Реверанс со скальпелем в руке

Глава 6

Военный лагерь оказался интересным местом. Я ожидала увидеть чисто поле, огороженное редутами, то есть земляными валами со рвом перед ними, а внутри или палатки, или сооружения поосновательнее, потому что было слово «домик».

И редут был. Во всяком случае, с той стороны, откуда мы подъехали. Проход через него охранялся здоровыми мужиками в форме. Гаррель коротко и недовольно буркнул что-то, и телега проехала дальше — на территорию лагеря и под свод дубовой рощи. Не очень большая, может насаженная когда-то культурным порядком, она приняла под себя людей, лошадей, навесы и палатки — большие, человек на десять и одиночные, но тоже высокие.

Палаток было много. Дальше, за дубами и в постепенно надвигающихся сумерках их колличество только угадывалось. В такую палатку можно было свободно войти не нагибаясь, и напоминали они огромных серых раскорячившихся лягушек.

Я помалкивала и осматривалась — по лагерю ходили люди в знакомой уже форме, из-за деревьев слышалось лошадиное ржание, вблизи — грубые мужские голоса. Кое-где ярко горели костры — огонь всегда ярче в подступающей темноте. А она уже подступала, а я… я просто финишировала.

Странное состояние… пьяное. Мир вокруг видишь, а себя в нем не чувствуешь. Смотришь, как со стороны… просто наблюдатель — безразличный, вялый.

Так бывает, когда бросаешь все силы на достижение цели. А дотянешься до неё и сразу расслабляешься. И чем больше сил ушло, тем сильнее откат. И от желания это не зависит, контролю не подлежит. Мозг отметил для себя — сделано! И все, дальше уже физиология — элементарно выспаться, восстановиться, отдохнуть морально и физически — от всего на свете. Я хотела спать. Трое суток, блин!

Может по этой самой причине и живого любопытства не было. Я просто смотрела по сторонам и слабо улыбалась, во всем положившись на Гарреля. Почему-то казалось правильным улыбаться этим людям. Улыбка была, как приветствие, как протянутая в дружеском жесте рука или ниточка, дающая направление будущим отношениям — открытым, почти братским… я так думала, так хотела. Мы станем соратниками — воинами одной рати. Когда плечом к плечу и друг за друга — кто как может. Я надеялась и даже верила, что что-то могу. И примирительно улыбалась, слушая Гарреля:

— На многое не надейтесь, мадам — Дешам вас не примет. Он хороший лекарь и человек неплохой, но со странностями — верит только в Авиценну. Нет для него авторитетов даже в Королевской академии, а уж ваш диплом… Он выжил Кратена — тот должен был отправить раненых и вернуться назад, а его все нет… Завтра и вы отсюда уедете.

— Авиценна? Это замечательно… — сонно улыбалась я, — восточная медицина всегда была на шаг впереди от европейской. Там хотя бы имели представление о гигиене и санитарии. Споемся… с вашим лекарем, не переживайте.

— Вы почти спите, мадам… — расстроено отметил он, — сейчас мы едем к домику… Я думаю, вам не до еды и не до помывки тоже — отсыпайтесь. Спите завтра, сколько хотите, Дешама я предупрежу. И оставлю часового у двери, — хмурил он брови.

— Ну да… хотя часовой, наверное — слишком, — сомневалась я, предвкушая сон и покой. Дешам этот, похоже, умница, а Гаррель в меня не верит и совершенно напрасно…

— Закроетесь крепко изнутри.

— Да, сержант… само собой. Да.

Мы проехали еще между палаток, куда-то свернули, потом еще раз… В конце концов, возле небольшого (настоящего, но совсем крохотного, в одну комнату) домика, мужчины высадили меня и сняли с телеги мои вещи. Внутри было почти темно, да я особо и не осматривалась, уже увидев то, в чем нуждалась больше всего — кровать.

— Не расстилайте, — зажато как-то посоветовал Гаррель, — кто тут только не валялся. Я оставлю свой плащ — на него и ложитесь. Он почти новый. И еще воду во фляжке — мало ли… захочется пить. И закройтесь изнутри — слышите? Здесь… черт! — с металлическим лязгом швырнул он что-то в угол, — завтра организую надежную задвижку… если останетесь, конечно. Ну… все равно больше некуда вас… Неважно! Под дверью будет стоять часовой. Мадам…? Да вы совсем уже спите.

Я снова улыбалась, чувствуя, как он подталкивает меня к кровати. Быстро сняв со своей спины и раскатав скатку, он широким жестом набросил её на узкую кровать — ткань накрыла ее всю и даже упала до пола.

— Тут хватит и укрыться, хотя ночи теплые… — помог он мне лечь и даже стянул ботинки. Накрыл ноги краем накидки и расстроено пробормотал: — На мою голову…

— Спасибо… спокойной ночи, — бормотала и я тоже.

— А? Что вы такое сказали? — переспросил он, наклоняясь ко мне.

— Не обращайте… это я… так… — и это все, что я смогла вспомнить потом — из последнего. Что пожелала ему спокойной ночи по-русски. И ничего страшного. Я уже спала…

В тяжелый, мертвый сон провалилась сразу. Мозг вырубился и мне все равно было на жесткость постели, на то, что пытаются то ли будить, то ли переложить снова куда-то, раздеть… заботливый старикан. Так что-то… — мимо сознания. Касания, шелест ткани, запахи… С запахами здесь отдельная история — я помнила — удушливые…

Что-то пыталось пробиться в сознание — грубые толчки, рывки… непонятное болезненное ощущение вырвало из глубочайшего сна… почти вырвало. Но легкая боль как-то быстро ушла, вообще все быстро ушло — качание, ритмичный плеск волн… Я так и не проснулась полностью — только спала уже иначе — не мертвым сном, а с картинками…

Шония за руку вел меня вдоль моря… волны набегали, качая землю, а потом он остановился и рывком прижал меня к подоконнику, вздернул на него, а я обняла, прижимая к себе его голову. Млея, сунула пальцы в короткие жесткие волосы. Мы целовались. Жадно, глубоко — будто жизнь зависела… Жесть! Я разом, резко проснулась — в холодном поту и с ощущением уже случившейся беды. Нам нельзя!

Потерянно уставилась в темноту и с облегчением обмякла — сон, блин! Просто сон… Вообще первый раз такое. Сердце потихоньку успокаивалось, рядом никого не было, и только запахи… сильный запах мужских духов — резкий и яркий. Я заворочалась и села в кровати — мозги работать не желали, сознание возвращалось медленно. Но что замерзла, чувствовалось и я стала шарить рукой, пытаясь найти край плаща и укрыться. Так… уютненько завернуться в него и снова… опять спать. Дальше. Долго.

Укрываясь, обнаружила вдруг, что ноги голые и живот тоже, и холодно мне было именно там. И уже осознанно проведя по внутренней стороне бедер, почувствовала на ладони липкую влагу. Размазала ее, не понимая… месячные, что ли? У Маритт они были. Подняла пальцы к глазам и к носу… Хоть глаз выколи — темно! А вот нос работал… и до меня тихо доходило. Этот запах знает каждая женщина — острый и пряный запах мужской спермы.

Спермы…

Дальше я уже точно проснулась и дальше был ад. Представить не могла, что может накрыть так… Та массовая женская истерика в гардеробной — вообще ни о чем. Для меня и на меня обрушилось и придавило все разом — весь мир, жизнь, смысл, надежды и планы, вся вера в Бога и людей, которая еще оставалась!

Дыра внутри затягивала и засасывала, впереди — мрак беспросветный! Ничего святого в мире, ничего хорошего для меня — проклята! Нет — убита! Добили, суки…доконали. Я давилась, рыдала в подушку и задыхалась в ней — до спазмов и судорог! А потом ржала, как … туда же — в подушку и до икоты. На удивление, что-то еще контролируя — почему-то важно было, чтобы меня не услышали — никто. Это только моя беда! Снова беда.

А ржала… вспомнилось тут — «спит Розита и не чует, как на ней матрос ночует. Вот пробудится Розита и прогонит паразита…» Меня трясло и колотило в истерике, челюсть свело, зубы не хрустели и не ломались только потому, что закусила ими ткань… Не, ну бред же! Ну не может быть, не со мной…

Сколько так колбасило? Без понятия — пока силы не кончились. И я снова провалилась в сон — спасительный, тяжелый, почти беспамятство.

Утром, или днем уже, проснулась и какое-то время просто лежала, не двигаясь и мрачно глядя в потолок. Обдумывала. Беременности не боялась — Маритт выгнали из замка дю Белли в ссылку за бездетность. Пять лет — с семнадцати и до двадцати двух, она не могла дать мужу ребенка. Вот и турнул её в чем была. Там уже одевали и обували служанки. И содержание на охотничий домик не стало больше ни на один су. Приезжал, правда и насиловал, открывая перед этим окно — жирному старому борову всегда было жарко. Так и сдох на ней, облевав и жену, и постель. Только это и спасло потом уже меня от суда — признаки апоплексического удара… Естественная смерть.

Почему она выкинулась в окно — непонятно. Может не поняла, что умер? Иначе не стала бы. Была бы в уме — не стала. Спасалась, наверное. Как и у меня — последняя капля, просто не вынесла больше. Но под окном в лодке сидел Жером — подслушивал… сука, как выяснилось. По этим подробностям иронично прошелся потом младший дю Белли. Жером выхватил тело, но все же не успел — Маритт больше не было. Была я — чтобы сделать то, чего не смогла она. Я тогда надеялась, что в этой мистической рокировке есть какой-то смысл. Решила, что именно такой.

Теперь нет — не надеялась уже и не верила. И лежа на плаще Гарреля, всерьез рассматривала вопрос самоубийства — расчетливого и осознанного. Самоубиться было чем…

Астор дю Белли тогда предложил мне выбор — монастырь или ссылка в домик в средневековой деревеньке где-то в Бургундии. Я уточнила на всякий случай:

— Новое замужество для меня невозможно? — д-Артаньян вдруг как-то не к месту вспомнился… Атос. Понятно, что ассоциативный бред, но не все же здесь моральные уроды? И не все — старики.

— Ну почему же? — оскалился он, потирая руки. Он все время тер их одну о другую — мерзкая привычка!

— Можно и замуж — за того конюха, под которого брат подкладывал вас… мадам, чтобы вы все же понесли, а наследство и титул достался не мне и моим детям, а вашему ублюдку.

— А… моё приданое? — упорно выясняла я пределы своих возможностей, потея от ужаса и стараясь не зацикливаться на новых подробностях жизни Маритт.

— Ну… насколько я знаю, это кровь Лантаньяков и детородное чрево, — тер он руки.

— И что — вы вот так и отправите меня в Бургундию нищую и в обносках? И с документом на руках, где я — вдова дю Белли?

— Мне женские тряпки не нужны! — отрезал он, — возьмете из замка все, что посчитаете нужным — из одежды. Но назло братцу — он так ненавидел вас… Можете просить еще что-нибудь, а я подумаю. Какое приданое вы хотите? Чтобы унести в руках, не больше того. Не украшения — они остаются в семье.

— Тогда набор хирургических инструментов. Я где-то слышала — их можно дорого продать, если знать — кому, — решилась я, вспомнив иллюстрацию из учебника по истории медицины: — Я выбираю Бургундию и обещаю, что слова никому не скажу о вашей семье. И вас прошу… вы тоже забудете обо мне, мсье Астор. Пообещайте.

— Грязная мелкая пичужка, — скалился старик и тер руки: — Ножи вам… мадам? Дура…

Еще месяц я жила на притоке Луары в Анжу. Месяц он ездил и морально измывался, пока узаконил свои права на наследство.

— Можно оставить вас приживалкой… мадам. И мой сын станет таскать вас по чуланам… но Бригитта будет нервничать и может скинуть. Пускай вас таскают бургундцы, хе-хе… когда все ножички вы уже проедите.

Меня спасала предельная, максимальная вежливость. Я упражнялась в куртуазном словоблудии, засирая ему мозг вычурными оборотами и демонстрируя покорность. И, в конце концов, он просто устал от меня — бесполезной, слабой и никчемной. Злой мужик. Но далеко не дурак. Иногда ему надоедало ёрничать и злиться и тянуло просто поговорить, тогда он рассказывал об Америке и хвастался славным родом дю Белли.

Свою награду за этот месяц выдержки и притворства я получила. И выклянчила слово чести, а потом и маленький сундучок с хирургическим инструментарием. Жером отвез меня на остановку дилижансов и усадил в первый же проходящий — почтовый. Адрес был в кармане, личные бумаги в одном из баулов с вещами Маритт.

Сейчас можно достать этот набор скальпелей… а дальше воображение отказывалось работать! Самоубийство не вписывалось в теперешний настрой, в мою злость и даже ненависть, которую я сейчас чувствовала к Франции, французам, себе и жизни в целом! Я отчаялась, озлобилась, остервенела! И собралась в Россию. Но сначала в то место, куда и должна была — дом Жерома, который он обменял на охотничий домик. С хорошей доплатой, естественно.

— Он доплатит вам украденными у семьи дю Белли деньгами — вашими же, мсье, — глупо хихикала я, прикрывая рот ладошкой.

— Женщины глупы, — презрительно отвечал старик, — стал бы я держать управляющего, который не умеет видеть выгоду! Увидел для себя, увидит и мою, когда окажется привязан к месту. Выпорю разок…

Мне хотелось, чтобы Жером опять подслушивал и услышал и это тоже. Так… просто из вредности.

Когда я вышла из домика, где с приключениями ночевала, слез уже не было. Остались презрение и гадливость к окружающим и окружающему. Дубы больше не впечатляли, уважения к военной профессии не было… и какого, спрашивается, я сразу не сообразила про Россию? Где-то в районе Курска, может и дико далеко отсюда, но запросто могли жить мелкопоместные дворяне Рохлины — мои далекие предки, получившие боярство и земельный надел на окраине русских земель еще во времена Ивана Грозного.

Про Россию можно смело расспрашивать, подозрений это не вызовет.

Возле моей двери стоял часовой. Он…? Рука сама потянулась к скальпелю, надежно привязанному веревочкой и спрятанному в складках юбки. Нет, не то — торжествующего мужского взгляда не наблюдалось. Скорее, немного виноватый и любопытствующий. И запах… крепкого и терпкого запаха желудей, хвои и жимолости, который стоял ночью в домике, тоже не чувствовалось. Спросить — кто именно этой ночью… имел меня, мягко говоря? Быстро и грубо, как проститутку… по мимолетным ощущениям то ли сна, то ли яви. Не останься следов, я бы вообще не была уверена, что что-то было. Нет… спрашивать я не стала, тут не важно — кто. Мразь и мразь себе…

От часового пахло ружейной смазкой, дешевым мылом и чем-то еще… Скорее всего так пахнут все нижние чины. Гаррель был начальством, но и он духами не пользовался. Значит, кто-то повыше и побогаче — офицер? Его не смог ослушаться часовой и это все объясняло. Тем противнее и мерзотнее. Офицерство предполагало дворянство. И честь… какую-никакую. И тут уже рухнули последние воздушные замки в моей голове.

Нужно было увидеть Дешама. И выяснить с его помощью, где можно нормально помыться и поесть. И попить тоже — фляжки воды от Гарреля на все не хватило. Учитывая увлечение доктора трудами Авиценны, я уверена была, что общий язык мы найдем. Поем, вымоюсь по-людски и уеду… на хрен отсюда. А они даже не узнают, что потеряли в моем лице… понятие о стерилизации, как минимум.

— Проводите меня в лазарет, — отстраненно велела я солдату. Или не солдату? Слово более позднее. И было ли у меня право вот так командовать, я тоже не знала. Сейчас как-то ровно было и на это тоже. Откажется — найду сама.

— Да, Дешам… это туда, — пробормотал тот и перебросил старинного вида ружье на спину. И на фига после всего продолжал тут стоять? Он пошел вперед, иногда оглядываясь на меня, я — за ним. Не глядя по сторонам и не выискивая тот самый торжествующий или насмешливый взгляд — не считала нужным и достойным своего внимания. Ночью хрустнуло и надломилось что-то внутри, отпало и потерялось.

Я больше не стану… не смогу со всеми соглашаться, подстраиваться, хитрить и трусливо изворачиваться… Весь этот год был каким-то пришибленным — боялась, тряслась… А перед этим депрессовала… стыдно! Нет больше Маритт — «маленькой возлюбленной». Есть Мари… пока не доберусь к своим, а там уже — Марья, Машка, Маруська… Домой хочу.

И вроде успокоилась этими мыслями, отстранилась от всего вокруг. Оставила себе только солнце меж резных листьев, прыгающих по лицу солнечных зайчиков и запахи летнего дубового леса… Ладно — пускай еще и лошади, Бог с ними! Хоть и воняют, и гадят постоянно — снова чуть не влезла в кучу. А обходя её, едва не наткнулась на кол, к которому притянута очередная палатка. На растяжках — сырая одежда, на колышке — очередной парик. Сушится после стирки…

И жахнуло вдруг! Дошло до мозга… озарило, бл…! В глазах потемнело, плохо стало — до тошноты, до обморока почти. Пережидая, ухватилась за этот кол и часто задышала, прогоняя дурноту. Судорожно вспоминая все, что знала о еще одной причине ношения париков…