Счастье за углом

ПрологКэти

Кроссроадс, Северная Каролина Январь

До аварии я ни разу не соблазняла мужчин в темноте. Я очаровывала миллионы под безжалостным светом прожекторов, на красных дорожках Голливуда, при вспышках камер на вручении Оскаров, на солнечных пляжах Канн. Красивых женщин не вгоняет в краску блеск похоти и оценка в глазах мужчин, не пугает ядовитая зависть в глазах женщин. Красивых женщин не может привести в замешательство даже самый яркий свет. Когда-то я была самой красивой женщиной в мире.

А сейчас мне нужна была ночь, темнота, тень.

– Опусти револьвер, – закричала я, когда бюстгальтер и футболка упали на землю.

За моей спиной, высоко над зимними горами, в звездном небе висела полная белая луна, очерчивая наши с Томасом силуэты. Пар от моего дыхания дрожал в воздухе. Под босыми ногами в лунном свете блестела от инея пожухшая трава. В нашем мире не существовало других источников света – ни проблеска ночника в дальнем окне, ни мигания огней самолета в небе над нами. Казалось, в ту ночь в древних горах Северной Каролины не было ни одной живой души. Только Томас, я и темнота внутри нас обоих.

– Я в последний раз предупреждаю, Кэти, – сказал он хрипло, но четко. Он был не из тех, кто жует слова, каким бы пьяным он ни был. – Уходи.

Я расстегнула молнию на джинсах. Руки дрожали. Я никак не могла отвести взгляд от револьвера времен Второй мировой, который он так небрежно держал, согнув руку в локте и направив дуло в темное небо. Томас был специалистом по охране памятников истории и культуры, он уважал произведения искусства, и это сказалось даже на выборе оружия, с помощью которого он собирался покончить с собой.

Я медленно потянула джинсы вниз. Покрытая шрамами кожа на правом бедре зудела от трения грубой джинсовой ткани. Я отвернулась от луны так, чтобы свет падал только на левую сторону тела. Половина меня до сих пор была идеальной. Но вторая половина…

Я перешагнула скомканную одежду и встала перед ним обнаженная, подставив лунному свету спину. Ночной ветер наглым языком лизал шрамы на коже. Руки дрожали от желания прикрыть лицо. Как же мне хотелось спрятать отвратительные части! Томас наблюдал за мной не двигаясь, не говоря ни слова, не дыша.

Он не хочет меня. Я тихо сказала:

– Томас, я знаю, что я не подарок, но неужели ты действительно скорее покончишь с собой, чем прикоснешься ко мне?

Все так же ни слова, никакой реакции. Я почти не видела выражения его лица в темноте и не знала, хочу ли его рассмотреть. Стыд накатил на меня холодной волной. На меня, которая когда-то заигрывала с миром, не сомневаясь в себе ни на миг. Я повернулась к нему спиной, пытаясь не дрожать от ощущения поражения.

– Ты только опусти револьвер. А потом я оденусь и мы забудем о том, что здесь произошло.

Я услышала быстрые шаги за спиной, и, прежде чем успела обернуться, он обнял меня сзади. Его ладони скользнули по моей коже. Я дернула головой, чтобы подставить здоровую щеку, но он в страстном поцелуе прижался губами к другой щеке. Я вскрикнула от облегчения, он тоже. Не важно, что будет с нами потом, но в эту ночь я спасла ему жизнь. И, пусть только на одну ночь, он спас мою. Надежда живет в зеркале, которое спрятано в нашем сердце, любовь видит лишь то, что хочет видеть, а красота – это ложь в глазах смотрящего.

Иногда только ложь позволяет нам выжить.

Глава 1

Десятью месяцами раньше День катастрофы

Я тщетно пытался придумать повод для радости, когда проснулся на закате субботнего дня в кузове своего пикапа, стоявшего на гравийной парковке у кафе. По причине жуткого похмелья я весь день прохрапел в спальном мешке на ржавом полу кузова. Этот грузовичок – шестидесятилетний «шевроле» – я с трудом вытащил с горной свалки вскоре после того, как обосновался в Кроссроадс[1]. Вообще-то я архитектор, а не механик, но коль скоро моя работа связана с охраной памятников, устоять перед вызовом технических древностей я просто не мог.

Стоит заметить, что мой потрепанный классический «шеви» заслуживал лучшего, чем простаивать выходные ночи под гигантскими дубами, растущими у кафе. В кронах деревьев обитала колония наглых белок, которые гадили на меня и мою машину. В данный момент рыжее семейство щедро осыпало нас шляпками гнилых желудей – у белок по плану была весенняя уборка.

Когда огрызок желудя угодил мне в лоб, я открыл заплывшие глаза. И чуть не сблевал, учуяв знакомый мускусный взрыв вони испорченного козьего сыра, тут же забивший мне ноздри. Прищурившись, я уставился на морду маленького белого козлика. Он стоял над моей головой и размеренно жевал. Кусочки черного пластика падали с его губ. Козел, как наслаждающаяся костью собака, дожевывал мой новый мобильник.

– Ну вот, опять, – проворчал я. И попытался вытрясти остатки телефона и желудей из бороды. – Скажите консьержу, что у меня есть жалобы по поводу способа побудки в этом отеле. И если сервис не улучшится, мне придется пить у себя в хижине. Ну почему я не могу проспать весь день в собственном грузовике, чтобы никто меня не беспокоил?

Хрусть. Бэнгер, козел, невинно покосился на меня, когда последняя деталь моего телефона прекратила свое существование под напором его зубов. Фрагменты корпуса сыпались с волосатых белых губ животного. Я вздохнул.

– Ладно, мне все равно не нравилась эта модель.

Если мой брат перестанет присылать новые трубки взамен погубленных, Бэнгеру придется переключиться на что-то более питательное, например покрышки. Джон, у себя в Чикаго, считал своим долгом не позволить мне стать полноценным луддитом[2]. Обладание мобильным телефоном, по его мнению, должно было отвлечь меня от написания сумасшедших посланий при свете фонаря в моей лачуге и отсрочить намерение застрелиться.

В последнем я и сам был уверен.

Осторожно потянувшись, я дал понять всем частям тела, что им придется действовать как одна команда. Ноющий желудок, слезящиеся глаза, гудящая голова, закостеневшая спина. Остальные части меня чувствовали себя на полные тридцать восемь, но спина после нескольких часов сна в кузове всегда требовала льгот, как по достижению пенсионного возраста.

Грохот гравия ворвался в уши. Я поднял голову, прищурился и рассмотрел большой внедорожник последней модели, заруливающий на последнее свободное место парковки. Нарядные детишки таращились и указывали на меня пальцами через заднее стекло. Мама, а что тот страшный дядька делает в том страшном грузовике вместе с козлом? Женщина, нагнувшись к пассажирскому сиденью, посмотрела на меня, а затем что-то сказала детям.

Не глазейте. Это невежливо – таращиться на дикого волосатого горца, который спит с мелким рогатым скотом. Мы же не хотим его злить?

Что бы она там ни сказала на самом деле, ее отпрыски тут же сели прямо и отвернулись от меня. Я поднял руку и лениво помахал. В конце концов, красота в глазах смотрящего[3].

Мой личный запас красоты был собран здесь, в Кроссроадс, небольшой долине далеко в горах на западе Северной Каролины, где старая мощеная дорога Эшвилл-Трейс пересекалась с еще более старой грунтовой Руби-Крик Трейл перед небольшим поселением – бывшей фермой, старой бревенчатой хижиной, несколькими белеными сараями и парой бензиновых насосов под жестяным навесом. Бакалея, бензозаправка, почта, эконом-маркет, небольшой ресторанчик и так далее. Все вместе это объединялось названием, которое сочетало в себе дух, сущность и переломные точки в жизни тех, кто встречался здесь.

Кроссроадс-кафе. Кафе на Перекрестке.

И мне необязательно было являться коренным жителем Кроссроадс, чтобы добиться уважения тех, кто имел здесь вес. Или, по крайней мере, заслужить их толерантность.

Внезапно я ощутил, что моя длинная каштановая борода вся промокла. Как и голова, собранные в хвост волосы, лицо и, как стало ясно, когда я поднял бороду, весь перед моего винтажного джемпера «Нью-Йорк Джайентс». Все промокло насквозь. Кто-то залил водой наследие Зала Славы Лоренса Тэйлора. Кощунство.

Только тогда я увидел записку, привязанную к ошейнику Бэнгера. На обрывке картона, в углу которого все еще виднелся логотип «Дикси кристалз», черным маркером было накорябано:

Кэтрин Дин. Я никогда не встречался с ней, но, конечно же, знал, кто она. Все ее знали. Стопроцентная гламурная кинозвезда. Не особо талантлива как актриса, но кого это волнует в наши дни? Она была сногсшибательной, восхитительно дерзкой; фильмы с ее участием собирали уйму денег в прокате, ее фото каждую неделю появлялись на обложках главных журналов, и она недавно вышла замуж за какого-то надутого богача, а теперь запускала собственную линию косметики. Пигмеи Амазонки, монгольские погонщики яков и обитатели русской тундры – и те знали ее. Даже здесь, в Кроссроадс, в самом изолированном из горных сообществ Восточного побережья, люди запросто могли назвать любимый цвет Кэтрин Дин (изумрудно-зеленый, как ее глаза), ее любимое занятие (шопинг в Париже) и какие цветы (белые розы с блестками 24-каратного золота) оплетали беседку во время ее очень дорогой и очень засекреченной свадьбы на Гаити.

Чего люди в Кроссроадс не могли сказать, это почему она никогда не посещала ферму, расположенную к северу от Ков, которую унаследовала от своей бабушки, и никогда не отвечала на открытки с искренними, написанными от всего сердца поздравлениями с Рождеством и днем рождения, которые посылала ей преданная дальняя кузина Дельта, владелица кафе и неофициальный мэр Кроссроадс. Для меня и всех остальных жителей уединенной горной долины Дельта была королевой. Для Кэтрин Дин, очевидно, Дельта была никем.

И мне это не нравилось.

Моргнув, я осторожно вылез из кузова и выпрямился. Из вежливости посмотрев по сторонам, я зашел в промежуток между грузовичком и дубом, задрал вверх промокший джемпер, расстегнул джинсы и помочился на выступающие из земли корни.

– Получите, – сказал я белкам и Кэтрин Дин.

Бэнгер выплюнул прожеванный телефон и соскочил с машины. Нежно наступив жестким острым копытом на носок моей кроссовки, он боднул меня в левое колено, угодив рогом в дыру в штанах, а заодно и в самую чувствительную точку в центре коленной чашечки. На миг я увидел звезды.

Когда в голове прояснилось, я потрепал его по висячим ушам.

– Если Бог есть, – обратился я к козлу, – он назначил тебя моей совестью.

Натянув свежий джемпер «Джайентс» и чистые шорты – когда регулярно просыпаешься на улице, неплохо держать в машине смену одежды, – я выскользнул из-за дерева. Мелкий просеянный гравий парковки был материалом надежным, как любой гранит, но при этом издавал оглушительный шум.

Я пошел на цыпочках, но это мало помогло.

Над моей головой распростерся купол неба и гор. Несколько раз я глубоко вдохнул. Вечерний свет окутывал все теплыми голубыми тенями, горы Десяти Сестер, окружавшие Ков, как толстый край формы для хлеба, светились золотом и мятной зеленью над нитями серебристого тумана. Я добрался до церковной скамьи, которая служила садовой скамейкой у мощеной дороги. И выдохнул, оседая на потертое ореховое дерево. Мощеная дорога убегала дальше, ее древняя серая поверхность трещала под колесами и зияла рытвинами, потрепанные края мягко исчезали в низких кустах армерии, выпустившей крошечные лавандовые цветы.

Вид Эшвилл-Трейс намекал, что современные лошадиные силы могли довезти вас до Кроссроадс и обратно к цивилизации без необходимости собирать в дорогу обед. Дорога выходила из Эшвилля, который подарил ей имя, сбегала по склонам у основания Десяти Сестер, вилась по травянистой Ков и виляла в сторону кафе, прежде чем пересечься с Руби-Крик Трейл. А затем Трейс бежала на запад, к более населенным пунктам. В час пик мы, местные, могли наблюдать на ней по одной машине примерно каждые десять минут.

Что лично мне очень нравилось.

Я откинулся на спинку старой скамьи, наслаждаясь воздухом и видом. Почти каждый весенний вечер укутывал Десять Сестер белым туманом, и они исчезали, как острова в мягком белом море. Не зря пионеры назвали Аппалачи на западе Северной Калифорнии Горами Смоки.

Воздух и вид почти избавили меня от похмелья. Почти.

– Томас! Ты до сих пор спишь? – протяжный высокий голос вонзился в мои барабанные перепонки. Моргнув, я развернулся в его сторону. На перила передней веранды кафе опиралась Дельта – полный материнской любви пухлый ангел еды под выбеленным нимбом крытого ресторанного крыльца, стоящий в окружении цветочных кадок и плетеных кресел-качалок.

Как и все жители Кроссроадс, Дельта казалась идеальным воплощением заботы и уюта. Поверх ее потной розовой футболки был повязан фартук шеф-повара с надписью: «Южные девчонки знают: рецепты Господни неисповедимы», из заднего кармана перепачканных мукой джинсов торчала прихватка. Пока я любовался этим зрелищем, по столбу веранды спустилась белка. Она прыгнула к ногам Дельты и возле самых сандалий на толстой подошве подхватила орешек, выпавший из одной из многочисленных птичьих кормушек. Пурпурная пташка, пролетев возле головы Дельты, скрылась в переплетении виноградной лозы, обвивающей столб веранды.

К этой миссис так и тянулись потерянные души и дикая природа. Она была темноволосой веснушчатой женщиной среднего возраста, улыбчивой, любящей, упрямой, к тому же отличным поваром с деловой хваткой. А еще она была матриархом для всего, что попадало в поле ее зрения, включая меня. Она была полна решимости сохранить мне жизнь.

– Так ты заходишь или мне гнать тебя палкой под зад? – поинтересовалась Дельта.

– Я медитирую, – отозвался я. – Мы с Бэнгером размышляем о смысле жизни. Он считает, что для лучшего постижения нужно все подряд бодать головой.

– Избавь меня от своего брюзжания. Давай заходи, а то пропустишь мисс Кэтрин по ТВ! У нее пресс-конференция по поводу ее косметической компании! Интервью будет в прямом эфире!

Дельта искренне верила, что вид ее звездной родственницы прольет бальзам на мою измученную душу. А я вежливо держал при себе правду о том, что от Кэтрин Дин мне хотелось секса и договора на продажу заброшенной фермы ее бабушки.

– А если я зайду, ты угостишь меня горячим бисквитом?

– Давай! Быстро! В дом! – Она ткнула пальцем в сторону двойной входной двери под маленькой вывеской: «Кафе на Перекрестке. Хорошая еда и не только». – У меня нет времени с тобой нянчиться! Взгляни на все эти мини-вэны и внедорожники на стоянке. Ресторан заполонили семейства из Эшвилля. Так что я нанимаю тебя помощником официанта!

Я показал ей два больших пальца. И она вернулась внутрь.

– Не жди меня, милый, – кивнул я Бэнгеру, жевавшему брошенный мною окурок.

И неторопливо зашагал к кафе, уже устав от бодрствования и трезвости. Ладно, зайду и полюбуюсь, как Кэтрин Дин сверкает красотой.

Фантазировать никто не запрещал.

Беверли Хиллз, Калифорния

Пентхаус «Четыре Сезона» увешан портретами звезды. «Лицо Совершенства» – гласила подпись под черно-белой фотографией в стиле фильмов нуар. Я любила это фото. Классика. И при этом – невинность. И стильное очарование. Темноволосая Грейс Келли двадцать первого века. Принцесса, живущая по соседству и носящая стринги. Красота, неподвластная времени. Нестареющее совершенство. От актрисы Кэтрин Дин. Потому что каждая женщина может быть безупречной.

Да. Как я. Идеальной.

Иногда такой наглый пиар заставлял меня слегка краснеть. Или притворяться, что краснею. Королева красоты с Юга с детства учится очаровательно сомневаться в себе и своей красоте, чтобы люди не давились от зависти, когда она входит в комнату и все внимание тут же переключается на нее. Фальшивая скромность? А как же. Она не раз выручала меня во время интервью и сессий с раздачей автографов. Мы, супергламурные кинозвезды, такие же, как вы. Мы не считаем себя лучше или выше других людей.

Ага.

Ну ладно, ладно, признаю: я была высокомерна, избалована, чересчур жеманна и слишком влюблена в себя, чтобы кому-то понравиться. Но давайте будем честными. Я была самой красивой женщиной мира. Журнал «Пипл» признал это. И «Вэнити Фэйр». И даже «Роллинг Стоун» и «Эсквайр», эти циничные издания для сексуально озабоченных мальчишек.

Со мной носились с тех самых пор, как я научилась мило гулить, пока мой папочка возил меня по лучшим балам и модным показам Атланты в изумрудно-зеленой коляске, которую он специально подобрал под цвет моих глаз. Все меня обожали. Кассовые сборы это подтверждали. За следующий фильм мне заплатят двадцать пять миллионов долларов; это будет римейк «Гиганта», где я сыграю роль вместо Элизабет Тейлор, Хит Леджер заменит Джеймса Дина, а Хью Джекман сыграет роль Рока Хадсона.

Я – новая Лиз Тейлор, думала я, довольно рассматривая себя в огромном зеркале с подсветкой, пока личные стилисты трудились надо мной, как над живой Барби. Выкусите, Джулия и Анжелина, Дженнифер и Риз. Побейте мой рекорд, если сможете.

– Мы заставляем девочек пятнадцати лет выглядеть на двадцать пять, а тридцатипятилетних женщин походить на двадцатипятилетних. – Джуди, мой парикмахер, взбивала длинный локон моих волос цвета кофе с молоком. – Чтобы наша порнографическая культура продолжала хотеть нас трахнуть.

– Наша порнографическая культура? – улыбнулась я, глядя, как они надо мной колдуют. – Это просто человеческая природа. Девочки хотят флиртовать, а мальчики отвечают.

Рэнди, мой визажист, захихикал.

– Не моя природа, милая. Вот если мальчик захочет со мной флиртовать, другое дело. – Мягкая тонкая кисточка скользила по моему лбу. Темнокожая рука Рэнди летала, как у вдохновенного художника. В воздухе парило облачко «Безупречной бело-кремовой пудры-основы». Рэнди помахал кисточкой перед Джуди. – Лично я только рад выглядеть порнографичнее. Или моложе.

Джуди хмыкнула.

– Ты же парень. Для тебя все иначе. Мужчины считаются желанными, даже когда превращаются в жирных морщинистых мопсов с пенисами. Состарившись, ты все равно будешь в центре внимания.

– Да уж надеюсь!

– Порнокультура? – вмешалась Люси, мой костюмер. – Давайте я расскажу, как занималась гардеробом для продюсера порнофильмов. Там все состояло из кожаных корсетов и высоких каблуков. Для животных, проституток и команды. – Она фыркнула, поправляя серебристое шелковое платье на моем рискованном серебряном бюстгальтере. Я продела руки в кружевные бретельки, и Люси разгладила платье у меня на груди, а потом наклонилась, присматриваясь. Проверка сиськировки, как мы это называли.

– Слева по курсу гордо торчащий сосок, босс.

Я кивнула. Даже мои груди гордились собой.

– Давай пластырь. Мы же не хотим, чтобы пресса таращилась на мою упругую грудь, в то время как должна слушать мои изумительные остроумные идеи по поводу новой косметической империи.

Рэнди прищелкнул языком.

– Босс, вы можете натянуть бурку и политься верблюжьим мускусом, все равно все мужики будут пялиться на вашу грудь.

– Верблюжий мускус? Может, стоит его добавить в новую косметическую линию. Джуди, мне всего тридцать два. Сколько это в пересчете на верблюжий возраст? Сколько времени пройдет, пока верблюды не перестанут свистеть мне вслед? А порнокультура учитывает верблюдов?

– Ой, босс, вы же знаете, о чем я, – продолжила Джуди. – Женщины – это сексуальные объекты. Даже после десятилетий феминизма мы ими остаемся. Если женщина не молодая горячая штучка, она ничего не стоит.

– Я планирую быть сексапильной и в сто, – прорычала Люси. – Пока в мире есть смазка и водка, со мной будут спать.

Я рассмеялась. Сексапильность была еще одним счастливым подарком, которым судьба одарила меня едва ли не больше всех остальных на планете. Я даже представить не могла, каково это – не быть красивой. Самоуверенная? Я? Вовсе нет.

Мои люди – я думала о своих сотрудниках так, как в старые времена южане думали о слугах, словно они мне принадлежали, – так вот, мои люди всегда меня любили. Папа и все мои южные тетушки – играющие в гольф клубные дуэньи из Атланты – учили меня быть щедрой и милой, как мистрис плантатор с Нового Юга. Я повернулась, чтобы взглянуть на Джуди из-под локона, который она скручивала в шоколадную бечевку, но она поднырнула под локон и показала мне язык.

– Джуди, этот разговор приведет нас к твоей теории «ведьмы против инженеров»?

Джуди нахмурилась:

– Смейтесь, если хотите. Но реально есть идиоты, которые говорят, будто все женщины – ведьмы, в смысле викканки, а не стервы, а мужчины – инженеры. Что женщины состоят из эмоций и секса, представляя темные искусства, в то время как мужчины являются воплощением логики и интеллекта – прогрессивной науки. Что женщины предназначены только для размножения. Следовательно, женщина должна оставаться желанной, пока не наступит менопауза. После чего она должна увянуть и раствориться.

Я погрозила ей пальцем.

– Не я. Я отказываюсь увядать. И отказываюсь стареть. Я останавливаю свои биологические часы прямо сейчас. – Я щелкнула пальцами. – Вот. Сделано. Я больше не старею. Никогда не стану морщинистой, и кожа у меня не обвиснет, не будет возрастных пятен и последствий ультрафиолета. И брылей у меня не будет. Даже прыщей во время ПМС у меня не появится.

Все заулыбались. Все собрались вокруг меня, я видела их лица в зеркале, я словно оказалась центром цветка. Джуди вздохнула.

– Босс, – сказала она, – вы никогда не станете уродливой. Я даже представить себе такого не могу. Вы никогда не будете простой смертной, как мы, остальные.

Вокруг моего сердца словно сжался кулак из тоски, текучий спазм одиночества. Быть особенной означало быть одинокой. Я никогда и нигде не становилась своей. Мужчины нервно на меня глазели, женщины завидовали. У меня не было ни близкой подруги, ни друга, который не был бы геем. Я всегда была в первую очередь «лицом», а не личностью. Однажды, несмотря на всю браваду, лицо увянет. И тогда я стану никем. Не думай об этом.

Я попыталась сосредоточиться на элегантном блюде со свежими фруктами и обезжиренным йогуртом – подарке от отеля, – которое ютилось между наборами для макияжа, щипцами для завивки и прочим хламом. Моя диета «никаких складочек» красочно отражалась в зеркале. Я все время хотела есть и все время голодала. Отражение приобрело мрачный взгляд. Ненавижу питаться, как кролик в санатории здорового питания. Внезапно мой зеркальный двойник исчез. Вместо него я увидела мою бабушку, которая держала в руках китайскую ивовую плетенку с чудесными бисквитами. С глазурью. Жирной глазурью. В ней виднелись кусочки свиных сарделек. Рай.

Я не представила себе бабушку Нэтти с ее бисквитами. Я на самом деле увидела ее. Она явилась мне в зеркале. Ирония в том, что, если ты всю жизнь смотришься в зеркала, иногда они начинают смотреть на тебя в ответ. Как сейчас. Люди, которые верили в сверхъестественное, называли это гаданием на кристалле. Бабушка Нэтти заявляла, что может это делать с любой отражающей поверхностью. Зеркала, пруды, окна. Когда я была маленькой, она говорила мне, что я тоже так смогу. Вернувшись домой от бабушки, я рассказала, что видела лицо моей покойной мамы в окне спальни бабушкиного дома. Что мама, которая умерла, когда я была совсем крохотной, улыбалась, словно приглашая меня домой. Это была моя комната, прошептала она в моих мыслях. Теперь она может быть твоей. Папа сказал, что только сумасшедшие видят непонятно что в зеркалах, и запретил мне ездить в гости к бабушке Нэтти. Я отчаянно скучала по ней и по ее странной маленькой ферме.

С тех пор видений было совсем немного – один раз, когда мой бывший парень погиб, перевернувшись на катере, и несколько предсказаний смертей моих тетушек, сестер папы. Последнее видение было несколько лет назад, и оно было ужасно. Проверяя прическу и макияж за кулисами на вручении Оскара, я увидела папино лицо.

Оно всего на миг сменило меня в отражении. Мирное, прекрасное классической мужской красотой, любящее, обрамленное седыми волосами. Лицо папы, который был моим главным поклонником и самым жестким критиком. Типичного южного папочки, которого я обожала. Меня так напугало это видение, что несколькими минутами позже я сбилась, читая на камеру имя победительницы в номинации «Лучшая Актриса». Миллионы людей во всем мире смотрели трансляцию, а я пробормотала «Мерле Степ» вместо «Мерил Стрип».

– Я что, похожа на певца кантри с дикого запада? – дразнилась потом Мерил.

А когда я сошла со сцены, ко мне подбежал один из моих ассистентов.

– Вам срочный звонок из Атланты. По поводу вашего отца.

Он умер от инфаркта в клубе, во время вечеринки по поводу вручения Оскара. Бернард Дин устраивал вечеринки, только чтобы посмотреть, как я вручаю награды другим людям. Он был ужасно требовательным, но страшно гордился мной. И не верил в видения бабушки Нэтти, поэтому я так и не сказала ему, что тоже их вижу. Сейчас, глядя на бабушку, которая смотрела на меня в ответ, я заставила себя спокойно выдохнуть, хотя по спине и пробежала дрожь. Уходи. Ни разу ничего хорошего не случилось после таких видений.

Она упрямо осталась на месте. Яркая, как при жизни. Ее зеленые глаза пугали живым огнем. Седые волосы выбивались из-под кепки с трактором, которая для меня была экзотикой, совсем как тюрбан султана. Она умерла, когда мне исполнилось двенадцать, вскоре после моего последнего визита в Северную Каролину. Уклад жизни на ее горной ферме настолько отличался от жизни в Атланте, что мне казалось, будто я попала в другую страну. Мама прожила слишком мало и не смогла меня вырастить, а бабушка Нэтти не успела увидеть меня взрослой. Две самые важные женщины в моей жизни умерли, не сказав мне, как справляться с этими отражениями.

Я моргнула, закружилась голова. Видение исчезло.

– Босс, вы в порядке? – спросила Джуди. – Хотите что-нибудь съесть? А то вы так смотрите на киви и брокколи, словно они могут вас укусить.

Я глубоко вдохнула, рассмеялась и пошевелила пальцами возле сердца.

– Ты что, я не смею есть перед пресс-конференцией. Если я наберу хоть пару грамм, порнокультура аннулирует мою членскую карточку.

Снова смех. Я еще раз вздохнула. Я просто голодна, вот и все. Просто представила то, что действительно хотела бы съесть. Иногда бисквит – это просто бисквит.

Двойная дверь распахнулась. Шесть футов три дюйма элегантного калифорнийского миллионера широкими шагами явились нам в сером костюме от Армани.

Мой муж, Геральд Барнс Мерритт (никогда просто Геральд Мерритт, это слишком просто) был на тринадцать лет старше меня, крепок, умен, богат и – да, дико сексуален в своей властности. В общении он перенял экстравагантный стиль Дональда Трампа. Мы были женаты меньше года, и все это время Геральд часто хвастался прессе двумя своими очаровательными бывшими женами, тремя красивыми взрослыми дочерьми, успешными сделками в области недвижимости, компьютерных технологий, маркетинга, а теперь и мной. Благодаря ему я стала главой собственной косметической империи. Безупречность от Кэтрин Дин. На самом деле всем заведовал Геральд. Он был генеральным директором. Но – эй! – я была лицом.

– Готова заявить прессе о своей очередной авантюре, моя чудесная девочка? – загремел Геральд, распугав мою свиту, как ротвейлер кроликов.

Я покосилась в зеркало, стараясь не смотреть на таинственное блюдо с фруктами.

– О, я даже не знаю. Ты видишь во мне хоть что-то, что может быть еще идеальнее?

Он обнял меня сзади, склонил голову мне на плечо, но аккуратно, чтобы не испортить мою безупречную прическу, обрамлявшую искусно уложенными прядями мое безупречное лицо. Я почувствовала, как он дразнит меня своей эрекцией.

– Ты не можешь стать еще красивее, – тихо сказал он. – Я женат на девушке, которую хотят все.

И снова странная дрожь пробежала по моей спине. Красота приходит и уходит, а бисквиты вечны. Я улыбнулась и покачала головой, отбрасывая глупую мысль.

Я была самой красивой женщиной мира. И наверняка буду такой всегда.

С экрана маленького переносного телевизора, свисающего с декоративного потолка кафе в компании цветочных горшков и сковородок, самая красивая кинозвезда, Кэтрин Дин, очаровывала меня так незаметно, так ненавязчиво, что – как и безликие репортеры, задающие ей вежливые вопросы, – я не сразу понял, что готов есть с ее ладони. Нравилось мне это или нет.

Одетая в облегающее серебряное платье, Кэтрин сидела на кресле перед плакатом – фото ее самой над словом Безупречность. Ее голос был хриплым призывом, с медовым акцентом, выдававшим южные корни, и при этом в нем слышался намек на улыбку, что намекало на то, что она уверена в себе и довольно умна. Она знала, как повернуть лицо, как улыбаться, как заставить длинную прядь каштановых волос подчеркнуть безупречность ее щеки. Выражение ее темно-зеленых глаз говорило, что она ни разу в жизни в себе не сомневалась, а если вам выпадет шанс коснуться ее страстного рта, она заставит и вас забыть о том, что есть сомнения.

Я как под гипнозом застыл посреди шумящей кухни, а многочисленная родня Дельты, обряженная в униформу из джинсов и футболок с названием кафе и вышивкой «Рецепты Господни неисповедимы», вертелась вокруг меня каруселью.

– Господь мой пастырь, – прорычала невестка Дельты, Клео МакКеллан, шлепком приклеивая мне на рукав стикер «Иисус любит тебя» по дороге с кухни. Она несла тарелки с капустным салатом, кабачковой запеканкой, грушевым салатом с майонезом и сыром. – Но если он не уберет тебя с этой оживленной дороги, я тебя перееду.

Ее муж, Бубба, фыркнул, нарезая лук в сковороду с мясным рулетом. Я отошел в более спокойное место. Клео послала мне воздушный поцелуй и исчезла за дверями в зал.

– Вот, Томас, вот это красивая южная женщина, – гордо сказала Дельта, наблюдая за Кэтрин на экране. – Она дочь кузины мужа моей кузины. – Дельта повторяла эту информацию при каждой возможности. Я неопределенно кивнул.

Есть причины, по которым некоторые люди привлекают наше внимание, а их обаяние заставляет нас думать, что мы их давно знаем; один только взгляд, брошенный на них, словно поднимает нас на новый уровень бытия. Есть причины, по которым женщины шлют предложения пожениться известным убийцам, находящимся в тюрьме, а мужчины готовы потратить месячную зарплату на хорошие места на стадионе. Мы хотим разделить ауру славы, любой славы, схватиться за конец радуги, словно она тоже сделает нас особенными.

Привлекательна не сама слава, а обещание того, что мы – больше не безымянные песчинки жизни на крошечном камешке в безбрежной Вселенной. Любая знаменитость – какой бы ни была ее слава, пусть даже дурной, – кажется нам носителем загадочной судьбы, которая по какой-то причине обошла нас стороной. Кто-то настолько вызывающий восхищение кажется нам благословенным. Господь ему улыбнулся, и кажется, что стоит нам заслужить хотя бы взгляд этого благословенного, как Бог и нас благословит. Шанс поймать «молнию в бутылку». Химия организма? Втайне мы верим, что дело не в случайном шансе, не просто в чьей-то удаче. Дело в судьбе.

У Кэтрин Дин это было. Это. Нереальное качество, которое отделяет обычность от экстраординарности. Я видел несколько ее фильмов, моя жена была ее поклонницей. Фильмы варьировались от комедий до серьезных мелодрам, но был фактор, от которого все эти фильмы сияли. Она. Она не была великой актрисой, но действительно обладала тем, что журналисты и любители сплетен называли «мегаваттной улыбкой». Ее яркие глаза, светящиеся смехом, умом и осознанием собственной неотразимости добавляли к общему образу бесконечную сексуальность. «Я могу причинить вам боль, но и вы можете сделать мне больно», говорила она зрителям.

– Ты только взгляни на эти глаза, – заговорила Дельта, останавливаясь рядом с противнем бисквитов в пухлых руках. – Знаешь, Томас, у всех великих актеров и актрис был такой взгляд. Слегка печальный, словно они знают, что слава не вечна, и при этом ироничный. Знаешь, что я думаю? Как бы ни было здорово быть настолько красивым и привлекательным, но каждое утро эти люди просыпаются с осознанием того, что стали еще на день ближе к превращению в увядшую посредственность вроде нас. Быть особенным только благодаря внешности – это что-то вроде проклятия. – Она вздохнула, затем просветлела и отсалютовала телевизору бисквитами. – Красота преходяща, бисквиты вечны. Так говорила мне бабушка Кэтрин, Мэри Ив Нэтти. Она была настоящей дикаркой. Оставила девичью фамилию, спала с кем хотела и не скрывала этого, голосовала за либералов. Люди назвали горный хребет в ее честь. Хребет Дикарки.

Я снова кивнул, глядя на экран в редком состоянии спокойного возбуждения. Кэтрин Дин была сексом, загадкой, наивностью, мечтой и… волшебством. Она была классической архитектурой в мире, где все одержимы уничтожением икон. Постройте вокруг крепостную стену, защитите ее от мрачной реальности.

Дельта ткнула меня локтем.

– А глаза у нас похожи, правда?

Я вышел из транса.

– Определенно. Но готов поспорить, что она слишком милая для того, чтобы поливать водой человека, который мирно спит под ее дубом.

Дельта шлепнула меня кухонным полотенцем. Я принял удар как мужчина, подхватил поднос и направился в зал. Даже у похмельных помощников официанта есть своя гордость.

Я, смеясь, провела свою свиту через один из скрытых выходов «Четырех сезонов». Эти выходы были специально предназначены для VIP-гостей. Отель был одним из самых известных убежищ для знаменитостей. Фрэнк Синатра на свой восемнадцатый день рождения пел, аккомпанируя себе на фортепиано, у главного бара. Рене Зеллвегер там приняли за официантку, а она из скромности принимала заказы у компании бизнесменов. Персонал главной стойки говорил на загадочном диалекте английского, с едва уловимым евроазиатским акцентом, словно их специально импортировали для обслуживания знаменитостей из таинственной страны, где у всех были чудесные манеры. В любой день года можно было увидеть множество знаменитых тел во время массажа в частных кабинках у бассейна. Бары в фойе были просто выставкой звезд Голливуда, там, по слухам, подавали самые дорогие кальяны.

Двое служащих увидели меня и со всех ног бросились за моей машиной, едва не запутавшись в собственных ногах. О, эта магия облегающего белого ангорского свитера, черных леггинсов и сапог от Луи Виттон на высоких шпильках. Я выглядела как истинная доминатрикс.

– Мисс Дин, сегодня на пресс-конференции вы покорили всех, – пропел один из служащих. – Вы отлично выглядели.

– О, спасибо за комплимент.

– Прекрати пускать слюни и пригони сюда машину мисс Дин, – скомандовал охранник.

Служащего как ветром сдуло.

За мной следовали два частных телохранителя, пять журналистов, два ассистента и один помощник Геральда. У всех, кроме меня, в ушах торчали гарнитуры телефонов, и все они говорили, но не со мной и не друг с другом. Я смеялась, давая автограф портье. Моя свита продолжала трещать по телефонам со скоростью попугаев, сидящих на кокаине.

– Да, пресс-конференция была грандиозной. Потрясающей. На следующей неделе Кэтрин будет посвящен выпуск «Вог». Сейчас согласовывается фото для обложки. Запишите нас на вторник в Нью-Йорк.

– Марти? Запиши Кэтрин на шоу Лэрри Кинга двенадцатого.

– Нет, график не позволяет Кэтрин участвовать в шоу Опры. Она будет в Англии, сниматься в финальных сценах «Невесты пирата». Нет, София Коппола настаивает.

– Здравствуйте, я представляю Кэтрин Дин. Мисс Дин хочет, чтобы вы нашли ей хорошего тренера дикции с аутентичным акцентом, это необходимо ей для работы над «Гигантом». Да, я знаю, что у нее отличный южный акцент, но мисс Дин считает, что техасский говор отличается от акцента Атланты. Ей нужен тренер из Далласа. Нет, не из старого телешоу. Из города. Мисс Дин для фильма нужен сочный южнотехасский акцент. Она встретится с продюсерами и режиссером на этот уик-энд…

– Такие женщины, как ты, портят нам жизнь, сука!

Этот крик прозвенел, как только я шагнула к дверце моей «Транс-Ам»[4]. Машина была кабриолетом 1977 года, со складной крышей и оформлена в черном и золотом. Я так и застыла, уже поставив одну ногу внутрь. Несколько неухоженных девушек выскочили из-за шикарных пальм отеля и начали размахивать самодельными плакатами.

– Ты призываешь женщин ненавидеть себя за то, что у них обычные лица и тела, – кричала одна из них. – Но это ты ненормальная, а не мы!

Мои журналисты сомкнулись вокруг меня, как пионеры, пытающиеся отогнать банду злобных индейцев. Протестантки размахивали плакатами и убегали от охранников, которые за ними погнались. А у меня рот приоткрылся от изумления.

– Почему никто не сказал мне, что эти девушки здесь? – спросила я. – Я пригласила бы их на пресс-конференцию. Выслушала бы их проблемы. Предложила бы хорошего стилиста…

– Никогда не вступай в переговоры с террористами, – сказал один из журналистов. Серьезно.

– Террористами? Да ладно. Это просто одинокие девчонки с плохими волосами. Наверное, из женского братства в Беркли. Может, я им нужна для курсовой. – Я обратилась к охранникам: – Приведите их сюда, я хочу поговорить с ними.

Журналисты развернулись на месте и с ужасом уставились на меня.

– У этих девок может быть газовый или перцовый баллончик, – сказал один.

– Или скрытая бомба, – добавил второй.

Я рассмеялась.

– Или айпод с жуткими песнями Эшли Симпсон, или расчески с острыми зубчиками, или…

– Пожалуйста, Кэтрин. В отеле до сих пор полно фотографов. Если пресса учует все это, девки попадут в новости, и все люди запомнят, с чего началась кампания «Безупречность».

Это меня проняло. Геральд вложил столько времени и сил в эту затею. Я не могу испортить ему день. Я выдохнула.

– Ладно, вы победили.

Меня торопливо подтолкнули к машине. Один из журналистов, молодой человек, приложил руку к сердцу, закрывая за мной дверь.

– Мисс Дин, мне искренне жаль, что так вышло. Если бы я управлял миром, все страшные крикливые тетки были бы сосланы на какой-нибудь дальний остров.

Я уставилась на него. Раньше мне просто не приходило в голову, что я могу быть идеалом тех мужчин, которые считают, что женщина должна молчать и прихорашиваться. Я выехала из ажурной тени пальм у «Четырех сезонов», а девушки глазели на меня из-за фаланги охранников. Они вскинули руки, показав мне средний палец.

Я не знала, как обращаться с людьми, которые мной не восхищаются.

Поэтому в ответ я вежливо, но совершенно не к месту помахала им, как машут с подиума королевы красоты.

На Восточном побережье стемнело.

Перекур. Снова. Я уселся на старую церковную скамью у края парковки.

– Если Кэтрин Дин когда-нибудь приедет сюда и начнет выделываться, – сказал я Бэнгеру, – я ее придержу, пока ты будешь жевать ее телефон.

Козел в предвкушении завилял белым хвостиком.

А я зажег окурок, который нашел в переднем кармане джинсов. Местный табак в самокрутках – культурное наследие Северной Каролины – отличался мягким дымом, но на пустой желудок не шел никак. В нос ударил запах паленых волос. Горящая крошка табака подожгла мне бороду. Пара шлепков, и борода была спасена. Мне не пришлось расставаться с образом музыканта из ZZ Top.

Еще несколько глубоких вздохов. Я чуял приятный запах древесного дыма из ближайших труб, чистый аромат весенней земли и теплые ароматы обеда с кухни Дельты. Горы заворачивали ветер, и он уносил ароматы с кухни Дельты дальше, по всей Ков. Иногда я даже в своей хижине чувствовал запах ее бисквитов.

– Эй, Меттенич, – закричал из дверей кафе Джеб Уиттлспун. – Покер в девять. Как только закроется главный зал.

Я показал ему большой палец.

Покер в девять, к полуночи я буду пьян, к рассвету мы с козлом заснем.

Обычная субботняя ночь.

Около восьми я обслуживал столики, накрытые клеенкой в красный горох. Старые жестяные лампы под потолком заливали кафе теплыми озерами света. Кафе напоминало картину Норманна Роквелла «Мэйберри» и сериал «Уолтоны». Обычно здешняя атмосфера меня успокаивала, но сегодня я был на взводе – не просто в черно-синей тоске, как обычно после заката, а гораздо хуже.

А в кафе было полно счастливых семей. Они приезжали в Ков и Тартлвилль, чтобы полюбоваться видами, пожить на природе, спуститься в каноэ по реке или взобраться на гору. Многие приезжали из Эшвилля, но бывали и гости из далеких от нас Джорджии и Теннеси. И у всех этих семей была общая цель: пообедать в прославленном кафе Кроссроадс, где на огромных тарелках подавали лучшие блюда домашней кухни Юга с потрясающими бисквитами Дельты.

Клео и вторая невестка Дельты, Бека, сновали между столов. Бека ткнула меня локтем.

– Шевели своим подтянутым задом, Томас. – Бека шутливо флиртовала, бесконечно ссорилась и мирилась со мной, постоянно мною командовала. Клео молилась за меня. И обе они предупредили мужей, что лучше прятать от меня оружие, когда я пьян.

Я развернулся с подносом, полным тарелок, и увидел, что на меня глазеет маленький мальчик. Глазеет завороженно, открыв рот. Он был похож на Этана. Каждый мальчик младше пяти лет напоминал мне сына. Каждый мой вздох напоминал о нем. Облака напоминали. Игрушки в рекламе напоминали. Брызги фальшивой крови в сериях «CSI» напоминали. И мне очень хотелось знать, осталось ли у меня полбутылки водки под сиденьем грузовика.

– Мистер, а вы дикий горец? – спросил мальчишка. Его голос дрожал. Он испугался меня.

– Он не хотел вас обидеть, – рядом возник отец мальчика.

Я смог только кивнуть. Слова застряли в горле. А взгляд по сторонам подтвердил, что все в зале таращились на меня. Ну да: два метра роста, борода, мятый джемпер «Джайентс», потертые джинсы, старые кроссовки и налитые кровью глаза. Плюс длинные волосы, завязанные в хвост, и курчавая борода. Конечно, я дикий.

Дельта, улыбаясь, заслонила меня от взволнованных посетителей.

– Нет, это не горец, – сказала она. – Это просто Томас, чудаковатый архитектор из Нью-Йорк Сити.

Мне она прошептала:

– Ты же знаешь, что все мы тебя любим, просто сегодня у тебя странное выражение лица. Ты пугаешь детей и портишь дикарям репутацию. Отдохни.

Я снова кивнул. В горле щипало. Так что я отнес поднос на кухню и вышел к грузовику. Забрался туда и рылся под передним сиденьем, пока не выудил бутылку водки. Наполовину полную, ура.

– Никогда не считай бутылку наполовину пустой, – сказал я Бэнгеру через окно. – Будь оптимистом.

Я щелкнул пальцами – крышка бутылки взлетела в воздух и по высокой дуге отправилась на ржавый пол кабины. У меня были свои ритуалы. Открыв бутылку, я опустил солнцезащитный щиток. Там я наклеил заламинированные фотографии – Шерил и Этан на его первый день рождения, в Центральном парке, смеются среди цветов. И еще одна, вырезанная из «Нью-Йорк таймс», такая же, как десятки других фотографий, изученных, проанализированных, сложенных в архив.

Фотография, сделанная утром 11 сентября 2001 года, когда моя жена с сыном на руках спрыгнула с Северной башни Всемирного торгового центра. Я коснулся пальцем обеих фотографий и сделал первый глоток.

– Кэ-э-э-трин! – Полный подростков джип прокатил мимо. Они махали мне и жали на сигнал.

Я мимоходом помахала в ответ, все еще размышляя об инциденте в отеле, и продолжила свой путь в густом потоке на знаменитом шоссе Вентура, идущим на северо-запад от Лос-Анджелеса. Другие водители махали и сигналили мне – в основном мужчины и мальчишки, прикладывавшие руки к сердцам. Водители трейлеров провожали меня сигналами. Я летела мимо, продолжая махать им, иногда улыбаясь и посылая воздушные поцелуи. Я была прекрасна, богата, и все меня хотели. Я была бессмертна.

Продюсеры «Гиганта», команда из мужа и жены, владели потрясающим ранчо с конюшней для арабских скакунов. Ранчо находилось у самого берега, возле Камарилло. И я планировала провести у них в гостях весь уик-энд, обсуждая сценарий и дожидаясь режиссера. Геральд еще в отеле поцеловал меня на прощание, он торопился на частный рейс. Ему нужно было лететь в Лондон на встречу с инвесторами «Безупречности».

Я нажала на газ, и правая нога отозвалась спазмом. Высокие, облегающие сапоги из страусиной кожи не подходили для езды в такой сильной машине. У меня был целый гараж, заполненный «мерседесами» и «ягуарами», но я любила своих классических «рабочих лошадок». Любовь к скоростным авто я унаследовала от дедушки Нэтти. Он умер молодым – его убили во время драки в горном придорожном баре, но бабушка рассказала мне, что в свое время он был бутлегером и гонщиком. Еще одно знаменитое наследие Нэтти, которое очень не нравилось папе. Сейчас, почти в качестве компенсации своей кармы, я унаследовала ферму Нэтти. Мои помощники управляли ею по инструкции, оставленной папой в завещании. А я все собиралась наведаться в это старое место, но постоянно была слишком занята. Похоже, раз уж я не шла к ферме бабушки, бабушка и ее ферма решили прийти ко мне. В зеркалах. Я вздрогнула. Не думай об этом видении.

Я взглянула на спидометр «Транс-Ам». Всего восемьдесят миль в час. По стандартам скоростных трасс Калифорнии я едва плелась.

– Эй, бабушка Нэтти, смотри, как я умею, – сказала я вслух. И напрягла ногу, выжимая газ, а потом улыбнулась, глядя, как стрелка заползает на отметку девяносто пять. Ветер разбивался о ветровое стекло и трепал мои волосы. Это был прекрасный весенний день, около двадцати градусов тепла, и смог большого города застыл едва заметной лавандовой дымкой на горизонте. Машина поднялась на холм, и я улыбнулась открывшемуся виду, кружевам лимонно-зеленых границ здешних овощных полей. От горизонта до горизонта. Я могла летать.

В зеркале заднего вида мелькнул свет фар. И я нахмурилась, увидев позади знакомый голубой мини-вэн. Из пассажирского окна высунулась рука, игриво помахала мне, втянулась внутрь и вернулась с большой видеокамерой. За видоискателем виднелась седоволосая лохматая голова.

– Черт.

Я знала его. Придурок, даже по агрессивным стандартам местных папарацци. У нас было долгое знакомство, крайне неприятное для меня и прибыльное для него. Он снимал меня в аэропортах по всему миру, ждал на краю съемочных площадок, выскакивал ниоткуда в ночных клубах и ресторанах, а однажды заснял меня загорающей топлесс в Испании. Просмотр этих фото до сих пор был доступен в Интернете, по пять долларов за скачивание файла.

А теперь он собрался снимать, как я еду по шоссе Вентура? В мире скандалов наверняка выдалась скучная неделька. Неужели «Инсайд Эдишн» и «Энтертейнмент Тунайт» так не хватает материалов?

Я была не в настроении. Стерва. Плохая модель поведения для девушки. Эти слова эхом звучали у меня в голове.

А еще бисквиты. Бисквиты бабушки Нэтти, покрытые глазурью. Я внезапно почти ощутила их вкус, совсем как в отеле, и почти услышала, как ее призрак шепчет мне в ухо. Успокойся. Не унывай. Ты будешь желать смерти, но будешь рада, что выжила.

Странные мысли. По коже пробежал холодок. Я встряхнулась, снова посмотрела на фотографа в зеркало заднего вида и впечатала педаль газа в пол.

Многие месяцы спустя я буду пытаться вспомнить все детали того момента. Вспомнить каждый нюанс, все, что я чувствовала и делала, все, что я должна была сделать иначе. Все, что я сделала не так в эту секунду вечности, будет преследовать меня до конца жизни. Потому что оно изменило мою жизнь навсегда.

Носок сапога соскользнул с педали. Длинная шпилька попала под педаль и застряла там. Моя нога оказалась в капкане всего на две, максимум три, секунды. Ровно настолько, чтобы «Транс-Ам» замедлил разбег – ровно настолько, чтобы беспечный водитель слева решил воспользоваться ситуацией. Он рванулся в просвет передо мной, и я с ужасом увидела задние огни его потрепанного старого пикапа перед самым капотом «Транс-Ам».

Вырвав ногу из капкана, я ударила по тормозам. «Транс-Ам» осел на задние колеса, словно лошадь, пытающаяся остановиться на полном скаку. Шины завизжали. Я по-прежнему приближалась к пикапу без надежды избежать столкновения. Пришлось свернуть на обочину. Машину начало швырять из стороны в сторону, и я никак не могла ее выпрямить.

Задний бампер зацепил ограждение. Машину развернуло по кругу. Я не успела выкрутить руль. Передний бампер ударил в ограждение, пробил его, и «Транс-Ам», так и не затормозив, полетел вниз, разрывая себе днище об остатки ограждения. Уши заложило от рева и визга металла. И моего крика.

«Транс-Ам» слетел с дороги возле клубничного поля. Я не успела даже заметить проволочную ограду, машину пулей пронесло сквозь нее. Неглубокой канавы для полива я тоже не заметила. Зато заметил «Транс-Ам», попав в нее под углом и перевернувшись.

Меня швырнуло головой на руль. Слава Богу, что руль был обтянут кожей с мягкой набивкой. И что я пристегнула ремень безопасности. Машина приземлилась на колеса, застыв под углом, со стороны пассажира оба колеса зацепились за край канавы.

Тишина. Все внезапно стало тихим и неподвижным. У меня болела голова, но в остальном я не пострадала. Я попыталась отдышаться. Откуда-то слышались крики людей, но почему-то никто не спешил мне на помощь. Я взялась за дверную ручку. Она не повернулась. Я толкнула. Дверь не поддалась, ее заклинило. В голове начало проясняться, и у меня тут же началась паника. Что это за запах?

Дым. Это дым. И бензин. Выбирайся из машины. Вылезай через крышу.

Я забралась коленями на мягкое сиденье. Шпильки цеплялись за рычаг переключения передач. Пришлось схватиться за верх окна обеими руками. Металл был теплым. От едкого дыма щипало нос и горло. От кашля я согнулась пополам.

– Прекрасно, – крикнул фотограф. – Прекрасно, Кэтрин. Давай, работай.

Фотограф, который гнался за мной, стоял теперь в нескольких метрах от машины и снимал меня.

– Мне нужна помощь! Помоги мне, кретин!

– Давай, Кэтрин, ты справишься! Ты же звезда, крошка! А звезды всегда рады хорошей роли! Подумай, какую прессу тебе это сделает! «Вау! Посмотрите, как Кэтрин Дин становится каскадером!» – Он подошел ближе. Камера в его руках даже не дрожала. Я оттолкнулась ногами и выпала из окна на землю.

– Отличная техника! – рассмеялся он.

Я попыталась подняться, но левый каблук глубоко ушел в мягкую землю, я споткнулась и упала, сильно ударившись правым боком. Волосы, лицо, правая рука, правое бедро, правая нога. Все в мокрой грязи. А что это за маслянистая жидкость на моих руках? Что за запах? Господи. Бензин. Это им пропитана земля. А теперь и вся правая сторона моего тела.

– Быстрей, Кэтрин! Кажется, твоя машинка вот-вот устроит здесь пожар! Я хочу видеть, как ты бежишь в этом тугом свитере и на шпильках! Подними голову, покажи камере свои прекрасные глаза. Давай, быстрее! Дай своим поклонникам рассмотреть твои прыгающие сиськи, куколка.

Я выбралась из канавы на четвереньках. В тот миг мне хотелось только одного: добраться до этого ублюдка, сжать руками его шею и душить, душить…

А за спиной раздался глухой мягкий звук.

И огненный шар врезался в правый бок.

Некоторые жертвы страшных аварий говорят, что для них время словно замедлялось. Что они чувствовали себя отрешенно, словно наблюдая за происходящим со стороны. Но не я. Представьте, что верхняя часть вашего тела попала в раскаленную духовку. А ваши руки сунули в горящие угли для барбекю.

Представьте. Вот как все было.

– Ты потрясающая, Кэтрин! – завопил фотограф.

Я никогда не забуду трепет в его голосе.

Я не была потрясающей. Я горела заживо.

Перекатись. Падай на землю и катись. Я бросилась на землю лицом вниз, извиваясь, крича, перекатываясь. Жар отступил, пламя исчезло. И я застыла, глотая воздух. Я описалась, и меня вырвало желчью.

Четыре или пять секунд, как говорили потом свидетели. Я горела не больше четырех-пяти секунд.

И только тогда наступил шок. Я почувствовала странное спокойствие, приятную отстраненность. Придется неделю провести в спа-салоне, чтобы с меня смыли этот запах, подумала я.

Я слышала сирены и крики людей. Кто-то даже плакал. Кто-то простонал:

– Господи, господи, посмотрите на нее. Меня сейчас стошнит.

Это показалось мне обидным и грубым.

Мне удалось приподнять голову. Фотограф скорчился на расстоянии вытянутой руки от моего лица. Он глубоко дышал от возбуждения. Я видела его сквозь дым, слышала, как он глотает воздух, словно собирается вот-вот кончить. Это от него так отвратительно пахнет? Я чувствовала запах горелых волос и… горелого… мяса. Широкий черный глаз объектива был направлен прямо мне в лицо. Я вгляделась в темное зеркало линзы, в глаз мира, и увидела чудовищное, изуродованное, тошнотворное отражение.

А потом поняла, что это я.

Папа и его сестры начали возить меня по конкурсам красоты, как только я смогла держать голову и гулить. Элита Юга, они свысока смотрели на конкурсы, которые считали примитивными и глупыми, но, учитывая мою привлекательность, не устояли перед возможностью показать меня людям.

– Мы просто отдаем дань южной традиции выставлять призовых животных, – говорила подругам одна из моих тетушек. – Вы еще увидите. Кэтрин получит больше голубых ленточек, чем лучшая хрюшка на штатной ярмарке.

К шести годам я была ветераном выставок, вся моя комната утопала в кубках и коронах. К восемнадцати я получила корону Мисс Джорджии. И выступала бы на конкурсе «Мисс Америка», если бы не получила роль в кино и не передала корону Мисс Джорджии начинающей.

Нельзя провести все детство на сцене, уворачиваясь от происков других амбициозных девочек и жаждущих славы родителей, и не научиться бороться, несмотря ни на что. Однажды мне испортили музыку и костюм, и я спела всю песню из «Энни» без аккомпанемента, надев простой черный пиджак и юбку, которую свернула из розового кашемирового шарфа тетушки. Я выиграла конкурс талантов, устроила шоу, несмотря на интриги. Мне тогда было четыре года.

Сильная красавица с Юга, стальная магнолия двадцать первого века – это обо мне. Обласканная, любимая, защищенная, ценимая, влетевшая в мир кино как стопроцентная гламурная дива и секс-символ. Все закончилось.

В машине «скорой помощи» я слышала, как медики говорят обо мне.

– Поверить не могу, что это Кэтрин Дин. Кэтрин Дин. Знаешь, сколько раз я дрочил, глядя на ее фотографии?

– Я тоже. Но после этого не смогу, приятель. Господи. Ты посмотри на нее. Точно не смогу.

Когда мир перед глазами померк, я надеялась, что умираю.

Ночью долины и горы вокруг Кроссроадс становились темно-зелеными, почти черными. В это время можно было ощутить зловещую силу зла, которое затаилось в темноте, внимательные взгляды высоких деревьев, смертоносную остроту горных утесов, скрытую угрозу обрывов под ними. В красоте ручьев с белым глиняным дном можно было утонуть, в лесу – угодить в лапы диких животных, только и ждущих, когда ты станешь их ужином.

Около полуночи я вытянулся на скамейке, слишком пьяный для нового круга в покер. Двор освещался только вывеской кафе неподалеку от Трейс. Парковка была пуста. Несколько окон в боковой столовой светились, там Дельта и ее банда вышивальщиц сидели с рукоделием, сплетничали и попивали сладкий чай со льдом и хорошим горным вином. Виноград произрастал здесь даже в самых диких местах. Я наблюдал, как искрится звездами часть Вселенной над Десятью Сестрами.

Ну давай же, сказал я злу. Я же знаю, что ты там.

Все эти дальние угрозы, неизвестность… Но здесь, в Кроссроадс, мир был безопасен и знаком, старый мир. Иллюзия, как и любое «безопасное» место, но все же. Я, как архитектор, ценил иллюзии. Горе крадет у нас красоту всего мира, а потом возвращает капля за каплей до тех пор, пока дом вашей жизни не становится на фундамент надежды, сменившей печаль. До сих пор в дом моей жизни вернулись лишь окно и пара дверей, висящие на осколках веры, в которые я вцепился ногтями и зубами.

Яркая короткая вспышка привлекла мой взгляд.

На западе мелькнула падающая звезда и сгорела, приближаясь к земле.

Глава 2

Хребет дикарки

Четыре года назад, только приехав в Ков, я влюбился в ферму Кэтрин Дин с первого взгляда. Я прибыл сюда дождливым летним утром, на рассвете, оседлав свой большой Харлей, который купил, уезжая с Манхэттена. Я просто ехал, подыскивая себе местечко, где могу провести некоторое время в одиночестве, среди незнакомцев, которые не будут мешать мне пить и горевать. Горы Северной Каролины, покачивая бедрами, соблазнили меня свернуть с дороги на Восточном Берегу, где я намеревался провести лето, накачиваясь водкой на пляжах Флориды. Я никогда не думал, что Блю-Ридж Маунтинс на юге могут соперничать с Адирондаком и затмить Нью-Йорк своим потрясающим видом.

В детстве отец брал нас с братом с собой, когда уезжал на работу в пансионатах Адирондака, где древние особняки возвращали нас в прошлое, напоминая о своих хозяевах – сверстниках и соратниках Вандербильда. Наш отец, искусный плотник, был тем еще сукиным сыном, совершенно не склонным к сантиментам. Он изводил Джона насмешками по поводу лишнего веса и называл меня девчонкой за то, что у меня обнаружился талант к живописи и архитектуре. Он все силы вложил в то, чтоб мы мечтали плюнуть ему на могилу.

Но он дорожил памятью нашей матери, которая умерла слишком рано. Мы с Джоном ее не помнили, но никогда не сомневались, что отец ради нее и нас готов броситься под поезд. Он был одержим своим делом. Для него исторические постройки в Адирондаке символизировали дух плотничества. Мы могли любить или ненавидеть его, но не уважать его преданность своему делу было невозможно. Он учил нас отвечать за свои слова, чувства и дела, создавать целые миры топором, пилой и голыми руками. Отец закончил всего восемь классов, так что не мог описать свое восхищение архитектурой «девчачьими» красивыми словами, которых не терпел, но мы видели его уважение и трепет перед старыми домами. Он восхищался каждой деталью.

В первый же день, когда меня занесло в Ков, я увидел Кафе на Перекрестке, дружественный форпост среди всей этой дикости, вспомнил отца и почувствовал, как отступает одиночество. Дым поднимался из труб кафе, машины уже забили парковку, но я не остановился на завтрак. Руби-Крик Трейл, старая грунтовая дорога, пересекавшаяся с Трейс возле кафе, увела меня в то утро в лес.

Я всего лишь искал уединенное местечко, где можно было бы бросить свой спальник. Я не знал тогда, что следую за призраками по пути настолько древнему, что самые ранние французские разведчики писали о нем в 1700-м. А до того чироки вырезали путевые метки на скалистых обрывах. Петроглифы еще виднелись – на камнях, которые были слишком велики, чтоб их украсть, – и они заворожили меня. Я съехал с Руби-Крик и оказался в глубокой сказочной лощине, поросшей папоротником.

Заблудился.

Оставив мотоцикл, я взобрался на утес, чтобы сориентироваться. А на вершине с удивлением обнаружил заброшенное поле. Молодые елочки сражались с высокой травой. На покосившихся ореховых столбах ограды блестела роса. Столбы выгорели до серого цвета. Пастбищный луг исчезал за изгибом леса, словно зеленая река, огибающая утес, и я просто не мог по нему не пройтись.

Шагать пришлось долго, но, взобравшись на следующий холм, я замер. Там, глядя на меня с противоположного края долины, заросшей гигантскими дубами и тополями, сияя в бледных рассветных лучах, среди выбеленных временем амбаров и обрушившихся беседок, среди остатков когда-то пышных цветочных клумб на дворе мерцал волшебными оттенками золотого и розового классический рукотворный коттедж.

Такие дома порой показывают в фильмах – вы видели множество подобных в любом районе Америки. Это сильные, маленькие, гордые дети практичности и красоты. Некоторые украшены резьбой и завитушками, некоторые – нет; этот, скрытый посреди высокогорных ферм, был настоящей жемчужиной плотницкого искусства.

Я помчался к нему, как сумасшедший влюбленный, я прорывался сквозь заросли густой травы и путался в елках. Взлетев на широкие каменные ступени, я стоял и глазел на изогнутую арку высеченного из камня навеса над крыльцом. Я с десяток раз обошел дом по периметру, восхищаясь тяжелыми балками и перемычками, крышей, которая отдаленно намекала на азиатские пагоды. Я гладил камни каминной трубы и фундамента, срывал длинные лозы, которые тянулись до самой крыши и угрожали закрыть широкое остроконечное окно мансарды.

И плевать мне было, что кто-то может возмутиться проникновением в частные владения. Я прикладывал ладони к глазам, заглядывая в окна, любовался мраморными полами и ореховыми панелями на стенах, встроенными шкафами из вишневого дерева и колоннами в дверных проемах. Я повторял: «Вы только посмотрите на это, Господи, вы взгляните на это», словно все призраки с дороги пришли сюда со мной на экскурсию.

И наконец, когда у меня уже закружилась голова от восхищения, я смог отойти и полюбоваться самими окнами. Витражи перекликались друг с другом, формируя единый геометрический рисунок. Солнце отражалось в крупных, размером с горошину, рубинах и сапфирах, вставленных в оконные переплеты. Дом был украшен ожерельем из рукотворных окон, декорированных местными драгоценными камнями. Мой старик, хоть и скрипел на мои художественные описания, но наверняка восхитился бы этим домом, как и я. Но дому срочно требовался ремонт. Упавшая ветка дуба пробила дыру в крыше. Несколько окон треснули. Термиты уничтожили несколько стропил.

Этот дом нуждался во мне.

Дом Нэтти на Холме Дикарки – так его называли. Я выяснил это, когда вернулся в кафе за информацией. Толпа туристов заскрипела, когда я вошел в главный зал через переднюю дверь. Борода, волосы, старые джинсы, налитые кровью глаза, потертая косуха. Знаю, я выглядел как источник проблем. Кто-то нырнул через черный ход и предупредил Дельту, что Ангел ада забрался в ее столовую.

Она вышла, чтобы убедиться лично. И мило улыбнувшись мне, протянула чашку горячего кофе, а потом громко, чтобы все встревоженные посетители наверняка услышали, сказала:

– Здоровяк, ты выглядишь так, словно загнал себя до полусмерти. Лучше присядь со мной и попробуй наш бисквит.

С тех пор я платонически влюблен в Дельту.

Она сидела напротив за столом, застеленным клетчатой клеенкой, и отвечала на все мои вопросы о брошенной ферме и потрясающем доме. Мэри Ив Нэтти была бунтаркой, чудачкой, одной из первых феминисток, сохранившей свою девичью фамилию даже после брака, – она была легендой. Она унаследовала ферму от своих родителей, которые сколотили состояние бутлегерством, продажей лучшего самопального рома и бурбона в Северной Каролине.

Родители Мэри Ив построили этот удивительный дом, когда Мэри была еще ребенком. Даже тогда дом вызвал пересуды по всем горам. Нэтти выбрали богатый, современный эскиз в стиле «искусства и ремесла», модель «Голливуд», в каталоге Сирса и Робака, отправив по почте в чикагское отделение Сирс чек на пять тысяч двести сорок два доллара – потрясающую сумму по тем временам. Эта экстравагантная покупка по почте сделала их фольклорными персонажами для целого горного региона, разозлив легионы налоговых агентов, которые так и не смогли доказать, что у Нэтти не хватило бы честных денег на рубины в окнах.

Сирс доставил бунгало на три спальни на поезде, из северных лесных складов. Все – включая половицы, каминные доски, шкафы, окна, двери, элементы отделки, даже кедровую дранку – прибыло в Эшвилль в Северной Каролине, запакованное в ящики и мешки. Френклин Нэтти, отец Мэри Ив, провез материалы в Кроссроадс-Ков по пятидесяти милям жутких горных дорог на телегах, запряженных мулами. А затем вместе со своей командой собрал дом на ферме у хребта.

Готовый коттедж был произведением ремесленного искусства. Мэри Ив позже украсила его, оттенив совершенство мелочами: наборной паркет и керамическая стойка на кухне, витражная окантовка для окон и двери… Дом был одним из немногих сохранившихся нетронутыми примеров работ Сирса. Другого подобного сокровища в стране просто не было. И у меня в голове не укладывалось, как можно было его бросить. Историческая реликвия просто простаивала. Заброшенная, пустая, оставленная гнить. Кощунство.

Было ясно, что Бернард Дин, владелец фермы и богатый адвокат в Джорджии, просто плевать хотел на унаследованный от тещи участок в горах. Я разбил лагерь возле кафе и развернул кампанию по покупке этой фермы. Я послал Дину десятки предложений, одно щедрее другого.

Дин на все отвечал отказом. Он даже не говорил со мной. После его смерти я попытался связаться с его наследницей, знаменитой Кэтрин, но безуспешно. Одни лишь письма от адвокатов, советовавших мне забыть об этом деле, не пытаться снова связаться с мисс Дин и не пересекать границ ее собственности.

Я же, естественно, границы пересекал. И чинил дом с тех самых пор. Много ночей я спал на крыльце дома среди инструментов и материалов. Смотрел, как грозы величественно близятся с западного горизонта, от соседа Десяти Сестер, Блэк-Хог-Маунтин, заслонявшего небо. Потом видел снег, засыпавший дубы, и как осень красит красным и золотым окрестные леса.

Все в Ков знали, что у меня затяжной роман с домом Нэтти, но никто не был против. В Кроссроадс любовь к коттеджам не осуждалась.

Примерно в это же время по соседству с домом я начал заниматься хозяйством. Тридцать акров земли я выиграл в покер у зятя Дельты, Джо Уиттлспуна, неудачливого фермера Санты Уиттлспуна. Дом Нэтти стоял с одной стороны Хребта Дикарки, новоявленный «дом Меттенича» – с другой. Я построил хижину на своей земле и, когда не напивался, ухаживал за виноградником. Я не был ни фермером, ни виноделом, меня гнала другая потребность. Я хотел, чтобы новая жизнь пустила корни в глубь здешнего хребта. И плевать, что свою жизнь одной темной пьяной ночью я вполне могу оборвать.

Шериф Пайк Уиттлспун, угрюмый любитель манипулировать, не был Энди Тейлором из Мэйберри, нет, он был прагматичным стражем порядка в округе Джефферсон, к которому относился Кроссроадс-Ков. Он мог найти заблудившегося ребенка по следам на голых камнях, уговорить избитую жену подать заявление на мужа, мог разгромить нарколабораторию голыми руками. Они с Дельтой поженились, когда им было по шестнадцать лет, – тридцать пять лет назад, – и с тех пор он боготворил землю, по которой она ходила. Он был другом своему сыну, коротко стриженному бывшему военному с крайне шаткой нервной системой, он яростно защищал от любых невзгод детей Джека и Беки, своих внуков. Он был официальным защитником интересов своего неуравновешенного старшего брата, Джо, любителя марихуаны Санты Уиттлспуна.

Высокий и тяжеловесный, Пайк был грузнее меня, но не мог смотреть поверх моей головы, не запрокинув свою. Он был местным воплощением системы правосудия. И никогда не критиковал меня, когда я был пьян, а я не давал ему повода применять ко мне меры.

– Томми, сынок, – сказал он мне вскоре после моего приезда в этот городок, дав понять, что относится ко мне отечески, но при этом в отношениях мне присвоен более низкий чин, – если ты хоть раз сядешь за руль своего говенного «винтажного» грузовика в пьяном виде и попытаешься гонять свою «винтажную» рухлядь по моим дорогам, я клянусь обрядить твою «винтажную» задницу в полосатые штаны и заставить тебя разбрасывать местный навоз по «винтажным» тюремным огородам.

Вот поэтому бóльшую часть времени я спал в кузове своего грузовичка под дубами.

Рассвет воскресенья я встретил у своей хижины, пытаясь вместе с потом выгнать остатки субботней тоски и последствия полной бутылки водки. Двойные ручки ручного бура в который раз сорвали мне мозоли на руках. Кровь, пот, слезы. Удобрения для матушки-природы. Срывая мозоль за мозолью, я возделывал свой виноградник, отдавая дань витражным окнам Фрэнка Ллойда Райта[5].

Я как раз закончил устанавливать последнюю подпорку в правом верхнем углу геометрического рисунка. Абстрактного «Древа Жизни» Райта. Изначальный рисунок можно было увидеть на витражном окне исторического дома в Буффало, штат Нью-Йорк. Моя версия была длиной в шестьсот футов и шириной в четыреста. Вскоре ее будет видно с небольших самолетов и дельтапланов. Когда я закончу устанавливать опоры и высаживать виноград, моя работа затмит рисунки в пустыне Наска в Перу.

В голове стоял туман, но грохочущий звук все равно добрался до мозга. Несколько секунд я пытался его игнорировать, измеряя глубину ямы для новой опоры. Мне хватало проблем с похмельем и работой, сил на сторонние раздражители не осталось. Но звук становился все громче, и мне пришлось поднять голову.

Серо-синяя патрульная машина Пайка с ревом сирены и блеском мигалок вынырнула из леса. Я уронил рулетку. Сердце сжал невидимый кулак, и на миг я снова с ужасом увидел, как падают тела на улицу Манхэттена. Врач называл такие реакции «проявлением посттравматического синдрома». Я называл это «разумной реакцией».

Пайк затормозил в сантиметре от моих рабочих сапог. Я отложил бур и поправил треножник нивелира, дав себе несколько секунд на то, чтобы подышать.

– Только не начинай с лапши, Пайк. Говори сразу. Что-то случилось с моим братом? Или с его женой, или с детьми, или…

– Расслабься. Твой брат и его семья в полном порядке. Томми, сынок, какого черта у тебя нет запасного телефона?

Я выдохнул.

– Дельта, Джеб… Бэнгер? Все в порядке?

– Да. Но Дельта хочет тебя увидеть, и срочно. Ей нужна твоя помощь.

– Какая?

– С Кэтрин Дин.

– Дай угадаю. Менеджер Кэтрин Дин наконец послал личный ответ на одно из писем Дельты, и Дельта так обрадовалась, что хочет показать это всем и каждому в Кроссроадс?

Шутки он даже не заметил. И что-то в его лице заставило меня снова напрячься. Так смотрел Джон Уэйн, прежде чем сообщить мрачные новости группам «В песках Иво Джимы». А уж если он сглатывал слюну, прежде чем сообщать своим закаленным товарищам новости, дело было по-настоящему плохо.

– Кэтрин Дин вчера попала в автомобильную аварию, – сказал Пайк. – Едва не сгорела заживо.

Он рассказывал мне подробности, я а чувствовал, как кровь отхлынула от головы к ногам. Си-эн-эн сообщали, что Кэтрин будет жить, но шрамы чудовищны.

– Жаль, – закончил Пайк. – Такая красавица. Глазами она похожа на Дельту.

Включился инстинкт самосохранения. Цинизм – отличный антидот для любителя принимать все близко к сердцу. Если Кэтрин Дин умрет, то, возможно, мне удастся выкупить ферму Нэтти. Нет, я не гордился этой мыслью, я просто признал ее наличие.

– С чего Дельта взяла, что я смогу помочь ее знаменитой кузине?

– Ты же знаешь, какие ниточки нужно потянуть в большом мире. Добудь нам прямой телефонный звонок в палату Кэтрин в Калифорнии.

Дельта и Пайк верили, что я могу творить чудеса, потому что один раз меня занесло на край скалы, Шишки Дьявола, куда отправился после возвращения из Ирака их сын Джеб. И я смог уговорить его не прыгать. Легко быть героем, когда ты накачан водкой и тебе плевать на собственную безопасность. Я покачал головой.

– Пайк, прости, но…

– Слушай, мы с тобой знаем, что богатенький муж Кэтрин Дин не позволит Дельте поговорить с врачами Кэтрин. Но что тебе стоит хотя бы попытаться помочь? Дельта терпеть не может, когда у ее родных проблемы. Даже если эти родные живут на другом конце страны и двадцать лет носа сюда не кажут.

В синем небе над горами парил ястреб. Охотился, пел свою хищную песню, взмывая, словно ангел, в восходящих потоках воздуха. Эта птица не знала ни прошлого, ни будущего, она жила одним величественным мгновением, и воздух ее держал. Ястребы – практики, им известен космический счет. В лучшем случае Кэтрин Дин плевать на Кроссроадс и бабушкино наследство, ей может не понравиться сама мысль о том, что дальние родственники навязывают свою помощь.

Но, в отличие от ястреба, меня преследовали кошмары, полные сожалений. И на моих плечах лежал груз плохой кармы, которую следовало отработать.

– Но ты можешь хотя бы выслушать ее? – настаивал Пайк.

Я кивнул.

Ястреб поймал идеальное течение и теперь парил, неподвижный, на невидимой ладони искупителя.

Дельта не была плаксой. Женщина, которая пахала как лошадь, чтобы ее ресторан приобрел такую славу, что южане начали называть его «настоящим бриллиантом среди дикой природы»; командовала буйным разношерстным семейством и одним бородатым пьяницей, привыкшим спать с козлом под ее дубом, – нет, такая женщина просто не могла сломаться и заплакать только потому, что кузина мужа ее кузины лежала в больнице Лос-Анджелеса, искалеченная на всю жизнь.

– Жизнь бьет ключом, как бы тебе ни хотелось поставить ее на медленный огонь, – часто говорила Дельта. Особого смысла в этой фразе я не видел, но звучало многозначительно.

– Я хочу выяснить, в каком состоянии Кэтрин, – заявила она. – Ни больше ни меньше. А ты поможешь мне в этом, Томас.

Дельта, Пайк, и все многочисленное семейство Уиттлспунов собралось на кухне кафе. И все глазели на меня. Вокруг клубились ароматы еды. Деревянные двери были открыты, и, как обычно, только внешняя дверь не пускала бесчисленных кошек, собак, коз и белок в это райское местечко. Несмотря на прохладу весеннего утра, работал вентилятор. На столах у плиты уже стояла приготовленная еда, от запахов которой рот наполнялся слюной. Парковка была забита грузовиками и легковыми автомобилями. В выходные дни некоторые жители Эшвилля приезжали сюда по утрам только ради завтрака.

Но сегодня их не обслуживали, потому что Дельта и вся ее банда собрались на кухне и пытались задавить меня своей общей силой. На Юге это называлось «вцепиться взглядом».

– Ты из Нью-Йорка, ты можешь это сделать, – настаивала Дельта. – У тебя есть связи.

– Несмотря на общую уверенность, – тихо сказал я, – не все в Нью-Йорке связаны с мафией и не у всех есть друзья в шоу-бизнесе. Дельта, последние несколько лет я пытался связаться с Кэтрин Дин, чтобы купить у нее ферму Нэтти. Безуспешно. Так с чего ты взяла, что сейчас мне удастся пробраться в ее палату?

Она взмахнула фартуком.

– Ты – моя единственная надежда! Когда я позвонила в ту больницу в Лос-Анджелесе, они даже не ответили, как она себя чувствует! А когда сказала, что я родственница, мне ответили, что меня нет в списках. И я сказала: «Дайте мне поговорить с мужем Кэтрин, и я буду в вашем списке», а они сказали: «Для этого вам нужно пробиться через его агента». Это какому мужу нужен агент, чтобы принять звонок от семьи своей жены?

Пайк вздохнул и обнял длинной рукой ее узкие плечи.

– Милая, отец Кэтрин еще двадцать лет назад отрезал тебя и всех остальных горных родственников от их семейной фотографии. С тех пор ты всякий раз, когда пыталась с ней связаться, наталкивалась на агентов и адвокатов, помощников и бизнес-менеджеров. А теперь ее муж построил вокруг нее ту же стену. Ничего нового. Ты не можешь помочь девочке, крошка. Просто не можешь. Да она, скорее всего, и не хочет твоей помощи.

– Но я этого не знаю. – Дельта махнула рукой в сторону маленького телевизора, висевшего на стене межу проволочных полок со сковородками и кастрюлями. Си-эн-эн транслировали жуткие фотографии сгоревшей машины Кэтрин. – Все утро они только о ней и говорят, все новости только об этом! Член нашей семьи лежит сейчас на больничной койке, на другом конце страны, жутко страдает, и мы просто обязаны сказать ей, что у нее есть родня, которой не все равно!

– Если тебе станет от этого легче, – мягко сказал я, – я сильно сомневаюсь, что она сейчас в сознании. Жертвам огня несколько дней колют сильнейшие седативные препараты. Никто с такими ожогами не приходит в себя на следующий же день.

– Но она же очнется со временем, а когда очнется, ей нужна будет семья. Ее отец умер, мама тоже, все жуткие тетушки со стороны Динов из Атланты тоже либо умерли, либо в маразме. Я последний корень ее родового древа! Томас, ты же раньше был известным архитектором в Нью-Йорке, твоя жена была из богатой… ну, у тебя было много связей. Ты можешь найти способ связать меня с Кэтрин.

Упоминание моей прошлой жизни было лишним. Я отвернулся. Клео хмуро на меня посмотрела.

– Не надо убегать. Иисус верит в тебя, даже если ты сам в себя не веришь.

– Иисус не знает меня так, как знаю я. – Я кивнул на прощанье и вышел. И успел пройти полпути к машине, прежде чем Дельта меня догнала. Маленькая, но упрямая, она загородила мне дорогу.

– Ты не можешь прятаться от мира до конца своей жизни!

Я ответил мрачным взглядом.

– Я не хочу ответственности ни за чью жизнь, кроме своей.

– Лжец! Если бы ты не хотел, мой сын был бы мертв! Ты рисковал своей жизнью, чтобы не дать Джебу спрыгнуть с Шишки Дьявола, а ведь в то время ты был здесь совсем новичком!

– Только потому, что у меня личное неприятие людей, которые прыгают с высоты.

– Я знаю о фотографиях, которые ты держишь в машине! Я видела, как ты на них смотришь, когда думаешь, что остался один!

Я напрягся.

– Нужно научить Бэнгера блеять, когда он увидит, что ты за мной шпионишь.

– Ты заставляешь себя снова и снова переживать смерть жены и сына, так, словно если ты будешь достаточно сильно горевать, то сможешь вернуться в прошлое и изменить то, что случилось. Но ты не сможешь, Томас. Никто не в силах изменить прошлое. На что мы способны, так это извлечь из прошлого урок и изменить будущее. – Она схватила меня за руки. – Ты же знаешь, каково это – оказаться на дне глубокой темной ямы без единой искры света над головой. Там, в этой яме, сейчас оказалась Кэтрин. Стань ее светом, Томас. Стань ее светом.

Я стоял, опустив голову и втянув плечи. Я словно шагнул в цементных ботинках в удобную канаву. Медленное, привычное напряжение ног стало невыносимым. Словно лодыжки выворачивались, отрываясь. Трещали кости, рвались сухожилия, кровь из вен заливала мягкую глину заднего двора.

– Я сделаю несколько звонков, – сказал я ей. – Но пусть тебя это не обнадеживает.

Она взяла меня за руки и улыбнулась.

– Уже обнадежило.

Глава 3

Лос-Анджелес, отделение ожоговой терапии

К сожалению, мне не позволили умереть и стать легендой. Я могла бы присоединиться с Элвису и Мэрилин Монро в зале Славы Мертвых икон века, но не-е-ет.

– Кэтрин Дин? Кэтрин Мэри Дин? Вы знаете, где находитесь?

Я медленно моргнула, закутанная в кокон обезболивающих и седативов, того коктейля, который вводят жертвам огня в первые несколько дней, чтобы они не догадались, насколько глубоко поджарилось их тело. Я с трудом вспомнила свое имя, не говоря уж о том, что со мной произошло.

– Кто? – пробормотала я.

Если бы я могла себя видеть – голой, не считая стерильной простыни и огромного кокона бинтов на голове, правой руке, правой стороне тела, правой ноге… Видеть, что мои руки привязаны к койке, повсюду стоят капельницы и мониторы; видеть катетер между ног… И мою обритую голову, правую сторону которой пересекали повязки и пластыри… я захотела бы снова заснуть. Навсегда. Голова чудовищно опухла, даже левая ее сторона, которая не пострадала и со временем сможет выглядеть нормально.

Слава Богу, я не знала, как выгляжу. Пока. Зато слышала свой слабый голос, бормотавший:

– Папа? Бабушка Нэтти? Мама?

Они ко мне приходили. Папа просто улыбался мне. Он никогда не знал, что сказать, когда мне было больно. Этим занимались нянюшки. Бабушка Нэтти сказала:

– Ешь, девочка. Каждый раз, когда жизнь дает тебе бисквиты с подливкой, ешь и набирайся сил.

Во сне я стояла рядом с ней на кухне, видела чудесные витражные окна ее дома на Хребте Дикарки, любовалась, как солнечный свет и тени складываются в улыбку на огромных сине-зеленых склонах гор. Здесь не место тощим плаксам, шептали мне горы. Запах сала, молока, сосисок, муки и масла заполнил мой нос. Это странно успокаивало. Все будет хорошо, ты найдешь то, чего действительно хочешь, прошептала мне бабушка. Выше нос, я оставила тебе дом. Он ждет тебя.

Моя мама выглядела намного красивее, чем на фото, которые остались в моих альбомах. Она наклонилась ко мне и прошептала: Да, возвращайся домой. И мы однажды снова увидимся.

– Не бросайте меня. – Слишком поздно. Я проснулась.

– Кэтрин? Мисс Дин? Я снова спрашиваю: вы знаете, почему вы здесь?

Язык пересох и распух. Я попробовала пошевелить им, лизнув передние зубы. Прикосновение к жемчужной глади помогает улыбаться. Выглядит сексуально с точки зрения судей мужского пола. Старый фокус конкурсов красоты.

– Мисс Дин, вы знаете, где находитесь? – Голос был женским и настойчивым. Мои зубы ее не впечатлили.

– В аду? – наконец прошептала я.

– Нет, хотя по ощущениям может быть похоже. Вы в ожоговом отделении. Я ваш дежурный врач. О вас заботится большая команда специалистов.

– Мое окружение.

– Можно и так сказать. А теперь слушайте внимательно. Через минуту я позволю вам снова заснуть. Мы только что перевели вас из палаты интенсивной терапии. Со дня аварии прошло пять суток. Мы держали вас под препаратами для вашего же блага, иначе боль была бы слишком мучительной. Постарайтесь не двигаться. В ваших руках иглы капельниц. В мочеиспускательный канал вставлен катетер. Несколько часов назад мы покормили вас через трубку. На данный момент ваши возможности слегка… ограниченны. Мы не хотим, чтобы у вас развилась клаустрофобия, поэтому будем продолжать вводить вам лекарства. На следующей неделе вам должно стать намного легче.

Конечно, подумала я. Я буду в порядке. Наверняка всего несколько пузырей.

Перед глазами все слегка плыло, а когда я посмотрела вверх, то заметила что-то пухлое и красное. Тогда я еще не понимала, что смотрю на собственную опухшую бровь. Я подумала, что на меня надели шапочку с красной резинкой. Потом я посмотрела туда, откуда слышался голос. Он исходил от чего-то белого и бесформенного, парящего надо мной. Силуэт был в маске и перчатках, словно работал с токсичными отходами. А может, он прилетел с другой планеты. Потому что явно перепутал меня с жертвой серьезных ожогов.

– Отвезите меня… в спа, – сказала я пришельцу. – Мне нужна… грязевая маска.

– Попытайтесь сосредоточиться, Кэтрин. У меня для вас много хороших новостей. Ваши глаза не пострадали, легкие в норме, вам очень повезло. Ожоги покрывают меньше тридцати процентов тела, что дает вам отличный прогноз полного восстановления дееспособности. Ваши ожоги в основном второй степени; это значит, что пересадки кожи не понадобится, хотя у вас останутся шрамы.

Шрамы? Шрамы?

– На правой руке глубокое повреждение мышечной ткани, вам потребуется операция для восстановления подвижности пальцев. Но это вполне поправимо.

Поправимо. Все было поправимо.

– Плохая новость заключается в том, что у вас все же есть несколько областей с ожогами третьей степени. В этих местах кожа повреждена и не сможет восстановиться. В числе таких областей ваше правое плечо, правая сторона шеи и горла и… правая сторона вашего лица, от уголков глаза и рта к уху. В течение следующих нескольких недель мы будем брать кожу с неповрежденной левой стороны вашего тела, со спины и пересаживать ее. Она заменит сгоревшие участки.

Ладно. Со временем мне просто понадобится хороший скраб.

– Нижнюю половину вашего правого уха придется ампутировать, но в остальном ушная раковина не пострадала, хотя и обгорела. На слух это не повлияет.

Подождите-ка. Это существо с другой планеты явно шутит. Мне показалось, что оно говорит о том, что у меня нет одного уха. Сэкономлю на сережках. Вручение «Оскара» через несколько недель. Интересно, Гарри Уинстон все еще готов одолжить мне двадцатикаратные серьги принцессы Дианы, которые та продала незадолго до смерти? Одну серьгу я смогу носить в ухе, вторую – в пупке.

– Очень смешно, – прошептала я.

– Боюсь, что это не шутка, Кэтрин.

– Выпустите меня отсюда. У меня… есть работа. Встреча в Англии в среду. И фотосессия для «Вог».

– Постарайтесь не волноваться пока о карьере. Скорее всего, вам придется провести в больнице как минимум шесть недель. Вам назначены несколько небольших операций, к тому же, боюсь, потребуется некрэктомия. Это процедура, во время которой мы меняем ваши повязки дважды в день и удаляем омертвевшие ткани с ваших ран. Не слишком приятная процедура. Но вам пока не следует волноваться об этом.

Не волноваться?

– Геральд! Геральд! Мой муж. Скажите ему. Я хочу выйти… отсюда. Он мне поможет.

– В данный момент он очень занят. Общается с прессой, с вашими агентами и тому подобное. Не волнуйтесь.

– Я хочу, чтобы он… пришел.

– Боюсь, мы пока не можем впустить ни его, ни кого-либо еще. В ожоговом отделении все должно быть стерильно, Кэтрин. Основной угрозой для пациентов, которые восстанавливаются после потери больших участков кожи, является инфекция. К вам не смогут пустить посетителей, а те, кого пустят, должны надеть антисептический хирургический костюм, как у меня.

– Позвоните ему. Я поговорю с ним.

– В данный момент вы не в состоянии это сделать. К тому же ваш муж просил, чтобы вас не беспокоили. Мы не хотим, чтобы к вам начали рваться репортеры. Вы не можете звонить, и никто без разрешения вашего мужа не может позвонить вам. Он не хочет, чтобы пресса вас беспокоила.

– Но… мне нужны… мои друзья. Мои стилисты. Джуди, Рэнди, Люси. Мои люди.

– Простите, Кэтрин. Здесь нельзя находиться «вашим» людям. Иногда ожоговое отделение кажется пациентам самым одиноким местом во Вселенной. Но вы поправитесь. А сейчас отдыхайте. Вам предстоит много работы.

Она вышла. Другие создания в костюмах химической защиты обступили меня.

– Мы поможем вам снова заснуть, – сказало одно из них. – И поставим вашу любимую музыку, чтобы вам легче дремалось. Ваш муж говорил, что вы любите Гвен Стефани.

Создание вставило диск в стерильный проигрыватель. «Hollaback Girl», гимн хип-хопа, начал колотить по голове басами. Неужели в реальной жизни меня могли привязать к больничной койке и заставить слушать, как тридцатипятилетняя женщина поет «Вот мое дерьмо»? Я терпеть не могла Гвен Стефани, это Геральд говорил людям, что я люблю ее музыку, потому что маркетологи утверждали: ее аудитория достаточно молода, чтобы покупать мою косметику.

Моя любимая музыка? Бонни Райт, Розана Кэш, Дикси Чикс. Умные женщины с гитарами. Геральд говорил, что они слишком старые и закоренелые феминистки, чтобы вписаться в мой милый веселый образ, к тому же они не пользуются косметикой и вряд ли вдохновят поклонниц ею пользоваться, но… а где он? И почему он не поговорил со мной даже по телефону?

– Я могу слушать, – пробормотала я. – Левое ухо у меня осталось.

– Засыпайте, – приказало существо, вытаскивая иглу шприца из моей руки. – Вам лучше постараться пока не думать.

Я закрыла глаза. Пришельцы в белых костюмах сказали, что мне нельзя двигаться, нельзя ни с кем говорить, что правого уха у меня нет, что части моей кожи будут менять местами и мне чертовски повезло, что я выжила. А еще они заставили меня слушать Гвен Стефани. Никого из тех, кому я доверяла, не было рядом. Даже мужа и призраков моей семьи.

Моих людей больше не было со мной. Даже мертвых.

– В следующий раз попроси что-нибудь полегче, Томас! – прокричал мой брат. – К примеру, связаться с Пасхальным Зайцем. Да, кстати, я посылаю тебе новый телефон. Его можно отследить по GPS.

Он так орал, что мне пришлось отодвинуть подальше от уха мобильник, который я одолжил у внуков Дельты. Но голос Джона все равно гремел в закрытой кабине грузовика.

– Хорошо! – закричал я в ответ. – Когда спутник покажет тебе, что новый телефон пасется на поле за нашим кафе, будешь в курсе, что Бэнгер его сожрал.

– Я просто хочу иметь возможность найти твое тело. Моника и дети расстроятся, если нечего будет хоронить. Я уже говорил, что она планирует для тебя еврейские похороны?

Мне нравилась жена моего брата. Ее мрачное чувство юмора отлично сочеталось с фирменными тараканами семьи Меттенич.

– Передай Монике спасибо от всего моего нежного атеистического сердца.

– Она соберет всю семью и будет отсиживать Шиву[6] в твою честь. А я? Я отправлюсь в ближайший паб и выпью пива за Томаса Карела Меттенича, моего старшего брата, решившего себя уничтожить, а потом найду хорошего священника, который мне солжет и скажет, что после самоубийства ты не попал в ад.

– Как я люблю наши откровенные разговоры.

– Я тоже, Томас. Но я отвлекся от темы. Ты что, совсем с ума сошел? Люди Кэтрин Дин никогда не позволят твоей подружке Дельте – и любому другому провинциальному любителю гонок, в жизни не пившему «Перрье», – подобраться к VIP-палате Дин даже на расстояние йодля.

Джон старался, как мог, чтобы помочь мне связать Дельту с ее кузиной Кэтрин, но он был прав. Пробиться сквозь стену секретности, которую возвел вокруг Кэтрин ее муж, было просто невозможно. Со дня аварии прошла уже неделя. Джон, специалист по финансовому планированию в Чикаго, мог отследить денежные потоки и добыть любую возможную информацию, но даже ему этот код был не по зубам. Знаменитости уровня Кэтрин Дин либо оказывались в центре внимания, либо становились невидимыми. К несчастью для нее, в данный момент она попала в обе ситуации сразу.

Ублюдок, который снимал на видео, как она пытается выбраться из машины, а потом сунул камеру в ее горящее лицо, уже продавал свой клип по Интернету. Он избежал криминальной ответственности, потому что адвокат заявил, будто Кэтрин и до того слишком опасно вела машину. И что в ситуации вроде пожара закон не обязывает рисковать собственной безопасностью ради спасения чужой жизни. Как удобно.

Так что видео было доступно за немалую сумму, главные каналы транслировали в новостях выдержки из этого видео, якобы предлагая свои версии произошедшего. По испорченности человеческой натуры современные любители горячих новостей недалеко ушли от шоу «христиане против львов» в римском Колизее. Дельта была в ярости. Я тоже, хоть и вел себя тише. Я знал, каково это – видеть, как наживаются на трагедии твоих близких.

И у меня оставался только один вариант.

– Я позвоню Равель, – сказал я Джону.

Тишина в ответ. А потом, очень тихо и серьезно, мой младший брат сказал:

– Она сожрет твои яйца с лимонным ризотто и каберне.

– Я знаю, – ответил я.

– Ты не заслужил тех слов, которые она тебе скажет.

– Спорный вопрос.

– Она жаждет крови.

– Крови во мне полно.

– А Кэтрин Дин того стоит? Незнакомка, Томас? Стоит того? Почему? Только не говори мне, что все дело в ферме, которую ты хочешь у нее купить.

Я посмотрел на фотографии. Приклеенные к щитку. Постоянно сдавливавшее меня страдание на миг слегка разжало когти.

– Возможно, в этот раз мне удастся изменить чью-то жизнь.

Двести пятьдесят миллионов лет назад Африка врезалась в Северную Америку, огромные массивы метаморфических скал вспучились над известняком и подняли в небо горы Аппалачи. Несколько ледников и тысячелетия эрозии создали Шишку Дьявола, выщербленный мертвый утес, торчащий из Хог-Бэк Маунтин наподобие кабаньего клыка. Я любил доисторическую чистоту этого места. Прикасаясь к скале, я касался древности. Стоя здесь, можно было ощутить присутствие вечности.

Шишка Дьявола, высотой в 4000 футов, была одной из самых высоких местных скал. Я стоял на ней, сжимая еще один одолженный телефон, и смотрел на север над Кроссроадс-Ков. Смотрел в сторону Нью-Йорка, от которого меня отделяли четыре штата. От старой жизни меня хранила баррикада из высоких хребтов, глубоких ущелий, древних хвойных лесов, бурных горных рек, дальних ферм, ветхих табачных амбаров. Меня защищали мирные черные медведи, оленьи стада, стаи диких индеек и постоянный алкогольный туман, который сейчас смешивался с запахом марихуаны.

Не так уж много дикой прослойки между мной и сестрой моей жены, но сойдет и так. Равель, сестра Шерил, сейчас наверняка пряталась в своем пентхаусе в Трамп-тауэр на Пятой Авеню. Примерно в семи сотнях футов над уровнем моря. Я был на высоте в четыре тысячи футов. Мне нужно было хоть так ощутить, что она не смотрит на меня сверху вниз.

– Томас, ты уверен, что никого не знаешь в ЦРУ? Лучше уж им позвонить, – протянул Джо Уиттлспун.

Старший брат Пайка по прозвищу Санта, которое он получил за внешнее сходство, сидел в нескольких футах от меня, свесив ноги с обрыва. Одной рукой он поглаживал курчавую седую бороду, в другой сжимал длинную самокрутку с травкой. Сладкий запах смешивался с ветром и густыми ароматами сосен и земли. Выкрашенная в чайный цвет бандана моталась на шее Санты, свисая в разрез халата. Необработанные рубины и сапфиры, собранные в здешних ручьях, украшали его браслеты и кольца. Все в округе знали, что Санта – старый хиппи и выращивает марихуану на Хог-Бэк, но при всем при этом Санта был старшим братом Пайка. Люди в горах Юга уважают старших. Особенно если эти старшие в родстве с шерифом. Я как-то ввязался в драку на его стороне, когда два сопляка из Эшвилля задумали украсть его урожай.

– Я просто думаю, – продолжал Санта, – что с ЦРУ договориться проще, чем с сестрой твоей жены. И характер у них там лучше.

– У меня нет выбора. Поверь, если бы был, я ни за что за это не взялся бы. И не стал бы связываться с ней ни для кого, кроме Дельты.

– Но я тебя предупреждаю: Дельта видит в тебе только тесто, а потом лепит, что хочет. Есть искусство замешивания людей под себя, и Дельта училась ему у самой грозной силы природы, какую только знали в Ков. Я имею в виду Мэри Ив Нэтти. Мэри Ив могла вертеть людей между пальцами, как некоторые вертят монетку. Господи, та женщина могла заставить тебя прыгать и вопить, а потом тут же лечь и стонать. Уж я-то знаю. Мне было девятнадцать, а Мэри Ив не меньше тридцати пяти, когда она впервые меня завалила.

Я уставился на него.

– Ты и Мэри Ив…

Он кивнул. И взгляд его стал нежным и рассеянным.

– Та женщина знала, как получить то, чего хочет. И отдавала она так же хорошо, как брала. – В ладони завибрировал телефон Санты, играя первые секунды «Truckin» группы «The Greatful Dead». Санта стер ладонью довольное выражение лица и нахмурился. – Просто помни, что я тебя предупреждал. Дельта использует тебя, чтобы добиться своей цели. Ей не нужен секс, чтобы сгладить острые углы, как это делала Мэри Ив, но решительности ей не занимать.

Я посмотрел на экран телефона. Код зоны 212. Манхэттен. Равель.

– Поехали, – сказал я, но продолжал слушать «Truckin».

– Либо говори, либо прыгни с этой скалы, – заурчал Санта. – Джерри Гарсиа не спасет тебя от реальности, сынок.

Я приложил телефон к уху.

– Здравствуй, Равель. Я благодарен за то, что ты перезвонила. Если бы не экстренная ситуация, я ни за что не попросил бы и не принял твоей помощи.

– Ты хренов паразит! – Ее голос дрожал от эмоций. Меня всегда пугала сила ее ненависти. – Мне не плевать на твою судьбу по одной-единственной причине, Томас. Я все еще надеюсь услышать, что тебе хватило духу вышибить свои клятые мозги.

– Давай к делу. Ты получила мое сообщение. Ты знаешь, чего я хочу. Ты главный акционер одной из крупнейших медицинских корпораций мира. Ты можешь выяснить все о положении Кэтрин Дин, включая имя сиделки, которая выносит за ней горшок. Мне нужна контактная информация и… в ответ я сделаю все, что ты захочешь.

– Я хочу, чтобы ты мучился и сдох так же страшно, как Шерил и Этан, ты, бессердечный жалкий кусок дерьма.

– Я не прошу тебя делать мне одолжения. Я прошу ради хороших людей, которым нужна помощь.

– Избавь меня от своих бредовых попыток стряхнуть с себя свою собственную вину, став добрым самаритянином для горных дикарей, с которыми ты там породнился.

– Равель, сделай то, о чем я прошу, и я отправлю тебе часы.

Тишина. Спустя примерно минуту я услышал, как она тихо плачет. А потом:

– Отправь часы частным курьером, застрахуй посылку, и, когда часы окажутся у меня в руках, я дам нужную информацию, ублюдочный псих-манипулятор.

Она отключилась.

– Что ж, это оказалось просто. – Я бросил телефон Санте.

Он нахмурился, пытаясь разглядеть меня сквозь облачко дыма.

– Дельта не ожидала, что ты расстанешься со своим Призраком Смерти прообраза Янки ради ее просьбы.

Призраком Смерти. За что я любил южан, так это за то, как они справлялись с демонами в своей жизни. Стоит дать демону смешную кличку, и демон теряет часть своей силы. Я вынул из кармана антикварные серебряные часы на цепочке и шагнул к краю Шишки Дьявола. Посмотрел вниз, на мешанину валунов и утесов, на зеленеющие верхушки дальнего леса, нажал кнопку и провел подушечкой большого пальца по гравировке на внутренней стороне крышки часов. Часы были одним из моих якорей в этом мире. Таких якорей осталось не так уж много.

Раньше часы принадлежали дедушке Шерил. Она сделала для меня эту гравировку. Спасибо тебе за Этана. Это спасибо значило, что наш неровный и неравный брак стоило заключать, что каждое утро мы просыпались с удовольствием. Наш сын. Часы были для меня не просто безделушкой, не просто семейным достоянием моей жены. Ее сестра отлично это знала. Часы были последним подарком от Шерил и Этана перед их смертью.

И я только что согласился обменять их, чтобы помочь Кэтрин Дин, незнакомке.

Санта медленно поднялся, не сводя с меня глаз. Он был слишком медлителен, чтобы остановить меня, задумай я короткую прогулку до края обрыва и дальше. Он это знал.

– Томас, – осторожно начал он, – я знаю, зачем ты сюда поднимаешься.

Он кивнул на телефон, и я отдал ему игрушку.

– А еще я знаю, почему ты не хочешь, чтобы внешний мир легко тебя нашел. Я знаю, почему ты забираешься повыше, смотришь вниз и думаешь, каково это было для твоей жены и сына. Но поверь мне – однажды ты посмотришь вверх, а не вниз, и все увидишь иначе.

Я закрыл крышку часов, сунул их в карман и отошел от края.

Пока я не видел ничего, кроме воздуха.

Пыхтя от усилий, Дельта вскарабкалась по лестнице на покатую крышу дома Мэри Ив Нэтти и села рядом со мной любоваться заходом солнца. Золотой, красный, лавандовый, розовый – небо над Хог-Бэк напоминало концентрированную радугу. Туман бахромой свисал с горных пиков, сгущающаяся сине-черная ночь притягивала меня своей бесконечностью. Самый лучший вид в горах открывался именно с крыши дома Мэри Ив на Хребте Дикарки.

Маленькое стадо оленей – в основном беременных ланей, но были и малыши и молодые самцы с двумя веточками на рогах – паслись на поле возле заброшенного сарая. Стайка диких индеек бродила между ними. В сарае я хранил мешки с зерном, каждый день рассыпая вокруг несколько полных ведер, чтобы приманить зверей. Я не охотился. Мне просто нравилась их компания.

– Думаю, Мэри Ив понравилось бы, что на ее крыше сидит такой красавчик, – тихо сказала Дельта. – Она, наверное, сейчас вон там, на пастбище, смотрит прямо на нас. Вот та лань с игривыми глазами? Ага. Точно она. Мэри Ив всегда говорила, что хотела бы заново родиться оленем. Чтобы есть, спать, гадить и все время проводить среди друзей. «Все должно быть просто, но элегантно» – это была ее любимая присказка.

– Согласен.

Дельта похлопала меня по руке.

– Твои карманные часы уже на пути в Нью-Йорк. Энтони час назад забрал их. И сказал, что будет глядеть за ними в оба. – Энтони Вашингтон был водителем курьерской службы UPS в Эшвилле. Дельта кормила его всякий раз, когда он заезжал в Кроссроадс перед долгим перегоном. Ради жареных цыплят и бисквитов с подливкой он в руках донесет эти часы до самой Трамп-тауэр.

– Томас, я…

– Это просто часы.

– Нет, не просто. Спасибо, Томас.

– Я сделал это только потому, что хочу купить этот дом.

– Ты совсем не умеешь врать.

– Когда Кэтрин Дин поправится, скажешь ей, чтобы продала мне дом ее бабушки. Вот тебе сделка. Пойдет?

– Ты же знаешь, что я не заключаю сделок с пьяными, от которых пахнет моим дедулей. Когда прадедушка МакКеллан наливал себе стакан, весь дом вонял самогоном. Можешь сунуть голову в любой из шкафов кафе – поймешь, о чем я говорю. Кукурузный самогон. Прадед был вредным, блудливым старым кобелем, который десятки лет портил МакКелланам репутацию. К тому же он называл меня «уродливой толстухой» и всем говорил, что я гроша ломаного не стою. Поверь, ты не хочешь пахнуть, как воспоминание о нем.

– Это все мой новый лосьон после бритья. Парфюм де самогон. Не уходи от темы. Я хочу купить этот коттедж.

Она постучала по крыше костяшками пальцев.

– Томас, тебе не нужна пустая постройка. Тебе нужен дом.

– Во всем штате не найдется второго такого дома. Во всем регионе. В стране. В мире. Я могу восстановить его так, как не сможет никто другой. У меня есть деньги. Я не бедняк, каким бы со стороны ни казался. В этом мире мало того, что я могу защитить и сохранить. Но этот дом – могу. И должен.

– Все это время, – мягко сказала она, – я думала, что ты остаешься в Кроссроадс, потому что обожаешь мою кухню.

– Мне нужен этот дом, – повторил я. – За него я продал свою душу сестре моей жены. И взамен прошу только, чтоб ты убедила Кэтрин Дин продать его мне.

– Она не может продать его тебе.

– Почему?

– Потому что после того, как я уговорю ее приехать сюда жить, ей самой понадобится дом. Но ты не унывай, она наверняка с радостью согласится, чтобы ты этот дом обновил.

Дельта погладила меня по руке, перевернула наполовину полную бутылку водки и слезла вниз. А я все пытался вернуть на место отпавшую челюсть. Моя выпивка вытекала из бутылки, а я даже не замечал этого.

В закатном свете все еще таяла чеширская улыбка Дельты.

Глава 4

Есть контакт

– Были звонки для меня? – пробормотала я сиделке.

– Нет, мисс Дин, сегодня ни одного.

Ни звонков. Ни людей. Ни мужа. Ни правого уха.

Боль. Сон. Боль. Сон.

Плач.

И вдобавок ко всему этому у меня начались кошмары. Стоило мне закрыть глаза – и я снова горела.

Две недели прошло после аварии, а я все еще с трудом оставалась в сознании, и, чтобы описать мою жизнь, хватило бы нескольких слов. Ни одно лекарство не могло полностью убрать боль, и никакой голод не мог заставить меня пить отдающие мелом молочные коктейли с протеиновыми добавками, которые необходимы жертвам огня, чтобы пострадавшему телу было чем заращивать оставшиеся без кожи участки.

– Либо вы будете пить коктейли, либо мы вернемся к кормлению через трубку, мисс Дин, – сказал диетолог, поднося трубочку к моим губам.

Я послушно втянула коктейль.

Геральда я видела только раз – всего один раз и всего на пять минут. Он был одет по последней моде ожогового отделения: стерильная шапочка, маска, комбинезон, перчатки, и все это поверх его шитого на заказ костюма. Я могла видеть только его глаза и убеждала себя, что отвращение в них мне просто почудилось.

Мне просто приснилось, думала я. Отвращение и пламя. Теперь у меня два кошмара.

Я все так же была прикована к койке капельницами и бинтами, двигаться мог только мой палец, который жал на кнопку вызова, чтобы потребовать еще морфина. В палате был телевизор, но персонал ставил мне только фильмы, одобренные Геральдом. И несмотря на наркотический туман, я была уверена, что не меньше пятнадцати раз видела, как Лео и Кейт пытаются спастись с «Титаника».

По ночам, когда телевизор был выключен, Гвен Стефани без перерыва бубнила о своем дерьме. Так что теперь я знала, чьи песни крутят по дороге в ад. Я была одна в темноте, не могла пошевелиться, слушала Гвен и плакала, не напрягая ни единого мускула на лице. Слезы лились сами.

Толстая. Я стану толстой от высококалорийных коктейлей, постоянно думала я. Я потеряю идеальные девяносто-шестьдесят-девяносто.

С самого детства вся моя жизнь была сосредоточена вокруг сохранения красоты. За вычетом дней, которые я проводила у бабушки Нэтти в Северной Калифорнии. Папа ее не любил и очень старался, чтоб я о ней позабыла. После каждой поездки к бабушке я возвращалась радостной, обгоревшей на солнце, расцарапанной после падения с деревьев, на несколько фунтов тяжелее и с новыми познаниями в области политики, женских дел и религии. Мои тетушки из Атланты терпеть не могли бабушку Нэтти и все время пилили отца, чтобы он запретил мне к ней ездить.

Я ведь родилась в смешанном браке. Папа и его родня были богачами с долин Юга, от Атланты до побережья Южной Каролины. Мама и ее семья были бедными горцами с Юга от Аппалачей до запада Северной Каролины. Мама умерла, когда мне было три года, и бабушка Нэтти упрямо пыталась сгладить папино влияние. Дины открыто презирали ее, называя плебейкой, а то и хуже. Ее толстые запястья украшали браслеты с рубинами и сапфирами, которые она находила в ручье у фермы. Она выращивала молочных коз и рождественские елки, могла спеть любую песню из «Кошек», постоянно заводила бойфрендов, часто младше ее самой, и открыто признавала, что мой дедушка Нэтти был застрелен в 1967 году во время кровавой разборки с кузеном из племени чироки за владение Куалла Бондари.

Я не могу толстеть, мне нельзя быть жирной, думала я в полусне. Толстые девчонки всегда неудачницы. Нужно делать изометрические упражнения, чтобы остаться в форме. Сжимать и расслаблять, сжимать и расслаблять. Если бы я еще могла вспомнить, где находится моя задница…

Мне нужно было поговорить с кем-то, хоть с кем-нибудь. Мне нужно было услышать здоровым ухом голос, который сказал бы, что все будет хорошо. Но Геральд запретил мне любые контакты с внешним миром. Почему? Он так стыдится меня? Если бы он дал мне шанс, я сделала бы все, чтобы снова стать для него красивой. Я позвонила бы Люси, Рэнди и Джуди, я назначила бы процедуры.

Да! Через несколько месяцев, когда хирурги отстанут от меня со своими пытками, я буду готова к съемке крупным планом, мистер де Милль[7]. Я видела слишком много двадцатилетних лиц на телах пятидесятилетних актрис, чтобы сейчас не верить в силу пластической хирургии. Шрамы на всю жизнь – у кого, у меня? Не-а. Иллюзия, благословение капельниц с наркотическими препаратами и галлюцинаций, спровоцированных бесконечным повтором «Титаника».

Я плакала каждый раз, когда музыка прекращалась и океанский лайнер, непотопляемый, легендарный, прекрасный, шел на дно.

Наступило эпических масштабов похмелье. Каждый раз, стоило мне поднять глаза, тест Роршарха бил меня в лоб. Это все проклятое наполовину законченное квилтовое одеяло, висевшее на шесте под потолком столовой в кафе. По субботам здесь собирались местные любители квилтинга. Дельта говорила, что рисунок должен изображать ананас. Абстрактный. Восьмиугольный. Солнечный свет заливал беспорядочную смесь цветов. И провоцировал косоглазие.

Дельте было все равно.

– Давай, звони, – приказала она, глядя на телефон с громкой связью, стоящий между нами на клетчатой клеенке стола. – В Калифорнии уже почти полдень. Кэтрин наверняка проснулась и вот-вот будет есть свой ланч. Это хорошо. Люди лучше слушают меня, когда они голодны.

Неудивительно. Дельта всегда пахла мукой и сахаром, даже по вечерам в выходные. Настоящий афродизиак для душевно голодных. Ее кожа уже приобрела мягкость, характерную для среднего возраста, руки и ноги были приятно пухлыми. Короткие пухлые предплечья усыпаны веснушками, сами руки сильные и быстрые. Она была живым яблочным пирогом. А теперь я видел, как она бессознательно разглаживает складки на фартуке. Пальцы то и дело тянулись к телефону.

Я пообещал всего лишь связаться по телефону. Один звонок, один личный контакт, больше ничего. А тот разговор о том, что Кэтрин Дин переедет к нам и поселится в доме бабушки? Это наивная фантазия Дельты. Дом Нэтти принадлежит мне.

Я выдохнул, глотнул чая со льдом и таким количеством сахара, что во рту слипалось, и набрал номер, который миньоны Равели передали факсом в наше кафе. Нам повезет, если Дельту не станут игнорировать, оскорблять и посылать. Я не хотел, чтобы ей было плохо. Людей, которые верят в доброту человечества, нужно защищать от тех, кто не верит.

Два гудка – и мы связались с противоположной частью континента.

– Ожоговое отделение, – официальным тоном сообщил нам женский голос. – Охрана.

– Я звоню, чтобы поговорить с Кэтрин Дин, – тем же тоном ответил я. – Готов сообщить мой код доступа.

– Благодарю, сэр. Пожалуйста, наберите его и нажмите звездочку.

Я нажал последовательность из десяти цифр и звездочку. Щелчок, потом тишина, потом еще щелчок.

– Ожоговое отделение, – сказал другой женский голос.

– Геральд Мерритт.

– Мистер Мерритт! Сэр, я так рада вас слышать. Вашей жене действительно нужно чаще с вами общаться. Ее психолог просил передать вам, что она чувствует себя очень одинокой. Как и все жертвы сильных ожогов, она страдает от недостатка эмоциональных контактов. Я, как начальник приставленного к ней персонала, вынуждена оспорить ваше решение о запрете на все телефонные звонки от друзей. Ей нужно больше контактов с внешним миром. Сохранение ее публичного имиджа кажется мне слишком большой ценой в ее обстоятельствах. Что мне сказать, чтобы вы передумали?

На это я никак не рассчитывал. Солгать, представившись мужем Кэтрин и передать трубку Дельте – это одно. А вот принимать решение по поводу телефонных контактов Кэтрин – совсем другое дело. Хотя, с другой стороны, ее муж явно оказался тем еще козлом.

Дельта яростно на меня замахала. Геральд – ослиная задница, беззвучно сказала она.

Ну ладно. В этом я с ней согласен.

Я наклонился ближе к телефону.

– Я совершенно согласен с вашим мнением по поводу важности контактов с друзьями и семьей. В Северной Каролине живет любимая кузина моей жены. Ее зовут Дельта Уиттлспун. С сегодняшнего дня все ее звонки переключайте прямо к Кэтрин.

– Прекрасно! Дельта Уиттлспун. Я записываю. Я продиктую вам прямой номер, по которому мисс Уиттлспун сможет звонить Кэтрин. Мисс Дин, как вы знаете, не может держать трубку, но может общаться по громкой связи. Так что, когда я переключу звонок, не ждите ее ответа, просто начинайте говорить.

Дельта одними губами сказала: Да! – и ткнула меня кулаком.

– Очень хорошо, – сухо сказал я, надеясь, что мой голос все еще похож на голос Геральда. – К тому же Дельта сейчас рядом со мной. Переведите этот звонок в палату моей жены, и….

– Вы позвонили невероятно вовремя. Сейчас вашей жене меняют повязки, и я уверена, ей просто необходимо услышать ваш голос. Маленький совет: будьте готовы к крикам. Все пациенты кричат во время некрэктомии. Я скажу вашей жене, что вы на линии.

– Подождите. Не…

Щелк. Глаза Дельты были полны ужаса.

– Я не смогу притворяться…

Дельта схватила меня за руку.

– Тебе придется. Ты нужен Кэтрин. Ей делают некро… что-то. Звучит просто ужасно.

– Ей нужен ее муж.

– Томас, ты что, не слышал? Он к ней не приезжает. Он ей даже не звонит. Он ее бросил. Ей не нужен такой, как он. Ей нужен такой, как ты.

– Это уже даже не безумие…

Щелк.

– Геральд, – раздался тихий, полный боли голос. – Помоги.

Внутри все замерло. Весь мир свелся к боли в ее голосе. Внезапно мне стало плевать, что я не Геральд. Я был здесь, его не было.

– Кэти, я с тобой.

– Помоги, – повторила она. – Помоги.

– Кэтрин, – я попытался говорить мягко, нежно. Пытался окутать ее искренней симпатией. Здравый смысл ушел лесом. – Кэти, я здесь.

С ее стороны была тишина. Удивленная тишина. Мой голос совсем непохож на голос Геральда? А может, я использовал уменьшительное имя, которого он никогда не говорил. Кэти. Я пнул себя. Дельта с другой стороны стола нагнулась к телефону и прислушалась. Мы расслышали металлический стук. С таким хирургические инструменты бросают в лоток. Хрустящий звук. И тихий, низкий, почти на грани слышимости стон Кэтрин.

– Прости, я тебя не игнорирую, – прошептала она. – Просто момент слабости, пока сестра… я не могла собраться с мыслями.

А потом я услышал звук, которого совсем не ожидал. Она рассмеялась. Низко, рвано. Как на войне.

– А я еще думала, что больно – это восковая эпиляция зоны бикини.

Снова стук металла. Где-то чуть дальше раздался голос медицинской сестры.

– Кэтрин, глубоко вздохните. Я собираюсь очистить ожог. Будет кровь. Это совершенно нормально.

– О господи, – прошептала она. – Все совсем не нормально.

Мое собственное дыхание ножом резало глотку.

– Дыши, Кэти. Дыши. Медленно. Ты справишься.

Она снова застонала, а потом рассмеялась и наконец ахнула.

– Извини. Я… плакса.

– Нет, милая, – сказал я. Милая. Дельта гордо мне улыбнулась. Я нахмурился. Это было слишком рискованно, но я не мог остановиться. – Ты сильная женщина, Кэти. Ты справишься. Ты не плакса. Поговори со мной… милая. Скажи мне, что происходит.

– Они называют этот процесс… некрэктомия. Раньше такое называли… пытками. – Опять мягкий рвущийся звук. И снова жалкий смешок. – Это некро… экто… кто-то. Ой! Стойте, перестаньте на секунду. Стойте. Пожалуйста. Мне холодно.

Я слышал, как стучат ее зубы.

– Хорошо, сделаем небольшой перерыв, – сказала сестра. – Я слегка подвину лампы. Накрыть вас простыней до того, как мы закончим, я не могу. Вот так. Теплее? Я знаю, что они очень яркие.

– Я загораю… на очень плохом… нудистском пляже.

У меня на лбу поступил пот, когда я понял, о чем она говорит. Она лежала там, обнаженная, вся в крови, несколько участков ее тела остались без кожи, живым мясом. И при этом она считала, что делится своим унижением и страданием со своим законным мужем.

Так и должно было быть. Но где этот ублюдок?

– Геральд? – простонала она. – Пожалуйста… попытайся приехать… на неделе. Я знаю, я выгляжу слегка пережаренной, но…

– Но ты все равно самая красивая женщина на свете, – выпалил я низким хриплым голосом. Так, словно верил в свои слова.

И я в них верил.

Она издала мяукающий звук.

– Даже не надеялась… что ты снова это скажешь. Я люблю тебя.

– Я тоже… – Не смей. Все заходит слишком уж далеко. – Тоже люблю тебя.

Снова сдавленные звуки. Я заставил ее плакать. Она плакала потому, что ее муж сказал, что любит ее. Потому что она верила, что он ее разлюбил. Мне очень хотелось найти этого Геральда и поговорить с ним по душам. В горном стиле. Выбить из него все дерьмо.

Дельта постучала меня по руке. Я, одними губами сказала она. Познакомь нас.

– Кэти, рядом со мной сейчас кое-кто особый. Это может звучать слегка странно, потому что ты давно не видела ни семьи своей матери, ни друзей, но со мной тут связалась твоя дальняя кузина, она из Северной Каролины, и…

– Здравствуй, Кэтрин Мэри Дин, – крикнула Дельта. – Кэти Дин, я твоя кузина, Дельта, я была лучшей подругой твоей матери, и в последний раз, когда ты приезжала к бабушке Нэтти, ты тогда была еще совсем маленькой, я заезжала в гости со своим сыном, Джебом, и готовила с тобой и твоей бабушкой ланч. Она была отличным поваром, и в тот день я пекла бисквиты по ее рецепту. И я просто хотела сказать тебе, Кэти…

– Бисквиты! – сказала Кэтрин.

– Бисквиты, – повторила Дельта. – Я пеку и продаю бисквиты твоей бабушки.

– Бисквиты. – Ностальгия, тоска, связь. Волшебное слово.

– Простите, Кэтрин, – вмешалась сестра. – Мне нужно продолжить процедуру. Попытайтесь расслабиться. Дышите глубже.

– Быстрее, Дельта, поговори со мной, – взмолилась Кэтрин. – Расскажи мне о бисквитах бабушки Нэтти. О Северной Каролине. О ее доме. Он все еще стоит? Помоги мне думать о чем-то, кроме удаления… мертвых тканей. Бисквиты. Бисквиты. Если бы ты знала, что они для меня значат. Я хотела бы узнать все о бабушке Нэтти, о ее бисквитах, о тебе, и твоем доме, и…

– О боже, да. – Теперь в глазах Дельты светилась победа. И она начала тараторить о кафе, местном меню, секретах хорошей выпечки, искусстве хрустящей корочки. О вселенной, в которой не было места боли, хирургическим инструментам, которыми соскребают мертвую ткань с живых нервов, унизительной наготы, одиночества, незнакомцев вроде меня, которые притворяются любящими мужьями. Дельта пела своей дальней родственнице песню о солнечной системе, которая вращается вокруг огромной золотой сферы, вечного бисквита.

Кэтрин ни слова больше не сказала, но низкие звуки и полный боли смех то и дело прерывал монолог Дельты. Звон хирургических инструментов, низкий, тягучий звук крови, капающей по стоку.

Я сидел, повесив голову и крепко зажмурившись.

Глупо говорить это вслух, но именно тогда я влюбился в Кэтрин Дин. В солнечный выходной, в кафе, весной, притворяясь ее мужем. Под восьмиугольным ананасом. По телефону. Я ошибался в ней. Она была сильной, умной, ей было не плевать на семью и наследство. А мне было не плевать на нее.

Все пациенты кричат во время некрэктомии, сказала сиделка.

Но не Кэтрин Дин. Не Кэти.

Забавные разговоры можно вести с собой, когда дремлешь в наркотическом ступоре после пыток на металлическом столе. После того как лежишь голая в свете жарких ламп, а сестра снимает горелую ткань с тех мест, где раньше была твоя кожа.

Я теперь женщина. Геральд назвал меня женщиной. Он никогда раньше так не говорил. Всегда «девочка». Его прекрасная девочка. Красивая девочка. Возможно, определение «женщина» стало верным только теперь. Новая нежность.

Звучало как комплимент. Его голос был искренним.

Это на него не похоже.

Он называл тебя «Кэти». Так мило. Такая близость.

Он ненавидит сокращенные имена. Его одноклассники дразнили его «Гебрил».

Его голос был таким нежным. И теплым. Глубоким, успокаивающим, полным сострадания.

Вот видишь? Это не Геральд.

Он любит тебя. Он так сказал.

Тогда почему он не приезжает? Почему не звонит?

Он позвонил. И сделал тебе подарок. Дельта Уиттлспун.

Да, ты права. Он меня любит.

– Мисс Дин, вам пришла посылка, – сказала сиделка. – Скоростной курьерской службой, UPS, от Дельты Уиттлспун из Северной Каролины. Хотите, чтобы я открыла ее?

– Дельта! – Я вынырнула из морфиновой дымки, подождала, пока боль отхлынет, и слегка приподняла голову. Правая сторона моего тела, все еще под толстым слоем бинтов, ощущалась бифштексом под губками. Физиотерапевт каждый день заставлял меня поднимать разные части моей забинтованной половины. Голова? Лучший мой трюк.

Запеленутая в лучших антисептических традициях, сиделка поставила большую картонную коробку на стол у моей кровати, срезала ленту и открыла крышку. Мое сердце сошлось в бою с успокоительными из капельниц и победило, радостно затрепетав от предвкушения. Дельта. Кузина мужа моей кузины. Даже без ран и успокоительного я с трудом и очень смутно могла припомнить маленькую веселую темноволосую женщину, которая навещала бабушку, когда я там гостила. В нынешнем моем состоянии мой мозг вспоминал Дельту только как сущность. Она была бисквитом.

Любящим, уютным бисквитом. Чудно.

Сиделка достала какие-то предметы.

– Диски с музыкой, – заявила она. И начала перебирать. – Бонни Рейтт, Розана Кэш. «Лог Сплиттер Герлз»?

– Мои новые фавориты!

– Лог Сплиттер Герлз?

Мой затуманенный мозг не мог дать связного объяснения. Я нахмурилась, пытаясь вспомнить все те замечательные вещи, которыми Дельта делилась со мной во время ее звонков. Она звонила мне дважды в день как по часам, во время стандартной чистки, и без конца говорила, отвлекая меня, так что копаться в памяти пришлось основательно. Одна из соседок Дельты выращивала ягоды, а в свободное время писала песни и выступала с акустической гитарой в женской группе. «Лог Сплиттер».

– Они лесбиянки, – сказала я сиделке. – И музыканты. И… выращивают ягоды.

Она отложила диски в сторону.

– Кто бы мог подумать? С таким дурацким названием. – А потом она достала из коробки что-то тщательно запакованное в несколько контейнеров и оберточную бумагу.

– Кажется, тут должно быть что-то ценное. И при этом в сумке-холодильнике.

– Холодильник. Мне нравится слово.

Еще покопавшись, она подняла крышку, поднесла какую-то чашку к маске и принюхалась.

– Здесь что-то белое и липкое. Я вегетарианка и не признаю молочных продуктов, а здесь в составе точно есть молоко. Фу.

Мне удалось повернуть голову на несколько дюймов.

– Сливочная подливка!

Она поставила чашку на стол, приподняла крышку коробки, оценила содержимое и наклонила коробку так, чтобы я тоже могла увидеть.

– Бисквиты.

– Бисквиты! – Все мое тело болело от нервного возбуждения. Осев на подушку, я ахнула. – Разломайте бисквит на части. Обмакните их в подливку. И давайте сюда.

– Но все холодное.

– Отлично. Ничего горячего. Никогда больше.

Она натянула свежие стерильные перчатки, заполнила блюдце кусочками бисквита в густой сливочной подливке и поднесла ко мне. Я запустила левую руку в мешанину бисквитов и сливок, схватила, сколько смогла, и – капельницы тянулись за моей рукой, как поводок киборга, – сунула в рот. Сиделка ахнула и сунула полотенце мне под подбородок. Я жевала и плакала от счастья.

Нет, я была не одна. У меня была Дельта Уиттлспун, Бонни, Розана, Лог Сплиттер Герлз и бисквиты бабушки Нэтти.

Пир для души.

Глава 5

Сортир

Ты солгал Кэтрин Дин. Обманул ее. И она наверняка уже поняла это. Считает тебя еще одним придурком, готовым ее использовать. Боже. Как ты позволил Дельте уговорить себя на этот звонок?

Полуголый и с похмелья, вооруженный зубной щеткой и дезодорантом, я пытался справиться с бестиарием сожалений и толпой диких животных в сортире. В ярких примитивных цветах.

Почти все в кафе было переделано или достроено, в том числе внешний туалет в пристройке у заднего крыльца. В самом кафе была и ванная, но Сортир Изящных Искусств, как все его тут называли, был местной достопримечательностью и музеем народного искусства в переплетении труб. Фотографии посетивших его знаменитостей соседствовали на кафельных стенах с целым зоопарком абстрактных животных. На потолке царило изображение Ноева ковчега, в узкой туалетной кабинке паслись пурпурные индейки. Сидя на растрескавшемся унитазе в сортире цвета форели, глядя при этом на абстрактных пурпурных индеек, среднестатистический любитель изобразительного искусства за десять секунд улучшал себе перистальтику.

Над раковиной на противоположной стене, поверх зеркала на аптечном шкафчике, белыми камешками кварца была приклеена арка в стиле рококо. Над писсуаром десятки указателей складывались в коллаж «лучей» солнышка из папье-маше, обернутого витками ржавой колючей проволоки. Так что и малая нужда не обходилась без созерцания сюрреализма.

Сортир Изящных Искусств появился в 1940-х, когда родители Дельты пристроили продовольственную лавку и установили газовые насосы на переднем дворе. Тогда Сортир привлекал усталых путников наличием слива и электрическим светом, что в то время в горах было невероятной редкостью. Сортир по праву можно было бы назвать первым туристическим аттракционом в Ков. А теперь он стал странной местной легендой и источником вдохновения для местного искусства. В Эшвилле почти каждая галерея продавала что-то связанное с Сортиром Кроссроадс. Фото, картины, один раз даже трехмерную модель из туалетной бумаги.

Я как раз смывал с лица остатки козьей слюны (привычное дело после сна с Бэнгером в кузове), когда в тонкую деревянную дверь забарабанила Дельта. От двери отлетела задвижка, что часто бывает, если стучать по шестидесятилетней двери, расписанной красноглазыми зелеными ящерицами. Я подумал было нырнуть в туалетную кабинку с форелью и индейками, но, поскольку я выглядел достойно – вытертые брюки и акр лохматой бороды, прикрывавшей голую грудь, – я остался стоять, хмурясь на Дельту.

– Я бы взвизгнул и покраснел, но у меня похмелье, – мрачно заявил я.

– Кэтрин получила посылку. Ей понравилось!

– Хочешь сказать, она так и не поняла, что это я звонил вместо ее мужа?

– Нет! Она так рада всему, что ты сказал! Я буду посылать ей посылки каждую неделю. Бисквиты, подливки и подарки. А ты должен помочь мне придумать, чем еще ее приободрить.

С точки зрения Дельты, все люди рано или поздно приободрялись. Я уронил зубную щетку в свой набор для бритья и тихо сказал:

– Попробую найти ей машину времени на ебее.

– Это глупости, зато ты можешь снова ей позвонить.

Я замер.

– Давай не будем искушать судьбу.

– Нет ничего плохого в хорошей лжи во время трудных времен.

– Я расскажу это Клео. И она заберет у тебя тот браслет с надписью «Что бы сделал Иисус?».

– Ну что плохого в том, что ты притворишься Геральдом?

– Это нечестно по отношению к ней. Если ее муж скотина, то он скотина. Я могу сделать все только хуже.

– Да куда уж хуже, Томас? Ее жизнь разрушена. Она до сих пор с трудом заканчивает фразы, столько в нее вливают лекарств, но постоянно бормочет, как хорошо, что муж позволил мне с ней связаться. Томас, о чем думает этот бессердечный уродец?

– Может, он там, приходит к ней и звонит, а она просто обманута.

– Ни одно количество лекарств не помешает женщине чувствовать, что ее бросили. Томас, пожалуйста, просто…

– Нет. Со временем она все поймет, и ей будет больно от того, что незнакомец влез в ее жизнь, воспользовавшись ее доверием. Она может решить, что я какой-то аферист. – Я помедлил и мрачно посмотрел на Дельту. – И ты, между прочим, тоже.

Дельта ахнула. Она наверняка не думала о таком варианте.

– О господи.

– Прости. Ты представить себе не можешь, как бы я хотел ей помочь. – Миг спустя я уточнил: – Потому что мне нужен дом Нэтти.

– Ты видел свежие журналы светской хроники? Все эти мерзкие заголовки! «Шрамы на всю жизнь. Карьера сгорела дотла». «Ужас на шоссе превратил девушку мечты в девушку-кошмар». Весь ужас трагедии и увечий они сводят к тому, что Кэтрин теперь бесполезна! А эти пустые говорящие головы в телевизоре спорят о «культуре красоты», «культуре славы», «культуре знаменитостей», но я уверена: они не узнают культурного поведения, даже если оно вылезет из бокала с мартини и укусит их за задницу. Они все показывают кадры с видеосъемки того вонючего фотографа, крутят носами и притворяются, что им это неприятно!

– Такими «новостями» меня не удивишь, – тихо ответил я. – Их цель – продать мелодраму и наварить денег. Ну и пропагандировать текущие политические взгляды.

– Сегодня в утреннем радиошоу какие-то комики высмеивали ее. Знаешь, что сказал один из этих уродцев? Он сказал: «Наденьте ей пакет на голову – не терять же остальное, если верх испорчен». Да как вы, мужчины, вообще смеете такое говорить?!

– Я так не говорю. И Пайк так не говорит. И Джеб, и Бубба. И мой брат. Так что не стоит всех чесать под одну гребенку.

– Я знаю, знаю! Я просто не понимаю тех, кто может вот так говорить о женщинах!

– Они идиоты. И треплются по той же причине, по которой обезьяны вопят и бьют себя в грудь. Рядом с женщинами они чувствуют свою уязвимость, поэтому стараются всех подчинить. – Пытаясь отвлечься от критики, я прижал рубашку к животу. – Кстати, об уязвимости и подчинении: мне бы тут не помешало слегка уединиться.

– Ты тоже чувствуешь в женщинах угрозу?

– Естественно. Но мой отец растил меня и брата с четкой установкой: девчонки могут бить тебя, но сдачи давать нельзя. Это правило было метафорой и руководством к действию, а к нему прилагался длинный список прочих пунктов джентльменского поведения.

– Отлично! Жаль, что я его не знала. Хороший человек. Джентльмен. Мужчины должны относиться к нам с уважением! У вас же никого, кроме нас, нет!

– Женщины могут быть такими же жестокими, как мужчины. Но жуткая шумиха вокруг Кэтрин связана не с разницей в восприятии полов. В данном случае виноваты зависть, деньги и власть. Общество возводит необычных людей на пьедестал. А затем швыряет их вниз, на землю.

– Но это же нечестно.

– А разве я говорил, что честно? Жизнь вообще несправедливая штука.

– Но что она почувствует, когда выйдет наружу из своего кокона и поймет, что стала посмешищем? И что в мире полно людей, которые рады тому, что она пострадала. Людей, которые наживаются на ее горе! Я до сих пор не могу поверить, что с того фотографа сняты все обвинения. Да, она превысила скорость, но он же гнался за ней!

Дельта помотала головой и вышла, хлопнув дверью. Я натянул рубашку и некоторое время искал живое, не вырванное с мясом место на отлетевшей задвижке, стараясь прикрутить ее на место. Слова Дельты звенели у меня в голове. Я ненавидел то, что сейчас происходило с Кэти, и я был не в восторге от поведения представителей моего пола. Особенно тех, что посылают пассажирские самолеты с невинными людьми в высокие небоскребы, полные других невинных людей. Может быть, мне стоило уйти в священники. Я мог бы проповедовать о злобной природе людей. Аллилуйя. Но я сомневался, что верующие захотели бы меня слушать.

Почему Бог одарил Кэти всем, о чем только можно было мечтать, а потом, словно в насмешку, вырвал дорогой подарок из ее рук? Почему он позволял детям погибать таким жутким образом? Почему Бог, Вселенная, чистое невезение – назовите как угодно – обрушились на Кэтрин Дин так же, как в свое время на Шерил и Этана? Да. Только дайте мне шанс проповедовать. Я всем скажу, что Богу наплевать.

Если Бог и правда существует, если у него есть какие-то планы на Кэти и меня, то ему придется намекнуть, что делать дальше.

Праздник в стране Пережаренных Актрис. Я смогла сесть. Ну, почти сесть. И вместо обычной наготы мне позволили натянуть вполне симпатичный больничный халат на завязках. Халат покрывал более-менее целую часть меня, которая по цвету казалась бабушкой всех солнечных ожогов. Не принимай я столько стероидов, что хватило бы на целую баскетбольную лигу, зуд был бы нестерпимым.

В тысячный раз пересматривая «Титаник», я медленно смаковала последнюю поставку холодной подливки и бисквитов. У меня были другие фильмы, но у меня появилась привычка любоваться айсбергом в холодной воде. Там все было мокрым и холодным. На Титанике не было пожаров.

Вошла сиделка.

– Вы не хотите слегка подогреть вашу еду?

– Нет, спасибо. – А еще у меня появилась странная неприязнь к горячей еде. Я не стану ее есть. Тепло, в любой форме, больше не приблизится к моему телу. До сих пор мне удавалось обманывать психологов и персонал. А они все предупреждали, что жертв огня часто преследуют иррациональные страхи, что странные идеи и реакции на данном этапе вполне нормальны. А я все бормотала о том, что холодная сливочная подливка на Юге считается деликатесом. Ха, я их всех обманула.

– К вам посетитель, – сказала сиделка. И отняла у меня тарелку.

Геральд, подумала я. Наконец-то. И подняла левую руку к лицу, инстинктивно пытаясь проверить макияж и пригладить волосы, но рука поднялась лишь на высоту привязи. До меня только сейчас начало доходить, что руку привязывали, чтобы я не пыталась сорвать бинты и не смогла ощупывать лицо. К тому же я до сих пор была женщиной-киборгом с уймой всяческих капельниц.

– Как я выгляжу? – радостно спросила я у сиделки.

Она покосилась на меня поверх маски.

– С каждым днем все лучше.

Эй, это звучит отлично.

Она открыла дверь и впустила одетого в стерильный костюм посетителя, оставив нас наедине. Я моргнула и нахмурилась. Посетитель не стал подходить, словно я была заразной.

Это был не Геральд. У человека в маске и халате были женские ноги и макияж. В руках она держала какие-то бумаги в прозрачном пластиковом конверте. Та часть лица, которую я могла рассмотреть над маской, была бледнее моих простыней и блестела от пота. Но глаза оставались цепкими. Глаза акулы.

О господи.

– Вы либо агент, – медленно сказала я, – либо адвокат.

– Я адвокат, мисс Дин. Один из адвокатов мистера Мерритта.

– Я вас не знаю.

– Мы раньше не встречались. Я… узкий специалист. – О господи. Она шагнула чуть ближе и достала документ из конверта.

– Во-первых, мистер Мерритт уполномочил меня передать вам следующее личное сообщение.

Она прочистила горло и начала читать:

Адвокат вернула записку в конверт и строго посмотрела на меня поверх маски.

– Согласно законам штата Калифорния и подпункту вашего брачного контракта об определении форс-мажорных обстоятельств, под которым вы подписались при заключении брака, мистер Мерритт подает на развод. Я уже уведомила вашего адвоката. Вот копия заявления. – Она положила конверт на прикроватный столик, поверх подноса с едой. – Всего вам хорошего… Соболезную.

Она ушла.

Мужчина, который клялся любить меня вечно, клялся перед Богом и людьми, перед священником и пятью сотнями наших самых близких друзей – во время церемонии ценой в миллион долларов, которую мы устроили на частном пляже на Гаити, – только что решил, что я не стою его инвестиций.

Возможно, он прав. Та авария произошла по моей вине. Я уродка, я заслуживаю наказания.

Несколько минут спустя я осознала, что слегка двигаю своей здоровой рукой, поглаживая себя там, куда могла дотянуться, по левому бедру. Тише, тише. Все будет хорошо.

Но даже себе я не верила.

Пасхальные каникулы были неофициальным началом весеннего туристического сезона в горах. Кафе превратилось в сумасшедший дом. Чудные ароматы поднимались над кастрюлями на огромной плите. Горшочки с овощными запеканками, картофельное пюре со сливками, мясные рулеты, вареная кукуруза, салаты с турнепсом и беконом, и это все даже не начало списка.

– Господь восставал из мертвых не для того, чтобы все эти люди тащились сюда с палатками! – крикнула нам Клео, хватая полные тарелки и унося их в зал.

Дельта, жарившая капусту, улыбалась.

– Господь понимает, как важны единение с природой и моя чудесная еда.

Когда я притащил полный поднос грязных тарелок и начал сгружать их в раковину, вошел Пайк. Он забросил шерифский стетсон на полку с чистыми кастрюлями и начал помогать Джебу и Беке укладывать контейнеры с персиковыми пирогами в большую картонную коробку. Кто-то из нового гольф-клуба в Тартлвилле собирался на пасхальный пикник. Кто знает, может, Господь воскрес ради восемнадцатой лунки?

– Техасский холдем[8] ровно в девять вечера у меня в кабинете, – объявил Пайк нашей покерной банде. – Прилагаются шоколадные пасхальные кролики в несметных количествах.

«Кабинет» Пайка на самом деле был старым строительным трейлером. Главными его чертами был стол для покера, старый холодильник «Кока-кола», битком набитый пивом, и деревянное заднее крыльцо, где гости могли плевать, курить и беззастенчиво мужественно мочиться на горку хвороста. Иными словами, все было идеально.

– Сколько денег я выиграл у тебя на прошлой неделе? – спросил я.

Пайк хрюкнул.

– Двести пятнадцать тысяч долларов и пятьдесят два цента. Примешь еще одну долговую расписку?

– Нет, но хочу двух шоколадных кроликов. Вперед.

– Кто-нибудь, включите телевизор, – скомандовала Дельта, вынимая из духовки противень с бисквитами. – Сегодня «Энтертейнмент Тунайт». Иногда они говорят, как там дела у Кэти. Она не смотрит это шоу. Я сказала, что передам ей, если они ляпнут какую-то глупость.

– А что, в этих ток-шоу бывает что-нибудь кроме глупостей? – вмешался Джеб, и мать бросила в него бисквитом. Он поймал «снаряд» в воздухе и забился в угол, чтобы съесть без проблем. Бисквиты в кафе Дельты не выбрасывались, даже если ими бросались. На ланч и в обед Дельта подавала их со свежим маслом и медом. На завтрак – со сливочной подливкой. Подливкой, в которую добавлялись кусочки острых сарделек. Если Бог существует, эти блюда должны быть включены в меню рая. Соевые сардельки для кошерных ангелов и веганов.

– Томас, грязные столы не станут ждать, когда ты очнешься от похмелья, – сказала Дельта, глядя, как я методично переставляю тарелки в раковине. – Давай шевелись.

– Мне не доплачивают за психологическое давление. Мне, если честно, вообще тут не платят.

– Ты получаешь бесплатную еду и общество людей, которые любят тебя таким, какой ты есть. Вот ваша плата, мистер. – Она протянула мне бисквит.

Темнокожая рука выхватила бисквит у меня из-под носа.

– О, спасибо вам, мисс Дельта, – сказал Энтони, курьер UPS, который только что просочился через черный ход. – Благодарю, белый парень.

– На тебе форма. Разве не против правил есть мои бисквиты в рабочую смену?

– Полчаса назад я отвез последнюю посылку в Тартлвилль. И теперь отправлюсь домой, как только Дельта упакует мне мой заказ. Я пообещал жене поужинать в кафе.

– Можешь приехать сыграть с нами в покер на выходных. Слушай, там будет целая корзина шоколадных кроликов.

– Напомни мне в субботу. Жена собиралась на выходные к матери в Детройт.

– Может, я оставлю тебе бисквиты, а может, и нет. Зависит от того, получу ли я сегодня свою долю.

Дельта фыркнула на меня.

– Цыц. Шоу начинается. – Она ткнула пальцем в пульт, и кухню затопило звуками заставки. На экране возникла светловолосая ведущая.

– Важные новости относительно трагедии Кэтрин Дин, – объявила она. – После первого года брака ее муж подал заявление на развод, а несколько часов назад мы узнали, что в связи с инфекцией Кэтрин снова перевели в палату интенсивной терапии. Врачи говорят, что состояние у нее крайне тяжелое.

Дельта застыла. Я тоже. А когда она ко мне обернулась, я увидел слезы в ее глазах.

– Она умрет, – сказала Дельта.

Я покачал головой.

– Нет, если я смогу ей помочь.

Уже весь мир знал, что Геральд меня бросил.

Переживаний, одиночества и боли первых недель лечения было достаточно и без предательства любимого человека. Медики обращаются с тобой, как с лабораторным животным, крадут лекарства, зеркал вокруг нет, и через некоторое время начинает казаться, что тебя просто не существует. Стоит добавить предательство человека, который клялся в вечной любви, и с тем же успехом ты можешь испариться.

Я словно… исчезла.

В пасхальные выходные я лежала в ступоре на койке посреди крошечной темной палаты. Сознание металось от болезненных воспоминаний о Геральде к странным цветным снам о животных, которые выходили из стен и сгорали дотла. И вдруг со мной по громкой связи заговорил мужской голос.

– Кэти, – тихо сказал он, – меня зовут Томас, и я хочу рассказать тебе, как выглядит сегодня закат над Хог-Бэк Маунтин с парадного крыльца дома твоей бабушки Нэтти.

Голос был глубоким, звучным и странно знакомым. Где я могла его раньше слышать? Почему-то этот голос ассоциировался у меня с уютом.

– Привет, Томас, – ответила я, не открывая глаз. И не стала спрашивать его фамилию. Я знала этот голос. – У меня сегодня плохой день.

– Я знаю, милая.

– Я просто не могу понять. Почему я?

– Раньше я думал, что плохие вещи случаются только с другими людьми. Но это не так.

– Разве я это заслужила? Но я не могу понять, в чем моя вина.

– Ты ни в чем не виновата, Кэти.

Возможно, этот голос мне просто снится. Или ангел пришел поговорить со мной. Нельзя игнорировать ангелов.

– Почему ты так уверен? – спросила я.

– Мои жена и сын погибли от несчастного случая. И если бы я тогда вел себя иначе, я мог бы их спасти. Или хотя бы моего сына. В то утро была моя очередь присматривать за ним, но близилась сдача важного проекта. Мы с женой поссорились, выясняя, чей график важнее. И я настоял, чтобы она взяла сына с собой на работу.

– Ох, Томас. Мне так жаль.

– Я всегда думал, что люди, которых я люблю, защищены каким-то магическим полем – просто потому, что я их люблю. И что если Бог существует, то он ни за что не позволит чему-то страшному случиться с ними или со мной. Я был хорошим человеком. Я никогда и никого целенаправленно не обижал, за что же Бог мог меня наказать? А затем плохое случилось. Настолько плохое, что я и представить себе не мог. Все, во что я верил – в судьбу, удачу, справедливость, – полетело к чертям. С тех пор я чувствую себя так, словно стою на руинах дома, в котором прожил всю жизнь. И я мог бы отстроить его заново, но дом уже не будет прежним. Я не знаю, с чего начать.

– Пустота. Такая пустота внутри. Я понимаю.

– Я не священник, не философ и даже не терапевт. Но я много времени провел, пытаясь понять, почему люди страдают. Буддисты говорят, что дело не в понимании или объяснении, а в том, чтобы принять страдание и посмотреть, какой урок мы можем из этого извлечь, чем можем помочь себе и другим.

– Буддисты видят… луч надежды.

– Именно. А мусульмане считают страдания божественным испытанием, которое мы должны пройти. Можем ли мы встретить страдания с надеждой, смирением и храбростью? Они говорят, что без страданий в этом мире не осталось бы пути к спасению.

– Ислам… не для неженок.

– Верно. Там не повиляешь.

– Епископальная церковь… тот еще фуршет.

– Что?

– Меня растили ее прихожане. Мои тетушки… говорили… что епископальная церковь респектабельнее унитариев и… там закуски вкуснее.

Томас, мой таинственный собеседник, издал странный звук. Сквозь наркотический туман и апатию я поняла, что он смеется. Я его рассмешила. Только представьте. Возможно, часть меня до сих пор может очаровывать.

– Говори, – попросила я. – Продолжай говорить.

– О’кей. Давай посмотрим. Католики тебе говорят, что пути Господни неисповедимы и, чтобы понять природу страдания, нужно быть смиренным. Не беспомощным или покорным, нет, просто смиренным, умеющим слушать и слышать. Мой отец посылал меня и моего брата в католическую школу. Так что я могу честно сказать: если ты не станешь слушать монашенку, она продемонстрирует значение слова «смирение» и ты будешь страдать.

Я слабо улыбнулась.

– Забавно, – прошептала я.

– Было не слишком забавно, когда сестра Анджела швырялась в меня резинками. У нее была подача, как у Роджера Клемонса.

– Астроса.

– Ты разбираешься в бейсболе?

– Клемонс, Роджер. Победитель Си Янг, спец по скользящим мячам. Мой отец брал меня с собой смотреть матчи. Наше единственное общее хобби.

– Мы обязательно сходим на матч, когда ты поправишься. Договорились?

– Договорились. А пока расскажи мне что-то хорошее.

– Когда теряешь все, – медленно заговорил он, – ты слепнешь. И остается только сидеть в темноте и ждать, когда в твою жизнь вернется свет. И он начинает возвращаться, луч за лучом, немного, но этого хватает, чтобы выжить. И тебе нужно лишь верить, что этот свет однажды станет ярче.

– Я ослепла. Я сейчас вообще ничего не вижу.

– Я знаю, но не сдавайся.

– Почему?

– Потому что мы договорились встретиться на бейсбольном матче.

– Хорошо.

– Я слышу, что ты улыбаешься.

– Криво. И от этого мне больно.

Несколько секунд он молчал. А потом выдохнул:

– Я сказал, что хочу рассказать тебе о закате, о том, какой он, если смотреть с крыльца твоей бабушки. Ты готова?

– Да. Закат. Помоги мне увидеть его свет.

– Я сижу на каменных ступенях. Они высечены из темно-серого гранита с белыми кварцевыми прожилками. В центре камень вытерт ногами и временем. А по краям каменные плиты заросли зеленым мхом. Маленькие желтые дикие цветы пробиваются у основания крыльца и кое-где между ступеней, которые ведут к крыльцу. Я часто прохожусь по двору с косой, чтобы дать маленьким травам и цветам доступ к солнцу. Весь двор сейчас окрашен в мягкие золотистые тона.

– Ах!

– Вокруг кафе растут огромные дубы, и сейчас они наконец зазеленели. Но все еще в весенней неуверенности. Листья почти что бледно-лимонные, яблочно-зеленые, нежные. К июню они станут темными. Каждому из здешних дубов как минимум сто лет. У самого старого такой толстый ствол, что два человека, взявшись за руки, не смогут его обхватить. Эти старые дубы шатром смыкаются над домом. Крыше не помешало бы больше света, особенно это видно по мху, который начинает расти на ней влажным летом, но дубы того стоят. Даже во время августовской жары двор и коттедж окутаны прохладой и тенью.

Во дворе растет огромный куст кизила. Сейчас он покрыт кремово-белыми цветами. Снежные деревья отцвели около месяца назад, примерно в то же время, когда появились крокусы. Тебе стоит посмотреть на бабушкин двор весной, когда он усеян сотнями крошечных пурпурных крокусов на тонком покрывале снега. А сейчас цветут дикие азалии. Их полно на лесных полянах вдоль пастбища. Огненно-оранжевые. Настолько яркие, что почти светятся в темноте. А еще нарциссы жонкили. Они сейчас в цвету. Не знаю, сколько их поначалу высадила у забора твоя бабушка, но за прошедшие годы они разрослись, и теперь их тут сотни. Около акра одних только нарциссов. У них чудесные колокольчики цвета яичного желтка. Они повсюду. А еще я вижу пару гигантских форзиций, это кустарник. Они огромны. Каждая размером со слона. И все покрыты желтыми цветами.

– Ты… столько знаешь о цветах и кустарниках. Ты садовник?

– Нет, но моя профессия требовала базовых знаний ландшафтного дизайна.

– Ты, должно быть, поэт в душе. Ты так описываешь это… Так красиво.

– Нет. Меня просто восхищают детали.

– Тогда поговори со мной о деталях. Они мне нравятся.

– Ну что ж, давай посмотрим. Чуть позже расцветут розы Шерон, посаженные твоей бабушкой вдоль одной из сторон двора. Они двенадцать футов высотой и футов восемь шириной. Их цветки похожи на большие колокольчики, как у гибискуса. Нежно-розовые. Ты бы видела, сколько пчел к ним прилетает! А сейчас я смотрю на прямую аллею, которая ведет ко двору. За ней река пастбища, убегающая за изгиб холма. Представь себе поле для гольфа, заросшее высокой травой и расчерченное старыми ореховыми опорами ограды пастбища. Я срезал старую проволоку с этих столбов – она проржавела и распадалась на части, об нее могли пораниться олени, которые тут пасутся.

Пастбище так и притягивает взгляд к Хог-Бэк-Маунтин, отрогу Десяти Сестер, окружающих Кроссроадс-Ков. Это большой скальный хребет с углублением с левой его стороны, потом небольшим возвышением и снова низиной. Свое название – Кабанья Спина – эта гора получила благодаря очертаниям, очень похожим на силуэт кабаньей головы и холки. В нижней части склоны поросли лиственными деревьями, но к вершине поднимаются только вечнозеленые, очень темные. Тебе стоило бы взглянуть на этот танец разных оттенков цвета. Глубокие синие тени затопили ущелья и низины, а каждый вечер, вот как сейчас, из них поднимается белая дымка тумана.

– Волшебно, – прошептала я.

– И свет понемногу блекнет. Золото, синева и розовые цветы растений понемногу тонут в тени деревьев, валунов, земли. Тень горы стекает на пастбище, укрывает деревья за ним, и через несколько минут коттедж тоже окажется в этой тени. Это закат. Невероятное зрелище эти закаты на Хог-Бэк. Здесь кажется, что весь мир засыпает в уютной тени горы, он спрятан и в безопасности до утра.

– В безопасности, – прошептала я.

– Я скоро отправлю тебе фотографии бабушкиного дома. Сфотографирую всех и все в Ков. Смотри на них, запоминай каждую деталь, верь тому, что видишь. Это особое место. Пообещай, что когда ты поправишься, то приедешь сюда и увидишь закат с крыльца своего дома. Пообещай мне. Не смей сдаваться.

– Я обещаю, – шепнула я. – Ты только, пожалуйста, говори. Я… растворяюсь в тени горы. Мне это нравится.

– Вот и хорошо. Поспи. Борись с инфекцией. Ты справишься.

Его зовут Томас, подумала я, засыпая. И мне нравится то, какой он меня видит. У него, наверное, чудесные глаза.

Я сунул мобильный в задний карман джинсов и прислонился к каменной арке крыльца. Здесь, посреди леса, я чувствовал, что Мэри Ив сидит рядом со мной. Ладно, Мэри Ив. Я спас твой дом. А теперь ты помоги мне спасти свою внучку. Договорились?

Последний луч заходящего солнца подмигнул мне поверх холма.

Глава 6

Баптистские каменные обезьяны

Где-то в середине сеанса телефонной терапии Кэти на стоянку у кафе вырулил прокатный седан, в котором сидело трое мужчин, обвешанных видеокамерами. Я как раз отлучился в магазин за керосином и консервами – основными запасами для моей хижины. Незнакомцы начали задавать вопросы всем и каждому, где жила бабушка Кэтрин Дин. Дельта была дома, занималась хором, а жили они с Пайком в конце тенистой улицы, начинавшейся у склонов за кафе. Некому было дипломатично отшить любопытствующих незнакомцев. На свой вопрос они получили разношерстные ответы.

– Дом Нэтти сгорел несколько лет назад, – сказал незнакомцам Бубба МакКеллан, брат Дельты, даже не подняв взгляда от гончарного круга.

– Его продали байкерам из Эшвилля, – сказала Клео, выбрасывая пустые ящики из-под томатов в мусорные баки на заднем дворе. – Они превратили ферму в школу выживания. У них там полно оружия. И большие злые собаки. Слава Иисусу.

– Дом сдали группе нудистов, – сказала им Бека, сортируя письма в окошке почты, которая у нас находилась в сарае Джеба. – Чужакам лучше не подходить на расстояние выстрела. Эти нудисты прямо звереют, когда кто-то нарушает границы их личного пространства.

Голые любители выживания, живущие на пепелище. Естественно, чужаков это не убедило. Они подошли ко мне, когда я поставил ящик тушенки рядом с консервированными овощами, керосином, блоком туалетной бумаги и ящиком водки, которую Джеб привез мне из водочного магазина ABC в Эшвилле. Рядом пристроился пятифунтовый мешок с мукой грубого помола со старой мельницы в Тартлвилле. Как только мука грубого помола войдет в ваш привычный рацион, можете считать себя южанином. Она меняет ДНК.

Глядя на столь эклектичный набор покупок, визитеры заулыбались.

– Чувак, ты выглядишь как человек, умудренный жизнью, – сказал один из них.

Чувак, да? Двое других таращились на меня так, словно рядом вот-вот появится мой близнец-альбинос и начнет играть на банджо. Прожив в горах около четырех лет, я с легкостью мог имитировать местный горский говор – ладно, у меня выходило, как у плохого актера. Однако достаточно для того, чтоб обмануть нескольких наглых заезжих засранцев.

– А то, мужик, – сухо сказал я. – Чем могу служить?

– Могу поспорить, ты тут везде успел поохотиться и порыбачить. И знаешь, где можно найти заброшенный дом или ферму.

– Я очень хорошо знаю, где тут можно надежно спрятать трупы.

Они слегка побледнели, потом рассмеялись. Главный засранец сказал:

– Ладно, чувак, а что скажешь по поводу пятидесяти баксов за небольшую прогулку?

– Пятьдесят баксов! Да ну! Вам реально нужно найти тут что-то особое?

– Ты когда-нибудь слышал об актрисе Кэтрин Дин?

– Конечно, слышал! Даже видел пару фильмов с ней. Очень красивая.

– Насколько мы знаем, она навещала тут свою бабушку по имени Мэри Ив Нэтти. Мы… поклонники Кэтрин. И хотели бы посмотреть на дом бабушки.

– Да там особо не на что смотреть.

– Может, и нет, но нам хотелось бы сделать пару снимков. Как насчет сотни баксов за то, что ты покажешь нам туда дорогу?

– Вау, сто баксов! – Я враскачку подошел к их седану. – Знаете, ребята, не думаю, что ваша городская машинка доберется до дома Нэтти. Я могу отвезти вас в своем грузовике.

– Без проблем, чувак.

Я уставился на заднее сиденье седана.

– У вас там целая куча всяких камер! Профессиональных, как я погляжу. И это для нескольких фоток? Впечатляет. Вы, ребята, наверно, работаете на те желтые газетенки, которые у нас в лавке продают?

– Что-то вроде того. Так мы договорились?

– А то! Грузите эти цацки ко мне в кузов, я вас прямо сейчас завезу.

– Круто!

Я подождал, пока они сложат камеры, объективы, внешние вспышки и штативы стоимостью примерно – очень примерно – в десять тысяч долларов рядом с моими покупками. А потом сказал:

– А подождите-ка, у меня есть идея, как добыть вам чуть больше места.

Достав из-под сиденья моего винтажного грузовика вполне винтажную монтировку, я без улыбки пошел на них и лучшим бруклинским рыком моего отца сообщил:

– А теперь прочь с моей дороги, пока я не расплескал ваши сраные мозги по всей парковке.

После чего за несколько секунд, пока они вопили, бежали и умоляли, я превратил все их камеры в горку сияющего осколками мусора.

Отличная получилась бы скульптура для Сортира Изящных Искусств.

Я назвал бы ее «Неприкосновенность личной жизни».

Я стоял перед судьей Бентоном Кайе в судебном зале Тартлвилля. Судья Кайе был единственным чернокожим в округе, если не считать Энтони из службы UPS. Коренастый и невысокий, с лицом, которому не пошло на пользу близкое знакомство с пехотной миной во Вьетнаме, с телосложением, которое намекало на профессиональные занятия боксом во время учебы в университете, судья казался тем, кто с симпатией отнесется к лишенному гражданских прав аутсайдеру вроде меня. Тем более что я играл с ним в покер по воскресеньям, сделал эскиз и построил беседку для его жены, Долорес, которая увлекалась теплицами.

Но вместо этого судья Кайе тыкал в мою сторону рукояткой молотка, выставляя ее, как ледоруб, и с четким акцентом Корлеоне вещал:

– Эти фотографы вернутся туда, откуда приехали, и расскажут людям, что все мы здесь дикие жестокие выродки. Все, включая меня. И я не вижу тут ничего смешного.

– Я понимаю, ваша честь. И обещаю, что этого не повторится. Они не вернутся. На самом деле я сильно сомневаюсь, что их еще хоть раз заманят в Северную Калифорнию.

– Ты ведешь себя как сторожевой пес, исходя из собственных интересов, так ведь? Все знают, что ты хочешь выкупить дом Нэтти для себя.

– Да, я хочу купить дом Нэтти. И всегда хотел. Если Кэти Дин согласится его продать, я куплю. Но дело не только в этом. В ее личную жизнь и так слишком часто лезут. И я не позволю фотографам пролезть еще и на ферму.

– Благие намерения не заменят тебе соблюдения закона. Насколько я вижу, ты ничуть не жалеешь о том, что запугал до смерти трех социальных паразитов и уничтожил все их оборудование.

– Это неправда, ваша честь. Я сожалею. Я очень хотел бы еще раз врезать лопатой по четырехсотмиллиметровому объективу. Потому что разбил только кофр.

Бентон отложил молоток. Взглянул на стенографистку поверх очков для чтения.

– Миссис Халфакр, дайте пальцам отдохнуть. Это не для протокола.

Миссис Халфакр улыбнулась и положила руки на колени, обтянутые лимонно-желтым платьем с вышивкой из розовых пасхальных цыплят по подолу. Бентон мрачно на меня уставился.

– Я уже четыре года хочу задать тебе один вопрос. Сейчас ты под присягой, так что я рассчитываю на искренний ответ.

– Есть правда, а есть факты. Но я постараюсь.

– После событий одиннадцатого сентября ты не пытался пойти в армию?

– Пытался. Несколько раз. Но мне отказали. Им не понравились мой возраст за тридцать и слишком сильное желание убивать всех по имени Мохаммед.

– А ты не думал о терапии, которая поможет тебе справиться с гневом? Твои сеансы с доктором «Смирнофф» и «Абсолют» не в счет.

– Терапия существует для тех, кто страдает от немотивированных припадков ярости и вины. Мои гнев и вина полностью мотивированы фактами.

– Я читал о том, что ты сделал одиннадцатого сентября. Никаких фактов, доказывающих твою вину, я не вижу.

– Я должен был заниматься сыном в то утро. Мы с женой, как обычно, спорили, чей график работы важнее, ее или мой, и это я настоял, чтобы она забрала ребенка. В итоге они оба погибли. Этого факта ничто не изменит.

– Понимаю. Ты считаешь, что должен был предвидеть будущее и все решения принимать в зависимости от итогов. И предусмотреть даже действия террористов. То, в чем ты винишь себя, Томас, всего лишь злая воля неподвластной нам судьбы. То, чего ни ты, ни я, ни кто-либо другой не могли предвидеть.

– Но это не значит, что я не мог попытаться.

– Ты ищешь, кого наказать. Если бы я сейчас поставил перед тобой Усаму бен Ладена, дал тебе пистолет и позволил его пристрелить, это принесло бы тебе утешение?

– Для этого пришлось бы набить стадион людьми, которые заслуживают смерти не меньше, чем он.

– Не назовешь мне их имен?

– Давайте начнем с тех, кто начал политические и экономические спекуляции на произошедшем и с тех пор наживается на трагедии.

– А я и не знал, что ты у нас тайный террорист.

– Войны развязывают правители ради богатства. История мира не знает иных сценариев.

– Как парень из Джерси, который в тысяча девятьсот шестьдесят шестом пошел в морскую пехоту, я совершенно не в восторге от того, что ты считаешь патриотизм всего лишь фасадом для циничных действий ради выгоды.

– Есть патриоты, а есть политики. Истинный патриотизм – в заботе о доме, семье, обществе, а не в том, чтобы убивать невинных людей в другой стране ради выгоды больших корпораций.

– «Обществом» является вся страна. Такова жизнь.

– Когда на побережье Северной Каролины высадятся чужие армии, я лично оторву им головы и нассу в рот. Но не раньше. – Я обернулся к миссис Халфакр. – Простите мой французский.

Бентон оперся подбородком на сплетенные пальцы.

– Что случилось с человеком, который хотел убить всех по имени Мохаммед?

– Увидел слишком много фотографий женщин и детей, убитых нами в Ираке.

– Нами?

– Если мы правда верим в то, что «мы – народ, который правит», то да.

– Если бы Эйзенхауэр беспокоился об убитых гражданских во время вторжения в Нормандию, мы сейчас говорили бы по-немецки.

– Если бы Эйзенхауэр сейчас был здесь, он повторил бы слова, которые сказал, уходя из Белого дома: «Не позволяйте корпорациям и военным получить слишком много власти».

– Давай-ка посмотрим, правильно ли я тебя понял, Томас. Кто-то убил твоих жену и сына. Ты не знаешь, кто именно в ответе за их смерть, веришь в собственную версию фактов, хочешь наказать легионы безликих злодеев, а потому… винишь себя и нападаешь на съемочное оборудование.

– Я виню себя в том, что послал жену и сына умирать ради того, чтоб мой рабочий график не сбился. А что до нападения на оборудование, так это только начало.

– Тогда давай будем честными. Личное пространство Кэтрин Дин не является для тебя личным мотивом.

– Ваша честь, вы выбрали долгий путь к неверному выводу.

– Тогда просвети меня, какой же вывод верен.

– Если я смогу спасти ей жизнь, если рай действительно существует, а мой сын находится в раю, у меня появится шанс попасть к нему, когда я покончу с собой.

Тишина. И только аханье миссис Халфакр.

Бентон медленно опустил руку на молоток.

– Ты… видишь в Кэтрин Дин возможность заработать призовые очки у Бога?

Ну и что он ожидал услышать в ответ? Правду? Что я не верю в рай, не надеюсь когда-нибудь снова увидеть Этана и считаю Бога глюком обкурившегося человечества? Что я люблю Кэти? Люблю чистой и простой любовью. Женщину, которую никогда не видел. Нет, если я скажу об этом в суде, миссис Халфакр и ее знакомые сплетницы обгадятся. Я пожал плечами.

– У меня большой кармический кредит, расплачиваюсь, как могу. И мне очень хотелось бы вернуться к протоколу.

Бентон вздохнул.

– Миссис Халфакр, прекратите хвататься за сердце и начинайте печатать.

– Господи Иисусе, – сказала миссис Халфакр. – Мне не важно, что о вас говорят, мистер Меттенич. Если вы и сумасшедший, вы хороший сумасшедший.

– О, благодарю, – я галантно поклонился.

Бентон поднял молоток.

– Томас, ты оплатишь этим фотографам полную сумму ущерба, и я не могу отпустить тебя без общественных работ.

– Вы будете скучать по мне во время покера. Кто еще позволит вам выиграть?

– Ты только что подписал свой приговор. – Он поднял молоток. – Компенсация убытков, шесть месяцев условно, две недели исправительных работ на ферме.

Бум.

Так что я застрял на исправительных работах. Пайк был не из тех, кто позволяет преступникам легко отделаться. Тюрьма означала работу. И означала старомодную полосатую робу.

– Да уж, Томми, сынок, теперь ты точно «винтажен», – пропел он, когда я впервые вышел из камеры.

Став новым членом тюремной банды округа Джефферсон, я первым делом обсудил побег в кофейню «Лаки Бин» через дорогу от здания суда, расположенного в тенистом сквере крошечного городка Тартлвилль. Он стоял на каменистом берегу в верховье Руби-Крик, так что бóльшую часть года на главных улицах городка стоял холодный речной туман. Летом здесь было отлично, зимой холод пробирал до костей. Сейчас, весной, туман превращал мою дешевую хлопчатобумажную робу в подобие мокрой холодной перчатки. В апреле здесь слишком холодно для исправительных работ, связанных с водой, а полосатый комбинезон, липнущий к телу, просто унизителен. Я и два моих сокамерника – Берт, хронический мошенник, и Роланд, любитель превышать скорость, – дрожали и ежились на лесах, поставленных у входа в двухэтажный каменный особняк. Нас пытались исправить посредством отмывания каменных горгулий над входом в здание суда.

– Томми, сынок, а пройдись-ка еще раз по левому уху этой горгульи, – скомандовал Пайк со своей сухой и удобной скамейки под лесами. – Оно все еще зеленое. Выглядит так, словно у нее в ухе грибковая инфекция.

– Это же известняк, а поверхность данного камня очень пористая. Тут понадобится грунтовка.

– Я объясню это на заседании городского совета. Они обрадуются тому, что ты решил внести свой вклад в процветание города. Это доказывает, что наша исправительная система работает.

– Так что, мне теперь можно доверять? И можно отвести Берта и Роланда в кофейню, купить по чашке латте?

– По чашке чего? – не понял Берт, начищающий тряпкой каменный постамент горгульи.

– Кофе с молоком, деревенщина ты неотесанная, – объяснил Роланд. И потащил компрессор чуть дальше по лесам. – Мне нравится со вкусом мокко.

– Никто ни за каким кофе не пойдет, – сказал Пайк, делая мне страшные глаза.

– А вот мне интересно, – буркнул Берт. – Как так вышло, что на муниципалитете города с именем черепахи[9] вдруг оказались мартышки?

Роланд покачал головой.

– Это не обезьяны, придурок, это каменные демоны.

– Я баптист, так что для меня они обезьяны. Баптистские каменные обезьяны.

– Они горгульи, – тоном профессионала разъяснил я. – От старого французского слова gargoille. В средние века их использовали в качестве водостоков на крышах церквей. А сейчас они стали просто элементами декора.

– Ну ладно, – сказал Берт. – Но почему эта декоративная гадость торчит на муниципалитете города черепахи? Не лучше было бы вытесать здесь черепах?

– Тартлвилль был назван в честь чироки, придурок, – невежливо буркнул Роланд. – Моя бабушка была из чироки, она говорила, что до прихода белых людей здесь стоял Город Черепахи. Чироки очень уважали черепах. Они считали, что мир стоит на спине большой черепахи.

– Не говори этого баптистам. Они и на научные книжки плюются.

Роланд посмотрел на меня.

– А ты как думаешь, Меттенич? Мир развивался и эволюционировал, начался с «Бытия» или зародился силой большой черепахи?

Я слабо улыбнулся.

– Я верю в теорию хаоса. Иными словами, «дерьмо встречается».

Берт и Роланд заржали. Берт нацелился шваброй на «Округ Джефферсон», гравировку на арке, над которой сидели баптистские каменные обезьяны.

– Ну ладно, заумный янки, ответь на простой вопрос: в честь кого назван наш округ?

– Томаса Джефферсона, полагаю. Нашего третьего президента, известного архитектора.

– А вот и нет. Его назвали в честь Амоса Джефферсона. Нашего пионера и козовода, известного ловеласа. Три жены – причем одновременно – и девятнадцать детей. – Роланд свесился к Пайку. – Шериф, вы с Дельтой, случайно, не в родстве с Амосом?

Пайк хрюкнул.

– Все семьи, прожившие в округе Джефферсон дольше двух поколений, ему родня. Уиттлспуны, МакКендаллы, Нэтти – все. Все ему седьмая вода на киселе или вроде того.

Значит, и Кэти тоже, подумал я. Потомок Амоса Джефферсона? Возможно, сама судьба хотела, чтоб я понравился Кэти и местным козам.

– Козовод, да? – сказал я. – Значит, Бэнгер – потомок первых коз, которые жевали у пионеров первые телефоны?

Берт и Роланд засмеялись.

– Хорош трепаться, за работу! – прикрикнул Пайк. – Том, ты плохо влияешь на своих собратьев-преступников.

Я сосредоточился на больном ухе горгульи. Вода расплескалась о камень и намочила мне бороду.

– Если я не могу послужить примером, хоть поработаю предупреждением.

Пайк не рассмеялся. Он не верил в теорию хаоса и личные мотивы. Я попал в его черный список.

Закончив оттирать горгулье ухо, я выключил свой компрессор. Берт и Роланд продолжали трудиться.

– Томас, – позвала Дельта.

Я свесился с края лесов. Она и Долорес Кайе стояли внизу и с гордостью на меня смотрели.

– Я принесла тебе и остальной банде немного черничного пирога. Лог Сплиттер Герлз продали мне последние банки черники с их прошлого урожая. Все в твою честь.

Роланд и Берт ухмылялись мне.

– Ну ты мужик! – прошептал Роланд. – Эти лесбиянки с кем попало ягодами не делятся, тем более последними.

– Спасибо, – крикнул я вниз. – Новости есть?

Дельта кивнула.

– У Кэтрин прошла лихорадка. Она справилась с инфекцией. Теперь ее возвращают из реанимации обратно в ожоговое отделение. Она сказала, что хочет еще бисквитов. И ни слова не говорит о муже. Мне кажется, кто-то или что-то ее взбодрило. Возможно, я расскажу ей о тех идиотах с камерами, которых ты отпугнул. Ей нужно знать, что где-то в мире есть место, где мужчины все еще готовы защищать честь женщин.

У Кэти прошла лихорадка. Кулак, сжимавший мое сердце, разжался. Я расплылся в улыбке.

Пайк и Дельта уставились на меня.

– Нет, ну ты глянь, – сказал Пайк. – У него есть зубы.

Дельта поставила тарелку с пирогом на скамью, ущипнула Пайка за щеку – не за ту, что на лице, а за ту, что пониже спины (она часто так делала, когда думала, что никто не видит), – и зашагала в сторону кофейни. Долорес Кайе улыбнулась мне лично. Представьте себе темнокожую, седоволосую, крепко сбитую тетю Беа[10] в грязных резиновых сапогах, растянутых джинсах и в футболке со слоганом:

Розы не только розовые, Фиалки не фиолетовые, Приезжайте в питомник Кайе – Увидите царство цвета.

– Томас, – сказала она, прежде чем отправиться вслед за Дельтой, – еще я заказала для тебя лозу Vidal blanc. За мой счет.

Даже у правонарушителей может быть свой фан-клуб.

Я никогда не думала, что обрадуюсь возвращению в ожоговое отделение, но по сравнению с палатой интенсивной терапии тут было просто здорово. Первым делом я собиралась поговорить с тем таинственным собеседником, который помог мне справиться с инфекцией.

– Несколько дней назад мне звонил некто по имени Томас, – сказала я Дельте.

Она взвизгнула.

– Я так и знала!

– Еще один кузен?

– Нет, милая, даже не дальний родственник. Он вообще не отсюда, но хорошо у нас прижился. Несколько лет назад он спас жизнь моему сыну. Это длинная история. Я расскажу тебе, когда ты сможешь слушать.

– Спаситель жизней. У него уже есть опыт. Я так и думала.

– Ну-ну. Кажется, вы с Томасом неплохо поговорили.

– Это он говорил. Я в основном слушала.

– У него участок по соседству с домом твоей бабушки! И он очень любит ее старый дом. Присматривает за ним. Ну, не просто присматривает. Давай я тебе о нем расскажу…

– Нет, мне нравится загадка.

– Но разве ты не хочешь…

– Нет. Я представляю его… дедушкой. Может, ему пятьдесят или шестьдесят. Он уже лысеет, у него животик. Он сказал, что овдовел. Его жена и ребенок погибли. Он, наверное, одинок.

– Милая, тебе не нужно всех мужчин представлять милыми безобидными папочками и дедушками. Им можно просто доверять.

– Да? Всю жизнь мужчины хотели меня только из-за внешности. Ты даже не представляешь, насколько легкой была моя жизнь, когда они проявляли интерес, заигрывали, заботились. Все, что я о себе знала, было построено на лжи. А теперь я урод, и мужчины меня не хотят. Больше никаких бесплатных обедов. Так что… мне не нужны мужчины. В том смысле, какой был раньше. Я хочу, чтобы мужчины в моей жизни были… нейтральными. Пожалуйста.

Она вздохнула.

– Ладно. Скажу тебе только одно: он не такая скотина, как Геральд.

– Рада слышать.

Закончив разговор, я лежала и шлифовала мысленный образ Томаса. Он живет в милом маленьком доме с белыми ставнями на окнах и птичьими кормушками во дворе. У него сад, добрая ленивая собака, которую он взял из приюта, и пара толстых домашних котов. Он смотрит бейсбол по спутниковому телевиденью – большая спутниковая тарелка стоит у него во дворе, ему не нравятся современные маленькие, которые крепят на крышу. На книжных полках и на комоде в спальне стоят в рамках фотографии его жены и сына.

Он носит хаки на подтяжках, потому что у него большой живот. Мокасины с потрепанными носками и дырками там, где косточки на ногах протерли ткань. А еще рубашки для гольфа, на левом нагрудном кармане обязательно вышито его имя. Он купил эти рубашки на церковной распродаже для сбора средств на строительство нового храма. Он милый, он вдумчивый, и он никогда намеренно не причинит боли никому, включая меня.

– Кэтрин? Вы готовы?

Психиатр застыл у моей постели, в руках он держал большое зеркало, повернув его ко мне тыльной стороной. За ним стояли несколько сиделок и терапевтов, внимательно за мной наблюдая, как работники зоопарка, готовые выстрелить транквилизатором в загнанного медведя. Они все это спланировали. Они схватят меня, если я попытаюсь бежать. Выстрелят дротиком с лекарством. Я очнусь в клетке с биркой на здоровом ухе.

– Готова, – солгала я.

Врач медленно повернул зеркало и поднес его к моему лицу.

И я посмотрела на существо в зеркале. Существо. У существа все еще были прекрасные зеленые глаза, высокие скулы и пухлые губы. У него все еще был милый вздернутый нос и кремовая кожа – с одной стороны. Но вторая половина лица этого существа выглядела как маска из фильма ужасов, словно специалист по спецэффектам натянул на кожу латекс в странных завитках, выемках и рубцах, а потом раскрасил ее в жуткие оттенки розового, красного, коричневого и бледного, как рыбье брюшко. Справа воображаемый латекс оттягивал уголки рта и глаза, отчего они слегка перекосились. У существа была постоянная жуткая полуулыбка.

Рубцы тянули свои щупальца вверх, на голову существа. Голова была все еще лысой с одной стороны, но на второй половине уже слегка отросли каштановые волосы. Существо выглядело куда хуже бритой головы Деми Мур в фильме «Солдат Джейн».

А правое ухо существа – ну, специалистам по спецэффектам просто не добиться лучшего. Ухо выглядело так, словно латекс налили в форму, но растянули резину до того, как она застыла. А когда ухо вынимали из формы, у него случайно оторвался нижний край. Нет, настолько деформированных ушей не бывает.

– Кэтрин? – мягко спросил терапевт. – Как вы себя чувствуете?

Я в порядке, а вот тварь из зеркала жутко хочет умереть.

– На сегодня хватит. А сейчас я хочу съесть бисквит с подливкой.

Я прижала к груди последнюю посылку от Дельты и Томаса, оторвала кусок бисквита, бросила в подливку, а потом жадно сунула в рот. Судорожно жуя, я уставилась на команду психолога. Они наконец опустили свои винтовки и решили, что меня можно оставить одну. И вышли из комнаты, унося с собой зеркало.

Я уронила бисквит на живот и расплакалась. Еще недавно я настаивала на том, чтобы увидеть, что обо мне пишут и говорят по телевизору. Плохая идея. Шутки, бесконечный повтор видео, радостное хамство. Один кинокритик назвал меня «элитой поп-культуры с трагической судьбой Икара и его же верой в собственную неуязвимость».

Я никогда не ходила в колледж (я снималась в успешных фильмах о принцессе Ариане) и почти все школьные годы получала тройки в частной школе Атланты. Выяснять, кто такой Икар, пришлось по больничному Интернету. Икар оказался неосторожным греком, чьи самодельные крылья растаяли, когда он подлетел слишком близко к солнцу. «Как и Икар, – писал кинокритик, – Кэтрин Дин стала жертвой собственной спеси».

«Спесь» мне тоже пришлось искать в Интернете.

Я дрожала и ощупывала грубую текстуру правой стороны лица. Дрожащими пальцами обводила рваный край своего уха. Та тварь была не только в зеркале. Та тварь была мной.

Я никогда больше не разрешу себя фотографировать. Никогда не поеду в Северную Каролину, не позволю Дельте увидеть, во что я превратилась, не покажу эту жуткую рожу Томасу.

Я хотела, чтобы он остался моей безопасной фантазией о дедушке.

И я хотела остаться его фантазией.

Прекрасной.