Развод. Ты не уйдешь

Глава 9

Она

— Прикрой сиськи? Забавно, что ты то же самое не сказал своей шалаве, когда она прикатила свои шары для боулинга в дом, где стоял гроб твоего отца, — шепчу тихим голосом, чтобы не кричать.

Нет сил кричать.

— Лицемер, — добавляю. — Привез сумку? Давай, чего держишь?

Я тянусь за сумкой, лицо Глеба полно гнева.

У моего мужа непростой характер, я всегда это знала. В гневе его разговорить сложно, но я никогда не подозревала, что он может быть еще и жестоким, и несносно грубым по отношению ко мне.

Вернее, он мог быть полон показного пренебрежения, как в самом начале, но только напоказ. На деле он о каждой моей ранке знал, о каждой ссадине.

Как так вышло, что теперь он сам проделал в моей груди дыру огромных размеров?

Глеб не отпускает сумку, напористо делает шаг вперед.

Глаза продолжают гореть, смотрит на мое лицо, на шею, на распущенные волосы, спускающиеся на грудь.

— На чай не пригласишь?

По идее, он должен попросить. Но просить он никогда не умел, поэтому требует.И я отвечаю ему чуть задохнувшимся голосом:

— Это дом моей мамы, и она не готова видеть незваных гостей. Сумку, Глеб. Не хочешь? Ладно, оставь себе!

Вспыхнув, дергаю дверь на себя.

Глеб успевает поставить ногу, и дверь бьет по ней.

Слышу судорожный выдох.

На миг закрадывается легкий испуг, хочется ахнуть и броситься смотреть, не сильно ли я ему повредила. Так сильно хочется, что бросает в дрожь. Но я держусь изо всех сил.

Есть то, что я ему простить не могу: то, как он обошелся со мной пьяным. Знает же, я пьянства на дух не выношу, а он… пьяный и сильный, злой. Напугал. Ударил. Нет, не прощу! Такого точно не прощу!

— Возьми сумку, Оля, — выдыхает. — Бл**ь, просто возьми ее. Знаю же, там все нужное. Детям и тебе!

— Удивлена, что ты что-то о нас знаешь и заботишься.

Не выходит без упрека.

Нет, не выходит.

Он меня обидел… сильно обидел.

Я не знаю, как справиться с огромным каменным грузом обиды, который осел у меня в душе на самом дне. Не уверена, что смогу от этого избавиться…

— Оля.

— Ну, что, Оля. Ногу убери и дай мне уже… Дай отдохнуть, черт тебя дери! Я несколько суток урывками спала и все похороны на себя взвалила, пока ты бухал от горя и таскал свою шлендру, чтобы даже у гроба отца покрасоваться ею перед всеми! Дай мне побыть в тишине и покое. Вдали от твоей грязи! Имею на это право!

Вскидываю взгляд, смотря ему прямо в глаза. Он продолжает меня буравить, но я не отвожу своих глаз.

Глеб вздыхает, резко бухает тыльной стороной кулака по стене подъезда. Взгляд мажет по моему лицу и внезапно наполняется горьким сожалением.

— Я не хотел, — буркает.

От его взгляда печет щеку с синяком.

Глеб не сводит с него взгляда, будто хочет навсегда запомнить, что натворил, когда был не в себе.

— Сам не знаю, что на меня нашло. Не хотел. Ну, ударь в ответ? — кривит губы.

Его ломает. Есть люди, о которых даже не подозреваешь, что они извиняться не умеют, когда не увидишь, как их корежит в момент необходимого признания вины. Корежит, ломает, извинений не выходит, чувство собственной правоты всегда и во всем — как ось, которая не гнется, только ломается.

— Ударь в ответ, — предлагает настойчиво. — Потяжелее что-нибудь возьми, а? Оль. Олька.

— Не поможет. Я никогда не смогу сделать тебе так же больно, как ты сделал мне. И отпусти, наконец, чертову сумку.

Он разжимает пальцы. Я закрываю дверь.

На все замки трясущимися пальцами закрываю и сползаю вниз по двери. Сил не осталось. Вот и отдохнула, называется.

Несколько минут провожу, просто слушая, как Глеб топчет лестничную площадку. Шаркает там подошвами ботинок, словно старик, и курит.

Кто-то из соседей выходит поругаться, но, узнав Глеба, лишь приносит соболезнования. Тут все друг друга знают еще с давних пор, а Глеб с отцом сами жили в этом доме, пока не переехали…

Потом Глеб уходит, и я тоже поднимаюсь на ноги, словно охраняла вход. На всякий случай… От него… И смех, и грех, как говорится.

Кое-что из сумки достаю, конечно, но от вида некоторых других безделушек сердце лишь болезненно сжимается. Вижу атомайзер, наполненный моим любимым ароматом. Чтобы не носить всюду с собой полноразмерную версию, я отлила в небольшой флакончик свои любимые духи. Сняв крышечку, подношу ее к носу.

Мы выбирали этот аромат вместе с Глебом. Он мученически вздыхал, кривил нос и постоянно говорил, что уже ничего не чувствует, находясь в парфюмерном магазине, но, когда я выбирала из нескольких парфюмов и призадумалась, он сразу же ткнул пальцем в этот аромат и посоветовал выбрать его.

— Почему? — спросила я.

— Пахнет тобой.

— Мной?

Я даже стушевалась тогда, было безумно волнительно, хотя тогда мы были уже не первый год женаты. Но у нас всегда было в достатке именно таких моментов, когда не очень разговорчивый Глеб мог одной фразой смутить меня и заставить мое сердце биться в тысячу раз быстрее.

Теперь я вдыхаю этот аромат и кое-что вспоминаю.

Боже…

Когда та прошмандовка, Мария, была в доме у свекра и стояла возле холодильника, я ее оттолкнула и уловила знакомый аромат. Но тогда была слишком сильно взбудоражена, чтобы довести мысль до конца.

Однако сейчас — понимаю, что тогда меня взбесило на интуитивном уровне, кроме поведения наглой хабалки.

У нее были мои духи. На ней был мой аромат…

Мой!

Перед глазами темнеет от злости: интересно, Глеб сам ей подарил парфюм? Чтобы она пахла, как я?

Или она сама пшикнула им, когда была у нас дома, в моей спальне? Увидела на комоде и надухарилась, ей понравилось. Сама купила или он подарил — неважно!

Бесит.

Духи, конечно, ни в чем не виноваты, но теперь я больше не люблю этот аромат и без сожаления кидаю почти пустой флакончик в мусорное ведро.

Пусть теперь Глеб нюхает любовницу, а не меня.

***

Поздним вечером, когда, наконец, дети уже легли спать, появляется возможность спокойно поговорить с мамой. Судя по ее взгляду, этого момента она ждала целый день.

— Я подам на развод с Глебом. Мы можем пожить у тебя?