Счастье Раду Красивого

И всё же это оказалось неприятное открытие: моя дочь лжёт. Раньше никогда мне не лгала, а теперь лжёт. Разве это хорошо?

Вдруг вспомнилось, что именно так когда-то поступал со мной Мехмед: заставлял меня лгать ему и рассчитывал на то, что со временем ложь станет правдой. Он не мог не замечать моей неискренности, ведь когда я только-только сделался султанским "мальчиком", то не мог хорошенько притворяться, говоря "люблю тебя, повелитель". Однако Мехмед прощал мне это, не упрекал, что в моём голосе не слышно искренности и нет страсти. Впоследствии я научился притворяться гораздо лучше. А теперь невольно учил этому свою дочь?

На мгновение мне захотелось упасть перед ней на колени, чтобы сравняться ростом, а затем схватить за плечи и сказать: "Рица, милая, не нужно так. Не нужно. Выходи замуж, за кого хочешь. Через шесть лет я сам поведу тебя в церковь, где будет ждать жених, которого сама выберешь. Если Миху, значит, Миху. Только об одном прошу: не лги мне больше никогда".

Однако я сдержался, потому что жениха она себе выбрала совсем неподходящего. Эта блажь должна была пройти и, чтобы она прошла, мне не следовало потакать своей дочери.

И Марица была того же мнения. Когда я после первого разговора с Рицей рассказал жене о том, что удумали "дети", то услышал:

- Ишь! Не для того мы нашу доченьку растили, чтобы отдать за первого встречного. Миху, конечно, мальчик хороший, но не пара он ей совсем.

- Рица упрямая, - вздохнул я. - Трудно её переубедить.

- А ты стой на своём и не уступай, - подбадривала жена. - Не поддавайся ей. Это для её же блага. Мы и так ей слишком многое позволяли, и вот, что из этого вышло.

Мирица, конечно, была права. И всё же мне сделалось не по себе, когда я впервые услышал из уст моей дочери ложь.

* * *

Ожидая, что предпримет молдавский князь Штефан, я в итоге уверился, что до весны он не предпримет ничего. Значит, и мне было рано объявлять о начале войны, собирать армию и получалось, что у меня есть возможность наслаждаться относительным спокойствием хотя бы до марта. Правда, очень скоро такое спокойствие начало меня тяготить.

Разве это спокойствие, когда постоянно думаешь о том времени, когда оно закончится, и готовишься начинать что-то делать, ведь бездействовать будет невозможно. И вот уже тебе хочется, чтобы время спокойствия поскорее прошло, однако оно всё тянется и тянется. Уже не хватает сил выжидать! Я не находил себе места. Поэтому с нетерпением ждал вестей из Турции, чтобы стало ясно, когда, наконец, султан двинется против Узун-Хасана.

Эта весть пришла не в марте, а в апреле. К тому времени я уже почти отчаялся дождаться и задавался вопросом: "Может, Мехмед решит перенести войну на осень?"

И вот в Букурешть пришло письмо из султанской канцелярии: Мехмед уже давно не отправлял мне писем, написанных собственноручно, а лишь давал распоряжение секретарю, поэтому и нынешнее послание стало официальным. Оно предписывало мне немедленно собрать двенадцать тысяч воинов, которые, уже давно готовые к походу, изнывали в нетерпении подобно мне. Я заплатил им задаток и они ушли за Дунай, на турецкую сторону, а я принялся ждать вестей из Сучавы. Штефан несомненно должен был напасть!

Ожидание становилось невыносимым и Милко, помнится, первым заметил, насколько мне тяжело. Он уже давно приглядывался, наблюдал. И вот, когда я опять пригласил его в библиотечную комнату и, сидя на скамье возле стены, начал диктовать очередное письмо, взгляд моего писаря сделался особенно внимательным - казалось, юноша не столько прислушивается к моим словам, сколько пытается проникнуть в мои мысли. Я сам не заметил, как замолчал: теперь мы просто смотрели друг другу в глаза.

Перестав носить чёрное, Милко перестал походить на тень. В кафтане бежевого цвета этот юноша походил на светлого небесного посланца. Особенно когда яркое солнце из окна освещало его со спины или сбоку, так что русые волосы начинали отливать золотом.

Не отводя взгляда, Милко отложил перо, торопливо вытер пальцы об белый кусочек холстины, лежавший рядом, подошёл и тихо попросил:

- Господин, скажи, что тебя тревожит.

- Государя всё время что-нибудь тревожит, - улыбнулся я.

Милко тоже улыбнулся, а затем присел рядом, осторожно протянул ко мне руку, погладил по голове.

Видя, что улыбка на моём лице стала ободряющей, он мягко притянул меня к себе. Очевидно, хотел, чтобы я устроил голову у него на плече и опирался на него, а не на стену.

Я покорился, положил голову ему на плечо, хоть оно и показалось мне костистым, то есть не очень удобным, а Милко сказал:

- Господин, эта тревога как будто гложет тебя изнутри. Скажи мне и станет легче.

- Откуда ты знаешь, что станет? Ты ничем не сможешь помочь.

- Когда исповедуешься, священник обычно тоже ничем не может помочь, только выслушать, - сказал Милко, - но становится легче.

- А если я скажу, что мне страшно? - спросил я. - Ты тоже начнёшь бояться. И мне, глядя на тебя, легче не станет.

- Скажи, чего ты боишься, господин, - произнёс мой писарь почти повелительным тоном и притянул к себе чуть сильнее, а затем снова погладил по волосам.

- Боюсь потерять то, что у меня есть.

В ответ я услышал счастливый вздох:

- Я тоже боюсь потерять то, что приобрёл, господин. Но этот страх не мешает мне. Он помогает мне сильнее любить приобретённое.

- А мне мешает, - сказал я.

Милко ничего не ответил. Он поцеловал меня в макушку, и мне опять подумалось, что этот юноша временами обращается со мной, как мать обращается с ребёнком - думает, поцелуй излечит от тревоги и всё пройдёт.

* * *

Порой мне казалось странным, что Милко несмотря на все очевидные внешние перемены почти не переменился внутренне. Всё тот же застенчивый юноша, которому всегда сложно решиться на значительный поступок. Например, такой, который сделал бы его мужчиной в том смысле, как это понимают, когда речь идёт о способности к соитию. Мужчина - этот тот, кто хотя бы раз обладал кем-то, а у Милко не было подобного опыта и даже не было стремления его получить. Он с необычайной покорностью отдавался и, казалось, ничего другого не желал.

Поначалу, когда наша связь только началась, я совсем не задумывался об этом. Позднее начал задумываться и ждал, когда мой возлюбленный исподволь попытается взять верх надо мной. Я даже продумывал практическую сторону и решил, что, если всё случится неожиданно, не буду отказывать, но предложу отложить до другого раза, чтобы иметь возможность подготовиться, то есть соблюсти особую чистоту, которую я требовал от возлюбленного, но не соблюдал её сам, потому что не было необходимости.

Мне даже хотелось, чтобы необходимость появилась, ведь тогда я мог бы сказать себе, что, позволив будущему монаху сбиться с истинного пути, сделал для него кое-что хорошее: "Зато юноша стал мужчиной. Без меня он никогда бы им не стал".

Увы, но попыток стать мужчиной он не предпринимал, и в итоге я сам решил действовать - в один из вечеров подготовился, как нужно, а затем, утолив своё желание и улегшись рядом на постели, полушутя спросил, не хочет ли Милко утолить страсть таким же образом, как я минуту назад.

Мой возлюбленный тем временем ждал, пока я немного отдохну, после чего прикосновениями доведу его до состояния высшего блаженства. И вдруг этот мой вопрос:

- Хочешь сам обладать мной? Если хочешь, я буду только рад.

Казалось, что время для вопроса самое подходящее, но Милко весь напрягся:

- Нет, господин. Давай лучше, как мы прежде делали.

- Но почему ты не хочешь? Попробуй... - мне казалось, что найдены верные слова: - Я хочу, чтобы ты попробовал. Для меня это будет удовольствие. Я не хочу всегда быть только тем, кто владеет. Хочу, чтобы владеющим побыл и ты.

Милко улыбнулся смущённой улыбкой, а затем и вовсе отвернулся, пробормотал, уткнувшись носом в подушку:

- Нет, господин. Лучше в другой раз.

Я стал настойчиво уговаривать и не сразу заметил, а он уже не просто лежит, отвернувшись от меня. Милко подтянул колени к подбородку и обхватил их руками, будто хотел спрятаться или защититься, но не мог. Его спина выглядела такой беззащитной, что мне стало совестно:

- Хорошо, если не хочешь, то не буду просить об этом, - мягко произнёс я и поцеловал возлюбленного в плечо, а затем погладил по предплечью, по бедру. - Ну что ты? Я же совсем не настаиваю.

А ведь недавно настаивал! Наверное поэтому Милко поверил не сразу, но постепенно распрямился, а затем повернулся ко мне и вдруг принялся с жаром оправдываться:

- Господин, не думай, что ты...

"...уже не так молод и притягателен, как был когда-то", - мысленно докончил я, а Милко всё пытался объяснить:

- Не думай, что я брезгую. Я просто не хочу. Прошу тебя: не сердись.

Юноша, приподнявшись на локте, сам потянулся ко мне, поцеловал в губы, а затем в подбородок, в ключицу и ещё ниже, и ещё, доказывая, что ни одной из частей моего тела он не брезгует, но, увы, это не было похоже на ласку мужчины.

Мужчина, когда ласкает чьё-то тело, стремится распалить в этом теле чувственные страсти, чтобы затем оно охотнее подчинилось, когда придёт время для соития. Мужчина постоянно думает об этом, и это чувствуется в его действиях, а вот Милко ни о чём таком не думал. Несомненно, ему было приятно прикасаться к моей коже губами и кончиками пальцев, но он делал всё без мысли о будущем, которое может наступить через несколько минут. Этот юноша явно думал о прошлом - о тех годах, когда хотел сделать то, что делает сейчас. Он мечтал прикасаться к кому-нибудь так, как теперь стал прикасаться ко мне. Милко утолял давнее желание, претворял в жизнь робкие мечты, навёрстывал упущенное - вот что чувствовалось в прикосновениях.

Мне хотелось сказать своему возлюбленному: "В этом твоя ошибка. Ты думаешь о прошлом, когда надо думать о будущем, о цели. Именно это и мешает тебе стать мужчиной: ты забыл о цели", - но я также понимал, что сейчас ничем не могу помочь: ни словами, ни по-другому.

* * *

Летом я получил новые вести из Турции. Человек, возглавлявший воинов, отправленных мной султану, прислал мне письмо, в котором сообщал, что поход для турок оказался успешным. В письме оказались и другие сведения, которые отправитель посчитал интересными для меня, а я, несколько раз перечитав послание, не знал, радоваться или печалиться.

"Великий и самодержавный господин мой. С поклоном сообщаю тебе, что милостью Бога вседержителя султан Мехмед одержал победу, а твой верный слуга этому способствовал".

На этих словах я невольно улыбался, потому что странно было читать, что Мехмед, которого многие считали главным врагом христианского мира, одерживает победы "милостью Божьей". И всё же в этих строках был смысл, ведь Бог не мог не помогать румынам, верящим в Него, а раз румыны выступили в поход на стороне турок, то Бог помогал и туркам.

"В августе 11 дня султан встретился со своими врагами близ реки, которая называется Карасу и впадает в Евфрат. За неделю до этого было другое сражение, в котором ни султан, ни твой верный слуга не участвовали, и оно обернулось плохо для турок, те бежали. Но после той неудачи Бог даровал султану великую победу. Вражеское войско было разбито и рассеяно, а в руки туркам попало много знатных пленников. Почти все твои люди живы, и хотя раненых много, они, даст Бог, излечатся".

Эти новости следовало считать хорошими, однако дальнейшее содержание письма настораживало.

"В лагере своих врагов султан захватил большую добычу, оделил ею всех своих людей и твои люди тоже не были забыты. Турецкий государь не был щедр только в отношении своего главного сановника Махмуда-паши, потому что сильно на него гневается, хотя в битве, которая обернулась победой, этот сановник очень хорошо проявил себя, начальствуя над пушкарями. Всему виной предыдущая битва, когда турки бежали, потому что султан уверен, что виновен в том поражении Махмуд-паша. А ещё султан очень опечален гибелью одного из своих людей, румелийского бейлербея Хасс Мурата-паши, и говорит, что в этой смерти тоже повинен Махмуд-паша, ведь бейлербей погиб как раз в той неудачной битве".

Казалось бы, мне следовало позлорадствовать из-за того, что Мехмед остался без возлюбленного, и что теперь некому греть султанскую постель, однако мой житейский опыт подсказывал, что последствия случившегося могут проявиться позднее, причём не самым благоприятным для меня образом. "Нечему радоваться", - сказал я себе, потому что Махмуд-паша казался мне человеком, с которым удобнее вести дела, чем с кем-либо другим. И вот этот человек снова терял благоволение султана.

Я помнил, как одиннадцать лет назад Мехмед отправился вместе с Махмудом-пашой в Румынию добывать для меня трон. В итоге всё удалось, но до этого была кровопролитная ночная битва, когда мой старший брат, являвшийся в то время румынским государем, неожиданно напал на турецкий лагерь и убил многих турецких воинов, а также покалечил много лошадей и верблюдов. Султан расценивал ту битву как поражение и, кажется, считал главным виновником Махмуда-пашу, занимавшего в то время (как и сейчас) пост великого визира.

Как ни старался Махмуд-паша выслужиться после этого, он не избежал немилости. Несмотря на то, что поручение султана добыть для меня трон оказалось выполнено блестяще, Махмуд-паша очень скоро лишился своего поста.

И вот теперь история повторялась. Мне было ясно, что несмотря толковое командование пушкарями, которое, наверняка, стало одной из причин победы, султан не простит Махмуду-паше предыдущего поражения. Особенно если погиб юный фаворит.

В письме говорилось, что все повторяют лишь одно: "румелийский бейлербей пал жертвой собственной смелости".

"Султан отправил его и Махмуда-пашу с многочисленной конницей, чтобы разведать, где находится вражеское войско, однако враги приготовили ловушку. Они оставили свой лагерь почти незащищённым, а сами отошли подальше, чтобы их не было видно. Хасс Мурат-паша подъехал к Евфрату и увидел лагерь на другой стороне реки, но вместо того, чтобы возвращаться и доложить обо всём султану, велел конникам переправиться, потому что удобная переправа была неподалёку. Хасс Мурат-паша решил принести султану и сведения, и добычу, но когда турки переправились, надеясь захватить лагерь, появилось вражеское войско. Одна его часть напала на турок, а другая разрушила переправу, чтобы никто не мог уйти. Хасс Мурат-паша бросился обратно к реке, потому что врагов было слишком много, но лучше бы он остался. Враги пощадили бы его, чтобы получить выкуп, а река не пощадила и утопила вместе со многими воинами. Махмуд-паша отступал в другую сторону и, хоть его преследовали, сумел скрыться, когда наступила ночь. Враги потеряли его в темноте".

"Так погибнуть мог только глупый мальчишка", - думалось мне. И ведь Махмуд-паша наверняка отговаривал его от нападения: добыча выглядела слишком доступной, и это не могло не настораживать. Однако Хасс Мурат, конечно же, хотел доказать всем вокруг, что его таланты не исчерпываются умением доставлять султану удовольствие.

"Глупый мальчишка, - мысленно повторял я, - и кто же теперь займёт его место? Может, тот юный боснийский принц, с которым Мехмед на пирах часто играл в нарды?"

Принц оказался при турецком дворе ещё мальчиком, попал в плен во время завоевания турками Боснии, но в последние годы стал считаться вовсе не пленником, а почётным гостем, потому что не смотрел на султана как на врага. Правда, этот юноша не проявлял особых склонностей, однако имел странную привычку постоянно шутить об отношениях между мужчинами. Однажды, проиграв в нарды несколько раз подряд, он в раздражении толкнул доску с фишками и сказал Мехмеду что-то вроде:

- Опять ты надрал мне зад!

Это было грубо, а сам проигравший был в ту минуту сильно пьян, поэтому все вокруг притихли, ожидая, что султан сейчас закричит: "Как смеешь ты, юнец, так со мной разговаривать?!" Но султан вместо этого расхохотался и сказал:

- Я и в следующий раз так поступлю, мой друг.

С тех пор принц стал подшучивать над султаном после каждого проигрыша, а ведь слышал об особых пристрастиях Мехмеда. Так зачем же шутил так вызывающе? Один раз сказал "опять ты меня завалил на обе лопатки", в другой раз сказал "опять твой верх", а Мехмед всё смеялся, ободряюще хлопал юношу по плечу, и в глазах у султана я видел тот особый блеск, так хорошо мне знакомый.

"Султан быстро найдёт утешение", - рассуждал я, читая письмо. - Жаль только, что Махмуду-паше от этого не станет легче. Гроза всё равно разразится над его головой".

"Поначалу султан надеялся, что румелийский бейлербей жив, но когда после второй битвы туркам удалось захватить вражеский лагерь и освободить многих людей, попавших в плен неделю назад, среди пленных не нашлось Хасс Мурата-паши. Тогда султан очень разгневался и сказал, что Махмуд-паша виноват во всём".

На этом месте я отложил письмо и не стал снова перечитывать дальнейшее, а ведь не менее подробно мой человек рассказывал про вторую битву, и даже ещё подробнее, ведь сам принимал в ней участие. Среди прочего рассказывалось, как хорошо проявили себя сыновья султана: Баязид и Мустафа. Особенно отличился старший - Баязид, но я вдруг подумал: "Доживу ли до того времени, когда мне придётся иметь дело не с Мехмедом, а с его наследниками?"

* * *

Полученное из Турции письмо я зачитал на ближайшем боярском совете. Вернее - отрывки из письма: то, что касалось положения моих воинов, и описание второй битвы, которая обернулась победой. О Хасс Мурате мне показалось стыдно читать. Я вдруг забеспокоился, что мой голос выдаст меня - выдаст, что я знаю о погибшем гораздо больше, чем говорю.

И всё же мне хотелось поделиться с кем-то своими мыслями о нём, а наиболее подходящим для этого человеком, конечно же, являлся Милко. Наконец-то появился собеседник, с которым я мог совсем не таиться, но, несмотря на это, я избегал говорить с ним о многом. Он продолжал казаться мне чистым, и я не хотел портить его лишними знаниями... но в то же время ждал случая, достаточную причину, чтобы перестать беречь чужую чистоту.

"Если мне не быть самим собой даже тогда, когда я наедине с ним, то зачем же всё это?" - мелькала мысль. Вот почему в один из вечеров, когда мой писарь опять пришёл в мои покои якобы для дела, а через несколько минут оказался в моей постели, я вёл себя без всякого стеснения.

Из головы не шёл византийский сборник законов под названием "Номоканон", в Румынии называемый "Правила", где среди прочего подробно рассказывалось, сколько лет епитимьи положено за те или иные недозволительные ласки. "За один этот вечер по правилам пришлось бы каяться лет пятьдесят", - думал я с усмешкой, а когда устал нарушать запреты, то спросил у "соучастника" моих "преступлений":

- Скажи правду: ты совсем-совсем не осуждаешь меня за то, что я делаю с тобой?

Юноша казался ошеломлённым от всего того, что узнал только что. На лице читалось: "Значит, можно ещё и так? И эти причудливые действия и позы тоже приносят удовольствие..." Однако, услышав мой вопрос, Милко очень быстро совладал с собой, а затем твёрдым голосом ответил:

- Господин, я не осуждаю.

- Но ведь ты же понимаешь, что наибольшей части этого я научился у султана?

Юноша на мгновение задумался:

- Да, господин, понимаю.

- И тебе не противно сознавать, как много я узнал в его постели?

- Нет, мне не противно, - всё так же уверенно произнёс Милко. - Почему ты спрашиваешь, господин?

- Хочу удостовериться, что ты понимаешь, кем я стал за годы султанской школы. Иногда мне кажется, что я слишком опытен. Слишком. То, чего мне временами хочется, это слишком изощрённо даже для грешника. Разве нет? Некоторые вещи, которые я делал с тобой, даже в "Правилах" не упомянуты, потому что законодатели не знали, что такое возможно, а если бы знали, то запретили бы и это.

Милко как всегда чувствовал моё настроение:

- Господин, что-то случилось?

Вот тогда и настало для меня время поделиться мыслями, которыми я больше не мог ни с кем поделиться:

- Я узнал о смерти своего сменщика. Юноша, который занял моё место на ложе султана, умер недавно. Погиб. Утонул в реке. И я думаю: может, ему повезло? Я ублажал султана одиннадцать лет. Это не были счастливые годы, и временами мне казалось, что я схожу с ума, потому что меня заставляли не только делать то, чего я не хотел, но и чувствовать то, чего я не хотел чувствовать. Я уже не мог понять, где мои желания, а где чужие. Это очень тягостно, когда у тебя нет воли, нет разума - за тебя всё решают. А тот юноша грел султанскую постель лет пять, то есть вдвое меньше моего. Даже если он не тяготился своими обязанностями, теперь ему лучше. Он больше не подвержен влиянию султана и не ведёт себя, как хочется султану. Может, его разум не так пострадал, как мой? Жаль только, что теперь кто-то другой займёт освободившееся место. А затем ещё кто-то...

- Господин, - осторожно произнёс Милко, - ты не хочешь, чтобы я научился всему тому, что умеешь ты?

- А ты сам хочешь научиться? Тебя ничего не смущает?

- Нет, не смущает.

- Почему? Помнишь, ты читал мне Златоуста, и там говорилось, что любовь между мужчинами похожа на безумие, ведь даже у псов такого нет.

Милко вдруг улыбнулся:

- Господин, Златоуст неправ. У псов это тоже бывает. Я сам видел. В деревне. Это было ни с чем не спутать.

Он оглядел нас обоих, лежащих рядом и обнажённых. Свечи в комнате, зажжённые якобы для того, чтобы возиться с письмами, хорошо освещали происходящее.

- Господин, ты не безумец, - сказал Милко. - И я не безумец. Неужели, ты нарочно делаешь на ложе что-то, что может показаться странным? Стремишься выглядеть безумным, потому что считаешь себя безумным? Если так, то не делай. Делай только то, что хочешь делать ради удовольствия. А Златоуст неправ, потому что отцы церкви сами же говорят, что грех делается осознанно, а если он совершён неосознанно, то прощается. Значит, безумцы не могут по-настоящему грешить. А мы ведь грешники. Значит - не безумцы.

Только что мне казалось, что моё сознание заволоклось свинцовыми тучами. Но теперь они рассеялись. Я снова почувствовал, что моя двойственность - не проклятие, а дар, поэтому крепко обнял своего возлюбленного:

- Нет, я всё же безумец. Потому что хорошо знаю, что случится, если о моей связи с тобой станет известно. Но мне всё равно. А ведь мне не должно быть всё равно. Разве это не безумие?

Милко опять улыбнулся и произнёс противоположное тому, что говорил недавно. Но опять казался прав:

- Значит, мы безумцы, господин. Но любая пара, уличённая в сластолюбии, ничем не лучше нас. Они все безумны. Безумны от любви.

Мне тоже захотелось улыбнуться, и сам собой вырвался вопрос:

- Значит, я люблю тебя?

Если Милко так хорошо угадывал моё настроение, то мог угадать и более глубокие чувства. Я смотрел на него, и мне было очень любопытно, что он скажет, а юноша в свою очередь вглядывался мне в лицо, словно искал подсказку. Наконец он отвернулся и пробормотал:

- Господин, прошу тебя: не шути так.

Я опять принялся изощрённо нарушать "Правила", а про себя подумал, что Милко теперь выучился поддерживать интересную беседу: "Было время, когда этот юноша уверял, что никогда не научится говорить красиво и убедительно, и вот научился. Со временем он так же научится другому, что ему полезно. То есть это будет благо. И кто сказал, что я учу его только плохому?"

* * *

Наступил сентябрь. Прошёл ровно год с тех пор, как я переменил свою жизнь, стал жить по-новому. Не хотелось терять ощущение обновления, ощущение непривычного счастья, пусть даже оно омрачалось воспоминаниями о прошлом и тревогами за будущее.

Именно поэтому я решил, что раз мне не нужно в нынешнем сентябре ехать в Турцию, это к лучшему. Там, за Дунаем многое напоминало о прошлой жизни. Слишком многое. А я не хотел к этому возвращаться. И уже не хотел, чтобы Мехмед хоть когда-нибудь пригласил меня к себе на ложе. Конечно, постоянством султана обеспечивалось моё спокойствие и спокойствие моей страны. Но я уже не хотел платить такую цену. Вернее - мог бы отказаться. Я сам не знал, что случится, если Мехмед опять скажет: "Проведём вместе ночь любви". А вдруг я ответил бы: "Нет, повелитель". Впервые за многие-многие годы! Я чувствовал, что могу ответить так. И мне становилось страшно, но в то же время радостно от этих перемен во мне.

Помню, когда-то я тоже чувствовал себя похожим образом. Чувство внутренней свободы пришло, когда я перестал думать: "Если прогневаю султана, от этого пострадает мой брат". В то время Влад приезжал к турецкому двору часто и кланялся Мехмеду, как слуга, но затем перестал приезжать, и я тогда сказал себе: "Теперь султан, если разгневается, то накажет только меня, а не того, кто мне дорог".

В прошлый раз это необыкновенное чувство так и не сподвигло меня на бунт, потому что Мехмед обещал мне румынский трон, и обещание означало, что я скоро перестану исполнять обязанности "мальчика". Разумеется, мне не имело смысла бунтовать, если мои мучения должны были скоро закончиться. А затем я оказался на троне и легко смирился, что раз в год, когда нужно отвозить дань, мне всё равно следует притворяться, что скучаю по своей прежней роли и жажду оказаться в султанской постели.

Притворство сделалось таким привычным, что стало моей второй натурой. Я хотел, чтобы Мехмед благоволил мне хоть немного, а вот теперь стало ясно, что именно это во мне изменилось. Теперь могло случиться, что я не захотел бы покоряться Мехмеду даже ради своей семьи: жены, дочери и сыновей. Даже если б я узнал, что моя страна может подвергнуться разорению, а моя семья - оказаться в плену, то и тогда мог взбунтоваться.

Никогда прежде я не чувствовал себя настолько свободным, и это окрыляло, но тем страшнее мне становилось, потому что стремление к свободе заставило бы меня разрушить собственную жизнь. И дело было не только в возможном турецком набеге. К примеру, могло случиться, что я рассказал бы жене о своей тайной жизни. Признался бы, даже не надеясь на понимание. Раньше, если б до Марицы дошли слухи о моих особых услугах султану, и она спросила бы меня: "Это правда?" - я бы изобразил возмущение и ответил: "Нет! Кто рассказал тебе такую мерзость?" А вот теперь мог вместо этого с грустной улыбкой спросить: "А если правда, то что? Скажешь, что тебе противно даже смотреть на меня?"

Я не знал, как поведу себя. Но не надеялся услышать благоприятный для себя ответ. Поэтому, обнимая жену, думал: "А ведь могу больше никогда не почувствовать её рядом", - и в итоге крепче сжимал объятия, говорил:

- Марица, я люблю тебя.

Она, конечно, не понимала, в чём причина, поэтому смеялась и отвечала:

- Ух ты как! Если дальше так пойдёт, то не миновать нам четвёртого ребёнка, и никакой лекарь не поможет.

Тем временем из турецкой столицы приехало моё посольство, которое ездило туда без меня и отвозило дань. Оно привезло новости о том, что султан Мехмед прибудет в Истамбул поздней осенью, то есть во второй половине октября или даже в ноябре.

Заодно это посольство привезло очередное письмо от начальника моих воинов, которые по-прежнему находились в султанском войске. В письме начальник выражал надежду, что возвращение состоится до холодов.

"Надеюсь, к тому времени по Дунаю ещё не поплывут льдины, и мы сможем переправиться на нашу сторону без помех".

Я тоже надеялся на это, потому что по-прежнему ожидал Штефана в гости, и пусть тот по-прежнему не собирался в поход, но двенадцать тысяч воинов в случае чего оказались бы мне совсем не лишними.

Я уже не боялся предстоящей битвы, почти желал её, и мне опять снились сны про поле брани, но теперь всё происходило не так, как в давнем сне, когда перед лицом противника не удавалось даже подняться с колен.

В новых снах всё опять происходило ночью. Я опять был облачён в турецкие доспехи, но теперь не стоял с саблей в руках посреди поля, а восседал в седле, и сабля пока что оставалась в ножнах. Справа и слева от меня находились мои бояре, тоже конные. Вся конная часть войска была позади нас. Впереди - пешие воины, которых я видел лишь потому, что свет луны бросал отблески на их шлемы. Мы все знали, что Штефан рядом, и ждали, откуда же он появится. Никто не боялся. А причина, наверное, заключалась в том, что я сам не боялся и мысленно повторял: "Ну же! Покажись! Покажись, чтобы мы знали, в которую сторону метать стрелы". Лучники были наготове, и я сам чувствовал себя, как натянутая тетива. Долго это продолжаться не могло. И вот вдали раздавался некий странный звук, похожий на волчий вой. Бояре принимались спрашивать: "Это Штефан? Его боевой клич? Господин, прикажешь пускать стрелы?" Я не был уверен, не хотел тратить стрелы попусту, поэтому напряжённо вслушивался в непонятный звук... и просыпался.

* * *

В последний месяц осени мои воины, участвовавшие в турецком походе, наконец вернулись домой. Я посчитал нужным встретить их, поэтому находился возле Дуная, когда они в лодках переправлялись на мой берег. Небо закрылось серыми тучами, вода тоже казалась серой, ивы возле берега пожелтели, да и листва наполовину облетела. Ветви с остатками былого убранства покачивались на ветру.

Я сидел в седле и смотрел, как лодки - будто тёмные скорлупки, наполненные муравьями, - двигались по серой реке. Теперь следовало волноваться прежде всего о том, что вернувшиеся воины потребуют оставшуюся часть жалования, обещанную им ещё весной, когда они отбывали в Турцию.

Разумеется, деньги я приготовил, однако приказа расходиться по домам так и не отдал. Не отдал, потому что в тот же день ко мне из Букурешть приехал гонец на взмыленной лошади и привёз "очень важное письмо". В моё отсутствие в столицу пришла тайная весть, которую я ждал больше года - Штефан выступает на меня в поход.

"Но почему сейчас?" - думал я, а затем вдруг понял, что Штефан выбрал это время не случайно. Ведь султан теперь, после возвращения с войны, мог бы гораздо быстрее узнать, что происходит в моих землях, но помочь мне ничем не смог бы. Его воины устали и не пошли бы в новый поход немедленно. Им требовалось отдохнуть хотя бы месяц, а лучше - полгода. И вот Штефан решил подразнить турецкого льва, сплясать перед самой его мордой, потому что сознавал, что лев ничего не сделает. Удачное завершение этого предприятия должно было вселить в молдавских воинов особенное воодушевление.

"Ещё посмотрим, удастся ли тебе победить меня, - думал я. - Мы тут не теряли даром времени. Подготовили большое войско, которое соберётся по первому моему слову. Я призову под свои знамёна семьдесят тысяч, не считая тех воинов, которые вернулись ко мне из-за Дуная. Их я оставлю охранять столицу. Мой брат, когда вёл войны пятнадцать лет назад, мог только мечтать о такой многочисленной рати. Я одолею Штефана. Непременно. Не умением, так числом".

Марица, когда узнала, что я отправляюсь на войну, внешне осталась спокойна. Когда я вошёл в комнату, чтобы сообщить новость, жена уже всё знала, ведь это только что обсуждалось на боярском совете, а когда двери залы открылись, эта новость, будто сама выпорхнула в коридор и понеслась на женскую половину дворца, обгоняя меня. Я ещё не успел произнести ни слова, а Марица уже спросила:

- Снова война, да?

- Да, - ответил я. - Выступаю совсем скоро.

Жена подошла, ободряюще улыбнулась и, погладив меня по щеке, сказала:

- Главное: береги себя.

Так было и три года назад, когда я ходил воевать со Штефаном: Марица излучала спокойствие, а дети были слишком малы, чтобы понимать всю серьёзность происходящего. Они и теперь, повзрослев на три года, как будто не понимали.

Девятилетние Мирча и Влад просили взять их на войну и долго выспрашивали, почему нельзя, а десятилетняя Рица сказала, чтобы я непременно "проучил этих молдаван и отбил у них охоту грабить". Говоря это, она чуть хмурила брови, и это напомнило мне, как временами хмурился Миху. Возможно, дочь сейчас повторяла его слова, но меня это уже не беспокоило: были заботы посерьёзнее.

Заботы разом навалились на меня. Прежде всего следовало думать о снабжении войска, потому что люди и кони должны что-то есть, причём каждый день. И чем больше становится войско, которое собирается в назначенном месте, тем больше забот у того, кто призвал его собраться.

Отдавая бесконечные распоряжения, просматривая отчёты и одновременно готовясь к отъезду, чтобы присоединиться к своим воинам и возглавить поход, я так погрузился мыслями в эти дела, что даже испытал лёгкое раздражение, когда меня отвлекли и спросили про другое.

- Господин, - робко спросил Милко, как всегда помогавший мне с бумагами, - а на войне я тебе точно не нужен?

- Нет. Ты же говорил, что не умеешь ездить верхом. Поэтому я возьму с собой письмоводителя, который умеет.

- А если меня привязать к седлу покрепче?

- Перестань.

- Господин, а с тобой на войне точно ничего не случиться? - не отставал Милко.

- Три года назад ничего не случилось, - ответил я, пожав плечами. - Почему же теперь должно?

Юноша вздохнул:

- Три года назад тоже могло случиться всякое.

- Однако я не помню, чтобы ты так беспокоился.

- Три года назад я не имел права показать беспокойства, - последовал ответ, и это было сказано так просто и искренне, с такой неподдельной заботой, что мне ничего не оставалось кроме как привлечь юного возлюбленного к себе. Он устроил голову на моём плече, а я погладил его по волосам:

- Ничего со мной не случится.

Впрочем, своих слуг-греков я тоже не собирался брать с собой, потому что почти все они были уже людьми пожилыми и плохо перенесли бы походные тяготы. Всё, что так или иначе напоминало мне о моей прошлой жизни и о моей двойственности, я оставлял в Букурешть, а в поход отправлялся будто другим человеком.

* * *

Моё войско двигалось на восток, в сторону молдавской границы. Я и мои бояре ожидали, что Штефан пересечёт её где-то между Брэилой и Фокшани, но, возможно, мы смогли бы пересечь её первыми и дать бой молдаванам на их землях. Хорошо бы, если б удалось. Но особенно надеяться на это не стоило.

Я часто размышлял об этом в седле - пока мой конь мерно шагал в центре войска, следовавшего по широкому торговому тракту. Под ногами людей и лошадей чавкала ноябрьская дорожная грязь, но этот звук почти заглушался скрипом телег, разговорами, конским ржанием и множеством других звуков, обычных в толпе.

Даже закрыв глаза, я слышал всё и мысленно хвалил себя за то, что собрал такое огромное войско, но одно обстоятельство не давало мне покоя - мне не удавалось почувствовать себя частью этого сборища.

На первый взгляд - ничего страшного, но мне казалось, что истинный полководец всегда должен чувствовать себя единым со своей армией. Так ею проще управлять, ведь люди охотнее подчиняются, когда знают, что военачальник им как родной отец или как старший брат, но я не ощущал себя ни отцом, ни братом воинов и даже не был уверен, что у нас у всех есть общая цель.

Разумеется, я ещё в начале похода произнёс перед строем пламенную речь о том, что мы не можем позволить молдаванам разорять нашу землю, и что следует защищать своё. Разумеется, меня послушали и поддержали одобрительными выкриками. Но одно дело - драть горло и совсем другое - быть готовым умереть за то, во что веришь.

Я не знал, готовы ли мои люди защищать Румынскую Страну до последней капли крови. Я сомневался в них, а сомневался потому, что сомневался, прежде всего, в себе. Ведь в случае поражения наверняка последовал бы совету бояр просто уносить ноги, а не биться до последнего.

Сидя на коне и глядя ему через уши, на дорогу, я думал как раз об этом. А ещё вспоминал старшего брата, Влада. В своё время он много рассказывал мне про своё войско, и чем больше я слушал, тем больше мне казалось, что Влад знает в своём войске каждого начальника сотни и стыдится, что не знает в лицо всех десятников и простых бойцов. Он столько раз рассуждал об их нуждах и чаяниях! Однажды Влад сказал: "Воин охотнее пойдёт в бой за свою землю, а не за своего государя, поэтому я дал своим воинам земельные наделы". А в другой раз сказал: "Воин воюет лучше, когда его кормят мясом, а не пшеном, как птичку". И ещё добавил: "Если в конце похода воин получает коня, то в следующий поход идёт охотнее".

Я старался следовать примеру брата, но узнать своих воинов так хорошо, как знал он, не мог. Нынешнее войско, собранное мной, получилось большое, и потому временами я чувствовал себя персидским царём Дарием, которого вот-вот победит Александр Великий. У Дария было огромное войско, где мало кто знал друг друга, а Александр противопоставил персам маленькую, но очень сплочённую армию, где все считали друг друга братьями и друзьями.

Правда, я неизменно возвращался к мысли, что Штефан Молдавский ещё не заслужил славу Александра Македонского и вовсе не обязательно заслужит. Значит, "царю Дарию" на этот раз никак не следовало чувствовать себя обречённым.

"С чего бы мне беспокоиться? - спрашивал я себя. - У меня много людей: хорошо вооружённая пехота и достаточно многочисленная конница, а также пушки. Что ещё надо? Главное - действовать наверняка и не расходовать силы понапрасну. А даже если и ошибёшься, тоже не беда. У тебя есть право на ошибку. Его нет только у того военачальника, чьё войско совсем мало".

Мне казалось, что я подобен игроку в кости, у которого ещё много бросков в запасе и, значит, мне непременно повезёт. Не может быть, чтобы не повезло ни разу! Я выиграю эту войну!

Сама природа вокруг будто обещала, что на этот раз всё будет по-другому - не как той злосчастной весной три года назад: "Сейчас другое время!" Пусть моё войско двигалось почти тем же путём, что в прошлый раз, но местность выглядела неузнаваемой - всё было ярче, красивее.

Облетающие леса ещё не успели сделаться тёмной щетиной на спинах холмов, сохраняли свои яркие осенние краски. И жухлая трава была другой. Весной она серая, а сейчас в ноябре, она выглядело жёлтой.

Ветер был сырой, но не по-весеннему, когда в сырости чувствуется запах оттаивающей земли, а по-осеннему, когда ощущается запах прелой листвы и воздух становится всё более колючим от холода, если вдыхать ртом, а не носом.

Осень, как и весна - время пасмурного неба. Но всё же другое небо нависало над головами моих людей. Те давние мартовские тучи казались чернее, а сейчас, в ноябре они были бледнее и временами раздвигались, показывали кусочек лазурного неба. Иногда оно совсем расчищалось, и тогда туманы в низинах выглядели не серыми, а молочно-белыми. Я невольно любовался этой красотой.

* * *

В конце второй декады ноября мы вышли к берегу небольшой, но стремительной реки, которую местные жители называли просто потоком. Над рекой стелилась белая пелена тумана, но даже сквозь эту пелену мы увидели на противоположном берегу молдавские полки.

Молдаване не поспешили убраться восвояси. Они не ушли, увидев мой разведывательный отряд, и также остались на месте, когда к потоку приблизилась моя конница. Значит, нам встретились не отдельные отряды молдаван, высланные на разведку, а часть основного войска. Однако эта часть казалась очень небольшой.

Как только мой разведывательный отряд донёс мне, что молдаване малым числом находятся на противоположном берегу потока и не уходят, я вместе с боярами поскакал вперёд, чтобы убедиться лично. И весьма удивился.

- Смотри, государь, вон стяг Штефана, - сказал мне один из бояр, указывая за реку, где сквозь пелену тумана действительно можно было разглядеть алое полотнище, издалека казавшееся совсем маленьким.

- Сколько у Штефана людей? - спросил я, в то время как мой конь, остановленный на всём скаку там, где начиналась прибрежная галька, беспокойно переступал ногами и, казалось, готов был ринуться в холодную речную воду.

Поток имел быстрое течение, но не отличался глубиной. Моему коню эти стремительные воды вряд ли дошли бы до брюха. Возможно, я даже нижний край плаща не замочил бы, поэтому казалось, что преграды почти нет: "Вот они, молдаване, совсем рядом. Их мало, поэтому надо немедленно настигнуть их и разбить. А если удастся взять самого Штефана в плен, то будет ещё лучше!"

Мысль была очень соблазнительна, а меж тем мои бояре уже успели подсчитать количество неприятельских полков и на всякий случай сверились в своих подсчётах с начальником передового отряда, первым заметившего молдаван.

- Государь, - произнесли бояре, - за рекой стоит примерно десять полков. Не больше двенадцати. Даже сквозь туман видно.

Это означало, что молдаван на том берегу никак не больше пятнадцати тысяч. А у меня на этом берегу стояло семьдесят тысяч воинов!

- Ударим на них, государь? - запальчиво спросил Стойка, молодой черноусый боярин, который начальствовал над всей моей конницей. - Дело верное.

- Ударим? - подхватили другие бояре, и я уже готов был согласиться, как вдруг один из них, дородный пожилой Нягу с окладистой рыжеватой бородой, спросил:

- А если это ловушка?

Приказ строиться для боя застрял у меня в горле. Я чуть не поперхнулся. Слова о ловушке показались странно знакомыми. Несколько мгновений я бессмысленно озирался вокруг, но затем будто перенёсся в другую страну и в другое время.

Моему взору предстало яркое голубое небо. Палящее солнце отразилось в металлических пластинах на груди моёго кольчужного халата, заблестело на золотых ножнах сабли, остроконечном шлеме, украшенном золотой чеканкой, и на сбруе моего коня. Я будто видел себя со стороны, но находился уже не на берегу узкого стремительного потока, а на берегу широкой реки, мирно текущей по незнакомой зелёной равнине среди незнакомых бурых горных кряжей. Таких гор никогда не было ни в Румынии, ни в Молдавии. А вот в Турции, в азиатской её части, я видел такие, но реку никак не мог узнать. "Это Евфрат, - будто подсказал кто-то. - А вон мост через него".

Меж тем я увидел перед собой не бояр, а неких турецких сановников, тоже облачённых в доспехи и сидящих верхом на боевых конях. Впереди всех находился главный сановник, одетый особенно богато - пожилой человек с густой рыжеватой бородой, как у Нягу, но это был не Нягу. Я сразу узнал его, хоть давно не видел - передо мной находился великий визир Махмуд-паша, который когда-то, по приказу султана, помогал мне заполучить румынский трон и прекрасно справился со своей задачей, но напоследок ограбил мою страну - увёл тысячи румын в рабство.

Этот сановник смотрел на меня так же, как много лет назад - чуть снисходительно, как на султанского "мальчика", но эта снисходительность была лишь во взгляде. Общее выражение лица и наклон головы были любезнее некуда. Визир показывал всяческую готовность помочь, подсказать и вот теперь спрашивал:

- А если на другом берегу ловушка? Добыча кажется слишком лёгкой. Возможно ли такое везение?

В следующее мгновение я понял, что Махмуд-паша обращается вовсе не ко мне и смотрит вовсе не на меня. То, что предстало перед моим мысленным взором, было разговором Махмуда-паши с ныне покойным Хасс Муратом - султанским любимцем. Об этом разговоре я читал в донесении, полученном из Турции минувшим летом. Хасс Мурат не послушал Махмуда-пашу и в итоге погиб: на другой стороне Евфрата действительно поджидала ловушка. А теперь я оказался почти в таком же положении - стоял возле реки, видел на другом берегу заманчивую цель и не знал, что предпринять:

- Странное дело, - произнёс я, и видение рассеялось: яркое летнее солнце исчезло, исчезли незнакомые горы, а река рядом сделалась узкой и покрылась белым туманом.

Мои бояре, которых я теперь видел перед собой, внимательно слушали, что ещё я скажу, и мне следовало продолжать:

- Если Штефан действительно там, на другом берегу, то он видит, сколько у нас войска. И он собирается принять бой, имея в распоряжении лишь пятнадцать тысяч? На его месте всякий разумный военачальник немедленно отступил бы. И скрыл бы свой стяг от глаз неприятеля. Почему Штефан этого не делает?

- Он не скрывает стяг, потому что уже поздно, - сказал боярин Стойка, который начальствовал над моей конницей. - Мы уже видели его знамя. Поэтому Штефан знает, что если сейчас скроет своё присутствие и прикажет своим людям отступить, мы непременно за ним погонимся.

- Почему ты говоришь "непременно"? - холодно спросил я, сдвинув брови. - Я ещё ничего не решил. Я не буду гнаться за молдаванами, пока у меня есть основания полагать, что это ловушка. А что если неподалёку находится другая часть молдавского войска? Мы вступим в бой с этими полками, а другие полки ударят нам в тыл.

- Прости, государь, - Стойка опустил взгляд, но тут же снова посмотрел мне в глаза и запальчиво продолжал: - Голову даю на отсечение, что это не ловушка! Чтобы устроить ловушку, Штефан должен был заранее знать, где мы. А он не знал. Не знал точно так же, как мы не знали, где он. Это случайная встреча. Бог послал нам удачу! А Штефан не уходит и не прячет знамя, потому что это жест отчаяния. Он хочет достойно принять бой, хоть и видит, что мы заметно сильнее. Он не пытается уйти, потому что не хочет показать нам своего страха. А если мы не ударим на него, Штефан решит, что испугались мы! Мы, которых в несколько раз больше, испугались кучки молдаван!

Мне показалось, что этот человек кричит так громко, что слышно даже на противоположном берегу реки. И ведь я знал, в чём причина, потому что меня предупреждал об этом мой предыдущий начальник конницы - седоусый Стан.

Стан не пошёл со мной в поход именно из-за своих преклонных лет. Он служил мне почти половину времени, что я занимал трон, а тут сказал, что лучше мне взять на войну кого-нибудь помоложе, и назвал имя Стойки. Помнится, Стан предупредил, что Стойка - человек деятельный и, конечно, будет стремиться выслужиться, поэтому всегда будет стремиться действовать, а не ждать. Однако теперь это стремление действовать и выслужиться уже перешло все разумные пределы!

- Хватит! - оборвал я. - Ты достаточно сказал. Теперь я желаю выслушать других.

Нягу с рыжеватой бородой, которого я невольно сравнил с Махмудом-пашой, поклонился:

- Государь, дозволь, я скажу?

- Дозволяю.

- Молдаване могли выследить нас. Ведь главная дорога в их пределы одна. И мы идём по ней. Если молдавские лазутчики нас выследили, а мы не заметили...

- Мои люди заметили бы! - не унимался начальник конницы, но я даже не взглянул в его сторону - лишь видел, как другие бояре укоризненно посмотрели на него, поэтому дерзкий вынужденно замолчал.

- ...если они нас всё же выследили, - меж тем повторил Нягу, - то Штефан имел время подготовить ловушку. Очень может быть, что другие полки Штефана где-то неподалёку.

- Мы можем рискнуть и разбить эти двенадцать полков быстро - до того, как придут другие! - опять воскликнул Стойка. - Государь, если я ошибусь, накажи меня по всей строгости, но если окажусь прав, наградой для меня будет уже то, что молдаване не посчитают нас пугливыми овцами. Ты же сам говорил, что хватит терпеть грабежи! Пора дать отпор! Пусть Штефан не думает, что...

- Мне всё равно, что думает Штефан, - всё так же холодно возразил я. - Мы разумные люди и поэтому не станем ввязываться в азартные игры на поле боя, мы подождём и посмотрим, как враг себя поведёт. Лагерь устроим здесь, у реки. А ты, - мне всё-таки пришлось посмотреть на начальника конницы, которого не следовало бы удостаивать взглядом, - добудь мне сведения о молдаванах. И чем больше, чем лучше. Жду первого донесения в ближайший час, и дальше докладывай так скоро, как сможешь.

* * *

Несмотря на то, что мы не собирались нападать, вся конница выстроилась вдоль реки в боевую линию. Выстроилась нарочно, чтобы молдаване не видели, что делает наша пехота и обоз.

- Пусть думают, что мы вот-вот можем напасть, - сказал я. - А в это время мы за спинами нашей конницы обустроим лагерь. В тумане не будет видно даже дыма от костров, если разжигать огонь не слишком сильно.

Я вместе с конницей тоже находился возле реки и вглядывался вдаль - туда, где виднелось красное пятнышко, то есть стяг Штефана. У меня была надежда, что хоть что-нибудь изменится, и тогда станет легче принять решение, потому что станет понятнее, как дальше могут развиваться события, но Штефан будто нарочно стоял неподвижно, как если бы я видел перед собой призраков.

Доклад, сделанный Стойкой через час, содержал в себе мало полезного, но за короткий срок невозможно было бы добыть другие сведения:

- Государь, мои люди проехали вдоль реки, переправились ниже и выше по течению, но в получасе езды нигде не видно других молдаван. Это значит, что если мы нападём на Штефана сейчас, подкрепление к нему быстро не подойдёт.

- Нет, - сказал я. - Мы не будем нападать сейчас. Наши люди утомлены дневным переходом и за минувший час не могли отдохнуть, как следует. Войско Штефана отдыхало больше нашего. Это не пойдёт нам на пользу. К тому же скоро стемнеет. Переправляться через быструю реку в сумерках - весьма опасно. Усталость наших людей и темнота могут оказать нам дурную услугу. Мы лучше подождём утра, но, разумеется, будем начеку.

То же самое я сказал и на совете, который был устроен, когда в лагере установили мой походный шатёр. Мне казалось, что мои рассуждения верны, но на лицах моих бояр ясно читалось, что большинство со мной не согласно, и со мной не спорят лишь потому, что не знают, как меня переубедить.

Как только в шатре поставили стол, Стойка развернул на этом столе большой кусок пергамента и начал угольком чертить линии - карту, но я смотрел не на рисунок, а на остальных бояр, следил за их настроением. Казалось, что они, стоя вокруг стола и вглядывались в рисунок, мысленно были уже за рекой - эти люди стремились вступить в битву. Лишь Нягу не стремился.

Стойка, то и дело дополняя карту, говорил:

- За рекой, вот здесь и здесь, находится лес. Он прикрывает людей Штефана от нападения нашей конницы слева и с тыла, а вот здесь леса нет. Здесь равнина, и если они станут отступать, то пойдут туда. Я думаю, государь, что нам надо ударить пехотой молдаванам в лоб, а на равнину отправить конников, чтобы не дали Штефану убежать от нас.

Я невольно вспомнил о том, что некоторые бояре из числа находящихся сейчас в моём шатре, когда-то служили моему старшему брату Владу и участвовали в его советах. Меня сейчас наверняка сравнивали с моим братом, ведь он любил рискнуть! Разумеется, тот рисковал не бездумно, а старался предугадать действия врага на шаг или на два вперёд. Пусть это были лишь предположения, но они часто оправдывались. А вот я сейчас не мог ничего предугадать и не понимал Стойку, который так уверенно судил о том, что сделают молдаване. Наверняка же этот боярин просто напускал на себя уверенность, надеясь, что я разрешу ему действовать! А я меж тем вспоминал судьбу Хасс Мурата и говорил себе, что неразумный поступок "мальчишки" должен стать для меня уроком.

Мне вдруг пришла мысль, что Стойка, хоть никогда и не служил моему брату, наверняка бы ему понравился. Да, временами дерзок, но зато смел, решителен и в пылу азарта теряет самообладание не до конца. Этот Стойка даже внешне напоминал мне Влада своими чёрными усами!

Если бы я сейчас мог спросить у брата, Влад наверняка бы ответил: "Доверься этому наглецу, он приведёт тебя к победе". Мне захотелось поступить так, но затем на глаза попался Нягу, смотревший на карту с сомнением. Он задумчиво поглаживал свою рыжеватую бороду - совсем как великий визир Махмуд-паша.

Махмуд-паша был мудрее, чем мой брат. Без этого турецкого сановника я бы не получил в Румынии власть, ведь Махмуд-паша тогда, много лет назад, действовал в расчёте на то, что венгры не окажут моему брату обещанной помощи, а Влад надеялся на эту помощь до последнего и в итоге потерял трон. Махмуд-паша показал себя более дальновидным, а в нынешнем положении однозначно посоветовал бы поостеречься.

Так кого же мне следовало слушать? Кто был более прав? Стойка или Нягу, мой брат или Махмуд-паша?

* * *

Ночью Штефан, по-прежнему остававшийся на другом берегу потока, зажёг огни. Разумеется, его люди устали ждать нашего нападения, поэтому выставили дозоры и легли спать. Огни показывали, что дозорные стоят очень плотно, но в то же время было видно, что лагерь невелик.

Я мысленным взором видел повозки, поставленные в круг, и в этом кругу - воинов, спящих поближе к потухшим кострам. Где-то за кругом, конечно, пастись верховые и тягловые лошади, но нечего было и думать о том, чтобы угнать этот табун. Его очень хорошо охраняли, потому что от сохранности табуна зависела жизнь всего воинства. Если б люди Штефана могли, то оставили бы лошадей в кругу возов, но оставлять животных без выпаса не следовало. Голодные кони быстро слабеют.

Я и сам чувствовал усталость. По всему телу часто пробегал озноб, который бывает, когда не выспишься, и хотелось плотнее закутаться в плащ, но вот спать мне не хотелось, потому что думалось, что если засну, то случится что-то непоправимое, а пока не заснул, ещё есть возможность повлиять на ход событий.

На "моём" берегу потока так же стояли в круг повозки, и дозорные так же смотрели по сторонам, а я, глядя на огни молдавского лагеря, почему-то всё время вспоминал одну давнюю ночь.

Вспоминалось, как в тёмном звёздном небе вдруг начали вспыхивать тысячи жёлтых огней - это были зажжённые стрелы, которые сыпались на полусонный турецкий лагерь. В ту давнюю ночь мой старший брат напал на турок, явившихся в Румынию и желавших отобрать у него трон. Я находился внутри турецкого лагеря и потому видел всё произошедшее совсем не так, как оно виделось нападавшим. Огненный дождь казался прекрасным, но в то же время страшным зрелищем, а затем мой брат стремительно атаковал турецкие позиции.

Наверное, поэтому меня не оставляла мысль, что Штефан может ночью напасть на мой лагерь, но эта мысль казалась глупостью. Я вспоминал слова Махмуда-паши, сказанные когда-то о моём брате, чья ночная атака была весьма успешной: "Нельзя повторять одно и то же два раза, потому что во второй раз не повезёт". Вот и молдаване не могли надеяться на успех, если б малым числом напали на меня - согласно моему приказу весь лагерь укрепили основательно.

"Довольно уже беспокоиться, - сказал я сам себе, - иди спать", - и в итоге сам себя послушал.

* * *

Я открыл глаза, едва рассвело. Всё то же беспокойство не давало мне отдыха, поэтому я, с помощью слуг приведя себя в должный вид, вышел в ту часть шатра, которая служила залой заседаний, и велел позвать Стойку, а тот, как оказалось, тоже не спал. Он явился в мой шатёр бодрым, и по всему было видно, что одевался не наспех. Значит, проснулся ещё раньше меня.

- Доброго утра, государь, - с поклоном произнёс боярин, видя меня стоящим возле стола, а я, кивнув в ответ, осведомился:

- Хочу знать, насколько подробные сведения ты намерен принести мне сегодня. Вчера ты не мог отправить своих людей в дальнюю разведку, потому что смеркалось, и они всё равно мало увидели бы в темноте. Могли не увидеть даже подмогу, которая идёт к молдаванам. А теперь что ты повелишь своей разведке?

- Уже повелел, государь, - снова поклонился Стойка. - Одним велел отъехать от нашего войска на три часа пути, осмотреться и затем вернуться. Другим велел отъехать на пять часов. А третьим...

- Отъехать на день и вернуться завтра? - предположил я.

- Нет, господин. - Боярин вдруг совсем опустил голову, будто виноват. - Третьим я велел находиться совсем близко к нашим врагам.

- Зачем?

Я уже собирался сказать, что незачем нашим людям крутиться возле чужого лагеря и дразнить вражеских лучников, как где-то вдали раздался грохот. Не гром, а одиночный пушечный залп - стреляли явно не в моём лагере, а если стреляли молдаване, то тем более следовало выяснить, почему. Забыв о степенности, я ринулся вон из шатра, а Стойка последовал за мной, но не выглядел ни взволнованным, ни удивлённым, будто знал кое-что о происходящем сейчас на другой стороне реки и нарочно скрыл от меня.

Выбравшись из шатра, я увидел, что для моего, ещё не вполне проснувшегося лагеря, всё происходящее стало такой же неожиданностью, как для меня. Воины моей личной охраны и мои слуги, а также слуги бояр и некоторые бояре, чьи шатры находились рядом с моим, стояли и напряжённо смотрели в ту сторону, откуда мне послышался пушечный выстрел.

- Что такое? Что случилось? - негромко спрашивал то один, то другой человек, присоединяясь к толпе, которая с каждым мгновением становилась всё больше.

Никто не шумел лишь потому, что боялся за собственными криками не услышать, если звук, так похожий на пушечный залп, повторится.

На всякий случай многие торопливо препоясывались мечами, но даже за этим занятием продолжали вслушиваться.

Именно благодаря такому вниманию все мы ещё издалека расслышали приближающийся к моему шатру конский топот, а через минуту ко входу в шатёр подъехал десяток конников. Они тут же спешились и поклонились.

- Государь, - меж тем произнёс Стойка, - прости, что действовал, не спросясь, но ты сам желал подробных сведений о неприятеле, поэтому я избрал наикратчайший путь, чтобы добыть их. Велел своим людям поймать кого-нибудь из молдаван, чтобы мы расспросили его, как следует.

Я уже и сам обо всём догадался, потому что видел, что один из спешившихся конников, стоя возле своей лошади и кланяясь, правой рукой придерживает что-то похожее на длинный мешок, перекинутый через конскую холку. Вернее, это был не мешок, а человек с мешком на голове и со связанными за спиной руками.

Тем не менее, слова Стойки произвели самое благоприятное действие на моих бояр, слуг, воинов - словом, на всех, кто сейчас толпился возле шатров. На смену настороженным взглядам и тревожному шёпоту пришли широкие улыбки и одобрительные возгласы.

Пленника по знаку Стойки совсем не бережно спустили на землю, поволокли, поставили передо мной на колени и лишь после этого сняли с головы мешок. Рук, конечно, не развязали, а справа и слева встали люди Стойки с обнажёнными мечами, очевидно, призванными убедить пленника, что ему при ответе на вопросы следует вести себя почтительно.

Одежда пленника была простой и, значит, он занимал в молдавском войске невысокое положение. Наверное, поэтому теперь решил вести себя смело - если уж нельзя смело смотреть в глаза своему государю, то почему бы ни отвести душу перед государем чужой страны.

Я видел, что у пленника голова всклокочена, лицо в крови, но с этого лица на меня в упор смотрели два глаза, пылавшие ненавистью. Это казалось даже удивительно: "Когда молдаванин успел меня так возненавидеть? Когда понял, что пойман и не вырвется? Или ещё раньше - когда только собирался в поход? Неужели вся армия Штефана явилась сюда с лютой ненавистью в сердце?"

- Отчего ты так смотришь? - спросил я. - Ведь это ты явился в мою землю, чтобы грабить, а я всего лишь защищаю её. Почему же ты смотришь так, будто я первый напал на тебя?

- А разве не ты первый напал? - ухмыльнулся пленник. - Я спокойно пас лошадей и никого не трогал. Как только начало светать, мы с моими товарищами погнали лошадей обратно в лагерь. Мы ни на кого не нападали, а вот твои люди...

Я молча смотрел на молдаванина, стремясь, чтобы он первый опустил взгляд. Это означало бы, что человек всё же чувствует за собой вину. Но он её не чувствовал и не опускал глаза. Шмыгнув разбитым носом, пленник продолжал:

- Твои люди появились, будто волки, и поймали меня.

- Значит, это они виноваты, что ты оказался беспечен? - насмешливо спросил я. - Будь ты настороже, они бы тебя не схватили.

Мне не было известно, как именно произошла поимка, но я говорил нарочито уверенно, будто всё знаю, и это помогло. Пленник понурился:

- Оно так. И угораздило же меня идти позади всех и чуть отстать. Если б я поторопился... А твои люди, видать, нарочно высматривали того, кто отстанет. До лагеря было всего сто шагов, а они...

- Даже пушки не испугались, - докончил я.

- Нет, - возразил пленник. - Пушка пальнула по ним уже после того, как они меня поймали арканом и потащили за собой.

- Если б твой государь Штефан сразу ушёл, завидев моё войско, ничего этого бы не случилось, - сказал я. - Сейчас ты был бы среди своих.

Глаза пленника снова загорелись ненавистью:

- Мой государь Штефан никуда не ушёл, потому что он тебя не боится! Он готов принять бой! Он всем так сказал!

- Несмотря на то, что у меня в несколько раз больше воинов? - спросил я.

- Мой государь Штефан сказал, что каждый молдаванин сильнее пятерых твоих людей. И он прав. Если б он ошибался, ты давно уже напал бы на нас. Но ты боишься!

Мне вдруг сделалось не по себе. Ведь этот человек был отчасти прав. Я действительно боялся - не хотел повторить судьбу Хасс Мурата, хотел быть умнее. А в итоге выглядел для всех слишком осторожным?

- Не хочу становиться причиной лишних смертей, - с нарочитым спокойствием возразил я. - А если Штефан хочет поскорее отправить своих воинов на тот свет, отправляя в неравный бой, то пусть делает, как знает.

- Если не хочешь смертей, то собери своё войско и иди туда, откуда пришёл, - ехидно ответил пленник. - А мы со Штефаном пойдём следом за тобой до самой твоей столицы. И там ты, если не хочешь смертей, сам сложишь с себя корону и передашь её Басарабу.

Эти слова заставили меня ещё больше обеспокоиться. Получалось, что Штефан явился в мои земли не просто грабить, как в прошлый раз. Молдавский правитель собирался лишить меня власти и устроить на освободившемся троне своего ставленника - некоего Басараба.

- Что за Басараб? - невозмутимо спросил я.

- Басараб по прозвищу Старый, - пояснил пленник. - Он будет достойным правителем. Не чета тебе, турецкий прихлебатель!

Один из воинов, стоявших справа и слева от моего собеседника, приставил острие обнажённого клинка к горлу пленника, чтобы наглец стал повежливее, но пленник лишь засмеялся хриплым смехом:

- Скоро вам всем будет плохо, потому что к Штефану идёт подмога. Даже если нападёте сейчас, пока нас мало, ничего не выиграете. К нам на подмогу придёт много воинов, и вам их точно не одолеть. Штефан отправил им письмо с наказом, чтобы, как придут, сразу вступили с вами в бой, вступили в любом случае. Они вас всех перебьют!

Мне так и хотелось воскликнуть: "Ты лжёшь, чтобы запугать меня и моих людей!" - но пришлось сдержаться. Такой возглас означал бы, что мой дух в смятении, поэтому я, всё так же старательно изображая невозмутимость, улыбнулся и спросил:

- А когда придёт подмога?

- Сегодня! - выпалил пленник, но прежде, чем я успел придумать подходящий ответ, Стойка выступил вперёд и громко сказал:

- А вот это ты врёшь, братец.

- Я тебе не брат! - огрызнулся пленник.

- Довольно, - сказал я и повелел Стойке: - Тащи этого человека прочь, свяжи покрепче и заткни ему рот, если не будет молчать. А на твоих людей я очень надеюсь. Пусть они поскорее принесут сведения, по которым мы могли бы судить, насколько сильно лжёт наш пленник.

* * *

Ярая ненависть, горевшая в глазах пленника, привела меня в замешательство, хоть я и не показал этого. В голове один за другим возникали вопросы: "Почему? За что меня так ненавидят? Что я сделал Штефану или его людям? Ничего не сделал! Ведь когда они разорили Брэилу, я так и не пошёл на них в ответный грабительский поход. Откуда же ненависть? И чем им плохо оттого, что я живу с турками в мире?"

На вопросы не было ответа, и смятение во мне росло. Я ведь привык всегда всем угождать, подстраиваться, то есть стремился, чтобы все были довольны. Тогда я чувствовал себя спокойно. И вдруг обнаружилось, что меня ненавидят настолько сильно. Даже не верилось, что это правда. Как же я мог такое проглядеть? Почему не попытался что-то сделать до того, как ненависть достигнет таких крайних пределов?

Я привык купаться во всеобщей любви. Может быть, в самом начале правления меня и не любили, потому что оставались на стороне моего брата Влада, а я пришёл вместе с турками и занял его место. Конечно, мало кому такая смена власти понравилась, но затем всё стало иначе. Румыны, которым я подарил десять лет спокойной жизни, искренне назвали меня благодетелем. Бояре, которых я никогда не забывал хвалить и награждать за удачно исполненное поручение, тоже говорили обо мне так. Слуги во дворце меня любили. Любили и воспитанники. И, конечно, моя семья меня любила тоже.

Я не мог припомнить, когда последний раз на меня смотрели с ненавистью, поэтому, только увидев пленника, поначалу подумал, что он просто рассержен. Кому же понравится быть пленённым! Но затем стало ясно, что причина вовсе не в пленении. Причина в словах, которые Штефан не раз повторял своим людям. Он желал сеять в сердцах ненависть ко мне, и это ему удалось.

Я продолжал спрашивать себя: "Зачем он это делал? Получается, он и сам меня ненавидит? Ненавидит лишь из-за того, что я много лет назад занял трон своего старшего брата? Но разве Штефан не понимает, что я не мог отказаться от престола? Я был лишь орудием в руках турок и не мог ничего с этим поделать, хоть и сам ненавидел свою роль. Если б я отказался стать румынским государем, они нашли бы кого-то ещё, а я мог и головы лишиться, раз не ценю султанских милостей. Неужели Штефан не мог этого понять?"

А ведь Штефан даже и не пытался понять. За всё время моего правления он не прислал мне ни одного письма, не сказал: "Оставь турок и заключи военный союз со мной". Штефан ведь мог бы призвать меня к этому. Дескать, если твой брат не был тебе врагом, то продолжи его дело, а если он тебе враг, то живи, как живёшь. Но нет: Штефан даже не попытался убедить меня ни в чём, а просто возненавидел и решил, что со мной можно только воевать.

Мне вспомнились мои давние рассуждения о том, что всё дело в моём стремлении избегать противостояний. Я считал, что это стремление принимают за слабость, и потому Штефан решил воспользоваться моей слабостью. Раньше мне казалось, что Штефаном движет холодный расчёт. А теперь получалось, что им движет вовсе не расчёт, а ярая ненависть? И потому Штефан решил отобрать у меня власть? Он полагал, что я этой власти не заслуживаю? Ведь так сказал пленник?

На мгновение мне захотелось снова побеседовать с тем молдаванином, но уже наедине, чтобы не пришлось говорить с оглядкой. Я бы объяснил этому человеку, почему поступал так, а не иначе. Объяснил бы, чтобы ненависть, взращённая Штефаном, исчезла. Но на это надеяться не стоило. Как и на то, что мне удастся о чём-то договориться с самим Штефаном.

"Если выиграю эту войну, разобью его, он соберёт новое войско и придёт опять, - думалось мне. - И это никогда не кончится. Кончится только, если Штефан умрёт". Но я не чувствовал к нему ненависти, поэтому не мог желать ему смерти и уж тем более не сумел бы убить собственной рукой. Наверное, в этом и заключалась главная причина, почему я тянул время и избегал боя: не мог заставить себя ненавидеть врага.

Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Штефан испугался большой армии, которую я собрал. Хотелось, чтобы молдаване просто ушли, и это была бы моя победа и их позор, но при этом никто бы не пал в битве. Но Штефан продолжал стоять на противоположном берегу потока. Стоял и ждал.

* * *

Один из конных отрядов, которых Стойка отправил разведать, где находится другая часть молдавского войска, вернулся гораздо раньше, чем ожидалось. Мы рассчитывали, что разведчики вернутся вечером, незадолго до наступления темноты, но уже во втором часу пополудни услышали конский топот.

Все боярские шатры находились в центре лагеря в двух шагах от моего шатра, поэтому Стойке даже не пришлось присылать ко мне человека с приглашением выслушать вернувшихся. Услышав конский топот, я сам вышел из шатра и увидел, что разведчики выглядят так, как будто участвовали в битве: кольчуги в некоторых местах оказались порваны, у одного из конников была перевязана голова, у другого - ладонь, а кожаная перчатка была только на второй, нераненой руке.

Выражение лиц у этих людей было крайне обеспокоенное, а беспокойство тут же передалось боярам и остальному моему окружению, собравшемуся послушать новости, как прежде утром.

- Когда мы отъехали на два час пути от войска, на нас напали молдаване, - доложил один из разведчиков, обращаясь одновременно и ко мне, и к Стойке.

Я предпочёл молчать - пусть Стойка сам задаёт вопросы, и тот спросил:

- Молдаване следовали за вами или вы увидели их перед собой?

Вопрос был непраздный, ведь если бы разведчик ответил, что нападавшие находились позади, это означало бы, что их послал Штефан, а если бы молдаване напали в лоб, это означало бы, что мой разведывательный отряд наткнулся на тех, кто спешил Штефану на выручку.

- Ни то, ни другое, - ответил разведчик. - Они напали сбоку.

- Сколько их было? - спрашивал Стойка.

- Чуть больше нашего, - последовал ответ. - Но мы дали достойный отпор. Они дрогнули первые. И отступили. А мы поначалу погнались за ними.

- И в которую сторону они отступили? - продолжал спрашивать Стойка.

- На север, - сказал разведчик, понимая, почему его об этом спрашивают. - В ту сторону, откуда должна явиться Штефану подмога. Мы преследовали их, сколько могли, но в итоге потеряли в лесу и тогда решили вернуться, чтобы доложить обо всём.

- Значит, подмога Штефану и впрямь близко, - сказал один из моих бояр.

- Не значит, - с недоверием проговорил Стойка и, сощурившись, пристально смотрел на докладчика. - А если Штефан послал людей вслед за вами и нарочно приказал, чтоб они отступали на север? Зачем же вы ехали, не таясь? Если б вы таились, они бы вас не выследили.

- Мы таились, где могли, - отвечал разведчик, - а в широком поле не затаишься.

Я вдруг пожалел, что моё высокое положение никак не позволило бы мне отправиться на разведку вместе с людьми Стойки. Мне хотелось тоже участвовать в той неожиданной стычке с молдаванами, скрестить меч с мечом настоящего врага, то есть человека, который стремится меня убить или ранить. Если бы я вступил в бой, это наверняка помогло бы мне стряхнуть с себя нерешительность, которая мной овладела.

Уже много лет я не бился с врагом. Чернобородый воин, с которым я регулярно бился в саду возле дворцовой хоромины, не был мне врагом, а лишь притворялся им. Пусть мы дрались на настоящих мечах, лязг металла о металл не тревожил меня, не создавал чувства близкой опасности. В бою решения нужно принимать в одно мгновение, а иначе погибнешь, но я не чувствовал себя в бою, хотя должен был.

Меж тем меня вывел из задумчивости вопрос Стойки:

- Государь, теперь у нас достаточно сведений? Ведь так?

- Нет, - ответил я. - Сведений мало. Твои люди вернулись раньше, чем должны были. Отправь других.

- Но, господин, - удивился боярин, - ведь мы уже знаем, что молдавская подмога далеко, а Штефан нарочно путает нас.

- Нет, мы не знаем, - отвечал я. - Мы предполагаем, а нам следует знать наверняка. Что если мы сейчас вступим в бой со Штефаном, а через несколько часов подойдут новые молдавские полки и ударят нам в бок или в тыл? Мы можем дорого поплатиться, если вступим в бой сейчас.

По лицам своих бояр я видел: даже Нягу теперь сомневается в том, что следует выжидать, но я не мог себя заставить отдать приказ о том, что следует построиться в боевой порядок, пересечь реку и напасть на Штефана.

Вместо этого я велел Стойке:

- Отправь ещё людей в ту сторону, где видели молдаван. Штефан сам указал нам дорогу, по которой ему придёт подкрепление. Молдаване, на которых наткнулись наши разведчики, ускакали на север, чтобы поторопить подмогу. Не важно, откуда эти молдаване. Не важно. Из того ли войска, которое стоит напротив нас за потоком, или из того, которое движется на соединение со Штефаном. В любом случае этот дерзкий молдавский отряд, напавший на наших людей, ускакал туда, откуда нам следует ждать опасности. Я хочу точно знать, насколько эта опасность близка.

* * *

Вечером вернулись другие отряды разведчиков, которых Стойка рассылал во все стороны, и доложили, что никого не видели и никого не встретили.

Разведчики, отправленные Стойкой вместо тех, которые наткнулись на молдаван, пока не возвращались, но мы и не ждали вестей скоро:

- Объявятся завтра к утру - не раньше, - предупредил Стойка, и это означало, что меня ждёт беспокойная ночь.

Снова появилось странное чувство, которое мешало мне сомкнуть глаза - чувство, что если засну, ничего не решив и не предприняв, то тем самым допущу роковую ошибку, позволю совершиться чему-то непоправимому, а пока ещё есть возможность повлиять на свою судьбу.

"Но что же решить? Что предпринять? - спрашивал я сам себя. - Напасть на Штефана ночью? Нет! Слишком рискованно! Слишком! А если напасть завтра с утра? Ещё не поздно отдать приказ, чтобы все тихо готовились к утреннему бою".

И всё же я медлил, а меж тем на той стороне реки зажглись огни, показывая, что молдаване расставили дозорных по границе своего лагеря. Но теперь Штефан, наученный опытом утреннего нападения, наверняка расставил скрытые дозоры ещё и в поле.

"Пленный молдаванин соврал, - повторял я себе. - Он обещал, что подмога Штефану придёт ещё до захода солнца, и вот солнце зашло, а подмоги нет".

Эти мысли побуждали меня отдать приказ, но другая мысль останавливала: "Ведь может оказаться, что подмога задержалась лишь ненадолго. Может оказаться, что она придёт сегодня ночью, и если я отдам приказ напасть, то поставлю себя в очень опасное положение. В темноте сложно увидеть приближающееся молдавское подкрепление, оно сможет напасть на меня с любой стороны. И тогда Штефан выиграет, а я проиграю. В лагере моё войско гораздо лучше защищено от случайностей: дозоры расставлены, укрепления построены".

Впрочем, ночи были не тёмные. Луна росла. И пусть она была ещё не круглая, но до полнолуния оставалось меньше недели. Ночное светило озаряло землю даже сквозь туман, шедший от реки. Наверное, мы могли бы видеть вражеский лагерь, даже если бы молдаване не зажигали огней.

Эти ночи были совсем не похожи на давнюю безлунную ночь, когда я вместе с турецким войском явился в Румынию, чтобы сесть на трон, а мой брат под прикрытием ночного мрака напал на это войско. И всё же мне почему-то часто вспоминались те давние события и приходила мысль о ночном бое, но я отгонял её: "Это рискованно".

"А как же насчёт завтрашнего утра? - настойчиво спрашивал внутренний голос. - Почему ты не хочешь отдать войску приказ готовиться, чтобы напасть на Штефана завтра на рассвете?"

"Потому что утром мне поступят вести от разведчиков. И тогда можно будет принять решение не вслепую", - отвечал я.

* * *

Утром я проснулся радостным. Проснулся совсем рано, когда в шатре ещё царил сумрак, но свет уже пробивался в крохотные отверстия на стыках полотнищ, так что было совершенно очевидно, что ночь кончилась.

"Сегодня всё будет по-другому, - подумалось мне. - Приедут люди Стойки, привезут сведения и я приму решение, которое так долго избегал принимать. Сегодня я его обязательно приму, и всё будет хорошо. Бояре перестанут смотреть на меня с недоумением, и вместо этого начнут готовиться к предстоящей битве. Мне нужно лишь знать, сколько у меня времени на то, чтобы разбить Штефана и приготовиться к встрече с молдаванами, которые спешат ему на подмогу".

Я был так же радостен весь следующий час, потому что ожидал вестей. Стоя на берегу реки и наблюдая, как восходящее солнце окрашивает белую дымку речного тумана в розоватый цвет, говорил себе: "Скоро приедут разведчики. Они, конечно же, останавливались где-то на ночной привал, а сейчас наверняка уже собирают вещи, чтобы снова двинуться в путь".

Я представлял, как эти люди поторапливают коней, скачут по дороге через поле, ещё покрытое лёгким туманом. Разведчики знали, как важны для меня сведения о молдаванах, поэтому должны были торопиться.

Я говорил себе: "Наверное, в десятом часу они уже будут здесь", - однако наступил одиннадцатый час, но топота приближающихся коней по-прежнему не было слышно.

"Что ж, - сказал я себе, - они могут приехать и позже. Никто не обещал мне сведений в определённый час". Однако время начало тянуться невыразимо медленно. Казалось, что я сам за это время мог не раз проехать тот путь, который люди Стойки обещали преодолеть за день. Мысленно я был сейчас с ними и поторапливал их, затем мысленно возвращался в свой лагерь, а затем - снова оказывался с ними и снова повелевал им торопиться.

Казалось странным, что они не слышат меня, и не исполняют мой приказ. Куда же они запропали?

Я не выдержал, послал за Стойкой и спросил его:

- Когда мне ждать сведений?

- Думаю, скоро, государь, - ответил он, но по лицу боярина я видел, что тот начал беспокоиться подобно мне.

Минуло два часа, но ничего не изменилось. Я сидел в своём шатре на лавке, сцепив руки, и смотрел на носки своих сапог, а также на замысловатые узоры постеленного на землю ковра. Казалось, они представляли собой лабиринт, и если б мой взгляд сумел выбраться из хитросплетений этого узора, уйти от небольшого круга, расположенного в самом центре, то всё стало бы хорошо.

Увы, я не мог найти путь. Мой взгляд внимательно скользил по поворотам завитков, но в одно из мгновений вдруг что-то случалось, и я против воли начинал смотреть в другую сторону, терял путь. В результате всё приходилось начинать заново, и я начинал.

Наверное, следовало отвлечься, отдохнуть, но я не мог делать ничего другого. Лишь отдавать всё внимание и все душевные силы этому совершенно бесполезному занятию - поиску выходов из лабиринта, который я сам себе придумал.

Я не заметил, как летит время. Не заметил, что никто не приехал и после полудня, а ещё через некоторое время Стойка явился ко мне в шатёр и с поклоном сказал:

- Государь, нужно решать.

- Что? - от удивления я даже привстал с лавки, на которой сидел. - Ты приказываешь мне?

Стойка как будто не обратил внимания на мои слова и повторил:

- Нужно решать.

- Что решать!? - крикнул я, чувствуя, как во мне закипает гнев.

- Что мы нападём на молдаван, - Стойка произнёс это спокойно, но было видно, что спокойствие даётся ему с большим трудом. - Если наши люди до сих пор не вернулись, значит, уже не вернутся. Значит, их захватили в плен молдаване и подмога, которая идёт к Штефану, близка.

- Откуда у тебя такая уверенность? - спросил я.

- Если наши люди не вернулись, другой причины быть не может. Мы должны напасть на него сейчас, а иначе упустим возможность, и нам придётся биться со всей его армией.

- Я... - ещё недавно я думал, что готов принять решение, но теперь мне снова что-то мешало. - Я не могу принимать такие решения один. Нужно созвать совет.

Стойка понурился. Очевидно, представил, как долго будут заседать бояре, и подумал, что ему на совете придётся убеждать не только меня, но и всех участников.

Мой начальник конницы вдруг показался мне очень усталым. У него был вид обречённого, а я, хоть и понимал, чего он от меня ждёт, никак не мог этого выполнить.

Со мной происходило что-то странное: я почти уверился, что теперь нахожусь в другом мире, похожем на наш мир, но более безумном - там, где причина и следствие никак не зависят друг от друга, и всё подчиняется неведомой кривой логике. В этом другом мире все были против меня, и всё вокруг таило угрозу, от которой я никак не мог защититься. Я ничего не мог. Казалось, что всякое моё действие приведёт не к тем результатам, на которые я надеюсь, а к совершенно неожиданным, поэтому не имело смысла что-либо делать. "Ты в любом случае проиграешь и будешь страдать", - шептал кто-то.

Побуждение к началу битвы казалось мне безумством, которое вызовет целый дождь бед на мою голову. Следовало избегать боя любыми средствами, потому что именно во время битвы во всю силу проявилась бы кривая логика сумасшедшего мира. Казалось, всё пойдёт совершенно непредсказуемо. И не в мою пользу. И у меня не будет времени даже подумать об этом, хоть попытаться исправить.

- Нужно созвать совет, - повторил я, ведь если бы решение принял не я, а другие люди, это решение могло иметь правильные, закономерные последствия. Совсем не такие, которые имело бы моё решение, даже если бы оно было точно таким же. Другие люди не находились во власти сумасшедшего мира. В том мире находился лишь я.

* * *

Совет собрался скоро. Но как нарочно не мог прийти к единому мнению. Все ждали решения от меня, а я не хотел решать. Не хотел! И не мог объяснить истинной причины, потому что моё объяснение не встретило бы понимания.

"Война не для таких людей как ваш государь. Решите сами. Без меня. Неужели это так трудно? А я не могу решать, потому что наверняка ошибусь и подведу всех вас, как Хасс Мурат подвёл своих людей. Но я не хочу быть как Хасс Мурат. Поэтому действуйте сами. Я верю в вас", - вот, что мне хотелось сказать. Но я молчал. И поскольку я молчал, остальные начинали говорить всё громче. Они спорили и шумели, тыкали пальцами в карту на столе, нарисованную Стойкой ещё несколько дней назад.

Иногда кто-то из спорщиков оглядывался на меня, будто ожидал, что я сейчас вмешаюсь и объявлю своё решение, но я не вмешивался в перепалку, которая разгоралась с каждой минутой.

Наконец я всё-таки нашёл в себе силы вмешаться в происходящее, но не для того, чтобы сообщить своё решение, а для того, чтобы немного утихомиривать спорщиков:

- Зачем вы так кричите? Говорите спокойно, проявите друг к другу почтение.

Говорить стали тише, но спор пошёл на новый круг. Одни держали сторону осторожного Нягу, а другие поддерживали Стойку, который уже почти не участвовал в беседе, а лишь стоял возле стола вместе со всеми и поправлял тех, кто неверно пересказывал его соображения, уже многократно высказанные.

Глядя на Стойку, я видел, что тот очень утомлён - утомлён спорами и уже не видит в них никакого смысла. "А если я сейчас отдам приказ готовиться к битве, - думалось мне, - как же он будет сражаться? Как такой утомлённый начальник конницы поведёт эту конницу в бой?"

"Боя не будет, - будто отвечал мне кто-то, - ты же решил, что не будет. И Стойка смирился, что у него такой трусливый государь. Ему трудно было смириться, но он смирился".

Меж тем все спорщики устали, и я предложил прервать совет трапезой, а после продолжить. Бояре согласились, но продолжали вяло спорить и во время еды. Я опять не прерывал и даже перестал слушать, что они говорят, потому что говорилось одно и то же.

"Ну, примите уже решение! - мысленно умолял я. - Как скажете, так и будет. Главное, чтобы вы решили единогласно. Договаривайтесь между собой. Вы мудрее, чем я. Помогите мне покончить с этим. Помогите, раз уж я не могу один нести эту ношу!"

Думая об этом, я вдруг обратил внимание, что вино в моём кубке, стоящем на столе, ведёт себя странно: тёмно-вишнёвая гладь напитка чуть подрагивала.

Я поднял голову, уже собираясь упрекнуть одного из бояр за то, что стучит кулаком по столу, ведь стучание кулаком казалось мне единственно возможной причиной происходящего, но тут оказалось, что всё иначе. Вино дрожало оттого, что бояре повскакивали с мест.

Теперь все смотрели на меня, а я, продолжая сидеть во главе стола, недоумённо уставился в их лица, не понимая, чего от меня хотят. Лишь спустя некоторое время я заметил, что в шатёр, оказывается, вбежал человек. Судя по всему, он сообщил некую новость, которая взбудоражила всех, заставила вскочить, но я был так поглощён своими мыслями, что не услышал.

- Государь, - судя по всему, человек повторил это ещё раз специально для меня, - молдаване напали. Напали на наш лагерь.

Пока я выжидал, судьба решила всё за меня.

* * *

Дальнейшее было как дурной сон - тот сон, где я падал на колени посреди поля битвы и не мог подняться.

Когда на меня в спешке одевали юшман - кольчужный халат - и прочее, тяжесть доспехов давила на меня так, что хотелось упасть на колени. А может, мне хотелось упасть на колени, чтобы молиться? "Господи, избавь меня от этого испытания, потому что оно слишком тяжело для меня!"

Никому кроме Бога я не мог в этом признаться, но слуги, облачавшие меня в доспех и препоясывавшие мечом, наверняка видели по моему лицу, что я напуган и растерян. Тем не менее, несмотря ни на что, я старался выглядеть решительным, когда выходил из шатра, возле которого уже выстроились все мои бояре, тоже облачённые в доспехи. Многочисленные факелы в руках моих слуг и воинов красноватым светом озаряли площадку перед шатром, и в этом было что-то зловещее.

"Лагерь укреплён хорошо, - успокаивал я себя, - и молдаван должно быть примерно столько же, сколько нас. Не больше. А даже если их чуть больше, на нашей стороне всё равно преимущество: основательно построенные укрепления".

- Где молдаване? - сразу же спросил я, выйдя из шатра. - С которой стороны они наступают?

- Они повсюду, - прозвучал ответ. - Наступают сразу со всех сторон. Нас окружили.

- Куда же смотрели наши дозоры? - строго спросил я.

- Дозорные, как только увидели, сразу подняли тревогу. Но молдаване действовали быстро и слаженно. Никто и глазом моргнуть не успел. Наверное, они получили подкрепление, о котором говорил пленный. И как получили, сразу напали.

- Значит, так Богу было угодно, - с нарочитым спокойствием произнёс я. - Но у нас хорошо укреплённый лагерь. Мы удержим его до рассвета, а там видно будет. - Я нарочито весело улыбнулся. - А вдруг молдаван всего-то пятнадцать тысяч, как прежде? Если окажется так, то утром мы будем смеяться, что посчитали это нападение серьёзным. Нас семьдесят тысяч! Мы удержим лагерь.

Разумеется, я помнил давнюю битву, когда мой старший брат напал на двухсоттысячное турецкое войско, устроившееся лагерем на ночлег. Влад имел в распоряжении в семь раз меньше людей, чем турки, но своим нападением причинил большой урон и устроил погром в турецком лагере.

Наверное, мои бояре тоже помнили об этом, но они также должны были помнить, что Влад напал на турок в безлунную ночь, поэтому я указал на небо, где ночное светило, выросло уже на три четверти:

- Смотрите, как ярко светит сегодня луна! Возможно, она поможет нам сосчитать наших врагов ещё до рассвета. А теперь идите и защищайте укрепления. Следите, чтобы наши воины, даже если они не ранены, не сражались больше двух часов кряду. Заменяйте их свежими силами. Запасные силы у нас есть, и мы должны это использовать. А я лично прослежу за тем, чтобы это правило исполнялось. Так мы легко выдержим натиск, пока не кончится ночь.

Бояре как будто приободрились, а я, несмотря на внешнее спокойствие, внутренне содрогнулся. Я сейчас как будто оборонял собственное сердце, оборонял от подступающего со всех сторон страха, и мне казалось, что если не сумею удержать оборону, то падёт и оборона моего лагеря - падёт под натиском молдаван, потому что все увидят, как мне страшно, и решат, что дело проиграно.

* * *

Дальше началось бесконечное движение по кругу, вдоль линии укреплений. Ни на мгновение в моих ушах не затихали яростные крики, лязг и звон металла, иногда сопровождаемый грохотом пушечных выстрелов.

В темноте, пусть ночь и была лунная, казалось трудно что-либо разобрать. Поворачивая голову в ту сторону, где пролегала граница лагеря, я видел огромную шевелящуюся массу людей, на мгновение озарявшуюся белыми всполохами, но и тогда мне было не ясно, где мои люди, а где чужие. Путаницы добавляло мельтешение факелов впереди меня, справа, слева. Люди сновали туда-сюда, сменяя друг друга на укреплениях.

Мне почему-то запомнилось, как кто-то с факелом в левой руке и с обнажённым мечом в правой ринулся в гущу битвы с криком:

- Куда лезете, молдавские черти!

Затем этот факел оказался уже на вершине укреплений, а затем прочертил в воздухе огненную дугу, ткнулся в чьё-то тело (очевидно, тело врага), и погас. Что было дальше, и кто победил в той схватке, не знаю.

Я нарочито твёрдой поступью шёл вслед за начальником своей охраны, который, тоже с факелом в руке, вёл меня через лагерь, а ещё несколько воинов замыкали шествие. Когда свет факела падал на лицо боярина, начальствовавшего над защитниками того участка укреплений, возле которого я находился, мне следовало нарочито твёрдым голосом спрашивать, как дела.

- Держимся, но враг настойчив, - слышалось в ответ.

Я чувствовал, что моё присутствие ободряет воинов, и это в свою очередь вселило в меня уверенность, что всё будет хорошо. "До утра продержимся, а там видно будет", - повторял я себе, и вдруг меня охватило неизведанное прежде чувство: чувство единения со своими людьми.

Я доверял им, а они верили в меня, и этим мы укрепляли друг друга, поддерживали в себе боевой дух. Никогда прежде мне не доводилось чувствовать ничего подобного и потому стало досадно, что это чувство пришло ко мне только сейчас. Приди оно несколько дней назад, когда мы только повстречались с войсками Штефана, я приказал бы немедленно переправляться через поток и напасть. И победил бы! Несомненно, победил бы! Ведь это удивительное единение военачальника со своим войском - самое главное условие победы. Не единственное, но главное.

"Я и теперь могу победить, могу", - думалось мне, однако с каждым часом эта уверенность подвергалась всё большему испытанию. Натиск молдаван не ослабевал, и это означало, что их теперь больше, чем было вначале. Получалось, что подкрепление им действительно подошло, и потому Штефан решил напасть на моё войско.

Я всё больше чувствовал вину перед своими людьми. Хотелось сказать им: "Простите меня, простите, что поставил вас в такое положение, когда нужно биться со всем молдавским войском одновременно. Я знаю, что теперь вас погибнет больше, чем могло бы, если бы я раньше проявил решительность. Простите. Как мне искупить вину? О, если бы я мог повернуть время вспять!"

Между тем в войске становилось всё больше раненых, свежие резервы заканчивались. Конники, которые были в этих условиях бесполезны, уже давно получили от меня приказ спешиться и отправлялись в бой туда, где молдаване наседали сильнее всего. Даже моя личная охрана вступила в дело. Лишние несколько сотен человек оказались в итоге совсем не лишними. Получалось, что я, когда говорил о том, что продержаться до рассвета будет легко, непредумышленно солгал. И всё же воины продолжали мне верить.

"Скорей бы рассвет! - думалось мне. - Скорей бы!" Я почему-то был уверен, что с рассветом всё закончится, Штефан отступит... Но проклятая ночь всё длилась и длилась. Ночи в ноябре длинные!

Обходя укрепления, я всё чаще смотрел на восток: не начало ли светлеть небо. Но нет - оно было по-прежнему чёрным.

* * *

Мне вспоминались мои давние мысли о том, что битва - это столкновение воли двух военачальников, повелевающих каждый своей армией. Я ощущал, как воля Штефана, наступая из-за укреплений моего лагеря, давила на меня, и мысленно повторял: "Нет, не покорюсь, не уступлю. Сожжённая Брэила требует отмщения. Мои убитые и угнанные в плен люди требуют отмщения".

В очередной раз обходя укрепления, я повторял как заклинание: "Держитесь, держитесь. Только держитесь. Мы выстоим". И вдруг что-то случилось. В общей суматохе было трудно что-то понять, но пришло странное ощущение, как будто прорвалась плотина, и вода сейчас хлынет прямо на меня.

- Уходим, уходим, господин! - крикнул мне в самое ухо начальник моей охраны, а затем схватил за руку и потащил куда-то назад. И вот я уже бежал рядом с ним, не зная куда. Но вот впереди показалась верхушка моего походного шатра, слабо освещённая факелами.

Откуда-то появился Стойка, державший в поводу двух коней. Одного он подвёл мне и торопливо произнёс:

- Садись, господин.

На второго он сел сам, а вокруг оказалось ещё полторы сотни конников, державших в руках факелы - это я увидел, уже забравшись в седло, и вдруг очнулся от оцепенения:

- Стойка, послушай. Нам надо закрыть брешь. Брешь, которую пробили молдаване. Пехота их не удержит, но конница... Мы можем вытеснить их обратно из лагеря.

Боярин мгновение смотрел на меня очень внимательно, а затем обернулся к конникам и крикнул:

- Воины, вперёд! За Бога! За Родину нашу! За государя! Вперёд!

Уже во время скачки я вытащил из ножен меч. Вот снова укрепления, и в свете факелов я ясно увидел, что они прорваны и через брешь будто втекает целое море шлемов, пик, мечей, поднятых остриями к небу. Молдаванам было тесно в этой бреши, но они напирали, прикрываясь щитами, а мои люди в свою очередь упирались щитами в молдавские щиты, но не могли никого сдержать, лишь отступали и отступали.

Стойка, мчавшийся слева от меня, пронзительно свистнул, а затем стал кричать:

- Дорогу! Дорогу! Братья, разойдись!

И вот мой конь со всего размаху ударился грудью в молдавский щит, но обладатель щита, конечно, не смог устоять на ногах, упал навзничь, а конь продвинулся чуть дальше. Вот справа мелькнуло искажённое яростью лицо, но прежде, чем я успел о чём-либо подумать, моя рука с мечом сама нанесла удар со всего размаха. Послышался стон, и лицо исчезло, а теперь справа оказался начальник моей личной охраны, который тоже сидел в седле:

- Государь, будь вровень с нами, не выбивайся из строя, - сказал он. - Убьют же.

Слева от меня по-прежнему находился Стойка, сосредоточенно теснивший молдаван, и следивший, чтобы его конь шёл вровень с моим. А затем я увидел, как у меня из-за спины в молдаван летят зажжённые факелы - те самые факелы, которыми мои конники только что освещали мне и себе путь.

Каждый факел, вращаясь и вычерчивая в воздухе огненную спираль, падал на головы молдавского строя. Строй был так плотен, что никто не мог увернуться, а вслед за факелами летели стрелы. Слышались крики и проклятия, скрежет доспехов, храп и ржание рассвирепевших коней, а натиск молдаван меж тем становился всё слабее. Это и была наша цель, брешь в укреплениях моего лагеря закрывалась.

Я видел, как мы приближаемся к границе укреплений. Вот и она. Казалось, пора остановиться, чтобы не оказаться среди врагов, но не получалось: только попробуешь повернуться, как тут же из-за стены молдавских щитов в тебя целится пика. Одну из таких Стойка перерубил, другую вырвал и тут же метнул вперёд куда-то в темноту, которая начиналась в десятке шагов от нас.

Факелы, которые были в руках у конников, следовавших за мной, давно закончились, улетели, поэтому стало заметно темнее. И всё же я видел, что мы уже за пределами лагеря. Снова послышался свист стрел, но теперь эти стрелы летели не откуда-то у меня из-за спины. Они летели в меня.

- Господин, закройся, закройся, - засуетился начальник моей личной охраны, подавая маленький круглый щит, до этого висевший у меня на седле справа.

В щит почти сразу вонзилась стрела. Другая со звонким стуком отскочила от шлема.

Молдаване отступали всё дальше и в то же время окружали нас. Теперь они, не стеснённые границами бреши, оказавшиеся на открытом пространстве, уже не стояли так плотно друг к другу, их строй поредел.

- Надо пробиваться, господин, - громко сказал мне Стойка, также закрываясь щитом.

- Если развернёмся, они нас перебьют, - ответил я, думая, что боярин предлагает вернуться в лагерь.

- Не назад пробиваться, а вперёд, - пояснил он.

- Но как же? Куда?

- Прочь от молдаван. В темноте они нас быстро потеряют, даже если пошлют погоню. Нам главное пробиться сквозь их строй.

- Но ведь наш лагерь...

- Они либо выстоят без нас, либо будут взяты, а мы уже ничего не можем для них сделать.

Я ещё не успел ответить, а Стойка уже пришпорил своего коня и крикнул:

- Воины, вперёд! Вперёд!

Мой конь сам поднялся в галоп, и вот все мы, полтораста человек, понеслись сквозь темноту, кое-где озаряемую молдавскими факелами. Иногда я различал отдельные лица врагов, или багровые блики на их шлемах, но по большей части не столько видел, сколько чувствовал, как мы разрываем их строй. Мой конь несколько раз наталкивался на некие препятствия, которые, судя по всему, были людьми, и сметал их. Кто-то пытался выставить вперёд копьё, но мой конь, взяв чуть вправо, обогнул препятствие, так что острие чиркнуло меня по сапогу, а через мгновение я услышал вскрик человека, оказавшегося под копытами.

Через несколько минут стало ясно, что препятствий больше нет, и огней вокруг - тоже. Только белая яркая луна освещала землю, а мы строем мчались по дороге, ведшей неведомо куда.

Так продолжалось около получаса, а затем мы остановились и прислушались.

- Погони нет, - произнёс начальник моей личной охраны. - Но лучше нам не останавливаться. Как рассветёт, станет ясно, где мы. Тогда и решим, что дальше. Верно, государь?

Я не ответил, а повернулся влево, к боярину, который ещё недавно назывался начальником конницы, а теперь вряд ли мог так называться, потому что от конницы осталось всего полтораста всадников.

- Стойка, - обратился я к нему, - как думаешь, есть надежда, что молдаване не взяли лагерь?

- На всё воля Божья, государь, - ответил тот, чтобы не отвечать "надежды почти нет".

Я почувствовал ком в горле и, сглотнув, произнёс:

- Прости меня.

- За что, государь?

- Надо было тебя слушать, надо было. Теперь я понимаю, что последние два дня сам Бог говорил со мной твоими устами. Он хотел мне помочь, а я не слушал и вот теперь наказан поделом.

- Под конец ты всё-таки стал слушать, - мрачно улыбнулся Стойка. - Когда я сказал, что нам надо бросить лагерь, ты послушал. Поэтому ты сейчас не в плену у Штефана.

У меня вдруг мелькнула догадка:

- А ты ведь ещё тогда, когда я только сказал тебе про закрытие бреши, знал, что моя затея пустая. Да? Ты знал, что вернуться в лагерь нам не дадут и что надолго закрыть брешь мы не сможем. Ты знал, но не стал мне говорить, чтобы не терять время. Поэтому так посмотрел на меня тогда?

- Нет, государь, - ответил боярин, - когда я услышал про закрытие бреши, то подумал, что это ты хорошо решил. И мне не было известно наверняка, сможем ли мы вернуться. Я подумал, что даже если не сможем и бросим лагерь, но напоследок сделаем полезное дело. Может, это и впрямь поможет. Чудеса случаются.

- Надеюсь, что Бог всё ещё говорит со мной твоими устами, - сказал я, а затем повернулся к начальнику моей личной охраны: - Мы не должны слишком удаляться от войска. Поутру я должен узнать, что с ним стало.

* * *

Наверное, Бог действительно хотел, чтобы я не попал в плен к молдаванам, потому что Он не дал мне приблизиться к месту недавнего сражения - послал вестника с предупреждением.

Рассвет был ясным, и это помогло нам увидеть неподалёку, на границе бурого распаханного поля и чёрного осеннего леса, маленькую деревушку - десяток домиков из бруса, крытые дранкой.

Постучавшись в крайний дом, мы смогли расспросить, где находимся. Так нам стало понятно, в которой стороне находится лагерь и как к нему лучше добраться, однако не успели мы одолеть и трети пути, как впереди на дороге показалась одинокая фигура всадника.

- Если это молдаванин, он сейчас развернётся и поскачет прочь, - сказал Стойка, поэтому мы образовались, когда всадник не развернулся. Правда, прибавить ходу в нашу сторону он также не спешил, и мы насторожились.

Начальник моей охраны, поскольку среди полутора сотен воинов, оставшихся со мной, были и его люди, отправил одного из этих людей посмотреть, почему неизвестный всадник ведёт себя так.

Впрочем, всё объяснялось просто - всадник был почти в беспамятстве из-за ран, и внимания хватало только на то, чтобы следить за конём, который всё норовил свернуть к обочине и начать пастись.

Раненый заметил нас только тогда, когда мы окружили его, и конь под ним остановился. Я помню, как он поднял голову, и стало видно лицо, покрытое запёкшейся кровью. Затем этот человек попытался разлепить веки и оглядеть нас, но почти ничего не видел.

- Кто вы? - спросил он, наконец.

- Не молдаване, - ответил Стойка.

- А! - протянул раненый. - Вы тоже спаслись?

- Лагерь захвачен? - спросил Стойка.

- Да, - ответил раненый. - Там всё разгромлено.

- А много ли убито наших людей? Много ли в плену?

- Не знаю, - ответил раненый.

- Ты видел, кто ещё успел спастись? - продолжал спрашивать Стойка.

- Не видел. Было темно, - ответил раненый, всё так же глядя на нас почти не видящими глазами. - Братья, дайте пить.

Стойка снял с пояса фляжку, в которой, судя по малым размерам, была не вода, а затем повернулся ко мне:

- Нам нужно возвращаться в Букурешть. Армию мы уже не соберём. Она рассеяна. А даже если и соберём тысяч десять, это не в счёт. Это не поможет нам одолеть Штефана, а вот он может взять тебя в плен.

Меж тем раненый отхлебнул из фляжки, вложенной ему в руку, но против ожидания не закашлялся.

- Не бросайте меня, братцы, - проговорил он. - Если не смогу ехать, привяжите к седлу. У молдаван мне смерть. Они меня добьют. Гореть им в аду! Они и вчера никого не щадили. Не просто били нас, а убивали, как будто сам Штефан приказ отдал никого не щадить.

- Если Штефан не хочет брать пленных, значит, он намерен продолжить поход, - заключил Стойка. - Это значит, Штефан скоро придёт под стены Букурешть. Надо спешить.

- Хорошо, - без всяких возражений ответил я. - А как быть с раненым?

- Если что, привяжем его к седлу, как он просит, - последовал ответ. - Государь, главное, чтобы тебе в плен не попасть.

- Государь? - вдруг встрепенулся раненый и снова начал крутить головой, силился разлепить веки. - Государь!? Да как же ты допустил, чтобы с нами вот это всё случилось!? Государь, ведь у нас такое войско было! Такое войско! И проиграли... Как же так-то!? Как!?

Я не знал, что ответить, а Стойка решительным движением забрал назад свою фляжку и небрежно произнёс:

- Не обращай внимания, государь. Он захмелел.

* * *

Стойка настаивал, чтобы мы ехали быстро, потому что продолжал беспокоиться, как бы Штефан не отправил свою конницу за нами в погоню:

- Государь, если ты попадёшь в плен, это будет совсем плохо. Тогда мы потеряем всякую надежду избавиться от молдавской напасти.

Я соглашался, потому что теперь твёрдо знал, что с этим человеком надо соглашаться, но порой мне хотелось попасть в плен, ведь тогда не пришлось бы думать о том, как я вернусь в Букурешть и буду вынужден сказать всем, что проиграл. "Как я скажу это? - мелькала мысль. - Как буду смотреть людям в глаза?"

Конечно, Милко не стал бы меня укорять. Возможно, и жена не стала бы, но остальные... Казалось стыдно предстать даже перед Рицей, хотя с чего бы мне бояться укоров своей десятилетней дочери. И всё же я не хотел видеть её взгляд, когда она воскликнет: "Отец, ну как же ты?!" А другие люди из моего окружения промолчали бы, но подумали бы так же.

Я и сам не мог понять, как такое случилось. Как я мог упустить победу, которая сама шла в руки!? Если бы я не промедлил те два дня, сейчас Штефан оказался бы на моём месте - спасался бы бегством.

Все мои страхи и сомнения, которые ещё недавно казались такими неодолимыми, теперь представлялись блажью. Я упрёкал самого себя: "Почему ты не переборол эти страхи? Почему? Неужели это было так сложно? Следовало сказать всего одно слово - "нападаем", но ты неизменно повторял "подождём". И вот итог!"

Я сам покаянно склонял перед собой голову и отвечал, что, как видно, всему виной прошлая жизнь. Меня слишком хорошо научили уступать, подчиняться и бояться чужого гнева. Разумеется, это не могло служить оправданием, ведь если я понимал, в чём дело, то мог и противостоять этому. Но не противостоял. Или противостоял недостаточно. Ведь меня никто не заставлял идти в бой. Достаточно было лишь позволить это другим, а я не позволил. А в итоге вынужден был бежать прочь из своего лагеря.

Иногда мне представлялся Хасс Мурат - как он после неудачного нападения на лагерь Узун-Хасана в страхе скачет к Евфрату. Неужели страх перед вражескими воинами оказался сильнее стыда? Мне, наверное, было бы стыдно предстать перед Мехмедом и сказать, что я глупо проиграл. Лучше уж оказаться в плену. А Хасс Мурат решил, что плен хуже. Но зато этот юноша не побоялся напасть на врага, а я побоялся. Я хотел быть умнее, но в итоге оказался глупее. Как горько и стыдно было сознавать это!

Мне представлялся и мой старший брат, который одиннадцать лет назад бежал от турок, потому что надежды на победу не оправдались. Наверное, горько для него ощущалось поражение. Так же горько, как теперь для меня!

"Лучше уж попасть в плен", - думал я, когда в конце дня, проведённого в дороге, мы заночевали в одной из деревень. Назавтра предстояло подняться на рассвете и снова пуститься в путь, чтобы к вечеру быть уже в Букурешть.

Пока можно, следовало отдохнуть, но у меня не получалось толком заснуть, хотя эта бессонная ночь получалась уже второй подряд. Я пребывал где-то посредине между сном и явью и всё пытался вернуться назад, к разгромленному лагерю, чтобы собрать там остатки своей армии и повести их в бой. "Лучше умереть или попасть в плен, чем прослыть трусливыми!" - говорил я людям, которых силился собрать и сплотить.

Даже во сне у меня это не получалось. "Наше дело проиграно", - услышал я и проснулся, обнаружив себя лежащим на кровати в тёмной комнате деревенского дома. Мои спутники, полтора десятка которых разместились в той же комнате кто на лавках, а кто - на полу, спали как убитые, поэтому никто из них не услышал лошадиный топот где-то вдали. Этот звук был ещё плохо различимым, так что его можно было принять за наваждение.

Я минуту прислушивался, а затем встал, натянул сапоги, накинул на плечи кафтан и вышел на крыльцо. Никто так и не проснулся. Очевидно, всех измотала дорога, поэтому люди, через которых я аккуратно перешагивал, даже не пошевелились, а тот, кого мне пришлось побеспокоить, открывая дверь, лишь пробормотал что-то неразборчивое и снова провалился в сон.

С крыльца топот уже был слышен явственно. Значит, мне не показалось, и пусть этот звук мог предвещать опасность, я вдруг поймал себя на мысли, что буду рад любому исходу. Если это люди Штефана - хорошо, потому что для меня настанет конец войне. Если это кто-то другой - буду рад узнать, кто.

О том, что Штефан может представлять угрозу не только для меня, но и для моих людей, я как-то позабыл, а вспомнил только тогда, когда рядом со мной появился Стойка:

- Что ж ты не разбудил-то, господин? - спросил тот скорее с недоумением, чем с укоризной, а затем уже с явным недоумением добавил: - А что ж ты стоишь-то здесь? А если это Штефановы люди?

Не дожидаясь ответа, он кинулся в дом и принялся будить всех:

- Вставайте! Едет кто-то! - а я меж тем думал, что полторы сотни воинов так утомлены, что в случае чего не смогут сражаться с должным упорством и твёрдостью.

Меня и самого вдруг накрыла усталость, но не телесная, а усталость от страхов и волнений: "Кто бы ни ехал к нам, пусть уже приезжает скорее. И будь, что будет".

Свет луны хорошо освещал деревенскую улицу, поэтому я сразу увидел, что на неё въехало несколько десятков всадников.

- Государь, уйди в дом, - сказал мне, вновь появившись на крыльце, Стойка, уже одетый в кольчугу и держащий в руке меч.

Боярин боялся за меня, а мне было за себя нисколько не страшно, хотя я остался почти без защиты. Это казалось так не похоже на то, что я чувствовал недавно, находясь в лагере с сильным войском и боясь принять решение.

"Не стану метаться, как загнанный заяц, - решил я. - Если это и вправду люди Штефана, посмотрю, сколько их. И если много, не стану сопротивляться".

По счастью всадники, приехавшие в деревню, оказались своими. Это были мои бояре с некоторыми своими людьми, которым тоже удалось спастись. Спасся и Нягу - тот, что ранее, пока не напал Штефан, настойчиво советовал мне быть осторожным.

- А как вы нас нашли, да ещё ночью? - после спрашивал Стойка.

- Повезло, - улыбнулся Нягу. - В одной из деревень нам сказали, что недавно через них проезжал большой отряд. Вот мы и решили: "Раз так, прибьёмся к своим". И пошли по следам отряда. Нам и невдомёк было, что найдём здесь самого государя!

* * *

Когда к вечеру следующего дня мы достигли столицы, то я, въезжая в ворота Букурешть, нарочно не смотрел по сторонам. Мне не хотелось увидеть недоумение и растерянность на лицах моих подданных. Ведь все ждали, что я вернусь с победой, а вместо этого видели жалкие остатки большого войска, и понурого государя, который стремился скорее добраться до дворца и спрятаться там.

Наутро по приезде я созвал во дворце боярский совет. Небо заволоклось облаками, так что по залу заседаний разливался тусклый сероватый свет ненастного осеннего дня. Даже свечи, призванные сделать освещение ярче, не могли победить эту серость, рождавшую уныние. Жёлтые огоньки лишь подчёркивали её.

Я сидел на троне и внимательно слушал доклад начальника столичного гарнизона о том, сколькими силами мы располагаем.

Казалось счастьем, что я перед походом решил не отпускать по домам тех воинов, которых отправлял султану. Как же было хорошо, что вместо этого они получили от меня приказ охранять столицу! Эти люди как раз успели отдохнуть для новой битвы - битвы за город. Но их было всего десять тысяч.

- Штефан приведёт больше, - задумчиво проговорил я. - Что же нам делать?

- А если попросить помощи у турок? - предложил один из бояр.

- Султан не даст. Да и времени нет ехать ко двору, - ответил я. - В Истамбул я не успею доехать и даже до Эдирне не успею.

- Можно попросить у никополского бея, - вдруг встрепенулся Стойка, до этого задумчиво сидевший на скамье среди других бояр.

Бей Никопола, то есть начальник над турецкой областью, которая пролегала вдоль моей юго-восточной границы, и впрямь мог бы помочь. Я мог бы заплатить туркам, как наемникам, и тогда гарнизон крепости Джурджу и гарнизоны других крепостей на этом участке границы оказались бы в моём распоряжении, но всё равно этого было мало.