Семнадцатая

Глава 1

Уважаемая Инга Викторовна! Не имею чести быть знакомым с вами, но мой давний приятель и ваш ассистент, любезно взявшийся передать это письмо, убедил меня воспользоваться вашими профессиональными услугами. В настоящий момент я намерен последовать его рекомендации. Каковы мои ожидания в отношении этого шага? Прежде всего, я рассчитываю на ваш выдающийся опыт, о котором свидетельствует все, что мне удалось узнать о вас за короткое время, а кроме того, полагаюсь на ваше редкое сочувствие к самым противоречивым проявлениям человеческой природы, в чем особо удостоверил меня ваш рекомендатель.

Через несколько дней, при вашем согласии, я увижусь с вами лично, и мы обсудим условия наших дальнейших встреч. Однако историю, с которой мне вскоре предстоит к вам обратиться, я предпочту изложить наперед и непременно в форме письменного пересказа. Ранее мне не раз доводилось сиживать перед лицом ваших коллег, а еще раньше того — склонять под епитрахиль свою детскую голову, и сейчас я вполне убежден, что даже самое чуткое участие стороннего человека не способно извлечь из моего существа тех сокровенных деталей, какие я могу восстановить в памяти и облечь в слова наедине со своими мыслями…

Кто я такой и, в особенности, кто таков мой отец, вы узнаете из уст нашего общего знакомого. Невеликий секрет, но даже в приватном письме я воздержусь, пожалуй, от упоминаний имени своего досточтимого родителя. Так уж меня приучили. Вдобавок, вот вам деталь: мой нынешний паспорт публично отлучает меня от его сакральной фигуры. Тот самый паспорт, что по особому предписанию был выдан мне вскоре после негласного разрыва наших отношений. Девичья фамилия матери, красноречивый прочерк на месте отчества. Своего рода итог его участия в моей жизни. Не знаю, как он устроил эту манипуляцию, да и не сильно интересуюсь знать. Могу лишь засвидетельствовать, что для перемены паспорта в мое прежнее сановное логово был командирован высший чин полиции, пунцовый от переживания отпущенных ему полномочий. Расторопная фемина, приданная ему для практического содействия, в два счета оформила все бумаги и слегка улучшила атмосферу в моем прокуренном кабинете. Стоило ради этого девчонку гонять…

Наши с отцом дороги разошлись пару лет тому назад, когда я вероломно похерил назначенную им для меня карьеру. Однако данный жизнеописательный факт не имеет никакого отношения к истории, которой я хочу с вами поделиться. Если эдипов комплекс и гнездится где-то в моем подсознании, то это последнее, что может меня взволновать. Что же касается до нервного срыва, связанного с тем временем, с ним я справился за полгода и безо всякой терапии: много прогулок на свежем воздухе и еще больше алкоголя. Добавлю лишь, что с той поры мне удалось выкупить кое у каких знакомых одно вполне доходное дело, позволяющее проживать свои дни в пяти ненужных мне комнатах, приобретать массу лишних вещей, столь насущных для поддержания репутации, и оплачивать все свои счета. Сказать по чести, «делом» по-настоящему занят только мой партнер. Я же по сути своей бездельник или всячески стремлюсь таковым стать. Жалкое существование, по определению моего отца… о личности которого, мне кажется, и без того уже слишком много сказано.

Итак, мне двадцать восемь лет. Что еще? Свою мать я не помню: она умерла вскоре после моего рождения и, вероятно, вследствие моего рождения. В посмертный эпикриз меня не посвящали. Судя по старым фото, во мне не воплотилось ни единой черты ее внешности. Словно моя матушка всего-то и сделала, что выносила в своей утробе уменьшенную копию сиятельного супруга. С молодой мачехой, которая шесть лет спустя заняла охладевшую половину супружеского ложа, мы, по семейному укладу, держали дистанцию и сообщались лишь в крайне узких пределах. Еще через год на свет появилась Алена, чье ранее детство я пропустил мимо глаз, зато необычайно сблизился с нею в свои блаженные двадцать два: ровно в тот самый период, когда ее мать получила развод и тишком-ладком растворилась где-то за океаном. Совпадение это или нет, но именно тогда у самой Алены, ученицы малоизвестного широкой публике пансиона, случился первый на моей памяти подростковый кризис. Из того, что я знаю, там всего хватало: от безобидных экспериментов с внешностью (помрачнее и поэпатажнее) до прямой конфронтации со сверстниками и с половиной преподавательского состава. В ходе многочисленных стычек выяснилось, что запрещенных приемов в борьбе с «плохими парнями» Алена не признает. И вот что странно: чем отвратительнее становились выходки сестры в адрес иных наставников, тем большей симпатии к себе она требовала от них взамен. Словно хотела сказать тем самым, что именно такой ее и следует принимать, а возможно и любить ее за те неприятности, которые она причиняла. Никто серьезно не пострадал (за исключением импозантного учителя истории, в буквальном смысле отхватившего от своей воспитанницы по шарам), однако из стен престижного заведения Алену со временем пришлось увезти, зачислив ее в один неприметный экстернат со статусом, но без вывески. Дальнейшее образование сестрицы по большей части проходило на дому и, кстати, было вполне успешным.

На тот момент Алене стукнуло четырнадцать, и казалось, что все эксцессы можно было списать на трудности взросления, положенные ее возрасту. Но так ли это? Не уверен… Пусть я не эксперт, однако, по моему разумению, срывы последних лет мало чем отличались от той, самой ранней, самой первой по счету вспышки ее ожесточенного протеста, обращенного невесть против чего. Против чего-то в окружающем ее мире, чему Алена и названия не могла подобрать. «Для таких, как я, мир не лучшее место, — как-то раз поделилась со мной откровением четырнадцатилетняя декадентка. — А жизнь — не лучший способ в нем устроиться…» Не зная, что на это ответить, я просто ссадил сестру с подоконника, на котором ее застал, и повел к себе дегустировать калифорнийский бренди. Не то чтобы это что-то значило (наши окна покрепче иных стен, о чем Алене известно), но хрупкая фигурка сестры на уровне трепещущих крон каштанов, прилегающих к особняку со стороны ограждения, вселила в меня неуверенность. «Кругом сплошное дерьмо, — сообщила она мне в другой раз. Я осведомился тогда, относится ли это высказывание к самой Алене. «Я тоже дерьмо, еще какое», — уныло подтвердила сестренка, вытягивая руку со смартфоном и делая очередное селфи. «Зашибись! — возмущается она секунду спустя, с отвращением разглядывая свою фотку. — Мало того, что я дерьмо, так еще и выгляжу, как из жопы!» Алене уже двадцать, а ее «подростковые» заморочки, по моему глубокому убеждению, далеко еще не разрешились. Разве что несколько повзрослели вместе с нею, благодаря чему к ее речи добавилось великое множество других, более искушенных и забористых словечек.

Почти четыре года мы с сестрой составляли тандем, в котором возрастные различия таяли с каждым новым днем, а то, что нас соединяло, с каждым днем только крепло и обрастало каркасом из довольно сложного, но устойчивого переплетения гармонии и противоречий. Вместе мы познавали мир. Вместе осваивали азы лицемерия и, на зависть иным сверстникам, не только с легкостью, но и с фамильным изяществом приспосабливались к любой окружающей среде как внутри, так и за порогом отчего дома. Вместе постигали бессчетные условности нашего семейного и общественного бытия. Вместе совершали робкие демарши по адресу нашего общего предка, всякий раз спотыкаясь на первой же предложенной уступке, а то и вовсе после первого серьезного окрика. Поначалу порознь, а затем и в сговоре друг с другом предавались известным радостям молодого возраста, на которые, справедливости ради, глава семьи всегда предпочитал смотреть сквозь пальцы.

Тогда-то мне и довелось убедиться в схожести моих собственных вкусов с заветными пристрастиями Алены. Нам обоим одинаково нравились две вещи: односолодовый ирландский виски и невысокие кареглазые брюнетки… Плохая шутка. Но, по сути, верно: в постели Алена предпочитала девушек. И эта ее склонность до сей поры, насколько я могу судить, находится за пределами осведомленности нашего отца или, во всяком случае, в серой зоне его внимания. Скорее первое, чем второе… На нашу, «детскую», половину юные гостьи попадали сравнительно легко: речь, разумеется, не о профессионалках (с этим все строго) и не о замужних особах (с ними еще строже), а о свободных молодых леди, которых можно было подцепить в офисе или, на худой конец, в клубе. Те, кому надлежит, единожды и весьма ненавязчиво срисовывали их миленькие личности, попутно кодируя в своих летописях некую «цель визита» (всегда под номером 17), а дальше, приди такая девушка во второй раз, мы и вовсе не замечали признаков неусыпного бдения со стороны наших предупредительных стражей. В моем случае, впрочем, второй раз случался не часто… А вот младшенькая, которой представлялось не так много возможностей для заведения знакомств, большей частью западала на какую-нибудь из моих визитерок. Она безошибочно умела определить свои шансы на успех, и, бывало, в продолжении совместного ужина, включив на полную катушку врожденное обаяние, умудрялась переманить красотку в свой лагерь. Почти всякий раз я подчеркнуто не чинил препятствий этому коварному мародерству и деликатно устранялся с пути нашедшей друг друга парочки.

Примечательно, что не мне, а моей сестре с охотой отдавала предпочтение едва ли не каждая, на ком она решала испытать свой шарм. Пасовали даже те ортодоксальные девицы, для которых, по их смущенным признаниям, этот опыт оказывался первым в жизни. Не знаю, в чем тут подоплека. Во внешности Алены довлели исключительно женские черты. Ничего присущего юношескому складу в ней ни в какой мере не сквозило. Даже двусмысленный андрогин не проглядывал в ее облике. Лишь что-то бесконечно наивное брезжило на ее мордашке, когда она исподволь подкатывала к предмету своего увлечения, округляя синие глаза с широкими зрачками и подкупающе приотворяя пухлые розовые губки. Может быть, в этом и дело? В эфемерной детскости? В мнимой неискушенности? Мне ли не знать, что это кроткое личико могло по произволу его хозяйки искажаться самыми шокирующими гримасами, от которых у случайного зрителя мороз шел по коже. Знаете, наверное, коронную ужимку Джина Симмонса? Басиста Kiss из неоновых восьмидесятых… Алена умела точно так же, запросто вытягивая язык до ниже подбородка. К слову, трогательная ямочка, украшающая последний, всегда так сильно умиляла нашего отца, что часто сама по себе служила достаточным искуплением дочерних шалостей. Облизнуть кончик носа? Тоже без проблем. А на то, как она закатывает глаза, оставляя видимыми только белки, я никогда не мог смотреть без содрогания. Отставим в сторону гримасы: повседневное выражение лица Алены — настороженное, а то и агрессивное неприятие всего, на что она вынуждена смотреть в данную минуту. Прохладное свечение ее глаз (меняющих оттенок буквально в зависимости от того, какие джинсы на ней надеты), как кажется, пронизывает вас до глубины души, пока вы случайно не убеждаетесь, что, по существу, ни к душе вашей, ни к вам самим она не испытывает ни малейшего интереса. Вы просто объявились на ее пути, и она напряженно размышляет: с какой стороны вас лучше обогнуть и какой момент правильнее для этого выбрать. Другое дело люди, ее занимающие или, тем паче, ею любимые: этим редким счастливчикам достается, пожалуй, лучшая часть Алены… Нет, не так. По-настоящему близким людям, к числу которых принадлежат два-три имени на земле, достается вся Алена без остатка: со всем, что в ней заложено — и хорошего, и плохого. Принять что-то одно не выйдет — только все сразу и в полной мере…

Привлекательна ли Алена? На мужской вкус, безусловно. В особенности если вам нравятся четко очерченные скулы, высокий лоб и густые, коричного цвета брови вразлет, которые, по счастью, перестали немилосердно черниться еще со времени возвращения сестры из пансиона. Изящно приподнятый, однако несколько крупный нос придает ей особенное очарование, избегая той степени складности, за которой лицо утрачивает свою выразительность. Русые, слегка вьющиеся волосы, отпущенные ниже плеч, имеют свойство рассыпаться на тысячи тонких самостоятельных прядей, свисающих и дыбящихся так, как каждой из них вздумается. Впрочем, в отдельные дни, посвященные бонтонным увеселениям, из волос Алены устраивался французский водопад, и тогда они как-то по-особенному сверкали, переливаясь цветными искрами, в свете театральных люстр или под открытым солнцем загородного клуба. Роста Алене природа отмерила средне, приблизительно под сто семьдесят, а вот фигурой наделила такой, и так рано, что лет в тринадцать девочка всерьез засобиралась в модели, пока фантазерке доходчиво не внушили, что из блестящего сословия моделей ей больше с руки набирать прислугу.

Воздержусь от описания тела своей сестры, хотя сделать это было бы нетрудно: пройтись мимо меня нагишом, если ей что-то понадобилось в нашей общей гостиной, или, скажем, без задней мысли заглянуть в мой кабинет в одних трусах, чтобы похитить немного выпивки, Алене ничего не стоило. Ни секунды не думаю, что ей хотелось щегольнуть передо мной своей выдающейся женской статью: скорее именно таким она воспринимала наше тесное «братство», нимало не испытывая по моему поводу стеснительности, связывающей обычную женщину с противоположным полом. Если сестра и видела во мне объект, имеющий какое-то касательство к гендеру, то исключительно с позиции соперничества, каковое возникало в те моменты, когда ей случалось положить глаз на мою очередную гостью.

Некоторые леди выказывали непринужденную готовность разделить постель с нами обоими, но от такого рода компромиссов мы с Аленой благоразумно уклонялись. Правду сказать, я никогда не имел случая выяснить ее собственную точку зрения на подобную перспективу. В те времена вопрос казался неважным, а все маловажные решения сестра безоговорочно оставляла за мной. Завершая вечер в обществе очаровавшей Алену малышки, в ключевой момент мы с сестрой обменивались выразительными взглядами (свой взгляд она обычно дополняла масленым облизыванием верхней губы), и вскоре у меня возникало неотложное дело вдали от воркующих голубиц. Чаще всего такой роман затягивался на несколько недель, и я исправно препровождал новую фаворитку в наши комнаты для повторных свиданий с Аленой, в то время как на входе в родные пенаты «семнадцатую» неизменно записывали на мой счет.

Мое скандальное переселение, совпавшее с поступлением Алены в университет, убийственно повлияло на ее многолетнее прикрытие. С одной стороны, перед нею развернулись новые горизонты, расширился круг знакомств, да и личной свободы она получила куда больше прежнего. С другой — со всех краев горизонта маячили ревностные фигуры хелефеев и фелефеев, готовых в любую минуту не только заботливо утереть девочке носик, но и отвинтить голову всякому, кто косо на нее посмотрит. Все ее знакомства, постоянные и мимолетные, непременно подвергались систематическому учету и анализу. Примерно так было со мной, а уж в ее случае уровень опеки, смею предположить, держался на отметке «экстра». Уверен, что, случись Алене замутить интрижку с подходящим студентиком или с парнем, вращающимся в правильной орбите, никто и глазом бы не моргнул. Воздадим должное: в чем-чем, а в чрезмерном ханжестве нашего прародителя упрекнуть было трудно (тот еще ходок, кстати, по части статных девиц нордической внешности). Ну, закадрит, положим, дочурка «семнадцатого», тем спокойнее: в конечном счете лучше поест и меньше будет юродствовать на своей половине, врубая после полуночи Мэнсона через унаследованную от брата акустику. Но девушки… Зная отца, его реакцию предсказать было не сложно: все дело в традициях. Блядство — хоть и с душком, но все же традиция (цитирую: «Что есть «блудница» на Руси? Известно, что: «блуждает» девка, мужа себе ищет!»). А вот чтобы девицы взасос целовались и чем попало терлись друг о дружку, такого старик из своих исторических книжек не почерпнул. Могли быть у его дочурки задушевные приятельницы? Почему же нет! На предмет законных девичьих интересов: сообща по бутикам прошвырнуться, в салоне с огурцами на физиономии полежать, о мальчишках посудачить… Сгущаю краски? Может статься. Но палитра та самая.

Тот типаж, что нравился Алене, за подружек по интересам выдать было затруднительно. Совсем иной гештальт. К тому же сказано: «девки на Руси свое тело наколками не поганили и запонку в пупок не продевали». Хотя ей и перепадало от случая к случаю, настоящие сердечные увлечения проплывали мимо нее: вихляя крепким задом в облегающих джинсах и задорно посверкивая карими глазами. Проплывали мимо и исчезали навсегда, в последний раз оглянувшись на бедняжку на выходе из какого-нибудь ночного заведения. Ни за ней не упорхнуть, ни к себе не зазвать. «Насколько вам, натуралам, проще, — посетовала однажды Алена, потягивая Бушмилс в моей гостиной. — Подцепил малютку в клубе, завел в туалет, трусы приспустил и трахнул. А двум девчонкам что делать? Представляешь себе «ножницы» в сортире? Или другое что…» Пришлось признать, что ни «ножниц», ни тем паче чего другого я не представляю. Даже пытаться не хочу. Не пора ли уже Алене отважиться и выложить перед отцом все карты? Что если у нее завяжутся серьезные отношения? Вдруг завтра она встретит девушку своей мечты, с которой захочет сойтись надолго, если не навечно? Что тогда? «Тогда легче сразу вены себе вскрыть! — машет рукой Алена. — Только подумай, как он это воспримет. Я сейчас кто? Его умница, звездочка, папина девочка и все такое… А представь: заявляюсь я к нему завтра пред светлые очи с улетной пацанкой в обнимку. Знакомься, папочка, вот спутница всей моей жизни… Какой жизни, спрашиваешь? А моей сраной будущей жизни — после того, как ты, папуля, вытуришь меня отсюда пинком под зад: без бабла и с волчьим билетом. Жизни, которую я до конца своих дней буду хлебать полной ложкой в холопской лачуге, типа той, где кантуется мой братец…»

Разумеется, Алена так не думала. Вернее, полагала, что не думает, пока до ее ушей не доносились мысли, высказанные ее собственными устами. По сложившейся привычке сестренка пробовала на вкус те самые слова, что всерьез и от сердца могла произнести лишь ее «говенная» половина, которой она изредка давала волю, но чаще всего — решительно наступала на горло. Девочка по-прежнему считала себя если не «дерьмом», как когда-то в детстве, то какою-то двусмысленной личностью. Важно заметить, что, по выношенной Аленой легенде, фрагментами которой она полушутя полувсерьез не раз делилась со мной, в ее испорченной натуре следовало винить родословную. Именно так. Дескать, ее подлая натура не из эфира же соткалась, а досталась ей в наследство: со всеми вывертами, червоточинами и прочими приметами отцовской породы. Равно как и со всеми ее достоинствами, ясное дело… Хотя кого мы тут обманываем? Наши преимущества, которые отличают нас от большинства других людей, есть производная от наших пороков: все семейство — череда циничных, лживых, жестоких и изворотливых выродков. Превосходный букет качеств для того, чтобы процветать в этом мире. А еще мы все как один бесстыдны и сластолюбивы. Что, не так, что ли? Тоже в некотором смысле преимущество — помогает рассеивать дурное семя повсюду, где сыщутся для него животворящее тепло и влага.

Взять хотя бы папашу, — предлагает Алена… Папаша, прости господи, кобель, каких поискать: этих скандинавок ему уже телегами возят. Как-то раз на дочернину половину не постеснялся завернуть — под ручку с одной белобрысой. Типа, поздоровайся, дочка, с восходящей звездой. Звезда или нет, но с виду и впрямь — будто только что с подиума умыкнули. Софией, кажется, зовут: моделью батрачит… Не Анна Эверс, конечно, но Алена бы ей вдула при случае… Вот. И взгляните теперь внимательно на Алену с ее старшим братцем. Да просто плоть и кровь от родимого батюшки: те же, с позволения сказать, яйца, только с разницей в восемь лет.

О брате Алена распространяться не станет: ему и самому все о себе известно. Лично она за четыре года навидалась всякого, так что докапываться до того, что осталось за кадром, как-то даже не тянет… Уж родителя точно перещеголял и количеством, и ассортиментом. Одна балерина в пачке чего стоит: где урвал, как уломал, на чем довез — загадка. Дылда двухметровая еще запомнилась. А ту японочку кавайненькую она братцу в жизни не простит: боже, как можно было единственную сестру с такой куколкой продинамить! Не уступить, не поделиться. Сердца у него нет… А остальные слились в одну сплошную ленту: глазки, задницы, буфера; шампанское, шуточки, смех; музыка, приглушенный свет, поцелуйчики; спокойной ночи, Алена… Короче, господа присяжные, вердикт ясен. Кто сказал, что подсудимый только членом и думает? Брехня! У члена железное алиби. Думать ему было недосуг: все четыре года бедолага либо света белого не видел, либо занят был по горло… Dixi.

Что касается самой Алены, тут все фамильные задатки налицо. Озабоченной она себя помнит лет с двенадцати. В отличие от многих сверстниц ее к тому времени уже сватать можно было. Все, что положено, уже и наливалось, и колосилось, и через край перехлестывало. Еще в пансионе у нее по всякой мелочи и шуры-муры водились и трали-вали, а уж как из пансиона вырвалась, так пошло-поехало. Спасибо Дмитрию Андреевичу за ее счастливое детство… Нет, кроме шуток — спасибо: а иначе она удавилась бы, наверное. Или сдохла бы от рукоблудия. Или горничную, мадемуазель Жанетт, изнасиловала бы до потери сознания. Настолько великую власть имеет над ней эта наклонность… Жанночку, кстати, до сих пор жалко — клевая была девчонка, пока замуж не выскочила, а уж потом ее по причине пуза замылили куда-то… Может, зря она охмурить ее не попыталась, пока та еще в девках ходила и по утрам похмельной Алене пятки щекотала на предмет воскрешения. Ох, там такая грудь, такие икры точеные! А сзади на шейке такая родинка сладкая… У-уу! Ы-ыы! О чем она? Короче, передок Алене точно папенька изваял: не по своему образу и подобию, слава всевышнему, но из того же теста, из которого сам слеплен. И, если честно, она не в претензии. Благослови его за это Бог. Помилуй его, Боже, по предстательству Пресвятой Богородицы и всех святых… Что бы она делала без этой радости? Без нестерпимого желания? Без предвкушения? Без бабочек в животе? Без торжества обладания? И чего уж там: без тех ошеломительных мгновений, когда ты кончаешь в объятиях любимой. Когда внутри все начинает парить, когда теплые всплески, нарождающиеся из одной точки, сплавленной с нежными губами подруги, вдруг разлетаются во все стороны и захлестывают тебя блаженными волнами от ступней до макушки, и тут же — взрыв, извержение, сладчайшая агония, конфетти перед глазами: нет ничего вокруг и ты никто, только экстаз, только нега, только умиротворение…

Спорить с Аленой я не пытался. Не покушался на ее шаткую мифологию, замешанную на перепевах первородного греха, ошметках евгеники и апологии гедонизма. Для начала, она и сама не слишком в нее верила: была, на свою беду, умнее собственных сказок, которые рассказывались ею за тем, за чем обычно и нужны сказки, из вечера в вечер повторяемые матерью у колыбели — успокоить трепетную кроху, унять впечатления прошедшего дня, убаюкать сознание… Она опиралась на них там, где ее взгляд не находил иной опоры, кроме иллюзорной. Нет, не той фундаментальной опоры, какую дает, например, религия, а — практичного, сиюминутного подспорья, вроде камушка в бурном ручье, на который можно ступить дорогой туфелькой и перемахнуть на другую его сторону. Но попробуйте отнять у Алены этот камушек. Отважьтесь лишить ее утешительных басенок и возможности отделываться легковесными анекдотами от преследующих ее бесов. Тогда и ручей перестанет быть ручьем, а обратится в мрачную бездну, из которой мне отнюдь не хотелось заново вытягивать сестру, ожесточенно отталкивающую и жалящую протянутую ей руку, как это случалось не раз и не два в нашем прошлом.

Какой толк в развенчании иллюзий, если нечем их заменить? Точнее, если заменой им могут служить только другие иллюзии, не так важно — лучшие или худшие. Считаете, что в двадцать лет девушке пора взглянуть на мир без розовых очков? Ох, какая свежая мысль… Посоветуйте еще раскрыть ей глаза на действительность, опустить на землю и все такое в этом же роде. Даже не посмеешься такому совету… Но можно вас извинить, если вы не знаете Алены. А я знаю Алену. Знаю, что действительность ей так же отлично известна, как и мне самому: натуральная, очищенная от всякой шелухи действительность — такая, какой она выглядит в своей сердцевине и какой, пожалуй, ее мало кому дано увидеть. Я знаю, что ни на какую землю сестру опускать не требуется: она и так упирается в нее обеими ногами, а иногда и стелется под этой землей скользким червем, постигая то, из чего земля по сути своей состоит… Я хочу сказать, что истинной реальности — той, в которой существовала она, а не вы, — Алене хватало по гланды и взгляд на нее у сестрицы был устрашающе трезвый: поэтому-то она и поступала с нею, как с плохим бурбоном — смягчала реальность бесплотными химерами примерно с тою же целью, с какой разбавляла свой бурбон содовой и швыряла в него три-четыре кубика льда… Поступила бы она так же с хорошим ирландским виски? Ни за что на свете. «Ирландца» полагалось аккуратно нацедить в снифтер и смаковать в чистом виде. Такая реальность в дополнениях не нуждалась: ею можно было наслаждаться в первозданной подлинности — часами, глоток за глотком… Понятно, к чему я веду? К невозможности выбора. К тому, что в одной реальности, от которой ее временами мутило, Алена наслаждалась волшебным «ирландцем», а в другой (просто в «другой», не такой, как эта) — ее ожидало гораздо больше плохого бурбона, чем здесь. Вполне вероятно, больше, чем она способна была вынести. И мало ли, что еще… Так стоит ли что-то менять, кроме колыбельных сказок? Кто поручится, что, сделав попытку по-настоящему изменить свою жизнь, сестра не окажется в еще более удручающем мире, где ее одинаково будет мутить как от самого мира, в котором ей явно не место, так и от бурбона, который в нем наливают? На меня не смотрите — я не поручусь…

В один из таких разговоров, когда Алена особенно разнылась о своей холостяцкой доле (снова какая-то крошка сгинула во тьме вместе с парой коленок, созданных специально для Алениного счастья), я сжалился и предложил ей свою крышу для романтических встреч с ее избранницами. Как-никак бывать и даже ночевать в моем жилище сестре дозволялось свободно: со стороны отца никаких деятельных препятствий не чинилось. В наши нежные отношения мудрейший предпочитал не вмешиваться. Здание, где располагается квартира, считалось вполне безопасным: во-первых, по тем веским причинам, о которых надлежит умолчать — в интересах той самой безопасности, а во-вторых, всякую ночь, как Алена оставалась на ночь у любимого брата, минимум пара лишних ангелов слетала с небес, придерживая серу и огонь подмышкой, чтобы приглядывать за этим несовершенным миром. Так что с этой стороны все в порядке. Для дорогих гостей, как хорошо известно Алене, имеется вторая спальня с собственной ванной комнатой. Что еще нужно? Ах, да: юные леди… Она может привозить их с собой в качестве товарок, а в особенно инфернальных случаях (вроде тату на пол физиономии), прелестницу могу принять я — мою репутацию в глазах отца уже ничто не в состоянии ухудшить… К моему предложению Алена отнеслась так: потушила сигарету, подошла ко мне, уселась на колени, обвила руками мою шею и минуту сидела в полном молчании, опустив голову на братнино плечо.

Случилось это с полгода тому назад, и за все это время только две наложницы опробовали постель во второй спальне. Первая появилась лишь однажды — смуглая «томбой», лет на пять старше Алены. Что-то у них там не сложилось, мне кажется: томбойша ушла за полночь, не проведя с Аленой и пары часов, но дружески поцеловав ее в заключение; сестра же долго еще после ее ухода шелестела душем в ванной, а затем курила голышом в гостиной, куда я из деликатности не стал соваться. Другая задержалась дольше — глуповатая и развязная «бэби-дайк» лет восемнадцати по имени (или прозвищу?) Карма, евшая Алену влюбленными глазами и при каждом касании к ней выглядевшая так, будто не может поверить своему счастью. Эта детка появлялась регулярно на протяжении трех весенних месяцев, меняя наряды и цвет волос, чем здорово поправила сестренке настроение. А затем, в середине июля, уже после экзаменов, которые Алена выдержала на отлично (впрочем, другого от нее и не ждали), произошло то, на чем я хочу сосредоточить ваше особенное внимание.