Секстет

8

– На берегу, – сказал Томас Корт.

– Черт побери, – сказала строго одетая, седовласая дама в очках, сидевшая рядом с Кортом и делавшая пометки в сценарии. Ее звали Талия Наг, она была одним из самых старых соратников Корта и походила на типичную библиотекаршу. За целую неделю переговоров с Кортом Колин так и не привык к ее манере выражаться – настолько резко она контрастировала с ее внешностью.

– На берегу, – повторил Корт, не обращая ни малейшего внимания на слабые попытки возражения. – Первый раз он видит героиню на берегу.

– Почему? – спросила Талия Наг.

– Потому что я так хочу, – обаятельно улыбнулся ей Корт.

– Лично я считаю, – ядовито-нежно проговорила Талия, – что Гилберт Маркхем – полный болван, а Элен – фригидная сучка. В общем-то мне решительно наплевать, где они встречаются, но…

Взгляды Марио, главного ассистента Корта, и Колина скрестились. Талия Наг пока отставала от них обоих по количеству произнесенных «но» и теперь быстро набирала очки.

– Они не встречаются, – Корт бросил на нее холодный взгляд. – Я сказал, он ее видит. Она у самой воды, он наверху, на скалах. Он следит за ней. Она только недавно появилась в этих местах, и он не знает, кто она такая. На случай, если ты не заметила – обрати внимание, в этом романе очень много подслушивания и подглядывания.

– Да, а в твоем сценарии еще больше. Ладно, черт с ним, я это переживу, но ты уже четыре раза передумывал. Четыре раза, Томас. Сначала они у тебя встречались на пустоши, и это было… Да, это было снято в 1939 году у Сэма Голдуина.

– Совершенно верно, Талия, – вежливо заметил Томас Корт.

– Потом, – продолжала Талия, – потом ты передумал, и они у тебя стали встречаться в доме Маркхэма, как в самом романе. Обалденная скучища. Потом – я говорю об идее номер три, Томас, мне ведь приходится вести счет всему этому дерьму, – потом ночь, она в доме, в Уайльдфелл-Холле, а этот придурок Маркхэм шастает по саду, пытаясь в окно взглянуть на нее. И вот очередная великая идея. Встреча происходит, видите ли, на каком-то дурацком пляже. Этот пляж мне тоже кое-что напоминает, Томми. Как насчет «Женщины французского лейтенанта»? Самого говенного фильма всех времен и народов. Поэтому, может быть, прежде чем снова переворачивать с ног на голову весь график, я услышу хоть что-нибудь вразумительное? Ты это серьезно насчет пляжа? Ты уверен?

Томас Корт сухо улыбнулся. Колин не мог понять, злится ли Корт на Талию или восхищается ею. В его душе крепло подозрение, что все эти споры между Кортом и Талией были просто небольшой пьесой для двоих, и что и тот, и другая от души наслаждались игрой. Он подозревал даже, что сцена была отрепетирована.

Марио Шварц неожиданно ткнул Колина локтем в бок. Он, видно, был того же мнения, что и Колин, и таким образом выражал ему свою поддержку.

– Талия, график все равно приблизительный, – говорил Корт, – поэтому перестань спорить и просто запиши, что я сказал, ладно?

Талия испустила презрительный вздох и что-то нацарапала в сценарии. Корт с хрустом потянулся.

– Хорошо. Идем дальше. Сцена номер восемь, – сказал он. Колин ждал, пока его режиссер как следует увязнет в построениях по поводу сцены восемь, и тогда можно будет вставить следующее «но», если у него, конечно, хватит на это сил. Когда он удостоверился, что никто не смотрит в его сторону, он осторожно пристроил запястье на краешек стола, а потом миллиметр за миллиметром отодвинул обшлаг, чтобы бросить взгляд на часы.

Было почти шесть вечера. Он сидел за этим длинным столом с восьми утра. Предыдущие встречи с Кортом были ужасны, но эта не шла с ними ни в какое сравнение. Корт начал с сообщения, что Ник Хикс наконец подписал контракт и будет играть главную роль – Гилберта Маркхэма. Ника Хикса Колин ненавидел больше всех людей на свете. Он с отвращением вспоминал последнюю встречу с ним в театральном баре и с ужасом думал, что ему придется провести почти год съемок в теснейшей близости с этим человеком. Ник Хикс обладал безграничным самомнением и непрерывно рассуждал об искусстве.

Не успел он оправиться от этого первого удара, нанесенного Кортом с дьявольской усмешкой, как Талия Наг объявила, что звонит Ник Хикс, он вылетает в Нью-Йорк и просит передать Колину Ласселу, что они очень скоро увидятся. Колин решил, что если в мире есть справедливость, то в этот день ничего худшего произойти уже не может. Оказалось, что он ошибся. Теперь он чувствовал себя совершенно вымотанным, опустошенным, ничтожным и страстно мечтал о сигарете.

Где-то на столе, заставленном ингаляторами, без которых Корт не мог обойтись, погребенный под грудой цветных карточек с какими-то пометками, исковерканный до неузнаваемости, лежал безупречно продуманный план натурных съемок, который он с гордостью привез из Англии. И там же лежал черновой график съемок, составленный им в первые дни пребывания в Нью-Йорке, когда он еще не утратил оптимизма.

Этот аккуратный документ, где все было предусмотрено и рассчитано, теперь переделывали, исправляли, кромсали и дополняли. Уже в первые два дня Корт внес весьма существенные изменения, сегодня же он превзошел сам себя. Он менял места натурных съемок – для пятнадцати основных сцен и десяти менее важных. Функции Талии Наг – помимо пререканий с Кортом и взаимных оскорблений – заключались в фиксировании вносимых им изменений, и каждое из них казалось Колину едва ли не катастрофическим. Исполнители, техника, обслуживающий персонал, транспорт, затраты – все это рушилось, как ряд домино в милю длиной, в котором кто-то толкнул первую фишку. Колин уже давно потерял представление о том, где и когда должна происходить та или иная сцена, у него кружилась голова, и его подташнивало, словно он стоял на скале и смотрел вниз, в пучину отчаяния.

Висконти был еще хуже, говорил он себе. Висконти, этот гений, был истинным мегаломаньяком, но все же он сумел к нему приспособиться. Он работал с раздражительным, стареющим, мелочным Дэвидом Лином над фильмом, который так и не вышел на экран. Он выдержал Лина, Трюффо, корейца, поклонника кун-фу, сумасшедшего Поула, не менее сумасшедшего австралийца, нескольких невменяемых британцев и двоих немцев новой волны. Я могу с этим справиться, угрюмо уговаривал он себя. Он на собственном опыте убедился, что режиссер, обладающий трезвым умом и здравым смыслом, – большая редкость, так что ему ничего не оставалось, кроме как пытаться справиться. Однако справляться было бы гораздо легче, имей он возможность закурить.

– Прошу меня извинить, – пробормотал он, вставая.

Томас Корт все так же продолжал свой монолог, и Талия Наг похлопала его по руке.

– Колин хочет пописать, – громко объявила она.

– Разве Талия вам не показала? До конца коридора, потом направо, потом первая дверь налево. Так вот, Талия, в этой сцене, о которой ты упоминала, – где Гилберт Маркхэм ночью в саду. Я хочу это оставить, только надо ее перенести…

Из груди Колина вырвался сдавленный стон. Он быстро вышел. Сегодня в половине восьмого он должен был увидеться с этой удивительной Линдсей Драммонд. Он пригласил ее на обед, и лишь мысль о предстоящей встрече позволяла ему сохранить остатки рассудка.

Ничего страшного, думал он, продвигаясь по длинному неуютному помещению, где Корт жил и работал. Здесь все оскорбляло искушенный взгляд Колина, все казалось заброшенным и неухоженным, все выглядело так, словно Корт только что сюда въехал или собирался съезжать. Сигарета, и он вернется к жизни, почувствует уверенность, мысленно подбадривал он себя. Он вернется к столу и внесет свой вклад, что, вероятно, всех поразит, потому что за весь день он практически ни разу не открыл рта.

А потом он просто объявит, что ему пора уходить. Остальные могут торчать здесь до полуночи, если пожелают, а он будет сидеть в тихом ресторане, есть вкусную еду и давать советы очаровательной Линдсей. А она будет его внимательно слушать и жалеть, когда он пожалуется ей на этого сумасшедшего Корта.

Всю прошлую неделю он только и делал, что давал ей советы – по поводу ее будущего, новой работы, финансовых трудностей и возможности их устранения путем продажи лондонской квартиры и приобретения чего-нибудь подешевле в пригороде.

Не то чтобы он мог удовлетвориться ролью советчика, но надо же было с чего-то начинать, и он постоянно совершенствовал исполнение. Спокойствие, забота, мудрость, благоразумие – именно эту линию, по его мнению, следовало разрабатывать. Колин знал, что роль не совсем ему подходит – спокойствие давалось ему с трудом, а благоразумие было неестественным состоянием, – но он старался изо всех сил. Опыт Колина в отношении прекрасного пола, гораздо более обширный, чем представляли себе большинство женщин, знакомившихся с ним, подсказывал, что с Линдсей надо обращаться с осторожностью. Она была и сама по себе достаточно странной (это ему в ней нравилось), а кроме того, в данное время, по всей видимости, находилась в стрессовом состоянии. Именно поэтому было особенно важно не торопиться.

Принимая во внимание, какое впечатление могло у нее сложиться от первой встречи с ним в Оксфорде, Колин понимал, что путь предстоит нелегкий, но он весело катил вперед на разумной скорости. Он решил, что сегодня вечером можно будет отпустить тормоз и прибавить газу.

Он дошел до грубой кирпичной стены в дальнем конце помещения. Колин открыл дверь и оказался в темном узком коридоре. Он повернул направо, согласно инструкции, и стал шарить рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель. Перед тем как у него над головой вспыхнул омерзительный неоновый свет, он успел пройти еще несколько шагов и вдруг замер как вкопанный.

Когда утром Талия вела его этим коридором, все остальные двери, кроме двери в туалетную комнату, были заперты. Теперь же дверь напротив туалета, явно ведущая в спальню Корта, была распахнута. «Частная жизнь. Неприкосновенно», – произнес в его сознании голос, порожденный воспитанием и всеми устоями класса, к которому принадлежал Колин, но было уже поздно.

Он заглянул в спальню, слабо освещенную мертвенным неоновым светом из коридора и уличным фонарем, свет которого проникал в комнату сквозь зарешеченные окна. В комнате стояла чудовищных размеров кровать, задрапированная покрывалом цвета темной запекшейся крови. Рядом с постелью на столике на колесиках, наводившем на мысль об операционной, стоял старомодный магнитофон – не с кассетами, а с бобинами. Колину уже давно не приходилось видеть таких допотопных приспособлений. По бокам от него громоздились горы пленок. На стене за постелью, увеличенный до таких размеров, что он напоминал алтарь, висел знаменитый черно-белый снимок – Наташа Лоуренс в «Смертельном жаре». Колин уставился на него, не в силах оторвать глаз от разреза, идущего по диагонали и рассекающего тело Наташи от левого плеча с маленьким черным пауком до нежной впадины на правом бедре.

– О Боже, – пробормотал Колин себе под нос, отступая. Нетвердо ступая, он двинулся вперед, намереваясь закрыть дверь и спрятать за ней увиденное. Как только он пересек невидимую линию в дверном проеме, зажегся свет – маленькая красная лампочка над кроватью. Колин нервно поглядывал на нее, потому что она могла оказаться частью системы сигнализации, вроде инфракрасных датчиков, которые его отец установил за огромные деньги в большом зале своего дома. С другой стороны, принимая во внимание профессию Томаса Корта, можно было подумать, что лампочка связана с камерой, которая теперь запечатлевает Колина Лассела, вторгающегося в чужую спальню.

Он покраснел до корней волос. Он будет выглядеть шпионом, да он и чувствовал себя шпионом. Сделай вид, что ошибся, посоветовал внутренний голос. Колин постарался придать лицу беспечное выражение, просвистел какую-то мелодию, захлопнул дверь, бросился через коридор к туалетной комнате, распахнул окно, высунул наружу голову и очень быстро выкурил спасительную сигарету.

Через час, к удивлению Колина, Корту вдруг надоело обсуждение. Он объявил, что хочет навестить сына, и даровал всем свободу. Колина мутило от усталости и тревожного предчувствия, все бесконечные разговоры прошедшего дня крутились у него в голове, словно исполняя ритуальный танец, и он отчетливо слышал звуки тамтама, возвещавшие опасность.

Он, Марио и Талия в полном молчании вошли в мрачноватый лифт. Внизу Марио помахал рукой и вприпрыжку удалился.

Талия, которая, несмотря на свою фамилию, была итало-американкой и выросла в Бронксе, смерила Колина взглядом с головы до ног. Колин покорно снес этот взгляд. Где-то вдали, как всегда в этом городе, завывали сирены полицейских машин, из здания напротив доносились тяжелые глухие удары. Никогда Колин не чувствовал себя более англичанином, которому здесь не место, и никогда еще он не чувствовал себя таким подавленным.

Ему очень хотелось спросить Талию, видела ли она разрезанную пополам картину в спальне Корта, но ему мешало прочно укоренившееся в сознании представление о приличиях. Не было ли у Корта какого-либо особого извращения? Мысль о подобной возможности вызывала у Колина испуг и смятение. Ему хотелось выкрикнуть: «Что все это означает?» Колин шел по коридору рядом с Талией и стонал:

– О Боже, Боже, Боже!

– Ничего страшного, скоро привыкнете, – с неожиданной теплотой ответила Талия.

– Декабрь! – простонал он. – Сейчас декабрь. Он собирается начать меньше чем через месяц! Интересно, он представляет себе, что такое Йоркшир в декабре? А в январе? Или ему все равно? Там дожди. Льет как из ведра почти без перерыва. Или идет снег. Деревни отрезаны от мира…

– Спокойно, спокойно, – повторяла Талия.

– Если мы вообще когда-нибудь начнем! Я не удивлюсь, если он перенесет место действия в Калифорнию. Калифорния? Что я говорю! Почему не Индонезия? Бронте в Эквадоре. А как насчет Замбези? Или пусть все происходит в бассейне Амазонки. Почему нет?

– Да успокойтесь вы наконец, – сказала Талия. – Вы ему нравитесь. Он ценит вас.

– Нравлюсь? Я ему нравлюсь? Да он просто хочет меня раздавить. Он пустил псу под хвост несколько месяцев работы.

– Он всегда так делает. И со всеми.

– Этот негодяй сводит меня с ума. Я сижу здесь двенадцать часов, и что я сделал за все это время? Говорил все время «но». Только «но», и ничего больше.

– Послушайте, – заговорила Талия, когда эхо его негодующих возгласов замерло вдали, – если вы хотите выжить, помните одно. Я работаю с ним десять лет, и я знаю…

– Что же вы такое знаете? – вскричал Колин.

– Что он самый лучший, ясно? – Талия похлопала его по руке. – Невозможный, это да, но лучший из всех.

– Он со мной играет. Я это знаю. Я чувствую.

– Ну и что? – Талия улыбнулась. – Черт возьми, вы ведь тоже можете с ним играть. Привет, Колин. – Она покровительственно помахала ему рукой. – Желаю приятно провести вечер. Увидимся завтра. О-о, чуть не забыла. Он хочет, чтобы завтра мы собрались на час раньше. Будем переделывать концовку. Значит, в семь утра, запомнили?

В номере «Пьера» Линдсей готовилась к обеду с Колином. Она сидела на кровати в бюстгальтере и трусиках, а ее приятельница и помощница Пикси накладывала ей на волосы гель с противным запахом. Пикси прониклась симпатией к Колину, чрезвычайно интересовалась предстоящей встречей и возлагала на нее большие надежды. Она решила, что в честь этого события Линдсей должна полностью преобразиться. Для процесса преображения требовалась горячая ванна, а потом великое множество всевозможных масок, мазей, кремов, духов, спреев. У Линдсей, побывавшей в этот день на шести показах, не было сил ни спорить, ни сопротивляться. Пикси, от природы склонная командовать, в полной мере воспользовалась несвойственной Линдсей пассивностью.

– Сиди спокойно, – говорила она, больно впиваясь зубьями расчески в голову Линдсей. – Не забывай, что я тебя преображаю, и, если ты будешь все время крутиться, у меня ничего не получится.

– Пикси, лучше бы ты от меня отстала. Кому какое дело, как я буду выглядеть? Я пытаюсь прочесть эти проклятые телефонные сообщения, а это не так-то просто, когда с тебя снимают скальп.

– Колину есть дело. А эти сообщения ты уже прочла раз пять. Поверни голову налево, мне нужно посмотреть, что у тебя с затылком.

Линдсей, вздохнув, послушно повернула голову. Она действительно знала все эти сообщения наизусть. Во время ее отсутствия звонили Марков и Джиппи. Теперь они были на Крите. «Вот-вот отправимся прямо в объятия Минотавра», – говорилось в послании. Звонила Джини Ламартин-Хантер, так как до сих пор было неясно, собирается ли к ним Линдсей на День Благодарения. Звонил какой-то печальный человек из офиса Лулу Сабатьер (седьмой раз за неделю). Звонили разные скучные люди по поводу ее работы, звонила даже мать Линдсей и заказала сотни две вещей, которые Линдсей должна была непременно купить в Нью-Йорке.

А Роуленд Макгир не звонил ни разу. Ни разу за всю неделю. Возможно, он раздумал проверять ее интуицию, а возможно, его что-то отвлекло. Все та же интуиция подсказывала Линдсей, что именно его отвлекло. Учитывая прошлые победы Роуленда, можно было предположить, что объект его внимания значительно моложе Линдсей, имеет идеальные размеры и в ближайшем будущем будет отвергнут – такова жизнь и таков Роуленд.

– Не знаю даже, зачем я это делаю, – недовольным тоном проговорила Линдсей.

– Ты просто нервничаешь. Что значит «зачем»? Ты собираешься пообедать с очень красивым и сексуальным мужчиной. Тебе повезло. Расслабься.

– Красивым? Сексуальным? Ты о ком?

– Ты что, слепая? – Пикси мечтательно улыбнулась. – Один взгляд этих голубых глаз, и у меня набухают соски. Он восхитителен, этот Колин!..

– Он приятный, – поправила Линдсей. – Добрый, воспитанный, несколько старомодный…

– В постели это не имеет значения. Он не покажется тебе старомодным, уж поверь мне на слово. Вот так всегда, все самое хорошее достается вам, старухам.

– Да мне даже идти не хочется, – вздохнула Линдсей. – Я хочу остаться здесь, лежать в постели и есть шоколад. Из чего все-таки сделана эта штука для волос? Она пахнет пороком.

– Пахнет она просто волшебно. – Пикси с удовольствием потянула носом. – На самом деле это ямс. Не беспокойся, запах скоро выветрится. Это самое последнее слово, новейшее средство. Экологически чистое, только натуральные ингредиенты, препятствует образованию свободных радикалов.

– Ты хочешь сказать, что у меня есть свободные радикалы в волосах?

– В твоем возрасте, Линдсей, у тебя полно свободных радикалов везде. Смотри правде в глаза.

Линдсей смотрела. Она чувствовала, как по всему ее телу ползают свободные радикалы. Они давно уже перестали заниматься такими мелочами, как цвет лица, морщины, думала Линдсей, теперь они взялись за ее голову и сердце.

– Держи голову вот так. – Пикси придирчиво изучала свое творение. – Да, великолепно! Я попыталась воспроизвести изящество причесок тридцатых годов с легким налетом берлинского ночного клуба. Вспомни прическу Марлен Дитрих. Страсть и изысканность одновременно – вот к какому имиджу я стремилась. И, надеюсь, достигла желаемого.

– Никогда в жизни я не выглядела страстной и никогда не чувствовала себя менее изысканной, чем сейчас. Отпусти меня на минутку, Пикси. Я всем этим сыта по горло. От этой дряни у меня голова кружится, а от этой натирки ноги одеревенели.

– Так и должно быть. Это спрей с экстрактом папайи. Подожди немного, скоро ты почувствуешь, что не идешь, а летишь. Слушай, а ведь у тебя очень хорошая кожа. Ты случайно не проходила курс гормональной терапии?

– Дашь ты мне хоть немного передохнуть или нет? И никакого курса гормональной терапии я не проходила. А до климакса мне еще далеко. Имей в виду! – Я только спросила. Нечего обижаться, ты просто слишком чувствительна.

Пикси показала ей язык и продолжала священнодействовать, а Линдсей еще глубже погрузилась в пучину уныния. До климакса, к счастью, и правда еще довольно далеко, но, с другой стороны, как без устали напоминали ей журналы для женщин, он может подкрасться в любое время, потому что Линдсей, как и прочие представительницы ее пола, всецело зависит от гормонов. Гормоны, биологически активные вещества, свободные радикалы! Господи, в ее теле происходит какая-то грандиозная гражданская война. Пикси, разумеется, верила, что эту войну можно выиграть, но так уж была устроена Пикси. Она верила в тофу, аэробику, мантры, коллагеновые инъекции и чудодейственные кремы по двести долларов за крошечную баночку. Она верила в индустрию красоты, где смешивались наука и знахарство, и еще она верила в магию одежды. В евангелии от Пикси говорилось, что в жизни практически нет проблем, которые нельзя было бы разрешить, походив по магазинам, и что духовного совершенства можно достигнуть, только надев новое платье.

Некогда Линдсей тоже была приверженцем этой религии. Конечно, она никогда не дотягивала до фанатизма Пикси, но она тоже склонялась ниц перед модой и возносила жертвы на ее алтарь. Но теперь она наконец осознала, как глубоко она заблуждалась. Долой ложных богов, думала Линдсей, чувствуя себя очищенной, смиренной и добродетельной.

Пикси отступила, потому что ее работа была закончена, а Линдсей повернулась к зеркалу, чтобы оценить ее творение. Новая прическа, более сложная, чем ее обычная, оказалась удивительно эффектной. Уныние начало рассеиваться.

– Ты знаешь, мне кажется, эта штука с папайей и вправду действует, – сказала Линдсей. – Я чувствую себя помолодевшей и посвежевшей.

– Конечно, я же говорила. Теперь надо тебя во что-то одеть.

Пикси направилась к стенному шкафу и зарылась в нем. Линдсей потянулась, посмотрела на ногти, которые Пикси покрыла каким-то необычным темно-пурпурным, почти черным лаком. Как это ни удивительно, но Пикси считает Колина Лассела красивым, подумала она. Надо будет сегодня к нему присмотреться.

– Скажи мне, Пикси, – сказала она, с симпатией глядя на Пикси, – как ты думаешь, ты когда-нибудь выйдешь замуж?

Пикси недавно исполнился двадцать один год.

– Ни за что, – уверенно ответила та.

– А как же дети? Я думаю, когда-нибудь ты захочешь иметь ребенка.

– Может быть. Но только если я буду достаточно богата. Дети доконали мою мать. Не хочу, чтобы со мной случилось то же самое.

– А как насчет любви, Пикси? Что ты думаешь о любви?

Пикси резко выпрямилась и сложила крестом средний и указательный пальцы, словно отгоняя нечистую силу.

– Любовь – это черная магия, – без колебаний заявила она.

На Линдсей это произвело впечатление. Не то чтобы она полностью соглашалась с Пикси, но что-то в этом заявлении нашло в ней отклик. Пикси, одна из шести детей в малообеспеченной ливерпульской семье, уже прошла большой путь, и Линдсей, которая продвигала ее в первые пять лет, хотела помочь ей продвинуться еще дальше. Поэтому, увольняясь, она настойчиво советовала Максу отдать Пикси ее место, место редактора раздела, посвященного моде. Макс, никогда не обращавший внимания на младших помощников редактора, но приметивший Пикси, потому что ее нельзя было не приметить, глухо простонал:

– У нее же зеленые волосы! Ты с ума сошла – предлагать мне эту перекрашенную пигалицу.

– Не будь смешным. Зеленые волосы у нее были год назад. Теперь она похожа на Сюзи Паркер, супермодель пятьдесят восьмого года. Ты, наверное, ее видел – очень стильные костюмы, маленькая шляпка с вуалью, туфли на высоких каблуках, чулки со стрелками, перчатки и сумочка как у английской королевы-матери.

– Ах, эта? – Макс дрогнул, но потом перешел в наступление. – Она совсем ребенок, – объявил он.

– Ей двадцать один. Редактор отдела моды и должен быть молодым. Возьми ее.

– Я подумаю, – сказал Макс.

Линдсей продолжала кампанию по продвижению Пикси. До отъезда из Лондона она разработала сложный план действий и была уверена, что ей удастся перехитрить Макса. Они с Пикси должны были примерно неделю посвятить просмотру коллекций и еще десять дней съемкам. После Дня Благодарения Линдсей возьмет отпуск, а Пикси вернется в Лондон. Во время отсутствия Линдсей Пикси обрабатывает материал и сдает его в печать, и Макс видит, на что она способна как редактор.

Линдсей держала свои планы в тайне и открыла их Максу прямо перед отъездом. Это был ее последний день в Лондоне, а Макс как раз разбирался с очередным кризисным положением дел.

– Прекрасно, великолепно, – сказал он, когда у него наконец нашлось время ее выслушать. Он улыбнулся сладчайшей кошачьей улыбкой. – Другими словами, Линдсей, я оплачиваю тебе дорогу и счета в далеко не самом скромном отеле в течение трех недель, а ты половину этого времени тратишь на свои изыскания по поводу биографии Шанель, биографии, которая не имеет никакого отношения к нашей газете. Я прав?

Линдсей мысленно выругалась.

– За эту биографию мне пока что ничего не платят, а летать за свой счет мне не по карману. Макс, я буду заниматься этим только в свободное от дел время.

– Нет, не будешь. Ты с головой зароешься в какой-нибудь архив, а Пикси будет заниматься коллекциями и конкурсами. А потом, когда материал будет готов и я его похвалю, ты сообщишь мне, что его делала Пикси, и тогда я уже не смогу отвертеться. – Он вздохнул. – Линдсей, детка, Макиавелли из тебя не выйдет. Я вижу тебя насквозь. И ты совершенно не похожа на других журналистов, которые только и делают, что стараются выторговать побольше для себя.

– Пари держу, что Роуленд тоже не старается.

– Роуленд? – Макс пожал плечами. – Ну, на Роуленде просто написано крупными буквами: «Я честный». Линдсей, дорогая, я тебя очень люблю. И сегодня я в прекрасном настроении. Ладно, считай, что дело сделано.

Он подписал бумагу, утвердив план поездки со скоростью, которая сразу показалась Линдсей подозрительной.

– А как насчет Пикси? – осторожно спросила она.

– Я еще не решил, – уклончиво ответил Макс. – Навожу справки. Мне еще надо обдумать эту идею. Не дави на меня, детка!

Линдсей продолжала строить планы, придумывать новые ходы и наконец, уже в Нью-Йорке, она рассказала о своей идее Пикси.

– Пикси, ты получишь это место, – пообещала она, – если правильно разыграешь свою карту.

Пикси густо покраснела, что было заметно даже под толстым слоем безупречного макияжа в стиле пятьдесят восьмого года, и наконец выложила все начистоту.

Она сказала, что у нее есть свой план блестящей карьеры. К тридцати годам она намеревалась издавать английский «Вог», а сразу вслед за этим – американский. В соответствии с этим планом, через полчаса после того, как Линдсей объявила, что уходит из газеты, Пикси отправилась наверх, в святая святых, то есть в кабинет Макса. Три вымуштрованных секретарши сначала не обратили на нее ни малейшего внимания, а потом дружно велели удалиться. Однако Пикси никуда не удалилась, а просидела перед кабинетом два с половиной часа, пока наконец в восемь вечера Макс не сжалился над ней и не дал ей три с половиной минуты аудиенции.

– Очень похоже на Макса, – задумчиво пробормотала Линдсей, еще не оправившаяся от изумления.

Это было замечательно, продолжала Пикси, потому что ей требовалось не больше двух минут. Войдя в святилище, она сразу заявила Максу, что заслужила повышение, и что если она его не получит, то немедленно уйдет в «Вог», который давно за ней гоняется, а если получит, то она намерена внести в раздел некоторые изменения.

– Изменения? – слабым голосом повторила Линдсей, не веря своим ушам.

Пикси представила Максу список этих изменений, коих насчитывалось пятнадцать. Макс прочитал список, рассмеялся и предложил ей выпить. Они обсудили пятерых детей Макса и личную жизнь Пикси. Пикси решила, что, несмотря на его костюм и произношение, с Максом можно иметь дело. В результате было решено, что, если Линдсей не передумает, место редактора раздела моды займет Пикси.

– Да, и я раскрутила его на пять тысяч, – как бы невзначай добавила Пикси.

– Пять тысяч? Ублюдок! Лживый, двуличный…

– Это было очень легко, Линдсей. Ты могла бы добиться этого в любое время. Ты просто никогда не сражалась на финансовом фронте. Макс – душка, котик…

– Да, с очень острыми когтями. Ты уверена, что он не выцарапает из тебя обратно эти пять тысяч? Он наверняка попытается. Послушай, неужели вы действительно обсуждали даже твое жалованье?

– Конечно, а как же иначе?! Но, разумеется, пока предположительно.

И тут Линдсей, уже несколько оправившаяся от потрясения, разразилась смехом. Она смеялась над самоуверенностью Пикси, над Максовыми замашками завзятого игрока в покер, но больше всего она смеялась над собственной наивностью и тщеславием. Ей не приходило в голову, что она может оказаться заменимой. Она думала, что Макс будет изо всех сил стараться ее удержать, что Пикси никогда не придет в голову рассчитывать на ее место. Прозрев, она вначале сильно расстроилась, потому что оказалось, что ее можно заменить и как жену, и как мать, и, наконец, как редактора. После приступа жалости к себе ее доброжелательность, здравый смысл и природный оптимизм взяли верх. Такие уроки, небольшие репетиции, которые жизнь устраивает для каждого, приносят пользу – начинаешь понимать, что в конечном счете незаменимых людей нет, и главное доказательство тому – смерть.

Теперь, глядя, как Пикси усердно перерывает содержимое платяного шкафа, выбирая наряд для встречи, которая вопреки ее представлению вовсе не была любовным свиданием, Линдсей подумала, что откровения Пикси принесли ей двойную пользу: во-первых, они породили в ней приятное сознание собственной мудрости и терпимости, а во-вторых, теперь она твердо знала, что обратной дороги нет. Возможности менять решения, возможности, которой, как Линдсей теперь понимала, она слишком часто пользовалась, теперь не стало. Это было хорошо – мосты сожжены, и Рубикон перейден. Она почувствовала прилив энергии и вскочила с кровати.

– Вон то красное платье, – твердо сказала она. – Я пойду в красном платье.

У Пикси округлились глаза.

– Из магазина готовой одежды? – только и сказала она.

– А что в нем плохого? Прекрасное платье. Многим нравится. Например, Роуленду Макгиру.

Пикси перевесила красное платье в самый дальний угол шкафа. Она достала черный костюм, белую шелковую блузку, чулки, черные туфли на высоких каблуках и нитку искусственного жемчуга, который при подходящем освещении выглядел как искусственный жемчуг от Шанель.

– Отверни бра в сторону, – приказала она Линдсей. – Мне нужен мягкий свет. Так, прекрасно, сосок чуть обозначен – это для Колина. Не спорь со мной, я лучше знаю. И никогда не ссылайся на Роуленда Макгира, когда речь идет об одежде. Он мне безумно нравится, но он ничего не понимает в том, что делает женщину красивой. Роуленда должно больше интересовать, что у нее под одеждой. – Она улыбнулась. – И конечно, он…

– Да, да, да, – поспешно произнесла Линдсей. Она повернула бра и быстро надела блузку. Она знала, что Пикси вот-вот разразится речью на тему физических совершенств Роуленда Макгира, его выдающихся сексуальных достоинств и любовных похождений. Этот монолог мог иметь то более, то менее приличную форму и обычно тянулся долго и нудно, как поэма Гомера. Линдсей совершенно не нравилось слушать ни о прошлых романах Роуленда, ни о подробностях нынешних. Мнение Линдсей в любом случае оказывалось совершенно бесполезным, потому что, по убеждению Пикси, она подходила к Роуленду с заведомо неверных позиций. Пикси считала, что любой мужчина в присутствии женщины думает только о том, как бы с ней переспать.

Линдсей заткнула уши, чтобы не слышать комментариев Пикси, но это не помогло.

– Так вот, скажи мне честно, – говорила Пикси. – Я права? Вы с Роулендом когда-нибудь…

– Что? – негодующе воскликнула Линдсей. – Конечно, нет. Ради Бога, Пикси…

– Очень жаль, судя по тому, что говорят, это божественно. Хотелось бы знать, правда это или нет. – Она глубоко вздохнула. – Лучший в мире секс! Восемь раз за ночь! Мечта!

– Не будь идиоткой. – Линдсей начала натягивать чулок. – Никто не делает этого восемь раз за ночь. Больше не значит лучше, Пикси. Запомни это.

– Конечно, Линдсей, тебе лучше знать, – самым смиренным тоном ответила Пикси. – Тебе лучше знать… – Глаза у нее сузились. – А ты говоришь мне правду? Ты уверена, что никогда с ним не трахалась? Ни разу? Ты, случаем, не забыла?

– Ни разу. Роуленд – мой коллега. Не могли бы мы сменить тему, и прямо сейчас?

– Хорошо, хорошо. – Вид у Пикси был задумчивый. – Просто… я раз или два замечала, как он смотрит на тебя, и могла бы поклясться, что…

Линдсей надела юбку, жакет и туфли. На это потребовалась минута. За это время ей удалось обрести присутствие духа.

– В чем ты могла бы поклясться? – спросила она наконец.

– Ни в чем. Это я так. Может быть, он просто восхищался твоей работой, хотя у меня сложилось другое впечатление.

– Ерунда, – твердо сказала Линдсей. – Чушь. Романтические бредни. А, кстати, когда это было?

– Давно, еще летом. – Пикси нетерпеливо взмахнула рукой. – Ты тогда была в том кремовом платье.

– Правда? Оно мне всегда нравилось.

– И в другой раз, когда вы с ним прямо с работы должны были идти в театр. Кажется, в сентябре.

– Я помню. Восьмого сентября.

– Он подавал тебе пальто, и я заметила у него на лице такое выражение… – Пикси пожала плечами. – Может, мне просто показалось. Ты, как обычно, пилила его, наверное, поэтому не заметила.

– Я пилила его? – Линдсей недоуменно подняла брови. – Пикси, ты с ума сошла! Я никогда этого не делаю.

– Ты никогда не перестаешь это делать. – Пикси взглянула на нее с жалостью. – Я знаю, что ты не со зла, и он это знает, но у тебя гадкий язык, ты все время обижаешь Роуленда. Очень жаль, потому что у тебя мог бы быть шанс.

Линдсей повернулась к зеркалу и уставилась на свое отражение. Она откусит этот язык, отрежет его. Никогда, никогда больше Роуленд Макгир не услышит от нее резкого ответа, как бы он ее ни провоцировал. Отныне она будет говорить с ним – как друг, разумеется, – нежно и мягко, будет источать на него бальзам своей женственности. Она будет ангелом, обещала она себе, и не только с Роулендом, но и со всеми остальными мужчинами. Может быть, именно резкость и была причиной всех ее проблем? И как удивительно, что Пикси с ее острой чувствительностью считает, что у Линдсей может быть шанс в отношении Роуленда.

Приняв решение измениться и начать практиковаться в мягкости и женственности немедленно – можно прямо сегодня попробовать на Колине, – Линдсей повернулась перед зеркалом. Пикси придирчиво осмотрела ее с головы до ног. Взгляды женщин встретились в зеркале, и обе улыбнулись.

– Ну что ж, должна сказать, ты выглядишь потрясающе. Я неплохо поработала – кожа светится, глаза сияют. Ты совершенно преобразилась. – Пикси искоса взглянула на нее. – Но, по-моему, здесь не только моя заслуга, должна быть еще какая-то причина. Может быть, предвкушение?

– Что? – Линдсей ответила непонимающим взглядом. – Ах, ты имеешь в виду Колина? Ну да, приятно будет спокойно пообедать в каком-нибудь тихом месте.

– Спокойно? – Пикси недоверчиво хмыкнула. – Наверное, он тебе все-таки нравится? Могу понять. Стройный, байронического типа, хорошо сложен, буйные волосы, джинсы на нем сидят потрясающе, хорошо держится.

– До чего же ты наблюдательна, Пикси! Надо будет запомнить все, что ты сейчас сказала.

– И между прочим, довольно предприимчив.

– Предприимчив? – Линдсей энергично помотала головой. – Нет, Пикси, ничего подобного. Он милый, немного ветреный, слегка наивный, не очень уверенный в себе…

– Что ты говоришь? – насмешливо протянула Пикси. – Сначала он узнает, каким рейсом ты летишь, и летит тем же. Потом он убалтывает стюардессу в Хитроу – я сама видела, как он это делает, – и добивается, чтобы вас обоих посадили в первый класс. Я видела тебя с ним в баре. Он пялился на тебя своими голубыми глазами с ангельски-невинным видом. Я вижу этого человека насквозь, Линдсей, и точно знаю, что у него на уме и чего он хочет. – Она захихикала. – И если бы я была на твоем месте, я бы ему это дала. Сегодня же!

Линдсей слушала эту речь молча. С высоты только что обретенной мудрости она с жалостью поглядывала на бедняжку Пикси, которая так узко мыслила.

– Пикси, – сказала она, – ты становишься циничной. Ты отдаешь себе в этом отчет? Когда станешь старше, ты поймешь, что иногда мужчинам и женщинам нравится встречаться и разговаривать. Без всяких задних мыслей, без продолжений в постели.

Пикси презрительно фыркнула. Линдсей почувствовала, что ее характер снова утратил некоторую часть мягкости.

– Черт возьми, Пикси, – начала она и поняла, что язык тоже ее подвел, – знаешь, что мы будем делать после ресторана? Мы поедем туда, где он остановился. И там, Пикси, он меня представит своей тетке, вернее, двоюродной тетке, поскольку она почему-то выразила желание со мной познакомиться. Мне жаль тебя разочаровывать, но ей восемьдесят пять лет, поэтому вряд ли она…

– О-о, он везет тебя к тетке? – Было видно, что Пикси напряженно размышляет. Потом ее лицо озарилось светом. – Тогда, знаешь ли, это серьезно. Это хорошо. Я рада за тебя, Линдсей. Теперь у меня сложилась более определенная картина – это может быть надолго, я имею в виду несколько месяцев, даже больше. Как хорошо, что мы привели тебя в порядок, у тебя впереди великая ночь! Я все вижу как наяву – ты очаровываешь старую леди, она тебя одобряет, а потом старушке пора баиньки. Он как истинный джентльмен привозит тебя обратно в «Пьер», ну а потом – приглушенный свет, чарующая тихая музыка и тому подобное… – Пикси доверительно взяла Линдсей за руку. – Хочешь я дам тебе с собой немного травки? У меня есть запас. Иногда очень помогает, когда надо с кем-то трахнуться в первый раз – снимает напряжение, дает уверенность, что все идет как надо.

После этой фразы мягкость характера окончательно испарилась, и Линдсей возмущенно оттолкнула ее руку.

– Пикси, ты что, совсем спятила? Или, может, оглохла? Сколько раз я должна повторять? Мы просто обедаем, потом едем к его тетке, а потом я возвращаюсь в отель. Одна. Если ты не слышишь, читай по губам: я не собираюсь ни с кем трахаться, как ты выражаешься. Ты усвоила?

Пикси была смертельно оскорблена. Она одарила Линдсей возмущенно-недоверчивым взглядом, отпустила несколько едких замечаний относительно женщин, которые носятся со своей псевдодобродетелью, и решительно направилась к двери.

– Бедный Колин, – сказала она на прощание. – Линдсей, это низко и подло с твоей стороны. Я в тебе разочаровалась. – Она открыла дверь. – Знаешь, как я называю подобное поведение?

– Лучше не говори, – взмолилась Линдсей.

– Я называю его чертовски аморальным, – возвестила Пикси и ушла, гордо хлопнув дверью.

Линдсей очень удивилась, когда поняла, что именно понимает Колин под «тихим ресторанчиком». Ресторан находился на Пятьдесят пятой Восточной улице, был очень знаменит и роскошен. Поняв, что именно он является местом назначения, Линдсей резко остановилась в нескольких метрах от входа под розовым навесом. Она уже собиралась сказать, что выбор Колина слишком экстравагантен, а посетителей в этом ресторане обдирают как липку, но вспомнила о своем решении избегать резких высказываний.

– Колин, вам не кажется, что здесь может оказаться не совсем подходящая обстановка? – сказала она.

Колин озадаченно взглянул на нее, не понимая, что она имеет в виду.

– Да нет, это очень приятное место, – наконец ответил он. – Я уверен, вам понравится. Здесь прекрасная кухня и карта вин в милю длиной. Метрдотель очень симпатичный. Его зовут Фабиан, и он за нами присмотрит.

Линдсей так и подмывало возразить, что к метрдотелям в нью-йоркских ресторанах такого класса применимы какие угодно определения – высокомерный, грубый, заносчивый, – но только не симпатичный. Прежняя Линдсей так бы и сказала, но новая Линдсей лишь издала нечленораздельное восклицание.

Вопреки ожиданиям и страхам Линдсей, столик, за который их посадили, оказался одним из лучших, и какой-то человек – она не сразу поняла, кто это, – человек с приятным глубоким голосом и несомненным французским акцентом произнес фразу «ваш обычный столик». Этот обычный столик был расположен в тихом, уютном углу. На белоснежной льняной скатерти стояли свечи и со вкусом подобранные цветы. Официант под присмотром доброжелательно улыбающегося седовласого мужчины открывал бутылку шампанского. Ей пришло в голову, что улыбающийся мужчина скорее всего и есть тот самый Фабиан.

– Весьма рекомендую, мистер Лассел, – говорил Фабиан. – Урожая семьдесят шестого. Я помню, вам оно понравилось.

Перед Линдсей появилось меню в кожаном переплете. Открыв его, она заметила, что там значатся три вида икры, омары, приготовленные пятью разными способами, но цены не указаны.

– Bon appetite, – сказал Фабиан, и Линдсей поняла, что этот человек ей очень нравится. Он удалился. Колин произнес гаэльский тост, который, по его словам, он услышал в Шотландии.

Линдсей отпила глоток шампанского, на вкус оно оказалось восхитительным, несравненно лучше, чем все, что ей когда-либо доводилось пробовать. Вспомнив о своем новом имидже, Линдсей сладким голосом спросила Колина, как он провел день.

– Отвратительно. Просто ужасно. Посмотрите, у меня до сих пор трясутся руки. – Он протянул ей руку.

Линдсей взяла его за руку и не обнаружила ничего особенного.

– Все в порядке. Совсем не дрожит. По крайней мере теперь.

– Правда? – В невинных голубых глазах мелькнула искорка смеха. – Это удивительно. Пощупайте пульс.

Линдсей нашла пульс и сосредоточенно нахмурилась.

– Учащенный, – объявила она наконец. – Явно учащенный.

– Я так и думал. Это злой гений во всем виноват.

В своей обычной непринужденной манере Колин стал развивать тему злого гения, а потом переключился на несносный характер Ника Хикса. Он был остроумен, но Линдсей слушала вполуха. В глубине ее сознания шевелились неясные подозрения, и она хотела их проверить. Это было не просто, потому что приходилось следить за тем, что говорил Колин, да еще решать, что выбрать из обширного меню.

Во-первых, в поведении Колина появилось что-то новое, она заметила это, когда он взял ее за руку. Однако, возможно, ее подозрения беспочвенны и навеяны разговором с Пикси. Во-вторых, его костюм. До этого дня она никогда не видела его в костюме, а эта великолепно сшитая тройка, темно-серая в тоненькую, едва различимую полоску, несомненно, относилась к разряду выдающихся произведений. Глядя на нее, становилось ясно, что имеют в виду англичане, когда говорят, что костюм «построен». Итак, костюм, выбор ресторана, прием, который был здесь ему оказан… Подозрения приобретали чудовищные размеры. Линдсей пришло в голову, что Колин Лассел может оказаться очень богат.

Хуже этого ничего не могло быть. Линдсей не любила богатых людей вообще и богатых мужчин в частности. Опыт подсказывал ей, что рано или поздно властность и бесчувственность, неизбежно сопутствующие богатству, вылезают из человека наружу. Почувствовав на себе взгляд Колина, она низко опустила голову, вглядываясь в меню. Мясо или рыба, флирт или дружеский интерес, богатый или обыкновенный?

– Не могу решить, – искренне пробормотала она.

– Ну, на икру здесь можно положиться, если вы, конечно, любите икру, – с дружеским участием посоветовал Колин. – Омар всегда великолепен. Тетя Эмили обожает омаров.

Перед Линдсей забрезжил выход – в обоих смыслах.

– Начну с омара, – сказала она. – Отварной, холодный. Потом, я думаю, морской язык. Прекрасный костюм, Колин. Это в честь тети Эмили?

– Разумеется, нет. Это в вашу честь. Рад, что он вам нравится. Я откопал его в одном лондонском магазинчике. Пожалуй, закажу то же, что и вы.

Коллин дал распоряжения официанту, бесшумно возникшему у его стула. Потом он открыл карту вин, больше похожую на том из собрания сочинений классика, быстро полистал страницы и сделал знак другому официанту, также возникшему будто из воздуха.

– У них есть отличное «Монтраше». Линдсей, вы любите «Монтраше»?

Линдсей, для которой алкоголь был просто алкоголем, чем-то вроде лекарства, предназначенного для успокоения нервов, вспомнила, что вроде бы она как-то раз пила вино с таким названием, и ей очень понравилось.

– Я люблю все совиньоны, – ответила она.

– О-о… – Колин смутился. – Это вообще-то белое бургундское, но если вы предпочитаете…

– Нет-нет, – поспешно проговорила она, – бургундское я тоже люблю. Я все люблю.

Колин улыбнулся.

– Пока мы займемся шампанским. Потом «Монтраше» семьдесят восьмого. К рыбе. – Официант ушел.

Колин взглянул на Линдсей со странным выражением.

– Думаю, лучше оставаться трезвым, – многозначительно сказал он.

– Да, – подтвердила Линдсей, все еще продолжавшая прикидывать, что в действительности мог означать безупречный костюм Колина. – После того ленча в Оксфорде я решила никогда больше не напиваться.

– И я тоже, – согласился Колин.

– Кажется, вас здесь знают?

– Немного. – Он встретил ее взгляд не дрогнув. – Это из-за тети Эмили. Это у нее любимое место.

Линдсей открыла было рот, потом снова закрыла и после короткой паузы произнесла лишь:

– Правда?

Оказалось, что большего и не требовалось. Колин охотно пустился в объяснения.

– Видите ли, она живет неподалеку отсюда. У нее квартира в этом поразительном сооружении, которое в десятом году построил знаменитый Хиллиард Уайт. Мне бы хотелось вам его показать – потому я и подумал, что можно было бы навестить тетю. Это одно из самых необычных зданий в Манхэттене, и оно осталось практически в первозданном виде. Ни одна деталь не изменена. Только «Дакоту» можно считать архитектурным сооружением того же класса, но даже «Дакота» не может с ним соперничать.

Линдсей была рада получить свидетельство действенности мягкой и женственной манеры вести беседу, но она не собиралась дать увлечь себя проблемами архитектуры.

– Но ведь и вы часто здесь бывали? – спросила она.

– Когда я бываю в Нью-Йорке, то всегда сюда заглядываю – с тетей Эмили, разумеется. Она-то ходит сюда уже триста лет. Видите ли, я думаю, ее приучил отец. И она впервые привела меня сюда, когда мне было восемь, так что это уже стало семейной традицией и очень ее бодрит. Понимаете, она чувствует себя все более и более одинокой, хотя, разумеется, никогда в этом не признается. Почти все ее друзья поумирали или уже не выходят из дому, а она все еще полна энергии и неутомима. Истинная дочь своего времени! Надеюсь, она вам понравится. Я ее очень люблю.

Колин говорил так искренне, что у Линдсей потеплело на сердце. Подозрения отчасти рассеялись. Совет присяжных выносит оправдательный приговор, решила она, и действительно, у Колина слишком покладистый характер для богатого человека.

– А эта тетя с материнской стороны или с отцовской? – спросила она. Омар требовал изрядного внимания, и потому она не заметила, что при этом вопросе Колин слегка напрягся.

– С материнской. Моя мать была американкой. – Он замолчал и потом добавил: – Она умерла, когда мне было восемь лет.

– О, Колин, простите меня, я и не знала, – Линдсей с раскаянием взглянула на него и положила ладонь на его руку. К ее удивлению, он покраснел. Он медленно и мучительно заливался краской от воротника своей безупречной рубашки до корней волос, он краснел, как краснели героини в романах прошлого века. Линдсей сочувственно сжала его руку и неуверенно спросила: – Колин, что случилось? Что-то не в порядке?

– Все! – вырвалось у него. – Зачем я все это сделал? Надо было думать. Мне следовало догадаться, что вам здесь не понравится. Я понял это с самого начала, но решил, что все обойдется. А теперь я вижу, что вы стараетесь быть вежливой, но все равно это катастрофа. Зачем я вас тащу знакомиться с тетей? Я просто идиот. Надо было повести вас в ночной клуб или что-то в этом роде.

– Я ненавижу ночные клубы, – вставила Линдсей поспешно.

–…А этот ресторан! Мне надо сходить к психиатру, проверить голову. Вам нужно что-нибудь новое, модное, как, скажем, эти заведения в Сохо. Тысяча столиков, калифорнийская кухня…

– Колин, послушайте…

– Я же знаю эти кабачки, мог бы их обзвонить. Почему я об этом не подумал? И зачем я завожу разговоры об архитектуре? Господи! Я же видел, что вам смертельно скучно, и тогда переключился на тетку. Тетка и злой гений. Можно подумать, вы всю жизнь только и мечтали о них послушать.

– Колин, – Линдсей крепче сжала его руку, и через некоторое время он наконец успокоился.

– Вот так, уже лучше. Теперь выслушайте меня. Я ненавижу эти ресторанчики в Сохо. И везде где бы то ни было. Я терпеть не могу калифорнийскую кухню и нахальных официантов. Мне не нравится, когда люди непрерывно переходят от одного столика к другому и высматривают знаменитостей. А здесь мне нравится. Очень.

– Правда? – Колин недоверчиво взглянул на нее. – Вы это говорите, чтобы меня утешить?

– Нет. Честное слово. Здесь просто замечательно. Такого шампанского я не пила никогда в жизни. Я с нетерпением жду встречи с вашей теткой и мечтаю доесть этого омара. А пока я буду это делать, вы можете говорить об архитектуре, о своей семье и о злом гении – мне ни капельки не скучно. – Она на мгновение заколебалась. – Хотите, я скажу, что меня беспокоило?

– Хочу.

– По правде говоря, меня беспокоил счет, потому что, как мне кажется, это будет что-то катастрофическое.

– Катастрофическое? – Колин понемногу приходил в нормальное состояние. – Я был к этому готов.

– Вот именно. Это очень мило с вашей стороны, но в этом не было необходимости.

– Мило? – Колин нахмурился.

– Я имею в виду, что вы проявили необыкновенную галантность. Но вы же не миллионер, и поэтому…

– Увы, нет. – Колин улыбнулся. – Но, знаете ли, Томас Корт довольно щедр. Вот я и решил, что ничего страшного не случится, если я раз в жизни гульну на всю катушку.

Он сказал это с таким простодушием, с такой подкупающей улыбкой, что Линдсей устыдилась своих подозрений. Ее лицо просветлело, она облегченно вздохнула.

– Я очень рада, что вы не миллионер. Ненавижу богачей, они мешают жить нормальным людям. Вы согласны?

– Согласен, – кивнул Колин после минутной паузы. – Давайте выпьем еще шампанского.

– Но все же, – продолжала Линдсей, – вы вели себя неразумно. Обещайте, что вы позволите мне заплатить половину, хорошо?

Колин колебался. Некоторое время он смотрел на Линдсей с непонятным выражением. Линдсей подумала, что он выглядит так, словно кто-то подкрался сзади и нанес из-за спины неожиданный удар. Потом на его лице появилась улыбка. Брови, которым Катя присвоила эпитет «мефистофельские», приподнялись и изогнулись, голубые глаза засветились теплом. Катя была права, мелькнуло в голове у Линдсей, и Пикси тоже: Колин Лассел не только красив, но и очень привлекателен. Ее не тянуло к нему, но теперь она понимала, что могли видеть в нем другие женщины.

– Люблю независимых женщин, – сказал он. – Теперь вы можете доесть омара, но сначала вам придется убрать руку.

Линдсей, совершенно забывшая о том, что держит его за руку, отпустила ее и принялась за омара. Она размышляла о характере Колина, который, ей казалось, она теперь понимала. Он истинный англичанин, думала она, и в этом ключ к его характеру. Он англичанин, мягкий, добрый, возможно, не настолько неопытный в отношении женщин, как она решила вначале, но трогательно чувствительный и неспособный на обман и предательство. Она начинала понимать, что связывало его с Роулендом: оба были склонны к иронии. Колин, наверное, был немного моложе Роуленда, говорить с ним ей было несравненно легче, чем с Роулендом. Она решила, что должна все время помнить о его уязвимости и щадить его. Своей неуверенностью в себе он напоминал ей Тома. Его хочется защитить, оберегать, подумала она и, подняв глаза, одарила Колина теплой, почти материнской улыбкой. А Колин, заметив свет этой улыбки, испытал острое разочарование, но поскольку он и вправду был истинным англичанином с безупречными манерами, ничем его не выдал.

Он напомнил себе, что только что довольно удачно преодолел крутой поворот. Теперь они снова были на прямой дороге. Прибавь газу, посоветовал он себе и похлопал по карману пиджака, в котором лежал некий конверт.

Когда лучше всего его вручить? Перед уходом? Может быть, за кофе? Или когда он будет провожать Линдсей обратно в отель? Он решил положиться на обстоятельства. А пока, думал он, надо вести себя очень осторожно. Линдсей замечает детали, предательские детали вроде костюмов.

Когда Линдсей отвернулась, он под прикрытием скатерти снял с руки золотые часы от «Патек Филипа», потому что вряд ли можно было заявить, что он и их откопал в одном магазинчике. Он сунул часы в карман и сразу ощутил себя в большей безопасности.

– Итак, – сказала Линдсей, улыбаясь самой чарующей и женственной улыбкой, – расскажите мне о доме, где живет ваша тетя.

От этой улыбки у Колина закружилась голова, хотя он почти не пил.

– Он называется «Конрад», – начал он, – и это очень странное, я бы даже сказал, зловещее место.

9

Тем же вечером, оставшись один в своих мрачных апартаментах, Корт тоже вел разговор о «Конраде», и этот диалог был страстным и напряженным, несмотря на то, что происходил лишь в его сознании. Он начался сразу после того, как ушли Марио, Талия и Колин.

Как только за ними закрылась дверь, в его сознание потоком хлынула какофония возражений, упреков, жалоб, невнятных утверждений и необоснованных обвинений. Корт неподвижно стоял в темной комнате в стороне от лампы, освещавшей его рабочий стол, не пытаясь сопротивляться хаосу, объявшему разум. Он давно привык к этому наваждению: каждый раз, когда он прекращал работу – процесс, требовавший всей его энергии и силы воли, – он чувствовал себя обессиленным и опустошенным, а в сознании возникало нечто вроде энергетического вакуума, куда могло устремиться все, что угодно.

На этот раз – «Конрад». Корт застыл в ожидании, стараясь дышать как можно ровнее. Он знал, что через некоторое время какофония утихнет, а хаос обретет более упорядоченную форму. Он зафиксировал взгляд на одном из предметов – каком, не имело значения, – в данном случае это был оконный переплет. Рейки восьми футов в высоту и, по крайней мере, шестифутовой толщины встречались, образуя крест, что казалось ему не символичным, а просто немного забавным, поскольку он был неверующим. Он смотрел на этот крест, отмечая про себя, что на улице слышны возбужденные голоса. Этот англичанин-менеджер явно дал волю своим чувствам, но он с равным успехом мог бы выражать свой протест на языке урду. Корту было все равно, он даже не прислушивался к его словам.

Через некоторое время, когда голос Лассела смолк и настала тишина, диалог с женой, который он мысленно продолжал вести, стал более спокойным, ее возражения слышались все реже и наконец совсем стихли, теперь Корт слышал только собственный голос. «Зачем? – говорил он. – Зачем тебе нужен этот «Конрад»?»

Он сразу почувствовал прилив сил и сказал себе, что приступ помрачения, кажется, прошел. Остались лишь многочисленные «зачем» и «почему», эти давно знакомые демоны, постоянно мучившие его. Во всяком случае, теперь можно было пошевелиться, снова обратиться к реальности, хотя он отдавал себе отчет в том, что, кроме работы, в его жизни нет ничего по-настоящему реального. Он поднял одну из картонных коробок, загромождавших комнату, и поставил ее в круг света на черный рабочий стол.

Он больше не взглянул на кучу цветных снимков, в беспорядке разбросанных по столу, не собираясь ни просматривать их, ни приводить в порядок. Каждый день, приступая к работе – здесь ли, в студии ли, – он точно знал, какой конкретной цели собирается достигнуть и сколько душевных сил, воли и энергии потребуется на ее достижение. Стремясь к этой точке, он останавливался на полуслове, на полукадре, а тех, кто с ним работал, он тащил за собой, не гнушаясь никакими средствами. Он злился, раздражался, запугивал, оскорблял, льстил или очаровывал – все, что угодно, лишь бы достигнуть пункта назначения.

Он открыл крышку коробки, сдвинул все, относившееся к съемкам, на край стола. В течение всего дня эти бумаги обладали магической силой, ибо были сырьем, необходимым для его искусства, столь же ценным, как и пленка, камера, актеры и свет. Теперь они не имели над ним никакой власти и вновь должны были обрести ее завтра в семь утра.

Из коробки он вынул материалы, собранные для него специалистами. Там было все, что касалось «Конрада»: старые журналы по архитектуре, пачки фотографий, старых и новых, фотокопии оригинальных планов здания, более полувека хранившиеся в архивах. Корт выложил все это на стол и уже не в первый раз стал внимательно изучать.

Он рассматривал казавшийся ему гротескным фасад с его барочными излишествами и готическими башенками, придававшими зданию таинственный вид. Ему не нравился зияющий зев входа, окна, похожие на бойницы, прорезавшие башенки, пунктирной линией подчеркивавшие линию кровли и угрожающе устремленные на зрителя, как бесчисленное множество голодных глаз.

Его жена мечтала купить квартиру номер три, расположенную в северной части здания и выходящую окнами на Центральный парк. Она уже несколько раз смотрела ее и каждый раз упорно отказывалась брать его с собой.

– Томас, – говорила она, – ты ведь не хочешь, чтобы я там жила, и не веришь, что меня туда пустят. Так в чем же дело?

Тогда он обращался к этим материалам. Сейчас он изучал планы, созданные архитектором Хиллиардом Уайтом восемьдесят лет назад. По плану он мог понять, как расположены комнаты в квартире три, мог оценить их размеры, а фотографии и описания в журналах и книгах давали представление об интерьере. Он почти воочию видел анфиладу больших комнат, двери из которых вели в другие комнаты. Квартира была огромной, и только теперь он понял, что она к тому же двухуровневая. В аттике – на втором этаже, вход на который было не так-то просто отыскать, – располагались спальни, и в одной из них собиралась спать его жена. Уже состоялась ее последняя встреча с правлением «Конрада», а завтра утром должна была решиться ее судьба.

Предположим, что вопреки всем расчетам они ответят «да», думал Корт. И как тогда попасть на второй этаж, в ее спальню?

Он склонился над планом. Неспециалисту было довольно трудно его расшифровать, но все же Корт нашел лестницу. Там была лестница, но где она начинается?

Он понял, что план не дает полного представления о действительности. Это было все равно что смотреть в ярко освещенную комнату с улицы: когда все ее тайны уже готовы предстать взору соглядатая, кто-то подходит к окну и задергивает портьеру.

Вдруг его охватил гнев, руки задрожали. Яростным движением он смахнул на пол бумаги, и тут же в голове снова воцарился хаос, и два голоса снова вступили в бесконечный спор. «Это так мучает меня, Томас, так мучает», – жаловалась жена, и тогда он закричал на нее, заставил умолкнуть.

Он доказал ей, что с самого начала ее план был чистым безумием. Почему она продолжает эти унизительные процедуры, к которым ее принуждает правление, почему они проверяют ее финансовые дела, копаются в подробностях личной жизни? Зачем она наняла за огромную сумму биржевого маклера, а потом обратилась в одну из самых дорогих манхэттенских адвокатских контор? Все эти деньги и усилия пойдут псу под хвост, кричал он, обрушивая поток упреков на ее склоненную голову. Ни деньги, ни адвокаты не помогут ей проникнуть в «Конрад», а если этот маклер – человек по имени Жюль Маккехни – утверждает обратное, то он просто пользуется ее идиотской доверчивостью. Неужели она этого не видит?

Он напомнил ей, что «Конрад» – кооператив и его правление само решает, кого принимать, а кому отказывать. Уже несколько десятков лет это правление действует в обход всех законов, особенно законов, касающихся дискриминации по расовым признакам, цвету кожи и полу. «Конрад» – это крепость, и ее подъемные мосты не опускаются ни для актрис, ни для разведенных женщин, ни для нуворишей. Неужели ни она сама, ни ее брокеры не удосужились проверить: ни один представитель актерской профессии, не говоря уж о кинозвездах, никогда не жил в «Конраде», хотя очень многие этого хотели. И за двадцать пять лет в этом доме не вырос ни один ребенок.

Там обитали пожилые богатые англосаксы, принадлежавшие к протестантской церкви. Они верили в социальное деление, потому что сами они и все, с кем они не брезговали иметь дело, принадлежали к высшему классу. Они верили в деньги, при условии, что они получены в наследство, что очищало их от скверны, и они верили в Бога епископальной церкви, хотя не следовали ни одному из его учений. Они несут в себе зло, негодовал Корт, и это здание насыщено злом, и я не позволю, чтобы там жил мой сын!

– Наш сын, – мягко поправил его голос жены. – Я хочу там жить, Томас. И у меня другие представления о жизни, чем у тебя. Там я буду чувствовать себя в безопасности. Это не имеет к тебе никакого отношения, это мой выбор. Это моя жизнь.

Этот ответ, который всегда приводил его в ярость, ровным счетом ничего не объяснял. Наташе было от природы свойственно нежелание объяснять себя и свои поступки, и иногда ему казалось, что именно невозможность понять жену и привязывает его к ней.

В порыве злобы на нее и на себя он выскочил из дому в одном пиджаке, забыв о холоде. У него была машина с хорошим надежным шофером, но он не любил, когда кому-нибудь становилось известно о его перемещениях, точно так же, как не любил, когда кто-то знал, о чем он думает. Поэтому он остановил такси, подумав, что надо было бы вернуться домой за пальто, но так и не сделав этого. Разумеется, он опасался холода – как и пыли, дыма, пыльцы и тысячи других невидимых частиц, летающих в воздухе. Это было неизбежным следствием его болезни, из-за которой он временами ненавидел самого себя. Сначала он велел шоферу ехать в «Карлейл», где его ждал сын, но потом он передумал, поняв, что ему нужно что-то другое, и поехал в театр, где сейчас его жена выходила на сцену в ночном представлении «Эстеллы».

Почему? Этот вопрос преследовал его всю дорогу, пока автомобиль мчался по шумным людным улицам до Таймс-сквер, и уже потом, когда он стоял возле театра и смотрел на подсвеченную афишу на фасаде, где гигантские буквы складывались в имя его жены.

Почему она собирается поселиться там и исключить его из своей жизни, если она все еще любит его и, так же как и он, нуждается в поддержке и утешении? Почему она так стремится работать с ним и не хочет с ним жить? Вызвано ли это решение вечным страхом перед Джозефом Кингом или есть другая, тайная причина? Он оглянулся через плечо, потому что, как это часто бывало, у него возникло ощущение, что кто-то за ним следит. Никого не обнаружив, он повернул за угол и через служебный вход вошел в театр с привычным чувством, что, может быть, найдет здесь ответ на свои вопросы.

Он дошел до двери в Наташину уборную, где ему преградили дорогу – сначала странное, не то бесполое, не то двуполое существо, которое Наташа выбрала в качестве своего костюмера, а потом один из ее телохранителей, вернее, любимый телохранитель-техасец.

Корт был высоким человеком, но техасец глядел на него сверху вниз. Корт холодно рассматривал этого красивого, прекрасно сложенного блондина, похожего на ребенка-переростка, и думал, может ли тот оказаться более интеллектуальным, чем предполагает его внешность.

– Не думаю, что вы сможете защитить мою жену, если она будет находиться на сцене, а вы здесь.

– Согласен, но так хочет мисс Лоуренс.

– Передайте, пожалуйста, моей жене, что мне нужно с ней поговорить. Сейчас я собираюсь навестить сына и буду ждать ее там.

На лице молодого человека отразилось сомнение.

– Боюсь, что после представления она поедет не в отель. Она обедает со своим маклером по фамилии Маккехни.

– Ах, да, она мне говорила. В таком случае скажите, что я позвоню ей завтра утром.

– Я передам. – Он замолчал, и его голубые глаза, невинные, как небо в деревне, задержались на лице Корта. – Чем еще могу быть вам полезен, мистер Корт?

– Спасибо, мне больше ничего не нужно.

По лабиринту коридоров, через бесчисленные двери он дошел до каменной лестницы и пролет за пролетом стал взбираться наверх. На одной из площадок ему пришлось остановиться, потому что он почувствовал предупреждающее стеснение в груди. Затем он добрался до самого верха, до звуконепроницаемой кабинки со стеклянной передней стенкой, нависавшей над зрительным залом. Отсюда, как из орлиного гнезда, он мог видеть всю сцену. Двое техников, привыкших к его неожиданным визитам, подняли головы, кивнули и снова повернулись к мигающим огонькам панелей компьютеров. Один из них молча протянул ему наушники, и он остался стоять, держа их в руке и наблюдая, как вспыхивают и гаснут бесчисленные зеленые и красные лампочки. У него возникло странное ощущение, что он находится в кабине самолета, что они взлетают, набирают скорость и высоту, и ему казалось, что наконец-то все его вопросы перестанут существовать. Еще миг – и он будет знать все ответы.

Он шагнул вперед к стеклянной стене, на мгновение ощутив головокружение и страх перед открывшейся внизу темной пропастью зрительного зала. Потом далеко-далеко, на другой стороне пропасти, он увидел фигуру Эстеллы, фигуру своей жены.

Он видел, как беззвучно шевелятся ее губы, открывается и закрывается рот, он с нежностью смотрел, как она движется по сцене – прелестная юная девушка в белом платье. Он смаковал ее немоту, потом нехотя надел наушники. В уши ударила волна музыки и с ней голос Эстеллы.

Шла четвертая сцена первого действия, дуэт жестокого ребенка Эстеллы и бедного, униженного и смущенного Пипа. Корт не любил и даже презирал мюзиклы и с пренебрежением относился к создавшим их композиторам. Он советовал Наташе не брать эту роль и сулил ей провал, но ошибся.

Эта музыкальная сцена, одна из наиболее удачных, по всеобщему мнению, ему тоже совсем не нравилась. Он понимал, что партия трудна для исполнения, а в мелодии интригующе переплетаются мажор и минор, но ее горьковатая сладость была ему не по вкусу. И тем не менее он оказался беззащитен перед этой музыкой. Голос жены прорывался к нему в мозг и бил по сердцу, как он ни пытался сопротивляться.

Томас снова почувствовал, как сжимается грудь, услышал собственный сдавленный стон. Он сорвал с себя наушники и выбрался из кабинки. Потом, не глядя под ноги, стал спускаться по каменным ступенькам, а в ушах у него звучал голос жены. На половине лестницы он свернул не в тот проход и едва не заблудился в лабиринте коридоров, снова нашел дорогу, спустился и выбежал на улицу мимо стоявшего у служебного выхода дежурного, который при виде его издал сочувственное восклицание. Он изо всех сил старался успокоить дыхание и побороть возбуждение, которое всегда усиливало приступы. Оказавшись в темном переулке, он благословил темноту, отошел подальше от театра, от любопытных глаз и, задыхаясь, прислонился к стене.

Астматический приступ был сильным и болезненным. Он слушал сирены и рев автомобилей, каждый из которых извергал в воздух яд, наконец достал ингалятор, который всегда носил с собой. Он закинул голову, нажал на крышку и глубоко вдохнул – раз, другой. На третий раз стимулятор адренорецепторов подействовал, дыхание стало успокаиваться, а кулак, сжимавший грудь, разжался.

Он ждал, стараясь дышать спокойно и неглубоко. В театр через служебную дверь вошли две женщины, вышел один мужчина. На него не обращали ни малейшего внимания, возможно, его даже не видели, и Корт, ненавидевший, когда кто-либо становился свидетелем его приступов, был этому рад.

Он проводил глазами ничем не примечательного мужчину, вышедшего из театра и через минуту исчезнувшего за углом. Ему пришло в голову, что этот мужчина вполне может оказаться Джозефом Кингом, как мог им оказаться любой другой человек, встреченный сегодня, вчера, завтра.

Джозеф Кинг мог сидеть за рулем такси, принимать его заказ в ресторане. Он мог работать бок о бок с ним в проявочной или пить вместе с ним шампанское на кинофестивале. Возможно, Кинг когда-то действительно работал с ним или с Наташей. В последнее время подозрение, что он был каким-то образом связан с кинобизнесом, находило подтверждения: становилось ясно, что он так же хорошо знает кино, как жену Томаса Корта.

Кинг был никем и мог быть каждым. Бессонными ночами Джозеф Кинг часто смотрел на него из зеркала. От этого человека, который убивал свою жертву постепенно, каплю за каплей вводя яд в ухо, было невозможно избавиться. Корт считал его невидимым и бессмертным, даже если бы он умер – а Корт чувствовал, что он не умер, – он продолжал бы жить в сознании людей, подвергавшихся его преследованиям. В этом и заключались его особая опасность и особая сила.

Высокий, маленький, темноволосый, белокурый, старый, молодой? Каким он был? За пять лет Корт не нашел ответа ни на один из этих вопросов. Он стоял, прислонившись к стене, и ждал, пока утихнет сердцебиение и можно будет свободно дышать. Когда ему стало лучше, он оттолкнулся от спасительной стены и двинулся по переулку. Дойдя до угла, он отвел глаза, чтобы не видеть имени жены, пылавшего на фасаде театра. Он смотрел на поток транспорта, выискивая в нем свободное такси, которое увезло бы его от этих омерзительных холодных улиц и доставило бы к сыну. Машина за машиной, все с пассажирами. Боль в груди утихла, но тревога его не оставила.

Когда Наташа за несколько месяцев до развода закрыла для него дверь своей спальни, она говорила, что Томас сам дал власть Кингу – своей верой или полуверой в ложь, которую тот произносил и писал. Она еще утверждала, что это наваждение не только отравило их брак и теперь пронизывало собой всю его работу, оно медленно, но верно съедало его здоровье. «Этот человек – твоя смерть», – однажды сказала она.

Корт не считал свое отношение к Кингу наваждением, но даже если и так, он считал, что его можно извинить. Разве не естественно было пытаться проникнуть в тайну человека, осведомленного о каждом движении его жены и сына и постоянно угрожавшего им? Но он признавал, что в наблюдениях Наташи есть доля истины, во всяком случае, в последние пять лет все самые сильные приступы астмы были связаны с действиями или посланиями Кинга.

Тогда для исцеления нужно было лишь одно – забыть о Кинге, выкинуть из головы все, что этот человек говорил или писал, и процесс могло облегчить молчание – а лучше смерть преследователя. Но Томас Корт не был уверен в том, что он хочет исцеления. Какая-то чрезвычайно отзывчивая и чувствительная часть его личности цеплялась за Кинга, хотя он понимал, что тот разрушает его брак и угрожает здоровью. И вот теперь ему не хватало Кинга. Иногда ночью, лежа в постели и прослушивая записи его телефонных монологов, он испытывал раздражение из-за пятимесячного молчания Кинга, чувствовал, что подспудно ждет новую весточку, новое откровение, новое подтверждение его присутствия. Корт начинал скучать и томиться без этого зловещего допинга.

Он не может обойтись без этой темной стороны, подумал он, когда такси наконец подъехало к тротуару и остановилось. Ему было необходимо прислушиваться к невысказанному. Интересно, отстраненно думал он, наблюдая, как такси прибавляет скорость и как бы с облегчением вливается в поток транспорта, должен ли он объяснять все это жене. Необязательно, решил он в следующее мгновение. Весь их брак покоился на двойственности, и сегодня он еще раз получил этому подтверждение, когда голос жены подчинил его своей власти.

– Вот он, «Конрад», – сказал Линдсей Колин Лассел, остановившись под высоким сводом главного входа. – Теперь вы понимаете, что я имел в виду? Монументальное сооружение, не правда ли?

– Да, я поняла, о чем вы говорили. Боже мой, Колин… – Линдсей подняла глаза на нависавший над ними портик. Архитектор, создавший «Конрад», как рассказывал ей Колин за обедом, был странным человеком, братья-близнецы по фамилии Конрад, которые финансировали этот проект, также отличались некоторыми странностями, а у самого здания было странное прошлое. Дом населяли привидения, и наиболее страшным и мстительным из них считали призрак Анны Конрад, незамужней сестры близнецов, которая много лет назад выпрыгнула из окна квартиры, где жила вместе с братьями, и разбилась насмерть. Глядя на фасад здания, Линдсей пыталась угадать роковое окно.

Призрак Анны Конрад являлся нечасто, но каждый раз с трагическими последствиями, как сказал Колин, не вдаваясь в детали. Линдсей хотела было выведать у него подробности, но теперь, когда она увидела здание, поняла, что лучше этого не делать. Она была слишком впечатлительна и знала, что при соответствующей обстановке воображение способно сыграть с ней злую шутку и устроить встречу с этой женщиной – молодой, красивой и, как сказал Колин, душевнобольной.

Линдсей раньше не раз проходила мимо этого здания, но так и не удосужилась как следует его рассмотреть. Теперь, когда она видела его так близко, да еще ночью, оно казалось особенно величественным и угрюмым. Она оглянулась через плечо на темное пятно в сердце Манхэттена – Центральный парк, потом снова перевела взгляд на огромный провал главного входа.

По обе стороны лестницы в несколько рядов стояли колонны коринфского ордена из желтоватого мрамора, навевая мысли об античных храмах. Колонны поддерживали тяжелый, темный фронтон, и даже неискушенный глаз Линдсей определил, что пропорции нарушены – фронтон был слишком велик, и оттого казалось, что колонны вот-вот рухнут под его весом. Это впечатление усиливалось благодаря декоративным деталям, выбранным архитектором. «Орнамент под червоточину» – таким специальным термином определил Колин этот сомнительный декоративный прием. Линдсей же казалось, что камни и в самом деле изъедены миллионами слепых, голодных червей.

Она невольно вздрогнула. При ближайшем рассмотрении становилось ясно, что сердце Хиллиарда Уайта ни в коем случае не было безраздельно отдано классицизму. Хотя вход и навевал мысли о греческом храме, весь фасад в целом представлял собой чудовищное и эклектичное нагромождение разнородных деталей. Одно было украдено у французов, другое у венецианцев, третье у египтян, четвертое у испанцев – невероятное смешение эпох и архитектурных стилей.

– Бог ты мой, что это такое? – выдохнула она, заметив темное каменное лицо, словно растущее из стены.

– Что-то вроде горгульи, – отвечал Колин, дружески погладив отвратительную голову. – На вашем месте я не стал бы особенно присматриваться к деталям. Некоторые из них могут напугать кого угодно.

– Но что у нее во рту? О-о… – Линдсей осеклась и нахмурилась: под одним углом казалось, что горгулья пожирает змею, но под другим это уже была не змея, а нечто другое.

– Давайте войдем, – смутился Колин, поняв, что увидела Линдсей, и потянул ее за руку.

Он провел ее в вестибюль, поздоровался со швейцаром, затем с портье. Портье Линдсей даже не сразу разглядела, таким крошечным он казался, когда сидел за своей конторкой. Они подошли к тяжелой портьере, занимавшей всю стену, и Линдсей вдруг поняла, что хотя она вроде бы и знает, как попала в этот собор – другое слово подобрать было трудно, – но не представляет себе, как из него выйти. Вход должен был быть где-то сзади, на другом конце нефа, но теперь его почему-то не было видно.

– Здесь полным-полно разных хитрых штучек, – пояснил Колин, с удовлетворением отметивший ее реакцию. – Я вас предупреждал. В «Конраде» очень легко заблудиться, если точно не знать дорогу, а чертежи и планы Уайта словно нарочно сделаны таким образом, чтобы вводить людей в заблуждение. Именно поэтому «Конрад» и считают самым надежным убежищем.

Он оглянулся на портье и улыбнулся Линдсей.

– Не волнуйтесь, на самом деле все не так страшно. Вы впечатлительны?

– Очень.

– Держитесь за меня. – Он кивнул портье. – Мы пойдем по главной лестнице, Джанкарло.

Здесь есть лифт, – продолжал Колин, – но мне кажется, лучше подняться пешком. Эмили живет всего-навсего на втором этаже, а эта лестница заслуживает того, чтобы вам ее показать.

Они прошли несколько шагов по холодному мраморному полу, и она увидела впереди широкую дубовую лестницу, покрытую кроваво-красным ковром. Ее освещали лампы, которые держали в поднятой руке бронзовые арапы. Лестница поднималась по спирали этаж за этажом, так что Линдсей видела лестничные пролеты изнутри. Наверху лестница упиралась в обширное пространство под куполом. До купола было по меньшей мере десять этажей, по широким ступенькам могла бы маршировать армия по десять человек в ряд, и все же она испытывала панику. Было очень тихо и тепло, в воздухе веяло каким-то странным ожиданием, словно ступеньки, перила и арапы затаились, чтобы увидеть, что будут делать новые пришельцы.

– Ну и что вы об этом скажете? Правда чудовищно? – Колин с гордостью оглядывался вокруг. – Просто чудовищно. Каждый раз поражает заново.

Толстые витки радиатора рядом с Линдсей издали утробный всхлип, потом удовлетворенно заурчали. По ее спине побежали мурашки.

– Хичкок дорого дал бы за эту лестницу, – пробормотала она.

– Да, не правда ли? – радостно улыбнулся Колин и со вздохом заметил: – Вот только эти арапы… Несколько лет назад были попытки от них избавиться, но тетя Эмили мигом их пресекла.

– Они ей нравятся?

– Боюсь, что нравятся. – Он замялся. – Дело в том, что с определенной точки зрения она права: они действительно оригинальны. А Эмили прожила здесь всю жизнь. Она здесь родилась.

Линдсей, которая уже не испытывала такого острого желания навестить тетю Эмили, почувствовала, что у Колина тоже возникли какие-то сомнения, и мысленно отметила, что, кажется, уже научилась разбираться в его душевных состояниях.

– Я как раз думаю, – тактично начала она, – что уже очень поздно. Мы просидели в ресторане дольше, чем рассчитывали. В конце концов, вашей тете восемьдесят пять, и…

– О, проблема не в этом. Эмили – типичная сова, и режим у нее очень необычный. Она спит урывками днем, хотя, разумеется, никогда в этом не признается, а иногда вообще невозможно догадаться, спит она или нет. Для Эмили сейчас самое начало вечера. Около полуночи она обычно очень оживляется.

Линдсей теперь еще более отчетливо видела, что он нервничает.

– Но какая-то проблема все-таки есть? – мягко спросила она. – Колин, скажите мне прямо, в чем дело?

– Ну, она немного глуховата…

– И всего-то?

– Временами она может показаться несколько странной, – признался он наконец.

Линдсей пыталась представить себе, что он имеет в виду. С приветом? Эксцентрична? Слегка не в себе? Сумасшедшая на девяносто пять процентов?

– Ну что ж, тогда я очень рада, что вы со мной, – сказала она. – С вами я чувствую себя в полной безопасности.

Едва закончив фразу, она вдруг осознала, что это правда. По неизвестным причинам присутствие Колина действительно придавало ей уверенности. Колин тоже сразу успокоился и повеселел. Что было тому виной – комплимент или прикосновение, – неизвестно.

– Нет, вы не подумайте, она не сумасшедшая, – объяснял он, – а действительно немного странная. Обожает шокировать людей. Я должен предупредить вас заранее.

И Линдсей устремилась навстречу загадочной тетке Колина. Дверь им открыла пожилая горничная, которая, шурша юбкой, проводила их в огромную полутемную гостиную.

Старая, очень старая женщина с морщинистым лицом и властными манерами протянула ей руку. Линдсей с интересом взглянула ей в лицо и как можно любезнее произнесла:

– Счастлива познакомиться с вами, мисс.

– Вы опоздали, – услышал Томас Корт, войдя в уютный номер своей жены. Он прошел мимо Анжелики, не здороваясь и не удостоив ее взглядом. Корт часто бывал невежлив, даже груб, и она к этому привыкла.

– Я говорил с телохранителем, – на ходу бросил он.

– С каким телохранителем?

– В театре, – раздраженно буркнул Корт. – Как его там? Джон, Джек…

– Джек. – Анжелика взглянула на него с презрительной насмешкой. – И поэтому вы опоздали больше чем на час? То есть вы хотите сказать, что целый час разговаривали с телохранителем? Джонатан ждал вас.

– Меня задержали, говорю же вам!

– Его спать не уложишь, пока он не поговорит с вами. – Она замолчала. Корт, который за все это время ни разу на Анжелику не посмотрел, повернулся к ней спиной. – Мария специально осталась с ним посидеть. Они смотрят новые книги про животных. Он так хотел их вам показать.

– Кто такая Мария? – перебил ее Корт.

Анжелика снова вздохнула.

– Вы ее видели на прошлой неделе. Мария приходит делать Наташе массаж перед спектаклем. Она занимается ароматерапией. Темные волосы, очки. Она приятная девушка, и Джонатан к ней очень привязался.

– Хорошо бы от нее как-нибудь избавиться. Здесь и так постоянно крутится слишком много женщин.

Анжелика, не в первый раз слышавшая подобные замечания, не ответила. Она вышла из комнаты, и Корт услышал в отдалении женские голоса. Ароматерапевт, преподавательница пения, две секретарши, специалистка по йоге, обучавшая Наташу приемам релаксации, личный тренер, тоже женщина, – по представлению Корта, Наташа все время проводила в окружении помощниц и приспешниц женского пола, и ему было отвратительно их благоговейное жужжание, добросовестность, с которой они обустраивали улей, обхаживали матку, кормили, защищали и чистили ее. Он считал это нездоровым. У Наташи всегда была склонность окружать себя жрицами, а после развода эта склонность усилилась, и он часто говорил ей об этом.

– Добрый вечер, – услышал он женский голос. Он обернулся. Рядом с Анжеликой он увидел эту самую Марию, надевавшую пальто. Как большинство Наташиных жриц, она была некрасива – толстая, с волосами неопределенного цвета, собранными в пучок, в идиотских очках с толстыми линзами. Он отметил, что Мария явно смущена его присутствием. Она бросила растерянный взгляд на Анжелику, застенчиво ему улыбнулась, причем улыбка удивительным образом изменила ее лицо и сделала его почти привлекательным.

– Ваш сын еще не спит, – сказала она. – Он замечательный мальчик. Он так хочет показать вам книгу о китах, мистер Корт. – Она взглянула на Анжелику. – Я решила сегодня обойтись без сказки. Знаете, если у него кошмары… Поэтому мы просто смотрели книги о животных. Он необыкновенно развит для своего возраста… Боже, уже поздно, мне пора идти.

Томас холодно кивнул и через некоторое время услышал за дверью женский смех.

Когда Анжелика, проводив Марию, вернулась, он нервно шагнул к ней навстречу.

– Кошмары? Какие кошмары? Наташа мне ничего об этом не говорила.

– Он иногда просыпается по ночам, – ответила Анжелика, отводя глаза. – Это происходит уже довольно давно.

– Что значит давно?

– Ну, началось в то время, когда вы разводились, потом все прошло. А вот сейчас опять…

– Когда он приезжает ко мне в Монтану, у него никаких кошмаров не бывает. Прошлым летом все было в порядке. Это все из-за того, что он сидит здесь как в тюрьме, а его матери вечно не бывает дома.

– Она должна работать. Но в любом случае это скоро кончится. Она не сегодня-завтра уйдет из «Эстеллы», а потом…

– Ей вообще не следовало браться за эту роль. – Он раздраженно махнул рукой. – Я должен поговорить с ней о Джонатане. Почему мне никто не сообщил, что у него кошмары?

– Наверное, потому, что вы не спрашивали.

Анжелика никогда не скрывала неприязни к Корту. Это была даже не неприязнь, а упорная, непримиримая враждебность, и он платил ей той же монетой. Более всего их отношения походили на отношения двух врагов-противников, равных по силе и за это уважающих друг друга.

В этой схватке, не прекращавшейся с того самого времени, как он женился на Наташе, Томас Корт обладал одним преимуществом: он был мужчиной, мужем со всеми правами мужа. После развода, как они оба сознавали, он это преимущество в значительной степени утратил.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросила Анжелика, оглядывая его с головы до пят. Она всегда радовалась малейшему свидетельству его физической неполноценности. – Вы очень бледны и плохо выглядите. У вас был приступ?

– Я чувствую себя совершенно нормально. – Он отвернулся. – Просто в воздухе слишком много пыли, к тому же я устал. Я работаю с самого утра, с половины шестого. Приготовьте мне кофе и принесите в комнату Джонатана.

– Черный?

– Да. Я хочу дождаться Наташу.

– Напрасно. Она вернется очень поздно. После спектакля она обедает с этим маклером, а завтра ей рано вставать. В семь придет тренер. Потом она завтракает с Жюлем Маккехни, а потом…

– Сегодя она с ним обедает, а завтра завтракает? Это так необходимо?

Анжелика пожала плечами.

– Завтра утром будет заседание правления «Конрада», надо обсудить детали. Для Наташи это очень важно, понятно, что она волнуется. Тем более что завтра пятница и тринадцатое число. Не очень-то благоприятный день, верно?

Томас Корт страстно хотел, чтобы этот день оказался действительно неудачным для Наташи. Ему очень хотелось сказать это вслух, хотелось спросить Анжелику, встречается ли Наташа со своим маклером наедине или с ними будут другие люди. При одном лишь упоминании о Жюле Маккехни в ушах Корта звучал голос Джозефа Кинга. В таких ситуациях Кинг, его личный враг, всегда оказывался тут как тут. Но эти вопросы свидетельствовали бы о слабости Корта, а он не хотел давать Анжелике повод для восторгов. Он взглянул на ее грузную фигуру, плоское лицо с жесткими чертами, пронзительные черные глазки и вдруг почувствовал безмерную усталость. Иногда, особенно после изматывающих астматических приступов, у него пропадало желание сражаться.

– Вы еще о чем-то хотите со мной поговорить? – спокойно спросил он.

– Да. Мне надо кое-что выяснить. О Джозефе Кинге. О том, что произошло в Глэсьер-парке. – Она помедлила секунду. – Я знаю, что вы сказали Наташе.

– Ни минуты не сомневался.

– Я хочу знать правду. – Она замолчала, выражение лица смягчилось, в нем уже не было столь явной враждебности. – Я отвечаю за Джонатана. Я единственный человек, который находится с ним рядом днем и ночью. Мне нужно это знать.

– Не стану спорить. Я сам собирался…

– Я ничего не скажу Наташе, но я должна знать.

Их глаза встретились. Корт повернулся к двери.

– Хорошо, – сказал он. – Я все вам объясню после того, как повидаюсь с Джонатаном. Подайте кофе сюда, а не в его комнату, Анжелика. Я пробуду у него недолго.

– Не задерживайтесь. Ему давно пора спать.

– Папа, я хочу тебе показать книгу по летучих мышей, – говорил Джонатан, – и вот эту – про китов. Представляешь, они разговаривают друг с другом, летучие мыши и киты. У них есть специальный язык. Вот смотри…

Корт смотрел на сына с нежностью и печалью.

– Что? Летучие мыши разговаривают с китами? Никогда не знал.

– Да нет же! – Джонатан рассмеялся. – Какой ты глупый, папа. Они разговаривают друг с другом. Летучие мыши с летучими мышами, а киты с китами. Они это так здорово делают! Смотри.

Корт склонился над книгами. Его сыну были присущи трогательный педантизм, тяга к знанию и любовь к фактам. Диаграммы, которые он ему показывал, изображали частотные характеристики эхолокационных сигналов летучих мышей, в другой книге были похожие иллюстрации и информация о коммуникационной системе китов. Джонатан радостно болтал, а Корт тихо сидел, время от времени гладя сына по голове, и ждал, когда наконец эта комната, близость сына успокоят душу, как это обычно бывало.

В потаенном уголке сознания всплывали образы: темные кожистые крылья мелькали в воздухе ночных джунглей, лианы извивались, как удавы, в бархатной тьме возникали орхидеи, похожие на сладострастно приоткрытые рты. «Это меня мучает Томас», – звенел у него в ушах голос жены. Эти слова были произнесены, когда Наташа была на шестом месяце беременности и узнала, что муж продолжает ей изменять. Теперь Корт не мог бы припомнить подробностей той конкретной измены, он никогда их не запоминал. Это могло произойти с женщиной или с мужчиной и быстро закончиться, потому что Корт никогда и ни с кем не вступал в продолжительные отношения. Исключение составляла лишь его жена.

Он рвал эти короткие связи без сожаления, новый сексуальный партнер был для него простым инструментом удовлетворения острой потребности, ничем не отличавшейся от голода или жажды. Жена знала – он часто говорил ей об этом, – что все это ничуть не оскверняет его любви к ней, любви, которая была главной движущей силой его жизни и творчества, оставалась неизменной и была неподвластна времени. Одной из самых поразительных загадок их брака, думал он, мысленно перелистывая страницы своей жизни, было то, что Наташа одновременно была уверена в его любви и сомневалась в ней. Может быть, она, как и он, предпочитала грозу неопределенности безмятежной ясности преданного супружества. Он не знал наверняка, но, когда они были женаты, ему казалось, что в периоды его неверности, кроме боли и муки, она испытывала особое напряжение чувств, оживлявшее их любовь.

– Смотри, папа, – сказал Джонатан, показывая на фотографии в книге о китах. Он начал рассказывать что-то об айсбергах, о Северном Ледовитом океане, в неизмеримые глубины которого они погружаются, и Корт стал понемногу успокаиваться. В его памяти возник образ жены. Он увидел Наташу в первый раз, когда она уже была знаменита. Его же не знал никто. Он послал ей сценарий через общего приятеля, и она согласилась с ним встретиться. Она пришла в маленький офис, который он снимал в центре Лос-Анджелеса. В то самое мгновение, когда она переступила порог его кабинета, он понял, что должно случиться, и она тоже это поняла. Ее красота поразила его, он был к ней не готов, несмотря на то, что много раз видел ее на экране. Ее волосы свободно падали на плечи, на лице не было косметики, и одета она была в простое голубое хлопковое платье, похожее на одеяние мадонны. – Папа, папа! – Джонатан дергал его за рукав. – Ты совсем меня не слушаешь. Я же рассказываю про китов. Они поют друг другу и слышат звуки под водой за много миль. – Он улыбнулся. – Ты сейчас тоже за много-много миль отсюда, я же вижу.

– Прости, дорогой. Я просто немного задумался. Наверное, это от усталости. Я вспоминал, как в первый раз встретил маму и какая она была красивая. – Он посмотрел на часы. – А вообще-то, молодой человек, вам пора ложиться. Ты уже давно должен был спать. Давай-ка я тебя уложу.

Он крепко прижал к себе сына с неизъяснимым чувством, в котором смешивались любовь, боль и страх за него. Джонатан приник к отцу, он казался таким маленьким, легким и хрупким, что у Корта слезы навернулись на глаза. Он уложил сына в постель и, пряча лицо, укрыл его одеялом.

– Скажи-ка мне, – сказал он, сев на край кровати и взяв Джонатана за руку, – что там такое с этими твоими кошмарами? Ты чего-то боишься?

– Немножко. – Джонатан опустил глаза и нервно затеребил край одеяла. – Скоро День Благодарения. Мама говорит, что к тому времени мы уже будем жить в «Конраде».

– Возможно, дорогой. Это еще пока не решено.

– Папа, ты придешь к нам на День Благодарения? Мне ужасно этого хочется.

– Если хочется, дорогой, я непременно приду. Мы с мамой договоримся. Тебе не о чем беспокоиться. – После паузы он продолжал: – И подумай, очень скоро мы все вместе поедем в Англию – на целых три месяца. Я жду этого с нетерпением.

– Я тоже. – Джонатан оживился, потом лицо его снова помрачнело. – Только дело в том…

– В чем, милый?

– Мне совсем не нравится этот дом, папа. Мама говорит, что я привыкну, но он такой противный. У меня там будет большая-пребольшая комната – мама мне уже показывала – с кучей шкафов для игрушек, и мама знает одного художника, который нарисует на стенах всяких животных. Каких я захочу.

– Ну что же, дорогой, это замечательно. – Корт пристально взглянул на сына. У Джонатана было маленькое, очень выразительное личико, на котором так легко читались все его детские страхи и радости. Корт сжал руку сына и добавил: – А ты не знаешь, что это за художник?

– Он работает в театре. Это он рисовал декорации для «Эстеллы». Он сделал эту ужасно противную комнату мисс Хэвишем. – Он задумался и добавил: – Я ненавижу мисс Хэвишем. Мерзкая старая ведьма.

– Ну, ты же знаешь, что ее бояться нечего. Ее просто-напросто играет обыкновенная актриса, а самой мисс Хэвишем не существует, ее придумал писатель.

– Этот художник мне тоже не нравится, – продолжал Джонатан, понизив голос. – Я его один раз видел на репетиции. Он как-то странно на меня посмотрел, а потом я пожал его руку, и она была такая противная и мокрая. А потом он все время смотрел на маму. Она-то не заметила, а я все видел.

Корт ощутил укол беспокойства. Надо будет выяснить имя этого человека, устало подумал он, и проверить его как обычно. Однако словам Джонатана можно было не придавать большого значения, он довольно часто реагировал на окружающих подобным образом. Эта реакция была естественным побочным продуктом всевозможных ограничений, присутствия телохранителей, неизбежных подозрений в адрес любого мужчины, появлявшегося в доме или подходившего к Джонатану на улице. Кинг отнял у его сына свободу, подумал Корт, как он отнял свободу у Наташи и у него самого. Страх Джонатана перед незнакомыми людьми, страх, подогреваемый Наташей и Анжеликой, был не чем иным, как наследством, доставшимся мальчику от родителей.

– Джонатан, на маму всегда все смотрят. – Он изо всех сил старался, чтобы его голос звучал как можно более безмятежно. – Я поговорю с мамой. Если тебе так не нравится этот художник, она его не пригласит. Кроме того, с «Конрадом» может ничего не получиться. Люди, которые им распоряжаются, могут отдать эту квартиру кому-нибудь другому.

– Папа, она такая большая! – Джонатан всплеснул руками. – Там столько комнат. Я подумал, что, может быть, ты тоже сможешь жить вместе с нами. Это было бы так здорово.

От его взгляда и голоса у Корта разрывалось сердце. Он наклонился и поцеловал сына.

– Посмотрим, дорогой. Ты же знаешь, все не так просто. Маме нравится этот город, а для моей астмы он не годится. Я думаю, в конце концов все уладится. А пока просто помни, что я очень люблю тебя и маму. А теперь ложись, я тебе немного почитаю. Какую книжку? Вот эту?

– Мне нужны факты, – сказала Анжелика, наливая ему кофе. – Расскажите мне все, о чем вы умолчали в разговоре с Наташей. – Маленькие черные глазки презрительно сощурились. – Я знаю все ваши фокусы. Вы никогда не говорите прямо, вы опускаете неудобные для вас факты, путаете следы, уводите в сторону. Так вот, со мной это не пройдет. Я слишком много всего этого насмотрелась. И фильмы у вас такие же.

– Не думаю, чтобы вы были способны оценить мои фильмы. Да я, честно говоря, никогда и не помышлял об этом. – Корт взял чашку из рук Анжелики и смерил ее холодным взглядом. – Если вам нужны простые занимательные истории, обратитесь к журналам для женщин.

– Романтика, преступления – вот это мне нравится, – с укором проговорила Анжелика. – Мне нравится настоящая любовь, мне нравится, чтобы тайны открывались и чтобы конец был счастливым.

– Вы меня удивляете. Разве вы не видите, что жизнь совсем не такова? Никакой романтики не существует и конца тоже – ни счастливого, ни какого-либо другого. Вот и в данном случае – боюсь, что эта тайна так и не будет раскрыта, но я предоставлю вам факты, включая и те, что утаил от Наташи, и можете изображать из себя детектива сколько угодно.

Анжелика удовлетворенно хмыкнула и тяжело уселась в кресло, опершись руками о массивные бедра и в упор глядя на Корта.

– Так почему вы не рассказали Наташе всего?

– Потому что я должен ее оберегать. Она и так живет в постоянном напряжении.

– И что?

– И чем больше она волнуется по поводу Кинга, чем больше вероятность того, что он жив, тем сильнее она будет стремиться в «Конрад». А я не хочу, чтобы она там поселилась. Вот все мои хитрости, весьма прозаично, не правда ли?

К его немалому удивлению, Анжелика горячо его поддержала:

– По правде говоря, я тоже этого не хочу. Но говорить ей этого нельзя. Чем больше с ней споришь, тем сильнее она упирается. Я поняла, что надо помалкивать. Глядишь, ее все равно туда не пустят.

– Джонатан боится этого дома. Наташа знает об этом?

– Знает. Она считает, что он скоро привыкнет. – Она помолчала. – Конечно, в «Конраде» безопасно, по-настоящему безопасно. Никто чужой туда не сунется. Поэтому она и выбрала этот дом.

Намек понять было нетрудно. Анжелика даже не пыталась скрыть, что, говоря «чужой», она имеет в виду его.

– Ну, что касается меня, то я пролезу всюду, куда мне захочется пролезть, – спокойно ответил он. – Джонатан – мой сын, и, надеюсь, Наташа об этом помнит. – Он отвернулся в сторону. – Так вы хотите узнать факты или нет?

– Конечно, хочу. Я не совсем поняла из рассказа Наташи, к чему все эти тесты и проверки. Насколько я знаю, они нашли тело…

Она продолжала говорить, а Корт слушал, пытаясь выяснить, до какой степени Наташа посвящает Анжелику в свои дела. Как он и ожидал, оказалось, что свой разговор с мужем Наташа передала ей во всех подробностях. Впрочем, так она поступала всегда. Он вдруг осознал, что его отношения с женой всегда были выставлены на всеобщее обозрение, и его охватил внезапный гнев. При любых затруднениях Наташа всегда бежала к Анжелике, как добрый католик бежит к духовнику. То обстоятельство, что Анжелика была осведомлена обо всех его изменах жене, не вызывало никаких сомнений.

Ему всегда казалось, что его измены не особенно интересовали Анжелику, она относилась к ним, как к чему-то заурядному и неизбежному, чего и следовало ожидать от представителя мужского пола. Он иногда ощущал, что Анжелика не судит, а просто наблюдает, и нет ничего, что было бы способно ее удивить или возмутить. Теперь, глядя, как она без всяких эмоций рассуждает о человеке, погибшем страшной смертью в Глэсьер-парке, рассказывает о внешнем виде трупа, он задавал себе вопрос, сумела ли она подметить и осознать главный и чудовищный парадокс: с появлением Джозефа Кинга в Томасе Корте угасла потребность изменять.

Уловил ли острый ум Анжелики эту связь? Он думал, что да. Анжелика не могла не заметить, что каждый раз после очередного письма или звонка он спешил увести жену наверх, в спальню. Иногда Корту казалось, что Анжелика способна видеть сквозь стены, и тогда она, несомненно, оказывалась свидетелем болезненного, отчаянного взрыва страсти, невозможного без этого допинга.

– Этот Кинг больной человек, – уверенно говорила Анжелика. Ее немигающий взгляд был устремлен в пространство. – Он одержимый. Я представляю себе это так. Он появился в Монтане, потому что знал, что туда отправился Джонатан. И там он вдруг сломался. Тогда он нашел укромное место и прыгнул с обрыва. Быстрое избавление. Я все-таки надеюсь, что умер он не сразу. Я думаю…

Корту часто приходило в голову, что Анжелика не только прекрасно понимает, что происходит, но и просвещает Наташу. В другие минуты он был почти уверен, что жена все понимает сама, без посторонней помощи. Кроме того, он угадывал в ней те же чувства и ощущения, что находил в себе. Он не мог не видеть в ее глазах странного зловещего возбуждения, возбуждения, замаскированного слезами.

«Я больше не могу этого выносить, – говорила она, отбрасывая в сторону очередное письмо Кинга. – Пойдем наверх, Том. Я хочу быть с тобой».

И как только за ними закрывалась дверь, ее лицо искажалось болезненной страстью. Она никогда бы в этом не призналась, но ее тоже подстегивало чувство, которое многие могли бы назвать извращенным или ненормальным.

– Но чего я никак не могу понять, – продолжала Анжелика, – как он может знать все подробности? Откуда он знал, где будете вы? Или Наташа? Уверена, он действовал не по наитию. Должно быть, он следил за вами.

Корт повернулся к Анжелике спиной и встал, опершись руками о стол. Он словно наяву слышал голос жены. «Наверное, он следил, Томас. – Она закрыла дверь спальни и, вся дрожа, повернулась к нему. – Как еще он мог узнать? Он следил за тобой, когда ты был с этим мальчишкой? На автостоянке? Томас, как ты мог это сделать? Как ты можешь заставлять меня так мучиться?.. Что он делал? Тебе лучше, когда это делает мужчина? Он сделал это несколько раз? Сколько времени вы там пробыли? Скажи мне…»

Он сказал и в ответ ощутил вспышку желания, лихорадочного и сдерживаемого, и, когда она ласкала его, ее ласки были изощреннее и смелее, чем ласки того мальчика.

– И еще одно, – говорила Анжелика. – Не представляю, что заставило его остановиться. Я имею в виду, почему он так внезапно сдался? Пять лет он ни на минуту не оставляет ее в покое, а потом вдруг ни с того ни с сего сводит счеты с жизнью?

Корт провел рукой по лицу. Его взгляд блуждал по белой стене, увешанной акварелями, но он не видел их. Эти странные отношения с женой продолжались три из пяти лет, а потом он допустил глупейшую ошибку: он признался ей, что за два с половиной последних года у него не было ни одного сексуального партнера, кроме нее, они были ему не нужны, он не хотел никого, кроме нее, и был ей верен. Она рыдала от радости в его объятиях, а потом дверь ее спальни для него закрылась.

Они разъехались, затем развелись. Уже более двух лет он хранил целомудрие, если не считать редких встреч с женой. Но за все это время он ни разу не прикоснулся ни к кому другому, и, как он вскоре понял, это тоже было ошибкой: когда он сказал об этом жене, здесь, в этой самой комнате, неделю назад, в ее прекрасных глазах появилось выражение глубокого сочувствия и разочарования. Его реакция была обычной – ярость, пронизанная неодолимым вожделением, и он вернулся к себе и лежал один в темноте, слушая магнитофонные записи и находя некоторое облегчение в общении с призраком, нашептывания которого странным образом создавали иллюзию близости с женой.

– Вы все еще храните эти пленки?

Этот прямой вопрос прозвучал так кстати, словно Анжелика все это время читала его мысли и следила за их ходом.

– Вы продолжаете их слушать?

Корт покраснел.

– Нет, – ответил он. – Их почти все забрала полиция. Я их больше не слушаю, это прошло.

– Здорово он подцепил вас на крючок. – В ее голосе звучало злобное торжество, как всегда, когда ей удавалось уличить его в слабости. – Каждую ночь вы слушали эти пленки и перечитывали письма. Я предупреждала вас, что это не доведет до добра.

– Я что-то не помню.

– Все, что он там наговорил, – сплошная ложь. Гнусная ложь. – Прежний бесстрастный тон Анжелики уступил место гневному. – Наташа совсем не такая.

Она умолкла, как бы ожидая подтверждения. Когда его не последовало, она тяжело вздохнула.

– Зато про вас там чистая правда. Где вы были и с кем.

– В некотором отношении правда. – Он повернулся и твердо встретил ее взгляд. – Но Кинг не сказал Наташе ничего больше того, что я говорил ей я сам.

– Да, надо отдать вам должное, вы были с ней откровенны. – Она пристально смотрела ему в глаза. – Но знаете, она все равно не примет вас обратно.

– Тогда мне придется найти способ завоевать ее, – спокойно ответил ей Корт. – Поверьте, я это сделаю, и не думайте, что вы сможете мне помешать.

Последняя фраза все-таки вывела ее из себя. Он увидел, что к ее лицу и шее прилила кровь.

– Она освободилась от вас.

– На вашем месте я не стал бы на это особенно рассчитывать.

– И от Кинга она тоже освободилась. Она может начать новую жизнь. Кинг мертв. Он должен быть мертв. За пять месяцев ни одного письма, ни одного звонка. И это тело, доказательства… – Она повысила голос. – Скажите мне наконец, все это кончено? Он мертв или нет?

Корт ответил ей долгим спокойным взглядом. Осознает ли она, что ее вопрос имеет двойственный смысл? Он думал, что нет. Ей хотелось верить, что Кинг мертв, потому что согласно какому-то первобытному представлению, таившемуся в глубинах ее сознания, она считала, что конец Кинга должен означать и конец Наташиного замужества. Вместе с Кингом она страстно желала устранить из ее будущего и Томаса Корта.

– Есть указания на то, что он погиб, – ответил он. – Именно это я и сказал Наташе. Но я в это не верю. Думаю, он живее любого живого.

– Выжидает время? – Анжелика подалась вперед.

– Совершенно верно.

– Но они нашли тело…

– Все, что они нашли, это тело некоего мужчины, – поправил ее Корт.

Окинув ее пристальным долгим взглядом, Корт пересек комнату, со вздохом опустился в кресло напротив Анжелики и стал рассказывать все по порядку.

– Я не говорил этого Наташе, – начал он, – но я знаю то место в Глэсьер-парке, где нашли тело, и знаю очень хорошо. Я там был первого июля вместе с Джонатаном, он тогда гостил у меня на ранчо. Мы отправились в этот поход в сопровождении телохранителя, потому что так хотела Наташа, и я ей это обещал. Мы выбрали дорогу, которая ведет через горы к озеру Кинтия.

– И там у вас был лагерь, – кивнула Анжелика. – Я знаю со слов Джонатана. Ему там очень понравилось.

– Мы провели там три дня. Это очень красивый уголок парка и довольно уединенный, по этой дороге почти никто не ходит. Даже в разгар сезона там за целый день можно не встретить ни единого человека. – Некоторое время он молчал, перебирая в уме воспоминания о путешествии. – Эти три дня были, может быть, лучшими в моей жизни. Мы много гуляли, ловили рыбу, готовили на костре. Мы спали под звездным небом, нам даже палатка не понадобилась. Это были три дня прекрасной погоды и полного спокойствия, и я этому радовался. Радовался за Джонатана. Он ведь целый год сидит в городе. Мне хотелось показать ему другую Америку, где можно дышать свежим воздухом, где не нужно бояться телефонных звонков, писем и людей.

Потом мы вернулись на ранчо, и только несколько месяцев спустя, когда нашли тело, я узнал, что мы были в Глэсьер-парке не одни. Все это время за нами следили, и кто-то приложил немало усилий, чтобы я об этом узнал. Анжелика, вы знаете, когда обнаружили тело и в каком оно было состоянии?

– В кустах у воды. Прямо под высоченной скалой. Так вы сказали Наташе.

– Да, но я сказал ей не все. Я не сказал, где находится эта скала. Дорога, по которой мы шли, идет прямо над ней. Они нашли тело на берегу озера, всего в двухстах ярдах от нашего лагеря. Тело разбилось о камни и лежало там, пока не разложилось, и я уверен, что это не случайность. Здесь мы были счастливы – я и Джонатан, – и тот, кто следил за нами, видел, что мы счастливы. Поэтому он осквернил это место, чтобы я никогда больше не мог туда вернуться.

– О Иисусе! – Анжелика сделала один из своих загадочных магических жестов. – Значит, он действительно шел за вами!

– Не сомневаюсь! Сейчас вы поймете, почему. Обратите внимание на хронологию. В октябре выпадает снег, парк закрывается на зиму, и перед этим егеря совершают обход. Так что к тому времени, как они нашли тело, оно пролежало около четырех месяцев на жаре. Между прочим, там водятся медведи и другие хищники. Разложение, животные – представьте себе, в каком виде было тело. Единственный способ идентифицировать его – экспертиза по зубам, а это очень непростая процедура. Да и то она возможна, только если им удастся найти, с чем сравнивать. Вот сейчас они занимаются выявлением пропавших людей во всех штатах. Но и эта процедура требует времени, к тому же может ровным счетом ни к чему не привести. А между тем со мной связались вскоре после того, как было найдено тело. Знаете почему? Потому что кто-то позаботился о том, чтобы снабдить его опознавательными знаками. Кто-то хотел убедить полицию, меня и Наташу в том, что это тело Джозефа Кинга.

– Да-да, припоминаю! Там был рюкзак, – возбужденно сказала Анжелика. – Около тела нашли рюкзак, а в нем были…

– В рюкзаке или в том, что осталось от этого рюкзака, было то, что не гниет и не разлагается, то, что может остаться в целости и сохранности и снабдить информацией. Там была пластиковая коробка. Совершенно обычная пластиковая коробка – вроде тех, в каких носят бутерброды. Правда, содержимое этой коробки было несколько необычным.

Наступило молчание. Корт блуждал взглядом по комнате, зная, что должен продолжать рассказ, и в то же время совершенно не желая этого делать. Он всегда понимал, что говорить о Джозефе Кинге – значило наделять его силой. Вот и сейчас он ощущал его присутствие и знал, что Анжелика чувствует нечто подобное. Он видел, каким напряженным стало ее лицо, и знал, что, как и он, она вспоминает многочисленные посылочки, которые они получали от Кинга, – посылочки с многозначительным и неприятным содержимым.

– Скажите мне, – Анжелика, положила свои крупные квадратные ладони на бедра, – там была фотография?

– Да, и фотография тоже. Прежде всего в коробке был охотничий нож – такие можно купить в любом магазине. Нож с узким лезвием, приспособленным для разделки туш. Еще там лежали несколько патронов, хотя никакого огнестрельного оружия вблизи не обнаружили. И для того, чтобы я удостоверился в том, что он следил за нами, там была футболка Джонатана. Он надевал ее в тот день, когда мы разбили лагерь у озера Кинтия. За ночь она куда-то подевалась, и потом мы о ней даже не вспомнили – ведь Джонатан по крайней мере несколько раз снимал ее, когда купался. Мы решили, что он просто где-то ее оставил, но на самом деле это значит, что кто-то побывал в нашем лагере ночью, и этот кто-то хотел, чтобы я это знал. Он хотел, чтобы я понял – он мог убить Джонатана.

– Ублюдок! – Анжелика пылала яростью. – Чертов ублюдок. Как подумаю, что он мог причинить зло мальчику!

– Подождите, Анжелика, это еще не все. В коробке было также разрешение на посещение парка – они выдают их, если вы собираетесь пробыть там несколько дней. Разрешение было выдано на имя Джозефа Кинга в тот самый день, когда мы приехали в парк. В графе «домашний адрес» была указана несуществующая улица в Чикаго. – Корт умолк, а когда он снова заговорил, его голос утратил твердость. – И наконец, там была фотография. Но что самое главное, этот снимок делал я сам – в нашем саду в Калифорнии, когда Джонатан был совсем маленьким.

– Но это невозможно, – ошеломленно проговорила Анжелика.

– Я сделал этот снимок примерно пять лет назад. – Корт безнадежно махнул рукой. – Джонатану было тогда восемнадцать месяцев. Мы с Наташей в то время закончили работу над «Солистом». Вы помните?

– Помню. – Анжелика явно пребывала в смятении. – Но я не понимаю, как он мог ее достать. В то время еще не было ни писем, ни звонков от Кинга.

– Вот именно. Полиция проверяла, я сам проверял, и проверяло агентство. Я точно помню, когда сделал этот снимок – это было за два месяца до его первого звонка. Кроме того, насколько мне известно, у него есть более ранние снимки, и он выжидает время, чтобы их предъявить.

– Но как они могли у него оказаться? Он их украл?

– Нет, добыл более простым способом. Я отдавал эту пленку на проявку в одну из фотолабораторий в Лос-Анджелесе. Они прислали мне и отпечатки, и негативы, но, естественно, любой, кто там работал, мог сделать сколько угодно копий.

Корт вздохнул и поднялся с места.

– Так что теперь полиция устраивает очередную проверку. Выясняет, кто в это время работал в лаборатории и где сейчас эти люди. К пленке могли иметь доступ около тридцати человек, а с тех пор прошло больше пяти лет. Большинство этих людей ушли из фирмы, переехали или вступили в брак, словом, исчезли из виду. Чтобы их разыскать, потребуется несколько месяцев. Но возможно, что и это ни к чему не приведет. Знаете, что он сделал с фотографией?

– Разрезал ее? Как остальные?

– Да. Разрезал на аккуратные квадратики по четверть дюйма. На одном – лицо Наташи, на другом – Джонатана. И оба перечеркнуты крестом. Когда я это увидел…

Он отвернулся, у него перехватило дыхание. Корт словно чувствовал, что сейчас, в эту минуту, Кинг здесь, в этой комнате, и ему остро хотелось распахнуть все двери, заглянуть в шкафы в поисках человека, угрожавшего его сыну.

– Постарайтесь не огорчаться, – неожиданно сочувственно произнесла Анжелика. Обернувшись, он не увидел в ее глазах прежней враждебности. По крайней мере, в любви к Джонатану они были заодно. – Не надо, – повторила она. – Возможно, это и вправду был он. Он сумасшедший, и я всегда считала, что в один прекрасный день он себя убьет. Он спрыгнул с обрыва, но не мог не оставить последней весточки.

– Наташа тоже так думает. – Корт со вздохом снова сел в кресло. – Но я еще не рассказал вам о разрешении.

– О разрешении? Я не понимаю…

– Подумайте, Анжелика. Они ведь выдают эти разрешения не просто так. Если кто-то не возвращается и не отдает разрешение, объявляется тревога, организуется спасательная группа. Но в данном случае такого не было. В День независимости, когда мы с Джонатаном уехали из Глэсьер-парка, человек, назвавшийся Джозефом Кингом, позвонил в контору парка и сказал, что он по рассеянности забыл вернуть разрешение, но что с ним все в порядке и он уже уехал из парка. Как вы думаете, почему он это сделал?

После минутного колебания Анжелика проговорила:

– Чтобы вы знали, что он жив? Мертвые не звонят.

– Отчасти поэтому. Но не только. Он не хотел, чтобы его искали. Не хотел, чтобы труп обнаружили слишком быстро. Чем скорее его нашли бы, тем легче было бы его идентифицировать. А кому-то было нужно, чтобы тело пролежало там четыре месяца.

– Но если он звонил, это должно означать, что он все-таки жив.

– Нет. Это могло означать и то, что звонил некто, назвавшийся Джозефом Кингом. Это мог быть и сам Кинг, и кто-то из его друзей. Подумайте, Анжелика. – Корт в нетерпении вскочил на ноги. – Он хотел, чтобы мы сомневались, пребывали в неопределенности. Вы понимаете?

Повисло тяжелое молчание. Корт видел, что до Анжелики постепенно доходит смысл его слов. Она медленно встала и неуверенно взглянула на него.

– Но если это не его тело, то чье же?

– Я не знаю, и никто этого не знает. Это мог быть просто путешественник или какой-нибудь бродяга.

– Но тогда это значит, что Кинг действительно кого-то убил, а не просто угрожал… О Господи, теперь я понимаю.

– Это вполне вероятно. То же самое думают люди из полиции и из агентства.

– Ублюдок! Сукин сын! – Анжелика побагровела от бессильного гнева. – Он хочет, чтобы мы опять жили в ожидании, как до сих пор? Чтобы мы подпрыгивали от каждого телефонного звонка, устанавливали подслушивающие устройства, проверяли почту, замки… Так вот чем мы должны заниматься – жить с телохранителями, ежеминутно оглядываться через плечо и ждать, когда этот мерзавец воскреснет?

– Да, наверное, эта роль пришлась бы ему по душе. – Корт отвернулся, чтобы Анжелика не могла видеть его искаженного тревогой лица. – Боюсь, именно это нам и предстоит – вечно быть настороже и не терять бдительности.

Внезапно он почувствовал себя полностью обессиленным. Он оглядывал этот скучный номер, где весь последний год жила его жена, и хотел лишь одного – чтобы она наконец появилась. Он уже жалел, что завел этот разговор, хотя он был необходим. И больше всего ему хотелось, чтобы из всех произнесенных Анжеликой слов одно не было произнесено – «воскреснет».

Внезапно Анжелика со свистом втянула в себя воздух, и, обернувшись, он увидел, что она дрожит от переполняющей ее ненависти.

– Я собираюсь разделаться с ним, и на этот раз всерьез. Я скоро вернусь, это не займет много времени.

Она поспешно вышла из комнаты. Корт взглянул на часы, было половина одиннадцатого. Уйти или подождать еще немного? Спектакль только что кончился, и Наташа сейчас едет на встречу с Жюлем Маккехни. Прежде чем она окажется дома, может пройти еще несколько часов.

Он в нерешительности бродил по комнате, пытаясь уловить в ее атмосфере дух женщины, которую он знал и любил. Его уже не в первый раз поражало отсутствие индивидуальности и вкуса в обстановке. Почти все предметы здесь были белыми или кремовыми – бесконечные вариации бесцветности, а картины, висевшие на стенах, совершенно не соответствовали его представлению о хорошем вкусе.

После развода Наташа начала коллекционировать акварели восемнадцатого и девятнадцатого веков, и чем бесцветнее и невыразительнее они были, тем больше ей нравились. Корт разглядывал то, что с большой натяжкой можно было бы назвать морским пейзажем – размытая синева, расплывчатые пятна белого и желтого, несколько чернильных иероглифов, в которых при желании можно было увидеть деревья, птиц или корабли.

На противоположной стене висели несколько картин маслом, написанных матерью Наташи. Прежде он не позволял выставлять их на всеобщее обозрение. Мать Наташи – она уже умерла – принадлежала к поколению, так и не ставшему взрослым. Ее дилетантские полотна отличались большими размерами и яркими тонами. Все это были изображения чудовищных цветов, занимавшие все пространство полотна. Их преувеличенно влажные венчики, пестики и тычинки вызывали недвусмысленно сексуальные ассоциации. Наташа говорила, что эта живопись обладает своеобразной силой и напоминает ей работы Джорджии О'Кифи. Корта, который терпеть не мог эту художницу, хотя признавал за ней явный талант, всегда поражало, как слепа могла быть его жена. В некоторых случаях она демонстрировала поразительную зоркость, в других же не видела или предпочитала не видеть ничего. «Я верну ее, я ее верну», – сказал он жирному цветку, маячившему прямо перед его глазами, и он уже представлял себе, как это можно сделать. Нужно только не торопиться и хорошенько продумать сценарий.

Долее оставаться в этой комнате было невыносимо, ее тишина и пустота угнетали, и все здесь было полно неопределенности, двусмысленности и сомнения. К тому же Корт вдруг уловил неприятный запах чего-то горелого, напоминавший запах паленых волос.

Он не хотел больше ждать, томясь ревностью и придумывая, что она может делать в этот момент. Лучше не знать, когда она появится. Корт вышел в коридор и задержался у дверей комнаты Анжелики. Здесь запах паленого был отчетливее, через открытую дверь Корт видел распятия, изображения святых и прочие религиозные атрибуты, которыми Анжелика заполняла любое помещение, где ей приходилось жить.

– Я прокляла его, – торжественно сказала она, появляясь неожиданно в дверном проеме. – И на этот раз ему не уйти от возмездия. У меня получилось, я это почувствовала. Я почувствовала, что он забился, как рыба, пойманная на крючок.

– Ну, вы проклинали его уже много раз, – холодно возразил Корт, – и без видимого результата.

Он взглянул на пылавшее лицо Анжелики. На висках у нее проступили вены, тяжелое тело излучало жар, как электрическая плита. Он попытался, как уже делал не раз, убедить себя в том, что Анжелика – просто безобразная, толстая, мстительная старая дева, единственная привлекательная черта которой – ее любовь к его сыну. Ей не дана сила, говорил он себе, и его нисколько не впечатляли ее полукатолические-полуязыческие молитвы, проклятия и заклинания.

Она пробормотала еще несколько фраз, как обычно перескакивая с английского на родной сицилийский диалект, полный угрожающих звуков, острых, как бритва, согласных, имен святых и богохульств.

Все ее крупное тело сотрясала дрожь, и Корт в испуге попятился. – Я пригвоздила его, – сказала она, переводя на Корта взгляд блестящих черных глаз. – Он сейчас начнет умирать, медленно, изнутри. Я хочу, чтобы он помучился, а потом добью его. Он связан, он пытался спрятаться, но на этот раз он от меня не уйдет.

Последняя фраза прозвучала как свист. Корт повернулся и, не сказав больше ни слова, быстро вышел. Как только за ним закрылась дверь, у него возникло ощущение, что за ним следят, и Корт решил, что тому виной представление, устроенное Анжеликой. Он никак не мог избавиться от этого ощущения и решил пойти к «Конраду», как он иногда делал вечерами. Он долго стоял на углу, глядя на темные окна квартиры, о которой мечтала его жена, и явственно ощущал, что на него тоже кто-то смотрит.

Корт резко обернулся, вглядываясь в темные тени в парке, но не уловил никакого движения и не услышал ни звука. Он посмотрел на тонкий и бледный серп месяца, плывущий высоко в небе над многоглазыми зданиями, поймал такси и поехал домой.

Ощущение преследования не проходило. Можно было приписать его усталости, голоду, суеверию, разговору с Анжеликой, который еще звучал у него в ушах, но он явственно чувствовал на себе чей-то взгляд, когда выходил из машины и входил в лифт.

Едва открылась дверь лифта, он увидел, что инстинкт, шестое чувство, его не обманывало. Он бросился к своей двери, которая была открыта нараспашку. Замки были взломаны. Он увидел, что в комнате включен свет, по полу разбросаны бумаги, и понял, что тот, кто это сделал, все еще находится здесь, в соседней комнате. Корт сразу узнал этот низкий, ленивый голос с акцентом уроженца Среднего Запада, и этот голос произносил уже знакомые слова. «Под левой грудью, – повторял он, – под левой грудью».

Некоторое время Корт стоял, в ярости стиснув руки, собираясь с силами. Потом, словно в радостном предвкушении встречи со старым другом, которого не видел уже давно, он ворвался в квартиру.

10

– Потомство, – сказала тетя Эмили. Она наклонилась и похлопала Линдсей по колену. Линдсей, которая, как это с ней бывало, на секунду отвлеклась от разговора, задумавшись о чем-то своем, подскочила.

– Один раз она это уже сделала, сделает ли еще раз? – она устремила негодующе-вопросительный взгляд на Колина, и Линдсей на мгновение показалось, что тетя Эмили имеет в виду ее.

– Плодовитость. – Теперь ее взгляд обратился на Линдсей. – Она, безусловно, способна к продолжению рода. Мне кажется, именно это их и беспокоит. Что поделаешь, кучка пожилых людей. Но, может быть, они имеют на это право? Мне хотелось бы знать, что вы об этом думаете, Линдсей. Дайте мне совет.

Линдсей не знала, что она об этом думает. И дать совет также было довольно затруднительно, потому что она не имела ни малейшего представления, о чем идет речь. Она изо всех сил старалась придумать какой-нибудь ни к чему не обязывающий ответ. Последние десять минут Эмили без умолку болтала с Колином, и Линдсей позволила себе расслабиться.

Она оглядывала огромную комнату, набитую всевозможным барахлом. Часть этого барахла была великолепным барахлом, а остальное было просто барахлом. Линдсей гадала, почему Эмили пришло в голову поставить вазу с зелеными страусовыми перьями на старинный письменный стол красного дерева, не принадлежит ли висящий на стене портрет кисти Сарджента и не родственницы ли две поразительно красивые женщины, изображенные на нем, тете Эмили, которая была поразительно некрасива, и наконец, сколько семейных фотографий в серебряных рамочках пылятся на пианино – пятьдесят пять или пятьдесят шесть.

Она также пыталась понять, почему Эмили с первой минуты напомнила ей мисс Хэвишем из диккенсовского романа. Теперь Линдсей видела, что, несмотря на манеру вести беседу в соответствии с ей одной понятной логикой, Эмили на нее совсем не похожа. Тетушка Колина ни в коем случае не была диккенсовской сумасшедшей старой девой – она была высокой худой дамой с гривой седых волос, яркими глазами цвета ириса, а ее безупречный твидовый костюм сидел на ней отлично. На шее у нее висели на тонких кожаных шнурках три пары очков, но она не пользовалась ни одной. Она сидела на огромном диване рядом с Колином, а среди гобеленовых подушек прекрасной работы расположилась маленькая лохматая собачка, а может быть, даже две. В приглушенном свете количество собак было трудно определить, но они или она время от времени фыркали и храпели. Линдсей и Колин пили экологически чистую минеральную воду, а сама Эмили смело поглощала виски со льдом.

Как часто говорил Роуленд Макгир, главным недостатком Линдсей было неумение концентрировать внимание. Она так внимательно разглядывала листья на деревьях в лесу, что не видела, куда ведет лесная дорога. Для беседы с женщиной, подобной Эмили, которая постоянно перескакивала с одного на другое, это свойство было совершенно неприемлемо. Эмили все еще ожидала ответа, и ум Линдсей метался в поисках выхода. Плодовитость? Размножение? Ее взгляд упал на собачку или собачек, и тогда ей пришло в голову, что Эмили может говорить о разведении собак.

– Родословная, конечно, весьма сомнительная. – Эмили, к облегчению Линдсей, снова заговорила. – Кто ее предки? Этого, дорогая, никто не знает. И потом остается вопрос о ее известности. Она слишком знаменита. – Эмили проницательно взглянула на Линдсей. – Как нам на это реагировать, милая? Знаменитость – это хорошо или плохо?

Линдсей подумала, что собаки, конечно же, могут быть знамениты, если они побеждают на конкурсах, выставках или что-нибудь в этом роде. Да, она была почти уверена, что находится на верном пути. Эмили говорит о разведении собак, о родословных, в которых Линдсей не разбиралась и не хотела разбираться, потому что всегда любила только бездомных псов и дворняг. Она подарила Эмили улыбку, надеясь, что той она покажется свидетельством яркого ума, и благоразумно сказала:

– Это как посмотреть.

– А еще деньги. – Эмили помрачнела. – Слишком много денег, дорогая моя, и недавно нажитых или заработанных, что еще хуже. – Она сделала паузу, выжидательно поглядывая на Линдсей. – Откуда взялось то, чем мы владеем? Это деликатный вопрос, и иногда лучше им не задаваться. Однажды я сказала Генри Фоксу: «Как ты думаешь, откуда это взялось?» – Она показала Линдсей костлявую руку, и та увидела на пальце, скрюченном артритом, кольцо с огромным бриллиантом. – И знаете, что ответил Генри? Он сказал: «От Тиффани». – Эмили фыркнула от удовольствия. – Я всегда восхищалась его чувством юмора. Линдсей, дорогая, знаете, однажды мы с Генри Фоксом, по-моему, в 1932 году…

– Еще виски, Эм? – поспешно перебил ее Колин.

– Ты очень галантный молодой человек, Колин. Правда, дорогая? Пожалуй, действительно стоит чуть-чуть наклонить эту бутылочку.

Колин налил ей немного виски. Эмили отвергла лед и предложила вместо этого еще чуть-чуть наклонить бутылочку. Колин проделал это, открыв было рот, но тут же снова его закрыл и сел на свое место с обескураженным видом. Линдсей не заметила в Эмили ни малейших признаков опьянения. Удивительная старуха, решила она.

Однако она подозревала, что в этом, мягко говоря, своеобразии тети Эмили есть своя система. Эмили, несомненно, преследовала какую-то определенную цель, какими бы извилистыми и причудливыми ни казались пути ее достижения.

– Итак, подведем итог, – продолжала Эмили. – Она уже имеет потомство, и в этом отношении вы с ней похожи. Колин говорил мне, что у вас есть сын.

– Да, Том. Сейчас он изучает современную историю в Оксфорде.

– Ах, Оксфорд. Брайдсхед. Очаровательно. Не могу поверить, дорогая, вы так молодо выглядите.

– Я рано вышла замуж, – довольно твердым тоном ответила Линдсей.

– И, как я слышала, рано развелись. И правильно. Если они не годятся, от них нужно избавляться. Разумеется, я сама так и не рискнула выйти замуж и ничуть о том не жалею. Вашему сыну, должно быть, лет восемнадцать?

Линдсей вздохнула. Она решила было представить Тома вундеркиндом, в пятнадцать лет поступившим в университет, но вспомнила, что Колин его видел, и передумала.

– Скоро исполнится двадцать, – честно призналась она.

– Колин в этом возрасте был очарователен, – сказала Эмили, окинув Линдсей оценивающим взглядом. – Невинный, необузданный повеса. Ах, молодость! Правда, он и сейчас очарователен. Надеюсь, дорогая, вы со мной согласны?

– Безусловно.

Теперь, по крайней мере, стало ясно, к чему Эмили ведет разговор, подумала Линдсей, пряча улыбку. Она взглянула на Колина, с мученическим видом закатившего глаза. Эмили подозревала Линдсей в том, что та имеет виды на ее племянника, это было совершенно очевидно. Линдсей хотела сказать, что за прошедшие два десятилетия характер Колина мало изменился, а еще больше ей хотелось сказать, что она вовсе не намеревается подцепить Колина, и поэтому его бдительная двоюродная тетушка может ослабить бдительность.

Обе эти возможности она отвергла: второе было бы признаком невоспитанности, а первое могло бы задеть Колина, а ей не хотелось причинять ему боль. Его лицо теперь выражало глубокое отчаяние. Он бросил на Эмили умоляющий взгляд.

– Мы немного заболтались, Эм, – сказал он. – Я думаю, ты устала и нам пора…

– Чепуха. Наоборот, я только сейчас окончательно проснулась. Я в прекрасной форме. Кроме того, я не закончила, и я хочу узнать, как смотрит на это Линдсей. Так на чем я остановилась? Ах, да… Потомство, происхождение, деньги и, конечно, поклонники. Поклонники, безусловно, представляют очень серьезную проблему, как вы считаете, дорогая?

Поклонники? Окончательно растерявшаяся Линдсей подняла глаза к потолку.

– И наконец, дорогая… Наконец мы подходим к самому важному вопросу. ПОЛ. Пол, дорогая и, конечно, любовь.

Любовь? Линдсей начала понимать, что собаки здесь ни при чем. Колин, который болезненно вспыхнул, услышав слова «пол» и «любовь», теперь смотрел прямо перед собой, словно был уверен, что если как следует сосредоточится, то сможет телепортировать себя куда-нибудь в другое место.

– Боюсь, я не совсем понимаю, – начала Линдсей.

– Дорогая, там есть бывший муж! – выпалила Эмили так, будто это объясняло все. – Весьма странный человек, как докладывают осведомители. Простите за вольность, дорогая, но позволю себе заметить, что, как и вы, она любила неразумно и сделала неправильный выбор. Будет ли она вести себя разумнее в будущем? Можем ли мы рассчитывать, что она подыщет себе пару, которая нас бы устраивала. Увы, нет. Она может вообразить, что влюблена, как обычно делают женщины, и будет неспособна к правильной оценке.

– Эм, ты переходишь все границы, – перебил ее Колин за несколько мгновений до того, как это успела сделать Линдсей. Он, кажется, постепенно приходил в себя и послал тетке воинственный взгляд. – Ты не имеешь права осуждать ее первый брак и рассуждать о будущем.

– Я согласна с Колином, – поддержала его Линдсей. – Тот, кто раз обжегся, становится гораздо осторожнее.

– Вы так думаете? Какая прелестная парочка оптимистов. – Эмили окинула их строгим взглядом. – А я продолжаю сомневаться. Следующий муж? Мы не знаем, каким он будет. А как насчет любовников? Я предвижу массу проблем.

Она оглянулась через плечо, потом уставилась в угол комнаты, как будто проблемы могли появиться оттуда. Мягко тикали часы, Эмили настороженно прислушивалась. Из кучи подушек раздалось низкое угрожающее рычание. Линдсей вдруг вспомнила о призраке Анны Конрад, и по спине у нее побежали мурашки.

– Колин, ты что-нибудь слышал? – Эмили склонила голову набок. Было заметно, что она слегка побледнела.

– Нет, ничего. Возможно, это Фробишер в коридоре.

Колин открыл дверь. Из коридора потянуло холодом, Линдсей поежилась, и Колин закрыл дверь.

– Нет, – сказал он. – Фробишер у себя в комнате смотрит телевизор, я слышу. Может быть, это телевизор, Эм?

– Может быть. Иногда мой слух чрезвычайно обостряется. – Она помолчала, потом продолжала: – Это здание полно звуков, и они не всегда приятны. Дом выражает свои мнения и желания. Когда я была ребенком, эти звуки меня пугали. А вы что-нибудь слышали, Линдсей?

– Нет, кажется, нет. Хотя когда ваша собачка зарычала… И у меня сразу заледенели руки.

– Надеюсь, вы ничего не видели? – резким тоном спросила Эмили.

– Нет, ничего.

– Прекрати это, Эм. – Колин подошел к Линдсей и взял ее за руку. – Прекрати ее пугать.

– Пугать? Но я ничего не сделала.

– Линдсей, это я виноват. Мне не надо было рассказывать вам за обедом эти истории с привидениями.

– Возможно. На меня такие истории всегда производили впечатление. Но сейчас все уже прошло. Так о чем мы говорили?

Колин отпустил ее руку. Линдсей чувствовала, что он напряжен и чем-то обеспокоен. Когда он вернулся на свое место, тетка и племянник долго молча смотрели друг на друга, и в результате этого обмена взглядами Эмили впервые за весь вечер умолкла. К великому облегчению Линдсей, слово взял Колин:

– Я думаю, вы не поняли и половины. Эмили иногда выражается чересчур затейливо. Эм, тебя слушать – все равно что вслепую ехать по серпантину. На самом деле, Линдсей, все довольно просто. «Конрад» – это кооператив. В Англии ничего подобного не существует. Его правление решает, кто может здесь поселиться, а кто нет. Сейчас неожиданно освободилась одна из квартир – номер три, прямо под нами. Она принадлежала старинной подруге Эмили. Женщина недавно умерла. Женщина, которая хочет ее купить и которую я лучше не стану называть, актриса, и очень известная актриса. Она пытается получить решение правления как можно скорее, потому что как можно скорее хочет сюда вселиться.

– Она ставит нам сроки. – Эмили недовольно повела плечом. – Мы не привыкли к ультиматумам, нам это не нравится.

– Я бы тоже поставил вам ультиматум, Эм, – нетерпеливо произнес Колин. – Это тянется уже несколько месяцев. Банкиры, биржевые маклеры, бесконечные запросы, я удивляюсь, почему вы еще не потребовали от нее медицинского освидетельствования. Все это просто нелепо. – Он обернулся к Линдсей. – Завтра должно быть принято окончательное решение. Эмили входит в комитет…

– Вместе с четырьмя трусливыми мужчинами! – выкрикнула Эмили.

– А Генри Фокс, о котором она упоминала, его возглавляет. Только не слушайте ее: двое из этих четверых «трусов» – настоящий кремень, а что касается Биффа Холлоука, то его довольно трудно назвать мужчиной.

– Я обожаю Биффа, – запротестовала Эмили. – Бифф – душка. Он остался ребенком даже после четвертого развода.

– Совершенно верно, можно больше ничего не говорить.

– Между прочим, Бифф настроен скорее за, чем против нее. Когда зашла речь об оргиях, он был просто в восторге. Он сказал, что в таком случае она, несомненно, получит его поддержку. Милый Бифф! Два мартини перед завтраком каждый день, а в остальное время…

– Оргии? – в один голос вскричали Линдсей и Колин. Колин тяжело вздохнул.

– Нет нужды спрашивать, кто поднял этот вопрос. Это ты, Эмили, верно?

– Возможно, я случайно обмолвилась, – лучезарно улыбнулась Эмили. – Всегда следует предполагать худшее. Вспомните о ее профессии! Я предвижу вечеринки, алкоголь, наркотики… люди приходят и уходят днем и ночью… Я знаю, о чем говорю, поверьте. Фробишер снабжает меня желтой прессой, и я уделяю ей самое пристальное внимание.

– Эм, ради Бога, – Колин испустил усталый вздох. – Во-первых, она живет вовсе не так, я это тебе тысячу раз говорил. – Он в отчаянии взглянул на Линдсей. – Теперь вы понимаете, – сказал он, – с чем мне приходится сражаться?

Линдсей понимала. Взгляды Эмили представляли собой набор предрассудков, а спорить с ней было все равно что месить глину. Но она подозревала, что в словах Колина заключался и другой, более глубокий смысл. Она все еще пыталась понять, какой именно, но тут Эмили встрепенулась, вынырнула из своего подушечного гнезда и устремила на Линдсей твердый взгляд.

– Итак, моя дорогая, – возвестила она, – теперь вы знаете все, и я хочу услышать ваше мнение: что мы должны сделать – принять ее в «Конрад» или отказать? Я чувствую, что вы можете мне помочь. Сама я уже немолода, а вы молоды, у вас есть ребенок, и вы разведены – как она. Вы современная молодая женщина, и Колин высоко ценит ваше мнение.

– Правда? Спасибо, Колин.

– Конечно. Он совсем недавно восхищался вашей оценкой чего-то или кого-то. Да, Колин?

– Да, – неловко подтвердил Колин.

– Ну вот. Линдсей, скажите мне, как я должна проголосовать завтра. Я полностью полагаюсь на вас, дорогая.

– Ну, я думаю, это очень просто, – начала Линдсей. – Мне кажется, вы собираетесь забаллотировать эту женщину по самым нелепым причинам. Как можно отвергать ее за то, что она женщина? Или за то, что она заработала много денег? Или за то, что у нее есть дети?

– Оргии, поклонники, не забывайте и об этом.

– Ваши источники – по-моему, вы назвали их осведомителями – представили вам какие-нибудь убедительные свидетельства чего-либо, похожего на оргии?

– Нет, не представили, – с глубоким сожалением признала Эмили. – Доказательства отсутствуют, хотя, чтобы их найти, все перевернули кверху дном. Но сама я больше всего опасаюсь ее поклонников. И журналистов – этих беспринципных людей, которые везде суют свой нос и могут сунуть его даже сюда.

– Я сама журналист.

– Да, дорогая, но вы совсем в другом роде. Я имела в виду маленьких пронырливых мужчин в плащах. Любителей жареного. Я уверена, вы знакомы с этой породой.

Наступило молчание. Теперь Линдсей ясно видела, что Эмили отнюдь не сумасшедшая и что она ведет разговор, будто играет в теннис. Чем жестче Линдсей отбивала, тем сильнее был ответный удар, причем далеко не всегда по правилам. Она потеряла остатки симпатии к двоюродной тетке Колина и перестала находить забавным поведение этого осколка древности.

Больше всего ей не нравилось, что Эмили постоянно объединяет ее с неизвестной женщиной, собирающейся вступить в «Конрад». В чем заключается их сходство, кроме того, что обе имеют детей и обе в разводе? К чему весь этот разговор о плодовитости и потомстве? У Линдсей возникло ощущение, что по неизвестной причине тетка Колина подвергает какой-то непонятной проверке ее саму.

– А вы с ней знакомы? – спросила она. – Ведь вы должны были с ней встречаться. Вам она понравилась?

– Да, однажды я с ней виделась. Она показалась мне хорошей актрисой. Но не могу сказать, чтобы она мне понравилась.

– Но вы не нашли в ней ничего, вызывающего неприязнь или недоверие?

– Нет, в тот раз нет.

– Тогда вы должны ее принять, – твердо произнесла Линдсей. – Вы не должны позволять, чтобы на ваше решение влияли предрассудки и слухи.

– Интересно, – заметила Эмили.

– Я так и знал, что вы это скажете, – оживился Колин. Он тепло улыбнулся Линдсей. – Вот видишь, Эм. Если ты не хочешь слушать меня, то, может быть, хоть Линдсей послушаешь.

Линдсей приободрилась и с воодушевлением продолжала:

– Только нужно, чтобы ваш голос не пропал даром. И если четверо остальных настроены против нее, вы должны найти способ убедить их разделить ваше мнение. Нужны всего два голоса. Люди-кремни против?

– Думаю, да.

– Тогда, может быть, вы сумеете повлиять на Биффа? Судя по тому, что я слышала, это возможно.

– Конечно, она могла бы это сделать. – Колин в возбуждении вскочил. – Бифф всегда слушался Эм. Ей достаточно поманить его мизинцем. Он в ее руках, как пластилин.

– Успокойся, Колин, ты заговариваешься, – назидательно сказала Эмили.

Линдсей испытующе взглянула на старую женщину. Она чувствовала, что вернее всего сделать ставку на ее стремлении к власти – весьма развитом, как нетрудно было заметить.

– Не думаю, что вам удалось бы повлиять на Генри Фокса, – произнесла она с сомнением. – Почти наверняка нет.

Эмили подалась вперед. Она была явно задета неверием в ее могущество.

– Ничего не наверняка, – возразила она. – Находчивая женщина могла бы найти способ…

– Неужели? – Линдсей устремила на нее невинный взор. – Значит, нельзя сказать, что он решительно против?

– Генри Фокс сохраняет нейтралитет и этим занимается всю жизнь. Именно в этом и была проблема в 1932 году, хотя, впрочем, не только в этом.

Морщинистое веко медленно опустилось, как у древней рептилии. Линдсей восприняла это подмигивание как знак одобрения.

– Ну, тогда я уверена, что вы можете немножко его подтолкнуть, – сказала она. – Вы можете его убедить…

– Возможно. – Линдсей с удовольствием отметила, что в глазах Эмили разгорается пламя битвы. – Генри Фокс – мужчина, который любит, чтобы за него кто-то думал. Вам, безусловнно, известен этот тип, дорогая.

– Да, к несчастью. Я его не выношу. Ненавижу мужчин, которые прячутся за других.

– Первые тридцать лет жизни Генри за него думала его мать, – задумчиво продолжала Эмили. – Потом сорок лет это делала его жена. Нельзя сказать, что его жена когда-либо входила в число моих ближайших друзей. По правде говоря, она была невыносимо скучной. Она умерла… Однако, как и многие мужчины – я уверена, что с этим явлением вы также хорошо знакомы, – Генри Фокс питает иллюзию, что он принимает решения сам, без посторонней помощи, особенно без помощи со стороны женщины. Поэтому, чтобы его убедить, нужно пускаться на всяческие хитрости.

– Это довольно трудно. – Линдсей нахмурилась. – Я знаю этот тип – очень хорошо знаю. Я работала по меньшей мере с десятью такими. Интересно, нет ли в нем искры рыцарственности? Это могло бы помочь.

– Да, да, да, – вскричал Колин, снова оживившись. – Линдсей, это блестящая идея. Рыцарь приходит на помощь преследуемой женщине…

– Рыцарственность. Как бы не так, – проворчала Эмили. – Он не рыцарственный, а осторожный. Я выяснила это еще в 1932 году.

– А здравый смысл и логика?

– Промах, дорогая.

– Ну тогда я сдаюсь. – Линдсей вздохнула и улыбнулась. – Остается только попробовать на нем ваши женские чары.

Эта реплика, произнесенная скорее в шутку, оказала самый неожиданный эффект. Лицо Эмили вдруг приняло выражение оскорбленного достоинства.

– Правда? Вы находите это возможным? Никогда не одобряла подобных вещей. Это одна из самых неприятных черт в женщине.

– Эм, – встревоженно проговорил Колин, – подумай, что ты говоришь. Линдсей не имела в виду…

– Кроме того, – с нажимом продолжала Эмили, не обращая на него внимания, – кроме того, хочу ли я, чтобы у Генри изменились взгляды? Вовсе не уверена, что хочу. Генри в конце концов проголосует против, и я думаю, он будет прав.

Она презрительно пожала плечами и стала гладить собачку. Линдсей показалось, что она похожа на злую старую птицу со взъерошенными перьями и холодным взглядом пронзительных голубых глаз.

– Простите меня, дорогая, – продолжала Эмили после паузы, – но я думаю, вы немного поспешили. Кажется, вы вообразили, что я с вами согласна. Я этого не говорила. В конце концов, это слишком серьезное дело. Я всю жизнь прожила в «Конраде» и собираюсь здесь умереть…

– Но я думала… вас интересовало мое мнение…

– Дорогая, вы пытались меня объехать. Вместе с этим моим племянником.

– Убедить, Эм, а не объехать. Уже очень поздно, и, я думаю, нам действительно…

– Мне позволено будет договорить?

– Разумеется, Эм, но…

– Festina lente, – торжественно произнесла Эмили, обращая ледяной взгляд на Линдсей. – Вот что всегда было девизом этого здания. Вы знаете, что это значит? Колин переведет – он получил классическое образование.

– Это значит «торопись медленно», – сказал Колин откровенно неприязненным тоном, – и это знают все. Эмили, нам пора…

– Вот именно. Торопись медленно. Очень мудрое изречение, и вы это поймете, Линдсей, когда доживете до моего возраста. Изменения должны происходить постепенно, особенно в таком месте, как это. «Конрад» – это в своем роде целый институт, один из последних. Это маленькое государство или даже семья со своими традициями и стандартами. В наше время все можно купить, но ни деньги, ни манипуляции не помогут вам проникнуть сюда. Мы не опустим своих мостов, и нас не возьмешь сладкими речами и женскими хитростями. К любому, кто хочет к нам проникнуть, применяется лишь один критерий: является ли он одним из нас?

Она устремила на Линдсей непреклонный взгляд, и та почувствовала, что начинает злиться.

Линдсей слушала эту речь без признаков нетерпения или раздражения, но внутри ее все кипело. Теперь она уже не сомневалась, для чего Эмили затеяла весь этот разговор: она действительно считала, что Линдсей имеет виды на ее племянника, и недвусмысленно давала ей понять, что если она желает быть допущенной в круг избранных, то должна старательно подстраиваться к его требованиям.

Она встала.

– Очевидно, что у нас совсем разные взгляды, – очень вежливо сказала она. – Извините, но вы хотели узнать мое мнение, и оно останется неизменным. Уже очень поздно, я и так сильно задержалась.

– Дорогая, дорогая моя, – проговорила Эмили, искоса взглянув на Колина, – наверное, вы считаете меня ужасной старой реакционеркой.

Это был новый, хорошо рассчитанный удар, и Линдсей решила на него достойно ответить.

– Нет, я считаю, что вы заблуждаетесь, что вы поступаете несправедливо и неразумно, – сказала она.

– Неразумно?

– Разумеется. Все институты должны видоизменяться, адаптироваться к новым условиям, даже «Конрад». Иначе они мумифицируются, превращаются в… ископаемое.

Она умолкла. Эмили довольно неблагосклонно восприняла «мумифицируются» и «ископаемое», и действительно, это могло прозвучать непочтительно, принимая во внимание ее возраст. Линдсей тут же пожалела, что произнесла эти слова, потому что, каковы бы ни были ее собственные чувства, ей меньше всего хотелось расстраивать старую даму.

– Давайте останемся каждый при своем мнении. – Она с улыбкой протянула руку Эмили. – Я была очень рада увидеть ваш чудесный дом, и с вашей стороны было очень любезно меня пригласить.

Хорошие манеры, по-видимому, не умиротворили двоюродную тетушку Колина. Она протянула подагрическую руку, сверкнув огромным бриллиантом, и на мгновение прикоснулась к руке Линдсей.

– Знаешь, Колин, – холодно произнесла она, – я действительно устала. Наверное, меня утомил весь этот идеализм. Будь любезен, позвони Фробишер. Мне пора на покой, а ты должен проводить эту очаровательную молодую женщину в ее отель… Нет, нет, моя дорогая, я настаиваю. Нью-Йорк ночью – не самое безопасное место. Лучше, чтобы с вами был мужчина.

Она взяла Линдсей под руку и вместе с ней направилась к дверям.

– Было так приятно познакомиться с вами, дорогая. Надеюсь, мы скоро увидимся. – Она посмотрела на Линдсей, словно не совсем припоминая, кто она такая. – Я припоминаю, что хотела еще о чем-то с вами побеседовать, но, знаете ли, – возраст… А теперь я хотела бы немного поговорить с Колином.

С извинениями, благодарностями и поклонами Линдсей удалилась, и, когда Фробишер плотно закрыла за ней дверь, в гостиной наступило молчание.

Колин некоторое время кругами ходил по комнате, потом упал в кресло, где прежде сидела Линдсей, и обхватил голову руками. Эмили, которая после ухода Линдсей заливалась беззвучным смехом, теперь хохотала вслух. Она снова села на диван и, все еще смеясь, поцеловала пекинеса в сморщенную мордочку, посадила его на колени и победоносно допила виски.

– Господи, давно уже я так не веселилась, – заметила она. – В последний раз – на похоронах Мод Фокс. Ты ведь тоже наслаждался происходящим, негодный мальчишка, только не хочешь в этом признаваться.

– Наслаждался? – простонал Колин. – Я мучился. Это была сущая пытка. Почему ты не придерживалась сценария?

– Потому что он был ужасно скучный и гораздо менее эффективный, чем мой подход. Спросить ее об этой Лоуренс – это было самое настоящее озарение. Виртуозное исполнение. За эту роль я заслуживаю высшей награды.

– Ты перестаралась, хватила через край. Боже, почему я дал себя уговорить на эту авантюру? Мне следовало знать, что тебе нельзя доверять. Ты знаешь, что она теперь будет думать? Она будет думать, что безумие – наша семейная болезнь. А тебе не приходит в голову, что все это может возыметь прямо противоположный эффект? О Боже, Боже! – Он встал и снова начал ходить по комнате. – Бедная Линдсей! Как ты могла быть так несправедлива?

– Бедная Линдсей держалась весьма неплохо. Немного не хватает скорости реакции, но у нее есть твердость и выдержка. Я одобряю.

– Я тебе это говорил. Смелость, доброе сердце и самые красивые в мире глаза. Вынеси приговор. Есть у меня надежда, Эм?

– Ископаемые! – Эмили снова рассмеялась. – Мне ужасно понравилось. Ты знаешь, она была в настоящей ярости – лицо все красное… А я так ловко находила аргументы…

– Ты была невыносима. И ты поставила ее в глупое положение. Почему? Почему ты не придерживалась того, что я написал?

– Потому что тогда я ничего бы не узнала. А вместо этого исключительно благодаря собственной находчивости узнала все, что мне было нужно.

– Да, конечно, а она теперь будет тебя ненавидеть. Восхитительно! Ты мне действительно очень помогла, Эм!

– Чепуха! Она придет сюда еще, у нее благородная натура, и в следующий раз все будет как надо. Я обещаю. – Она помолчала. – На День Благодарения?

– Может быть. – Их глаза встретились. – Но я еще пока не уверен. Я должен быть очень, очень осторожен. Я боюсь все испортить, а это так просто. Я хочу… Я просто хочу все время держать ее в объятиях.

– Это заметно.

– О Боже! Ты заметила? Как ты могла заметить? Как ты думаешь, а она не заметила? Когда я взял ее за руку?

– Как ни странно, не заметила. Но она не знает тебя так же хорошо, как я. Колин, ты можешь перестать ходить взад-вперед? У меня в глазах рябит.

– Мне пора. Она ждет. Давай же, Эм, я хочу знать, что ты думаешь.

– У нас есть еще две-три минуты. Фробишер подержит ее подальше отсюда, чтобы нас не было слышно. Почему я не могу сказать тебе этого потом, когда ты вернешься? Если ты, конечно, все-таки вернешься.

– Потому что я хочу знать сейчас. Эм, пожалуйста…

– Ты еще не отдал ей конверт?

– Нет, еще нет. Но собираюсь. – Он перестал ходить и несколько успокоился. – Ну давай, Эм, утешь меня. Я всегда делал такие дурацкие ошибки, а сейчас это для меня действительно важно. Я прав?

Эмили была тронута его тоном и выражением лица. Она знала, какой ответ он хочет услышать. Лицо у нее стало серьезным, и некоторое время она молча глядела на него.

– Ты уверен? – спросила она наконец.

– Абсолютно.

– Ты принимаешь во внимание ее возраст?

– О Боже, только не начинай снова о плодовитости. Это было ужасно.

– Колин, твоя семья живет в «Шюте» более четырехсот лет.

– Меня это не волнует.

– Нужно помнить о продолжении рода.

– К черту продолжение рода!

Эмили вздохнула. Она видела, что у него горят глаза, она питала слабость к страсти, была предана племяннику и хотела видеть его счастливым, хотя хорошо знала, что романтика и удовлетворенность жизнью редко идут рука об руку.

– Колин, кто-то должен тебе это сказать, поэтому скажу я. Ее сыну около двадцати лет, и, как бы молодо она ни выглядела, ей не может быть меньше сорока. Ты знаешь о биологических часах? Кажется, так это сейчас называют?

– Я уже подсчитывал.

– И это не изменило твоих намерений?

– Не могло изменить. – Кровь бросилась ему в лицо. – Я люблю ее, Эм.

Эмили вздохнула. Против ее племянника было трудно устоять, когда у него был вот такой вид, как сейчас, и она надеялась, что женщины – и, может быть, даже Линдсей в том числе – разделяют ее мнение. Кто действительно был рыцарственным, так это ее Колин.

– Ну что ж, я понимаю, – тихо проговорила она. – Колин, не говори больше ничего, а то я расчувствуюсь, а сентиментальность сейчас ни к чему. – Она вздохнула. – Не стану давать тебе советов, потому что молодые люди в твоем состоянии редко прислушиваются к советам. Возраст, конечно, серьезный недостаток, но во многих отношениях она действительно то, что тебе нужно. Ведь я не слепая. Она честна, ни капли расчета. А еще она умна и остроумна. Твой отец пришел бы от нее в восторг. Я так и вижу ее в «Шюте».

– И я тоже.

– Но тебе придется ей во всем признаться. Дворец мало похож на хижину, о которой она мечтает.

– «Шют» не дворец, это мой дом. И я собираюсь ей это объяснить. – Колин, уже полностью успокоившийся, кинул на нее озабоченный взгляд. – Мне надо все тщательно спланировать, Эм. Я не могу рисковать, не могу ее потерять. Это целая кампания по завоеванию.

– Я вижу. – Она засмеялась. – Я вижу также, что мой приговор не имеет ни малейшего значения. Если бы я сказала «нет», ты изменил бы свои намерения?

– Нет!

– Как решительно.

– Эм, у меня есть шанс?

Эмили улыбнулась, потом вздохнула.

– Как трудно делать такие предсказания. Ты ей нравишься, а для начала это неплохо. А кстати, соперник у тебя есть?

– О Господи, я не знаю. Не думаю. В это трудно поверить, но она говорит, что у нее никого нет.

– Она так говорит? – Эмили мельком взглянула на Колина. – Ну ладно, ты всегда был в состоянии добиться желаемого. Пока ты ведешь себя довольно разумно.

– Я собираюсь и дальше вести себя разумно.

– Только вот я не уверена насчет этого платонического подхода, боюсь, как бы ты не перестарался. Интересно, что она упоминала о мужчинах, которые прячутся. Я всегда знала, что главное – вовремя сделать решительный шаг. А теперь пожелай мне спокойной ночи, негодный мальчишка, и не заставляй ее больше ждать. Полный вперед!

– Festina lente, – поправил ее Колин, и в глазах у него появился озорной блеск. – По крайней мере, еще две недели. Через полчаса я вернусь.

В такси – а Колин оказался таким же мастером ловить такси, как и общаться с официантами, – Колин сел, оставив между собой и Линдсей три джентльменских дюйма. Линдсей это восхитило.

– Извините, что я так долго, – сказал Колин. – Мне пришлось успокаивать Эмили. Она действительно волнуется насчет завтрашнего заседания.

– Она, наверное, проголосует против.

– Боюсь, что да.

– Ну, что ж поделаешь… Надеюсь, я ее не особенно расстроила. Теперь я чувствую себя виноватой. Не надо было быть столь категоричной. В ее возрасте трудно менять привычки.

– Не беспокойтесь об этом. От меня она и не такое слышала. Вообще-то она любит хороший спор. Она только что вас расхваливала.

– В это трудно поверить.

– Нет-нет, вы ошибаетесь. Она считает, что вы очень хорошенькая. Что у вас необыкновенные глаза, по-настоящему красивые, честные глаза.

– Боже мой, – пробормотала Линдсей, втайне польщенная.

– И потом она в восторге от вашего вкуса. – Колин искоса взглянул на нее и подавил усмешку. – Особенно ей понравилась белая блузка. – Линдсей, вспомнив, что говорила Пикси об этой блузке, покраснела в темноте.

– Она сказала, что ей понравился ваш голос, что в нем есть что-то притягательное.

– Стоп. Стоп. У меня уже голова распухла.

– О, и еще ей ужасно понравилось, что вы возражали ей и стояли на своем.

– Вы уверены, Колин? У меня такого впечатления не сложилось.

– Я вас предупреждал – она довольно странная. Но пусть вас не вводят в заблуждение ее манеры. Когда вы получше ее узнаете, то поймете… – Он запнулся. – То есть, если вы снова с ней увидитесь, я надеюсь, она вам больше понравится. Она прекрасно разбирается в человеческих характерах – и во многом другом. Я никогда не принимаю важных решений, не посоветовавшись с ней.

– А вы следуете ее советам? – спросила Линдсей, удивленная его тоном.

– Не всегда, но я к ним прислушиваюсь. – Он взял руку Линдсей в свою. – Словом, как бы там ни было, но она была рада познакомиться с вами. – Он поднес руку Линдсей к губам, поцеловал ее и отпустил. – Очень рада, – повторил он.

Линдсей ошеломленно уставилась на него. Колин, который смотрел в окно, повернул голову, ответил ей улыбкой.

– Итак, в виде заключения: она надеется, что вам было не слишком скучно и что перед отъездом из Нью-Йорка вы снова ее навестите. А вот и «Пьер». Я провожу вас. А такси, если можно, пусть подождет.

Линдсей вошла в отель. Поцелуй оставил ощущение недоумения и приятного волнения. Она увидела, что снаружи Колин Лассел ведет переговоры с таксистом, и это означало, что предсказания Пикси не сбылись.

Осознав это, Линдсей вдруг почувствовала разочарование. Она не хотела, чтобы Колин Лассел предпринял попытку ее соблазнить, и, разумеется, она с негодованием отвергла бы подобные поползновения. Но после того, как Роуленд Макгир три года словно не замечал, что она женщина, подумала она, было бы приятно почувствовать себя желанной.

Подобная мысль была несомненным признаком тривиальности и женского тщеславия, и Линдсей ощутила недовольство собой. Она подошла к конторке, попросила ключи и почту, просмотрела ее, издала сдавленный стон радости, обернулась и встретилась взглядом с подошедшим Колином.

– Вы волнуетесь из-за такси? – спросила она, отметив его бледность и взволнованный вид. – Не заставляйте его ждать. Спасибо, Колин, за этот прекрасный вечер и восхитительный обед. Только не думайте, что я когда-нибудь прощу вам обман. Вы ведь обещали, что позволите мне оплатить половину счета.

– Я ничего не обещал, я только сказал, что люблю независимых женщин.

– Даже если и так, то все равно это нечестно. В отместку я свожу вас в пивной бар.

– Ловлю вас на слове. Я хотел передать вам это раньше, но забыл. – Из нагрудного кармана пиджака он достал конверт.

– Мне, Колин? Что это?

– Ничего особенного. Просто несколько фотографий, которые могут показаться вам интересными. Я вложил в конверт и записку. Потом дайте мне знать, что вы по этому поводу думаете. Я позвоню завтра. Черт бы побрал этого таксиста!

Шофер такси только что принялся жать на сигнал – сделав именно то, о чем за десять долларов договорился с ним этот ненормальный британец. Когда пронзительный звук прекратился, взгляд голубых глаз Колина встретился с глазами Линдсей. Он притянул ее к себе, поцеловал в щеку, изо всех сил стараясь, чтобы поцелуй казался возможно более невинным, поблагодарил ее и исчез.

Линдсей поднялась в свой номер, где все еще пахло косметическими снадобьями. Она прислонилась спиной к двери и стояла так, пока не успокоилось сердце. Только потом она позволила себе перечитать сообщение, которое и было причиной ее бурной радости. Оно гласило, что в 23.00 ей звонил Роуленд Макгир и что он будет звонить завтра в девять утра по нью-йоркскому времени.

Линдсей несколько раз поцеловала сообщение и напомнила себе, что, когда наконец раздастся этот звонок, она не позволит себе ни малейшего отступления от мягкости и женственности. Она лихорадочно металась по комнате, пока не поняла, что время все равно идет слишком медленно. Тогда она открыла загадочный конверт Колина.

Внутри была короткая записка, написанная крупным, но трудночитаемым почерком. Постепенно она разобрала слова:

«Этот дом принадлежит одному из знакомых моего отца. Ему нужен любящий хозяин. Арендная плата низкая. Снять можно прямо сейчас. Предпочтительно на длительный срок. Может это представлять для вас интерес? Колин».

Стиль записки удивил Линдсей, ожидавшей от Колина большей пространности и меньшей деловитости. Внимательно прочитав ее дважды, она взялась за фотографии. Она смотрела на них, не веря своим глазам и затаив дыхание от восторга. На них был прелестный старый дом среднего размера, в каком могла бы жить семья фермера. У него была черепичная, местами покрытая лишайником крыша и стены из камня цвета меда. Рядом стоял каменный сарай, во дворе бегали цыплята. Еще там были настоящий цветник с настурциями и лавандой и настоящий ручей, струящийся через настоящий фруктовый сад, где ветки гнулись под тяжестью поспевающих яблок. За садом расстилались истинно английские зеленые поля, купающиеся в золотом свете истинно английского лета. На обратной стороне фотографий было написано: «Ферма «Шют», двадцать миль от Оксфорда».

Было что-то сверхъестественное в том, что эти изображения практически полностью совпадали с «хибарой» ее мечты, которую она не раз описывала Колину. И когда она увидела, что дверь веранды действительно увита алыми розами, дом навсегда покорил ее сердце.

Она легла в постель, боясь увидеть во сне привидения «Конрада». Но приснилось ей, что она живет в этом волшебном доме с фотографий, вдохновенно пишет биографию и наслаждается нечастыми визитами двух друзей – Роуленда Макгира и Колина Лассела. Однажды в саду, где зреют яблоки, Колин снова сделает ей предложение. На этот раз он трезв и серьезен. За ними наблюдает молчаливый Роуленд. Линдсей срывает яблоко и уже собирается дать ответ Колину… На этом месте сон обрывался.

А Колин Лассел, вернувшись в «Конрад», даже не пытался заснуть. Горя как в лихорадке от поцелуя и ожидания реакции Линдсей на фотографии, он знал, что все равно не заснет. Он оставил Эмили вместе с Фробишер в гостиной, где они смотрели по телевизору свой любимый фильм «Терминатор-2», а сам отправился в комнату, расположенную в дальнем конце огромной и запутанной квартиры Эмили.

Там он некоторое время слонялся из угла в угол, пытался работать, но у него ничего не получилось. Потом он ощутил потребность излить душу и написал длинное и страстное письмо Линдсей и чуть менее длинное – Роуленду Макгиру, в котором благодарил его за чудо встречи с Линдсей. Потом он перечитал оба письма и нашел, что они слишком эмоциональны по тону и перегружены эпитетами. В школе Колина все время пытались излечить от выспренности, а теперь эпитеты, как долго сдерживаемый поток, хлынули наружу.

Он порвал письма в клочки и бросил в металлическую корзину для бумаг, но потом, зная, что и Эмили, и Фробишер способны на многое, решил их сжечь. Он больно обжегся, прожег персидский ковер, а комната наполнилась едким запахом. Ругаясь и размахивая руками, он бросился к окну и распахнул его настежь. Начинался дождь, воздух был прохладным, легкий туман окутывал деревья Центрального парка. Он смотрел на тот же самый месяц, который казался Роуленду Макгиру тощим и бледным, и находил, что благодаря ему возникает волшебная картина – серебристый город, Манхэттен в монохроматической гамме. Его беспокоили лишь неумолчный шум города и вой сирен. Когда они слишком глубоко проникли в сознание, нарушив блаженное состояние, он закрыл окно, и, прижавшись лбом к стеклу, предался тоске по «Шюту», которая никогда не оставляла его надолго.

Он думал о тишине парка, благородных линиях фасада. Прекрасный в любую погоду, этот замечательный дом обладал особым волшебным очарованием в лунную ночь. Может быть, думал он, именно тогда и надо показать его Линдсей в первый раз.

Когда? Через неделю после того, как она поселится на ферме? Через две? Он хотел, чтобы у нее было время влюбиться в красоту тех мест, но, с другой стороны, когда она там окажется, она может обнаружить его обман сама, что никуда не годилось. Ему хотелось быть там с ней сейчас, в это самое мгновение, идти рука об руку через спящий олений парк.

Он писал в уме сценарий первой встречи Линдсей со своим отцом. Это было довольно сложно, потому что, несмотря на горячую любовь к отцу, Колин отдавал себе отчет в его эксцентричности. Потом он стал знакомить Линдсей с двумя любимыми собаками – ларчерами Дафнисом и Хлоей, потом он повел ее в Большой зал, на кухню, а потом они оказались в его спальне…

Он лег в постель и отдался на волю разгоряченного воображения. Он ласкал округлость ее груди и нежную кожу бедер, он обнаружил, что она обладает пылким темпераментом, и они уже переходили от размеренного адажио к бурному крещендо, когда зазвонил телефон.

Он посмотрел на часы, увидел, что они показывают три часа, и решил, что сейчас услышит волшебный голос Линдсей. Но звонила Талия Наг. Его сознание сжалось от внезапного удара и разочарования, и лишь постепенно до него стало доходить, что Талия, вопреки обыкновению, не употребляет бранных слов и что голос у нее дрожит.

– Мне нужна ваша помощь, – говорила она. – Берите такси и срочно приезжайте в квартиру Томаса.

– К Томасу? Сейчас?

– Да, к Томасу. И поторопитесь, пожалуйста.

Колин вышел из такси на углу улицы, где жил Корт. Повернув за угол, он увидел длинный белый фургон, пожалуй, слишком маленький для машины «Скорой помощи» государственной клиники, который отъезжал от дома Корта. Он двигался быстро, без сирены, но с включенными мигалками, синие вспышки которых вселяли ужас в сердце Колина. Последние несколько ярдов Колин пробежал бегом и, ворвавшись в здание, проскочил лифт и бросился вверх по лестнице. Дверь в квартиру Корта была распахнута, и он сразу увидел Талию Наг, стоявшую у того самого длинного стола, за которым они провели сегодня почти весь день.

Колин вошел в дверь с готовым сорваться с языка вопросом, но остановился как вкопанный, когда увидел, что происходило в комнате. Он в недоумении и ужасе озирался вокруг.

– Бог ты мой, – пробормотал он потрясенно. – Что здесь случилось?

Он понял, что Талия держится на ногах только потому, что опирается о стол. В лице у нее не было ни кровинки, и она вся дрожала.

– Он мне позвонил, – хрипло начала она. – Он позвонил мне час назад, и я сразу приехала. Но перед этим я вызвала его личного врача, потому что по его голосу и дыханию было понятно, что он… – Она схватилась за стул, тяжело плюхнулась на него. – Закройте дверь, Колин. Мне надо выпить, найдите мне что-нибудь. Бренди, виски, что угодно.

– Он не пьет. – Колин закрыл дверь и беспомощно огляделся по сторонам. Он шагнул, под ногой захрустело стекло. Помотрев вниз, он увидел на полу кровь.

– Я знаю, но у него всегда что-то есть для других. Вон в том буфете, наверху.

Колин осторожно пробрался к буфету. По дороге ему пришлось раздвигать сломанные стулья, наступать на горы рваной бумаги, фотографий и мотки кинопленки. Одна из дверок буфета была сорвана с петель, а его содержимое валялось на полу. В дальнем углу Колину все-таки удалось найти непочатую бутылку виски и один целый стакан. Он принес все это на стол и сел рядом с Талией.

– Вот, – сказал он. – Только пейте медленно.

Талия сделала глоток, поперхнулась, потом отпила еще. Колин смотрел на ее растрепанные седые волосы, на одежду, явно надетую впопыхах, и видел, что ей не пятьдесят, как он думал раньше, а все шестьдесят, и что она плачет. Он ласково погладил ее по руке.

– Сейчас вам станет лучше. Талия, дать вам что-нибудь еще? Чаю? Сладкого чаю? У вас шок.

– Чаю? Вы шутите. – Щеки Талии слегка порозовели. – У вас есть сигареты? Я знаю, что вы иногда курите.

Колин заколебался, бросил взгляд на ингаляторы Корта, разбросанные по полу среди обрывков бумаг.

– Все в порядке. Томас простит нас, принимая во внимание обстоятельства. Кроме того, его здесь нет.

Колин зажег две сигареты и протянул одну Талии. Та жадно затянулась и снова зарыдала.

– Я думала, он умер, – заговорила она. – Думала, он мертвый. Я вошла, а он лежит на полу прямо здесь. О, черт! – Она сняла очки и безуспешно пыталась утереть слезы. Колин достал носовой платок, дал ей. Она взглянула на его незапятнанную белизну, засмеялась и снова заплакала. – Можно было догадаться, что у вас всегда найдется что-нибудь в этом роде. Вы такой отпетый англичанин, черт бы вас побрал.

– Извините, – сказал Колин. – Я постараюсь исправиться.

Талия улыбнулась и вытерла глаза. Она сделала еще глоток виски и затянулась сигаретой.

– Да нет, с вами вообще-то все в порядке, – наконец произнесла она. – Так думает Томас. И я так думаю – именно поэтому вы сейчас здесь. Я не могла позвонить Марио, потому что он много болтает. На самом деле вы единственный, кто умеет держать язык за зубами.

– Разумеется, я буду нем, как рыба. – Колин посмотрел на разгром, царивший в комнате. – Талия, ради Бога, что здесь произошло? Томас в порядке? Объясните мне!

– Нет, он не в порядке. – Она высморкалась. – Черт, у меня все время трясутся руки. – Она снова пригубила виски. – Он уже давно не в порядке. Астма обостряется, а тут еще другие проблемы – стресс, переутомление, недостаток сна, беспокойство. – Она отвела глаза. – А что здесь произошло сегодня, я не знаю. Я думаю, кто-то сюда ворвался, была драка. У Томаса руки в крови и огромный кровоподтек на лице, но врач говорит, что это не страшно.

– Но он потерял сознание?

– Да, он был в полубессознательном состоянии, не мог говорить. Сильнейший приступ астмы. Такого с ним еще не бывало. – Голос ее оборвался, она сердито смяла сигарету в разбитом блюдце, оказавшемся на столе. – Но они приведут его в порядок – врач обещает. Отдых, лекарства – его поставят на ноги. А пока мне нужна ваша помощь. Все это дерьмо нужно убрать. – Она обвела рукой комнату. – И вы должны помочь мне сочинить какую-нибудь убедительную историю для прикрытия. Она нам понадобится, и очень скоро.

– Историю? – Колин в смятении посмотрел на нее. – Зачем, Талия? Разве мы не должны вызвать полицию? А Наташа Лоуренс? Вы ей позвонили?

– Она все узнает в свое время, если вообще узнает. Я не хочу сейчас втягивать ее в это дело, и Томас тоже не захотел бы. А что до легавых – ни в коем случае. Дайте мне еще сигарету, и я вам все объясню.

Колин дал ей прикурить. Она вздохнула.

– Знаете, как трудно было Томасу получить медицинскую страховку на этот фильм? Очень трудно. Ему пришлось пройти три освидетельствования. Врачам не нравилось его состояние и перестало нравиться совсем, когда они узнали, что предполагаются съемки на натуре на севере Англии зимой. В конце концов, неделю назад страховку выдали, но с одним условием: любое ухудшение его состояния до начала съемок, и она аннулируется. Знаете, что это означает? Не будет фильма, вот что это означает. Если Томас не застрахован, прекращается финансирование фильма. Студия боится рисковать. Поэтому о том, что сегодня произошло, никто не должен знать. Вы понимаете?

– Конечно, я понимаю. Но Талия, из этого все равно ничего не выйдет. Такие вещи трудно сохранить в тайне. А «Скорая помошь», которая к нему сегодня приезжала?

– Это его личный врач, и он будет держать рот на замке, потому что ему за это платят. Они отвезут Томаса в частную клинику, закрытую, как какой-нибудь объект ЦРУ. Он уже там однажды лежал. Он поступает туда под вымышленным именем, а если его кто-то узнает, то у этого человека случается приступ амнезии. Вы меня понимаете? Врач говорит, что двух-трех дней будет достаточно. А потом Томас летит в Монтану и остается там до начала съемок. Я уговорю его там остаться. А что касается студии и всех, кто связан с фильмом, включая Марио-длинный-язык, то для них Томас уже в Монтане. У него изменились планы, и он вылетел сегодня ночью. Ясно?

– А это сработает?

Талия пожала плечами.

– Раньше срабатывало.

Наступило молчание. Колин начал понимать, почему местонахождение Томаса Корта так часто было неизвестно, почему, когда он занимался поисками натуры, ему так часто бывало трудно, почти невозможно связаться со своим режиссером и приходилось ждать, пока тот сам свяжется с ним.

– Талия, насколько серьезно он болен?

– Не знаю. Я знаю только, что ему лучше, когда он по-настоящему работает, когда он не дышит грязным воздухом этого мерзкого города и, главное, когда он находится подальше от своей бывшей жены.

– Почему?

– Потому что он ее слишком сильно любит. Это у него тоже болезнь. – Ее лицо приобрело замкнутое выражение. Она встала. – Как бы там ни было, это не мое дело и уж наверняка не ваше. Сегодня попозже я ей позвоню и скажу, что Томас вылетел в Монтану и что у него там назначена деловая встреча.

– Талия, вы не можете так поступить. Он болен, он в клинике. А вдруг с ним что-нибудь случится?

– Не случится. А вот если она будет сидеть и рыдать у его постели, у него наверняка случится новый приступ. Говорю же вам, он не захочет, чтобы она узнала. Он никогда этого не хочет.

– Но почему, Боже мой, почему? – взорвался Колин. – Зачем все эти тайны? В конце концов, они муж и жена, у них есть ребенок…

– Он не любит, чтобы она видела его больным. – Талия поморщилась. – Он не хочет, чтобы она видела его слабым. И знаете что? Он прав. Эта женщина чует слабость в мужчине, как акула чует следы крови в морской воде.

– Но это чудовищно. Это не может быть правдой.

– Это правда. Я знаю Наташу. Поверьте моему слову.

Ее тон не оставлял никаких сомнений. Колин на мгновение закрыл лицо руками. Он чувствовал, как внутри его нарастает тревога, а разум погружается в смятение. Начал сказываться недостаток сна, но он знал, что истинная причина не в этом. У него был не тот склад ума, а может быть, характера, чтобы разобраться во всех этих сложностях. Любовь есть любовь, говорил он себе, и непонятно, какое отношение к ней может иметь борьба за власть, желание утвердить свое превосходство. Как любовь может быть болезнью? Любовь казалась ему прямой и простой: он любил отца, любил старшего брата, друзей, таких, как Роуленд. Он пытался представить себе обман, предательство, борьбу за власть в своих отношениях с Линдсей и не мог. От него требовалось все самообладание, чтобы только не броситься немедленно к ее ногам и не признаться в любви. Он не мог дождаться, когда наконец сможет сказать ей правду. Почему некоторые ощущают потребность привносить в любовь терзание, обман, увертки и амбиции? Потом ему пришло в голову, что, может быть, именно поэтому люди и добиваются большего успеха, чем, скажем, он. Ведь он не раз сталкивался с женщинами, которым были нужны лишь его деньги, а не он сам, и с женщинами, которые предпочитали ему более расчетливых мужчин.

Он поднялся и попытался сосредоточиться на деталях обстановки. Комната выглядела ужасающе, и даже если Томас Корт застал кого-то на месте преступления, разгром казался слишком внушительным, чтобы объяснить его происходившей схваткой. Драке можно было приписать сломанные стулья, побитую посуду, но никак не разорванные бумаги, устилавшие пол и кожаный диван, с которого кто-то явно пытался содрать обивку.

Он провел рукой по лицу и обратился к Талии:

– Я все-таки не понимаю. Что могло случиться? Когда Томас вам позвонил, он ничего не объяснил?

– Нет. Он еле говорил. Он просто попросил меня приехать. Когда я появилась, дверь была открыта, а Томас лежал на полу, как я говорила. Больше в квартире никого не было.

– Но кто мог это сделать? Что-нибудь украдено?

– Здесь нечего красть.

– Только эта комната?

– Нет, спальня тоже, – сказала она, помедлив. – Я закрыла дверь и не собираюсь туда входить. Придется вам.

Голос ее звучал безжизненно. Колин наклонился, подобрал наудачу несколько обрывков и стал изучать их под светом настольной лампы. Первой была копия страницы из «Нью-Йорк таймс» с интервью Наташи Лоуренс, которую он уже видел и которую написала Линдсей Женевьева Хантер. Фотография Наташи была замазана чем-то белым. Фраза о том, что она собирается купить дом в окрестностях Голливуда, была обведена зелеными чернилами, и рядом с ней крупными буквами было написано: «Лживая сука».

Колин похолодел. Он бросил газету и стал просматривать один за одним другие обрывки. Некоторые касались графика съемок, другие имели отношение к «Конраду» – страницы из книг и журналов по архитектуре. Наконец, там были клочки писем, написанных от руки – и снова заглавными буквами и снова зелеными чернилами. Он уставился на слова, которые, по-видимому, имели отношение к Наташе Лоуренс и телохранителям, увидел упоминание о животных. Он покраснел и уронил обрывки на пол.

Талия, которая молча наблюдала за ним, указала рукой на пол, и Колин увидел сотни таких же обрывков.

– Вы слышали о Джозефе Кинге? – спросила Талия. Ее лицо было лишено всякого выражения.

– Да, Марио мне говорил.

– Вы слышали, что, возможно, он погиб, покончил с собой? – Нет, этого я не знал.

– Мы все на это надеялись. Это его письма. Те, которые он посылал им в течение пяти лет.

– Но он не может быть мертв. – Колин поднял газету и протянул ей. – Зеленые чернила, тот же почерк. А газета вышла четыре дня назад.

– Я знаю. Я уже видела. Вообще-то… – Талия на мгновение умолкла, – вообще-то отчасти поэтому я вас и вызвала. Я испугалась. Я думаю, это он был здесь сегодня, и Томас застал его. Возможно, этот человек искал свои письма или слушал записи своих телефонных звонков.

– Те пленки в спальне? Это записи его звонков? – Колин в изумлении уставился на нее. – Я видел их вчера – дверь была открыта. Талия, но почему Корт их хранит? Я не понимаю.

– Ему нравится их слушать. Не спрашивайте меня, почему. Я никогда не осмеливалась его спрашивать и, честно говоря, предпочитаю этого не знать. Но когда я вошла, они звучали в спальне, и может быть, звучат до сих пор. – Ее передернуло. – Это должны сделать вы. Выключить эту чертову штуку, потом мы соберем пленки и упакуем их вместе с прочим дерьмом. А потом я отвезу их отсюда и сожгу, что следовало сделать уже давно.

– Талия, мы не можем этого сделать. Мы не имеем права. Во-первых, это собственность Томаса, а во-вторых, это же доказательства. Мы должны передать их полиции.

– Эта гадость убивает Тома. – Она отвернулась. – Я видела, как она отравляет его, и больше я этого видеть не хочу. И мы не станем вызывать полицию. Если мы это сделаем, то завтра же вся эта история появится в газетах. Здесь будет полно фотографов и репортеров. Какой-нибудь тупологовый коп заберет эти пленки, и прежде чем вы успеете глазом моргнуть, «Нэшнл инкуайрер» будет с удовольствием обсасывать подробности его брака.

– Талия, я же говорю – вызовем полицию, а не «Рейтер».

– Это одно и то же.

– Талия, ни одна газета не напечатает подобную чушь. – Колин указал на бумажки, разбросанные по полу. – Они не станут этого делать. Кинг безумен – это ясно как Божий день. Кто станет печатать бред психопата?

– Вы, видно, не те газеты читаете, – презрительно бросила Талия. – И не думайте, что Кинг – просто сумасшедший фанатик. Это не так. Он прекрасно умеет тасовать факты с вымыслом. Думаете, Том был бы так одержим всем этим, если бы это был сплошной бред? Кинг гораздо умнее. Том знает, что Кинг говорит правду о нем самом, и поэтому считает, что то, что он говорит о Наташе, – тоже правда.

Колин почувствовал, что его начинает мутить. Он поднял еще один обрывок, взглянул и быстро отбросил его в сторону.

– Не мог он в это поверить, не мог, – растерянно пробормотал он.

Талия устало посмотрела на него.

– Я думаю, чему-то он верит, чему-то нет. Может быть, ему хочется верить. Я не хочу с вами спорить. Я избавлюсь от всей этой дряни – и от писем, и от пленок. У вас есть выбор – помогать мне или нет.

Колин колебался. Прочно укоренившееся представление о жизни призывало его обратиться к полиции, которая должна навести порядок, восстановить справедливость, наказать виновных. Он посмотрел на пятна крови на полу, море компрометирующих бумажек.

– Я пойду в спальню, – сказал он. – Выключу магнитофон, а потом приму решение.

В дверях спальни он задержался, глядя на предупреждающий свет красной лампочки над постелью, ощутив внезапный страх. В комнате был относительный порядок, казалось, вторжение ее не затронуло. Коричневое покрывало было не смято, только на подушке виднелась вмятина.

Хотя хаос, царивший в другой комнате, не затронул спальню, в самой ее атмосфере ощущалось какое-то постороннее присутствие. Это ощущение создавалось тихим бормочущим голосом, и Колин вдруг задохнулся, словно глотнув отравленного воздуха.

Он склонился над хирургическим столиком, над стоявшим на нем допотопным магнитофоном, стараясь понять, какие кнопки и тумблеры управляют его работой.

«Горячее. Горячее и влажное», – очень громко прозвучало прямо ему в ухо. Он отшатнулся, но потом понял, что это он сам повернул регулятор громкости.

Он снова подошел к двери, обдумывая услышанное, щелкнул выключателем, но свет не загорелся. Он вернулся к прибору и стал пробовать все кнопки наугад, но катушки продолжали вращаться, а голос звучать. «Обнаженная в постели», – услышал он. Он повернул какую-то ручку, и голос упал до шепота, шепота еще более жуткого и пугающего, чем прежде. «Воплощение похоти… Хочешь узнать, что она сделала потом?» И Колин, к своему ужасу, понял, что он хочет.

Он нажал ладонью на весь ряд кнопок, но это не возымело никакого действия, тогда он начал судорожно искать розетку. Шнур прибора змеей сползал со столика и скрывался под кроватью. Розетка, по-видимому, была где-то в изголовье кровати, под этим кощунственным алтарем с кадром из «Смертельного жара». Он стал толкать и тянуть, пытаясь сдвинуть кровать с места, но она – чудовищно огромная и тяжелая – не сдвинулась ни на дюйм.

Бросив это занятие, он выпрямился, взглянул на магнитофон и вдруг почувствовал, что его словно приковало к месту. Он не мог отвести взгляда от крутящихся катушек, не мог не слушать этот низкий голос. «Такое мастерство, такое владение телом… удовлетворение… взяла губами…» Стены спальни стали раздвигаться, от них исходил обжигающий смертельный жар. Он чувствовал, что его затягивает в воронку слов все глубже и глубже.

Он осознавал, что его тело готово отвечать на эти слова, оно начинало двигаться в одном ритме с ними. Его тянуло слушать и слушать, но тут голос произнес: «Она это любит», и Колин очнулся, потому что любовь не имела отношения к тому, что он слышал.

Внезапно его охватило очистительное пламя ярости. Он потянулся к магнитофонной ленте, схватил ее и дернул. Лента обвилась вокруг его руки и с мерзким визгом полезла из магнитофона. Он тянул и тянул, и ярд за ярдом пленка кольцами свивалась у его ног. Потом он схватил сам прибор, оказавшийся удивительно тяжелым, поднял его над головой и бросил об пол. Посыпались брызги, вылетел язычок голубого пламени, что-то зашипело, запахло горелым.

Колин вернулся в комнату, где оставалась Талия. Она стояла на полу на коленях и руками сгребала в кучу клочки бумаги. Она подняла на него глаза.

– Вы поможете мне? – спросила она.

– Я уже начал. Сейчас найду контейнер для мусора, – ответил Колин.

Несколько часов они работали бок о бок в полном молчании. Незадолго до шести Талия позвонила Марио, чтобы отменить утреннюю встречу и сообщить, что Корт улетел в Монтану. Марио отнесся к этому известию без удивления.

Спустя полчаса, когда небо только чуть посветлело, работа была закончена. Ящики и мешки с мерзкими отбросами, как о них теперь думал Колин, стояли у двери. Талия собиралась звонить в клинику, справиться о состоянии Томаса, а Колин, вымотанный и опустошенный, стоял у высокого окна и смотрел на ленивый восход над Манхэттеном. Он пытался думать о Линдсей, но здесь это не получалось.

Зазвонил телефон.

– Томас никогда не берет трубку. Он всегда слушает через автоответчик. – Талия нерешительно взглянула на него. – Но вдруг это из клиники?

Охваченный внезапной тревогой, Колин подошел к ней. Они ждали, пока телефон не прозвонил три раза. Потом раздался щелчок, включился автоответчик. «Оставьте сообщение после звукового сигнала», – произнес металлический голос. Талия нервно поежилась, Колин склонился к автоответчику. Ему казалось, что он слышит чье-то дыхание, потом странный ритмичный звук. Когда наконец раздался знакомый голос со среднезападным акцентом, он вздрогнул.

– Проверка, проверка, проверка, – произнес голос. – Проверка линии.

11

– Не очень-то приятное место, этот лабиринт, – говорил Линдсей Марков тем же утром. – Все эти жертвоприношения, Линдсей. Моря крови и кучи костей. Даже я это почувствовал, не говоря уж о Джиппи. Ему там совсем не понравилось.

Уже не в первый раз в жизни Линдсей проклинала неистребимую любовь Маркова к телефонным разговорам. Начиная с восьми утра словно весь мир решил ей звонить. Сначала это была Пикси, потом в самом начале девятого Джини Ламартин предупредила ее, что День Благодарения в Вашингтоне отменяется. Потом позвонил ее шеф Макс и получил максимально краткий отчет о делах. Двухминутный перерыв, во время которого Линдсей переживала смертные муки ожидания, и следующий звонок – шепелявая особа, звонившая по поручению Лулу Сабатьер, хотела немедленно связаться с мисс Драммонд.

– Ее больше нет, – закричала Линдсей. – Она внезапно умерла. Положите трубку.

И вот теперь Марков. Линдсей уже четыре минуты слушала о завтраке, который они с Джиппи только что закончили, и четыре минуты о Кносском дворце.

– Марков, – прервала его Линдсей на половине фразы, – прошу тебя, освободи линию. Я не интересуюсь минотаврами. Я же говорила, что жду очень важного звонка.

– Неужели, Линди, ты стала совершенно бесчувственной, – протянул обиженно Марков. – Благодаря современной технике твой друг говорит с тобой с другого конца земного шара, а ты ему совсем не рада. А, кстати, чьего звонка ты так трогательно ждешь?

– Я кладу трубку, Марков. Я кладу трубку через двадцать секунд.

– Скажи мне, Линди, – просто, чтобы успокоить мою душу. Скажи, дорогуша, а это не будет звонок некоего Роуленда Макгира? Ты еще помнишь такого? Мечта всех девственниц. Еще известен как мистер Слепыш, мистер Недоступный и мистер Дурные Новости.

– Нет, черт побери. Нет. Это… это по работе. Вот и все. Оставь меня в покое, Марков.

– Джиппи хочет тебе что-то сказать.

Джиппи, может, и хотел что-то сказать, но, как обычно, не мог ничего выговорить. В полном отчаянии Линдсей смотрела на стрелки часов у кровати. Она могла бы запросто прервать разговор с Марковым, но с Джиппи так поступить было нельзя. Это было бы жестоко. Она слышала звуки, говорившие о попытках Джиппи произнести приветствие, вспоминала взгляд темных глаз, выражавший собачью преданность, она вспомнила последний разговор с ним и почувствовала укол беспокойства. Потребовалось время, прежде чем Джиппи удалось произнести:

– Хелл-лл…

Линдсей ждала последнего «о», но так его и не услышала. После паузы снова раздался голос Маркова:

– Извини, Джиппи сегодня расстроен. Он ощущает здесь какие-то неблагоприятные вибрации.

– Где? – спросила Линдсей. – В Кноссе? Ты имеешь в виду на Крите?

– Примерно. – Снова пауза и обрывки шепота. – Он передает тебе привет и говорит, чтобы ты была осторожна и благоразумна.

– Послушай, Марков, я тоже передаю ему привет и кладу трубку. Я должна…

– Клади, клади. Мы скоро увидимся. Мы вернемся к Дню Благодарения. А теперь я пойду искупаюсь. Лазурное море манит… Передай самый горячий привет Роуленду Макгиру, дорогая. Скажи ему: кто осторожничает, тот теряет. Скажи, так ему и надо, потому что, если бы он давным-давно послушал меня, то не болтался бы теперь, как говно в проруби. И передай ему, что Джиппи говорит…

– Что еще?!

– Джиппи говорит: непостоянство имя тебе, о женщина! – Марков засмеялся. – Прощай, дорогая, – добавил он со своей обычной раздражающей медлительностью и положил трубку.

Линдсей смотрела на телефон. Вся беда с «голубыми», сказала она себе, в том, что они совсем не понимают женщин. Они считают, что понимают, но ошибаются.

Минуты шли. Мистер Недоступный не звонил. Линдсей решила, что она даст ему еще пять минут, и если он не позвонит, то она уйдет.

Талии и Колину потребовалось довольно много времени, чтобы загрузить все мешки и ящики в пикап Талии. Талия сказала, что когда она от них избавится, то поедет в клинику навестить Томаса, а потом позвонит Колину в «Конрад».

– Вы знаете, что его бывшая жена пытается купить там квартиру? – спросила Талия. Она стояла, скрестив руки на груди, растрепанная и запыхавшаяся.

Колин чувствовал себя так, будто он вымазался в чем-то липком. Он с трудом сосредоточился на ее вопросе.

– Да, я знаю. Но мне казалось, что об этом лучше не упоминать, общаясь с Томасом.

– Очень мудро. Когда имеешь дело с Томасом, искусство вовремя промолчать очень помогает. Он уважает молчание. – Она нахмурилась. – Вы знакомы с Наташей?

– Нет.

– Когда познакомитесь, увидите, что она довела искусство держать паузу до совершенства.

В ее голосе слышалась глубочайшая неприязнь.

– Искусство держать паузу?

– Вот именно, искусство. В ее случае это искусство может быть лучшим оружием. – В объяснения она вдаваться не стала.

Колин смотрел вслед ее машине. Он стоял на пустынной улице и смотрел на еще темные здания. Пошел дождь. Еще не было семи, и город никак не желал просыпаться. Только где-то вдали заурчала машина, как зверь, первым почуявший рассвет.

Из-за бессонной ночи кружилась голова, и он плохо ориентировался. Он знал, что в двух кварталах отсюда он может поймать такси. Он ощущал усталость и в то же время странное возбуждение, ему хотелось как можно скорее смыть с себя всю грязь, оставшуюся на руках и в душе от соприкосновения с Кингом. А еще с той самой минуты, когда он услышал насмешливый низкий голос, произнесший «проверка, проверка», он ощущал самый настоящий страх.

Пройдя два квартала, он понял, что ему надо идти пешком – не садиться в такси, а двигаться, глубоко вдыхать воздух, не говорить ни с кем, даже с таксистом. Он повернул на север и шел, размахивая руками и вдыхая как нектар насыщенный окисью углерода воздух деловых кварталов. Он знал, куда ему нужно идти. Линдсей исцелит его, избавит от ощущения, что он все еще ступает по битому стеклу и грязным мерзким обрывкам бумаги.

Но он не мог показаться ей на глаза в таком виде. Он чувствовал себя оскверненным, ему казалось, что слова Джозефа Кинга засели у него под ногтями и прилипли к волосам. Он знал, что несколько часов назад в спальне Корта стояли два человека, и два человека слушали магнитофонную запись. Один из них, тот Томас Корт, которого Колин хорошо знал, хотел заставить голос замолчать, но другой Корт, почти неизвестный, тот, кого Колин презирал и ненавидел, слушал пленку с удовольствием. История, которую рассказывал голос, была известна этому второму человеку, словно не Кинг, а он сам ее сочинил. Этот второй Корт знал каждый поворот сюжета, жаждал услышать продолжение и с темным удовольствием предвидел неизбежную развязку. Какой Корт из этих двух не выключил магнитофон?

Сколько кварталов он прошел, прежде чем увидел перед собой темную громаду «Конрада», его спящие бойницы, ряд башенок? Пятьдесят? Шестьдесят? Больше? Он давно потерял счет. Он ввалился в квартиру Эмили промокший до нитки. Там над ним начала причитать Фробишер, знавшая его с младенчества, но он, одержимый стремлением как можно скорее увидеть Линдсей и мечтавший о ванне и душе, не слушал ее восклицаний. Когда он пролетел мимо Фробишер, его перехватила Эмили, которая находилась в состоянии крайнего возбуждения. Она бомбардировала его фразами: она собирается на решающее заседание правления; она не могла найти свой жемчуг; оказалось, что она уже надела свой жемчуг; она уже поговорила с Генри Фоксом и Биффом по телефону; что-то должно произойти…

– Произойти? Произойти? – Колин не понимал, о чем она говорит, впрочем, сейчас ему не было дела до того, что у них там должно произойти.

– Который час? – крикнул он ей через плечо, пробегая по коридору.

– Тайные влияния! – прокричала она в ответ. – Фробишер, Фробишер, какую сумочку мне взять? Из ящерицы или из крокодила?

Колин захлопнул за собой дверь. Он хотел взглянуть на свои часы, подарок отца на день совершеннолетия, и не увидел их на руке. Он стал лихорадочно искать их – в ящиках письменного стола, на столе, на полу. Наконец он все вспомнил, вынул часы из кармана пиджака и недоверчиво уставился на циферблат. Начало десятого? Неужели прошло столько времени?

Он бросился к телефону и позвонил в «Пьер».

– Я должен вас видеть, – сказал он в трубку. – Линдсей, я должен немедленно увидеться с вами. Вы никуда не уйдете? Я буду у вас через час.

Ему показалось, что она сказала «да», она подождет. Он бросил трубку, включил душ и начал стаскивать с себя одежду. Потом он вдруг засомневался – что же она ответила? Да или нет? Было ли назначено время? Он снова схватил трубку, набрал номер и посмотрел на часы. Было без четверти десять. Линдсей сняла трубку при первом же сигнале.

– Да, да, да, – прокричала она. – Я буду здесь. – И сразу повесила трубку.

В порыве чувств Колин пошвырял в угол всю одежду – свой прекрасный костюм, рубашку, шелковый галстук, туфли ручной работы, носки и трусы. Он включил воду на полную мощность, на мгновение взглянул на свое обнаженное тело в зеркале и шагнул под душ.

Роуленд Макгир прорвался без восьми минут десять. К тому времени демоны, с которыми так безуспешно сражалась Линдсей, довели ее до состояния исступления. Несмотря на то, что из всех женских качеств она больше всего презирала способность часами сидеть у телефона в ожидании звонка, сама она не сделала ни шагу из номера. Она уже изучила каждый дюйм ковра на полу, пока кругами ходила по комнате. И ровно без четверти десять – в то самое время, которое она назначила как последний срок – звонок все-таки раздался. Каким разочарованием было снять трубку и услышать, что ее хотят видеть. Ведь произнесший эти слова голос был не тем голосом, а мужчина, которому он принадлежал, не тем мужчиной.

Договорив с Колином, она уже решила выйти из номера, но через минуту снова сидела у телефона на кровати, и сердце ее билось от волнения. Она только что поняла, что если Роуленд звонил ей вчера около одиннадцати вечера, то в Лондоне в это время было четыре утра. На какое-то мгновение это обстоятельство вселило в нее надежду. Она представила себе Роуленда, томящегося всю ночь напролет и испытывающего муки, подобные ее собственным. Потом ей в голову пришло другое объяснение: Роуленд позвонил ей в четыре утра только потому, что откуда-то возвращался, и воображение без труда подсказало ей причину столь позднего возвращения.

Краткий взлет на небеса, быстрое и закономерное падение в пучины ада. «Неужели я никогда не избавлюсь от этих оков?» – подумала Линдсей и направилась к двери, решив обрести свободу. Зазвонил телефон, и ее стремление к свободе исчезло без следа.

Она дала ему позвонить три раза, одновременно пытаясь собраться с силами. Мягкость и женственность, напомнила она себе. Она сняла трубку, услышала голос Роуленда и ощутила безмерную радость. Радость длилась недолго – с самого начала разговора она поняла, что в самой манере Роуленда говорить что-то изменилось, и ее захлестнул страх.

Он говорил с ней не с обычной дружеской теплотой, его голос звучал настороженно, почти холодно, так, словно он ведет разговор, не доверяя ни ей, ни себе. Это говорил чужой человек, а не друг, которого она знала три года.

Все можно было бы объяснить, если бы Роуленд дал хоть какую-то зацепку, но он этого не делал. Она словно стояла посреди сцены, забыв роль, не слыша подсказки суфлера и в отчаянии ожидая помощи от партнера, который тоже забыл свою роль. Что случилось? Кто изменился – Роуленд или она сама?

– Я надеялся, – говорил он, – застать тебя вечером. Мы с тобой в последний раз говорили ровно неделю назад, и тогда у нас было время…

Время! Как только он произнес это слово, Линдсей вспомнила, что вот-вот может появиться Колин Лассел. Было необходимо, совершенно необходимо найти нужный тон, нужные слова.

– Линдсей, – проговорил он и вдруг умолк.

– Роуленд, ты здесь? – запаниковала она.

– Да, да, я здесь.

– Ты хорошо меня слышишь? Ты говоришь как-то странно.

– Да, я тебя прекрасно слышу, будто ты совсем рядом.

– Тогда я перейду прямо к делу. Помнишь, мы решили, что я должен проверить твою пресловутую интуицию?

Роуленд говорил так, словно на самом деле все это его нисколько не интересует. Он говорит… формально, подумала Линдсей.

После упоминания об интуиции Роуленд сказал что-то об Оксфорде, о каком-то декане и что-то насчет Тома. Но теперь ее стремление сказать ему нечто важное усиливалось. Она чувствовала, что оно растет и заполняет ее, в ней зрели слова, которые требовали выхода.

– Мне не хватало тебя, Роуленд, – наконец решилась она. Линдсей зажала рот рукой. Потом она поняла, что эта реплика осталась без ответа. Она слушала молчание, молчание, которое длилось слишком долго.

– Линдсей…

Он произнес ее имя таким странным тоном, что она почувствовала необходимость отступить, замаскировать чувство, прорвавшееся так не вовремя. Она стала объяснять, как утомительны бывают эти просмотры и как хорошо после такого тяжелого дня отвести с кем-нибудь душу, предпочтительно с человеком, который хотя бы чуть-чуть разбирается в моде, например, таким, как он, Роуленд… или таким, как его друг Колин Лассел.

Ее взгляд упал на фотографии фермы, и она пустилась во весь опор. К счастью, продолжала она, Колин очень ей помог в этом отношении. Они встречались в баре после работы, а вчера он пригласил ее на восхитительный обед. Потом он показал ей это необыкновенное сооружение «Конрад» и представил ее своей тетке…

Эта речь была довольно длинной, и Роуленд ни разу не перебил ее вплоть до упоминания о тетке Колина. Когда он ее наконец перебил, его голос звучал отнюдь не ласково:

– Он представил тебя Эмили?

– Да, да, да, – сказала Линдсей, чувствуя, что тон Роуленда, его неизменно обличительный тон, заставляет ее волноваться еще больше. Да, да, сказала она, а потом Колин отвез ее обратно в отель и дал эти фотографии.

Упоминание о фотографиях ввергло ее в еще более пространное объяснение с перечислением планов на будущее, экономических возможностей и, наконец, немыслимых совершенств этого дома в окрестностях Оксфорда под названием «Ферма «Шют».

– Могу я кое-что выяснить? – ледяным тоном вставил Роуленд, когда Линдсей начала петь дифирамбы двери, увитой розами. – Значит, ты собираешься уехать из Лондона? Это так?

– Да, да. Разве я тебе не говорила раньше?

– Нет, не говорила.

На этот раз голос у него был таким, что Линдсей не осмелилась даже слова произнести.

– Ферма «Шют»! В двадцати милях от Оксфорда? Ну, ну, – заметил Роуленд после паузы.

– Именно расположение меня так привлекло, Роуленд, – сказала Линдсей, смущенная и несколько задетая тем, что Роуленд не приходит в восторг от ее удачи. – Это значит, что я смогу чаще видеть Тома. Но все-таки это не на соседней улице, так что я не буду им мешать. И потом он такой прелестный, этот дом. Среди зеленых полей, никаких соседей…

– Ты уверена?

– На фотографиях не видно других коттеджей, Роуленд, только поля.

– Возможно, – с сомнением проговорил он. – Это действительно очень красивая часть страны.

– Ты хочешь сказать, что знаешь эти места? Ты бывал там, когда учился в Оксфорде?

– Да, я часто туда ездил и хорошо их знаю. Кому, ты говоришь, принадлежит дом? Кому-то из знакомых отца Колина? Понятно. И дом сдается? Цена невысокая?

– Кажется, да. Колин должен рассказать мне все более подробно сегодня. Он должен прийти с минуты на минуту…

– А-а. Ладно, не буду тебя отвлекать.

– Нет, нет. Если он сейчас придет, то будет рад поболтать с тобой.

– Я в этом не уверен. Кроме того, у меня мало времени.

– Роуленд, скажи, если все получится, ты будешь меня навещать? Мне бы хотелось, чтобы вы с Колином как-нибудь приехали ко мне в гости. – С Колином? Это забавно.

– Роуленд, что-то не так? Я сказала какую-то глупость? У тебя такой голос… Я тебя задерживаю? Ты опаздываешь на встречу?

– Кажется, я действительно опоздал.

– Роуленд, ты мог бы говорить со мной поласковее, – нерешительно проговорила Линдсей. В ней нарастало разочарование. – Мне казалось, ты обрадуешься моим новостям. Со стороны Колина было очень любезно мне помочь. Только меня немного беспокоит вопрос денег…

– Правильно, что беспокоит.

– Извини? – Линдсей окончательно пала духом. – Роуленд, пожалуйста, не говори со мной так пренебрежительно. Я знаю, что мои планы имеют недостатки, что этот контракт на книгу – не верх совершенства…

– Да, контракт действительно не верх совершенства, и ни один дурак не посоветовал бы тебе его подписывать. Надеюсь, что когда-нибудь ты все-таки научишься сама разбираться в денежных делах. От души надеюсь, потому что этот издатель обвел тебя вокруг пальца.

– Роуленд…

– Неужели ты не понимаешь, что на этот аванс невозможно прожить? Для того, чтобы написать эту чертову книгу, тебе потребуется два, а может быть, три года, а аванс не покроет даже твоих счетов за электричество.

– Покроет. Подожди минутку, Роуленд… – Линдсей, чувствуя, что начинает злиться, старалась взять себя в руки. Мягкость, напомнила она себе. – Я ведь тебе говорила, наверное, ты просто не помнишь. Я могу сдавать свою лондонскую квартиру, а в деревне жилье стоит дешевле. Колин говорит…

– Господи, Линдсей, когда ты наконец повзрослеешь? Я понимаю, экономика никогда не была твоей сильной стороной, но почему ты не хочешь подсчитать? Ты можешь себе позволить что-либо арендовать разве что на Оркнейских островах, но уж никак не приличную ферму в Оксфордшире. До каких пор ты будешь так наивна?

– Ты ошибаешься, я не наивна. Я же говорила тебе, я советовалась с Колином, и Колин сказал…

– Ради Бога, перестань ты, как попугай, повторять имя Колина. – Роуленд повысил голос. – Несомненно, ты думаешь, что Колин делает тебе бескорыстное предложение. И этот акула-издатель тоже. Ты невозможна, Линдсей. Ты знаешь Колина десять минут, а я с ним знаком двадцать лет, и…

– И поэтому ты должен быть доброжелательнее, – огрызнулась Линдсей. – Ты не должен говорить, что он акула.

– Я этого не говорил. Я просто советую тебе внимательно разобраться в этом предложении и не бросаться очертя голову в какую-нибудь авантюру. Попробуй хоть раз в жизни подумать, прежде чем что-либо делать.

– Черт возьми, Роуленд, что ты себе позволяешь?! – резким тоном сказала Линдсей. – Перестань меня поучать. Мне не пятнадцать лет.

– А ведешь ты себя, как будто тебе пятнадцать, – отрезал Роуленд, – и в этом отношении вы с Колином – идеальная пара. Особенно хорошо это было заметно на ленче в Оксфорде. Не понимаю, почему тогда это не бросилось мне в глаза.

– Ты напыщенный ханжа! – вскричала Линдсей, окончательно выйдя из себя. – Что с тобой случилось, Роуленд? Оксфорд? Я так и знала, что когда-нибудь ты мне это припомнишь. Единственный раз в жизни я немного выпила…

– Немного выпила? Милая моя, ты на ногах не стояла. Ты просто падала, и мне приходилось тебя держать. Это был один из самых… – Роуленд оборвал сам себя.

– Что? – закричала Линдсей, напрочь отринув мягкость и женственность. – Давай, перечисляй мои преступления. Да, я была пьяна, и мне на это наплевать. Это все из-за тебя. Вот я сейчас с тобой говорю, и мне хочется выпить целую бутылку виски.

– Ты тогда поцеловала мой свитер, – неожиданно произнес Роуленд совсем другим тоном.

– Ну и что? – растерялась Линдсей. – Ну и что? Если мне захочется, я поцелую тысячу мужских свитеров. Я не обязана спрашивать твоего позволения на каждый вдох.

– Ты можешь ответить на мой вопрос? – спросил Роуленд подозрительно спокойно. – Как ни приятно мне выслушивать оскорбления из-за океана, у меня все же есть другие дела. Ответь на мой вопрос, и я перестану тебе надоедать.

– Какой вопрос? – воскликнула Линдсей вне себя от ярости. – Ты меня ни о чем не спрашивал, и я тебя не оскорбляла.

– В самом начале разговора я задал тебе вопрос. – Тон Роуленда становился все холоднее. – А если ты его уже забыла, значит, не стоило и спрашивать. Не важно…

Он замолчал, и Линдсей подумала, что он собирается повесить трубку. Но через некоторое время он продолжал:

– Я говорил тебе, что скоро еду в Оксфорд и собираюсь навестить Тома. Мне нужно с ним кое-что обсудить.

– Что-то обсудить с Томом? – Линдсей нахмурилась. – Ну конечно, он будет очень рад тебя видеть. И Катя тоже.

– Я предпочел бы, чтобы Кати там не было. Хотелось бы поговорить с Томом один на один.

Наступило молчание. Линдсей ощутила неясное беспокойство.

– Ты хочешь, чтобы там не было Кати? – Она задумалась. – Я не понимаю, Роуленд. Это имеет какое-то отношение к Кате?

– Можно сказать и так. Я хочу, чтобы Том узнал…

– Том любит Катю. – Линдсей говорила спокойно, но в душе ее нарастала тревога. – Он ее обожает. Они вместе уже три года.

– Вот именно. Я это знаю. Именно поэтому…

– О Боже! Она тебе написала, да? Ты мне говорил, но я об этом даже не подумала как следует. – У Линдсей задрожал голос. – Не могу в это поверить. Подожди, Роуленд…

В одно мгновение перед ней промелькнули воспоминания. Она вспомнила, как Катя смотрела на Роуленда, ее провокационные замечания, она вспомнила все случаи, когда Катя пыталась любым способом завладеть вниманием Роуленда в спорах.

– Так что случилось? – взволнованно спросила она. – Она снова тебе написала? Ты с ней виделся? Роуленд, скажи, неужели ты ее поощряешь? Ей девятнадцать, и она годится тебе в дочери.

– Я прекрасно осведомлен о Катином возрасте, – оборвал ее Роуленд. – Линдсей, можешь меня спокойно послушать? Всю прошлую неделю я… Черт, по телефону это невозможно.

Линдсей слышала в его голосе настоящее волнение.

– О, я не могу в это поверить! – взорвалась она. – Не могу. Роуленд, как ты мог до этого додуматься? Как далеко это зашло? Ты понимаешь, что это принесет Тому? Он восхищается тобой, он смотрит на тебя снизу вверх. Роуленд, если ты флиртуешь с Катей, я никогда тебе этого не прощу. Ради Бога, неужели в Лондоне мало доступных женщин? Она же подруга Тома! Неужели ты осмелишься поставить моего сына перед лицом такой проблемы?

– Ты закончила?

– Нет, черт возьми, я не закончила. Что ты собираешься сказать ему, Роуленд?

– Теперь я ничего не собираюсь ему говорить. Я уже плюнул на всю эту дурацкую затею. Господи, не могу поверить… Я кладу трубку.

– Нет, подожди. Ты должен все объяснить. Что произошло? Это что-то серьезное, я слышу по твоему голосу.

– Ничего не произошло. Или ты хочешь, чтобы я отвечал на подобные обвинения?

– Да, я хочу, чтобы ты ответил. Я же слышу – ты что-то скрываешь. Ты сказал, что хочешь поговорить с Томом наедине. Ты сказал, что это касается Кати.

– Проклятие! Я этого не говорил. Ты действительно никогда не слушаешь. Ладно, Линдсей, я скажу. Просто для того, чтобы ты успокоилась. Нет, я не стал бы совращать девятнадцатилетнюю девушку, которая живет с молодым человеком, который мне нравится. Нет, я не стал бы никаким образом ее поощрять, если бы узнал, что она испытывает ко мне интерес. И наконец, Линдсей, если бы такая проблема возникла, то последнее, что я сделал бы, это побежал с ней к мальчишке, который вполовину младше меня. – Он помолчал. – И я думал, ты это знаешь. И то, что ты, как выясняется, этого не знаешь, вызывает во мне настоящую ярость. Я вообще не понимаю, почему продолжаю этот нелепый разговор. Поэтому…

– Подожди. Не вешай трубку, Роуленд, послушай. – Линдсей чувствовала, как в ней поднимается волна стыда и отчаяния. – Прости меня. Прости, если я сделала неверные выводы, но у тебя был такой голос… Я все-таки не понимаю. Зачем ты хотел встретиться с Томом?

– Я тебе говорил. Теперь я не собираюсь с ним встречаться. Тебе это неинтересно, но Том занимается историей, и я хотел узнать его мнение по одному вопросу. А что до того, какой у меня голос… Тут нет ничего удивительного. Трудно не напрягаться, когда говоришь с тобой. Ей-Богу, Линдсей, ты одна из самых бестолковых женщин, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело. Ты делаешь выводы на пустом месте, ты не слушаешь и половины того, что тебе говорят, ты так поглощена собственными планами и делами, что не замечаешь, что думают другие люди, не говоря уж об их чувствах.

– Подожди, Роуленд. Это неправда.

– Прежде чем я положу трубку, мне хотелось бы узнать, на чем основано все то, что ты мне только что наговорила. За все то время, что мы знакомы, я когда-нибудь вел себя подобным образом?

– Нет, наверное, нет. – Потом она нерешительно добавила: – Но, по правде говоря, у тебя существует определенная репутация, ты сам это знаешь.

– Репутация? Понятно. – Он вздохнул. – А ты веришь всем сплетням, которые слышишь? Интересно было бы узнать.

– Это нечестно, – пробормотала Линдсей, пытаясь сдержать подступавшие слезы. – Я всегда… Роуленд, пожалуйста. Я же сказала, что прошу прощения. Я была расстроена и подавлена. Ты так резко отозвался обо всех моих планах. У тебя был такой странный тон.

– Может быть, это и прозвучало резко, но это было правдой.

– Ты говоришь со мной свысока. Ты делаешь это все время. И я не понимаю, почему.

Линдсей замолчала, пытаясь вернуть голосу твердость. Она уже плакала.

– Ты сказал мне, что я глупая, что я ничего не понимаю и не умею распорядиться собственной жизнью.

– Ты никогда не умела ясно мыслить, и я в этом не виноват.

– Вот видишь? Ты опять это делаешь. Почему? Я же пытаюсь извиниться. Все, что бы я ни делала, плохо. Почему? Колин говорит…

– Я не хочу больше слушать, что говорит Колин, – закричал Роуленд, внезапно выйдя из себя. – Попробуй хоть раз в жизни стоять на собственных ногах.

– Что? – Линдсей уже трясло от обиды. – Как ты смеешь так говорить? Как ты думаешь, что я делала, когда двадцать лет одна растила сына? А что, ты думаешь, я пытаюсь делать теперь? Не кричи на меня. Ты так со мной разговариваешь, что можно подумать, ты мой отец. Делай то, не делай этого…

– Твой отец? Спасибо. Трудно представить себе менее завидную участь, чем быть твоим отцом. Все, довольно. Хватит с меня подобных разговоров. Я не хочу больше тратить на тебя время.

– Ну и черт с тобой, не трать. Я устала от твоих нравоучений. И не говори мне, что я не слушаю других и не замечаю их чувств. Все это относится к тебе, а не ко мне.

– Иди к черту, – сказал Роуленд и швырнул трубку.

Двадцать минут спустя Линдсей лежала на кровати и рядом с ней был Колин. Колин, измученный событиями бессонной ночи, с трудом помнил, как он сюда попал, но твердо знал, что именно здесь ему надлежит быть.

Ему пришлось прийти из «Конрада» в отель пешком, потому что этим утром во всем Нью-Йорке не оказалось ни одного свободного такси. Второй раз за день он промок до нитки, но, поскольку Линдсей не возражала против его мокрой одежды, ему тоже было все равно.

– Не плачь, Линдсей, милая. Не надо плакать. Иди сюда, – сказал Колин, как он уже не раз говорил за это утро. Он притянул Линдсей к себе, чтобы она могла плакать на его мокром плече. Время от времени он доставал еще один из своих носовых платков, осмеянных Талией, и вытирал ей глаза. Линдсей, которая выложила ему всю историю с телефонным разговором, благодарила его, пробовала успокоиться и принималась рыдать вновь.

– Я так несчастна, – бормотала она, уткнувшись в мокрую рубашку от Брук Бразерс. – Просто тошно жить, но, если я еще неделю пореву, мне станет легче.

– Ты можешь рыдать у меня на плече хоть целый месяц, – ответил Колин, чувствуя себя, как ни странно, счастливым. – Или целый год.

– Он говорил такие обидные вещи, – продолжала Линдсей, утирая слезы. – Но самое ужасное, что все это правда.

– Я знаю, – вздохнул Колин. – Он всегда так мерзко точен. Мне не раз приходилось это испытывать на собственной шкуре. Он был холоден? В этих случаях у него всегда меняется голос, ты заметила? И дело даже не в том, что он говорит, а в том, как он это говорит. Хочется съежиться и умереть на месте.

– А как ужасно я с ним говорила! – Линдсей застонала. – Я обвинила его во всех смертных грехах. Я сказала, что у него дурная репутация.

– Так оно и есть. И еще какая!

– Я сказала, что у него покровительственный тон, что он напыщенный ханжа.

– Это совершенная правда.

– Колин, я велела ему заткнуться.

– Ничего страшного, я часто так делаю.

– Он раскритиковал контракт, который я подписала с издателем.

– Контракт и вправду не самый лучший, – мягко проговорил Колин.

– Я рассказала ему об этом прекрасном доме, который ты нашел. Я думала, он обрадуется, но он не обрадовался. Он говорил ледяным тоном и отпускал саркастические замечания.

Колин вздохнул. Он мог представить себе реакцию Роуленда, который прекрасно знал «Шют» и не любил обмана, и знал, какие последствия это будет иметь для него самого. Но он точно знал и то, как будет с ними справляться. В другое время перспектива встречи с разгневанным Роулендом вселила бы в него некоторый трепет. Но не сейчас. Сейчас, когда он обнимал Линдсей, он чувствовал, что может справиться с самим дьяволом.

Он стал гладить Линдсей по волосам, потом по спине – это было именно то, что ему так хотелось сделать, когда он увидел ее слезы и обнял ее. Волосы Линдсей, мягкие, но пушистые, пахли розмарином. В ушах поблескивали крошечные золотые серьги с жадеитовыми каплями. Колину хотелось поцеловать ее волосы, ее маленькое ухо.

Почувствовав прикосновения его рук, Линдсей напряглась, но потом успокоилась и расслабилась.

– А знаешь, что было самое ужасное? – Она повернула лицо с блестящими и припухшими от слез глазами к Колину. – Это меня задело больше всего. Он сказал, что я веду себя как ребенок, и я подумала, что это неправда. Я не вела себя как ребенок, когда воспитывала Тома, и Роуленд знает это.

По ее щекам снова покатились слезы, и Колин с трудом подавил желание осушить их поцелуями.

– Но он прав, – продолжала она. – Это больно признать, но он прав. Не понимаю, почему так происходит – ведь в работе я не веду себя как ребенок. Я вела целый раздел и делала это хорошо. В работе я чувствую себя уверенно – но в остальном… Я все порчу. Я пытаюсь изменить жизнь, и – Роуленд прав – делаю это глупейшим образом. Я даю себе слово больше никогда не совершать необдуманных поступков и все равно совершаю. Я выхожу из себя, я подписываю невыгодные контракты, не могу принять простейших решений…

– Приведи пример. Какое решение ты должна принять?

– Ну, например, День Благодарения. Казалось бы, это довольно просто. Я собиралась в Вашингтон, но теперь это вряд ли получится. Я могла остаться в Нью-Йорке. Думала о том, чтобы вернуться в Англию. Я меняю планы сто раз на дню.

– Это действительно очень просто. Оставайся в Нью-Йорке, и мы проведем День Благодарения вместе. Мне бы очень хотелось.

– Правда? – Она взглянула на него. – Это было бы неплохо. Спасибо, Колин.

– Какие еще проблемы я могу помочь тебе решить?

– Всю мою жизнь. – Линдсей оторвала голову от его плеча и слабо улыбнулась.

– Послушай, – Колин осушил остатки слез, поцеловал ее в лоб и еще крепче обнял Линдсей, – ты не должна принимать слишком близко к сердцу все, что говорил Роуленд. Он довольно вспыльчив и может наговорить лишнего. Но он может быть добрым и понимающим.

– Я знаю. Но он действительно думает обо мне все то, что он сказал.

– Если это может служить некоторым утешением, то я – еще более безнадежный случай. Роуленд время от времени мне об этом напоминает, а если я в плохом настроении, то я тоже припоминаю ему его ошибки. Их немало. Мы все совершаем ошибки, Линдсей, не ты одна.

Он помолчал.

– Хочешь, я расскажу тебе, как чуть было не испортил свою жизнь? Это было, когда погиб мой брат. У меня был старший брат, Эдвард, и я его очень любил. Эдвард был… У Эдварда было все, чего недоставало мне. Он блестяще учился в школе и в Оксфорде, он был необыкновенно умен, остроумен и добр. А отец… отец его боготворил. – Колин набрал в грудь воздуха. – Мой отец – замечательный человек, он всегда был ко мне нежен, всегда поощрял мои попытки, увы безуспешные, стать похожим на Эдварда, но я всегда знал, что Эдварда он любит больше. – Он бросил взгляд на Линдсей. – Когда кого-то любишь больше всего на свете, это невозможно скрыть. Это бросается в глаза.

– Пожалуй. – Линдсей, которая уже перестала плакать, взяла руку Колина в свою. – Дальше, Колин.

– Эдвард погиб в автомобильной катастрофе, как раз перед тем, как я поступил в Оксфорд. Мне даже сейчас трудно говорить о том, что произошло с отцом. За один день он стал стариком. Он был сломлен. Глядя на него, никто бы этого не заметил, потому что он гордый и воспитан в старых традициях. Знаешь, он уверен, что мужчина никогда не должен показывать своих чувств.

– Да, я понимаю.

– Я-то никогда таким не был, это тоже было для меня большой проблемой. Но после смерти Эдварда я дал себе клятву: «Я стану Эдвардом, я верну отцу сына, которого он потерял». Я знал, что это будет очень трудно, но сказал себе, что если буду каждый день трудиться, если вложу все силы в учебу, то чего-нибудь достигну. И знаешь, что получилось? – Он печально улыбнулся. – Я продержался чуть больше месяца. Тогда, видя, что из этого ничего не выходит, я бросился в другую крайность – я вообще перестал работать. Я не ходил на лекции, слонялся по Оксфорду с толпой идиотов, которые мне даже не нравились, и пил. Пил все время. К десяти утра я уже бывал пьян и оставался пьяным весь день. – Он пожал плечами. – Конечно, меня следовало бы выгнать, но они там на удивление терпимы. Возможно, они просто знали об обстоятельствах и закрывали глаза. Но я продолжал опускаться, и в конце концов им пришлось бы меня исключить. Именно тогда я познакомился с Роулендом.

– И Роуленд тебе помог.

– Да. – Колин поморщился. – Довольно суровыми методами. Никакого сочувствия, никаких поблажек. Но он заставил меня понять, что у меня есть выбор – выплыть или пойти на дно, и что этот выбор я должен сделать сам. Конечно, я очень старался переложить ответственность на его плечи. – Он усмехнулся. – И я до сих пор время от времени пытаюсь это делать. Но он не поддавался, так что постепенно я кое-чему научился. Он стал вызывать во мне восхищение. Он мог меня веселить, а мог быть чрезвычайно сухим. Он ставил передо мной трудные задачи, но я жаждал его одобрения, и в конце концов я изменился к лучшему. – Он посмотрел Линдсей в глаза. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: Роуленд заменил мне старшего брата. Это действительно так, я сам знаю. Но он никогда не показывал виду, что тоже так считает, и это его большая заслуга. Он никогда не тычет меня носом в то, что я не могу жить самостоятельно – без опоры.

– Колин, каждому из нас нужна опора. – Линдсей, подхваченная волной горячей симпатии, притянула к себе Колина. – Даже Роуленду она бывает нужна, я уверена. И я не думаю, что он считает, будто ты просто используешь его как костыль. А кроме того, кто сейчас поддерживает меня, причем делает это отлично? Колин, ты себя недооцениваешь, ты слишком плохого мнения о себе.

Она посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде было столько нежности и убежденности, что Колин едва не сжал ее в объятиях.

– Наверное, мы оба этим грешим, – сказал он, снова гладя Линдсей по волосам. – Я чувствую то же самое, что и ты. С работой у меня все в порядке, но что касается остального, то я все время чувствую неуверенность и бессилие. То я реагирую слишком бурно, то слишком вяло, то медлю с решениями, то опережаю события. – Он взял Линдсей за руку. – Я всегда словно бегу за последним автобусом, и как раз когда я собираюсь поставить ногу на подножку, он трогается с места – и все пассажиры смеются. Даже если бы я догнал автобус, то оказалось бы, что это не тот маршрут. Мне кажется, что все остальные точно знают, в какой автобус садиться и когда он отходит, а я иногда даже не могу прочесть расписания, не то что на автобус успеть. – Он улыбнулся.

Линдсей была растрогана его искренностью. Она повернула к нему голову.

– Почему ты так думаешь? Я уверена, что это неправда. Колин, мне кажется, ты можешь успеть на любой автобус, какой захочешь. Ты умный, остроумный и добрый.

– И ты тоже. – У Колина дрогнул голос. – И не только это. У тебя прекрасные глаза, и прекрасные волосы, и прекрасный голос. Там, в Оксфорде, я все время на тебя смотрел, я просто глаз не мог от тебя оторвать. И я не видел в тебе никакого ребячества, я видел, что ты можешь быть печальной. Теперь я думаю, что… Да, в тебе есть что-то детское, но это совсем другое, и это очень хорошо. А еще я думаю, что ты необыкновенно женственна. Я не могу смотреть на тебя без… Ты… О, Линдсей, ты…

– Боже, – выдохнула Линдсей, поняв, что должно произойти.

– Пожалуйста, не двигайся, – сказал Колин с неожиданной твердостью. – Я собираюсь тебя поцеловать. Не возражай и не двигайся.

К своему собственному удивлению, Линдсей послушалась. Он долго смотрел ей в глаза, перебирал волосы. Потом с величайшей нежностью он коснулся ее губ губами. Линдсей закрыла глаза. Поцелуй, такой нежный вначале, стал настойчивым и страстным. Она не могла не отметить, что для человека, вечно упускающего воображаемые автобусы, он целуется на редкость умело.

Когда поцелуй прервался и голос Линдсей обрел твердость, она так ему и сказала. Колин улыбнулся и поцеловал ее снова, и Линдсей поняла, что ей нравится вкус его губ и нравится то, что начали делать его руки – нежные, умелые и уверенные.

– У тебя самая восхитительная на свете грудь, – сказал он, расстегивая ее блузку, и Линдсей позволила ему ее расстегнуть. – Ты красавица, – проговорил он и поцеловал сначала один, потом другой сосок. – Мне хотелось это сделать с той самой минуты, когда я вошел в ту комнату в Оксфорде и увидел тебя. У меня было жуткое похмелье, и голова плохо соображала, но все остальные ощущения были в норме.

– Уже тогда? – спросила Линдсей. Она была польщена этим откровением.

– Тогда и до сих пор, – ответил он. – Вчера в ресторане. У Эмили. Когда я расставался с тобой ночью, мне было очень трудно разговаривать с тобой и не думать о близости. Разумеется, это ужасно. О-о, ты носишь чулки. Я надеялся, что так и будет. Ты знаешь, что делают с мужчиной чулки?

– Я чувствую, что делают с мужчиной чулки, – с улыбкой ответила Линдсей и, немного поколебавшись, снова коснулась его.

Ответ был молниеносным: его напряженная плоть словно прыгнула в ее руку. Он прижал ее к себе, и, наверное, именно в этот момент она решила: да. «Да», – словно сказал кто-то внутри ее, когда она почувствовала его жажду, его желание и увидела, что она в силах удовлетворить эту жажду, дать ему наслаждение и сама хочет получить его. Она поняла, что слишком долго не испытывала такой простой и естественной радости.

– О Боже, что я делаю? – с улыбкой проговорила она, потянувшись к пуговицам его рубашки.

– Похоже, что ты собираешься снять с меня рубашку, – сказал Колин. – Я был бы рад, если бы ты сделала то же самое со всей остальной одеждой.

– Ты уверен, что это хорошая идея? – продолжала она, расстегивая «молнию» на джинсах.

Колин направил ее руку, и она сразу поняла, насколько хороша эта идея.

– Колин? – прошептала она немного спустя. – Да?

– Наверное, мне следует тебя предупредить… Я давно этим не занималась.

– Я занимался.

– Я вижу.

Настала тишина, и Колин продемонстрировал справедливость своего утверждения. Линдсей почувствовала, что теряет остатки самоконтроля.

Он приник лицом к впадине между ее бедрами, и она замерла, потрясенная поразительными ощущениями.

– Колин, – проговорила она низким дрожащим голосом, когда он поднял голову.

– Да? – отрешенно ответил он, целуя ее живот, грудь и придвигаясь так, чтобы ее рука могла лечь на его член.

– Колин, мы еще можем остановиться.

– Нет, милая, не можем.

– Подожди немного, я хочу тебя спросить. Я тебе нравлюсь?

– Да, особенно вот эта часть. Эта часть мне ужасно нравится.

– Послушай, ты тоже мне нравишься.

– Вот здесь?

– Особенно здесь. Но послушай, я не хочу, чтобы ты перестал мне нравиться или я – тебе, а занятия сексом иногда приводят к таким последствиям.

– Если ты думаешь, – произнес Колин очень твердо, – что я собираюсь сейчас обсуждать подобные вещи, ты сошла с ума. Успокойся. Раздвинь ноги. Так хорошо?

– Замечательно. Я…

– О, черт, у меня нет презервативов.

– Сейчас они не нужны. – Линдсей поцеловала его. – А у меня нет никаких болезней, передающихся половым путем.

– У меня тоже.

– Колин, ты должен понять. Я так давно этим не занималась, что сейчас я практически девственница. Монахиня.

– Это вдохновляет. – Его бровь приобрела дьявольский излом. – Особенно монахиня.

– Ну если ты уверен, то я…

Поцелуем он заставил ее замолчать, и вскоре, как он и предполагал, она начала отвечать ему и при этом была мало похожа на монахиню. И наконец она перестала говорить.

Некоторое время спустя Колин с величайшей неохотой освободился из ее объятий. Он пошел в ванную, закрыл за собой дверь и ликующим взглядом уставился в стену. Потом он включил все краны на полную мощность, чтобы заглушить звуки, и во весь голос рассказал кранам и стенам, как он любит Линдсей.

Он проделал это несколько раз, чтобы исчезла опасность проговориться самой Линдсей, он помнил девиз тети Эмили – festina lente, – и только потом вернулся в спальню. Когда он увидел Линдсей, лежавшую навзничь на подушках, с порозовевшей кожей и влажными волосами, он понял, что поскольку все равно нарушил сегодняшнее расписание и только что совершил то, к чему стремился целых две недели, но боялся осуществить, то можно пойти дальше и признаться ей во всем.

Он уже собирался это сделать, потому что смотреть на нее и не делать этого было трудно, когда вдруг вспомнил все случаи, когда подобный недостаток осторожности сослужил ему дурную службу.

Он походил по комнате, и постепенно на него навалилась тоска, которая так часто приходит после близости. Что, если Линдсей никогда не сможет разделить его чувства? Теперь ему казалось не только возможным, но наиболее вероятным, что она больше никогда не позволит ему прикоснуться к себе. Он застонал вслух.

– Мне нужна сигарета, – сказал он. – Две. Четыре.

– Пожалуйста. – Линдсей улыбнулась и потянулась. – Мне тоже можешь дать.

– Ты не куришь.

– Сейчас мне хочется. Мне надо прийти в себя.

Колин счел последнюю фразу довольно ободряющей. Он зажег две сигареты и вернулся к постели. Линдсей, как кошка, свернулась у него в объятиях. Она затянулась, закашлялась и погасила сигарету. Колин смотрел в противоположную стену. Ни слова о любви, твердил предупреждающий голос внутри его сознания, ни слова, ни при каких обстоятельствах, изображай безразличие.

– У меня ничего не получилось, – вдруг взорвался он. – На самом деле это было сплошное убожество, от начала до конца.

– Правда? – Линдсей улыбнулась. – А мне показалось, что это было замечательно. Я была в восторге. И в начале, и в середине, и в конце.

– Ты не кончила, – проговорил Колин покаянным тоном. – А я кончил слишком рано. О Боже, Боже!

– Я была очень близка, – утешила его Линдсей. – Всего в двух миллиметрах. И я не думаю, что ты кончил слишком рано, по-моему, как раз вовремя. Полная синхронность бывает довольно редко, а мне было так приятно, когда это у тебя произошло.

– Оттого, что ты меня утешаешь, мне еще хуже.

– Я не утешаю тебя, а говорю правду. В конце концов, это был первый раз.

– Это правда, – настроение Колина резко улучшилось. Он вдруг обнаружил, что ему не нужна сигарета, у него было такое ощущение, что сигарета ему больше никогда не понадобится. Он бросил сигарету и обнял Линдсей. От ее взгляда у него закружилась голова. Даже не помышляй об этом, одернул его голос.

– Я думаю, дело во мне, – вздохнула Линдсей. – Я, наверное, никуда не гожусь.

– Ты сошла с ума!

– У меня растяжки на животе. Наверное, на них было неприятно смотреть, и это тебя сбивало. Тому уже почти двадцать, а они так и не прошли.

– Где?

– Вот, вот и вот.

Линдсей указала на тоненькие светлые линии. Колин стал их с нежностью целовать.

– Ты такая красивая, – прошептал он. – Я обожаю твои растяжки, каждую из них и все вместе. – «Будь очень-очень осторожен», – проговорил голос.

– Я думаю, у меня было не все в порядке с ритмом, – задумчиво продолжала Линдсей. – Ты уже перешел к чудесному танго, а я все еще вальсировала.

– О Господи, я не подавал тебе нужных сигналов…

– О Господи, я их не воспринимала…

– Ты меня дразнишь? – спросил он. – Заводишь?

– Именно это я и делаю.

– Мне нравится, когда ты это делаешь, – сказал Колин.

Он предположил, что ввиду замечания Линдсей о первой попытке разумным будет провести второй эксперимент. Линдсей согласилась. После эксперимента они некоторое время мирно спали в объятиях друг друга, а проснувшись, выяснили, что Колину в этот день необязательно работать, а Линдсей, которая уже сегодня намеревалась начать изыскания по поводу Коко Шанель, может спокойно отложить это на потом.

Они лежали рядом и тихо разговаривали. Умиротворенная, Линдсей поняла, что она очень давно не чувствовала себя такой счастливой, а Колин ощущал такое необычное для него спокойствие, что оно казалось ему блаженством. Он наконец рассказал ей о долгой, странной и мучительной ночи, а Линдсей слушала внимательно и сочувственно.

– Я горжусь тобой. Ты победил дракона, – сказала она после того, как Колин описал ей схватку с магнитофоном, и Колин, который воспринимал происшедшее несколько иначе, почувствовал себя успокоенным и понадеялся, что ее слова – правда.

– Поэтому я всю ночь не спал, – объяснил он потом. – Ни капли сна, а потом я шел пешком по дождю тысячу кварталов. Я мог думать только о том, чтобы тебя увидеть. Я должен был тебя увидеть, и вот теперь мне понятно, почему.

Он наклонился и поцеловал ее в волосы, потом в губы, которые без колебаний приоткрылись под его губами.

– Принимая во внимание, что ты совсем не спал, а я была так несчастна, мы добились поразительного успеха, тебе не кажется?

– Пожалуй. Один миллиметр на этот раз?

– Меньше. Полмиллиметра. Совсем чуть-чуть.

– Я так и думал. Мы начинаем познавать друг друга. Я думаю, в следующий раз…

– Я тоже так думаю. – Она потянулась. – Что мы будем делать? Уже полдень. Колин, тебе, наверное, надо как следует выспаться.

– Нет, я себя чувствую на удивление бодрым. Мы могли бы заказать сюда что-нибудь поесть. И шампанского.

– О, давай. И будем пить его в постели?

– Конечно.

– Мы можем посмотреть какой-нибудь дурацкий фильм по телевизору.

– Можем. Я люблю смотреть телевизор днем, чувствуешь себя таким разгильдяем. Мы можем смотреть телевизор или разговаривать, или я полежу рядом.

– Расскажи мне про тот замечательный дом.

– Мы сделаем лучше. Я отвезу тебя туда после Дня Благодарения. Мы вернемся в Англию одним самолетом. У меня будет немного времени до начала съемок. Мы поедем туда, остановимся в гостинице, будем сидеть у камина, а ночью заниматься любовью.

Линдсей села.

– Колин, а ты знал, что это должно случиться?

– Нет, я не думал, что сегодня. Но я надеялся, что когда-нибудь это случится.

– А я совсем не знала. До тех пор, пока ты меня не поцеловал. – Она слегка нахмурилась. – Колин, помнишь, я тебе говорила…

– Не в самое подходящее время.

– Я знаю, что я вообще слишком много говорю и вечно в самый неподходящий момент. Я очень волновалась. – Она помолчала. – Колин, это может кончиться очень плохо. Я это уже не раз проходила. Друг становится любовником, и потом, когда ты теряешь любовника, ты теряешь друга. Мне бы не хотелось, чтобы это случилось с нами.

– С нами этого не случится.

– Можем ли мы обещать это друг другу? Давай заключим договор прямо сейчас – никогда никаких сожалений, никаких сложностей. Просто будем помнить, что с нами однажды случилось что-то очень-очень хорошее.

Она протянула ему руку. Колин склонился над ней так, что она не могла видеть выражения его лица, и поцеловал ее.

– Решено, – сказал он.

Колин уехал из отеля около половины одиннадцатого вечера. Третий эксперимент, как они и предугадывали, прошел еще более успешно, а четвертый завершился настоящим триумфом. Колин шел по безликим коридорам отеля, проскакивал лифты и несколько раз обошел весь отель, прежде чем наконец оказался в вестибюле. Он как раз пересекал холл, от радости ничего не видя перед собой, когда налетел на стройную молодую женщину с очень короткими светлыми волосами, не по сезону облаченную в топик, обтягивающие шорты и балетные тапочки. Через некоторое время после того, как она с ним поздоровалась, он понял, что это помощница Линдсей Пикси, которую два дня назад он видел с темными волосами до плеч.

Он внимательно оглядел ее.

– Понял! Вы сделали себя под Джин Сиберг в «Бездыханном»? Я угадал?

– Точно. – Пикси пристально взглянула ему в лицо и приподняла бровь. – У вас счастливый вид.

– Пикси, я счастлив. Я необыкновенно счастлив. Правда, этот мир прекрасен?

Пикси посмотрела на его растрепанные волосы, мятую одежду и сияющее лицо, и у нее приподнялась вторая бровь. Она улыбнулась и любезно проводила его до выхода. Колин вышел из отеля и скоро обнаружил, что он уже в «Конраде». Эмили, которая сразу увидела, что он не способен понимать английский язык, сократила свои новости до минимума, хотя весь день жаждала ими поделиться.

– Ее приняли, – сказала она. – Наташу Лоуренс приняли в «Конрад». Господь нам помог. Я голосовала против, а эти четыре простака за. Мы обсудим это завтра. Звонила Талия со странной фамилией. Завтра ты должен вылететь в Монтану, чтобы продолжить работу с этим твоим удивительным режиссером. И что самое важное и, по-видимому, неотложное, звонил Роуленд Макгир. Сначала он позвонил в половине одиннадцатого утра и довольно возбужденно говорил с Фробишер. Потом он звонил чуть не через каждый час и, если я не ошибаюсь, сейчас звонит именно он. Колин, поговори с ним из своей комнаты, там, в конце коридора. И, пожалуйста, соберись с мыслями, потому что, насколько я понимаю, он не в самом безоблачном расположении духа.

Колин сделал, как ему было велено. Он успешно нашел свою комнату, он нашел телефон.

– Привет, Роуленд, – сказал он.

– Может быть, ты будешь настолько любезен, что объяснишь мне, какого черта ты так себя ведешь? – вежливо произнес Роуленд. – Я сейчас дома. Здесь четыре утра, и передо мной твоя открытка. В ней написано следующее: «Нью-Йорк великолепен. Линдсей прелестна! С любовью, Колин». Стиль меня не удивил. И содержание поначалу тоже, но теперь я в недоумении. Если Линдсей так прелестна, то не хочешь ли ты объяснить мне, зачем ты ей лжешь? Можешь, кстати, поблагодарить меня за то, что пока я тебя не выдал. Ферма «Шют»? Принадлежит знакомому твоего отца? Низкая арендная плата?

– Все правда, – отвечал Колин, безмятежно созерцая луну, заглянувшую в окно.

– Ты пьян?

– Не от алкоголя.

– Все правда? Тогда твое представление о правде значительно отличается от моего. Почему ты не сказал Линдсей, что этот дом принадлежит твоему отцу и перейдет по наследству тебе, а потом твоим сыновьям? По всем меркам, этот дом принадлежит тебе, как, впрочем, и сам «Шют», и Бог знает сколько ферм, домов и коттеджей плюс значительная часть оксфордширских земель. Ты так же скромно умолчал о сорока тысячах акров в Шотландии и миллионном состоянии, полученном от американских Ланкастеров. Колин, совершенно очевидно, что Линдсей ничего об этом не знает, а ты по какой-то непонятной мне причине обманываешь ее и заманиваешь к себе в арендаторы. И ты делаешь это в то самое время, когда она особенно нуждается в помощи. Я не раз был свидетелем того, как твои планы лопались у всех на глазах. Так что я тебя предупреждаю: если все это кончится какой-нибудь неприятностью для Линдсей, если ты…

– Я ее люблю, – блаженно проговорил Колин, все еще глядя на луну.

Это не остановило Роуленда так надолго, как рассчитывал Колин.

– Тогда все еще хуже, чем я думал, – резко сказал Роуленд. – Ты ее не любишь, Колин. Ты влюбляешься так часто, как другие подхватывают простуду.

– Неправда, – возразил Колин. – Я признаю, так бывало, хотя, впрочем, в последний раз лет восемь назад. Я люблю ее. Люблю всем сердцем. Я боготворю землю, по которой она ступает.

– Колин, вы знакомы меньше двух недель.

– Ну и что? – ответил Колин. Он говорил с глубочайшей убежденностью. – Можно любить именно так. – Он щелкнул пальцами. – Ты кого-то встречаешь, и ты знаешь, что его полюбишь, и тогда любовь начинает расти. А если ты этого не знал, Роуленд, то ты намного глупее, чем я думал.

Роуленд помолчал, потом признал:

– Очень хорошо. Так бывает. Но это быстро проходит.

– У меня это не пройдет. Я только что от нее. Мы провели вместе целый день, и я так счастлив, что не могу передать. Она хорошая, и верная, и честная, и остроумная, и милая…

– Колин, я не стану с этим спорить. Я очень хорошо ее знаю. Она еще неуравновешенная, импульсивная и наивная. У нее отвратительный характер, злой язык и органическая неспособность думать. Ни одна другая женщина не может с такой легкостью вывести из себя.

– Вот видишь! Ты тоже от нее без ума, – торжествующе воскликнул Колин. – Я это слышу по твоему голосу. Она совершенство. И знаешь, что в ней самое лучшее? Я ей нравлюсь. Она видит все мои недостатки, и все равно я ей нравлюсь. Она ничего не знает о деньгах и о «Шюте». Ей нравлюсь я сам. Первый раз в жизни у меня нет никаких сомнений на этот счет. На самом деле мне кажется, что если бы она знала про деньги, то я нравился бы ей меньше. Поэтому я хочу, чтобы она узнала меня, по-настоящему узнала, прежде чем скажу ей. Я хочу, чтобы она в первый раз увидела «Шют», не зная, что он мой, чтобы она полюбила его просто так, а потом я на ней женюсь. Я собираюсь на ней жениться, Роуленд, и, если ты встанешь между нами, я тебя убью, потому что она лучшее, что у меня было в жизни. Кроме тебя, она единственное по-настоящему хорошее, что у меня было после смерти Эдварда.

Наступило долгое молчание. В Лондоне Роуленд, знавший, что Колин упоминает о брате, только когда с ним действительно происходит что-то важное, уронил голову на руки. В Нью-Йорке Колин вспоминал, как он держал Линдсей в объятиях, и ощущал себя на небесах.

– Я собираюсь жениться на ней в ближайшие полгода, – продолжал Колин более спокойным голосом. – Я сделаю предложение, как только пойму, что она готова согласиться. Вообще-то уже я чуть было этого не сделал. Час назад.

– В таком случае, – проговорил Роуленд после продолжительного молчания, свидетельствовавшего о том, что ему нелегко далось это решение, – я ничего не скажу Линдсей о «Шюте». Я надеюсь, ты знаешь, что на мое слово можно положиться. Но я также надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, потому что Линдсей очень ранима и…

– Тебе следовало бы почаще вспоминать об этом, – перебил его Колин. – Вспомни, как ты сегодня с ней разговаривал. Она из-за тебя плакала.

– Плакала?

– Плакала. И больше я этого не позволю. Она была в ужасном состоянии, и это неудивительно. Ты не оставил камня на камне от ее уверенности в себе. Она пытается начать новую жизнь, и что ты делаешь? Ты прешь напролом как танк, называешь ее глупой, говоришь, что она ведет себя как ребенок, что только идиот мог подписать такой контракт. Не каждый обладает таким безумным самомнением, как ты. Почему ты не думаешь, что говоришь?

– Я заставил ее плакать? – озадаченно повторил Роуленд. – Меньше всего на свете я хотел чего-либо подобного. Мы спорили, мы всегда с ней спорим. Я выхожу из себя, она выходит из себя, а на следующий день…

– Так вот, не выходи больше из себя! – горячо воскликнул Колин. – Я люблю ее и не хочу, чтобы ты так с ней разговаривал. Я это заметил еще в Оксфорде, и мне хотелось дать тебе пинка. Линдсей права: ты так с ней обращаешься, словно ты ее отец.

– Так. Понятно. Значит, она передала тебе наш разговор во всех подробностях?

– Вот именно! Она рассказала мне все от начала и до конца. Сначала, когда я пришел, она пыталась скрыть, как ей плохо, но я сразу понял, что с ней что-то не так, и тогда она не выдержала. Она разрыдалась и не могла остановиться. Я ее обнял и… – он замолчал на полуслове. – В общем, постепенно мне удалось ее успокоить. Я объяснил ей, что на самом деле ты ее не презираешь, рассказал, как ты вечно меня пилил. В конце концов мы пришли к общему мнению, что ты часто бываешь прав, что ты очень хороший и что мы тебя любим. Но это не значит, что тебе не должно быть стыдно за свое поведение.

– Мне действительно стыдно, что я заставил ее плакать. Может быть, ты будешь настолько любезен, что передашь это ей, – сухо проговорил Роуленд. – Но все-таки вряд ли может быть что-нибудь хуже, чем знать, что вы двое сидели и омерзительным образом обсуждали мои недостатки.

– О, мы довольно скоро про тебя забыли, – успокоил его Колин. – Мы даже ни разу не упомянули твоего имени.

– Колин, я кладу трубку.

– Подожди, Роуленд, подожди. Еще один вопрос.

– Что?

– Ты будешь моим шафером?

Роуленд обдумывал это предложение довольно долго, а Колин недоумевал, почему он медлит.

– Нет, – наконец проговорил Роуленд изменившимся голосом. – Нет. Я очень тебя люблю, но вряд ли буду твоим шафером. Спокойной ночи.