Разрушитель небес

0. Игнэско

Ignescō ~ere, неперех.

1. загораться, воспламеняться

В один год, на одной Станции на орбите зеленого газового гиганта Эстер пять лет исполнилось сразу трем детям.

Одна из них, черноволосая девочка, вприпрыжку бежит босиком по стальной трубе, изрыгающей серный дым. Видавшие виды кресты, подвешенные на колючей проволоке, и побитые голоэкраны следят за ней сверху, рекламы кофе и очистителей воздуха подмигивают, словно любящие родители. В одной руке у нее корзинка с найденным среди отбросов угощением для матери – горелым хлебом и остатками фруктов, на которые больше никто не польстится. Отца девочка никогда не видела, но мечтает о нем.

Еще один – мальчик со светлыми волосами оттенка платины, заметно уступающий ростом сверстникам. Его курточка расшита серебром, ботинки новые и сияющие, но лицо измазано его же кровью и экскрементами, засохшими еще несколько дней назад. Он рыдает без умолку, пока мать тащит его, схватив за локоть, по мраморному полу принадлежащего им особняка и толкает в кабину красного металлического чудовища. Дверца кабины задвигается, мальчик колотит по ней кулаками, умоляя выпустить его. Он мечтает о свободе, которой никогда не обладал.

Последняя из троих – девочка с глазами такой глубокой синевы, как гладь озера, на которую упала тень. Уютно устроившись под белым пуховым одеялом, она взвизгивает от радости, когда перед сном к ней заглядывает отец. При свете голосвечи он читает ей о Рыцарской войне на старой Земле – четыреста лет как закончившейся и унесшей с собой пять миллиардов жизней, – а за окном лишь черный космос, серебристые звезды и гигантская зеленая планета с медленно вращающейся на ее поверхности спиралью кремниевой бури. Девочка мечтает о великой славе и почестях, и она их добьется.

А потом потеряет все.

1. Ациэс

Aciēs ~ēī, ж.

1. лезвие

2. боевой порядок, строй

Когда я встретилась с отцом в первый раз, мы говорили о розах, теоретически – о том, каково это попасть под дождь, и о парфюме с запахом сирени, которым веяло от матери, когда она причесывала меня. Да, и еще о кинжале, вонзенном в отцовскую спину. Мы и о нем поговорили.

Но совсем недолго.

А теперь он мертв. Как, вероятно, скоро буду и я.

Делаю вдох и кручу золоченые краны на раковине в его ванной. Отмываю руки под ласковой струей воды и смотрю, как отцовская кровь кружится над отверстием стока. Частицу за частицей вычищаю его из-под ногтей.

Свет в ванной комнате, которая примыкает к его кабинету, неяркий и ровный. Не то что постоянно мигающие флуоресцентные лампы в моем жилье в Нижнем районе. При ярком освещении виден каждый расползающийся шов на моей заплатанной тунике под комбинезоном уборщика, надетым для маскировки, каждая дыра, которую мать зашила вместо ниток пластиковым волокном.

При виде лица, уставившегося на меня из зеркала, меня передергивает. Оно похоже на отцовское. Те же черные волосы, хотя у него были с проседью. Те же резкие очертания щек.

А еще у нас обоих светло-голубые глаза, которые кажутся мертвыми внутри.

Нет. Не «кажутся». Казались.

От стука в дверь кабинета я чуть не подскакиваю, потом вкрадчивый голос снаружи вопросительно произносит:

– Герцог Отклэр?

Мое сердце бешено бьется. Секретарь отца.

На миг у меня внутри все скручивается от предчувствия конца, дыхание учащается. Прямо сейчас?

Я умру сейчас, когда он войдет, увидит лужу крови на ковре и выхватит твердосветный пистолет? Умру, когда он крикнет стражу и меня выкинут со станции через шлюз составить компанию отцовскому трупу? Или мне придется ждать в камере, когда свершится их так называемое правосудие – мучительная смерть сожжением под плазменной дюзой?

Я, Синали Эмилия Уостер, убила своего отца, герцога блистательного двора нова-короля Рессинимуса III. После многих месяцев планирования, ожидания, наблюдений… я это сделала. И теперь мне оставалось только скрыться в переулках Нижнего района.

Голос ничего не подозревающего секретаря продолжает:

– Ваш боевой жеребец ждет в шестом ангаре, ваша светлость. Уже объявлена двадцатиминутная готовность, так что сделайте милость, отправьте в ближайшее время выбранного наездника.

Шаги по мраморному полу за дверью возвещают, что секретарь удаляется – еще одно из маленьких чудес, – а у меня по-прежнему сводит внутренности. Он не единственный, кто ждет меня там. Стража, камеры… Путь внутрь турнирного зала я распланировала с точностью до мельчайших деталей, но, пока у меня в крови бурлила жажда мести, обратный маршрут к выходу если и представляла, то смутно.

И лишь теперь с холодной неотвратимостью поняла: выхода нет.

Я перевожу взгляд на гладкий белый шлем наездника на мраморной стойке: забрало украшено золотым крылатым львом. Этот лев – герб благородного Дома Отклэров, моего Дома, о своей принадлежности к которому я узнала лишь полгода назад.

Мой отец, герцог Отклэр, правил им как тиран, как правят всеми благородными Домами, – тайно плел интриги, поощрял наркокартели и покрывал торговцев оружием. Я выросла, видя, как Дома грабят и разрушают Нижний район – неторопливо, исподтишка, а потом нанося решающий удар, как было, когда высокородный герцог подослал наемного убийцу, чтобы разделаться с моей матерью и мной.

Я выжила. Она – нет.

Мой взгляд цепляется за ковер и лужу крови на нем, вязкую и темную. Красные отпечатки подошв, красные следы, оставшиеся после того, как я волокла тело. Я отворачиваюсь, мои плечи дрожат. За окном простирается космос, еще более темный, чем всегда. Наша Станция – одна из семи построенных во время Рыцарской войны, исполинский ковчег, призванный защитить остатки человечества после того, как враг уничтожил поверхность Земли лазерным огнем. Рыцари в конце концов победили, но во время их последней атаки враг с помощью какой-то таинственной силы разметал семь Станций по Вселенной – так мы и остались здесь одни, на орбите зеленого газового гиганта Эстер, и с тех пор лихорадочно пытаемся терраформировать его и установить связь с другими Станциями.

Я смотрю на Эстер, пока глаза не заволакивают слезы. Что теперь делать, я не знаю. После смерти матери моя жизнь подчинялась четкому распорядку: еда, сон, подготовка – перечень дел, которого я неуклонно придерживалась. Касаюсь правого запястья, прямоугольник голубого света от импланта расползается под кожей и проецирует виз в виде зависшей в воздухе идеальной голограммы. Я нажимаю пальцем на таймер, устанавливая его на шестьдесят секунд. Минута слабости. Вот все, что могу себе позволить.

Я вцепляюсь в мамину подвеску-крестик на шее, сжимаю его так, что он врезается в ладонь.

«Плакать не стыдно, сердечко».

Я позволяю слезам смывать брызги его крови с моего лица. Это его кровь все разрушила.

Он убил ее и пытался убить меня. Мой отец, моя семья, человек, которого я прежде никогда не видела, человек, о котором мечтала с детства, сильный и добрый мужчина, каким всегда называла его мать… Почему? Нет, я знаю почему. Последние полгода я торговала телом и душой, лишь бы выяснить это.

Приглушенные всхлипы отдаются в груди болью, подавленной лишь отчасти, как и ярость, отчаяние. Все это нарастает ужасающей волной, пока мерцающие цифры на голубом визе, зависшем в воздухе, отсчитывают время: Пять. Четыре. Три. Два.

Один.

Поток слез стихает, потом останавливается. Это еще не конец. Я убила отца, но на самом деле он не исчез. Я уничтожила его тело, но не его мир. Моим миром была мать, а его миром – репутация, сила, власть и гордость. Ради власти он и убил ее. Ради своего Дома. Так что, пока существует Дом Отклэров, он все еще жив.

Уничтожить благородный Дом я не могу, это никому не под силу, кроме короля. Зато могу запятнать его честь.

Выхода нет, бежать некуда, но я все еще могу выбрать смерть по своему усмотрению.

Внезапно сквозь стены кабинета до меня доносится невнятный рев: публика, собравшаяся вокруг арены. Она с нетерпением ждет самого захватывающего из зрелищ – турнира наездников. В подобных турнирах позволено участвовать лишь чистокровной знати, но этим правилом я пренебрегу. Я – позорная неприятность, о которой шушукаются при дворе нова-короля, во мне поровну крови матери-простолюдинки и благородного отца. Я внебрачная дочь.

И если я стала причиной, по которой умерла моя мать, тогда стану причиной, по которой Дом Отклэров падет.

Я никогда не бывала наездницей. Боевые жеребцы – гигантские пилотируемые роботы, или мехи, на которых знать участвует в турнирах, – созданы не для простолюдинов. Эти машины-убийцы были разработаны для рыцарей, участвовавших в войне.

Отпрыски знатных родов с детства учатся езде на боевых жеребцах, иначе рискуют погибнуть в седле.

Я подавляю охвативший меня страх. Подобно большинству жителей Нижнего района, все детство я провела за просмотром турниров по визу. Мне известно, как они выглядят на экране, – и только. Знать участвует в них, и она же наблюдает за зрелищем с зрительских мест. Бастардов к участию не допускают. Благородный Дом, позволивший внебрачному ребенку вроде меня участвовать в турнире, покрыл бы себя несмываемым позором.

Запасной костюм наездника поблескивает в шкафу – белый с золотой отделкой. Раньше, пока позволял возраст, отец выступал в этом костюме на турнирах за Дом Отклэров, и от меня не ускользает ирония происходящего: теперь его старый костюм даст мне возможность покрыть позором имя его Дома раз и навсегда. Моя смерть не пройдет незамеченной. Она будет вспышкой мщения.

Громоздкий костюм-доспех изготовлен из материала, похожего на лакированную кожу, его размер вдвое больше моего, но, когда я его надеваю, натянув до головы, и нажимаю на золотые застежки на манжетах, он с шипением принимает форму моего изнуренного голодом тела, плотно облегая меня.

Я водружаю на голову эффектный шлем и вижу, как в дверце шкафа отражается матовое забрало, скрывающее, кто я такая, и превращающее меня в ту, кем должна быть.

Я спрячу кровавые пятна так же, как их прятал отец, – под белизной и позолотой.

2. Аурэус

Aureus ~a, ~um, прич.

1. покрытый золотом, позолоченный

Я, широко шагая, иду через турнирный зал, направляясь в сторону шестого ангара. Мне надо спешить: я потеряла драгоценные минуты, выталкивая из шлюза труп отца. Коридор, напоминающий ход пещеры, нависает надо мной холодным мрамором и сталью. Станция достаточно велика, чтобы вместить три района – Нижний, Центральный и Высший, но турнирный зал затмевает великолепием все строения Станции, за исключением королевского дворца. Турниры наездников – единственный вид спорта, одобренный и королем, и церковью, а турнирный зал – оплот увеселений и свободы, одно из немногих мест, куда охотно пускают простолюдинов тратить креды и заполнять трибуны.

Я прибавляю скорость, сворачивая влево, к шестому ангару, следуя на свет оранжевых фонарей в виде ангелов. Как легко, должно быть, живется знатным людям, если они могут тратить время на изготовление таких красивых светильников. У них полно еды и лекарств, хватает, чтобы лечить даже самую легкую простуду, в то время как конца красной оспе, терзающей всех остальных, не предвидится. На моих щеках горят оспины – болезнь я подхватила давно и выжила чудом. А вот лицо отца было до ужаса гладким. Благородным господам не приходится выживать. Они сами решают, кто останется жить, а кто нет.

Герцог – глава Дома, обладатель высшего родового титула. Ему напрямую подчиняются несколько лордов, а этим лордам – многочисленные бароны, которые держат нас, всех остальных, в нищете и во власти аристократии и ее несметных друзей. Они и решают, кто будет жить, получив белковый паек, а кто умрет.

Но на этот раз решение приняла я. Отныне только мне решать, где и когда я лишусь жизни.

И произойдет это в седле боевого жеребца.

Я бросаю взгляд вверх, на великолепные стяги благородных Домов, развешанные по турнирному залу: фиолетовый с золотом дракон правящего Дома, Дома Рессинимусов, выделяется среди остальных. Болельщиков к ангарам не подпускают, но небольшая группа как-то проскользнула сюда и ждет с тепличными цветами в руках, блокнотами для автографов – настоящими, из дорогостоящей бумаги, – и неподдельным, ничего не стоящим фанатизмом, – когда мимо пройдут их обожаемые наездники.

– Кто это? – шепчет девушка, глядя на меня.

– Наездница Отклэров, – объясняет мужчина рядом с ней. – Единственный Дом, который носит такой яркий белый цвет, – это Отклэр.

– Но… она же девчонка. Я думала, на их жеребце ездит герцог Отклэр.

Ее собеседник качает головой.

– Теперь за них выступает леди Мирей Ашади-Отклэр. А герцог вышел из игры еще три года назад. После травмы головы на прошлом Кубке Сверхновой…

Я отключаюсь от них так же легко, как убавляю громкость виза. С угасающего виза на запястье умирающего отца я связалась с этой «леди Мирей» и сообщила, что ее поединок откладывается на тридцать минут. Она последнее, о чем мне предстоит беспокоиться.

Езда на роботах-мехах – занятие для чистокровной знати, для обучения которому создана целая академия. Сами роботы, или, как их обычно называют, боевые жеребцы, – точно настроенные и чрезвычайно сложные машины, работу которых можно нарушить одним неверным движением. Хотя я столько раз смотрела турниры на экране, мне наверняка предстоит сделать сегодня множество неверных движений, которые и приведут к моей смерти.

Но двор узнает во мне бастарда лишь после того, как кабину жеребца взломают, а с моего бездыханного тела стащат шлем. Оспины у меня на щеках выдадут во мне простолюдинку, у которой нет средств, чтобы избавиться от этого дефекта, а тест ДНК покажет, что я хуже, чем простолюдинка, – внебрачный отпрыск Дома Отклэров. Он станет первым и единственным Домом в истории, запятнавшим священный мир турниров.

По спине пробегает дрожь. Эта смерть окажется мучительнее, чем сожжение под плазменной дюзой, но они будут страдать сильнее, чем я.

Рослый широкоплечий наездник привлекает мое внимание, направляясь в мою сторону. Его красный костюм настолько яркий, что смотреть больно. Кровь на ковре отца, кровь на горле матери. На его шлеме с гребнем бурый ястреб разевает клюв, но я понятия не имею, из какого он Дома, – при королевском дворе пятьдесят один Дом, только аристократы находят время заучивать на память десятки гербов таких же подонков, как они.

Я вскидываю подбородок. Раньше я бы испугалась, увидев, как этот наездник возвышается надо мной, обтягивающий багровый костюм подчеркивает каждую тяжким трудом накачанную мышцу его впечатляющего тела. И встревожилась бы, заметив, как легко и плавно передвигается он по мраморному полу – словно жидкое пламя. Такая громадина не должна двигаться настолько грациозно. Но теперь я чувствую лишь одно – это конец, и он затягивает меня так же неотвратимо, как генератор гравитации.

Поравнявшись со мной, Красный Наездник толкает меня плечом. Нарочно. Он видит, что я пошатнулась, но даже забрала не поднимает, чтобы извиниться. Встроенные в шлем динамики придают глубину его низкому голосу и слегка искажают его.

– Навеселе, Мирей? Интересный способ начать сезон. Прислать тебе бутылочку славного староземного виски? Выпьем после того, как я побью тебя в первом раунде.

Я молчу. Как голодный пес, он обходит вокруг меня.

– Хм… похоже, ты похудела. На овощах экономишь?

Голос выдаст меня, но, если никак не реагировать, это будет выглядеть еще подозрительнее. Красный Наездник тянется ко мне, но я мгновенно выбрасываю руку вперед, блокируя его движение. Наши руки замирают, скрестившись, поток адреналина обжигает меня, хлынув по телу. Красный Наездник склоняет голову, бисерный глаз ястреба на его шлеме пристально смотрит на меня.

– Сегодня мы настроены по-боевому, да? У нас еще пятнадцать минут до старта. Может, перейдем в душевую и поговорим наедине, только ты и я?

Он пытается переплести свои пальцы с моими, но несмотря на то, что он выше ростом и сильнее, за время, проведенное в борделе, собирая сведения об отце, я прекрасно овладела искусством заламывать руки.

Я выворачиваю ему локоть, слышу стон боли и, пользуясь его растерянностью, сбиваю на пол, придавив своим весом. Тяжело дышу, глядя сверху вниз в его черное забрало, в котором отражается мой белый с золотом шлем.

Единственное, что есть человеческого в Красном Наезднике, – то, как ходит его широкая грудь при каждом сдавленном вдохе. По сравнению с его запястьями мои – тонкие косточки. Он громаден, ему не составило бы труда вырваться из этого захвата, но по неизвестной мне причине он медлит гораздо дольше, чем следовало бы. Один вдох. Второй. Третий.

Жар его торса обжигает мои ноги, охватившие его. Этот жар распространяется выше по моему телу, достигает поясницы… вместе с его пальцами, когда он пытается одержать надо мной верх. Я хватаю его за руку, выкручиваю ее, пригвождая к полу над его головой. Наши шлемы внезапно сближаются, черные забрала почти касаются. В груди у меня перехватывает от ощущения, будто что-то растянули до предела. Он отстраняется первым. И поднимает забрало ровно настолько, чтобы черный твердосветный барьер сверкая рассеялся и показались глаза – карие, оттенка красного дерева, как подвеска матери, насыщенного, золотистого и теплого.

– Если ты так хотела меня, – мягко смеется он, – достаточно было просто попросить.

Он аристократ до мозга костей – ищущий наслаждений, надменный, невежественный. Спортивный бандаж не скрадывает его возбуждения, но это и отвлекает его внимание от самозванки, усевшейся на него верхом. Моя брезгливая усмешка, скрытая забралом, – выражение эмоций на моем лице, вызванное другим человеческим существом впервые за последние… несколько недель? Месяцев?

Фанаты обступили нас, чтобы записать происходящее на свои визы, на их запястьях вспыхивают голубые лучи десятка спроецированных голоэкранов.

– Физические столкновения между наездниками перед поединком против правил! – выкрикивает кто-то.

– Может, позовем судью? – предлагает другой.

Судью. Это не столько слово, сколько укол, пронзающий мой мозг, предостережение: представитель власти – единственный, кто может остановить меня сейчас. Я поспешно встаю и отступаю от Красного Наездника.

– Не надо, – выпаливает он, тяжело поднимаясь на ноги. – Не зовите судью, это я виноват. Сам напросился на взбучку.

– Но она заломила вам…

– Вы все видели, – Красный Наездник перебивает вопящего фаната, не сводя с меня взгляда. Оценивающего взгляда. И продолжает, не отворачиваясь: – Я попытался распустить руки, не спросив позволения у леди. И считаю ее реакцию оправданной.

Он нажимает кнопку сбоку от забрала и снова прячет глаза в непроглядной темноте, но, как у любого аристократа, присягнувшего на верность королю Рессинимусу, у него на лбу ультрафиолетом начертан венец. В тусклом, отливающем синевой сиянии я успеваю заметить, как его губы вздрагивают в ласковой улыбке, предназначенной для настоящей наездницы Отклэров, Мирей.

Я проталкиваюсь через толпу и иду дальше, оставив Красного Наездника разбираться со своими фанатами, и его низкий смех режет мне уши.

Наконец впереди появляется шестой ангар. Над ним колышется белый с золотом стяг с крылатым львом Отклэров. Механики, выстроившиеся в ослепительно-белой форме, при виде меня кланяются. Старший механик снимает защитные очки, лицо у него чистое и гладкое. Постоянно имея дело с лазерным инструментом, он должен быть покрыт шрамами, но, видимо, благородные господа платят, чтобы «красивыми» оставались даже их механики.

– Как раз вовремя, – усмехается он. – Призрачный Натиск сегодня в прекрасной форме, миледи. Декон готов и ждет вас.

Я киваю, и у меня дрожат руки, пока я прохожу мимо механиков. Мне надо забраться в этого Призрачного Натиска как можно скорее – сообщение, которое я отправила Мирей, вряд ли задержит ее надолго. К счастью, сложена она, должно быть, так же, как я, иначе меня бы уже разоблачили.

Мой взгляд падает на белые ворота ангара. Они покрыты резьбой, грандиозной и одновременно изящной, – это целая история, а не типичные для церкви ангелы и демоны. На воротах вырезан человек верхом на лошади, нацеливающий проекционное копье в нечто похожее на клубок извивающихся змей. Я щурюсь, присматриваясь: нет, не змей, а щупалец, соединенных в центре в подобие лабиринта, и каждое щупальце скалится по низу рядом клыков.

Враг.

Его подлинные изображения не сохранились: королевские министры утверждают, что во время Войны все базы данных были уничтожены, и священники вторят им, добавляя, что злодейства зачастую трудно распознать. Извивающийся враг, в бой с которым скачет святой Джош, изображенный на воротах ангара, не обладает определенной формой, у него меньше характерных черт, чем у типичной раздутой церковной метафоры. Я всегда сомневалась, что это и есть настоящее обличье врага: история редко бывает точной, ее пишут победители.

– Сегодня святой Джош хорош, не правда ли, миледи? – спрашивает старший механик. Я молчу, а он не унимается: – Его вид всегда меня утешает. Напоминает о Войне, о тех боевых жеребцах и доблестных рыцарях, которые пали в борьбе с врагом. И о великом самопожертвовании, с которым неразрывно связана участь наездников, и… м-да. Просто быть частью всего этого – честь для меня, миледи.

А как же иначе. Благородные господа охотно бросают объедки со своего стола, чтобы внушить нам чувство благодарности.

Я киваю, старший механик жмет кнопку на синтемраморной стене. Ворота ангара медленно поднимаются, я одна вхожу в пятно ослепительного света, и резные щупальца шевелятся, закрывая мне путь назад. Война кончена. Враг повержен. Мы победили. Теперь мы сражаемся сами с собой.

Я не рыцарь.

Но сегодня умру, как один из них.

3. Бэлликус

Bellicus ~a ~um, прил.

1. относящийся к войне

2. боевой

В шестом ангаре жутко холодно.

Холода на Станции в целом предостаточно. Вокруг нас космос, где его хоть отбавляй. Что важно, так это тепло. Тепло – это выживание.

Раз в год знать отключает отопление в Нижнем районе «в целях экономии энергии Станции». Им даже хватает наглости называть это праздником – Зимней Причудой. На улицах сгущается туман, утекающие из труб сернокислые пары кристаллизуются, превращаясь в неоновые шипы. Люди замерзают насмерть в постелях, а благородные продолжают утверждать, что мы должны праздновать это событие.

Вся ненависть в моем сердце превращается в острие, которое, коля, гонит меня вперед.

Туман в шестом ангаре даже гуще, чем во время Зимней Причуды. В нем едва можно ориентироваться. И как же мне искать путь к седлу боевого жеребца?

– Запуск деконтаминации через пять, четыре, три, два…

Бесстрастный механический голос отзывается эхом, я морщусь от внезапной вспышки синего лазера, направленного на меня. Он ползет по моему телу, сетью лучей изучает его под каждым углом – это что-то вроде системы идентификации. Должно быть, я прошла, потому что крылатый шлем и белый костюм вдруг срастаются, соединяясь под моим подбородком. Раздается резкое шипение, от которого уши сначала закладывает, но приглушенный шлемом шум резко смолкает, когда густую дымку вытягивает из ангара, и остаются только чистые, белые с золотом мраморные стены.

– Деконтаминация завершена. Будьте любезны проследовать в седло.

Голос звучит холодно, а меня обжигает страх. Космос не прощает ошибок даже тем, кто находится в седле. Наездникам случается погибать во время езды, хотя и немногим и сравнительно редко. Во время турнирных сезонов в новостях чаще сообщают, что кто-то из наездников сломал конечности или утратил функции мозга, но я должна умереть в этом боевом жеребце. Меня ждет не какая-нибудь травма, а окончательная смерть. Иначе быть не может, и моя смерть обрушит на Дом Отклэров удар, который оказалось не под силу нанести моей жизни.

Сквозь забрало я замечаю плавное движение – в мраморной стене раздвигается дверь. Единственный выход.

Я уже усвоила, что на укусы страха надо огрызаться, отвечать укусами, иначе он поглотит тебя целиком.

Я иду вперед, не обращая внимания на бешеный стук сердца.

Следующая комната почти такая же, как первая, единственное отличие – круг на полу, в котором свободно могут разместиться три человека. Круг сделан целиком из черного стекла и окружен светящимся изумрудным кольцом. У каждого боевого жеребца имеется седло – место, откуда наездник управляет роботом. Видимо, это оно и есть.

Я встаю в круг и с содроганием жду. Мгновение, и зеленое кольцо, загудев, начинает подниматься – тонкое, прозрачное, окрашивая мир в изумрудный цвет, оно движется вверх и смыкается над моей головой, образуя твердосветный цилиндр. Что-то неожиданно падает на черный стеклянный пол к моим ногам – бледный сиренево-голубоватый шарик, а потом к первому прибавляется второй, и еще, и еще. Я беру один в руку: на ощупь он как дешевый медицинский гель, который можно найти в аптечке первой помощи.

Поначалу из-за радужных переливов мне кажется, что он масляный, но, присмотревшись, я понимаю, что сияние исходит от странных мерцающих серебристых вихрей, медленно движущихся в нем. Я наклоняюсь, чтобы понюхать его. Запах горький, с цитрусовыми нотками. Что это вообще за?..

Щелчок эхом отдается над головой.

Я поднимаю глаза как раз в тот момент, когда верхняя часть цилиндра открывается и на меня выплескивается волна геля. Я скребу ярко освещенную стенку, но бежать некуда, а гель продолжает литься, заполняя пространство и доходя мне до пояса, а затем поднимаясь к плечам. Когда он достигнет вентиляционных отверстий в шлеме, я задохнусь. Нет, это невозможно – если бы каждый наездник задыхался в седле, не было бы никаких турниров.

Мерцающие серебристые вихри пронизывают гель. Они похожи на червячков, головастиков или клетки, маленькие и поглощенные борьбой за выживание. Наномашины? Вполне возможно, знати свойственно приберегать лучшие технологии для себя, а боевые жеребцы предназначены только для благородных.

Странный гель почти заполнил цилиндр, дошел мне до шеи, а я все еще не чувствую его давления – напротив, мне становится легче, словно он не давит на тело, а поддерживает его. Гель поднимается до забрала, еще мгновение – и я полностью погружаюсь в него. Храбрость не в том, что ты делаешь, а в том, что ты способен выдержать, и я держусь, пока гель просачивается в шлем через вентиляционные отверстия. В носу и в глазах он ощущается как прохладный бархат. Я задерживаю дыхание, но вскоре начинаю задыхаться и делаю глубокий вдох, втягивая гель в легкие, хватаясь руками за стенки цилиндра. Гель заполняет мой рот горьким цитрусовым вкусом, растворяется на языке, и я глотаю кислород, словно воздух. Поняв, что этим веществом можно дышать, я чувствую, как паника глубоко в груди утихает, и застываю. Все еще живая.

И способная отомстить.

В этот момент приглушенная вибрация пробегает по полу. Из‑за серебристого геля не видно ничего вокруг, но дрожь, пробирающая до костей, подсказывает, что я медленно опускаюсь, пока со звонким щелчком не достигаю места назначения.

Вспыхивает молния.

Электрический ток пронзает тело, прожигает его болью – такой, что невозможно пошевелиться, губы растягиваются, обнажая зубы, веки поднимаются, оставляя глаза широко открытыми. В судорожно дрожащем поле зрения я вижу, как серебристые вихри в геле разгораются, движутся быстрее, чем прежде, раскручиваются, стремительно вращаясь, и, когда боль внезапно утихает, ее сменяет чувство понимания. Я понимаю, что я здесь не одна.

Что-то находится здесь, рядом со мной, витает вокруг. С такой же ясностью чувствуешь, что кто-то стоит за тобой во сне. Когда пристальный взгляд чужака жжет тебе затылок, а от невидимого тела веет жаром. Это кто-то громадный, даже больше Красного Наездника. Кто-то, отличный от меня.

А потом он начинает двигаться.

Прежде чем мой ужас успевает разрастись, он мягко дотрагивается до меня легким, как перышко, бережным касанием, которое я могу ощутить ментально, но не видеть, – что-то вроде головной боли наоборот, словно на череп изнутри нажимают пальцем. Это воспринимается как любопытство, но не мое, словно вопросительный наклон собачьей головы. Подобие приглашения, незримая рука, поданная мне.

Это рубеж. Крутой поворот судьбы, за которым не видно дальнейшего пути. Смерть.

«Ты должна ждать, когда их накажет Бог, Синали».

Нет, мать. Не стану.

Я откликаюсь на зов.

В одно мгновение мое тело становится раскаленным, а затем ледяным, меня бросает в пот, потом знобит, и я разрастаюсь. Чувствую, как увеличиваюсь в размерах, ширюсь, как руки вытягиваются, становясь гораздо длиннее, чем на самом деле. Только грудь, наполненная тяжелым биением сердца, ощущается как обычно. Я не понимаю, что за чертовщина происходит, знаю только, что это и есть «оказаться в седле». А еще – что тот, кто сейчас здесь, со мной, огромный, а я маленькая. Мы разные, но невесомый гель и электричество… соединили нас каким-то образом. Встроили в мысли друг друга.

– Рукопожатие завершено, – отдается под шлемом дружелюбный механический голос. – Приготовьтесь к немедленному вводу в действие через семь, шесть, пять, четыре, три…

Это и есть… боевой жеребец? А ощущается он как человек. Моя память сразу напоминает мне о настоящем ИИ – искусственном интеллекте, который был запрещен несколько веков назад, после того, как взбунтовался. Псевдо-ИИ используется на Станции повсюду, от подпрограмм очистки до хирургических роботов, но настоящий ИИ запрещен законом. Даже благородным хватает ума не ставить на боевых жеребцов настоящий ИИ – им требуется то, чем можно управлять, а ИИ, созданный нашими предками, не поддается управлению и контролю. Вот почему предшественник короля Рессинимуса приказал уничтожить его.

– Кем бы ты ни был, – шепчу я, – прошу лишь об одном: убей меня.

– …две, одну.

Пол под нашими ногами раскрывается со щелчком, и мы падаем.

Мои внутренности подскакивают к горлу, словно кто-то наносит удар кулаком изнутри, невесомость сразу же берет свое, и вот мы уже свободно парим в условиях нулевой гравитации. Либо все генераторы, обеспечивающие гравитацию на Станции, дали сбой, либо вокруг…

Серебристые вихри в геле медленно рассеиваются, отступая от забрала, и я снова обретаю способность видеть – чистый мрак с рассыпанными в нем триллионами триллионов холодных, колких, крошечных, как булавочный укол, звезд.

Космос.

Беззвучный, безвоздушный, безжизненный, он раскрывается передо мной, подобно наводящему ужас черному цветку, сердцевина которого – ослепительно-белое солнце вдали. Перед моим мысленным взором вспыхивают образы: аварии, пробоины в обшивке Нижнего района, тела, выброшенные в космос и вернувшиеся обмороженными, мумифицированными, с разорванными во всем теле полостями. Еще теплая кожа отца, заиндевевшая в тот же миг, как я вытолкнула его труп из шлюза.

На моей коже нет инея. Я все еще дышу. Должно быть, я в отцовском боевом жеребце.

Ощущение мощи, длинных конечностей и жара в груди… я чувствую все искаженно, неловко. Я видела по визу, как благородные верхом на гигантских боевых жеребцах высотой с дом сражаются на пафосных турнирах в космосе. История повествует, как четыреста лет назад рыцари во время Войны отправились на мехах в космос, чтобы защитить Землю от врага. Но смотреть и читать не то же самое, что действовать. Когда действуешь, захватывает дух. Действовать невероятно страшно.

Я еду верхом.

Ну как минимум держусь в седле, зависнув в пространстве. Я смотрю вниз и вижу под собой гладкие, белоснежные металлические конечности – ноги и такого же цвета руки, с позолоченными пальцами. Это все равно что смотреть на собственное тело, которое вдруг стало громадным и слишком сверкающим.

Говорят, Бог сотворил человека по своему образу и подобию, но и человек сделал боевые машины подобными себе.

Боевой жеребец – не конь, а гигантский искусственный человек, закованный в броню. Он стоит вертикально на толстых ногах и массивных ступнях, его торс расширяется от осиной талии к могучей груди и плечам, тело венчает голова в шлеме, как правило, без видимых отверстий для глаз, ушей или рта – в космосе любые отверстия становятся слабым местом конструкции. Ступни, щиколотки, торс и спина усеяны плазменными соплами. Все металлические края отшлифованы, эффектно, хоть и бесполезно, поскольку обтекаемость в вакууме не имеет смысла. Но если знать желает красоты, она добивается ее любой ценой.

Я медленно плыву в космосе, передо мной возникает голографический экран и зависает среди звезд, показывая с высоким разрешением двух мужчин в шикарных жакетах и с гарнитурой на голове. Они восседают перед трибунами, до отказа заполненными пребывающей в нетерпении публикой. В этих двоих я узнаю турнирных комментаторов, назначенных королевским двором.

– Приветствуем всех и каждого на полуфинале 148-го ежегодного Кубка Кассиопеи!

Громогласный рев зрителей почти заглушает продолжение речи, но я перестаю слушать, едва взглянув на Станцию. Я впервые вижу свой дом снаружи. Его очертания мне знакомы: металлическое кольцо, покрытое ячеистыми, как соты, проекционными щитами, радужно переливающимися, напоминая нефтяную пленку, ось, пронзающая кольцо, и множество ослепительных твердосветных магистралей, соединяющих эти два элемента, подобно ярко-оранжевым спицам колеса, с вагончиками подвесной дороги, снующими туда-сюда.

Зеленый газовый гигант Эстер, на орбите которого находится Станция, завис за ней. С десяток вспомогательных станций окружает громадную планету: одни движутся в связке с ее многочисленными лунами, другие свободно, но все они, намного меньше по размеру, чем Эстер, медленно терраформируют ее поверхность с тех пор, как четыреста лет назад кончилась Война и семь Станций были отброшены с орбиты Земли в дальние солнечные системы последним ударом врага.

Где-то там и он. Отец.

Я оглядываю пространство вокруг Станции, ось ее центральной части, где живут благородные, тысячи солнечных панелей, обращенных и к Эстер – в земную сторону, и от нее – в звездную. Нигде не видно трупа – седых волос, гофрированных манжет, белого плаща. Тела отца я не вижу, но ведь я нажала кнопку шлюза и наблюдала, как свидетельство моего преступления уплывает в космос… Где же он? Гравитация Эстер не могла притянуть его так быстро.

Мои поиски прерывает появление еще одного голоэкрана – лицо комментатора на нем сияет от счастья.

– Друзья, сегодня мы приготовили для вас потрясающий бой! Прославленный Дом Отклэров наконец вступит в схватку с неукротимым Домом Вельрейдов – оба они известны своей гордостью и боевым мастерством на ристалище! Кто же одержит верх? Кто потерпит поражение? Это известно лишь небесам!

Я пытаюсь смахнуть голоэкран в сторону, но он не тускнеет, как экран виза. Еще один низкий, рокочущий голос слышится в моем шлеме – Красный Наездник.

– Прошу прощения за выражение, но какого хера летучего ты творишь, Мирей? Это же не любительский турнир, двигай к своей платформе.

Багровая точка рассекает пространство, приближаясь ко мне. Боевых жеребцов я видела на визе, на плакатах, в виде фигурок в руках у детей, но не так – громадными, подсвеченными на фоне холодного космоса и светящейся зелени Эстер: он слишком велик, слишком реален и приближается очень быстро. Такая громада не должна двигаться настолько грациозно.

Боевой жеребец Красного Наездника цвета подсыхающей крови – багровый, оттененный густо-коричневым, – и длиной примерно с поезд подвесной дороги. Похожий на клюв выступ его шлема проходит от рта вверх ко лбу и дальше по черепу, напоминая птичий гребень, на ногах у него украшения в виде перьев. На миг я задаюсь вопросом, где у него седло – в груди или в голове? Где помещаемся мы, управляя этими исполинскими марионетками? Я смотрю вниз, на могучую белую грудь своего боевого жеребца. Должно быть, я где-то в торсе – по ощущениям, занимаю положение в центре.

Красный Наездник устремляется ко мне на реактивной тяге, и я, завороженная, смотрю на две горячие малиновые ленты плазмы, которые тянутся за ним, прежде чем космический холод их рассеивает. Пожирает. Тепло – это выживание, но лишь сейчас я понимаю, каким оно бывает красивым.

Слишком поздно.

Из динамиков настойчиво звучит хрипловатый голос Красного Наездника:

– У тебя что, стартовая тяга барахлит? Давай я помогу.

На черта мне сдалась твоя помощь, благородный.

В седле нет ни кнопок, ни рычагов, чтобы за них потянуть, – только мое тело зависло в гелевой массе, которая теперь прозрачна как стекло. На что нажимает Красный Наездник, управляя своей машиной, я не вижу. Мой боевой жеребец не реагирует, я не могу даже отдернуть металлическую руку, когда Красный Наездник берется за нее. От ощущения, что он касается моего локтя, я вздрагиваю, это как физический контакт в ответ на «отвали, понял?». Отклик такой же, как на прикосновение в реальности. Я мысленно посылаю его подальше и ошеломленно вижу, как золоченые пальцы на свободной руке моего боевого жеребца складываются в соответствии с моими представлениями. Так же выставленный средний палец, тот же изгиб запястья.

Красный Наездник хмыкает.

– Тебе так хочется поиграть со мной в молчанку? Хорошо, играй дальше. Это не помешает мне оказать помощь товарищу-наезднику. Рыцарская галантность, понимаешь, все дела. Ты же от нее без ума, да?

Я слушаю его лишь краем уха – слишком занята, пробуя сжимать кулак. И таращу глаза, увидев, что кулак белого с золотом боевого жеребца тоже сжимается. Задержка по времени незаметна, словно смотришь, как двигается твое отражение в зеркале. Я не просто нахожусь в боевом жеребце – я и есть он.

Красный Наездник медленно буксирует меня к ристалищу – участку пространства, который был бы пустым, если бы не две обозначающих его края шестиугольных платформы. Расстояние между ними я могу прикинуть лишь на глаз – парсов пятьдесят, может, больше. Посреди ристалища излучает голубое сияние, которое ни с чем не спутаешь, генератор гравитации – он висит, как лазурная звезда на черном фоне, только светится гораздо ярче, чем те, что на Станции. Наверное, это генграв малой дальности действия вроде тех, с помощью которых во время Войны запускали боевые корабли и жеребцов, пользуясь эффектом пращи.

Мы добираемся до одной из платформ, Красный Наездник прижимает к ней мое плывущее в пространстве тело, и прикосновение его пальцев к моей груди мгновенно вызывает яростную мысль: «Кончай лапать меня, ты, титулованный кусок дерьма!» С резким толчком срабатывают магнитные контакты, приковывая меня спиной к платформе. Я возмущенно смотрю перед собой, отказываясь взглянуть на Красного Наездника.

– Ну, – жизнерадостно говорит он, – я пошел. Удачи, во славу короля, и так далее.

Его боевой жеребец коротко отдает честь, приставляя красные пальцы к красному лбу, потом поворачивается вокруг своей оси, сопла у него на спине и ногах вспыхивают багрянцем, и он делает рывок, пролетая мимо генграва, обозначающего середину ристалища, к шестиугольной платформе на другом конце поля. Движется он легко, явно учился в академии. Он сам ее выбрал. Дети знати выбирают себе непыльные занятия, в то время как нам, остальным, приходится держаться за любую опасную, изнурительную работу – гнуть спины, работая обслугой, сварщиками, горняками на вспомогательных станциях… делать все то, что ломает, калечит, убивает. Простолюдины легко заменимы – этот урок я усвоила в борделе. Ему научил меня отец. Он обошелся с матерью как с вещью, попользовался и выбросил.

Во мне снова закипает гнев, это пламя невозможно погасить, и гасить его я не буду – оно разгорается все сильнее, и, как ни странно, мне кажется, что мои чувства передаются этой штуковине, связанной со мной, и что она тоже излучает гнев, распространяя его вокруг.

Моя мать мертва, отца я убила. В этой жизни у меня никого нет. Я знаю это.

Но впервые за шесть месяцев напряжение слегка ослабевает, становится лучше, когда я понимаю, что в этой вселенной еще кто-то – или что-то – воспламеняется так же, как я.

В этом пламени я и сгину, и оно опалит Отклэров, какие только есть на этой богом забытой Станции.

4. Цэкус

Caecus ~a ~um, прил.

1. (букв. и перен.) слепой

2. лишенный света

После поединков в космосе не кланяются противнику. А снимают шлем.

Если я каким-то чудом переживу бой с Красным Наездником, я сниму шлем. Меня схватят, допросят, а потом казнят. Стража рано или поздно обнаружит тело герцога Отклэра на орбите неподалеку от Станции. Несмотря на громогласные опровержения Дома Отклэров, результаты ДНК моего трупа подтвердят, что герцог Фаррис фон Отклэр действительно имел внебрачную дочь и она не только убила его, но и участвовала на его боевом жеребце в турнире. Не в коротком бою, не в отборочных состязаниях, а в турнире – самом почитаемом действе, где благородные могут продемонстрировать всей Станции, что они эталон чести, силы духа и нравственных достоинств. И что власть дана им не просто так.

Именно в турнирах выражается вера знати в то, что их происхождение свято, в этом отношении турниры уступают лишь спальням, где производят на свет чистокровное потомство.

Только одну вещь благородные ценят больше состязаний наездников – чистоту собственной крови.

Потому-то отец и нанял убийцу, чтобы уничтожить мать и меня. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы, действуя хитростью и подкупами, докопаться до этой истины, но она все-таки выплыла на поверхность, как всплывает любая грязь. Герцог Отклэр решил убить нас потому, что намеревался выставить свою кандидатуру на пост одного из советников короля. Бастард – большой позор: если бы отцовские соперники узнали о моем существовании, то воспользовались бы мной, чтобы разбить его большие надежды на блестящую политическую карьеру.

Мы с матерью стали агнцами, принесенными в жертву на алтаре отцовской жажды власти.

Я чувствую себя жертвенным животным, прикованным магнитной силой к ристалищу, к шестиугольному алтарю, который удерживает меня в неподвижности, пока не будет нанесен последний удар. Платформа медленно вращается в пространстве, и я вращаюсь вместе с ней, созвездия переворачиваются и возвращаются в исходное положение. Красный Наездник машет мне с противоположной платформы – если мне повезет, его накажут за то, что он скрестил копье с ублюдком вроде меня. Все, что мне остается, – ждать. Космос поистине бесконечен, пустой и черный, но я не поддамся леденящему страху.

Гель с серебристыми вихрями, в котором я нахожусь, слабо пахнет цитрусом. Он напоминает о маминой выпечке с искусственным лимоном и синтетической ванилью, ингредиентами настолько редкими, что мы могли позволить их себе лишь раз в год, на мой день рождения. Мать любила печь, как бы плохо себя ни чувствовала. Если мне удавалось раздобыть на свалке пакет похожей на пыль муки, она всегда находила в себе силы встать и что-нибудь приготовить. Наша духовка гудела и содрогалась, наш тесный дом заполнял аромат свежей выпечки, ненадолго вытесняя серные испарения и заставляя забыть о скрежете вагонов подвесной дороги.

Я проглатываю ком, вставший в горле. А я и забыла за всем этим кровопролитием, смертью и планами, что сегодня день моего рождения.

В мои мысли вторгается голос комментатора:

– В красном углу – прославленный Дом Отклэров и их великолепный боевой жеребец Призрачный Натиск! Давайте тепло поприветствуем неустрашимо отважную и непринужденно грациозную наездницу Призрачного Натиска – Мирей Ашади-Отклэр!

Мой шлем взрывается ревом трибун.

– Победы леди Мирей столь многочисленны, что не поддаются подсчетам, Гресс, – подхватывает второй комментатор.

– Действительно, Беро, – соглашается первый. – Посмотрим, добавит ли она сегодня к их списку еще одну. Если же мы обратим взгляд на синий угол, то увидим непреклонный Дом Вельрейдов и его боевого жеребца Солнечного Удара! Его наездник – не кто иной, как юное дарование с наивысшими оценками за всю историю академии: Ракс Истра-Вельрейд!

Красному Наезднику аплодируют раз в десять громче. Ракс. Ужасное имя, на вкус как сухой протеиновый батончик.

– Ракс силен в точном расчете времени, – размышляет вслух второй комментатор, – а Мирей известна своими силовыми атаками. Заковыристая может сложиться ситуация, Гресс.

– Безусловно, Беро, но в мире турниров «заковыристый» означает «захватывающий». Наездники, приготовьтесь к бою!

Платформа вдруг ставит меня вертикально и замирает в таком положении. Я моргаю, прогоняя головокружение: с этой позиции прекрасно просматриваются и генграв, и Ракс на другом конце ристалища, его платформа тоже закрепилась вертикально. Что-то начинает материализоваться у меня в руке, постепенно выползая из металлической ладони боевого жеребца – белое, длинное, с острым, как иголка, золоченым наконечником. Что это, я понимаю еще до того, как оно обретает окончательную форму: копье. Огромное оружие, скрытое в каждом боевом жеребце, – то самое, которое прежде предназначалось для уничтожения врагов, а теперь служит для развлечения.

– Обратный отсчет первого раунда начинается – во имя Бога, короля и Станции! – выкрикивает комментатор.

– Во имя Бога, короля и Станции! – оглушительным эхом отзываются трибуны. Вместе с гулом голосов до меня доходит осознание: генграв притягивает боевых жеребцов, расстояние между ними по прямой сокращается на несколько парсов в минуту, так что они пройдут совсем близко друг от друга, когда встретятся. И за этот краткий миг наша задача – попытаться нанести удар копьем: в шлем, нагрудник, оплечье, перчатки, наголенники, бедренные щитки… Целей для удара шесть, но лишь попадание в шлем считается победным. За все остальные получаешь по одному очку. Откуда я знаю это? А я и не знаю. До правил начисления очков в этой игре мне никогда не было дела. Просто подсказали. Но кто?..

Та штуковина, которая находится здесь со мной, – она знает. И передает мне все это без слов, потоками определенности: она знает, что мы столкнемся. Знает, что потом две гигантские человекоподобные боевые машины разлетятся в пространстве. Знает, что генграв будет притягивать нас вновь и вновь, заставляя в течение еще двух раундов описывать петлеобразную, похожую на символ бесконечности кривую. Победит тот, кто наберет больше очков к концу третьего раунда. Если кто-то из наездников вылетит из седла, он проиграл. Тот, чей удар придется в шлем противника, выиграет. Дотрагиваться до соперника разрешено только копьем – во всех прочих случаях это считается нарушением правил.

Все это она знает потому, что уже много веков заточена здесь. Заточена? Она же машина… Но подумать об этом я не успеваю: платформа внезапно отключает магнитные контакты и отбрасывает меня в пространство, в сторону генграва, сердечник которого вращается все быстрее. Голубое сияние разгорается – не настолько, чтобы слепить глаза, но достаточно, чтобы осветить мой конец. Мне следует испугаться, но теперь, когда финал совсем близко, а вместе с ним и мать… Прошло шесть месяцев с тех пор, как я в последний раз видела ее. Ждать осталось недолго.

Я не умею ездить верхом на боевом жеребце. Не знаю, как побеждать.

Зато мне хорошо известно, как держать оружие.

Копье не кинжал, оно гораздо больше. Тяжелее. Я с трудом удерживаю его на весу, рука напрягается под его тяжестью, хотя моя человеческая ладонь, находящаяся в седле, пуста. Копье я ощущаю: настоящее, как и то прикосновение Ракса к локтю моего робота, твердое древко лежит в моей ладони, хоть само копье существует отдельно от меня, в космосе.

Я сглатываю. Усмиряю страх. Быстрее, думаю я. Хочу побыстрее разделаться с ним.

Хочу скорее увидеть ее.

Сопла на моей спине и ногах вдруг извергают струи золотистой плазмы, отталкивают от платформы, и в тот же момент генератор притягивает меня к себе. От скорости у меня екает внутри, сердце подскакивает к горлу, звезды расплываются перед глазами, превращаясь в ленты, Станция становится облаком радужно-серой мути, бури на зеленой поверхности Эстер сливаются в одно пятно, и я вижу, как красный боевой жеребец с ужасающей быстротой приближается к моему белому с золотом копью, нацеленному вперед во мраке и похожему на драгоценный клык. Красное копье Ракса сокращается до размеров точки в моем поле зрения, оказавшись слишком близко, его боевой жеребец движется не по прямой, а слегка лавируя, каким-то образом ему удается выдерживать чудовищные перегрузки, выжимающие из меня жизнь…

Мы сталкиваемся.

Слишком быстро, чтобы дышать. Слишком быстро, чтобы двигаться. За миллисекунду все врывается в мой разум – металл, свет, огонь, боль.

А потом тьма.

Следующее, что я ощущаю, – мрак. Возможно, смерть.

Конец оказывается милосердным, окутанным ритмичным попискиванием. Я не могу пошевелиться. Мое тело, если оно у меня еще есть, кажется тяжелым, голова – еще тяжелее. Откуда-то доносятся негромкие голоса.

– …сроки восстановления?

– …месяцы в лучшем случае. Наномашинная терапия очень…

– А что… результаты ДНК?..

– …как вы просили, сэр.

Что-то мягкое ложится мне на лоб, голос раздается совсем близко от моего уха, спокойный, как гладь воды.

– До встречи на той стороне, храбрая девочка.

Я не храбрая. Просто держусь.

Мои губы не шевелятся, из горла не вылетает ни звука – я узница в собственном теле. Шорох шагов, щелчок, а потом мрак снова завладевает мной.

– 10. Аранэа

Аrānea ~ae, ж.

1. паук

Четырнадцать лет назад на той же космической Станции пять лет исполнилось четвертому ребенку.

Его, никому не нужного, оставили на чьем-то пороге сразу после появления на свет. У него волосы цвета золотой канители. И глаза цвета льда, устремленные сейчас на обшитый мешковиной манекен, а маленький кулак горит от зажатого в нем проекционного кинжала. Резкий оранжевый луч появляется, брызжа искрами из рукоятки, готовый нанести удар. Инструктор, единственная известная мальчишке замена отцу, матери и семье, кивает в сторону манекена.

– Убей.

И он убивает. Снова и снова. И каждый раз слышит сказанное ему: «неплохо». Каждый раз получает улыбку.

Мальчишка мечтает о семье, и, хотя она у него есть, в четырнадцать лет он убьет на глазах у дочери черноволосую женщину с добрым лицом, и это будет конец его прежней мечты.

И начало новой.

5. Абиссус

Abyssus ~ī, ж.

1. (греч.) бездна

Моя кожа оживает раньше, чем я: мягкие одеяла, пышные подушки, легкое движение воздуха в комнате. Я могу ощущать. Могу думать. Могу слышать равномерный писк.

Жива.

Я сажусь так стремительно, что игла вырывается у меня из запястья, я непонимающе таращусь на кровь, растекающуюся по коже. Хватаюсь за мамину подвеску, крестик из красного дерева, который ношу на шее, и на меня накатывает сначала облегчение, потом ужас.

– Нет, – шепчу я, – нет, нет, нет.

Это неправильно. Почему я не умерла? Я же управляла боевым жеребцом, произошло столкновение и… Срываю с себя простыни, писк сразу усиливается. Все вокруг белое, с запахом стерильности: больница, но не какая-нибудь, а шикарная, в районе для знати. Меня одели в белую рубашку и положили в эту комнату, похожую на кокон, – для чего? Чтобы я выздоровела? В этом нет смысла. Так я все-таки опозорила Дом Отклэров? Мою ДНК проверили? Я ничего не помню, и не помнить хуже, чем оказаться живой.

Сбрасываю ноги с кровати, пытаюсь встать, но падаю – далеко мне не уйти. Вход в комнату наверняка охраняют, но это моя жизнь, мне и решать. Я должна умереть. И ни единого острого предмета вокруг, нет даже зеркала, которое можно было бы разбить.

Я замечаю окно.

Шатаясь, тащусь к нему, и замираю, схватившись за подоконник, – я и не знала, что солнечный свет может быть настолько теплым. В открытом космосе он обжигает, в Нижнем районе его вовсе нет – он вытеснен смогом, гигантскими тенями конкурирующих церквей и голоэкранами, которые никогда не выключаются. Но здесь он ласковый, как объятия, будто я снова с Матерью.

«О, сердечко, надеюсь, когда-нибудь ты увидишь, как восходит солнце».

За дверью слышатся голоса – настоящие, не из памяти.

– Она очнулась!

Я бросаюсь на подоконник, и великолепие места, где живут благородные, обрушивается на меня во всей своей полноте – чистые пешеходные дорожки, зеленые кусты, яркие бутоны цветов, солнечный свет – пойманный, направленный и выпущенный на волю, выверенно расположенные здания вместо сбившихся в кучу лачуг. Вот как должны жить люди… вот как должны были жить мы с матерью. За моей спиной раздаются крики.

– Остановите ее!

– Транк сюда, живо!

Чьи-то руки сдергивают меня с подоконника, но я отбиваюсь, царапаюсь, рву все, до чего могу дотянуться, – чистую кожу, чистую ткань: пустите меня, дайте увидеть, как восходит солнце, избавьте меня от своей жалости, я не собираюсь быть вашим домашним питомцем…

– Руки!

Укол в бедро, и по моим венам растекается жар, будто горячий мед. Мое отяжелевшее тело укладывают обратно в постель и уходят. Я пытаюсь сжать кулак, но безуспешно – получается лишь моргать и дышать. Остановили мое тело, но не разум. Последнее, что я помню, – как красный боевой жеребец несся на меня. Я отключилась? Если я была без сознания, но в шлеме… если мое лицо не попало в объектив камер… Нанеси я оскорбление Дому Отклэров, сейчас я была бы уже мертва. Сожжена под плазменной дюзой.

Мир вокруг вращается, и каждый дюйм моего существа засыпает в свободном падении. Прикованная к больничной койке, я знаю наверняка лишь две вещи.

Первую – что мне не удалось уничтожить Дом Отклэров.

И вторую – что я не повторю ту же ошибку дважды.

6. Клярус

Clārus ~a ~um, прил.

1. светлый, блестящий

2. славный, знаменитый

Ракс Истра-Вельрейд не сводит глаз с чайной чашки, янтарная жидкость в которой вздрагивает от каждого нервного шага его матери.

– Как только ты не догадался, что она самозванка? – рявкает она, судорожно сжимая в тонких, словно бумажные, ладонях чашку. – Мы так рисковали, тренируя тебя, – и ради чего? Чтобы ты пустил все на ветер, сражаясь с плебейкой, укравшей боевого жеребца? Ты должен был все понять. И остановить поединок раньше, чем он начался!

Спроецированная на стену у камина прозрачно-голубая голограмма ее виза вопит заголовками: «Простолюдинка захватила Призрачного Натиска Дома Отклэров и вступила в поединок с Домом Вельрейдов». Ракс бросает взгляд на Отца, который неподвижно стоит у стены. По иронии стеллаж рядом с ним до потолка заставлен золотыми и серебряными турнирными призами Ракса. Как и всегда, Отец, похоже, вмешиваться не собирается. Раксу предстоит разбираться с этим самому.

– Ничего страшного не произошло, мать. ЦУБ уже объявил, что результаты поединка аннулированы. Мы ничего не потеряли…

– Но могли! – ледяным голосом прерывает она, метнув в него взгляд. – Ты не понимаешь. Совершенно ничего не понимаешь. Ты участвуешь в турнирах, но никогда ни о чем не задумываешься, а ведь вчера наша семья едва не покрыла себя несмываемым позором.

– Она одурачила всех, мать, – возражает Ракс. – Даже Мирей понятия не имела…

Ее ярость всегда как вспышка. Размытое белое пятно ударяет его в лицо, а, когда чашка разбивается, фарфоровые осколки царапают ему щеки и подбородок. Случись это в первый раз, было бы больнее. Ракс давно сбился со счета, сколько раз это происходило – возможно, тысячу. Десять тысяч. Он чувствует, как кровь стекает на подбородок, и видит, как она капает на стол.

– Мы говорим об Отклэрах! – шипит мать. – У герцога Вельрейда возникают вопросы. Нельзя допустить, чтобы он сомневался в нас, – мы благонадежны. Теперь, когда мы удостоились баронства, мы сохраним его любой ценой. И тебе не разрушить наши надежды.

Янтарный отблеск огня в камине слабо мерцает на ее лице – мрачном, решительном. Ее телохранитель, стоящий в углу, переминается с ноги на ногу, ждет, положив руку на дубинку. Когда Ракс был маленьким, мать не нуждалась ни в чьей помощи, но, когда он повзрослел, вероятно, поняла, что баронессе не пристало собственноручно наказывать детей.

Ракс знает, что слова, которые он собирается сказать, принесут ему лишь больше боли. Его тело ноет от фантомных синяков. И все же он не может сдержать легкий смешок:

– Да я согласился бы на поединок с сотней простолюдинов, лишь бы отделаться от тебя.

7. Вульпэс

Vulpēs ~is, ж.

1. лиса, плутовка

2. (перен.) хитрость, изворотливость

Черточки – лучший способ отмечать ход времени, если понадобится, зарубками на стене комнаты. По одной черте в день, когда каждый день воспринимается как вечность. Одна черта означает, что утираешь кровь с разбитой губы и поднимаешься снова. Одна черта значит, что удалось что-то съесть, поддерживая в себе жизнь. Одна черта – это ночь, проведенная с богачом в три раза старше тебя ради сведений об убийце матери, которых больше ни от кого не получить.

Каждый день, проведенный в этой больнице, я мысленно нацарапываю одну неоновую черту на стене.

Три черты. Три дня. Каждые шесть часов медсестры проверяют, надежно ли я зафиксирована. Каждые четыре часа меняют капельницу – с транком не таким сильнодействующим, как первый, но все еще достаточно эффективным, чтобы удерживать на месте мои тяжелые конечности. В моих лихорадочных под действием транка снах ночь, когда умерла мать, воспроизводится как запись, искаженная временем, – отматывается назад, включается и снова отматывается: пустой капюшон наемного убийцы движется к матери, как голодный черный хищник, и она падает на колени, ее лицо расплывается, слова становятся невнятными, теряют смысл. Она умоляла. Я помню это, но не хочу вспоминать. Хочу остановить убийцу, но это мне никогда не удается. Он – мрак, холодный космос, сам дьявол, и, когда он смотрит на меня наводящими ужас льдисто-голубыми глазами, у меня начинает нестерпимо ныть шрам, оставленный им на ключице.

Я плачу, не успев проснуться.

Плачу, не шевелясь, пока моя подушка, волосы и уши не пропитываются солью, как в Божией книге у той женщины, которая оглянулась. С матерью я была слабой – слишком счастливой, наивной и нежной, чтобы сделать хоть что-то, и это ее убило. Я была слабой. Ее убила моя мягкотелость.

Четыре черты. Пять.

На шестой день приходит незнакомец. Не медбрат и не врач, а кто-то из мира вне больничных стен. От него пахнет, как от моли, – старой тканью, пылью и таинственной темнотой. Он размеренно шагает по плиткам пола, его короткий плащ и бриджи из простого шелка, зато трость изысканная, с серебром и сапфирами. Он мог бы быть чьим-нибудь стеснительным дядюшкой: средних лет, среднего роста, с гладкой кожей и густой копной светло-каштановых волос – человек, которого обошли стороной житейские невзгоды. Значит, он из благородных, но на лбу у него нет сияющего ультрафиолетом венца. Странно… я думала, все они носят этот символ преданности королю.

Незнакомец усаживается на стул у моей постели и растягивает в улыбке тонкие губы.

– Спасибо, что дождалась меня, Синали, – говорит он ровным голосом – тем же, которым меня назвали «храброй девочкой». – Тебе наверняка пришлось очень нелегко.

Я сажусь прямо: визит человека, которому известно мое имя, не предвещает ничего хорошего.

– Мои извинения, – продолжает он. – Мне объяснили, что действие транквилизатора скоро закончится и ты сможешь говорить. А пока ты в состоянии хотя бы моргать?

Так я и делаю. Его улыбка становится шире, обнажая зубы ослепительной белизны.

– Давай условимся: моргаешь один раз – «да», два раза – «нет». Так наш разговор получится не совсем односторонним. Договорились? – Он переплетает пальцы сложенных на колене рук. Вид его дорогих колец наводит меня на мысль: меня оставили в живых, чтобы я встретилась с этим человеком. Он и есть причина, по которой меня не отправили из больницы под дюзу. А значит, он мой враг. Но кем бы он ни был, он явно обладает властью, а власть всегда оказывается полезной.

Незнакомец терпеливо повторяет:

– Так мы договорились, Синали?

Я моргаю один раз.

– Замечательно. Позволь высказаться начистоту: ты убила герцога Фарриса фон Отклэра, заколов принадлежащим ему церемониальным кинжалом. Ты сожалеешь об этом?

Я моргаю дважды. И жду вспышки гнева или отвращения, но вижу только мягкую улыбку.

– Ясно. Хороший знак, – он разглядывает серебряный набалдашник трости. – Совершив убийство, ты вытолкнула тело герцога в космос, воспользовавшись шлюзом в его кабинете, украла костюм наездника и выступила на боевом жеребце Дома Отклэров в турнире против Дома Вельрейдов. И не в простом турнире, а в полуфинале Кубка Кассиопеи. Аристократия была в бешенстве.

Его бледно-серые глаза довольно поблескивают. Я открываю рот, хриплю что-то невнятное, но он сразу понимает, о чем я.

– О, наездник Дома Вельрейдов нанес тебе поражение. Из‑за неподготовленности к перегрузкам ты вылетела из седла при столкновении, и, поскольку не сумела задействовать амортизаторы шлема, от удара о металл внутри боевого жеребца у тебя появились трещины в черепе. Врачи говорят, что ты выжила лишь благодаря ниспосланному Богом чуду, хоть я и распорядился провести лечение наномашинами.

Чудо – для меня? Лечение наномашинами? С какой стати? Я же убийца и бастардка, я не представляю никакой ценности.

Незнакомец откидывается на кожаную спинку стула.

– Все, о чем я только что рассказал, произошло два месяца назад.

Я давлюсь кашлем. В этой постели я провела два месяца? Не может быть, нет – всего шесть дней! Я считала. Отмечала их чертами.

– Неделю назад ты пришла в себя, – невозмутимо отвечает он на мои мысли, движущиеся по замкнутому кругу. – Два месяца назад я распорядился, чтобы тебе провели наномашинное лечение. И даже сумел сохранить в тайне то, что ты убила герцога: для всей Станции он умер по естественным причинам – кажется, от инфаркта. Не помню точно, что именно велел написать дознавателям в отчете, когда нашли его труп.

Сквозь мой стон прорывается единственное слово:

– З-з-зачем?

– Хочу взамен попросить тебя кое о чем.

– Н-не… буду я спать с тобой, к-козел блаародый! Просто убей меня.

У незнакомца сначала вытягивается лицо, потом он смеется. Бледные линии и тонкие складки морщин разбегаются по его лицу лучами беспримесного веселья – это самое яркое проявление эмоций, которое я увидела у него за время нашего разговора.

– Одолжения такого рода меня не интересуют, – спокойно отзывается он. – Вместе с тем я не заинтересован и в том, чтобы убить тебя.

– Я хочу умереть!..

– Мне известно, чего ты хочешь, – перебивает он. – Тот, кто сначала убивает своего отца, а затем, не имея никакого опыта, ввязывается в турнирный поединок, жить долго и счастливо не планирует. Тот, кто желал бы выжить, попытался бы сбежать сразу после совершенного убийства, однако ты ничего подобного не сделала. Ты была готова умереть. Хотела нанести удар Дому Отклэров, даже если для тебя это означало смерть.

Судя по его речи, он… безусловно знатного происхождения. Во взгляде, которым он встречается с моим, нет мягкости. Там, где я только что видела веселье, теперь стальной блеск. Он знает, кто я. И чего добиваюсь. Для него я проста и понятна, и от этого я цепенею.

– Кто… вы? – выговариваю горящим горлом.

– Можешь звать меня Дравиком. Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой действовали сообща.

– Зачем мне это?

– Затем, что Дом Отклэров тебе не победить в одиночку.

Из моего рта вырывается рычание, но Дравик продолжает:

– Прошу, не пойми меня превратно: незаконная дочь герцога, участвующая в турнире, да еще убившая его… двор нова-короля был бы страшно зол на Дом Отклэров. Твой план произвел бы желаемый, но недостаточно долгий эффект. Бурная реакция, месяца два сплетен о бастардке, – а потом Отклэры заплатили бы кому надо, чтобы замять скандал. Я же имел в виду нечто более долговременное.

Я привстаю с подушек.

– Долговременное?..

Он понимает, что заинтересовал меня, и на этот раз улыбается терпеливо.

– Двор нова-короля состоит из пятидесяти одного Дома. На протяжении веков они делились и сливались, но ни один из них не был разрушен. Никогда. Видишь ли, король этого не допустит: Дома – источники его власти. Они вращаются на его орбите, подобно планетам, обеспечивая его, как он обеспечивает их.

– Все это я знаю… – голос подводит меня, а незнакомец продолжает:

– Полагаю, тебе известно и о Кубке Сверхновой?

Я моргаю один раз. Кубок Сверхновой – турнир всех турниров Станции, его проводят раз в десятилетие. При всем невежестве даже мне известно: Дому, выигравшему Кубок Сверхновой, король особенно благоволит, а его благоволение означает власть, деньги, влияние, – все то, ради чего благородные без конца плетут интриги и всаживают ножи друг другу в спину, подносят победителю Кубка Сверхновой на серебряном блюде. Дом Отклэров и его наездник, мой отец, одержал победу в прошлом десятилетии, и я выросла, видя стяг этого Дома в каждом районе и его неприкрытое вымогательство и грабеж на каждом углу. Более влиятельные Дома участвуют в Кубке Сверхновой, чтобы упрочить свое положение на следующие десять лет, менее влиятельные – чтобы подняться над остальными, но, так или иначе, участвуют все.

Не может быть, чтобы этот Дравик…

– Синали, я хочу, чтобы ты выступила на Кубке Сверхновой в качестве наездницы моего Дома. Взамен я помогу тебе разрушить Дом Отклэров.

Мое сердце чуть не выпрыгивает из горла.

– Н-навсегда?

– Их забудут. Их деяния, история, заслуги – все будет уничтожено.

Он спятил. Новичку ни за что не победить в этом турнире. Никто, кроме короля, не в силах уничтожить благородный Дом. Глядя мне в глаза, Дравик протягивает руку. Если он лжет, эта ложь обошлась ему баснословно дорого: оплата больничных счетов, сокрытие убийства моего Отца. Он идет на огромный риск, оставляя меня в живых. И если он говорит правду…

– Дом нельзя уничтожить, – упорствую я.

– План готов, – отвечает он так, будто это все объясняет.

– Не надо подавать мне надежду, сэр Дравик, – хриплю я. – Я хочу не надеяться, а умереть. Хочу упокоиться и снова увидеть свою мать.

Его взгляд наполняется болью, словно он увидел кого-то хорошо ему знакомого. Смехотворная мысль о полном уничтожении Дома Отклэров и даже памяти о нем на Станции искушает меня как золотой плод. Я колеблюсь, глядя на его протянутую руку. Последние полгода прикосновение к чужой коже не предвещало мне ничего, кроме боли. Я смотрю ему в глаза.

– Вы можете пообещать мне успокоение?

Писк аппаратуры замедляется, сердце замирает в ожидании ответа.

– Когда все будет сделано, – отзывается он, – обещаю выполнить твое желание.

Непреложная правда.

Я протягиваю руку и касаюсь его мягкой ладони своей мозолистой.

8. Новициус

Novīcius ~a ~um, прил.

1. новый, свежий

Ось, где живут благородные, медленно вращается в центре кольца Станции, постепенно приближаясь и разрастаясь в окне ховеркара Дравика. Негромкий гул двигателя отгораживает нас от шума сотни ховеркаров, несущихся потоком по оранжевой ленте твердосветной магистрали. Водительские места пусты: ховеркары программируемые.

– Никогда прежде не ездила на ховеркаре, – говорю я. – Всегда только в вагонах общественной подвесной дороги.

– Полагаю, отныне в твоей жизни многое будет случаться впервые, – усмехается Дравик, сидя напротив меня и держа на коленях трость. На лбу под челкой мышиного оттенка у него нет сияющего ультрафиолетом венца, символа благородных, зато он обладатель личного ховеркара – очень дорогого, если судить по внутренней отделке, серебряной с бледно-голубыми лилиями. Гладкость тонкого льняного блио, которое он принес мне вместо больничной рубашки, ласкает кожу – мои туники из мешковины не идут с этой одеждой ни в какое сравнение. Шерстяная шаль широкая, в ней нет ни дырки, проеденной молью. И ботинки из мягкой кожи пришлись совершенно по ноге, не то что сплетенные из пластика сандалии, к которым я привыкла.

– В вашем грандиозном плане есть один серьезный изъян, – говорю я. – Я не училась верховой езде.

– Это поправимо, – беспечно кивая, отзывается Дравик.

– Собираетесь послать меня в академию, в один класс с малолетками?

– Незачем. Я раньше увлекался ездой. До Кубка Сверхновой еще два месяца, времени более чем достаточно, чтобы научить тебя всему, что я знаю.

Я вскидываю брови. Так он и правда благородный. Или… был им?

– От этого у вас травма? От верховой езды?

– Нет, – он постукивает пальцами по правому колену. – Это скорее… личное. А вот у тебя таких травм нет, и, если мы хорошо натренируем тебя, их и не будет.

– Можно подумать, я какое-то животное, – скалюсь я. Его улыбка остается безоблачно спокойной.

– А ты разве не готова стать животным ради того, чтобы отомстить?

Я фыркаю, откидываюсь на спинку сиденья и складываю руки на груди. Если верить его словам, подготовка наездника – легкое дело, но я провела в постели два месяца и мое тело ослабело. Даже если я овладею всеми премудростями верховой езды, попытка одержать верх в поединке с благородными, которые учились этому искусству годами, если не десятилетиями, – закончится для меня полным провалом. На их стороне техника. И опыт. А у меня – ничего. Дравик мог бы выбрать подготовленного наездника из благородных, выпускника академии, который выступил бы за него, и…

– Почему именно я?

Он барабанит по ноге.

– Я не могу ездить верхом, а ты – рассчитывать, что уничтожишь Дом. У каждого из нас есть то, что нужно другому.

– Я спросила не об этом.

– Твое ментальное рукопожатие в седле Призрачного Натиска прошло идеально – у тебя поистине дар. В первый раз у наездников часто идет кровь носом и случаются обмороки.

– За этим можно было бы обратиться к любому первогодку академии. Все потому, что я в отчаянии и мной легко манипулировать?

– Нет.

– Потому, что я ненавижу благородных?

– Нет.

– Тогда почему?

Тихое урчание двигателя. Перезвон усыпанных сапфирами бус, покачивающихся под потолком ховеркара. В лучах солнца драгоценные камни переливаются, отбрасывая маленькие радуги на пассажира, который одаряет меня мягкой улыбкой – улыбкой, означающей, что ответа не будет, что он не может или не хочет дать его, и тут я понимаю, как сглупила, доверившись ему. От всего этого несет манипуляцией и контролем. Я вскакиваю. Уловив мое движение, ховеркар автоматически сбавляет скорость до черепашьей.

– Откройте дверь, – требую я.

– Синали… – начинает Дравик.

– Я сказала, откройте чертову дверь!

Он и не думает прикоснуться к запястью. Хотя панель управления ховеркара наверняка связана с его визом, на этой Станции повсюду резервные и аварийные системы, даже на транспорте благородных. Я нахожу кнопку, спрятанную снизу на дверной ручке, нащупываю ее пальцем…

– Неужели ты правда думаешь, что отец убил твою мать по собственной воле?

От этого вопроса моя рука замирает.

– Семеро, – продолжает Дравик. – Семеро членов Дома Отклэров высказались за то, чтобы убрать ее. Они принудили к этому твоего отца и помогли найти, выследить и убить твою мать. Это был групповой сговор. Как и все сделки благородных.

У меня звенит в ушах, в рот будто набили железных опилок. Ему помогала вся семья. Кинжала, перерезавшего горло матери, касалась не только рука наемного убийцы. Я сжимаю в ладони ее подвеску-крестик. Сильнее. Еще сильнее. Мимо нас ослепительными вспышками проносятся ховеркары. Проходит вечность, прежде чем ко мне возвращается способность говорить.

– Эти семеро… Вы уверены в их причастности?

– Полностью, – подтверждает Дравик. – За те два месяца, пока ты выздоравливала, я проверил каждого из них. Если пожелаешь, я предоставлю тебе доказательства их виновности.

На миг мне хочется усомниться в словах этого странного человека. Хочется, чтобы он оказался неправ, но я чувствую, что это не так – конечно, все они желали нашей с матерью смерти. Они же Дом. Они действуют вместе, заодно. И на карту поставлена честь каждого, а не только отца.

Я откидываюсь на сиденье, ховеркар сразу набирает скорость. Дравик продолжает без улыбки:

– Я рассчитывал, что мы обсудим условия нашего соглашения, когда окажемся дома, но… за каждый выигранный тобой поединок на Кубке Сверхновой я предлагаю тебе убийство одного из этих семи благородных. А если ты выиграешь Кубок, я уничтожу Дом Отклэров.

Внезапно недосягаемый золотистый плод порождает множество плодов поменьше, находящихся гораздо ближе.

– Каким образом вы?..

– Связи. Люди, места, обстоятельства – все это тебя не касается. Твоей заботой будет только верховая езда, – он чувствует мою нерешительность. – Считаешь, я не смогу избавиться от них?

Не сводя глаз с ладоней, я говорю:

– В ваших способностях я не сомневаюсь, не то что… в своих.

Он снова расплывается в улыбке.

– Вот уж не думал, что доживу до того дня, когда кто-то из потомков Отклэров станет принижать себя. Храбрая девочка, ты напоила уборщика, пробралась в бдительно охраняемый турнирный зал, обвела вокруг пальца одного из наездников, угнала боевого жеребца и заколола герцога. Мне известны криминальные авторитеты из Теневого кольца, которые не могут похвалиться таким внушительным списком заслуг.

– Верховая езда – другое дело.

Он устремляет в окно задумчивый взгляд.

– Пожалуй, да.

Наш ховеркар ныряет в черный туннель и вылетает из него в сияние искусственной луны, которая заливает своим светом каждое нарядное здание и дорогу, покрытую брусчаткой. Ось, где живут благородные, издалека всегда казалась мне миниатюрой, чем-то вроде кукольного дома, а теперь я вижу, как фонтаны изливают струи воды затейливыми антигравитационными спиралями – они проходят прямо у меня над головой, устремляются вверх, в стороны, между зданиями, оплетая небо. Благородные расхаживают по тротуарам под голографическими зонтиками, наряженные в расшитые янтарем корсеты и вычурные деревянные маски. Причудливые маленькие существа сидят у них на руках – обезьянки, собачки, в процессе разведения изменившиеся до неузнаваемости. Негромкая музыка музыкантов, которые играют на настоящих инструментах из белой древесины тюльпанного дерева, слышится почти на каждом углу, шуты в подсвеченных неоном колпаках и переливчатых, как крылья бабочки, костюмах мелькают повсюду, развлекая группы зрителей.

Ни попрошаек, ни крыс, ни тощих псов, роющихся в отбросах, ни потрепанных мотыльков, бьющихся о неоновые фонари. Ни крови на мостовой. Ни грязи, ни труб, изрыгающих желтую серу. Все наполнено свежестью и запахом духов, сверкает голографией и драгоценным деревом, всюду звуки музыки и журчание воды – чистой воды, за которую в Нижнем районе убивают, могут пырнуть ножом, а здесь ее превратили в искусство, сделали так, чтобы маленькие питомцы могли резвиться в ней, забавляя хозяев.

Бешенство взметается во мне, и его взрыв завершается приступом тошноты.

– Занятно, не правда ли? – осведомляется Дравик, в глазах которого пляшут огоньки, и протягивает мне пластиковый пакет. Я хватаю его. Снаружи слышится чей-то смех. Начинает играть оркестр. Веселая музыка пытается приглушить хриплые звуки, с которыми меня выворачивает наизнанку, но безуспешно.

К тому времени, как тошнота утихает, наш ховеркар сворачивает на тихую боковую улочку в стороне от музыки, танцоров и благоухающей толпы. Мы поднимаемся вверх по холму, поросшему сочной зеленой травой и тюльпанными деревьями (настоящими, какие были на Земле), склон холма усеян особняками благородных, выстроенными из мрамора. Ховеркар притормаживает перед огромными воротами, и те с готовностью распахиваются, как пасть из черного чугуна.

– Приехали, – небрежным тоном объявляет Дравик.

Ховеркар скользит над прорезанной в склоне холма подъездной дорожкой, ведущей через сад. В отличие от пышной изумрудной растительности, окружающей другие особняки, этот сад поблекший, запущенный, с пожелтевшей травой и чахнущими тюльпанными деревьями. И все же… здесь столько свободного места, я и не представляла, что такое возможно на Станции. И деревья настоящие – с листвой и корнями, змеящимися, как щупальца врага на воротах ангара. А особняк из мрамора и стекла на вершине холма с легкостью вместил бы пятьдесят семей из Нижнего района.

Я крепче вцепляюсь в пакет с рвотой: я знала, что благородные Дома живут в комфорте и роскоши, но увиденное вблизи это ранит гораздо больнее, реальнее. На нас надвигается особняк посреди площадки, усыпанной белым гравием, в окружении мраморных статуй святых и грешников. Святой Петир висит вверх ногами на своем перевернутом кресте, как воплощенное смирение и напоминание, как низко я пала.

Меня угораздило вновь вверить свою жизнь в руки благородного.

– Добро пожаловать, Синали, – Дравик взмахивает тростью, – в мой дом. И твой, разумеется, – на все время существования нашего альянса. Идем?

Жестом он приглашает меня войти, и я, не успев сделать двух шагов от входной двери, замечаю пыль, толстым слоем покрывающую каждый бархатный диван, каждую довоенную картину. Пыль даже на мраморном полу, в ней видны дорожки, протоптанные там, где чаще всего ходили. Тени заполонили комнаты, лишь несколько теплых огоньков подмигивают в самой глубине особняка. Это и есть запах Дравика – запах моли, времени и тревожной темноты. Я бросаю взгляд по сторонам в поисках стражи, но, если бы он хотел сдать меня властям, думаю, вряд ли потащил меня ради этого в район благородных.

– Надеюсь, ты простишь мне этот беспорядок, – говорит Дравик, поравнявшись со мной. – Я стараюсь по возможности проводить здесь как можно меньше времени.

– Почему?

Он медлит, потом отвечает коротко:

– Из-за воспоминаний.

Не знаю, зачем он хочет, чтобы я участвовала в Кубке Сверхновой и почему выбрал именно меня. Не знаю, можно ли ему доверять. Но воспоминания и боль, заставляющая держаться от них подальше, – то, что хорошо мне знакомо.

Внезапно раздается лай, точнее, его металлическая имитация, и я вижу, как по коридору на нас несется блестящий робот формой и размером примерно со среднюю собаку. Он сделан из золота, но одна лапа и часть туловища заменены тронутыми ржавчиной деталями, покрытыми давно поблекшими голостикерами и детскими лазерными каракулями. Постукивая висящими ушами, робопес подходит, останавливается у ног Дравика и старательно виляет ржавым хвостом.

– А-а, – Дравик смотрит на него с улыбкой, в которой заметен оттенок горечи. – Значит, он до сих пор поддерживает в тебе жизнь?

Робопес лает, бегает вокруг ног Дравика. Он выглядит странно, но не так пугающе, как выродившиеся питомцы, которых благородные всюду таскают с собой, – и конечно, внушает гораздо меньше страха, чем человек, стоящий сейчас рядом. Я медленно протягиваю к робопсу руку, он смотрит на меня полированными сапфировыми глазами и настороженно принюхивается.

– Привет, – шепчу я. – Я Синали.

Робопес рычит, металлические губы раздвигаются, обнажая перламутровые зубы.

– Тихо! – усмехается Дравик и переводит взгляд на меня: – Не обращай внимания. Пережиток давно ушедшей эпохи, ничего более.

– Хозяин…

Я вздрагиваю при виде белого видения, возникшего из сумрака: это старик, лицо которого белее бумаги, а седые волосы торчат во все стороны, наэлектризованным облачком окружая голову. Он настолько тощий, что кажется выеденным изнутри – от него остались лишь кожа да кости. Резко контрастируя с вздыбленными волосами, его бриджи и туника безукоризненно опрятны, осанка безупречна.

– Вы вернулись, хозяин Дравик, – хрипло произносит он с улыбкой. Я могла бы поклясться, что Дравик поморщился, услышав, как его назвали «хозяином».

– Вернулся, Киллиам. Комната для гостьи готова?

– Да, – Киллиам поворачивается ко мне с улыбкой на бумажно-тонких губах. – В ней есть все, что приличествует юной госпоже. Как же отрадно видеть, что Лунная Вершина вновь принимает гостей…

– А бункер? – прерывает Дравик.

– Я сам перенастроил системы, хозяин. Паутины скопилось порядочно, и посетитель оказался голоднее обычного…

– Отлично, – Дравик забирает из моей руки пакет с рвотой. – Будь добр, избавься от этого, а затем приготовь легкий чай. Мы с Синали выпьем его у меня в кабинете.

– Как пожелаете.

Поклонившись, он исчезает в тускло освещенном лабиринте комнат, а Дравик молча поворачивает в другую сторону, постукивая тростью и жестом призывая меня следовать за ним. Робопес семенит следом, преданный хозяину, несмотря на его явную неприязнь.

– Обычно вы держите голодных посетителей в бункере, полном паутины? – спрашиваю я, задерживаясь взглядом на каждой древней картине, мимо которой мы проходим, – все это образцы земной живописи. Этот дом «Лунная Вершина» такой пустой, пыльный и тихий, что кажется скорее гробницей, чем особняком.

– Нет, – усмехается Дравик. – Как правило, я демонстрирую более утонченные манеры.

– Тогда почему?..

– У тебя выдался длинный день, Синали, – прерывает он меня. – Или, скорее, два на редкость длинных месяца. Давай составим договор и остаток ночи посвятим отдыху – утром предстоит много работы.

Он избегает говорить о чем-то. Я вхожу следом за ним в комнату, отделанную не мрамором, а деревом. У меня чуть не отвисает челюсть. Металлы можно синтезировать, используя элементы, которые вспомогательные станции вытягивают из Эстер, но синтезировать дерево невозможно – растениям требуется почва, место и время, чтобы вырасти. Благородные ценят белую древесину тюльпанного дерева и янтарь, который из нее получают, выше, чем золото. А кабинет Дравика полностью сделан из довоенного дерева, старинного, выросшего на Земле, имеющего насыщенный красноватый оттенок. Оно теплее огня, в нем гораздо больше жизни, чем в металле, оно превосходит гладкостью мрамор, узор его волокон вьется, словно кофейный дым в янтарном море. Из того же дерева сделана подвеска матери. Она любила ее, ласкала пальцами, как делают священники, перебирая каменные четки, пока та не приобрела гладкость. Большим пальцем я провожу по крестику на шее, касаюсь рельефного изображения на нем.

– Прошу, – Дравик указывает на кресло перед столом из белого дерева. – Садись.

Я сажусь, замечая, что на подлокотниках нет ни пылинки. Должно быть, этой комнатой он пользуется постоянно. Коллекция бабочек на стене – как леденцы, усыпанные драгоценными камнями и выстроенные в ряд. Настоящие бумажные книги теснятся на полках во всем своем дорогостоящем устаревшем великолепии. Робопес ложится на роскошный ковер, его сапфировые глаза тускнеют, означая переход в режим отдыха. Прежде чем я успеваю устроиться, Дравик произносит:

– Твой отец приказал убить твою мать.

В кабинете вдруг становится холодно. Я пытаюсь что-то ответить, но слова застревают в горле, как проглоченная льдинка. Фраза совсем простая. Просто услышать ее, понять, отбросить в сторону, это правда, но псы воспоминаний натягивают привязь… Лужи крови на жестяном полу, горячий соленый запах, пропитанные кровью черные волосы…

– Твой отец приказал убить твою мать, верно?

– Прекратите, – тихо требую я, – не повторяйте больше.

От моего тона робопес поднимает голову и снова рычит, но Дравик сурово приказывает ему:

– Хватит, болван. Прошу прощения, Синали… я забыл, как долго ощущается эта рана.

Забыл. Значит, ему известно, каково это – лишиться матери? Я вглядываюсь в него, но не замечаю никаких признаков, вроде облизывания губ или бегающих глаз. В бордель мадам Бордо часто заходила мелкая знать, торговцы, имеющие в родне низших баронов, но чем выше посетители были по положению, тем труднее становилось их раскусить. Двор нова-короля отшлифовывает каждого, не важно, нравится им это или нет, и Дравика он отшлифовал лучше некуда: понять, что у него на уме, невозможно.

Пальцами, унизанными кольцами, он придвигает ко мне чистый лист веленевой бумаги. Никаких подписей на визе, никаких экранов – настоящий договор на бумаге, не поддающийся взлому и отслеживанию.

– Назови свои условия, – говорит он. – У каждого из нас будет храниться копия, подписанная второй стороной. Если один нарушит договор, другой сможет отнести бумажную копию в полицию и обвинить нарушителя в тяжком преступлении. В твоем случае таким преступлением будет убийство представителя знати.

– А в вашем?

– Попытка уничтожить благородный Дом, что позволено лишь королю. Если не ошибаюсь, это называется «присвоение прерогатив престола без его согласия».

Я фыркаю.

– С договором или без него, полиция никогда не арестовывает людей вроде вас. У вас множество друзей в высших кругах.

– «Высшие круги» давно от меня отвернулись.

Снова ложь. Или правда? Как же меня злит невозможность считать его мысли – все равно что таращиться на серую стену. Я беру из чернильницы лазерную ручку, заношу перо над бумагой.

– Я ведь могу и не победить. Могу выйти на первый поединок и умереть.

– Этого не случится.

– Откуда такая уверенность?

– Перед смертью мать рассказывала мне о Рыцарской войне.

В тишине особняка пульсирует напряженная тишина. Взгляд Дравика устремлен поверх моего плеча в сторону двери, и я невольно оглядываюсь, но там никого. Но если верить его лицу, там кто-то есть.

– Рыцари, участвовавшие в Войне, были величайшими наездниками, когда-либо рожденными. Легендарными. Даже верхом на примитивных боевых жеребцах они совершали удивительные подвиги, легко и ловко передвигаясь по полю боя. Ни один современный наездник не в состоянии сравниться с ними мастерством – по крайней мере, так принято считать. И знаешь почему?

Я хмурюсь, глядя на холодный камин.

– Потому что они отчаянно стремились выжить. Чтобы истребить врага.

Его губы складываются в улыбку.

– Вот и я так думал. Но мать говорит иначе.

– «Говорит»? Вы же только что сказали, что она умерла.

– Так и есть. Четырнадцать лет назад.

– Значит, вы имели в виду «говорила».

Он отводит взгляд от двери.

– Нет. Мать по-прежнему многое говорит мне.

У меня невольно вырывается:

– Да вы псих.

– А ты убийца, – улыбка Дравика становится шире. – Но ни ты, ни я в этом не виноваты. Такими нас сделали отцы, верно?

Он безумен, но прав. Из-за отца – вот почему я здесь. Я использовала в своих интересах жестоких мужчин. Использовала мужчин-эгоистов. Но сумасшедшим воспользуюсь впервые.

Я стискиваю в пальцах лазерную ручку. Мучительно, с трудом вывожу каждую букву: СИНАЛИ ЭМИЛИЯ УОСТЕР. Смертный приговор Дому Отклэров подписан фамилией матери, и это правильно, но меня тревожит, что этой подписью я вверила свою жизнь благородному. Сам он подписывается «Дравик вэль Литруа». Эта фамилия кажется мне знакомой… но не успеваю я задуматься, как вздрагиваю от резкого звона подноса с чайной посудой, который привезен в комнату на сервировочном столике. Похожий на привидение Киллиам подносит мне тарелку с кексом, политым глазурью и украшенным засахаренными цветами. В слезящихся старческих глазах отражается язычок свечи, горящей на кексе.

Я резко поворачиваюсь к Дравику:

– Это же…

– Мне хватило времени, чтобы прочитать твое досье, – перебивает он. – И с сожалением обнаружить, что день твоей смерти был также днем твоего рождения.

Я не могу шевельнуться. Ничего не могу делать, кроме как вдыхать запах выпечки, воска, воспоминаний.

– Мне не нужна ваша жалость.

– Это не жалость, а традиции. В этом доме отмечают дни рождения. – Он переводит взгляд на картину, на которой один олень гонится за другим. – И всегда отмечали.

Киллиам воодушевленно кивает, подавая мне вилку.

– Хоть и с опозданием на два месяца, но… с днем рождения, барышня Синали! Надеюсь, угощение придется вам по вкусу.

Я крепко сжимаю серебряную вилку. После минутного молчания Дравик встает.

– Пожалуй, мы с Киллиамом удалимся на ночь. Свою комнату ты найдешь в конце этого коридора, возле статуи кентавра. Твой виз уже получил биоключ. Завтрак в семь. Так что увидимся завтра.

Дравик кивает, Киллиам кланяется, и они уходят, слышится шарканье подошв и постукивание тростью, а робопес преданно следует за ними. Я остаюсь одна смотреть на оплывающую свечку. Никто в здравом уме не бросит совершенно незнакомого человека в своем кабинете. Или тут повсюду ведется наблюдение, или… мне доверяют.

Нелепость. Это фальшивое проявление доброты на самом деле уловка. Сколько я повидала простолюдинов, которые купились на обещания, на ничем не подкрепленную иллюзию! Мать поддалась на заверения отца позаботиться о ней. Все это я знаю, и все-таки набрасываюсь на кекс, как бросаются на кого-то, чтобы вырвать сердце, и отрываю от него кусок. Еще один. Сминаю его в пальцах. Кекс воздушный, нежный, изысканный – насквозь благородный. Я разрываю его. Ем так быстро, что прикусываю язык. Вырвавшийся у меня звук – и не всхлип, и не смех, на вкус кекс отдает кровью, сливочным кремом и осознанием, что мать я не увижу, пока все не кончится. Пока семеро ее убийц из Дома Отклэр не поплатятся, я буду жить. И пусть меня тренируют как животное.

Я сожру их всех.

– 9. Вэрмис

Vermis ~is, м.

1. червь

На тринадцатый день рождения выброшенный мальчишка с волосами цвета золота получил от отца имя Дождь.

Это слово прозвучало странно, поэтому мальчик спросил, что такое «дождь», и его отец ответил: «То, что падает, но никогда не ломается». Этим именем они пользовались только между собой: детей в этой гильдии наемных убийц, называющейся Паучьей Лапой, звали по цветам и номерам, а самые близкие – «сестрой» или «братом». Для сверстников и инструкторов гильдии этот мальчишка был Лиловым-Пять, но для отца, когда в минуты затишья они встречались, чтобы продолжить тренировки, он стал Дождем.

Странно, что Дождя вообще тренировали больше, чем других: его братьев и сестер отпускали спать в десять. Однажды ночью он спросил об этом отца, и старик отложил кинжал, который начищал до блеска.

– Архонты возлагают на тебя большие надежды.

Архонты? Девять вершителей, определяющих каждый шаг Паучьей Лапы?

– Но почему? Я ничего особенного не сделал. У Зеленого-Семь в этом году гораздо больше контрактов, а Красная-Двенадцать на прошлой неделе завалила барона…

Мелькнули старческие пальцы, и кинжал, просвистев у самого уха Дождя, вонзился точно в центр обшитой мешковиной мишени в тридцати шагах за ним. Отец смотрел на сына, поджав сморщенные губы.

– Ценность наемного убийцы измеряется не количеством и не качеством, а потенциалом.

Лишь два года спустя Дождь начал понимать, что имел в виду отец. Те немногие заказы, которые он выполнял, доставались ему нерегулярно и были… специфичными. Казалось, совершая убийства, он служит какому-то благородному Дому. Какому именно, было неясно, но наверняка могущественному, если тот мог позволить себе постоянно держать наготове одного из убийц Паучьей Лапы.

Поначалу мальчишка завидовал братьям и сестрам, их контрактам, победам, рассказам об охоте, – завидовал до тех пор, пока не началась череда похорон. Зеленого-Семь изрешетил лучом твердосветного пистолета тот, на кого он охотился. Красная-Двенадцать запуталась в графиках обслуживания Станции, и ее выбросило в космос, когда она пряталась в отсеке мусорного пресса. Каждый месяц приносил новое происшествие, новую смерть. Каждый месяц младший паук занимал место выбывшего, так же, как Дождь и его ровесники заняли места тех, кто выбыл до них.

Ему было семнадцать, когда умер самый младший, Желтый-Восемь. В коридоре бункера осталась кровавая полоса, еще влажная после того, как паутинники принесли его на носилках. Странно было видеть кровь – не добычи, а одного из своих. Дождь несколько долгих минут таращился на нее, на свое отражение в мокрой поверхности, пока какой-то паутинник не прогнал его.

Сестра Лиловая-Два разыскала Дождя одиноко сидящим за столом в столовой. Тронула за плечо, посмотрела затуманенными глазами.

Боясь не сдержаться, Дождь попытался встать, но она уже поставила на его стол стакан эля и пиалу с их ежедневными таблетками. Сестра стрельнула взглядом в жующих инструкторов и выстроившихся вдоль стен паутинников, и он понял без слов, как пауки понимают друг друга, что она хочет сказать ему что-то, но взрослые терпеть не могли, когда они строили догадки, вдобавок все в Паутине умели читать по губам.

Он медленно проглотил таблетки, запил глотком эля, а Лиловая-Два заговорила лишь после того, как убедилась, что никто из инструкторов на них не смотрит. Не отрываясь от своего эля, она еле слышно пробормотала:

– Все поменялось.

– Поменялось – как?

Она утерла пену с губ.

– Желтый-Восемь умер, выполняя странный контракт. Теперь не просто благородные убивают один другого. Дело даже не в соперничестве торговцев или корпораций. Стали поступать заказы на убийства простолюдинов, причем хорошо вооруженных.

– Насколько хорошо?

Лиловая-Два помотала головой, что означало «очень». И медленно отпила еще глоток.

– Теперь на благородных работаешь только ты и пауки других Домов. А нас, остальных, посылают на вспомогательные станции, чтобы помешать… сопротивлению. Не знаю, как еще это можно назвать.

– Кто добыча?

– Профсоюзники, салоны философов, банды Теневого кольца, культы, атеисты, медики с черного рынка – все, до кого королю и церкви не добраться. Мы с Красным-Десять сравнили записи: все они связаны с группой, которая называет себя «Полярная звезда». Зеленый-Один считает, что еще чуть-чуть – и она проявит себя на Станции: сначала в Теневом кольце, потом в Нижнем районе.

Дождь грызет губу. Зеленый-Один – лучший из них, самый старший и умный. Если он так думает, значит, так и есть. Но в голове у Дождя это по-прежнему не укладывается.

– А почему сейчас?

– Точно не знаю. Зеленый-Один говорит, что слишком они хорошо организованы. И что им должен кто-то помогать.

Она имеет в виду – кто-то, у кого есть деньги. Нет, не просто деньги, еще и влияние, и образование. Кто-то… из благородных.

– Из какого Дома? – спрашивает Дождь.

Лиловая-Два опять мотает головой, но на этот раз медленно, испуганно и недоуменно.

9. Фэритас

Feritās ~ātis, ж.

1. (о животных) дикость

2. (о людях) грубость

Я смотрю в окно, лежа в новой постели. Мне досталась целая комната. Восход над особняком Дравика искусственный, розово-золотой с зеленым, его проецируют на гладкий горизонт оси, где живут благородные, но он все равно прекрасен. Теперь понятно, почему мать хотела, чтобы я когда-нибудь увидела его.

Я открываю виз и ставлю таймер на одну минуту. Обхватываю себя руками, вызывая призрак воспоминаний об объятиях. Сжимаю руки еще сильнее. Мать никогда не увидит восход – об этом позаботился мой отец.

И попытался сделать так, чтобы не увидела и я.

Десять. Девять. Восемь…

Неужели он так ненавидел меня?

Семь. Шесть. Пять…

Шрам на ключице пульсирует. Нет.

Четыре. Три. Два…

Если бы он ненавидел нас, если бы любил… если бы испытывал к нам хоть какие-то чувства, он пришел бы и сам убил нас.

Один.

Слезы вытерты. Ступни на холодном мраморном полу.

В коридорах особняка тихо и пусто, в блеклом солнечном свете кружится пыль. Не движется ничто, кроме меня. Ничто не дышит, хотя великолепные семейные портреты, статуи и золоченая мебель почти кричат о роскошной жизни. Среди этой зловещей безжизненности я смотрю на портрет зеленоглазого мальчика, слабо улыбающегося пустоте, которая его окружает, пустым костям. Лунная Вершина не гробница, а скелет, давно покинутый огромным чудовищем. Вдруг по коридору проносится ветерок, и я словно примерзаю к полу: откуда-то тянет теплым благоуханием выпечки. Должно быть, рядом кухня. Если закрыть глаза, можно почти ощутить вкус – вкус хлеба, смеха и нежности.

Пока все не кончится.

Мои требования, согласно договору, следующие:

Первое – в течение двадцати четырех часов после моей победы в поединке один из семерых должен умереть, а Дравик предъявить мне на виз доказательство причастности умершего к убийству матери. Второе – он не потребует от меня ничего, кроме верховой езды. И третье – после завершения Кубка Сверхновой он обеспечит мне безболезненную смерть.

Дравик выдвинул лишь одно требование: кто бы ни спросил у меня, кто я такая, я обязана называться полным именем – Синали фон Отклэр.

Потому что теперь это и есть мое имя.

На визе Дравика, зависшем над полированным столом, накрытым для завтрака, отображается мое свидетельство о рождении. Имя «Синали Эмилия Уостер» заменено на «Синали фон Отклэр». Имя моего отца и мое соединились. Я швыряю в голограмму стаканом с водой, который попадается мне под руку, и она гаснет, осыпаясь дождем голубых пикселей. Дравик даже не поднимает глаз от яичницы и тоста, его волосы песчаного оттенка старательно зачесаны назад, белоснежный шейный платок накрахмален. Я занимаю место напротив него, вода растекается лужицей посреди стола.

– Как вы добились, чтобы регистратор родословных изменил его? – спрашиваю я.

– А как ты смогла убить своего отца? – невозмутимо парирует Дравик, и у меня чуть не вырывается ответ: угрозами и шантажом, ранами и наркотиками – чем угодно. Если надо было, я замолкала. Если требовалось, умоляла. Терпела побои, наносила побои и наблюдала за побоями, словно со стороны, выйдя из своего тела, лежащего на постели, но ничего подобного я не говорю.

Дравик жизнерадостно улыбается, поднося к губам чайную чашку.

– М-м, полагаю, у каждого из нас свои способы достижения цели, верно?

За окнами роскошной столовой медленно умирает сад с пожелтевшей травой и чахлыми тюльпанными деревьями. В воздухе витает аромат свежесваренного кофе. Входит Киллиам и неторопливо вытирает воду со стола. Зачем вообще понадобилось менять мою фамилию на Отклэр? Выдать меня за Литруа было бы гораздо проще, это привлекло бы меньше внимания. Если только…

– Вы хотите, чтобы двор узнал, что у вас в наездниках бастардка, – выпаливаю я. Дравик пропускает мое заключение мимо ушей.

– Судя по тому, как выглядел кекс сегодня утром, ты скорее уничтожила его, чем съела. А для тренировок тебе нужны силы, так что попытайся хорошо позавтракать.

– А позволят ли благородные, чтобы наездником стала бастардка вроде меня? – допытываюсь я.

– Это не им решать. Тебе понравился Ракс?

– Понравился?

– Я видел короткое видео вашей стычки перед поединком. Хорошо, что ты была в шлеме, иначе он мог бы стать проблемой. И это до сих пор не исключено.

Я хмыкаю.

– Вряд ли. Похоже, ума в нем не больше, чем в мешке с железными опилками.

– Синали, интеллект в широком понимании не требуется для достижения победы – достаточно умения нанести удар, когда твой противник допустит ошибку. А он определенно раззадорил тебя.

Его намек мне не нравится.

– Я способна держать себя в руках.

Дравик напевает себе под нос. Робопес устроился у его ног. Я нерешительно улыбаюсь ему, но он, не обращая на меня внимания, кладет голову на лапы. Стол вытерт, Киллиам приносит мне тарелку, на которой горой лежит яичница и мясо, но ее содержимое занимает меня гораздо меньше, чем то, что старик то и дело шмыгает носом.

– Киллиам болен? – спрашиваю я.

– Кажется, у него аллергия.

– Наверное, это от пыли. Старому человеку сложно прибраться здесь как следует. – Готова спорить, что не Дравик пек тот кекс, а Киллиам. – Я могла бы ему помочь.

Дравик улыбается:

– Если после дня тренировок у тебя еще останутся силы, сделай одолжение.

Нахмурившись, я ковыряюсь в яичнице. Пес смотрит на меня, склонив голову набок. А, так мне удалось привлечь твое внимание? Пока Дравик встает и отходит, чтобы налить себе чаю из самовара, я бросаю кусочек яичницы на пол. Приблизившись к нему, пес принюхивается к угощению, лежащему в пыли, и заглатывает его целиком.

– Ты хоть чувствуешь вкус?

В ответ на мой вопрос пес рычит, но при виде еще одного кусочка яичницы с любопытством склоняет голову набок. Я хихикаю:

– Какой же ты непостоянный!

Возвращается Дравик, и пес спешит снова занять место под его стулом.

– Следующие два месяца Киллиам будет отвечать за твое питание. Наша основная задача – нарастить тот минимум мышечной ткани, который требуется, чтобы управлять боевым жеребцом как можно быстрее и безопаснее.

В памяти всплывает Ракс со всей его показной красотой мраморного изваяния. И то, как его тело замерло подо мной в ожидании, напряженное и обжигающе горячее… Я презрительно кривлю губы.

– А я уверена, что верховая езда – это не только бугры мышц.

– Не только, – соглашается Дравик. – Но свою ментальную совместимость с боевыми жеребцами ты уже доказала, вот я и беспокоюсь об остальном. Так мы начнем?

Я забрасываю в себя еду. Свежее мясо, срезанное с туши настоящего животного, – вроде того мяса, которое я так хотела купить для матери, когда она перестала вставать. Мяса, которое, как я думала, вернет ей силы. Я быстро проглатываю его, не желая чувствовать вкус. Запиваю водой – ни чая, ни сахара, ни сливок, никаких удовольствий.

Я здесь не для того, чтобы быть милой.

Я здесь, чтобы выиграть Кубок Сверхновой.

Дверь из холодной стали и суперсовременный биозамок охраняют вход в бункер особняка. Во время долгого пути вниз по сумеречным лестницам тишину нарушает лишь шмыганье Киллиама, постукивание трости Дравика и цокот металлических лап робопса. Глубже, чем я предполагала, под особняком находится пространство без дна – гигантская расщелина, через которую ведет только узкий мост с перилами.

– Милости прошу в бункер, – Дравик указывает на голые стальные стены. Никаких голодных «посетителей», упомянутых Киллиамом, здесь нет, зато есть боевой жеребец – обшарпанный великан раз в сорок больше меня, подвешенный к стене за руки. Его бесцветная броня кое-где отвалилась кусками, обнажая переплетения волокон, похожих на проржавевшие мышцы. Боевой жеребец Ракса выглядел иначе, а это старая, нет, древняя модель, растерзанная временем.

Я круто оборачиваюсь к Дравику.

– За кого вы меня держите? Это что, и есть мой боевой жеребец? Да этому металлолому самое место в Музее Войны!

Он небрежно прислоняется к перилам.

– О, да у тебя зоркий глаз. Это один из первых прототипов боевых жеребцов серии А – третьей созданной человечеством в стремлении выиграть Войну.

– И вы хотите, чтобы я ездила верхом на том, что сделано четыреста лет назад? На этой гребаной куче ржавчины я ничего не выиграю! Меня убьют в первом же…

– Вообще-то триста шестьдесят два года назад, – поправляет он, обводя тростью, как школьной указкой, разбитую раму боевого жеребца. – Однако все его комплектующие по-прежнему целы. Может, он и не такой массивный, как современные модели, но определенно более маневренный. И если начистоту, более обаятельный.

Я сгребаю в кулак шейный платок Дравика быстрее, чем успеваю опомниться. Робопес заливается истерическим лаем, невидимая шерсть на его загривке встает дыбом, перламутровые клыки щелкают у моих щиколоток. Напрасная трата времени – вот что такое этот благородный. Рывком я прижимаю его к перилам. Дно бункера зияет пустотой на расстоянии больше сотни футов под нами, монолитные ноги боевого жеребца уходят в темноту и теряются в ней.

– Мне перебросить нас обоих через перила? – свистящим шепотом спрашиваю я Дравика. – Прямо сейчас устроим финал, который наверняка ждет нас позднее? Так все закончится гораздо быстрее, чем фарс, в который вы меня втянули.

Что-то острое впивается через ботинок мне в ногу повыше пятки, но я не разжимаю рук и не свожу глаз с благородного, которому позволила одурачить себя. Робопес пытается порвать мне сухожилие, прокусив кожаные ботинки, и Дравик отчетливо произносит единственное слово:

– Астрикс.

Клыки, вонзившиеся мне в ногу, моментально разжимаются, я слышу знакомый звук отключения солнечной батареи. Зачем ему понадобилось выключать робопса? Я же собираюсь сбросить нас с Дравиком вниз. Он должен отбиваться. Тело под его вышитым жилетом должно дрожать, напрягаться, силиться вырваться, но он даже не пытается пошевелиться. Он невозмутим, как тростник в бурю. Вежливая улыбка у него на лице словно затягивает меня глубже.

– Похоже, насилие для тебя – дело привычное, – замечает он.

– А чего еще вы ждали, забрав с улицы никчемную девчонку из Нижнего района?

Его голос обретает твердость.

– Никчемная – это не про тебя.

– Прошу вас! – умоляюще взывает Киллиам от пульта управления на другом конце мостика. – Пожалуйста, барышня, давайте не будем ссориться…

– Тихо! – огрызаюсь я через плечо. – Вы что, не понимаете? – обращаюсь я к Дравику. – Боевые жеребцы благородных намного лучше этого, я глазом моргнуть не успею, как они разорвут меня в клочья. И все окажется напрасным!

Дравик негромко смеется:

– Похоже, ты быстро поддаешься отчаянию.

Я стискиваю зубы. Что знает его раззолоченная задница об отчаянии? Не успев подарить мне надежду, он безжалостно отнял ее, показав это барахло вместо боевого жеребца. Киллиам бормочет что-то неразборчивое себе под нос.

– А ведь он прав, – признает Дравик.

– В чем же это, интересно? – Мы так сильно навалились на перила, перегнувшись через них, что они поскрипывают. Но ни капли испарины не блестит у него на лбу, взгляд не мечется по сторонам. Он непроницаем, и за это я его ненавижу. Теперь, находясь так близко от него, я впервые вижу в его серых глазах еле заметные крапинки, похожие на пиксели, когда он переводит взгляд на боевого жеребца. Следы от операции на радужке. Дорогостоящей. Болезненной. Верноподданная знать делает такую, чтобы в большей мере соответствовать своему Дому и цветам его эмблемы. Он изменил цвет глаз – со своего естественного на серый.

– Но ведь с ними мы выиграли Войну, верно?

Я замираю, потом обвожу боевого жеребца медленным взглядом.

Так об этом говорят священники: сатана послал врага, чтобы уничтожить нас.

История повествует, что нам неизвестны причины нападения врага, мы знаем только, что он на нас напал. Передвигаясь в океанах, в среде, наиболее близкой к привычной ему космической невесомости, он всего за два десятилетия уничтожил три четверти населения планеты. Но затем мы построили семь Станций – гигантских металлических ковчегов, прикрытых твердосветными ячеистыми экранами, и они зависли высоко над разоренной Землей. А потом мы создали человекоподобных боевых жеребцов. Станции спасли и сохранили нас, а боевые жеребцы переломили в нашу пользу ход Войны, которая грозила нам полным уничтожением, и принесли нам победу. Врага сокрушили тысячи боевых жеребцов, как этот, и их доблестные наездники, которые убивали и погибали сами, – рыцари Войны.

Такова история старой Земли – раньше на ней велось много войн. Но когда явился враг, осталась лишь одна. Должно быть, когда-то наездником этого боевого жеребца был рыцарь.

А вот история, которую я рассказываю сама себе: когда-то давным-давно этому жеребцу боевой раскраской служила кровь врага.

Его серые руки повисли, длинные хилые ноги изогнулись и вывернулись в тазобедренных суставах. Голова, закрытая шлемом в форме полумесяца, безвольно поникла, опустилась на побитый нагрудник. Он выглядит ненадежным, сломанным, бессильным. В металле его покрытой вмятинами брони мелькает мое изможденное отражение – ненадежное, сломанное, бессильное. Двое, которые друг друга стоят. Семеро, которые должны поплатиться. Это не время для милосердия.

Я разжимаю пальцы, отпуская Дравика.

– Где же команда механиков? Наверняка ваши инженеры способны на большее.

Он легким движением оправляет шейный платок.

– Они прибудут утром, но прежде, чем смогут приступить к работе, от тебя им понадобится импринт боевого жеребца.

– Импринт?

– Чтобы ты хотя бы раз села в седло, – поясняет он. – Твое нейронное рукопожатие будет зафиксировано, систему боевого жеребца перезапустят, поскольку им не пользовались триста шестьдесят два года.

– Где вы вообще откопали такое старье?

На его лице вновь появляется улыбка, которая заменяет ответ:

– Как я уже говорил, твоя единственная забота – верховая езда.

Киллиам нажимает кнопку на пульте, подвешенный боевой жеребец содрогается, его нагрудник со скрипом открывается, расходясь на две половины, обнаруживая внутри кромешную темноту. От мостика отделяется трап, он, лязгая, выдвигается и закрепляется на выступе разверзшейся груди боевого жеребца. Глубоко внутри у него что-то потрескивает, словно напряжение в миллион вольт. Во мраке грудной полости разгорается свет – хорошо знакомое мне сияние бледного сиренево-голубоватого геля с кишащими в нем серебристыми вихрями, в цилиндре размером с гроб, рассчитанный на троих.

В седле.

Дравику удается вызвать во мне раздражение преувеличенно галантным поклоном.

– Милости прошу, Синали. Если, конечно, ты все еще готова удостоить меня чести и соблюсти условия нашего соглашения.

Боевой жеребец громадный. Я маленькая. Он старый, а я молодая. Я новичок, а остальные наездники – нет. Делаю один осторожный шаг по трапу, потом другой – по обе стороны от меня бездна, передо мной сиренево-голубоватое сияние, позади – ничего, кроме боли. Мне не стоило ни на что рассчитывать. Но эта тень, обрамленная странным сиянием, притягивает меня к себе. Дравик дал мне боевого жеребца. Мы могли бы. Я могла бы. Вместе нам, возможно, удастся сделать так, чтобы мир забыл о Доме Отклэров.

Бросив взгляд на Дравика, я предупреждаю:

– Никакой чести в этом нет.

Он улыбается шире:

– Знаю, храбрая девочка. Но это даже к лучшему.

Содрогаясь, нагрудник с глухим стуком захлопывается за мной.