Розовая шубка

4

После зимней сессии и Татьяниного дня начались студенческие каникулы. Марианна, подхватив лыжи, укатила в Подмосковье, в дом отдыха, по бесплатной путевке, которой ее поощрили как отличницу. На две недели здесь собрались студенты из многих вузов, веселый горластый народ, только что переживший экзамены. Это был нескончаемый праздник! Застолья, дискотеки, объятия-поцелуи, крутые фильмы, песни, гитары… и заснеженный тихий лес, холмы и лыжня-лыжня, чистая, шелковистая, извивами бегущая между деревьев.

Две недели мелькнули, как единый белый день. В последнее утро, до завтрака, она встала на лыжи и побежала в лес в полном одиночестве.

Февральский денек едва развиднялся. Воздух был крепок, как деревенская простокваша. Снег пышно устилал подножие, пеньки, пригнувшиеся ветви кустов, лежал на сумрачных еловых лапах. После длинного, с ветерком, спуска к мостику через незамерзающий ручей с его живыми прозрачными струями, цветными камешками русла и даже зелеными травинками под тонким прибрежным льдом начался подъем из оврага на открытое место.

Над равниной стелились облака. Их туманная череда, идущая на удивление ровно от земли, видна была далеко-далеко над заснеженными холмами. Марианна толкнулась палками и понеслась вниз по склону. Ветер бил в лицо, приходилось пружинить и приседать, почти взлетать на неровностях длинного спуска. Скорость и радость вошли в нее. Внизу она остановилась. Опершись на палки, оглянулась вокруг, снизу вверх. И вдруг поняла их, эти холмы, сугробы, облака, поняла в один миг…

По возвращении домой сразу приступила к новой работе.

Через несколько дней в коридоре Академии ее остановила Инга.

— Выглядишь на загляденье, Марианна! Вот что значит отдых! Расцвела, как роза.

— К вам это относится больше, чем ко мне, Инга.

— Спасибо. Умеешь приятно ответить. Слушай внимательно. Есть одна возможность. — Инга взяла ее под руку и отвела по коридору к дальнему окну. — В начале марта в Лейпциге намечается выставка художественно-прикладных студенческих работ со всей Европы. Мы приглашены. У тебя есть свежая идея для гобелена?

Марианна кивнула.

— Вроде бы…

— Когда покажешь?

— Завтра.

— Давай. А я помогу подготовить материал. Уверена, что в Германию поедешь именно ты.

То, что принесла Марианна на другой день, заставило Ингу смотреть, не отрываясь. В пятнах белого, зеленого, синего, розового цветов, словно изнутри освещенных золотистым светом, угадывались отблески зари, очертания холмов, заснеженных деревьев, пятна сливались, расходились, мерцали и грели. Глубинное ликование жизни, внятное любой душе, ликование не младенческое, но мудрое, отстрадавшее, струилось на зрителя как откровение.

— Да… — Инга отошла на несколько шагов от акварели, посмотрела глазом через сжатую трубочкой ладонь и развела руками. — Я предсказываю большой успех. Как это называется?

— «Радость».

— Точно в яблочко.

Они рассчитали наилучший размер будущего изделия, заказали рамку. Составили опись необходимых цветов и оттенков. Их получилось более ста пятидесяти, поэтому крашением пришлось заниматься несколько дней. Основу натянули частую, нить утка выбрали тонкую, чтобы все переливы света, все изгибы линий попали на живописное полотно. Для золотистости и румяности расплели на паутинки цветной скрученный люрекс, и чуть заметными искринками вручную добавили к шелкам.

Подготовка закончилась.

Марианна работала дома. Инга приезжала ежедневно, следила за каждым рядом плетения. Она привезла две финские лампы дневного света для ранних зимних сумерек, ввела новшества в крепление изнанки, подсказывала множество тонкостей, известных лишь мастерам. Словно две пряхи, они пели песни, судачили совсем по-бабьи, подбирая клубочки за клубочками, набивая ряд за рядком, виток за витком.

— Познакомилась я с твоим Нестором, дорогая, Миша привез его в Академию, помнишь? — небрежно проговорила Инга как-то днем. — У тебя хороший вкус. Он и в самом деле далеко незауряден, но это прирожденный бобыль. К тому же софист, философ! А? Как на твой взгляд?

Марианна пожала плечами. После знакомства с Гошей и его мечтами ей подумалось, что, подобно опустившейся в океан древней Атлантиде, любовь ее к Нестору тоже исчезла в неизведанной пучине, а сам Нестор словно замкнул ее уста. Ни слова.

От Инги же, как от стенки горох, давно отскочили порывы наигранной страсти, она освежилась в них, встряхнулась, как утка, научилась кое-чему в порядке… обмена опытом. Жизнь — не чемпионат мира, новое поражение приближает новое торжество, а то, в свою очередь, новую авантюру, и так до бесконечности. Главное, что Миша всегда рад ей, что он умнее дешевых обстоятельств. Все о’кей.

— К тому же, — продолжала она, отрезая бирюзовую нить длиной от кисти до локтя и обратно, — года через два-три Нестор постареет, потеряет шарм и перестанет нравиться женщинам. Зато уж ты будешь в самом расцвете. Придет твой звездный час!

— Придет так придет, — усмехнулась Марианна, вслушиваясь, как тонко отзывается имя «Нестор» в ее сердце.

— Но кто-то должен быть непременно. — Инга подала короткий отрезок бледно-зеленого скрученного шелка. — Сердечные дела запускать нельзя, иначе потеряешь форму. Поверь мне.

Марианна засмеялась.

— Охотно верю. Ой, наши нитки! Брысь, брысь! — и бросилась отнимать клубочек у кошки. — Так и норовит заиграть под диван. Попробуй-ка достань потом. Инга, вы не устали сидеть в кресле? Пошли на лыжах! У нас тут зайцы бегают, честное слово!

— А волки?

— И волки тоже.

— Да я на каблуках.

— Наденьте мамины лыжные ботинки.

Они и вправду выбежали на улицу, помчались по лыжне от «Старта» до «Финиша», разогрелись, принялись разминаться, наклоны-повороты-приседания, кидать снежки в шершавый ствол сосны, с правой и левой руки на точность. Наигрались и направились медленным скользящим шагом домой вдоль дороги, обе румяные, красивые, разные.

Вдруг в женщине, шедшей навстречу с детской коляской, Марианна узнала Олю.

— Оля! Поздравляю! Кого Бог послал?

— Сына.

— Пусть растет здоровенький.

— Спасибо, — мягко поблагодарила та и вдруг добавила, словно извиняясь за то, что личико ребенка прикрыто кружевным покрывалом. — Он у меня семимесячный.

— Да? — ответила Марианна, не зная, что говорить.

Выручила Инга.

— Семимесячные дети до ста лет живут, — заметила она. — Как Уинстон Черчилль, самый знаменитый англичанин двадцатого века. Он вообще на балу родился, на ворохе шуб. А прожил девяносто шесть лет.

— Спасибо на добром слове, — улыбнулась Оля.

Вернувшись домой, они вновь принялись за дела. Марианна включила тихую музыку. Встреча с Олей не шла из головы.

— Моя ровесница, самая тихая в классе, а уже родила. Никого не стала ждать, родила сыночка и живет себе дальше. Похорошела, женственная стала.

— Это не твой путь, Марианна.

— Не мой. Но обдумать не вредно.

— Тебе нужен мужчина под тридцать. Умный, богатый. Чтобы понимал тебя, любил без памяти. И ты бы любила.

— Такие давно женаты, Инга. Где их взять?

— Для тебя найдется. Войны нет, мужчин много, на наш век хватит и останется. Если уж Нестор не женат… Кстати! — Инга сняла сумочку со спинки стула и бросила на стол пачку цветных фотографий. — Возьми одну на память. Миша снимал.

Нестор был снят в своей мастерской, на фоне окна и пестрой занавески. Видны были и серая птица за прутяной стенкой, и альбомы, банки с кистями на подоконнике. Опершись на мольберт, стройный, легкий, недостижимый, Нестор улыбался, внимательно глядя серыми глазами. Марианна вновь вслушалась в себя. Тишина. Хрупкая, как первый ледок.

Инга наблюдала за ней. Что за тончайшее выражение лица! И как просветлело оно в горниле любви!

— А знаешь ли, — произнесла она с уверенностью, — встреть ты его сейчас, он был бы твой. Честное слово! Ты очень изменилась. Ты на редкость быстро учишься.

— Приятно слышать, — с грустью усмехнулась Марианна.

Гобелен был окончен двадцать четвертого февраля. Шума в Академии он наделал громкого. В конференц-зал, где его выставили на два дня, ходили толпой все курсы. Потом его упаковали и повезли в комиссию Европейской студенческой выставки. Вызов пришел незамедлительно. Марианна Волошина приглашалась в Лейпциг.

Лейпциг, Лейпциг. Старинные, средневековые городские кварталы с тесными мощеными улочками, приземистыми крепкими домами, украшенными каменной резьбой и лепниной в виде гирлянд, венков, зверей и скульптурных изваяний, с фигурными окнами, то стрельчатыми, то округлыми, то с провисающей, будто искусно обработанный сталактит, серединой, затейливо забранными решетками, отлитыми, должно быть, в те же века и начищенными, словно для праздника; и современный европейский Лейпциг, высотный, воздушный, светлый, с фонтанами, цветочными клумбами и цветочными балконами, веселыми и яркими уже в марте, город необыкновенно опрятный, удобный, с цветными узорами под ногами из мелкой, тщательно уложенной плитки.

Из России на выставке были трое: две девушки, Марианна из Москвы и Настя из Самары, и молодой человек из махачкалинского университета Магомед Насрулаев. Он привез на выставку кинжал с древнекавказским рисунком на сверкающем лезвии, в ножнах, богато украшенных традиционной насечкой, каменьями и эмалью. Девушек поселили в номере на пятом этаже среди зеркал, ковров и гобеленов во всю стену с изображением королевской охоты. Изучив его с лица и с изнанки, Марианна осталась довольна этим образцом раннебарочного искусства.

Мастерство Насти было необычным. Свои картинки она пекла. На холсте, в рамочке изображалось, к примеру, застолье старинной русской свадьбы. Тут и стол, полный яств и напитков, и румяные молодые, и родители, озабоченные приданым, и усатый свадебный генерал, пьяные гости, шельмоватые слуги… все прорисовано до мелочей, даже кошечка на полу, канареечка в клеточке, бальзаминчик на окне с цветастой занавесочкой, даже чьи-то сапоги уже под столом, но лица, лица героев, выпуклые бляшки размерами с мелкую монетку, и кисти рук были выпечены из теста, раскрашены и наклеены на свои места. Вот, словно в рассказе Гоголя, голова, похожая на редьку хвостом вверх, а вот редька хвостом вниз… Ткани одежд, обоев, скатерти были настоящими, а вся утварь, обстановка написаны красками, но живопись и материя, да печеные из теста лица так живо и смешно сочетались в картине, что глаз не оторвешь! А между тем сколько труда! Были у Насти и другие изображения, на которые невозможно было смотреть без смеха: «Государственная Дума», «Рынок», «Охотники на привале».

— Ах, Настя, что за прелесть! — смеялась Марианна. — Ну как можно это придумать?

— Ничего особенного, простая забава. Вот твой гобелен это да. Как можно это сделать?

Выставка открылась торжественно. Перед входом в городскую библиотеку, где помещался зал, развевались на длинных шестах десятка два государственных флагов стран-участниц, студентов поздравили «отцы города», играла музыка. Посетители хлынули толпой.

— Марианна, — окликнула Настя.

Она подошла с Магомедом, красивым и усатым, в национальной одежде с золотыми галунами. Многие здесь были в народных одеждах, немецких, французских, итальянских, и наши девушки вздохнули, что не пошили хотя бы сарафаны. Так просто, а не догадались! Или русский народ настолько углублен в себя, что не озабочен возможностью покрасоваться перед другими?

— Предлагаю отметить событие стаканом легкого вина, — предложил Магомед.

Настя засмеялась.

— Он привез бочонок литра на четыре. — Она показала руками нечто округлое. — Со своих виноградников. Пойдем, пойдем!

— Приглашаю вас, Марианна, не обижайте! Меня собирали в дорогу пять аулов, за всех надо поднять бокал.

— Потом, позже, — улыбнулась та.

Они ушли.

Смотреть на европейскую публику, на выражение лиц, неуловимо отличное от привычно московского, было поучительно. Словно бы люди эти знали что-то, неизвестное ей, были непонятны и отчуждены поэтому, хотя общечеловеческие движения души прочитывались ясно. В их внешности и улыбках присутствовала доброжелательность, которой хотелось довериться, но что-то мешало.

«Могла бы я полюбить иностранца? — думалось Марианне. — Вот того, в клетчатом пиджаке? Или того, с курительной трубкой в кармане? Или спортивного блондина? Любовь, любовь… о чем это я? Глупая маленькая девчонка. Нашла о чем думать в середине Европы!»

Зал был просторный, с нишами, удобными для экспонатов, со светлыми стенами и дорогим наборным паркетом, с высокими недосягаемыми окнами, которые словно дымились за белослоистыми занавесями, струившими ровный свет без теней.

Гобелен Марианны висел в почетном одиночестве на матовой стене в пустом углублении, словно приглашая зрителей к созерцанию без лишних помех. Поверху были привинчены две мелкие лампочки с непрозрачными чашечками-абажурами, их лучи, закрытые от глаз, подсвечивали краски и золотистое сияние нитей. Табличка с именем автора и названием была написана по-немецки, но у нижней кромки стояла и прежняя надпись «Радость». Увидев тканый цветной перелив, люди сначала всматривались в него, давая впечатлению самому найти слово, и лишь после этого прочитывали табличку. Затем кое-кто усаживался на зеленую бархатную скамеечку и задумчиво устремлял глаза на гобелен.

Этот молодой человек тоже присел на зеленую скамью и тихо повторил про себя:

— «Радость», Марианна Волошина.

От неожиданности Марианна повернулась к нему.

— О! Это вы?

На скамейке сидел Сергей Плетнев. Он широко улыбнулся.

— Так Марианна Волошина — это вы?! А я-то думаю, что-то знакомое… Как я рад видеть вас, Марианна! И где! Замечательно! И этот гобелен — настоящее откровение.

Он встал и протянул визитную карточку.

— Разрешите представиться по полной форме.

— Сергей Иванович Плетнев, генеральный директор концерна «Возрождение», Москва, — прочитала она.

Сергей был при галстуке, в руках держал деловую папку на замочке. Он выглядел бы совершенно западным клерком, если бы не сердечная улыбка и веселые смешинки в глазах, свои, истинно русские. Да светлый вихор надо лбом, что «корова языком лизнула».

— Это прекрасная работа, — продолжал Сергей, всматриваясь в гобелен. — Как вам удалось? Такая трепетность, свежесть… даже говорить возле него не хочется. Пойдемте по залу. Ваш гобелен стягивает на себя внимание всего зрительного пространства, его неспроста повесили с таким уважением. Одним словом, это Гран-при, первая премия.

— Приятно слышать. — Она поднялась и пошла по красивому паркету. — А вы что делаете в Лейпциге?

— Я здесь на деловых переговорах. Вторую неделю молчу по-русски, как немой. У себя в номере все песни перепел, русские, сибирские, казацкие, все, что знаю. По десятому разу начал.

— Так вы из Сибири? — Она искоса окинула его коренастую фигуру, модную стрижку русых волос, с тем знакомым вихром у лба, что называется «корова языком лизнула».

— С Байкала.

— «Славное море, священный Байкал…»?

— Точно.

— Вы рыбак, вы ловите омуль? — Ей хотелось шутить.

Сергей рассмеялся.

— Омуль — прекрасная рыба, угощу вас в Москве по возвращении. Но я давно не рыбак, я архитектор. По всей России строим, реставрируем. Марианна, давайте на «ты». Земляки же. Согласны?

— Надо привыкнуть, — улыбнулась она.

Они оделись, вышли на улицу. На Марианне было легкое ворсистое пальто кофейного модного цвета, шарф и берет с помпоном, ее спутник надел широкий плащ и приподнял воротник. Несмотря на его коренастость, она на своих каблуках смотрелась чуть-чуть ниже его, и только помпон на берете был почти наравне. В уличных зеркальных витринах отразилась на редкость удачная, словно с картинки, молодая пара, доверительно обращенная друг к другу.

— Минутку, — задержался он возле лотка с цветами. — Сегодня же Восьмое марта! Цветы и поздравления от чистого сердца.

— Ах! — Она вдохнула прохладный цветочный аромат.

— Тебе идут цветы!

— Как всем женщинам.

— Как всем… и одной.

Первое стеснение вскоре прошло, разговор струился сам по себе, Сергей шутил, держа ее под руку, она смеялась, чувствовала тепло его ладони, оба любовались Лейпцигом, вечереющим небом, морем цветных рекламных огней, вспышек, движущихся световых картин.

— Знаешь, Мариша, о чем я подумал, когда впервые попал в Европу? — вдруг проговорил он серьезно.

— О че-ем? — протянула она с улыбкой. — О чем можно подумать впервые в жизни, да еще в Европе?

Сергей рассмеялся вместе с нею. Ему было легко с этой девушкой, такой талантливой, такой красивой и простой. Конечно, это впечатления первых полутора часов, их еще надо проверять да проверять, но все же, все же…

— А вот о чем, — продолжал он. — Это было в Голландии, года четыре назад, в чистеньком городке на самом побережье, у корабельных верфей. Я понял тогда, чем пленился царь Петр, будучи у них простым плотником.

— Чем же? — вдумчиво отозвалась Марианна.

— Всеобщей опрятностью и необыкновенной точностью в работе. Это разит наповал, настолько, что готов презреть родимую бестолочь, все наши авоси да небоси… Отсюда и крутость самодержца, и смесь европейского этикета с диким азиатским началом.

Он замолчал. Марианна искоса посмотрела на спутника. Ей не понравились «дикие азиатские начала», но, вспомнив о казацко-байкальских корнях Сергея, она изобразила условно лукавое понимание и что-то замурлыкала про себя. Сергей встретил ее взгляд.

— Ясно. Не согласна. Значит, будет, о чем говорить. Что ты поешь?

Она вслушалась.

— Это французская песенка: «За окном цветет виноград, а мне всего семнадцать лет…»

— Ты владеешь французским?

— Слегка. Вместе с английским. А ты?

— Я всеми сразу понемногу. Незнание языков считается здесь неграмотностью. А не зайти ли нам в кафе? Как насчет чизбургеров и гамбургеров, будь они трижды неладны?

— Вот именно.

— Еда не для белых людей. Найдем что-нибудь человеческое.

Усевшись за некрашеный деревянный столик в подвальчике, знаменитом на всю Европу своей двухсотлетней паутиной, похожей на пыльную бороду короля Артура, они с удовольствием перекусили свиной отбивной в шипящем сале, жареной картошкой, холодным свежим пивом. Между прочим, Марианна рассказала ему о четырехлитровом бочонке вина, на который была приглашена.

— Навряд ли это легкое вино, — сказал Сергей. — Это виноградная водка, очень крепкая, не для молодых девушек.

На улице уже стемнело, когда они вновь очутились на тротуаре.

— Странно. Всего семь часов вечера. Здесь темнеет гораздо раньше, чем у нас, — удивилась Марианна.

— Потому что у них природное поясное время, как у всех нормальных людей, — объяснил Сергей. — Без декретного часа. Они берегут здоровье нации, работают, чтобы жить, а не наоборот, как внушали нам вожди пролетариата. Марианна! Время еще детское. Предлагаю пойти в театр.

Они попали на представление городской труппы современного танца, рассчитанное на четыре полных часа с перерывом. Среди пышных ярусов и портьер, в ослепительном свете тяжелой люстры и мелких канделябров, вежливо подняв нескольких, уже занявших свои кресла, зрителей, уселись они в бельэтаже, в четвертом ряду, оказавшемся последним.

Свет погас. Вздрогнув, пошел в стороны тяжелый, как старинная шпалера, занавес, затканный гербом города Лейпцига, флагами и фанфарами. На сцену вышел человек в черном трико с белым, как мел, лицом, с ярко-красным жадным ртом. Сделав несколько угловатых движений, он упал на спину и стал дергаться, как паук. Из-за кулис выскочили еще несколько фигур и застыли в некрасивых позах. Марианна разочарованно посмотрела на спутника. Воспитанным на русской танцевальной культуре, где любая самодеятельность кипит азартом и страстью, а сольные номера полны внутреннего порыва, нелегко смириться с пустыми экспериментами актеров, с их застывшими намалеванными лицами.

— Скучаешь? — привлек ее Сергей в темноте.

Их руки сплелись, голова Марианны легла на его плечо, и между ними началась та музыка нежных слов и полувздохов, тот ласковый танец трепетных пальцев, какие бывают в юности.

Первое отделение пролетело незаметно. Вспыхнул свет. В глазах Марианны все ходило кругами, в душе встрепенулось смущение.

— Девочка моя, — улыбнулся Сергей. — Мы с тобой все решим сами. В России. Да?

Она опустила глаза. Он улыбнулся.

— Не отвечай, не надо. Помчались в буфет! Вот за пирожные я ручаюсь. С шоколадным кремом, орехами и цукатами из папайи.

Во втором отделении на сцену выбежали народные плясуны. Стало повеселее. Теперь Сергей и Марианна сидели в особинку, едва касаясь локтями, зато поминутно встречались взглядами. Шел двенадцатый час ночи, представление заканчивалось, когда в душе Марианны смутно зазвучала тревога. Какая, откуда?

— Мне пора в гостиницу, Сережа.

— Пора, так пора. Я провожу.

Они вышли из зеркальных дверей театра. Улицы были пустынны, лишь огни рекламы по-прежнему переливались яркими цветами. По широкой пешеходной улице пробежали они до перекрестка, свернули налево и остановились, дожидаясь зеленого огня светофора. Машин на дороге не было.

— Бежим, — шагнула Марианна. — Чего ждать-то?

Сергей удержал ее.

— Ты не в Москве, Маришка. Стой и жди «зеленый». Немцы — они во всем немцы.

Она дернула плечами.

— Что-то слишком. Не скучно им по шнурочку ходить?

— Да, не наша кровь. Зато стопроцентная надежность!

Наконец, достигли гостиницы. Большинство окон были темны, лишь над входом по-прежнему переливались затейливые готические буквы.

— Где твое окно? На пятом, где балкон? — поднял голову Сергей. — Твоя соседка либо не спит, либо включила ночник. Странно. — Он всмотрелся внимательнее. — Странно… Похоже, что в комнате плавают завитки дыма? Бежим скорее.

Они пробежали мимо портье к лифту, по тихим коридорным коврам пятого этажа к двери, толкнулись в номер. Замок был заперт изнутри, за дверью стояла тишина. Сергей налег плечом. Тщетно. Марианна смотрела на него.

— Что могло случиться, Сережа? Надо позвать пожарных, начальство.

Он отрицательно мотнул головой.

— Ни за что. Огласка — это конец всему. Здесь не шутят. Бежим вниз, я что-нибудь придумаю.

Вокруг дома росло несколько высоких деревьев, не близко к зданию, но так, что дальние, самые тонкие ветки могли шелестеть у балкона на расстоянии вытянутой руки. Одно из таких деревьев, липа, темнела на фоне засвеченного городского неба недалеко от балкона. Медлить было нельзя.

— Держи! — Сергей сбросил на руки Марианны плащ, пиджак, часы, галстук и рубашку, швырнул на замерзшую землю ботинки и носки. — Смотри снизу и желай удачи. Пока.

Подпрыгнув до нижней ветки, он подтянулся и с проворством таежного «шишкователя», привыкшего забираться на вековые кедры, пошел вверх по стволу, как по ровной дороге, и это в Лейпциге, в самом центре города! Поровнявшись с пятым этажом, он заглянул в окно, увидел всю картину и продолжил подъем к самым верхним тонким ветвям дерева. Ухватившись сразу за несколько, повис на них всей тяжестью тела, склоняя к балкону, на страшной высоте.

— Ой, мамочка, ой, мамочка, помоги ему, помоги ему, — дрожала внизу Марианна.

Липа наклонялась небыстро. Рывками, раскачкой, вцепившись, как жук, сразу в несколько ветвей, Сергей приближался к балкону. Рывок, рывок, еще один, ближе… Вот уже палец ноги ощутил холод железа. Крах! — сломалась, будто выстрелила, верхняя ветка, его шатнуло вбок, но босая нога успела зацепить решетку, словно утюгом. Сергей повис на сгибе лодыжки между балконом и охапкой схваченных ветвей.

— Все будет хорошо, хорошо, хорошо… — заклинала внизу Марианна.

Он бросил ветви, подтянулся к коленям, ухватился за перила и спрыгнул на балкон. Со свистом распрямилось потревоженное дерево.

Открыть балконную дверь труда не составило. Распахнув настежь обе створки, впуская холодный свежий воздух, он в первую очередь выдернул из розетки кипятильник, опущенный в сгоревшую кастрюлю с чадящей едой, после чего взялся за людей.

Настя и Магомед лежали в объятиях друг друга. Оба опьянели от водки и угорели от дыма, но дышали и мычали что-то в ответ на его расталкивания. Не теряя времени, Сергей набросил на обоих их нижнее белье, завернул в одеяла и вытащил на балкон. Кое-как заправил постель. После чего разрешил подняться Марианне.

— Убери на столе и в номере так, чтобы комар носу не подточил, — сказал ей командирским тоном. — Я сбегаю за крепким чаем и лимонами, больше им ничего не нужно, пока не очухаются окончательно. Эту гадость из бочонка вылей, куда следует, кастрюлю и кипятильник заверни в пакет, я выброшу по дороге.

Марианна незамедлительно исполняла все, что он приказывал. Через несколько минут комната обрела прежний вид, даже цветы ее стояли в вазе, но горький дух горелища впитался в стены и мебель как самая прямая улика. Еще через полчаса оба пострадавшие сидели в креслах, бледные, вялые, как зимние картофельные побеги, и пили крепкий чай с половинками лимонов в чашке, со стоном держась за виски. К рассвету молодые люди окончательно пришли в себя. Настя надела лучшее платье и подкрасилась, Магомед сбегал к себе переодеться в черную рубашку и вельветовые черные брюки с поясом, украшенным наборной чеканкой. Под воротником появился красный шейный платок.

Сергей принес еды и фруктов.

Мужчины вышли на балкон. Прекрасный город блистал огнями, как драгоценная брошь на черном бархате.

— Ты из Махачкалы? — спросил Сергей.

— Из Хасавюрта, — ответил тот. — В пяти километрах от чеченской границы.

— Как там, на границе? — тихо поинтересовался Сергей.

— По-разному, — уклончиво ответил тот.

— Но жарко, солнца много, да?

— Солнца много, — широко улыбнулся красавец-южанин.

Сергей вздохнул.

— А мне придется ехать на Север, на Новую Землю.

— Зачем? Работа такая?

— Да. Я подписал договор о совместном строительстве целого комплекса в Заполярье, на вечной мерзлоте. В конце апреля поеду смотреть. Туда как раз день приходит.

— Не советую, — поежился Магомед. «Нэ совэтую», — прозвучало с его акцентом.

— Не сладко, что и говорить. Но у меня две тысячи рабочих, выбирать не приходится. По всей стране строим, выкручиваемся. Есть работа, значит, работаем. Теперь вот с немцами завязались.

Дверь в комнату распахнулась.

— Ребята, идите завтракать. Все готово.

Выставка продолжалась три дня.

Сергей был с Марианной ежедневно. Его переговоры давно завершились, он отправил в Москву свою секретаршу («О-о?» — ревниво удивилась Марианна.), а сам задержался на целые сутки, чтобы быть с нею и лететь одним самолетом.

Вручение наград состоялось в последний день. Сидя с Сергеем в третьем ряду кресел, поставленных прямо в зале перед возвышением, где за длинным столом разместились устроители, Марианна от волнения скручивала в трубочку листок с расписанием церемонии, с немецкой точностью выверенной по минутам. Все они — и студенты, и приветливые хозяева — подружились и сроднились между собой, обменивались адресами, чтобы писать и ездить в гости.

— Марианна Волошина, Россия, первая премия, — объявил председатель, седой и суховатый мужчина с доброй улыбкой, похожий на Ганса Христиана Андерсена.

Бросив мятую бумажку, Марианна, взволнованная, с пушистыми прядями у висков, в новом зеленом платье, подбежала к столу. Ей вручили два диплома, ее и Академии, конверт с денежным чеком и огромный «Альбом мирового искусства», тяжелый, как два кирпича. Председатель легонько обнял ее, а она, едва поблагодарив, вдруг расплакалась от избытка чувств у него на груди. Заиграл оркестр. Смущенная, она вернулась на место. И тут Сергей при всех привлек ее и поцеловал в мокрые ресницы. В зале началась овация. Их окружили, зацеловали, задарили сувенирами, всем хотелось дотронуться до любви. Председатель не останавливал, русская пара нечаянно сломала регламент, но как это украсило само торжество!

На прощанье, после всех волнений, они ходили по магазинам. Марианна выбирала подарки на половину своей премии. Ах, счастье!.. В заключение она приценилась к рулону широкой ленты, вытканной золотым узором. Двенадцать метров! Ясное дело, золотом в ней и не пахло, но работа была так хороша, а нить люрекса этого качества так долго сохраняет благородный золотой блеск, что можно спокойно отделывать любую одежду, занавеси, косынки, просто носить в виде шарфа или на голове. Однако Настя, увидев ленту, из-за которой никак не застегивалась молния на дорожной сумке Марианны, милая веселая Настя аж затряслась вся и с такой мольбой принялась просить уступить ей весь рулон, пожалеть ее, бедняжку из провинции, что Марианна только руками развела.

— Ну, бери, раз так.

— Я ее Магомеду подарю, на память. Я вышлю деньги, не сомневайся, в тот же день, как приеду, куда, сколько, скажи? — истерично восклицала она, словно в беспамятстве, мешая слова и слезы. — Пусть помнит обо мне, посмотрит и вспомнит о своей Насте из Самары.

В самолете Марианна и Сергей сидели рядом сплетя руки. Сергей, когда она тихонько сообщила ему о судьбе своей ленты, снисходительно усмехнулся и промолчал, а Марианне стало страшно. Любовное рабство Насти было очевидно, а давно ли она, Марианна, вырвалась на свободу?

Слева в ряду разместились Магомед и Настя. Ее голова лежала у него на груди, глаза были влажны. Оба дремали. Накануне Настя вернулась под утро, за час до отлета, едва успев собрать чемодан.

В Шереметьево Сергея встречали две машины сразу. Тут же в аэропорту он провел краткое совещание, отправил заместителя по делам на одной из машин, поговорил по сотовому телефону с пятью-шестью помощниками и клиентами, прямо из машины послал по факсу копию какого-то договора, жестко сорвался на кого-то, что-то неисполнившего, извинился перед Марианной за грубые слова.

Она наблюдала. Это был другой человек. Таким Сергея она еще не видела. В его «мерседесе» они помчались сначала по широкой автостраде, потом по обновленной кольцевой дороге, потом через лес к ее дому.

Первой шаги Марианны услышала Туся.

— Мрр, — сказала она с удовольствием, спрыгивая со шкафа на стол, стул, пол и стремглав бросаясь к дверям.

— Тусенька, привет! Мамуля, ты где? — вошла Марианна в свой дом.

Они обнялись.

— Мамуля! Это Сережа. Мой большой друг.

— Милости прошу отобедать с нами.

Сердце матери стукнуло. Он? Татьяна Алексеевна приветливо окинула молодого человека с открытым и сильным взглядом. За столом говорили об успехе Марианны, о Лейпциге… Но мобильный телефон в кармане Сергея звонил не умолкая, и, похвалив домашние пироги, он простился уже через четверть часа. Ему завернули с собой, и он умчался.

Мать посмотрела на дочь. Как важны первые слова матери! Неосторожность означает сломанную судьбу и обиду на всю жизнь.

— Он мне понравился, — произнесла Татьяна Алексеевна.

Марианна перевела дух. Сергей был принят в семью, разумеется, не в прямом житейском смысле, а как дорогой и желанный человек.

В Академии ее ждали. Дипломы, медали, гранды не были здесь в новинку, за восемьдесят лет их накопилось столько, что вся стена в кабинете ректора была увешана почетными рамочками; но в последние годы их поток почти иссяк. К приходу Марианны за длинным столом собрался весь ученый совет. Она вошла в новом зеленом платье, стройно облегающем фигуру от плеч до талии и свободно волнующемся ниже, до середины икры. Купленное в Лейпциге, платье было из Франции, с фирменным знаком парижского Дома моды. Ректор поднялся ей навстречу. Марианна отдала ему красивую папку, в развороте которой на плотной бумаге с вензелями красовался сам диплом, исполненный строгим готическим шрифтом, с подписями жюри, сургучной печатью и ленточкой.

Ректор торжественно принял диплом из ее рук. Речь его была степенна и вполне соответствовала случаю.

— Дорогая Марианна! Руководство Академии и Министерство высшего образования благодарят вас за творческий вдохновенный труд, увенчавшийся первой премией на престижной студенческой выставке в Европе. Это очень важно сейчас, когда все мы переживаем не лучшие времена, потому что свидетельствует о неиссякаемых талантах нашего народа, а также о высоком уровне преподавания в нашей альма-матер. За эти заслуги вам присуждается повышенная стипендия до окончания Академии.

В ответном слове Марианна поблагодарила преподавателей, в особенности Ингу Вячеславовну Вишневскую, за внимание и помощь.

На этом официальная часть окончилась. Вместе с Ингой они уединились в буфете, взяли кофе, пирожных, немножко коньяку и надолго пропали для окружающих. Марианна подарила своей наставнице хрустальную сахарницу с серебряной отделкой и гербом города Лейпцига и серебрянные щипцы для сахара. Для полноты картины она не могла не насыпать в сахарницу мелкие шоколадные конфеты в ярких золоченых обертках.

— Ты вся светишься, — залюбовалась Инга. — Вот что значит успех!

— Это ваша заслуга, Инга, — улыбнулась Марианна.

— Не скромничай. Твое следующее произведение станет очередной удачей.

— Но это не будет гобелен. Мне уже тесно в ручном ткачестве.

Инга медленно кивнула. Эта девушка — просто клад. С нею не соскучишься и не пропадешь, ее смелости и способности к свежим решениям доступна любая вершина. А новые идеи — это соль соли любого дела, без них не получается ничего.

«Так, — подумала Инга, — эту молодую особу следует обучать на высшем уровне, помогать во всем и посвящать во все тонкости. Это будет большой мастер, истинный художник. И как хороша! Зеленое платье, свежее ровное лицо, русые косы».

— У тебя прекрасное будущее, Марианна. Я в тебя верю и готова помогать в любых начинаниях.

— Спасибо. У меня как раз новая задумка.