ЗЕЛЕНЫЙ ПЛАЩ ОТЦА ПАРСОНА

После женитьбы Лестера миновало два года. Я почти все время держала его при дворе, куда Леттис вход был закрыт; таким образом супружеская пара почти все время пребывала в разлуке. Добиться этого было нетрудно — Роберт являлся ко мне по первому зову, а его жена оставалась дома, ибо ее я не вызывала. Если я отправлялась с визитом в одно из поместий Роберта, то предупреждала об этом заранее, чтобы Леттис успела вовремя убраться. Мне доставляло удовольствие представлять, как мучает ее подобное существование. Правда, мне рассказывали, что графиня Лестер живет в роскоши, совсем как королева. Я мрачно усмехалась, думая: пусть королева, но королева опальная.

Я все время помнила о своей сопернице. Роберт по-прежнему был мне предан, но я все время думала, что он, должно быть, предпочел бы находиться рядом с ней.

Между тем он бросал на меня все такие же обожающие взоры, без конца повторял, что я — самая желанная из женщин. Правда, о женитьбе разговора уже не было.

Однажды на Новый год Роберт подарил мне пятнадцать больших золотых пуговиц и три дюжины маленьких. Все они были украшены рубинами и бриллиантами, изображавшими узор, известный под названием «любовный узел». Пуговицы были очень хороши, а главное — намекали на пылкие чувства дарящего.

Не удержавшись, я спросила, помогала ли графу Лестеру жена выбирать этот подарок. Он с серьезным видом ответил, что выбрал подарок сам.

Ах Роберт, Роберт, сердито подумала я, в твоей жизни было немало женщин, но зачем тебе понадобилось жениться, да еще на этой волчице?

Осенью того года я встретила незаурядного человека, чьи подвиги вызывали у меня гордость и восхищение. Он был еще молод, звали его Фрэнсис Дрейк, в Лондон приехал из Девона. Вот я сказала «молод», а ведь Дрейку было лет сорок. Стало быть, я достигла возраста, когда сорокалетний человек уже кажется молодым…

Дрейк был самым выдающимся мореплавателем Англии, а быть может, и всего мира. Ему удалось совершить кругосветное плавание и благополучно вернуться домой.

Я впервые услышала о нем и о его намерении еще три года назад. Дрейк обещал привезти в Англию несметные сокровища, и мне его план понравился. Мне всегда нравились люди с авантюрной жилкой, и я понимала, что будущее Англии неразрывно связано с флотом. Наша страна — остров, вода создает дополнительную защиту, поэтому я поощряла строительство кораблей, а водить их в плавание должны были такие люди, как Фрэнсис Дрейк.

Это был смелый, решительный человек, у которого слово не расходилось с делом. Услышав о его затее, я посоветовалась со своим астрологом доктором Ди, который в свое время написал книгу «Совершенное искусство навигации». Книга содержала как научные сведения, так и пророчества. Доктор Ди поддержал Дрейка, еще горячее в пользу кругосветного плавания высказывался Кристофер Хаттон. Прислушавшись, я вложила в плавание собственные средства.

Хаттон лично занимался подготовкой к плаванию, не жалея ни денег, ни сил. Экспедиция волновала мое воображение. Испанцы давно уже вели активные поиски неведомых земель, а ведь эта страна — главная наша соперница. Англия должна ни в чем не отставать от Испании, а если Дрейку по пути встретятся испанские галеоны, груженные сокровищами, никто не осудит храброго моряка за желание немного поживиться. На собранные средства Дрейк снарядил корабль и набрал команду. Сначала судно называлось «Пеликан», но затем Дрейк переименовал его в «Золотую лань», поскольку лань считалась геральдическим животным Хаттона. Дрейк был благодарен Хаттону за поддержку и финансирование, а надо сказать, что экспедиция готовилась втайне. Если бы мой славный Берли узнал об этой затее, он наверняка явился бы ко мне с протестом, считая всю эту авантюру грубым нарушением международных законов. Однако я сама всегда была по характеру немного пираткой, поэтому люди, подобные Дрейку, мне импонировали.

И вот Дрейк вернулся. Хаттон был сам не свой от счастья. Успех экспедиции превзошел самые смелые ожидания, все инвесторы получили прибыль в размере 4700 процентов, трюмы «Золотой лани» были наполнены несметными сокровищами, добытыми с боем у испанцев. Но дело было не только в добыче — Дрейк нанес жестокий удар по престижу Испании. Ни одному из испанских кораблей не удалось догнать и потопить «Золотую лань», все члены команды после трехлетнего плавания вернулись домой богатыми людьми.

Я велела перевезти трофеи в хранилище Тауэра. Испанский посол кипел от возмущения, а мы с Хаттоном радовались. Я сказала Баранчику, что он сделал свою королеву состоятельной женщиной. По королевскому указу Роберт и Уолсингэм получили в награду по четыре тысячи фунтов. Берли и Суссекс от своей доли отказались, хотя я предложила первому десять золотых слитков, а второму золотой сервиз. Оба высоконравственных лорда заявили, что не желают принимать участие в дележе краденого.

Если бы я не ценила своих министров так высоко, их дерзкий ответ мог бы вызвать у меня гнев. Что поделаешь — я нуждалась и в праведниках, и в авантюристах вроде Дрейка. Каждый из них играл свою роль, каждый приносил стране пользу.

Чтобы показать Дрейку, что не разделяю мнения своих министров, я приказала изготовить из захваченных драгоценных камней корону. Ювелир расположил спереди пять огромных изумрудов, каждый не менее трех дюймов в диаметре. На новогодний бал я явилась в новой короне и громогласно предложила лорду Берли полюбоваться моей «добычей».

«Золотая лань» стояла на якоре в Бедфорде, и Дрейк попросил меня оказать ему и его команде высокую честь — удостоить корабль высочайшего посещения. От такого приглашения отказаться я не могла, особенно после подвигов, совершенных капитаном. Я поднялась на судно и прямо на палубе произвела храброго моряка в рыцари, после чего он устроил в мою честь пир. Я-то думала, что Дрейк высок и широк в плечах, а он оказался маленьким человечком, преисполненным кипучей энергией. Впрочем, он все равно был хорош собой: ясные карие глаза, каштановые волосы, густая борода, веселая улыбка.

На пиру я села рядом с ним. Стол ломился от яств, а подобное изобилие всегда вызывало у меня тошноту. Я не столько ела, сколько делала вид, а мои слуги, хорошо знавшие привычки королевы, следили за тем, чтобы меня не слишком закармливали.

Я поговорила с соратниками Дрейка. Все они восхищались своим капитаном, и это меня не удивляло, ибо в нем чувствовались задатки истинного вождя. Оказывается, Дрейк брал с собой в плавание рисовальщиков и художников, которые запечатлели открытые земли в красках. За стол капитан садился только в сопровождении оркестра, строго соблюдая все правила этикета. Он был суров, но справедлив и никогда не заставлял подчиненных идти на ненужный риск.

В завершение празднества Дрейк преподнес мне серебряный ларец и алмазную лягушку — очаровательный намек на моего французского жениха.

Сэр Фрэнсис Дрейк пришелся мне по нраву. Я очень нуждалась в таких людях, ибо понимала: коварные испанцы не оставят страну в покое.

* * *

После возвращения Дрейка мой страх перед Испанией еще больше усилился. Я знала, что испанцы, считавшиеся безраздельными властителями морей, злейшие враги моей державы, а их король — религиозный фанатик.

Королева Шотландская, католичка, по-прежнему пребывала на английской территории, и я все не могла решить, где она представляет большую опасность — в тюрьме или на свободе, за пределами государства. Так или иначе, вокруг нее без конца возникали заговоры, ведь для католиков она была своего рода знаменем. Все мои министры, даже столь несхожие между собой, как Роберт и Берли, без конца твердили, что от королевы Шотландской следует избавиться. Во время заговора Ридольфи у меня была такая возможность, ведь вина Марии считалась доказанной, но я так и не подписала ей смертный приговор.

Я лучше, чем кто-либо иной, знала, какие опасности меня подстерегают. Большинство населения моей страны придерживалось протестантской религии, англичане созданы для этого вероисповедания самой природой: им чужд религиозный фанатизм, по характеру они склонны к терпимости; предпочитают традиционность, любые новшества им неприятны.

Но нельзя забывать и о тех, кому новая вера пришлась не по нраву. Католики хотели посадить на трон католическую королеву. Для этого сначала нужно было избавиться от меня, отсюда и возникали заговоры. Заговорщиков поддерживал папа римский — и деньгами, и моралью. Испанцы внимательно следили за происходящим в стране, готовые в любой момент прийти на помощь злоумышленникам, плели свои интриги и французы. К счастью, благодаря сватовству герцога Анжуйского, эту опасность на время удалось нейтрализовать.

Для государства было жизненно важно, чтобы сватовство продолжалось как можно дольше. Я не знала, сколько времени мне удастся продержаться, но тем временем глаз не спускала с католиков.

Я издала новый закон, запрещающий католическую мессу. Всякий, уличенный в присутствии на мессе, будет оштрафован на двести марок и приговорен к тюремному заключению на один год. Те же, кто станет отвращать моих подданных от государственной религии (этот указ в первую очередь касался священников), повинны в измене.

Я знала, что по всей стране католики собираются на тайные молитвенные сборища. Священники проводили подпольные обедни. Во многих старых домах чуланчики и подвалы использовались в качестве укрытия для католических пастырей, и когда появлялись солдаты, священники моментально как сквозь землю проваливались. Однако я не могла поверить, что католики собираются лишь для того, чтобы молиться. Антикатолические эдикты были вынужденным шагом. Я всегда считала, что всякий человек может веровать так, как подсказывает ему совесть. Но давать волю английским католикам не следовало. Пусть знают: если кто-нибудь осмелится нарушить закон, его ждет суд и кара.

Именно в это время состоялся процесс Эдмунда Кэмпиона.

Как часто в последующие годы я раскаивалась в содеянном! Если бы только люди, подобные Кэмпиону, не лезли в политику, а продолжали заниматься науками, к чему имели несомненное призвание! Соблюдали бы законы страны, в которой живут, а дорогие их сердцу религиозные обряды отправляли бы втайне.

Эдмунд Кэмпион был выдающимся ученым, мне он запомнился еще со времени поездки в Оксфорд. Тогда он произнес блестящую речь на латыни, я приказала, чтобы оратора привели ко мне, и во время аудиенции он держался самым лучшим образом, проявив изящество и обаяние. Затем Кэмпион отправился в Ирландию и написал там книгу об этой стране. Но именно ирландцы обратили его в католицизм, и с тех пор религия стала главным делом его жизни. Кэмпион вступил в орден иезуитов, взял на себя миссию проповедника, считая главным долгом своей жизни обращать людей в «истинную веру».

Будучи человеком известным, заслуженным, он представлял наибольшую опасность, и агенты Уолсингэма охотились за ним повсюду.

В конце концов Кэмпиона арестовали в доме одного дворянина и поместили вместе с еще двумя миссионерами в Тауэр.

Уолсингэм утверждал, что по всей стране зреют заговоры, цель которых — умертвить меня и посадить на трон Марию Стюарт. С точки зрения начальника моей секретной службы, каждый католический священник был изменником. Я знала, что это не так, многие из пастырей политикой не интересовались, но каждый из них при определенном стечении обстоятельств мог превратиться во вражеского агента.

Арестовав очередного священника, Уолсингэм старался выпытать у него имена всех, кто давал ему приют. После этого дома тайных католиков помещались под негласное наблюдение. Священники, естественно, не желали выдавать своих друзей, и тогда Уолсингэм прибегал к пыткам. Мне было горько слышать, что этой участи не избежал и Кэмпион.

— Его подвесили на дыбу, — доложил мне Уолсингэм, — но даже под пыткой он ничего не сказал.

Я не желала слушать о том, как мучают этого достойного человека. В моей памяти всплыло его молодое, доброе лицо. Неужели придется погубить столь блестящего ученого? Попробовать договориться с ним? Предположим, я скажу ему, что глупо придавать значение различиям в религиозных обрядах, на что Кэмпион ответит — в таком случае и я не должна придавать значения подобным «мелочам». Как объяснить фанатику, что я делаю это на благо своего народа? Большинство англичан хотят быть протестантами, значит, так тому и быть. Мои подданные хлебнули немало горя, когда на троне сидела католичка, аресты и казни католиков, происходившие в мое царствование, не шли ни в какое сравнение с массовыми репрессиями, которым подвергала свой народ моя сестра. Я была готова на любые жертвы, лишь бы не допустить на английскую землю палачей-инквизиторов. Если ради этого нужно пытать католиков — что ж, быть посему. Католики с еретиками обходятся куда более жестоко.

И все же я сказала Уолсингэму, что хочу сама поговорить с Кэмпионом.

Мавр растерялся и ответил, что такая встреча может быть небезопасной.

— Мой милый Мавр, неужели я должна бояться Эдмунда Кэмпиона? Он и мухи не обидит.

— Он очень изменился, ваше величество, и вам известно, что католики хотят видеть на троне Марию Стюарт.

— Уверена, Эдмунд Кэмпион меня и пальцем не тронет.

Я настояла на своем, и Уолсингэм сказал, что Кэмпиона приведут из Тауэра.

Узнав об этом, Роберт пришел в крайнее беспокойство. — А вдруг у него спрятано оружие?

— Роберт, его приведут сюда прямо из Тауэра, после пытки на дыбе. Я думаю, он еле ноги переставляет.

— Нет, я не могу этого допустить! — кипятился Роберт.

— А я не могу допустить, чтобы мои подданные мне указывали, — отрезала я.

Тогда Роберт бросился на колени, схватил меня за руку, стал покрывать ее поцелуями.

— Зачем так мучить меня? Мне невыносима мысль о том, что ты подвергаешь себя опасности!

— Глупости! Иди утешься в объятиях своей волчицы. Уверяю тебя, она куда опаснее, чем Эдмунд Кэмпион!

В конце концов Роберт упросил, чтобы встреча с Кэмпионом происходила в Лестер-хаусе, в его присутствии. Я охотно согласилась, ибо это означало, что Леттис придется убраться из своего семейного гнезда.

При моей беседе с Кэмпионом присутствовали Роберт, граф Бедфорд и двое секретарей.

Вид молодого человека, когда-то такого красивого, а теперь измученного и состарившегося, привел меня в ужас. Бедняга еле шел. Я не знала, на кого больше гневаться — на него или же на его мучителей. Как славно и мирно мог бы он жить в своем Оксфорде!

Я не преминула сказать об этом Кэмпиону, а он ответил, что выполняет волю Божью.

— Ах вот как! — резко воскликнула я. — Так вы с Всевышним в близких отношениях?

Кэмпион ответил, что постоянно общается с Богом.

— А мы, все остальные, с ним не общаемся?

— О нет, ваше величество. Всякий, кто молится Всевышнему, обретает свет истины.

— А я молюсь за то, Эдмунд Кэмпион, чтобы вы перестали вести себя как последний дурак. Господь наделил вас талантом, так используйте его по назначению — у себя в университете.

— Господь обратился ко мне, я выполню Его миссию.

— И сами видите, куда вас это завело!

— Это не имеет значения, мадам. Тело мое страдает, но боль преходяща. Меня ожидает вечное блаженство.

— Которое, разумеется, предназначено лишь тем, кто верует в Бога точь-в-точь как вы.

— Я верю в католическую религию, — ответил он.

Я поняла, мне его не переубедить. Досадно и грустно. Мне хотелось, чтобы мои приближенные видели: этот добрый, невинный человек всего лишь хочет молиться Богу по-своему. Вот и молился бы у себя дома! Зачем ему понадобилось болтаться по всей стране, прятаться, словно он последний преступник?

— Вы признаете меня своей государыней? — спросила я.

— Не просто государыней, а единственно законной государыней! — горячо ответил он.

Я поняла, что не ошиблась. Кэмпион не изменник.

— Верите ли вы, что папа римский имеет право отлучать меня от церкви?

Тут Кэмпион заколебался. Он не хотел признавать, что считает папу римского выше королевы.

— Не мне решать, кто прав — ваше величество или его святейшество, — осторожно ответил ученый.

Я не хотела загонять его в угол, ибо боялась, что он может наговорить лишнего и тогда спасти его не удастся.

Мне очень хотелось оставить Кэмпиона в живых, но он не дал мне такой возможности — вознамерился во что бы то ни стало надеть мученический венец.

Вскоре в Вестминстере состоялся суд над Кэмпионом и еще семью католиками. Ученый держался мужественно и с достоинством, отвечал судьям смело и остроумно. Однако после перенесенных пыток состояние его здоровья было самым плачевным; он даже не смог воздеть правую руку, когда нужно было произнести положенные слова клятвы. Главным свидетелем обвинения был гнусный Джордж Элиот, доносчик, чьим показаниям доверять не следовало, но Уолсингэм, непримиримый протестант, не мог допустить, чтобы сторонники Марии Шотландской и предполагаемые агенты Филиппа Испанского вышли сухими из воды. Приговор был предопределен заранее.

Когда главный судья Рей спросил обвиняемых, могут ли они сказать что-нибудь в свое оправдание, Кэмпион ответил:

— Мы страшимся не смерти. Человек не властен над своей жизнью, и если суждено умереть, никакие слова не помогут. Могу сказать лишь одно: если вера в Господа делает нас государственными изменниками, то мы, безусловно, заслуживаем казни. Вынося нам обвинительный приговор, тем самым вы отрекаетесь от ваших собственных предков — священников, епископов, королей, некогда составивших славу Англии. В своих проповедях, которые вы называете изменническими речами, мы повторяли лишь то, что говорили наши предки. Вечен Господь, вечно Его слово. Оно не подвержено тлению, как вы, собирающиеся вынести нам приговор.

Такие речи вселяли в сердца слушателей страх и беспокойство, а человек боящийся склонен к жестокости.

Моя душа была смущена, как всякий раз, когда нужно было подписывать смертный приговор… Я вспомнила судьбу моей матери. Кэмпион не заслужил казни, хотя с политической точки зрения Уолсингэм был абсолютно прав. Мне угрожала опасность, враги подстерегали повсюду. Честный и осторожный Мавр отвечал за безопасность своей королевы; он не мог допустить, чтобы с моей головы упал хотя бы один волос.

Эдмунда Кэмпиона казнили, но предсмертных мук он избежал: сначала ему отсекли голову, а уже потом другие части тела. И это была королевская милость!

Всю ночь я молилась Господу, просила у Него прощения. Единственным утешением была мысль, что душа Кэмпиона наконец рассталась с несчастным искалеченным телом.

Я знала, что умер хороший человек, у меня перед глазами все стояло умное, молодое, полное жизни лицо оксфордского доктора, читающего приветственную речь на латыни.

* * *

Решение вопроса о герцоге Анжуйском нельзя было откладывать до бесконечности. Ситуация в Нидерландах делалась все более деликатной, эта несчастная протестантская страна без конца просила меня о помощи, а я тянула время, не желая вовлекать свой народ в войну. Однако французам тоже была не по нраву перспектива испанского господства в Голландии. И Испания, и Франция принадлежали к католическому лагерю, но между этими странами существовало соперничество, не позволяющее им объединить усилия в борьбе против моего королевства.

Мой маленький принц доставлял своей семье сплошные неприятности. Мать его всегда недолюбливала, венценосный братец — тоже. Вот почему мне пришла в голову чудесная идея отправить герцога Анжуйского в Нидерланды воевать против испанцев: герцог, заигрывающий с протестантами, отправится в Нидерланды и возглавит войну против испанцев, действуя как бы независимо, но получая тайную помощь от английского двора.

Больше всего в этой затее мне нравилось то, что принц будет воевать вместо меня. Хорошо бы только, чтобы это продолжалось подольше. Нужно лишь следить за тем, чтобы преобладание французов в Нидерландах не стало слишком очевидным, ибо присоединение голландских провинций к Франции в мои планы не входило. Такой исход представлял бы для Англии еще большую опасность, чем победа Испании.

Одним словом, ситуация была головоломная и запутанная и тут требовалось незаурядное дипломатическое искусство. Нужно было, чтобы герцог Анжуйский воевал в Нидерландах, представляя там не интересы Парижа, а интересы Лондона. При этом французский двор должен был пребывать в уверенности, что победа принца принесет несомненную выгоду Франции, а его брак со мной вернет Англию в лоно католицизма.

Хитроумная Екатерина Медичи преследовала собственные цели: во-первых, ей хотелось держать своего неугомонного сынка подальше от Парижа, а во-вторых, присоединить Нидерланды к французской короне. Моя же задача заключалась в том, чтобы у королевы французской не возникло сомнений в реальности ее замыслов.

Однако терпение Екатерины было на исходе. Уолсингэм доносил из Парижа, что Генрих III и его мать выражают недовольство бесконечными проволочками, а с моими представителями при парижском дворе держатся с подчеркнутой холодностью. Уолсингэм писал в Тайный Совет бесконечные послания, да еще и осмеливался читать нотации мне.

Я улыбалась, представив, как отреагировал бы на подобное письмо мой отец. Голова Уолсингэма моментально слетела бы с плеч. Его непонятливость меня раздражала, но ничего, придется потерпеть, к тому же в доводах Уолсингэма была своя логика, и я поняла, что игра близится к концу.

Поразительно, но даже самые умные мои министры не могли в полной мере оценить все достоинства и выгоды затеянной мной интриги. Неужели они не видели, что выигранные мной три года позволили стране обойтись без войны, укрепить армию и флот.

Я вынашивала планы, о которых мои министры и не подозревали. Мой маленький Анжу был в политике сущим флюгером, достаточно было малейшего дуновения ветерка, именуемого славой, чтобы он немедленно переметнулся из одного лагеря в другой. Бедный Лягушонок, уродливый, тщедушный, жадно взирающий на трон, да еще эта его матушка, забравшая себе всю государственную власть. Ничего, мои советники еще увидят, как мудра их королева — лишь бы им хватило терпения. Я не могла ни одного из них посвятить в свои планы — даже Мавра, даже моего Святого. Ни малейшего намека, ни малейшего подозрения, лишь в этом случае я могла сыграть свою роль убедительно.

Было условлено, что во время следующего визита герцога Анжуйского в Англию вопрос о браке будет решен окончательно.

Из Парижа вернулся Уолсингэм.

— Вы негодяй, сэр! — набросилась я на него. — Вначале вы были противником этого брака, а теперь хотите ради союза с Францией выдать свою королеву замуж! Вы безответственный человек, мастер Мавр.

Уолсингэм был несколько ошеломлен таким натиском, но своих позиций не сдавал. Люди, подобные ему, всегда уверены в своей правоте, и никто, даже монарх, не способен их убедить в противоположном.

Я больно шлепнула его по руке:

— Ничего, я всем вам еще покажу.

Но Мавр отлично понимал: хоть королева им и недовольна, она все равно ценит его способности и заслуги. Я же слишком далеко зашла в своей игре, теперь без конфликта прервать брачные переговоры будет нелегко. Но час еще не настал, нужно было тянуть время, держать французов в напряжении, а испанцев в страхе.

Герцог Анжуйский приплыл в Англию, окрыленный своей победой при Камбре. Его встречали как будущего супруга королевы, со всеми подобающими монарху почестями. В Уайтхолле построили специальный пиршественный зал, на возведение которого была потрачена беспрецедентная сумма в тысячу семьсот сорок два фунта и девятнадцать шиллингов. Свиту высокого гостя разместили в дворцовых апартаментах. Я устроила в честь принца пышное празднество, моему примеру последовали граф Лестер и лорд Берли. Последний собрал целую армию молодых, искусных переводчиков, чтобы между сторонами не возникало трудностей с языком. Один из этих молодых людей впоследствии достиг славы и известности, его звали Фрэнсис Бэкон, он был сыном Николаса Бэкона и племянником Берли. Я давно уже приглядывалась к этому юноше.

Торжества были устроены с чрезвычайной пышностью. Я хотела, чтобы никто не догадывался о предстоящем разрыве. В Уайтхолл свезли лучшую мебель, ковры, дорогую посуду. Кроме пиров устраивались еще и всевозможные забавы — турниры, травля медведя и многое другое.

От такого приема французы совершенно успокоились, зато встревожились мои подданные. Что ж, так и должно было случиться. Скоро мои англичане все поймут, думала я.

Герцог Анжуйский вернулся во Францию, твердо уверенный, что через шесть месяцев, в октябре, состоится свадьба. К тому времени будут подготовлены все брачные документы, и нам останется лишь поставить на них свои подписи.

Однако не все оказались столько же легковерны, как принц. При французском дворе ворчали, испанцы посмеивались. Задержка, говорили они, очередная отговорка. Английская королева выходить замуж не собирается.

Берли рассказывал мне, что в Испании ставят пари на эту свадьбу, причем ставки на то, что брак не состоится, идут сто к одному.

Я поняла, что пора кончать. Мои министры не находили себе места от тревоги. Они уверились, что брак неизбежен, и теперь главной причиной их беспокойства стал страх за мою жизнь и здоровье — вдруг я попытаюсь в своем уже немолодом возрасте родить ребенка? Такая забота меня растрогала. Во всяком случае, было ясно, что мои советники не хотят терять свою королеву.

Но вот пришел октябрь, и Анжу вернулся. Мой хитроумный Уолсингэм, вечный интриган, позаботился о том, чтобы к герцогу и его дворянам были приставлены женщины легкого поведения. Во-первых, они скрашивали французам дни ожидания, а во-вторых, доносили о разговорах, которые вели между собой гости. Из этого источника мы узнали, что на сей раз герцог настроен решительно и в случае очередной проволочки переговоры будут прекращены.

Мои министры считали, что я сама загнала себя в угол, я же по-прежнему выходить замуж не собиралась, но… объявлять об этом было еще рано.

Моя встреча с принцем происходила весьма нежно. Он преклонил колено и обжег меня снизу вверх страстным взглядом.

Я наклонилась, поцеловала его, сказала, что с нетерпением ждала этого дня. Роберт стоял рядом, и я с удовлетворением отметила, что вид у него весьма мрачный.

— Пойдемте прогуляемся по галерее, — сказала я герцогу. — Вы мне расскажете о вашем путешествии, а я вам о своей радости по поводу нашей встречи.

Мы вдвоем шли впереди, Роберт и Уолсингэм чуть поодаль. В это время ко мне с весьма решительным видом приблизился французский посланник Мовиссье. Он громко сказал, что им получен приказ от французского короля. Я должна сей же час дать ответ, намерена я выходить замуж за герцога Анжуйского или нет.

Я оказалась в затруднительном положении. Что сказать? Ответа могло быть только два: да или нет. Говорить «нет» в мои планы не входило.

Поэтому я сказала:

— Напишите своему королю, что герцог станет моим мужем.

Я обернулась к малютке-принцу, поцеловала его в губы, а затем, сняв с руки кольцо, надела герцогу на палец.

Анжу просиял от счастья и тоже сдернул один из своих перстней, с этой минуты мы могли считаться обрученными.

— Пойдемте-ка, принц, — сказала я и повела его по галерее в зал, где ждали придворные. Там громким голосом я объявила, что решение о браке принято.

Новость моментально распространилась по всей стране. Люди окончательно уверились, что брак с французским принцем — дело решенное.

* * *

Ко мне в опочивальню ворвался Роберт. Никогда еще я не видела его таким разъяренным.

— Что ты здесь делаешь? — возмутилась я. — Почему тебя пустили ко мне без доклада?

— Я наблюдал эту омерзительную сцену в галерее! — вскричал он.

— Какую сцену? Милорд Лестер, я вас не понимаю.

Вот таким я любила Роберта больше всего — ревнующим, страстным. О короне он больше мечтать не мог, ибо имел законную жену, а стало быть, то была ревность не к моему трону, а ко мне самой.

— Этот гнусный Лягушонок! — задохнулся Роберт.

Я рассмеялась:

— Успокойся, Роберт, а то ты сейчас взорвешься. Мне не нравится багровый цвет твоего лица. Смотри, как бы тебя не хватил удар. Сам будешь виноват. Слишком много пьешь, слишком много ешь. Сколько раз я тебе говорила!

Не слушая, Роберт схватил меня за плечи. Сама не знаю, почему я позволяла обращаться со мной столь вольно, но мы были так давно и так близко знакомы, в моей жизни не было другого человека, с которым я имела бы столь же тесные отношения. Итак, Роберт ревнует, значит, хотя бы на время забыл о своей Леттис.

— Я желаю знать, принадлежишь ли ты этому человеку? — выкрикнул он.

Я засмеялась, и тогда он затряс меня за плечи. Я так поразилась, что не сразу обрела дар слова. Затем, вспомнив о королевском достоинстве, произнесла:

— Милорд Лестер, вы слишком много себе позволяете, очевидно, я чересчур избаловала вас своими милостями. Не думайте, что у вас есть надо мной хоть какая-то власть, достаточно пяти минут, чтобы вы оказались в каземате Тауэра. Немедленно уберите руки.

Он повиновался, но смотрел на меня все так же сердито.

— Так вы ему принадлежите или нет? — уже почти жалобно спросил он.

— В этой стране, милорд, — строго ответила я, — я не принадлежу никому, но все принадлежат мне.

Вид у Роберта был самый несчастный. Он не мог смириться с мыслью, что другому досталось сокровище, которого сам он добиться не сумел.

Однако долго гневаться я не могла. Во всяком случае, когда мой милый друг находился вот так, совсем близко.

— Я же обещала тебе, что сойду в могилу девицей, — сказала я. — Мое решение неизменно.

Он наклонился и поцеловал мою руку, а я погладила его по темным вьющимся волосам.

— Ну ладно, теперь иди, — ласково попросила я.

* * *

Увы, фарс приближался к концу. Парижский двор перестал оказывать герцогу Анжуйскому поддержку в его нидерландской кампании, а это изменило всю политическую ситуацию. Пришла пора раскрывать карты. Через несколько дней после сцены в галерее я встала рано и объявила своим фрейлинам, что провела мучительную, бессонную ночь. Это было чистейшей правдой, ибо я очень волновалась, готовясь к предстоящему объяснению.

Когда появился герцог, я сказала ему, что провела ночь в тягостных раздумьях. Сердце мое разбито, поскольку я во имя государства принесла самую дорогую жертву, на какую только может быть способна женщина.

— Ради блага моего народа я решила никогда не выходить замуж, — закончила я.

Вид у принца был ошарашенный, он совершенно растерялся, что неудивительно. Тогда я добавила, что мне было видение: если выйду замуж, мне не прожить больше нескольких месяцев, а ведь я нужна своему народу, который без меня осиротеет.

Все это было полнейшей ерундой. Однако, когда до принца дошло, что я не кокетничаю, а говорю всерьез, он разрыдался и воскликнул, что лучше уж мы бы оба умерли.

— Мой милый Лягушонок, — спокойно ответила я. — Не станете же вы угрожать несчастной старой женщине, которая к тому же находится в столице собственного королевства.

— Я не собираюсь причинять вреда вашей драгоценной персоне, — всхлипнул принц, — но что касается меня — я бы предпочел быть разрезанным на куски, ведь теперь надо мной будет смеяться весь мир!

Итак, оказывается, больше всего герцог боялся стать мишенью для насмешек.

— Какое несчастье, — сочувственно покачала я головой. — Мое сердце, Лягушонок, принадлежит вам, а теперь оно навсегда разбито. Увы, я королева и должна выполнять свой долг.

— Но переговоры зашли слишком далеко! Ваш народ знает о браке и смирился с ним.

— Ни о чем не беспокойтесь, мой малыш. Я сама все улажу. Ах, как же я стану жить без вас?

Тут я, должно быть, немного перестаралась, потому что лицо герцога залилось краской гнева. Никогда еще он не выглядел таким уродом. С перекошенной от ярости физиономией он стал похож на жабу, которую выгнали из весьма уютного болота.

По лицу герцога текли слезы, и я вытерла их своим платком.

— Ну что вы, милорд, — утешала его я. — Не забывайте, что вы великий полководец. Вас ожидает большая слава, я совершенно в этом уверена.

Он порывисто сдернул с пальца мое кольцо и швырнул его на пол.

— Английские женщины так же переменчивы, как английский климат, — горько сказал он. — Сегодня солнечные улыбки, завтра холодный дождь.

Бедняжка, он и в самом деле был очень расстроен.

Однако моя миссия была еще не выполнена. Следовало помешать сближению Парижа с Мадридом.

Я нежно утирала принцу слезы, это были слезы ярости и злости. Малютка Анжу, должно быть, представлял себе, как мамаша в очередной раз обзовет его полнейшим неудачником.

— Может быть, мое решение еще не окончательно… — осторожно вымолвила я.

В глазах принца вспыхнула надежда. Не поморочить ли ему голову немного еще? Если бы это удалось, союз Испании с Францией можно было бы оттянуть. Хорошо бы, чтобы принц еще немного повоевал в Нидерландах. Получится или нет?

Анжу ухватился за эту надежду как утопающий за соломинку. Он был готов на что угодно, лишь бы не стать всеобщим посмешищем.

Вряд ли его утешило бы известие, что я никогда не собиралась выходить за него замуж. Моя роль была сыграна успешно, я сумела обвести всех вокруг пальца.

— Мы поговорим об этом позднее, — пообещала я, и герцог ушел, немного ободренный.

* * *

Берли, Уолсингэм и все остальные были потрясены моим неожиданным поступком. Не удивился только Роберт, поглядывавший на меня с лукавым видом. Еще бы, уж он-то знал меня лучше, чем кто бы то ни был другой.

— Я оставила ему лучик надежды, — сказала я.

— Больше вашему величеству дурачить его не удастся.

— Согласна. Но должна же я помочь ему сохранить хотя бы крупицу самоуважения, а посему покажите мне проект брачного договора.

Изучив документ, я сказала:

— Добавьте еще один пункт. Французы должны вернуть нам город Кале.

— Они никогда на это не пойдут! — воскликнул Хаттон.

— Естественно. Поэтому я и хочу включить в договор эту статью. Без возвращения Кале ни о каком браке не может быть и речи.

— Даже ради женитьбы французы не позволят нам вновь утвердиться на континенте.

— Я отлично это понимаю. Вот почему я и настаиваю на этом пункте. Нам удалось достаточно долго продержать герцога Анжуйского в Нидерландах. Союз между Францией и Испанией до сих пор не заключен, и это позволило нам выиграть время. На верфях достраиваются наши корабли, они почти готовы. Стало быть, история со сватовством пошла нам на пользу. Я бы с удовольствием потянула время еще, но все когда-нибудь кончается. Тем не менее будем благодарны судьбе за предоставленную отсрочку.

Мои министры смотрели на меня с глубочайшим уважением и изумлением.

— Когда-нибудь народ этой страны поймет, что королева Елизавета была самым великим из английских монархов, — торжественно провозгласил Берли.

— Мне вполне хватит того, чтобы народ относился ко мне с симпатией, — ответила я. — Не сомневаюсь, что теперь, когда весть о разрыве брачных переговоров распространилась по городу, лондонцы устроили шумный праздник. А мне не хотелось бы, чтобы мой Лягушонок чувствовал себя униженным. Честно говоря, я успела к нему привязаться. Он остроумный собеседник, да и по части изящества манер вам до него далеко. Я намерена предложить ему крупную сумму денег, чтобы он продолжил войну в Нидерландах.

Министры удивились еще больше, такая перспектива показалась им неожиданной и завлекательной.

— Нужно решить, сколько мы дадим ему денег. Я считаю, что сумма должна быть крупной. Вам известно, джентльмены, что я не хочу ввязывать Англию в войну, однако готова оказывать всяческую поддержку тому, кто возьмется повоевать вместо нас.

Мои советники смотрели на меня с восхищением и гордостью, наконец-то поверив в меня, свою королеву.

Я взглянула на Роберта, и он весело мне улыбнулся.

* * *

Утешить маленького Лягушонка оказалось проще, чем я думала.

— Ах, — сказала я, — вы такой великий полководец!

Не слишком ли груба лесть? Всем было известно, что герцог Анжуйский полководческими талантами не отличается, однако малютка-принц остался весьма доволен комплиментом. Одной-единственной победы — при Камбре — для его самомнения было вполне достаточно.

— Мой милый Лягушонок, — продолжила я, — вам предстоят великие дела. Вы победите испанцев в Нидерландах и вернетесь сюда героем.

Он, кажется, уже представлял себе, как будет триумфально въезжать в Лондон. Тогда я непременно выйду за него замуж, и он от души посмеется над братцем и мамашей. Я видела по его лицу, что он уже ощущает на челе тяжесть английской короны.

— Я обсудила этот вопрос с моим советом, и мы решили выделить вам шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Половину вы получите через пятнадцать дней после отъезда, вторую половину — еще пятьдесят дней спустя.

Принц пришел в совершеннейший восторг, между нами моментально восстановились мир и согласие.

Однако я заметила, что мой Лягушонок все же чем-то озабочен. Вскоре выяснилось, что герцог совершенно поиздержался и ему не на что отправляться в путь. Я распорядилась, чтобы моему бывшему жениху немедленно выплатили десять тысяч.

— Ну вот, теперь вас ничто не задерживает, — сказала я. — Сопровождать до корабля вас будет почетный эскорт, во главе которого будет первый вельможа моего королевства.

Принц сразу понял, кого я имею в виду.

— И я лично провожу вас до Кентербери, — добавила я.

И мой маленький герцог уехал. До Кентербери я сопровождала его верхом — справа принц, слева Роберт. Мой Роберт, как всегда, смотрелся великолепно; следует признать, что из него получился бы поистине блестящий король.

По обочине дороги стояли люди, приветствуя меня громкими криками. Народ радовался, что мой незадачливый жених убирается восвояси.

Я же сокрушалась, понимая, что это было последним сватовством моей жизни. Процесс ухаживания всегда волновал и интриговал меня, я наслаждалась каждой минутой, твердо зная, что в последний момент сумею ускользнуть. Интересно, любит ли Роберт свою Леттис так же сильно, как в начале их связи? Очевидно, он был влюблен в нее не на шутку, раз уж рискнул вызвать мой гнев.

Я удовлетворенно улыбнулась. Придется тебе, милочка, пожить без мужа еще какое-то время. Леттис, конечно же, знала, что я провожаю герцога Анжуйского до Кентербери, а, стало быть, присоединиться к процессии не посмеет. Представляю, как ей хотелось бы вернуться ко двору! Ничего, потерпишь!

Пришло время расставаться, и я нежно обняла принца.

— Я не пожалела бы миллиона фунтов, чтобы мой Лягушонок всегда плавал только в водах Темзы, — вздохнула я.

На это герцог ответил, что скоро вернется с победой и тогда мы непременно поженимся.

Я велела Роберту приблизиться.

— Милорд, — строго сказала я, — мне надоело ваше непослушание.

Роберт растерялся и спросил, чем вызвано мое неудовольствие.

— Тем, что вы совершенно не следите за своим здоровьем. Я видела, как вы ели во время обеда. Невозможно смотреть, сколько пищи запихиваете вы себе в рот. Вы едите, как свинья, милорд. Да и пьете слишком много. Учтите, Роберт Дадлей, я этого не потерплю!

— Моя драгоценная леди… — начал он, но я оборвала его:

— Если вы будете пренебрегать своим здоровьем, я вам покажу «драгоценную леди»! И зарубите себе на носу: если заболеете, буду считать вас государственным преступником.

Он смотрел на меня с такой любовью, что я не выдержала и мягко закончила:

— Робин, ради Бога, побереги себя.

Кавалькада отправилась дальше в Дувр, и вскоре гонец сообщил мне, что корабль герцога Анжуйского покинул английские берега. Я заперлась у себя в комнате и громко расхохоталась.

Услышав смех, в дверь заглянули две фрейлины. Я схватила их за руки, и мы закружились в танце.

Как же мне было не радоваться — ведь я с честью вышла из весьма опасной ситуации.

* * *

И все же успокоилась я лишь тогда, когда Роберт благополучно вернулся в Лондон.

Ко мне явился Берли и сообщил, что только что разговаривал с графом Лестером.

— Как он выглядит? — спросила я.

— Здоров и в отличном настроении, ваше величество.

— Я рада.

— По его словам, герцог Анжуйский был похож на выброшенный на ненадобностью старый башмак.

— С точки зрения графа Лестера, это должно быть остроумно.

— Он считает, что вид у принца был весьма нелепый.

— Милорд Лестер позволяет себе слишком многое, — холодно сказала я. — Как он смеет потешаться над особами королевской крови!

Берли на это ничего не сказал. Он отлично знал, что мои гневные слова не следует принимать всерьез. И уж, во всяком случае, я не потерплю, чтобы Роберта в моем присутствии осуждал кто-то другой.

Я сменила тему:

— Не слишком ли дорого нам обошлось улаживание этого конфликта?

— Мы заплатили хорошую цену, ваше величество, — ответил Берли. — Но полученная выгода куда более значительна.

Я улыбнулась и кивнула, радостно предвкушая встречу с Робертом. Сейчас он придет и сам во всех подробностях расскажет о путешествии. Как всегда перед свиданием с Робертом, настроение мое улучшилось.

* * *

С течением лет нам обоим, и мне, и Роберту, стало ясно, что соединяющая нас нить неразрывна. По временам она как бы провисает и истончается, но оборваться ей не суждено. Между нами не может встать никто третий. Я всегда считала, что нас с Робертом связывает настоящая, искренняя любовь. Она была страстной и романтической, причем накал ее не ослабевал, поскольку естественного завершения ее не было. Слишком многие страстные любовники быстро остывают, едва удовлетворив свой пыл. Наше с Робертом чувство не угасало, ведь мы так и не подвергнули его последнему испытанию.

Своим браком Роберт нанес мне страшное оскорбление. Поступи так со мной кто-нибудь другой, и я навсегда разорвала бы все отношения с этим человеком, но с Робертом нас могла разлучить только смерть. После этой истории Роберт стал еще более самонадеянным, окончательно уверившись в том, что моя милость к нему неизменна, и его честолюбие распалилось сверх всякой меры. Лишь окончательно убедившись, что королем ему не стать, он женился на Леттис. Дело в том, что Роберт страстно хотел сына. Конечно, он предпочел бы, чтобы его отпрыск родился наследником престола, однако ему пришлось довольствоваться женой некоролевской крови. При этом от далеко идущих планов Роберт не отказался. Когда мне донесли о его очередной затее, я пришла почти в такое же неистовство, как после его брака с Леттис.

Донес мне об этом Суссекс, который не упускал ни единого случая сообщить мне о Роберте что-нибудь компрометирующее, надеясь вбить клин в наши отношения.

— Мне стало известно, ваше величество, — сообщил Суссекс, — что милорд Лестер готовит два брачных союза.

— Какие еще брачные союзы? — нахмурилась я.

— Речь идет о его сыне и падчерице.

— О сыне? Но ведь он еще младенец! Что же касается падчерицы, то ведь ее недавно выдали замуж за лорда Рича!

— Замуж за лорда Рича вышла его старшая падчерица, Пенелопа.

— Да-да, помню, весьма аппетитная девица, в ней чувствуется распутная кровь ее мамаши… Помню, как она кружила голову Филиппу Сидни — бедный малый даже посвящал ей стихи, а потом выскочила замуж за Рича. Так о каких брачных союзах вы говорите?

— У графа Лестера есть еще одна падчерица, Дороти. Лестер отправил посла в Шотландию к юному королю Якову. Хочет выдать свою падчерицу за сына Марии Стюарт.

Я утратила дар речи. Дочь волчицы станет королевой Шотландии! А может быть, со временем, и королевой Англии! Роберт совсем с ума сошел! Неужели он думает, что я соглашусь на подобное?

— Ваше величество, вы ж знаете, как честолюбив милорд Лестер. А своего маленького сына он хочет женить на Арабелле Стюарт.

— Не могу поверить! Я всегда знала, что милорд Лестер обладает непомерным тщеславием, но это уж чересчур. Немедленно пришлите его ко мне.

Роберт сразу же явился на зов, всем своим видом излучая довольство. Ему было невдомек, что я осведомлена о его кознях. Или же, возможно, он, как всегда, полагался на свои чары. Еще бы! Если уж я простила ему брак с Леттис, значит, моя любовь к нему неизменна и он может творить все, что ему заблагорассудится. Придется преподать ему урок.

Увидев выражение моего лица, Роберт замер на месте.

— Итак, милорд, вы, кажется, намерены возвысить свое потомство?

Роберт явно смутился. Я не знала, давно ли он вынашивает за моей спиной свои честолюбивые планы. Если давно — тем хуже. Значит, мой Роберт — вероломный обманщик.

— Ваше величество… Я не думал, что от этого может быть какой-то вред… И потом, мой сын ведь еще совсем младенец…

— Принцев королевской крови часто обручают еще в колыбели, благодаря чему возникают великие межгосударственные союзы, — процедила я. — Какая гнусность — затевать брак с участием особ королевской крови втайне от государыни, которая одна вольна разрешать и запрещать подобные союзы! Вы слишком занеслись, Роберт Дадли! Вы и ваша волчица раздулись от чванства. Неужто у вас хватает наглости воображать, что ваш наследник сядет на престол?

— Ваше величество, мне и в голову не приходило…

— Ах, не приходило! Вы собираетесь женить сына на Арабелле Стюарт. Мне нетрудно представить, как работают ваши мысли, милорд. Арабелла Стюарт — дочь Чарльза Стюарта, родной брат которого был мужем Марии Шотландской. Отец Арабеллы — внук сестры моего отца. Вот вам и королевская кровь, и притязания на престол. К тому же Арабелла — англичанка, а моим подданным нравятся принцессы английской крови. Если шотландец Яков Стюарт не сможет стать английским королем, его вполне сможет заменить Арабелла, не так ли? Вы стреляете по двум мишеням сразу! Дороти Девере станет женой Якова, а ваш сын — мужем Арабеллы. Неплохо придумано, Роберт! Сразу две лазейки к короне. Но сначала нужно, чтобы умерла старуха… Или чтобы ее убили. Какие у вас планы на этот счет, сэр заговорщик?

Роберт стал белее мела.

— Как ты можешь говорить такое? Ты же знаешь, что если с тобой что-нибудь случится, жизнь станет мне не мила.

— Ничего, Роберт Дадли, думаю, ты справишься со своим горем. Тебя утешит твоя волчица, а ее щенки помогут тебе подобраться еще ближе к трону.

— Но это всего лишь проект, — пролепетал Роберт. — Я же должен заботиться о своих родственниках.

— Еще бы! Но заруби себе на носу: твоей женушке королевских почестей не видать — ни ей, ни ее потомству. Ты еще пожалеешь о том дне, когда женился на ней! А ее дочь Пенелопа такая же вертихвостка, как мамаша. Сначала морочила голову Филиппу Сидни, а потом взяла и выскочила замуж за лорда Рича. Очевидно потому, что его состояние вполне соответствует имени.

— Она вышла за лорда Рича с неохотой.

— Неужели? Очевидно, предпочла бы выйти замуж за Якова Шотландского!

— Ты несправедлива к ней.

— Я рада, что Филипп Сидни женился на дочери Уолсингэма и не породнился с твоей Леттис. Думаю, мать Филиппа тоже этому рада. А планам твоим не осуществиться, ты понял?

— Переговоры начались. И вообще это была всего лишь предварительная разведка…

— Роберт Дадли, не заносись слишком высоко. Иначе можешь попасть в беду.

Он молчал, и вид у него был такой несчастный, что я тут же прониклась к нему жалостью.

Я сказала себе, что все эти честолюбивые проекты придуманы не Робертом, а проклятой волчицей. Это она вознамерилась во что бы то ни стало посадить свое отродье на престол.

Все еще изображая гнев, я велела Роберту удалиться, но через несколько дней ему было позволено вернуться ко двору, и между нами восстановились мир и согласие.

* * *

В тот год я потеряла одного из своих лучших министров, графа Суссекса. Он не относился к разряду придворных вертопрахов, с ним невозможно было шутить и кокетничать, не обладал он и блестящим умом Берли или Бэкона, но это был славный, преданный, высоконравственный человек. Мы с ним часто спорили, но даже его упрямство вызывало во мне уважение. Суссекс давно болел, а я ненавижу всяческие недуги и боюсь их. Придворным об этом хорошо известно, поэтому в моем присутствии о болезнях говорить не принято — если, конечно, речь идет не о здоровье Роберта. Впрочем, Роберт обычно изображал недуг, чтобы выйти из немилости. С Суссексом, увы, все обстояло иначе. Он был болен всерьез, неизлечимо. Мои приближенные знали это, а потому, не желая меня расстраивать, молчали.

Я замечала, что Суссекс в последнее время стал страдать приступами удушья, однако он изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит. Я велела ему отправиться на целебные источники в Бакстон, и он повиновался, хотя очень не хотел уезжать из Лондона — боялся, что в его отсутствие Лестер заграбастает еще больше власти и влияния.

Я хорошо понимаю людей, умею читать их тайные мысли, да и сама далеко не праведница, вот почему я готова прощать своим слугам многое, продолжая любить их и ценить их достоинства. Государственной мудростью я не уступаю своим министрам, но кроме того, я еще обладаю чисто женским даром предвидения. Существо женского пола обладает большей гибкостью, больше склонно к всяческого рода игре, а это позволяет управлять государством изобретательно и умело. Я разбираюсь в людях, умею подбирать себе советников. На их слабости я смотрю сквозь пальцы, доверяю им, а в благодарность они служат мне верой и правдой.

Я люблю их всех, как собственных детей. Мои мужчины знают это и отвечают мне взаимностью, ибо каждый из них втайне нуждается в матери… И я всегда была им матерью. Иногда ругала их, как напроказивших детей, но это лишь увеличивало их любовь ко мне. Даже для тех моих придворных, кто относился ко мне как к возлюбленной, я тоже была матерью. Я следила за их здоровьем, а если кто-то заболевал, делала все, что было в моих силах. Вот почему состояние Суссекса так меня тревожило. Умирать ему было еще рано, графу исполнилось пятьдесят семь лет, всего на семь лет больше, чем мне.

Однажды от Суссекса прибыл посыльный и сказал, что его господин просит меня удостоить своего верного слугу визитом. Я немедленно отправилась к Суссексу и опечалилась, увидев, как плохо он выглядит. Я взяла его за руку, а граф попытался поцеловать мои пальцы, но я воспротивилась.

— Нет, друг мой, вам нужно беречь силы. Старайтесь дышать ровнее. Королева вам приказывает.

— Миледи, — сказал он, — служба вашему величеству была главной радостью моей жизни.

— Я знаю, — ответила я. — Но ваша служба еще не закончена. Приказываю вам немедленно выздороветь и вернуться ко двору.

Граф слабо покачал головой:

— Увы, ваше величество, мне уже не подняться с этого ложа.

— Вам еще рано умирать.

— Нет, я успел состариться на вашей службе.

— Перестаньте, Томас, — сказала я. — Мы с вами одного возраста, и я не желаю обходиться без вас!

— Смерть слишком близка, ваше величество. Я умираю без сожалений, жаль только, что больше не смогу быть вам полезен. А при дворе пусть блистают другие…

Я грустно покачала головой, поняв, что даже на смертном одре Суссекс говорит о Лестере, которого он всегда считал моим злым гением. Однако, когда после женитьбы Роберта я вознамерилась засадить его в Тауэр, именно Суссекс удержал меня от этого опрометчивого шага. А ведь у него была возможность расквитаться с давним врагом. Суссекс не сделал этого, ибо почитал справедливость превыше всего и желал своей королеве добра.

На глазах у меня выступили слезы.

— Я не могу допустить, чтобы меня покидали лучшие слуги. Я слишком люблю вас, милорд. Я всегда вас любила.

На прощание я сказала, что буду приезжать к нему каждый день до тех пор, пока он не поправится, а думать о нем буду все время.

Но в последние минуты графа меня там не было — с Суссексом находился Хаттон. Он и передал мне последние слова умирающего. Суссекс сказал: «Я ухожу в мир иной, а вас оставляю. Берегитесь Цыгана, он предаст вас всех. Вы не знаете, какой это негодяй».

Под «Цыганом» он, разумеется, имел в виду темноглазого, черноволосого графа Лестера.

Затем Суссекс впал в забытье, а через несколько дней его не стало.

* * *

Меня очень развеселило, когда я узнала, что Дороти Девере не пожелала подчиниться воле своих честолюбивых родителей и сбежала с юным Томасом Перро. Юноша и девушка влюбились друг в друга и решили пожениться. Викарий Броксборнской церкви поведал мне эту романтическую историю. К нему явились двое мужчин и потребовали ключи от церкви, на что священник, разумеется, ответил отказом. Тогда незнакомцы удалились, но на душе у викария было неспокойно, и он решил на всякий случай наведаться в церковь. Оказалось, что двери открыли без него и обряд тайного венчания в разгаре.

— Что ж, эта Дороти девушка с характером, — заметила я. — Выйдя замуж за Тома Перро, она сломала все планы отчима!

Меня и моих дам очень рассмешила эта история. Про отца жениха, сэра Джона Перро, поговаривали, что он приходится мне весьма близким родственником. Не знаю, правда ли это, но сэр Джон и в самом деле был удивительно похож на моего отца. По слухам, сэр Джон появился на свет от любовницы короля, некой Мэри Беркли, которую впоследствии выдали замуж за дворянина Томаса Перро. Сэр Джон был мужчиной гигантского телосложения, отличался вспыльчивостью и без конца попадал во всякие скандальные истории. Пока был жив мой отец, он всячески покрывал буяна, покровительствовал ему и мой брат Эдуард, сделавший Джона Перро рыцарем и неоднократно оплачивавший его долги. За сына этого человека и вышла несостоявшаяся невеста шотландского короля.

Могу себе представить, как бесилась Леттис, ведь это она разжигала честолюбивые помыслы Роберта.

Тот год был омрачен многими смертями.

Скоропостижно скончался мой маленький Лягушонок. Я всегда знала, что полководец из него никудышный. Принц был изящным придворным, но не более того. Злой насмешкой казалось имя Геракл, которым этого уродца нарекли при рождении, правда, позднее он стал называть себя Франсуа.

Я скверно обошлась с ним, играла на его тщеславии, делала вид, что влюблена — и все это ради политических интересов. Желание нравиться мужчинам тоже, конечно, играло свою роль.

И вот мой малыш умер — не в бою, на ложе болезни. Он прожил беспутную жизнь, казавшуюся еще более безобразной из-за уродливой внешности. Подружки принца ценили в нем лишь знатность и богатство.

Я надела траур, немного поплакала. Многие из придворных думали, что я прикидываюсь, но мне и в самом деле было жаль Лягушонка.

Вскоре последовала еще одна смерть, потрясшая всю Европу. От руки убийцы пал Вильгельм Оранский.

Это был страшный удар по всему протестантскому миру. Вильгельм Оранский считался одним из наиболее почитаемых вождей реформаторского лагеря. Благородный, благочестивый дворянин, посвятивший всю свою жизнь защите слабых. В юности он был католиком и, находясь при дворе Генриха II Французского, узнал, что Франция и Испания составляют тайный заговор с целью полного истребления протестантов. Грядущая Варфоломеевская ночь была всего лишь одним из этапов этого дьявольского замысла. Когда Вильгельму стало известно, что герцог Альба собирает армию, чтобы отправиться в Голландию и перебить всех так называемых еретиков, а страну отдать под власть инквизиции, Оранский перешел в протестантскую веру и возложил на свои плечи непосильное бремя борьбы с всемогущим Филиппом Испанским. Вильгельм готов был пожертвовать всем, даже собственной жизнью, ради блага и счастья своего народа.

Но силы были слишком неравны. Альба прибыл в Испанию с десятитысячной армией и создал так называемый Совет по делам о мятежах, прозванный в народе Советом мясников. За короткий период времени больше двадцати тысяч ни в чем не повинных горожан были преданы смертной казни.

Принц Оранский бежал в Германию, где попытался собрать армию, с помощью которой хотел освободить свой народ от испанской тирании.

Все были уверены, что у Вильгельма ничего не получится. Испанцы укрепились в Нидерландах, как никогда; страной правила кровавая инквизиция, людей предавали казни лишь за то, что они отказывались соблюдать обряды католической церкви.

А потом произошло чудо, которым голландцы по праву гордятся до сих пор. Многие недовольные были вынуждены покинуть родные места и перебраться на корабли, промышляя нападениями на испанские суда. Этих пиратов прозвали гезами, то есть «морскими нищими». Гезы захватили приморский городок Бриль, укрепили его и объявили, что будут держаться до тех пор, пока им на помощь не придет «отец Вильгельм».

Это был поворотный пункт освободительной войны, ибо испанцы поняли, что одержанная ими победа вовсе не является окончательной. Успех гезов дал возможность Вильгельму вернуться в Голландию. Принца прозвали Молчаливым, потому что он не любил тратить слова попусту. Восставшие провозгласили его правителем страны.

Голландцы доблестно сражались, а на помощь им пришли французские гугеноты, изгнанные из страны после Варфоломеевской ночи. Вильгельм Оранский искал союзников повсюду, именно тогда он впервые и обратился к Англии.

Я очень хотела помочь ему, но отправлять своих подданных на войну, даже ради правого дела, противоречило моим убеждениям. Вот почему я так охотно помогла герцогу Анжуйскому в финансировании его голландской экспедиции. Я не просто избавилась от назойливого жениха, но и оказала поддержку святому делу.

Филипп Испанский ненавидел Вильгельма Молчаливого всей душой, хорошо понимая опасность, которую представлял для него подобный противник. Вот почему Филипп решил во что бы то ни стало уничтожить Вильгельма. Покушения следовали одно за другим, но всякий раз Вильгельму удавалось спастись. Голландцы считали, что сам Господь охраняет их вождя.

Но в злосчастный июльский день 1584 года некий Бальтазар Жерар выстрелом из пистолета убил в Дельфте героя нидерландской войны. Особенно нелепую окраску этой истории придало то обстоятельство, что, как было установлено впоследствии, пистолет Жерар купил на деньги, полученные им от самого Вильгельма. Дело в том, что подлый убийца обратился к принцу за помощью якобы в поддержку нуждающихся кальвинистов. Приобретя оружие, Жерар вновь оказался поблизости от Вильгельма и застрелил его.

Убийцу схватили, подвергли пыткам, и он признался, что служит королю Испанскому. Казнь злодея была поистине ужасной, ибо голландцы, лишившись своего любимого вождя, жаждали мести, однако Вильгельма было не вернуть.

Узнав страшную новость, Берли немедленно собрал членов Тайного Совета.

— Положение крайне тяжелое, — сказал он. — Смерть Вильгельма Оранского означает, что теперь спасти Голландию от испанцев может только Англия.

Мне не хотелось с этим соглашаться. Я понимала, что меня втягивают в затяжную, кровопролитную войну на чужой территории. Станут гибнуть люди, последуют огромные расходы, а результат окажется мизерным. Если уж принцу Оранскому не удалось изгнать испанцев, то англичанам это и подавно не под силу.

— Принц был человеком удачливым, — сказал Берли. — Если бы у него имелось побольше средств, возможно, он добился бы и большего.

Я ответила, что мы внесли свой вклад в борьбу Нидерландов, снарядив армию герцога Анжуйского. Голландцы должны нам деньги, долг до сих пор не выплачен. Народ в Нидерландах трудолюбив и отнюдь не беден. Если бы не гражданская война, правительство могло бы очень быстро собрать требуемую сумму.

Министры согласились со мной, но в то же время указали на опасность, которой угрожает нашей стране возможная победа испанцев в Нидерландах — слишком уж близко от Голландии до английских берегов. Нельзя забывать, что Филипп Испанский — лютый враг Британского королевства.

Я подумала, что, возможно, удастся договориться о совместных действиях с французами. Ведь победа испанцев тоже не в их интересах.

Мои отношения с парижским двором в последнее время складывались неважно. Французы не забыли обиду, которую я нанесла герцогу Анжуйскому. Королева-мать наконец поняла, что я никогда всерьез не собиралась брать ее сына в мужья, а всего лишь оттягивала время.

Внутреннее положение во французском королевстве после смерти наследника престола еще более усложнилось. У Генриха III детей не было, а ближайшим родственником короля являлся Генрих Наваррский, приверженец гугенотской веры.

Я не на шутку встревожилась, когда голландцы предложили Генриху III стать сюзереном Нидерландов в обмен на военную помощь. Одна мысль о том, что Нидерланды могут оказаться во власти французской короны, привела всех нас в панику. Это было почти столь же опасно, как победа испанцев. Слава Богу, Генрих отказался, и мы вздохнули с облегчением.

Не все мои советники склоняли меня к войне. Некоторые из них, в том числе Уолсингэм, считали, что в эту кашу лезть не следует. Победы не добиться, так лучше не тратить денег попусту, а укрепить оборону своей страны. Нужно как можно быстрее строить флот, лишь он способен превратить королевство в неприступную крепость.

Я всей душой была согласна с этим мнением и говорила, что Генрих III хил и недужен, как и его уже умершие братья. Род Валуа обречен. Если король умрет, во Франции все переменится, ибо на престол взойдет гугенот.

Лазутчики Уолсингэма слали вести одна тревожней другой. Герцог де Гиз заключил союз с Филиппом Испанским. Цель сговора — помешать Генриху Наваррскому стать французским королем, а кроме того, очистить Францию от гугенотов. Испанцы хотели превратить французское королевство в чисто католическую державу. Я знала: Филипп не угомонится, пока не подомнет под себя всю Европу.

Как всегда, столкнувшись со сложной проблемой, я предпочитала тянуть время.

Нужно было как следует пораскинуть мозгами, дабы выбрать наиболее разумный курс действий.

* * *

Но счет смертям в тот год еще не был окончен. Бедный Роберт — мне было очень его жалко, ведь он так гордился своим сыном. Я уже раскаивалась, что устроила Роберту выволочку за переговоры по поводу возможного брака мальчика с Арабеллой Стюарт, в конце концов, какой отец не желает добра своим детям!

Роберт явился ко мне и сказал, что сын его болен и он просит позволения на время удалиться от двора. Я немедленно отпустила его, сказав, что буду молиться за выздоровление мальчугана.

Должно быть, у постели умирающего мальчика сидели рядом отец и мать. Даже ненавистную Леттис в эти дни мне было жаль. Но у нее, в конце концов, были и другие дети, Роберт же лишился своего единственного сына, во всяком случае, единственного законнорожденного.

Я думала о страданиях Роберта все время. Мне пришло в голову, что, несмотря на неутомимую изобретательность моего любимца, все его самые заветные планы неизменно заканчиваются крахом. Он хотел стать моим супругом и возложить на свою голову корону, однако судьба распорядилась иначе. Не позволила я Роберту возвыситься и за счет детей. Зато я сделала его самым могущественным, самым богатым дворянином королевства. Правда, сам Роберт вовсе не считал себя богатым. Он всегда тратил больше, чем мог себе позволить, обожал всевозможные излишества, не мог жить без расточительства, да и содержание всех этих великолепных дворцов и замков стоило огромных денег.

Я не знаю человека, обладавшего большим количеством недостатков. Но сейчас я скорбела вместе с ним.

Мальчика похоронили в Уорике, в часовне Бошан.

Я вызвала Роберта, и когда он явился, велела всем остальным уйти.

— Я думаю, будет лучше, если мы погорюем с тобой вдвоем, — сказала я.

Роберт опустился на низкий табурет возле моих ног, прислонился головой к моим коленям и молча зарыдал. Я гладила его по кудрявым волосам и тоже плакала.

— Говори, если хочешь, Робин, — сказала я. — А если не хочешь — молчи.

Но он хотел говорить. И стал рассказывать мне, каким умным и одаренным был его сын. Только вот крепким здоровьем никогда не отличался. Просто поразительно, что у такого могучего отца родился хилый и болезненный сын, но у природы свои законы. Роберт рассказывал мне, как тяжело мальчик болел, как слабел после каждого приступа.

— Что ж, каждый из нас должен нести свой крест, — сказала я. — Тебе, по крайней мере, есть чем утешиться. Произошла страшная трагедия, но время залечивает раны.

Он поблагодарил меня за сочувствие, сказал, что одна я способна исцелить его душу. Я же ответила, что всегда буду рядом с ним, когда судьба от него отвернется.

Роберт поцеловал мою руку, мы были очень близки в этот момент. Оба понимали, что наша любовь — самое драгоценное сокровище на свете, и положить ей конец может только смерть.

— Мать малыша просто обезумела от горя, — сказал Роберт.

— Естественно, на то она и мать.

— И еще ее очень тяготит, что ты на нее гневаешься. Если бы ты позволила ей вернуться ко двору…

Тут мое размягчившееся сердце сразу же ожесточилось.

— Ну уж нет, — холодно и твердо отрезала я. — Этой особе при моем дворе делать нечего.

Мы оба замолчали, ощущение близости исчезло. Роберт все испортил, пустив в наш Эдем змею.

Берли принес мне политический памфлет, на который, с его точки зрения, я должна была обратить внимание.

То был весьма приятный вечер, устроенный по печальному поводу — в память об умерших друзьях, герцоге Анжуйском и Вильгельме Оранском. Я надела великолепное черное бархатное платье, украшенное серебряной вышивкой и жемчугом, на волосы набросила шаль, сплетенную из тончайших серебряных нитей. Она была похожа на паутину, и мои белошвейки потратили множество дней, чтобы изготовить этот шедевр. Мое жабо искрилось золотыми и серебряными звездами, и я была весьма довольна собой, чувствуя, что наряд мне к лицу.

Мысли мои были заняты нидерландским вопросом. Мнения членов Совета разделились. Берли, например, был уверен, что, получив от Генриха III отказ, голландцы должны теперь предложить нидерландскую корону мне.

Я размышляла над этой захватывающей перспективой, когда Берли спросил, видела ли я гнусный пасквиль, который ходит по рукам придворных.

Я ответила, что впервые слышу, и поинтересовалась, что это за пасквиль.

Берли сказал, что памфлет называется «Копия письма, написанного кембриджским магистром искусств», и речь в нем идет о злодеяниях некоего дворянина.

— Графа Лестера? — догадалась я.

Берли кивнул.

— Про Лестера вечно пишут всякие гадости, — пожала я плечами. — Ему слишком многие завидуют. Кто автор?

— Памфлет анонимный, но говорят, что написал его некий иезуит, которого зовут Роберт Парсон.

— Я слышала это имя. Парсон один из тех, кто хочет во что бы то ни стало восстановить в Англии католицизм и готов ради достижения своих целей на любые мерзости — впрочем, как большинство его единоверцев. Англия была бы куда более счастливой страной без всей этой публики. Так что говорится в памфлете?

— Если вашему величеству угодно, я могу дать вам эту книжицу, но предупреждаю: чтение не из приятных.

— Стало быть, там упоминаюсь и я?

Берли молчал.

— Немедленно дайте мне памфлет, — приказала я.

Так ко мне попал самый злобный, самый отвратительный документ из всех, какие только мне доводилось видеть в своей жизни. Обвинения были настолько абсурдны, что воспринимать их всерьез было бы дикостью, однако в море клеветы были разбросаны островки правдоподобия. Иезуиту не хватило ума; если б он ограничился более или менее проверенными слухами, тогда сумел бы нанести мощный удар не только по репутации Лестера, но и по самой королеве. Злоба лишь снижала эффект.

Каждая страница памфлета буквально сочилась ядом. Жизненный путь Роберта был и так достаточно извилист, автор мог бы обойтись и без вздорной клеветы. Несмотря на гнев и тревогу, с которыми я читала эти страницы, временами мне хотелось улыбнуться — зависть Парсона к фавориту была явной и несомненной. Не слишком подобающее чувство для человека, посвятившего себя служению Господу.

Роберта в памфлете называли Медведем. Я с первых же слов поняла, о ком идет речь: «Всем известно, что Медведь больше всего любит свое брюхо…» Какая чушь, подумала я. Конечно, Роберт не дурак поесть, но куда больше он любит славу, власть, богатство. Ведома ему любовь и иного рода — к сыну, к жене — а главное, ко мне. «Дворянское происхождение этого зверя насчитывает всего два поколения, причем каждое из них запятнано плахой». Это, допустим, верно, но разве Роберт виноват в том, что мой дед сделал из его деда козла отпущения? Отец Роберта действительно угодил на эшафот из-за собственного честолюбия, но в этом Роберт опять-таки не виноват. Мало ли кто умер на плахе? Моя собственная мать, множество невинных людей. Нет, этот иезуит определенно дурак! «Он участвовал в заговоре против детей короля Генри, когда они были еще детьми», — говорилось далее в пасквиле. Тоже вроде бы верно, но я-то знала, что Роберт и в ранние годы был предан мне душой и телом. Разве не продал он свои земли, чтобы у меня были средства для борьбы за престол?

Дальше мне читать не захотелось. Я предчувствовала, что от Парсона уважения к королевскому величеству ожидать не приходится. И оказалась права. Покончив с честолюбием Лестера, автор взялся за отношения между королевой и фаворитом. Вновь всплыли все мерзости, вся злонамеренная хула — и тайные роды, и умерщвленные либо отданные на сторону младенцы. Чем дальше я читала, тем больше злилась.

Парсон утверждал, что граф Лестер убийца, умертвивший не только свою жену, но и многих других. Что же касается Эми Робсарт, то ее убили слуги Лестера по непосредственному приказу своего господина, вознамерившегося жениться на королеве.

Ранее автор писал, что граф Лестер околдовал королеву злыми чарами, дабы подчинить ее своей похоти. Любой здравомыслящий человек задался бы вопросом: если все это правда, то почему я не вышла замуж за Лестера после «убиения» его первой жены?

Далее Парсон весьма подробно описывал смерть лорда Шеффилда. Этого джентльмена якобы умертвили по приказу Лестера, поскольку Шеффилд намеревался развестись с женой, уличенной в любовной связи с фаворитом. Шеффилда отравили, вызвали у него посредством хитроумного яда искусственное удушье. Затем последовало убийство лорда Эссекса, которого Лестер убрал с помощью еще более хитрого итальянского яда. Граф Эссекс узнал, что его жена беременна от фаворита, и потому обманутого мужа пришлось убить, а новорожденного младенца якобы тоже умертвили. Леди Шеффилд, ставшая для Лестера помехой, подвергалась медленному отравлению — у нее выпадали волосы, крошились ногти, и бедняжка спаслась лишь благодаря замужеству с сэром Эдуардом Стаффордом. Общеизвестно, писал автор, что отношение Лестера к леди Шеффилд стало предметом следствия, однако судьи так боялись всемогущего фаворита, что не осмелились докопаться до истины.

Каким же идиотом был этот иезуит! Ему бы ограничиться теми обвинениями в адрес Роберта, которые хоть и не были доказаны, однако основывались на реальных фактах, но Парсону этого было мало. Какая глупость — приписывать мне каких-то несуществующих детей. Ведь королева все время на виду, разве я могла бы выносить и родить ребенка втайне от своих приближенных?

Некоторые домысли Парсона были и вовсе высосаны из пальца — например, история с умерщвлением кардинала де Шатильона.

Этого прелата убрала Екатерина Медичи, потому что он стоял у нее на пути. Всем известно, что королева Французская — искусная отравительница, зачем же сваливать вину на Роберта? Ему кардинал никоим образом не мешал. Парсон весьма неубедительно намекал, что кардинал якобы намеревался разоблачить интриги Лестера, направленные против моего брака с герцогом Анжуйским. Тогда-то Лестер, мол, и послал к кардиналу своих отравителей.

Я с ужасом читала это гнусное сочинение, но не могла от него оторваться. Здесь возводилась хула не только на Роберта, но и на меня, на многих близких людей. Когда иезуита поймают, он дорого заплатит, мысленно пообещала себе я. Среди убийц и отравителей автор числил моего астролога Джона Ди, любимого лекаря Роберта, итальянца доктора Джулио, который якобы привез со своей родины целую коллекцию ядов. Доктор Джулио был выставлен как главный пособник Роберта во всех его злодействах.

Если верить отцу Парсону, Роберт прекрасно владел черной магией, обладал ненасытной похотью, отличался чудовищной алчностью и кровожадностью. Сам дьявол не шел ни в какое сравнение с этим монстром.

Иногда я с трудом удерживалась от смеха. Однако нетрудно было себе представить, как используют этот пасквиль мои враги. Роберт стоял слишком близко к трону, чтобы обвинения в его адрес не затрагивали мою репутацию.

Вновь начнут ворошить старое, воскрешать полузабытые скандалы. Обязательно вспомнят и смерть несчастной Эми Робсарт. Если бы я вышла замуж за Роберта, народ давно бы уже возненавидел меня. Отвернулись же шотландцы от Марии Стюарт, когда она сочеталась браком с убийцей своего мужа. Упрямая, глупая Мария — и мудрая Елизавета.

Вот и теперь мне понадобилась вся моя мудрость, чтобы решить, как поступить с этим зловредным сочинением. Самое хорошее оружие в подобных случаях — насмешка. Нельзя ли высмеять и опорочить автора?

Одновременно с этим нужно строго-настрого запретить продажу памфлета.

Мой Совет издал указ, запретивший продажу и распространение сочинения, которое впоследствии получило название «Зеленый плащ отца Парсона, или Благосостояние Лестера».

По моему повелению было объявлено, что содержимое этого документа — ложь с первого до последнего слова.

Молодой Филипп Сидни, недавно произведенный мной в рыцари и ставший сэром Филиппом, написал сочинение в защиту своего дяди. Это был весьма убедительный и красноречивый трактат, в котором утверждалось, что род Дадли происходит из родовитого и старинного провинциального дворянства. Милый Сидни! Я всегда любила его, зная, как искренне привязан он к своему дяде. Такой славный и ученый молодой человек не мог любить человека недостойного, поэтому я высоко ценила его привязанность к Роберту.

Однако памфлет Филиппа Сидни, сочиненный в защиту дяди, не вызвал ни у кого интереса. В нем в отличие от «Зеленого плаща» не было пикантных деталей, а людей во все времена порок интересовал куда больше, чем добродетель.

Мой приказ о запрете пасквиля полностью выполнен не был. Всегда находились желающие немного подзаработать, распространяя запретную литературу. Со временем с «Зеленым плащом отца Парсона» ознакомились все мои подданные.

Еще меньше мне понравилось то, что памфлет почти сразу же появился в иностранных переводах. Наибольшую прыть проявили французы, издав сочинение Парсона под названием «Преступная жизнь, злодеяния и козни милорда де Лестера». По неудачному стечению обстоятельств моим посланником при французском дворе был сэр Эдуард Стаффорд, новый муж Дугласс Шеффилд.

Бедный Стаффорд оказался в весьма затруднительном положении. Он написал Уолсингэму и Берли, испрашивая инструкций. Как он, английский посол, должен реагировать на издание во Франции книжонки, оскорбляющей королеву и одного из главных сановников королевства? Оставлять подобный выпад без последствий нельзя, к тому же в этом пасквиле затрагивается честь жены самого посланника. Стаффорд писал, что Дугласс после издания книги впала в глубокую меланхолию, слегла и чуть ли не при смерти. Если раздуть эту историю, то скандал разрастется еще шире, писал далее посланник и просил незамедлительного ответа.

Когда мне принесли эти письма, я прониклась к бедной Дугласс жалостью. В пасквиле ее, как и меня, объявляли соучастницей убийства. У меня, благодарение Господу, нервы крепкие, но Дугласс силой характера никогда не отличалась. Представляю, как она раскаивалась в своем легкомысленном поведении. Должно быть, проклинала тот день, когда увидела Роберта и дала волю своим чувствам в ущерб добродетели. Однако следовало решить, какому образу действий отдать предпочтение.

Берли сказал, что Стаффорд сам подсказывает верную линию поведения: лучше сделать вид, что ничего особенного не произошло, пусть никто не думает, что мы придаем обвинениям Парсона хоть какое-то значение.

Я кивнула:

— Да, Стаффорд прав. Если мы оставим этот факт без внимания, никто не подумает, что эта клевета нас задела. Если же мы начнем протестовать, создастся впечатление, будто нам и в самом деле есть чего бояться.

— Итак, этот памфлет для нас — бред фанатика, — заключил Берли.

Так оно, собственно, и было, но история «Зеленого плаща» на этом не закончилась. В течение долгих лет злосчастный памфлет многократно переиздавался и тайно перевозился в Англию. Впрочем, Роберт был не из слабонервных, за свою репутацию он никогда особенно не беспокоился, к тому же граф Лестер стал фигурой настолько могущественной, что вряд ли кто-нибудь отважился бы сказать ему оскорбительное слово.

* * *

События в Нидерландах достигли кульминации, и Берли дал мне понять, что вскоре, увы, придется принимать по этому вопросу кардинальное решение.

Как мы и предвидели, в Англию прибыли голландские депутаты, предложив мне корону Нидерландов. Они были уверены, что я не смогу отказаться от столь щедрого подношения. Эти люди не понимали, что я всем своим существом ненавижу войну и хочу во что бы то ни стало сохранить в своем королевстве мир. Если бы не вечная угроза, исходившая от Испании, я ни за что не вмешалась бы в дела иностранного государства. Но мои министры были правы, когда говорили, что мы не можем отдавать испанцам страну, расположенную в непосредственной близости от наших берегов.

Итак, я приняла решение помочь голландцам не только деньгами, но и солдатами. Правда, с депутации было взято обещание выплатить Англии все затраты до последнего фартинга, когда война закончится. В качестве залога Нидерланды передают Англии во временное владение по одному городу в каждой провинции.

Согласно договоренности, мы должны были отправить в Голландию четыреста всадников, четыре тысячи пехотинцев и еще семьсот солдат для размещения по гарнизонам. Вскоре стало ясно, что этих войск недостаточно, и я пообещала голландцам дополнительно шестьсот конников и тысячу пехотинцев.

Мне хотелось сделать Роберту и лорду Берли приятное, поэтому я назначила Филиппа Сидни губернатором города Флашинга, а Томаса Сесила, старшего сына моего Святого, губернатором города Бриля.

И Роберт, и Берли не упускали случая продвинуть по службе тех, кому они покровительствовали. Даже мой главный советник, никогда не страдавший болезненным честолюбием, был в этом отношении не безгрешен: он не давал ходу братьям Бэкон, весьма способным молодым людям, страшась, что они затмят его собственных детей — не столько старшего, Томаса, сколько горбатого Роберта. Младшего сына Берли опекал особенно, и я не раз имела возможность убедиться в выдающихся способностях этого несчастного молодого человека. Должно быть, физический изъян отточил его ум.

Следовало решить, кто возглавит экспедицию. Я знала, что этой должности добивается Роберт, но мне не хотелось отпускать его от себя, да и мысль о том, что он будет подвергаться опасности, приводила в ужас.

Увы, все окружающие наперебой уверяли, что лучшей кандидатуры не сыскать. Не следовало забывать и о пасквиле Парсона, все еще будоражившем умы моих подданных. Было бы совсем неплохо, если бы граф Лестер на время покинул страну.

Берли и Уолсингэм в один голос говорили, что граф Лестер — самый именитый вельможа в стране, и если мы пошлем его в Нидерланды, то всему миру станет ясно, какое значение Англия придает голландскому вопросу. Роберт же мечтал о славе и даже был готов вложить собственные средства в снаряжение экспедиции. Правда, он не был полководцем, но его должны были сопровождать опытные военачальники.

В конце концов решение о назначении Роберта главнокомандующим было принято.

* * *

Я вызвала Роберта и держала его при себе, пока не наступил день отъезда, объясняя это тем, что нам, мол, многое нужно обсудить в связи с предстоящим походом. Даже в последнюю ночь перед отплытием я не позволила Роберту вернуться к себе домой, где его наверняка с нетерпением ожидала Леттис.

Я проводила Роберта до самого Харвича, и моя армия покинула английские берега на пятидесяти кораблях.

В Роттердаме английскому флоту оказали самый радушный прием. Вдоль берега выстроились горожане, приветственно крича и размахивая знаменами.

Бедные голландцы! Они очень боялись фанатичных испанцев, ибо хорошо знали жестокость короля Филиппа. Что же до Роберта, то ему такой поистине королевский прием наверняка пришелся по вкусу, ведь в глубине души он всегда мечтал стать монархом.

Зато я после его отъезда была сама не своя, жестоко раскаиваясь в опрометчивости решения. Вдруг Роберт погибнет в бою? Как великолепно он смотрелся во главе кавалькады! Когда я сказала ему, что страшусь за его жизнь, Роберт с всегдашней беспечностью ответил, что охотно пожертвовал бы ради меня не одной, а тысячью жизней.

От волнения у меня вновь начались мигрени. Ах, если бы не все возрастающая мощь Испании, голландцы и сами решили бы свои проблемы! Слава Богу, у меня на службе состояли превосходные мореходы вроде сэра Фрэнсиса Дрейка, наносившего испанскому флоту ощутимый урон. Будь таких капитанов побольше, я сумела бы очистить моря от испанцев. Почему эта нация не оставляет другие страны в покое, откуда у них столь фанатичное желание навязать свою власть и свою религию соседям?

Это из-за испанцев мой Роберт вынужден был отправиться на войну!

Однако вскоре мое настроение переменилось. Мне доложили, что голландцы, считавшие Роберта спасителем Нидерландов, предложили ему стать генерал-губернатором Соединенных провинций, то есть, по сути дела, сделаться правителем страны, от чего отказались сначала Генрих III, а за ним и я. Роберт же не задумываясь принял эту высокую честь — даже не посоветовавшись со мной. От ярости я забыла обо всех тревогах. Беспокоиться о Роберте? С какой стати? Он отправился в Нидерланды не для того, чтобы умирать, а для того, чтобы стать монархом!

Вызвав к себе Томаса Хениджа, я воскликнула:

— Что вы думаете об этой новости, сэр? Милорд Лестер охотно принял то, от чего отказалась его королева. Теперь он, должно быть, провозгласит себя голландским королем.

Хенидж, разумеется, был весьма доволен, поскольку, как и остальные мои любимцы, терпеть не мог Роберта, однако вслух осудить графа Лестера побоялся, по опыту зная, что никому не дозволено скверно отзываться о фаворите.

— Я немедленно напишу ему, — продолжила я, — и положу конец этому безобразию. Вы же отвезете мое послание и сообщите милорду Лестеру, что королева им крайне недовольна.

Я немедленно села за стол и выплеснула весь свой гнев на бумагу: «Мы и помыслить не могли, да и теперь с трудом верим, что человек, возвышенный Нашей волей, осыпанный несказанными милостями, способен совершить столь гнусный поступок и нарушить Нашу волю, запятнав честь Нашего королевского величества… Извольте немедленно выполнить Нашу волю, не прибегая к отсрочкам и оправданиям. Свято блюдя присягу, выполните все то, о чем известит вас Наш посланец. Если же монаршья воля не будет выполнена, вы ответите мне головой…»

О, как мне хотелось его унизить! Вы, милорд, посмели без моего согласия принять оказанную вам высокую честь? Что ж, теперь придется публично отказаться от своего решения. Пусть все голландцы знают, что граф Лестер — мой слуга, и не более того.

Ярость моя была беспредельна. Однако приближенные, знавшие свою королеву очень хорошо, прекрасно понимали, что вскоре гнев поутихнет и я не захочу подвергать своего любимца публичному унижению.

Первым предложил проявить осторожность Берли. Он сказал: давайте обсудим этот вопрос и не будем принимать поспешных решений.

Я и сама уже немного смягчилась. Каким счастьем для Роберта, должно быть, было предложение голландцев. Я представила себе, с каким достоинством и величием принял он должность генерал-губернатора. Жаль, что я не видела его в эту минуту. Но благодушие тут же сменилось яростью: он не имел права решать такой вопрос сам. Да и вообще, как он может быть генерал-губернатором Соединенных провинций, если его место рядом со мной, в Англии?

Затем до меня дошли слухи, которые привели меня в полнейшее негодование. Оказывается, негодяйка Леттис собирается отправиться к своему мужу и готовится к отплытию с пышностью, приличествующей особе королевского звания! Графиня Лестер шила себе новый гардероб — купцы всего Лондона несли ей лучшие ткани и драгоценнейшие материалы. Она также заказала несколько новых карет, причем на дверцах герб Лестеров соседствовал с гербом Нидерландов.

С такой помпой путешествовать могла только королева.

Я дала волю чувствам. Королевской поездке мадам Леттис состояться не суждено!

— Не поедет она в Нидерланды к своему новоиспеченному королю, — сурово объявила я. — Если хочет, может посидеть с ним в Тауэре, когда он потеряет свою «корону» и с позором вернется в Англию.

По моему приказу графине Лестер было велено прекратить приготовления к отъезду. Купцы разбрелись по своим лавкам несолоно хлебавши, сложенные сундуки пришлось разобрать. Полагаю, такого исхода Леттис не ожидала.

Я совсем уже было приготовилась простить Роберта, но наглое поведение Леттис распалило мой гнев с новой силой.

Хениджу я велела немедленно отправляться в Нидерланды. Пусть скажет Лестеру, а тот передаст своим дражайшим подданным, что решение о принятии генерал-губернаторского сана было поспешным и необдуманным. Королева Английская, без которой граф Лестер — пустое место, не желает, чтобы ее слуга принимал это назначение.

Однако Берли не спешил отправлять Хениджа в путь, да тот и сам не проявлял особого рвения. Я знала, что Берли с удовольствием сбил бы с Роберта спесь, однако в данном случае политические соображения были выше личных. Берли умел проводить границу между первым и последним, за это я и ценила его больше, чем всех остальных своих советников.

Вот и сейчас он стал мне доказывать, что я не должна подвергать публичному унижению своего полномочного представителя. Разумеется, Лестер должен отказаться от звания генерал-губернатора — Англия не может брать на себя такую обузу, однако ретироваться Роберт должен под каким-нибудь благородным предлогом. Нужно помочь графу выбраться из затруднительного положения, в которое он попал из-за собственного честолюбия. Голландцы должны знать, что Англия вовсе не намерена брать на себя всю полноту ответственности за судьбу Нидерландов. Оказывать военную и финансовую помощь — сколько угодно, но только не ввязываться в открытую войну с испанцами. Мы находимся в крайне деликатном положении, опрометчивый поступок Лестера еще более обострил наш конфликт с Испанией, вот почему нужно проявить благоразумие и сдержанность.

Я позволила Сесилу убедить себя. В конце концов, я и сама ни за что не стала бы подвергать Роберта всенародному осмеянию. Будет вполне достаточно того, что я как следует отчитаю его с глазу на глаз.

Изображая неохоту, я согласилась, чтобы Роберт остался на посту главнокомандующего, пока не утрясется вопрос с его титулом. Когда первая вспышка гнева улеглась, я задалась целью показать всем окружающим, что Роберт действовал на свой страх и риск. Все знали, как я отношусь к своему фавориту, и я должна была во что бы то ни стало избежать подозрений, будто это я сама подтолкнула его принять генерал-губернаторский титул. На заседании Совета я недвусмысленно заявила, что не имею к этому ни малейшего отношения, и потребовала, чтобы мои министры придумали, как нам выйти из опасной ситуации.

Задача, возложенная на Роберта, явно оказалась ему не по плечу. Нельзя было посылать его в Нидерланды. Он сразу же проникся презрением к голландцам за их неотесанные манеры, называя своих союзников не иначе, как «крикунами» и «жестянщиками», и больше всего на свете хотел поскорее вернуться в Лондон.

К тому же, как уже было сказано, граф Лестер оказался никудышным полководцем, испанцы были ему не по зубам. Правда, ему удалось освободить город Граве, после чего Роберт решил, что война выиграна и можно больше не сражаться. Однако вскоре после этого герцог Пармский отбил город обратно, и Роберт переругался со всеми своими генералами, обвиняя в неудаче их.

Могу себе представить, как он скучал по придворной жизни.

Вскоре приключилось несчастье. Филипп Сидни отправился вслед за своим дядей, чтобы возглавить гарнизон Флашинга. Должно быть, молодой человек всячески поддерживал дядю в трудные минуты, оправдывая его ошибки и непомерное честолюбие, ведь, с точки зрения Сидни, граф Лестер не мог поступить неправильно.

Филипп Сидни пребывал в подавленном расположении духа, ибо у него почти одновременно умерли отец и мать. Я тоже опечалилась, особенно из-за Мэри, чью преданность всегда очень ценила. Терпеть не могу, когда умирают близкие мне люди. Ладно еще, если это происходит в постели, но когда кто-то из моих любимцев бессмысленно гибнет на поле брани, это просто невыносимо!

Несчастье произошло возле городка Цутфена. Филипп Сидни вышел утром из своего шатра и отправился на передовые позиции. К несчастью, ему по дороге встретился некий сэр Уильям Пелхэм, Филипп увидел, что этот офицер не надел кирасу, и отдал ему свою. Такая непростительная оплошность! В последовавшей схватке Филипп был ранен в незащищенное бедро. Этот молодой человек всегда был немного не от мира сего, хоть и писал любовные послания Пенелопе Рич, чужой жене. Дочь волчицы, должно быть, унаследовала от своей маменьки колдовскую способность привораживать мужчин, и Филипп сохранил ей верность, хоть и женился на очень хорошей девушке, дочери Уолсингэма.

Мне рассказывали, что раненый Филипп, мучаясь от жажды, отдал принесенную ему воду другому раненому. «Возьмите, вам это нужнее, чем мне», — сказал он.

Тех, кто умирает молодым, нередко называют «святыми», полагая, что эти люди слишком хороши для бренного мира и потому Господь поскорее призывает их к себе. То же самое говорили и о Сидни.

Роберт велел перенести раненого племянника на свою барку, которая поплыла по реке в Арнхайм. Фрэнсис Уолсингэм, жена Филиппа, несмотря на беременность, самоотверженно ухаживала за раненым. Она была ему очень хорошей женой, хоть он продолжал сохнуть по Пенелопе Рич. Говорили, что эта любовь чисто духовного свойства, но, полагаю, бедняжке Фрэнсис все равно было нелегко.

Филипп умер у нее на руках. Представляю, как горевал бедный Роберт.

После торжественного отплытия в Нидерланды его ожидали там сплошные неудачи и несчастья. Вот какие последствия повлекло за собой мое необдуманное решение участвовать в войне на стороне голландцев.

Теперь я ненавидела войну еще больше, чем прежде. Бесполезное, хлопотное и дорогостоящее занятие! Но как же быть с Испанией? Вопрос оставался открытым, тем более что наша голландская экспедиция не принесла никакого результата.

Но тут разразилась новая гроза, вошедшая в историю под названием «Заговор Бабингтона». На время Мария Стюарт заставила меня забыть о Нидерландах.

Загрузка...