Реверанс со скальпелем в руке

Эпилог

Разряженный мажордом принял из рук мужчины теплый плащ и проводил его к кабинету хозяина. Как и положено, гость чуть задержался у порога, позволяя объявить о себе. И когда раздалось радостное: — Алекс! Рад, рад, входите! Всегда жду вас, друг мой! — переступил порог комнаты.

Друзья крепко обнялись и немного помолчали, расчувствовавшись. Потом герцог де Роган провел гостя к креслам, усадил и сам сел напротив, внимательно изучая его лицо.

— Даже не спрашиваю — какими судьбами? Вы опять были у неё?

— Так будет каждый год в день её гибели до тех пор, пока я жив и способен передвигаться. До сих пор считаю себя причастным к этому, — странно повел ла Марльер головой, будто шейный платок душил его.

— Оказалось, Луи, это просто — если хочешь быть рядом с кем-то, всегда возможно найти для этого способ и время. Дело в желании. Раз в год… это то немногое, что я теперь могу — цветы, как дань памяти женщине, родившей такого замечательного сына.

— Как ваши отношения сейчас? — поинтересовался герцог. Встал и прошел к двери. Открыв её, коротко велел денщику: — Ужин сюда на двоих. И коньяк, пино… побольше.

— Отношения? — вздохнул граф, — всё было бы гораздо легче, если бы не способ, при помощи которого я ввел его в Дом ла Марльер — он бесчестен изначально. Мы с вами понимаем, что можно заставить совесть молчать, допускаем это в силу опыта и возраста. А Конти был еще и зол на короля после того, как попал в немилость, ушел в отставку со службы и на какое-то время вынужденно засел в Шато де Л’иль Адам.

— А чего он ожидал, насмешливо отзываясь о короле и госпоже Монтенон?

— Я к тому, что мы умеем преодолевать трудности — сминая их или выискивая обходные пути, если это невозможно. А мальчик в своей чистоте остро воспринял всю эту ложь… особенно оглашение его гибели. В её инсценировке не было необходимости — кто бы его искал? Точно не Монбельяры. Тяжело было и то, что пришлось сменить родовое имя, и все, что за этим последовало…

— Ло отошел Монбельярам по праву, — отметил герцог, заправляя объемную салфетку за шейный платок и кивая гостю на стол: — Приступим? Коньяк, пино?

— Коньяк… Да. И сразу был продан. Я нашел способ купить его через подставное лицо, но это не меняет расклада. Отношения между нами сейчас? Когда мы на некоторое время расстались? Они стали теплее, Луи, гораздо теплее. Это видно по тому, как он радуется моим приездам — редким, к сожалению… но на Корсике чисто, оспы нет. И все-таки он скучает. Те полгода вместе… надеюсь, он успел понять, насколько мне дорог. И потом, они сдружились с сыном Конти, вместе служат…

— Постойте! А Мария-Анна? Он не изменил своего решения? — улыбался в предвкушении де Роган.

— Нет, — улыбнулся в ответ и граф, — он отверг помолвку с Марией-Анной, отказав принцу де Конти. Вежливо объяснил, что женится исключительно по большой любви, такой, которую наблюдал у своего отца к матери. Больше того — отказался от подарка на совершеннолетие по той причине, что желает сам в будущем выбирать себе женщин.

Мужчины помолчали. Потом, не сговариваясь, выпили и принялись за закуски. И только насытившись и пересев в кресла с бокалами в руках, возобновили разговор:

— Принц воспринял это спокойно?

— Принц души в крестнике не чает. Почти, как я, да и помолвка была бы условной — малышке всего два года. Но Конти слишком хотел Франсуа в зятья… Он произвел на него сильное впечатление еще при первой встрече. Потому и решился на подлог…

— Вы считаете, должность Хранителя печати идет ему больше, чем польская корона?

— На мой взгляд? Да — чиновничья мантия на друге оказалась выгоднее, чем чужая корона на его голове. Но он отказался от неё сам.

— Как он всё это провернул? Должно быть, было задействовано много народа? Тогда как вам удалось сохранить тайну?

— Всего пара человек, друг мой — пара надежных человек… В Книгу не втиснуть запись задним числом, но если подтереть запись о смерти и вписать туда другого человека, как родившегося… даже подписи свидетелей подделывать не пришлось. По легенде, мальчик почти с рождения воспитывался в монастыре. Нет… всё это прошло гладко — с такими-то возможностями! Труднее было другое — убедить Франсуа сменить имя, доказать, что это необходимость.

— Вы могли покровительствовать ему тайно.

— Нет! — резко поставил граф бокал на стол и по стенам запрыгали золотистые блики — свечи щедро подсвечивали драгоценный напиток.

— Я должен был дать ему всё, что могу и имею! Свою душу и сердце в том числе. Я рассказал ему всё, совершенно не жалея себя — так, как было. Зря Маритт опасалась осуждения с его стороны, она для сына — святая. Как и отец, впрочем…

Мужчины опять помолчали, потом де Роган вздохнул и произнес:

— Должен признаться вам кое в чем. Дело прошлое, но… Помните наш уговор — оставить мадам дю Белли лазарету?

— Отчего же? Я помню каждое мгновение с ней связанное. И что с этим уговором не так?

— Я нарушил его, продержавшись не более дня, — с сожалением, но всё же улыбался герцог, — воспользовавшись вашими откровениями, помчался завоёвывать её с подарком — зернами кофе. Но она спала. Вы не поверите, — встал он и прошелся по комнате:

— Ищу в себе стыд по этому поводу, а нахожу одно только удовольствие от тех чувств и воспоминаний. Я не готов был жениться на бесплодной женщине, но с немыслимой силой хотел её для себя, рядом с собой. Я будто сошел с ума тогда — догонял её и искал в По. Меня нечаянно направили по ложному пути, когда она исчезла. Я скакал через всю страну и по дороге заглядывал в каждый дилижанс, согревая на груди драгоценное колье для неё. Я будто с ума тогда сошел, понимая, что упустил её! — повторил он, крепко проводя рукой по лицу:

— Больше того — до дуэли с де Монбельяром оставались считанные шаги. Что творилось со мной, когда я узнал — слухи о бесплодии ложны! А она уже носит ребенка от другого. Я поднял все связи и изгнал дю Белли обратно за океан — к чертям!

— И что бы вы предъявили, как основание для дуэли? — тихо спросил граф.

— Ничего, — устало улыбался герцог. Эта эмоциональная вспышка выжала его, как лимон: — Оснований не было. А подослать убийц не позволила совесть. Мой посланник сказал — она выглядела счастливой. А потом… через годы — я просто понял её и испугался потерять уже как друга. Надеялся хотя бы на дружбу… и предал её — еще не начавшуюся, чтобы не предать нашу с вами. К тому же… женщина в горе не способна рассуждать здраво. Она никогда не приняла бы тот факт, что, скрывая от вас Франсуа, лишает его всяких перспектив. Я сделал выбор между вами, и вы помните? — горько улыбнулся он, — сколько молчаливого презрения! И как неумолимо оно упало на меня! Только она могла так — молча и даже не взглянув! Почти насмерть… Единственная такая женщина — загадка, удивление, тайна! И всё это получил де Монбельяр. Но винить я могу только себя.

Граф ничего не ответил на его исповедь. Сидел, смотрел на горящие свечи и маленькими глотками пил коньяк.

— Почему вы молчите, Алекс? Вам совсем нечего сказать? — все не мог успокоиться герцог. Ему нужно было слышать, нужно было говорить. Ла Марльер скупо улыбнулся. Он не собирался давать оценку его действиям и не стал этого делать:

— Для меня совсем не было шансов — я был женат. Но она есть — судьба, да — я в этом уверен. Или же вы ошибаетесь и есть Он и Божье предназначение. Вы не представляете себе, насколько ответственные меры я предпринимал даже в отношении проверенных содержанок, — криво усмехнулся он, — сам лично вкладывал ломтик лимона, как жемчужину в перловицу и следил, чтобы после они воспользовались настоем хвоща. А тогда… Впервые такое помрачение ума и его не объяснить ни злостью, ни усталостью, ни ошибкой. Так должно было! А больше мне нечего сказать — любовь в себе я задавил, глядя тогда ей в спину. Была надежда потом, позже… но не было шансов — как ни крути, а выглядел я мерзавцем. Потом и вовсе стал бы врагом — после того, что провернул дальше. Она ненавидела бы меня безгранично и яростно — так же, как любила мужа и сына. Что в ней такого, Луи? Как она это сделала с нами? — развернулся он всем телом к другу.

— Очаровала, — серьезно заключил тот, — безусловно, и внешность виконтессы была привлекательной, но то, что внутри — неотразимым. Как острый нож в пышном шелке женского платья. Неразгаданная загадка и мучительная тайна, перед которой не устоять. Она влечет и манит, захватывая в плен, — медленно говорил он, прикрыв глаза и будто глядя в себя: — А что мы с вами? Мы перед этим бессильны — всего лишь слабые мужчины, друг мой… всего лишь…

Светленькая медсестра наклонилась к больному и тихо спросила:

— Ну, как он сегодня?

— Так же, — сердито пробормотал мужчина, — я буду проситься в другую палату. Тут радости мало — того и гляди… Молчит и не ест, пить и то заставляют. Может и правда ему лучше — того…?

— Глупостей не говорите, — отошла от него девушка и склонилась над изможденным мужчиной средних лет:

— Михаил Степанович! Слышите меня? Ну… будем считать, что да. Сегодня к вам подойдет Мария Николаевна, она очень хороший врач. Слышите меня? Она берется за самые трудные случаи и осечек не бывает… ну, ладно, спите, — поправила она одеяло и вышла из палаты.

Второй пациент недовольно завозился и отвернулся к стенке.

Мария Николаевна зашла в палату после тихого часа — стройная приятная женщина с модной короткой стрижкой и прозрачными серыми глазами. Мужчина нашел её интересной, а еще ему любопытно было — как именно она собирается «вытягивать» человека, который всерьез не хотел жить. И он развернулся, собираясь наблюдать. Врач улыбнулась ему и поздоровалась, а дальше всё её внимание досталось «забастовщику».

— Михаил Степанович, голубчик, — приятный женский голос уже вызывал необъяснимое доверие — то ли искренними интонациями, то ли благодаря мягкому тембру.

— Что это вы устроили забастовку? — присела женщина на стул возле больного и зашелестела бумагами в папке. Недолго читала, потом отложила их и легко погладила больного по предплечью: — Я все понимаю. Вы даже не представляете себе — насколько хорошо я вас понимаю. Потому что была, что называется, в вашей шкуре, но моя кома продолжалась дольше — целых пять месяцев. Мы с вами вышли по первому варианту, а могли остаться растениями. Кто-то нас хранил, переживал за нас, молился — вам не кажется?

Больной открыл глаза и прямо взглянул на врача. Недолго, но очень внимательно смотрел, а потом будто нехотя перевел взгляд на окно.

— Вы верите мне, это хорошо. Я не отдам вас и не отстану — примите это, как заявление о намерениях, голубчик, — ворковал женский голос, — а пока послушайте, как обстоят ваши дела на это время — подробно, в деталях… Это будет только правда — вы сильный, я буду говорить прямо. Да и шансы хороши — грех упустить их. Мы с вами выжмем из них все. Готовы слушать? Чудно. Ну-у-у…

После рабочего дня она вышла из больницы, встала на крыльце и глубоко вдохнула теплый летний воздух. Улыбалась. Мимо проходил пожилой мужчина. Он случайно взглянул в её сторону и остановился, просияв лицом.

— Мария Николаевна, дорогая! С Днем Рождения вас! С круглой датой — двадцатилетием! Знал бы — встретил здесь, а мы с коллегами отослали цветы в «Медикус».

— Спасибо, Валерий Николаевич! Двадцатилетие умножаем на два и добавляем симпатичный такой хвостик… — мягко улыбалась женщина, — а за цветы — спасибо. Муж обязательно заберет их домой.

— Как станете отмечать — шумно, пыльно? — подмигнул мужчина.

— А как иначе? Только так, — радовалась женщина, — о, а вот и Георгий. Всего вам доброго!

— Хорошо вам отдохнуть! Мужу от меня — поклон.

Женщина быстро подошла к внедорожнику, припарковавшемуся у тротуарной бровки. Дверка открылась ей навстречу:

— Быстрее заскакивай. Ждут уже, ругаются.

— А что они там мутят? — радостно сверкнули серые глаза, — шашлыки?

— Грузины… шашлыки обязательны. Нужно пустить пыль в глаза французам. Где еще они испытают пломбы на крепость и погрызут за столом целые, нерезанные перцы? — шутил интересный темноволосый мужчина, весело поглядывая на жену.

— Оброс снова к вечеру, как барбос, — ласково провела она рукой по его щеке.

— Ам! — дернулся он к ней.

— Ай! Сердце же! — смеялась женщина, — кого еще пригласили или сюрприз будет?

— Только семья… загибай пальцы — мои старики, Даня с Катей, сваты, для Сашки поставили манеж под липой… Дато, Рауль, Маритт с мужем. Клодин и Шарль подтянутся часам к семи. По столу ничего не скажу — это точно сюрприз, а подарки видел — это что-то… Мне даже стыдно. А ты сопротивляешься, Мань.

— Традиция. А у меня есть всё необходимое и даже сверх того. А твой подарок бесценен, солнце, твою песню я не променяю на все блага мира. Такое не купишь… И ты сделал мне тогда такой подарок — на всю жизнь. Как только решился!

— Ну, если и опозорился бы, то заочно, — пожал плечами мужчина, внимательно отслеживая дорогу: — Не ищи тут геройства — я ничем не рисковал, даже репутация не оказалась бы подмочена. Сложно было другое — написать убедительно, а я ни разу не писатель, Мань. Много воды нельзя было, эмоций тоже — только сухие факты. Вот и… на шестнадцати страницах как-то уместил.

— Спасибо. Прятался…

— Я же говорил — на работе сочинял.

— Да… А я тогда думала, что больше счастья, чем у меня есть, просто не бывает. А тут это… Я держусь-держусь, не переживай! Но тушь на всякий случай водостойкая, — вздохнула она со всхлипом.

— Маш… вспомнила что?

— Березку я вспомнила, — кивнула женщина, — сможет она вырасти на тех камнях? Кто их надоумил посадить её у могилок — не знаешь?

— Березка — символ России, может поэтому? Выживет… Не думал, честно, что они так проникнутся, — быстро взглянул Георгий на жену.

— Французы сильно чувствуют. Они очень эмоциональны и даже восторженны, — улыбалась Маша, — очень чувствительны и влюбчивы. Но это если их до печенок пронять. Наш случай?

Машина подъехала к воротам, за которыми проглядывался большой каменный дом старинной постройки. Мужчина немного помедлил, но потом решился:

— Манюнь, ты это… готовься, короче. Вот это дело без слез точно не проскочит — Клодин и Шарль опоздывают не просто так — они уехали за щенком. Привезли с собой, но оставили где-то на передержке и что-то там… чуть задержатся. Фарфоровая гончая, Мань, девочка, — развел он руками, — ну вот, так я и знал. Потому и… давай пересидим тут, успокоимся… Как там пациент? Действительно всё так плохо? — резко перевел он разговор в другое русло.

— Я от счастья… от счастья можно, если перебор. А ты не заговаривай зубы, Шония, — промокнула глаза Маша, — лучше поцелуй меня.

— Это я всегда, — развернулся к ней муж всем телом, — это я легко…

— Ну вот… — раздалось возле машины, — мы все ждем, а они лижутся.

Целующиеся отпрянули друг от друга.

— Фуххх… Дато — напугал! — улыбалась Маша, выходя из машины. Развела руки, будто обнимала сразу всех детей, что вышли их встречать: — Обнимашки!!! Кто первый? Raoul, Maritt! Et vous. Ne bвille pas![5] Налетай на именинницу!

КОНЕЦ