Счастье Анны

ГЛАВА 1

В приемной было многолюдно. Она не предполагала такого, и сейчас ей хотелось лишь выбраться отсюда, не дожидаясь своей очереди: все равно ситуация выглядела безнадежной. Уже по равнодушному выражению лица рассыльного, проверяющего дату вызова, по его пренебрежительному кивку головой, которым он указал ей свободный стул, она предсказала себе самое худшее. Если все эти мужчины тоже претендуют на должность, лучше уж сразу махнуть рукой на затраченные на билет деньги и вернуться в Познань.

Прошло довольно много времени, пока она успокоилась. В конце концов, следует попытать счастья. А вдруг произведет хорошее впечатление? У нее наверняка не худший уровень подготовки, чем у всех этих мужчин. Она стала присматриваться к ним. В большинстве своем это были люди с безупречной внешностью и прекрасными манерами. В их взглядах, оценивающих ее как женщину и как соперницу, она не заметила ни восторга, ни опасения. Вероятно, как специалиста они не принимали ее в расчет и были слишком сконцентрированы на предстоящей беседе у директора, чтобы обратить больше внимания на ее красоту, обаяние и новый прекрасно скроенный модный костюм, в котором она чудесно выглядела.

В углу, у окна, сидела еще одна женщина, постарше и плохо одетая, а напротив — вторая, размалеванная и все время нелепо улыбающаяся.

Вдоль левой стены прохаживался высокий худощавый брюнет в синем костюме. Всякий раз, когда открывалась дверь и рассыльный вяло произносил чью-нибудь фамилию, брюнет останавливался, и тогда лицо его выражало беспокойство и волнение, которые едва угадывались в ровном и твердом шаге. Она отметила его большие темные глаза и очень красивые руки. В его манере держаться было что-то напоминавшее ей мужа. Только Кароль был ниже и более грузный. Именно это и мешало ему в жизни больше всего. Он просто сомневался в целесообразности каждого усилия, прежде чем принять какое-то решение. Когда она в ответ на свой запрос получила приглашение из фирмы «Мундус», он пожал плечами, хотя, может быть, и не без основания.

Брюнет часто останавливался перед яркими плакатами, густо покрывавшими стены. Следуя за его взглядом, она механически прочитывала тексты, рекламирующие живописные места Югославии, фиорды, Биарриц, Каир, Андалузию, Венецию, Альпы, Татры, Карпаты, шотландские и Августовские озера, пальмовые рощи Марокко и поймы Черного моря. Как просто и совсем за небольшие деньги можно увидеть все это! Например, путешествие из Триеста до Алжира на комфортабельном корабле стоит всего двенадцать долларов, а перелет самолетом из Берлина в Венецию — только десять. В отеле номер с ванной обойдется около восьмидесяти франков в сутки. И без всяких хлопот все это можно решить, подготовить, запланировать и оплатить уже здесь, на месте, во всемирно известном бюро путешествий «Мундус».

Открылись двери, и рассыльный объявил:

— Пани Анна Лещева!

Она вскочила, обтянула жакет и пересекла комнату, чувствуя на себе недоброжелательные взгляды. Из приемной нужно было пройти в маленькую комнатку, где работали две машинистки, а оттуда уже в кабинет. За большим американским столом сидел располневший пожилой мужчина, инженер Минз, генеральный директор агентства «Мундус». Он тяжело встал и, подавая руку, спросил с некоторым удивлением.

— Это вы?

— Анна Лещева, — утвердительно ответила она.

Его брови поползли высоко вверх:

— Сколько же вам лет, простите за бестактный вопрос?

— Я не нахожу его бестактным, — улыбнулась она. — Мне двадцать восемь.

Ворча что-то себе под нос, он указал ей на стул. На столе перед ним лежали копии ее свидетельств и дипломов.

— Вы в совершенстве владеете английским и французским языками? — спросил директор Минз.

— Да, пан директор. Я позволила себе получить диплом об окончании школы иностранных языков…

— Так-так… Хм… Кроме того, вы знаете также хорошо немецкий, итальянский и русский?

— Да, пан директор.

— К тому же у вас есть… сейчас, сейчас… Я записал себе тут… Ах, вот: степень доктора юридических наук Варшавского университета, вы закончили школу политнаук, высшие торговые курсы, курсы стенографии и машинописи, лицей по сельскому хозяйству… Уфф, ну, это, кажется, все! Господи, и когда же вы успели сделать все это? И, черт возьми, зачем? Я вас спрашиваю, зачем?.. Вы же не можете и половины, где там, даже десятой части запомнить того, чему вы научились!

— Вы ошибаетесь, пан директор, — ответила она холодно. — Я все отлично помню.

Он взглянул на нее из-под кустистых бровей и поудобнее сел в кресле.

— Не обижайтесь на меня, — сказал он примирительным тоном. — Я довольно часто встречаюсь с кандидатками на должности. У всех чудовищное количество дипломов, но они ничего не умеют делать. Целое состояние затратили, чтобы учиться в самых ненужных направлениях. Это болезнь нашего века. Я не ответил бы на ваш запрос, если бы не исключительно хорошие оценки ваших свидетельств, ну и, конечно, опыт работы в бюро путешествий. Для вас очень важно получить должность?

— Очень, пан директор.

— Ваш муж — адвокат?

— Да. Но мой муж, к сожалению, зарабатывает очень мало, — ответила она едва слышно и опустила глаза.

Она боялась, чтобы в ее взгляде он не прочитал правды. Ведь Кароль не зарабатывал ничего. На протяжении нескольких месяцев он не принес в дом ни гроша. Если бы не помощь Страхового общества работников умственного труда, которую она получала со времени сокращения в Туристическом агентстве, у них не было бы денег на самое необходимое, даже на молоко для Литуни.

— Вы постоянно живете в Познани? — спросил Минз.

— Да, пан директор, а точнее, в сотне шагов от филиала фирмы «Мундус».

— Это неважно. Я не могу доверить вам руководство этим филиалом…

— Я согласна на любые условия, — она поспешно перебила его.

— Нет, — он покачал головой, — сейчас я не могу этого сделать. Это исключено. Эту должность нужно было бы занять сразу же, а я еще не знаю ваших способностей.

Она сжала губы и подумала, что скептицизм Кароля был обоснованным. Директор Минз толстыми пальцами постукивал по документам Анны. Пальцы были желтыми от сигарет, стол был усыпал пеплом, а воздух в комнате наполнен дымом. Директор разговаривал с ней на разные темы, касающиеся не только ее профессиональных знаний. Она поняла, что он экзаменует ее. Спустя полчаса она была уже совершенно измучена.

— Я не могу доверить вам руководство филиалом в Познани, — повторил он. Затем кашлянул и добавил: — Но у меня есть кое-что другое для вас. Проблема лишь в том, что вы должны были бы жить в Варшаве… Как раз уходит руководитель туристического отдела нашего центра. Эта должность даже лучше, чем директор филиала… Хм… Можно было бы месяц попробовать, но если вы живете в Познани…

Сердце ее затрепетало.

— Это не имеет значения, пан директор, я могла бы… то есть мы могли бы переехать в Варшаву.

— Для вас это не очень сложно?

— Вовсе нет, пан директор, — решительно ответила она, хотя сразу поняла, что все как раз наоборот.

Кароль не сможет покинуть Познань, пока жив его отец, требующий постоянной опеки. Кроме того, адвокату сложно перейти к обслуживанию другой клиентуры, особенно столичной. К тому же у них бесплатное жилье в доме отца и сад, такой необходимый для Литуни. Ей придется переехать одной и поселиться в доме тетушки Гражины. В конце концов, Познань не так уже далеко… Да и, собственно, есть ли у нее выбор?.. Ей следует руки целовать за сделанное предложение.

— Вы достаточно квалифицированны, мне кажется, — сказал директор. — Хорошо знакомы с работой в этом направлении. Однако испытательный срок необходим. Это мой принцип работы. Сегодня четырнадцатое мая. Вы могли бы приступить к работе с завтрашнего дня, тем более что прежний руководитель туристического отдела, пан Комиткевич, через две недели уезжает. У него как раз было бы достаточно времени познакомить вас с текущей работой. Каким вы представляете себе ваш оклад?

— Я не знаю, — смущенно улыбнулась она.

— В своем запросе вы написали, что согласитесь на любые условия. Я не собираюсь эксплуатировать вас, но времена наступили тяжелые, туризм угасает, а налоги очень большие. На время испытательного срока вы получите триста пятьдесят злотых, а потом поговорим. Согласны?

Мысленно она просчитала, что, соблюдая некоторую экономию, сможет снимать комнату со столом у тетушки за сто пятьдесят, пусть даже сто семьдесят злотых. Тридцать злотых должно хватить на мелкие расходы. Каролю она будет высылать сто пятьдесят. Это все-таки что-то.

— Я согласна, пан директор.

— Вот и прекрасно.

Он нажал кнопку звонка и бросил рассыльному:

— Пана Комиткевича!

Когда рассыльный вышел, директор вынул из ящика стола стопку проспектов и, разложив их перед Анной, начал объяснять, в чем будут заключаться ее обязанности. Она слушала внимательно, хотя все это уже давно знала. Правда, в Туристическом агентстве она не решала эти вопросы самостоятельно, но до сегодняшнего дня помнила адреса многих зарубежных агентств такого типа, знала, как организовываются групповые экскурсии, подсчитывается стоимость и ведется корреспонденция. В том, о чем говорил директор Минз, ее пугала только личная ответственность за каждое проводимое мероприятие. А во всем остальном она была уверена, что справится без труда.

Вскоре появился Комиткевич, интересный блондин, пахнущий одеколоном и одетый с подчеркнутой изысканностью. Вероятно, догадался, с кем встретится, так как представился Анне запросто, как коллега. Выслушав лаконичное распоряжение шефа, учтиво спросил Анну:

— Вы хотели бы сразу познакомиться с отделом?

— Если это возможно? — нерешительно сказала Анна, обращаясь к Минзу.

— Конечно, конечно, — кивнул он головой. — Разумеется, такой взгляд с птичьего полета… Хм… А завтра просим вас прийти с утра. Мы работаем с девяти часов до четырнадцати и с шестнадцати до девятнадцати. Это обязательно для всех. До свидания.

Он встал и подал ей руку.

— Я к вашим услугам, — Комиткевич галантно открыл перед ней дверь.

Они снова пересекли маленькую комнатку, где сидели две машинистки, и приемную. А здесь сам факт сопровождения ее служащим вызвал сенсацию. По обеспокоенным взглядам она заметила: все уже поняли, что она принята. Брюнет в синем костюме внезапно оторвался от читаемого уже в сотый раз плаката и окинул ее каким-то недобрым взглядом.

Она была так взволнована ходом событий, что не могла проконтролировать свое внутреннее состояние, но все-таки тотчас же подавила, скорее автоматически, улыбку и ускорила шаги.

— Какое счастье, — думала она, — что именно я, только я. Что я могу сделать, если для всех не нашлось места?

— Сюда, будьте любезны, — Комиткевич проводил ее в большой зал, оборудованный, как банковский.

Зал с очень высоким потолком был наполнен различными звуками: треском арифмометров, штемпельных и пишущих машинок, телефонных звонков, счетов, который смешивался с однообразным шарканьем ног, монотонным гулом сотен голосов и глухим стуком дверей, находящихся в постоянном движении. Пахло типографской краской, атмосфера напоминала железнодорожный вагон. Вдоль застекленных стоек, тянущихся вокруг зала, были установлены столы; с другой стороны возле окошек стояли группки клиентов, кое-где вытягивались длинные очереди.

— Вот это да! — произнесла она с удивлением и некоторым страхом.

Комиткевич, однако, не расслышал ее возгласа. Они шли узкой дорожкой, пока он не открыл перед ней дверь застекленного бокса:

— Здесь мой бывший кабинет, а сейчас ваш, — доложил он с неизменной учтивостью. — Прошу вас.

Это была маленькая застекленная клетка, прозрачный киоск, а внутри — два больших стола, шкаф и несколько стульев.

— Вы уходите из фирмы? — спросила она, беспомощно оглядываясь вокруг.

Он рассмеялся и подвинул ей стул.

— Не совсем так, но что-то в этом духе, скорее, меня уходят.

Ей стало не по себе.

— Но из того, что говорил о вас пан директор, — сказала она несмело, — у меня создалось впечатление, что он вас очень ценит…

— Вероятно, так и есть на самом деле, — согласился он, — однако сумма, предназначенная для доказательства этой оценки, не покрывает моего бюджета… Поймите меня правильно. Я не виню в этом пана Минза. Собственно, все оклады сокращены… Однако не каждый может согласиться с этим.

— Это так печально, — вздохнула она.

— Тс-с-с!.. — он приложил палец к губам с шутовской миной. — Здесь, в кабинете шефа туристического отдела, в кабинете мэтра по удовольствиям, слово «печально» исключено раз и навсегда.

Он начал объяснять ей, как размещены отделы: с правой и с левой стороны туристический, дальше билетные кассы, за ними — информация, бюро заказов, паспортный отдел и оформление виз, рекламация и обмен денег; напротив, по другой стороне, — кассы авиа- и морфлота, багажное отделение, прокат автобусов и автомобилей, а также телефоны; в киоске у главного входа — бюро по аренде мест летнего отдыха.

— В нашем Центре занято шестьдесят человек. Предельная посещаемость достигает пятисот человек в день, так что скучать не придется, учитывая, что ваш отдел самый большой и самый рентабельный. Завтра я представлю вам ваших подчиненных и приступлю к приятной обязанности ввести свою преемницу в курс дела. Нет ли у вас на этот счет каких-либо возражений?

Она поблагодарила его самым сердечным образом, пообещав себе ответить искренней доброжелательностью на его внимание.

Когда она оказалась на улице, ее охватила какая-то почти детская радость. И солнечный теплый день, и заполненные народом тротуары, и первая зелень деревьев — все это показалось ей вдруг снова таким близким, как в те давние годы, когда она была еще студенткой. Она прошла на угол Маршалковской и села в трамвай. Если бы не стеснялась, то улыбалась бы всем.

— Да-да, — думала она, — может быть, это нехорошо с моей стороны, но я рада, что остаюсь в Варшаве.

Со временем, возможно, и Кароль переедет сюда. Так было бы лучше всего. Вполне вероятно и то, что спустя какое-то время она сможет получить руководство филиалом в Познани.

Тетушка Гражина жила на Польной, и Анна вышла на углу улиц Польной и Снядецких. Она знала здесь каждую щель в стене, каждую калитку. Первые два года учебы в университете она жила у тетушки, и, хотя после свадьбы Кубы ей пришлось уйти, она по-прежнему бывала здесь почти ежедневно. Она была привязана к тетушке и ко всем ее домашним, и если в этой привязанности не чувствовалось чрезмерной сентиментальности, то не было в ней и критицизма. Она была благодарна тетушке Гражине, очень благодарна за все и полностью разделяла то почтение, а точнее, его часть, которым была окружена величественная фигура пани сенатора Гражины Ельской-Шерман.

Из всех, кого знала Анна, только блаженной памяти ее отец, когда она приезжала к нему на каникулы, позволял себе снисходительные шуточки в адрес тетушки Гражины.

— И что там поделывает Гражинка? — спрашивал он, щуря свои серые глаза. — По-прежнему просит подвинуть масленичку за столом таким тоном, точно является американской статуей Свободы, которая просит передвинуть Гренландию?

Или спрашивал:

— Тетушка по-прежнему ходит, как процессия в составе одной персоны?.. Бедный Шерман. Наверное, умер оттого, что устал носить над Гражинкой фамильный зонт Шерманов, который предназначался в качестве балдахина.

В действительности отец Анны никогда этого не говорил всерьез, но было известно, что он упрекал свояченицу за ее замужество с Шерманом, которого явно не любил, не пропуская ни малейшей возможности вставить шпильку по поводу его семитского происхождения. Анне это всегда причиняло боль. Если она и питала в доме тетушки теплое чувство к кому-нибудь, так это был дядя Антоний. У него было мягкое и доброе сердце; он внимательно относился ко всем в семье и даже к отцу Анны, переживал по всякому поводу, хотя старался скрывать это перед женой и невесткой, которая могла быть столь неделикатной, что на заботу отвечала громким сетованием на «еврейскую чувствительность». Вообще в этом доме мало было места для сантиментов, да и не возникала в них потребность. Кубусь, грузный и сонный, поглощенный изучением криминальных рассказов и раскладыванием пасьянса, его жена, появляющаяся в доме между дансингом и спортивной площадкой, не говоря уж о самой пани Гражине, — никто не желал и не давал никому ни повода, ни права растрогаться. У одной лишь Ванды бывали такие минуты, но она с тех пор, как вышла замуж, считалась в доме гостем, и появлялась здесь очень редко.

После смерти дяди Антония, со времени, когда Кубусь должен был заняться ведением дел, дом, бывало, целый день оставался пустым, и Анна боялась, что никого не застанет.

Дверь открыл их новый слуга, что, собственно, для нее не явилось неожиданностью: слуги менялись у тетушки Гражины очень часто.

— Старшей пани нет дома, — сказал слуга, — а младшая очень спешит и, наверное, не сможет…

— Юзеф! — раздался издалека голос Жермены. — Юзеф, кто там пришел?!

— Как поживаешь, Жермена? — откликнулась Анна. — Это я, Анка!

— Это ты?! Что за чудеса! Приехала?..

Одновременно с этими словами в переднюю вбежала Жермена. На ней была яркая зеленая пижама, а волосы затянуты в тонкую сеточку. По-прежнему она выглядела молодо, хотя, когда разводилась со своим вторым мужем и выходила замуж за Кубуся, ей уже было не менее тридцати, а брак состоялся четыре года назад, значит, сейчас ей, по крайней мере, тридцать пять.

— Добрый день, дорогая Анка, ты прекрасно выглядишь, — она обнимала Анну, не выпуская из руки овального зеркала. — Только слишком поправилась! Что поделывает Кароль? Извини, я очень спешу, дорогая: Кур-бель сейчас заедет за мной… а может быть, уже ждет? Там, у ворот, не стоит красное авто? Ты знаешь, это тот самый Курбель, который занял на Олимпиаде второе место в марафоне… Пойдем ко мне. Ты не обидишься, что я буду одеваться в твоем присутствии? Юзеф, пусть Бронка принесет сейчас щипцы, да чтоб холодными не были! Пойдем, дорогая, сюда. Одеваюсь в кабинете, потому что у меня такой балаган; ох уж эта прислуга!

Но и здесь все было перевернуто вверх ногами, что, собственно, не удивляло Анну. Раньше, когда она жила у тетушки, она пыталась бороться с этим, хотя следовало сразу капитулировать, потому что все, включая саму пани Гражину, были совершенно лишены чувства порядка. Впрочем, это было только в комнатах тетушки, в которых нельзя было бродить никому. В спальне и в салоне, предназначенном для чаепитий, совещаний и переговоров, постоянно господствовал музейный порядок.

Жермена, не смущаясь присутствием Анны, сбросила пижаму и вертелась по комнате совсем нагой в красных ночных туфлях на очень высоких каблуках, благодаря чему ее длинные мускулистые ноги выглядели весьма интригующе. Анна хорошо знала, что Жермена умышленно демонстрирует перед ней свою наготу, и немного стеснялась этого (сама она ни за какие сокровища не смогла бы показаться кому-нибудь), однако как зачарованная смотрела на удивительную стройность и гибкость этих форм! Нет, она не завидовала Жермене. Упаси Боже! Без зазнайства она считала себя достаточно привлекательной и чувствовала по отношению к кузине свое преимущество, преимущество, основанное, может быть, на факте существования Литуни, а может быть, на том, что в сущности образ жизни Жермены она считала бессмысленным и предосудительным. Со своей стороны, Жермена значительно острее осуждала Анну за ее «мещанскую степенность» и откровенно напоминала ей об этом при каждом удобном случае.

— Прозябаешь в этой Познани, — говорила она, изгибая перед зеркалом свое тело девятнадцатилетней девушки, — прозябаешь. У меня всегда было предубеждение к людям с рыбьей фамилией. Кароль превратил тебя в рыбу. А та атмосфера в Познани! Боже!.. В одиннадцать часов уже весь город спит, тоска беспросветная… Не знаю, я, наверное, превратилась бы в устрицу, если бы меня заставили там жить… Ты не находишь, что моя грудь немного уменьшилась?

— Возможно… А что касается Познани… Я как раз переезжаю в Варшаву.

— Это результат массажа. Гимнастика каждый день по часу. Советую тебе, последуй моему примеру. Ага! Так ты переезжаешь? В Варшаву?.. Браво!

— Нашла здесь должность, — грустно улыбнулась Анна.

— Ты совершенно права, брось его. Как раз вчера мы говорили о вас с мамой. Это же прямо скандал, что Кароль ничего не зарабатывает. Мама придерживается такого же мнения.

— Тетя не любит Кароля и не всегда бывает справедлива по отношению к нему.

— Недотепа, да и только.

В сущности, Анна и сама так думала, однако считала необходимым стать на защиту мужа, особенно перед Жерменой. Собственно, это ведь не его вина в том, что разваливаются крупные предприятия. Он был юрисконсультом такого большого банка, как Национальный банк, и вел дела нескольких доминионов. И то, что банк ликвидирован, а хозяева зачастую не имеют денег для выплаты работникам, виноват кризис. Кароль ищет новую клиентуру, делает, что только возможно.

— Нет-нет, моя дорогая, — возмутилась Жермена, — он принадлежит к числу растяп. Я хорошо знаю этот тип мужчин. Примеры не требуется далеко искать. Твой очаровательный брат еще хуже. Просто не понимаю, как я могла выйти замуж за такого размазню! Боже! Уже четверть третьего! Вероятно, поеду растрепанная! Курбель, наверное, чертыхается внизу!.. Извини меня, пожалуйста, очень тебя прошу…

С молниеносной скоростью Жермена закончила одеваться, натягивая сначала чулки, потом берет, платье и перчатки. Последовательность этих действий и манера одеваться производили на Анну неприятное и оскорбительное впечатление. Хотя она не страдала притворной стыдливостью, в одевании Жермены ее всегда поражало что-то вызывающее. Даже полностью одетая, Жермена казалась ей нагой или полуодетой. Анна не упрекала ее за это. Впрочем, она знала много женщин, а особенно молодых девушек, производящих такое впечатление. Вероятно, ее собственная стыдливость была неестественной и нездоровой.

Жермена еще из передней крикнула «до свидания» и захлопнула за собой дверь. Если бы Анна не знала так хорошо обычаи этого дома, она почувствовала бы себя неловко оттого, что ее забыли даже пригласить раздеться.

Прежде всего следовало поговорить по телефону с Каролем: она взяла с собой только маленький саквояж. Для сообщения мужу о полученной должности достаточно было бы письма, но она не могла обойтись без белья и нескольких платьев. К сожалению, телефон в квартире не работал уже два дня. Как объяснил слуга, старшая пани сейчас заседает в сенате и сказала, чтобы этим занялся пан Якуб, а он все время забывает.

Ничего иного не оставалось, кроме как пойти на почту. К счастью, Познань дали быстро, и она застала Кароля дома. Сообщение его очень удивило. Он, конечно, не преминул усомниться в том, оставят ли ее в «Мундусе» по истечении месяца. Вещи он пообещал выслать еще сегодня, принял поцелуи для себя и Литуни и положил трубку. Только в тот момент, когда она выходила из здания почты, она вдруг поняла, что муж вовсе не расстроился оттого, что они не будут вместе. Однако быстро оправдала его. Что же он или они оба могут поделать? Наверное, Кароль так же тяжело, как и она, воспримет расставание, только с ним останется Литуня.

Сердце Анны сжалось при воспоминании этого светлого личика и крохотных ручонок, которые она любила больше всего на свете. Но расставание с Литуней было необходимостью, необходимостью во благо этого самого дорогого существа. За деньги, которые мамуся заработает здесь, Литуня сможет посещать специализированный детский сад, пить хорошее молоко и какао, есть фрукты. Сейчас сильнее, чем когда-либо, Анна почувствовала, что она приближается к идеалу такой женщины, которая не только представляет домашнюю тягловую силу, но и наравне с мужчиной несет тяжесть ответственности за быт семьи, за подготовку обществу нового поколения.

Как замечательно, как мудро, как вдохновенно говорила об этом тетушка Гражина! Она выглядела тогда действительно как статуя Свободы! Анна знала, что никогда не забудет той минуты: большой зал, наполненный до отказа женщинами, и величественная фигура седой спокойной дамы, выступающей с эстрады. У нее была совершенная дикция. В голосе ее слышались металлические нотки. Она говорила на чистом польском языке, и столь гладко, как мог говорить разве только Цицерон. Это была уже не тетушка Гражина. а трибун, вождь, Прометей, который Анне и тысячам таких, как Анна, женщин открывал доступ к настоящей мудрости, выпрямлял дороги и указывал цели.

— Самое большое благо для женщины — семья. До сих пор женщина была пассивным ее орудием. Настало время, чтобы она осознанно взяла на себя ответственность за моральное и материальное состояние семьи, чтобы плечом к плечу с мужчиной она включилась в общественно полезный труд, провозглашая непоколебимую правду построения общества на здоровом фундаменте семьи. Как пламя жаждет кислорода, так наш домашний очаг жаждет твоей души, женщина. Ты счастливее своих бабок и прабабок, потому что можешь появиться у этого очага не как служанка или домашний зверь, который только отогревается возле него и тунеядствует, а как свободная, сознательная жрица, которая наравне с мужчиной имеет свой характер, интеллигентность, знания и чувство значимости своей роли, своей миссии!

Анна скрупулезно собирала все выступления тетушки Гражины, опубликованные в разных газетах, и знала их почти наизусть. Многие из ее приятельниц поступали так же, но Анна была счастливее их, потому что при необходимости всегда могла воспользоваться личными советами и указаниями этой женщины незаурядного ума. И сейчас именно ее нужно было благодарить за свою должность, так как благодаря тетушке, обладая высокой квалификацией и глубокими знаниями, она свободно могла соперничать со многими мужчинами, а главное, умела защитить быт своей семьи и взять на свои плечи тяжесть ее спасения собственной работой. Анна заранее радовалась, предвидя похвалу тетушки, и заранее знала, какую доставить ей радость, когда предстанет перед ней как живой пример плодотворности тех лозунгов, которые возродят человечество.

И она не ошиблась. Вернувшись на Польную, Анна застала пани Гражину уже дома. Как раз подавали обед. Пани Гражина просматривала в салоне толстые журналы. Она встретила Анну с чарующей сердечностью, которая, правда, смущала, но в то же время вселяла уверенность, что состоится доброжелательная и приятная беседа.

— Мне приятно тебя видеть, девочка моя, — она поцеловала Анну в лоб. — Как там идут дела в познанском Объединении женщин?

— Как раз завтра должны проводиться выборы и голосование по резолюции.

— Это нужно провести, — решительно начала пани Гражина. — Я не сомневаюсь, что ты справишься с этим. Ты во сколько возвращаешься?

— Я не возвращаюсь, тетя. Резолюция, вероятно, пройдет. Пани Хепферова проследит. Что же касается меня… Я остаюсь в Варшаве.

— Как это?

Анна рассказала все, объясняя, что не писала о материальных трудностях Кароля, не желая отрывать тетю от дел и считая, что поступила в соответствии со своим долгом. Пани Гражина сосредоточенно выслушала все, после чего встала и обняла племянницу.

— Растрогала ты меня, Анна. Ты показала себя настоящей женщиной, достойной называться ею. Недалек тот час, когда посеянные идеи принесут повсеместный и обильный урожай.

Кашлянув, она добавила уже иным тоном:

— Но твой переезд в Варшаву имеет и плохую сторону: Объединение в Познани теряет одну из лучших сотрудниц. Ты совершенно уверена в Хепферовой?

— Вне всякого сомнения, тетя.

— Это хорошо. Из трех адвокатов, которые прошли наши инструкторские курсы, она самая старательная. Как идут у нее дела?

Анна пожала плечами:

— Ничего, ведет канцелярию и кое-что зарабатывает. Во всяком случае, по нашим тяжелым временам терпимо. Зато Пеля устроилась отлично, потому что получила должность юрисконсульта в управлении по протекции депутата Червиньского. Кушлювна понемногу перебивается, но как-то живет.

Пани Гражина, всматриваясь в одну точку, сказала:

— И как раз такую женщину, как Пеля, бросил муж. Вот так, деточка, мужчины по многим аспектам стоят значительно ниже нас. Хоть бы твой Кароль…

Анна пыталась защитить мужа, хотя в душе вынуждена была соглашаться с откровенным осуждением. Пани Гражина не скупилась на резкие слова, которые приобретали привкус порицания по отношению к Анне как бы за то, что она стала женой такого человека. Появление слуги прервало их беседу. Он доложил о прибытии пани Маркевич.

— Проси, — распорядилась пани Гражина и, обращаясь к Анне, добавила: — Я пригласила эту особу на обед.

Анна знала пани Маркевич с виду уже многие годы. Каждый, кто хоть раз побывал в кондитерской «Мазовецкая», не мог не запомнить квадратную фигуру ее хозяйки, бодрствующей с раннего утра до поздней ночи, вездесущей и всевидящей. Для Маркевич приглашение на обед к такой известной личности, как депутат Ельска-Шерман, председательница и защитница многих обществ, дама, которую принимали в самых высших кругах, было честью, достойной черного бархатного платья и соболиной накидки, а также нескольких крупных бриллиантов. Все это не очень украшало ее, но Анна знала, что Маркевич в сущности деловая женщина, а это самое важное. В то время, когда она открывала свой кондитерский магазин, на улице Мокотовской было шесть объектов такого типа, а сейчас осталась только «Мазовецкая», только она пережила кризис.

После кратких приветствий была затронута как раз эта тема, но тут попросили к столу, а точнее, появился Кубусь и заявил, что он голоден и что если мама скажет еще подождать, то лучше пойти в ресторан. Он был настолько поглощен предстоящим обедом, что забыл даже поздороваться с Анной.

— Куба, — позвала она, — ты не узнаешь меня или вообще не хочешь знать?

— О, это ты! Извини, Анка. Это здорово, что ты приехала!

Он поцеловал ей руку. При этом она заметила, что он не брит и что у него грязные ногти. В его жилете не хватало двух пуговиц, а галстук был завязан криво. Ничего не изменилось, он всегда был неаккуратным, и никто не заботился о его внешнем виде, ни у кого не было времени, чтобы заняться этим.

За обедом возникла неприятная ситуация. Кубусь в одном лишь был требовательным: он любил есть много и вкусно. К несчастью, обед в этот день не удался. Дамы, занятые разговором, не обратили внимания на недовольное ворчание Кубы, который злобно уничтожал подгоревший суп. Однако, когда подали баранину, которую он не любил, и в довершение к тому она оказалась жесткой, он резко отодвинул стул и вышел из-за стола.

— Я благодарю за такой обед! Это отрава, а не обед. Прошу меня извинить, но я предпочитаю пойти в первую попавшуюся харчевню!

— Якуб! — высокомерно заметила мать.

— Извините, — выдавил он из себя. — Человек не для того работает целый день как лошадь… До свидания!

Через несколько минут, в течение которых в столовой воцарилась тишина, послышались торопливые шаги и хлопанье дверей, причем входная дверь отозвалась громче всех.

— Извините, пожалуйста, моего сына, — отозвалась наконец пани Гражина.

— Нервный он, — снисходительно усмехнулась пани Маркевич. — Мужчинам, я вам скажу, только бы хорошо поесть…

— Действительно, обед не удался, — пожала плечами пани Гражина. — Вы уж нас, если можете, простите.

— Да чего там, хороший обед. Где вы берете мясо? Потому что если на Снедецкой, что в доме Райхмана, то я бы не советовала. И берет дороже, и всегда кусок плохого сорта всучит. Известно, службе доверять нельзя. Каждый из них свой процент имеет, вот и берут лишь бы что. То же и с зеленью. Если вы хотите иметь все первосортное, я бы посоветовала брать на Кошиках, у Мартиновой, третье место от входа по правой стороне. Правильный вес, а если вы сами раз-другой зайдете, то она готова и сверх еще доложить: женщина заботится о клиентуре, чтобы не лишь бы кто. Я сама у нее вот уже четырнадцать лет покупаю.

Пани Гражина уклончиво ответила. Анна склонила голову, чтобы спрятать улыбку. Эта благодушная Маркевич, видимо, представляла себе, что такая деятельница, как пани Гражина, у которой одно совещание следует за другим, у которой постоянно заседания, лекции, политические встречи, инспектирование многих организаций, располагает временем, чтобы заниматься какой-то зеленью, мясом и вообще обыденными домашними делами. Если бы Маркевич пришлось ежедневно прочитывать столько газет, даже если бы она только просматривала обычную литературу тетушки Гражины, то и тогда уже не смогла бы найти времени на ведение домашних дел. Правда, заведование такой кондитерской тоже не простое занятие…

— А у вашего сына, — спросила Маркевич, — наверное, много работы? Такой бизнес, как фабрика по производству шоколада, да еще такая фабрика, это не шуточки. На одного человека работы выше головы. Неудивительно, что пан Якуб, как я слышала, вроде бы продает прядильню. Трудно разорваться на две части…

Пани Гражина и Анна широко открыли глаза:

— Как это продает? Я ничего об этом не знаю, — отозвалась пани Гражина, пытаясь скрыть удивление.

Маркевич флегматично охотилась как раз за последней черешней в компоте. Видя, что ей не справиться, она потихоньку мизинцем левой руки помогла себе, выплюнула косточку и сказала:

— Вот лезет в уши человеку то одно, то другое: иногда правда, а иногда сплетня. Но с прядильней, наверное, правда, потому что там уже и судебный контроль произведен. Понятно — кризис. Пан Якуб не специалист… Долги, говорят, большие… Специалист, может, еще справился бы как-нибудь, выпутался…

Пани Гражина стиснула зубы, и Анна, хотя никогда не отважилась бы всматриваться в ее черты, чтобы прочесть мысли, роящиеся за этим олимпийским лбом, и без этого знала, какими болезненными были эти мысли. С раннего детства Кубусь был причиной постоянных огорчений пани Гражины. Гимназию он закончил с большим трудом, подталкиваемый репетиторами и отцом, который, будучи уже тяжелобольным, часами просиживал над ним, помогая готовить уроки. Дважды провалившись, Кубусь наконец сдал экзамены, хотя об окончании какого-нибудь высшего учебного заведения не могло быть и речи. Несколько лет, безрезультатно проведенных в университете, политехническом институте и в Сорбоне, убедили в этом всю семью, включая самого Кубуся. Последующие годы совершенного безделья прошли за чтением криминальных романов, в раскладывании пасьянса, в мимолетных, не очень разборчивых связях, пока мать не решила женить его на женщине решительной, культурной и прежде всего энергичной, которая должна была стать для него спасением. И именно Жермена, в то время секретарь секции отдыха Общественного объединения женщин, в высшей степени обладала всеми этими качествами. К тому же она очень нравилась Кубусю. Ее и выбрала пани Гражина. К общему согласию пришли достаточно легко, потому что Жерминович, муж Жермены, как раз в это время запутался в каких-то темных денежных махинациях и не мог не дать ей развода.

Анна не знала подробностей всей этой истории, расспрашивать не любила, а сплетням верить не хотела. Убеждена она была лишь в одном: Жермена как лекарство не много помогла. Весть, принесенная гостьей, подтвердила это достаточно выразительно. Манера, с какой эта простая женщина говорила о Кубусе, выражала явное осуждение, и Анна почувствовала всю боль, с которой воспринимала эту новость пани Гражина. Желая изменить тему разговора, Анна начала рассказывать о результатах кризиса в Познанском воеводстве, где так же, как и в Варшаве, разваливаются самые крупные фирмы. При этом тетушка вспомнила, что Анна собирается жить в Варшаве, и предложила ей комнату, в которой та жила, будучи студенткой.

После обеда дамы отправились для беседы в гостиную, а Анна с помощью служанки стала приводить в порядок предназначенную для нее комнату, с которой было связано столько воспоминаний и где, быть может, она провела свои самые радостные годы.

И когда она осталась одна в этих четырех стенах, покрытых голубыми матовыми обоями, среди белой мебели, расставленной, как и прежде, с какой-то претенциозностью, ей вдруг показалось, что ничего здесь не изменилось, что ее замужество, Кароль, Познань и даже Литуня — все это что-то мимолетное, как будто сон, и через минуту ей нужно будет одеться и бежать на лекции и не забыть зачетную книжку, — ведь мудрейший Сенкос обещал подписать…

Она громко рассмеялась, чтобы вернуть себя к действительности, которая вдруг показалась ей чем-то неожиданным, поражающим тысячами чужих и ненужных дел, условий, ситуаций, чем-то оскорбительным, назойливым и пустым вместе с Каролем, вместе с… Точно молния, ее пронзила мысль: как она могла позволить себе такое кощунство?! И вообще, что за ребячество — теряться в поисках своей действительности, своего места в мире где-то в прошлом или в будущем, если это место точно определено на карте планом улиц Варшавы и четырьмя голубыми стенами комнаты на втором этаже, отмечено черной цифрой в календаре и золотой стрелкой на циферблате часов. Реально то, что завтра она начинает работать в фирме «Мундус», что следует написать пространное письмо Каролю и договориться с тетей Гражиной о сумме, которую она должна ежемесячно платить за проживание и стол.

Она, правда, знала, что тетушка воспротивится такой постановке вопроса, но, в конце концов, уступит, понимая, что Анна не сможет остаться бесплатно. Эту черту Анна унаследовала от отца, который свои редкие беседы с дочерью постоянно начинял несколькими сакраментальными принципами, и среди них одно из главных мест занимал принцип о том, что ничего не следует принимать бесплатно. Он сам следил за этим с такой скрупулезностью, что, живя среди людей, придерживающихся иных принципов, умер, не оставив дочери ни гроша долга, но в то же время и ни гроша наследства.

На то, чтобы принять что-нибудь от тетушки, особенно сейчас, когда доходы Шерманов значительно уменьшились, она не согласилась бы ни за что на свете. Она, собственно, самостоятельный человек, зарабатывает на себя достаточно, а после месячного испытательного срока будет зарабатывать еще больше, и нет никаких оснований, чтобы получать милостыню.

Высказать свои аргументы тетушке у нее представилась возможность только поздним вечером, когда пани Гражина вернулась с совещания и была слишком обессилена, чтобы затевать спор. Она согласилась принимать от Анны сто двадцать злотых за содержание, наотрез отказавшись брать плату за комнату, поскольку комната все равно была пустой. Но, расставаясь, перед тем как пойти отдыхать, тетушка высказала свои претензии: почему Анна в поисках работы в Варшаве обратилась не к ней или к Кубусю, а к совершенно чужим людям?

— Но, тетя, — защищалась Анна, — я пыталась получить должность в Познани, в филиале «Мундуса», а здесь она досталась мне неожиданно для себя самой. Кроме того, я хорошо знаю, как тяжело сейчас везде с работой, и поэтому старалась не беспокоить вас.

Ей не хотелось говорить, что она думала по этому поводу. Однажды, когда Кароль упомянул что-то о фабриках, в которых ее брат Якуб Шерман располагал большим процентом вложений, а поэтому имел решающее влияние на формирование персонала, тетушка сказала, что можно было бы получить у Кубы низкооплачиваемое место служащей или синекуры. Ни на первое, ни на второе она не могла согласиться.

Иное дело в «Мундусе». Здесь ей предложена не должность, а место, на котором она сможет показать свою полезность для фирмы. Она, впрочем, была не слишком высокого мнения о своих способностях и если не спала почти всю ночь, то главным образом только потому, что беспокоилась, сможет ли быстро ознакомиться с новой работой, справится ли, но в то же время не сомневалась, что будет внимательным и работоспособным руководителем отдела, направление которого она уже знала.

На следующий день она пришла в бюро очень рано. Посетителей еще не было. Через открытые верхние окна зала вливался свежий утренний воздух и проникал ненавязчивый шум улицы. Застекленный изнутри бегущий вокруг зала прилавок сверкал отполированным светлым деревом и блеском совершенно прозрачного стекла. За ним здесь и там стояли небольшие группы весело переговаривающихся служащих. Многие были уже в синих форменных халатах, из-под которых выглядывали белоснежные воротнички блузок. Она не знала никого из них, но чувствовала ко всем какой-то свежий прилив доброжелательности, как когда-то к подругам в гимназии.

В бокс, предназначенный для нее, нужно было пройти по левой стороне вдоль окошек туристического отдела. Анна заметила, что все присматриваются к ней с пристальным вниманием, как бы изучая. Вероятно, весть о принятии ее на работу уже разлетелась по всему бюро.

Комиткевича еще не было. Она сняла шляпу и начала просматривать проспекты экскурсий, организованных фирмой «Мундус». Их было очень много: четырехдневная в Вену, двухнедельная в Румынию, выходного дня в Беловежу…

— Здравствуйте! — в открытых дверях стоял Комиткевич, улыбающийся и еще более элегантный, чем вчера, в белых брюках и бежевом пиджаке. — Сегодня прекрасный день. Вы ранняя птичка. Приветствую вас… Не заглядывал сюда Минз?

— Нет, правда, я здесь всего несколько минут…

— Это хорошо. Директор будет наведываться к вам довольно часто, а сегодня должен прийти специально, так как лично хочет представить вам персонал.

— Может… может быть, это не нужно? — она нерешительно улыбнулась.

— Просто необходимо.

— Может быть, я не справлюсь… Вы же знаете, что я принята с испытательным сроком на месяц?

Комиткевич сделал неопределенный жест рукой, который мог означать как его убеждение в необходимости испытательного срока, так и то, что, в сущности, до «Мундуса» ему уже нет никакого дела. Он открыл ящик своего стола, шкаф, положил рядом с чернильницей часы и, как бы между прочим, спросил:

— Интересно, какие условия предложили вам? Будьте уверены, я не собираюсь это обнародовать. А впрочем, если вы не хотите говорить…

— Вы знаете, у меня нет причин делать из этого тайну: триста пятьдесят злотых.

— И вы согласились? — удивленно спросил он.

— На время испытательного срока.

— Все равно это очень мало. Видите ли, меня ничто не обязывает быть лояльным по отношению к пану Минзу, а кроме того, я не считаю, что правда должна противоречить этике увольняющегося сотрудника… Я получал тысячу двести и отказался, когда предложили снижение до восьмисот. Поэтому мне кажется, что это тот минимум, на который вы должны согласиться. Я говорю это потому, что такая работа, вне всякого сомнения, оценивается этой суммой.

Он не смотрел на нее, явно избегая ее взгляда, но она была уверена, что он говорит так не из неприязни к фирме, а вполне искренне.

— Я очень вам благодарна, — просто ответила она, — и мне действительно очень досадно, что… я занимаю ваше место.

— Да я все равно должен был уйти. Мой бюджет не укладывается в восемьсот злотых…

Раскладывая бумаги и папки с корреспонденцией, он начал говорить о себе, о том, что у него большая семья: брат-инвалид, тесть, жена, двое детей-гимназистов и третий еще малыш. Он признался, что при всем том он амбициозен и изо всех сил старается поддерживать более или менее культурный образ жизни. В границах тысячи злотых в месяц еще как-то можно было устроиться. Правда, в настоящее время можно зарабатывать значительно больше в Силезии, но он пойдет на это в самом крайнем случае, потому что пришлось бы расстаться с семьей, а этого любой ценой хотелось бы избежать. Может быть, еще найдется что-нибудь подходящее в Варшаве.

— А ваша жена не работает? — спросила Анна.

— Жена?.. О да! Она много работает. Ведение домашнего хозяйства и воспитание детей мне представляется очень тяжелой работой.

Он произнес это таким тоном, точно ожидал опровержения. Анна, однако, ничего не ответила. Почти в ту же минуту открылась дверь и вошел директор Минз. Он поздоровался и сказал:

— Я бы хотел представить вам сотрудников.

Они вышли из бокса. Возле каждого стола Минз останавливался и, называя фамилию сотрудника, говорил:

— Пани Лещева будет руководить этим отделом. Прошу проинформировать ее о ваших здесь обязанностях.

Это были преимущественно девушки и молодые замужние женщины, один пожилой мужчина с огромной лысиной и двое молодых. На Анну все смотрели с частично скрытой недоброжелательностью. Видимо, жалели Комиткевича. Среди сотрудниц Анне очень понравилась Костанецкая, симпатичная блондиночка с ласковыми голубыми глазами и приятными манерами. Она заметила ее еще вчера и слышала, что к ней обращаются с забавным именем Буба. Панна Буба, как выяснилось сегодня, занималась приемом заявок на экскурсии по стране.

После ритуала представления Минз возвратился к себе, а Комиткевич начал знакомить Анну с содержанием и техникой работы. Он говорил так связно, так детально и интеллигентно, что она понимала все и сразу ориентировалась в каждом вопросе. В это время один за другим сотрудники прибегали в бокс — то за разрешением, то за указанием или подписью, и Комиткевич в каждом отдельном случае объяснял Анне, почему следует поступить так, а не иначе.

Собственно, характер работы особенно не отличался от той, которой она занималась в Туристическом агентстве, только уровень здесь был значительно выше.

Во время обеденного перерыва в прекрасном настроении она отправилась на Польную. Сейчас у нее уже не было никаких опасений — не боги же горшки обжигают. Она понимала, что уже через несколько дней будет чувствовать себя в «Мундусе» как дома. Уже сегодня она отметила некоторую недоработку в плане экскурсии на Августовские озера. Не приняли во внимание летнее расписание поездов, в котором был пассажирский поезд до Сувалк. Она помнила об этом еще со времени своей прежней работы. Вообще память у нее была хорошей, может быть, даже очень хорошей. Она помнила сотни телефонных номеров, адресов, дат, фамилий, которые уже были давно ненужными и составляли балласт.

Дома она застала пекло. Жермена устроила мужу скандал за какой-то неоплаченный счет. Кубусь, раскрасневшийся от негодования, плаксивым голосом доказывал, что он не может быть святым духом и помнить обо всех затратах, какие ей захочется сделать, и что уже три дня он вообще не видел ее и пусть себе Жермена не думает, что у него печатный станок для денег. Такая аргументация, несомненно, была весомой, но безрезультатной по той простой причине, что противоположная сторона в то же самое время приводила свои аргументы, и эта синхронность создавала полную гармонию звуков, из которых выделить чье-нибудь мнение не представлялось возможным. Поэтому Анна после нескольких попыток вникнуть отказалась от этой идеи и пошла в столовую. Поскольку тетушки Гражины не было дома, а Жермена и Кубусь не прерывали дискуссии, сразу после обеда Анна занялась письмами. Ей нужно было поделиться своей радостью, что она уже осваивается в «Мундусе» и что, вероятно, она получит значительно больший оклад. Она собралась писать с таким энтузиазмом, что, может быть, поэтому, когда закончила, письмо показалось ей слишком восторженным и неестественным. Она даже посчитала, что его нельзя высылать: Кароль еще подумает, что она радуется по поводу своего устройства в Варшаве, что ей безразличны он и Литуня. Вообще в этом можно было бы упрекнуть Кароля: ни одним словом он не выразил огорчения по поводу ее должности и отъезда. А вот Комиткевич не употребляет восторженных слов, когда говорит о своей жене, однако делает все, чтобы с ней не расставаться.

Анна порвала письмо и бросила в мусорницу. Ей пришла в голову мысль, что вечером после работы она могла бы найти кого-нибудь из давних подруг. Правда, связь с ними со временем совсем угасла, у каждой была собственная новая и чужая для Анны жизнь, но ведь они могут сблизиться. Туська Липиньская вышла замуж за Марьяна Майера и живет в Варшаве. Войдылло, наверное, еще не уехала в деревню… Вот ее бы и стоило навестить. Вдруг она вспомнила Ванду: как же она не подумала об этом раньше! Именно Ванда была еще одним существом, кто дольше всех помнил Анну и кто дольше всех писал ей. Да и Ванда, наверное, будет рада, что Анна получила работу в Варшаве и что они смогут видеться часто, очень часто!

К счастью, телефон уже работал, и она тотчас же позвонила Ванде. В трубке послышался низкий голос ее мужа.

— Добрый день, это Анна.

— Анна? Извините, не расслышал.

— Это плохо, пан Станислав. А вот я вас сразу узнала. Анна Лещева.

— А, — оживился голос, — добрый день, добрый день. Когда вы приехали?

Так уж сложилось, что они обращались друг к другу на «вы», хотя давно дружили. Вообще у Станислава со всеми родственниками жены были холодные отношения, а скорее, он не общался с ними вовсе. Анна, зная отношение к Станиславу тетушки Гражины, которая не могла простить замужества дочери с сыном сторожа, тоже не сближалась с ним. Однако она питала к Станиславу какую-то необоснованную и необъяснимую симпатию и в то же время немного побаивалась из-за его затворнического образа жизни и крепких выражений.

Сейчас Станислав был в благодушном настроении, потому что не только не сказал Анне ничего досадного, но даже о Ванде говорил без обычной язвительности, хотя не преминул сказать, что Ванда пребывает в редакции.

— Если вы позвоните в шесть, то поймаете ее дома. Да и я хотел бы вас видеть. А сейчас до свидания, извините, я спешу.

— Я скоро навещу вас. До свидания, пан Станислав, — ответила Анна и положила трубку.

По дороге в бюро она подумала о том, что не имеет смысла отдаляться от Станислава. Прошло уже столько лет со дня их женитьбы, а он не оказался таким хамом, каким считала его тетушка Гражина. Более того, Станислав считается одним из известных бактериологов в Польше. Анна даже читала в газетах, что он открыл какую-то новую бациллу и приобрел известность в науке. Человек высокообразованный, обладающий такими знаниями и таким характером, не заслуживает, чтобы из-за происхождения его избегали и считали существом низшего порядка. В конце концов, он мог бы научиться обхождению, но если он не хочет или не умеет, то следует с этим примириться.

В обеденный перерыв бюро «Мундус» не закрывалось, поскольку ежедневно дежурила новая смена сотрудников. Эта обязанность не распространялась лишь на руководство, поэтому по возвращении Анна нашла целую стопку дел, которые были оставлены для подписи. Скоро пришел Комиткевич, и они снова приступили к работе. Как раз готовилась большая экскурсия в Италию и в южную Францию, в связи с чем было много корреспонденции по вопросу гостиниц, пансионатов, туристических бюро, аренды автобусов и т. п. У Анны была возможность убедиться, что все здесь будет оставлено для ее решения. Минзу представляется только общая калькуляция, и поэтому вся ответственность за рентабельность, проведение и результаты экскурсий несет руководитель отдела, значит, она. От нее зависит, например, отправить экскурсию самолетом или из Генуи пароходом до Марселя. Что выгоднее? Что дешевле? Что больше понравится туристам?..

Около шести Комиткевич должен был идти на совещание к дирекции железной дороги, и Анне пришлось первый раз самостоятельно решать несколько вопросов, касающихся экскурсий по стране. В бокс вошла своим весьма грациозным, как бы танцующим шагом та милая блондинка, которая Анне так понравилась, и положила перед Анной открытую папку таким движением, точно угощала ее конфетами из коробки. При этом она улыбалась, а глаза выражали искреннее желание поговорить. Ей могло быть двадцать два, самое большое двадцать четыре года, и походила она наверняка из хорошей семьи. Анна, просматривая бумаги, пыталась вспомнить, где она уже встречала эту фамилию — Костанецкая… У нее был почти детский почерк, округлый, как у всех воспитанниц монастыря урсулок, очень деликатные и ухоженные руки. Она пользовалась какими-то удивительными, едва уловимыми духами. Может быть, именно поэтому, а возможно, чтобы подчеркнуть свое положение и остепенить свою подчиненную, которая держалась слишком свободно, Анна строго сказала:

— В ведомости вы сделали две ошибки: Koscierzyna пишется через rz, aHrubieszow через Н.

— Боже мой! А это нельзя исправить?

— Нет. Перепишите, пожалуйста.

— Всю страницу?!

В голосе панны Костанецкой зазвучало отчаяние.

— Ну, хорошо, — смилостивилась Анна, — подотрите эти два слова резинкой и напишите правильно.

В сущности, это не имело никакого значения. Ведомости служили исключительно для внутреннего пользования, и даже до Минза они не доходили. Панна Буба, не отходя от стола, бесцеремонно взяла в желобке для ручек резинку и, держа ее нежными пальчиками с маникюром, начала вытирать.

«Она слишком развязная, — подумала Анна, — впрочем, в этом нет ничего удивительного».

Анна сняла трубку и набрала номер Ванды. Однако и на этот раз она не застала ее дома, зато у служанки узнала, что Ванда сейчас в литературном клубе и что просила давать этот номер телефона всем, кто будет ей звонить.

Она быстро нашла в справочнике нужный номер и позвонила:

— Нельзя ли пригласить пани Щедронь?

— Пожалуйста, минуточку подождите, — ответил чей-то голос.

Панна Буба перестала вытирать ошибки и подняла на Анну загоревшиеся глаза:

— Пани Щедронева? Это та известная писательница? Вы знакомы с ней лично?..

Анна не успела ответить, так как в эту минуту в трубке послышался голос Ванды.

— Ну, наконец я поймала тебя, — ответила Анна. — Я уже второй день в Варшаве. Тебе не говорил Станислав, что я звонила?

— Как поживаешь. Анка? Вообще говорил. Очень хочется встретиться. Ты надолго приехала?

Голос Ванды изменился почти до неузнаваемости: она говорила очень медленно, тихо, процеживая фразы, как говорят больные или очень измученные люди. Это озадачило бы Анну, если бы она не знала подобных привычек своей сестры. Вкратце она рассказала ей, что переезжает в Варшаву и что будет жить у матери Ванды в своей прежней комнате. Они договорились о встрече вечером у Ванды, и Анна положила трубку.

— Вы так хорошо знаете Ванду Щедронь! — обратилась панна Буба. — Дорогая, милая пани, я была бы вам так благодарна, если бы вы только согласились!

— О чем вы?

— Вы не представляете даже, как бы мне хотелось познакомиться! Вы давно ее знаете?

— Это моя двоюродная сестра.

— Ах! Боже мой!

— А зачем вы хотите с ней познакомиться? — с интересом спросила Анна.

— Да, верно… У меня есть подруга… Так вот, она и я, и еще одна моя школьная подруга очень хотели бы познакомиться с пани Щедронь. Еля, моя школьная подруга, говорит, что это самая умная и самая деловая женщина в мире, что она первая из женщин смело поставила…

— Панна… Буба, — перебила ее Анна, — я поговорю с вами об этом в другой раз. Сейчас у нас рабочее время.

Девушка несколько смутилась, но как раз в эту минуту вошел Комиткевич. Она многозначительно кивнула головой, собрала свои бумаги и вышла.

Опытным глазом Комиткевич взглянул на стол:

— Резинка была в работе? — улыбнулся он.

— Наблюдательный вы, однако! — удивилась Анна.

— Нет, только с панной Бубой постоянно одна и та же история: у нее хромает орфография. Однажды всхуд[1] написала всхут! И это на документе, отправляемом профессору Лешковскому, известному полонисту. Скандал тогда разразился небывалый, дошло и до Минза.

— И не уволили эту малую…

— У нее протекция, а для нас это важно. Ей, собственно, платят-то у нас всего сто сорок злотых в месяц.

— И этого ей хватает?

— На шпильки. У нее, по-моему, весьма состоятельные родители. В «Мундусе» не одна она такая, а в Варшаве можно насчитать несколько тысяч подобных девочек, что зарабатывают себе на духи, пудру и помаду.

Комиткевич произнес это с улыбкой, но Анна почувствовала интонацию и сказала:

— Да, мужчины тратили бы такую зарплату на сигареты и галстуки.

— Нет, уважаемая. Мужчины получали бы большую, которой было бы достаточно, чтобы содержать семью.

— Вы противник того, чтобы женщина работала?

Комиткевич пожал плечами:

— Вовсе нет. Но, видите ли, если на рынке, где по-прежнему хороший товар, появляется дешевка, которая засоряет этот рынок, производители хорошего товара должны обанкротиться, а рынок снижает свой уровень.

— Но только в случае, если более дешевый товар является подделкой, — подчеркнула Анна.

— Ну, я оставляю вас при собственном мнении.

Анне стало не по себе. От такого последовательного и милого человека она не ожидала ничего подобного. Комиткевич, конечно, был огорчен, что ему приходится оставить свою должность, и острие его необоснованных замечаний было направлено против нее. Нелепых замечаний! Бесспорно нелепых! Тот факт, что какая-то Буба пишет с ошибками, еще ничего не доказывает. Мужчины тоже делают ошибки. И вообще неизвестно, почему женщинам платят меньше. Такой мудрый человек, как Комиткевич, сам, наверное, того же мнения, а рассматривает этот вопрос таким образом только под влиянием своего настроения: женщина засоряет рынок труда! Ведь это же он хотел сказать!

— Вы несправедливы, — произнесла она тихо, — не все женщины работают на пудру. Тысячи из них без работы не имели бы куска хлеба.

— Имели бы, уверяю вас, что имели бы.

— Откуда?

— От мужчины. От отца, брата, мужа.

— Но у них тоже нет, они тоже зарабатывают очень мало и не могут содержать семью.

— Действительно, — рассмеялся Комиткевич, — и что же в этом удивительного? Появление на рынке декоративной дешевки обесценило работу мужчины. Это главная причина безработицы, а не перепроизводство. Это перед войной работали только мужчины, а сейчас добавилось несколько миллионов конкурентов, несколько десятков миллионов женщин — и всем не на что жить. Рынок труда увеличился на несколько процентов, а предложение возросло вдвойне. Самостоятельных потребителей в два раза больше, но их качество снизилось. И в результате — кризис. Пока эта бесплодная конкуренция между мужчиной и женщиной не прекратится, до тех пор будет плохо, а станет еще хуже.

Анна была возмущена до глубины души. Значит, то, что она не по обязанности, а по собственному желанию спасает своего мужа, работает в поте лица, чтобы поддержать семью, это он называет бесплодной конкуренцией. Как же ей хотелось посмеяться над ним, объяснить, наконец, бросить в лицо его никчемное личное отношение к этому вопросу! Она с трудом взяла себя в руки и сказала:

— Так почему же это не изменится? Нужно выбросить несколько миллионов женщин с работы! Пусть умирают с голоду!.. Работодатели, конечно, и тогда не повысят заработной платы мужчинам, хотя работодателями преимущественно и являются мужчины. Сагитируйте их!

Комиткевич нахмурился:

— Я не общественный реформатор.

— Ах, вот как! А я думала, что у вас все под рукой — не только диагноз, но и предохранительные средства, универсальные лекарства!

Она закусила губу, но не выдержала:

— Что же касается меня, то вы прошлись не по адресу, намекая на меня, потому что… как раз у меня такой муж, который не в состоянии заработать на содержание семьи, и если бы не моя работа, то семья умерла бы с голоду!..

Голос Анны задрожал. Воображение нарисовало ей ужасную картину семьи, самой дорогой крохи Литуни, исхудавшей и посиневшей от голода, умоляющей о кусочке хлеба, в изорванном платьице, том самом, которое в розовые цветочки с белым плиссированным воротничком. Ресницы оросились слезами, и Анна отвернулась.

— Извините, — произнес сконфуженный Комиткевич. — Я не имел в виду вас. Не обижайтесь на меня, пожалуйста.

— Это нехорошо, — прерывающимся голосом ответила Анна, — некрасиво с вашей стороны… Я не ожидала, что вы так станете рассматривать этот вопрос…

— Но во всем, о чем мы с вами разговаривали, не было ни малейшего намека на вас! Я даю вам слово, что высказывал свои общие взгляды на этот вопрос. Это не касалось не только вас, то также и панны Бубы. Речь идет о принципе… Но в любом случае я прошу вас извинить меня.

Он протянул руку таким искренним движением, что Анна не могла отказать ему, однако в глубине души сохранила обиду. У Комиткевича были рыжие волосы, а Жермена придерживалась мнения, что рыжим верить никогда нельзя. Наверное, Жермена права, а Комиткевича следует опасаться и даже его пояснения внимательно проверять, потому что не исключено, что он умышленно информирует таким образом свою преемницу, чтобы она скомпрометировала себя. Что же касается Бубы Костанецкой, Анна решила взять ее под свою личную опеку.

Семейство Щедронь жило на Окольнике. Не будучи занятой ничем после работы, Анна не нашла ничего лучшего, как пойти прямо к ним, хотя договорилась с Вандой на восемь часов.

Дверь открыл сам Станислав.

— О, как поживаете? — обратился он, протягивая ей обе руки. — Вы еще похорошели! Это уж совсем неприлично!

— А вы подурнели, — рассмеялась он. — Ванды, конечно, еще нет?

— К счастью!

— Да?

— Говорю, к счастью, потому что у меня будет время поговорить с вами, — он открыл дверь с правой стороны и пригласил Анну. — Пройдемте ко мне. Здесь, правда, не очень элегантно, но только здесь я чувствую себя на месте. Остальная часть квартиры — это паноптикум идиотизма Ванды. Хотите увидеть?

— Но я уже видела это, — засмеялась Анна. — Кубистская мебель, зеркала и искусственные цветы.

— Как? — удивился Станислав. — Ах, да, ведь вы были у нас три года назад. Но от той гадости и следа уже не осталось. Сейчас прошу учесть «пространство неабсорбирующее».

Он широко открыл глаза и со злой иронией таинственным шепотом повторил:

— Неабсорбирующее пространство!

— А что это такое?

— Ничего.

— Как это ничего?

— Совершенно ничего. Посмотрите.

Они прошли через три комнаты, в которых почти не было мебели, а стены, потолки и полы были выдержаны в одном бледно-сером цвете, равно как и то немногое, что здесь находилось. Толстые тяжелые шторы на окнах и застеленные сукном полы создавали впечатление приемной радиовещательной станции; не хватало только табличек с надписью «Сохранять тишину».

— Это неабсорбирующее пространство. Не поглощает ничего, кроме пыли. Пыль ни вытряхивать, ни вычищать пылесосом нельзя: пыль создает «налет старины». Вы понимаете? Налет старины! В одном миллиграмме этого налета старины я нашел более двухсот видов бактерий, из них двенадцать болезнетворных.

— А почему это называется пространством… каким?..

— Неабсорбирующим? Потому что не поглощает внимания. Интеллект имеет способность жить самостоятельно, отграничившись от внешних явлений. Пойдемте к черту отсюда, это значит ко мне, потому что я здесь больше не выдержу.

В комнате Щедроня, оборудованной красным бидер-майеровским деревом, было светло. Несмотря на венецианское без штор окно, здесь горело еще несколько мощных ламп над большим столом, где в беспорядке стояли различные бутылки, микроскопы, приборы из никеля и пробирки с белыми верхушками ваты, расположенные в деревянных подставках, как трубы органа. Кроме того, повсюду были разбросаны книги, одежда, бумаги, окурки и другие предметы, что создавало впечатление полнейшего хаоса.

— О, вижу полную эмансипацию! — сказала Анна.

— Потому что у меня здесь кусок лаборатории? Да?

— Значит, Ванда уже не боится микробов?

— У меня здесь самые безвредные. Ей пришлось согласиться, иначе мне нужно было бы слишком часто бегать в клинику. Некоторые из этих зверюшек требуют ежедневного наблюдения. Вы курите?

Он подал ей портсигар, а когда она отрицательно покачала головой, сказал:

— Это хорошо. И вообще этому Лешу дьявольски повезло встретить такую женщину, как вы…

— Не делайте мне комплиментов, — побранила она его, — это не в вашем стиле, не сочетается ни с вашими толстыми окулярами, ни с вашей почтенной бородкой.

— Ни с веснушками на носу, прошу добавить. Это правда, но комплименты относятся не к моей бородке, а к этим ясным глазам и замечательным каштановым волосам. Как хорошо, что вы их не обрезали и не перекрасили. Вы очаровательны!

— О!

— Вы знаете, когда я босоногим мальчишкой бегал еще по двору дома, где мой отец был сторожем, однажды меня попросили отнести толстую немецкую книжку. Это был анатомический атлас. Так вот в нем помещалась цветная иллюстрация, изображавшая обнаженную женщину. Чтобы все было понятно, под иллюстрацией было написано: «Женщина». Это было первое немецкое слово, которое я узнал. У женщины открывался живот, грудная клетка и череп. Но когда все было на месте, от этой женщины я не мог оторвать глаз. Сейчас я знаю, что иллюстрация представляла собой анатомическое строение женщины, но следует учесть, что это была первая женщина, которую я видел обнаженной и в которую влюбился.

— И сколько же вам тогда было лет? — спросила она тоном, которому старалась придать строгость.

— Кажется, около тринадцати, — подумав, ответил Щедронь, — но это не связано с тем, в чем я хотел признаться вам.

— Даже признаться? — рассмеялась она.

— Не «даже» и не «только», а просто признаться. И сколько раз позднее я видел вас или думал о вас, всегда где-то внутри ваш образ отождествлялся у меня с той моей давней любовью из анатомического атласа. Вы не только похожи на нее, но, мне кажется, у вас та же роль.

— Не могу себя поздравить с этим, — Анна почувствовала себя несколько оскорбленной этим сравнением. Стандартный тип женщины! Такой образчик, каким должен быть здоровый тип самки вида гомо сапиенс!

— Вот именно, — удовлетворенно вздохнул Щедронь и снял очки движением выполненного долга, — анатомическая женщина.

Анне, к ее собственному удивлению, было приятно. В том, что сказала Щедронь, она чувствовала где-то в глубине души как бы основание для удовлетворенности. Если бы подобный комплимент она услышала не от Щедроня, которого никогда нельзя было воспринимать поверхностным или тривиальным, она сочла бы себя смертельно оскорбленной. И все же этот некрасивый мужчина с непропорционально большой головой, узкими плечами и огромными руками сделал бы лучше, если бы не рассматривал проблему человека столь анатомически.

— Спасибо, — покачала она головой. — Значит, вы видите во мне только типовой экземпляр. Ну, это просто невежливо. Значит, у меня нет ничего оригинального, никакой индивидуальности? Это грубо. Не для каждого предел мечтаний — анатомический образец.

Щедронь скупо и язвительно рассмеялся:

— Ненужная шпилька, дражайшая родственница.

— Это вовсе не шпилька, — покраснела Анна.

— Это неважно. Я хотел бы спросить вас: действительно ли вы считаете, что предел мечтаний — индивидуальность, оригинальность? Но, черт возьми, неужели вы не видите, что это распространенная мания, коллективная причуда! У женщины с округлыми бедрами, грудью, с идеально пропорциональным строением тела и внутри должно быть все гармонично. Индивидуальность является своего рода вырождением. По-моему, насколько я могу правильно судить о вас, в вашей психике должно господствовать такое же равновесие, как и в физической части вашего существа. И это оскорбление? О нет, если бы все женщины были сложены анатомически более правильно, у нас не было бы столько ненормальных индивидуальностей, демонстрирующих свою пустоту в неабсорбирующих пространствах. Вы понимаете меня?

— В вас говорит обида.

— Обида?! — взорвался Щедронь. — Как можно быть столь неинтеллигентной!.. Извините меня, но при чем тут обида? Это теория, самая общая теория, зачем вы хотите приклеить ее ко мне?!

Анна сжала губы:

— Мне достаточно моей незначительной сообразительности, чтобы понять, что все, о чем вы говорили, это расчеты с Вандой, именно обида за ее индивидуальность.

— Ха… ха… ха…

— Смех не является аргументом, — сказала она с иронией. — Вас задевает тот факт, что Ванда — личность, что занимает незаурядную позицию в жизни, приобрела известность. Да, пан Станислав, согласитесь, что это обычная зависть. Именно зависть. Ее знают все, а вас — лишь горстка людей, занимающихся бактериологией. И как это некрасиво, что вы не можете скрыть свою зависть.

Щедронь стоял, повернувшись к ней спиной. Она видела только его неуклюжую руку с вздувшимися венами, судорожно сжимающую подлокотник кресла. Конечно же, она была по отношению к нему жестокой. Не следовало говорить так этому доброму и несчастному человеку. Анна сейчас глубоко сожалела о причиненной ему боли. Она была уверена, что коснулась самого больного места и поступила неправильно, плохо. Станислав будет считать ее жестокой, а ведь сам ее спровоцировал, сам виноват. И он всегда такой. Вот он злится на Ванду, но знал же, на ком женится.

— Так зачем же вы женились все-таки на Ванде? — спросила она раздраженно.

Щедронь кашлянул, переступил с ноги на ногу и, не поворачиваясь, ответил:

— Потому что любил ее.

— Но сейчас, когда вы перестали любить ее, вы не должны демонстрировать это при мне. Это ваше дело, последовательность ваших чувств и ответственности.

— Вы ошибаетесь, — тихо возразил Щедронь, — не перестал. Я люблю Ванду сейчас еще больше, чем тогда.

Воцарилось молчание. Анна не ожидала такого и была озадачена. Что же означали его восторги по поводу анатомической женщины? Вот уж прославленная мужская логика! Значит, был неискренен. Она, Анна, по его мнению, является эталоном женщины, хотя любить следует, как он считает, дегенеративные типы. В конце концов, он сам не знает, чего хочет. Ей, конечно, следует похудеть. У нее слишком округлые бедра и большая грудь, а что касается психики, то вовсе не значит, что кто-то хорошо сложенный должен обязательно принадлежать к натурам посредственным, внутренне убогим… Он даже не представляет себе, какие мысли у нее, сколько она думает о самых важных вещах и сколько ей еще нужно пережить. Наверняка, с этой стороны она не ниже Ванды и не меньше ее образованна, скорее, даже больше. А что Ванда пишет, одевается эксцентрично и совершает разные чудачества — это не причина, чтобы подняться выше. В сущности, что такое Ванда? Прихотливый нрав и остроумие, а кроме того, у нее слишком короткие ноги.

Щедронь курил и нервно поглаживал свою выгоревшую бородку, острие которой сдвинулось влево. «Как Ванда могла выйти за него замуж? — думала Анна — Что она нашла в нем привлекательного?.. Конечно, это стоящий человек. Все так говорят, но тогда нельзя было предусмотреть это, тем более что Ванда знала его лишь неделю до того памятного дня, когда привела на Польную».

Этот день остался в памяти Анны. Они как раз сидели за обедом, и тетушка Гражина по-французски выговаривала мужу за ненанесенные визиты. Она всегда вопросы личного характера обсуждала по-французски. Собственно, неизвестно почему, потому что как Кубусь, так и Анна знали французский в совершенстве, а слуга, старый Леон, был чистокровным французом. Как раз подали рыбу, когда пришла Ванда и привела плохо побритого и еще хуже одетого молодого человека.

— Позвольте вам представить, — произнесла она безразличным тоном, — моего жениха, пана Станислава Щодроня.

— Щедроня, — поправил молодой человек и бесцеремонно протянул руку пораженной тетушке Гражине.

Потом он поздоровался с остальными и сел к столу. За время обеда его услышали лишь дважды. Один раз он сказал Леону, который подавал ему блюдо, что рыбу не употребляет, потому что вся рыба воняет илом, в другой раз спросил, не знает ли кто-нибудь, во сколько отправляется ближайший поезд до Малкини. Дядя Антоний был настолько поражен, что сбежал еще до того, пока подали кофе. Как оказалось, он был вполне предусмотрительным, потому что сразу же после обеда разразился скандал. Щедронь положил на тарелку апельсины, но, взглянув на часы, встал и сказал, что не может больше оставаться, потому что спешит на поезд, а апельсины съест в вагоне. Он попрощался и вышел, затем вернулся из прихожей, положил апельсины в карман и, кивнув головой, исчез за дверью.

Когда пани Гражина спросила, кто этот человек с сельскими манерами, Ванда совершенно спокойно ответила:

— Твой будущий зять, мама.

— И это все, что ты бы хотела мне о нем рассказать?

— Если тебя интересует, мама, я могу предложить тебе еще одну информацию: его отец исполняет функции домашнего сторожа в красивом доме на Грибовской площади.

Пани Гражина расплакалась. Это было чем-то необычным, потому что даже Кубусь испугался и, заявив, что это скандал, перестал раскладывать пасьянс. Пани Гражина закрылась в своей комнате, а Ванда на протяжении часа стояла у окна и посвистывала, демонстрируя, что это ее не волнует. Но за ужином, когда пани Гражина появилась снова, Ванда взорвалась сама и заявила, что не видит повода, чтобы устраивать морг лишь из-за того, что совершеннолетняя девушка выбирает себе такого мужа, какого хочет, что три четверти совершаемых на свете преступлений — это преступления родителей, отравляющих жизнь детям навязыванием мужей и жен, и что она, Ванда, поступила так, как учила ее сама мама, когда выбрала себе человека в соответствии с его достоинством, а не по каким-то там пересудам. А что он коммунист, так это еще не трагедия. Разумеется, этой новой информации было достаточно, чтобы мать снова удалилась в свою комнату.

Анна была тогда слишком молода и не смогла составить собственное мнение о поступке двоюродной сестры. Ею владело смешанное чувство возмущения и восторга. Это было так смело, так современно. В конце концов, ведь она выбирала мужа для себя, а не для родственников и родителей. Шокировало только происхождение Щедроня. Отец Анны когда-то говорил, что люди должны жениться в своем окружении: ни выше, ни ниже. И не из-за какого-то снобизма или предубеждений семьи, а просто потому, что трудно в одной семье уместить разные культуры, разные традиции и обычаи. Отец был очень мудрым человеком, но в этом случае оказался не прав. По его мнению выходило, что, например, такой интеллигентный человек, как Щедронь, должен был бы жениться на какой-то прачке или работнице. Это какая-то чепуха, нелепость, наверное?

— Вы не сердитесь на меня? — прервал ее размышления Щедронь.

— Нет, пан Станислав. Я наговорила вам всяких неприятностей, скорее, вы должны были на меня обидеться.

— Но я не обижаюсь, — покачал он головой.

— Просто семейный спор, — сказала она примирительно.

— О нет, не семейный, а просто дружеский, на это я согласен. Мы, пани Анна, вообще не родственники. Я всегда буду для вас чужаком.

Анна покраснела, точно ее поймали с поличным. Какая у этого человека интуиция! Наверное, догадался, что она как раз об этом думала.

— С Вандой связывает меня очень немногое, — продолжал Щедронь. — Мы с ней даже не представляем семью. Семья — это химическое соединение. Вы понимаете? Химическое соединение, а мы с ней — только смесь. Нас смешали вместе, но она осталась собой, а я собой. Чисто механическая связь. А что может связывать меня с вами, или с Кубой, или с пани Гражиной?

— И это вы провозглашаете такие отсталые взгляды?!

— Не взгляды — наблюдения. Когда-то я сам не понимал этого… Только не думайте, что я чужак снизу, который пролез в какие-то верхние регионы. Где низ, а где верх, решает не то, что мой отец подметал лошадиный навоз на улице, и не то, что родители Ванды носили шелковое белье. Здесь совершенно иные критерии. Просто мы разные, из разной глины.

— Вы говорите глупости, — искренне возмутилась Анна.

— Нет. Сейчас я вам это объясню…

Объяснять, однако, не пришлось, так как в прихожей раздался звонок, и Щедронь мгновенно вскочил.

— Вот видите, — засмеялся он, — звонок действует на меня, как труба на кавалерийского коня. Вот что значит наследственная привычка от сторожа, которая вошла с кровью.

— Какой же он неделикатный — подумала Анна.

— Анка пришла? — раздался из прихожей голос Ванды. — Я немного опоздала.

Одновременно в открытых дверях показалась ее голова в белой фетровой шляпе.

— Как поживаешь, дорогая? Извини, пожалуйста, за опоздание, но нельзя было уйти в середине дискуссии. Только пойдем ко мне, потому что воздух Щедроня меня убивает.

Они расцеловались, причем Анна заметила, что Ванда перестала пользоваться помадой и вообще выглядела естественнее без подведенных глаз и подкрашенных бровей. Она очень похудела. Кожа ее потемнела, а нос вытянулся и заострился, отчего более ярко проявился семитский ее тип красоты. Сейчас она более чем когда-либо напоминала бабушку по линии отца, портрет которой когда-то висел в кабинете дядюшки Шермана. Только в чертах той женщины не было этого вызывающего и удивительного выражения, которое было неотразимым козырем Ванды. Пожалуй, оно и приносило ей успех у мужчин, хотя следует признать, что Ванда обладала редким даром меняться, как хамелеон, и фантастической интуицией отыскать в себе те черты, которые нравятся именно данному мужчине. Когда девушками они бывали вместе, Анна должна была всегда оставаться в тени успехов Ванды. Были, правда, и такие, у которых Анна пользовалась большим успехом, но никто из них не мог спокойно пройти рядом с «этой необычной девушкой». Ванда никогда не была одна. Всегда у нее под рукой имелось несколько обожателей, и зачастую людей интересных, стоящих или иногда очень шумных. При этом она умела даже вокруг таких, кто действительно был ничем, в короткое время создать общественное мнение, помогала им приобрести популярность, подчеркивая оригинальность суждений, достоинства или недостатки, талант или чудачества, а в случае полной посредственности она просто утверждала, что в нем что-то есть. На чем основывалось это «что-то», каждый понимал по-своему, но никто не сомневался в его существовании, за исключением, разумеется, одного Станислава, который целиком и полностью, невзирая на пол, возраст или национальность, отрицал все, что усматривала в нем Ванда.

— Щедронь признает только свою индивидуальность, не является ли это эталоном индивидуализма? — говорила Ванда о муже.

В этой реплике, однако, не было и тени злобы. Ванда никогда и ни о ком не говорила плохо. Многое изменилось в ней с течением времени, но эта черта осталась нетронутой. Возможно, это диктовалось этикой, как уверяла пани Гражина, а может быть, и безразличным отношением к людским делам, чего придерживался Щедронь. Ванда обладала бесценным даром оставлять каждому всестороннюю возможность оценивать свою особу. Сама она никогда просто не говорила о своем характере, психике или поведении. Зато умела окружить свою персону таким обществом и событиями, которые высвечивали бы ее всеми цветами радуги. Так было, по крайней мере, до того времени, когда она отказалась от поэзии и полностью посвятила себя публицистике.

Для тех. кто лично не знал Ванду, ее публицистика была чем-то шокирующим, может быть, даже неприличным, а в глазах приверженцев — смелым. Однако те, кто знал ее личную жизнь, не воспринимали ее писательскую деятельность с отрицательной стороны. Что касается Анны, то, неоднократно защищая сестру от довольно резких нападок, она в то же время не одобряла ее образ жизни и особенно ее странную санкционированную неверность мужу, о которой больше говорилось, чем было на то поводов. Ванда всегда в своей свите имела кого-то, кто официально считался ее любовником, что не свидетельствовало, однако, о широком диапазоне его прав, которые ограничивались лишь афишированием в ее обществе и просиживанием в ее доме целыми днями.

Сейчас Ванда тоже привела с собой какого-то человека, который все-таки не выглядел любовником. Ему могло быть около пятидесяти. На нем был измятый костюм и грязная рубашка. Манжеты, выглядывающие из-под серого пиджака, висели бахромой. Анна не услышала его фамилии, когда их знакомили, так как он промычал что-то с откровенным к ней пренебрежением. Но Ванда, вероятно, считала его фигурой настолько широко известной, что даже не сочла необходимым называть его фамилию. Она только сказала:

— Бернард, позволь представить тебе мою сестру, пани Лещеву.

И оставила их вдвоем в будуаре. Станислав тем временем ретировался к себе в кабинет. Анна сидела на диване и молча наблюдала за маленьким щуплым человечком, который, казалось, не обращал на нее ни малейшего внимания, ходил задумавшись по комнате, время от времени вынимая руки из карманов и нетерпеливо ероша волосы. Наконец он остановился перед Анной и заявил категорическим тоном:

— Вы напоминаете мне Анелю Божимову. Такой же тип. Вы не находите?

— Не знаю, — ответила Анна.

— Так я вам это говорю.

Он лихо поскреб по темени, поднял голову, прищурил глаза и спрятал руки в карманы, выпячивая вперед слегка вырисовывающийся живот. Он выглядел так, точно где-то в пространстве заметил нечто, что приковало его внимание.

— Кто это может быть? — ломала голову себе Анна.

— Вы живете в деревне, — вдруг изрек его милость, — этим и отличаетесь от пани Анели.

— Я не могу судить, так как не знаю ее.

— Что?.. — удивился он. — Это героиня моей последней повести. Вы не читали?

— Вы знаете, — решила сманеврировать Анна, — столько всего читаешь… А как она называется?

— «Незаконнорожденные».

— Этого я еще не читала.

Он взглянул на нее и снисходительно улыбнулся.

— В провинцию новости доходят позднее, — объяснила она.

— Разумеется, разумеется, — ответил он безразличным тоном и отчасти с сожалением. — А «Факел» вы читали? Может, «Оскорбленные»?

— Да-да, — обрадовалась она, — конечно, читала!

— Ну вот видите… Хм… Это хорошо.

Сейчас она знала, с кем разговаривает. Автором «Оскорбленных», нудной и нашумевшей повести, был Бернард Шавловский. Она знала несколько его вещей и помнила, что они импонировали ей не талантом или мыслями, а просто изумительной эрудицией автора.

— Извините, — откликнулась она, — но я не расслышала вашу фамилию. Я читала «Оскорбленных» и «Масляные лампы», и… сейчас, сейчас…

— Наверное, «Метель»?

— Нет. Что-то другое.

— Прочитайте «Метель», это развлечет вас, потому что «Факел» не для вас.

— Почему?

— Пришлось бы долго объяснять. И «Незаконнорожденных» нужно прочитать. Это заинтересует вас как женщину. Весьма актуально. Со времен Бальзака никто этой темы не затрагивал так глубоко. Вам не кажется, что синтез является тем, в чем у меня немного конкурентов?

— Наверное, — нерешительно ответила Анна.

В дверях стояла Ванда.

— Не выпьете ли кофе? — спросила она.

— Пожалуй, — проворчал Шавловский.

— Я распорядилась, чтобы подали, — мягко ответила Ванда, присаживаясь возле Анны с улыбкой: — Как поживает твоя дочурка?

— Литуня? Спасибо, здорова. Мне пришлось оставить ее под присмотром бонны. Ты знаешь, что я получила должность здесь и переезжаю в Варшаву?

— Принеси мне папиросы, Бернард, — обратилась Ванда к Шавловскому. — Коробка стоит, если я не ошибаюсь, на камине в салоне. Да возьми еще томик Рильке, где-то лежит, в коричневом переплете. Я хотела показать тебе кое-что. Прости, Анка, так ты переезжаешь в Варшаву?

— Да, я приглашена в «Мундус».

— Куда?

— В агентство «Мундус». Это туристическое бюро.

— Так я же знаю. Удивительное стечение обстоятельств! Представь себе, мой хороший знакомый пан Дзевановский, вспоминал, что занимает в «Мундусе» какую-то ответственную должность. Ты не знаешь его?

— Нет. Я в бюро только с сегодняшнего дня.

— Это знакомство может тебе пригодиться. Ты познакомишься с ним: он должен прийти сегодня вечером. Щедронь говорит, что он представляет собой ходячую энциклопедию…

— Кто это? — возмущенно спросил Шавловский, входя в комнату с большой коробкой красного цвета.

— Я говорила о Марьяне.

— О Дзевановском? Да он просто ничто.

— Ошибаешься, — спокойно ответила Ванда.

— Потому что красивый! — победно рассмеялся Шавловский. — Но при этом ничто. Человек без собственного, без какого бы то ни было мнения. Три часа ему можно что-нибудь доказывать с математической точностью, а он никак не может решить, где белое, а где черное, где верно, а где идиотизм. Тупой. Но я люблю его.

— Его глазами, — задумчиво сказала Ванда, — видится мир, точно через увеличительное стекло. Целое теряет очертания, становится загадочным и таинственным, а детали вырисовываются с невероятной выразительностью. Мы обнаруживаем их, отмечаем их сложность, их огромную значимость.

— Нонсенс, — задохнулся Шавловский.

— Марьян умеет присматриваться, но не умеет смотреть, — продолжала Ванда своим спокойным голосом, не обращая внимания на раздражение Шавловского, — и это результат его знаний.

— Пан Дзевановский профессиональный литератор? — спросила Анна.

— Он ничто! — взорвался Шавловский. — Он пожиратель книг и абсолютный нуль, перечеркнутый посередине. Медуза! Студень, приготовленный без единой кости. Чего стоят знания без основания, без цемента? Твой муж, разумеется, преувеличивает, называя его энциклопедией. Он наглотался какой-то информации, но это еще не знания.

— Бернард, ты часто обращаешься к нему за различной информацией, нужной для твоих повестей, — мягко напомнила ему Ванда.

— Я? Никогда! Так разговариваю с ним иногда… А вообще я не понимаю, как ты, Ванда, можешь общаться с таким типом. Да! Да! С типом! Как ты его иначе назовешь? Как объяснить его присутствие на земном шаре?

— Своей интеллигентностью он мог бы поделиться со многими.

— Это не интеллигентность. Я протестую! Блуждающая бесцельность! Бесплодность и отсутствие анализа! Абсолютное отсутствие анализа. Именно так. Обращает внимание на мелочи и неспособен понять целое. А вообще, вообще, повторяю, я люблю его.

— Он действительно любит Марьяна, — засвидетельствовала с уверенностью Ванда.

— Признаться, — рассмеялась Анна, — на основании высказываний пана Шавловского я не пришла бы к такому убеждению.

— Да, люблю. Но неужели мы не можем сменить тему?! Заставляем скучать пани Анну, выслушивая характеристику этого несчастного. Есть более интересные темы. Послушай, Ванда, ты не находишь, что твоя сестра могла бы быть прообразом Анели Божимовой? Не так ли?.. Как раз сейчас я пишу роман, который, если не ошибаюсь, будет фундаментальным: основанием служит комплекс общеполезности многих личностей. Я думаю, что это что-то совершенно новое.

Он стал рассказывать, как собирается связать отдельные характеры, события, ситуации. Анна слушала с интересом, так как ей еще никогда не доводилось быть свидетелем подобных признаний писателя. Правда, Шавловского считали писателем посредственным, но все равно было занятно. Ванда, выкуривая одну папиросу за другой, казалось, вовсе не слушала, о чем говорит Шавловский, однако это его ничуть не смущало. Он сравнивал образы разных своих произведений, говоря о них так, точно они были всем известны, как Заглоба или Вокульский, и это немного злило Анну. После нескольких высказываний он обращался к ней или к Ванде с вопросом: «Правда?», а потом говорил дальше, бросая категорические суждения с темпераментом митингового оратора. Анна никогда не допускала мысли, чтобы кто-то мог так долго рассказывать о себе и даже не стараться скрыть восторженное отношение к своей особе.

Этот речевой поток был прерван лишь приходом нового гостя. Анна уже хотела воспользоваться перерывом, чтобы попрощаться и уйти. Она пришла сюда ведь для того, чтобы поделиться с Вандой своими планами, установить с ней более близкий контакт, а вместо этого выслушивала тирады Шавловского. Услышав звонок и чей-то голос в прихожей, она встала и посмотрела на часы. Но вошла служанка и доложила о появлении Дзевановского.

С первого взгляда Анна узнала в нем того брюнета в синем костюме, который нервно читал плакаты в приемной «Мундуса». Их взгляды встретились, и они оба одновременно улыбнулись. Дзевановский показался Анне сейчас выше, приятнее и более интересным, может быть, потому, что в его лице сейчас не было того нервного напряжения, а возможно, еще и потому, что после характеристики, данной ему Вандой и Шавловским, она смотрела на него иначе, чем на случайного человека, встреченного в общественном месте.

— Как приятно мне познакомиться со счастливой соперницей, — произнес он низким теплым голосом.

— Как это соперницей? — удивилась Ванда.

— Все же вы получили руководство туризмом в «Мундусе»? — спросил Дзевановский.

— Да, — ответила она краснея, хотя, казалось, не имела на то никакой причины.

— Видишь, Ванда, я пытался получить эту должность, но меня обошли.

— Возможно, просто обойденный в очереди? — хотела смягчить Ванда.

— Ничуть, — убедительно заявил Дзевановский. — Мне объявили отчетливо, что квалификация этой пани значительно выше. Вы знаете, пан Бернард, это еще один веский аргумент для вас. Фирма, конечно, не из-за прекрасных глаз пани Лещевой, хотя они действительно обворожительны, признала ее преимущество. Женщина получает равные права с мужчиной не случайно, а как фактор более свежей активности.

Шавловский нахмурил брови, задумался и спросил:

— Как это вы сказали?

— Фактор свежей активности, — повторил Дзевановский.

— Марьян, — отозвалась Ванда, — значит, должности опять нет?

— И это по моей вине. Вы должны сердиться на меня, — грустно улыбнулась Анна.

— Нисколько. Уверяю вас, я такой невезучий, что каждый раз в конкуренции с кем бы то ни было я терплю поражение.

— Прежде всего следует учесть, что у вас нет никакой специальности, — вынес приговор Шавловский. — Я лично считаю…

— Извините, — прервал его Дзевановский, — а вы не могли считать безлично?

— Вот именно! Не мог бы. И поэтому я не теряюсь в фикциях раздутого объективизма.

— Это, по всей вероятности, новое определение моего состояния? — серьезно спросил Дзевановский. — Благодаря вам у меня их столько, что они действительно могут заменить мне гардероб. Каждое утро я должен подумать, какой из них мне следует надеть на себя? Раздутый ли объективизм в фиктивные полоски или бесплодный эклектизм в клетку, а может быть, релятивизм в спиритуалистический узорчик?

Анна громко рассмеялась. В комнату вошел Станислав и стал внимательно слушать Дзевановского, протирая толстые стекла своих очков.

— Неутешительный выбор, — сказал он, размещая окуляры на носу.

— Я думаю иначе, — задумчиво отозвалась Ванда. — Бернард не ошибается. Разве лишь в том, что выбор значительно, несравненно шире. А кроме того, Марьян не меняет клеток на полоски и так далее. Просто у него все его внутри.

— Безграничность бесцветности, — выдавил из себя Шавловский.

— Не совсем, — свела в задумчивости брови Ванда. — Это бесцветность хрусталика или, скорее, кристалла. Кристалл остается бесцветным, но на свету дает почти такие же цвета, как радуга, это значит почти все существующие цвета. Я не утверждаю, что Марьян обладает прямолинейностью кристалла. Наоборот, это кристалл с неправильным и осложненным строением, но как раз это и представляет интерес.

Щедронь, опершись на спинку стула, громко и неприятно рассмеялся. Видно было, что это стоило ему больших усилий; у него даже вены вздулись на висках. Это был неискренний смех.

— В чем дело? — обратился к нему Шавловский.

— Абсурд, сплошной вздор, — замахал руками Щедронь. — Поразительно, с каким легкомыслием уважаемые интеллектуалы жонглируют научными терминами, абсолютно их не понимая!

— Неточно выразилась? — безмятежно спросила Ванда.

— Неточно?! Боже упаси! Ты выразилась бессмысленно!

— Пан Станислав, — инстинктивно откликнулась Анна, но он даже не обратил на это внимания.

— Кристалл со сложным строением! — кричал он. — Не следует ли за это сажать в тюрьму?! Кристалл на свету, моя дорогая, не дает никаких цветов! Цвета дает красильщик! Черт возьми, кристалл рассеивает свет! И эта знакомая фраза «почти все цвета»! Ха… ха… ха… Почти такие, как радуга! А кроме этого, прямолинейный, осложненный! Вот это да! И у вас так все. Хаос воображения, хаос понятий и обычная бессовестность! Да, да, бессовестность, потому что нужно не иметь и тени стыда, чтобы употреблять слова, которые не понимаешь. Вот ваш интеллектуализм!

— Почему «ваш»? — перебила Ванда.

— Значит твой, — в бешенстве поправился Щедронь, — твой интеллектуализм. Оперирование фальшивыми понятиями. Это так, как если бы кто-то, не зная орфографии, хотел писать статьи. Скажите же вы сами, пан Дзевановский, прав я или нет?

— Трудно здесь дать категорический ответ, — подумав, начал Дзевановский.

— Разумеется, — едко рассмеялся Шавловский, — категоричность не для вас.

— Однако?! — настаивал Щедронь.

— Принципиально у вас есть основания: изъясняться следовало бы точными выражениями. Однако, если мы понимаем все равно… Точность была бы, наверное, балластом…

— Для женского разума, — вставил Щедронь.

—…Балластом, без которого можно обойтись, если…

— При чем здесь женский или мужской? — протестовал Шавловский.

— Если признаем в нашей речи определенные сокращения, — закончил Дзевановский.

— Учтите, — поднял вверх палец Щедронь, — женщины — рассадники произвола как в терминологии, так и в логике. Все, что они делают, нечленораздельно. Пан Дзевановский! Приведите какой-нибудь пример, ну хотя бы последнее высказывание Ванды.

Дзевановский скривился:

— Квалифицируя обсуждаемый предмет столь досконально, вы не оставляете места для дискуссии.

— Так значит «высказывание» удовлетворяет вас?.. Следовательно, нужно извлечь из этого основные элементы, разведать пути, по которым пришли к такому виду метафор. Это как раз наиболее характерно, наиболее типично для женщин. Если бы я был психиатром…

Анна взглянула на часы. Уже было очень поздно, и к тому же она осталась без ужина. Она посмотрела на Шавловского, который откровенно зевал, чтобы проигнорировать оратора, закрывая ладонью рот. Ванда сидела неподвижно, вглядываясь в кончики пальцев. Это было едва уловимо, и Анна ничем не сумела бы обосновать свое впечатление, но ей казалось, что Ванда как бы наслаждается тем, что говорил ее муж, находит нечто приятное в звучании его голоса, резких и зачастую грубых слов, которыми он характеризовал ее. И все это в присутствии Дзевановского, который Ванду очень интересовал. Щедронь говорил о женщине вообще, но Анна не сомневалась, что все это относится исключительно к Ванде.

Наконец подали ужин. На пути в столовую Ванда спросила вполголоса:

— Не скучаешь, Аннушка?

— Ничуть, — не совсем искренне ответила Анна. — Удивляюсь только, что Станислав разговаривает с тобой в таком тоне в присутствии чужих людей.

— Ах, дорогая моя, это его обычай. По отношению к каждому мужчине, которого он считает моим любовником, он ведет себя таким образом, стараясь убедить его в моей никчемности. По всей вероятности, верит в целесообразность этого метода.

— И ты соглашаешься с этим?!

— Я? Мне это совершенно безразлично.

За ужином, который — как оказалось из замечаний служанки — был принесен из ресторана, Щедронь не переставал убеждать Дзевановского, что Ванда — смесь проворства и чудачества. Ванда прислушивалась к этим выводам. Анна же вынуждена была слушать Шавловского, который развлекал ее рассказами о себе, своей общественной деятельности, о своих книгах. При том он ел крайне неэстетично: чавкал, ковырял ногтями в зубах, накладывал себе огромные порции. Анна с облегчением вздохнула, когда наконец можно было встать из-за стола.

Шавловский ушел сразу же после ужина. Вскоре и Дзевановский начал прощаться, после чего встала и Анна. Щедрони не задерживали их, только Ванда полушепотом обменялась несколькими словами с Дзевановским.

— Я провожу вас, если вы не возражаете, — предложил Дзевановский, когда они оказались на улице.

Она улыбнулась ему почти игриво. Ей хотелось каким-то образом показать ему свою доброжелательность и сочувствие по поводу занятой должности. Такой эмоциональный человек, как он, должен почувствовать это сразу, без слов. Некоторое время они шли молча. Только когда повернули на Мокотовскую, Дзевановский сказал:

— У меня сложилось впечатление, что вы сочувствуете мне по поводу «Мундуса»?

Она не любила разного рода хитросплетений, поэтому не возразила.

— Видите ли, — продолжил он, — я могу только радоваться, что так случилось, что именно вы заняли это место. Прошу нас поверить мне, что я был бы глубоко несчастным, если бы получил эту должность.

— Почему?

— Я ненавижу бюро. Работа там — это что-то ужасное. Меня можно было бы пугать им, как пугают детей, что старик заберет их в мешок. Это действительно мешок.

Анна вспомнила Литуню. Нет, это невозможно, чтобы бонна пугала ее мешком. Ей строго приказано ничем не пугать девочку.

— Только детей не пугают, — заметила она громко.

— И взрослых тоже нет. Наоборот, им этот мешок представляется как предел мечтаний, во всяком случае как желаемая необходимость. Поэтому вы встретили меня у входа в этот мешок.

— Вы сказали, что… вам приятно, что это я. Не понимаю. Почему?

Они проходили мимо какого-то магазина, сверкающего неоновой рекламой, и в этом свете лицо Дзевановского показалось Анне удивительно близким, давно знакомым каждой черточкой, но в то же время отмеченным печалью.

— Почему? — повторила она мягко.

— Сложно на это дать краткий ответ. Я уже давно и напрасно пытаюсь найти в себе те конкретные понятия, на которых основывается моя тоска, а скорее, мое благоговение перед вами, перед тем комплексом различных сил, которые дают вам, таким женщинам, как вы, преимущество, безапелляционное преимущество передо мной.

Анна не могла разобраться в сложности всего этого. Она даже не была уверена, нравится ли этому интеллигентному и нервозному мужчине, а может быть, только страдающему психастенией парню.

— Выходя из кабинета Минза после получения должности, — сказала она, — я встретила ваш взгляд. Колючий, нехороший взгляд. Тогда мне казалось, что вы ненавидите меня. Обидели вы меня тем взглядом.

Дзевановский остановился и широко раскрыл глаза:

— Но это же неправда!

— Такое у меня создалось впечатление, — объяснила она. И в то же время ее охватил страх, чтобы он не посчитал ее банальной. Этот грубиян Щедронь назвал ее анатомический женщиной. Еще только не хватало, чтобы и Дзевановский составил себе о ней подобное мнение.

— Мною руководило, — добавила она поспешно, — чувство грабителя, захватившего чужую собственность. Я чувствовала себя шакалом, который, воспользовавшись невнимательностью больших и сильных хищников, ускользает стороной, унося добычу.

Дзевановский рассмеялся, отрицательно покачивая головой.

— Нет, пани Анна. Видимо, подсознание независимо от воли придало вам такой совершенный вид. Вы шли как победительница. Это было олицетворение смелой победы. Это было шествие новой жизни… Вы плохо прочли мой взгляд.

Он замолчал и шел рядом с ней, опустив голову.

— Значит, мы оба плохо прочли наши взгляды. Это забавно. Когда видишь человека в первый раз, никогда не знаешь, кто он в действительности.

— Иногда наоборот.

— И в этом случае тоже?

— Да, — кивнул он головой.

— Но я же говорю вам, что мне было тогда скорее стыдно, я была сконфужена.

— Это в вашем сознании, — прервал он, — подсознание является значительной частью нашего существа. Это мир, неизвестный тому, кто носит его в себе.

— Я здесь живу, — остановилась Анна у ворот.

— Скоро ли… я увижу вас? — спросил он, целуя ей руку.

Анна заколебалась:

— Когда… когда вы захотите этого.

— Спасибо вам.

Анна вбежала наверх, как можно тише открыла дверь и прошла в свою комнату. Раздеваясь, она думала о том, есть ли какое-то глубокое чувство между Вандой и Дзевановским или только мимолетный роман.