Роковые огни

13

Наступил октябрь, и осень уже заметно давала о себе знать; деревья изумляли яркими красками, по утрам и вечерам стоял туман, ночами бывали даже заморозки, но дни почти всегда были ясные, солнечные.

За исключением первого большого вечера, собравшего в залах Фюрстенштейна всех окрестных дворян, и выездов на охоту, которые в это время года вызывали, разумеется, наибольший интерес, в замке не устраивали никаких особенных увеселений. Герцог и его супруга любили проводить время в небольшом кругу избранных и во время своих осенних выездов из столицы желали наслаждаться спокойствием и свободой, зато часто устраивали прогулки по лесистым горам верхом и в экипажах, а к столу ежедневно приглашали довольно много гостей.

Адельгейда была включена в этот тесный круг избранных; герцогиня, узнав, как ее золовка пыталась осложнить положение молодой женщины при дворе, постаралась вознаградить ее за это удвоенной любезностью и при всяком удобном случае приближала ее к себе. Герцог также уделял ей особое внимание, желая отличить посланника в лице его жены. Сам Вальмоден был еще в Берлине две недели, в течение которых он предполагал справиться делами, прошли, но о его возвращении еще не было и речи.

Одним из самых частых гостей в Фюрстенштейне был Эгон фон Адельсберг, а вместе с ним постоянно удостаивался чести получать приглашения и его друг Роянов. Пророчество принца сбылось: Гартмут появился на придворном горизонте подобно ослепительному метеору; все с восторгом следили за ним, и никому и в голову не приходило, что он будет следовать избитой колеей придворной жизни. По желанию герцогини он прочел свою «Ариану», и пьесу восприняли с триумфом. Герцог обещал поставить ее на сцене придворного театра, а принцесса София стала удостаивать поэта своей особой милостью. Окружающие, разумеется, последовали примеру высочайших особ.

Перед замком Родеков стоял охотничий экипаж принца, было еще очень рано. Эгон в охотничьем костюме вышел на террасу, разговаривая с управляющим, который шел за ним.

— Так и тебе захотелось посмотреть на охоту? — спросил он. — Ну, еще бы! Где есть на что поглядеть, там без Штадингера дело не обойдется! Мой камердинер тоже просил опустить его сегодня, я думаю, все население высыплет на место охоты.

— Да, ваша светлость, такое зрелище не каждый день увидишь, — ответил Штадингер. — Большая охота стала редкостью в ваших лесах. Охотиться, конечно, охотятся везде, но в большинстве своем лишь мужчины, как у нас, в Родеке, а без дам...

— Невыносимо скучно, — договорил принц. — Совершенно с тобой согласен! Однако до сих пор ты неблагосклонно относился женскому полу и сразу поднимал крик, как только в Родеке появлялась женщина, еще не достигшая совершеннолетия; неужели на старости лет ты обратился на путь истины?

— Я имел в виду придворных дам, ваша светлость. Придворные дамы могут оказать мне честь, заехав в Родек во время прогулки, пригласить же их на охоту я не могу, так как не женат.

— А почему ваша светлость до сих пор не женаты?

— Мне кажется, старина, ты тоже вбил себе в голову женить меня, как моя всемилост... как весь свет! — смеясь воскликнул Эгон.

— Не трудись напрасно, я не женюсь!

— Это нехорошо, ваша светлость, — нравоучительно сказал Штадингер. — Это даже не по-христиански. Брак — священный союз и дает человеку счастье. Ваш покойный батюшка был женат и я также.

— Ну, разумеется, и ты также! Ты даже дедушка прелестнейшей внучки, которую самым злодейским образом удалил из Родека. Когда Ценца вернется?

Управляющий счел нужным не расслышать последнего вопроса и продолжал развивать ту же тему:

— Их высочества герцогиня и принцесса София того же мнения. Вашей светлости не мешало бы подумать об этом.

— Ты так отечески увещеваешь меня, что я, пожалуй, подумаю. Что касается принцессы Софии, то она намерена приехать в Бухенек на место сбора охотников, и очень может быть, что она заметит тебя и поговорит.

— Очень может быть, ваша светлость! Их высочество всегда удостаивают меня разговором; они знают меня как старейшего слугу княжеского дома.

— Хорошо! Но если принцесса вздумает спросить о змеях и хищных животных, которых я привез с собой из путешествия, скажи, что они уже перевезены в другой замок.

— В этом нет надобности, ваша светлость; вашей светлейшей тетушке уже все известно.

— Известно? Что известно? Уж не ты ли обо всем ей рассказал?

— Так точно, третьего дня, когда был в Фюрстенштейне. Их высочество возвращались с прогулки и изволили подозвать меня и расспрашивать. Их высочество это любят.

— Что же ты ответил?

— «Не извольте беспокоиться, ваше высочество, — сказал я. — Из живых тварей у нас в замке только и есть что обезьяны да попугаи, а змей никогда не бывало. Правда, нам должны были привезти большую водяную змею, но она издохла во время переезда, а слоны при погрузке на пароход вырвались и убежали обратно в пальмовые рощи — по крайней мере так говорит его светлость. Два тигра действительно есть, но они набиты соломой, а от льва у нас только шкура, что лежит в охотничьем зале. Сами изволите увидеть, ваше высочество, ни один из этих зверей не может причинить никакого вреда».

— Зато ты натворил бед своей болтовней! — рассерженно крикнул Эгон. — Что же сказала принцесса?

— Их высочество только улыбнулись и спросили о женской прислуге в Родеке и есть ли в ее числе местные девушки. Но на это я сказал, — Штадингер с силой ударил себя в грудь: — «Всех женщин, какие есть в замке, нанимаю я. Все они работящие и дельные, об этом я позаботился. Но его светлость убегает, увидев их еще издали, а господин Роянов бежит еще проворнее; в кухню же господа не заглядывают с тех пор, как разок там побывали». Их высочество выслушали меня очень благосклонно, изволили похвалить и отпустили с великой милостью.

— А я бы тебя с великой немилостью отправил к черту! — в ярости крикнул принц. — Проклятый старый леший! Что ты наделал!

— Да ведь я сказал только правду, ваша светлость!

— Бывают случаи, когда правду говорить нельзя. У тебя препроклятая манера отвечать, Штадингер! Ты, пожалуй, рассказал принцессе и о том, что еще месяц тому назад отправил Ценцу в город?

— Так точно, ваша светлость.

— Что там опять натворил этот Штадингер? — спросил Гартмут, выходя из замка также в охотничьем костюме и услышав последние слова.

— Выкинул колоссальнейшую глупость! — воскликнул Эгон. Но тут «старейший слуга княжеского дома» не выдержал, он выпрямился с глубоко оскорбленным видом и возмущенно произнес:

— Прошу не прогневаться, ваша светлость, я не выкидывал никаких глупостей!

— Может быть, ты находишь, что глупость выкинул я?

— Не знаю, ваша светлость, но очень может быть.

— Ты грубиян! — вспылил принц.

— Это всем известно, ваша светлость.

— Пойдем, Гартмут, с этим старым ворчливым медведем ничего не поделаешь! — сказал Эгон, сердясь и одновременно смеясь. — Поставил меня в безвыходное положение, а потом сам же меня отчитывает! Боже тебя сохрани, Штадингер, если ты еще когда-нибудь осмелишься что-то подобное рассказывать! — И принц с Рояновым направились к экипажу.

Штадингер продолжал стоять, вытянувшись в струнку, а затем поклонился по всем правилам этикета, с полным «почтением», потому что почтение было для старика главным. Впрочем, оно нисколько не обязывало его уступать; уступать должен был его светлость принц Эгои, ему не полагалось бунтовать против «своего Штадингера».

Сам Эгон был совершенно того же мнения. Рассказав другу о случившемся, он воскликнул с комическим отчаянием:

— Можешь себе представить, как встретит меня теперь наша пресветлейшая! Она непременно догадалась, что я хотел помешать ей приехать в Родек. Конечно, моя нравственность в ее глазах спасена, но какой ценой! Сделай мне милость, Гартмут, излей на мою достопочтенную родственницу весь запас своей любезности, В крайнем случае сочини оду в ее честь, будь громоотводом, а не то меня поразит молния высочайшего гнева.

— Мне кажется, ты должен быть достаточно закален в этом отношении, — насмешливо заметил Гартмут. — Им уже не раз приходилось прощать тебе такие штуки. Так герцогиня и молодые дамы поедут на охоту верхом?

— Да, ведь из экипажа немного увидишь. Кстати, знаешь, Адельгейда фон Вальмоден превосходно сидит на лошади. Я встретил ее третьего дня с лесничим, когда они возвращались с прогулки верхом.

— Вот как! Теперь мы знаем, где нам искать сегодня принца Адельсберга.

Эгон выпрямился и пытливо поглядел в лицо другу.

— Пожалуйста, без иронии! Хоть тебя и не так часто можно видеть возле вышеупомянутой дамы и ты даже стараешься показать будто довольно равнодушен к ней, но я-то слишком хорошо тебя знаю, чтобы не видеть, что ты, пожалуй, даже чересчур разделяешь мой вкус.

— А если бы это на самом деле было так, то ты счел бы это преступлением против нашей дружбы?

— В данном случае нет, потому что цель недостижима для нас обоих. «Прекрасное, холодное северное сияние», как ты окрестил Адельгейду, остается верным своей природе. Оно недосягаемо высоко сияет над горизонтом, и Ледовитый океан, из глубины которого оно подымается, невозможно переплыть. У этой женщины нет сердца, ей чужды страстные душевные порывы, это и придает ей такую завидную уверенность в себе. Признайся, она неподвластна даже силе твоего обаяния; ледяное дыхание, которым веет он нее, охлаждает и тебя, потому-то ты и держишься на расстоянии.

Гартмут молчал; он думал о минутах, проведенных в угловой комнате башни Фюрстенштейна, когда попросил Адельгейду подарить ему огненно-красный цветок. Она отказала ему, но отнюдь не ледяным дыханием веяло тогда от трепетавшей под его взглядом молодой женщины. С тех пор он видел ее почти ежедневно, и хотя редко подходил к ней, но тем не менее знал, что она по-прежнему находится под влиянием его чар.

— И все-таки я не могу отделаться от этой безумной фантазии, — продолжал Эгон с мечтательным выражением в глазах.— Мне кажется, что в ней вот-вот должны пробудиться жизнь и страсть, и суровая полярная зима сменится цветущим летом. Если бы Адельгейда фон Вальмоден была свободна... мне кажется, я решился бы попытаться.

— Что значит попытаться? Уж не хочешь ли ты сказать, что предложил бы ей руку?

— Тебя это, кажется, возмущает? — громко расхохотавшись, сказал принц. — Конечно, я именно это и хотел сказать. Я не питаю предубеждения против «промышленников», как моя почтенная тетушка, у которой при одной мысли об этом наверняка сделались бы судороги. К удивлению, и ты оказываешься не менее щепетильным. Но вы можете успокоиться: его превосходительство господин супруг уже владеет бутоном, хотя его скучная дипломатическая физиономия не способна пробудить его к жизни и помочь расцвести. Завидное счастье выпало на долю этого человека!

— Никого не следует называть счастливым до его смерти, — вполголоса заметил Гартмут.

— Весьма мудрое замечание, только, к сожалению, в нем нет ничего нового. Знаешь, по временам у тебя в глазах мелькает что-то такое, что просто может испугать. Не во гнев тебе будет сказано, Гартмут, сейчас в твоем лице было что-то совершенно дьявольское!

Роянов не ответил. В этом месте шоссе выходило из леса; впереди показался Фюрстенштейн, и через полчаса экипаж въехал во двор замка, где кипела жизнь. Вся прислуга была на ногах, верховые лошади и экипажи стояли наготове, и большая часть приглашенных на охоту уже явилась.

В назначенный час тронулись в путь. При ярком солнце это зрелище было очень живописным. Процессию возглавлял герцог с герцогиней, за ними следовала многочисленная свита и целая толпа приглашенных, причем все дамы помоложе ехали верхом, а сзади при полном параде следовал весь охотничий персонал; все направлялись в леса Фюрстенштейна, и вскоре они ожили. Со всех сторон защелкали выстрелы; дичь, то поодиночке, то небольшими группами, пробиралась через чащу или стремительно неслась через прогалины, спасаясь от преследования, но в конце концов все-таки попадала под пулю.

Шонау стянул весь персонал служащих в лесничество, и его распоряжения были такими, что не случилось ни малейшего недоразумения, которое могло испортить настроение. Сбор был назначен около полудня в Бухенеке, маленьком замке герцога, стоявшем среди леса. В случае перемены погоды он мог послужить обществу убежищем, но сегодня в этом не было надобности; погода стояла великолепная, только, пожалуй, слишком жаркая для октября. Солнце просто жгло, и это даже мешало завтраку, поданному на открытом воздухе.

Несмотря на это, общество чувствовало себя непринужденно, и на широкой зеленой лужайке перед замком царило оживление. Герцог был в превосходнейшем настроении, герцогиня приветливо разговаривала с окружающими дамами, а лесничий сиял от восторга, потому что герцог самыми лестными словами выразил ему свое удовлетворение.

Адельгейда, находившаяся вблизи герцогини, и сегодня была в центре общего внимания; безусловно, она была самой красивой среди дам, другим же, чтобы казаться красивыми, почти всем были необходимы роскошные туалеты и вечернее освещение. Здесь, при ярком свете полуденного солнца, в обычных темных амазонках многие известные красавицы померкли, в то время как высокая, стройная фигура Адельгейды была как будто создана для этого костюма, а ослепительная свежесть кожи и шелковистый блеск белокурых волос еще выгоднее выделялись при дневном освещении. Кроме того, она, действительно, оказалась опытной всадницей и сидела на лошади легко и уверенно. Словом, «прекрасное северное сияние», как звали Адельгейду уже и в придворном обществе, вызывало восторг, тем более что молодая женщина должна была на несколько недель исчезнуть.

Посланник сообщил жене, что его служебные дела окончены, но коль он уже заехал в северную Германию, то хочет воспользоваться этим, чтобы побывать на штальбергских заводах. Там намечались большие преобразования, которые требовали окончательного обсуждения, и Вальмоден как опекун наследника имел при этом решающий голос; поэтому его присутствие было необходимо. Он уже получил от своего правительства отпуск и уведомил герцога о том, что вернется позднее. В то же время он предоставлял жене полную свободу оставаться в Фюрстенштейне или ехать с ним на родину, если она желает повидаться с братом. Молодая женщина выбрала второе и уже сказала герцогине, что завтра едет с мужем.

Принцесса Софья со своей гофдамой и прочими пожилыми особами приехала в Бухенек в экипаже и прежде всего стала усердно ловить принца Эгона, который с неимоверной ловкостью постоянно от нее ускользал. Наконец она потеряла терпение и велела одному из кавалеров позвать к ней принца. Эгон, разумеется, должен был подчиниться приказанию, но из предосторожности захватил с собой «громоотвод» и предстал перед принцессой под руку с Рояновым.

— Ну-с, Эгон, можно наконец на вас взглянуть? — не особенно милостиво встретила она его. — — Сегодня вы так заняты, кажется, вас просто рвут на части.

— Я всегда к услугам моей всемилостивейшей тетушки, — возразил Эгон, но любезность ему не помогла; принцесса смерила его уничтожающим взглядом.

— Если останется время после исполнения рыцарских обязанностей при баронессе фон Вальмоден! Когда вернется ее супруг, она даст своему рыцарю прекрасную характеристику. Конечно, вы принадлежите к числу близких знакомых посланника?

— О, да! Поверьте, ваше высочество, я высоко ценю его и как человека, и как дипломата.

— Я вполне вам верю, Эгон! Ваша честность для меня вне всякого сомнения! — с язвительной иронией сказала принцесса. — Кстати, третьего дня я случайно увидела вашего управляющего из Родека, старика Штадингера. Он выглядит молодцом для своих лет.

— Но, к сожалению, страдает слабостью памяти, — поспешил заверить ее принц. — Штадингер все забывает, не правда ли, 'Гартмут? Сегодня он уже не помнит того, что вчера видел собственными глазами.

— Напротив, я считаю, что у него замечательная память. Кроме того, это старейший слуга вашей семьи, надежный человек, рассудительный...

— И грубый! Вы не можете себе представить, какая невероятная грубость таится в этом Штадингере! Он буквально тиранит меня и Роянова. Я уже подумываю о том, чтобы отправить старика на покой.

Это, конечно, и близко не было похоже на правду. Он не посмел бы сделать такое предложение Петеру Штадингеру, потому что плохо пришлось бы ему в таком случае. Но принцесса Софья, славившаяся надменным отношением к прислуге, на сей раз была необыкновенно снисходительна.

— Вам не следует этого делать, — заметила она. — Человеку, который служит уже третьему поколению вашей семьи, можно многое простить, особенно имея в виду «идеальный порядок», какой вы завели у себя в Родеке. Кажется, у вас недолюбливают гостей и предпочитают уединение.

— Ах, уединение! Оно так приятно после бурной скитальческой жизни, и мы этим просто наслаждаемся. Я занимаюсь, главным образом...

— Приручением индийских животных, — злорадно договорила принцесса.

— Нет, моими... моими путевыми заметками, которые я собираюсь издать, а Гартмут пишет элегические сонеты. В настоящее время он работает над балладой, сюжет которой подсказали ему вы, ваше высочество.

— Господин Роянов, неужели вы воспользовались этим сюжетом? — спросила принцесса с просветлевшим лицом.

— Да, ваше высочество, я очень благодарен вам за идею, — ответил Гартмут, совершенно не помня, что это был за сюжет, но поняв только, что теперь его очередь вступить в разговор.

— Очень рада! Я люблю поэзию и поощряю ее.

— И с такой удивительной чуткостью! — с увлечением поддакнул Эгон, но тут же поспешно воспользовался случаем, чтобы ускользнуть, оставив в жертву принцессе друга, и немедленно оказался возле герцогини, точнее, возле Адельгейды фон Вальмоден.

После завтрака все с новыми силами снова занялись охотой, но погода, до сих пор ясная и солнечная, после полудня стала меняться; голубое небо постепенно заволокло тучами, но было по-прежнему тепло, почти душно. По-видимому, надвигалась гроза.

Чтобы наблюдать за охотой, герцогиня и часть ее свиты выбрали себе место на холме, с которого лучше всего можно было все видеть. Вдруг охотники неожиданно взяли другое направление, и зрители последовали за ними. При этом с Адельгейдой случилось небольшое несчастье: у ее лошади лопнула подпруга, и всадница только благодаря быстроте своей реакции не упала, а быстро спрыгнула на землю. Но зато ехать дальше верхом стало невозможно, потому что дамского седла в запасе не было; поэтому Адельгейде пришлось отказаться от дальнейшего участия в охоте, и она решила идти пешком в Бухенек, а один из егерей повел туда же ее лошадь.

Адельгейда велела ему идти вперед, а сама еще осталась на холме, где теперь было пусто и тихо. Она была даже в какой-то мере рада случившемуся, потому что это избавило ее от необходимости до конца охоты оставаться в обществе и позволило сбросить маску, под которой прятались истинные чувства; она с облегчением вздохнула.

Куда девалось холодное спокойствие, с которым молодая женщина всего несколько месяцев тому назад вместе с мужем появилась на новой родине! Теперь, когда Адельгейда была одна и знала, что никто за ней не наблюдает, можно было заметить, как сильно она изменилась. Ее лицо стало еще более волевым, но вместе с тем на нем появилась и какая-то новая скорбная черточка, как у человека, который в полном одиночестве борется со своим горем и страхом. Голубые глаза утратили холодность и бесстрастность, в их глубине таилось страдание, а белокурая Золовка опустилась как бы под гнетом невидимого тяжелого бремени.

А между тем Адельгейде дышалось легче при мысли, что это был последний день, который она проведет в Фюрстенштейне. Завтра в это время она будет уже далеко. Она надеялась, что там найдет спасение от той непонятной, пугающей силы, с которой она безуспешно боролась последние недели, и думала, что ей станет легче, когда она не будет изо дня в день видеть глаза Гартмута, слышать его голос. Молодая женщина убеждала себя, что очарование должно исчезнуть, когда она вырвется из заколдованного круга. Теперь, слава Богу, она могла, наконец, бежать.

Шум охоты постепенно удалялся и наконец совсем затих; зато в лесу, обступившем холм, послышались шаги. Адельгейда поняла, что она здесь не одна. Она хотела уйти, но едва повернулась, как из-за деревьев показался Гартмут Роянов.

Встреча была так неожиданна, что баронесса отступила Назад, к стволу дерева, точно ища у него защиты от человека, на которого смотрела с выражением ужаса, как раненая лань, видящая перед собой охотника. Роянов сделал вид, что не замечает Итого, и торопливо заговорил:

— Вы одни? Значит, несчастный случай не причинил вам вреда? Мне сказали, что вы упали с лошади.

— Какое преувеличение! Просто на седле лопнула подпруга, Но я вовремя заметила это и соскочила, а лошадь преспокойно становилась. Вот и весь несчастный случай.

— Слава Богу! Мне сказали, будто вы упали и ушиблись, а так как вас больше не было видно, то я боялся...

Гартмут запнулся, потому что по взгляду Адельгейды понял, что она ему не верит. Действительно, он прекрасно знал, как было дело и где и почему осталась Адельгейда.

— Благодарю вас, но вы совершенно напрасно беспокоились, — холодно сказала Адельгейда. — Вы могли бы сами догадаться, что в случае настоящего несчастья герцогиня и другие дамы не бросили бы меня в лесу без помощи. Я иду в Бухенек.

Она хотела пройти мимо Роянова; он с поклоном отступил на шаг, чтобы пропустить ее, но при этом тихо проговорил:

— Я должен попросить у вас прощения за то, что необдуманно обратился к вам с просьбой, за которую несу теперь такое суровое наказание. Но ведь я просил только дать мне цветок; неужели это такое тяжкое преступление, чтобы неделями сердиться из-за него?

Адельгейда остановилась, почти не осознавая, что делает. Она опять чувствовала себя во власти этих глаз, этого голоса; они притягивали ее как магнит.

— Вы ошибаетесь, — возразила она, — я не сержусь на вас.

— Не сердитесь? А между тем вы и в настоящую минуту говорите ледяным тоном, который я постоянно слышу от вас, как только осмеливаюсь подойти. Теперь вы уже знакомы с моим произведением, ведь вы присутствовали, когда я читал «Аривану». Все хвалили мою пьесу и даже чересчур, только из ваших уст я не услышал ни слова! «Вы и сегодня ничего не скажете мне о ней?

— Мне кажется, мы сегодня на охоте. — Адельгейда попыталась уклониться от ответа. — Здесь не место рассуждать о достоинствах поэтических произведений.

— Мы оба больше не участвуем в охоте, нас окружает лишь безмолвней лес. Посмотрите на эту осеннюю листву, которая наводит на такие тоскливые мысли о прошлом, на это тихое озерко там, внизу, на эти розовые облака вдали; мне кажется, во всем этом поэзии бесконечно больше, чем в залах Фюрстенштейна.

Отсюда на самом деле открывался прекрасный вид на горы. Бесконечное море лесных вершин пестрело осенним разноцветьем — от темно-бурого до светлого, золотисто-желтого, а между ними просвечивал красный цвет кустарников. Увядающая природа перед отдыхом еще раз засияла своим великолепием.

Далеко внизу лежало маленькое лесное озеро, точно дремавшее в венке из осоки и камыша, и удивительно напоминало бургсдорфский пруд. Оно также заканчивалось лугом, покрытым сочной зеленой травой, пышно разросшейся на топкой болотистой почве, которая, коварно прикрывшись зеленью, безвозвратно затягивала вглубь свои жертвы. Даже теперь, при дневном свете, эта почва выдыхала туман; когда же на землю спускалась ночь, то, наверно, и здесь блуждающие огни водили свои призрачные хороводы.

На горизонте все выше и выше поднималась темная стена грозовых облаков, и время от времени в недрах туч вспыхивал голубоватый свет молний.

Адельгейда не ответила на слова Гартмута; она смотрела вдаль, чтобы не видеть лица человека, стоявшего перед ней, но чувствовала на себе взгляд его темных, жгучих глаз.

— Завтра вы уезжаете, — снова заговорил Роянов. — Кто знает, когда вы вернетесь и когда я опять вас увижу! Неужели я так и не услышу вашего приговора, не узнаю, снискало ли мое произведение милость в глазах... Ады?

Опять он произнес имя Адельгейды, опять его голос имел тот мягкий, страстный, сдержанный тон, которого она боялась и к которому все-таки прислушивалась как к волшебной мелодии. Адельгейда чувствовала, что уйти на этот раз не удастся. Она медленно обернулась к Гартмуту; ее лицо выражало твердую решимость выйти победительницей из тяжелой борьбы с самой собой.

— Вы странно играете этим именем, — серьезно и гордо сказала она. — Им было озаглавлено и стихотворение, написанное незнакомой рукой и каким-то загадочным путем присланное мне на прошлой неделе без подписи...

— Но вы все-таки прочли его! — перебил он ее с торжеством в голосе.

— Да... и сожгла.

— Сожгли?

В глазах Гартмута опять блеснул недобрый демонический огонь, а в душе вспыхнули жажда мести и ненависть к человеку, который смертельно оскорбил его и которому он желал нанести за это смертельный удар; но в то же время он любил эту женщину необузданной, всепожирающей страстью. Впрочем, то, что Он чувствовал в настоящую минуту, было скорее ненавистью, чем любовью.

— Бедный листок! — сказал он с нескрываемой горечью. — Так он погиб в огне? Пожалуй, он заслуживал лучшей участи.

— В таком случае не следовало присылать его мне. Я не должна была принимать подобные послания.

— Не должны? Это дань преклонения поэта, которую он повергает к ногам женщины. Это во все времена считалось правом поэтов, которого и вы не можете не признавать.

Гартмут говорил вполголоса, но так пылко, что Адельгейда вздрогнула.

— Такими словами выражайте преклонение перед женщинами своей родины, — сказала она, — немка их не поймет.

— Но ведь вы поняли! — горячо воскликнул Гартмут. — Вы поняли также и скрытый смысл моей «Ариваны», победоносно ниспровергающий все человеческие каноны. Не обманывайте, себя, Ада! Эта божественная искра, запав в души двух людей, разгорается в них в яркое пламя; и совершенно неважно, происходит ли это на знойном юге или на холодном севере. Это пламя горит сейчас в наших сердцах. В нем умирают воля и сила сопротивления, оно пожирает все, что было раньше в душе, не оставляет ничего, кроме этого святого огня, который светит и дает счастье, даже уничтожая. Вы любите меня, Ада, я знаю это! Не отрекайтесь! Я же люблю вас безгранично.

Он стоял перед Адельгейдой, полный торжества победителя, К его властная, демоническая красота, может быть, никогда еще не была так обаятельна, как теперь, когда его глаза, все его существо дышали страстью. И Гартмут говорил правду. Эта женщина со смертельно бледным лицом, прислонившаяся к стволу дерева, любила его, как только может любить чистая, гордая натура, убежденная, что ее чувства всегда будут оставаться в состоянии дремоты, которую все принимали за высокомерие и холодность. Теперь она очутилась лицом к лицу с любовью, встретившей горячий отклик в ее собственном сердце; на нее дохнуло жгучим, все испепеляющим дыханием страсти. Настала минута испытания.

— Оставьте меня, господин Роянов! Уйдите! — сказала Адельгейда.

Но она говорила едва слышным голосом, и притом человеку, который не привык отступать там, где чувствовал себя победителем. Гартмут сделал быстрое движение к ней, но вдруг остановился; в глазах и в позе молодой женщины было что-то такое, что заставило его сдержаться. Он только снова произнес ее имя своим проникновенным, чарующим голосом:

— Ада!

Она вздрогнула и подняла руку, как бы защищаясь.

— Не зовите меня так! Для вас я Адельгейда фон Вальмоден. Я замужем, вы это знаете!

— Замужем за стариком, за человеком, которого вы не любите и который не мог бы вас любить, даже если бы был молод. Его холодная, расчетливая натура дипломата не знает, что такое страсть; двор, положение в обществе, карьера — для него все, жена же — ничто, она нужна ему разве для того, чтобы хвастать сокровищем, которое он не умеет ценить, но за которое другие отдали бы вечное блаженство.

Губы Адельгейды задрожали; она хорошо знала, что он говорит правду, но ничего не сказала.

— И что связывает вас с этим человеком? — еще настойчивее продолжал Роянов. — Одно слово, только одно «да», которое вы произнесли, не понимая его значения, не зная еще самой себя. Неужели оно должно связывать вас всю жизнь и сделать несчастными нас обоих? Нет, Ада, любовь — вечное, бессмертное право человеческого сердца, им нельзя управлять. Пусть люди называют это грехом, пусть называют злым роком, нас постиг этот рок, и мы должны ему подчиниться. Пустое слово не разлучит нас.

Далеко на горизонте так ослепительно сверкнула молния, что осветила все вокруг. Одно мгновение Гартмут стоял озаренный этим светом. Он был теперь поразительно похож на свою мать: так же красив, как она, и так же, как она, нес с собой несчастье. Но или эта молния заставила Адельгейду опомниться, или она увидела при ее свете демонический огонь, загоревшийся в глазах Роянова, только она отшатнулась с выражением нескрываемого ужаса и медленно проговорила:

— Торжественно данное и принятое слово — это клятва, и тот, кто нарушает его, бесчестит себя.

Гартмут вздрогнул. Резко и внезапно, как молния, в его душе блеснуло воспоминание о том, что когда-то и он торжественно дал честное слово и... нарушил его.

Адельгейда выпрямилась и продолжала тихим голосом, в котором слышалась нервная дрожь:

— Перестаньте меня преследовать! Я боюсь вас, ваших глаз, ваших слов; я чую гибель во всем, что исходит от вас.

— Ада!

Страстная мольба слышалась в этом восклицании, но дрожащий голос Адельгейды становился тверже по мере того, как она говорила:

— И вы не любите меня. Мне часто казалось, что меня преследует ваша ненависть. Вы и подобные вам люди вообще не способны любить.

Роянов молчал пораженный. Как могла эта молодая, неопытная женщина так глубоко заглянуть в его душу? Он и сам еще не мог уяснить себе, каким образом любовь и ненависть так тесно переплетались в его страсти.

— И вы говорите это автору «Ариваны»? — с горечью воскликнул он. — Другие называли мою драму гимном любви...

— Их ввела в обман поэтическая дымка восточной легенды, которой вы окутали своих героев. Все видели только индийского жреца, который вместе с любимой женщиной становится жертвой бесчеловечного закона. Может быть, вы и великий поэт, может быть, вас ждет слава, но страстный, пламенный язык вашей «Ариваны» помог мне увидеть ее автора как человека, который ни во что уже не верит, которому ничто в мире не свято — ни долг, ни клятва, ни честь мужчины, ни добродетель женщины, который в угоду капризу своей страсти не задумываясь втопчет в грязь все. Я еще верю в долг и честь, еще верю в самое себя и с этой верой буду бороться с роком, на который вы ссылаетесь с полной уверенностью в его победе. Он может привести меня к могиле, но не в ваши объятия.

Молодая женщина уже не трепетала от страха, не изнемогала в мучительной тайной борьбе. Казалось, будто с каждым из этих уничтожающих слов обрывалось по одному звену невидимой цепи, сковывавшей ее. Ее глаза прямо и открыто встретили взгляд темных глаз Гартмута, так долго державших ее в своей власти; теперь чары рушились, Адельгейда это чувствовала и глубоко вздохнула, освобождаясь от них.

Опять вдали сверкнула молния, беззвучно, без громового раската, но казалось, будто небо вдруг раскрылось и дало заглянуть в свою глубину. В этом дрожащем свете мелькнули фантастические фигуры облаков, которые, точно сталкиваясь и борясь друг с другом, казалось, стремительно неслись вперед, гонимые вихрем, а между тем на горизонте неподвижно стояла стена розовых туч. Так же неподвижно стоял и Гартмут, смуглое лицо которого, озаренное молнией, было зеленовато-бледным; он не сводил взгляда с молодой женщины, но дикое пламя в его глазах потухло. Наконец он заговорил:

— Так вот каков приговор, которого я так добивался! В ваших глазах я не что иное, как погибший человек?

— Может быть, вернее, заблуждающийся... Вы сами вынудили меня на это признание.

— Заблуждающийся! — повторил Гартмут жестким тоном. — В вашем понимании — весьма вероятно. Можете быть спокойны, я больше не подойду к вам; никому не захочется во второй раз выслушивать подобные речи. Вы стоите на страже своей добродетели так недосягаемо высоко и гордо и судите так строго. Конечно, вы не имеете ни малейшего представления о том, что может сделать необузданная, беспорядочная жизнь из человека, который рыщет по свету, не имея ни семьи, ни родины. Вы правы, я не верю больше ни во что там, наверху, и до сих пор ни во что не верил здесь, на земле.

Что-то в тоне его голоса и в выражении лица обезоружило Адельгейду; она чувствовала, что ей нечего больше бояться взрыва его страсти, и невольно смягчила голос отвечая:

— Я никого не сужу. Но всем своим существом я принадлежу к другому миру, который управляется другими законами, чем ваш. Я больше всего на свете любила отца, который всю свою жизнь строго и серьезно относился к долгу. Благодаря этому он выбился из бедности и достиг богатства и почестей; такому отношению к долгу он научил и своих детей, и его память служит мне щитом, который оградит меня в тяжелый час. Если бы я должна была опустить глаза перед его чистым образом, то не перенесла бы этого. У вас, верно, тоже нет больше отца?

Наступила тягостная пауза. Гартмут не ответил. Он низко опустил голову, услышав вопрос, об убийственном смысле которого молодая женщина даже не догадывалась.

— Нет, — наконец глухо выговорил он.

— Но у вас сохранилось воспоминание о нем и о вашей матери?

— О моей матери? — воскликнул он с внезапным гневом. — Не говорите о ней, не напоминайте мне о матери!

В этом возгласе слышалась безграничная горечь, жалоба и отчаяние. Этим восклицанием сын осудил свою мать; он не хотел даже вспоминать о ней, как будто это оскверняло его теперь.

Адельгейда не поняла его; она видела только, что затронула больное место, а вместе с тем поняла, что человек, стоявший теперь перед ней с мрачным взглядом и отчаянием в голосе, вовсе не тот, который вышел ей навстречу из леса четверть часа назад. Она заглянула в темную, загадочную бездну, но эта бездна уже не внушала ей страха.

— Закончим этот разговор, — серьезно сказала она. — Вы не станете больше искать встречи со мной, я верю вам. Но прежде чем мы расстанемся, мне хотелось бы сказать вам еще несколько слов. Вы — поэт; несмотря ни на что, я чувствовала это, слушая вашу драму. Поэты — наставники человечества; они могут вести его и к добру, и к злу. Дикое пламя вашей «Ариваны» вспыхнуло в недрах той жизни, которую вы, по-видимому, сами ненавидите. Но посмотрите туда! — и она указала вдаль, где только что опять ярко сверкнула молния. — Это тоже пламя, но пламя, ниспосланное свыше, и оно указывает иной путь. Прощайте!

Она давно скрылась из виду, а Гартмут все еще стоял, как прикованный к месту. Он не возразил ни слова, не сделал никакого движения; его глаза с застывшим, жгучим выражением смотрели туда, где теперь молнии одна за другой разрывали лучи. Затем они опустились на темное лесное озерко, странно напоминавшее бургсдорфский пруд своим шелестящим на ветру камышом и коварным, погруженным в туман, лугом.

Когда-то под такой же шелест камыша Гартмут, будучи мальчиком, мечтал о том, как хорошо было бы взлететь, подобно соколу, высоко в бескрайнее небо и подниматься все выше и выше навстречу солнцу; и на этом же самом месте в темную осеннюю ночь, под призрачные хороводы блуждающих огней, решилась его участь. Беглец не поднялся к солнцу, его приковала К себе земля, роскошный зеленый луг глубоко-глубоко втянул его в свои недра. Не раз он чувствовал, что одуряющий напиток свободы и жизни, который подносила к его губам рука матери, содержит в себе отраву, но его не охраняло воспоминание о дорогом ему человеке — он не смел думать об отце.

Все темнее становилось затянутое тучами небо, все стремительнее сталкивались друг с другом фантастически причудливые облака, и среди этой борьбы и мрака победоносно сверкало могучее небесное пламя, ниспосланное Всевышним.