Часть II Лилия

I. Двенадцать лет спустя

За пределами города Монако, близ шоссе, ведущего в Вентимиль, стоял уединенный дом довольно мрачного вида. Три больших окна, выходящих на улицу, были всегда завешены темными гардинами; с обеих сторон дома, охватывая обширное пространство, тянулась серая стена, довольно высокая, из-за которой выглядывала густая зелень сада; несколько каменных ступеней вели к массивной узкой двери, через которую проникали во внутрь этого жилища, всегда безмолвного и как бы необитаемого; и лишь блестящая, медная доска с надписью «В. Берг» доказывала, что тут живут.

Мы вводим читателя в большой зал ре-де-шоссе этого дома, в послеобеденную пору прекрасного апрельского дня. В комнате было много света от двух больших окон и стеклянной двери, которая выходила на террасу, обнесенную мраморной балюстрадой и украшенную цветами в красных каменных вазах. Мебель этой комнаты — роскошная и удобная — была, впрочем, очень старинная, и ее темный цвет и темные обои на стенах придавали бы мрачный вид жилищу, если бы множество букетов разнообразных цветов не оживляло его не наполняло своим благоуханием.

Возле открытого окна, в кресле на колесах, сидела женщина лет пятидесяти; ноги ее были обернуты шерстяным одеялом. Седеющие волосы обрамляли ее лицо, еще привлекательное, несмотря на его болезненную худобу; выражение чрезвычайной доброты и кроткие, грустные глаза придавали ему особую прелесть. Она внимательно читала последний выпуск одного английского периодического издания, а на столике возле нее лежала груда книг и журналов.

На маленьком диване возле другого окна расположилась молодая девушка, вся погруженная в шитье детской рубашечки; вокруг нее были разбросаны чепчики, кофточки и белые шерстяные башмачки.

Это была шестнадцатилетняя девочка слабого сложения и болезненного вида; ее худенькие члены, высокие и узкие плечи, неразвитый стан были несомненным следствием быстрого роста. Худощавое, угловатое лицо с бесцветными губами ясно показывало, что она только что перенесла серьезную болезнь, но черные бархатные глаза горели жизнью и энергией; брови почти сходились вместе и придавали оригинальный характер ее чертам, резко выдающимся вследствие чрезмерной худобы; две косы, золотисто-рыжеватые, длинные и густые на диво, красиво выделяясь на ее синем кашемировом платье, спускались до самого пола.

Время от времени она прерывала свою работу, чтобы погладить собачку, которая лежала свернувшись возле нее на диване, или чтобы взглянуть на жердочку, продетую в окне, на которой качался попугай. «Лилия, Жако хочет сахару», — вдруг крикнул попка, прерывая тишину, царившую в комнате.

Обе женщины подняли голову, посмотрели друг на друга и обменялись улыбками.

— Как идет твоя работа, дитя мое? — спросила старушка.

— Очень хорошо, тетя Ирина; завтра я смогу одеть моего крестника с ног до головы, — ответила молодая девушка, давая конфетку попугаю. — А ты, тетя, не нашла ли чего-нибудь нового в «Banner of right»?

— О да, есть очень интересные вещи. И я советую тебе прочитать весьма любопытную статью о передаче мыслей. Это очень займет тебя. Но вот, кажется, идет твой отец.

Минуту спустя дверь отворилась, и на пороге показался человек высокого роста. Не трудно было узнать в нем Готфрида Веренфельса, так как на вид он мало изменился. Несмотря на свои сорок два года, он был все еще красивый мужчина аристократической наружности, и серебристые нити были едва заметны в его русых волосах. Только внимательный наблюдатель заметил бы, что желтоватая бледность заменила свежесть его лица, что на лбу легло несколько глубоких морщин, губы приняли жесткую, злобную складку, и нечто горькое и суровое таилось в его взгляде, бывало столь ясном и гордом.

— Вот я пришел, дорогая моя, пить чай и отведать пирога, на который ты меня пригласила в свое собственное царство, — сказал он, улыбаясь и целуя Лилию.

Она встала и подошла к нему, как только он вошел.

— Благодарю тебя, папа. В день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, ты непременно должен оставить свои скучные книги и посвятить мне весь вечер. Ах, не садись только на диван, ты можешь раздавить Пашу.

— Избави меня Бог причинить тебе такое горе в день твоего рождения. Я, напротив, хотел бы доставить тебе удовольствие, и если у тебя есть какое-нибудь особое желание, скажи мне, я буду рад исполнить его.

— Как ты добр, папа. Но дай подумать, что бы мне пожелать. Ах! Вот что. Если хочешь сделать мне большую радость, купи для Паши серебряный ошейник с его именем из кораллов или гранатов. Я видела такой ошейник у собачки одной английской дамы, и с тех пор — вот уже два года — я мечтаю иметь такой же.

Готфрид покачал головой и сел в кресло возле старушки.

— У тебя настоящее обожание к этой собачонке, и ты балуешь ее, как иной и ребенка не балует.

— Ведь кроме меня ее некому баловать. И потом, если верно предположение, что душа животного прогрессирует и делается человеческой душой, то Паша будет очень приличным человеком; у него замечательные вкусы, — сказала Лилия, смеясь и гладя рукой свою собачонку, которая лениво потягивалась, принимая ее ласку.

— Какие странные идеи! И вот, очевидно, источник, откуда ты их черпаешь, — заметил Веренфельс, кладя обратно на стол книги и журналы, заглавие которых только что прочитал. — Милая моя Ирина — обратился он к старушке, — я знаю, что вы заражены болезнью нынешнего времени, которая носит название спиритизма, и ничего не имею сказать против этого относительно вас самих; но вы напрасно внушаете эти идеи Лилии.

— Вы знаете, Готфрид, что это верование было моим спасительным маяком, поддержкой во время тяжелых испытаний моей жизни. То, что вразумляло и утешало меня, может ли повредить Лилии?

— Да, потому что это бездоказательные утопии, и вся эта неосмысленная литература может повредить и нравственному, и физическому развитию молодой девушки.

— Что ты говоришь, папа! Это высокое учение, девизом которого служит изречение: «Без любви к ближнему нет спасения», задача которого просветить совесть человека, сделать из всех людей одну братскую семью, это учение может мне повредить! — воскликнула Лилия.

— Сделать из людей братскую семью, превратить шакалов, готовых растерзать друг друга, в голубков.. Ха, ха, ха! Одной этой претензии достаточно в моих глазах, чтобы видеть во всем этом учении сущий вздор.

Готфрид рассмеялся сухим, презрительным смехом.

— Но допустить даже, что эти пустые мечты не причиняют вреда, они все-таки применимы лишь в четырех стенах. Когда живешь уединенно, вдали от света и его страстей, можно мечтать об идеале и строить планы об улучшении человечества; но стоит только войти в соприкосновение с людьми, с их неблагодарностью, с их грубым эгоизмом, чтобы радикально разочароваться.

— Как, отец, ты не веришь в прогрессивное улучшение человечества?

— Я полагаю, что люди всегда будут люди. Высокое учение Христа не могло исправить их сердца. И вот их благодарность — они распяли Иисуса! Мучили и поносили Его точно так, как и всех своих благодетелей. И чего не могло сделать христианство, того не сделает спиритизм.

— Но ведь ты никогда не читал книг, которые так порицаешь!

— Он и не хочет просветиться, — заметила с грустью старушка.

— Подымите, mesdames, свои печально поникшие головы, — сказал весело Готфрид, — я прочту все ваши книги, чтобы поражать вас вашим собственным оружием. Но вот Рита с чаем и хваленым пирогом. Не будем больше спорить…

Около десяти часов они разошлись, и Готфрид вернулся к себе в библиотеку. Он сел к большому столу, заваленному книгами и рукописями; но вместо того, чтобы заниматься, откинулся на спинку кресла и, полузакрыв глаза, отдался своим думам. Невыразимая усталость, мрачная горечь заменили теперь веселость, которую он выказывал своей дочери, и порой губы его нервно дрожали, обнаруживая внутреннее раздражение.

Его осуждение и два ужасных года, которые он провел в тюрьме, произвели сильный переворот в душе гордого молодого человека. Сначала думали, что он сойдет с ума, и его преследовало желание наложить на себя руки, чтобы смертью избавить себя от нравственных мук; но его искреннее глубокое благочестие и мысль о ребенке, который остался бы сиротою, помогли ему победить искушение.

Старик Берг написал Готфриду, что считает его невиновным в низости, которую ему приписывают, и по истечении срока наказания принял его с распростертыми объятиями и усыновил, чтобы дать ему законное право носить его имя. Но Готфрид был разбит морально и физически и вскоре по возвращении опасно заболел. Добрая Ирина ходила за ним, как преданная сестра, и он стал медленно поправляться.

В душе его что-то окончательно надорвалось; позор, замаравший его древнее незапятнанное имя, необходимость скрывать его теперь, оставить своей дочери темное плебейское имя снедали гордую душу Веренфельса, и порой ему было невыносимо тяжело глядеть на своего ребенка. Неизлечимая болезнь сердца, которую он принес из своего заточения, физическим страданием увеличивала его нравственное расстройство. Весть о смерти Жизели глубоко опечалила его, и он свято чтил память этой невинной жертвы, которую Габриель погубила так же, как и его.

При воспоминании о графине все кипело в нем зажигая в его сердце дикую жажду мщения. И ему казалось, что если бы он, в свою очередь, мог погубить эту женщину, упорная, нечистая страсть которой повергла его в бездну, это облегчило бы его сердце.

Побуждаемый этим чувством, он вскоре после своего выздоровления навел справки и узнал, что Танкред был в военной школе, а Габриель вышла вторично замуж за графа де Морейра и уехала с ним в Бразилию. Еще более мрачный и молчаливый, Готфрид вернулся в Монако, избегая людей и общество, ища в чтении и в сухом изучении наук забвения и покоя. При жизни старика Берга, который с помощью своего доверенного продолжал вести дела, Веренфельс мог жить, как ему хотелось; но после смерти своего родственника он должен был взять все в свои руки и, несмотря на свое отвращение к занятиям такого рода, продолжал вести аферы старика Берга, так как хотел быть богатым и обеспечить за Лилией в материальном отношении, по крайней мере, спокойную будущность. И так как посредничество Гаспара избавляло его по большей части от прямых отношений с его клиентами, дело шло, не доставляя ему никаких беспокойств.

В этой печальной и суровой атмосфере Лилия росла одинокая. Она любила и боялась своего отца, который то выказывал ей беспредельную любовь, то сторонился и избегал ее, как будто ему было больно видеть свою родную дочь.

Она никогда не посещала никакого пансиона. Ирина, родственница ее крестного отца, заменяла ей мать и была ее наставницей. Прекрасно образованная она вместе с Готфридом занималась обучением молодой девушки, которая таким образом в свои шестнадцать лет оказалась серьезнее и более сведущей, чем большая часть ее сверстниц. Быстрый рост и слишком нежное сложение привели ее к болезни, окончившейся благополучно, но о которой свидетельствовали ее бледность худоба.

В тот самый вечер, когда Веренфельс у себя в кабинете раздумывал о своей дочери, день рождения которой раскрыл его старые раны, в залах казино Монте-Карло, залитых светом, богато одетая дама, опираясь на руку молодого человека, медленно проходила сквозь толпу, направляясь в игорный зал.

Это была красивая пара. Их изящный вид и поразительное сходство друг с другом привлекали общее внимание. Даме казалось лет тридцать — тридцать два. Ее прелестное, матово-бледное лицо оттенялось черными, как смоль, волосами, закрученными по-гречески и приколотыми бриллиантовой стрелой; пожирающий огонь, горевший в ее глазах, синих, как васильки, и очертания рта выражали сильные страсти и придавали ее красоте нечто демоническое.

Молодому человеку, который вел ее под руку, могло быть не более двадцати трех лет, и он донельзя походил на нее. Его лицо, слишком красивое для мужчины, выражало холодное равнодушие, но в глазах его таилось беспокойство.

— Вы знаете эту интересную пару, месье Фенкельштейн? — спросил молодой человек своего соседа. — Вот уже несколько дней я вижу эту даму; она ведет чертовскую игру!

— Да, я имею честь знать графиню де Морейра; с нею сын ее от первого брака, граф Танкред Рекенштейн, — отвечал еврей-финансист, кланяясь своему соседу и поспешно направляясь в игорный зал.

Габриель и ее сын уже вошли в этот вертеп необузданных страстей, который можно справедливо назвать вратами ада; вошли в зал, где груды золота, рассыпанные по зеленому сукну, возбуждают алчность, доходящую до безумия; где лихорадочное, опьяняющее волнение успеха и неуспеха заставляет биться сердце и зажигает в глазах огонь; но где, вместе с тем, можно видеть все животные чувства на лицах, разгоревшихся от алчности или помертвевших от отчаяния. Многие оставляют этот блестящий зал, разорив себя и своих близких, не видя другого исхода из своего бедственного положения, кроме самоубийства. Если бы они хотели понять, эти малодушные, которые ищут смерти, чтобы избавиться от последствий своих безумных увлечений, и думают самоубийством спасти, по крайней мере, свою честь; если б они хотели понять, повторяю, что пуля не может снять пятна, которое ложится на честь, так как честь есть принадлежность души, а не тела; если б они знали, что за пределами земного существования, куда они думают укрыться от ответственности, их ожидает наказание более беспощадное, чем кара людская, — мучение совести за погубленную жизнь!

Габриель сидела у одного из столов, вся поглощенная перипетиями игры в «rouge et noire», и лихорадочным взглядом следила за лопаточкой крупье. Танкред стоял позади ее, скрестив руки, и с мрачным выражением лица следил глазами, как убывали банковские билеты, лежавшие около графини.

— Перестань играть, мама, ты опять все проиграла, — прошептал он, наклоняясь к матери.

— Я отыграюсь, счастье вернется, — отвечала Габриель отрывистым голосом, вынимая из портфеля остальные билеты.

— Я пойду в буфет выпить стакан лимонада; кончай к моему возвращению, чтобы мы могли тотчас уехать, — сказал Танкред, уходя.

Едва он скрылся в толпе, как банкир-еврей, который стоял в нескольких шагах и не сводил глаз с графини, подошел к ней и сказал:

— Графиня, я к вашим услугам, располагайте какой угодно суммой; счастье перейдет на вашу сторону. Я чувствую, что вы выиграете.

Габриель подняла глаза и, увидев Фенкельштейна, который не раз помогал ей, давая в долг, она наклонила голову в знак благодарности и, не считая даже, придвинула к себе деньги и карточку, на которой банкир записал данную сумму. Два часа спустя, едва держась на ногах и бледная, как смерть, графиня оставляла казино, опираясь на руку сына.

— Что ты сделала, мама, ты проиграла наши последние деньги, и я не знаю, право, как мы уедем из города.

Габриель не сомкнула глаз всю ночь. Более чем упрек сына, ее мучила совесть, и в сильном волнении она ходила по комнате без остановки и отдыха.

«Ах, что это? — спрашивала она себя. — Страсть к игре овладела мной; я — бесчестная женщина, которая разоряет и губит всех, кто ее любит. Что это такое, мои ли преступления, или твое проклятие, Готфрид, гоняет меня, как окаянную, с места на место и нигде не дает покоя?»

На следующий день, часов в двенадцать, Сицилия подала своей госпоже карточку банкира Фенкельштейна, который желал видеть графиню. Габриель побледнела, но должна была его принять. Обменявшись поклоном, банкир вынул из портфеля пачку гербовых бумаг и сказал:

— Графиня, эти векселя вместе с суммой, которую вы получили вчера, представляют собой значительный капитал, и я пришел узнать, когда и как вы желаете рассчитаться со мной.

Габриель взяла бумаги, прочитала их, и смертельная бледность покрыла ее лицо. Она хотела говорить, но ее дрожащие губы отказывались ей служить. Банкир, не спускавший с нее глаз, наклонился к ней:

— Графиня, я друг ваш и готов на все, чтобы угодить вам. Я знаю, что вы несостоятельны, но, если вы хотите, мы можем сговориться.

— Как? — спросила с усилием Габриель.

Банкир был еще человек молодой, довольно приятной наружности. Не скрывая более страсти, которая горела в его взгляде и звучала в его голосе, он наклонился еще ближе и, схватив руку графини, проговорил:

— Скажите слово, графиня, и эти бумажки будут разорваны. Я миллионер, и все, что богатство может доставить, я положу к вашим ногам. Если бы, к несчастью, я не был женат, то предложил бы вам мою руку, но теперь должен ограничиться тем, чтобы просить вашей любви и умолять вас не отвергнуть моих чувств.

Габриель слушала его молча, широко раскрыв глаза; голова ее кружилась. Ужели она так низко пала, что первый попавшийся думает, что он может купить ее, как любовницу, за несколько тысяч франков?! Ее буйная и гордая натура вдруг пробудилась; она вскочила с глухим восклицанием и ударила банкира по лицу.

— Вот мой ответ! — проговорила она вне себя.

— Как, мама! Он осмелился тебя оскорбить? — вскрикнул Танкред, вбежав в комнату, и, бросившись к финансисту, схватил его за горло.

— Оставь его! — сказала графиня, становясь между ними.

— Вы рассчитаетесь со мной за все эти оскорбления, граф Рекенштейн, — прошептал банкир, посинев от злобы. — Если в течение двадцати четырех часов вы не уплатите мне все сполна, я осрамлю вас перед судом.

Он схватил бумаги, разбросанные по столу, и стремительно вышел.

Несколько минут длилось молчание; затем граф спросил:

— Сколько ты ему должна?

— Тридцать тысяч талеров. Ах, Танкред, прости меня, — прошептала едва слышно графиня.

— Полно, мама, я не осуждаю тебя. И теперь не до объяснений между нами, а дело в том, чтобы уплатить этому негодяю и самим выпутаться как-нибудь. Какое несчастье, что в силу духовного завещания я не могу располагать моим имуществом! Что скажешь, не телеграфировать ли банкиру Арно? Быть может, он выручит нас из беды.

— Ни за что! Запрещаю тебе это! — вскрикнула нервно графиня. — И потом, мы только напрасно потеряли бы время, когда дорога каждая минута. Арно, быть может, уже нет на свете; более двенадцати лет он не подает признака жизни. Я лучше дам тебе мои драгоценные украшения, которые стоят, во всяком случае, не менее этой суммы, — присовокупила она с большим спокойствием.

Габриель пошла в спальню и принесла оттуда несколько футляров; но когда она отдавала сыну парюру из бриллиантов и сапфиров, рука ее дрожала, как в лихорадке: это была та парюра, которую подарил ей Арно.

— Я рано утром послал за Небертом; теперь он, вероятно, уже здесь. Я сейчас покажу ему эти вещи и попрошу устроить дело, — сказа! молодой граф, пряча драгоценности в маленький мешок и уходя из комнаты.

Его ожидал человек средних лет с хитрым энергичным лицом. Это был Неберт, нечто вроде маклера и фактора, который служил Танкреду, как преданный агент, для обрабатывания его мелких финансовых и любовных дел. Неберт много лет был секретарем и управляющим у дона Рамона де Морейра. Скопив себе довольно крупную сумму денег, он занимался теперь собственными делами и жил часть года в Монако, где его сестра была замужем за содержателем гостиницы, а остальное время в Берлине. Танкред, зная Неберта как честного и преданного человека, имел к нему большое доверие.

Не входя в подробности, граф высказал своему поверенному необходимость уплатить в двадцать четыре часа и передал ему все драгоценности, прося заложить их и даже продать, если нельзя иначе.

Неберт покачал озабоченно головой.

— Я не знаю, право, граф, как нам справиться с этим делом, — сказал он, потирая лоб. — Продать так скоро нечего и думать; заложить нетрудно, но ни один из ростовщиков не даст той суммы, которая вам нужна. Это такие гиены. Они дают франк за то, что стоит сто франков, не считая страшных процентов, которые берут, и срок назначается всегда очень короткий.

— Как же быть? — спросил Танкред, вытирая пот, выступивший у него на лбу.

— Погодите, граф, мне пришла мысль. Здесь есть один человек, который дает деньги под залог и без залога. Правда, он берется только за верные дела, но ведутся они честней, и проценты берутся не безбожные. Если месье Берг пойдет на эту сделку, то, быть может, все устроится. Я отправлюсь тотчас к его агенту, месье Гаспару, и через два часа принесу вам ответ.

Готфрид сидел в своем кабинете, контролируя счета, когда его старый лакей доложил, что пришел Гаспар по важному спешному делу. При виде агента со свертком в руках выразительное лицо Веренфельса омрачилось. Необходимость производить оценку залога внушала ему отвращение; всякий раз ему стоило большого труда подавить свою щепетильность относительно дел такого рода.

Гаспар коротко сообщил все, что требовалось знать, и выложил футляры на стол.

— Эти вещи принес один фактор, которого зовут Небертом, и прежде, чем придти сюда, я зашел к ювелиру, чтобы оценить камни. Они очень хороши, но все же я нахожу, что требуемая сумма слишком велика.

— Чьи эти вещи?

— Неберт отказался назвать своего доверителя, но он ждет в первой комнате, и с вами, месье Берг, быть может, он будет откровенней.

С внутренним отвращением Готфрид открыл футляры и стал рассматривать сапфировую парюру, но вдруг он вздрогнул; в последнем футляре на черном бархатном фоне красовалась очень оригинальная вещица: маленький павлин с распущенным хвостом, блестевшим разноцветными каменьями. Работа была замечательная, и этот ювелирный шедевр был несомненно ему знаком. Но где он его видел? Ах, у нее, у проклятой… Сколько раз переливающийся блеск этого павлина сверкал в складках мантильи Габриэли! Бледный, дрожащими руками он повернул брошь и взял лупу. Да, он не ошибся: с изнанки, наполовину скрытый под складными крыльями, виднелся хорошо ему знакомый герб Рекенштейнов с короной о девяти зубцах.

— Позовите сюда того, кто принес эти вещи, Гаспар, — приказал Веренфельс глухим голосом.

Весьма удивленный внезапным волнением своего патрона: Гаспар поспешил исполнить его приказание/ и через несколько минут вернулся в кабинет с Небертом.

Готфрид смерил долгим пытливым взглядом посланного Танкреда.

— Я должен предложить вам, милостивый государь, несколько вопросов, чтобы узнать, откуда у вас эти вещи и как могло случиться, что вы закладываете драгоценные каменья, принадлежащие семейству, которое, как мне известно, слишком богато, чтобы прибегать к подобным мерам? — спросил он строго.

— Месье Берг, я не имею права назвать моего доверителя, — проговорил смущенный Неберт.

— Так возьмите эти вещи: я не впутываюсь в темные дела. Если вы не можете сказать, от кого вы получили эти драгоценности, то я не могу вести с вами дел.

Неберт в полном отчаянии, не зная, что делать, мял в смущении свою шапку.

— Вам одному, месье Берг, — сказал он наконец, — если только вы обещаете хранить тайну, я назову того, кто послал меня.

— Оставьте нас, Гаспар. Скажите мне только, — обратился Веренфельс к Неберту по выходе своего агента, — кто закладывает вещи с гербом графов Рекенштейнов?

— Сам молодой граф. Он здесь со своей матерью, графиней де Морейра. Они были несчастливы в игре, и необходимость уплатить в двадцать четыре часа вынудила их прибегнуть к такому способу. Но это хорошее дело, месье Берг. И если даже у вас не выкупят эти парюры, вы ничего не потеряете.

— А! так граф игрок?

— Нет, не он. Графиня одержима этой пагубной страстью, — отвечал со вздохом Неберт.

— Месье де Морейра тоже здесь?

— Нет, дон Рамон застрелился два года тому назад в припадке меланхолии, как говорят доктора.

«И его тоже погубила эта тигрица», — сказал себе Готфрид.

— Сколько желаете вы получить?

Неберт назвал сумму.

— Хорошо. Теперь попрошу вас уйти и дать с полчаса времени подумать и рассчитать, прежде чем дать вам решительный ответ.

Оставшись один, Готфрид оттолкнул кресло и стал ходить по комнате в лихорадочном волнении. Она была здесь и сообщник ее тоже, так как Танкред должен был знать, что произошло. Чтобы попасть в комнату Готфрида и спрятать в чемодан портфель, Габриэль должна была пройти по комнате сына, так как дверь, выходящую в коридор Веренфельс, запер сам и унес с собой ключ. С мучительной ясностью слова, которые он слышал тогда, снова звучали в его ушах: «Танкред, мой кумир, клянись, что не проговоришься никогда, ни одним словом…» О чем она могла просить мальчика, как не о том, чтобы он не рассказывал о подлости, которую она сделала! И вот случай отомстить, которого он так жаждал, как бы ищет его сам, являясь к нему в дом, и дает в его руки бич, чтобы нанести чувствительный удар этой ненавистной женщине. Но недостаточно бичевать, надо погубить тех, кто сделал из него вора, загубил его жизнь и похитил у его ребенка их дворянское имя.

Вдруг Готфрид побледнел, сморщил лоб и упал на стул, прижав руку к своему больному сердцу, задыхаясь от его учащенных неправильных биений. Но его нравственное напряжение было такое, что подавляло даже физические страдания, и минуту спустя он встал с суровой, жесткой улыбкой на губах.

«Да, — проговорил он, — сама Немезида привела тебя сюда, граф Рекенштейн. Я возьму твое имя взамен моего, которое ты замарал. Что может быть проще такого решения, чтобы Лилия Веренфельс, дочь вора, снова приобрела свое общественное положение, сделавшись твоей женой. И это будет так».

Он позвонил и велел позвать Неберта.

Но тут вдруг ему пришло на ум опасение, не женат ли Танкред, что представлялось возможным, так как ему было двадцать три года.

— Я обдумал, и вот мое решение, — сказал он агенту, с беспокойством ожидавшему ответа. — Требуемая сумма очень крупная, но я все же не отказываю; но для этого я должен говорить с самим графом и с ним лично поставить условия. Кстати, совершеннолетний ли граф, женат ли он и служит ли где-нибудь?

— Графу Рекенштейну двадцать три года, он не женат и служит в белых кирасирах.

— Прекрасно. Так, если граф желает сговориться со мной насчет этого дела, попросите его приехать ко мне безотлагательно; я буду его ждать.

Несколько успокоенный, но недовольный вместе с тем, Танкред слушал доклад своего посланного.

— Досадно, что вы должны были назвать меня, Неберт. И зачем этот проклятый ростовщик хочет видеть меня?

— Благодарите Бога, граф, что он поддается, а то, право, не знаю, что бы мы делали. Сумма такая крупная, что, конечно, он желает условиться без посредничества.

— Ну делать нечего, велите заложить экипаж, пока я одеваюсь.

Мрачный, озабоченный молодой человек оделся с помощью камердинера. Он почти не смыкал глаз всю ночь, и сцена, разыгравшаяся утром, окончательно обессилела его. А время уходило в этих переговорах, когда была дорога каждая минута, и если все это ни к чему не приведет… какой скандал! Он не хотел и думать об этом.

Танкред не подозревал, выходя из экипажа у дома Готфрида, что его бывший воспитатель, скрываясь в складках гардин, всматривался любопытным и враждебным взглядом в своего будущего зятя, которого он сам себе избрал. Спустя несколько минут граф вошел в кабинет; человек, от которого зависела его судьба, сидел облокотясь на бюро и, казалось, был погружен в свои мысли.

— Согласно вашему желанию, месье Берг, я пришел лично переговорить с вами об известном вам деле, — сказал молодой человек.

— Очень хорошо, граф; мы переговорим и об этом, и о многом другом, — отвечал Готфрид дрожащим голосом и, встав, сделал несколько шагов к посетителю.

Как бы увидев призрак, Танкред побледнел и широко раскрыл глаза.

— Веренфельс! — воскликнул он прерывистым голосом и схватился за спинку кресла, так как голова его закружилась.

— Да, Веренфельс, вор, преступник, пойманный на деле. Ты еще помнишь его, бесчестный мальчишка. Теперь сознайся, как твоя достойная матушка смастерила с тобой эту подлость!

Объясняя себе смущение молодого человека его причастностью к делу, Веренфельс вне себя схватил его руку и тряхнул так, что, казалось, готов был убить его. Но Танкред не сопротивлялся. Двенадцать протекших лет как бы исчезли; как бывало маленький мальчик дрожал и сдавался покоряющему действию этого огненного взгляда и железной силе этой руки, так и теперь молодой человек сделался покорным и бессильным. И когда Готфрид, овладев своим бешенством, отпустил его, граф, как разбитый, опустился на стул, глаза его закрылись. Это последнее волнение окончательно уничтожило его. Он чувствовал страх и стыд перед этим человеком, так подло оклеветанным и погубленным.

Бледный, сдвинув брови, Веренфельс глядел на него несколько минут; затем, положив руку на его плечо, сказал:

— Будь мужчиной, Танкред. Теперь не время падать в обморок, а надо отдать отчет о прошлом. Сознайся прежде всего, как было дело; я хочу это знать. Граф вздрогнул и вскочил на ноги.

— Я ни в чем не сознаюсь, — крикнул он с пылающим взглядом.

— Ты, может быть, в самом деле думаешь, что я украл портфель?

— Нет, это я положил его к вам в шкатулку, и я готов на всякое удовлетворение, — отвечал Танкред глухим голосом, откинув свои черные локоны с влажного лба.

Готфрид рассмеялся отрывистым смехом.

— Ты? А сам не знаешь даже, куда ты его положил. Во всяком случае, твоя ложь делает тебе честь. Виновна твоя мать.

— Но я не обесславлю ее признанием, бесцельным к тому же, так как оно не восстановит вашего честного имени. Но теперь, как взрослый мужчина, я спрошу вас в свою очередь: разумно ли было доводить до отчаяния женщину, зная ее безумную страсть к вам? Нельзя безнаказанно играть с огнем, месье Веренфельс. Я понимаю, что вы вызвали меня, чтобы подвергнуть оскорблению и иметь меня в своей власти; весьма естественно, что вы хотите воспользоваться тем, что случайно узнали об отчаянном положении, в какое нас поставила несчастная страсть моей матери к игре. Я также понимаю, что вы имеете право требовать удовлетворение за ужасное оскорбление вашей чести. Возьмите взамен мою жизнь. Вместо того чтобы застрелиться в моем отеле, я предпочитаю честную дуэль. И моя смерть так больно поразит мою мать, что это, может, удовлетворит вашу жажду мщения.

Готфрид слушал его молча.

— Твои слова показывают, что в тебе есть немного рыцарской крови графа Вилибальда, но я не хочу твоей смерти, Танкред. Ты сейчас сказал, что твое признание не восстановит моей чести, смерть твоя еще менее может быть мне полезна. Но у меня есть дочь, которая неслыханным преступлением твоей матери лишена честного имени и общественного положения; я для Лилии требую у тебя удовлетворения. Ты женишься на ней и заменишь именем Рекенштейна замаранное вами имя.

Танкред отступил, вскрикнув:

— Жениться на вашей дочери, которую я никогда не видал? Подумайте, Веренфельс, что вы говорите. Это было бы не удовлетворение, но адская месть. И потом… через несколько часов я не смогу уже дать ей честного имени.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но когда речь идет о таком деле, как это, между двумя порядочными людьми, — денежный вопрос играет последнюю роль. Я позабочусь, чтобы графиня Рекенштейн носила незапятнанное имя; но берегись, если ты настолько бесчестен, чтобы отказаться от этого справедливого удовлетворения.

Граф тяжело дышал.

— Хорошо, — сказал он минуту спустя, — я рассчитаюсь за дурной поступок моей матери и покрою моим именем ваше обесславленное имя. Устройте свадьбу как можно скорее, так как я горю нетерпением оставить Монако. Что касается суммы денег, которую вы отправите еврею, я дам вам за нее расписку.

Он поспешно подошел к бюро, написал и подписал документ и подал его Веренфельсу.

Готфрид взял и положил его обратно на стол.

— Я бы не подумал, быть может, — сказал он, — взять это обеспечение: несмотря на суровый урок, какой имел в жизни, я все еще верю в честность людей. Но как бы ни было, я уплачу указанную сумму Финкелыптейну, а вас, граф, я жду завтра, чтобы покончить со всеми мелочами и представить вас вашей невесте.

Танкред поклонился в знак согласия и стремительно вышел из кабинета.

— Боже мой, на что вы похожи, граф! Разве он отказал? — спросил Неберт, как только они сели в карету.

— Нет, все устроилось, но какою ценой! — отвечал Танкред с невыразимым отчаянием и злобой.

Оставшись один, Веренфельс облокотился на бюро и отдался своим думам. Жестокое чувство удовлетворенной мести наполняло его сердце, ослепляя его до того, что он не думал о том, какую будущность готовит его дочери подобный брак. Он сознавал лишь одно, что стыд и грязь, которые Габриэль навлекла на него, перейдут на ее сына, на ее кумира, что возле Танкреда она будет всегда видеть дочь человека, который, несмотря ни на что, отвергнул ее и презирал ее за бесчестность.

Наконец он поднял голову, вздохнул и позвонил.

— Доложите барышне, что я прошу ее придти ко мне сейчас же, — сказал он вошедшему лакею.

Надо было предупредить Лилию о принятом решении. И когда несколько минут спустя молодая девушка вошла к нему, он в первый раз оглядел ее не как отец, но как мужчина, который оценивает красоту женщины. В эту минуту в простом сером платьице, с зачесанными назад волосами, бледная, слабенькая девочка не могла называться хорошенькой, но она обещала сделаться красивой, за это ручались изящная грация ее членов, пока еще слишком худощавых, и в особенности ее большие глаза, черные, бархатные, которые составляли пикантный контраст с ее золотисто-русыми волосами.

— Ты звал меня, папа? — спросила она, садясь на табурет возле бюро.

— Да, дитя мое. Я должен открыть тебе тайну, — отвечал Готфрид, привлекая ее к себе с таким сильным душевным порывом, какого она никогда не замечала в нем.

— Что с тобой, папа, не болен ли ты? — спросила Лилия, тревожно устремив на отца свой нежный, ясный взгляд.

— Когда ты узнаешь, какие страдания снедают меня и сделали из меня мрачного, молчаливого мизантропа, каким ты видишь меня с самого детства, ты поймешь мое настоящее волнение. Настал момент открыть тебе это тяжкое прошлое, так как с нынешнего дня ты перестаешь быть ребенком и становишься женщиной и должна знать и понимать, отчего ты носишь чужое имя и какую обязанность налагает на тебя наша общая честь.

Тихим, прерывистым голосом он стал раскрывать перед ней мрачную драму, которая погубила его жизнь, и, все более и более увлекаясь, он забывал порою, что его слушает дочь. Бледная, трепещущая, она внимала этому рассказу, который раскрывал ее детские глаза на бездну житейских страстей.

Когда Готфрид дошел до обвинений его в воровстве и произнесенного над ним приговора, он прервал свой рассказ; у него сделался припадок, и, тяжело дыша, он опрокинулся в своем кресле, у него не хватало ни голоса, ни дыхания.

В мучительном беспокойстве, с лицом, орошенным слезами, Лилия склонилась над ним. В одно мгновение она поняла, что должен был вынести этот благородный, гордый человек; поняла тоже, что он мог быть любим безумно, до преступления.

— Бедный, дорогой мой отец, не волнуйся так. Бог видит твою невинность и, конечно, потребует отчета у этой недостойной женщины за твое незаслуженное страдание.

— Да, Богу известно, какие адские муки я выносил, — прошептал Веренфельс, выпрямляясь минуту спустя. — Я прозябаю с момента моей гражданской смерти и никогда не мог забыть моего незаслуженного позора. Но суд Божий иногда совершается еще здесь, на земле. Случай отомстить представился мне сам собою. Сегодня утром ко мне пришел Танкред, сын Габриэли.

— Танкред! — воскликнула Лилия. — Этот прелестный мальчик, портрет которого я нашла в твоей старой шкатулке, но тетя не позволила мне показать его тебе.

Легкая улыбка скользнула по губам Готфрида.

— Да, он, и я рад, что он тебе нравится. Мальчик сделался взрослым мужчиной, красивым и привлекательным, так что ты можешь исполнить свой долг без отвращения и снова приобрести твое общественное положение.

В коротких словах Веренфельс сообщил о том, что произошло утром, о бедственном положении Габриэли и ее сына и, наконец, о том, что обязал молодого человека дать дочери свое честное имя взамен отнятого у ее отца.

При последних словах Лилия, смертельно побледнев, отчаянно вскрикнула:

— Это невозможно, отец! Откажись от своего решения. Можешь ли ты желать отдать меня незнакомому человеку, который будет ненавидеть меня за это насилие. Разве эта недостойная сделка, эта месть, падающая на двух невинных, искупит твои страдания!?

Заметив, что отец отвернулся, она опустилась на колени и схватила его руку.

— Папа, тронься моей мольбой! Не умаляй заслугу благородно вынесенного несчастия; прости как христианин, помоги графине, но не ценою будущности твоей дочери; не связывай меня, некрасивую, не имеющую значения, с этим вельможей, требовательным, пресыщенным, который — равно как и его мать — будет презирать меня. Какое мне дело до мнения людей? Я знаю, что ты невиновен, и буду всегда с гордостью носить имя мученика чести.

На минуту слезы его дочери, ее горячая мольба поколебали Готфрида, но бушевавшие страсти, горечь всей его загубленной жизни, дикая жажда мести подавили это доброе движение.

— Встань, Лилия, и если ты меня любишь, избавь меня от просьб, которых я не могу исполнить, — сказал он глухим голосом. — Моя честь и мой долг предписывают мне возвратить тебе права, цену которым ты еще не понимаешь. И если только я не умру, Лилия Веренфельс, дочь вора, будет через несколько дней графиней Рекенштейн.

Молодая девушка молча встала и, шатаясь, вышла из комнаты. По звуку голоса она поняла, что всякая мольба бесполезна. И лишь в объятиях своего старого друга дала волю своему отчаянию и страху в виду неизвестной будущности, на которую так неожиданно оказалась обреченной.

Добрая Ирина была глубоко потрясена этим известием. Но она слишком хорошо знала железную волю Готфрида; она видела его медленную нравственную агонию, а потому, горько сокрушаясь, что в своем ослеплении он увлекся гордостью, несправедливой местью, она не могла вполне осудить его желание дать дочери имя и общественное положение. Она старалась успокоить молодую девушку, убеждая ее покориться воле Божьей и внушая ей, что, конечно, в этой или в иной жизни она заслужила такое тяжкое испытание.

Готфрид не был вполне спокоен. Порой из глубины его души всплывало сомнение и как бы угрызение совести, но реакция была слишком сильна: злоба, накипевшая в течение многих лет, вырвалась наружу с такой силой, что подавила собой всякое другое чувство. И с лихорадочной деятельностью он занимался всеми необходимыми приготовлениями, чтобы ускорить свадьбу.

На следующий день Веренфельс получил от Танкреда письмо и конверт с его бумагами.

«Я не в силах приехать сам, — писал молодой граф, — так как разбит душой и телом, мне необходимо некоторое время, чтобы придти в себя. Сделайте все нужные распоряжения и не мучьте меня новыми условиями, Веренфельс. Я увижу Вашу дочь в церкви, ведь этого достаточно, так как не любовь соединяет нас. Но требуется выяснить другой вопрос. Желаете ли Вы, чтобы я увез тотчас мою жену, что было бы не совсем удобно по отношению к моей матери, или Вы согласитесь, чтобы я уехал недели на две, на три и вернулся бы за Лилией, когда приготовлю все, чтобы ее принять. Известите меня о Вашем решении насчет этого, и также о дне свадьбы. Я уеду тотчас после венчания, так как пребывание в Монако для меня невыносимо».

Готфрид отвечал, что одобряет его намерение отвезти мать и приехать за женой тогда, когда он все устроит — недели через три или даже через месяц, смотря по тому, как ему удобней. Причем говорил, что эта отсрочка будет иметь ту хорошую сторону, что даст молодым супругам время привыкнуть к своему новому положению. В ответ на это письмо Танкред писал Веренфельсу, что приглашает его приехать с молодой обедать к ним на квартиру, чтобы провести вместе несколько часов до его отъезда с матерью в Берлин.

Письмо Веренфельса облегчило графа. Непоследовательный и ветреный, он успокоился мыслью, что в течение нескольких недель, по крайней мере, он будет освобожден от присутствия ненавистной незнакомой ему женщины, которую обязан, как каторжник, всюду тащить за собой. Как все удивятся безумной фантазии привезти из путешествия жену, никому не известную в их обществе! И что скажет его кузина Элеонора де Вольфенгаген, влюбленная в него, которая объявила ему, что лишит себя жизни, если он изменит ей?

И какова она, эта Лилия? Если она похожа на отца, то должна быть красива, а если нет? Он тем не менее должен отказаться от прелестной Элеоноры для того, чтобы жить с уродом. Содрогаясь от этой мысли, Танкред нервно отбросил со лба свои черные локоны.

Волнение графа усиливало еще то обстоятельство, что он один нес наказание, так как не мог решиться сказать всю правду матери. Зная ее вспыльчивый, непокорный характер, он боялся какого-нибудь отчаянного поступка, какой-нибудь безумной выходки, которая усложнила бы трудность их положения. Графиня со своей стороны, узнав, что дело с банкиром устроилось, спешила уехать из злополучного города, не понимая, что означает мрачное настроение ее сына и его желание продлить их пребывание в Монако. Встревоженная и мучимая угрызениями совести, она заперлась в своих комнатах. Это добровольное уединение дало Танкреду возможность свободно заняться всеми нужными приготовлениями. Он заказал свадебный обед и отчасти посвятил в тайну камеристку Сицилию, на которую мог положиться; он родился на ее глазах и не сомневался в ее преданности. Затем молодой человек написал письмо на имя матери и поручил Сицилии передать графине, когда он уедет венчаться.

В этом письме он рассказывал в коротких словах свою встречу с Готфридом, говорил о подозрении в сообщничестве, которое было внушено Веренфельсу тем обстоятельством, что он слышал мольбу графини к сыну хранить молчание, и, наконец, сообщал, какое удовлетворение Готфрвд потребовал для своей дочери.

«Я не имел духа сказать тебе устно, моя бедная, дорогая мать. Но прошу тебя, склонись перед неумолимой рукой судьбы, которая наказывает за преступное мое молчание, — я плачу теперь, давая дочери честное имя, которое мы отняли у отца. Прими же с достоинством и спокойствием неповинного и несчастного человека, которого ты погубила, так как встреча с ним и с моей женой неизбежна».

Танкред поехал под венец в сопровождении лишь двух лиц: Неберта и его зятя, которые должны были служить свидетелями. Церковь была пуста, так как с общего согласия было решено, что никто кроме действующих лиц не будет присутствовать при церемонии. Бледный и мрачный, как приговоренный к смерти в ожидании палача, молодой человек прислонился к стене. С мучительной ясностью он расслышал звук подъехавшего экипажа, и минуту спустя появился Веренфельс в сопровождении своих свидетелей: Гаспара и старого банкира, его друга. Готфрид вел под руку даму, покрытую вуалью и закутанную в темный плащ.

Граф машинально подошел и низко поклонился, но он не поднял глаз: ему страшно было взглянуть на ту, которая через несколько минут должна была соединиться с ним навсегда. Не все ли равно, впрочем, красива она или нет, он должен был связать ее жизнь со своею. Молча молодой человек подал руку своей невесте, как только Веренфельс снял с нее плащ, и подвел ее к столу, где тотчас были подписаны все бумаги и исполнены все формальности. И лишь перед освященным алтарем Танкред решился взглянуть на стоявшую возле него женщину.

Длинная вуаль закрывала ее всю, но из-под его складок выглядывала густая русая коса с резким золотистым оттенком. Граф ненавидел рыжих и с истинным страхом взглянул в лицо Лилии. Бледная, как смерть, опустив глаза, она, казалось, была подавлена страхом или скорбью. Бедная девочка не была привлекательна в эту минуту в своем белом платье, которое выставляло ее худобу, болезненный цвет лица и обнаженный широкий лоб, а ее главная прелесть — большие, бархатные глаза — прятались под опухшими веками, покрасневшими от слез.

Голова молодого человека закружилась, им овладело такое отчаяние, такая злоба, что он чуть не вскрикнул. Эта тень, это некрасивое, тщедушное создание без кровинки в лице было его женой, которую он должен представить в свет как графиню Рекенштейн! Какие насмешки возбудит его выбор среди товарищей и всех красивых женщин, искавших его любви! Никто не будет знать настоящей причины этого супружества. О, какой демон этот Веренфельс! Пользуясь случаем, он покупает графа в мужья этому отвратительному уроду, которого бы не пожелал и самый жалкий ремесленник.

Все эти мысли, как ураган, бушевали в голове Танкреда. Стыд и отчаяние делали его глухим к священному обряду. Когда священник спросил, добровольно ли он вступает в брак, «да», как глухой стон, сорвалось с его губ, и он не взглянул даже на прелестную ручку, когда надевал на ее тоненький пальчик символическое кольцо.

Наконец все было кончено. С трудом преодолев злобу, кипевшую в его сердце, Танкред поднес к губам похолодевшую руку жены, но когда Готфрид, поцеловав дочь, повернулся к нему, молодой человек бросил на него взгляд ненависти и презрения и, увлекая Лилию к выходу, проговорил отрывисто: «едем».

В ту минуту, когда все общество вышло из церкви, у подъезда остановился фиакр; из него выпрыгнул лакей Танкреда, бледный, взволнованный, кинулся к своему барину и тихо сказал:

— Граф, у нас несчастье: графиня отравилась и умирает; Сицилия послала меня предупредить вас об этом.

Танкред пошатнулся. Этот последний удар был выше его сил. Он протянул руки, ища опоры, глаза закрылись, и он упал на руки Веренфельса, подхватившего его.

Видя, что Танкред лишился чувств, Готфрид счел своей обязанностью сделать необходимые распоряжения.

— Гаспар, — сказал он, — отвезите мою дочь домой, так как мне нужно доставить графа к нему на квартиру.

— Послали ли за доктором? — спросил он лакея, помогая ему уложить Танкреда в карету.

— Никак нет-с, мы ничего не смели делать без приказания графа.

— Так поезжайте, Неберт, и привезите доктора как можно скорей.

Смертельно грустная, мучимая безотчетной тоской, предчувствием, которого не могла себе объяснить, Габриэль провела все утро на кушетке. Она распустила волосы, так как голова ее горела и была тяжела, как свинец; рука ее нервно играла лентой, стягивающей в талии ее серый атласный пеньюар. Она не замечала, что Сицилия несколько раз приподнимала портьеру и бросала на нее тревожный взгляд. Камеристка знала содержание письма, которое должна была передать своей госпоже.

Но заметив, что графиня находится в каком-то тревожном, болезненном состоянии, она долго колебалась. Зная, какую роль играл Веренфельс в жизни графини, хитрая горничная подозревала, что обвинение в краже, которое возвели на этого гордого молодого человека аристократической наружности, могло быть местью. Что же будет, когда графиня узнает о том, что совершилось теперь? Наконец, она решилась, понимая, что необходимо предупредить.

— От кого? — спросила графиня, взяв с видимым утомлением письмо. — От Танкреда? Что это значит?

— Граф, выходя из дому, поручил передать вам, графиня, это письмо, — ответила Сицилия, поспешно удаляясь в гардеробную, где, ввиду всех возможных случайностей, она приготовила стакан воды, успокоительные капли и флакон с уксусом.

На этот раз у Габриэли не сделалось нервного припадка, она не вскрикнула, не проронила слез, прочитав письмо. С минуту она не верила своим глазам, затем голова ее упала на спинку кушетки, между тем как рука судорожно мяло письмо сына. Это прошлое, которое она старалась заглушить, забыть в вихре всяких наслаждений, восставало перед ней как неумолимое memento mori; и Танкред, ее обожаемый сын, платился за совершенное ею преступление. Из этого хаоса мучительных мыслей, как молния, пробивалось множество воспоминаний прошлого, и образ Готфрида, ее жертвы и тирана, чья власть над ней никогда не угасала, таился в глубине ее души. И теперь она должна снова увидеть его, снова будет тяготеть на ней холодный и презрительный взгляд этих черных глаз, воспоминание о которых заставляло биться ее сердце. Вторично она будет переживать муки того гнусного часа, когда она решилась погубить Веренфельса. А теперь ее ожидает бесконечная мука, так как его дочь будет женой ее сына.

Вздрогнув, Габриель приподнялась и вытерла платком свой влажный лоб.

«Нет, я решительно проклята, так как гублю всех, кого люблю и кто любит меня, не исключая даже моего Танкреда. Но самое главное унижение — увидеть тебя, Готфрид, предавшего меня проклятию и забвению, тогда как я не могу вырвать тебя из моего сердца, встретить твой взгляд, исполненный ненависти и презрения! О, этот стыд выше моих сил! Рассыпься же прахом непокорное сердце, которое не слушает ни рассудка, ни гордости, ни совести! Это единственный способ избавиться от моих мук».

С внезапной решимостью она встала, прошла в свою спальню и опустилась на колени перед распятием, лежащим на ее «prie-Dieu».

«Боже милосердный, вручаю Тебе мою грешную душу, — прошептала она с жаром. — Ты, простивший своим убийцам, ты сжалишься надо мной. Вилибальд, Арно, великодушно простившие мне все, будьте моими ходатаями, если мы встретимся на небе».

Она перекрестилась. Затем подошла к шкафу, достала оттуда шкатулку, которую открыла ключиком, висевшим на ее браслете. Из кучи бумаг и других вещей она вынула маленький флакон, наполненный бесцветной жидкостью, и с минуту глядела на него с горькой усмешкой.

«Думал ли ты, Рамон, показывая мне этот яд твоей страны и уверяя, что в течение часа он убивает без страданий, что с его помощью я последую за тобой? Слава Богу, что я сохранила этот флакон. Твоя месть, Готфрид, не удастся вполне: ты найдешь здесь один лишь труп».

С удивительным спокойствием она налила в рюмку немного воды, прибавила несколько капель яду, остальное вылила в цветочный горшок. Затем, сняв крест, висевший в изголовье ее постели, вернулась в будуар и опять легла на кушетку; она тихо молилась в течение нескольких минут и вдруг, схватив рюмку, опорожнила ее сразу и снова стала молиться. Сначала она ничего не чувствовала, но вдруг странная теплота разошлась мурашками по всему ее телу, голова закружилась, крест выпал из ее рук, и, полузакрыв глаза, она опрокинулась назад.

В эту минуту на пороге будуара показалась прелестная девочка лет одиннадцати. То была Сильвия, дочь дона Района. И как будто эгоизм Габриэли, ее обожание своей красоты олицетворялось в ее детях. Сильвия так же, как и Танкред, была живым ее портретом.

Увидев, что мать ее лежала, как мертвая, девочка кинулась к ней, дрожа от ужаса:

— Мама, мама, что с тобой?

На этот крик Сицилия прибежала из гардеробной и, увидев пустую рюмку, инстинктивно угадала правду. Вне себя она кинулась в комнаты графа и послала к нему его камердинера предупредить о несчастии. Затем, возвратясь к своей госпоже, она старалась, но тщетно, привести ее в чувство. А потому, когда послышался шум экипажа, катившего во весь опор, она, как безумная, выбежала в вестибюль. Маленькая Сильвия, глубоко потрясенная, молча подняла крест, упавший на ковер, и став позади дивана, усердно молилась.

Сицилии чуть не сделалось дурно, когда она увидела, что лакей с помощью какого-то господина несет Танкреда, все еще не пришедшего в себя. Камеристка сразу узнала Веренфельса и, подойдя к нему, поспешно проговорила:

— Месье Веренфельс, швейцар поможет Осипу отнести графа к нему, а вы пройдите, пожалуйста, к графине; она отравилась, а вы, может быть, знаете, что делать в таком случае. Я совсем как потерянная.

— Я послал Неберта за доктором; но проводите меня к графине и потом принесите лимону и черного кофе, это хорошее противоядие.

Сицилия впустила Готфрида в будуар, потом побежала за указанными средствами. Волнуемый разнородными чувствами, Веренфельс подошел к дивану и устремил взгляд на Габриэль. Бледная, неподвижная, она, видимо, умирала: порой слышалось легкое хрипение, и посиневшие руки лихорадочно блуждали по платью, как бы ища чего-то.

— Пить! Горит… внутри… — прошептала умирающая.

Готфрид вздрогнул. В открытую дверь он увидел на столе в соседней комнате графин с водой: он пошел, налил в чашку воды и вернулся, колеблемый различными чувствами: ненависть, презрение и жалость боролись в его сердце.

Габриель повторила с невыразимым страданием: «Пить! Задыхаюсь!», и тогда он победил свое отвращение и, приподняв ее, поднес чашку к ее губам. Прикосновение этой руки, присутствие человека, которого она несчастно любила, производило еще необъяснимое действие на Габриэль. С нервным содроганием она открыла глаза и, встретив взгляд Веренфельса, поднялась, как гальванизированная.

— Ах, несмотря ни на что, мы должны были увидеться еще раз, но успокойся, Готфрид, я умираю достаточно наказанная. Как окаянную, меня преследовали упреки совести, но в этот страшный час прости меня. Тогда ты меня оттолкнул, и я сделалась преступной, теперь не дай мне умереть, не простив меня.

Она протянула руку, как бы ища его руки, но Готфрид с живостью отступил. Все мгновенно ожило в его памяти: все унижения, все муки, которые причинила ему эта женщина.

Глаза его сверкали, когда с злобной горечью он ответил ей хриплым голосом:

— Вы думаете, графиня, что прощать так же легко, как делать зло. Вы ошибаетесь, нельзя забыть в одну минуту двенадцать лет мучений и свою нравственную гибель. В сердце моем нет прощения для вас, и я не коснусь в знак примирения преступной руки, которая подложила портфель в мой чемодан. Я бы простил удар кинжала, вызванный женской ревностью, оскорбленной гордостью, но эту низкую бесчестную месть я не могу простить. Вы поступили хуже разбойника на большой дороге, и, верная вашему неизменному эгоизму, вы лишаете себя жизни, чтобы не быть вынужденной загладить свою вину против вашей жертвы. Но я должен был ждать ради моего ребенка. Нет, нет, Габриэль, рассчитывайтесь сами за ваши преступления, идите перед лицо Небесного Судии, обремененная моими проклятиями.

Готфрид остановился; волнуемый мучительными воспоминаниями прошлого, он задыхался и не мог продолжать.

— Да, будь проклята, проклята… — вымолвил он наконец с трудом и, бледный, трепещущий, направился к двери.

Но едва он сделал несколько шагов, чтобы уйти, как кто-то схватил его за руку. Готфрид вздрогнул и, оглянувшись, с удивлением увидел маленькую девочку. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она уцепилась за него и прошептала с душевной тревогой:

— Не проклинайте маму.

Поразительное сходство ребенка с Габриэлью не оставляло никакого сомнения, что это была ее дочь от дона Рамона.

— Не проклинайте маму, не дайте ей умереть, не простив ей всего, в чем вы ее обвиняете, — продолжала молить девочка, опускаясь на колени, меж тем как крупные слезы катились по ее щекам.

Веренфельс был тронут. Ему казалось, что из этих ясных, невинных глаз исходил луч, приносящий успокоение и смягчающий его истерзанное сердце. И распятие, которое другой рукой девочка судорожно прижимала к своей груди, было как бы указанием Божественного страдальца, Который, пригвожденный к кресту, молился за своих врагов.

Подняв Сильвию он погладил ее черные локоны и ласково сказал:

— Благослови тебя Бог, дитя, за твою дочернюю любовь, наполняющую твое невинное сердце. Божие милосердие говорит твоими устами.

Он взял из ее рук распятие и, подойдя к графине, которая, широко раскрыв глаза, глядела на него неизъяснимым взглядом, вложил ей в руки этот символ мира и вечной жизни.

— Да отойдет с миром душа твоя, несчастная женщина. Мольба твоего ребенка обезоружила меня. Пусть мое проклятие не тяготеет над твоей могилой, и да простит тебя милосердие Божие.

Он наклонился и положил руку на влажный, холодеющий лоб умирающей. Глаза Габриэли мгновенно блеснули, легкий румянец выступил на ее щеках, на минуту к ней возвратилась ее дивная красота.

— Прощай, Готфрид, до скорого свидания, — прошептала она едва слышным голосом.

Затем, как бы истомленная этим усилием, она вытянулась последним судорожным движением, и смертная бледность покрыла ее лицо.

В эту минуту Сицилия ввела в комнату доктора и, между тем, как Готфрид подошел к нему сказать, что все кончено, вошел граф, сильно расстроенный и едва держась на ногах.

— Танкред, мама умерла! — воскликнула Сильвия, кидаясь к брату.

Он молча прижал ее к своей груди, затем опустился на колени возле усопшей и со сдержанным рыданием, спрятав лицо в складках ее платья, оставался глух к стенаниям Сицилии, и ко всему, что происходило вокруг.

Когда доктор ушел, Веренфельс прислонился к двери и глядел в раздумье на тело Габриэли и на ее детей, которые, прижавшись друг к другу, были всецело поглощены своей скорбью. Глубокая реакция произошла в душе Готфрида, столь возвышенной и доброй, если бы несчастье не ожесточило его. Теперь вся горечь, вырвавшаяся наружу, оставила после себя пустоту. Все земные расчеты были окончены. Женщина, которую он любил и ненавидел, умерла. Но порвалась ли всякая связь с нею? Или душа оживает там, за пределом всего земного, в том неведомом мире, который мы жаждем узнать?

С глубоким вздохом Готфрид отвел глаза от печальной группы и вышел из комнаты. Он понимал, что его присутствие было бы тяжело молодому графу и что сегодня, по крайней мере, его надо предоставить самому себе.

Когда он возвратился домой, встревоженная Лилия кинулась к нему с вопросом:

— Что случилось, папа?

— Она умерла, — ответил он тихо.

— Ужели вы не примирились перед ее смертью? Ужели ты дал ей умереть, не простив ее? Все время я молила Бога, чтобы Он смягчил твое сердце, послал бы тебе одного из своих ангелов, чтобы внушить тебе чувство милосердия, — присовокупила она со слезами на глазах.

— Молитва твоя не была напрасна, дитя мое. Ангел, посланный Богом, явился в лице дочери Габриэли. Я простил той, которая сделала мне так много зла. Ах, как все наши земные чувства ничтожны! И зачем мы понимаем это только после того, как они вовлекут нас в грех? Но я чувствую себя очень утомленным и пойду к себе; тебе тоже нужен отдых после всех волнений этого дня.

Действительно, Лилия была сильно утомлена душой и телом. Она пошла к себе в комнату и заперлась, так как чувствовала потребность быть одной. Сняв свое подвенечное платье, которое все еще было на ней, она накинула на себя пеньюар, села у окна и, сложив руки на коленях, погрузилась в раздумье. Вдруг она вздрогнула: взгляд ее упал на обручальное кольцо, блестевшее на ее пальце. Так это правда, она замужем. Это кольцо было символом, соединяющим ее на всю жизнь с этим красивым молодым человеком с бледным лицом, на которого она тоже взглянула украдкой. Через несколько недель она последует за ним и начнет новую жизнь как графиня Рекенштейн. Но какова будет их будущность? День их свадьбы не предвещал ничего хорошего, она была одна, а ее молодой супруг плакал над телом своей покойной матери. Он не сказал ей ни слова; видимо, не желал ее и покорился лишь необходимости. Каким же образом она найдет путь к его сердцу?

Лилия вздохнула и провела рукой по лбу. Приедет ли он к ней перед отъездом, чтобы сказать несколько приветливых ободрительных слов? О, тогда она даст ему обещание любить его и сделать все, чтобы составить его счастье.

На следующий день, после завтрака, Готфрид решился ехать к Танкреду, чтобы узнать, когда он думает отвезти тело покойной графини, и помочь ему распорядиться всем требуемым для печальной церемонии. По уходе отца Лилия прошла в его кабинет, желая дождаться его, чтобы узнать скорее их окончательное решение. Вся погруженная в свои мысли, молодая девушка села в глубокой амбразуре окна, образующей балкон и отделенной от кабинета портьерой. Вдруг кто-то порывисто отворил дверь, и звучный голос проговорил:

— Хорошо, так как ваш барин скоро вернется, я подожду его здесь. Войдите сюда, Неберт; мне нужно дать вам некоторые поручения.

Покраснев и колеблясь, Лилия поднялась с места. То был Танкред и не один. Между тем как она обсуждала, выйти ли ей к нему или нет, и не могла ни на что решиться, граф ходил по кабинету и, остановясь, сказал:

— Неберт, возьмите перо, я продиктую вам письмо к управляющему поместьем Биркенвальде. Впрочем, вы можете сами написать; скажите только Гоммеру, чтобы он сделал в доме все нужные распоряжения, так как я привезу туда на время траура жену и сестру с гувернанткой.

— Вы повезете графиню в Берлин или в Рекенштейн? — спросил с удивлением Неберт.

— Нет. Биркенвальде такая отдаленная местность, что там я смогу, в течение года по крайней мере, скрывать от глаз света самую некрасивую из всех графинь Рекенштейн, безобразнее какой не бывало в нашей семейной галерее.

— Это правда, что графиня слаба и бледна и что красавица мадемуазель Элеонора была бы лучшей вам парой, — заметил Неберт. — Впрочем, графиня выглядит такой тщедушной, что, вероятно, умрет при первой серьезной болезни.

— Дай Бог! так как я никогда не полюблю это привидение, и спрашиваю себя, как я буду выносить присутствие этого рыжего урода.

Злоба и презрение звучали в голосе графа.

— Мне страшно подумать, как я покажусь моим товарищам под руку с такой женой. Как поразит всех ее безобразие и ее глупое совиное выражение лица! И как все будут смеяться надо мной… Ну, довольно об этом. Пишите, Неберт.

Лилия слышала, как он бросился в кресло. Обомлев и судорожно сжав руки, она едва дышала; все кружилось перед ее глазами, в ушах звенело, и будучи не в состоянии держаться на ногах, она медленно опустилась на колени и прижала голову к подушкам кресла. Когда она очнулась от этого полуобморока, то услышала голос отца, разговаривающего с графом. Танкред спокойно сообщил о сделанных им распоряжениях относительно жены и своей маленькой сестры, за которыми намеревался приехать через три недели. При этом заявил, что сегодня же вечером увезет тело матери, так как отказался бальзамировать его ввиду быстрого разложения. Наконец, был поднят вопрос о деньгах и драгоценных уборах, которые Готфрид возвратил своему зятю. Затем молодой человек встал.

— Могу ли я видеть Лилию? — спросил он. — Я бы хотел поговорить с ней несколько минут и проститься.

— Конечно. Пойдемте в зал, я сейчас пошлю за ней. Но еще в последний раз я должен напомнить вам, Танкред, что ваша честь обязывает вас составить счастье вашей жены. Я буду наблюдать, чтобы вы любили и чтили ее.

— Я всегда с должным почтением буду относиться к графине Рекенштейн; что же касается вопроса любви, это решит будущее, так как нельзя заставить себя любить, — отвечал Танкред холодно, но спокойно. — А теперь, пожалуйста, пойдемте к графине, вы знаете, мне дорога каждая минута.

Едва они ушли из кабинета, как Лилия поспешно вышла другим ходом и, как испуганная лань, пробежала по комнатам, поднялась на лестницу, и только когда заперлась на замок в маленькой комнатке, служащей ей мастерской, она опустилась на стул и сжала руками тяжело дышащую грудь. Она дрожала вся с ног до головы. И ни за что не хотела увидеть в эту минуту графа, чувствовать на себе его взгляд теперь, когда она знала его мнение о ней, знала, как он ее ненавидит. Вскоре она услышала, что ее зовут и ищут по всему дому. Затем увидела, что ее отец и Танкред уходят через сад; она тотчас отвернулась, но этого взгляда было достаточно, чтобы черты графа неизгладимо врезались в ее памяти. Наконец, все стихло. Прошло более часа, и Лилия решилась вернуться к себе в комнату. Ее муж, надо было полагать, уже уехал. Заперев дверь на ключ, она села возле окна и отдалась своим размышлениям, между тем как горячие слезы катились медленно по ее щекам. Она ни за что не скажет отцу, какое вынесла унижение. Никто в мире, даже тетя Ирина, не узнает того, что она слышала. Но какая цель ее жизни? Человек, с которым она соединила свою судьбу, не только ненавидел ее, но любил другую, ту красавицу Элеонору, о которой говорил Неберт. А она, она — рыжий урод; ему стыдно будет вести ее под руку и показать товарищам. В безмолвной тоске она сжала руками свою голову и, казалось, снова слышала жесткий, презрительный звук голоса Танкреда, когда он произносил этот безжалостный приговор.

Вдруг она встала, поспешно подошла к большому зеркалу и стала в первый раз в жизни критически разбирать свою наружность и, под влиянием сильного возбуждения, судила себя с беспощадной жестокостью. Да, она была некрасива. Худощавые члены, плоская грудь, бледное лицо с обостренными чертами, непомерно большие глаза, их лихорадочный блеск и эта рыжая грива делали ее крайне непривлекательной. Да, он был прав; она безобразна до отвращения. Но она и не будет ему в тягость.

С горьким, суровым выражением губ и сдвинутыми бровями, Лилия отошла от зеркала. «Он не будет иметь причины краснеть, — говорила она себе. — Я должна буду следовать за ним, когда он приедет за мной, но я навсегда останусь в этом уединенном Биркенвальде. Никогда его товарищи не увидят меня, и если он захочет заставить меня ехать в Берлин, я кину ему в лицо его собственные слова. И, как знать, быть может даже я решусь сказать и ему и отцу, что не хочу следовать за человеком, который не желает даже дать себе труда узнать, не скрывается ли под некрасивой оболочкой любящее и преданное сердце. Нечестно ведь даже жить с мужем, когда гнушаешься им, не доверяешь ему, ненавидишь его… Но нет, ненавидеть кого-либо нам запрещает Бог, гордость тоже грех; но человеческое достоинство — добродетель. И этому чувству я останусь верна».

Она облокотилась и закрыла глаза, стараясь привести в равновесие свои чувства.

Пробило пять часов, и это вывело Лилию из задумчивости. Обед, надо полагать, был подан, и она должна была идти в столовую. Не взглянув в зеркало, она надела свое каждодневное платье, пригладила волосы и вышла из комнаты.

Заложив руки за спину, Готфрид шагал по залу. При виде дочери он остановился и сказал с неудовольствием:

— Не понимаю, куда ты исчезла, когда твой муж был тут, мы с ним искали тебя везде. Он хотел поговорить с тобой и проститься, но должен был, наконец, уехать, не повидав тебя.

— Надеюсь, что граф не был безутешен: счастье жениться на мне пришло к нему так неожиданно.

Пораженный тоном горькой насмешки, звучавшей в ее словах, Веренфельс поднял на нее глаза, но Лилия собирала ноты, разбросанные по роялю, и, когда она повернулась, лицо ее не выражало ничего.

Следующее затем время было как-то особенно томительно; на всех лежал какой-то гнет. Лилия работала более обыкновенного, с лихорадочным рвением отдаваясь изучению живописи и музыке.

Готфрид принялся снова за свои ученые труды, но мысли его были заняты другим. Тайное беспокойство, угрызения совести, все более и более обострявшиеся, терзали его.

Да, он отомстил, но эта месть, как ни была она справедлива, не дала желаемых результатов. Габриэль умерла, а Лилия, безмолвно замкнувшись в самое себя, утратила всю свою веселость, всю беззаботность юности, и достаточно было произнести имя Танкреда, чтобы вызвать в ней самое тягостное волнение. Спустя две недели после своего отъезда граф прислал письмо, в котором заявлял, что его служба и различные обстоятельства удерживают его еще недели на три, но что он приедет за своей женой в последних числах июня. При чтении этого письма Лилия горько улыбнулась. «Он придумывает отговорки и рад воспользоваться всяким предлогом, чтобы долее быть избавленным от меня», — сказала она себе мысленно.

Готфрид заметил ее внезапную бледность, горькое, почти нескрываемое выражение ее лица, и мучительное беспокойство все более и более наполняло его сердце. Неужели увлекшись эгоистическим желанием удовлетворить своему самолюбию, смертельно оскорбленному, он сделал свою дочь несчастной на всю жизнь? Под гнетом этого постоянного раздражения его болезнь, усилившаяся вследствие тяжелых волнений последнего времени, быстро прогрессировала. И однажды, когда пришли звать его к обеду, то нашли его лежащим в кресле и уже похолодевшим. Его бедное, растерзанное сердце перестало биться.

Отчаяние Лилии было глубоко и искренно. Всякое эгоистическое страдание исчезло, и всем своим существом она отдалась горячей молитве за упокой души отца. Она думала лишь о нем, о его душевных муках и тяжких испытаниях и хотела бы молитвой своей облегчить ему его первые шаги в загробной жизни, нашей вечной родине, куда следуют за нами наши дела, добрые и злые, любовь и ненависть тех, кого мы оставляем на земле.

Только после печальной похоронной церемонии Лилия стала думать о будущем. Недели через две, не позже, должен был прибыть Танкред, а она твердо решилась не только не ехать к нему, но избежать и самого свидания с ним. Он не знал о смерти Веренфельса, так как она запретила известить его телеграммой, и когда он нехотя приедет за безобразной графиней Рекенштейн, ее уже не будет здесь. Был момент, когда молодая девушка подумала о разводе, но какое-то необъяснимое для нее самой чувство заставило ее отбросить эту мысль. Она не хотела возвратить свободу Танкреду, не давая себе отчета, что именно руководит ею: чувство мстительности, или боязнь тех формальностей, с какими сопряжено подобное дело.

Проворно, с энергией, удивившей добрую тетю Ирину, она собралась в путь. Гаспар и банкир, друг ее отца, взяли на себя ликвидацию всех дел, и через неделю после погребения Готфрида Лилия уехала в Пизу с тетей Ириной, Пашей и попугаем. Из своих слуг она не взяла никого, отпустила даже свою горничную для избежания болтовни и огласки, которые могли бы помешать ей сохранить свое инкогнито. Роберту, старому камердинеру, и его жене, оставленным сторожить дом, было наказано никому — ни даже графу — не давать ее адреса и не проговориться о том, что они знают, где она находится.

Не подозревая, какой сюрприз ожидает его, Танкред приехал в Монако через несколько дней после отъезда своей жены. Он отвез предварительно Сильвию с ее гувернанткой в Биркенвальде, обширное поместье, находящееся в глуши Силезии и принадлежащее его сестре. Когда дон Рамон увидел, что он разорен, то, желая обеспечить будущность дочери, купил на ее имя эту землю и своим завещанием спас это маленькое имущество от расточительности Габриэли.

Мрачный, с затаенной злобой в сердце, молодой граф отправился в дом своего свекра, но каково было его удивление, когда Роберт, проведя его в зал, сообщил со слезами, что Веренфельс умер внезапно от разрыва сердца.

— Доложите графине, что я приехал, — сказал Танкред, задумчиво обводя глазами комнаты, имеющие вид опустелых и как бы необитаемых.

— Графиня уехала, — отвечал старый слуга с замешательством.

Заметив, что граф вспыхнул и насупил брови, Роберт пояснил нерешительным голосом, что его госпожа уехала со своей старой родственницей, не оставив ни письма на имя мужа, ни своего адреса и не заявив о времени своего возвращения, но что, быть может, старый банкир, месье Сальди, знает что-нибудь более определенное.

Сильно заинтересованный, Танкред отправился к банкиру, но тот тоже заявил, что ему неизвестно ни место пребывания молодой женщины, ни время ее возвращения. Он присовокупил только, что Лилия сказала ему, что она напишет мужу.

Задумчивый и немного смущенный, граф вернулся в отель, решив уехать в тот же день. «Вот неожиданная случайность! Веренфельс умер, а рыжий урод уехал на неизвестный срок, — говорил себе граф, шагая по комнате. — Не будет ли эта женщина так умна, чтобы отказаться от меня, не предложит ли развод? Нет, она не выпустит меня из рук». Досада и радость боролись в его сердце, но после всех размышлений, длившихся с час времени, ветреность, беззаботность его характера взяли верх. «Посмотрим, что из этого выйдет. Во всяком случае, так как я никому не говорил о моей женитьбе, то нет надобности объявлять о ней теперь, — сказал он себе весело. — И пока моя некрасивая супруга не соизволит появиться, я буду пользоваться у дам привилегиями холостяка». Он снял с пальца обручальное кольцо и спрятал его в коробку своего дорожного несессера; надо заметить, что это кольцо было вынуто из этой самой коробки только несколько часов тому назад, когда он ехал к своей жене, не внушающей ему ничего, кроме отвращения.

II. Новое испытание

Лилия провела около года в Пизе в полном уединении. Первые месяцы сильнейшая апатия владела ею; она заболела вследствие реакции на все, что она вынесла, и это усилило ее отвращение к жизни и к людям. Мало-помалу доброй тете Ирине удалось успокоить больную душу молодой девушки и заставить ее снова приняться за ее обычные занятия. Стараясь найти забвение в учении и в труде, Лилия еще с большим рвением, чем прежде, отдалась живописи, музыке и пению. Но все же жизнь в городе тяготила ее, она боялась среди приезжих иностранцев встретить неожиданно графа Рекенштейна. И, прочитав в газетах, что в окрестностях Тюбингена отдается в наем поместье, она поехала в сопровождении горничной поглядеть его и, оставшись им довольна, подписала тотчас контракт на имя своей родственницы.

Поместье, избранное молодой графиней Рекенштейн, состояло из маленького уединенного замка, окруженного лесом, но находящегося в очень живописной долине, и так как Лилия обладала хорошим состоянием, то обставила себя и тетю Ирину полным комфортом и роскошью. Тишина прекрасной природы, чистый и живительный воздух гор подействовали благотворно на больной организм молодой девушки. По совету доктора она научилась ездить верхом и так полюбила такого рода прогулки, что вскоре сделалась прекрасной наездницей; она проводила долгие часы на лошади и изъездила по всем направлениям местность, в которой поселилась.

* * *

В таком безмятежном спокойствии прошло три с половиной года, и, конечно, тем, кто видел Лилию в Монако, трудно было бы узнать ее теперь. Жизнь на открытом воздухе и физические упражнения, укрепляющие тело, преобразили ее. Вместе с тем к ней возвратилось ее душевное спокойствие; она покорилась судьбе, наделившей ее такой печальной долей. О Танкреде она ничего не знала. Он не разыскивал ее, это было ясно, и она твердо решила никогда не появляться к нему на глаза. У Лилии осталась лишь одна слабость, вызванная несчастным эпизодом ее жизни: презрительное пренебрежение к своей наружности и непобедимое отвращение глядеть на себя. Все зеркала были изгнаны из замка, и ее камеристке казалось весьма странным причесывать и одевать свою госпожу без зеркала. Ей едва удалось упросить Лилию позволить ей сделать модную прическу, но взглянув в зеркало, как эта прическа идет к ней, молодая женщина наотрез отказалась. Никогда более, если возможно, она не хотела видеть это лицо, которое он нашел некрасивым до отвращения. И теперь еще при воспоминании о той минуте, когда она услышала свой приговор, яркая краска вспыхнула на ее щеках.

Все более и более слабеющее здоровье тети Ирины начинало сильно беспокоить Лилию, и она собиралась везти больную старушку в Париж, чтобы посоветоваться с доктором, как вдруг неожиданное событие перевернуло всю ее жизнь.

Она получила письмо от Гаспара, в котором он извещал ее, что финансовый крах, совершившийся в Париже, вызвал целую серию банкротств, и что, по всей вероятности, погибло и все ее состояние.

Банкир, месье Сальди, потерпевший тоже значительные утраты, вызвал Лилию немедленно в Монако, так как было необходимо выяснить ее положение.

В первую минуту Лилия была потрясена известием, но — странное дело! — это несчастье, разорившее ее, не так больно отозвалось в ней, как то унижение, которое вынесла ее женская гордость, и ее более всего огорчала мысль, что бедная тетя Ирина будет терпеть нужду в последние дни своей жизни. Со всевозможной осторожностью, какую ей внушила ее любовь к доброй старушке, она сообщила ей о постигшем их несчастии.

— Вооружись бодростью, дорогая тетя, — говорила она ей, — настоящие испытания начинаются только теперь, но я надеюсь, что Бог поможет мне перенести это лучше, чем те ребячества, которые я принимала так близко к сердцу.

Старушка нежно прижала ее к своей груди.

— Я не была бы христианкой и спиритисткой, — отвечала она, — если бы придавала так много цены превратностям судьбы, да и мне ведь остается так мало жить! Но за тебя, дорогая моя, я буду молиться, чтобы силы добра поддержали тебя в этом новом испытании и руководили бы тобой.

Спокойно и энергично Лилия сделала надлежащие распоряжения. Все вещи были уложены, но так как за дом было уплачено за несколько месяцев вперед, то упакованные ящики были оставлены в замке до востребования. Затем она отпустила всех своих слуг и в сопровождении лишь тети Ирины и своих любимцев, Паши и попугая, уехала в Монако. Это произошло неделю спустя по получении письма с печальным известием.

Поезд прибыл на место утром, и Лилия весьма с понятным волнением ступила на дебаркадер, откуда уехала почти четыре года тому назад. Тогда ее гнало отсюда несчастье, другое несчастье возвращало ее назад.

Медленно подвигалась молодая женщина к выходу, поддерживая тетю Ирину.

Уже во время путешествия Лилия заметила, что многие, особенно мужчины, оглядывались на нее, когда она проходила мимо, и всякий раз это вызывало в ней неприятное ощущение. Ужели она до того подурнела, что обращала на себя внимание?

Здесь повторилось то же самое. Досадуя и краснея, она старалась ускорить шаг, как вдруг у выходных дверей один молодой человек, посторонясь, чтобы дать им пройти, сказал вполголоса своему товарищу: «Погляди, какая прелестная головка, настоящая Лерелея».

Лилия смутилась. Ужели это было сказано о ней? Но возвращение домой и первый разговор со стариком Робертом и его женой, рассказавшим ей теперь устно о посещении Танкреда, заставили ее забыть о произведенном впечатлении. Когда же молодая женщина вошла к себе в комнату, то вспомнила об этом, и одновременно в сердце ее пробудились все тяжелые ощущения, вынесенные ею в этом доме до и после свадьбы.

С внезапно решимостью Лилия подошла к трюмо и сняла покрывавший его занавес. Она хотела взглянуть на себя и снова судить о своей наружности. Но с каким изумлением она увидела в зеркале свое отражение! Эта стройная фигура на целую голову выше прежней Лилии, с прекрасно округленными формами и нежным, прозрачным цветом лица — неужели то была она? Большие черные, как бархат, глаза и брови, почти сходящиеся вместе, остались все те же, но как они шли теперь к ее прелестному лицу, оттеняя его и придавая ему энергичный вид, напоминающий ее отца. С большим спокойствием молодая женщина стала пытливо всматриваться в себя, разбирая каждую черту своей физиономии, как будто дело шло не о ней, а о ком-то другом. Но она была слишком хорошей художницей, чтобы не понимать, что ее оригинальная и поразительная красота должна была привлекать внимание и возбуждать желания в сердцах многих людей. С тяжелым вздохом она отошла от зеркала.

— Если б он увидел меня такой, как я теперь, он не сказал бы: безобразна до отвращения, — прошептала она. — И теперь, когда я разлучена с ним навсегда и впала в бедность, судьба дает мне красоту, этот опасный дар для одинокой женщины.

Она села, облокотясь у окна, и задумалась. Мало-помалу это горькое чувство уступило место радости, смешанной с гордостью. Ей не надо больше краснеть за себя: такая роскошная красота — могучая сила. Как знать, быть может, настанет время, когда Танкред пожалеет, что так безжалостно пренебрег некрасивой графиней Рекенштейн. Красивая не желает его и никогда не будет носить имя, которое ей отец купил насильно, а граф бросил ей, как милостыню.

Распутывание дел Лилии взяло более времени, чем предполагалось, хотя с самого начала было ясно, что из ее состояния можно спасти лишь кое-какие крохи. В эти тяжелые дни судьба как будто хотела удручить ее всеми возможными несчастиями, отнять все, что оставалось у нее дорогого в мире: тяжкая болезнь в несколько дней сразила и похитила добрую тетю Ирину.

Лилия чувствовала себя невыразимо несчастной и одинокой. Впрочем, ей некогда было предаваться своему горю, надо было решать, что предпринять в будущем и чем существовать.

Молодой женщине не оставалось решительно ничего, кроме дома в Монако, который ничего не давал, а требовал еще расходов для уплаты налогов и для своего содержания. А между тем она желала во что бы то ни стало сохранить это место, полное воспоминаний, где она росла, где умер ее отец. Кроме того, если б она продала это дорогое для нее жилище, старик Роберт и его жена лишились бы приюта, где рассчитывали умереть, а ничтожные деньги, скопленные ими, не обеспечили бы им сносного существования.

После долгих размышлений Лилия решила отдать дом в наем, а тем, что будет с него получать, покрывать требуемые расходы, обеспечивая за собой, таким образом, обладание недвижимым имуществом. Сверх всего, она желала оставить для себя флигель, где находилась ее комната, и примыкающую к нему часть огорода. В одной из комнат она предположила поместить старика Роберта с женой с тем, что они будут наблюдать за домом, а остальные комнаты намеревалась загромоздить всем, что желала сохранить из мебели и разных вещей, оставленных ею на память и с которыми ей не хотелось расстаться. Что касается ее самой, она решила искать себе места учительницы, компаньонки или чего-нибудь подобного, что может дать ей насущный хлеб.

Когда молодая женщина высказала свой план старому банкиру Сальди, всегда отечески доброму к ней, он сказал, неодобрительно покачав головой:

— Милое дитя мое, прежде чем ступить на путь разных случайностей в звании наставницы, вы должны, покоряясь чувству долга, обратиться к вашему мужу. Граф должен решить, может ли его жена жить в качестве компаньонки. И во всяком случае, он обязан возвратить вам значительную сумму денег, которые были ему, кажется, даны вашим отцом, и это обеспечило бы вам снова богатое состояние.

— Нет, нет, я никогда не обращусь к графу Рекенштейну, — отвечала Лилия, бледнея и сдвинув брови. — Мне также нечего требовать с него, так как сумма денег, о которой вы говорите, мне возвращена. И если вы сохранили ко мне вашу добрую дружбу, то помогите мне найти место в хорошем семействе, под именем Берг, само собой разумеется.

После долгих препирательств банкир должен был согласиться.

«Лучше умереть с голоду, чем обратиться к нему, — говорила себе Лилия, возвращаясь домой, взволнованная и с пылающим лицом, — и напоминать о себе этому недостойному человеку, который в течение четырех лет не позаботился узнать о несчастной молодой сироте, как бы забыв, что она его законная жена». Да, душа красавца Танкреда более безобразна, чем была безобразна ее наружность. И он заслужил, чтобы она втоптала в грязь имя Рекенштейна, которым он гордится.

Прошло более двух недель, а от банкира не приходило никаких известий. Лилия уже думала послать в газеты объявление или же обратиться в бюро, доставляющие места, как однажды утром месье Сальди пришел сообщить молодой девушке, что нашел ей, через посредство одной родственницы его жены, очень выгодное место.

— Эта родственница, — сказал он, — друг детства компаньонки баронессы Зибах, молодой вдовы, принадлежащей к лучшему обществу. Бедная девушка, занимавшая эту должность, страдает глазами, что вынуждает ее к полному бездействию. По просьбе моей жены, вас рекомендовали и, так как вы отвечаете всем требованиям, то есть, так как вы музыкантша, достаточно сильны в живописи, чтобы помогать в случае надобности в рисовании, и говорите на разных языках, то баронесса согласилась вас взять. Жалованье очень хорошее, и обращение, как говорит кузина, не оставляет ничего желать.

— А где живет баронесса?

— Летом в своем поместье в Силезии, зиму, кажется, в Берлине. Но ведь этот вопрос второстепенный.

Лилия с минуту колебалась. В Берлине служил Танкред. Впрочем, это не важно, так как в таком обширном городе можно было прожить десять лет, не встретясь ни разу. И если бы даже он ее увидел, то не мог бы узнать. Итак, Лилия заключила условие, и было решено, что она уедет через две недели.

Грустная, но непоколебимая, молодая девушка делала необходимые приготовления к отъезду. Она не создавала себе иллюзий, так как хорошо знала, как горек трудовой хлеб и как много скорби и унижений ожидало ее.

Усердно помолясь над могилами отца и своей преданной наставницы, Лилия оставила Монако. Мрачная покорность судьбе наполняла ее душу. Прошлое умерло, будущее было темно, как грозовая туча.

* * *

После нескольких дней путешествия, невольно рассеявшего ее немного, что благотворно подействовало на ее настроение, Лилия приехала в поместье баронессы Зибах. Это был красивый, большой, комфортабельно устроенный дом, окруженный садом. Немного отдохнув и переменив туалет, молодая девушка сошла вниз, чтобы представиться баронессе.

Ее ввели в большой зал, выходящий на террасу. У стола, загроможденного книгами, журналами и мелкими дамскими рукоделиями, сидела красивая молодая женщина, лет двадцати трех, очень смуглая, отчасти итальянского типа; ее черные большие влажные глаза, полные огня, устремились с видимым удивлением на прелестное лицо новой компаньонки, которая поклонилась ей скромно, но с изящным благородством.

— Милости прошу, мадемуазель Берг. Мне говорили о вас много хорошего, — сказала приветливо баронесса. — Садитесь, пожалуйста, и побеседуем. Но я вижу, вы в трауре; вы лишились кого-нибудь из близких?

— Да, баронесса, я схоронила тетушку, воспитавшую меня, в ней я потеряла моего последнего друга, так как я круглая сирота.

— Как это печально! — промолвила с участием мадам Зибах; но заметив, что речь об этом производила тяжелое впечатление на молодую девушку, перевела разговор на искусство, литературу, поэзию, заявив при этом, что сама она отчасти поэтесса и собирается издать сборник баллад и народных песен.

— Надеюсь, что вы будете хорошо чувствовать себя здесь. У меня характер очень миролюбивый, и вы мне очень нравитесь, — присовокупила мадам Зибах со свойственной ей живостью. — Мне бы следовало дать вам отдохнуть сегодня, но мне так хочется услышать вашу игру на рояле, а потому я помучаю вас немножко, попрошу сыграть что-нибудь.

— Я не устала, баронесса, и буду очень счастлива, если мои слабые таланты удовлетворят вас, — отвечала Лилия с милой улыбкой. Простое приветливое обращение молодой женщины производило на нее самое приятное впечатление. Она так боялась, что к ней будут относиться, как к горничной.

Артистическая игра новой компаньонки вполне удовлетворила баронессу, и она объявила, смеясь, что если другие таланты ее таковы, как этот, то ей придется радоваться, что болезнь глаз заставила мадемуазель Генриетту Штребер оставить ее. Разговор был прерван приходом няни с сыном баронессы, мальчиком лет трех; вслед затем пошли пить чай на террасу.

Добрые отношения, установившиеся с первого вечера, улучшались с каждым днем. Молодая женщина становилась все более и более довольна, а Лилия, умная и проницательная, очень скоро поняла, чем она может ей нравиться.

Мадам Зибах была вспыльчива, капризна и страстна до крайности. Сверх того, у нее была мания считать себя артисткой по всем родам искусства, а между тем, как ветреная и светская женщина, она не имела терпения работать и подняться в чем бы то ни было выше посредственности. Она читала Лилии напыщенным тоном свои стихотворения, лишенные всякого таланта, сочиняла вальсы и фантазии, которые заимствовала целиком у разных композиторов; наконец, она рисовала по фарфору, по кости, по атласу и масляными красками множество вещей, предназначаемых для подарков бесчисленному множеству ее родных. Само собой разумеется, что такое обилие занятий лишало ее возможности посвящать хоть сколько-нибудь времени своему сыну.

Маленький Лотер был всегда предоставлен няне, и Лилия, любившая детей, занималась с ним и держала его у себя в комнате так долго, как только могла. Она взяла на себя также заготовление множества артистических работ, которые баронесса рассылала родственникам как свои собственные произведения. И все эти вещи были так мастерски исполнены, отличались таким вкусом и изяществом, что баронесса была в восторге.

— Право, милая мадемуазель Берг, вы так хорошо рисуете, что вашу работу нельзя отличить от моей, — заявила она с невозмутимой наивностью. — Если хотите, я обучу вас единственному искусству, которого вам недостает, — верховой езде, — присовокупила она весело.

— Благодарю вас, баронесса, я езжу верхом, и так как я привезла свою амазонку, то могу сопровождать вас в ваших прогулках, если желаете, — отвечала Лилия, улыбаясь.

— Вы волшебница! Но скажите, пожалуйста, как ваше имя?

— Меня зовут Нора.

Лилия в своем паспорте выставила свое второе имя.

— Какое хорошенькое имя; я так и буду называть вас. И с завтрашнего дня мы начнем ездить верхом.

Около месяца прошло в полном довольстве для Лилии. Баронесса была действительно добра к ней, относилась к ней как к равной, и так как жалованье было хорошее, то молодая девушка решила его откладывать, рассчитывая накопить достаточную сумму, чтобы жить скромно во флигеле своего дома, хотя бедно, но независимо. Одно в баронессе было несимпатично Лилии: это ее имя — Элеонора. Оно было ей неприятно по воспоминанию о ненавистном утре на другой день ее свадьбы, и когда она в первый раз услышала, что баронессу зовут Элеонорой, она подумала, не та ли эта, которую любил Танкред, но тотчас отбросила такое предположение, находя его смешным.

Однажды мадам Зибах совершенно неожиданно объявила, что она страшно соскучилась в этой глуши и намеревается вернуться в Берлин. Сборы были очень быстры, и несколько дней спустя баронесса и Лилия поселились в прелестной вилле неподалеку от города. Этот кокетливый домик, с двумя башнями по бокам, был окружен садом и отделялся от шоссе высокой бронзовой решеткой.

На другой день их приезда мадам Зибах велела оседлать верховых лошадей.

— Поедемте, мадемуазель Нора, я покажу вам окрестности, — сказала она. — Мы можем совершать такие прогулки в течение еще нескольких дней, а как только узнают от моего отца, что я приехала, так и посыплются визиты, и тогда прощай покой и свобода.

День был великолепный, но слишком жаркий, и Лилия находила весьма странной прогулку в самый полдень. С полчаса времени они ехали молча, как вдруг на дороге показалось облако пыли, быстро приближаясь и отражая блеск чего-то металлического.

Баронесса внимательно всматривалась и вдруг сильно покраснела и пустила лошадь в галоп. Лилия поспешила за ней и вскоре увидела, что всадник, едущий к ним навстречу, был офицер в кирасирской форме. Приблизясь на несколько шагов, он осадил лошадь, пущенную во весь опор, и, приложив руку к козырьку, крикнул радостно:

— Здравствуйте, кузина!

В то же время лошадь Лилии поднялась на дыбки с такой горячностью, что это привлекло внимание офицера на другую амазонку, и он протянул руку, чтобы схватить лошадь за узду; но наездница уже усмирила своего коня. И, заставив его описать полукруг, устранила надобность в помощи.

Бледная, как смерть, молодая девушка наклонилась, лаская лошадь, и старалась овладеть собой, так как в красивом молодом человеке в белом мундире, еще лучше обрисовывающем его изящные формы, она узнала Танкреда. С видимым удивлением он устремил взгляд на неподвижное, мрачное лицо незнакомки, но Элеонора прервала его созерцание.

— Вот приятная неожиданность! Я. не предполагала видеть вас сегодня, Танкред, но раз вы тут, я вас не отпущу: вы должны обедать и провести весь вечер у меня.

— С большим удовольствием, Я вчера узнал от Лео, что вы возвратились, и вот я прямо с парада; все мои дела покончены.

— Счастливый смертный! каждый бы желал таких дел, как ваши. Получить такое наследство, какое получили вы от вашего кузена Девеляра! Но виновата. Мадемуазель Берг, позвольте представить вам моего кузена, граф Рекенштейн-Девеляр.

Граф поклонился, приложил слегка руку к каске и еще раз с любопытством окинул взглядом изящную фигуру новой компаньонки и ее красивое бледное лицо с черными, сверкающими глазами.

Кавалькада повернула назад и легкой рысью направилась к вилле. Лилия отстала несколько от них, стараясь привести в порядок свои мысли. Какая злая насмешка судьбы — эта встреча в доме, где она служила, с человеком, который бежал от нее, отрекся от нее с презрением. По счастью, он ее не узнал, и только рыжие волосы напомнили ему безобразную идиотку.

Когда они подъехали к крыльцу, граф помог кузине сойти с лошади, между тем как Лилии помогал жокей.

— Потерпите с четверть часа, Танкред, я пойду скорей переоденусь, и тогда мы будем завтракать. Держу пари, что вы умираете с голоду, — сказала, улыбаясь, баронесса.

— Конечно. У меня волчий аппетит. Но скажите, Элеонора, откуда у вас эта молодая девушка, ваша компаньонка? У нее очень оригинальное лицо, — спросил Танкред, провожая глазами Лилию, которая поднималась по лестнице.

— Мне рекомендовали ее. Впрочем, это очень хорошая девушка, деятельная, с большим тактом. Вам она не понравится, потому что у нее рыжие волосы. Ах, Танкред, вы должны будете раз исповедать мне причину этой антипатии к рыжим, — прибавила она, смеясь.

— Я предпочитаю не открывать вам этой тайны. И надеюсь, что никогда не буду вынужден к такому признанию, — отвечал с принужденной улыбкой молодой человек.

Завтрак был подан на террасе. Когда Лилия, переодевшись, спустилась вниз, то нашла баронессу и ее кузена в оживленной беседе. Снова шла речь о полученном наследстве и вообще о счастье, благоприятствующем молодому человеку.

— Счастье, это нечто условное, милая кузина, — возразил граф, развертывая салфетку. — И как знать, среди всех этих милостей судьбы не таится ли во мне что-нибудь, что снедает и отравляет мою жизнь.

Лилия, сидевшая молча против него, подняла голову, и глаза ее сверкнули насмешкой. Граф заметил это, и мимолетный румянец скользнул по его лицу. Он устремил враждебный, пытливый взгляд на молодую девушку, которая не вмешивалась в разговор и едва касалась кушаний, но, казалось, тоже внимательно наблюдала за ним.

«Не будь это смешно, я бы подумал, что эта девушка чувствует ко мне ненависть; с каким-то особым выражением она всматривается в меня. Впрочем, глаза у нее чудные», — сказал себе граф, и заметив, что Лилия взялась за стакан, чтобы протянуть его лакею, он взял графин и сам налил ей воды. Случайно его взгляд упал на руку молодой женщины, и он увидел у нее на пальце массивное обручальное кольцо. Элеонора, не перестававшая следить за ним глазами, сказала улыбаясь:

— Мадемуазель Нора упорно не говорит — замужем она или невеста. А между тем не носит другого кольца, кроме обручального.

— Быть может, это тайный брак или тайное обручение, — заметил граф с легкой насмешкой.

— Если б у меня была подобная тайна, то, чтобы скрыть ее, не было бы ничего легче, как спрятать этот символический знак. И потом, граф, разве только кольцо служит свидетельством, что человек связан? Кольцо, которое я ношу, память о моем отце.

Голос Лилии был любезен и вежлив, но в ее глазах, обращенных к Танкреду, выражалась такая холодная насмешка, что досада шевельнулась в его сердце; вторично во взгляде и голосе этой подчиненной было нечто, вызывающее краску смущения на его лице. Не отвечая, граф повернулся к кузине и возобновил с нею свой разговор, с презрительной небрежностью игнорируя компаньонку.

Молодая девушка оставалась молчаливой и сдержанной, украдкой всматривалась в Танкреда и констатировала, что он имел вид человека пресыщенного, что в глазах его виднелась холодная надменность и что среди дорогих колец на его красивой белой руке не было обручального кольца.

«Негодный человек, фат и обманщик», — говорила себе Лилия, улавливая любовные взгляды, которые молодой человек бросал на свою кузину.

По окончании завтрака Элеонора позволила Лилии уйти к себе до обеда. Со стесненным сердцем и опущенной головой молодая девушка направилась к башне, где находилось ее помещение, состоящее из будуара и спальни. Она села к окну и, прислонив голову к спинке кресла, закрыла глаза, между тем как тихие слезы текли по ее щекам. В груди ее бушевала буря негодования против безжалостной судьбы, которая, отняв у нее все, поставила ее теперь лицом к лицу с этим человеком, богатым, счастливым, независимым, между тем как она, которую он отбросил от себя, как гада, должна была исполнять обязанности наемщицы. Много времени она провела в таком состоянии, наконец встала утомленная и хотела направиться к столу, чтобы прибрать кое-какие вещи, разбросанные на нем. При этом Лилия случайно взглянула в сад, расстилавшийся под окном будуара; с этой высоты можно было видеть все извилины этого маленького парка. Вдруг она вздрогнула и вся вспыхнула. В одной из аллей она увидела баронессу и Танкреда. Они шли под руку, и судя то тому, как граф наклонился к своей даме и как она прислонилась к нему, не трудно было понять, что они говорили о любви. Затем они сели на скамейку, оба смеялись, вдруг граф обвил рукой талию Элеоноры и поцеловал ее. Был ли это насильственный, или добровольно обмененный поцелуй — этого Лилия не могла различить.

Нервным движением она опустила занавес и, кинувшись на диван, спрятала голову в подушки. Она не хотела видеть эту гнусность, эту легкую любовную интригу между женщиной, лишенной всякого достоинства, и человеком без принципов, который, скрывая, что он связан, злоупотребляет доверием женщины, рассчитывающей, вероятно, выйти за него замуж. И она, его жена, не могла стать перед ним, снять с него маску и крикнуть ему «обманщик!». Горячие слезы орошали ее лицо. Неведомое ей доселе чувство, едкое и такое мучительное, что она готова была вскрикнуть, терзало ее сердце, потрясало все ее существо. В эту минуту ей хотелось бы уничтожить Элеонору и его, этого изменника, который, несмотря ни на что, все же был ее собственностью. Эта буря чувств стихла быстро, как всякое сильное возбуждение. «Что со мною? Я сама себя не понимаю, — шептала она, утирая свое воспаленное лицо. — Не безумно ли с моей стороны считать утраченным то, чем я не обладала? Я должна победить в себе недостойное, необъяснимое чувство; должна быть твердой, так как еще многое ожидает меня».

Лилия встала и хотела приняться за предположенное занятие, но почти тотчас должна была отказаться от этого, так как чувствовала себя нехорошо. В висках стучало; горячая голова, казалось, готова была разлететься.

Тяжело дыша, молодая девушка прошла в спальню и легла в постель. Она хотела уснуть, надеясь, что час отдыха подкрепит ее силы, ослабевшие от нравственного потрясения. Вскоре она впала в тяжелый сон; но когда пришли звать ее к обеду, она почувствовала, что положительно не может сойти вниз, и велела просить извинения у баронессы.

После обеда Элеонора пришла узнать, что случилось с ее компаньонкой. Не действительное участие заставило ее это сделать, а скорее желание показать Танкреду, как она добра ко всем, ее окружающим.

— Что с вами, моя милая Нора? — спросила она, наклоняясь к ней и дотрагиваясь до ее руки. — От вас пышет жаром. Я сейчас пошлю за доктором.

— Нет, нет, баронесса, Бога ради не беспокойтесь, — отвечала Лилия, с трудом скрывая отвращение и ненависть, снова закипевшие в ее груди. — Это просто нервная головная боль, которая к завтрашнему дню пройдет сама собою, если вы позволите мне остаться весь вечер у себя в комнате.

— Конечно, оставайтесь в постели. Только разденьтесь и распустите волосы, это вас облегчит. Как можно оставлять на больной голове такую тяжесть, как ваши косы! До свидания; я сейчас пришлю вам прохладительного.

Когда баронесса вернулась на террасу, Танкред сидевший с сигарой за чашкой кофе, спросил небрежным тоном:

— Ну, что случилось с вашей таинственной компаньонкой?

— Бедная девушка, кажется, очень больна, и я не знаю, не послать ли за доктором.

— Пошлите ей Фолькмара. Я видел его вчера; он хотел быть сегодня у вас. В силу того впечатления, которое он производит на своих клиентов, быть может, он своим видом принесет не менее пользы больной, чем его микстуры.

— Перестаньте, Танкред, вы невыносимы. Я, право, была бы очень довольна, если бы Фолькмар приехал.

— Да вот он, кажется, идет, — заметил граф. — У него удивительное чутье! Как только где-нибудь заболеет хорошенькая женщина, он тут как тут.

По аллее, ведущей к террасе, поспешно шел молодой человек высокого роста и щегольски одетый. Его умное, с тонкими чертами лицо внушало симпатию; но большие темные глаза, холодные и ясные, обличали наблюдателя и ученого. Молодой доктор поцеловал руку баронессы, затем дружески поздоровался с товарищем детства, с которым сохранил самые лучшие отношения.

— Здравствуй, Евгений! Много ли ты вылечил сегодня припадков меланхолии, мигреней, бессонниц и, главное, сердцебиений? И твое присутствие вызывало или исцеляло их?

— Достаточно, чтобы возбудить ревность в тебе, который причиняет пальпитации такому множеству сердец, не исцеляя ни одного из них, — ответил весело Фолькмар.

— Конечно, он завидует привилегиям, какие дает вам ваша профессия, и общей симпатии, которую высказывают вам дамы. Но довольно об этом. Скажите лучше, доктор, обедали ли вы? Мы только что встали из-за стола, но через четверть часа все будет вам подано, если вы, как добрый друг, скажете мне правду.

— С благодарностью принимаю ваше предложение, баронесса. Меня задержала одна больная, и… я страшно проголодался.

По уходе Элеоноры, вышедшей, чтобы распорядиться насчет обеда, на террасе некоторое время царило молчание. Граф был задумчив, озабочен как будто и вертел в руках сигару, не замечая, что она погасла.

— Что с тобой, Танкред? Ты бледен и дремлешь среди белого дня. Не могу предположить, чтобы ты скучал здесь, — присовокупил он лукаво. — Так что же с тобой?

— Ничего. Только жизнь так пошла, что порой становится невыносимо, — сказал граф, зевая, и нервным движением бросил сигару за балкон.

— Ты томишься жизнью, когда природа и судьба так щедро наделили тебя своими дарами. Это показывает, что ты нуждаешься в радикальном лечении.. Послушайся меня, Танкред, и женись. Тебе двадцать восемь лет, пора тебе пристроиться. Слава Богу, ты довольно покутил на своем веку, и теперь на тебе лежит обязательство иметь двух сыновей, чтобы продолжить род Рекенштейнов и род Девеляров.

— Черт тебя подери с твоим советом! Он хуже болезни. Я признаю лишь одно обязательство, а именно: жить как можно приятней. Но вот Элеонора. Ни слова об этом, прошу тебя.

Во время обеда доктор рассказывал множество юмористических случаев, действительно комичных, бывавших в его медицинской практике. После кофе, когда стало темнеть, Элеонора воскликнула вдруг:

— Ах, доктор, я забыла попросить вас взглянуть на больную в моем доме, мою новую компаньонку.

— Ах, у вас новая? Так ли она очаровательна, как эта добрая мадемуазель Штребер?

— Гм… она не представляет собой вполне типа старой девы, как мадемуазель Генриетта, но она все же очень оригинальная и рыжая к тому же, — сказал Танкред, бросая на кузину многозначительный взгляд.

Доктор скорчил гримасу.

— Делать нечего, моя профессия не позволяет мне быть разборчивым.

Следуя доброму совету баронессы, Лилия разделась и совсем распустила волосы; затем, надев легкий белый пеньюар, легла на кушетку. Нани, ее камеристка, очень ей преданная, подложила под голову подушку, спустила занавески, подвинула к ней стол, на котором поставила стакан с лимонадом и лампу под зеленым абажуром. И когда больная задремала, Нани ушла.

Не спеша Фолькмар вошел в комнату, следом за баронессой, и первую минуту ничего не мог различить в полумраке.

— Она спит, — сказала мадам Зибах, указывая на диван.

Доктор спокойно надел пенсне, но вдруг он остановился, как вкопанный, взгляд его упал на Лилию, которая, закинув голову на подушку, спала глубоким, но тревожным сном. В этом неподвижном состоянии ее тонкие, классические черты лица выделялись, как черты камеи. Масса роскошных золотистых волос покрывала ее всю шелковистыми прядями.

Лицо молодого доктора мгновенно вспыхнуло. Взглянув на баронессу, которая кусала платок, чтобы не расхохотаться, он с живостью подошел к кушетке и наклонился над спящей красавицей; с минуту глядел на нее как очарованный, наконец взял ее руку. Лилия вдруг проснулась, и ее большие глаза, горевшие лихорадочным огнем, остановились с испугом на незнакомом человеке, склоненном над нею.

— Успокойтесь, я доктор. Будьте добры, скажите мне, что вы чувствуете?

— Да, мадемуазель Берг, наш друг, доктор Фолькмар тотчас поможет вам, я уверена.

— Ах, баронесса, зачем беспокоить доктора из-за такого незначительного нездоровья, — отвечала молодая девушка с легким неудовольствием, стараясь отнять руку. Но Фолькмар удержал ее с авторитетом, не допускавшим возражения.

— Позвольте мне самому судить о вашем состоянии, — сказал он своим звучным и приятным голосом и в то же время повернулся к столу и снял абажур.

— Извините, но полусвет мешает мне вас видеть, — присовокупил он, заметив, что Лилия закрыла глаза.

Задав ей несколько вопросов и пощупав пульс, он попросил ее откинуть пеньюар, чтобы позволить ему послушать ее сердце; молодая девушка сильно покраснела, но ничего не сказала, когда он прижал ухо к ее груди.

— Вы, должно быть, вынесли какое-нибудь сильное нравственное потрясение, сильное волнение.

— Нет, нет, доктор, это просто нервная головная боль, какая у меня часто бывает.

Фолькмар улыбнулся.

— Я ни на чем не настаиваю, а только констатирую, что у вас сильное биение сердца, тревожный и неправильный пульс и высокая температура. Я пропишу вам капли; вы будете принимать их каждые два часа; а завтра навещу вас. И, надеюсь, вам будет лучше. Тем не менее попрошу вас не выходить весь день, так как вам нужен полный отдых.

Когда Фолькмар ушел, баронесса осталась еще несколько минут около Лилии, сказала ей, что это один из лучших докторов столицы, и к тому же очень милый молодой человек.

— Танкред, ты с ума сошел, или хотел посмеяться надо мной, рассказывая, что это некрасивая старая дева, вроде Штребер, — воскликнул доктор, врываясь на террасу, — тогда как это обворожительная Лорелея!

Граф быстро повернулся к другу и устремил на него пытливый взгляд.

— Ого! уж загорелось! А ты еще всегда упрекаешь меня, что я вспыхиваю, как порох, — сказал он насмешливо. — Но я советую тебе быть осторожней. Это рыжая особа, которую ты находишь такой красивой, чрезвычайно таинственна и в ней есть что-то неприятное, вот посмотришь.

— Я знаю, что она красива так, что может свести с ума. И если бы ты видел ее такой, как видел ее сейчас я, с лихорадочным блеском черных глаз и распущенными золотистыми волосами, которые, как царская мантия, покрывали ее всю, как знать, быть может и ты воспламенился бы, как я, — сказал Фолькмар, запуская обе руки в свои густые темные волосы. — Сознаюсь, что на этот раз твое отвращение к рыжим мне приятно, по крайней мере, ты не будешь моим конкурентом.

— О нет, нет, с моей стороны тебе нечего бояться; я никогда не буду твоим конкурентом в твоих брачных намерениях, — отвечал Танкред, смеясь. Но Фолькмар не заметил, что смех его был принужденный и горькая улыбка скользила на его губах.

На следующий день Элеонора, уезжая в город за покупками, поднялась к своей компаньонке. Она хотела посоветовать ей беречь себя и хорошенько отдохнуть и вместе с тем просить ее присмотреть за маленьким Лотером.

— Оставьте сегодня всякую работу: доктор так просил, чтобы вы отдохнули; и в силу участия, которое вы ему внушили, он сделал бы мне сцену, если б узнал, что не исполняют его приказаний, — сказала, смеясь, Элеонора.

— Ах, доктора всегда преувеличивают. Я чувствую себя вполне хорошо; и если займусь рисованием, это меня развлечет, — отвечала, улыбаясь, Лилия. — Только потрудитесь, баронесса, выбрать, что вы желаете для медальонов: эти группы Ватто, или эти пейзажи, или в последовательном порядке ряд сцен из истории Психеи, например, или же из волшебной сказки, или из басни…

— Ах, вот хорошая идея! Изобразите басню, или арабскую сказку. Это будет очень оригинально. Сюжет выберите сами; я знаю, что у вас вкус хорош.

Возвращаясь к тому, что ее более интересовало, баронесса опять стала говорить о Фолькмаре; рассказывала о его успехах в обществе, о его материальном обеспечении и лукаво советовала молодой девушке не пренебрегать такой блестящей победой.

— Доктор, кажется, слишком легко воспламеняется и, следовательно, способен лишь на мимолетную вспышку; так что гораздо благоразумней не основывать никаких надежд на этой минутной победе.

— Ну нет, вы ошибаетесь, считая Фолькмара ветреным. Хотя он и друг Танкреда, он очень серьезный и основательный человек. Но кстати, не правда ли, он замечательно красив?

— Да, он красив…

Так как Лилия ничего больше не прибавила, Элеонора воскликнула с удивлением:

— Что вы хотите сказать вашим молчанием? Вы были бы первая женщина, которая находит пятна у этого солнца красоты.

— Нет, граф бесспорно красив, красив, как статуя, слишком красив, быть может, для мужчины, но совсем не симпатичен. Он, должно быть, ветрен, пресыщен и капризен, словом, слишком проникнут сознанием своих преимуществ. Женат ли он?

Элеонора, глядевшая на нее с удивлением, расхохоталась.

— Нет, он не женат. Но мне так смешно сходство ваших мнений друг о друге. Вы находите его антипатичным, а ему вы кажетесь неприятной и мрачной. Так что, конечно, вы с ним никогда не сойдетесь. Впрочем, у Танкреда есть слабость ненавидеть рыжеватых, за что над ним сильно подсмеиваются… Но мне пора ехать; до свидания, милая Нора.

«Он ненавидит мое воспоминание во всех рыжих, — прошептала Лилия с горькой усмешкой. — Впрочем, он не находит меня больше некрасивой до отвращения, это я видела так же точно, как видела его некрасивую душу из-под этой обманчивой маски классической красоты». Она провела рукой по лбу, как бы желая отогнать докучливые мысли; затем взялась за кисть.

Мало-помалу она так углубилась в свою работу и в свои мысли, что вздрогнула, как внезапно пробужденная, когда Нани приподняла портьеру и доложила, что пришел доктор. Лилия тотчас встала.

— Позвольте поблагодарить вас, доктор, за ваш вчерашний визит и за сегодняшний, — сказала она, протягивая ему руку. — Прописанное вам лекарство мне очень помогло. Как видите, я совсем поправилась.

— Я вижу только, что вы так же деятельны, как и энергичны, — отвечал Фолькмар, садясь к столу и с восхищением устремляя взор на прелестное лицо, которое при дневном свете еще более выделялось нежностью и лилейной белизной. — Вы так еще бледны и слабы, а уже на ногах и за работой. Нет, нет, я скажу баронессе, что вам нужен покой на несколько дней.

— Бога ради, доктор, не делайте этого, — перебила его Лилия, краснея. — Я здесь не у себя, а на службе; баронесса имеет право на мой труд, и я всегда чувствую себя хорошо, когда могу исполнить обязанности, взятые мною на себя; тогда как всякая излишняя любезность тягостна мне. Если же, однако, вы пропишите что-нибудь для укрепления нервов, я буду вам очень благодарна. В детстве я страдала малокровием, и это, должно быть, еще отзывается во мне.

— Право! Я бы этого не подумал. Несмотря на прозрачную бледность вашего лица, здоровье ваше мне кажется очень хорошим, исключая нервы, которые надо серьезно лечить.

Она предложил ей несколько вопросов, касающихся ее положения настоящего и прошлого. Затем, рассматривая нарисованные ею на вазе цветы, сказал:

— Да вы настоящая художница! Кому вы предназначаете эту прекрасную работу? Но, может быть, это нескромный вопрос?

— Нисколько. Ваза принадлежит баронессе, и она ее готовит в подарок кому-то. И так как ей самой некогда рисовать, то она просила меня сделать это. Но мало времени, и я должна спешить, чтобы окончить к назначенному сроку.

— Если тот, кто получит этот дорогой подарок, никогда не видал работ баронессы, то может подумать, что это она рисовала, — заметил доктор, невольно смеясь. — Впрочем, у меня есть предложение. К какому времени ваза должна быть готова?

— К 25 сентября.

— Ну, так я угадал. Это подарок Рекенштейну; 25 сентября — день его рождения. Только, пожалуйста, не выдайте меня, — добавил он, заметив неприятное впечатление, произведенное этими словами.

— Конечно, не проговорюсь. Впрочем, не все ли мне равно, кому мадам Зибах назначает эту работу, — ответила Лилия, победив свое волнение.

— Но меня удивляет, — продолжал Фолькмар, — что баронесса хочет заставить думать Танкреда, что она сделала такие поразительные успехи. Граф сам прелестно рисует и большой знаток в этом деле.

Когда доктор ушел, Лилия принялась за кисть, но вдруг, бросив ее на стол, разразилась нервным смехом. «Я рисую подарок Танкреду! Это, право, оригинально. Если бы я могла по крайней мере ввернуть какой-нибудь острый намек в эти картинки». Подумав немного, она поспешно подошла к этажерке и взяла оттуда книгу со сказками в богатом переплете, украшенную множеством гравюр, — воспоминание детства, которое она привезла с собой. — Долго она перелистывала книгу, вдруг насмешливая улыбка озарила ее лицо. «Вот, что мне надо. Калиф, обращенный в аиста, как бы создан для этого случая. Заколдованный калиф вынужден жениться на сове. Я придам ему черты графа; сцены метаморфозы будут очень забавны. Да, я нарисую эту сказку, так как баронесса предоставила мне выбор картинок».

Элеонора была немного недовольна сюжетом медальонов, находя его странным; но затем изменила свое мнение, решив, что Танкред действительно может быть героем волшебной сказки, что восточный костюм дивно идет ему и что все это презабавная шутка.

В первых числах сентября баронесса оставила виллу и поселилась в великолепной квартире, которую она занимала на одной из лучших улиц столицы. Теперь у нее было забот более чем когда-нибудь: она устраивала все для зимнего сезона, бегала по магазинам и делала визиты.

Утром 25 сентября Танкред был у себя в уборной со своим другом доктором. Последний, полулежа на диване, курил сигару, следя глазами за графом, который в щегольском бархатном халате гранатового цвета натирал ароматической пастой свои розовые ногти.

— Что это ты, Евгений, онемел или мечтаешь о своей бесчувственной Лорелее? — спросил Танкред, поворачиваясь к другу.

— Нет, я глядел на тебя и меня забавляли твои мелочные заботы о своей особе. Как можно быть таким женоподобным? Ведь на твоем туалете такое множество флаконов, ящичков, щеточек, паст и духов, как ни у одной из самых кокетливых моих пациенток. Ты и так нравишься женщинам.

— Ах, мне надоело нравиться, но нельзя же, как дикарю, совсем не заниматься собой.

Нервным движением он оттолкнул щетки и все принадлежности туалета и, запустив руки в волосы, растрепал свою прическу.

В эту минуту вошел камердинер и подал на маленьком серебряном подносе раздушенную записку.

— От баронессы Зибах письмо, а подарок, присланный при этом, я поставил в кабинете, — доложил он.

— Пойдем, Евгений, поглядим, какой новой мазней награждает меня Элеонора, — сказал Танкред, пробежав глазами записку. — И к чему такая хорошенькая женщина увлекается манией к искусствам?

В кабинете стояло что-то объемистое. Граф снял атласную бумагу, в которую была завернута вещь, и при первом взгляде на вазу с букетом редких цветов он воскликнул с удивлением:

— С каких пор баронесса сделала такие успехи! Посмотри, Евгений, эти фантастические цветы нарисованы замечательно хорошо.

Доктор, надев пенсне, рассматривал вазу все с большим и большим вниманием. Вдруг он расхохотался и упал на стул в припадке спазматического смеха.

— Что с тобой, Евгений? Что ты находишь смешного в подарке Элеоноры?

Доктор с трудом овладел собой.

— Во-первых, — сказал он, утирая глаза, — как можешь ты быть наивен, чтобы думать, что баронесса сделалась художницей в несколько месяцев. Но погляди, пожалуйста, на картинки в медальонах. Ха, ха, ха! История калифа, обращенного в аиста и обязанного жениться на сове, чтобы получить свободу. И у калифа твое лицо. Ха, ха, ха!

И Фолькмар стал смеяться, как сумасшедший.

Крайне удивленный Танкред наклонился и стал рассматривать картинки, прелестно нарисованные и исполненные юмора. В них были переданы все перипетии этой интересной сказки.

Сначала был изображен калиф с визирем в момент, когда они покупают у разносчика волшебную табакерку. Метаморфоза, вследствие которой у визиря от человеческой фигуры осталась лишь одна голова, а калиф важно выступал на ногах аиста, — была полна комизма. Лицо Танкреда, прелестное под восточным тюрбаном, передавало очень верно его мины: небрежность пресыщенного человека, с какой он относился к покупке, его насмешливость, когда он увидел превращение визиря, и, наконец, самой забавное — выражение ужаса и отвращения, внушенные молодому султану необходимостью жениться на сове.

— Что значит эта глупая шутка? Что за идея была у Элеоноры нарисовать такой вздор? — воскликнул Танкред полусмеясь, полусердясь.

— Эту вазу разрисовала так неподражаемо хорошо не баронесса, а мадемуазель Берг, — сказал Фолькмар, — я застал ее за этой работой.

— Знала она, что ваза назначалась мне? — спросил граф, насупив брови и кусая губы. И при этом говорил себе: «Разве я не женат на сове? И это прямой намек. Но как может ей быть известна моя тайна?»

— Да, — ответил доктор, — я думаю, она знала, тем более что придала герою сказки твои черты.

— Вот я проучу ее невоспитанную, дерзкую и поставлю на надлежащее место. И Элеонору тоже обличу, — говорил, горячась, Танкред.

— Как это можно! — перебил его Фолькмар. — Ты хочешь скомпрометировать меня перед баронессой. Она никогда не простила бы мне, что я узнал случайно тайну ее быстрых успехов.

— Это правда. И не стоит труда терять хоть одно слово из-за такой глупой шутки. Так пойдем ко мне в уборную; я выкурю сигарету, чтобы привести в порядок мои нервы; затем надо будет одеваться: скоро двенадцать часов, а в час придут завтракать товарищи.

Едва молодые люди расположились на большом турецком диване, как подали другое письмо; но в этот раз едва граф бросил взгляд на адрес, как добрая улыбка озарила его лицо.

— От Сильвии, — сказал он, поспешно вскрывая конверт.

— Ну, как здоровье твоей сестры? — спросил доктор, когда Танкред прочитал письмо.

— Хорошо, слава Богу. Она пишет, что скучает, жаждет жить наконец со мной и приедет в Берлин 20 октября. Так что надо озаботиться приготовлением всего необходимого для нее и для мадемуазель Герберт. Конечно, бедная девочка с ее любящим сердцем и меланхолическим характером чувствует себя одинокой вдали от единственного родного существа.

— Графиня Сильвия прелестная девочка! И очень жаль, что ее здоровье такое слабое. Внезапная смерть матери должна была произвести на нее потрясающее впечатление.

Лицо Танкреда омрачилось.

— Да, бедняжечка вынесла тяжелые испытания. Не знаю, говорил ли я тебе, что первым ударом для нее, сильно отозвавшимся на ее здоровье, была смерть дона Рамона.

— Я знаю, что твой отчим застрелился, но ты никогда не говорил мне о подробностях.

— Да, он застрелился, но к несчастью Сильвия из сада, где играла, услышала выстрел; она кинулась в кабинет и нашла отца, лежащим в луже крови и умирающим. Он жил, говорят, еще несколько минут, но Сильвия одна присутствовала при его агонии. Мамы не было дома, а когда они возвратилась, то нашла Сильвию возле тела в состоянии какого-то отупения. Бедный Рамон! Я сохранил о нем самое хорошее воспоминание. Это человек любил меня как родного сына; что касается Сильвии, он боготворил ее. Бедная девочка начинала только что поправляться от этого ужасного потрясения, как внезапно умерла мать. Это привело Сильвию в такое состояние, что я боялся за ее рассудок. Тогда я поселил ее в Биркенвальдене.

Танкред остановился на минуту и с тяжелым вздохом провел рукой по волосам. Но, стряхнув тяжелые мысли, осаждавшие его, продолжал:

— Уединение только ухудшило ее состояние. По совету докторов я повез ее в Швейцарию и поместил в пансион в семействе пастора. В этой обстановке она почувствовала себя хорошо и прожила там все время, за исключением коротких наездов в Рекенштейн. Полгода тому назад, когда ее образование было окончено, я отвез ее в Сорренто и оставил там с мадам Герберт, нашей дальней родственницей, очень доброй старушкой.

— Теперь ты хочешь вывозить ее в свет и выдать замуж?

— Да, я хочу попробовать развлечь ее светскими удовольствиями, так как она осталась нервной, дикой и склонной к припадкам меланхолии. Ах, Евгений, если бы ты мог вылечить ее! Я был бы даже очень доволен, если бы она поддалась чарующему впечатление, какое ты производишь на своих пациенток, а ты изменил бы свой вкус и воспылал любовью к ней.

— Как у тебя все скоро! Ты преувеличиваешь неотразимость моей притягательной силы. Но обещаю тебе заняться здоровьем твоей прелестной сестры.

— Благодарю тебя. Теперь пора позвать Осипа. Сейчас должны съехаться товарищи.

Обдумав хорошенько, граф не подал виду, что открыл тайну и узнал, кто рисовал вазу. Ограничился лишь тем, что любезно поблагодарил свою красавицу-кузину и восхвалял ее прекрасную работу. Но украдкой он наблюдал за Лилией, в сердце его таилось чувство досады и недоверия к ней. В ее взгляде и улыбке он улавливал порой нечто, возмущающее его, и в редких словах, с которыми он обращался к ней, равно как и в ее коротких возражениях, звучала почти нескрываемая враждебность. Но что более всего раздражало Танкреда, это то, что он чувствовал влечение к этому странному существу: роскошная красота молодой девушки, несмотря ни на что, вызывала его восхищение.

Фолькмар, следивший за этой тайной враждой, рискнул однажды сказать Лилии:

— Я бы хотел вам предложить один вопрос, нескромный и даже дерзкий, мадемуазель Нора, но вы ответите мне, если сочтете меня достойным ответа.

— Спрашивайте, доктор, и если я могу, то охотно отвечу вам, — сказала с улыбкой молодая девушка.

— Так скажите мне, за что вы ненавидите графа Рекенштейна? Он такой красивый, так полон рыцарских чувств, что сердца всех женщин покоряются его власти: всем по крайней мере он внушает симпатию, исключая вас. И что всего страннее, это то, что чувство враждебности кажется обоюдным между вами.

Лилия слушала, не обнаруживая ни малейшего смущения; затем, подняв глаза на молодого человека, сказала спокойно:

— Вы заблуждаетесь, месье Фолькмар. За что бы я могла ненавидеть графа Рекенштейна? А он, полагаю, едва удостаивает замечать мое существование. Но что мне действительно в нем не нравится, это то, что он слишком занят собой, словом, слишком много возлагает на свой алтарь.

Вследствие тех противоречивых чувств, которые ему внушала Лилия, Танкред стал реже бывать у баронессы, ссылаясь на приготовления к приезду сестры, требующие его наблюдений. Впрочем, дня за три, за четыре до прибытия Сильвии граф и Фолькмар приехали обедать к баронессе, которая открыто поощряла ухаживание молодого доктора за ее компаньонкой и очень часто приглашала его.

За обедом Элеонора вдруг спросила:

— Скажите, Танкред, что сделалось с бароном Фридбергом? Вот уже более месяца его не видно. Не болен ли он? Я давно хочу спросить вас об этом и все забываю.

Насмешливо и с любопытством Танкред взглянул на Лилию, но увидев, что она с самым равнодушным спокойствием продолжает разрезать жареного бекаса, он повернулся к кузине:

— Ах, Фридберг сделался героем трагикомического приключения. Во-первых, сделался наследником, а во-вторых, с ним стряслась большая беда.

— И вы называете это трагикомическим приключением?

— Подождите. Комическое вытекает из трагического. Во-первых, вот уже более месяца, как он приходил, видимо расстроенный, просить у своего командира трехмесячный отпуск и, получив его, он уехал, и мы больше о нем не слыхали. Но вот с неделю тому назад он прислал прошение об отставке; и через брата одного нашего товарища, землевладельца в Вестфалии, мы узнали, что с ним случилось. У Фридберга была очень богатая тетка, от которой он надеялся получить наследство, и в виду этого жил на широкую ногу и тратил деньги без счету. Конечно, он был весь в долгах, но кредиторы ждали терпеливо и любезно, так как тетушка с наследством была больна и со дня на день должна была умереть. Но представьте, что сталось с Фридбергом, когда он узнал, что проклятая старая дева завещала весь свой капитал на благотворительные дела, свой дом — крестнику, а ему — сумму денег, которой хватило только, чтобы уплатить портному и сапожнику. Бедный Карл думал, что сойдет с ума. И послав душу старухи ко всем чертям, решил ехать в Гамбург, где жил его главный кредитор, бывший пивовар, обладатель миллионов, но, несмотря на это, скупой лихоимец. Бедный Фридберг надеялся сговориться с этим мошенником, но тот принадлежит к такому роду людей, которые умеют пользоваться подобными случаями и, как Шейлок, заставляют расплачиваться кусками живого тела. Вчера вечером мы сидим в офицерском клубе, разговариваем, как вдруг к нам врывается Левенталь с криком: «Знаете ли, что Фридберг возвратился женатым!» Левенталя окружили, и он рассказал, что встретил барона выходящим из своего дома под руку с дамой, которую он отрекомендовал как свою жену. Новая баронесса была ни больше, ни меньше, как дочь бывшего пивовара, некрасивая, глупая, маленького роста, толстая и с веснушками по всему лицу. Левенталь говорит, что она очень смешна, а Фридберг имеет вид человека, который перенес тяжкую болезнь. Оно весьма понятно. Бедняга! Ему и не снилось, что его принудят идти на такую торговую сделку. Но как бы ни было, хотя и ценою счастья, честь имени спасена, что все же утешительно.

При этом рассказе Лилия страшно побледнела, и сердце ее мучительно сжалось. Хотя ее отец и был побуждаем совсем иной причиной, но разве он тоже не воспользовался несчастьем человека, чтобы связать ее судьбу с судьбою этого гордого аристократа, который бежал от нее, пренебрег ею. Подняв глаза, она случайно встретил насмешливый взгляд графа.

— Вы тоже, мадемуазель Берг, как я вижу, принимаете участие в судьбе бедного барона. Это, правда, ужасно носить в сердце своем идеал, мечтать о счастье и быть вынужденным соединить свою судьбу с уродом и, как каторжному, видеть себя прикованным к нему на всю жизнь.

— Если чья-нибудь участь внушает мне сожаление, то лишь участь этой бедной женщины, которую отец принудил, быть может, к этому супружеству, лестному для гордости бывшего коммерсанта. Что же касается барона, который своими увлечениями довел себя до необходимости торговать собой, я нахожу вполне заслуженным наказанием его обязательство дать этой несчастной право — дорогой ценой купленное — носить его имя и неразлучно жить с ним. Впрочем, если эта женщина ему так противна, он легко может избавиться от нее.

— Что вы говорите, Нора, разве каждый способен на убийство! — воскликнула баронесса.

— К чему убийство? Есть средства более простые, — возразила Лилия, и странное выражение насмешки скользнуло на ее губах. — Например, можно поселить неподходящую супругу в каком-нибудь отдаленном поместье. Или лучше еще поселиться в городе, где никто на знает о совершившемся браке, скрыть, что женат, даже снять с пальца кольца, этот неприятный символ союза, которого стыдишься, и жить весело, выдавая себя за холостого.

По мере того, как она говорила, густая краска залила лицо графа и тотчас сменилась смертной бледностью.

— За кого вы считаете офицеров, мадемуазель Берг? — спросил он, задыхаясь от бешенства, и так порывисто поставил на стол стакан, который держал в руках, что тот разбился, и красное вино разлилось по скатерти.

— Танкред! Танкред! Как можно так горячиться? Мадемуазель Нора пошутила, а вы приходите в ярость, — воскликнула баронесса, которая равно, как и доктор, ничего не могла понять из этой сцены.

— Вы правы, кузина, я слишком вспыльчив. Но все же, мадемуазель Берг, я советую вам быть осторожнее в словах и не касаться так беспечно чести оскорбительными предположениями.

Лилия, ни мало не смущаясь, спокойно ответила на это:

— Извините, граф, если мои слова показались вам оскорбительными. Но я иначе понимаю честь, иначе сужу о том, какую цену имеет человек, который, будучи вынужден нести ответственность за свои увлечения и неудачи на зеленом поле, избирает не бедность и труд, а торговую брачную сделку и, совершив такую спекуляцию, даже не покоряется честно судьбе, но жалуется товарищам на свою горькую долю и стыдится показать ту, которую назвал своей женой.

Насупив брови, Танкред отвернулся и, почти перебивая речь Лилии, обратился к доктору:

— Поедешь ты сегодня на вечер к графине Фернер?

Фолькмар и Элеонора обменялись удивленными взглядами.

«Решительно эти двое для меня загадка», — сказал себе Фолькмар и стал снова наблюдать за Танкредом.

После обеда баронесса и граф расположились в кабинете, а Лилия села за рояль и с обычным искусством исполнила фантазию Листа, которую мадам Зибах особенно любила. Фолькмар стоял за стулом молодой девушки, как бы затем, чтобы перевертывать листы, но в действительности, чтобы любоваться прелестным лицом и золотистыми косами, чаровавшими его с каждым днем все более и более.

Непредвиденное обстоятельство прервало игру. Лакей пробежал по комнате, и по его докладу Элеонора вышла, чтобы в дверях передней встретить входившего прелата.

— Ах, ваше преосвященство, какая неожиданная для меня радость видеть вас! Я не знала, что вы возвратились из Рима.

— Я всего несколько дней, как приехал. Но, пожалуйста, не стесняйтесь и главное — не прерывайте артистической игры, которую я слышал, входя к вам, — сказал приветливо прелат.

Это был человек средних лет, с бледным лицом и с той характерной складкой губ, которая составляет как бы неотъемлемую особенность каждого католического священника.

Прелат подошел к доктору и графу и дружески пожал им руки; затем его глубокий и пытливый взгляд остановился на Лилии, встретившей его низким поклоном. Когда баронесса представила ее, прелат приветливо просил ее продолжать игру и начать пьесу с начала, так как он очень любит музыку. Затем мадам Зибах увела его к себе в кабинет.

Лилия послушно села за рояль; но играя, она прислушивалась к разговору, который вели вполголоса за ее стулом Фолькмар и Танкред.

— Не поедешь ли ты со мной? Я не выношу благочестивых разговоров, в какие Элеонора вдается теперь, — говорил граф.

— Поедем. Я тоже предпочитаю отдохнуть у тебя в кабинете. Как только мадемуазель Берг кончит, я пойду проститься с баронессой.

— Иди сейчас, я заменю тебя здесь.

Фолькмар уступил свое место и направился в кабинет.

Лилия сделала вид, что не заметила происшедшей смены, и, кончив пьесу, встала.

— Ах, это вы, граф, благодарю вас, — сказала она с легким поклоном.

— Да, мадемуазель Берг, это я. Доктор пошел проститься с моей кузиной, так как мы с ним сейчас уезжаем.

Лилия ничего не отвечала. Она собрала ноты и положила их на этажерку. Танкред, следивший за ней молча, спросил вдруг с некоторым колебанием:

— Мадемуазель Берг, вы говорите по-итальянски замечательно хорошо; где вы учились этому языку? Не жили ли вы в Монако?

Она повернулась к нему; ее большие глаза горели лукавством.

— Нет, граф, я никогда не была в Монако. Но отчего у вас такое предположение? Разве мои неосторожные слова за обедом заставили вас думать, что я в этом городе видела таких мужчин, о каких говорила?

— Я вовсе не думал об этом разговоре, но начинаю предполагать, что вы упорно ищете ссоры со мной, — сказал он с досадой.

— Это было бы несовместимо с моим положением подчиненной и не имело бы ни цели, ни причины, — заметила Лилия холодно и направилась в маленький зал, где она вышивала экран.

III. Сильвия

Два дня спустя Танкред сидел со своей сестрой в будуаре, составляющем часть помещения, которое в былое время занимала Габриель. Молодая девушка была еще в дорожном платье и, положив голову на плечо брата, нежно обвившего рукой ее талию, улыбаясь, рассказывала ему подробности своего путешествия и не могла не радоваться, что она снова в родительском доме. Сильвия де Морейра была живым портретом своей матери, а вместе с тем совсем иной. Глубокая грусть, казалось, тяготела на всем ее существе, и в больших синих глазах не было того пожирающего огня, помрачающего ум, того демонического пыла, которые делали Габриэль столь опасной. В Сильвии все дышало простотой, спокойствием и чистотой. Это была идеализированная Габриель.

— Я тоже, дорогая моя, счастлива, что ты опять со мной, — говорил Танкред, обнимая сестру. — Ты будешь душой этого огромного пустого дома. Мы станем давать балы и пиры, так как я хочу, чтобы ты развлекалась и чтобы к тебе снова вернулась веселость, свойственная твоему возрасту.

Молодая девушка покачала головой.

— Нет, нет, я терпеть не могу шума и празднеств. Лишь бы ты был со мной в дни тяжелого настроения моего духа, когда картины прошлого осаждают, преследуют и терзают меня. И ты сам разве не утомился рассеянной жизнью?

Она наклонилась и пытливым взглядом заглянула в глаза молодого человека.

— Ты не чувствуешь себя счастливым, Танкред. Ты можешь обмануть свет, но не меня.

— Сильвия, если ты меня любишь, то клянись, что никогда не выдашь моей тайны, никогда даже не намекнешь о ней, — воскликнул граф с волнением.

— Что ты говоришь, Танкред? Разве ты можешь навсегда отказаться от обязанностей, которые взял на себя? Ведь ты клялся перед алтарем беречь и любить бедную девочку, которую наша мать лишила честного имени. Мне часто во сне является образ несчастного Веренфельса, и его слова осуждения звучат над моим ухом. Вполне справедливо, что отец потребовал, чтобы ты восстановил честное имя дочери. Быть может, он принудил ее к этому браку. Ведь она бежала от тебя. И это бегство доказывает, что она не глупа, а горда и чувствовала твое отвращение к ней. И какое ее теперь положение: ни девушка, ни замужняя женщина, ни вдова. Как и где скрывается она? Конечно, она не носит твоего имени. Графиню Рекенштейн заметили бы тотчас. Нет, нет, бросая таким образом свою жену, ты поступаешь нечестно, Танкред. И имя Лилии Веренфельс преследует меня как кошмар, как упрек совести.

— И меня тоже, — сказал граф, бледный от волнения. — Но ты требуешь слишком многого, Сильвия. Неужели я должен еще отыскивать эту безобразную, неуклюжую женщину, при воспоминании о которой восстает все мое существо, неужели должен привезти ее сюда и обречь себя на жизнь с нею, как с женой? Эта жертва превосходит мои силы, несмотря на упреки совести. Я предпочитаю не знать, что с нею сталось, и если она вдруг вынырнет, предложу ей согласиться дружелюбно на развод и обеспечу ее будущность. Если же она так и останется исчезнувшей, то я буду нести, как наказание, мое одиночество и в свете слыть за холостого. Только молю тебя, не напоминай мне никогда того проклятого момента, когда я навесил на себя ярмо каторжника.

Он вскочил с дивана и с отчаянием запустил обе руки в свои черные локоны, но, встретив тревожный взгляд сестры, постарался овладеть собой.

— Не огорчайся, Сильвия. Я буду жить для тебя, для твоего счастья: твоя семья будет моей семьей. Я очень богат теперь и могу дать тебе такое приданое, как принцессе. А до тех пор мы будем веселиться. Завтра тебе надо отдыхать, но в в четверг мы поедем к Элеоноре обедать запросто, а пятнадцатого ноября будет твой первый выезд в свет. Это день рождения кузины, и она дает бал. Затем мы будем устраивать празднества, и ты, моя красавица-сестра, будешь изображать хозяйку дома вместо совы, которая догадалась исчезнуть.

Он привлек к себе молодую девушку, поцеловал и стремительно вышел, чтобы скрыть свое волнение. Но Сильвия понимала состояние души брата и чувствовала, как его горячие губы нервно дрожали, целуя ее. С тяжелым вздохом она закрыла лицо руками, и тихие слезы полились из ее глаз.

Баронесса приняла графа и его сестру самым дружеским образом. Она была одна и, усадив Сильвию около себя, стала расспрашивать о ее пребывании в Сорренто. Танкред рассеянно шагал по комнате, заглядывая украдкой в рабочий кабинет, смежный с залом. Там обыкновенно сидела Лилия, работая над каким-нибудь артистическим подарком и слушая при этом бесконечные рассказы баронессы о ее успехах и ее туалетах. Но теперь комната была пуста. У окна стояли пяльцы и корзины с шерстью и шелками.

— Можно поглядеть вашу работу, кузина? — спросила Сильвия.

— О да, конечно. Пойдемте.

— Как это хорошо! Совсем как нарисовано, — воскликнула Сильвия при виде бесподобно вышитого рисунка, изображающего Афродиту, выходящую из вод.

— Правда, красиво? Это экран, который я делаю в подарок бабушке. Мне помогает кончить его мадемуазель Берг, моя компаньонка. Он вообще бесподобная особа, очень деятельная; и что важней всего — умеет держаться на своем месте.

Пока дамы говорили, Танкред ходил молча по комнате.

— Фолькмар приедет сегодня? — спросил он, наконец.

— Конечно. Ведь вы знаете, какой магнит притягивает его сюда. Да вот он, кажется, уже тут, — ответила лукаво Элеонора.

Действительно, то был доктор, и с его приходом разговор сделался более общим. Но, несмотря на оживленную беседу, глаза молодого доктора беспрестанно обращались к дверям, откуда обыкновенно входила Лилия.

— Ты прожжешь портьеры баронессы, — заметил Танкред.

— Я? Чем это? — спросил доктор с удивлением.

— Чем? Своими глазами, которые так и жгут эту дверь.

— Боже мой, какое бы это было несчастье, если бы вместо портьеры доктор сгорел бы сам, — сказала, смеясь, Элеонора. — Но ваша пытка сейчас кончится. Вот идет Лорелея.

Лилия, действительно, вошла в зал. В первый раз она была не в трауре, так как баронесса сказала, что ее вечно черное платье нагоняет сплин. Сильвия не могла оторвать глаз от красивой молодой девушки, которую ей представили как мадемуазель Берг, и сжала ей руку более дружески, чем это допускал этикет. Лилия тоже всматривалась в мадемуазель де Морейра с участием и любопытством. «Вот она, та Сильвия, о которой ей говорил отец в день ее свадьбы — в самый ужасный день ее жизни. Осталась ли она такой же любящей и кроткой, как обещала, будучи ребенком?»

Тем не менее она была смущена, наконец, упорным вниманием, с каким молодая графиня разглядывала ее. «Отчего она так смотрит на меня?» — спрашивала себя Лилия, недоумевая.

После обеда Сильвия села возле Лилии и разговаривала с ней, оставив остальное общество и не обращая внимание ни на удивление Элеоноры, ни на неудовольствие своего брата.

— Ах, как мадемуазель Берг красива и симпатична! — воскликнула молодая графиня, как только села с Танкредом в карету.

— Она хорошенькая и приличная девушка, но тем не менее я должен тебе заметить, что вовсе не идет, чтобы ты искала исключительно ее общества.

Последующие дни были очень оживленными. Баронесса была вся поглощена приготовлениями к балу. Танкред делал визиты со своей сестрой, представляя ее во всех семьях, где он бывал; возил ее по театрам, музеям. Молодой человек, казалось, ненасытно жаждал развлечений и шумных удовольствий. Но Сильвия угадывала сердцем, что скрытое раздражение таилось под его наружным весельем. Действительно, граф чувствовал себя несчастным.

Последнее время он был нервен более чем когда-нибудь.

Странные намеки, которые он подозревал в словах Лилии, привлекали его внимание к молодой девушке и внушали ему противоречивые чувства. Ее дивная красота очаровала его; мысль, что ей известна его тайна, делала ее почти ненавистной ему.

Сильвия со своей стороны чувствовала непобедимую симпатию к молчаливой и скромной молодой девушке, глубокий взгляд которой успокоительно действовал на нее. Не раз, когда она приходила и не заставала баронессу дома, она шла к Лилии и проводила с ней целые часы, меж тем как маленький Лотер играл у их ног с хорошенькой болонкой графини.

Наконец настал день бала. Залы баронессы, артистически декорированные цветами и освещенные а giorno, были уже полны гостей, но Лилия все еще оставалась в своей комнате, чувствуя непреодолимое отвращение к этому балу. Бледная, сдвинув брови, она стояла у окна, прижимая лоб к стеклу и погруженная в мрачные мысли.

Перед тем молодая девушка долго смотрелась в зеркало, оценивая себя со строгостью равнодушного критика.

— Стыдился ли бы он теперь вести меня под руку, этот тщеславный и бессердечный человек? Нет, я заметила в его взглядах, что он находит меня красивой, — прошептала она, и отойдя от зеркала, подошла к окну.

Порывистое вторжение Нани вывело Лилию из задумчивости.

— Боже мой! Я уже третий раз, барышня, прихожу докладывать вам, что баронесса зовет вас, а доктор Фолькмар пришел узнать, отчего вы не идете. Он ждет вас в коридоре, — говорила, запыхавшись, камеристка.

Ничего не отвечая, Лилия, взяв свое sortie de bal и веер, вышла из комнаты.

Прислоняясь к двери, ведущей в столовую, стоял Фолькмар во фраке и белом галстуке. Луч страстного восхищения сверкнул в его глазах, когда он увидел входящую Лилию.

— Зачем вы избегаете людей и веселья? Должно ли тяжелое прошлое вечно омрачать вашу душу, и разве искренняя дружба не может посеять в ней новых зародышей жизни и надежд?

Лилия покраснела. Она поняла, что баронесса передала ему ее слова и что он не хочет отказаться от своих намерений.

— Если обстоятельства таковы, что уничтожают навсегда всякий зародыш жизни, — возрождение невозможно.

— Нет, нет, молодое человеческое сердце неисчерпаемо-плодотворно. Надо быть только терпеливым и дать прошлому порасти травой, — возразил Фолькмар с веселой улыбкой. — А пока, мадемуазель Нора, позвольте ангажировать вас на следующий вальс.

Войдя в большой зал, Лилия искала глазами баронессу и не находила ее. Но она тотчас увидела Сильвию: бледная и видимо утомленная, молодая графиня направлялась в соседнее зал. Лилия поспешила подойти к ней, и они обе сели на маленький диванчик, скрытый в цветах.

— Если бы вы знали, мадемуазель Берг, как этот шум, эта музыка и особенно танцы действуют мне на нервы. А Танкред находит, что это такое удовольствие, к которому я должна привыкнуть. Буду стараться исполнить его желание, но это нелегко дается.

Затем окинув взглядом Лилию, она сказала улыбаясь:

— Вы восхитительны сегодня, милая Нора. Я поражена — что же будет с мужчинами? А ваши глаза, ах, ваши глаза! Я не могу на них наглядеться.

— Я очень рада, что они вам так нравится.

— Да, они мне нравятся и напоминают кого-то…

Сильвия вздрогнула, но не окончила фразы, так как в эту минуту доктор и кирасирский офицер вошли в комнату искать своих дам на вальс, который уже начали играть.

Лилия никогда не бывала на балах и не привыкла к танцам, а потому после нескольких туров с доктором так запыхалась, что попросила его отвести ее отдохнуть немного. Фолькмар был очень рад случаю и повел ее в маленькое зал, приготовленное для карточной игры и никем еще не занятое. Едва они успели сесть, как вошел Танкред, вытирая лицо, разгоряченное танцами. Увидев Лилию, он остановился и окинул пламенным взглядом прелестную молодую девушку. Он не ожидал, что она могла быть до такой степени хороша.

— Я ищу тебя, Евгений. Графиня Фернер желает говорить с тобой, — сказал он, затем, подойдя к Лилии, проговорил, кланяясь ей: — Позвольте просить вас на тур вальса.

Лицо Лилии приняло тотчас выражение холодности и враждебности, как бывало всегда, когда она имела дело с Танкредом. Но граф не обратил на это внимания и, не дожидаясь согласия, подал ей руку и увел в зал. Сердце молодой девушки билось так сильно, что, казалось, готово было разорваться. Странное чувство счастья, смешанного с горькой скорбью, теснило ей душу Она бы желала вырваться из обвивавшей ее руки и бежать, бежать далеко от того, кому никогда не хотела сознаться, кто она. На мгновение глаза их встретились; взгляд графа выражал такое искреннее восхищение и так смело впивался в глаза, что она отвернулась, смущенная и взволнованная.

Красота молодой девушки, танцующей с графом Рекенштейном, обратила на себя общее внимание, и Лилия вскоре была окружена танцорами, несмотря на все свои старания скрыться и не быть вынужденной танцевать. Баронесса заметила ее, проходя мимо, лукаво улыбнулась, увидев Фолькмара, стоявшего позади ее стула, затем затерялась в толпе.

Кончалась очередная кадриль, когда Лилия услышала какое-то шумное волнение в конце зала. Она поспешила туда. В то же мгновение толпа расступилась и она увидела, что доктор с другим молодым человеком уносили Сильвию, упавшую в обморок.

— Боже мой! Что случилось? — с тревогой спросила Лилия.

— Ничего серьезного, надеюсь, — отвечал Фолькмар. — Пожалуйста, помогите мне оказать первую помощь графине.

Сильвию отнесли в спальню баронессы, где камеристка помогла расшнуровать ее. Лилия натерла ей виски ароматическим уксусом, в то время как доктор давал ей нюхать соли.

— Это ничего. Она слишком много танцевала для первого раза, и шум бала подействовал на ее слабое здоровье. Будьте так добры, мадемуазель Нора, сообщите графу, что его сестра чувствует себя дурно.

Лилия поспешила исполнить поручение, но она тщетно обошла все комнаты: Танкреда нигде не было. Не зная, что делать, она пошла заглянуть в комнату возле столовой, куда складывали в этот день все лишнее из других мест. Но едва она приподняла портьеру, как увидела баронессу и Танкреда, который стоял возле нее, обвив рукой ее талию; затем он вдруг наклонился к ней, и звук поцелуя коснулся слуха Лилии. Побледнев, как смерть, молодая девушка замерла на месте. Баронесса не оказывала ни малейшего сопротивления и с увлечением отвечала на его поцелуй. Вдруг граф заметил сверкающий и враждебный взгляд, устремленный на него, и выпрямился, бледнея, меж тем как Элеонора глухо вскрикнула.

— Мадемуазель де Морейра сделалось дурно, и доктор просит вас прийти к ней немедленно в спальню баронессы, — поспешила сказать Лилия, устраняя таким образом всякое объяснение и, не дожидаясь ответа, выбежала из комнаты.

Молодая девушка задыхалась от волнения. Она не давала себе отчета, что источником ненависти, бешенства и презрения, которые кипели в ее сердце, была ревность. Она чувствовала лишь неодолимую потребность уединиться, но это желание не могло быть удовлетворено. Она почти бежала по коридору, ведущему в ее комнату, как вдруг едва не столкнулась с доктором, который выходил из комнаты баронессы.

— Нашли ли вы графа, мадемуазель Берг? Его сестра пришла в себя. Но, Боже мой! Что с вами? — воскликнул он вдруг и подвел ее к лампе, висевшей на потолке. — Вы тоже больны? Позвольте мне дать вам успокоительных капель, так как у вас вид, будто вынесли какое-нибудь потрясение, — добавил он, покачивая головой.

Эти слова тотчас возвратили Лилии присутствие духа. Подавив энергично бурю, бушевавшую в ней, она отвечала, улыбаясь:

— У вас странное воображение для человека науки. Я просто устала, так как никогда в жизни не танцевала так много. Тем не менее приму успокоительных капель; непривычный шум бала вызвал у меня сердцебиение. Но я совершенно здорова.

— В таком случае, побудьте немного около графини Сильвии; она должна полежать час или два, прежде чем уехать, — сказал Фолькмар, всматриваясь в лицо Лилии долгим, пытливым взглядом.

Сильвия лежала на кушетке, на подложенной под голову подушке. Ее лицо было смертельно бледно, но оно оживилось улыбкой, когда Лилия подошла к ней и сказала:

— Я побуду около вас, графиня, чтобы наблюдать за вами и развлекать вас, если позволите.

— Конечно, я буду вам очень благодарна, мадемуазель Нора, но могу ли я принять такую жертву и лишить вас бала, — отвечала Сильвия, удерживая дружески ее руку.

— Ах, не бойтесь лишить меня удовольствия, от которого я сама рада избавиться, — отвечала Лилия, едва сдерживая свое волнение. Но в ту же минуту отдернула руки и отступила на несколько шагов. Она увидела, или вернее почувствовала, что в комнату вошли граф и баронесса.

— Что с тобой, дорогая моя? Как ты себя чувствуешь? — спросил Танкред с беспокойством, меж тем как Элеонора наклонилась к молодой девушке и поцеловала ее.

— Мне лучше. Я чувствую себя даже совсем хорошо и только устала. У меня закружилась голова от непривычки к шуму. Но, пожалуйста, кузина, вернитесь в зал; вам нельзя не быть там. И ты, Танкред, иди и веселись. Мадемуазель Нора добра, хочет побыть со мной.

Поговорив немного с Сильвией и сказав несколько любезных слов компаньонке, баронесса исчезла. Но Танкред сел на край дивана и продолжал беседовать с сестрой.

Лилия подошла к столу и, приготовляя себе прием успокоительных капель, украдкой наблюдала за мужем, удивляясь сердечной нежности, которая звучала в его голосе и отражалась в каждом его движении. Она считала неспособным на такие чувства этого пресыщенного и беспечного человека.

— Хочешь, я останусь с тобой? Право, я боюсь уйти, ты так бледна, — сказал граф, целуя лоб и губы сестры, меж тем как она гладила рукой его густые черные локоны.

— Нет, нет, не хочу, чтобы ты оставался. Иди танцевать. А мы с мадемуазель Норой будем развлекать друг друга, она тоже не любит балов.

— Да, слышал… — сказал граф, вставая. — Странная фантазия двух девушек избегать удовольствий свойственных их летам.

— Что делать, граф, для всего нужно призвание, даже для того, чтобы наслаждаться случайными радостями, — заметила Лилия, глядя на Танкреда. При этих словах молодой девушки в глазах его сверкнула досада; однако он не уходил, собираясь что-то сказать, и, не решаясь, нервно вертел цепочку часов. Лилия поняла, что он хочет просить ее хранить молчание о поцелуе, которому была свидетельницей, и ею овладело сильное желание уколоть его.

— Вы хотите что-нибудь сказать, граф? — спросила она, взглянув на него с жесткой насмешкой. Затем, понизив голос, добавила: — Я понимаю, вы хотите доставить мне возможность поздравить вас по случаю вашей помолвки с баронессой.

Танкред мгновенно побледнел и, смерив свою собеседницу надменным и холодным взглядом, промолвил в ответ:

— Вы слишком спешите предрешать мои намерения, мадемуазель Берг; и вообще придаете слишком серьезное значение всякой любезности между близкими родными. Моя кузина платила мне проигранное пари.

Он повернулся к ней спиной и ушел. Лилия наклонилась над столом, чтобы скрыть улыбку. Ловкость, с какой граф вышел из затруднительного положения, возвратила ей хорошее расположение духа.

Сильвия внимательно следила за сценой у стола, и когда Лилия села возле нее, молодая графиня взяла ее руку и неожиданно спросила:

— Мадемуазель Нора, отчего вы ненавидите Танкреда? Ваши чудные глаза, на которые я так люблю смотреть, так как они производят на меня впечатление мира и благоденствия, изменяют свое выражение, когда вы говорите с моим братом. И когда я вижу, как было сейчас, этот беспощадно строгий взгляд, он леденит мою кровь и напоминает мне человека, которого я никогда не забуду. Я ежедневно молюсь за него.

— Если мои глаза напоминают вам человека, который оставил такое тяжелое впечатление в вашем юном сердце, то мне прискорбно это несчастное сходство, так как я желала бы видеть вас счастливой и спокойной, — сказала тихо Лилия.

— Нет, нет, Нора, я думаю о нем, как о высшем существе, как о мученике, как о святом. Более этого я не могу вам сказать. Но не он причина моих тягостных мыслей и. тех мучительных видений, которые преследуют меня.

Глубокое волнение охватило сердце Лилии; с благодарностью и любовью она наклонилась к прелестной девочке, которая хранила о ее несчастном отце такое благоговейное воспоминание.

— Отгоняйте эти гнетущие думы, графиня, и пусть прошлое не омрачает вашей блестящей будущности.

Сильвия вздохнула.

— Кто знает, что эта грозная неизвестность готовит каждому из нас? Жизнь многих, обещающая быть такой блестящей, угасает в крови и в грехе. Вы внушаете мне такое доверие, Нора, что я скажу вам, на что я намекаю. Я говорю о смерти моего отца. Он был так красив, так добр, а между тем лишил себя жизни в припадке черной меланхолии.

Голос ее оборвался, и горькие слезы заструились по ее щекам.

— Не волнуйтесь так, не думайте об этом несчастье, — сказала Лилия с состраданием.

— Ах, это невозможно. Каждый день я на коленях молю Бога простить ему эту преступную смерть, но доходит ли моя молитва до неба?

— Можете ли вы в этом сомневаться? Как может искренняя молитва такого невинного сердца, как ваше, не достигать милосердного Бога? Будьте уверены, что она, как благотворная роса, облегчает душу вашего отца. Те, кого мы любим, не исчезают в могиле, как в пропасти. Их душа остается близ нас, знает каждую нашу мысль, черпает силу и надежду в нашей любви.

На следующий день, после завтрака, баронесса вследствие, конечно, внушений графа сказала Лилии:

— Вчера, когда вы пришли за нами, этот несносный Танкред заставил меня поцелуем заплатить проигранное пари Но вы понимаете, милая Нора, что, несмотря на наше родство, я бы отказала ему в этом, если бы не имелось в виду, что в скором времени более тесная связь соединит нас.

Эти слова возбудили в сердце Лилии насмешку над баронессой, ненависть к ней и презрение к графу который так нагло обманывал свою кузину неисполнимыми желаниями.

Впрочем, следующие затем недели дали столько дел молодой девушке, что ей некогда было думать, и она мало появлялась в обществе. Приближались рождественские праздники и надо было приготовить так много подарков для родственников Элеоноры, что голова шла кругом.

Сильвия часто приходила проводить с ней время и сообщать о событиях дня. Баронесса была олицетворенной деятельностью, так как, кроме своих собственных изобретений, помогала Танкреду в устройстве двух вечеров, которые граф предполагал дать на Рождество и на Новый год: костюмированного бала и живых картин. Для картин надо было выбрать сюжеты и действующих лиц, что и предполагалось сделать на предстоящем бальном собрании у мадам Зибах.

В день этого собрания Танкред, его сестра и доктор были приглашены обедать и остаться на вечере. Все трое приехали рано, и так как Элеонора еще не возвратилась из поездки в город, то молодые люди пошли вслед за Сильвией в мастерскую, где Лилия кончала рисовать маленькую картину для базара. Это была копия с произведения известного художника, сделанная с фотографии и изображающая блудницу перед Иисусом.

Сильвия села возле своей подруги и внимательно следила за каждым движением кисти. Фолькмар сидел по другую сторону, между тем как граф рассматривал вещи, которые баронесса жертвовала на дело благотворительности. Кончив осмотр, он подошел к мольберту, но при первом взгляде на картину сказал:

— Фи! Какую антипатичную тему вы выбрали, мадемуазель Берг. Эта великая грешница вовсе не поэтична, а евреи с камнями в руках — настоящие каннибалы. Вот картина, которую я, конечно, не люблю.

— Тем лучше, — перебила его Сильвия, — так как я хочу просить тебя купить ее для меня.

— Отчего этот сюжет не нравится вам, граф? — спросили Лилия, устремляя на него свой взгляд. — Разве вы находите обычай древних евреев относительно неверных жен слишком жестоким?

— Конечно, — вмешался Фолькмар, — жестоко убивать женщину, отдавшуюся сильнейшему из всех чувств; я беру сторону слабого пола.

— Извини, я не разделяю твоей либеральности, Евгений. Женщина, впавшая в прелюбодеяние, заслуживает смерти: своим поведением она подрывает счастье семьи и самые основы общественного блага.

Лилия между тем, окончив рисунок, встала и, убирая краски, сказала с лукавой улыбкой:

— Я согласна с месье Рекенштейном. Нарушение супружеской верности такое гнусное преступление, что заслуживает смерти. Только этот закон должен простираться на мужчин так же точно, как и на женщин. Неверный муж, пренебрегающий данной клятвой, точно так же виновен и заслуживает той же казни. Его жена должна бросить в него первый камень, а за ней и все обманутые жены обязаны добить его. Если бы обнаружилось, что он скрывал, что женат, это увеличило бы наказание. Например, до убиения его бы следовало подвергнуть поношению и упрекам всех обманутых женщин.

Танкред сильно покраснел и так быстро отвернулся, что уронил маленькую этажерку с фарфором.

— Ах, как я неловок! — сказал он нагибаясь, чтобы поднять осколки.

В эту минуту вошла Элеонора и сказала, смеясь:

— Какое разорение вы тут делаете, кузен! Хотите, кажется, разбить все хорошие выигрыши лотереи.

— Это он от испуга при мысли быть побитым каменьями, если рискнет жениться, — пояснил Фолькмар и рассказал баронессе, в чем дело.

— Это правда, у меня дрожь пробежала по телу, когда я представил себе, каким полем избиения стал бы Берлин, если бы этот жестокий закон был приведен в исполнение, — сказал Танкред с возвратившимся к нему веселым настроением. — Но пылающий взгляд мадемуазель Берг заставляет меня предполагать, что у нее затаенная злоба исключительно против неверных мужей, и она без смущения бросила бы в них такой огромный камень, что убила бы их всех сразу, — добавил он, глядя лукаво на кольцо, которое носила Лилия.

Заметив, что она в свою очередь покраснела, граф самодовольно улыбнулся и, подав руку баронессе, повел ее к столу.

После обеда общество снова соединилось, и, в ожидании гостей, завязался разговор о предполагаемых картинах.

— Они могут быть великолепны! У нас такой большой выбор красивых женщин и красивых мужчин, — сказала с живостью баронесса, — и я пригласила молодого художника, месье Линдберга, чтобы помочь нам артистично поставить картины. Надо только выбрать интересные сюжеты.

— Это будет не трудно, — заметил Фолькмар. — Например, пир Клеопатры и Антония. Ваш тип красоты как бы создан для этой роли; и костюм египтянки, полагаю, должен удивительно подойти вам. А Танкред будет отличным Антонием.

— Благодарю, я не имею ни малейшего желания сбрить для этого бороду.

— Боже мой! Танкред, ведь она опять отрастет. И потом, вероятно, были римляне, которые носили бороду; я даже видел на картине Антония с бородой.

— Ну хорошо, для нас роли готовы; я предлагаю выбрать для Фолькмара какую-нибудь типичную роль. Например, китайское погребение. Ты, Евгений, идешь впереди процессии, а родственники и друзья покойного, которого ты отправил на тот свет, собираются побить тебя каменьями, оплевать тебя, выказать тебе всякими путями свое негодование. Эта картина была бы очень декоративна и назидательна вместе с тем.

— Видите, какой злой язык! Я придумываю ему прекрасную роль, а он желал бы публично оскандалить меня. Представь лучше сам неверного мужа, которого все обманутые женщины побивают каменьями.

— Успокойся, дружище, — сказал Танкред, смеясь и похлопывая его по плечу. — Чтобы тебя утешить, мы представим еще Лорелею и тебя перед нею у подошвы скалы.

Появление гостя прервало болтовню. Все приглашенные собрались мало-помалу, и возобновился бесконечный спор, так как нелегко было удовлетворить каждого и каждому дать роль, подходящую к его наружности.

Когда общество собралось в зале, поднялись самые жаркие споры. Дело шло о картине для финала. Желательно было выбрать что-нибудь замечательно красивое и с большим количеством действующих лиц. Все, что предлагалось, встречало какое-нибудь возражение. Танкред посоветовал обратиться к Лилии, хранившей упорное молчание.

— У мадемуазель Берг такой артистический вкус, такие пикантные идеи! И я держу пари, что она найдет какой-нибудь сюжет, который понравится всем.

Лилия подняла голову и, встретив его насмешливый, вызывающий взгляд, улыбнулась.

— У меня есть одна идея и сюжет, отвечающий требуемым условиям, только я думаю, вы не захотите его.

— Отчего? Если роль, которую вы мне назначите, хороша и декоративна, я обещаю ее принять, клянусь даже в этом. Вот все свидетели.

— В таком случае я предлагаю изобразить графа де Глейхена перед троном императора, представляющего ему своих жен. Пышность средневековых костюмов даст великолепные декорации, и, сверх того, картина имеет то достоинство, что заключает в себе четыре главные роли: император, граф и две его жены, различные по типу и костюмам.

Взрыв гомерического смеха разразился в зале, затем поднялся крик и восклицания:

— Да, да, мы изобразим эту картину. И вы, граф, будете представлять графа Глейхена. Вы должны принять эту роль, вы клялись в этом, — твердили наперебой мужчины и женщины.

Густая краска покрыла лицо Танкреда. Он почти с испугом глядел на Лилию. Но она не имела времени сказать что-нибудь, потому что одна из дам, жена члена французского посольства, попросила объяснения:

— Я не понимаю сюжета. Что это за граф, у которого две жены?

— Говорят, что был такой, — отвечала Элеонора, продолжая смеяться, — и я расскажу вам в нескольких словах легенду. Если не ошибаюсь, это было во второй или в третий крестовый поход. Молодой граф де Глейхен отправился в Палестину, оставив в своем замке молодую жену, которая его обожала. Поход не был благоприятен для графа: он был взят сарацинами и сделался невольником в доме одного родственника калифа. Как-то случайно он не попал в список пленных, подлежащих выкупу, и умер бы жалким образом в неволе, если бы дочь паши не влюбилась в него безумно, увидев его в саду, где его заставляли работать. Каким образом граф и сарацинка познакомились и полюбили друг друга, легенда не рассказывает; только в конце концов молодая девушка устроила ему возможность бежать, и сама бежала с ним, унося драгоценные украшения, представляющие огромное состояние. Возвратись в Европу, граф был в затруднительном положении. Влечение сердца и благодарность внушали ему желание дать почтенное положение женщине, пожертвовавшей для него всем, а его первое супружество не давало ему на то никакой возможности. Молодая графиня почувствовала такую благодарность к той, которая спасла ее обожаемого мужа, что хотела пойти в монастырь и уступить ей свое место. Турчанка не пожелала принять такой жертвы.

Чтобы положить конец этой битве великодушия, они отправились в Рим просить решения папы. Святой отец, тронутый самоотвержением этих двух женщин, дал — в виде исключения — графу Глейхену право иметь двух законных жен и женил его на сарацинке, после того как она приняла крещение. Возвратясь из Рима, Глейхен представил своих двух графинь императору. Затем вернулся к себе, где против обыкновения — повествует легенда — прожил очень счастливо, так как две его жены не ревновали друг к другу и никогда не ссорились.

— Вот оригинальная легенда! — молвила молодая француженка, смеясь. — Но кто будет изображать двух графин де Глейхен?

— Кто желает, mesdames? — спросил один офицер, товарищ Танкреда.

Так как никто не отвечал, молодой человек заметил, улыбаясь:

— Дамы молчат потому, что такой дележ противен духу нынешнего времени. И я предлагаю разыграть Рекенштейна в лотерею. Мы напишем имена присутствующих здесь красивых дам. Глейхен выдернет кого судьба ему назначит.

Новый взрыв хохота встретил это предложение. И несмотря на злобу, кипевшую в сердце Танкреда, внешне он должен был разделять общую веселость.

Князь Гоген, придумавший такую комбинацию, тотчас приступил к ее исполнению; две молодые девушки взялись помочь ему; одна из них нарезала бумажки, другая свертывала их.

В несколько минут все было готово. Билеты положили в фуражку князя, встряхнули их хорошенько, затем веселая, шумная толпа окружила Танкреда.

— Вынимай обеими руками сразу, Рекенштейн, чтобы не было предпочтения той или другой даме, цвета которых ты будешь носить, — молвил, смеясь, князь.

Граф опустил обе руки в фуражку, затем театральным жестом протянул их и сказал:

— Прочтите: в правой руке имя жены законного союза, в левой — сердечного.

Офицер, которому был подан один из двух билетиков, проворно развернул его и, обращаясь с поклоном к Элеоноре, сказал:

— Вам, баронесса, суждено изображать даму сердца.

Тем временем князь, прочитав другой билет, с лукавой улыбкой подошел к Лилии и подал его ей.

— Мадемуазель Берг, судьба велит вам вкусить плоды вашего совета, представив собой жену графа Глейхена.

Лилия сильно покраснела.

— Извините, князь, но имя мое было написано по ошибке. Я не принимаю участия в вечерах, которые устраивает граф Рекенштейн, и он потрудится выдернуть другой билет.

— Отчего же, милая Нора? Я бы так хотела, чтобы вы участвовали в картинах, — поспешила заявить Сильвия.

— Нет, нет! — возразила Лилия, энергично качая головой.

Танкред сверкающим взглядом следил за этой маленькой сценой. При отказе молодой девушки он подошел к ней.

— Если картина, так единогласно одобренная, будет ставиться, то я хочу, чтобы она оставалась такой, какой назначила судьба; в противном случае я отказываюсь, так как нахожу совершенно справедливым, чтобы вы поплатились за ваши злые выдумки, приняв участие в их исполнении.

— Соглашайтесь, соглашайтесь, Нора: раз он заупрямился, надо исполнить его желание, — воскликнула баронесса.

А молодой художник добавил с энтузиазмом:

— Умоляю вас, мадемуазель Берг, не лишайте нас возможности поставить эту чудную картину. Дух Тициана управляет рукой графа, так как мадам Зибах со своей отчасти восточной красотой будет дивной сарацинкой, а вы с вашим лилейным цветом лица и золотистыми волосами представите собой идеал владетельницы замка.

— Итак, мадемуазель Берг, — обратился к ней снова Танкред, — решайте, хотите вы или нет быть графиней де Глейхен, моей законной женой?

— Надо согласиться, если иначе нельзя, — отвечала Лилия таким тоном насмешки и отвращения, что все, не исключая Танкреда, расхохотались.

— Благодарю вас, хотя согласие выражено очень нелестно для меня, — сказал граф с низким поклоном.

Молодой человек вернулся к себе мрачный и озабоченный. Он не мог не сознавать, что чувство, которое ему внушала бедная компаньонка его кузины, было серьезного свойства. Как смешно! Он понимал достаточно хорошо характер молодой девушки, чтобы знать, что она недоступна для связи, а жениться на ней он бы не мог, даже если бы пожелал.

«Ах, — говорил он себе, шагая в лихорадочном волнении по кабинету, — недоставало мне только несчастной страсти к этой неизвестной личности, которая ненавидит меня и как будто знает мою тайну. Но кто бы мог ей открыть ее? Не родственница ли она Лилии? Ее странное сходство с типом Веренфельсов, равно как и ее намеки, могут внушить такое предположение. Она возмущает меня, а между тем, когда она смотрит на меня своими бархатными глазами, я чувствую, что покоряюсь ей, что она пробуждает во мне желания как ни одна женщина в мире. Будь проклят час, когда я связал себя с ненавистной мне женщиной, которая скрывается от меня и умерла, быть может, так как вот уже четыре с половиной года, как она исчезла. Что, если я свободен и только не знаю этого! Но как это узнать? Как поднять эту скандальную историю! Нет, лучше теперь!» — и с глухим стоном он кинулся на диван.

Под влиянием чувства, которое все более и более овладевало им, он то избегал, то искал общества Лилии, что было нетрудно, так как приготовления по картинам и репетиции часто сводили их. И когда однажды молодая девушка примеряла костюм владетельницы замка и геральдическую корону, какую должна была носить графиня де Глейхен, Танкред чуть не выдал себя. Его восторженный взгляд впился в прелестное и аристократическое лицо девушки, и, позабыв все, он с наслаждением надел бы на эти золотистые волосы корону Рекенштейнов.

В день бала обе дамы надевали шубы, как вдруг раздался шум подъехавшего экипажа и кто-то стремительно вошел в переднюю. То был камердинер генерала де Вольфенгагена, приехавший объявить баронессе, что ее отец опасно заболел, просит ее приехать немедленно и шлет ей карету, которая сейчас привезла доктора.

Элеонора закусила губы.

— Мадемуазель Берг, поезжайте, пожалуйста, в Рекенштейнский замок и скажите графу, что я приеду через час, когда успокоюсь насчет здоровья отца; я уверена, что оно не представляет никакой опасности.

Лилия молча повиновалась, но сердце ее сжалось, когда карета остановилась у освещенного подъезда замка. С затуманенным от волнения взглядом она вошла в обширный вестибюль, откуда широкая лестница, устланная коврами и украшенная цветами и статуями, вела в приемные комнаты первого этажа. Вестибюль, казалось, преобразился в караульный зал Лувра времена Карла IX; все лакеи были в костюмах того времени; вдоль всей лестницы и у дверей залы были расставлены алебардисты.

Лилия приехала первой, и слуги не успели снять с нее манто и капюшона, как появился Танкред и, увидев, что она одна, быстро спустился с лестницы. С невольным восхищением она глядела на молодого человека, идеально красивого во костюме XVI века, скопированного с портрета той эпохи. Его белый атласный камзол с ярко-красными вставками в рукавах блестел бриллиантами, равно как и эфес его шпаги, висевшей у него сбоку.

Граф, казалось, вовсе не был огорчен отсутствием кузины; он рассеянно слушал объяснения Лилии по этому поводу, заботливо помогая ей снять капюшон. С любопытством он окинул взглядом ее костюм и с трудом удержался от восторженного восклицания.

Танкред предложил ей руку, чтобы подняться по лестнице. Он не спускал глаз с ее лица, не понимая глубокого волнения Лилии, которая шла молча, с болью в сердце от мысли, что она, все же опираясь на руку своего мужа, входит в эти залы, где ей следовало быть госпожой. Вдруг он наклонился к ней и проговорил полушепотом:

— Вы были сегодня хороши, как видение. Ах, если бы все лилии были похожи на вас!

Прелестная в костюме королевы Марго, Сильвия поспешила к ним навстречу; и снова стали говорить о баронессе и о внезапной болезни ее отца. Но гости, приезжавшие непрерывно, заставили молодых хозяев дома заняться своими обязанностями.

Прошло более часа, а мадам Зибах все еще не возвращалась. Бал был в полном разгаре, и Лилия, красота которой в этот раз произвела сильное впечатление, танцевала без остановки, когда Танкред пришел ее ангажировать. Молодая девушка попробовала отказаться, ссылаясь на усталость, но граф так настаивал, что она встала и дала себя увлечь в вихрь вальса.

По окончании танца Танкред подал ей руку и сказал, указывая на вход в оранжерею.

— Позвольте отвести вас в оранжерею. Вы устали, я это вижу, а здесь так душно. Вы увидите, как там хорошо.

Лилия помнила рассказы отца о феерической красоте той залы, которую Арно с такой любовью отделал вновь, чтобы доставить удовольствие своей мачехе. Воспоминания охватили ее, и, ничего не отвечая, она направилась с графом в оранжерею, почти пустую в эту минуту. То, что она увидела, превзошло все, что она себе представляла. Действительно, страной грез казался этот тропический уголок.

Вот золоченая раковина с прислоненной к ней мраморной Наядой. Здесь Арно преподнес Габриэле шкатулку с драгоценными украшениями. И тут же Готфрид сделал попытку вразумить графиню, попытку, имевшую такие гибельные последствия. А далее рощица со скамьей из искусственного мха, под тенью апельсиновых деревьев и фонтан, с журчанием падающий в мраморный бассейн. Здесь графиня склонилась к ее отцу, ожидая признания в любви, и окончательно выдала тайну своей гордой души.

Позабыв своего спутника, Лилия остановилась, и ее глаза приковались к этому месту, исполненному воспоминаний. Глубокое сострадание к графине охватило ее. Любить всей душой и быть отвергнутой тем, кого любишь! О, как это мучительно тяжело!

Танкред тоже остановился и, несколько удивленный, устремил взгляд на Лилию, которая, отдавшись своим мыслям, казалось, позабыла все окружающее. Не подозревая, какие ощущения волновали молодую девушку, он думал, что она очарована сказочной красотой этого места, и, не желая мешать ей, сам погрузился в созерцание своей спутницы. Лилия действительно казалась живым цветком, распустившимся в этой волшебной обстановке. Ее высокая стройная фигура имела гибкость лилии, и шея с классическим контуром могла поспорить белизной с атласными листьями, из которых она, казалось, выходила, между тем как идеальная чистота отражалась на ее прозрачном лице, оживленном легким румянцем вследствие охвативших ее воспоминаний.

В синих глазах Танкреда мгновенно вспыхнул огонь, яркий румянец залил его лицо. Красота Лилии приводила его в упоение. Ему казалось, что он никогда не видывал такой обольстительной женщины. Он позабыл свое отвращение к рыжим; блеск золотистых локонов обворожил его, но он не мог приподнять их и покрыть поцелуями! Ветреный и неукротимый, привыкший удовлетворять своим прихотям, Танкред позабыл все и, наклоняясь, прильнул горячими губами к обнаженному плечу Лилии, которая вздрогнула, как ужаленная змеей. Тем не менее она не отступила, лишь бархатные глаза сверкнули огнем жестокой насмешки и странная улыбка скользнула по ее губам.

Танкред был озадачен. Он ожидал гнева, упреков за его дерзость, но чтобы его увлечение было осмеяно, этого никогда не бывало.

— Простите, — сказал он со смущением, — но я воображал, что вижу перед собой графиню де Глейхен.

— Конечно, конечно; я уверена, что если бы вы вообразили перед собой графиню де Рекенштейн, то не ошиблись бы таким образом, — отвечала Лилия с язвительной насмешкой и, помочив платок в струе фонтана, вытерла плечо, которого коснулись губы графа.

Танкред побледнел при этом неожиданном оскорблении.

— Вода смывает все оскверняющее и даже прикосновение таких нечистых губ, как мои, — сказал он, дрожа от бешенства.

— Конечно, особенно тех, на которых запечатлелось такое множество случайных поцелуев, — отвечала Лилия, смерив его холодным взглядом; затем повернулась и ушла из оранжереи.

Граф кинулся на диван и отер платком свое воспаленное лицо. Эта женщина имела особую способность мучить его, покорять его гордость, как покорила его чувства. Чем объяснить то, что сейчас произошло? Как она, такая недоступная, краснеющая от каждого смелого взгляда и любезного слова, вынесла его поцелуй, не тронувшись с места, с презрительной насмешкой, вместо отчаянного негодования, какого он мог ожидать? И она осмелилась омыть место, к которому прикоснулись его губы! Затем она бросила ему в лицо намек, что будь это графиня де Рекенштейн, он счел бы за пытку поцеловать ее.

«Ах, Лилия, страшный призрак моей жизни! — шептал он прерывистым голосом, — неужели ты вечно будешь загораживать мне путь к счастью? Если б я был свободен, ты сделалась бы моею, жестокое, обольстительное создание, несмотря на ненависть ко мне. И какая причина этой ненависти? Не основана ли она на знании моей тайны? Но как она может быть ей известна!»

В оранжерею вошло несколько человек, что отвлекло графа от тяжелых размышлений и напомнило ему его роль хозяина дома. Но напрасно его гневный взгляд искал в залах Лилию: молодая девушка уехала с бала под предлогом, что необходимо узнать, что так долго задерживает баронессу и не нужна ли она ей.

Мадам де Зибах не могла оставить опасно заболевшего отца. Более двух недель здоровье старого генерала находилось в неопределенном состоянии, и дочь была прикована к его постели.

Генерал поправлялся медленно. Живые картины были отложены на неопределенное время.

Лилия очень редко видела теперь графа; и они относились друг к другу с холодным равнодушием. Зато Сильвия усердно навещала ее и звала к себе. Но мысль бывать в Рекенштейнском замке внушала Лилии отвращение, и она под разными предлогами уклонялась от приглашений мадемуазель де Морейра.

Раз утром она получила записку от Сильвии, которая убедительно звала ее к себе. «Я простудилась и сижу дома, — писала она, — а так как я знаю, что Элеонора проводит весь день у отца, то Вы свободны, Нора; приезжайте посидеть со мной. Не принимаю никаких отговорок и предупреждаю, что Вы не встретитесь с Вашей антипатией: Танкред едет на большой прощальный обед, который дают одному офицеру, выходящему из полка; оттуда брат отправится на бал. Так что мы будем совсем одни. Я пошлю за Вами мою карету».

Лилия сочла невозможным отказаться. Она нашла Сильвию одну, и молодые девушки весело отобедали вдвоем. Затем Сильвия показала подруге замок, картины, драгоценные камни, собранные одним из предков; водила даже, несмотря на ее сопротивление, в апартаменты графа под предлогом показать настоящую картину Тициана, висевшую в кабинете Танкреда. Затем они вернулись в покои Сильвии, ярко освещенные, как это любила молодая графиня. Они много беседовали; затем Лилия рассматривала роскошные безделушки, украшавшие стол и этажерки. Большой портрет в золотой рамке, висевший над бюро, обратил на себя внимание Лилии. На нем был изображен молодой человек иностранного типа, резкий брюнет с черными, огненными глазами.

— Это мой отец. Не правда ли, он красив? И его доброта равнялась его красоте, — сказала Сильвия, глядя с любовью и гордостью на изображение дона Рамона.

Лилия всматривалась с грустью и сожалением в черты человека, который тоже пал жертвой опасной Цирцеи.

— Пойдемте, Нора, я покажу вам портрет моей матери.

Мадемуазель де Морейра отворила дверь соседней комнаты, которая, видимо, служила ей молельней и другой дверью сообщалась с ее спальней.

Лилия побледнела, и ее глаза впились в висевший перед ней портрет. Вот женщина, которая так страстно любила ее отца и на коленях молила у него прощения.

Как мог он противиться ей и отказаться от нее? При этом она вспомнила тот день, когда Готфрид открыл ей свое прошлое и когда у него вылилось так много говорящее признание: «Ах, как мне было трудно вырвать ее из моего сердца!»

— Как она хороша! И как вы на нее похожи, — проговорила Лилия невольно.

— Да, но красота ее была гибельна для тех, кто к ней приближался, — прошептала Сильвия. — Говорят, что я ее живой портрет. Но я ежедневно на коленях молю Бога, чтобы моя красота не принесла горя тем, в ком она возбудит любовь, как то было с моей матерью. Красота моей матери погубила ее первого мужа, ее пасынка Арно, моего отца и еще одного человека, которого она любила более всех.

Сильвия вынула из-за корсажа медальон, висевший на длинной золотой цепочке, и открыла его. В нем было два миниатюрных портрета: с одной стороны Арно, с другой — Готфрида.

— Этот медальон был снят с нее после ее смерти. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь, хотя в нем и не нашлось места для моего бедного отца, — сказала Сильвия с горечью, поспешно закрывая портрет Габриэли.

Они поспешили в будуар и, облокотясь на стол, долго рассматривали раскрытый перед ними медальон.

— Чем более я разбираю черты этого красивого лица, тем более убеждаюсь, что вы похожи на него.

Она поднесла портрет к лицу своей подруги.

— Поглядите, это тот же широкий лоб, те же черные бескорыстные глаза, то же строгое и энергичное выражение рта и даже такие же почти сросшиеся брови. Знаете, Нора, если бы у этого человека была дочь, она, вероятно, походила бы на вас.

— Действительно, есть некоторое сходство между мной и этим портретом; но это чистая случайность, так как я никогда не знала никого, похожего на этого человека, — отвечала бледная, смущенная Лилия, стараясь улыбнуться. — Но скажите, пожалуйста, графиня, кто этот другой молодой человек с такими симпатичными глазами и таким честным, откровенный выражением лица? Вы сказали, кажется, что его зовут Арно.

— Да, это Арно, граф Арнобургский, брат Танкреда от первого супружества его отца с графиней Хильдой Арнобургской. И лицо Арно служит отражением его души.

— Граф Арнобургский не живет в Берлине?

— Нет, вот уже семнадцать лет, как он уехал и путешествует по Индии и другим восточным странам, — отвечала Сильвия с новым вздохом. — Мы не имеем о нем никаких известий. Мне бы очень хотелось, чтобы он возвратился. Я могу целыми часами глядеть на его портрет и особенно на эти красивые темные глаза, такие кроткие и ясные; мне кажется, что я черпаю в них спокойствие и даже здоровье, когда у меня бывают мои нервные головные боли. Не смейтесь, Нора, это правда. Взгляд Арно магнетизирует меня, хотя это лишь нарисованные глаза. Несмотря на то, что он не так красив, как Танкред, он мне больше нравится. Мой милый братец, — добавила она, смеясь, — похож немножко на героя романа, он слишком красив для простого смертного: и так как ему очень напели об этом, то он сделался пресыщенным, капризным и несносным.

— Это правда, что месье Рекенштейн очень уверен в своих наружных достоинствах и высоко ценит их, — заметила Лилия с насмешкой.

— Ну вот, вы сейчас режете как ланцетом, как только речь коснется его. Но надо взять в соображение обожание, какое ему высказывают женщины. Они не дают ему времени пожелать быть любимым. Когда он приехал ко мне в Сорренто, все оборачивались на улице, когда мы проходили. И он не пробыл там трех дней, как познакомился, не знаю каким образом, с прелестной итальянской маркизой Анжеликой де С., и начался бесконечный флирт; букеты и записочки так и сыпались с обеих сторон. И вдруг она ему надоела. Красавица Анжелика была в таком отчаянии, что хотела, говорят, лишить себя жизни. И когда я увидела ее с мужем, некрасивым и ревнивым стариком, я очень ее пожалела. Но постойте, я вам ее покажу; я нашла фотографическую карточку маркизы в портфеле, который Танкред позабыл.

Она подошла к одному шкафчику и, выдвинув ящик, достала оттуда маленький портфель красного сафьяна с инициалами графа. Лилия, покраснев по уши, слушала рассказ о пикантных приключениях своего милого супруга; она взяла с живостью карточку и с насмешливой улыбкой прочла над изображением красавицы-итальянки несколько слов посвящения в весьма нежном духе.

— Да, он большой ветреник, — продолжала Сильвия. — Сколько сувениров, записочек и портретов я нашла раз случайно в ящике его стола!.. Ах, как бы я не хотела, чтобы Танкред был моим мужем. Я бы не имела ни минуты покоя, если бы знала, что мой муж бегает за каждой юбкой и влюбляется в каждое хорошенькое личико. Представьте себе, Нора, даже мою горничную Лизетту, и ту он заметил. Правда, она очень хорошенькая. И вот недели две тому назад я застаю его у себя в гардеробной; протянув руки, он не пускал ее из комнаты, потом поймал и поцеловал ее в обе щеки. Я так рассердилась, что сперва побранила Лизетту и сказала ей, что если еще что-нибудь подобное повторится, то я ее отпущу. Она плакала и говорила в свое оправдание, что она не может быть грубой с графом. «Нет, можешь, — отвечала я ей. — Ударь его по щеке, если он еще раз позволит себе поцеловать тебя; он не имеет на это права». А после обеда я сказала Танкреду: «Не стыдно ли тебе соперничать со своим лакеем? Но впредь твое ухаживание будет иначе принято: я велела Лизетте ударить тебя по щеке, если ты опять позволишь себе что-нибудь подобное». Он расхохотался как сумасшедший и говорит мне на это: «Какая ты смешная, Сильвия, что делаешь так много шуму из-за того, что я поцеловал камеристку. Разве это имеет какое-нибудь значение? Я за свою жизнь целовал всех женщин, которые мне нравились; и всегда буду это делать, и никто из них не будет за это в претензии». Когда я ему сказала, что могут встретиться женщины, которым это не понравится, он с удивлением взглянул на меня. Нет, нет, быть женой Танкреда ужасно! Я бы не желала такого мужа, и вы тоже, Нора, я уверена.

— Добровольно я бы его не выбрала; но как знать, насмешливая судьба не назначила ли мне в мужья такого же ветрогона, — отвечала Лилия со странной улыбкой.

Звонкий кашель и бряцание шпор в соседней комнате заставили вздрогнуть молодых девушек. Минуту спустя на пороге показалась высокая фигура Танкреда. Он был в возбужденном состоянии, и лицо его выражало самодовольство. Видимо, ему было приятно, что Лилия узнала о его успехах, так как он устремил на нее смелый взгляд; покраснев, она упорно молчала. Он сел возле Сильвии, не менее смущенной, и сказал:

— Ну, милая моя сестра, продолжай твою хвалебную речь.

— Фи, Танкред, ты шпионил, слушал у дверей! Это гнусно! — воскликнула Сильвия в негодовании.

— Ничуть, напротив, это очень назидательно. По крайней мере я узнал, что ни одна из вас не желала бы меня в мужья, что я негодный человек, что моя добродетельная сестрица шарила у меня в ящиках и, наконец, что хотя Арно и менее красив, но более симпатичен и более нравствен, что, уверяю тебя, не мешает ему целовать хорошеньких женщин не менее моего.

— С час времени он шпионил без зазрения совести. Это замечательно! — промолвила Сильвия в смущении.

— Еще того хуже клеветать на меня перед мадемуазель Берг, которая будет теперь бояться остаться со мной одна в комнате, считая меня за какого-то разбойника.

— Нисколько. Я уверена, что вы никогда не попробуете слишком подступиться ко мне.

— Вы в этом уверены?

— Гадкий мальчик! Если бы ты рискнул на что-нибудь подобное, то имел бы удовольствие, какое, говоришь, никогда еще не испытывал: почувствовать хорошенькую женскую ручку на своей щеке, — сказала, смеясь, Сильвия.

Граф наклонился к Лилии и, окидывая ее смелым и насмешливым взглядом, спросил:

— Правда, вы были бы так строги из-за невинного поцелуя? Следовало бы попытать, чтобы этому поверить!

Лилия вспыхнула.

— Вы слишком хорошо пообедали, месье Рекенштейн, и в эту минуту шампанское говорит вашими устами.

Танкред встал, покраснев так же, как его собеседница. Он действительно выпил очень много, а вино делало его всегда задорным.

— Ваше предположение очень лестно, но оно по крайней мере избавляет меня от всякой ответственности за мои поступки. После урока, который я вам дам, вы будете осторожней и не станете позволять себе оскорблять офицера, говоря, что он пьян.

И прежде чем Лилия, не ожидавшая ничего подобного, успела подумать о защите, он схватил ее за талию и поцеловал ее в губы, полуоткрытые для возражения. Вне себя молодая девушка встала и так же неожиданно, как был неожидан поцелуй, ударила графа по щеке. Сильвия вскрикнула от испуга, меж тем как Лилия кинулась к дверям. Но прежде чем она успела добежать, сильная рука остановила ее.

— Вы останетесь здесь и не убежите, чтобы не выносить скандала перед лакеями, — крикнул Танкред глухим, неузнаваемым голосом. Он буквально задыхался; и увидев его пылающие глаза и пену у рта, Лилия испугалась и пожалела о своем увлечении. В сущности, ведь это ее муж поцеловал ее; и она даже забыла в эту минуту, что он не знает, кто она для него. И лишь бессознательная любовь, какую ей внушал граф, говорила в ней, когда она, положив свою руку на руку молодого человека, сказала тихим голосом:

— Простите мне мое раздражение и успокойтесь.

Танкред сбросил ее руку; но его огненный взгляд впился в красивые глаза молодой девушки, обращенные к нему с робкой мольбой и с таким выражением, какого он никогда у нее не видел. В эту минуту Сильвия, которая, побледнев, стояла прислоняясь к стене, вдруг судорожно зарыдала и упала на стул.

— Останьтесь около моей сестры и успокойте бедную девочку. Можете не опасаться, что я когда-нибудь обеспокою вам моим присутствием, — сказал Танкред несколько спокойнее, повернулся и стремительно вышел.

Трепещущая и безмолвная, Лилия подошла к подруге и привлекла ее в свои объятия, стараясь ее утешить. Мало-помалу ей удалось успокоить Сильвию, убедив ее, что она напрасно упрекает себя, что вызвала эту сцену своей болтовней и своими шутками.

— С характером графа, — говорила Лилия, — подобная сцена рано или поздно должна была разыграться, случайность и прощальный обед только ускорили дело, — закончила она, стараясь придать голосу шутливый тон. — Но вы понимаете, графиня, что после того, что произошло, я не смогу бывать в вашем доме; мы будем видеться у баронессы.

Едва мадемуазель де Морейра оправилась от перенесенного волнения, Лилия простилась с ней и в передней встретила Фолькмара. Он толковал о чем-то с камердинером и спросил ее с удивлением:

— Не слышали ли вы что-нибудь о болезни графа, вследствие которой к нему не пускают даже меня?

— Я не видела месье Рекенштейна, а графиня не говорила, что он болен, — ответила она холодно.

— Так надо разведать, что за причина его мизантропии. Проводив вас, я пойду к нему, — сказал доктор, подавая ей руку.

Придя в свои апартаменты, граф заперся и стал ходить взад и вперед, как лев в клетке. Вино, злоба и страсть кипели в нем. Сорванный поцелуй, несмотря на грубый отпор, еще более воспламенил его, и когда он вспоминал тревожный невинный взгляд, устремленный на него, мгновенно преобразивший гордую, язвительную молодую девушку р смущенного, беспомощного ребенка, сердце его билось так, что готово было разорваться. И им овладевало непобедимое желание привлечь ее в свои объятия, подвергая себя новому оскорблению. Но Танкред не напрасно был сыном Габриэли: он унаследовал от нее непомерное самолюбие и пылкость. Чувство оскорбленной гордости все более и более подавляло добрые движения его сердца, внушая ему желание отомстить Лилии.

Он был отвлечен от своих дум стуком в дверь и голосом доктора:

— Отвори, Танкред. С каких пор дверь твоя заперта для меня?

— Я упустил тебя из виду, когда отдавал приказание никого не принимать, — отвечал граф, отпирая дверь. — Впрочем, я уверен, что ты не замедлишь убежать от меня; мне немного нездоровится, и я прескучный сегодня.

— Да, рука твоя горяча, как огонь. Что с тобой?

— Ничего; я пьян и у меня болит голова, — ответил он, бросаясь врастяжку на турецкий диван и барабаня шпорами по валику дивана.

— Ты изорвешь эту бесподобную шелковую материю. Сколько же ты проглотил бокалов шампанского, что так расстроил себе нервы? Обыкновенно ты хорошо выносишь все это.

— Я не считал. Но прощальный обед в честь барона Редера был очень оживленным.

— Я забыл, что его провожают сегодня. Но довольно об этом. Скажи лучше, часто ли мадемуазель Берг навещает твою сестру? Я видел, как она уезжала.

Граф приподнялся. Злопамятность, проявлявшаяся еще в мальчике, когда ему противоречили, сверкала в глазах и звучала в голосе Танкреда, когда он ответил на вопрос друга:

— Слишком часто, на мой взгляд, и я собираюсь значительно ограничить эти сношения, так как нахожу их неприличными между моей сестрой и этой темной авантюристкой.

— Напрасно. Твои предположения ни на чем не основаны, а общество этой прелестной девушки, такой приличной и образованной, может быть только полезно графине Сильвии.

— Нет, это ты слеп в своей любви, которая, я предчувствую, дурно кончится. Ведь баронесса передала тебе свой разговор с Берг, заявившей, что она никогда не выйдет замуж. Отчего бы так, если б не было какой-то тайны в ее жизни. Быть может, она убежала от своего мужа, а он везде ищет ее. Впрочем, возможно, что ей запрещено вступать в брак, и она согласилась бы осчастливить красивого и богатого молодого человека, не обременяя его цепями Гименея.

— Перестань говорить вздор. Никогда бы мой язык не повернулся сказать легкое слово этому чистому и гордому созданию.

— Ах, эта гордость, быть может, так велика лишь при публике. Рискни, поцелуй с глазу на глаз, она только улыбнется. Не гляди на меня с таким удивлением; я говорю по опыту; на костюмированном бале я поцеловал ее в плечо, и… она приняла это довольно благосклонно.

— Ты не шутишь, Танкред? — спросил Фолькмар, бледнея.

— Честное слова; мы были одни в оранжерее, и я рискнул.

Доктор ничего не ответил; он встал и, повертевшись немного в кабинете, взял шляпу и простился, сказав, что должен навестить больного.

На следующий день, после завтрака, граф объявил сестре, что не одобряет ее сношений с мадемуазель Берг и просит ее ограничить их, насколько то приличествует графине де Морейра, с девушкой, находящейся в услужении.

— Танкред, ты хочешь таким путем отомстить за резкость поступка, которую вполне заслужил своей дерзостью, — сказала Сильвия со слезами на глазах.

— За то или другое, но я запрещаю тебе держаться на дружеской ноге с этой дерзкой личностью.

— Потому что она охраняет свое достоинство, а ты, женатый человек, не стыдишься вести себя таким образом.

— Если ты будешь упорно напоминать мне этот проклятый эпизод моей жизни, я застрелюсь в один прекрасный день, — крикнул с досадой молодой человек, но увидев испуг и потоки слез, вызванные этими словами, он раскаялся в своей вспыльчивости и не ушел от сестры, пока ласками и самыми торжественными обещаниями никогда не посягать на свою жизнь не вызвал снова улыбки на ее уста.

IV. Возвращение изгнанника

Почти неделю спустя после описанных нами событий, Сильвия сидела у окна своего будуара, ожидая возвращения брата, который должен был приехать к завтраку. Под окном на маленьком кругленьком диване лежали книги и вышивание. Соскучась, молодая девушка бросила свою работу и стала глядеть на прохожих. Не без удивления она увидела, что у главного подъезда остановился фиакр, из которого вышел человек в штатском платье и, взяв свой маленький чемодан, проник в замок. «Кто бы мог быть этот оригинал, который приехал сюда, как в отель? Могу себе представить, как Мюллер выпроводит его», — подумала она, смеясь. Но к ее удивлению незнакомец не вернулся. Впрочем, она тотчас забыла об этом незначительном обстоятельстве, так как ее внимание было отвлечено какой-то ссорой.

Тем временем таинственный путешественник вошел в вестибюль и, бросив чемодан на бархатную скамейку, подошел к швейцару, толстому величественному старику с седыми волосами, который смерил его с головы до ног негодующим взглядом.

— Дома граф? — спросил незнакомец, человек высокого роста, стройный, со смуглым лицом, обрамленным темной бородой.

— Нет, сударь, графа нет дома, и неизвестно — когда он вернется, — отвечал швейцар несколько гневно, но вместе с тем почтительно, так как аристократический, приличный вид посетителя, не соответствующий его экипировке, удивлял его. Но вдруг с глухим восклицанием он выронил из рук свою палку с золотым набалдашником:

— Боже милосердный! Да это наш молодой барин.

— Вы узнали меня, почтенный Мюллер, хотя я не могу больше называться молодым, — отвечал приезжий с улыбкой, меж тем как лакеи, бывшие в вестибюле, вытянулись как наэлектризованные.

— Ах, какое счастье послал мне Бог! Снова я вижу вас, граф. Но как же вы приехали совсем один? — спросил старый слуга, со слезами на глазах целуя руку Арно.

— Мой камердинер и мои вещи прибудут завтра. А теперь скажите мне, почтеннейший, правда ли, что Танкреда нет дома?

— Да, да, он на службе, но графиня у себя. Боже мой, как месье Танкред будет счастлив! — добавил старик в волнении.

— Пусть здесь никто не трогается с места. Я хорошо знаю дорогу и сам о себе доложу до прихода брата, — сказал слугам Арно, медленно поднимаясь по лестнице.

Множество воспоминаний, тяжелых и счастливых, обступили его при входе в этот дом, который он оставил семнадцать лет тому назад. Сколько раз он хотел писать, узнать о судьбе своих близких и всякий раз оставлял свое намерение, боясь коснуться прошлого, отравившего лучшие годы его жизни. Давно его скитальческая жизнь томила его. Рана его сердца зажила под смягчающей рукой времени, и усилившаяся тоска по родине заставила его возвратиться. Только ему не хотелось расспрашивать предварительно о том, что происходило в его отсутствие; он хотел неожиданно очутиться в этом новом мире, увидеть, как его примут, убедиться, что его безумная страсть окончательно погасла.

Все эти мысли толпились в голове Арно, меж тем как он медленно проходил по комнатам, с любопытством осматривая происшедшие перемены. Графиня, о которой говорил швейцар, вероятно, жена Танкреда. Габриэль давно должна была быть баронессой Веренфельс. У дверей бывшего будуара он остановился на минуту в нерешительности; затем, приподняв тяжелую парчевую портьеру розового цвета, окинул комнату взглядом. У окна на круглом диване он увидел женскую фигуру в домашнем платье белого кашемира, на котором резко выделялась длинная и черная коса. Этот гордый и правильный профиль был слишком хорошо знаком Арно, и почти невольно он вскрикнул:

— Габриэль, ужели время не властно над вами!

При звуке его голоса сидевшая на диване быстро повернулась и с удивлением устремила на него свой взгляд; но минуту спустя она кинулась к графу с радостным криком: «Арно!» Теперь граф в свою очередь был поражен, так как не замедлил понять, что видит перед собой не знакомую ему личность, а живой портрет той, которую он любил, но не ее самое. Молодая девушка, однако, тотчас остановилась в смущении.

— Мою мать звали Габриэль, а я Сильвия де Морейра, — сказала она, протягивая ему обе руки.

Арно с живостью взял ее руки и несколько раз поцеловал их.

— Благодарю вас за этот прием; одним словом он воссоздал семью путнику, который возвратился таким одиноким. Вы дочь дона Района? И он тоже живет здесь? Но отчего вы сказали «Мою мать звали Габриэль?»

Он замолчал, взволнованный и смущенный.

— Мой отец умер, и мать моя тоже. Я живу здесь с Танкредом.

— Габриэль умерла! Умерла! — повторил граф.

— Да. И я жалею, что моя наружность вызывает в вас тяжелые воспоминания. Но не правда ли, вы простили маме? — спросила с беспокойством молодая девушка.

Граф покраснел.

— Да, так как вам, очевидно, известно все, то могу вам сказать, что простил до глубины души, и мне не только не тяжело, но напротив, приятно видеть вас, как воскресший ее образ.

Поспешные шаги в соседней комнате прервали их разговор. Нетерпеливая рука откинула портьеру, и в комнату ворвался сияющий Танкред.

— Арно! Наконец ты возвратился! — воскликнул он, бросая фуражку на ковер и стремительно кидаясь в объятия брата. С минуту они стояли обнявшись; затем Арно отступил и сказал с доброй улыбкой:

— Дай мне поглядеть, как развился мой маленький Танкред.

— Этот эпитет не подходит ко мне больше, — возразил, смеясь, молодой человек. — И ты, Арно, сильно изменился.

— Постарел, хочешь ты сказать. А ты таков, каким обещал быть. Ты даже слишком красив для мужчины.

— Ну вот, и ты повторяешь ту же фразу. Не могу же я, однако, сделать себе шрам на лице, чтобы подурнеть, — сказал Танкред с неудовольствием. — Женщины, впрочем, меня никогда в этом не упрекают. Но познакомился ли ты с сестрой? Поцеловал ли ее? Это дочь дона Рамона, второго мужа моей матери.

— Я знаю. Но я еще не просил у Сильвии позволения поцеловать ее, так как я для нее человек незнакомый, хотя желал бы очень, чтобы она не отказала мне в правах брата.

Сильвия сильно покраснела, но не колеблясь протянула ему свои розовые губки, и он нежно поцеловал их.

— Ты говоришь, что ты незнакомый для нее человек, — сказал Танкред, смеясь. — Еще несколько дней тому назад она повторяла одной своей подруге, что обожает тебя и по целым часам смотрит на твой портрет, и что даже твои нарисованные глаза излечивают ее от мигрени.

— А я неблагодарный и не подозревал, что тут есть любящее меня сердечко; теперь я заглажу мою вину и радуюсь, что мои живые глаза будут исполнять свою обязанность еще лучше, чем нарисованные, — отвечал Арно, садясь на диване и усаживая Сильвию возле себя.

— Скажи еще, какие комнаты ты хочешь занять, чтоб велеть приготовить их. Мюллер говорит, что ты явился, как простой турист.

— Багаж и люди мои прибудут завтра, но я горел нетерпением быть скорее здесь. Если ты можешь дать мне несколько комнат из моих прежних, я буду очень счастлив.

— О, там все осталось неприкосновенным; стула не переставили в твоем старом гнезде, которое Бригитта берегла как Аргус, рассказывая при этом Сильвии разные легенды о тебе.

Сделав нужные распоряжения, Танкред снова вернулся, сел возле брата, и началась бесконечная беседа, меж тем как Сильвия вся отдалась радостным мыслям. Энергичное спокойствие, светившееся в глазах Арно, убеждало ее, что в этом человеке она найдет нравственную опору, которой не имела в Танкреде, несмотря на его любовь к ней.

Едва Танкред остался один с сестрой, как сказал ей:

— Ни слова о Лилии; помни, что ты клялась мне молчать.

— Как, даже от Арно ты хочешь скрыть истину? — спросила она бледнея.

— От него более чем от кого-нибудь.

Вечером того же дня братья сидели в кабинете Арно. Они беседовали, куря и медленно прихлебывая из стакана старое бургонское вино.

— Послушай, Танкред, я бы хотел узнать у тебя некоторые подробности о том, что меня очень интересует, — сказал Арно после некоторого молчания. — Каким образом твоя мать вышла за Морейра? Я ожидал услышать совсем другое имя. Скажи, твой прежний гувернер Готфрид де Веренфельс не появлялся в замке после моего отъезда?

Молодой граф вдруг побледнел так, что брат глядел на него с удивлением.

— Я коснулся больного места, Танкред; но неужели ты скроешь что-нибудь от меня?

— Нет, если ты желаешь; но к чему шевелить это тяжелое прошлое?

— Я имею право знать его.

— Хорошо, я расскажу тебе то, что мне известно.

— Да, Веренфельс приехал в замок и был помолвлен с моей матерью. Какое новое несогласие опять разлучило их, я не знаю, но накануне моего отъезда в военную школу он навсегда оставил замок. Мама в этот вечер была как помешанная, и перед самым отъездом Веренфельса она прокралась в его комнату, когда его там не было, и сунула что-то в его чемодан, который стоял открытым. Она не заметила меня, и когда я с удивлением спросил ее, что ей тут надо, она остановилась, как пораженная громом, и, страшно взволнованная, заставила меня поклясться, что я никогда не скажу никому, что она была в комнате Готфрида. И угрожала наложить на себя руки, если я изменю своему слову. Конечно, я поклялся во всем, что ей было угодно. Утром следующего дня я уехал в Берлин и не слышал более ничего о Готфриде. Мама вышла замуж за дона Рамона, который всегда был для меня самым добрым отцом, и я совсем забыл о таинственном происшествии, как вдруг одна случайность озарила его новым и ужасным светом. Я был произведен в офицеры и мои первые эполеты праздновал большим обедом. Один из присутствующих предложил тост за здоровье Веренфельса, который оказал такую большую услугу, победив мою леность и мои капризы. Я рассмеялся и, наполнив бокал, сказал, что действительно бедняге много было со мной хлопот, и выразил сожаление, что он скрылся неизвестно куда. «Как, ты не знаешь, что, покидая Рекенштейн, Веренфельс украл крупную сумму денег у твоей матери; в его чемодане нашли банковые билеты, и он был приговорен к двухлетнему тюремному заключению».

Арно потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Потом он поднялся со стула, бледный, как призрак.

— О, несчастный! И Габриэль пала так низко! — воскликнул он.

— Мне тоже, как обухом, ударило по голове. Я понял, какого гнусного преступления я был соучастником. И потрясение было так сильно, что я лишился чувств, — продолжал Танкред порывистым голосом. — Все приписали этот обморок избытку радости и утомлению. Но мать поняла, и у меня с ней была страшная сцена, имевшая результатом долгое охлаждение. Но трагическая смерть дона Рамона и затем болезнь Сильвии, о которой я уже тебе говорил, примирили нас. К тому же мне было жаль ее; я понял, что угрызения совести терзали ее беспрерывно, лишая покоя и счастья. Что-то демоническое кипело в ней; с лихорадочным увлечением она кидалась в вихри всех удовольствий, предавалась игре, так как лишь эти сильные волнения давали ей минутное забытье. Таким образом мы приехали в Монако, и мама проиграла в рулетку такую сумму денег, что мы оказались несостоятельными должниками одного нахального еврея, который позволил себе оскорбить мать гнусными предложениями.

— Ах, зачем я не вернулся раньше! — прошептал Арно. — Но отчего вы не обратились к моему банкиру? У него всегда был открыт для вас кредит в сто тысяч марок.

— Мать ни за что не хотела прибегнуть к тебе, а моего капитала я не мог касаться до двадцатипятилетнего возраста. В такой крайности я хотел заложить некоторые драгоценности; но устроить это дело было трудно, из-за краткости срока. И единственный человек из дающих под заклад, который согласился дать требуемую сумму, был… Готфрид Веренфельс. Избавь меня от передачи подробностей, — продолжал Танкред глухим голосом, — но через несколько часов после этого открытия мать моя умерла: она отравилась. И Веренфельс имел то удовлетворение, что женщина, погубившая его, умерла у него на глазах.

Долгое молчание последовало за этим рассказом; слышалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание обоих братьев. Наконец Арно снова сел и устремил свой взгляд глубокого сострадания на Танкреда, который, откинув голову и закрыв глаза, казалось, изнемогал под тяжестью воспоминаний.

— Успокойся, бедное дитя, ведь ты не виновен в этой трагической истории. Но как же ты выпутался из беды?

— Я все уплатил, хотя мне это стоило тяжелых жертв.

— Я должен поехать в Монако, — заявил Арно, — повидаться с Веренфельсом, вымолить его прощение и загладить, насколько возможно, то зло, жертвой которого он пал.

— Ты его не увидишь: он умер от разрыва сердца спустя несколько недель после мамы.

— И он тоже умер! Но, быть может, он оставил семью? Мне помнится, у него был ребенок, дочь кажется. Не женился ли он вторично?

— Нет.

— Ну, так надо отыскать его дочь, которая лишилась честного имени. Разве ты не понимаешь, Танкред, что обязанность одного из нас жениться на ней, тем более что мы — причина ее раннего сиротства, так как, конечно, Веренфельс не умер бы в сорок два года, если бы незаслуженный позор не снедал его гордую душу. Это мое убеждение, что на нас лежит обязанность загладить зло: один из нас должен снискать расположение молодой девушки и поставить ее в качестве графини Рекенштейн или графини Арнобургской в то общественное положение, которое ей принадлежит.

Танкред сидел облокотясь, пряча от брата свое лицо, отражавшее столько горечи и злобы.

— Ты увлекаешься, Арно, — сказал он, наконец, тихим голосом. — Эта девушка так отвратительно некрасива, что жертва была бы выше наших сил.

— Это тем более обязывает нас устроить ее. И может ли быть речь о наружности, когда дело идет об уплате долга чести? Впрочем, я поеду сам в Монако и приму меры, чтобы вступить в сношения с мадемуазель Веренфельс.

Молодой граф порывисто вскочил со стула. Отчаянное бешенство звучало в его голосе, когда он воскликнул:

— Брось этот старый скандал, не шевели позора! Готфрид был богат и оставил дочери большое состояние, которое обеспечивает ей независимое существование; она не пропадет. Не будем более говорить об этом; я больше не в силах.

Арно глядел с удивлением на воспаленное, изменившееся лицо брата и, приписывая его возбуждение расстройству нервов, вызванному тяжелым воспоминанием, он замолчал, переменил разговор и оставил Танкреда лишь тогда, когда увидел, что он совсем успокоился.

Прошло несколько недель после приезда Арно. Жизнь в обширном Рекенштейнском замке оживилась его присутствием, сделалась более интимной и более серьезной. Приводя в порядок многочисленные дела, накопившиеся и запутавшиеся за время его долгого отсутствия, он наблюдал за братом, отдавшимся снова рассеянной жизни. Танкред ездил по вечерам и бегал за женщинами. И у Арно очень скоро сложилось убеждение, что молодой человек несчастлив, что какая-то тайная скорбь снедает его душу и таится под его принужденной веселостью.

Но причина этого затаенного страдания оставалась неведомой для Арно, и его деликатные попытки узнать истину ни к чему не привели.

Раз он посоветовал Танкреду жениться, доказывая, что на нем, как на представителе известной фамилии и обладателе большого состояния, лежат обязательства относительно его рода и его страны; а главное, что нормальная жизнь с красивой и любимой женой даст ему больше счастья, чем все его увлечения, которыми он имел время пресытиться. В ответ на эти разумные советы молодой человек отвечал цинизмом и критиковал женщин, заинтересованных им, с такой беспощадной жестокостью, с таким едким презрением, не исключая и баронессы, что Арно прекратил разговор, окончательно убежденный, что прежде чем искать лекарства тайному недугу, надо было найти его причину.

Но зато, чем более граф узнавал Сильвию, тем более привязывался к этой прелестной девушке, которая представляла собой очищенное и идеальное воплощение его первой любви. Он баловал ее, как в былое время баловал ее мать, и не знал большей радости, как замечать возрастающее доверие, с каким она обращалась к нему, когда желала чего-нибудь. Только теперь речь шла не о счетах поставщиков, не о бриллиантах и нарядах, но о делах благотворительности, о бедных, которым надо было помочь. И когда однажды Танкред, обиженный, упрекал ее, что она не обращается больше к нему, а выпрашивает все у Арно, она ответила, смеясь:

— Потому что ты даешь всегда с ворчанием, а он с улыбкой.

Самыми приятными вечерами для Арно и Сильвии были те, которые они проводили вместе. Он рассказы вал о своих путешествиях, о приключениях на охоте и с неослабным удовольствием читал в блестящих глазах, устремленных на него, разнообразные ощущения, вызываемые его рассказами.

Конечно, граф Арно был вынужден возобновить сношения с родными и знакомыми. Везде радостно принимали и приглашали, наперебой красивого и богатого холостяка.

Баронесса Зибах тоже приняла своего кузена с распростертыми объятиями. Арно сделал ей визит и два раза обедал у нее, не встретив Лилии. В первый раз она сказала, что у нее сильная мигрень, а во второй воспользовалась довольно серьезным нездоровьем маленького Лотера. Баронесса ничего против этого не имела, так как всегда была рада сложить на другого свои материнские обязанности. После случая с пощечиной молодая девушка находилась в неловком положении, и многие мелочи, как результат этой неприятной истории, сделали встречи с графом положительно невыносимыми. Во-первых, удаление от нее Сильвии дало ей понять, что молодой графине запретили относиться к ней, как к подруге; потом странная перемена в Фолькмаре, который стал избегать ее, а между тем испытующим взглядом всматривался в нее и, казалось, старался заглянуть в глубину ее души, вызвали в ней подозрение, что каким-нибудь образом ее оклеветали; и никто, кроме Тан-креда, не мог это сделать, мстя ей так низко за то, что самым законным образом она защищала себя. Но Лилия была слишком горда, чтобы и помыслить приблизиться к Сильвии и оправдываться перед молодым доктором. Она просто избегала графини и на грустный подозрительный взгляд Фолькмара отвечала гордым и холодным равнодушием.

Танкред тоже избегал встреч с Лилией и устраивал свидания с Элеонорой у ее отца или у одной старой родственницы, которых ни тот, ни другая никогда не посещали так усердно. А между тем он сгорал внутренне; и эта долгая разлука разжигала еще более страсть, смешанную с ненавистью, какую молодая девушка внушала ему. Наконец, встреча сделалась неизбежной.

Баронесса снова пригласила обедать Сильвию и своих кузенов; а так как неожиданно пришли Фолькмар и прелат, то им тоже предложили остаться. Маленькое общество, собравшееся в зале, вело оживленный разговор, но Лилия не появлялась. Сильвия, Танкред и доктор все чаще и чаще взглядывали украдкой на дверь, через которую она всегда входила; и не вытерпев, мадемуазель де Морейра спросила наконец:

— Разве Нора опять больна, что ее не видно?

— Нет, она придет; но задержится на час до обеда, чтобы ответить не спешные письма, полученные из дома.

— А где находится дом вашей таинственной компаньонки? — спросил Танкред дерзким тоном.

— Я уже вам говорила, что ее родина — Южная Бавария, — отвечала мадам Зибах. — Но я не понимаю вашей враждебности к этой прекрасной особе.

Несколько минут спустя вышла Лилия; поклоняясь почтительно прелату и с холодной сдержанностью другим, села к столу и молча занялась вышиванием. Лишь время от времени она взглядывала на Арно и прислушивалась к его разговору с прелатом. Она так хорошо знала графа Арнобургского из рассказов отца, называвшего его самым лучшим и честнейшим человеком.

Арно, со своей стороны, был поражен аристократической красотой молодой девушки и изящным благородством ее манер. Он с удивлением заметил, как надменно Танкред ответил на ее поклон, и какая холодная враждебность существовала между ними.

«Где я видел такие глаза? — спрашивал он себя, встретив снова устремленный на него взгляд. — Гордый и бесподобный взгляд! Вполне возможно, что мой братец позволил себе какую-нибудь вольность и будучи за то проучен, относится теперь к ней с высоты своего величия».

После обеда все пошли в кабинет, где был приготовлен кофе и стояла ваза с конфетами. Сильвия села возле Лилии и тихо разговаривала с ней. Бедная девочка не могла долее выдержать и шепнула своей любимице, что она ни при чем в этом наружном охлаждении и что любит ее всем сердцем.

— Я угадываю причину вашей принужденной сдержанности и знаю настоящую цену притеснениям графа. Мои чувства к вам, мадемуазель Сильвия, никогда не изменялись, — ответила она с ласковым взглядом.

Танкред тем временем ходил взад и вперед; внутреннее раздражение мучило его, и он не переставал глядеть украдкой на Лилию, причем сердце его сжималось всякий раз, когда взгляд молодой девушки устремлялся на Арно с видимым сочувствием. Движимый злобой, кипевшей в нем, он ушел в зал и оттуда в рабочую комнату. Молодой человек чувствовал потребность быть одному и кинулся на стул возле больших пяльцев, где Элеонора — а в действительности Лилия — вышивала большой ковер.

Вдруг граф заметил в корзинке, стоявшей возле пяльцев и наполненной шерстью и шелками, довольно большую книгу и тетрадь.

«А! Посмотрим, какое чтение занимает эту святую Нитуш, — говорил он себе, поспешно наклоняясь к корзинке. — Быть может, в уединении эта неприступная особа упивается романами Золя».

К своему большому удивлению, он прочел на переплете книги: «Библия в Индии» Жаколио; а на тетради: «Спиритический и магнетический указатель». «Ого, мы занимаемся тайными науками. Постой, еретичка, я сейчас подведу тебя. Прелат отлично проучит тебя, заблудшую овцу своего стада».

Взяв книгу и тетрадь, он пошел в кабинет и, с большим самодовольством показывая то и другое, спросил, смеясь:

— Что значат эти corpus delicti, которые я нашел в вашей рабочей корзинке, кузина? С каких пор вы сделались еретичкой и читаете запрещенные книги, в которых рассказывается о сношениях с дьяволом?

— Вы говорите загадками, кузен, — возразила баронесса, меж тем как прелат читал с видимым неодобрением заглавие сочинений, которые Танкред положил на стол.

— Я нашел эти отступнические сочинения в вашей рабочей корзинке и поспешил показать их его высокопреосвященству, чтобы он спас вашу душу от погибели, — продолжал граф, глядя украдкой на Лилию.

Молодая девушка сильно покраснела. Она знала ханжество Элеоноры, и спор с ней и с фанатическим священником был ей крайне неприятен; но встретив недружелюбный, вызывающий взгляд мужа, глаза ее сверкнули гордой смелостью, и, взяв со стола порицаемые сочинения, она сказала твердым голосом:

— Это мои книги.

— Как! — воскликнул изумленный прелат, — вы, такая молодая, читаете эти бессмыслицы, придуманные шарлатанами, чтобы злоупотреблять легковерием глупцов, и вы заражаете вашу душу этими произведениями атеистической литературы, которая старается подрывать основы религии!

— Извините, ваше высокопреосвященство, я не считаю за грех изучать науку, доказывающую фактами те истины, которым нас учит церковь, дающую нам возможность наглядно убеждать в бессмертии души и показывающую нам, что, по закону милосердия нашего Отца Небесного, мы можем иметь общение с отошедшими, которых мы любили.

— Софизм, софизм! Закон Моисея, равно, как и евангелие, запрещает вызывать умерших. Лживый демон, принимая на себя маску чистых духов, является, чтобы губить и деморализовать души людей, — возразил раздраженный прелат.

— Если эти, так называемые демоны научают меня лишь добру, внушают мне своим примером, что я несу ответственность за каждый мой поступок и должна применить к делу их дивный девиз: «Помимо милосердия нет спасения», то я не могу допустить, чтобы они желали зла моей душе.

— Во всяком случае, мадемуазель Нора, эти загробные сношения не что иное, как вредные галлюцинации, если только не плутовство. Наука строго осудила фанатическую секту спиритов, явившуюся результатом безумия, — возразил с жаром Фолькмар.

Насмешливая улыбка скользнула по губам Лилии.

— Эта бледная официальная наука, к несчастью, всегда последней признает самые великие открытия. После того, как она осмеяла Галилея и Гальвани, отвергла силу пара и возможность передачи посредством электричества, наука должна бы быть осторожней, а не продолжать упорно срамить себя, произнося свой приговор в вопросах, которых она не изучила, и не признавая существования сил, для нее неизвестных.

Доктор покраснел; но в эту минуту прелат, перелистывавший книгу Жаколио, с восклицанием, исполненным негодования, перевел спор на почву истории.

Тут вмешался Арно. Он тоже защищал древнюю науку, существование дивных, неведомых сил, неоспоримые доказательства которых факиры дают ежедневно публично на площадях городов Индии, между тем как самые поразительные проявления этих сил происходят в таинственном мраке пагод и храмов. Но наконец он тоже замолчал, предоставляя поле сражения Лилии, так как прелат обращался главным образом к ней.

Опершись скрещенными руками на стол и сдвинув брови, Танкред следил за перипетиями этой интеллектуальной борьбы, которую он сам вызвал, и глаза его были прикованы к оживленному лицу молодой девушки, смело и ловко защищавшей свое мнение. Мало-помалу перевес стал клониться на ее сторону, она поражала прелата его собственным оружием, разбивая его доказательствами, черпаемыми из всех наук, восстанавливая с беспощадной логичностью при помощи археологии и истории развитие религиозных, социальных и нравственных идей. Граф слушал ее очарованный. Она являлась ему совершенно в ином свете; эти бархатистые глаза, которые он видел лишь холодными и насмешливыми, теперь светились возвышенным умом. Эта скромная компаньонка была и ученой, и артисткой; неожиданно она выказала глубокие, разносторонние знания, ум твердый и гибкий, способность к быстрым возражениям, причем она не теряла меру сдержанности и уважения к антагонисту.

— С вами можно считаться, вы стойкий и деликатный противник, что делает спор приятным, — сказал, наконец, прелат, вставая.

— Мы возобновим этот разговор, и, несмотря ни на что, я надеюсь, милое дитя мое, обратить вашу мятежную душу к той простой вере, незараженной софизмами, которая одна дает христианину мир и опору в жизни.

Когда священник ушел, баронесса, слушавшая все время безмолвно, воскликнула:

— Нора, я восхищалась, как вы возражали прелату. Но, Боже мой, откуда вы все это знаете? Вы говорили, как книга.

— Мой отец интересовался этими вопросами, и ему я обязана тем немногим, что знаю, — отвечала она уклончиво.

Но Арно сел возле нее и продолжал разговор, которым вскоре оба они были поглощены. Граф рассказывал ей о своих экскурсиях на берега Нила и Евфрата, о раскопках, какие он предпринимал, об опытах, какие делал со старым брамином, открывшим ему о первобытной истории мира удивительные вещи, которые смутили бы ученых, если б они могли взглянуть на древние документы, эти остатки угасшей цивилизации в ту эпоху, когда только возникали великие египетские города.

Лилия слушала с трепетным вниманием, беспрерывно задавая вопросы; а граф, находя в ней ум, подготовленный для понимания, переходил, увлекаясь, все к новым и новым предметам. Ни тот, ни другая не замечали, что Сильвия, опершись на кресло, сидела бледная и безмолвная, и что Танкред едва отвечал на болтовню Элеоноры, в первый раз казавшейся ему невыразимо скучной. Ее кокетливая улыбка раздражала его своей приторностью, и нежное восхищение, отражавшееся в ее взгляде, действовало ему на нервы.

Танкред не спал ночь. Впечатление, произведенное на него Лилией, усилило еще более его страсть к ней. Он не мог забыть ее прелестного лица, оживленного, подвижного, и ее глаз, блистающих умом. Очарование этого глубокого, просвещенного ума покорило его так же, как и ее красота. А между тем мучительная ревность примешивалась к этому чувству; он ревновал ее к своему брату, которого она дарила такими добрыми улыбками, такой открытой симпатией, к брату… который был свободен.

Цепь, связывающая его с отдаленной супругой, показалась ему тяжела как никогда. Неодолимое желание свободы охватило его; и вдруг в нем созрела решимость положить конец этой пытке, превышающей его силы, объясниться с Лилией и получить от нее согласие на развод, хотя бы ценою самых больших жертв.

Несколько успокоенный, молодой человек уснул и утром написал Неберту, единственному человеку, который знал его тайну, вызывая его в Берлин. Бывший поверенный дона Рамона жил теперь в Рекенштейне, где управлял большой шелковой фабрикой, устроенной Танкредом вскоре после смерти матери. Неберт женился на одной из дочерей судьи и пользовался блестящим положением в его округе. Преданность Неберта семье, которой он служил, была все та же.

Несколько дней спустя приехал Неберт. В продолжительном тайном разговоре граф высказал ему все муки, которые ему причиняло его ложное и невыносимое положение; он поручил ему поехать в Монако, узнать, возвратилась ли Лилия и если да, то начать с ней переговоры насчет развода.

— Даю вам на это самое широкое полномочие. Идите на все допускаемые условия графини, лишь бы она согласилась дать мне свободу; а если ее нет в Монако, то отыщите ее. Я имею, наконец, право узнать, что делает и где находится женщина, носящая мое имя.

Неберт глядел с сожалением на расстроенное красивое лицо своего собеседника, который нервно дрожащей рукой подергивал свои усы.

— Я понимаю ваше чувство, граф, и сделаю все, что будет зависеть от меня, чтобы устроить это дело по вашему желанию. Уверять вас в моей скромности считаю излишним.

Жизнь Лилии тем временем тоже не представляла ничего приятного. Баронесса все чаще и чаще бывала капризна и не в духе. Она была недовольна Танкредом; ее тревожила неровность его настроения, его холодность подчас и скучающий вид, увлечения, которым он стал сильней предаваться, и главное — его упорное молчание о том, что более всего ее интересовало, о их браке, который она считала делом решенным. Раз на ее довольно прямой намек по этому поводу граф улыбнулся, поцеловал ее руку и промолвил:

— Одно препятствие замыкает мне уста, но скоро оно будет удалено, и тогда, кузина… вы увидите, что будет.

Элеонора успокоилась после этих таинственных слов и ждала; но были минута, когда в ней снова пробуждались сомнения. Мужчины так изменчивы, и Танкред более чем кто другой. В часы такого мрачного настроения баронесса, поверяя свои тайны Лилии, рассказывала ей о всех безрассудствах, о всех скандальных связях графа, которые ей были известны, прибавляя однако, что когда они поженятся, то он остепенится, и что она со своей стороны будет наблюдать за его верностью.

Можно себе представить, что чувствовала молодая девушка во время этих назидательных бесед. Но их главной опасности она и не сознавала; не замечала, что мысль ее была занята Танкредом, что ее ревность была постоянно возбуждена и что связь ее с этим человеком становилась все прочней. Никогда Лилия не чувствовала себя такой несчастной, такой одинокой. И в таком настроении духа примирение с Фолькмаром было для нее весьма отрадно.

Однажды утром, через несколько дней после спора с прелатом, доктор, пользуясь минутой, когда они были одни, сел возле нее и поцеловал ей руку.

— Что с вами, доктор? — спросил Лилия с удивлением.

— Я прошу у вас прощения за дурную мысль, которую я имел на ваш счет, — ответил он с таким теплым взглядом, исполненным такой честной любви, что злопамятство молодой девушки мгновенно исчезло. И с этой минуты они стали более близки, сделались друзьями более чем когда-нибудь. Около Фолькмара она искала забвения, стараясь отрешиться мыслью о Танкре-де и о всем, что тяготило ее.

Через десять дней после своего отъезда Неберт возвратился. Граф только что проснулся, как его камердинер доложил ему о прибытии управляющего. Накинув наскоро халат, Танкред прошел в кабинет; но при первом взгляде, брошенном на своего поверенного, он побледнел.

— Вы привезли мне дурные известия, Неберт, я это вижу.

— Да, граф, я должен сообщить вам нечто непредвиденное и обескураживающее, но если позволите, я буду говорить по порядку.

— Говорите! — сказал Танкред, утирая пот, выступивший на его лбу.

— Приехав в Монако, — начал Нерберт, — я тотчас отправился в дом покойного месье Берга.

— Берга!.. Разве его звали Бергом? Я совсем забыл это, — перебил его граф, вздрагивая. — Может ли это быть! Но об этом после.

— Итак, — продолжал Неберт, — я пошел в этот дом, но он принял совсем другой вид. Все ре-де шоссе занято мастерской цветочницы и портнихой. О домохозяевах они ничего не знают и направили меня к управляющему. Он живет во дворе, во флигеле; и оказалось, что это тот же самый старик, который впускал нас, когда мы приезжали по известному нам делу. Он сообщил мне, что графиня в отсутствии, но что ее местопребывание ему неизвестно; и я не мог решительно ничего выпытать от него. Я хотел обратиться к банкиру Сальди, как свидетелю брака, но он умер за два месяца до того, и его семья, обедневшая вследствие несчастного переворота, покинула Монако. Я был в большом затруднении. Начать официальные поиски, обратиться к властям я не посмел без вашего форменного разрешения и уже собрался возвратиться за вашими приказаниями, как вдруг мне пришла на ум одна мысль. В то время, когда я еще вел дела в Монако, я бывал в сношениях с одним старым евреем-фактором Стребельманом; это настоящая городская хроника! Он и рекомендовал мне тогда месье Берга, или вернее месье Веренфельса. Хотя старик и не занимается больше делами, но он дал мне неожиданные сведения. От него я узнал, что банк, в котором лежали деньги вашего свекра, лопнул, и графиня осталась без копейки. О браке вашем он не знает. Затем он сказал, что мадемуазель Берг возвращалась на некоторое время и, похоронив свою родственницу, умершую с горя, отдала дом в наем, поселила в нем своих старых слуг и уехала, — он не знает наверно куда, но имеет основание думать, что она живет в Англии в качестве учительницы музыки. Он мне тоже рассказал, что отец молодой барыни был разорившийся дворянин, которого старик Берг усыновил перед тем, как передать ему дела. Узнав все это, я опять отправился к старику Роберту и строго заявил ему, что вы имеете право знать, где находится ваша жена. Была минута, когда он, казалось, колебался и наконец сказал, что ничего не может сообщить, так как ему неизвестно местопребывание графини, но что он берется доставить письмо, если оно будет прислано к нему.

Танкред слушал, не прерывая длинного рассказа своего поверенного. Голова его шла кругом, и он с трудом переводил дыхание. Жена его разорилась и, одинокая, работала, чтобы снискать средства к жизни, и между тем не обратилась к нему; а он, из небрежности, даже не возвратил ей денег, ссуженных Готфридом для уплаты Финкельштейну.

— Оставьте меня теперь, Неберт. Я вам очень благодарен, но мне надо побыть одному; вечером придите опять, и я вам сообщу о моем решении.

Оставшись один, Танкред кинулся на диван, стараясь привести в порядок мысли, бушевавшие в его голове.

Голос совести упрекал его в том, что он покинул сироту, которая, однако, была его законной женой. Что же делать теперь? Его обязанность была обеспечить будущность жены, не отказываясь, однако, от развода. И результатом всех этих размышлений было то, что Танкред решился написать графине и выяснить положение дела.

Не теряя времени, он сел к бюро и, оттолкнув раздушенные бумажки, которые дюжинами разлетались в форме любовных записок, он взял большой лист со своим вензелем, чтобы написать на нем это первое письмо к своей жене. Но самое начало затруднило его; как назвать ее, чтобы это не было ни слишком нежно, ни слишком холодно. И решился, наконец, так как писал по-французски, начать обычным обращением: «madame».

«Необходимо, — писал он, — положить конец странным отношениям, в которых мы находимся по воле Вашего отца, связавшего нас друг с другом, не приняв во внимание наших вкусов. Что Вы не желаете меня, достаточно доказывается упорством, с каким Вы скрываетесь. Я не отыскивал вас потому, что если бы Вы желали встречи со мной, то Вам легко было бы найти графа Рекенштейна. А между тем я узнал с крайним сожалением, что Вы лишились состояния и служите по найму, что более чем странно для женщины, носящей мое имя. Ввиду недостатка симпатии между нами предлагаю Вам развод, обязываясь при этом обеспечить надлежащим образом Вашу будущность. Но еще, прежде чем приступить к делу, прилагаю к этому письму ту сумму денег, которую я Вам еще должен и не мог возвратить по причине Вашего исчезновения. Попрошу Вас также дать мне Ваш точный адрес. Примите и проч.

Танкред Рекенштейн»

Вечером он отдал письмо и деньги Неберту, прося отправить их старику Роберту с наказом прислать ответ прямо к нему в отель.

С лихорадочным нетерпением он ожидал ответа и надеялся, что он будет благоприятен, так как зачем бы женщине, убегающей от него, не согласиться развязать друг друга? И убаюкивая себя этой надеждой, он уносился сладкой мечтой приобрести любовь Норы, несмотря на ее холодную сдержанность и постоянную враждебность к нему.

Пакет со штемпелем Монако вдруг положил конец его мечтам. В нем возвращались ему деньги и его письмо, оставленное нераспечатанным. В первую минуту безумное бешенство охватило Танкреда. Эта женщина, убегающая от него, находит удовольствие держать его, как муху в паутине. Но эта злоба перешла в глубокое отчаяние при мысли о будущем. Влачить свое существование при таких условиях казалось выше его сил; действовать законным порядком он не хотел; это внушало ему отвращение, и мысль о скандале заставляла его трепетать. Не имея возможности сделать тут что-нибудь, граф весь день оставался у себя в комнатах. Вечером он был приглашен с братом и Сильвией на чай к баронессе. Сначала он хотел отказаться, но страсть к Лилии и ревность к брату заставили его поехать, несмотря на его бледность и расстроенный вид, обративший внимание его близких и Элеоноры; но эту перемену в лице он приписал мигрени. Один лишь человек угадывал действительную причину его недуга: то была Лилия. При виде страдальческого выражения в складках его губ, она пожалела, что не прочла его письма, и жалость, самое предательское из всех чувств, закралась в ее сердце. Как знать, о чем он просил ее?

Но что сделано, того не вернуть. И чтобы рассеять осаждавшие ее мысли, она вступила в ученый разговор с Арно и ей удалось, наконец, заинтересоваться этой беседой. Зная ее любовь к древностям, граф Арнобургский принес коллекцию картин и рисунков, изображающих замечательные предметы и разные наброски, сделанные на месте им самим; наконец, он подарил ей, как воспоминание их мысленного путешествия к берегам Нила, прекрасного скарабея, привешенного на цепочке и снятого им самим с одной мумии, найденной в подземелье, которое вскрывали при нем.

Арно, не подозревая, что дружеское сочувствие, какое он выказывал красивой и умной девушке, возбуждало ревность в Сильвии, равно как и в Танкреде, предавался без всякой задней мысли удовольствию беседы. К тому же на него всегда производила неприятное впечатление холодная надменность, какую его брат выказывал Лилии. И ничего не понимая в их обоюдной враждебности, он старался загладить своей приветливостью то, что считал неуместным по отношению к особе, вполне достойной уважения, несмотря на скромность ее положения.

Задыхаясь от ревности и затаенной злобы, Танкред следил за выражением их обоюдной приязни; улыбки и блестящие взгляды, обращенные на его брата, возмущали его. Бог знает, чем это может кончиться. Арно со своими либеральными идеями, конечно, не остановится перед щепетильностью дворянства и женится на буржуазке, как сам он желал это сделать. Но он был связан и теперь был вынужден слушать скучную болтовню своей кузины.

Этот вечер казался ему бесконечным, и он вернулся к себе в неописуемом состоянии Духа. Пылкий и страстный, как его мать, он готов был разбить себе голову о препятствия, возникающие на его пути. С час времени он ходил по комнате и мысленно искал выход из своего положения; потом вдруг сел к бюро и дрожащей от раздражения рукой быстро, не колеблясь, написал следующие строки.

«Вы возвратили мне мое письмо, не прочитав его; это ответ слишком жестокий и достаточно ясный. Вы меня не жалеете, так как старательно прячетесь от меня. Предоставляя себе свободу, Вы не хотите отпустить каторжника, прикрепленного к Вам. Несмотря на это, я пишу вторично и взываю к Вашему великодушию. Если в Вас есть чувство гуманности, покончим эту пытку, терзающую мою жизнь, терпение мое истощилось. Эта вечная ложь, которую я влачу за собой, убивает меня. Можете ли Вы быть так мстительны, чтобы держать человека пленником и отравлять каждый час его жизни? Если Вы будете упорствовать в Вашем молчании и будете продолжать скрываться, Вы принудите меня к самоубийству. Подобный исход может ли удовлетворить Вас? Еще раз умоляю Вас возвратить мне свободу и разойдемся полюбовно. Хотя наш брак был заключен при исключительных условиях, я имею неоспоримое право устроить Вам привольную, спокойную и счастливую будущность.

Т. Р.»

На конверте он написал: «весьма нужное», и два раза подчеркнул эти слова; затем вложил его в другой конверт на имя Роберта, как сказал ему Неберт.

Когда Лилия получила это второе письмо, то помня, как она жалела, что отослала первое, не вскрыв его, распечатала конверт. Но когда она прочла отчаянное послание Танкреда, в душе ее поднялась сильная буря.

Оскорбленная в своих чувствах и в своей гордости и уступая первому порыву, она схватила перо и тотчас написала ответ. Но когда, отослав письмо, она пришла к себе в комнату, слезы хлынули из ее глаз, и, заглушая свои рыдания, она спрятала голову в подушки дивана. Мучительная скорбь, терзающая ее душу, заставила ее понять, что она любит Танкреда; и мысль, что даже та номинальная связь, какая их соединила, будет порвана, причинила ей это страдание. Но эта любовь, едва осознанная, была отравлена чувством озлобления, похожим на ненависть. Этот недостойный человек, покинувший ее и отталкивающий ее окончательно, похитил ее сердце, обрекая ее на все муки отвергнутой и несчастной любви. В смятении своих чувств она забыла, что граф в действительности ничего не сделал, чтобы овладеть ее сердцем, и был всегда враждебен и холоден.

Однажды утром Танкред, мучимый нетерпением, перебирал полученные письма и журналы, как вдруг увидел пакет, надписанный крупным неверным почерком старика Роберта. С лихорадочным волнением он сорвал первый конверт и, увидев на втором свой адрес, подписанный незнакомой рукой, вздохнул свободно. Но радость его сменялась бешенством и удивлением по мере того, как он читал следующие строки.

«Избавь меня Бог, граф, посягать моей жестокостью на вашу драгоценную жизнь. Вы умоляете меня возвратить Вам свободу; но ужели связь, соединяющая нас и скрываемая Вами от всех, действительно стесняет Вас в Ваших вкусах и удовольствиях? Я не думала, что обязанности, взятые Вами на себя по отношению к той, которой Вы клялись перед алтарем в верности и покровительстве, могли бы так сильно тяготить Вас, даже когда Вы их и не исполняете. Но я спешу, граф, положить конец Вашим томлениям и соглашаюсь на развод. Приступайте к делу; с моей стороны не будет никаких препятствий, и я подчинюсь всем формальностям. Что касается Вашего великодушного намерения обеспечить мою будущность, — освобождаю Вас от этого. Если я не умерла с голода до той минуты, как Вами овладело неодолимое желание свободы, я и впредь буду жить своим трудом, так как привыкла не рассчитывать ни на кого, как только на самое себя, и не имела в виду благоприятный, неожиданный случай, заставивший Вас выступить, чтобы еще раз торговать собой: разорившись, Вы продали себя моему отцу; сделавшись богатым, Вы хотите откупиться. Извольте! Только не думайте, что за подлость, совершенную Вашей матерью против моего несчастного отца, Вы, соучастник этого преступления, расплатитесь комедией в церкви и дарованием мне Вашего имени, достойного Вашей особы и которое никогда не было равным незапятнанному имени моего отца; ему стоила жизни деликатность, заставившая уважать честь тех, кто отнял у него его честь. Уже тогда я бы охотно отказалась от Вашей особы, если бы могла противиться воле моего отца. Но теперь, когда я свободна, делаю это от всего сердца, потому что насколько Вы красивы наружностью, месье Рекен-штейн, настолько Вы некрасивы душой, гораздо некрасивее той совы, которую Вы так боялись показать как свою жену. И теперь, в этом первом и последнем письме, которое я Вам пишу, я объясню причины моего исчезновения. Когда на другой день после свадьбы Вы пришли в кабинет отца и диктовали Вашему поверенному письмо, обрекавшее меня быть удаленной в Биркенвальде, я была случайно скрыта в амбразуре окна; моя робость помешала мне выйти, что вынудило меня услышать ваши злые и неделикатные слова на мой счет. Идиотка, женщина некрасивая до отвращения, никогда не хотела быть Вам в тягость, быть терпимой в Вашем доме.

Лилия де Веренфельс».

С глухим восклицанием Танкред опрокинулся в кресле, письмо выскользнуло из его рук и упало на ковер. Все фибры дрожали в нем; он задыхался. Под гнетом жестких оскорбительных слов, которые он прочел, гордость его сильно страдала, а между тем совесть его кричала ему, что упреки были заслужены; что он поступил подло относительно этой женщины; не только не искупил преступления матери, но еще увеличил его. Конечно, требуя этого справедливого удовлетворения и поручая ему свою дочь, Готфрид не предполагал, что он покинет ее, отречется от нее, как он это сделал.

Уже ранее расстроенный беспокойством, молодой человек вдруг почувствовал себя очень дурно. Вся кровь, казалось, прилила ему к мозгу, красная пелена заволокла глаза, в ушах зашумело, затем все потемнело вокруг него, и он лишился чувств.

Несколько минут спустя Фолькмар вошел в кабинет. Он пришел по просьбе Сильвии поглядеть на больную камеристку и воспользовался случаем зайти на минуту к своему другу, странное, нервное состояние которого внушало ему беспокойство. Он вошел по обыкновению без доклада. Увидев, что граф лежит откинувшись в кресле с закрытыми глазами, доктор подумал, что он спит, и окликнул его, смеясь:

— Танкред, ты начинаешь спать среди бела дня. Ах ты лентяй!

Он бросил шляпу на стул и подошел к бюро. Тут только он с ужасом заметил, что граф был в обмороке, и раскрытое письмо, упавшее на ковер, привлекло его внимание. «Боже мой, какое известие могло так поразить его?» — думал Фолькмар, поднимая листок. Он посмотрел на подпись, и затем взгляд его упал на слова: «Я согласна на развод». Молодой человек вздрогнул и, не помышляя даже о своей нескромности, с жадностью прочел письмо, которое открыло ему печальную семейную драму. «Бедный Танкред, так вот тайна, отравлявшая твою жизнь», — прошептал Евгений. Он запер на ключ дверь спальни и залы, затем спрятал в стол письмо Лилии и, вынув из кармана флакон с солями, старался привести графа в чувство. После долгих хлопот доктора бледное лицо Танкреда слегка оживилось, и он открыл глаза.

— Пойди ляг, тебе крайне нужен отдых, — сказал Фолькмар.

С помутившимся взглядом и лихорадочной дрожью Танкред, поддерживаемый доктором, дотащился до дивана и без сопротивления дал себя уложить и прикрыть покрывалом; но вдруг он открыл глаза и прошептал тревожно:

— Где письмо? Чтобы слуги не нашли его.

— Успокойся, я спрятал его в стол, — отвечал Фолькмар с дружеским участием, сжимая руку графа. Танкред сильно покраснел.

— Евгений, ты прочел и знаешь все?

— Все — нет, но достаточно, чтобы жалеть тебя и понимать многие странности твоей жизни. Но не тревожься, тайну твою узнал твой лучший друг, который желает помочь тебе нести ее тяжесть.

Со свойственной ему пылкостью Танкред кинулся в объятия своего друга. Сердце его было переполнено, и, прерывая свой рассказ потоком слез и судорожными рыданиями, он открыл Фолькмару всю истину о своем прошлом.

Доктор слушал его глубоко взволнованный, но не останавливал его, так как считал благотворной эту сильную реакцию; лишь с нежностью старшего брата гладил рукой шелковистые локоны Танкреда; снова уложил его на диван и дал ему успокоительных капель.

Увидев, что он несколько успокоился, Фолькмар сказал:

— Я не могу одобрить твоего поведения, Танкред, но раз зло сделано, хорошо, что твоя жена дает свое согласие на развод.

— Да, но в каких выражениях! Как собаке она бросает мне мою свободу, так резко высказывая свое презрение. Теперь я не хочу ее великодушия! — воскликнул граф вне себя.

— Это было бы новым безумием с твоей стороны. Ваши отношения так отравлены, что всякий компромисс невозможен. Так не делай же глупостей, прими предлагаемую свободу. Для тебя, равно как и для твоей жены, самое лучшее забыть этот печальный эпизод; быть может, во время процесса ты найдешь возможность уговорить ее принять обеспечение, и если тебе это удастся, все будет хорошо.

Танкред провел день в страшном состоянии духа. Что-то необъяснимое боролось в нем. Презрение Лилии жгло его как раскаленное железо, внушая ему решение, против которого отчаянно возмущалась его страсть к так называемой Норе Берг. Он не сомкнул глаз за всю ночь и, как приговоренный к смерти, ходил по комнатам, обуреваемый страхом, что не устоит в борьбе, терзающей его. В полном изнеможении он опустился на стул возле бюро и перечитал письмо Лилии.

— Надо решиться на что-нибудь, — проговорил он. — Один мыслитель, знавший хорошо человеческое сердце, сказал: «Победа дает спокойствие».

Граф с минуту сидел облокотясь, затем с пылающим взглядом взял лист бумаги и перо. Гордость одержала победу.

«Всякое великодушие, — писал он, — теряет свою цену, если сопровождается насмешкой и осуждением. Ваше согласие возвратить мне свободу проникнуто таким бесчеловечным презрением, что я отказываюсь его принять. Ваши упреки, впрочем, заслужены. Я дурно поступил с Вами, а мои легкомысленные слова были жестоки и непростительны. Тем не менее и я не считаю себя недостойным имени, которое ношу, и как все Рекенштейны исполню мои обязательства, сожалея, что давно не сделал это. Но в одном ошибаетесь: я не продал себя Вашему отцу, и Вы не можете дарить мне свободу, потому что я не хочу разводиться и приеду в Монако за графиней Рекенштейн, чтобы привезти ее к себе домой. Надеюсь, что Вы поступите согласно моему желанию; как бы ни было сильно ваше презрение ко мне, Вы обязаны подчиниться воле Вашего мужа. Жду ответа с указанием места и времени нашей встречи.

Т. Р.»

В течение трех дней молодой человек не выходил из своих комнат, внушая Арно и Сильвии серьезное беспокойство насчет своего здоровья. И сам Танкред чувствовал себя настолько разбитым нравственно, что принял совет брата и попросил шестимесячный отпуск, в чем полковой командир не отказал ему.

Когда Танкред пришел в первый раз после этого к баронессе, она нашла его до того изменившимся, что вскрикнула от испуга, а сердце Лилии сильно забилось. Да, он не был неуязвим, и, должно быть, она ему нанесла сильный удар, чтобы так преобразить его. Несколько дней спустя, когда, запершись в своей комнате, она читала ответ мужа, новая буря забушевала в ее груди. Судьба давала ей возможность избежать разлуки, которая, не взирая ни на что, терзала ее сердце, но Лилия не хотела слушать предательский голос и, несмотря на горькие слезу, орошавшие ее лицо, прошептала: «Я не хочу твоей жертвы. Если даже на дне грязи, накопившейся в твоей душе, и сохранились какие-нибудь ростки добра, мне не дано увидеть их вырастающими. Будь свободен и женись на пустой кокетке, за которой ты ухаживаешь с таким постоянством. Она будет тебе лучшей парой».

На следующий день Лилия написала в Монако бывшему адвокату своего отца, прося его послать от ее имени в католическую консисторию Берлина прошение о разводе ее с графом Танкредом Рекенштейном. Это дело должно поднять много шуму и послужить достаточным наказанием ее изменнику-супругу.

Не трудно понять, в какой мучительной тревоге Танкред ждал ответа, который должен был окончательно решить его судьбу. Если дочь Веренфельса унаследовала характер отца, то с ней нельзя будет сговориться, но, вероятно, она не откажет ему в личном свидании, чтобы определить условия развода. Каждое утро молодой человек имел намерение сказать Арно о своем предприятии, но не мог решиться на это и, наконец, отложил объяснение до своего отъезда в Монако. Но он тем усерднее стал посещать Элеонору, которая нежила его, относилась к нему все более и более фамильярно и с часу на час ждала, что он сделает ей предложение, воображая, что его отпуск будет употреблен для послесвадебного путешествия.

Прелат спросил однажды Элеонору, когда она объявит о своей помолвке с графом Рекенштейном.

— Как только будут устранены некоторые препятствия, которые не позволяют ему открыто заявить об этом, — отвечала она, краснея.

Прелат был очень удивлен этими словами. Можно себе представить изумление прелата, когда в консисторию поступило прошение о разводе графини Лилии Рекенштейн, урожденной баронессы де Веренфельс, с графом Танкредом; при сем заявлялось, что через десять дней, то есть к двадцатому августа, графиня явится сама для ведения процесса.

Эта бумага, перейдя из консистории в руки прелата, поразила его, как громом; но он увидел в ней объяснение слов баронессы. «Так вот препятствие! Увлечение молодости, брачный союз в Монако, — говорил он себе. — Но как граф хорошо скрывал свою тайну! Должно быть, они скоро разошлись с женой. Однако она баронесса. Ну, теперь ничто не будет препятствовать счастью молодых людей. Надо скорей сообщить им эту добрую весть».

Покончив свои дела, прелат отправился в Рекенштейнский замок и, не найдя там графа, поехал к баронессе, уверенный, что увидит там и Танкреда. Он не ошибся. Бледный и озабоченный, каким был постоянно в последнее время, молодой человек перелистывал какое-то иллюстрированное издание, меж тем как его кузина вышивала, не переставая болтать.

Обменявшись поклонами, священник сел и сказал весело:

— Расправьте ваши морщины, граф, я принес известие, которое положит конец вашим тревогам и обрадует не менее того баронессу. Вот прочтите.

Он подал графу прошение о разводе.

Смущенный и ничего не понимая, молодой человек взял бумагу, машинально развернул ее, меж так как баронесса спрашивала с любопытством:

— Что это за бумага, ваше преосвященство?

— Это документ, уничтожающий препятствие, которое до сих пор мешало вашему счастью, — отвечал он с лукавой улыбкой. — Мадам Рекенштейн сама просит развода с графом Танкредом.

Элеонора встала бледная, как полотно.

— Танкред женат? И его жена хочет с ним развестись? — прошептала она дрожащими губами.

Один взгляд, брошенный на графа, который, побледнел и смотрел на врученную ему бумагу широко раскрытыми глазами, совершенно убедил ее в истине этих слов. Она сжала руками свою голову и, глухо вскрикнув: «Ах, он меня обманул», — упала без чувств на диван.

Пораженный и совершенно сбитый с толку, прелат глядел то на графа, то на Элеонору. Он не мог представить, что принесенное им известие, вместо того чтобы обрадовать их, произведет впечатление упавшей динамитной бомбы. Она не знала, что он женат, а он, казалось, не ожидал развода. Но когда баронесса упала, прелат вскочил с кресла и вскрикнул:

— Что все это значит? Женаты вы или нет, граф, или эта бумага не что иное, как мистификация?

Но так как Танкред не трогался с места и не собирался помочь кузине, прелат нажал пуговку электрического звонка и крикнул: «Воды! Воды!».

В это время Лилия шла в мастерскую, намереваясь рисовать, но, услышав этот крик и шум в кабинете, бросила кисти и побежала поглядеть, что случилось. Увидев прелата, который старался привести в чувство Элеонору, и заметив, что граф стоит бледный, как смерть, с бумагой в руке, она остановилась удивленная. Затем вынула из кармана флакон с солями, отослала лакея, взяв у него принесенный стакан с водой, и занялась баронессой; она омыла ей лицо свежей водой, и минуту спустя молодая женщина открыла глаза. Почти тотчас она порывисто поднялась и, увидев графа, крикнула резким голосом, прерывающимся от бешенства:

— Как! Ты еще тут, негодный человек! Прочь с моих глаз, обманщик, лишивший меня покоя! Скрывая от всех, что ты женат, и злоупотребляя моим доверием, ты завлекал и компрометировал меня.

Голос ее сорвался. Лилия, не ожидавшая ничего подобного, сильно вздрогнула и тотчас отступила, так как Танкред кинулся к кузине с пылающим взглядом и, судорожно схватив ее за плечи, проговорил, стиснув зубы:

— Замолчи и по крайней мере в присутствии твоих слуг не начинай объяснений.

При словах «твоих слуг», которые могли адресоваться только к ней, одной бывшей тут, яркий румянец залил щеки молодой девушки, и, смерив графа презрительным и насмешливым взглядом, она сказала тихим голосом:

— В моей скромности можете быть уверены, граф.

Танкред ничего не ответил, повернулся спиной и кинулся прочь из будуара. Прелат поспешил за ним, крича ему вслед:

— Отдайте мне бумагу. Ради Бога, отдайте бумагу!

Запыхавшись, прелат догнал молодого человека в передней и схватил его за руку.

— Послушайте, граф, ведь надо же возвратить мне прошение о разводе… Ну вот, хорошо. А теперь еще одно. Ваша жена приедет сюда на будущей неделе; официально я должен пробовать примирить вас и обязан вызвать вас для свидания с ней, прежде…

— Хорошо, хорошо, ваше высокопреосвященство, я буду к вашим услугам, когда и как вам будет угодно меня вызвать, только в эту минуту не заставляйте меня говорить об этом деле, я не имею на то сил, — отвечал Танкред, вырываясь и спускаясь с лестницы, как ураган.

Когда прелат вернулся в будуар, чтобы переговорить с баронессой, то нашел ее в таком нервном припадке, что Нора и камеристка едва могли ее сдерживать. Взяв молча свою шляпу и покачивая головой, он ушел.

В ту минуту, как он выходил на улицу, у подъезда остановилась коляска; в ней сидели Арно и Сильвия, приехавшие за баронессой и Лилией, чтобы ехать вместе на цветочную выставку.

— Ах, я очень рад, что встречаю вас, — сказал прелат, кланяясь молодым людям, и, отводя их в сторону, присовокупил вполголоса: — У баронессы истерический припадок; не желая этого, я произвел настоящую революцию, объявив, что жена графа Танкреда просит развода с ним. Я думал, что ей известно, что он женат, и…

Он остановился, потому что Сильвия глухо вскрикнула, меж тем как Арно отступил бледный, повторяя:

— Танкред женат? И его жена хочет развестись с ним? Но это невозможно!

Прелат протянул обе руки и воскликнул с комическим отчаянием:

— Опять неожиданность. Не могу прийти в себя от удивления. Оказывается, что я извещаю всю семью о событии, которое граф так хорошо скрывал от всех и кончил тем, что сам забыл о нем, так он был ошеломлен, узнав, что его жена хочет развестись с ним. На будущей неделе она приедет сюда, чтобы ускорить процесс.

Не ожидая ответа, он сел в свой экипаж, ворча сквозь зубы: «Нет, ничего подобного никогда не бывало. Ах, негодяй, как должно быть он мучил эту бедную женщину, чтобы довести ее до крайности. Мне очень интересно увидеть ее».

Бледные и оцепенелые, Арно и Сильвия с минуту молчали.

— Войдем. Я бы хотела видеть бедную Элеонору; удар слишком тяжел для нее, — проговорила молодая девушка, первая придя в себя.

— Знала ты, что он женат и на ком? — спросил Арно.

— Да, я одна знала это и видела, как он страдал. Но все же грешно, что он бросил эту женщину; она дочь несчастного Вереяфельса, которого моя мать погубила.

Волнение помешало ей продолжать.

— Как трагическая компликация! Но что было причиной их несогласия? — спросил граф.

— Ее некрасивая наружность. Потом она скрылась; и я не знаю, откуда она опять явилась, чтобы просить развод, что, впрочем, вполне естественно.

Уже в зале были слышны истерические рыдания, крики и смех Элеоноры, доходившие из спальни, и молодые люди не рискнули идти дальше.

Через некоторое время шум стих, и вскоре вышла Лилия с лихорадочным румянцем на щеках и, видимо, утомленная.

— Удивительно, что тут происходит, — сказала она, пожимая плечами. — Известие, что месье Рекенштейн женат, привело баронессу в самое печальное состояние… В настоящую минуту у нее полный упадок сил; но я уверена, что это не будет продолжаться долго.

Она еще говорила, как прибежала камеристка сказать Лилии, что баронесса зовет ее.

— Разрешите мне пойти вместо вас, может быть, я ее успокою. А вы пока отдохните, — сказала мадемуазель Морейра и ушла вслед за горничной в спальню кузины.

Но она вернулась очень скоро.

— Ничего нельзя сделать в эту минуту. Элеонора неспособна теперь выслушать ни одного разумного слова. Надо послать за доктором, Нора.

— Я послала за Фолькмаром, но боюсь, что его не найдут дома в такую пору.

— Мадемуазель Берг, придите скорей, барыне дурно! — кричала вбежавшая камеристка.

— Поедем, — сказал граф. — По дороге мы завернем к доктору. До свидания, мадемуазель Нора, — обратился он к молодой девушке, пожимая ей руку.

Арно спешил увидеть Танкреда и объясниться с ним.

Через полчаса тяжелого ожидания приехал Фолькмар; по счастливой случайности Арно встретил его на улице.

Доктор энергично оказал помощь баронессе, которая билась, как безумная, и довела до изнеможения всех окружающих. Холодные компрессы и наркотические капли успокоили ее мало-помалу, и она наконец заснула. Лилия и доктор пошли в кабинет, и, дав молодой девушке предписания, Фолькмар спросил.

— Что скажете об этой неожиданной новости?

— Я не нахожу это непредвиденным. Со стороны графа Танкреда всегда можно было ожидать какой-нибудь безумной выходки, — отвечала Лилия, улыбаясь.

— Потом я не могу надивиться, как его жена решилась выпустить его из рук.

— Отчего же! Ее, вероятно, утомило любоваться им издали.

— Это очевидно; но только она будет жалеть его. Такого красавца и богача не бросают без сердечных терзаний; вот доказательство… — и он указал папироской на комнату баронессы.

— У его жены чувства менее пылки, быть может. И если она не глупа, то поняла в конце концов, что удерживать такого мотылька, такого баловня женщин, выше ее сил. К тому же этот брак не давал ей ничего, кроме неприятностей; сделавшись свободной, она найдет, быть может, мирное счастье.

Фолькмар вздохнул и устремил долгий, пытливый взгляд на молодую девушку, которая, откинув голову на спинку кресла, казалось, предалась печальному раздумью.

— Да, мирное счастье близ любимого существа — кто этого не жаждет! Для меня это тоже идеал жизни. Только я боюсь, что обречен тщетно желать и никогда не достигнуть его.

Лилия приподнялась и с неизъяснимым выражением заглянула в большие темные глаза молодого доктора, смотревшего на нее с такой глубокой любовью, что она была тронута. В этом честном взгляде и вообще в преданности молодого человека было нечто действующее успокоительно на ее больную, истерзанную душу. Да, возле него она найдет, если не упоительное счастье, то сердечную безмятежность, о которой она только что говорила.

— Зачем отчаиваться? Такой красивый, такой честный, более чем кто-либо вы заслуживаете найти любящее и преданное сердце, если не полное счастье, столь редкое на земле, — сказала она тихо.

Лицо Фолькмара вспыхнуло.

— Нора! — воскликнул он, быстро наклоняясь. — Подумали ли вы о значении ваших слов? Должен ли я видеть в вас обещание?

— Да. Через шесть недель кончается мой контракт с баронессой; тогда я буду свободна и с радостью приму ваше покровительство, если… — она остановилась на минуту, затем продолжала нерешительным голосом: — Если вы удовлетворитесь моей дружбой, моим обещанием посвятить мою жизнь на то, чтобы составить ваше счастье. Я не могу обещать вам любовь, и в моем прошлом есть печальная страница, хотя в ней нет ничего, что бы заставляло краснеть меня и того, кто на мне женится.

С глазами, сияющими восторгом и благодарностью, молодой человек взял обе руки Лилии и покрыл их поцелуями.

— Благодарю вас, моя дорогая. В свою очередь клянусь вам сделать все, чтобы заставить вас забыть печальное прошлое, заставить вас полюбить меня так, как я люблю вас. Но велите ли вы мне молчать пока о моем счастье?

— Да, умоляю вас, никому не слова об этом; через две — три недели самое большее — мы можем объявить о нашей помолвке.

После ухода доктора Лилия пошла в комнату, приказав камеристке сказать ей, когда баронесса проснется. Облокотясь на стол и сдвинув брови, она предалась своим думам.

Все кончено! Она распорядилась своим будущим еще раньше, чем была окончательно порвана связь, соединяющая ее с Танкредом. «Так надо было поступить, я слишком красива, слишком одинока, — говорила она себе. — И та минута, которая доставит мне радость видеть его наказанным, сожалеющим об утрате женщины, о которой он не скажет теперь „некрасива до отвращения“, эта минута вознаградит меня за мои страдания, за все, что я вынесла, будучи покинутой им». Но, несмотря на свое желание проникнуться убеждением, что ожидаемое ею торжество и ее будущность как жены обожающего ее человека обильно вознаградят ее за все пережитое, сердце Лилии обливалось кровью, испытывая невыносимое страдание при мысли о приближающейся минуте, которая разлучит ее навсегда с красивым молодым человеком, принадлежащим ей по закону и которого она любила, как ни восставали против этого ее оскорбленные гордость и рассудок.

Возвратясь в замок, Арно, расспросивший у Сильвии все, что было известно, пошел в комнаты брата, так как желал выслушать всю правду от самого Танкреда. Молодой граф сидел запершись в своем кабинете, но на зов брата отворил дверь, затем кинулся в кресло, не сказав ни слова. Арно тщательно запер двери соседних комнат и, садясь возле него, сказал с упреком:

— Ну, теперь скажи мне все. Как мог ты так долго скрывать от меня такой важный факт! Или ты сомневаешься в моей любви к тебе?

— Нет, нет. Но язык мой отказывался говорить об этом проклятом эпизоде моей жизни, — проговорил Танкред глухим голосом.

Затем, ничего не пропуская, он рассказал о своей встрече с Готфридом и о результате этого свидания.

— Клянусь тебе, Арно, что не ради необходимости уплатить Финкелыптейну я решился на этот брак; для этого я не продал бы своей жизни, а скорей — без ведома матери — обратился бы к твоему банкиру, — продолжал с жаром Танкред — Я слишком уверен в твоей преданности, чтобы не смущаясь принять временное одолжение. Но когда я увидел этого человека, так несправедливо погубленного и так благородно пощадившего нашу семейную честь, предоставленную его власти безумной страстью моей матери, — клянусь тебе, я почувствовал себя вором, подлым сообщником преступления. И когда он потребовал моего имени взамен своего, я нашел это настолько справедливым и был так подавлен угрызениями совести и стыдом, что без всякого размышления дал свое согласие. Бог свидетель, что я хотел честно исполнить свой долг, забыть Элеонору и жить с женой, данной мне Богом. Но, когда в церкви я увидел некрасивую, тщедушную и неуклюжую девушку, с которой я связывал себя на всю жизнь, бешенство и отчаяние охватили меня, а смерть матери еще более ожесточила мое сердце, Я имел неосторожность высказать Неберту, какое отвращение внушает мне моя жена; к несчастью, она услыхала мои слова и, когда я пришел за ней, она скрылась. Никогда она не подавала признака жизни; и стыд огласить такое странное положение заставлял меня молчать. Наконец, я не мог этого более выносить, и, узнав через Неберта, что она лишилась своего состояния, я написал ей.

Он вынул из стола письмо Лилии и подал его Арно, сказав предварительно, что сам он писал ей.

— Ее прошение о разводе — ответ на мое второе письмо, в котором я отказывался разойтись с ней, — заключил молодой человек прерывистым голосом.

Арно тяжело вздохнул.

— Ах, как я упрекаю себя, что оставил вас на столько лет, эгоистично занятый лишь собственным чувством. Будь я здесь, не случилось бы все это несчастье. Что касается дочери Веренфельса, она не могла поступить иначе; и я должен откровенно тебе сказать, что, по-моему, тебе следует стоять на своем отказе от развода. Честь запрещает тебе предоставить нищете и всем случайностям жизни наемщицы дочь несчастного человека, нравственно умерщвленного Габриэлью, так как нет сомненья, что молодая девушка никогда ничего не примет от тебя. Постарайся, по крайней мере, сойтись с ней. Ее поведение доказывает гордость и энергию, ее письмо — острый ум и деликатные чувства. В ней, конечно, есть что-нибудь отцовское; даже некрасивая наружность иногда изменяется, так что долг и счастье могут быть соединены.

Танкред опустил голову. Он не хотел признаться, что есть женщина, которую он любит, и что для исполнения долга честного человека он должен победить страсть более опасную и упорную, чем его юношеская любовь к Элеоноре. Его совесть, равно как и гордость, внушала ему, что стыдно принять свободу от молодой девушки, которая настолько горда, что, бросая ему эту свободу, ничего не хочет брать взамен.

— Ты прав, Арно. Надо покориться тому, что неизбежно. Я постараюсь получить прощение Лилии и примириться с нею, — сказал он, наконец, тихо. — Но чтобы не возбудить здесь разговоров и чтобы мне привыкнуть к ней, я увезу ее на несколько месяцев в Рекенштейн. Не будешь ли так добр, не поедешь ли приготовить все необходимое для нашего приезда? Сам я не могу теперь отлучиться.

— Изволь; завтра же отправлюсь. Я очень рад твоему решению, только мне кажется, нехорошо тебе скрываться с женой. Ты должен откровенно отнестись к делу: не стесняясь глупой болтовни, представить графиню в свете и через две недели, проведенные здесь, уехать в деревню. За устройством маленького помещения для приема твоей жены ты можешь наблюдать сам.

V. Beatl possidente

В ночь с четверга на пятницу Танкред не сомкнул глаз; в лихорадочном беспокойстве он ворочался на постели, думая о завтрашнем дне и о нелюбимой женщине, с которой через несколько часов он снова должен соединиться, принося ей в жертву любовь к Норе. Только на заре он уснул лихорадочным сном; и в сновидениях образ Лилии и образ Норы смешивались между собой, и то одна, то другая была его женою.

Он кончал одеваться, когда к нему вошла Сильвия. Она устремила тревожный взгляд на озабоченное и бледное лицо брата; затем кинулась к нему на шею и старалась утешить его.

— Не мучайся преждевременно, Танкред. Как знать, быть может все устроится лучше, чем мы думаем. И не будь жесток к бедной Лилии; ведь она желала дать тебе свободу, — добавила она с умоляющим взглядом.

— Неужели ты думаешь, что я буду дурно относиться к женщине, с которой хочу примириться? Но мне пора отправляться, — промолвил он, беря со стола перчатки.

— Ты поедешь без обручального кольца? — спросила она робко.

Граф ничего не ответил, но выдвинул ящик стола и вынул из потайного отделение совсем новое обручальное кольцо и надел его на палец; затем вышел, сказав коротко «до свидания».

Вздохнув, Сильвия пошла в комнаты невестки и еще раз осмотрела и маленький зал с мебелью, обитой розовым атласом, и голубой будуар; затем повесила над бюро портрет Готфрида, переснятый и увеличенный фотографом с имеющейся у нее миниатюры.

Прелат был еще один и принял дружески Танкреда; он тоже старался поднять дух молодого человека, который рассеянно внимал его словам, прислушиваясь к каждому звуку в передней. Несколько позже одиннадцати часов вошел лакей и подал прелату визитную карточку.

— Просите, — сказал он, взглянув на нее, и кивнул многозначительно графу.

Танкред встал бледный, как смерть, и рука его нервно впилась в мягкую спинку стула, меж тем как его синие глаза, почти черные от волнения, устремились на дверь, в которую должно было войти злополучие его жизни. Через минуту дверь отворилась, и в ней показалась Лилия. На ней было элегантное, но простое черное шелковое платье; большая черная фетровая шляпа с пером еще более подчеркивала ее ослепительный цвет ее лица и золотистый отлив ее волос.

Широко раскрыв глаза, Танкред молча глядел на нее. Голова его кружилась, а между тем в одно мгновение для него разъяснилось отношение к нему молодой девушки: ее ненависть, насмешки и двусмысленные намеки.

Прелат, вставший для встречи графини, глядел на вошедшую не менее изумленный, не понимая, что значит присутствие здесь компаньонки баронессы.

— Мадемуазель Берг, какими судьбами? Я ожидал мадам Рекенштейн, так как мне сейчас подали ее карточку, — сказала он, пожимая ее руку и принимая от нее сверток бумаг.

— Я и есть графиня Рекенштейн, ваше преосвященство, и вот все мои документы, — спокойно отвечала Лилия, бросив холодный и насмешливый взгляд на мужа.

— Нет, это превосходит всякое вероятие! — воскликнул прелат. — Видано ли когда-нибудь, чтобы муж не знал своей жены и несколько месяцев посещал дом, где она живет, не зная кто он! Месье Рекенштейн, признаете вы или нет за свою супругу особу, здесь стоящую?

Танкред уже преодолел свое первое смущение и, несмотря на досаду, которую вызвало в нем его смешное положение, будто гора спала с его сердца с той минуты, когда Нора оказалась Лилией. Легкий румянец оживил его бледное лицо, и странно звучал его голос, когда он ответил, принимая от священника бумаги:

— Я не могу не верить заявлению присутствующей здесь особы, хотя та, с которой я венчался, была совсем иной. Впрочем, ваше преосвященство, вы знаете из моих рассказов странные подробности моего брака.

Он развернул бумаги и внимательно прочитал метрическое свидетельство, брачное свидетельство и, наконец, паспорт на имя Норы Берг; рассмотрел марки и гербы, затем, сложив два первых документа, опустил к себе в карман, а паспорт разорвал и бросил обрывки на пол.

Лилия, удивленная и оскорбленная этим очевидным недоверием, побледнела от досады и сделала шаг к нему, меж тем как прелат с любопытством наблюдал за ними.

— Что вы позволили себе сделать? — воскликнула молодая девушка с пылающим взглядом.

— Лишь то, что я имел право и обязанность сделать, — отвечал спокойно граф. — Закон запрещает жить с фальшивыми документами; такие случаи предусмотрены сводом законов о наказаниях. Вы жили не под именем вашего мужа, и я уничтожил паспорт, каким вы не имели права пользоваться. Два других документа я прячу, так как их место у меня. Слишком долго для графини Рекенштейн вы скитались по свету.

— Я перестаю быть ею.

— Это другой вопрос. Пока вы носите это имя, на вас лежат обязанности относительно него. Если в течение пяти лет вы серьезно желали порвать нашу связь, вы всегда могли меня найти, я достаточно известен в Берлине и никогда не прятался под чужими именами. Я не говорил о моем браке с убежавшей от меня женой, но никогда не отрекался от него, как вы. Вы говорите, что ваш отец принудил вас к этому супружеству; я этого не знал, но ваше непонятное молчание давало повод к странным подозрениям. И во всяком случае вы не имели права, — голос его дрожал от сдержанной злобы, — вы не имели права наняться в услужение к баронессе Зибах, дом которой я посещаю, и заставлять меня разыгрывать перед глазами всех такую смешную роль.

Лилия слушала, сдвинув брови, это суровое, но справедливое обвинение; но в сердце ее накопилось слишком много горечи, чтобы спокойно обсудить дело.

— Я не могла, однако, умереть с голоду и должна была работать. В дом баронессы я попала случайно, для того вероятно, чтобы ближе узнать и оценить вас, — отвечала она с насмешкой.

— Вам надо было сперва развестись, а потом делать все, что вам угодно. Графиня Рекенштейн, жена человека богатого, не имела права оскандаливать своего мужа.

— Допустим, что я, по-видимому, виновата, так как не обратилась к великодушному супругу, всегда готовому принять меня под свой кров, хотя вот уже пять лет как он позабыл о моем существовании; и узнав, что я лишилась состояния и осталась совсем одинокой, довольствовался тем, что бросил мне известную сумму денег, позабытый долг, и с отчаянием просил развода. Но вы забываете одно обстоятельство, граф, что вы стыдились показать вашу жену, некрасивую до отвращения, и хотели заключить ее в Биркенвальде, чтобы скрыть от глаз всех людей это ярмо каторжника, затемняющее честь дворянина и кавалера. Беру вас в свидетели, ваше преосвященство, могла ли я, бедная, ненавистная, презираемая, просить чего-нибудь, искать убежища под кровом человека, который, пользуясь молчанием этой отдаленной супруги, праздновал в Берлине свои блистательные победы, никогда не носил предательского обручального кольца, чтобы не испугать легковерных женщин, слушавших его любовные речи.

В эту минуту она заметила, что кольцо надето у него на пальце.

— Ах, оно появилось для сегодняшней комедии, — сказала она с легким нервным смешком, — но, надеюсь, оно не долго будет безобразить вашу руку: развод скоро освободит нас друг от друга.

Танкред слушал молча, не отводя глаз от оживленного и подвижного лица собеседницы; при последних ее словах он насмешливо улыбнулся.

— Вы ошибаетесь. Я вам писал, и его высокопреосвященство свидетель того, что я пришел сюда с тем, чтобы отказаться от развода. Я не освобождаю вас от обязанности быть моей женой и предоставляю вам объяснять всем, как вы хотите, вашу причудливую идею служить у баронессы.

Испуг и досада выразились на лице молодой девушки.

— Что значит эта новая фантазия? Вы вымаливали у меня свободу; вот письма, которые служат тому доказательством. А теперь я требую развода. Слишком долго вы смеялись надо мной; я не желаю мужа, который никогда не исполнил ни одной из своих обязанностей относительно беспомощного существа, которому он клялся быть покровителем. Впрочем, — добавила она с большим спокойствием, — я более не принадлежу себе; я дала слово другому.

— Могу я узнать, кому вы дали так опрометчиво ваше слово? — спросил Танкред, сморщив брови.

— Фолькмару. Он любит меня всей душой и не будет краснеть за меня.

Краска, покрывавшая лицо Танкреда, мгновенно сменилась бледностью. Фолькмар любил ее, это правда; он совершенно забыл об этом среди своих разнообразных ощущений этого часа. Мысль разрушить его счастье ужаснула его. Но не может же он уступить ее!

— Евгений знает, что вы моя жена?

— Нет. Он выдал бы вам тайну, и я была бы лишена удовольствия сообщить вам это приятное, неожиданное известие, — отвечала Лилия с некоторым самодовольством.

— Вам это прекрасно удалось. Только вы слишком поспешили, и, дав обещание Евгению, вы поступили безрассудно. Двоемужество, графиня, преследуется законом точно так же, как и проживание под ложным именем. Но так как вы любите сюрпризы, я спешу взамен того, который вы так искусно мне устроили, преподнести вам со своей стороны неожиданное для вас заявление, что вы тотчас последуете за мной в Рекенштейнский замок, чтобы отдохнуть от трудов и утомлений. С этой минуты я снова беру на себя все права над вами, и если — хотя и по вашей вине — я не исполнял моих обязанностей относительно вас, как вы меня в этом упрекнули, впредь я буду исполнять их тем более исправно, — завершил он насмешливо и страстно.

Яркий румянец покрыл лицо Лилии. Множество разнородных чувств волновали ее, и все они были подавлены досадой, что этот муж, к которому она относилась с презрением, которого в своем озлоблении против него хотела осмеять, вдруг выступил перед ней властелином и в одно мгновение разрушил и ее сопротивление, и ее планы на будущее. Потеряв всякую власть над собой, утратив то хладнокровие, которое всегда давало ей перевес над пылким молодым человеком, Лилия крикнула, топнув ногой:

— А я не желаю вас и не последую за вами! Я хочу развода и уеду к себе.

Танкред взял свою шляпу.

— Я вижу, вы любите шумные скандалы и трагические сцены, — сказал он спокойно, — в таком случае я прибегну к закону, чтобы водворить мою упрямую супругу в дом мужа. Власти заставят вас понять, если вы сами того не знаете, где ваше место, и внушат вам, что без законных прав нельзя жить нигде.

— Довольно, довольно. Не стоит наносить друг другу оскорбления, — вмешался прелат, взяв с отеческим участием руку Лилии, которая, вне себя и дрожа все телом, тщетно старалась найти слова достаточно оскорбительные, чтобы поразить графа так сильно, как ей хотелось.

— Успокойтесь, милое дитя мое, — продолжал священник, — и покоритесь тому, что неизбежно. От графа Танкреда зависит принять или не принять развод, а ваше место — в его доме. Граф сожалеет, я уверен, что бы виноват перед вами; подтверждаю, что он имел твердую решимость примириться с женой; следовательно, будет стараться своей любовью загладить печальные воспоминания прошлого. Но вам, графиня, следует быть более уступчивой, позабыть обиды и быть любящей женой и покорной человеку, с которым соединил вас Бог. Прощение обид есть основной закон христианской религии; а вы, последовательница учения, мнящего знать тайны загробной жизни и имеющего девизом: «Без милосердия нет спасения», хотите оставаться злопамятной и озлобленной. Припомните, как красноречиво вы объясняли мне, что спиритическая вера более всякой иной учит понимать и извинять человеческие слабости и страсти; и что ее назначение просвещать людей, возвышать и направлять души пониманием причин их страданий и цели, к которой они стремятся. Эти принципы любви и милосердия примените теперь к делу не относительно чужих, но относительно мужа, которого Бог поставил на вашем пути, чтобы вы его облагородили, так как вы сильны и вам известны законы, управляющие нашей судьбой, а он слаб и омрачен своими страстями. Если ваше учение имеет действительную силу, то его последователи не ограничатся лишь проповедованием своих принципов. Что касается меня, так как я не спирит, то я напомню вам слова святого апостола Павла: «Вера без дел мертва есть».

Опустив голову и тяжело дыша, Лилия слушала слова священника, который поражал ее собственным оружием. Уже не раз в течение времени испытаний и унижений ее вера, о которой она заявляла, колебалась, и теория не согласовалась с практикой. Тем не менее, она всегда возвращалась к этой вере и черпала в ней мужество и терпение. Но в эту минуту гордость, досада и упрямство делали ее глухой и слепой. Она чувствовала и видела лишь то унижение, что она вынуждена повиноваться этому человеку, который с презрением покинул и отверг ее, а теперь по новому капризу требовал ее к себе, пользуясь правом сильного, вместо того чтобы извиниться приветливым словом. А потому ей не пришло и на мысль в эту трудную минуту платить прощением за обиду.

Она хотела, по крайней мере, уколоть Танкреда, отомстить ему хотя бы словами за невозможность отделаться от него. Наружно, казалось, к ней возвратилось хладнокровие, и, подняв голову, ледяным тоном, она произнесла:

— Хорошо, граф, я уступаю, так как понимаю, что право сильного всегда одерживает победу. Отняв у меня все: мои документы, мой покой и мою свободу, вы ведете меня, как пленницу, в ваш замок, чтобы разыгрывать роль женатого человека. У вас в самом деле талант замечательного комедианта; после того как я видела вас играющим с таким совершенством роль холостяка и жениха вашей кузины, я едва узнаю вас в роли добросовестного и повелительного мужа. Так как иначе поступить нельзя, я последую за вам, граф, и буду разделять удивление ваших слуг при виде вашего возвращения из гостей женатым на мне.

Она поклонилась почтительно прелату, покачивающему головой, и вышла из кабинета. Танкред, не ответивший ни слова, пожал наскоро руку прелата и последовал за Лилией. Надев свое пальто, он предложил руку жене, но она, делая вид, что не заметила этого движения, продолжала застегивать свою мантилью.

— Эта ничтожная формальность входит в роль, которую нам предстоит играть, Лилия, — сказал граф с усмешкой. — Вы не можете сойти с этой лестницы и подняться в Рекенштейнский замок иначе, как под руку с вашим мужем.

Молодая девушка ничего не отвечала, но упорно не желая опереться не предлагаемую ей руку, почти бегом спустилась с лестницы и вскочила в экипаж графа с такой поспешностью, что он не успел помочь ей. Смеясь от души, Танкред сел возле нее.

— Боже мой! Лилия, какая поспешность; я никогда не видел в вас такого проворства, — заметил он с лукавой улыбкой.

Ничего не возражая, Лилия вжалась, насколько было возможно, в угол кареты. Голова ее кружилась. Она не предвидела такого окончания дела. И быстрая, энергичная решимость Танкреда, необходимость моментально повиноваться ему внушали ей такую к нему злобу, что она забыла свои слезы и душевные страдания при мысли о разводе. Все ощущения последнего времени вместе с тем, что она испытала в это утро, совершенно расстроили ее.

Граф тоже задумался, стараясь привести в порядок хаос своих мыслей. Упоительное чувство счастья преобладало над всем. Кошмар печальной жизни с женой, которую надо было выносить из чувства долга, устранен навсегда. А осуществление мечты приобрести Нору, казавшейся столь далекой, совершилось вдруг так неожиданно и внезапно. Ему не предстояло более бороться с препятствиями, преодолевать сопротивление; женщина, которую он боготворил, которая покорила его своим умом так же, как и своей красотой, — принадлежала ему, и никто не мог вырвать ее из его рук. Из всех женщин он выбрал бы это гордое и очаровательное существо, стряхнувшее с него скуку пресыщенного человека. Молодая девушка постоянно язвила его, не выказывала ему ни малейшего чувства, а между тем научила его ценить общество женщины действительно образованной и умной. Ах, как ему надоели амуретки с приторными кокетками, которые только и умеют говорить о тряпках и о чувствах; как ему надоело одерживать над ними победы! Что касается Лилии, он надеялся утешить негодование ее молодого сердца; а помимо этого камня преткновения, будущее представлялось ему безоблачно ясным. Он вздохнул полной грудью и бросил сияющий взгляд на свою молодую жену. Только в эту минуту он заметил, что она была вся в черном. Мысль, что она войдет в его дом, одетая в траур, сжала его сердце тяжелым чувством.

Танкред взглянул на улицу и увидел, что они едут мимо цветочного магазина; он дернул шнурок, вышел из кареты и через минуту вернулся с бесподобным букетом роз и нарциссов и подал его Лилии.

— Позволь мне предложить тебе эти цветы, чтобы немного оживить твой мрачный туалет; и пусть они будут символами счастья, которое тебе предназначено внести в этот дом, куда ты войдешь госпожой.

Молодая женщина кивнула головой и взяла небрежно в руку букет. Но она не имела времени отвечать, так как карета остановилась у подъезда и лакей выбежал отворить дверцу. К его удивлению, равно как и к удивлению всех других лакеев, собравшихся в вестибюлях, граф проворно выпрыгнул из экипажа, подал руку мадемуазель Берг, которая стояла бледная, с букетом в руках.

— Можете поздравить нас, Мюллер, вот моя жена, графиня Рекенштейн, — сказал весело Танкред.

Лилия поблагодарила старого служителя, растерянно и смущенно проговорившего какое-то приветствие, ответила легким наклоном головы на низкий поклон других слуг, затем, опираясь на руку мужа, поднялась, как во сне, по широкой лестнице.

При входе в большой зал Сильвия, бледная и встревоженная, ждала незнакомую невестку. Увидев Нору под руку с Танкредом, она вскрикнула от радости и удивления. Лилия, еще более взволнованная, уронила свой букет и бросилась в объятия милой девушки, которая, не зная, кто она, всегда оказывала ей искреннюю дружбу. Обе они не сказали ни слова, но губы их слились в долгом поцелуе.

Танкред молча поднял букет и положил его на стол. Но Сильвия, заметив по выражению лиц, что бурная сцена разыгралась между молодыми супругами, воскликнула минуту спустя:

— Нет, я не могу прийти в себя! Нора, моя любимица, оказалась Лилией. Ах, как могла ты, плутовка, быть такой скрытной и столько времени не признаваться мне?

Потом, кидаясь на шею брата, шепнула ему лукаво:

— Ну что, ты все еще недоволен? Все еще находишь ее некрасивой до отвращения?

— Как знать, если не наружность, то, быть может, душа ее некрасива. С самого начала она проявила враждебное ко мне отношение, — ответил граф, уходя из комнаты и оставляя приятельниц одних.

— Ваша враждебность, надеюсь, будет непродолжительна, — сказала весело Сильвия, обнимая невестку. — Танкред, я уверена, раскаивается в своей виновности перед тобой. Впрочем, ты довольно жестоко наказала его; он очень страдал и теперь отдаст тебе все свое сердце. Такая красивая, умная, кто может видеть тебя и не полюбить!

— Я не хочу его любви! — вскрикнула Лилия, и горячие слезы брызнули из ее глаз. — Если бы ты видела, как он насмехался надо мной перед прелатом. Вместо того чтобы извиниться, он мне приписал вину во всем и заставил меня следовать за ним, грозя властями, если я не соглашусь. Ах, я не хочу и повторять тебе всех оскорблений, какими он меня осыпал, этот фат, привыкший к поклонению женщин. Но я не слепа. И если на его стороне закон сильного, на моей стороне — нравственный закон; и я внушу ему, как держаться относительно меня. Он очень ошибается, если думает найти во мне покорную супругу, которая примиряется по первому знаку, как героиня комедии.

Сильвия глядела на нее с удивлением. Ужели эта спокойная, рассудительная Нора говорила с ней с таким лихорадочным волнением, с дрожащими губами и пылающим лицом? Чтобы дать разговору другой оборот, она сказала:

— Пойдем, сними шляпу и манто; ведь ты дома. Я покажу тебе комнаты, которые мы с братом приготовили тебе.

— Ты — да; но могу себе представить, с каким рвением Танкред готовил помещение для урода. Если бы ты видела, с каким ужасом и отвращением он глядел на дверь, когда я входила. Появление чумы он не мог бы ждать с большим страхом. Ах, не говори мне о нем!

Тем не менее прелестный уголок, в котором ей предстояло жить, произвел на нее приятное впечатление. И поблагодарив еще раз Сильвию, она сняла шляпу и перчатки.

— Ну, вот ты и водворилась, хотя и не вполне, — заметила, смеясь, мадемуазель де Морейра. — Теперь я напишу записку Элеоноре, чтобы объяснить ей твою метаморфозу; сама ты не можешь в настоящее время ступить ногой в ее дом. Вместе с тем, я велю сказать Нани, чтоб она прислала твои вещи, так как приданое может быть готово только через несколько дней; а завтра мы переговорим с моей портнихой о твоих визитных платьях.

Через четверть часа Сильвия вернулась со смехом.

— Вещи твои приехали вместе с Нани, которую Элеонора вышвырнула за дверь заодно с твоими сундуками. Если ты довольна этой девушкой, так ты оставишь ее у себя. Она мне сообщила, что баронесса упала в обморок, узнав, кто ты; а когда она пришла в себя, с ней сделался страшный нервный припадок.

Вдруг Сильвия, сторожившая у окна приезд Арно, вскрикнула:

— Ах, Лилия, вот доктор! Какой у него счастливый, беззаботный вид. Бедный! Я решительно не знаю, как сказать ему правду.

— Я сама объясню ему, какая неодолимая сила не позволяет мне исполнить данного слова, — ответила Лилия, сдвинув брови, меж тем как Сильвия поспешно уходила.

— Обе графини в красной гостиной, — доложил лакей, встретивший Фолькмара.

Молодой человек, исполненный любопытства, проворно прошел две комнаты, предшествующие названной гостиной, но на пороге последней остановился удивленный, увидев Лилию; бледная, в белом платье, она стояла опершись на кресло. Доктор окинул взглядом комнату. Где же графини: Сильвия и жена Танкреда? И зачем Нора, такая нарядная, здесь, на семейном обеде?

Вдруг адская мысль мелькнула в его голове. Нора говорила о какой-то тайне и носила обручальное кольцо. Что, если она жена Танкреда?

— Нора, что значит ваше присутствие здесь? — вдруг вымолвил он прерывистым голосом.

Лилия поспешно подошла и протянула ему обе руки.

— Фолькмар, простите меня! — прошептала она трепещущими губами и устремляя на него умоляющий взгляд. — Помимо моей воли, я виновата перед вами. Я желала развода и была уверена, что получу его, но граф не согласился разойтись.

Бледный, как смерть, молодой человек прислонился к дверям. Ему казалось, что пропасть раскрылась у его ног, поглощая его будущее, его счастье, его надежду; не произнося ни слова, ни упрека, он молча опустил голову.

Лилия, тревожно следившая за ним, коснулась его руки, меж тем как слезы катились по ее щекам.

— Не огорчайтесь так, если в вас сохранилась хоть тень дружбы и любви ко мне. Вы молоды, и жизнь вознаградит вас. Но видеть, что вы страдаете из-за меня, мне так тяжело.

Голос ее прервался от волнения.

Фолькмар с живостью взял ее трепещущую руку и прижал к своим губам.

— Успокойтесь, я знаю, что вы не хотели сделать меня несчастным. И я понимаю, что Танкред, не желавший развестись с женщиной, которая ему не нравилась, не разойдется с вами. Это моя злая судьба, — сказал он с горькой улыбкой.

В эту минуту в соседней комнате раздались поспешные шаги, и вошел Танкред. Он тоже был бледен, и лицо его выражало тяжелое волнение. Как только он вошел, Лилия выдернула свою руку из руки доктора и, бросив враждебный взгляд на мужа, повернулась и ушла, прошептав: «Пусть объясняется как знает».

Несколько минут царило гнетущее молчание, нарушаемое лишь тяжелым и прерывистым дыханием обоих молодых людей.

— Евгений, какая трагическая судьба делает меня разрушителем твоего счастья! — воскликнул наконец Танкред. — Боже мой, я вижу, как ты страдаешь; я чувствую себя вором относительно тебя, а между тем могу ли я поступить иначе! Евгений, ужели я должен лишиться тебя, как друга? — спросил он, бросаясь в кресло в нервном волнении.

Фолькмар быстро поднял голову.

— Нет, нет, Танкред, могу ли я перестать быть твоим другом потому, что судьба против меня? Да, узнать, что она твоя жена, было страшным ударом для меня. Но разве ты в этом виноват? Вчера еще ты сам этого не знал. И потом, — грустная усмешка мелькнула на его бледном лице, — ты предупреждал меня, что есть нечто подозрительное и таинственное в красавице Лорелее; предсказывал, что появится муж, чтобы отнять ее у меня в момент, когда я менее всего буду этого ожидать. Что этим мужем окажешься ты — этого ни один, ни другой из нас не подозревали. А что не отказываются от такой женщины даже для своего лучшего друга, я это понимаю и извиняю.

— Ах, как мне тяжело основывать мое счастье на твоем несчастье! — воскликнул граф. Губы его нервно дрожали и, терзаемый множеством разнородных ощущений, он прижал лицо к спинке кресла.

Фолькмар устремил на него долгий, задумчивый взгляд. Он не мог сомневаться, что этот печальный и странный конфликт причинил сильное страдание Танкреду. И вдруг вспомнил, что Лилия обещала ему только дружбу; не ясно ли теперь, что красивый привлекательный молодой человек, принадлежащий ей по закону овладел сердцем молодой девушки; ее ненависть к нему ее язвительные намеки были не что иное, как ревность, заставлявшая ее страдать, не разрывая связи, соединяющей их.

Проведя рукой по влажному лбу, доктор выпрямился.

— Оставь это, Танкред, и не отравляй своего счастья, приобретенного такой дорогой ценой, — сказал он спокойно, — впрочем, ты еще не пользуешься им; тебе предстоит победить досаду, негодование и упрямство твоей жены. Я сам виноват: я был неосторожен и должен за это поплатиться. Моя дружба к тебе поможет мне преодолеть мою ревность. Впрочем, — продолжал он шутливым тоном, с каким обыкновенно относился к своему другу детства, — я всегда имел привычку, как старший, уступать тебе во всем, балованное неотразимо милое дитя! И делаю это еще раз!

Танкред с неудержимой пылкостью, характеризующей его, кинулся на шею Фолькмара и стал душить его в своих объятиях.

— Евгений, ты мне прощаешь невольное зло, которое я тебе причинил, и остаешься моим другом?!

— До самой смерти, — отвечал доктор со странной улыбкой, незамеченной графом. — А теперь, — продолжал Фолькмар, — пойдем в зал. Лишь она и ты видели мою слабость; для других это не должно быть известно. Я останусь обедать, как это было условлено, и выпью бокал шампанского за ваше счастье.

— Благодарю тебя, — сказал Танкред с сияющим взглядом. — Кто имеет такого друга, как ты, тот не имеет права жаловаться на испытания, которые посылает ему Провидение.

Меж тем как друзья вели этот многозначительный разговор, приехал Арно; и Сильвия, не перестававшая его сторожить, встретила его еще в передней.

— Ну что, как все произошло? — спросил он, улыбаясь и целуя ее руку.

— Ах, лучше, чем мы могли себе представить. Жена Танкреда прелестна. Пойдем же скорее к ней, Арно, — отвечала Сильвия радостно, уводя его за собой.

При виде своего beau-frere, Лилия встала красная и в смущении опустила глаза. Но удивление графа не длилось более минуты.

— Вот приятная неожиданность! — воскликнул он радостно. — Теперь я понимаю, где я уже видел эти чудные бархатные глаза, которые так интриговали меня.

Он взял обе ее руки и с дружеской сердечностью поцеловал их.

— Очень рад вашему прибытию в нашу семью; любите меня немного и будьте снисходительны к Танкреду; он скоро сделается вашим рабом, и вы окончите воспитание этого ветреника, так успешно начатое вашим отцом.

— О, конечно, вас, месье д'Арнобург, легко полюбить, — отвечала Лилия, смотря на него теплым, благодарным взглядом.

— Как! Вы так церемонно называете вашего ближайшего родственника, Лилия? Протестую и требую, чтобы вы звали меня по имени, а через несколько дней, когда мы ближе познакомимся, буду просить говорить мне «ты» и не отказать, если Танкред позволит, в братском поцелуе, — сказал Арно с доброй улыбкой, которая привлекала к нему сердца.

— Ах, он ничего не может мне запрещать, — заметила Лилия с презрением.

— Ну нет! — Ваш хорошенький ротик, например, его исключительная собственность. Но где же наш новобрачный?

— В красной гостиной с Фолькмаром, — отвечала Сильвия и, не дожидаясь разрешения своей невестки, сообщила, какого рода объяснение происходило между друзьями.

— Ну, это было так же неосторожно, как и жестоко, милая Лилия, — сказал граф, покачивая головой. — Будем надеяться, что доктор мужественно вынесет это тяжкое испытание. А теперь пойдем в большое зал; они, вероятно, скоро присоединятся к нам.

Когда они вошли в зал, Танкред и доктор были уже там, и тотчас завязался общий разговор. Если бы не чрезмерная бледность, то ничто не выдавало бы волнений Фолькмара. Он спокойно разговаривал о посторонних вещах, старался даже быть веселым, но тем не менее смутная грусть и тревога, казалось, тяготели над всеми присутствующими. Такое же стеснение царило за обедом. Когда пили шампанское, Фолькмар поднял бокал и в самых теплых выражениях пожелал молодым счастья и долголетия. В ту минуту, как Танкред чокался бокалом с женой, глаза их встретились; молодой человек позабыл и свою сдержанность и присутствие друга; он видел и чувствовал притягательную силу бархатных глаз и, наклонясь, поцеловал жену в губы, Лилия вздрогнула и бросила тревожный взгляд на Фолькмара, который, вдруг побледнев еще сильней, дрожащей рукой поставил бокал на стол. Выпив кофе и выкурив сигару, доктор встал и простился; целуя руку Лилии, он устремил на нее долгий взгляд, проникнутый каким-то особым выражением.

— До свидания, до скорого свидания! Или вы будете избегать меня? — спросила молодая женщина с волнением.

Тревожное предчувствие сжало ей сердце. Он глядел на нее, будто прощаясь с нею навсегда. Что если она никогда больше не увидит этих ясных симпатичных глаз! Это было бы ужасно.

— Нет, напротив, графиня, я надеюсь часто видеть вас, — отвечал Фолькмар, целуя еще раз ее руку. Затем он ушел в сопровождении Танкреда.

— Боже мой! Лишь бы доктор не сделал какого-нибудь безумства: у меня такое неприятное чувство, будто я никогда его не увижу, — сказала с беспокойством Сильвия.

— Как можно об этом думать! Доктор слишком серьезный человек, чтобы позволить себе такую слабость, — отвечал Арно, взглянув с сожалением на бледное, тревожное лицо своей невестки.

Вечер тянулся довольно скучно. Все были озабочены и неспокойны. Перед чаем два товарища Танкреда пришли к нему по делу, и он велел подать себе чай в кабинет. Тотчас после чая Лилия простилась с Сильвией и с Арно, сказала, что утомилась, и ушла к себе.

Нани раздела ее, зачесала ей волосы к ночи и, надев на нее легкий белый пеньюар, ушла. Молодая женщина заперла на ключ дверь приемной комнаты и дверь гардеробной и, вздохнув свободно, вернулась к себе в спальню. Проходя мимо зеркала, она остановилась на минуту, всматриваясь в свою пленительную наружность.

«Да, я красива, и вот объяснение его упорства; но он ошибается, думая, что приобрел себе новую одалиску», — прошептала она, опускаясь на кушетку. Закрыв глаза, молодая женщина погрузилась в размышления, стараясь привести в порядок хаос своих чувств.

Вдруг она вздрогнула. Ей послышалось, что кто-то постучался в дверь; она встала и тихонько прокралась в приемную. Толстый ковер заглушал ее шаги. Но она не ошиблась: нервная, нетерпеливая рука пробовала открыть запертую дверь, и легкое бряцание шпор не оставляло сомнений в том, кто был этот посетитель.

Молодая женщина стояла неподвижно; сердце ее сильно билось, между тем как ее лицо то бледнело, то краснело.

«Полночь, — прошептала она, взглянув на часы, — слишком поздно, чтобы еще наслаждаться его обществом. Может оставаться за дверью. Ах, слава Богу, он уходит». Она вздохнула облегченной грудью; но вдруг ей пришла мысль, что, быть может, она нехорошо закрыла дверь гардеробной или дверь коридорчика, который, как ей сказала Нани, ведет в комнаты графа. Как стрела, она метнулась в спальню и попробовала ту и другую дверь; обе были заперты на ключ. — Но вдруг она вздрогнула и замерла на месте, не успев отнять руки от ручки дверей, так как услышала возле себя насмешливый голос Танкреда:

— Замки новые и крепкие, милая Лилия; не бойся воров. Но я удивлен, что застаю тебя еще на ногах. Я стучался в дверь гостиной и, не получив ответа, думал, что ты легла и спишь. К счастью, в моем распоряжении потайная дверь, которой я и буду всегда пользоваться, чтобы входить не беспокоя тебя.

Едва Лилия пришла немного в себя от изумления, как, возбуждаемая несмешливым тоном мужа, вспыхнула как порох. Она совсем забыла, что Танкред имел неоспоримое право входить к ней; не подумала, что, быть может, он желал объясниться без свидетелей, испросить у нее прощения, примириться с ней.

— Вот что переходит всякие границы, граф, — воскликнула она. — Как вы позволяете себе входить ко мне, когда я не желаю вас видеть. Я имею, надеюсь, право такого дня, как сегодня, пользоваться уединением и покоем.

Она не знала, насколько ее лихорадочное волнение и ее неглиже, в каком Танкред никогда не видел ее, делали ее прелестной.

Пламень страсти вспыхнул в глазах Танкреда. Он наклонился так близко, что губы его слегка коснулись ее щеки, и протянул руку, чтобы привлечь ее к себе. Но молодая женщина с отрицательным жестом отодвинулась к туалетному столу. Яркая краска негодования и страха выступила на ее лице; воспоминания всех скандальных приключений Танкреда, о которых так образно рассказывала баронесса, рисовались перед ней, и задыхающимся голосом она проговорила:

— Слишком поздно!

— Это правда, слишком поздно я заметил, что жена моя так красива; но жизнь длинна, ошибка поправима, — сказала Танкред полушутя, полусерьезно. — И позволь мне тебе сказать, Лилия, что титул графа дурно звучит в твоих устах; для тебя этот титул канул в бездну, как и многое другое. Мадемуазель Берг могла этим жестом и пылающим взглядом воздвигать преграду между ней и графом Рекенштейном, но моя жена не может этого делать. Я не узнаю тебя, Лилия, с сегодняшнего утра. Ты, такая спокойная и строгая, как воплощенный долг, ужели ты в самом деле думаешь, что не имеешь никаких обязательств относительно меня, раз я сознаю свою вину и возвращаю принадлежащее тебе место, назначенное тебе твоим отцом. Соединяя нас браком, покойный барон мог ли иметь в виду ту роль, какую ты, по-видимому, желаешь разыграть? Ты очень странно относишься ко мне и, будь это возможно, вышвырнула бы меня из комнаты, где я имею неоспоримое право быть.

— Никакого не имеете! — отвечала Лилия, и в голосе ее звучало непоколебимое убеждение. — Вы даете себе право, когда вам это вздумается, и, конечно, ваша совесть, так внезапно пробудившаяся, продолжала бы дремать, как дремала в течение пяти лет, если бы я была все еще уродливой идиоткой, совой, некрасивой до отвращения, вид которой возмущал все струны вашей души. Я отлично понимаю вас, ветреный человек, лишенный всяких принципов, вечно гоняющийся за новой любовницей, за существом, которое можно обесславить и затем бросить как ненужную вещь. В этот раз судьба покровительствует вам, подставляя вам под руку вашу собственную жену, довольно красивую, к несчастью, чтобы возбуждать ваши дурные инстинкты. Вы привыкли наслаждаться жизнью, не стесняя себя чувствами; но я другого мнения и признаю только те обязательства, которые заключены добровольно и запечатлены любовью, а не прихотью человека, вздумавшего развлечься тем, что раньше он так глубоко презирал.

— А! Я внушаю тебе ужас и отвращение, — вскрикнул он, — потому что я не ползаю в ногах, вымаливая вашего прощения и вашей любви. Я сам теперь не желаю вас. Ужели ты думаешь, что я не найду себе женщин, которые буду любить меня?!

В своем волнении, на замечая того, он говорил то «ты», то «вы».

— Только, — продолжал он, — вы вашей беспримерной выходкой не заставите меня согласиться на развод. Я оставлю вас у себя и дам вам почувствовать все удовольствия роли, какую вы желаете играть; но она, быть может, не так интересна, как вы воображаете. Представив вас в общество, я повезу вас в Рекенштейн и, так как вы не хотите быть моей женой, то будете моей экономкой; а я тем временем буду изменять вам перед вашим носом с каждой хорошенькой женщиной, которая мне встретится; пока вы сами не придете вымаливать моего прощения, можете развлекать себя хозяйством.

Лилия побледнела. Она поняла, что, оскорбляя так безжалостно самолюбие этого избалованного и капризного человека, она сама возбудила в нем против себя его мстительность и его дурные страсти. Ей удалось, однако, скрыть, что она чувствует себя разбитой, и презрительная насмешка звучала в ее голосе, когда она ответила:

— Я никогда не сомневалась, что вы будете мне изменять с большим искусством и с полнейшей бесцеремонностью. Вы забываете, что я только сегодня оставила дом баронессы и, конечно, богата назидательными сведениями. Что касается вашей грубой выходки, совсем казарменного тона, которым вы отвечаете на мои слова, то он доказывает справедливость моего мнения: ваше тщеславие не выносит правды.

Танкред готовился к новому возражению: как вдруг сильно постучали в дверь гардеробной, и Нани крикнула взволнованным голосом:

— Графиня, скажите пожалуйста графу, что за ним пришел лакей доктора; случилось несчастье — месье Фолькмар застрелился.

Граф глухо вскрикнул и кинулся к двери. Лилия, уже расстроенная предшествовавшими волнениями, упала на ковер, словно пораженная молнией.

Шум при ее падении заставил Танкреда оглянуться; забыв свою досаду, он кинулся к ней и поднял ее. «Как она хороша! — прошептал он. — Но подожди, безбожная, я припомню тебе этот час и заставлю расплатиться за все твои оскорбления». Он положил ее на диван, открыл дверь и выбежал прочь.

В кабинете его ждал Мартын, старый камердинер фолькмара. Бледный и дрожащий, он рассказал, что его барин возвратился после обеда, заперся у себя в кабинете, приказав не беспокоить себя; но Мартын слышал, что молодой человек долго ходил взад и вперед по комнате. Вместо чая, как всегда, он велел подать себе вина; и когда Мартын принес вино, то заметил, что все ящики стола были открыты и Фолькмар только что сжег и изорвал множество бумаг. Затем он велел камердинеру пойти спать, но смутное беспокойство на давало старику сомкнуть глаз. Около половины двенадцатого один из пациентов доктора пришел звать его к своей больной жене. Мартын вместе с этим пациентом стучали в запертую дверь кабинета, но ответа не последовало, а минуту спустя раздался выстрел пистолета. Испуганные, они подняли страшный шум и с помощью дворника взломали дверь. Они нашли Фолькмара, опрокинутого в кресле с пистолетом в сжатой руке, но без признаков жизни. Дворник побежал объявить полиции, а он поспешил пойти за графом, как лучшим другом своего барина.

Бледный, как смерть, Танкред вышел из дому. Лестница и квартира Фолькмара были уже полны любопытных; два доктора входили в переднюю одновременно с графом. У старой ключницы сделался нервный припадок, и несколько соседок оказывали ей помощь. Но Танкред пошел впереди всех и поспешно направился к бюро, где тело Фолькмара находилось еще все в том же положении, только пистолет лежал теперь на ковре.

Почти такой же бледный, как и его друг, Танкред наклонился к нему и помутившимся взглядом всматривался в красивое неподвижное лицо, сохранившее в складках губ выражение горечи и страдания. «Евгений, Евгений! Как мог ты это сделать?!» — шептал он, взяв его руку, не успевшую остыть.

В эту минуту пришел комиссар, и доктора освидетельствовали рану, из которой еще сочилась кровь. Они могли лишь констатировать смерть.

— Пуля попала прямо в сердце, — заявил один из них, — он был слишком хороший доктор, чтобы не суметь направить пистолет, и рука его не дрожала!

Тело положили на постель, и граф, объявив свое имя и свои отношения к покойному, взял на себя все необходимые распоряжения до приезда родственника Фолькмара, на имя которого Евгений оставил письмо.

Когда наконец все ушли, Танкред предался отчаянию с тем страстным пылом, какой он проявлял во всем. Он лишился своего лучшего друга; и виновницей этого была женщина, только что нанесшая ему оскорбление и оттолкнувшая его с презрением. Едкое чувство, близкое к ненависти, заговорило в его сердце против Лилии, вызвавшей своим молчанием эту трагическую катастрофу.

Было около трех часов утра, когда он вернулся домой. В гостиной, смежной с его кабинетом, он нашел Сильвию, Арно и Лилию. Они были подавлены несчастным событием и не ложились спать. Арно очень желал присоединиться к брату, но боялся оставить дам в их тревожном состоянии, особенно невестку, с трудом приведенную в чувство от глубокого, продолжительного обморока.

Увидев смертельную бледность и изменившиеся черты брата, Арно поспешно встал и пожал ему руку, сказав несколько слов сердечного участия. Ничего не отвечая, Танкред повернулся к жене и проговорил голосом, преисполненным горечи:

— Радуйтесь, графиня Рекенштейн, так искусно придуманный вами сюрприз удался сверх вашего ожидания. Ваше молчание, мотивированное опасением, что друг мой предупредит меня, избавит меня хотя бы от малой доли страдания, хотя бы насколько-нибудь уменьшит мое смешное положение, привело к самоубийству честного человека, любившего вас.

— Танкред, какое несправедливое обвинение! Могла ли я это предвидеть? И разве я этого хотела?

— Так чего же вы хотели? — жестко спросил Танкред. — Не молчат, когда искренне желают отделаться от кого-нибудь, и не поддерживают невинными улыбками страсть и надежды человека, будучи еще связанной с другим. Но вы мечтали лишь о том, чтобы отомстить, унизить мужа, который бился, как муха в паутине, вам на потеху. О, вы достойная дочь своего отца; и вы, как он, поклоняетесь лишь самой себе и вашей гордости. Он тоже, этот безупречный рыцарь, этот раб чести, возбуждает безумную страсть, затем, преклоняясь перед своей собственной честностью, отталкивает женщину, которая его любит, доводит ее до преступления и до самоубийства. Безжалостная и эгоистичная, как он, вы хотели заклать меня в жертвенник вашей оскорбленной и кровожадной гордости; но стрелы ваши не попали в цель, и бедный Евгений поплатился жизнью за песнь сирены, пропетую прелестной Лорелеей.

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел в сопровождении Арно, который чувствовал, что никогда молодой человек так не нуждался в слове любви и дружеской поддержке.

— Прости Танкреду, что он так несправедлив в своем горе, — молвила Сильвия, плача и обнимая невестку.

Разбитая душой и телом, Лилия вернулась к себе и легла; но сон бежал от ее глаз и множество мучительных мыслей терзали ее. Смерть Фолькмара преследовала ее, как упрек совести, и она строго разбирала и судила свое поведение относительно него. Конечно, она никогда не поощряла ухаживаний молодого доктора, держалась с ним любезно, насколько то следовало с человеком, посещавшим дом баронессы; но дал ли бы он своей любви развиться, если бы она с самого начала честно призналась ему, что она замужем? Нет, он, быть может, забыл бы ее.

Похороны Фолькмара происходили с большой пышностью; гроб исчезал под массой венков, и немало искренних слез было пролито над телом доброго, симпатичного человека, погибшего преждевременно жертвой рока.

Накануне похорон Лилия и ее невестка в сопровождении Арно отправились в дом покойного. Графиня плакала, долго молилась у гроба и положила букет цветов на грудь усопшего. Но при погребении ни та, ни другая не присутствовали, чтобы не обращать на себя внимания любопытных.

Душевное состояние Лилии было печально и уныло; и лишь неукротимая гордость давала ей силу иметь всегда спокойный и холодный вид. Ее отношения к Танкреду ограничивались ледяной вежливостью; и сверх всех неприятностей, она должна была еще деятельно заняться туалетами, так как граф заявил, что в назначенный им день они начнут делать визиты, что затем дадут большой обед и что она должна позаботиться о приготовлении надлежащих туалетов как для названных случаев, так и для непредвиденных.

Наконец суетливое время выездов и приемов пришло к концу. Молодая графиня Рекенштейн была должным образом представлена обществу, приняла различные приглашения, появлялась с мужем в театре и наконец созвала всех знакомых на большом обеде перед отъездом в деревню.

Когда все гости разъехались, молодые супруги остались одни в маленькой красной гостиной.

— Слава Богу, что вся эта суета кончилась! — воскликнул Танкред с видимым нетерпением. — Я хочу как можно скорей уехать в Рекенштейн и попрошу вас, графиня, поторопиться со сборами, чтобы нам выбраться отсюда дня через три: самое позднее.

Он слегка поклонился и направился к дверям.

— Танкред! — окликнула вполголоса Лилия.

— Что вам угодно?

— Я хотела просить вас отпустить меня одну в Рекенштейн, — сказала графиня, подходя к нему. — Никто не будет удивлен, что вы не сопровождаете меня в замок; останьтесь в городе, где больше развлечений; они нужны вам.

— Я искренне тронут вашим внезапным и нежным участием, — прервал ее насмешливо граф, — но успокойтесь; я не приношу жертвы, а желаю отдохнуть в деревне от удовольствий последнего времени. Не бойтесь, впрочем, я ничем не буду вам мешать; замок велик; могу даже занимать отдельный флигель. Что касается развлечений, в них не будет недостатка; у нас не мало соседей: я буду много выезжать, и так как наши отношения не замедлят сделаться басней всей окрестности, — меня будут жалеть от всей души.

— Что вы хотите этим сказать? Полагаю, что каждый разумный человек будет гораздо более жалеть меня, — сказала Лилия, сморщив лоб.

Граф насмешливо улыбнулся.

— Вы ошибаетесь, моя премудрая супруга. Будучи вынужден объяснить как-нибудь ваше внезапное появление, я сказал, что женился на вас против воли вашего отца, который тотчас из-под венца увез вас неизвестно куда, сделав мне самую тяжелую сцену. К этому я прибавил, что, возвратясь сюда, я не говорил о моем браке, так как был глубоко оскорблен, но найдя вас, поспешил примириться. Теперь ясно, что каждый объяснит мое внезапное охлаждение сделанным мной печальным открытием, что я напрасно поспешил; что, когда женщина, молодая и красивая, отваживается жить одна в течение пяти лет, муж становится так же далеко от сердца, как и от глаз. И вы сами бросили на себя тень, оказывая мне при посторонних так много доброты; моя холодная сдержанность достаточно доказала, что оскорблен, обманут — я.

Каждое слово этого объяснения была ложь. Но он хотел оскорбить Лилию, довести до бешенства и заставить ее раскаяться, что она так грубо оттолкнула его. Заметив, что достиг цели, так как графиня пошатнулась как ошеломленная, он продолжал, прислоняясь к столу и скрестив руки:

— Неужели вам, действительно, никогда не пришло на ум, что по наружному виду все будет против вас и что самая строгая добродетель может подвергнуться пересудам злых языков? Без серьезных причин муж не бывает холоден к красивой жене, с которой его разлучили в церкви и которую он снова принял с распростертыми объятиями; и если из честности и сожаления я бы не продолжал отказывать в разводе, на вас указывали бы пальцем и не сомневались бы в причинах, заставивших нас разойтись.

С воспаленным лицом и тяжело дыша, Лилия прислонилась к столу. Да, их несогласие не могло не возбудить подозрений; слуги не знали, где она провела все время; но чтобы подозрения были такого рода, это не приходило ей на ум.

— Гнусная ложь! — вскрикнула она прерывистым голосом.

— Докажите противное, — возразил граф, подергивая с усмешкой усы.

В эту минуту глаза их встретились. Жестокая радость, что ему удалось уколоть ее, так ясно выражалась в жгучем взгляде Танкреда и в беспечной, насмешливой улыбке, скользнувшей по его губам, что это мгновенно возвратило графине ее хладнокровие. Она выпрямилась, и взгляд, брошенный ею на мужа, ответил ему насмешкой за насмешку; губы ее дрожали, и она сказала язвительным голосом:

— Так радуйтесь нанесенному вам оскорблению, которое заставит друзей и соседей жалеть вас. Но ваша ветреность известна всем. Вы не можете отрицать ваших шумных любовных похождений с брюнеткой Розитой, наездницей цирка, с танцовщицей Браун, с оперной певицей мадемуазель Адари, которую вы содержали эту зиму открыто для всех. Я уже не говорю о таких маленьких грешках, как хорошенькая белошвейка на Вильгельмштрассе, как цветочница и… целый реестр, достаточный, чтобы возмутить самую терпеливую жену и вызвать неприятности, способные испортить мужу его настроение духа.

Эти слова на минуту привели Танкреда в замешательство.

— Ах, не знал, что вы так за всем следите, — заметил он.

— Не я, а баронесса. Она рассказала мне о ваших успехах.

— Бедная Элеонора не знала, какую опасную соперницу она приютила у себя и как ее откровенность была неуместна. Это заставляет меня выслушивать первую супружескую проповедь. Благодарю.

И с насмешливым низким поклоном добавил:

— А все же, графиня, ваши колкости не производят на меня большого впечатления и не изменяют того, что я высказал на ваш счет.

Лилия повернулась к нему спиной, и, ничего не говоря, вышла из комнаты. Минуту спустя в ту же дверь вошла Сильвия, раздраженная, с покрасневшим лицом.

— Чем ты опять так расстроил Лилию? Как тебе не стыдно сердить и оскорблять ее на каждом шагу?!

— Она тебе жаловалась? — спросил невинным тоном Танкред.

— Нет, но я застала ее в слезах, и она не хотела объяснить мне их причину; но я сама угадываю ее, находя тебя здесь.

— Так я открою тебе истинную причину ее слез. Бедной Лилии не удалось взбесить меня; ее язвительные слова скользнули по мне, как вода по стеклу. А что может быть ужаснее для женщины, как неуспешная попытка вывести из себя человека, если ей того хочется? Эта неудача и вызвала ее слезы.

— Фи, Танкред! Ты обижаешь жену, а потом лжешь на нее, вместо того чтобы пойти попросить у нее прощения.

Танкред повернулся на каблуке и стал насвистывать охотничий мотив.

— Мне, просить у нее прощения?! — резко возразил он некоторое время спустя. — Это зачем? Отчего не ей у меня? Расстояние между нами одинаковое. Но оставим этот разговор; наши ссоры с Лилией не твое дело. Я имею предложить тебе более важный вопрос, милая сестра. Скажи, сделай милость, что заставило тебя отказаться от двух таких выгодных партий, как барон Дорн и граф де Гейерштейн? Оба красивы, богаты, оба сделают блистательную карьеру, один на военном поприще, другой на дипломатическом. Потом, они самые искренние мои приятели, и я был уверен, что ты выберешь одного из двух.

— Оттого я им и отказала, что они неизменные товарищи всех твоих безрассудств и похождений.

— Это очень лестно. Но твои опасения напрасны. Самый ветреный человек делается солидным, когда на его шее висит супружеская цепь; и ревнивая жена лучше всякого тюремного сторожа. Достаточно нескольких бурных супружеских сцен, чтобы обратить в ягненка, в надломленный цветок самого отчаянного кутилу. А тебе это будет еще легче, так как оба очень в тебя влюблены и просили меня уговорить тебя.

— Нет, они слишком в твоем роде; даже в их предложении не было слышно того глубокого и полного чувства, той истинной любви, которая выражается в каждом взгляде, звучит в голосе и чувствуется сердцем. Что касается сильной любви графа, — Сильвия расхохоталась, — она явилась у него по приказанию отца; старый граф был очень недоволен его открытой связью с вдовой коммерции советника Гаммера и приказал сыну покончить и жениться приличным образом.

— Кто тебе это сказал? — спросил удивленный Танкред.

— Его сестра. Ты видишь, источник очень верный. Нет, нет, если я не найду человека серьезного, умного, сердечного, я не избавлю тебя от твоих опекунских забот.

— Полагаю, что опека будет продолжительна и что ты рискуешь остаться старой девой. Все мои приятели заранее подверглись твоему приговору. Должно быть, Лилия научила тебя с презрением относиться ко всему, что имеет соприкосновение со мной, и находить, что мы все мужики и солдафоны, прикрытые фраком или мундиром.

— Она это сказала? — спросила с изумлением Сильвия.

— Да. И подавленный собственным ничтожеством, я должен отказаться искать тебе жениха. Попрошу Арно заняться этим делом. Он, такой серьезный и последнее время такой меланхоличный, лучше поймет твои требования; если же не найдет никого тебе по вкусу, то не останется другого ресурса, как ему самому жениться на тебе.

— Танкред! — воскликнула Сильвия, покраснев по уши. — Воздержись от шуток дурного тона. Арно такой превосходный человек…

— Что же, ты недостойна его?

— Конечно. А потом, не могу же я выйти замуж за брата.

— Та-ра-ра! Это родство — одна фантазия. Кто может помешать графу Арнобургскому жениться на дочери Габриэли и Района де Морейра? Ты имеешь даже некоторый шанс, — продолжал неосторожный, неисправимый ветреник. — Ты поразительно похожа на мать, которую он любил так безумно, что в течение семнадцати лет едва мог забыть ее, а может быть, не забыл и теперь. Но, к несчастью, у тебя нет того чарующего обаяния, той демонической силы, которыми наша мать покоряла сердца мужчин.

Сильвия смертельно побледнела; не говоря ни слова, она повернулась и ушла к себе.

— Ого! Надо будет исследовать этот любопытный вопрос, — прошептал он, улыбаясь.

Переодевшись в домашнее платье и отослав своих горничных, мадемуазель де Морейра предалась размышлению, и несколько горячих слезинок скатилось по ее щекам. Безрассудные слова брата порвали завесу, скрывавшую от нее самой ее собственное сердце. Да, Арно был для нее идеалом; она стремилась к нему душой, и не родство становилось преградой между ними, а равнодушие графа, который не находил в ней того, что любил в ее матери; видел в ней лишь бледную копию, тело, лишенное духа. Была минута, когда она горько пожалела, что не обладала такой же обаятельной, порабощающей силой, но почти тотчас покачав своей хорошенькой головкой, прошептала.

«Нет, даже ценой твоей любви, Арно, я не хотела бы причинить тебе страдания, подобные тем, какие ты вынес».

Опасение, что Арно может заметить ее чувство, сильно смущало ее, а мысль, что она лишь напоминала ему его прошлую любовь, приводила ее в нервное раздражение. И она решила принять первое предложение, какое ей будет сделано, чтобы выйти из неловкого положения и иметь цель жизни.

В назначенный день Танкред и Лилия сели в купе первого класса. Она была холодна и спокойна, он — задирист и язвителен.

Путешествие совершилось благополучно, и Лилия делала вид, что не замечает, как ее муж, выходя на каждой станции, лорнировал с хвастливой бесцеремонностью всякую хорошенькую женщину, какая попадалась ему на глаза. В Рекенштейне их приняли с торжеством. Школьный учитель сказал приветственную речь, и под градом злых насмешек, какие нашептывал ей муж, молодая графиня вступила в замок. Супруги поместились в отдельных апартаментах и после нескольких дней отдыха начали делать визиты в окрестностях.

Между соседями самым близким был один старый граф де Равенгорст, года два-три назад поселившийся в своем поместье, бывший кутила, подагрик и почти слепой, но чрезвычайно богатый. Последним его безрассудством была его женитьба на молодой и красивой женщине, не очень богатой, но большой кокетке, интриганке, жаждущей удовольствий.

Танкред, казалось, был обворожен, увидев графиню, которая была действительно прелестной женщиной; маленькой, стройной, как сильфида, с пепельными волосами и зеленоватым цветом больших прекрасных глаз, вследствие чего ее прозвали Ундиной.

На мадам де Равенгорст Танкред произвел не менее сильное впечатление, и, судя по тому, как она к нему относилась, Лилия поняла тотчас, что в ней появилась опасная соперница, если она действительно станет оспаривать ее у Танкреда.

Знакомство сразу стало очень интимным, так как оказалось, что Танкред встречался в Берлине с братом графини Генриетты, который приехал провести у зятя свой двухмесячный отпуск.

Визит был очень скоро отдан, и между графом Рекенштейн и красавицей-соседкой начался усердный флирт, между тем как брат последней ухаживал за Лилией; но Танкред делал вид, что не замечает, какое страстное восхищение молодой человек выказывал его жене.

Раз утром Лилия, возвращаясь с прогулки, встретила мадам де Равенгорст; она ехала верхом одна. Дамы поговорили с минуту, но амазонка не могла скрыть своего нетерпения и поспешила уехать.

Мрачная, нахмурив брови, Лилия вернулась в замок. Возбужденная в ней ревность внушала ей разные подозрения, обратившиеся в уверенность, когда из окна своего будуара она увидела, что Танкред несся во весь опор вдоль авеню и затем повернул лошадь к лесу. Буря забушевала в душе молодой женщины, возбуждая в ней желание отомстить. И это желание приняло определенную форму, когда полчаса спустя щегольский экипаж брата соперницы остановился у подъезда.

Барон Дагобер де Сельтен был красивый молодой человек, стройный блондин, как его сестра, и гусарский мундир шел к нему как нельзя более.

Лилия встретила барона с той милой приветливостью, какой она никогда не оказывала ему; задержала его, потом повела в сад, показала ему оранжереи, олений парк, фазаний двор; наконец, принимая с полной благосклонностью любезное внимание и пламенные взгляды своего спутника, Лилия села с ним возле пруда, чтобы кормить лебедей.

Они были поглощены этим невинным занятием, когда в конце аллеи показался Танкред с раскрасневшимся лицом и очень разгоряченный. Он шел очень скоро, хлопая хлыстом и не сводя глаз с Лилии. Она была прелестна в своем белом платье и большой шляпе из голубого крепа; с веселой улыбкой она бросала лебедям кусочки хлеба, которые подавал ей собеседник, говоря ей что-то с большим оживлением.

— Боже мой! Лилия, что за дикая идея тащить барона в сад, когда солнце печет, как в странах жаркого пояса, — сказал Танкред, стараясь придать голосу шутливый тон и кланяясь гостю.

— Мы здесь в тени; и возле воды довольно свежо, — ответила она простодушно. — Я старалась, как умела, развлечь нашего милого соседа; ты так долго не возвращался: провожал, вероятно, графиню до дома.

— Да, — отвечал граф, неприятно пораженный, и поспешил переменить разговор.

Вернулись в замок, и так как было довольно поздно, то Лилия оставила барона обедать. Затем играли в крокет, и графиня отпустила гостя лишь после чая. Танкред задыхался, а молодая женщина была в восторге от этих симптомов затаенной злобы своего супруга и находилась в прекрасном настроении духа. Когда наконец барон уехал, граф сказал язвительно:

— Сельтен обворожил тебя сегодня: ты не могла с ним расстаться.

— Разве это тебя стесняло? Ведь я одна занимала гостя; ты был так молчалив, что месье Сельтен спросил меня, что с тобой, я отвечала, что у тебя болят зубы.

— Тем более ему следовало убраться прочь. Какая бестактность оставаться бесконечно, когда хозяин дома нездоров. Потом я должен тебе заметить, что совсем неприлично показывать ему такое внимание в мое отсутствие: декорум должен быть соблюден.

Лукавая улыбка скользнула на румяных устах Лилии.

— Боже мой! Ему хотелось тебя видеть, а так как я знала, что ты отправился на прогулку с графиней, то и оставила его. Потом зубная боль не такая болезнь, чтобы из-за этого уезжать.

— Вероятно, барон сказал тебе, что я провожаю мадам Равенгорст; он встретил нас, — заметил граф, насупив брови.

— Ах, нет! Ведь он твой приятель и слишком скромен, чтобы вмешиваться в дела, которые его не касаются. Я сама догадалась, так как встретила графиню; она не могла удержаться на месте от нетерпения, и когда затем я увидела, что ты мчишься вдоль авеню, как ураган, то поняла, что вы спешите друг к другу, чтобы отправиться вместе на прогулку.

Танкред отвернулся взбешенный и, выходя из комнаты, сильно хлопнул дверью.

С этого дня барон сделался усердным посетителем Рекенштейнов, ухаживал за прекрасной владетельницей замка, которая принимала его с неизменной приветливостью. Танкред был вне себя от ревности: бесился втихомолку, когда барон помогал Лилии сойти с лошади, или выйти из экипажа, или вообще оказывал какую-нибудь подобную услугу. Он совсем перестал интересоваться графиней де Равенгорст, не трогался из замка и, когда приезжал Сельтен, следил за ним, как сторож.

Лилия была в восторге от такого положения дела, так как это удовлетворяло ее мстительность и успокаивало ее ревность. Она не щадила Танкреда и смеялась исподтишка, когда он употреблял всякие хитрости, чтобы первому подойти снять ее с лошади, или жаловался на мигрень, когда она хотела играть в четыре руки с бароном. Тем не менее молодая женщина действовала настолько с тактом, что граф не мог ни к чему придраться. Он понимал, что она дразнит его и хочет его помучить, но, несмотря на эту уверенность, не мог победить своей ревности и страха, что эта опасная игра может привести к гибельным последствиям.

Приезд Сильвии и графа Арнобургского вскоре после нее, придал этой игре неожиданный оборот. Барон стал понемногу отставать от Лилии, влюбился заметным образом в мадемуазель де Морейра и ухаживал за ней так, что его намерения сделались ясными для всех. Танкред был бесконечно рад, а Лилия немного досадовала, что расстроились ее манеры; и так как граф больше хотел, чтобы Сельтен был его родственником, чем соперником, то он открыто поощрял искания барона.

Но сама Сильвия оставалась равнодушной к ухаживанию молодого человека. Она была печальна, задумчива, избегала присутствия Арно настолько, как прежде искала его, и жаждала уединения. Граф заметил эту странную перемену, смущение молодой девушки, когда он обращался к ней с речью, ее старание избегать тех братских фамильярностей, которые, бывало, она так охотно допускала, и он счел своей обязанностью быть с ней строго сдержанным. Он тоже стал печален, раздражителен, озабочен и объявил, что, как ни было приятно гостеприимство Рекенштейна, он решил поселиться окончательно в Арнобурге, где намеревался провести и зиму.

Накануне дня, назначенного для этого переселения, вся семья собралась к первому завтрака на террасе. Затем Лилия вышла для какого-то хозяйственного распоряжения, Арно сел в сторону с журналом; Сильвия собиралась последовать за невесткой, но Танкред остановил ее:

— Послушай, — сказал он, — я имею основание думать, что послезавтра на балу барон Сельтен сделает тебе предложение. Надеюсь, что на этот раз ты будешь благоразумна и без всяких капризов дашь свое согласие. Это прекрасная партия, человек честно любит тебя. Что ты можешь желать лучшего? Такого совершенства, как Арно, тебе не найти, — заключил он лукаво.

Сильвия вспыхнула, но Арно побледнел и сдвинул брови.

— Я бы желал, чтобы ты не включал меня в свои дурные шутки. А что касается твоего желания породниться с Сельтеном, оно удивляет меня.

— Отчего? Барон вполне порядочный молодой человек и прекрасный офицер. Разве ты имеешь что-нибудь против него?

— Ничего, только это кутила и мот, запутавшийся в долгах, так что состояние Сильвии придется ему кстати.

— Боже мой! Арно, можешь ли ты вменять в преступление Сельтену такую обыкновенную вещь. У кого нет долгов, когда он молод и когда он служит в гвардии? Мне известны долги барона: они не переходят границ приличия, и Равенгорст обещал уплатить их в случае женитьбы; состояние Сильвии избавит его от необходимости делать новые долги; он остепенится от любви к жене. А твои резоны не таковы, чтобы отказать человеку. Что скажешь на это, сестра?

— Если ты думаешь, что женитьба на мне будет иметь тот добрый результат, что обратит ветреника на путь истинный, то я согласна выйти за барона; он кажется мне добрым малым, — отвечала мадемуазель де Морейра глухим голосом.

— Отлично! — Твое решение делает тебе честь. И, быть может, на этом же балу мы объявим о вашей помолвке.

— Нет, нет! Не так скоро. Мне надо некоторое время, чтобы привыкнуть к этой мысли, — воскликнула бледная, взволнованная Сильвия и, схватив шляпу, кинулась в сад.

Покраснев по уши, Арно встал и, бросив журнал так, что он полетел за перила, подошел к брату.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты мучаешь девочку и упорно навязываешь ей на шею этого негодного мота, волокиту, которого она не любит? Мало того, что в твоей собственной жизни ты так ветрен, такой невозможный муж, ты еще играешь будущим своей сестры и приносишь ее в жертву капризу ревности.

— Ошибаешься, — возразил Танкред, улыбаясь, — Я имею в виду лишь счастье Сильвии. Я не могу создать ей такого мужа, о каком она мечтает; но необходимо дать ей цель жизни, чтобы излечить ее от несчастной любви к тебе, так как сам ты не хочешь жениться на ней.

Арон побледнел и отвернулся.

— Ты не можешь жить без глупостей, Танкред. Сильвия любит меня, как брата, и связать ее с человеком, который годится ей в отцы, было бы дурной гарантией ее будущности.

— Вот ты говоришь глупости, Тебе тридцать восемь лет, ты красив и здоров, как двадцатилетний юноша. Отчего же ты не можешь составить счастье женщине? Сильвия была влюблена в тебя прежде, чем тебя увидела; она носит на шее твой портрет. Но ты слеп и просто глуп. Но, погоди, мне пришла мысль. Я стану ее допрашивать и заставлю сказать правду, а ты слушай за дверью и будешь удовлетворен, — заключил шутливо неисправимый ветреник.

— Фи! Как тебе не стыдно предлагать что-нибудь подобное, — отвечал Арно, поворачиваясь к нему спиной, беря шляпу и уходя прочь с террасы.

Опустив голову, граф медленно шел по тенистой аллее, стараясь привести в порядок многосложные чувства, вызванные в нем словами Танкреда. Он давно понял, какого рода чувства внушала ему Сильвия, но старался подавить любовь, которую считал возвратом несчастной страсти, омрачившей лучшие годы его жизни. Ценою каких усилий и страданий он приобрел спокойствие и душевный мир, и вот, при первом вступлении в родительский дом, он видит перед собой живой образ Габриэли, такой, какой он ее воображал: воплощение мира и счастья.

Всеми силами своей души он привязался к прелестной молодой девушке, синие глаза которой напоминали ему бури прошлого и сулили счастливую будущность, мирную пристань, если бы только он мог ее достигнуть. Но он решил не делать попытки, так как находил себя слишком пожилым и серьезным, чтобы составить счастье семнадцатилетней девочки. Слова Танкреда поколебали его решимость. Что если этот ветреник прав?! Если действительно Сильвия любит его, не принесет ли он в жертву ложному убеждению счастье их обоих? Имеет ли он даже право допустить неподходящий брак и дать ей кинуться, очертя голову, в объятия первого попавшегося развратника, который отравит ей жизнь?

Сам того не замечая, граф дошел до грота, находящегося в глубине сада, где он провел с Габриэлью столько упоительных часов. С глубоким вздохом он отворил дверь, чтобы отдохнуть, перешагнул порог, остановился, увидев в конце грота Сильвию: она сидела у одного из столиков, закрыв лицо руками, и обильные слезы текли сквозь ее тонкие пальцы.

С внезапной решимостью граф подошел к ней.

— Сильвия, о чем ты плачешь? — спросил он, наклоняясь к ней.

Молодая девушка встала, вся вспыхнув.

— Ничего, это нервы; затем разговор с Танкредом взволновал меня, — прошептала она, стараясь уйти.

Но Арно, взяв ее за руку, посадил возле себя на маленьком диване.

— Ты плачешь потому, что не любишь барона и решаешься все-таки выйти за него. Зачем это? Разве ты не имеешь больше никакого доверия ко мне? — спросил он, устремляя откровенный, ласковый взгляд в смущенные глаза молодой девушки, опустившей голову. — Правда ли, что всем этим женихам ты предпочитаешь утомленного путника, любящего тебя всеми силами своей души? Скажи, желаешь ли ты подарить мне свою любовь, протянуть мне руку и следовать за мной в мой старый уединенный замок?

Сильвия подняла голову. В глазах ее отражалось то сомнение, то счастье; но вдруг она обвила руками шею графа и воскликнула с простодушным восторгом:

— Арно, милый Арно, можешь ли ты еще спрашивать, хочу ли я быть счастливой! Скажи лучше, действительно ли правда, что ты меня любишь, ты, такой совершенный, такой превосходный во всем. И не будет ли тебе тяжело найти ничтожного ребенка, слабую, неодухотворенную копию в той, которая напоминает тебе пленительную женщину, внушавшую тебе такую сильную любовь?

Граф покраснел.

— Оставь прошлое, ревнивица; оно похоронено и забыто. Твоя мать пронеслась в моей жизни как разрушительный ураган, а ты явилась на моем пути как солнечный луч, который рассеет последние тени; твои глаза, невинные и ясные, не обрекают на безнадежное страдание, а сулят мир и счастье. Но ты можешь ли быть счастлива со мной?

— Ах, об этом не беспокойся. Разве ты не чувствуешь, что я любила тебя с той минуты, как увидела в медальоне моей матери, — воскликнула Сильвия с сияющим лицом. — Мысленно я постоянно следила за тобой в отдаленных краях, где, я знала, ты скитаешься, не находя покоя; я ежедневно молила Бога даровать тебе душевный мир и возвратить тебя к нам. Бог услышал мою молитву, и если Он поможет мне сделать тебя счастливым, заставит тебя забыть свои страдания, это облегчит душу матери, она увидит, что я залечила рану, которую она нанесла.

Слишком растроганный, чтобы отвечать, граф прижал ее к груди.

— И мы проведем в Арнобурге эту зиму, не правда ли? — спросила Сильвия, отвечая на его поцелуй. — Я терпеть не могу города с его шумом и рассеянной жизнью.

— О, я разделяю твой вкус. Но не соскучишься ли ты со своим старым мужем?

— Ты старый? — переспросила Сильвия, положительно обиженная. — Конечно, ты красивее и привлекательнее всех этих безголовых фатов, которых я видела в Берлине.

— Так я не буду тебя разочаровывать насчет моей красоты и всех моих совершенств, — отвечал Арно, смеясь. — А теперь пойдем; скоро подадут завтрак, мне любопытно видеть удивление Танкреда, когда он узнает о счастливом результате его болтовни.

На террасе слуги кончали приготовления к завтраку. В стороне, за маленьким столом, сидела Лилия и разбирала цветы; между тем как ее муж, положив руки в карманы, ходил по комнате, рассказывая, что Сильвия согласна выйти за барона, и заявлял, что он крайне доволен решением сестры.

— Сильвия, подтверди своей невестке, что ты выходишь за Сельтена, — крикнул Танкред.

— Нет, нет! — спроси у Арно, — отвечала молодая девушка, смеясь.

— Да, я подтверждаю, что она никогда не выйдет за него, так как помолвлена со мной. Поздравьте нас, граф и графиня Рекенштейн, — сказал весело Арно. — А вы, — обратился он к слугам, — принесите шампанского.

Танкред подпрыгнул от радости, между тем как лакеи побежали исполнять приказание.

Затем он так обнял брата и сестру, что чуть не задушил. Лилия в свою очередь поздравила их. Счастливая, она прижала Сильвию к своей груди и протянула обе руки Арно.

— Теперь я знаю, что она будет счастлива, — сказала Лилия с чувством.

Свадьбу назначили через месяц, и Танкред настаивал, чтобы ее праздновали с надлежащей пышностью. Время проходило быстро, так как приготовления к этому торжеству дали всем много дела.

Лилия была поглощена заготовлением приданого для невестки. Арно устраивал и украшал свой старый замок для приема его будущей прелестной владетельницы. Танкред деятельно занимался всеми подробностями свадебного пира и устройством блистательного фейерверка. Одна Сильвия ничего не делала и жила как в счастливом сне.

Эта деятельность и множество вызываемых ею развлечений ослабили несколько ожесточенную войну между графом и графиней Рекенштейн. Конечно, они все еще продолжали ссориться при каждом удобном и неудобном случае, но бывали минуты перемирия, когда они благоразумно рассуждали о разных хозяйственных и даже денежных вопросах.

В глубине души оба жаждали мира. Счастье Арно и Сильвии, их спокойное согласие возбуждали легкую зависть в сердце Лилии и лихорадочное нетерпение в сердце Танкреда. Тем не менее примирение не наступало, так как оба были упрямы; она не хотела сделать первого шага, а он не знал, как к этому приступить, и все добрые стремления кончались новой ссорой…

Наконец, настал день свадьбы.

С самого рассвета все было в движении в Рекенштейне. Делали последние приготовления: развешивали гирлянды, вешали шкалики, которыми предназначалось осветить парк, и церковь превращалась в букет редких цветов. Танкред, осмотрев окончательно все, стал скучать; брат был в Арнобурге, дамы не показывались, шум и суета в доме действовали ему на нервы, и он велел оседлать лошадь и уехал, предупредив камердинера, что вернется к завтраку.

Около полудня граф, возвращаясь с долгой прогулки, въехал в небольшой лес, смежный с парком.

Лошадь шла шагом по тропинке, тянувшейся вдоль реки, воды которой, прозрачные, как кристалл, катились по песчаному дну.

Молодой человек был разгорячен жарой настолько же, как и давящими мыслями, осаждавшими его. И вдруг ему пришло желание освежиться, окунувшись в реке.

Не размышляя более, он соскочил с лошади и привязал ее к дереву. Затем, отыскав неподалеку маленькую бухту, окаймленную мхом и окруженную живой изгородью, густой как стена, он разделся и прыгнул в воду.

Граф не подозревал, что два любопытных глаза внимательно следили за ним с той минуты, как он появился на прогалине. То были глаза человека средних лет, одетого в рваное отрепье; его красный нос и поблекшее лицо свидетельствовали, что он был пламенным поклонником Бахуса.

Едва граф, умевший прекрасно плавать, достаточно удалился, как бродяга подполз, точно змея, к его платью, жадной рукой притянул к себе весь гардероб Танкреда и скрылся в чаще леса.

Можно себе представить душевное состояние графа, когда он увидел, что из его туалета у него осталась лишь соломенная шляпа, висевшая на суку и не замеченная мошенником.

Страшно взбешенный, он разразился ругательствами, хотя все еще с лихорадочным раздражением искал вещи, отказываясь верить очевидному; но факт не подлежал сомнению, надо было с ним примириться и ждать терпеливо прохожего, которого он мог бы послать в замок.

Дрожа от бешенства и нетерпения, Танкред поместился в чаще кустарников, ближе к дороге, чтобы видеть ее в том и другом направлении, но ожидания его были тщетны. Было часов пять по крайней мере, в семь должны приехать приглашенные на свадьбу, а он был прикован к месту. Лошадь его тоже потеряла терпение. Долго он слышал, как она ржала и билась, наконец, порвала, вероятно, узду, которой была привязана, так как затем по тропинке раздался ее топот; она убежала рысью, направляясь, конечно, к себе в конюшню через авеню своим обычным путем.

В замке отсутствие графа стало возбуждать беспокойство. Его напрасно прождали к завтраку, и теперь, в час обеда, он все еще не возвращался. Охваченная недобрым предчувствием, смешанным со смутной ревностью, Лилия взяла шляпу и перчатки, намереваясь встретить мужа, или узнать, по крайней мере, когда и где он проезжал.

Когда Танкред со своего наблюдательного поста увидел приближающуюся женскую фигуру, он хотел ее окликнуть и просить, кто бы она ни была, послать ему лакея, но разглядев, что это Лилия, промолчал; он был взбешен, но не мог решиться открыть ей свое смешное положение.

Он не имел, впрочем, времени долго размышлять, так как в эту минуту послышались тяжелые шаги и стук копыт, и на повороте дороги показался старый охотничий смотритель; он был очень озабочен и вел за узду лошадь Танкреда; колени лошади были в крови.

— Где вы нашли ее, Вебер, и отчего она ранена? Не случилось ли несчастья с мужем? — спросила молодая женщина, бледнея.

— Да, графиня, есть факт, не обещающий ничего хорошего, — отвечал старый смотритель, почесывая за ухом. — Очень подозрительный человек пришел в сельский кабак и продал там платье и белье; метка белья обратила внимание кабатчика, и он послал за комиссаром; когда мошенника, который был мертвецки пьян, обыскали, то нашли на нем часы графа и запонки. Так как эта каналья не в состоянии отвечать, а я случайно был там, то комиссар послал меня в замок спросить, заметили ли кражу; но по дороге я встретил лошадь, вот в таком виде и это внушило мне тревожные мысли.

— Ах! Очевидно, что совершено преступление! — вскрикнула молодая женщина вне себя.

— Успокойтесь, графиня, быть может, он только ранен и лежит в обмороке.

— Садитесь на лошадь, Вебер, и поезжайте скорее в замок. Пусть бьют в набат, чтобы тотчас шли на поиски, — приказала Лилия, опираясь на дерево, так как ее дрожащие ноги отказывались служить.

Оставшись одна, она опустилась на пень и закрыла лицо руками. Молодая женщина была страшно поражена. Ясно, что живой Танкред не дал бы себя ограбить и даже раненый дотащился бы до дому, позвал бы на помощь; ее возбужденное воображение рисовало ей ужасные картины: она уже видела, что приносят обезображенный труп мужа, облитый кровью, и мгновенно мучительный упрек совести так сильно сжал ее сердце, что оно готово было разорваться. Не ответила ли она грубым отказом на его раскаяние? Не мучила ли его всячески, зная, что он ее любит? А теперь он умер; все кончено; она не может загладить обиды, которые так эгоистично наносила ему ее мстительность. Поток горьких слез хлынул из ее глаз, и, ломая руки, она воскликнула:

— Бедный, бедный мой Танкред! Я не хотела с ним примириться, а теперь уже поздно.

Убитый, прячась в своей засаде, на расстоянии нескольких шагов, Танкред следил за этой сценой, не подавая признака жизни.

— Ах, злодейка, как она меня любит и жалеет мертвого, а живому наносит лишь одни оскорбления, — шептал он, тронутый и довольный.

Но увидев слезы Лилии и услышав ее восклицание, он не вытерпел и крикнул смущенным и вместе с тем лукавым голосом:

— Нет, нет, ничто не утрачено, я жив и невредим. Проклятый бродяга украл лишь мои вещи, пока я купался. Так не порти своих прекрасных глаз напрасными слезами.

Лилия вскочила на ноги и вскрикнула. Она не могла понять, откуда слышен был этот голос; но как только комизм положения стал ей ясен, она разразилась неудержимым смехом и Танкред невольно вторил ей. С трудом преодолевая себя, она сказала, не то смеясь, не то сердясь:

— Это мне нравится! Вместо того чтобы крикнуть, когда мы говорили с Вебером, ты шпионишь за мной.

— А иначе разве бы я услышал твое признание в любви? Но, ангел мой, после будешь журить меня, теперь иди, пожалуйста, в замок и пришли Осипа с платьем; мне надоело разыгрывать роль Адама в раю.

— Боже мой! Не простудился ли ты? — спросила Лилия с беспокойством.

— Нет, не бойся, я все время потел с досады и нетерпения, — отвечал молодой человек со смехом. — Но еще вот что: скажи, чтобы меня не искали и не делали шуму; пусть попросят комиссара отпустить эту пьяную каналью ко всем чертям; не надо разглашать этот глупый случай.

— Хорошо, хорошо, — отвечала Лилия, направляясь бегом к дому.

Возвратясь, она нашла весь замок в волнении. Но графиня положила конец общему смятению, объявив, что граф жив и здоров. Она послала смотрителя к комиссару, а камердинеру велела отнести как можно скорее невольному пленнику необходимую одежду.

Час спустя, одевая невесту, Лилия увидела возвращающегося мужа и указала на него Сильвии. Молодая девушка уже знала о случившемся, и обе они смеялись, как безумные. Но о том, что она выдала себя перед этим несносным Танкредом, Лилия умолчала.

Она кончала одеваться, когда ей доложили, что несколько экипажей показалось в конце авеню; бросив последний взгляд в зеркало, молодая женщина самодовольно улыбнулась.

В ту минуту, как она входила в большую гостиную, в противоположной двери показался Танкред в полной парадной форме. Увидев жену, он покраснел и поспешно подошел к ней; присутствие слуг помешало их объяснению, но по тому, как он поцеловал ее руку, и по счастливому, смущенному взгляду Лилии оба поняли, что вражда окончена.

После ужина новобрачные уехали в Арнобург, но бал продолжался, и на горизонте занималась заря, когда Танкред проводил своих последних гостей.

Лилия вернулась к себе, счастливая и спокойная, как никогда. Она вышла на террасу и, опершись на балюстраду, устремила задумчивый взор на необъятную зелень парка, еще освещенного, который, казалось, соединялся с темной каймой леса, окружающего Рекенштейн.

Шаги Танкреда, искавшего ее, заставили ее оглянуться. Он вошел на террасу и, сияющий, растроганный; подошел к ней.

— Дашь ли мне, наконец, свою любовь и прощение, жестокая властительница моего сердца? У твоих ножек, как ты того требовала, молю тебя о мире, — сказал он, преклоняя колено.

Молодая женщина, смущенная, смеясь, запрокинула обеими руками голову мужа и запечатлела долгий поцелуй на его губах.

— Неисправимый мотылек, долго ли я буду властвовать над тобой? — прошептала она.

— Нет, нет, довольно ветреничать, — воскликнул Танкред, вставая и страстно привлекая ее в свои объятия. — Ты не знаешь, как я утомлен безрассудными увлечениями, как жажду покоя и мирного счастья у семейного очага. И потом, — он лукаво усмехнулся, — Веренфельсы созданы для того, чтобы обуздать меня.

— Дай Бог, чтобы эта власть поддерживалась неизменно, чтобы мир и любовь были всегда девизом нашей жизни, — с глубоким чувством ответила Лилия.

Загрузка...