Роза и Рикардо

ГЛАВА 22

Сколько было радости, когда Дульсита вновь перешагнула порог родного дома. Не было дня, чтобы у Линаресов не гостил кто-нибудь из родных или знакомых. Даже тетя Ванесса и Эрнандо Тампа приехали из Гвадалахары, специально чтобы послушать рассказ Дульсе о Париже! Наверно, впервые в жизни она пользовалась большей популярностью, чем сестра.

Дульсе без устали рассказывала о Франции, о музеях и исторических памятниках, о школе живописи, о знаменитой французской кухне, о художниках с Монмартра и о клошарах в парижском метро.

И только Роза и старая Томаса чувствовали, что с их девочкой не все так хорошо, как кажется на первый взгляд. В ней появилась какая-то скрытая печаль, как будто там, далеко за океаном, она пережила тяжелое разочарование.

В один из первых же дней Лус открыла сестре страшную тайну: оказывается, у их отца есть еще один ребенок, мальчик лет десяти, который воспитывается, к сожалению, у одного крайне неприятного типа — проповедника Вилмара Гонсалеса.

— Да ты, наверно, видела плакаты с его портретом. Они по всему городу развешаны. Он выступает в парке Чапультепек.

— Может быть, родителям стоит об этом узнать? — подумав, ответила Дульсе. — Ребенок ведь не отвечает за те обстоятельства, при которых он появился на свет. А мы бы воспитали его лучше, чем какой-то проходимец. Ведь он законченный мерзавец, судя по тому, что ты о нем рассказываешь. А тебе самой совсем не хочется повидаться с братом?

— Хочется, — вздохнула Лус, — но для этого придется увидеться с Гонсалесом, а я просто не смогу этого вынести. Разве что вместе с тобой и Эдуардо... Но сама я ему звонить не буду ни за что!

Однако не прошло и двух дней, как проповедник объявился сам. Он долго и напыщенно извинялся перед Лус, через слово цитируя Священное писание. Из его слов выходило, что он хотел только испытать Лус, а она его не поняла. Лус отвечала ему сухо и холодно, стараясь поскорее закончить разговор.

— Кстати, я привез сюда мальчика, — вдруг сказал Гонсалес. — Вы понимаете, о ком идет речь? О Рикки. Я рассказал ему о том, что у него есть две сестрички, и он просто мечтает увидеть вас. Он сейчас живет недалеко от Мехико в загородном доме. Я бы очень просил вас согласиться и повидать мальчика. Не ради меня, ради него.

— Хорошо, мы согласны, — сказала Лус.

— Тогда встретимся завтра в центре города, у памятника Куаутемоку. Когда вам удобно?

— Давайте пораньше, часов в десять, пока еще не так жарко, — ответила Лус.

Повесив трубку, она захлопала в ладоши и закружилась по комнате:

— Дульсита! Видишь, все получается так, как ты хотела!

До назначенной встречи оставалось еще много времени.

— Как хорошо!— радовалась Лус.— Я успею еще забежать к портнихе и сделать прическу. А маникюр! Я совсем забыла про маникюр! Руки совершенно запущены!— Девушка оглядела свои узкие руки с ногтями идеальной формы и безукоризненным маникюром.

Дульсе тихонько сидела в уголке, наблюдая за оживленными сборами сестры.

Лус наконец обратила на нее внимание.

— Дульсита!— окликнула она. Та молча подняла на нее глаза.

— А ты почему не собираешься?— спросила Лус.

— А я давно готова.

— Как! Прямо в этой футболке и пойдешь? А макияж? Я думала, хоть Париж тебя чему-то научит.

Дульсе закусила губу, вспомнив свое расставание с Жан-Пьером. Зачем стараться быть красивой, если все равно каждый раз все срывается? Видно, не судьба ей быть любимой. Не судьба быть счастливой.

Лус, не замечая ее состояния, вывалила из шкафа на кровать целый ворох своих разноцветных блузок. Одну за другой она прикладывала яркие вещи к груди сестры, выбирая самую подходящую.

— Нет, это для тебя слишком открытая. Ты будешь стесняться, я тебя знаю. Ну и глупо. А эта слишком темная. Не годится, ты и так похожа на монашенку. Может, эта? Смотри. С сиреневыми цветами.

Дульсе мягко отстранила ее руку.

— Лус, не надо, прошу тебя. К чему все это? Для кого? Какой в этом смысл?

Лус всплеснула руками:

— Как это — для кого? Как это — какой смысл? Ты только подумай, Дульсита, с кем мы сегодня должны встретиться. С нашим родным братом! Ты представляешь, какой будет ужас: он ожидает встречи со своими сестрами и вдруг увидит двух замарашек.

Дульсе понурилась:

— Одну.

— Почему одну?

— Потому что ты — не замарашка.

И только тут Лус заметила, что у сестры дрожат губы, а глаза наполнены слезами.

Лус Мария отбросила в сторону одежду и, заключив сестру в объятия, принялась тормошить ее, стараясь хоть немножко развеселить или успокоить:

— Сестренка! Милая! К черту все эти шмотки! Ну когда ты перестанешь все принимать так близко к сердцу! Ты не замарашка, ты красавица! Ты самая красивая девчонка на свете! Кроме меня, конечно. Улыбнись же! Улыбнись хоть на секундочку!

Но лицо Дульсе оставалось все таким же погасшим, как и прежде.

А Лус не переставала тараторить:

— Ну хочешь, я не пойду ни к портнихе, ни к парикмахеру? Пошли поиграем в теннис. Не хочешь?

Дульсе отрицательно покачала головой.

— А чего тебе хочется? Может, в парк? Там можно покататься на лодках. Или на водяных велосипедах. Там есть карусели. А недавно установили одну такую штуковину — в нее залезаешь, привязываешься ремнями, и она как завертится, а потом раз — и ты вниз головой.

Дульсе наконец-то улыбнулась. Какой же все-таки еще ребенок эта Лус! Иногда она кажется опытной, умудренной жизнью — как, например, в отношениях с мужчинами. А порой — ну просто дитя. Подумать только — ей нравится болтаться вниз головой в какой-то вертящейся штуковине!

— Знаешь, Лусита,— сказала она,— последнее время у меня слишком часто получается именно так: раз — и вниз головой. Я устала от приключений. Если ты не против, давай просто прогуляемся по Мехико. Без всякой цели, куда глаза глядят.

— Фу, какая скука!— фыркнула Лус.

— Ну пожалуйста, сделай это для меня. Ведь это так здорово: ни о чем не думать, ни от кого не прятаться, никого не бояться. Просто идти и смотреть по сторонам.

— Если б еще с парнем — это куда ни шло,— протянула Лус.— А так, вдвоем...

— Ну пригласи, если хочешь, этого своего Эдуардо. А мне, ты же знаешь, и пригласить-то некого.

— А что, это идея,— оживилась Лус.— С Эдуардо куда интереснее. Пока ты будешь разглядывать всякие старинные фронтоны и антифризы в стиле барокко и рококо, мы будем целоваться.

Дульсе промолчала. Она не одобряла поцелуев в людном месте. Даже в Париже, где, казалось, сам воздух напоен любовью, открытые проявления чувств ее всегда шокировали. Она не понимала, как это люди могут обнародовать то, что должно принадлежать только двоим.

По правде говоря, и Лус завела речь о поцелуях больше для того, чтобы раззадорить сестру, нежели всерьез. При всем своем кокетстве и легкомыслии она никогда не заходила на людях слишком далеко. Как-никак и в ее жилах текла кровь гордой Розы Гарсиа, к тому же она воспитывалась матерью, в отличие от Дульсе.

Да и Эдуардо Наварро сама респектабельность, не то что шалопай Пабло. Если хотелось зайти перекусить, Эдуардо всегда выбирал самый престижный ресторан, тогда как Пабло предпочитал открытые веранды бистро. Нет, Эдуардо ни за что не будет целоваться посреди площади. Признаться, именно это и нравилось в нем девушке. Мужчина, на которого можно опереться, серьезный, надежный.

— Не обижайся, я шучу.— Лус чмокнула Дульсе в щеку и набрала телефонный номер. — Алло! Эдуардо? Немедленно приезжай... Конечно, дело очень, очень срочное. Ты разбираешься в архитектуре эпохи классицизма? Отлично. Ждем.

Лус бросила трубку:

— Ну как, Дульсита, ты наконец довольна?

Да, наконец Дульсе была довольна.

Они втроем не торопясь шагали по улицам Мехико, и она с наслаждением впитывала в себя атмосферу родного города.

Эдуардо поморщился было, когда узнал, что идти придется пешком, однако возражать не стал. Он вообще почти никогда не перечил Лус, стараясь не только выполнить, но и предупредить любое ее желание. Что ж, пешком так пешком, хотя это и глупо, когда можно с комфортом ехать на мягких сиденьях автомобиля. Но желание женщины закон, особенно такой женщины, по отношению к которой у тебя серьезные намерения.

Лус глазела на прохожих и яркие витрины. Ей нравилось улыбнуться пробегавшим мимо мальчишкам с футбольными мячами под мышками, погладить рыжую коротконогую таксу, которую вела на поводке пожилая дама, вспугнуть стаю голубей с тротуара.

А Дульсе, напротив, была вся погружена в себя.

Она чувствовала Мехико как единое целое, она сливалась с душой города. Наверное, больше ни в одном государстве мира нет такой странной, разноликой столицы, где современность столь удивительным образом соединялась бы с далекой древностью.

Взять хотя бы площадь Трех Культур, где в единый ансамбль гармонично сливаются постройки древних ацтеков, соборы колониального периода и современные высотные здания. Дульсе казалось, что площадь чем-то похожа на нее. Она тоже чувствовала в самой глубине своего существа нечто архаичное, магическое, таинственное, что было сродни мрачноватым камням древнеиндейских храмов. Эти глыбы были свидетелями былого процветания, борьбы, упадка и нового возрождения.

Дульсе понимала драматическую историю Мехико.

Когда-то здесь господствовала великая тольтекская культура, темная, мистическая, исполненная колдовства. По преданию, тольтеки тесно общались с духами умерших предков и сами умели путешествовать в иные, загробные миры. Они оставили после себя гигантские монументальные сооружения, как, например, древняя пирамида в Куикуилько, которую ныне окружает городской район Тлальпан. Но тольтеки будто бы настолько увлеклись своими потусторонними обрядами и ритуалами, что реальная, человеческая жизнь стала казаться им ненужной, неинтересной, бессмысленной. И когда на них напали воинственные, хорошо вооруженные племена науа, тольтеки не смогли оказать сопротивления и их цивилизация была практически полностью уничтожена.

«Не грозит ли мне такая же опасность?— с грустью размышляла Дульсе.— Быть может, Лус права, утверждая, что жить надо легко, в свое удовольствие? Но что же делать, если как раз самое большое удовольствие для меня — думать и мечтать? Я всегда немного завидовала отшельникам, которые удаляются от людей для поста и молитвы. Но в это же время я не могла бы всегда вести такой образ жизни. Как хочется мне иногда быть в центре внимания, очаровывать, пользоваться успехом! Порой кажется, что я этого почти добилась, а потом — увы! — вновь наступает одиночество. Нет, наверное, надо как-то упорядочить свою жизнь. Но как? Выстроить бы ее вот так, ступенька за ступенькой, по образцу вот этих ацтекских сооружений!»'

На месте разрушенных тольтекских храмов ацтеки выстроили собственный город, назвав его Теночтитлан. Он был основан уже в нашем тысячелетии, в 1325 году после Рождества Христова. Но спустя двести лет и он был разрушен — на этот раз испанскими завоевателями. Но вновь возродился из пепла, точно мифическая птица Феникс. На этот раз это уже был Мехико, столица колонии Новая Испания, а затем, после падения колониальной системы — столица независимой Мексики.

«Не нужно унывать, все образуется,— успокаивала сама себя Дульсе.— Может быть, и мне еще улыбнется удача, и я найду свою любовь. Возможно, черная полоса моей жизни уже пройдена и теперь все будет иначе? Господи, хоть бы это в самом деле было так!»

И точно в подтверждение этих мыслей до ее слуха донеслась музыка. Торжественные звуки мессы раздавались из врат церкви Саграрио Метрополитано, мимо которой они проходили в этот момент.

К досаде Эдуардо, теперь и Лус остановилась, впав в задумчивость. Музыка — это было единственное, что могло захватить целиком эту взбалмошную и живую натуру.

Пела какая-то приезжая капелла — исполнение знакомой Лус партитуры Генделя отличалось новизной и свежестью. «Какое, наверное, счастье всю жизнь исполнять такую музыку!— думала юная певица.— При этом, наверное, все мелочные заботы отскакивают от тебя и ты возносишься душой высоко к небесам. В эти мгновения я, кажется, даже начинаю понимать тех женщин, которые уходят в монастырь, отрекаясь от мирских радостей. Но лишь на считанные мгновения могу я войти в это состояние. Нет, конечно, мой удел — не храм, а сцена. И пусть стена огней рампы отрезает от меня тех, кто сидит в зале. Я-то знаю, что их там сотни, тысячи. Они, затаив дыхание, внимают каждому ню-ансу моего голоса. О, какое счастье! А потом — кода, последние аккорды. И — взрыв аплодисментов. Они все рукоплещут мне — мне, Лус Линарес! Браво, Лус Линарес! Брависсимо! Искуснейшая певица в мире — Лус Линарес! Бис! Повторите, Лус Мария, мы жаждем слышать ваш голос еще и еще! Цветы, цветы, букеты, целые корзины! И я раскланиваюсь, посылая публике воздушные поцелуи. Вот для чего стоит жить, вот каков будет пик моей судьбы!»

Музыка взвивалась ввысь торжествующей птицей, чтобы затем сойти на низкие ноты, как скромный лесной ручеек, прячущийся средь камней.

Две девушки стояли замерев перед чугунной оградой церкви Саграрио.

В этот момент они были так похожи, что казались изваяниями, вышедшим из-под резца одного мастера — такими же, как фигуры на резном фасаде храма. Они были захвачены единым чувством, единым порывом, единой для обеих, таких разных по характеру, верой — верой в будущее счастье, которое наступит для них непременно, несомненно, несмотря ни на какие трудности и преграды.

Эдуардо Наварро, скромно отошедший в сторонку, казался здесь инородной фигурой. Он отлично понимал это и нервничал, нетерпеливо теребя тяжелый золотой перстень-печатку на указательном пальце.

Дульсе с наслаждением вновь и вновь разглядывала многоярусную вычурную резьбу в стиле барокко. Сколько таланта вложено сюда, сколько любви... Вот фигура Христа над арочным входом, а вот апостолы, и над ними—ангелы. И все это окаймлено цветами, крестами, вензелями, виньетками. Очень красиво! Пожалуй даже — чересчур красиво.

Все же, несмотря на мастерство и великолепие этих произведений восемнадцатого века, века пышности, лично ей, пожалуй, больше по душе стили более ранних эпох, строгих, суровых и сдержанных.

Если же говорить о национальной истории, то Дульсе всегда больше привлекали в ней судьбы трагические, нежели триумфальные.

Взять хотя бы противостояние великого испанского завоевателя Мексики конкистадора Эрнана Кортеса и побежденного им верховного вождя ацтеков Куаутемока. Индеец был совсем мальчишкой: к моменту вторжения испанцев верховному вождю не было и двадцати, он был их с Лус ровесником. Однако сколько мужества, героизма, мастерства, военных способностей проявил он при обороне родного Теночтитлана! Он укрепил город оборонительными сооружениями — рвами, стенами, баррикадами, специальными укреплениями против конницы. Индейцы этих мест до появления европейцев не знали лошадей, и те, вероятно, казались им устрашающими волшебными чудовищами.

Но Куаутемок не боялся ничего — ведь он защищал свою родную землю, своих богов, обычаи своих предков. Его воины нападали на европейцев, вооруженных огнестрельным оружием, из засад, малыми группами. Они продержались два года и были в конце концов побеждены. А сам Куаутемок после падения Теночтитлана был захвачен испанцами в плен, подвергнут жестоким пыткам и казнен.

И хотя не осталось никаких свидетельств о том, как проходили последние дни индейского вождя, Дульсе была твердо уверена, что держался он мужественно.

Оба — и Кортес, принесший в Мексику европейскую культуру, и отважный Куаутемок — считались национальными героями. Но симпатии Дульсе всегда были на стороне молодого ацтека. Его образ будоражил ее воображение.

«Вот какого спутника жизни хотела бы я встретить,—таковы были ее тайные, скрытые от всех мысли.— Отважного, решительного и немного таинственного. Пусть даже его лицо будет покрыто устрашающей татуировкой. Это не главное. Главное — душа. А ее-то я сумела бы распознать под любой маской, под любой личиной!»

Дульсе так углубилась в свои грезы, что не заметила, как они двинулись прочь от церкви Саграрио Метрополитано.

Приближалось время, назначенное для встречи с проповедником Гонсалесом.

Лус уже позабыла о своем мимолетном романтическом порыве и теперь вновь весело щебетала о чем-то с Эдуардо:

— Оно должно быть такое темно-красное, под цвет густого красного вина, если смотреть сквозь бокал на люстру. И обязательно до самого пола, чтоб ниспадало такими тяжелыми складками. Пусть оно будет бархатным...

Эдуардо возражал — правда, не слишком категорично:

— Но, дорогая.

— Никаких «но»!— сердито отзывалась Лус— А впрочем, я согласна выслушать твои «но». Говори!

— Лус,— терпеливо пытался объяснить Эдуардо,— ведь речь идет не об оперном наряде, а о свадебном платье.

Лус вскинула голову:

— Мое свадебное платье должно быть оперным нарядом. Я так хочу!

Краем уха Дульсе услышала обрывок их разговора.

«Ого, — подумала она, —да у них уже, кажется, речь идет ни больше ни меньше как о свадебной церемонии. Быстро же этот Наварро обработал мою сестру. Обычно это она водит мужчин за нос, дразнит их и смеется, когда речь заходит о женитьбе. А с Эдуардо все иначе. Ну что ж, дай Бог тебе счастья, милая Лус. И все-таки... Все-таки мне не хотелось бы, чтобы твое счастье было вот таким. Мне кажется, ты стоишь большего. А в Эдуардо Наварро есть что-то такое... такое... Сама не знаю какое. Но что-то в нем меня определенно настораживает...»

Лус тем временем начинала кипятиться:

— Не хочу белое! На свадьбе все невесты в белом. Понимаешь, Эдуардо, все! А я не желаю быть как все. Лус Мария Линарес никогда не была как все. И когда я стану Лус Марией Наварро — я все равно не стану как все. Нет, решено: только темно-красное. С глубоким декольте и с таким же темно-красным мехом по плечам. Притом мех должен быть пушистым, но искусственным. Слышишь? Я противница уничтожения животных и никогда не стану носить настоящий мех.

Эдуардо усмехнулся:

— А я и не знал, что ты принадлежишь к движению «зеленных». Тогда тебе надо заказывать зеленое платье, а не бордовое. Или, еще лучше, защитное, хаки. Ха-ха-ха! Невеста — в хаки! Невеста-солдат!

Лус не выдержала и рассмеялась вместе с ним:

— А что, это идея! Тогда ты наденешь маскировочный костюм, пятнистый такой. Ты будешь моим ягуаром, моим ручным ягуаром.

Эдуардо» поддержал игру:

— Какое счастье, что ты противница убийства диких зверей!

Они оба расхохотались, тогда как Дульсе серьезно подумала:

«Вот, я поняла наконец, чего не хватает этому Эдуардо Наварро. В нем как раз нет ничего, ну абсолютно ничего от дикого зверя. Не важно, тигра ли, ягуара ли или даже крокодила. В нем все как-то слишком аккуратно, слишком осторожно, слишком размеренно. Он чересчур умный, вот что. У него и в голове мозги, и в сердце мозги».

Эдуардо Наварро же, точно отвечая на ее мысли, оборвал смех и вновь принялся убеждать Лус — терпеливо, серьезным, нравоучительным тоном:

— Пойми, дорогая, белый цвет — цвет чистоты и невинности, поэтому невесты и одеваются в него. Таков обычай, и мне не хотелось бы его нарушать. Но обещаю тебе, платье будет заказано в самом лучшем доме моделей. Какой ты предпочитаешь? Пьер Карден? Ив Сен-Лоран?

Лус фыркнула:

— Чистота и невинность! Кто бы об этом говорил! Да я лучше сама сошью себе наряд на старенькой маминой швейной машинке! Зато он будет такой, какой мне хочется. А если тебя это шокирует — ну что ж, значит, я отправлюсь под венец не с тобой, а с кем-нибудь другим.

Дульсе почти злорадствовала.

«Наконец-то я узнаю тебя, сестричка, — думала она. — Правильно. Всегда отстаивай свою независимость. Тебе не идет быть покорной. Как, впрочем, и мне. Правда, я на твоем месте вообще не стала бы связываться с этим умником. Пабло был куда лучше».

Дульсе закусила губу, вспомнив, как хорошо все начиналось у нее с Пабло и как Лус, собственно говоря, увела у нее парня. И для чего? Всего лишь для того, чтобы затем променять его вот на это ходячее дидактическое пособие. Впрочем, теперь все это уже в прошлом. Пабло... Жан-Пьер... Не нужно думать о них. Это отсечено, забыто, раз и навсегда. А что же в будущем? Какого мужчину хотелось бы встретить? О, если б попался такой, чтобы походил на легендарного Куаутемока! Увы, это невозможно. Теперь таких нет

А Эдуардо успокаивал Лус, его не на шутку встревожила ее вспышка.

— Ну что ты, дорогая! Зачем так нервничать! Из-за какого-то пустяка, из-за цвета платья!

— Пустяк? Ну нет! Неужели ты не понимаешь что в семейной жизни один пустяк потянет за собой другие. Сначала мне захочется поехать на отдых в дикую саванну, а тебе — на престижный курорт, куда-нибудь в Ниццу. А потом... потом ты потребуешь, чтобы я бросила артистическую карьеру и стала просто твоей тенью...

Эдуардо отвел глаза. Лус как в воду глядела. Это на самом деле было его заветным желанием. Он не хотел, чтобы его будущая супруга выставляла себя напоказ перед тысячами зрителей. Он боялся той славы, которой Лус при ее таланте несомненно добьется. И тогда никто больше не произнесет с почтением его имени. Люди будут говорить. «Вон, видите, это идет муж знаменитой певицы Лус Наварро». Ему безумно нравился чистый голос Лус, но пусть она услаждает своим пением его и узкий круг его гостей в уютной гостиной.

— Молчишь? — сказала Лус. — Тебе нечего возразить?

Она была и сама не рада, что завела этот разговор. Ссориться с Эдуардо сегодня вовсе не входило в ее планы. Однако так уж получилось. Луситу занесло, и сдаваться она была не намерена: не тот это был характер.

— Ну молчи, молчи. А я выхожу замуж.

— За кого? — промямлил Эдуардо.

— За первого встречного, — запальчиво ответила Лус. — Вон хотя бы за того мальчишку.

Дульсе посмотрела в том направлении, куда указывала сестра, и остолбенела.

На углу проспекта Хуарес, как раз на том месте, где им была назначена встреча с проповедником Гонсалесом, стоял сам... Куаутемок!

Ему было, как и великому индейскому вождю, лет двадцать. Однако он обладал фигурой зрелого мужчины: широченные плечи, мускулистый торс, мощная шея. Удивляли руки. Несмотря на внушительный размер кисти — тонкие, длинные, нервные пальцы, как у пианиста или гитариста.

Удивительно, как в Мексике при смешении национальностей кому-то удалось сохранить такую чистоту индейского облика: широкие скулы, расплющенный нос, немного склоненная вперед голова, точно у упрямого бизона. Парень будто бы сошел с архаичных культовых изображений древних индейцев, где он, несомненно, олицетворял бы одно из божеств ацтекского пантеона.

Одет он был, правда, в самые обычные, слегка потертые джинсы, зато грудь была сплошь перевязана и перетянута кожаными ремнями, расшитыми ракушками, кораллами, бусинами и зубами каких-то животных. Ни дать ни взять древние вампумы — украшения-письмена, в которых была зашифрована загадочная мудрость предков. Всем, что современный человек познает с помощью книг, древние воины и охотники умели делиться друг с другом посредством этих символических изображений на кусках кожи, где на небольшом лоскутке всего в нескольких фигурах могло быть, например, объяснено все устройство мира.

Дульсе так и впилась глазами в одеяние незнакомца. Ее всегда интересовали старинные народные орнаменты, но никто из преподавателей изобразительного искусства, даже самых знающих и титулованных, не мог вразумительно объяснить ей их смысл. Говорили что-то очень общее о магическом их предназначении — но не более того.

Наконец девушка, с усилием заставив себя оторваться от вышитых кругов, треугольников и стрел, перевела глаза на лицо парня.

И вздрогнула, прямо-таки физически натолкнувшись на его прямой, точно клинок кинжала, взгляд. Удивительно! Глаза у индейца были ярко-голубыми, словно весеннее небо в безоблачный полдень.

Дульсе вспомнила народную легенду, согласно которой у Куаутемока были точно такие же глаза — бездонные и синие. По преданию, если боги дали человеку кусочки неба вместо глаз — это сулит ему судьбу исключительную (ведь синеглазые индейцы — большая редкость), но зато и недолгую жизнь, и страдальческую смерть: ведь ночь обязательно поглотит день с его лазурными небесами.

От неожиданного предчувствия беды у Дульсе болезненно сжалось сердце.

Но ее тревожные мысли тут же улетели прочь, так как Лус игриво произнесла, желая позлить Эдуардо Наварро:

— Здравствуйте. Давайте познакомимся.

И она протянула молодому индейцу руку — по привычке, для поцелуя.

Тот с готовностью ответил рукопожатием — мужским, горячим и таким крепким, что Лус поморщилась. Но, не подав виду, что ей больно, как ни в чем не бывало продолжила свою игру:

— Меня зовут Лус Мария Линарес.

Ответ индейца оказался неожиданным:

— Я знаю. Я вас ждал.

Эдуардо Наварро это покоробило:

— Что значит — ждал? Лус, ты что, назначила ему тут свидание и специально пригласила меня, чтобы я был свидетелем этого спектакля?

— Честное слово, нет, — хмыкнула Лус. — Наверное, это судьба. Ты веришь в судьбу, Эдуардо?

Но вместо ее жениха ответил странный незнакомец:

— Я верю в судьбу. Судьба — это большая птица. Одно крыло у нее белое, другое черное. На белом крыле она несет счастье, на черном — беду.

При этом он вновь перевел взгляд на Дульсе и глядел на нее, не отрываясь.

— О! — рассмеялась Лус. — Я вижу, моя сестра поразила ваше воображение. А я-то, честно говоря, рассчитывала выйти за вас замуж.

Индеец ответил с неожиданной серьезностью:

— Это невозможно, сеньорита. Вы — не моя судьба. Моя судьба — вот здесь.

Он сделал шаг по направлению к Дульсе. Та наконец опомнилась. Надо было что-то сказать и она представилась:

— Дульсе Мария Линарес.

— Мигель Сантасилья, — сказал парень в ответ. Дульсе была несколько разочарована. Происходящее было таким нереальным, таким магическим, что она ожидала услышать традиционное замысловатое индейское имя, а не испанское.

Она, разумеется, ничего не сказала вслух однако Мигель Сантасилья, казалось, услышал ее мысли:

— А родные и близкие друзья зовут меня Певчим Ягуаром, хотя это и звучит странно.

— Ягуаром? — вскипел Наварро. — Теперь-то мне совершенно ясно, что все это подстроено заранее. Что ж, Лус, если тебе так нравится, можешь выходить за этого костюмированного краснокожего в платье цвета хаки. А я отправляюсь домой. С меня хватит карнавала на сегодня.

Лус явно растерялась.

Дульсе решила выручить сестру:

— Не сердитесь, Эдуардо, прошу вас. Для нас обеих все это полнейшая неожиданность. Лус ни в чем не виновата. Она вообще собиралась отправиться к портнихе, это я уговорила ее пойти погулять. И мы должны были встретиться здесь, на этом самом месте, с Вилмаром Гонсалесом, чтобы он познакомил нас с нашим сводным братом. Ни Лус, ни я никогда не слышали ни о каком Певчем Ягуаре.

— Это неправда, — буркнул Эдуардо. — Он-то утверждает, что знает вас.

Обе девушки вопросительно глянули на Мигеля Сантасилью: в самом деле, что все это значит?

Он и в самом деле объяснил, причем объяснение оказалось проще простого.

— Все правильно, — подтвердил он. — Господин Вилмар Гонсалес должен был прийти сюда, но не смог. И меня прислали вместо него, чтобы я встретил вас и проводил. Мне вас описали. Я вас ждал.

— Ну вот видишь, Эдуардо, как все просто! — с облегчением воскликнула Лус. — Надеюсь, ты передумал возвращаться домой и будешь сопровождать нас и дальше? Ты же не бросишь нас на растерзание Ягуару?

— Ладно, — буркнул Эдуардо, оттаивая. Зато теперь обиделся индеец:

— Почему на растерзание? Певчий Ягуар никогда еще никого не обидел. Тем более женщину!

— Не сердитесь, Мигель, это я неудачно пошутила. — Лус одарила его лучезарной улыбкой.

А Дульсе лишь молча, виновато поглядывала на их нового знакомого, будто прося прощения за сестру. Она всегда тяжело переживала, если при ней кого-то задевали за живое.

Но Мигель Сантасилья уже улыбался ей детской, открытой улыбкой:

— Пускай сеньорита не беспокоится. Ваша сестра ведь не хотела сделать мне больно, правда?

— Конечно, — сказала Дульсе. —Лус очень добрая. Это она нечаянно.

— Разумеется, совсем, совсем нечаянно, — подтвердила Лус. — А скажите, Мигель, откуда это странное сочетание? Почему Ягуар — и вдруг Певчий?

Мигель Сантасилья с готовностью пояснил:

— Ягуар — это из-за родимого пятна.

Он раздвинул свои узорчатые вампумы и показал крупное родимое пятно на груди, немного слева, прямо против сердца.

— Я пятнистый, как ягуар. А певчий - потому что у меня хороший голос и я умею петь. Я могу петь, как соловей, как иволга, как горная река и даже как ягуар. Я знаю много старинных песен.

— Как интересно! — воскликнула Лус. — Я тоже немножко умею петь. Самую капельку. Правда, до горной реки и до ягуара мне далеко. А может, вы и есть наш брат, раз у нас так много общего?

Мигель решительно возразил:

— Что вы, сеньорита Лус! Я никак не могу быть вашим братом, потому что я уже влюбился в вашу сестру, сеньориту Дульсе!

Лус расхохоталась:

— Дульсе, поздравляю. Какая легкая и моментальная победа! А притворялась скромницей. Как тебе это удалось, поделись секретом.

Дульсе смущенно опустила глаза:

— Я не вижу в этом ничего смешного. Я верю в любовь с первого взгляда. Я верю в родство душ.

— Вот видите! — по-детски торжествовал Мигель. — У нас с сеньоритой Дульсе родство душ. А с вами, сеньорита Лус, такого нет, вы только не обижайтесь, пожалуйста.

Эдуардо решил вмешаться. Ему вся эта болтовня казалась бессмысленной, глупой и даже компрометирующей. На них и вправду начали оглядываться прохожие, отчего Эдуардо заметно нервничал.

— Скоро на нас начнут показывать пальцами, — сердито сказал он. — Устроили цирк посреди дороги. Мы теряем драгоценное время. Парень, ты обещал нас проводить к месту назначения — так приступай же к своим обязанностям.

— Я к вашим услугам, — отозвался Мигель, — нам вон туда, к автобусной остановке.

— О Боже! — Эдуардо возвел глаза к небу. — Сначала полдня топали пешком, теперь будем трястись в общественном транспорте. Что за неудачный день сегодня!

— А я считаю, — улыбнулась Дульсе, — что день сегодня выдался особенно удачный. Удачный и необычный день, полный чудес. И я убеждена, что этот день преподнесет нам еще немало сюрпризов.

Ах, если бы она знала, насколько верны ее предположения и какого рода окажутся эти сюрпризы! Быть может, она бы тогда так не радовалась.