Семь цветов страсти

1

Все это началось в тот день, когда я выпустила на волю запутавшегося в кухонной занавеске шмеля и наполнила стакан водой из-под крана. Мне предстояло проглотить двадцать таблеток, каждая из которых «обеспечивала здоровый биологический сон на девять часов», как написано на этикетке. Все вместе они должны были сработать куда вернее, отправив страждущую забвения душу в царство вечного покоя.

Телефонный звонок несказанно удивил меня, будто прозвучал уже за границей бытия. «Наверняка это Ал, увидевший мой номер на определителе своего аппарата», — подумала я и попыталась представить себе нашу беседу. Ничего хорошего на ум не приходило — одни упреки и жалобы. Но страшно, до рези в глазах и щекотки в носу, захотелось услышать его голос. В последний раз. Я подняла трубку, прислушиваясь к эфирным помехам и намереваясь молчать до конца.

— Дикси, где ты там? Это Сол, Соломон Барсак! Ты что, спишь еще? У меня деловое предложение — хочу попроситься к тебе в операторы.

Я поставила на стол пузырек с желтыми таблетками и потерла лоб, пытаясь собраться с мыслями. Наконец в воображении вместо Алана Герта, сжимающего «дикарку» в объятиях, возник Соломон Барсак, сгорбившийся над своей камерой. После съемок «Берега мечты» мы сохранили приятельские отношения с Солом, встречаясь время от времени в разных компаниях. Нам всегда было приятно вспоминать месяц, проведенный в джунглях, и Старика, пропевшего в нашей компании свою «лебединую песню».

— Сол? — тихо спросила я, возвращаясь к реальности. — Ты предлагаешь мне сняться в порнухе?

— Перестань язвить, Дикси. Речь идет совсем о другом.

— Не поняла. О чем другом? Старик умер?! — вдруг сообразила я.

— Э, да ты не в своей тарелке. Знаешь, позволь лучше мне навестить тебя. Давно мечтал о галстуке от Кардена, а здесь, в Риме, просто нет никакого выбора. Да и посоветовать некому… Прекрати упираться, ты в должниках у меня с «Берега мечты». Это мое мастерство сделало совершеннейшую дилетантку, кувалду, провинциалку…

— Ну-ну, достаточно. Ругаться ты не умеешь и требовать долги — тоже. Рэкетир из тебя никудышный, Соломон… Кстати, почему у бельгийца еврейское имя?

— Это я могу объяснить только в интимной обстановке. Как и многое другое. Поверь, ты будешь смущена.

Я рассмеялась, опрокинув локтем приготовленный стакан с водой.

— Заинтриговал. Даже не могу вообразить ничего подобного. Когда будешь? Жду завтра. Да, привези итальянского кофе и сандвичи.

Пролитая вода падала со стола подобно весенней капели, возвещавшей начало солнечных дней.

— Что, в Париже снова свирепствует голод?

— Уже второй день. И хандра. Но только не у синеглазых блондинок.

…Соломон всегда был симпатичен мне. И тогда, на съемках, и после, при случайных встречах на разных тусовках, он проявлял дружескую заботу и внимание, ну хотя бы совсем мизерное. Например, после скандала с порнухой тут же позвонил: «Если тебе нужны деньги, то у меня после «Ринго» их просто девать некуда. Я все еще бобыль, при этом совсем не голубой. В общем, со мной в придачу или без меня (клянусь!), моя квартирка и кошелек в твоем распоряжении, королева».

На следующий день он усердно поедал прихваченные в магазине отбивные и с удивлением наблюдал за моим скучающим бокалом.

— Значит, не спилась и не искурилась.

— Увы, обделена сим призванием.

— А в глазах — синих морях — тощища! Я попал точно по адресу. — Сол отложил вилку, с сожалением оставив кусок отбивной, и вытер руку о бедро.

— У меня есть салфетка.

— Брось, привычка пользоваться доступным материалом осталась от всяких переделок в экспедициях. Бывает, что и туалетной бумаги нет.

— Начинаешь пугать? — улыбнулась я, заправляя за ухо нечесаную тусклую прядь. — Давай переходи к делу, я не из слабонервных. Как вижу, сценарий ты не привез. Кто режиссер?

— Сценария нет. Режиссера тоже. Только ты, я и сама жизнь. — Сол развел руками. — Крошка, если мое предложение тебя не устроит — забудь. Прошу тебя, забудь и молчи. Мне бы не хотелось, чтобы ты «случайно» выпила целый пузырек снотворного или попала под автомобиль… В деле замешаны серьезные люди. Да тебе и не надо много знать… Видишь ли… Ну, ты слыхала про «скрытую камеру»?

— Это когда за людьми подглядывают, а потом выплачивают колоссальный штраф за вторжение в личную жизнь. Я совершенно не прочь, доставай свою аппаратуру! — Я игриво распахнула ворот отвратительно старой блузки.

— Умница. Моя фирма покупает у тебя полгода жизни. Ты ничего не делаешь, продолжаешь вести себя, как вела, и совершенно «не замечаешь» объектива. Ты и вправду не будешь замечать его: современные средства съемки так изощренны, что могут помещаться в пуговице и фотографировать футбольный мяч со спутника.

— Знаю, знаю, насмотрелась «крими». Но что за интерес к моей жизни? — Я окинула взглядом свое далеко не комфортабельное жилище. Мы сидели в пустой запущенной кухне.

— Во-первых, ты настоящая красавица. Во-вторых, если захочешь, то можешь затеять сплошные «египетские ночи». Весь фокус в документальности, «подсмотренности». Одно дело — врубить порнуху по видаку, другое — подглядывать в окно напротив. Ты же сможешь сыграть неведение?

— И что потом делать с этими глупостями? Подумаешь — откровения! Дама развлекается с любовником или любовниками!

— Ну, не просто дама, а Дикси Девизо, которую все помнят или уж наверняка вспомнят. И любовников можно подобрать по своему собственному сценарию. Кто там у тебя в бой-френдах?

— Не знаю, подумаю. И это появится на экранах?

— Да, но как бы вопреки твоему желанию. Разгорается скандал. Тебе платят колоссальный штраф за нарушение прав личности… А на самом деле ты дашь подписку, что согласна на съемочный эксперимент. Все остальное будет уже делом техники. В общем, ты отчаянно набрасываешься на мерзавцев, выставивших на обозрение твое грязное белье, и этим только подогреваешь страсти. А тем временем кинокритики убеждаются, что это не простая возня в дерьме, а новый, обалденно глубокий прием киноискусства. — Сол, сюрпризно улыбнувшись, чокнулся с моим пустым бокалом и отхлебнул виски.

Я призадумалась.

— Ты правильно понял, что неудачница Дикси махнула на себя рукой, точно высчитал, что сижу без копейки… Мне, право, вовсе себя не жаль. Но почему-то такое ощущение, что втягиваюсь в гадкое дело… Куда там воротилам порнобизнеса! А ведь я тоже не железная…

Мои глаза наполнились слезами от жалости к себе, и Сол как-то сник. Казалось, он был готов бежать отсюда без оглядки и жалел, что заговорил об этом. Когда он наспех засунул в рот последний кусок отбивной, я вцепилась в рукав его неизменной джинсовой куртки.

— Посиди еще. Если хочешь, переночуй.

— Эх, Дикси! Ну что это у тебя все как-то с вывертом, с зигзагом… Наверно, поэтому наш главный теоретик так за тебя и уцепился. Сам-то он о-очень заковыристый. Подонок, но ведь умница! В его идее о художнике, выворачивающем всего себя — свою душу, потроха, — есть какая-то жестокая правда! — Сол двинул кулаком по столу, звякнули бокалы, упал отодвинутый стул. Барсак возвысился во весь свой мизерный рост и протянул мне руки. — Знаешь, детка (он понизил голос), я иногда чувствую, что и сам могу зайти очень далеко ради «живого нерва» на пленке. «Все на продажу!» — девиз шизанутого гения. Но чем торговать, когда уже заложены и перезаложены последние ценности?.. А вдруг Шеф и в самом деле вынюхал золотую жилу?..

— А ведь ты чего-то боишься, Сол. Такую речь Барсак способен произнести только в свою защиту… Так в чем там дело, давай начистоту, дружище!

Соломон подсел ко мне поближе и обнял за плечи. Несмотря на выпитое виски, он был непривычно серьезен.

— Сам не пойму, в чем прокол. Ну, буду снимать тебя втихаря в разных приятных ситуациях… Ну, получишь ты аванс в пять тысяч баксов, почудишь с друзьями… Ну, допустим, плюнет тебе в лицо потом один из них, самый стеснительный… Не знаю… Вроде все чисто. Вот где самое дерьмо — не пойму!

— Черт! — Я взъерошила копну нечесаных волос и в раздумье сжала виски. — Давай свой договор и деньги. Ты меня не убедил. Ты меня купил.

— Э, нет! Завтра летим в Рим на интервью к представительной комиссии. Вот когда они проголосуют и утвердят твою кандидатуру, тогда можно думать о гонораре…

— Значит, опять пробы?.. Нет, Сол, мне совсем не хочется в Рим.

— «Фирма» оплачивает дорогу и еще — гардероб, жилище, автомобиль и все необходимые «декорации».

— Ну, если билет… — засомневалась я. — А вдруг во мне проснется врожденное целомудрие? У меня вся жизнь полосами: из дерьма — в повидло, а из порнухи — в монастырь.

— Не дрейфь, птичка. Мне кажется, ты просто струхнула. — Сол встал и, прижав мою голову к своей груди, грустно посмотрел на пустой, распахнутый, как перед отъездом, холодильник и одинокий пузырек с желтыми таблетками на деревянной полке с резной надписью «приправы». — Чуть не натворила глупостей, детка… А я так к тебе ни разу и не приставал… Вот было бы обидно!

Комиссия в Риме пожелала остаться неизвестной, рассматривая меня под прицелом яркой лампы, как на допросах в секретных службах. Разговор оказался коротким. Вероятно, я показалась им достаточно привлекательной и в меру глупой, чтобы сыграть роль подопытной свинки.

Был подписан договор на шесть месяцев, в соответствии с которым я обязалась не иметь претензий к «фирме» в случае вмешательства в мою личную жизнь с целью запечатлеть ее на пленку. Затем получила аванс в пять тысяч долларов и прямо из святилища киноискусства направилась в сопровождении Сола в довольно скромный отель, откуда начала обзванивать своих самых именитых кавалеров. Услышав имя Чака Куина, Сол заклинился: «Давай его! Только его, это будет класс! У меня уже руки чешутся и объектив от нетерпения пухнет».

Я разыскала звезду поздно ночью в его холостяцкой квартирке, предложив неожиданное путешествие. Чак задумался. Он был явно не один и недостаточно трезв, чтобы оценить свои планы на ближайшие дни.

— Крошка, достань мою записную книжку, — обратился он к кому-то рядом. — Нет, на письменном столе. Извини, Дикси, одну минуту. (Зашуршала бумага.) О'кей. Пять дней смогу вырвать. Сегодня что — понедельник? Как насчет среды? Тогда ждите.

Мы встретились в Барселоне, на причале, окинув друг друга испытующим взглядом.

Накануне я неутомимо обследовала лучшие магазины, закупив изысканный гардероб для прогулки на роскошной яхте. Чак прихватил лишь две спортивные сумки, в одной из которых в специальных гнездах крепились теннисная ракетка, маска и ласты. Сумки и торчащие из них предметы спортивного инвентаря лучше слов говорили о кредитоспособности их владельца — здесь не мелочились и знали толк в хороших вещах.

Чак был по-прежнему строен, так же насмешливо смотрели с загорелого лица светлые глаза и в художественном беспорядке падали на плечи буйные кудри. Я улыбнулась — оба «героя» предпочли одеться в белое. Мой клубный костюм из легкого льна с двумя рядами золотых пуговиц и эмблемой штурвала на верхнем кармашке выглядел игриво. Короткая юбка в крупную складку, порхающая на ветру, позволяла любоваться прекрасными ногами, а сине-белая тельняшка под распахнутым кителем имела весьма впечатляющий вырез. Так мы и стояли, и каждый думал: «Отлично. Я, кажется, не промахнулся». А потом появился Сол — весь в джинсе и с камерой на шее, уже начавший снимать эпизод встречи.

— Сол, прекрати! Познакомься с Чаком, — позвала я. — Чак, это мой старый друг Соломон Барсак. Ты его знаешь, он снимал «Бога», «Призы Галлы» и меня в «Береге мечты». Сегодня он — наш ангел-хранитель: яхта перепала мне от его друзей на целую неделю.

— Эта? Выглядит отлично. И еще, наверно, «вся в масле», новенькая, — сказал Чак, ступая на борт «Лоллы». На его лице расплылось удовольствие знатока, столкнувшегося с неплохой вещицей.

— Не беспокойтесь, друзья, я прячу свою тарахтелку в чехол. Здесь не будет Сола-оператора. Сол-штурман, Сол-кок, Сол-телохранитель. — Барсак продемонстрировал бицепсы. — Ну разве только немного поохочусь за птичками и букашками. В школе меня интересовала орнитология…

— А нас сейчас интересует стол. Ну-ка, покажи, что водится в холодильнике? Канистры с проявителем? — Я резвилась, с каждой минутой входя во вкус неожиданного путешествия. Не верилось, что это не мечты, не сон и не фильм про чужую красивую жизнь. А прекрасная пара любовников на борту изящнейшего суденышка, вызывающая завистливые взгляды туристов на набережной, — это я с Чаком! Ох, как хорошо помнило его мое тело, насторожившееся, словно борзая, почуявшая запах дичи… То самое тело, что всего три дня назад было приговорено к уничтожению, как никому не нужный, обременительный хлам…

Теперь каждая клеточка трепетала и ныла от жажды удовольствий, и все чувства были обострены, торопясь ухватить запахи, краски, звуки. С бокалом холодного вина и куском нежного ростбифа, выуженным из холодильника, я опрокинулась в шезлонг, не в силах сопротивляться обрушившимся на меня щедротам судьбы. Рядом, прижавшись бедром к моему плечу, стоял Чак. Он обсуждал с Соломоном предстоящий маршрут. В то время, как пальцы Чака, пробравшиеся под блузку, хищно вцепились в напрягшийся от нетерпения сосок, «Лолла» вышла из гавани и круто повернула к югу — мы взяли курс на Балеарские острова.

Сол ловко вертел штурвал, заправски запустив мотор и управляясь с приборами, нашпиговавшими рубку. В репродукторе пел о любви Хосе Каррерос. Мы с Чаком полулежали под тентом в удобнейших шезлонгах, потягивая охлажденное вино и раздумывая, что же потребует судьба за этот милый подарок.

— Умница, что вспомнила обо мне. Тебе наследство, что ли, обломилось? Цветешь, а болтали всякую ерунду. — Чак внимательно присмотрелся к моему лицу и, как тогда, в первую нашу встречу, был явно удивлен отсутствием следов увядания во внешности «киноветеранши», а теперь еще и «падшей звезды».

— Болтали не зря. Немного покуролесила. Темперамент, знаешь ли, норов. То, что у других проходит в пятнадцать. Затянувшийся инфантилизм. Не трудись высчитывать — мне тридцать три. Я свободна от комплексов, дурных увлечений, скучного мужа и обязательств перед собственной «кинобиографией». Знаешь, когда все время примеряешься к будущему некрологу.

— Выглядишь ты отлично. Совсем как тогда… Меня потянуло к ностальгическим воспоминаниям… — Он поднялся и угрожающе навис надо мной, опираясь о подлокотники шезлонга. — Будем ждать, когда волна бросит меня на тебя, или позаботимся сами?

— Сами, — едва успела прошептать я и глухо ойкнула — яхту сильно качнуло, и поцелуй начался со стука зубов, во рту почувствовался солоноватый привкус крови. Мы замерли и с испугом посмотрели друг на друга.

— Поцелуй вурдалаков, — прокомментировал Чак следы на моем подбородке. Из его рассеченной губы сочилась кровь, несколько капель алели на белой майке.

«Вот уже и кино пошло», — подумала я, бросив взгляд на рубку, где с непроницаемым видом крутил штурвал Сол. Камеры при нем явно не было.

— Пойдем, осмотрим салон! — предложил Чак и помог мне подняться.

— Да не бойся ты — вставных зубов у меня пока нет и других протезов тоже, — не удержалась я от ехидной реплики.

— Тогда предлагаю самую жесткую программу, — пригрозил Чак, и мы с грохотом рухнули на пол между двумя кожаными привинченными к полу диванами…

Потом нам посчастливилось найти совершенно необитаемый остров и высадиться, не теряя времени, в уютную бухточку.

…Жарко. Но если расслабиться, предвкушая блаженство прохладной волны, — хорошо! С мягкостью опытного массажиста солоноватый ветерок оглаживает разнеженное тело, мимолетным поцелуем тайного любовника касается губ и, поиграв резными опахалами коренастых пальм над моей головой, исчезает. В буйных объятиях жилистых лиан зеленеют кусты, покрытые россыпью истерически ярких цветов. Параноидальная увлеченность угадывается в обилии красок, архитектурных украшений и живописных излишеств, которыми Некто в творческом экстазе разукрасил эти никому не ведомые шедевры. Так и торчали бы они здесь, на пустынном острове, до полного увядания, если бы Чак не предложил высадиться на берег, а Сол не сорвал и не сунул одно из этих уникальных изделий в вырез моего купальника. С галантной небрежностью «лишнего», прежде чем затеряться в дебрях.

Густо-лиловый у сердцевины, в оперении хитро изрезанных, бледнеющих к краю лепестков, цветок теперь следит за мной черным пушистым, окантованным золотыми ресницами «глазом». Следит? Ну уж это, пожалуй, слишком! Я достаю подарок Сола и отбрасываю подальше в белый горячий песок.

Следов на песке мало. В гладких размывах девственных дюн виднеются взрыхленные борозды, ведущие от блестящей, прилизанной волной кромки к истоптанному пятачку нашей стоянки. Сол тащил из лодки надувной матрац, зонтик, корзину-холодильник с напитками и закуской и, конечно, свою «подружку» — кинокамеру «Эклер». Чак — мою сумку с косметикой и полотенцем и свои суперклевые ласты. При этом на смуглом мускулистом бедре знаменитого плейбоя расходилась застежка супермодных плавок.

Вообще на всем, что теперь имело отношение к Чаку Куину, можно было не глядя ставить знак высшего качества и с большой осмотрительностью — печать собственности. Виллу в Беверли-Хиллз он арендовал, шикарные автомобили занимал у дружков, к женщинам относился так, будто брал их напрокат. Даже завораживающее зрителей обаяние Чака словно собрано из кусочков известных образцов: толстогубая улыбка Бельмондо, холодный прищур Сталлоне, бойцовская хватка Норриса, тяжеловесное добродушие шварценеггеровского Терминатора. А почему бы и нет? Из смеси любимых образцов, отработанных клише родилось подлинно новое, из набора затертых штампов — индивидуальность. Ведь «самородка» Куина «делали» опытные профессионалы, отлично знающие что к чему. И сколько ни пыхти от зависти или ревности, очевидно одно — Чак великолепен!

Я поднимаю темные очки, чтобы лишний раз убедиться в этом. На безмятежной морской лазури, потрясающе притягательной в соседстве раскаленного песка, виднеется лишь пенный след от мощных бросков загорелого тела. Несколько секунд над водой поблескивают бронзовая спина и кончик алюминиевой трубки — Чак рассматривает что-то на дне. Резкий удар ластами, нырок — и он снова ушел в зеленоватую прохладную глубину. Море опустело. На мгновение я представляю, что сижу так уже давным-давно у совершенно спокойной, гладкой синевы… Вздрагиваю, покрывшись зябкими мурашками. Уф! Чак вынырнул и, сдвинув на лоб маску, смачно высморкался в мою сторону. Умею же я нагонять страх, в особенности когда все так чудесно, что только и жди подвоха! Стоит понарошку испугаться, чтобы острее почувствовать полноту своего везения, своего несказанного счастья, которое почти не в кайф, когда и опасности никакой, и позавидовать тебе некому.

Если бы хоть кто-то мог видеть, какой высокопробный мужской экземпляр устремился ко мне, рождаясь из пены и волн подобно морскому божеству. Сорвав маску и трубку, Чак салютует ими, смоляные кудри увенчаны чем-то алым, литой торс опутан гирляндами ярко-зеленых водорослей, а правой рукой мое божество прикладывает к губам раковину, в которую положено гудеть Тритону. Я замерла, оценивая детали явления: шагающие по горячему песку сильные ноги, сияющие на солнце мириады капель, покрывших загорелое до черноты тело, и… Ого! Чак, кажется, потерял плавки, как и предвещал ехидный Сол, осмеявший шикарное новшество. Это ими он обмотал голову: супернадежная застежка весьма ответственной части мужского гардероба не выдержала напора. Еще бы, такого «Гарри Гудини», как у Чака, не удержишь никакими оковами.

— Ты наблюдал совокупление мурен? Или тебя возбудили брачные танцы медуз? — приветствовала я издали неожиданную для спортсмена-подводника эротическую форму.

Вместо ответа Чак отбросил «рог Тритона», оказавшийся бутылкой из-под виски, ласты и прочее ненужное сейчас оснащение и рухнул на меня прохладным мокрым телом. Серебристый надувной матрац и я одновременно взвизгнули.

Упершись руками в песок, Чак навис надо мной наглым мальчишеским лицом, с густых смоляных завитков побежали сотни ручейков. Нос от резинового обода маски слегка распух, на щеках воспоминанием об усах Сальвадора Дали отпечатались багровые полукружья, а губы, пухлые губы капризника и сладострастника, побледнели. Он медленно облизнул их, как вампир, готовящийся к трапезе, и с воинственным рыком прильнул к моей шее. Я забилась, скатываясь в песок, — «только не это!» Но было поздно: беспощадные зубы Чака перекусили бретельку моего нового, совсем не дешевого купальника. Ах, так! Я увернулась, вскочила, отбросив бюстгальтер. Чудовище, распахнув руки, двинулось на меня. Вываленный в песке, Чак выглядел угрожающе, не на шутку давая понять, что именно в таком виде собирается овладеть мной. «Пусти сейчас же! Я предпочитаю использовать наждачную бумагу — песок слишком мелок…» Мы катались по песку, как гамбургеры в кукурузных сухариках, прежде чем попасть в шипящее масло. Я зажмурила глаза и сжала зубы, спасаясь от сыпучего шквала. И вдруг — о, блаженство! — моих лопаток коснулась прохладная волна: ловкий Чак, всегда работавший без дублеров, не упустил в пылу ожесточенной схватки главной задачи — продвижения к водной стихии. Мягкий, вкрадчивый набег волны, выше, настойчивее… Изображаю бездыханную морскую деву, выброшенную прибоем. Чудесный дар природы, «жемчужина греха» с узенькой белой полоской на золотистом бедре, в том месте, где был поясок трусиков, заброшенных неведомо куда. Предоставляю возможность неистовому завоевателю насладиться моим обессиленным телом. Боже, они накинулись все разом — беспощадная волна, проникающая в самые заповедные уголки, дерзающий Чак и палящее из-за его плеч солнце…

Ага! Не так-то все просто, победитель! Я неожиданно увернулась и потащила Чака в глубину. Да, здесь позабавнее, чем на воздушном матраце, ковре или даже ступенях буддийского храма.

Мы изрядно взбаламутили воду, нахлебались, на зубах скрипел песок, в мокрых волосах запутались водоросли, а я, кажется, проглотила медузу. Во всяком случае, студенистый цветок покачивался у моей щеки, следя за выражением лица, пока изобретательный Тритон-Чак яростно старался достичь наивысшего наслаждения. Когда он наконец добился своего, медуза исчезла, а в животе у меня стало легко и прохладно.

Мы отдыхали после бурной схватки на самой кромке прибоя, позволяя редким волнам поворачивать расслабленные, сцепленные ладонями тела. Самая бойкая из них привалила меня к Чаку, лежащему плашмя с закрытыми глазами. Я забросила на его плечо голову и повернула лицо к небу, слыша лишь шелест волны и гулкие удары в грудной клетке Чака. Довольно долго в поле моего зрения была лишь бесцветная небесная синева, остающаяся позади опускавшегося к горизонту солнца, а потом в ней метнулись радужные крылья. Исчезли и снова вернулись. Сказочный мир, решив вознаградить нас за умение получать от него удовольствие, прислал поощрительный приз — невероятных размеров бархатистую бабочку, присевшую на мое влажное бедро.

— Поймай, — не глядя, пробормотал Чак, — это, наверно, ценный экземпляр.

— И не подумаю. Это просто мираж, как и все остальное…

Мне пришлось лишь чуть-чуть скосить глаза, чтобы увидеть метрах в сорока от берега изящные очертания «Лоллы». Без этой детали вкус туземного счастья не был бы столь полным. У моей яхты отменная стать — за версту видно, что ее хозяева знают толк в земных радостях и умеют за них платить. На таком суденышке можно без смущения причалить к самым «золотым» берегам Французской Ривьеры или модным курортам Испании, можно и просто затаиться в глуши, зная, что цивилизация — вот она, рядом, с телерадиооборудованием, мощной связью и всеми мыслимыми деталями сибаритского комфорта.

Так я лежала, смакуя вкус везения, пока Чак на брюхе, изображая контуженного солдата, пластался к своим спортивным доспехам, а потом, все с тем же стоном и выражением страдания на лице, подполз ко мне.

— Сестренка! Нет мочи терпеть… Морфину! — простонал он фразу из какой-то своей роли и жадно припал к моей груди.

— Легче, легче… Теперь, кажется, хорошо… — вздохнул он и, внезапно подхватив меня, толкнул к стоянке. — Аппетит от твоих процедур, сестренка, разгорелся зверский! Марш готовить трапезу. Один заплыв — и я готов присесть к столу!

Чак с разбегу врезался в волны, обдав все вокруг каскадами искрящегося счастья, а я снова опустилась на прохладный песок, не торопясь стряхнуть оцепенение. Медленно, тщательно собираю на память запах водорослей, гирляндой извивающихся рядом, податливость песчано-водяного ложа под бедром, розовую витую ракушку, непонятно как оказавшуюся у меня в руке, пофыркивание вынырнувшего из пучины Чака, чистоту морского горизонта, изящную отглаженность дюн и буйство зарослей за ними, в котором на мгновение мелькнул солнечный зайчик. Словно кто-то играет в кустах карманным зеркальцем.

Тогда я встаю, выпрямляюсь во весь рост — нагая, блестящая от воды, с особой утомленностью в расслабленном легком теле и полуулыбкой плохой девочки на припухших губах. Я двигаюсь прямо туда — на сверкнувший среди листвы глазок объектива…

Чушь! Никого нет. Бросаю прозрачно-серебряный матрац с круглыми углублениями для бутылок в тень и нехотя натягиваю бюстгальтер, связав узлом перекушенный шнурок. Опоясываю бедра куском шелка и достаю из холодильника пиво. Холодный ободок банки у горячих губ, зашипевшая во рту струя, пузырчатые ручейки, побежавшие по подбородку и шее… Блаженство, радость, везение!

Я должна думать именно так. А еще — ни на секунду не упускать своего счастья — пользоваться им на всю катушку.

Мое испорченное бикини — от Диора, матрац и полотенца — из спортклуба «Де Сильва», косметические причиндалы и даже загарное масло с этикеткой «Нина Ричи», а кусок шелка, прикрывающий зад, — батик ручной работы чуть ли не самого Лагерфельда. Ничего, мэтр не обидится, эта попка стоит того. А покачивающаяся на волнах белоснежная яхта, что бы там ни говорили, — моя. Если, конечно, отбросить, как досадное дополнение, ехидно-предостерегающее «пока» и не замечать, что Лоллой звали мою приходящую прислугу — зубастую толстозадую мулатку, а меня зовут Дикси. И никто еще не решился назвать моим именем яхту или хотя бы моторный катер, но разве это важно в раю?

Сол со своей камерой блуждает по острову, не желая, очевидно, портить нам с Чаком интим. Перед уходом он заботливо устроил «стойбище» — надул матрац, не забыв набросить на него джутовую грубоплетенную попонку, установил белый полотняный зонтик, подтащил поближе выброшенную морем корягу, весьма живописную в любой ситуации. Особенно, если покрыть ее салфеткой и поставить извлеченную из холодильника бутылку шампанского. Впрочем, возможно, Солу виделись в связи с деревянным чудищем совсем иные картинки. Не зря же он приволок охапку ярких глазастых цветов, расставив их в стаканообразные углубления матраца, и даже декорировал одним из них мой выдающийся бюст. А покидая все это, подмигнул: «Пойду, пощелкаю пташек-букашек… Полежи в тени. Эта пальма тебе жутко идет — такое волнистое пробегание светотени по всему телу от ее беспокойных перышек… — Он окинул меня взглядом сатира-кинолюбителя. — Будто сладострастное поглаживание… Ну, отдыхайте. Слава везунчикам!» Сол то ли отсалютовал, то ли пригрозил спине Чака, натягивающего у кромки прибоя ласты, и растворился в кустах…

Сол удалился «в джунгли» наверняка не настолько далеко, чтобы не суметь снять акробатический трюк на отполированной морем коряге, напоминающей остов динозавра.

— Прекрасный станок для любви. Не хватает еще пары ассистентов, — сказал Чак, пристроившись в невообразимой, доступной лишь его тренированному телу позе.

В мои ягодицы упирался острый сучок, а ноги были словно захвачены в колодки. К тому же я вспомнила о слежке Сола и чуть не заплакала от обиды, но почти сразу же почувствовала, что наблюдающая за нами камера — волнует, что жесткие цепкие сучки причиняют моему телу сладострастную боль, как и насилующий его атлет. Чак, коряга и камера — они овладели мною втроем, и это было просто великолепно…

Временно удовлетворившийся упражнениями на бревне и награжденный парой сандвичей, Чак ушел плавать, подхватив ласты. Но не успела я размечтаться о привалившем странном везении, как «вечный двигатель» был опять рядом, готовый к новым победам. И вновь оказался на высоте — и вода в носу, и песок на зубах, и жесткие пальцы, бесцеремонно впивающиеся в мое тело, каким-то образом превратились в кайф, наводя на мысль о подлинном таланте «секс-боя».

«А ведь мне будет трудно без него», — вдруг подумала я, потягивая холодное пиво и следя за пенными бурунами, сопровождающими ныряния Чака, — а еще без «Лоллы» и, наверно, Сола». Забавный вид извращения. Как бы его определить?.. Наверно, специалисты уже придумали название. Значит, будут лечить. Строгие психоаналитики в совиных очках. «Признайтесь, фрау Девизо (аналитик обязательно австрияк), испытываете ли вы оргазм в присутствии камеры с заряженной пленкой и оператора или от одного образа кинокамеры?»

— Дикси, ты чертовски привлекательна! Наблюдал за тобой из-за куста. Извини. — Сол присел рядом, заботливо отложив в сторону зачехленный аппарат. — Что тут осталось пожевать? Бедный, добрый, бескорыстный старина Соломон подбирает крохи на празднике жизни. — Он взял крыло холодного цыпленка. — Думаешь, я святой или гомик? Ах, девочка, плохие мысли не раз приходили в эту лысую голову! А что, думаю, если составить им компанию?

— Прекрати, ты же на работе! Небось сорвал за поездку сумасшедший гонорар. Действительно, так можно и сбрендить. Если у тебя, конечно, все на месте.

— Еще как на месте! — вздохнул Соломон. — Ходить мешает. Придется прихватить в ближайшем порту мулаточку для помощи в камбузе.

— А каковы вообще наши туристические планы? — спросила я, меняя тему.

— Насколько мне известно, везунчик Чак покинет нас через три дня, не считая сегодняшнего, весьма плодотворного. Мне бы, как профессионалу, хотелось иметь две вещи: ваш совместный вечерок в борделе — ну, знаешь, маленьком портовом дешевом притончике… Такая жанровая зарисовка…

— С ума сошел, здесь сплошной вирус СПИДа! — не на шутку испугалась я.

— Ай, даже школьники знают про контрацептивы.

— А если меня кто-нибудь укусит?

— Детка, ты не боялась кобр и тарантулов, когда развлекалась в Индии. — Сол бросил косточку от крыла цыпленка и вдавил ее в песок. — И вторая идейка: как насчет ночи на палубе? Интим под звездами?

— У тебя что, есть прибор ночного видения?

— Нет, но ты просто забудешь выключить фонарь у рубки. Ну сделай это для меня!.. Мне так плохо! — захныкал Сол в снятую кепочку, и я погладила его лысеющее темя.

Он тут же перехватил мою руку и положил ее на свой пах. Я поняла, что он говорил правду. Нелегкую работенку взвалил на себя Сол Барсак — бельгиец по месту рождения, иудей по происхождению, славный малый и классный оператор, никогда прежде не увлекавшийся «клубничкой».

Мы решили провести пару дней у берегов Испании, ознаменовать завершение прогулки пышным банкетом в каком-нибудь приморском ресторане и нежно распрощаться. То есть Чак вернется к своей напряженной трудовой деятельности, а мы с Солом, неразлучные «близнецы», очевидно, ввяжемся в какое-нибудь новое действо, одобренное, естественно, компетентным «художественным советом».

Я старалась поменьше думать о будущем — ведь можно хотя бы на три дня оторваться от этого навязчивого, как щелканье орехов, занятия. В конце концов, если даже весь контрактный срок мне придется протрахаться с одиозными плейбоями, а потом еще три года судиться с ними за нарушение прав личности, перспектива все же вполне определенная и никак не скучная. К тому же я сообразила, куда клонит «фирма» Сола. Конечно же, немного поиграв, они выйдут к прямой цели — шантажу, подставив меня какому-нибудь политическому деятелю, обремененному обязательствами целомудрия перед избирателями и милым семейством. Честно говоря, кем бы ни была их жертва, меня не остановят политические симпатии. Поскольку в политике, как и в современной поэзии, привязанностей у Дикси Девизо нет. А потопить кого-нибудь из фашиствующей или прокоммунистической братии даже доставит удовольствие.

Представляя себе лица из политических еженедельников, выбираю будущую жертву, а сама блаженствую под резкими налетами бриза, плюющего в нас с Чаком соленой пеной. Да и любой бы не выдержал — плюнул. Нос комфортабельного суденышка изобретательно оборудован для отдыха, в любом воображаемом смысле. Система тентов, лежаков, сидений, столиков, выдвигающихся и прячущихся в мгновение ока, бар с охлаждением, микроволновка, музыкальный центр с непромокаемым сейфом фонотеки… наверно, что-то еще, до чего гости пока не докопались. Мы просто валяемся под тихие, вкрадчивые блюзы, подставляя тела не слишком навязчивому в этом сезоне солнцу, потягивая прохладительное и обмениваясь скользящими касаниями. Говорить потрясающим образом не о чем, будто прожили вместе семь лет, сумев надоесть, но не наскучить друг другу. Вначале меня так и несло — и воспоминания о первой римской встрече с триумфальным выходом обнаженного героя на балкон (явно его не вдохновившие), и восторженный лепет о его экранных героях — бравых ребятах в кителях и гимнастерках (широко улыбнулся: «У меня их уже целый взвод»), и осторожная попытка коснуться семейной темы (мимоходом буркнул: «Киска в порядке, беби скоро два года»). Пробовала разжечь любопытство блаженствующего под тентом кавалера рассказом о своих похождениях. Слушал, не прерывая, и вроде считал пересекающих его поле зрения чаек. Потом приподнялся, опираясь на локти, и, нависнув надо мной заинтересованным лицом, несколько секунд приглядывался, собираясь спросить, очевидно, что-то очень интимное. Протянул руку к моему бюстгальтеру.

— Это его я уже грыз? Долой!

Солнце повисло над горизонтом, и я попыталась притормозить Чака, вспомнив о запланированной на сегодня ночной сцене, но куда уж там! Продолжая сопротивляться, я думала уже о разбросанных на ковре дисках и стеклянных бокалах, поздно сообразив: еще одна попытка отвертеться, и Чак разнесет все… Про Сола я больше не вспоминала.

…Ночью, поставив яхту в дрейф, мы все сидели на корме при зажженных свечах, снабженных хрустальными защитными колпачками, и ели приготовленную нашим коком «акулятину». Не знаю, что это было на самом деле, но переперчил он отчаянно, в соответствии с общепринятым убеждением о прямой взаимосвязи острых приправ с потенцией. У меня заныло в желудке и горело горло, так что приходилось много пить и почти отмалчиваться в затеянной Солом интеллектуальной беседе о проблемах современного кино и перспективах притока «свежей крови» в этот отмирающий вид искусства.

Вначале он прошелся по призерам прошедшего Каннского фестиваля, демонстрируя желчную иронию неудачника. Не будучи поддержанным, Сол неожиданно прервал монолог и прямо обратился к упорно помалкивающему Чаку:

— Вот ты, парень, представитель другого поколения, обычный, в сущности, малый, парламентер здорового большинства, что тебе надо от кино?

— Мне? — Чак задумался и хмыкнул. — Гонорары. У меня много долгов, отец. И требовательное семейство. (Это он, положим, приврал.)

— Неужели вам всем не обрыдли эти шокирующие откровения — с «перешитыми» геями и облеванной наркотой? Почему не тянет к простому, извини, нежному чувству? Да потому, что это труднее! Куда проще — макси-член и мини-любовь. Посмотри на Дикси! Она создана для возвышенных чувств! Сонеты, симфонии, мрамор — все к ее ногам! А потом уж — под юбку. Тьфу, перебрал! — Сол икнул и, выплеснув остатки виски за борт, с трудом поднялся. — Хотелось бы выспаться. Приятных бесед, друзья.

— Так где же симфонии и сонеты, а, Чакки? — поинтересовалась я, когда Сол удалился.

Он серьезно посмотрел на меня.

— Спроси у импотентов, детка. Таких, как твой бывший муж, от которого ты сбежала, или этот болтун с кинокамерой.

— Но ты же здорово любил свою «киску»? — не унималась я, потому что бред пьяного Сола задел кое-что в области тайного самолюбия.

— Бетси, что ли? Чего это вдруг? Мы поженились, потому что она забеременела и до безумия хотела подарочек в люльку… Ну, конечно, любил, — понял наконец мой вопрос Чак. — То есть, само собой разумеется, любил, раз женился и раз уж завелся беби.

— А меня? Ты бы, к примеру, спас меня, если бы мне пришлось тонуть? — провокационно наступала я.

— Разумеется. Как и любую другую старуху.

— Что?! Старуху? — Я чуть не задохнулась от возмущения.

— Прекрати, детка! — Он прижал мои взметнувшиеся кулаки к груди. — Я имел в виду, что спас бы любого, кто вздумал бы прощаться с жизнью на моих глазах, — старуху, инвалида, ребенка или такую обалденную красотку, как ты.

Да, Чака действительно можно признать глупым лишь в пределах разумного. Конечно же, я ему поверила, но возможность когда-нибудь услышать подобную оговорку на более серьезных основаниях повергла меня в бешенство.

— Отлично! — Я мигом вскочила на поручни, придерживаясь за бортовой флагшток. Под ногами чернела трехметровая бездна с перекатывающимися на смоляной поверхности волн блестками наших огней. Нежный шелк белого вечернего платья трепетал у моих ног, волосы взметнулись, подхваченные ветром. Я даже представила, как дерзко прощально блестели мои синие глаза.

Чак сидел, откинувшись в кресле. Лишь легкое покачивание полуснятой сандалии на закинутой ноге выдавало скрытое напряжение. Он даже не смотрел на меня, подняв лицо к звездному небу и углубившись в слушание блюза.

— А знаешь, Чакки, Чарльз Куин, мне недостаточно для счастья твоих боевых успехов! Мне даже не жаль, что сегодняшняя свалка на палубе была последней. — Убедившись, что он все-таки глянул на меня — хмуро и недоверчиво, — я отпустила рею и сделала шаг в сторону, ощутив всем телом, что моей способности удержать равновесие хватит на пару секунд.

Чак рассчитал на три, чтобы схватить меня под руки уже по ту сторону поручней.

— Черт, вся буду в синяках, ты вцепился мне в ребра, как экскаватор! — шептала я уже на его груди и вслед за этим получила пощечину.

Так. Чего только не было в моей увлекательной биографии, но никто еще не бил Дикси Девизо. Не считая детских шлепков за размазанный по скатерти крем или затоптанную клумбу. Мой ответный удар был сильным — от души. Чак сжал зубы и сильным рывком вытолкнул скандалистку в центр «ринга» — он все еще боялся оставлять меня на краю.

— Отлично! Первый раунд! — Я вышла на корму и быстро щелкнула выключателем.

Прожектор вспыхнул, уставившись равнодушным круглым глазом в пенную дорожку за кормой.

— Ты заслужила трепку, детка! — Чак вытащил брючный ремень и направился ко мне с вполне определенными намерениями. — Ну-ка, подставляй свой вертлявый зад.

Вместо этого я показала ему язык и прижалась к стене рубки.

— Молодец, дорогая, высший класс! — шепнул кто-то за переборками. Или это только показалось? Но почему-то стало скучно, будто снимали восьмой дубль. Я покорно сбросила трусы и, задрав шифоновый подол, повернулась к Чаку спиной. Он увлеченно огладил раза три ремнем мои ягодицы и приступил к иным доказательствам своей власти. Мы только вошли во вкус, как Чак странно изогнулся, застонав, а затем оттолкнул меня и выпрямился. Выключатель щелкнул, прожектор погас.

— Уф! Чертовы твари слетаются на свет. У меня полная башка стрекоз и что-то колючее возится за шиворотом.

Боже, он даже не снял пиджак!

…На следующий день мы дулись друг на друга. Это приятно, когда примирение уже в кармане. Подколы, придирки, отмалчивания. Впрочем, с Чаком лучше всего выходило отмалчивание и детская игра в «назло». Если я чего-то хотела, он делал точно наоборот. Поэтому Солу ничего не стоило уговорить нас совершить вечернюю вылазку в маленькое курортное местечко неподалеку от Кастельон-дела-Плана. Стоило лишь мне предложить провести вечер на яхте, как Чак загорелся идеей прогулки по берегу.

И вот мы уже потягиваем красное вино в маленьком, сомнительного вида ресторанчике, расположенном прямо на набережной. Мы выбрали столик на улице, чтобы разглядывать фланирующую толпу. Обслуживающий нас официант — подросток испанских, по-видимому, кровей, — несмотря на врожденный дефект речи и тик, передергивающий поминутно его лицо и шею, оказался весьма расторопным. И как они умудряются не путаться в длинных, доходящих до носков черных ботинок фартуках? Ботинки нашего гарсона были далеко не новы, но старательно вычищены, а шустрые смуглые руки хоть и без перчаток, но с чистыми ногтями. Мне приходилось придирчиво следить за этими мелочами (как и за чистотой посуды и бокалов), потому что именно вопреки моему желанию посетить лучший ресторан города мы завалились «на дно». Подыграв таким образом Солу, нацелившему меня на «программу трущобного борделя», я все же не хотела подцепить желудочно-кишечную инфекцию, как и любую другую тоже: в моей сумочке лежал необходимый набор самообороны — контрацептивы разного спектра действия.

Гарсон самостоятельно притащил колоссальную жаровню с тлеющими углями, на которой покоился котел под блестящей крышкой. Пожелав нам приятного аппетита, он с причмоком, превращенным тиком в болезненный стон, поднял крышку, представив нашим взорам гору красноватого от помидоров и перца риса с захороненными в нем всевозможными дарами моря. Надо сказать сразу — с песком, раковинами и остатками водорослей, что вызвало во мне брезгливое содрогание и подстегнуло, конечно же, наигранный аппетит моих сотрапезников.

Пока они выуживали из риса мелких креветок, худосочных улиток, каких-то ракушек, таящих крошечное, засушенное червеобразное тельце, я потягивала терпкое вино и тоскливо разглядывала толпу. Вереница фонарей, идущих вдоль набережной, и огни из близлежащих домов, сплошь занятых кафе, пивными, ресторанчиками, барами, заливали все вокруг ярким, пестрым светом дешевого праздника. Из соседнего бара, мерцающего ядовитой синевой, вместе со всполохами «взрывов» и «артобстрелов» игровых автоматов доносились надрывные стенания тяжелого рока. Возле бара крутились подростки, изо всех сил старающиеся казаться «подозрительными» — резаная кожа, пиратские косынки на бритых или патлатых головах, железки на всех местах и обязательное наличие приваленного поблизости мотоцикла. Впрочем, они действительно чего-то налакались или нанюхались — не может же нормальный человек по доброй воле находиться более двух секунд в иссиня-зеленых вопящих недрах этого заведения.

Гуляющая публика делилась на две категории — туристов и местных. Туристы чаще всего держались стайками и, несмотря на позднее время, не оставляли своих панам, фото- и видеокамер. Были среди них и лирические парочки, совершающие брачное или «деловое» турне, они выглядели нарядно и предпочитали передвигаться в обнимку. Меня интересовали потенциальные партнеры на сегодняшний вечер — проститутки обоего пола. Женщины слонялись тут всякие, независимо от возраста и комплекции они сохраняли национальную стилистику. «Карменситы» с цветком в волосах или в вырезе платья, с затянутыми корсажами и черным кружевом в виде белья прогуливались возле нашего столика, поглядывая на моих приятелей. А несколько смуглых лиц с усиками и смоляными глазами над лоснящимися толстыми щеками упорно и многозначительно обратились в мою сторону. Ужасно! И все это — за пять тысяч баксов?! Неужели я так здорово влипла? Вспомнив о своей хитрости, я повернула стул в направлении толстомордого кавалера и вполне отчетливо дала понять Чаку, что строю джентльмену глазки. Заметив это, Сол вспыхнул энтузиазмом:

— А почему бы нам не гульнуть сегодня по-настоящему?! Конечно, это не Амстердам. Но зато южный темперамент и душок «дна» — чистый разврат, грязная грязь!

— Не ты ли, Сол, вчера призывал нас к целомудрию и высоким чувствам? Ехидна. Я уже чуть было не заставила Чака взяться за сочинение сонета… — заметила я, не отрывая взгляда от намеченного кавалера. — Действительно, в этих первобытных жирных южанах есть нечто… отталкивающее.

— Но не во всех, — коротко заметил Чак и, следуя за его взглядом, я увидела подростка, одетого тореадором.

Он стоял, небрежно прислонившись к стене шумного бара и изредка обмениваясь репликами с проходившими мимо «крутыми». Высокий и гибкий малый, потому так картинно сидело на нем старенькое карнавальное облачение. Белые гольфы, темно-зеленые, слишком узкие, атласные панталоны с золотыми галунами, бархатное болеро, распахнутое на груди, и мятая пестрая косынка, опущенная до бровей. Чудесное лицо — узкое, тонкое, с крупным горбатым носом и маленькими, глубоко посаженными глазами. Оно свидетельствовало о тайной печали и некоей загадочной значительности. Я с пренебрежительной ухмылкой отвернулась: «Сопляк». Чак поманил парня пальцем.

— Добрый вечер, сеньоры, — подойдя, поздоровался он и добавил по-английски: — Золото? Секс?

Мы с Чаком переглянулись, мгновение сверлили друг друга прищуренными глазами.

— Золото, — буркнула я.

— Секс, — с вызовом заявил Чак, будто сделал коронный карточный ход.

— Эй, Чакки, это только сводник. Сейчас отведет тебя к «сестренке» на семь пудов или, еще лучше, к «братику», — с подначкой предупредил Сол.

— Мы хотим быть втроем — я, ты, она! — Чак ткнул в обозначенных персон пальцем.

— О'кей. Пойдемте со мной, — по-деловому согласился «тореадор». — Здесь совсем недалеко.

Мы поднялись.

— Сол, пожалуй, я вернусь с тобой на яхту. Кажется, переела, — заявила я.

Чак тут же подхватил меня под руку и бросил Солу:

— Гуд бай, старина, приятных сновидений. Ключи у меня есть.

И мы направились от набережной вверх по крутым, узким и темным улочкам. Из подворотен несло помоями и мочой, из крошечных садиков — чем-то лимонно-ванильным. Парень ловко карабкался вверх, выбирая затейливые, кривые переулки, мы молча следовали за ним.

— Наверняка нас здесь пристукнут. Буду рада. Ты-то отобьешься, герой. А я останусь жертвой на поле твоего чрезмерного тщеславия.

Чак положил мою ладонь на задний карман джинсов и подмигнул.

— Всегда ношу с собой. Очень удобная модель — 38,5 калибра.

Вслед за нашим гидом мы вошли в подворотню, смердящую не меньше других. В освещенном окне под крышей кто-то медленно перебирал струны мандолины.

— Брысь! — фыркнул парень и, пошуровав ключом в двери, от которой метнулись в темноту две крупные кошки, пропустил нас в дом.

В передней пахло воском и еще чем-то церковным в сочетании с запахом сушеного винограда. Парень зажег лампу под стеклянным колпаком в бледно-зеленых воланчиках, едва освещавшую широкий коридор, уставленный старой темной мебелью. Меня охватило ощущение «большого кино» — неореалистических лент, с жадностью, выдаваемой за отстраненность, демонстрировавших атрибуты исчезающего мира. Увы, здесь не было и привкуса грязного борделя, а настроение тихой грусти все больше подавляло мой авантюристический запал. Хотелось просто оставить на круглом столе, покрытом кружевной тяжелой скатертью, сотенную бумажку и бежать.

Нашему хозяину было не больше пятнадцати. Он остановился в дверях, приглашая в комнату. Она оказалась довольно большая, чистая, с прибранной двуспальной кроватью в центре, над железной витой спинкой которой темнело распятие. Но почему-то маленькое, гораздо меньше, чем оставленная на выгоревших обоях тень.

— Здесь жили моя сестра и ее муж. Муж погиб в море. Сестра уехала в горы к бабушке. «Ага, и забрала большое не помогшее ее семейному счастью распятие», — сообразила я. Хотелось порасспрашивать парня, но Чак пресек мой психологический интерес, сдержанно скомандовав: «Секс!»

— Музыка? Вино? — осведомился хозяин.

— О'кей, музыка. И вино.

Парень завел патефон, от одного стариковского вида которого у меня зашлось сердце, и объявил:

— Бизе. Опера «Кармен».

Естественно, что же еще! С шипением прорывающаяся увертюра взбесила Чака, но я остановила его руку, тянущуюся к выключателю, и он впервые за этот вечер уступил, значительно посмотрев мне в глаза. Что же потребуется в оплату моего каприза?

Мы выпили по бокалу дешевого красного вина, причем Ромуальдос, как представился наш хозяин, отпил лишь половину. Затем он медленно, ритуально обошел комнату, зажигая свечи, которых оказалось множество. Наверно, парень вспоминал, как при этих свечах молилась его сестра. Потом встал в центре, вопросительно глядя на заказчиков. Чак подвел его ко мне. Роми оказался на полголовы ниже, и я осторожно сняла с его головы косынку — густые, блестящие, прямые, как у индейца, пряди упали на лоб и щеки. Он опустил ресницы, и мне показалось, что тонкие губы зашевелились, что-то шепча.

Надо немедленно прекратить все это. Совсем не похоже на развеселый бардачок, задуманный Солом. Скорее совращение подростка.

— Можешь остаться. Я ухожу одна.

Молниеносным движением Чак отбросил меня на кровать, скрипнувшую старыми пружинами. Чтобы не мять белого, ручной работы и столетней, должно быть, давности, кружевного покрывала, я сдвинулась на самый краешек, и прямо ко мне Чак подтолкнул Роми.

Парень послушно застыл возле моих колен, и стало заметно, что вишневое бархатное болеро вытерто и перешито, золотая тесьма местами осыпалась, а в веренице латунных пуговок уцелели немногие. Я расстегнула лиф своего сарафана и отбросила его, гордо распрямив плечи. Освобожденные от шпилек волосы рассыпались по спине.

— Я тебе нравлюсь?

Он кивнул, опустив глаза. Тогда я сняла болеро и стала расстегивать пуговки на шелковой, тоже старой и явно с чужого, широкого плеча рубахе. Открылась длинная шея с пульсирующей жилкой, гладкая загорелая грудь с амулетом на замызганном кожаном ремешке. Акулий зуб или еще чей-то. Наверно, от сглаза и от таких вот циничных бандитов, как мы. Я приложила горячие губы к амулету, а потом к его едва обозначенным смуглым соскам. Вроде перекрестила. И в довершение, опустив пояс его атласных брюк, коснулась губами кудрявого черного холмика…

…Мы покинули этот дом на рассвете.

— Не надо провожать. Сами найдем. — Чак махнул рукой в сторону синеющего внизу моря.

Роми кивнул. Он был одет во вчерашний костюм и выглядел так, будто ничего не произошло.

— Ну, расти большой, — высказала я заведомо непонятное парню пожелание.

— Один момент! Сеньора хочет золото? — вспомнил он вчерашнюю мою реплику и, не желая упускать «бизнес», живо достал из-за пазухи коробку с прикрепленными на темно-синем бархате всевозможными крестиками и образками.

— Да брось дурить, Дикси! Здесь и не пахнет золотом!

— О'кей, ченч? — обратилась я к парню, пропустив реплику Чака.

Затем сняла с шеи довольно толстенькую цепь трехцветного золота и протянула ему. Он не понял.

— Не имею денег покупать.

— Ченч, ченч. — Я протянула руку к амулету на его груди. — Это? — изумился парень.

— Да, да!

Мы обменялись дарами под ироничным взглядом Чака, прислонившегося к стволу дерева. Я нацепила на шею зуб акулы.

— Это нога большого краба. Я сам поймал. Сеньора будет очень быстро бегать! — объяснил мне обрадованный тореадор и даже помахал нам вслед.

— Вот так старушка в первый раз купила любовь юнца, — объяснила я Чаку, тянущему меня вниз почти бегом.

— Я достаточно заплатил ему за двоих.

— А может, я просто влюбилась! Да не тащи так. Эта крабья нога еще не начала действовать. Не могу бегать после такой ночи.

— Мне чертовски хочется в море — прямо отсюда и нырнул бы!

— Тебе всегда чего-то хочется, счастливчик.

— По-моему, это ты пять минут назад выпрашивала у мальчишки его игрушку и разбрасывалась дорогими украшениями.

— Ты внимателен. Цепочка хорошая, да и малыш совсем не плохой. Мне кажется, я была у него первой.

Чак даже остановился и вытаращил на меня полные безыскусного изумления глаза.

— Даже я не был у него первый.

— Вообще-то я не думала, что у тебя склонности к мужеложству.

— Ерунда, попробовал пару раз и решил, что все женские приспособления намного интереснее.

— Значит, и сегодня ты продолжал сравнивать?

— Угу, чтобы с полной ответственностью заявить — у тебя все лучше, и сзади, и спереди… Вообще, честно, мне мальчишки не по душе. Это я назло тебе связался, — процедил Чак куда-то в сторону, словно делал замечания по поводу прибрежных построек, и тоскливо прибавил: — Эх, в водичку бы поскорее…

— А я все-таки буду думать, что была у него первой. Первой и последней женщиной такого класса.

— Думай, если так приятнее. Во всяком случае, со «страховкой» все было в порядке. За это я отвечаю.

Я благодарно посмотрела на Чака и подумала: а может, у него такая любовь?

…Сол встречал нас на палубе. Выглядел он не очень-то отоспавшимся, и по тому, как старательно он наигрывал утреннюю бодрость, я поняла: старик не спал — шпионил. Вот только что и как удалось ему подглядеть в нашей монашеской спальне? Бедняга! Обменявшись тяжелыми взглядами, пассажиры «Лоллы» разошлись по своим каютам.

Расстались мы все на причале в Барселоне. Сол запер яхту, отдал причальный жетон дежурному и высоко подбросил сверкнувшие в утреннем солнце ключи.

— Я прямо отсюда к владельцам этой посудины. Поблагодарю и сдам «права». Их вилла поблизости. Благодарю за компанию, было приятное путешествие. Созвонимся, — бросил он мне и протянул руку Чаку.

Мы остались вдвоем на причале, как пять дней назад: он — со своими сумками, я — в белом клубном костюме и с курортным чемоданом в руке.

Забавно, но за все эти дни мы и словом не обмолвились о дальнейших планах, будто наше плавание — совершенно отдельный, не совместимый с остальным бытием эпизод, цветок, приживленный к бесплодному кактусу. Я часто вспоминала тот день, когда смотрела вслед удаляющемуся Чаку с лестничной площадки своего парижского дома и думала, что никогда больше не окажусь в его объятиях. Опустившаяся, увядшая Дикси с букетом сочных алых роз — символом страсти. Я не поставила цветы в воду, приговорив их к мучительной смерти, — пусть изнемогают от жажды, сваленные на пыльном столике, ненужные, забытые. Как забыта и брошена была я…

Чак не узнает о причиненной мне боли и о том, что, кроме интересующих его «приспособлений», у меня имеется нечто, именуемое душой. Ведь это относится к «симфониям и сонетам» — области столь же недоступной «неутомимому фаллосу», как птичий щебет или морской прибой глухому.

— Куда ты теперь? — спросила я.

— Домой. Ты знаешь мои координаты… Дикси, я буду вспоминать наши забавы, — заверил он кислым голосом. (Может, так тоже объясняются в любви.)

— Я буду скучать и уйду в монастырь. Либо утоплюсь, — пообещала я, скрывая корявой шуткой свою тоску. Он даже не спросил, куда и каким рейсом я лечу, — может, мы оказались бы попутчиками…

— Извини, детка, мне надо торопиться. — Он на секунду обнял меня и ободряюще потрепал по заду.

Поцелуй вышел официальным, как у членов советского правительства. На мачту опустевшей «Лоллы» по-хозяйски насели, нагло галдя, чайки.

2

Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи, на ум приходила лишь панель. В том смысле, что можно было наконец проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность «содержателя». В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.

Вначале, изнывая от раздражения и тоски, я решила, что влюбилась в Чака. Раза три разыскала его по телефону и чуть не плакала, слушая отстраненный, недоумевающий голос.

— Не хандри, детка. Я здесь поговорил о тебе кое с кем из наших. Может, и подвернется приличная роль… Как? Нет, каникулы не скоро. Вернее, их уже полностью зафрахтовала моя малышка. Почему-то желает прокатиться в Тунис. Выше нос, беби!

Я вешала трубку, леденея, как под ушатом холодной воды. Может, таким и должно быть безответное чувство?

Прошло больше месяца со времени нашего незабываемого путешествия. В Париже вовсю бушевало лето, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах, и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, толкал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.

— Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке! — Он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. — Скажи честно, я очень противный?

— Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? — Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или «контракты».

Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой, робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.

— Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, царство ей небесное. Что в ранце лежит — всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она со свойственной ей «опытностью» уверяла, что предмет использован по назначению… Меня отвели к психиатру.

Ты представляешь: одиннадцатилетний кривоногий пацаненок, и без того закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у строгого доктора, видящего в нем маленького извращенца… Уф!.. Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления — не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах ее садика под печальный зов матери: «Матильда! Матильда!» Ее звали Матильдой… Она была единственной, кого я сумел полюбить…

Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку ее фото, приезжал в отпуск. Мы трахались вовсю — на чердаке, в кабинете ее отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки… Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками.

…Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась ее подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней, и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбить я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то — тьфу! — два переулка, но до сих пор держу хвост пистолетом… Это я с тобой такой робкий, крошка. — Сол повернулся ко мне и кончиками пальцев провел по моему лицу, шее, груди восторженно и трепетно, будто прикоснулся к полотну Рафаэля или Тициана.

— Не по карману ты мне, детка, образно говоря. Извини! — Он быстро встал и натянул брюки.

Несомненно, в моем обществе он остро чувствовал свою кривоногость, плешивость и какую-то неполноценность всего того, чем он мог похвастаться перед другой. Да, мы не смогли бы стать парой, что и говорить, но «подружками» — вполне.

— Будь умницей, Сол, завари кофе и посиди со мной. Можно, я не буду одеваться? Сделаем вид, что мы давно женаты. Это ведь почти и вправду так… А теперь располагайся рядышком и слушай. Ой, какой горячий! Я обожглась!

Сол заботливо подул на мои губы и послушно уселся в кресло.

— Весь этот месяц я думала, что жить не могу без Чака. Понимаешь, после нашей первой встречи я относилась к нему кое-как: сама увлекалась и его блядства не замечала, а теперь — просто тянет… Не пойму, это физическое или душевное?

— Я не умею разделять. Моя Матильда была всего лишь маленькой шлюшкой, а я любил ее, как мог бы любить единственную, царицу… Остался бобылем…

— Кобелем, — поправила я и подмигнула. — Так удобнее куролесить. Жениться ты успеешь. А мне уже не выйти замуж. Нет-нет. По душе, по сердцу. Не стану и говорить, какие «блестящие» предложения я получаю от тех, кто так похож на моего Скофилда. Можно было бы вернуть и «пежо», и эту «Лоллу», и даже мою грязнульку Лоллочку, но так не хочется. Ты представить не можешь — злюсь, как мегера… Не научилась продаваться, что ли?..

— Ты ждешь настоящей любви, моя бесценная. Ведь не думаешь же ты в самом деле, что она бывает только раз, как с моей Матильдой?

Я засмеялась, представив себя с «первой любовью».

— Знаешь, в кого я влюбилась в первый раз? В помощника нашего патера. Мама была католичкой, отец — лютеранин и абсолютно индифферентен к религии. Поэтому и позволил матери обратить меня в свою веру и даже на службу таскать и какие-то хоровые спевки.

Собор был по соседству с нашим домом, так что я с детства привыкла ориентироваться во времени по его колоколам, и теперь во мне постоянно работают «биологические» часы, то есть я всегда знаю, который час. Так вот, нашему отцу Скарпио прислали из семинарии ученика. Ах… как тебе объяснить?.. Представь того «тореадора» с испанской набережной, в белых кружевах, с черными локонами до плеч. Руки тонкие на груди сложены, губы узкие, бледные, молитву шепчут, ресницы на полщеки опущены, а глаза… Да он всего раза три их на меня и поднял. Но всегда знал, когда я рядом, — пальцы начинали дрожать, дыхание, как у горячечного, и алые пятна по скулам… Глаза у него были отчаянные, поэтому он их и прятал — боялся святотатства. Только я точно знала, — если еще секунду, всего секунду на меня посмотрит, — сбежим. Сей же ночью сбежим… Сколько лет прошло, а я иногда думаю, может, это как раз моя пара и была?.. Уж не знаю, как бы мы жили, но любили бы друг друга безумно. Это объяснить невозможно, поэтому я представляла так: сидим мы оба в глуши, в домике, занесенном снегом по крышу, одинокие, сосланные, проклятые. Печь потрескивает, в заледеневших окнах ветер звенит, темно, жарко, грешно. Мы ложимся в обнимку на шкуру медведя, непременно белую, обязательно теплую. Долго-долго смотрим друг другу в глаза и шепчем: снег, и ветер, и небо — это ты. Звезды, луна и огонь — это ты. Моя жизнь, моя кровь, моя радость — ты… И засыпаем.

Мне было двенадцать. Ему, наверно, на пару лет больше. Я так и не узнала его имени. Где ты, друг мой несбывшийся?.. — Я рассмеялась над серьезным вниманием Сола и кинула в него конфетку. — Что растрогался, старичок? Исповедь проститутки? А ведь я наврала, все-все выдумала. И еще делаю вид, будто не знаю, что наш фильм «фирма» забраковала. И справедливо. Зачем ползать по каютам и валяться в песке, если двадцать лет назад Сильвия Кристель все уже показала значительно лучше?

— Что ты говоришь, детка! — простонал Сол, и мне даже показалось, что в его страдальческих глазах сверкнули слезы. — Ты же знаешь, я совсем не простак в своем деле. И если что-то в жизни по-настоящему люблю и умею — так это снимать! Запечатлевать, так сказать, бытие в зримых образах… Э-эх!

Сол налил себе в стакан коньяка и, морщась, сделал два больших глотка.

— Хорошо! — резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.

Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда еще не был так доволен собой! Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.

Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатное покашливание теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.

— Что скажешь, Руффино? — обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.

— Э-э… Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но… в лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. Хотя… в этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых якобы документальным, «скрытым» образом. Наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием. Спрашивается, к чему сыр-бор?

— А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимодо какого-нибудь? — раздался голос консультанта по материальным затратам.

— Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, — осадил его Шеф. — Или кто-то еще думает аналогичным образом? — Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров. — Я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему финансовый ущерб. А также попросить теснейшим образом продолжить сотрудничество с «объектом»… Все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!

— Вообще-то Тино Заза человек… сложный, — подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. — Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали… Но задача-то очень интересная! К тому же хочется выбиться на передовую, оставить свое имя в истории… Эх, детка!..

— Он отстранил нас от эксперимента? — огорчилась я бесславному завершению увлекшей меня работы.

— Нет. Заза отчитал меня как мальчишку: «Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье… Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведомое, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках…» — Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.

Я, наверно, выглядела совсем по-идиотски, пытаясь сообразить, чем грозят мне сформулированные Шефом тезисы.

— Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, изобразить новую историю Джека Потрошителя?

— Конкретных указаний не поступало… — пожал плечами обескураженный Сол. — Заза велел мне продолжить отрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.

— Господи! — Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. — Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!..

…Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая ее камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я — испуганная, нечесаная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:

— Произойдет. Непременно произойдет. Поверь старику, детка, — и тяжело вздохнул.

Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, 1960 года рождения, гражданку Французской Республики, ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я лишь вертела в руках уведомление, о котором, как о выигрышном лотерейном билете, мечтает всякий смертный.

Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то «певички Верочки», эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась — случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.

Клавдия переписку со своей двоюродной сестрой не поддерживала после того, как бабушка Сесиль вынесла обвинение ее матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа — полковника Алексея Бережковского.

— Алекс был лучшим в нашей семье, — вздыхала бабушка. — Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.

Семейные давние истории интересовали меня очень мало и запомнились отдельными сценками, смешанными с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая благонравная дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен. Высокая, очень элегантная, с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.

Вот откуда, значит, мой «фиалковый взор», из каких далеких истоков, поняла я, связав этот наследственный дар с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его «сменщиков» по поводу «нарушения прав личности с применением кинообъектива». Не беда, если строгому элегантному костюму выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.

В означенный час я нанесла визит господину Экбергу, парижскому адвокату, передавшему мне извещение от своего австрийского коллеги. В соответствии с постановлением коллегии я должна была явиться в Вену 13 июня 1994 года на оглашение завещания фрау Штоффен.

Австрийский отдел Международной юридической коллегии находился в центре города. Остановившись в маленьком отеле недалеко от Ринга, я не без удовольствия прошла по бульварам, декорированным императорской династией с театральной роскошью. Помпезные дворцы, грандиозные площади с цветниками и конными статуями особ королевской крови, бесконечные, переходящие один в другой парки, скверы, аллеи. Тщеславные Габсбурги явно намеревались перещеголять Париж, застраивая Ринг архитектурными ансамблями и превращая его в сплошной Версаль. И повсюду розы, розы, розы, фонтаны, фонтанчики, фонтанищи! И жара, невзирая на прогноз синоптиков и мой шерстяной костюм.

Вена, называемая европейскими снобами приютом старческого помпезно-мемориального великолепия, смешного и скучного в своей провинциальной претенциозности, бодрила и радовала меня. Почему-то ее аллеи и бульвары еще более, чем родные — парижские, ассоциировались с фаэтонами, турнюрами, шляпками, а в тени старых каштанов мерещились девочки в белых гольфах, грациозно играющие в серсо, молодые франты в полосатых брюках и сдвинутых набекрень цилиндрах, спорящие о романах Золя, натурализме или экспериментах братьев Люмьер. А еще мелькали видения бордельчиков с пышнотелой фрау в атласных оборках, с рояльным бренчанием канкана и мопассановским представлением о плотском грехе.

В приемной адвоката Рихарда Зипуша было прохладно и пусто. Ровно в 11.00 секретарша назвала мое имя и еще какое-то, прозвучавшее невнятно. Однако на него прореагировал некий господин, ранее мной не замеченный и теперь устремившийся к адвокатским дверям. На пороге кабинета мы столкнулись, недоуменно посмотрели друг на друга и одновременно ринулись в дверь. Лишь задев меня плечом, мужчина пробормотал извинения и попятился, уступая дорогу.

Рихард Зипуш поднялся из-за стола с распахнутыми навстречу вошедшим руками, словно желая принять в свои объятия. Усадив нас в кресла, он долго листал какие-то бумаги и наконец попросил встать. Торжественным голосом адвокат прочитал завещание, из которого я поначалу поняла лишь то, что разделяю наследование с толкнувшим меня мужчиной, являющимся, как и я, иностранцем. Кроме того, в длинном перечне наследуемой собственности я уловила упоминание о недвижимости и банковских счетах. Закончив чтение, адвокат передал мне и господину запечатанные конверты: «Это личные послания завещателя к наследникам. Прошу ознакомиться при мне. Могут возникнуть вопросы».

Я села и не без дрожи в пальцах вскрыла конверт. Клавдия писала на французском с прелестной старомодной витиеватостью:

«Дорогая племянница! Богу и Вашей бабушке было угодно, чтобы мы остались чужими на этом свете. Да простит Всевышний наши заблуждения! Судьба же распорядилась по-иному. Вы и Мишель — единственные близкие люди, которым я могу оставить все, чем владела в земной жизни.

Смею рассчитывать на то, что Вы сумеете с уважением отнестись к моему имени, к прошлому моего дома и истории страны, которую я всей душой любила. Да будет благословенна Австрия! Да спасет и сохранит Господь Россию!

P.S. Несколько личных просьб: 1) распорядитесь деньгами, как сочтете необходимым. Дом же надлежит сохранить жилым, пока будет жив наш род. По пресечении такового завещаю владения фон Штоффенов отделу исторических ценностей Министерства изящных искусств; 2) прежде чем вступить в права собственности, прошу Вас навестить могилу наших общих предков, снабдив кладбищенские власти необходимыми финансовыми средствами для ухода за ней. Точное место погребения и чек на его поддержание прилагаются к завещанию. Мое тело будет покоиться рядом с телом супруга барона Отто фон Штоффена — человека высочайшей личной чести и мужества.

Не смею просить хранить светлую память обо мне. Посмотрите в свои васильковые глаза, милая Дикси, и они подскажут верный путь вашему сердцу.

Клавдия Штоффен, урожденная Бережковская».

Я оторвалась от послания и столкнулась взглядом с господином, оказавшимся моим дальним родственником, равно близким сердцу покойной и к тому же Мишелем, что по-древнееврейски означает «подобный Богу». Снова, как и в дверях, мы недоуменно-вопрошающе уставились друг на друга. Похоже, этого завещания никто не ждал.

Рихард Зипуш поспешил к нам с запоздалыми представлениями:

— Вы, кажется, незнакомы! Позвольте представить — Михаил Артемьев, дальний родственник Клавдии Бережковской по русской линии. Гражданин России. Дикси Девизо — представительница европейской династической линии. Гражданка Французской Республики. — Мы обменялись рукопожатиями.

— Теперь позвольте ввести вас в курс процедуры наследования, — продолжил адвокат. — Согласно последней воле покойной, вам предстоит совершить паломничество на могилу предков, находящуюся на… (он приподнял очки и поднес к носу бумагу) Введенском кладбище города Москвы. Однако прежде этого мой коллега должен просветить вас по поводу состояния финансов и недвижимости. После чего я получаю от вас необходимые документы (с каждым в связи с разницей гражданства и различиями в законодательстве я побеседую отдельно), доказательства обеспечения ухода за могилами на московском кладбище и оформляю все необходимые для вступления в права собственности документы.

Мы опять переглянулись. И тут я впервые услышала ужасающий английский моего родственника, обращенный к Зипушу со всей официальностью:

— Если я правильно понял, мы должны совместно с мадам (мадемуазель — поправил Зипуш) совершить поездку в Москву и обеспечить вас всеми необходимыми документами? (Я сглаживаю его ошибки, чтобы не искажать смысла.)

— Абсолютно верно. Вот список требуемых от вас удостоверений. Изучите и позвоните мне завтра. Ведь, насколько я помню, мы оформили вам визу на три дня? А этот список, уже значительно короче, для вас, мадемуазель. Также жду ваших вопросов и планов относительно осуществления паломничества. Напоминаю, все необходимые для передвижения из Австрии в Россию и обратно формальности, связанные с требованиями нашей коллегии, улаживаем мы сами.

…За массивными дверьми здания коллегии вовсю веселился июньский день.

— Мне кажется, нам необходимо поговорить. К сожалению, я остановилась в гостинице. Мы могли бы посидеть в кафе.

— Я тоже живу в маленьком отеле. Все устроил господин Зипуш и даже дал немного денег… — Он замялся.

— Тогда поищем место потише, — сказала я, истолковав его реплику о деньгах как заявку на некредитоспособность.

Из переулка мы попали к зданию университета и направились вправо по Рингу, присматривая удобное место.

На тротуарах и в скверах красовались вынесенные столики, и я нырнула в густую зелень, приметив непритязательное кафе среди буйно цветущей герани. Мы выбрали столик с краю, хотя все остальные были тоже свободны, и мой спутник, пододвигая металлический выкрашенный белой краской стул, больно задел ножкой мою щиколотку.

— Ой, простите!.. Я не думал, что стул такой легкий, и сильно размахнулся.

— Пустяки. — Я взяла у официанта карточку, чтобы предложить гостю блюда, но он отрицательно замахал руками:

— Кофе, только черный кофе!

— А мне — «вайс гешприц». Это белое вино пополам с минеральной водой, — объяснила я Мишелю. — Как вас удобней называть: Майкл, Мишель или, как там сказал Зипуш, — Михаил?

— Вообще у нас употребляют отчества — Михаил Семенович. Но мы же родственники, и лучше просто — Микки.

— Как? — удивилась я такому неожиданному сближению.

— Наверно, это слишком интимно или по-детски? Так звала меня бабушка, считая, что использует европейский вариант, — засмущался он.

— Ну, это было уже давно, — невинно заметила я. — Давайте лучше Майкл — как-то привычней, если вы предпочитаете говорить по-английски.

Не могла же я объяснить, что немолодой мужчина с такой внешностью и в таком костюме никак не может быть «Микки», пусть мне Зипуш даже докажет наше ближайшее родство. Он был, пожалуй, высок, но щупл и как-то скомкан. Ощущение зажатости, напряженности исходило прежде всего от умопомрачительного черного костюма с белой рубашкой и темным широким галстуком в полоску, будто он и впрямь собирался на похороны. Костюм был стар, хронически мят и обладал способностью притягивать мелкий мусор — зрелище не из радостных. Рубашка господина Артемьева вполне могла оказаться нейлоновой, во всяком случае, только в эпоху увлечения синтетикой носили подобные галстуки. Он, очевидно, подстригся перед самой поездкой и сделал это настолько неудачно, что форма головы под коротко снятыми, цвета красного дерева волосами казалась слишком вытянутой, а уши большими. Раздраженная старательно подчеркнутой невзрачностью кузена, я с удовольствием открывала в его внешности все новые несуразности. Но парфюм у «Микки» был неплохим, я даже могла бы поручиться за фирму «Диор», а ботинки он старательно прятал.

— Вы живете в Париже, Дикси? Это не слишком фамильярно? — Он посмотрел на меня виновато, словно задал на экзамене симпатичной студентке чересчур сложный вопрос.

Откуда мне было знать, что оборот «жить в Париже» имеет для русского подтекст анекдотического шика, граничащего с издевкой.

— Да, бабушка оставила мне небольшую квартиру на третьем этаже старого дома. Родители погибли в автомобильной катастрофе. Десять лет назад, — поспешила добавить я, заметив взрыв сочувствия в его глазах.

Он вообще смотрел очень внимательно, очевидно, из-за недостаточного владения языком, стараясь не упустить смысла и ловя каждое слово, как разгадку шарады. Я продолжала уже помедленнее:

— Мой отец был экономистом. Клавдию Бережковскую я видела только один раз в детстве, бабушка была с ней в ссоре по идейным соображениям. Я тоже хотела стать экономистом, но еще в колледже попала в кино.

— Вы — актриса?! — И снова та же интонация, что и в обороте «живете в Париже».

Господи, я просто пугаю собеседника своими выдающимися биографическими данными!

— Да, я киноактриса и живу в Париже. Поверьте, в этом нет ничего страшного, Майкл…

Он опустил глаза и задумался.

— Нет, это совсем не просто — быть актрисой и жить в Париже. Вы сильная женщина.

Я засмеялась.

— Потому что выжила в жизненной схватке в «капиталистических джунглях» и даже не сошла с ума?

— Да. Потому что остались сами собой. И ничего не изображаете.

— Откуда вам знать, какая я в самом деле? Может, жадная, злая, начну отсуживать вашу долю наследства…

— Я и так отдам, не надо судиться… Только ведь вы не возьмете.

— Конечно, не возьму. Да и вы не отдадите. Вы же еще толком не разобрались, Майкл, что там за богатства ожидают счастливых наследников… Вы состоятельный человек?

Не надо было его смущать, ведь уже понятно и без вопросов, что о «состояниях» он наслышан лишь из классической литературы и раздела светской хроники, если у них таковой есть.

— Наверно, да. У меня есть все, что нужно для жизни и работы. Теперь есть. Свобода-то ведь нам раньше только снилась… как и ваши Парижи, Вены…

— Вы были настроены против советской власти?

Он со вздохом посмотрел на меня, а в глазах толпилось столько ответов, что он не подобрал ни одного и лишь махнул рукой.

— Вот когда поселимся в нашем имении и вечерами станем пить чай по-соседски, я расскажу вам страшную сказку… Только зачем вам страшная?..

— Майкл, если не секрет, вы работаете в государственном учреждении?

— В государственном, российском… Посмотрите, как здорово! Я все рассматривал, рассматривал и лишь сейчас догадался! — Он кивнул на трехметровую пирамиду из герани. — Сделана пластиковая тумба с отверстиями, а внутрь насыпана земля. В каждую дырку посажен кустик — получилось цветущее дерево!

— Вы никогда не были за границей?

— Был. В Польше, в Словакии и даже в Югославии, когда там не воевали. А хотелось… Ух! Хотелось сюда, и в Париж, и в Стамбул, и в Женеву! Вы не знаете, какие у нас там, за «железным занавесом», любознательные люди водились! — И опять махнул рукой.

— Это тоже тема для вечернего чая в поместье? — поняла я.

Он благодарно улыбнулся.

— С вами очень легко говорить. Ведь с этим Зипушем я и двух слов не мог связать. А вы все понимаете, хотя я, конечно, варварски коверкаю язык. Учил, учил десять лет! Книжки читал, а говорить не приходилось… Вот только сейчас прорвало!

— Я никогда не учила языка специально, разве только в школе и колледже. Но приходилось много работать с иностранцами. И как-то сам появился английский, итальянский, немецкий. Конечно, плохо, не совсем правильно, но ведь главное: мы сидим и беседуем!

— Именно! Мы сидим и беседуем! — с удовольствием повторил Майкл фразу без ошибки и с осознанием невероятности обозначенного ею факта.

Когда он улыбался, лицо казалось славным и не таким уж мятым. А руки, теребившие салфетку с веселеньким пожеланием приятного аппетита, были просто великолепны.

— Знаете, Дикси, я смотрю на эту розовую салфеточку с наивной и стандартной для этих мест надписью, а мне хочется спрятать ее в карман и увезти — как воспоминание о другой цивилизации… Где люди считают друг друга людьми или хотя бы изображают это, черт подери!..

— Вы явно делаете успехи, Майкл. Наши упражнения в языке достигли таких высот, что мы можем решить, когда направиться в Россию. А главное — стоит ли это делать?

Стараясь понять смысл моей фразы, он прищурился.

— Вы сомневаетесь, стоит ли принимать всерьез последнюю волю покойной?

— Я, в сущности, не знала Клавдию. А московских родственников — тем более. Они вряд ли обрадуются, увидев какую-то чужую заезжую даму…

— Зря вы, Дикси. Никто не может, не имеет права оценить степень родства и близости между людьми. Для этого есть долг. Мы должны его выполнить. Возможно, это важнее для нас, чем для Клавдии и погребенных.

— Вы верующий, Майкл?

— Увы. Никак не получается. Хотел бы.

— Ладно. Вы меня как-то сразу уговорили. Но вначале взглянем на поместье, чтобы оценить великодушие нашего поступка, — я имею в виду паломничество ко гробам. — Я открыла сумочку, выискивая шиллинги. — Ну что, Майкл, до завтра?

— До завтра, Дикси. — Он поманил официанта и достал кошелек.

— Прекратите, вы в гостях! Здесь какие-то копейки. — Я дала официанту деньги и вывела кузена в аллею.

— Вы совершенно зря помешали мне расплатиться. У меня достаточно денег на питание и гостиницу. А ем я совсем мало. Сегодня прошел утром мимо музеев — везде билет стоит не менее 100 шиллингов. Так что сейчас растрачу весь свой обед.

— Боже, голод ради искусства! Какие возвышенные потребности! Завтра о вас напишут газеты! — Я закинула на плечо ремешок сумочки. — Пойдемте-ка лучше гулять. Надо смотреть живой город.

— Только, позвольте, гидом буду я, — предложил Майкл.

Никогда еще мне не приходилось шататься по переполненному цветами и солнцем городу под руку с человеком в похоронном костюме и скверных (я таки разглядела) зимних ботинках. На нас оглядывались венские бело-розовые праздно-внимательные старушки. Пусть думают, что я прогуливаю прибывшего из провинции дядюшку. Майкл вывел меня на Ринг и начал экскурсию.

Наверно, он основательно ознакомился с путеводителем, собираясь в эту поездку, — на меня посыпались имена архитекторов и даты.

— Здесь полно кафе, Дикси. В Европе кофе стал модным напитком после турецких войн. Великий композитор Иоганн Себастьян Бах написал даже «Кофейную кантату», где с юмором отразил это увлечение.

Майкл не замечал ни жары, ни нелепости своего вида. Солнце светило уже во всю мощь, и мне все трудней становилось изображать туристический энтузиазм. Не дойдя и до «Бургтеатра», я поняла, что таю в своем официальном костюме и узких туфлях.

— Посидим, я, кажется, утомилась.

— Простите, вы же все это знаете с пеленок! Я в эйфории, как провинциал, рассказывающий парижанину про Эйфелеву башню. Простите, Дикси! К тому же очень жарко… — Он обмахивал лицо прихваченным где-то рекламным проспектом.

Мы сели на скамейку у фонтана, возле которого фотографировались улыбчивые японочки. Одна из них поманила моего спутника и попросила запечатлеть ее с подругой на фоне розовых кустов. Великолепно. Я вспомнила о Соле и подумала, как позабавилась бы его «фирма», наблюдая за нашей прогулкой. Впрочем, достаточно родственной любезности и гостеприимства. Я старательно объяснила Майклу маршрут в метро до его отеля, находящегося аж у самого Пратера, старинного парка на окраине Вены, и мы распрощались.

В номере я с облегчением сбросила туфли и проверила душ. Все в порядке. Десять минут под горячей, а потом прохладной водой — и на диван, накручивать телефонный диск.

— Сол? Удивительно, что я застала тебя. Что? И высокая температура? Боже, гонконгский грипп в такую жару — ты просто феномен! У меня тоже интересная новость: я звоню из Вены, где получаю наследство какой-то неведомой тетушки.

— Шутишь!

— Честное слово!

— И много?

— Я не поняла, но в списке фигурировал дом под Веной и банковские счета. Только я не единственная наследница. Нас двое. Майкл, русский, он из Москвы.

— Что-что? Майкл из Москвы? Горбачев, что ли?

— Прекрати, не смешно. Обыкновенный, вполне нормальный человек. Только весь в черном.

Сол что-то быстро зашептал:

— Это я молюсь по-бельгийски и по-еврейски, на всякий случай. Ведь я, если честно, полукровка.

— Что, помогает от гриппа?

— Да за тебя, дуреха! Благодарю того, кто прислал к нам Майкла. Он женат?

— Фу, балда! Он старик и страшнее Квазимодо!

— Ну, тогда ты скоро станешь единственной наследницей, пляши, детка. Позвони Чаку, мне почему-то кажется, что его это может порадовать.

Я повесила трубку. Это мысль! Только немного рановато. Вот после завтрашнего визита в поместье, пожалуй, удивлю дружка. А на душе почему-то стало кисленько. От того, что назвала Майкла стариком и Квазимодо. Он, конечно, не красавец, но простодушен и мил. Да так по-детски радуется нашему буржуазному благополучию — салфетку хотел утащить… И что-то в нем есть еще, наверно, «загадочная русская душа»…

Засыпая, я думала о Клавдии и умоляла ее простить мне возможную непочтительность по отношению к ее любимому дому. Представляю я эти «уголки» замшелых провинциальных аристократов! Бисерные подушечки и портреты в позолоченных рамах, масса дорогого сердцу хлама… Клавдия, прости, я просто обожаю бисерные подушки и все-все, что оставила мне ты…

У места встречи нас ожидал коллега Зипуша, оказавшийся молодым человеком с пестрой шелковой «бабочкой» на нежно-розовой рубахе. Летняя Вена позволяет такие роскошества, особенно если у тебя новенький «гольф» и в плане — полуофициальная поездка за город. Светлый пиджак господина Хладека, аккуратно помещенный в целлофановый чехол, висел возле его сиденья.

Для поездки я надела полотняный брючный костюм цвета топленых сливок, очень идущий к моему загару, и деревянную бижутерию. Деревяшки украшали мою сумку и даже плетеные босоножки. Я заранее решила быть любезной с Майклом и сдерживать иронию по поводу дарованной собственности. Ангельской кротости дама и хороша! Чего стоят одни лишь волосы, небрежно прихваченные сзади косынкой! Ого! Да этот человек, на которого я не обратила внимания издали, оказался кузеном! Помощник Зипуша, Кристиан Хладек, встретив меня, замахал руками кому-то, и от газетных стоек отделился поджарый господин в новеньких ладно сидящих джинсах и затемненных очках в металлической оправе. Поздоровавшись, мы разместились на заднем сиденье.

— Вот, только что купил. Хамелеоны. Всю жизнь мечтал о хороших очках. У меня минус три, и когда я в самолете раздавил свои очки, то не только ослеп, но и онемел. Знаете, как-то слабеешь сразу во всех направлениях, если удар нанесен в самую больную точку.

— Поздравляю, удачная оправа, легкая. Вам идет, — покрутила я в руках восхищавшие Майкла очки.

— Теперь-то я вас наконец рассмотрю, а то в воображении осталась картинка, точно совпадающая с одной хорошо известной… — Он пристально посмотрел на меня через окуляры. — В очках то же самое. Это невероятно…

— Я похожа на вашу жену?

— Нет! — чуть ли не крикнул он. — Что вы, Дикси… Вы настоящая, я бы даже сказал, русская красавица — выставочный, редкий образец. Типаж и раритет одновременно… У нас есть актриса, на которую вы действительно похожи. Она много снималась, но я почему-то несколько раз видел ее по телевизору в одном эпизоде… Вы читали Дюма «Три мушкетера»?

— Не помню… Может, в школе… Но видела разные киноверсии.

— А у наших подростков это любимая книга. Все играют в детстве в мушкетеров. А возлюбленную главного героя д'Артаньяна зовут Констанция. Уф!.. Я не слишком быстро тараторю? Так у нас сняли телефильм, и эта Констанция, то есть актриса, на которую вы так похожи, погибает от яда Миледи…

— Ах, я, кажется, помню. Там еще охотились за какими-то подвесками королевы! И была злодейка-интриганка — любимая героиня хороших девочек. Так не ее я напоминаю?.. Майкл, вы меня огорчаете.

— Нет же, Констанцию. Это очень красивая актриса, поверьте. Она умирает, а герой в песне без конца повторяет ее имя — это очень трогательно снято…

— Ну, что вы застеснялись? От того, что любите детское кино? Или красивых актрис? Вы и сами похожи на одного французского актера.

— Знаю. На Пьера Ришара. Все говорят. Я поэтому так коротко и подстригся…

— Ну уж нет! — Я пригляделась. — Хотя… А когда отрастут кудри?

— Месяца через два.

— Жаль. Без них решить трудно. Может, купим парик?

Наш сопровождающий слегка повел ухом.

— Извините, что вмешиваюсь, я знаю хороший магазин. Видите ли, у моего тестя проблемы с волосами. Могу подвезти…

— Спасибо, господин Хладек, пока не надо. Мы подождем, — заверила я и покосилась на родственника. Точно, похож. Но очки идут.

В лицо дул чудесный ветер загородных странствий — пикников, интимных вылазок в альпийские отели, визитов в летние дома… Почему-то от искреннего восхищения Майкла и явного блеска в глазах Хладека меня обожгло сожаление, что качу я куда-то по деловым вопросам с малоинтересными спутниками, прожигая чудесный день, пуская его по ветру, как кольцо сигаретного дыма. День своей все еще молодости, все еще женской власти… Где ты, Чак?! Вот бы запереться вдвоем в одном из этих уютных домиков, что мелькают по краям дороги. Распахнуть ставни солнцу или расположиться на балконе, если он позволяет, — вон как тот — весь в цветах и плюще. Увы…

Смешно все же играть в «сюрприз» — придумывать неожиданную радость, заранее своим опытным животом чуя очередной нелепый розыгрыш. Поместье баронессы наверняка окажется обветшалой фермой, претендующей на роль заброшенного замка. Я усиленно накачивала холодный скепсис, тайно надеясь, что двойной обман сработает — я задобрю судьбу смирением и буду вознаграждена.

Мы давно ехали по юго-западному шоссе, минуя деревеньки с еще цветущими кое-где садами. На холмах и пригорках, среди лесных кущ, описывая круги вслед нашему движению, двигались соборы и монастыри в гордом одиночестве или окруженные толпой строений под красной черепицей. Майкл изучал трепетавшую на ветру карту, пытаясь справиться с разлетом ее крыльев, а Хладек тем временем, чуть поворачивая голову и кривя в нашу сторону рот, вещал какие-то исторические байки. Очевидно, о замковом строении, что осталось позади с левой стороны. Я оглянулась — действительно внушительная архитектура, а над затейливой многоскатной крышей возвышается круглая светлая башня.

— Простите, я прослушала, оттуда сбрасывали неугодных жен? — тронула я за плечо Кристиана.

Он захохотал.

— Фрау Девизо, вы запуганы романтическими кинофильмами. Еще вспомните Дракулу или Синюю Бороду! Я лишь сказал о том, что дед барона фон Штоффена, в течение пятидесяти лет сочинявший научный труд о земельных реформах в Австро-Венгрии, был настигнут революцией в самом финале. Когда он наконец сумел сформулировать программу, способную превратить его родину в сплошной Эдем, империя рухнула. Ученый поднялся на башню…

— Привязал труд себе на шею и кинулся вниз… — с трагической миной закончил Майкл.

Я сидела как громом пораженная. Шутка кузена по поводу реформатора не тронула меня, зато этот дом! Боже, что за вопиющее невежество! Ведь имя правоведа и реформатора барона фон Штоффена нам талдычили еще в школе, а в колледже я даже писала критический трактат о его экономических заблуждениях.

— Как известно, революция круто разделалась с имперскими аристократами. А вот поместье Штоффенов сохранилось благодаря научному авторитету этого самого утописта-ученого, — пояснил слегка обиженный выходкой Майкла Хладек.

— Но почему мы проехали замок? — обеспокоилась я, провожая взглядом рекламную картинку тура по Австрии — внушительный холм с историческим памятником на макушке.

— Здесь довольно сложный въезд в имение. Эти феодальные заморочки, наивное стремление сбить со следа так же, как стены и рвы, бдительно сохраняются наследниками. Поверьте, иногда доходит до абсурда. — Хладек, казалось, забыл о руле, сидя к нам вполоборота. — Представляете, в одном из старинных владений мне пришлось демонстрировать наследнику выгребные ямы XVII века! Хозяева даже не пожелали установить водяной смыв! Видите ли, именно в таком туалете они чувствовали подлинный дух истории!

Мы все же добрались, петляя по серпантину среди холмов, покрытых празднично обновленной, радостной зеленью.

— Обратите внимание, остатки каменных ворот, а теперь металлические. Вы, господа, въезжаете в собственные владения. — Хладек сказал пару слов крепкому господину в форме охранника, и тот отворил ворота в широкую затененную старыми кленами аллею. — Должен вас предупредить: хотя само строение и детали обстановки имеют подлинную историческую ценность, хозяйство очень запущено. Чета баронов пользовалась лишь левым крылом, обходясь прислугой из трех человек.

— Еще бы, реставрация такого памятника старины зачастую не под силу целому государству. — Майкл задумался, по-видимому, о своих российских проблемах.

— Нет, семейство Штоффенов отнюдь не считалось бедным. Вам еще предстоит ознакомиться с состоянием финансов. Весьма, весьма недурно. Все вклады сделаны в надежные швейцарские банки. Да и сама недвижимость! По оценке специалиста, в этом доме находятся картины на баснословную сумму, но, увы, по воле завещателя вы не имеете права распродавать имущество.

Миновав подъездную аллею, мы остановились на вымощенной камнем площадке перед центральным входом в замок. Четырехэтажный дворец — миниатюрное подобие Версаля, — несмотря на очевидную запущенность, выглядел столь величественно, что я на мгновение зажмурилась. Открыла глаза: тьма рассеялась, а замок стоял.

Конечно же, ненормальность реальности, абсурдность факта должны иметь меру, чтобы поместиться в смятенном, сбитом с толку сознании, не рискуя сдвинуть его с места. Не так-то просто, вытащив счастливый билет в фантастической лотерее, сохранить здравомыслие. У меня перехватило дыхание, как при падении в воздушную яму.

— Ущипните меня, пожалуйста, кузен, не стесняйтесь, — шепнула я, пододвигаясь к нему.

Сильные пальцы клешнями впились в мою ляжку. Я громко ойкнула.

— Ну, это слишком!

— Спасибо, у вас приятное сопрано, — сказал Майкл. — Подействовало на меня, как нашатырный спирт. Что-то голова идет кругом.

Его и вправду шатало.

— И поэтому вы вырвали у меня кусок кожи! — Я демонстративно поморщилась, потирая больное место.

— Простите, Дикси. — Майкл взял меня за руку. — Со мной что-то происходит. Наверно, в меня вселился дух воинственного предка. — Он вытянул вперед руки и размял кисти. — Согласитесь, такое случается не каждый день.

Я снова удивилась породистой узости его ладоней и длинным гибким пальцам с ухоженными ногтями.

Разбитый по образцу Версальского или Шенбруннского, парк каскадами спускался к реке, являя щемяще трогательную картину запущенности. Если бы мы созерцали все это осенью, а не под летним игривым, все обращающим в веселье и радость солнцем, тоска увядания сразила бы нежную душу. Но сегодня здесь витали другие настроения.

Некогда бархатистые газоны превратились в дикие лужки, скрыв под мощной порослью бурьяна затейливые клумбы. И что нам до пропавших роз, если везде в веселой беспородно-наглой зелени желтеют россыпи золотисто-звонких лютиков! А кусты и деревья, выстриженные в былые времена, как пудели-медалисты, разлохматились в небрежном волюнтаризме, интригующе скрывая части каменных статуй. Отлично, что фонтаны заросли кустами лопуха и цикория: так легче осознать их присвоение, как и белокаменной лестницы, утерявшей фрагменты резных перил.

У главного входа в дом, открытого по случаю нашего прибытия, собралась прислуга численностью в три человека. Старики улыбались и кланялись, напоминая о том, что всеми ими надлежало управлять и, конечно, за это платить.

Я представила, как выглядели мы, их новые хозяева, принятые, очевидно, за супружескую пару, — элегантная дама «из современных» и эксцентричный господин в белых абсолютно новых спортивных тапочках, топчущийся на месте с растрепанной картой в руках.

Хладек представил нам дворецкого — Рудольфа Фокса — высокого сутулого старика с седыми полубаками. Рудольф говорил только по-немецки, и Хладеку пришлось переводить для Майкла его комментарии в ходе экскурсии по дому. Зря они старались — Кристиан и старик. Я время от времени сталкивалась с кузеном взглядом и могу поклясться — ничегошеньки он не соображал и сразу бы засыпался, спроси я его, соседствует ли «лаковый кабинет» с «синей гостиной». О стиле и именах мебельных мастеров и думать не приходилось. До того ли! Ведь на стене висели мужской портрет школы Рафаэля, пейзаж Буше, какая-то библейская сцена Вермеля и куча еще чего-то, что никак не хотело втискиваться в голову.

— О-о-о! — Стон раздался из музыкальной комнаты, и мы, бросившись туда, застали Майкла над распахнутым музыкальным инструментом типа урезанного и растолстевшего фортепиано.

Я, возможно, после специальной подготовки отличу клавесин от клавикордов, но вот с лету определить «породу», класс, возраст, а главное, происхождение инструмента, по-моему, дано не всякому. Майкл оказался из них — из тихих шизиков, обмирающих над куском старого дерева, начиненным струнами. Было похоже, что мы стали свидетелями неожиданной встречи с возлюбленной — кузен то подбегал к украшенному инкрустацией ящику, нежно гладил его, очерчивая формы, то отступал, склонив голову к плечу и блаженно улыбаясь. И вдруг в страстном порыве прильнул к клавиатуре, пробежав по ней своими легкими пальцами. Он наигрывал что-то колокольчато-льющееся, шутливое, стоя, запрокинув лицо и растворяясь в звуках. Майкл блаженствовал, забыв о нас.

Хладек пожал плечами.

— Господин Артемьев, видимо, музыкант?

— Да, и отличный! — гордо выдала я мгновенную импровизацию.

Улыбка блаженства не покидала Майкла всю нашу дальнейшую экскурсию, а губы шептали имя великого мастера, изваявшего сей музыкальный шедевр. Я поняла, что как собеседник он потерян, и взяла под руку Хладека.

— Кристиан, возможно, на сегодня достаточно? Нам бы хотелось взглянуть на жилую часть дома. Масштабы необходимой реставрации и нашего везения, по-моему, ясны.

— Ну что вы, госпожа Девизо! Вы не видели, на мой взгляд, самого забавного. Пропустим в самом деле анфиладу гостевых комнат… Ах, это чудесный двусветный бальный зал! Обратите внимание на роспись потолочного плафона! Нужен хороший мастер-реставратор, но ведь, в сущности, вы завладели сокровищем!

— Еще нет. Пока не выполнены кое-какие нравственные и формальные обязательства.

— Вот! — Хладек распахнул дверь в большую комнату. — Мне приходилось бывать в королевских резиденциях, и я утверждаю — здесь все выдержано на уровне. И даже немного, если позволите, кичливого желания перещеголять… Этот балдахин вишневого шелка украшен позолоченным фамильным гербом, а обивка стен сохранила его элементы, смотрите — стальное поле заткано золотыми лютиками, а в центре — источник! Вальдбрунн — так, между прочим, называется это имение. Вы поняли? У императора резиденция Шенбрунн — «Прекрасный источник», у барона фон Штоффена — Вальдбрунн — «Лесной источник». Скромнее, но на уровне. — Он значительно поднял брови. — Рудольф утверждает, что источник здесь действительно был еще до первой мировой войны.

Майкл, пропустив историческую справку, к моему удивлению, живо заинтересовался колоссальным, абсолютно музейным ложем. Сняв очки, он что-то разглядывал в складках бархатного балдахина.

— Не трогайте! Мы же погибнем в двухвековой пыли, — попыталась я оттащить от кровати кузена.

— Смотрите, бархат заткан крошечными лютиками и перекрещенными шпагами! Это очень древнее рыцарское отличие, берущее начало еще от крестовых походов.

— Майкл, честное слово, я не подозревала наличия у человека в столь новых брюках и обуви подобного интереса к старине, — поддела я его шепотом.

И мой кузен покраснел, застенчиво ощупав свои джинсы, будто ему намекнули на расстегнувшуюся ширинку. Он явно забыл о себе и своем костюме. Да, в самолюбовании этого мужичка не упрекнешь — надо же так подстричься! — с ехидством разглядывала я затылок, покрытый низкими каракулевыми завитками, как у щенка ирландского сеттера.

Хладек, уже почти отказавшийся от помощи молчаливо следовавшего за нами дворецкого, перекинулся с ним несколькими фразами, и старик вновь с гордостью возглавил «туристическую группу». Мы покружили по коридорам и комнатам, и наконец дворецкий торжественно распахнул часть полукруглой стенки, оказавшейся дверью.

— Сейчас мы поднимемся с вами на башню. Она называется Вайстурм, что значит Белая. Когда-то башня светилась белизной, паря над окрестностями. Это самое высокое место в юго-западной провинции, о чем свидетельствует уже двести лет поднимаемый над Вайстурм вымпел… — Рудольф вздохнул. — Камни, конечно, со временем потемнели.

Внутри большой круглой, похожей на маяк, башни вилась металлическая лестница с основательными, но слегка подрагивающими под рукой перилами. Первым, несмотря на возраст, двинулся дворецкий, дальше мужчины любезно хотели пропустить меня, но я уступила эту честь Хладеку. Замыкающим процессию оказался Майкл.

Стены башни, сложенные из огромных камней, когда-то были выбелены, но от побелки остались лишь шелушащиеся лишаи, соседствующие с зелеными пятнами плесени. Пахло, как в колодце, сыростью и пустотой. Вдобавок Хладек сообщил со слов дворецкого о поселившихся в перекрытиях колониях летучих мышей. Ступеньки не казались мне очень надежными, особенно в тех местах, где гигантские поддерживающие их костыли свободно ходили в каменных лунках. Чем выше мы поднимались, тем больше молчали. Шутить уже не хотелось, шедший впереди старик тяжело дышал.

— Может быть, нам лучше вернуться и оставить эту цирковую программу на следующий раз? — предложила я, заметив, что при взгляде вниз, в уходящую гулкую темноту, к горлу подкатывает тошнота.

— Ну что вы, Дикси, это же так интересно! Старик шагает, как бойскаут, а вы хнычете, как кисейная барышня. Не портите нам удовольствия, — прошипел кузен мне в спину.

«Ах, так! Я всегда знала, что горькое лекарство лучше пить залпом», — подумала я и оттолкнула Хладека.

— Извините, я вас немного потревожу! — Кристиан недоуменно прижался к стене, и мы, с трудом разминувшись в тесных объятиях, поменялись местами… Со словами: «Извините, господин Рудольф! Я бы хотела поскорее выбраться на свежий воздух!» — я обошла дворецкого.

Старик мужественно прислонился к поручням, пропуская меня у стены, и я почувствовала запах «Кельнской воды», которую таскал с собой по полям сражений Наполеон. «Неужели этот старикан — бонапартист? Боже, какой сегодня век?» — металось в голове в то время, как ноги, перемахивая через две ступени, несли меня вверх. Не задумываться и не смотреть вниз — вот и весь секрет храбрости. То есть искусственно взбодренная дурость, пренебрегающая опасностью.

Уф!! Прямо из люка я вынырнула на круглую площадку величиной с танцевальный пятачок в тесном ресторане. Каменный пол, шесть прямоугольных колонн с зубчатым верхом чуть выше человеческого роста, соединенных металлическим парапетом, и длинный флагшток, на верхушке которого трепетал желтый вымпел с изображением башни и какими-то цифрами. Переводя дух, я прильнула к барьеру и, вцепившись в поручни, отпрянула назад — голова кружилась, в висках стучало. За спиной, мягко придерживая меня «бесконтактным» объятием, кто-то стоял.

— Майкл! Вы напугали меня.

— Это вы устраиваете представление — летите как сумасшедшая! Каково мне — подумают, что хочу избавиться от сестренки и стать единственным наследником! Следи теперь за вами и следи, а то и под суд загремишь!

— А это идея! У вас еще есть пара секунд, пока появятся наши друзья. Смотрите, совсем просто, — я прислонилась спиной к парапету и запрокинула вниз голову. — Толкнул ненароком — и остался полным хозяином!

— Идиотские шутки. — Майкл резко дернул меня за руку и строго посмотрел в глаза. — В вас поразительно сочетаются взрослость и инфантилизм. Вы не успели растратить детство, Дикси…

— Просто бешусь от радости! — Я воздела руки и закружилась в потоке ветра, развевающего мои волосы, над холмами, лугами, над неоглядным, до закругляющегося горизонта, цветущим миром.

Мимо нас стрелой проносились ласточки.

— И почему люди не летают? Майкл, вы должны знать, — отчего люди не летают как птицы? Вот так бы вздохнуть глубоко-глубоко, встать на цыпочки…

— Вы читали Чехова? — Голос его прозвучал глухо.

Он сидел на корточках, прильнув спиной к каменному столбу и сжав ладонями голову. На мизинце, прицепившись дужкой, болтались новые очки. На верхней губе выступили капельки пота.

— Не открывайте глаза, господин Артемьев, у меня есть нюхательный карандаш с ментолом. Вот так, вдохните поглубже, — засуетился над ним подоспевший Кристиан.

Майкл отклонил голову — он решительно не хотел запускать свой крупный нос в ингалятор Хладека.

— Пустяки. Я давно не бегал. Уже все прошло. — Он встал и склонился над барьером, будто так легче дышалось.

— Хорошо еще, я догадался отослать старика вниз. Он признался, что уже десять лет не забирался на Вайстурм… Красота! — огляделся вокруг Кристиан. — А у меня два деда, и оба — не бароны, — вздохнул он, сразу погрустнев.

Наверно, все время думает, почему это ему — бойкому, расторопному, смышленому, с этаким бежево-розовым шелковым бантиком у воротничка — не везет. А фартит черт знает кому — российскому недотепе, купившему вчера джинсы на дешевой распродаже, и дамочке, которая и без того одним своим прекрасным местом может подцепить любого музейного аристократа.

— А у вас, Дикси, наверно, шесть цилиндров. Неслись вверх, как Анита Экберг в «Сладкой жизни»… — проворчал Майкл, отдышавшись.

— Ну вот, поняла, вы похожи на Мастрояни, когда он изображает чудаков! Ну, знаете, таких растерянных, чудаковатых гениев, — обрадовалась я.

— Последнее точно про меня… — Майкл грустно улыбнулся и опустил близорукие глаза.

— Ну ладно, господа, будем считать экскурсию завершенной! — Хладек радовался, словно речь шла о его наследстве. Наверно, он получает приличный процент от подобных операций. — Я могу помочь спуститься кому-либо из вас? — Чувствуя себя юным и спортивным, он победно посмотрел на обалдевших «хозяев».

— Отнесите, пожалуйста, меня вниз, — попросил Майкл. — Фрау Девизо вы не понадобитесь. Она собирается воспользоваться прорезавшимися крыльями.

Майкл совершил прощальный панорамный обзор своих владений и подмигнул мне.

— А знаешь, сестренка, как шутка эта история с наследством не так уж плоха. И главное, в качестве барона я начинаю себе нравиться.

3

Еще в замке мы подумывали о том, чтобы отметить это событие вечером в ресторанчике, но по дороге я не в шутку размечталась о кровати. Нет, не в смысле сексуальной разрядки — об одиноком спокойном сне в своем довольно комфортабельном номере.

По-моему, предложение разойтись по домам мужчины встретили с облегчением, и мы расстались возле оперного театра. Майкл нырнул в метро, я, отказавшись от услуг весьма огорченного этим обстоятельством Кристиана, остановила такси и через пятнадцать минут плескалась под горячим душем. От этого занятия меня оторвал настойчивый телефонный звонок.

— Сол?.. Вытащил меня из ванны, зануда… Что случилось? Ах, да, я и забыла. Ты бы обалдел — сказочный замок! Конечно, весь в «пыли веков», но Буше, и Рембрандт, и прочие исторические раритеты целехоньки! Спасибо, хотя еще рано поздравлять. Теперь мы должны с кузеном отправиться в Москву. Представляешь, удовольствие? Нет, вовсе не противный. Квазимодо тоже умел вызывать расположение дам, особенно в исполнении Энтони Куина. Что? Погоди, Сол, я хотя бы оботрусь и присяду, на редкость сногсшибательный день…

Я воспользовалась паузой, чтобы быстренько отреагировать на фразу Сола. Но соображать сегодня мне, видимо, было противопоказано. Усевшись на диван, я тупо уставилась в трубку: Соломон уверял, что надо заснять всю эту историю с наследством, которой я должна придать романтический характер.

— И к чему вам такое? Убеждена, что это совсем не тот случай. Наследство, конечно… Но, понимаешь… Что значит «не обязательно заходить далеко»? Какова вообще моя задача: совратить Майкла, скомпрометировать, убрать с дороги или просто оставить с подарком нереализованной страсти на всю жизнь?.. Не знаю, сколько ему лет…

— Посмотри в паспорт. Да это и неважно, — горячился Сол. — Вообще это уже детали, которые заиграют сами, когда ты выстроишь основное действие. Понимаешь? Этот мужик заинтересовал «фирму». Может выйти отличный сюжет. От тебя ничего не требуется — дай ему почувствовать свою заинтересованность. Женскую тягу… А я вылетаю.

— Постой, у него, кажется, послезавтра кончается виза.

— Тогда приготовь на завтра что-нибудь горяченькое. Да нет, ты не поняла — ни в коем случае не постель. Речь идет о лирическом чувстве… А значит, тянуть и тянуть, пока не взвоет.

Я в задумчивости повесила трубку. То им подавай грязный бордельчик, то «Лебединое озеро». Кстати, что у нас сегодня в опере? Пролистала газету, задержавшись над объявлениями о концертах. Нет, лучше в оперу. «Травиата», старенький спектакль с молодежным составом. Сойдет. Я отыскала в справочнике отель кузена.

— Майкл? Это Дикси. Ах, извините! Можете обтереться, я подожду. Весь в мыле? Хорошо, даю пять минут. — Вытащила мужика из-под душа. Конечно, ему до своей гостиницы ехать дальше, да еще на метро.

— Алло! Блицпомыв российского аристократа и австрийского барона завершен? Вы в самом деле успели ополоснуться? А если так, то пора надевать фрак. Нас ждут в опере.

Вместо восторженных благодарностей я услышала растерянное мычание.

— У вас уже назначено свидание? Или вы не прихватили бабочку?

— Как вы догадались? Я хотел… но, думаю, зачем… Разве нельзя пойти в моем черном костюме?

— Отлично. Этот черный костюм как раз для «Травиаты». Спектакль идет без возобновления двадцать лет — так сказать, патриарх сцены. В ложу бенуара не пойдем, а то задохнемся от пыли.

— Вам действительно мой костюм показался таким старым?

— Признайтесь, что вы придерживаете его для посещения похорон.

— И свадеб!

— Жуткая фантазия! Ну, хоть на собственной свадьбе вы были…

— Я был в нем. Костюм я приобрел к собственной свадьбе восемнадцать лет назад! Это имеет отношение к визиту в оперу? — заметно взвинтился он.

— Имеет. Я срочно должна отыскать свой подвенечный наряд. Жаль, в Париж слетать не успею… Ладно, времени совсем мало. Встречаемся у центрального входа того самого здания, которое вы полтора часа назад определили стилем исторического ренессанса. Постарайтесь меня узнать — я буду в декольте и с клешней краба на шее.

Опрометчивое заявление насчет декольте… Вечернее платье я, конечно, прихватила — таков уж «джентльменский набор» путешествующей парижанки: одежда для любви, одежда для удовольствия, одежда для развлечения с любовью и удовольствием. Но мой вечерний туалет был не из тех, что попадают в описания светской хроники. Для «Травиаты» и гида русского кузена сойдет. А вот будут ли билеты? Туристический сезон в разгаре, правда, спектакль старый. Я забивала себе голову глупостями, нарочно отодвигая необходимость обдумать указания Сола, сводящиеся к следующему: заморочить мужику голову, но не тащить в постель. Ну что же, два дня в таком режиме я выдержу, а потом вернусь домой и позвоню Чаку.

Майкла я увидела сразу. Его невозможно было не заметить среди респектабельных людей, толкущихся у входа. Некоторые дамы умудрились накинуть меха. Мои плечи были абсолютно голы. Правда, небрежно через одно из них переброшен шелковый кружевной платок, такой огромный, что тяжелые кисти чуть не волочились по мостовой. В него можно будет закутаться и двоим, если вдруг после спектакля выпадет снег. Черное кружево, черное, гладкое, удлиненное платье с открытыми плечами и будто свалившимися с них длинными рукавами. В качестве украшений, конечно, жемчуг — скромно и прилично. Рядом с таким кавалером не стоило привлекать к себе внимание. Но когда я выпорхнула из такси, чуть не прищемив дверцей кисти платка, на помощь мне бросились сразу два господина из ряда приличных вечерних прохожих, и стоило моему глазу лишь слегка стрельнуть легкомыслием, оба они, не раздумывая, последовали бы за роскошной незнакомкой.

Увидев меня, Майкл рванулся, как собака, ожидавшая хозяина, и разве что не завизжал от радости. В его руке был маленький ирис на длинном стебле.

— Вот, не знал, какие цветы вы предпочитаете.

— Камелии. Естественно, сегодня — камелии!

— Фу, дубина, — искренне огорчился он, хлопнув себя по лбу и взъерошив едва поднимающуюся над ним волнистую поросль. — Дюплесси украшала этими цветами себя и свои покои в любое время года, даже когда стала больна, бедна и нелюбима… — Он вдруг в недоумении уставился на мою шею. — А где крабья клешня?

— Пошутила. Это амулет, влияющий на скорость передвижения. С его помощью я одолела сегодня Белую башню. Но, видимо, в опере бега отменяются.

— Со мной ни в чем нельзя быть уверенным. Ведь упустил же я из виду камелии!

— Майкл! — Я схватила и сжала его руку, тоскливо заглянув в глаза. — Майкл! Это невозможно забыть! Нет, не про камелии. Про наш замок! Теперь мы сможем украшать свои покои чем захотим — клавесинами, ирисами, камелиями!

Мы радостно засмеялись и обнялись, как играющие дети.

— Дикси, постойте! Смотрите сюда. — Майкл за руку оттащил меня на край тротуара и восторженно уставился на фасад оперы. — Видите? Лоджии украшены фрагментами из оперы Моцарта «Волшебная флейта». Здание начали строить в 1861 году — как раз когда в России было отменено крепостное право, то есть практически рабство! А пять скульптур наверху аллегорически изображают пять муз искусства. Вы знаете, какие это музы, Дикси?

— Что за экзамен, Майкл! Я всего лишь киноактриса и знаю Аполлона, Бахуса и Венеру.

— Это музы Грации, Комедии, Фантазии, Героики и Любви! — торжественно доложил Майкл. — А вам не кажется…

— Кажется, что мы опоздаем на спектакль, — оторвала я его от интересной лекции, направляясь в кассу.

К счастью, аншлаг явно не намечался. Но места остались самые дорогие или неудобные. Майкл приуныл у плана зрительного зала с указанием цен над каждой зоной.

— Дикси, мне так хочется погулять по Вене, честное слово! «Травиату» я хорошо знаю… — взмолился он.

— Что, жадничаете, кузен? Пожалуйста, ложу номер 7, — сказала я кассирше.

— Постойте, что вы делаете! Я купил эти очки… Ах, зачем я только подошел к прилавку с джинсами! Там, прямо у моего отеля целый базар дешевых вещей… — заметался в панике некредитоспособный наследник поместья.

Я расплатилась и торжественно повертела перед носом кузена билетиками.

— Во-первых, мне хочется покутить (мелькнула мысль приложить эти билеты в «финансовый отчет» Солу), во-вторых, нельзя сидеть в таком костюме, как ваш, где-нибудь на галерке. А в-третьих, это серьезно — я теперь чертовски богата!

— Перестаньте, перестаньте, Дикси! Вы спугнете фортуну. Мне все время кажется, что вот-вот сообщат о какой-нибудь ошибке… Ведь все это не может произойти со мной… Я — неудачник. И это известно всем.

— Ничего себе! Мне кажется, мужчины, глазеющие сейчас на вашу даму, думают обратное! Вы даже не оценили мое платье…

— Платье, платье… Чудесное платье, — рассеянно озирался вокруг Майкл, пока мы поднимались по широкой парадной лестнице, миновав роскошное фойе с буфетными столиками, на которых среди ваз, полных разнообразной фуршетной закуски, красовались ведерки с шампанским.

Мне приходилось крепко держать под руку кузена, кидавшегося в стороны, как выведенная на прогулку собачка. То его интересовали витрины с театральными костюмами, то чьи-то балетные туфельки под стеклом или дирижерская палочка.

— Боже, эту палочку держал в руке сам Густав Малер! А это партитура Герберта фон Карояна!

— Майкл, мы вернемся в перерыве. Здесь устраивают ужасно длинные антракты, чтобы гости успели опустошить буфет и проштудировать всю историю венской оперы и австрийской музыкальной сцены.

В ложе мы оказались одни. Бедняга Майкл вконец расстроился бы, смекнув, что наши билеты стоили его очков, джинсов, туфель или неплохого ужина на двоих. Мы чинно расселись и переглянулись. Внизу, в партере, среди пестрого ковра вечерних платьев с порхающими над ним мотыльками вееров, словно побитые молью плеши, зияли пустые кресла. Зато галерка — верхний балкон, стоячие места на котором стоят всего двадцать шиллингов, — ломилась от студенческой братии, путешествующей налегке — без денег и багажа.

— У вас странные духи, — принюхался, пододвигая ко мне кресло, Майкл.

— А у вас — странное чувство юмора. Это моющая жидкость с дустом, которой опрыскивают ковры. Приблизьте-ка свой натренированный нос вот сюда. — Я подставила шею. — Что?

— По-моему, «Коко Шанель». Только вы явно не злоупотребляете духами.

Я прищурилась на моего загадочного спутника.

— И Буше вы узнаете с полувзгляда, и Верди любите, и клавесины, и Феллини вам известен, и в парфюмерии вы спец. У самого тоже одеколон от Кристиана Диора, и очки себе выбрали не самые плохие. А костюмы такие вам специально выдают в КГБ, чтобы дурачить легковерных иностранцев? Мол, мы, российские ребята, — консерваторы, скромняги.

— А вам неплохо известны наши нравы, — усмехнулся он. — Любите фильмы про Джеймса Бонда и русских шпионов?

Нет, ни за что не проговорюсь, что уже лет пять дружу с российской эмигранткой из Риги, и знаю куда больше о его родине, чем успела выложить.

— Вот, кажется, начинают! — Он подался вперед, разглядывая дирижера, поклонившегося публике.

Люстры медленно погасли, свет рампы упал на занавес, а в оркестре уже зарождалась и росла, набирая мощь, нестареющая, щемяще знакомая музыка. Кузен замер за моим плечом, и стало ясно, что в подобном священном самозабвении он собирается провести весь спектакль.

Вот наказание-то! Придумала на свою голову! Вместо того, чтобы пошататься по вечерним улицам, посидеть в ресторанчике, наслаждаясь дурманом мужского внимания… Хотя не так уж и плохо, когда ловишь на себе женские взгляды. Нет, не те, лесбийско-призывные, а обычные — завистливые, изучающие, бабьи. Конечно, это от комплекса одиночки. Или вот когда сопровождаешь такого кавалера. А если рядом, допустим, Чак или кто-нибудь из его плейбойской породы, бедняжек-завистниц просто жалеешь от широкой барской души!

…На сцене вовсю гуляет «полусвет» — хохочут и поют подвыпившие гости Виолетты, сияют свечи, звенят бокалы, ломятся от бутафорских яств и цветов шикарные серебряные вазы. За хором, изображающим нарядную публику, ходуном ходит матерчатый задник вместе с нарисованными на нем колоннами и окнами. На авансцену выдвигаются герои для исполнения дуэта, оба с бокалами в руках и хорошо заметным под игривой непринужденностью волнением. Они совсем молоды, и я вижу, как сверкают в лучах прожектора глаза певицы. Ее голос рассыпается хрустальными колокольчиками, а рука, протянутая Альфреду, слегка дрожит. Да она влюблена! Меня не проведешь — эта девочка без ума от своего партнера. Парень совсем не плох, и если бы не грубый сценический грим, придающий его облику нечто гомосексуальное, не эти алые губы и подведенные глаза, он мог бы, наверно, вызывать какие-то чувства… Я прислушалась — в голосе певца звучала подлинная мужественность. Что это меня сегодня так и тянет на лирические размышления? Я заглянула в программку — у исполнителей разные фамилии. Значит, только любовники. Мне захотелось поделиться своими впечатлениями с соседом. Майкл сидел вполоборота к бархатному барьеру чуть сзади меня, так что я не видела его лица.

— Господин Артемьев, Майкл! — шепнула я.

Никакого ответа. Может быть, русский гость уснул, утомленный впечатлениями и музыкой? Я насторожилась. Нет, слушаем, чуть посапываем… Что это? Или я ослышалась? Из уст Майкла вырвалось возмущенное хрюканье. Солист не взял верхнее «до»? Или у хористки стрелка на колготках? Я оглянулась. Майкл покраснел, как школьник, уличенный в списывании.

— Оркестр очень приличный, хотя в программе сказано, что сегодня занят почти сплошь молодой состав. Дирижер крепкий, педантичный, но без полета. Хотя, возможно, еще оперится. Легкость, свобода чаще всего приходят с опытом… И солистка вполне тянет. Пусть не добирает вокала, зато хорошенькая, и что-то живое в глазах, вроде даже влюбленность…

— А по-моему, жуткая архаика! Так и несет нафталином. Заметили, бедняжка Виолетта чуть не завалила кулису. Все дрожит, качается, и такая пыль витает, ведь в софитах все видно! — Мне почему-то стало обидно, что Майкл заметил влюбленность актрисы.

— Вы киношница. Там, конечно, все чище, натуральнее. Документ крупного плана. Точность детали. А вот возьмите дотяните эту концовку в дуэте… Хорошо! Молодцы, чисто, точно! — Он захлопал как раз в нужный момент, на долю секунды опередив зал.

Вообще создавалось впечатление, что Майклу, как по сценарию, было известно, где ставить точки, где замереть, а где и пошептаться.

— Дикси, — шепнул он мне в щеку, — откуда такое имя? «Dixi de visu» — это же что-то похожее на латинскую фразу, означающую «высказывание очевидца», если не ошибаюсь.

— Ну, вас ничем не удивишь. Девизо — фамилия моего деда, француза. И отец, конечно, как человек чрезвычайно начитанный и окончивший с отличием несколько учебных заведений, не мог удержаться, чтобы не назвать своего ребенка Дикси. С юмором у него было неспокойно. Вообще Эрик шутить не любил и другим не давал.

— А Дикси Девизо вышло очень красиво. Хорошо, что не родился мальчик. К нему бы из-за одного имени приставали «голубые» — звучит нежно и гордо.

— Вы действительно так думаете? Вы думаете, что иметь дочерей приятно? — нахмурилась я.

— Я имел в виду вполне конкретную дочь — Дикси. И убежден, что для любых родителей это большой приз. — Майкл дотронулся до моей руки, придерживающей на колене ирис. — Дайте цветок. Я специально выбрал желтый, в честь нашего фамильного геральдического лютика. — Он отломил стебель и, потихоньку потыкавшись в узле моих скрученных на затылке волос, воткнул в них цветок. — А теперь вы «дама с желтым ирисом». Дикси, давайте сбежим?

— Вы, кажется, были в восторге от постановки? — обомлела я.

— А вас раздражала пыль. Надеюсь, на улице не слишком свежо? Я оставил дома автомобиль.

…На улице было великолепно. И почему-то радостно на душе, как будто я прогуляла урок. Именно прогуляла и сбежала в Пратер.

— Майкл, у меня идея — я провожу вас домой, — сказала я нарочито интимным голосом, насладившись метнувшимся в его глазах страхом. Страхом недоверия. И, чтобы совсем не сбивать с толку беднягу, добавила: — Мы пойдем кататься на каруселях. Ведь Пратер у вас под боком, а мне неловко ходить в такие места одной.

— У вас нет детей? — серьезно спросил Майкл.

Я со вздохом пожала плечами.

— Тогда на сегодняшний вечер я вас удочеряю. Или нет, буду вашим заботливым дедушкой. Сам-то я, наверно, спасую — рассмотрел уже, какие там жуткие пыточные аппараты громыхают… И еще. В метро мы не поедем. В Вене чудесное метро, но я не видел там ни одной женщины в вечернем туалете. Тем более такой ослепительной.

Майкл остановил такси и назвал адрес. Мы чинно разместились на заднем сиденье.

— Для дедушки вы выглядите слишком старомодно. Пожилые джентльмены здесь, как правило, форсят — предпочитают светлые, яркие тона, клетку, пестрые галстуки, элегантную стрижку. Принято подкрашивать седину, и никого не возмутит маникюр, конечно, без цветного лака.

— Действительно, старость беспомощна и требует особого ухода. Тогда жалость и брезгливость сменяются уважением и даже определенным эстетическим чувством. Я успел заметить местных дам. Язык не поворачивается назвать их старушками. Право же, это даже красиво: достоинство долголетия.

— А молодых? Вы замечаете молодых? — На повороте я слегка пододвинула к нему бедро и навалилась плечом.

Он восстановил дистанцию, когда машина вырулила на ровное место.

— Сколько вам лет, Михаил Семенович?

Майкл схватился за грудь. Пошарив в верхнем кармане, с облегчением вздохнул.

— Уж подумал, что забыл в джинсах паспорт. Меня предупредили, что за границей нужно всегда иметь документ при себе. Тем более что я сопровождаю даму в такое сомнительное место.

Я ловко выхватила из его рук красненькую книжечку с гербом Советского Союза. Майкл протянул руку за своим документом, но я не выпустила добычу.

— Нет уж, приличная дама должна хоть что-то знать о человеке, делящем с ней крышу замка.

Я раскрыла паспорт и присмотрелась к фотографии. Было темновато, но не рассмеяться я не могла: на меня смотрело испуганное лицо молодого Пьера Ришара в ореоле вьющихся волос.

— Это что, школьная фотография после выпускного бала?

— Позапрошлогодняя. Фотографировался для поездки в Словакию. А бланки еще не успели заменить на российские, — протокольным голосом возразил он и отобрал паспорт.

Но я успела рассмотреть дату рождения. Моему «дедушке» Майклу было всего сорок три года. Нет, вернее, исполнится в декабре. Значит, Козерог и на пять лет моложе Сола…

— Вы почему-то сразу решили, что я кандидат в пенсионеры и не составлю конкуренции как наследник. Долго ли проскрипит старичок! — Майкл расправил плечи, одернул пиджак и, заглянув в переднее зеркальце, поправил очки. — Ничего, ничего. Это я от волнения так плохо выгляжу. Вот начну бегать по аллейкам нашей усадьбы, плавать в фонтане, а по ночам при луне играть на клавесине… Потом загуляю и в один прекрасный день представлю «тете Дикси» симпатичную девчушку.

— А жену бросите? Или передадите товарищу?

— С чего вы взяли, что я женат? Может быть, русские носят кольца всегда. Вообще-то я наполовину еврей.

— Вас подвезти к центральному входу парка? — осведомился шофер.

— Да, пожалуйста, — ответила я и протянула восемьдесят шиллингов.

Майкл взял у меня бумажки, порылся в кошельке и добавил еще 20. Потом достал записную книжку и что-то чиркнул.

— Записали номер машины на случай, если выболтали государственную тайну? — Я вышла, с удовольствием вдыхая запах ярмарки, детского праздника.

Аттракционы сияли огнями, все громыхало, светилось и пело. Толпа гуляющих двигалась к выходу, над которым в синем ночном небе крутилось гигантское колесо обозрения— символ и гордость Пратера. С выстроившихся вдоль аллеи лотков продавали всякую всячину, возбуждающую аппетит.

— Ой, тут даже соленые огурцы! — удивился почему-то Майкл, засмотревшись на кисленькую снедь.

— Здесь это обязательное лакомство. Для тех, кого мутит после всех этих цирковых приключений. Вы не страдаете морской болезнью, Майкл?

— Я люблю соленые огурцы. Если они здесь выдаются в качестве антирвотного средства, я готов прокрутиться в какой-нибудь из тех отвратительных мясорубок. — Прищуренные глаза кузена опасливо уставились на вертящиеся в сиянии разноцветных огней аттракционы.

Гремели, перебивая друг друга, динамики — песенки, мяуканье, электронные завывания Кинг-Конга и шум морского ветра. Что-то металлическое лязгало, угрожающе свистело, идиотский клоунский хохот, усиленный репродуктором, сменялся плачем, и маленькая девочка рядом с нами дернула за руку маму.

— Мицы лучше остаться в машине, боюсь, его может стошнить, — с опаской показала она на игрушечного кота.

Майкл потянул меня в темные кусты в стороне от центральной аллеи, по которой в обе стороны двигалась толпа, хрустя поп-корном, облизывая леденцы или мороженое. Я зацепилась каблуком о траву и чуть не упала.

— Да осторожнее вы, наследница! — прошипел Майкл. — Здесь полно полицейских.

Он прижался ко мне и выдохнул:

— Кошелек!

— Вы хотите купить жвачку или пластиковый нос? Не стесняйтесь, Микки, «тетя Дикси» не обидит мальчика.

— Кошелек! Мне надо двести, нет, триста шиллингов!

— Возьмите все. Вы же все равно собрались меня придушить.

Мы все еще стояли в обнимку, и для пущего эффекта Майкл вцепился в мое платье на уровне пупка, притягивая к себе.

— Фу, простите… — Схватившись за лоб, он отступил. — Задурачился, Дикси. Рядом с этой детской площадкой так и тянет нашкодить… Правда, я не умею быть альфонсом. Дайте мне взаймы до Москвы, чтобы я мог не чувствовать себя «совком»… Ну, какой-никакой, а все же мужичок. Почти барон. Дайте, Дикси.

Я протянула ему пять сотенных.

— Хватит?

— Еще я должен вам… за вчерашний кофе, за оперу, такси… Ну, у меня там записано.

— Вы мелочный и скучный тип. — Я решительно повернулась и двинулась к толпе.

— Постойте! А то я начну кричать и громко ругаться по-португальски.

— Почему по-португальски?

— Русский в этом районе вся торговая братия понимает. А португальцев здесь мало. Вот, смотрите: «Ambra di merdi!» — крикнул он.

Тут же из-за кустов выглянул милый молодой жандарм в беретике набекрень, внимательно оглядел парочку и любезно осведомился:

— Фрау требуется помощь?

— Нет-нет! Все в порядке. Спасибо, — улыбнулась я и потянула упирающегося Майкла в сторону.

— Что вы такое здесь орали? Это же общественное место, полно детей!

— Я не орал, а продекламировал. Это значит — «пахнет дерьмом». В любом суде меня бы оправдали. В тех кустах побывали собаки! Кроме того, знаете, почему я ушел из театра? Признаюсь, мне хотелось вырваться на сцену и допеть это… — Встав в позу, он исполнил финал арии Альфреда. Несколько хуже, чем Пласидо Доминго.

— У вас противный голос, — не удержалась я.

— Неправда, посмотрите, все оборачиваются! — Майкл раскланялся прохожим.

— О Боже, Майкл! Нас могут арестовать… Послушайте, дайте честное слово бойскаута или кто там у вас — коммуниста, что будете вести себя прилично. С вами дама в вечернем платье! Задумайтесь, Микки!

— Анита Экберг у Феллини в вечернем платье купалась в фонтане!

— Далась она вам! Это заслуга режиссера, сумевшего использовать индивидуальность актрисы настолько удачно, что люди из-за «железного занавеса» спустя тридцать лет постоянно упоминают ее имя!

— Гениальный режиссер! Волшебная женщина! Чудесный фонтан! Ах, как студент Артемьев мечтал, до злых ночных слез, прогуляться у Треви, посмотреть «Сладкую жизнь» целиком, а не отрывки в разных телепрограммах! Я бы тогда все отдал, чтобы вытащить мокрую Аниту из-под струй и катать ее по ночному Риму… Вам не понять, Дикси. У дикарей свои причуды…

— Перестаньте злиться. Я не внучка Клары Цеткин, не коммунистка и понимаю, что мать нашей Клавдии Бережковской, то есть баронессы, неспроста сбежала от большевиков.

— Это потом, — махнул он рукой.

— Для бесед у камина? Тогда скажите сразу, она была русской буржуйкой или легкомысленной шансонеткой?

— Она была хорошей певицей. И абсолютно аполитичной.

…Мы обходили парк, рассматривая аттракционы и выбирая подходящий, с учетом возраста, экипировки и личных пристрастий. Меня влекла вода, совсем как Аниту Экберг. Но признаваться в этом теперь не хотелось. Майкла тянуло в воздух — ко всяким летучим парашютикам и каруселям. И мы оба «запали» на «крутые виражи». Желающих, кроме нас, не было. Парень, обслуживающий аттракцион, взял наши билетики и с сомнением оглядел «прикид». Но ничего не сказал. Конструкция из металлических рельсов и труб высотой с трехэтажный дом напоминала экспонат выставки модернистов 30-х годов — крученый металл, а в нем, в лабиринте извивающихся рельсов, маленькие санки на двоих. Мы с трудом втиснулись в сиденья — Майкл у руля, я за его спиной — и пристегнулись ремнями. Парень отошел к стенду и нажал кнопку. Мы понеслись с шумом и лязгом вагоноремонтного цеха. Я зажмурилась и вцепилась в плечи кузена.

— Держитесь лучше за поручни, я могу вылететь! — гаркнул он сквозь лязг.

И тут мы действительно рухнули. Чертовы шутники! Оказывается, закрученная дорожка имела неожиданный провал, в который наша посудина полетела с грохотом металлолома, сбрасываемого на свалку. Я лязгнула зубами, чуть не прикусив язык, и сильно ударила колено о спинку переднего кресла.

Мы выгрузились под насмешливым взглядом парня, радостно улыбаясь, нырнули в кусты и только тут зло посмотрели друг на друга. Майкл согнулся в три погибели, потирая зад. Я занялась коленями. Мы ныли и охали, как побитые собаки, изнемогая от желания подраться.

— Это вас, дорогой друг и товарищ, потянуло продемонстрировать мужскую доблесть!

— Я только сопровождал даму, рвущуюся к острым ощущениям.

— Уж слишком острым. — На моем колене под разорванными колготками алела ссадина. Я жалобно ойкнула, вытянув ногу.

— Колготки оплачивать не стану. Вы уже здесь, наверно, не в первый раз раскалываете таким образом своих кавалеров, — открутился Майкл. — И еще, я вижу, подол платья оторвался. Это не от Версачи ли? Ах, очень сожалею!.. Но вы уже в оперу явились в рваном… Бедный мой, хрупкий, нежный копчик!

— Я в рваном? — Раненым коленом я пнула кузена под ушибленный зад.

Он взвыл, но, ловко развернувшись, ухватил мою ногу. И, крепко держа за щиколотку, серьезно предупредил:

— Следующую пытку выбираю я. В конце концов я гость и оплачиваю билеты!

Но смотрел Майкл как-то так, что ногу я не выдернула, а лишь слабо покачнулась, теряя равновесие. Он опустился в траву, склонясь над моим ранением, и вдруг прильнул к нему губами.

— Это всего лишь антисептическая предосторожность. Надо слизнуть грязь. Вы разве не катались на велосипеде и не имеете опыта падений?

Я не ответила. Может, это ему, а не мне Сол дал указание поухаживать? Во всяком случае, давненько никто не лизал мне поцарапанные коленки в темных кустах парка аттракционов.

Майкл тоже приумолк и посерьезнел. Не глядя друг на друга, мы вышли на запах гамбургеров и с удовольствием съели по одному, запивая пивом. Порция мороженого взбодрила меня окончательно.

— Ну что, вы завершили ужин? Нам пора, — поднялся Майкл.

— Как? А обещанные качели? — огорчилась я.

— Не качели. Я присмотрел для вас нечто подходящее. Чуть хуже, чем Федерико для Экберг.

Вокруг «Ниагары» собралась толпа и даже выстроилась очередь за билетами. Но Майкл протолкнулся вперед и тут же вынырнул с жетонами.

— Вы показали им советский паспорт?

— Нет, я сказал, что сопровождаю голливудскую звезду, а нас снимают скрытой камерой. Вы знаете, что это за штука?

— Понаслышке. Только, чур, я сяду впереди!

Большая надувная лодка вначале раскачивалась на бурной порожистой реке под фонограмму бьющихся волн и завывание ветра, а потом, подкатив к самому краю водопада, обрушилась вниз под одобрительный визг зрителей, поднимая каскад водяных брызг. Несколько секунд покачиваний в спокойном озерке — и вы снова на суше, ловко подхваченные из лодки ассистентами аттракциона.

Я села впереди, сжав руль и сложив на коленях свой платок. Майкл устроился сзади, и наша лодка начала покачивания на «порогах». Со всех сторон путешественников старательно обдавали водяными струями, так что я вмиг поняла, что промокла до трусиков. Вдобавок Майклу удалось выхватить гребень из моей прически, и теперь мокрая грива металась из стороны в сторону. Момент падения с водяной кручи, куда более мягкий, чем на железках, все же вызвал замирание в животе, и я вдруг подумала, что все эти игрушки — наивные заменители секса. Или дополнители? Что, например, станут делать вон те двое обнимающихся подростков в передней лодке, визжащие от водяного массажа, — пойдут прижиматься в машину? Или, может быть, что-то происходит у них уже сейчас? Пассажиры пристегнуты, устройство лодки дает свободу рукам…

— Прошу на берег, фрау! — протянул мне пятерню с причала «матросик».

Но мой кавалер выпрыгнул первым, и не успела я глазом моргнуть, как он вынес меня на руках, хохочущую, отбрыкивающуюся и абсолютно мокрую. В публике зааплодировали. Майкл раскланялся во все стороны с постамента причала, я успела заметить вспышки магния, кто-то из туристов даже нацелил на нас объектив видеокамеры, а хозяин аттракциона вручил мне надувного гуся в бескозырке.

Ускользнув от постороннего внимания в тень «Ниагары», мы осмотрели наши потери. Мое платье треснуло сбоку по шву до бедра, с волос капало, костюм Майкла безвозвратно погиб. Он сильно дрожал и без очков казался, как и все близорукие, беззащитным.

— Н-накиньте платок! — Заикаясь, Майкл помог мне закутаться в почти сухую шаль.

— Г-где ваши очки?

— Очки и паспорт во внутреннем кармане, там безопасно и сухо. Жаль, что нельзя отправить к ним вас.

— Да, надо скорее найти машину.

— Моя гостиница рядом. Я не насильник и недостаточно опытен, чтобы спровоцировать вас на грехопадение. Смелее, Дикси! — Он посмотрел на меня, босую (туфли пришлось снять), мокрую, и заметил: — Не хватает белого котенка на голове — это по Феллини.

— А по Артемьеву — пусть будет этот утенок. — Я приспособила резиновую игрушку на темя. — Как?

— Лучше, гораздо лучше! Просто Маэстро не довелось встретить вас. В отличие от меня. Посему я могу быть признан более «одаренным», чем Феллини. Вечер с вами — подарок судьбы, Дикси.

В гостинице Майкла портье посмотрел на меня с усталым безразличием ко всему привыкшего человека, имеющего трудную профессию, и обещал вызвать такси в 35-й номер через час.

Мы прошествовали по пустому, освещенному неоном коридору и без труда проникли в означенный номер. В маленькой комнате с узкой кроваткой были разбросаны немногочисленные вещи хозяина, которые он тут же кинулся от меня прятать. Особенно кусок недоеденной копченой колбасы в промасленной бумажке на прикроватной тумбочке. Майкл метался, оставляя на ковролите мокрые следы.

— Можно мне пройти в душ? Здесь есть горячая вода?

— Ах, конечно! И возьмите одеяло, Дикси, я ужасно боюсь за вас.

Я беспрепятственно нежилась под горячей водой, забыв о том, что в комнате мерзнет в своем черном костюме родственник, которого мне надлежало привести в состояние «лирической лихорадки». Платье хорошенько отжала в махровом полотенце и развесила на сушилку, обмоталась одеялом и, почувствовав себя почти как дома, явилась на обозрение хозяина.

Майкл успел спрятать носки, подобрать газеты и выставить на стол бутылку. Он надел джинсы и белую футболку, став робким и зажатым.

— Нам надо немного выпить. Это русская водка. Хорошая. А закусывать нечем. Только вот крекеры.

— Подойдут, — сказала я, заняв единственное кресло.

Майкл разлил в стаканы понемногу белой жидкости.

— За знакомство! — и разом выпил.

Я следом лихо опрокинула свой стакан, слегка прикусила крекер и как ни в чем не бывало спросила:

— Костюм пропал?

— Вы его больше не увидите. Вечная память старику.

— А вдруг придется снова жениться?

— Уеду в Африку и пойду под венец в набедренной повязке. Кстати, мне очень идет. Я заметил, что вы специально не прореагировали на водку — там 40˚. Вы пьяница или интригуете?

— А я заметила, что у господина Артемьева под ватными плечами крепенькие свои. Таскали вы меня на руках как перышко. Вы спортсмен или шпион?

— Ни то ни другое. Хотя сильные руки — это профессиональное. С ногами у меня хуже. Поэтому я и бегаю по утрам, конечно, периодически.

Майкл налил еще водки и повертел в руках стакан.

— Дикси, вы сегодня два раза назвали меня Микки. Я показался вам достаточно молодым или недостаточно умным?

— Просто вы были похожи на Микки. Микки Маус, Микки Рурк…

— Микки Артемьев — хорошая компания. Дикси, вам не кажется, что у нас уже есть основания перейти на «ты»? В русском и французском это очень важно. А ведь в нашем поместье мы будем говорить по-французски… Я уже начал учить, вот послушайте: «Enchanté de te rencontrer ici, ma soeur» [2].

— Хорошо, брат. Переходим на родственные местоимения.

— Нет-нет. Руки перекрещиваем, пьем до дна — и поцелуй. Процедура «на брудершафт» — разве вам не известно? Мы же в Австрии!

— Никогда не приходилось. Вы будете руководить. Так… Теперь пьем… Уф!

На этот раз я не смогла перевести дух от большого глотка водки и тут же чуть не задохнулась, попав под губы Майкла. Но он лишь прикоснулся ко мне и так замер, ожидая моей реакции. Я же не торопилась, стараясь разобраться во вкусе его губ. Это очень важно — первое впечатление. Горячие, сухие, ждущие. Я отстранилась и села на место.

— Когда ты уезжаешь?

— Послезавтра.

— Хорошо. Я вряд ли смогу полететь вместе с тобой для посещения могил предков — мне надо вернуться в Париж, получить российскую визу от Коллегии по делам наследств. И тогда я позвоню тебе. У тебя есть в Москве телефон?

Он взял гостиничный блокнот, написал телефон и адрес, вырвал листок.

— Не потеряй, кладу в твою сумочку.

— Мне бы хотелось, Майкл, чтобы завтра ты сводил меня кое-куда. Местечко недорогое. Думаю, тебе не придется влезать в долги. Хотя… Знаешь, у меня идея. Через неделю ты чертовски разбогатеешь и сможешь вернуть мне деньги. Честное слово, я же не могу отпустить тебя домой в джинсах!

— Отглажу костюм — и в самолет.

— Нет! Где он? — Я распахнула дверцу стенного шкафа и вытащила оттуда мокрого, испуганного, сжавшегося в углу монстра.

Попытка оторвать рукав не удалась. Зато с меня соскользнуло кое-как намотанное одеяло. И тут зазвонил телефон — портье сообщал, что такси ждет. Я быстро натянула почти сухое платье, туфли на босу ногу, обернулась платком и выскочила из ванной.

— Присядь на минуту. — Майкл был необычайно торжествен.

Я опустилась в кресло, он положил мне на колени свой пиджак и раскрыл перочинный нож.

— Приступай. Отречемся от старого мира!

Нож с треском вонзился в очень прочный, отчаянно сопротивляющийся материал.

4

Кромсать костюм кузена не доставляло мне никакого удовольствия, видимо, агрессивность мне вообще не свойственна. Старая ткань поддавалась с трудом, обрушив на меня лавину сентиментальных ассоциаций. Стало жалко и этого нелепого сооружения, сопровождавшего некогда юного Михаила под венец, и ушедшей молодости, и России, вынуждавшей своих граждан всю жизнь таскать на своих плечах чью-то производственную неудачу. Или, как говорят русские, — халтуру.

Моя рука, сжимавшая нож, ослабла, и я с мольбой посмотрела на родственника.

— Обещай мне, Майкл, что позволишь сестре проявить о тебе заботу. В конце концов, это голос крови, твердящий о помощи ближнему…

Растроганный Майкл не отказался встретиться со мной утром для приобретения отдельных мелочей мужского гардероба. Мы направились в большой универсальный магазин, отличавшийся хорошим выбором и вполне умеренными ценами.

Заполучив пару светлых туфель, Майкл с радостью расстался со своими теплыми черными ботинками. Но оставлять их в урне не захотел, пытаясь забрать с собой. Кто знает, может быть, они дороги ему, как память о каком-нибудь важном событии. Русская душа полна загадок.

Не совсем поняла я и реакцию гостя на мое предложение посетить отдел мужского платья: Майкл как-то растерялся, умоляя меня «не делать этого». Было такое впечатление, что муж отговаривает супругу делать аборт.

— По-моему, ты слишком остро воспринимаешь процедуру приобретений.

— Просто я редко этим занимался и еще не привык. — Майкл виновато заглянул мне в лицо. — Что, со мной совсем невозможно появляться на людях? Эти джинсы так ужасны?

— Отличная туристическая одежда. Ты же видишь, все приезжие так ходят, даже американские миллионеры, — успокоила я кузена. — Но ты не можешь вернуться в Москву таким же, как уехал. Особенно после того, как стал наследником барона.

Майкл как-то странно взглянул на меня и смутился. Он совершенно не умел скрывать своих чувств, и я поняла, что с уст кузена едва не сорвался комплимент. Ему трудно давалась середина между робостью и самоуверенностью, которые он пытался скрыть под маской самоиронии.

— Я действительно никогда не буду таким, как был всего два дня назад… — признался он, глядя на носки своих новых туфель. И добавил, покачавшись на мягких подошвах: — Кажется, я начинаю себе нравиться все больше.

— Ну тогда завершим этот процесс, отсекая всякие сомнения. — Взяв Майкла под руку, я мягко ввела его в страну портновских чудес. — Посмотри на себя в зеркало и запомни. Что скажешь?

— Симпатяга. — Скорчив гримасу, Майкл поспешил отвернуться от зеркала.

— Когда я приодену тебя, как задумала, ты не сможешь оторваться от своего отражения. Хочешь, поспорим на самый большой фонтан в нашем поместье?

— А, знаю! В какой-то комедии Бельмондо, изображающий супермена, в порыве самолюбования чмокает свои бицепсы — что, мол, за обаяшка такой!

— Помню, помню, фильм назывался «Великолепный». Я тогда была школьницей и с удовольствием смотрела французские фильмы.

— Уговорила! Я отдаюсь в твои руки, мудрейшая! А фонтан останется коллективной собственностью.

Мы стали потрошить стойку с мужскими костюмами. Избрав роль придирчивого пижона, Майкл осмеял пару предложенных мной моделей. Но минут через пятнадцать, сообразив, что ему предстоит перемерить весь имеющийся здесь ассортимент, кузен взгрустнул.

— Ладно, начнем все сначала. Хватить дурить — дело серьезное. Расслабься и думай о чем-нибудь возвышенном, — посоветовала я, окончательно завладев ситуацией.

Играла тихая музыка, любезные продавщицы, предложив свою помощь и получив отказ, скрылись. Я накинулась на стойки с летними костюмами, рубахами, пуловерами. Конечно, это серийное производство, ширпотреб. Но как похорошел Майкл!..

Когда размышляешь об инстинктах женственности, почему-то не сразу вспоминаешь о желании преобразить своего ближнего. Это изначальное, врожденное, материнское. Мы провозились часа два. Все прошло бы значительно быстрее и удачнее, если бы этот ершистый полуеврей не мучил меня своими бесконечными комплексами. Он и брюки при мне мерить стеснялся, поджидая, пока я покину кабинку.

— А на пляжах чопорной Вены, не нудистских, обычных, совершенно запросто разгуливают голые женщины и мужики. В то время, как пятиюродный брат прячет свои волосатые бледные ноги от родной сестры, — бубнила я в задернутую занавеску примерочной.

— Почему это бледные, я загорал! — огорчился он, и из кабинки высунулась длинная жилистая и вправду загорелая нога. — Это потому, что я всю зиму в трусах по улице бегаю. И очень горжусь своими ногами.

— Но они волосатые и рыжие.

— Это очень мужественно.

— Тогда покупаем «бермуды», — припугнула я скромника.

— Позвольте ручку, мадемуазель! — сказал он на сносном французском и шаркнул по старинке, представляя новый костюм.

— Неплохо. Совсем неплохо… Правда, серый костюм к рыжему… — засомневалась я.

— При чем тут ноги? Это, кажется, не шорты?

— А голова? Ведь ты не будешь всегда ходить бритым, словно новобранец или каторжник.

— У меня чудесный тициановский цвет волос. Темный каштан. Ну, не очень темный. Просто еще плохо заметно.

— Нет, примерь лучше бежевый. Может, как-то смягчит твою ирландскую масть.

Я заметила, что наши диалоги привлекли скучающих продавщиц, то и дело появлявшихся поблизости.

— Дорогая, скажите, пожалуйста, какой цвет волос у этого господина? — втянула я симпатичную худышку в наше представление.

— Шатен, — пробормотала та, взглянув на затылок Майкла, и опустила глаза.

— А я?

— Фрау имеет цвет «коньяк».

— Если у меня «коньяк», то у господина «оранжад», — категорически завершила я спор.

Мы купили бежевый слегка мешковатый костюм и светлые брюки с пуловером, в чем я и вывела Майкла на улицу, придерживая пакет с его джинсами и новыми вещами. Уже по пути, заглядевшись на витрину, вернулась, игнорируя сопротивление кузена, и приобрела спортивную сумку, куда были засунуты джинсы, покупки, а также мой шерстяной жакет, прихваченный для вечера, который я наметила провести на открытом воздухе.

Но до вечера было еще далеко, а сопровождать Майкла в музей мне совсем не хотелось. Пообещав, что в следующий его приезд мы основательно прочешем все венские художественные достопримечательности, я затянула Майкла в прохладный сквер. С приятной усталостью заезжих туристов мы расположились на удобной скамейке в тени большого платана. Рядом в цветнике плескалась водой крутящаяся брызгалка, над которой повисла милая, какая-то игрушечная радуга. Мимо нас с шумом пронеслись подростки на роликовых коньках, и вновь обрушилась тишина — с шелестом листвы, птичьим пересвистом и отчетливым детским лепетом играющих поблизости малышей. Две шести-семилетние девочки что-то настойчиво объясняли мальчишке с велосипедом на прелестном, легком венском диалекте.

Потом одна из них — пышноволосая худышка — ринулась по аллее, прижимая к груди четырехцветный мяч. Ноги в белых гольфах и кожаных сандалиях едва касались гравия — малышка летела сквозь золотисто-зеленую тень, и солнечные зайчики прыгали в длинных развевающихся прядях ее волос. У меня занялся дух от какого-то давнего воспоминания, которое никак не хотело проявляться, а лишь заставляло тревожно колотиться сердце. «Боже! Как хорошо быть девочкой, легконогой, доверчивой, радостной!.. Как весело бежать в утренней свежести, в алмазных брызгах и солнечной пыли, в кудряшках, веснушках, в неведении и предчувствии, неся перед собой подобно этому пестрому мячику свою такую еще долгую, так много обещающую жизнь!..»

Пальцы Майкла, едва касаясь, пробежали от моего плеча к локтю.

— Какая летучая девочка, вон та, промчавшаяся с мячом… У меня такое чувство, что я подсмотрел кусочек твоего детства… Ведь ты носилась по аллеям какого-то старинного парка, не замечая восторженно следящих за тобой старческих глаз. Нет, умиленно. Есть такое слово?

— Да, носилась. Но, кажется, я всегда, с самого рождения, ощущала какую-то свою особенность. И мне нравилось, когда мной любовались и поглядывали в мою сторону. Хотя и разыгрывала полное неведение, детскую наивность…

— В тебе уже сидела актриса. Но детям свойственно ощущать свою исключительность до того несчастного момента, пока в полный голос не завопят комплексы… Я тоже очень нравился себе, ощущая смелость, силу, доброту и еще нечто… нечто отличающее меня от других. Какое-то иное умение видеть, слышать… — Майкл встряхнулся, отгоняя воспоминания. — Впрочем, это быстро прошло. Вундеркинд Микки стал заурядным неудачником… Только это опять тема для вечернего чаепития в нашем поместье…

— Как и то, что куколка Дикси не заметила, как повзрослела и проскочила мимо своего счастья…

Я поднялась, накидывая на плечи жакет.

— Нам пора. У меня совершенно удивительные планы на сегодняшний вечер. — Я загадочно улыбнулась и предупредила Майкла: — Только, чур, не занудничать и не думать о грустном. Играем водевиль.

Это я внушала скорее себе, потому что содрогалась от брезгливости при мысли о шпионящей за нами скрытой камере. Накануне я сообщила Солу, что намерена повести кузена в Гринцинг. Он обещал «сесть на хвост» у остановки автобуса, поднимающегося в гору ровно в шесть часов. До этого места мы мирно тащились трамваем № 38, старым, бесшумным, в веселых бликах на темном полированном дереве.

Майкл с детским любопытством интересовался всем — выдвигающимися на остановках дополнительными ступеньками, позволявшими пожилым дамам взбираться в вагон без посторонней помощи, системой безбилетного контроля, дающей возможность, в сущности, ездить бесплатно, и тем, что никто этой возможностью не пользовался. Он вертел головой по сторонам, и на его подвижном лице отражалась сложная гамма чувств — от восторга до сожаления.

— У тебя кислый вид. Укачивает в венских трамваях?

— Мне жаль тех, кто должен ездить на других.

— А также российских путешественников, не посещавших Гринцинг, — подхватила я. — Мы, счастливчики, будем скорбеть и о них.

До появления Сола оставалось полчаса, и мне почему-то до тошноты не хотелось подыгрывать ему. В конце концов, я уже почти богатая женщина и могу расторгнуть договор с «фирмой». Сегодня уже никуда не деться, придется подчиниться, тем более что ничего, кроме невиннейшей дружеской встречи, Сол не увидит, какую бы чуткую аппаратуру он ни настроил.

Я повезла Майкла в Гринцинг — район фешенебельных вилл и погребков молодого вина, разбросанных на покрытых лесом, садами и виноградниками холмах. Мы поднялись на автобусе довольно высоко — к смотровой площадке, с которой открывался вид на вечернюю мерцающую внизу мириадами огней Вену. Темная лента Дуная в гирлянде береговых фонарей причудливо пересекала светящиеся острова городских районов. Прямо от террасы круто спускались вниз кустистые заросли.

— А это и есть Венский лес, — показала я на темнеющие внизу кроны могучих деревьев.

— Как? Тот самый? — Он просвистел первые такты известного вальса, те, что в фаэтоне, несущемся по голливудскому павильону, насвистывал Шани. Свистел Майкл классно, и на нас с улыбками засмотрелись толпящиеся у парапета туристы.

— А еще деньги занимаешь! Мог бы хорошо зарабатывать, лентяй! Здесь принято петь и играть на улицах.

— Заметил. В переходах метро. Я не смог бросить этим мальчишкам мелочь. Они, вероятно, студенты консерватории.

— Ага, коммунистическая гордыня. Ты побоялся обидеть их честным заработком.

— Нет, мизерным. Как всю жизнь унижали меня.

На вершине холма мы нашли чудесный незатейливый ресторанчик. Деревянные столы под старыми яблонями, запах наливающихся соком трав, огромное зеленоватое на востоке и шафранное к западу небо, дешевое вино, разносимое в кувшинах, и непритязательная закуска.

Майкл казался усталым, оглядывая окружающие просторы с грустью человека, проездом навестившего родные места. В рубахе с открытым воротом, с наброшенным на плечи рукавами вперед тонким пуловером в коричнево-бежевую полосочку, он выглядел помолодевшим и совсем европейцем. Поблескивающие металлической оправой очки, тонкие сильные кисти, барабанящие по голым доскам стола, и пристальный взгляд исподлобья — мой спутник нравился мне, возбуждая любопытство.

Только теперь я поняла, что провела в универмаге два часа не из родственных чувств или абстрактного человеколюбия — я одевала Майкла для себя, чтобы смотреть на него вот так — с чувством удовлетворенного женского тщеславия. А еще — для Сола и его «фирмы», ожидавших увидеть рядом со мной Квазимодо или жалкого старика. Дудки!

— Ты так странно смотришь, Дикси. Решаешь, на кого я больше похож — на Пьера Ришара или Мастрояни?

— Это давно ясно — на Дастина Хоффмана, к которому я неравнодушна. — Я тронула его за руку, но он тут же убрал ее под стол.

— Кажется, дядюшка из Москвы здорово проголодался. Закажи, пожалуйста, что-нибудь съедобное.

Накормить! Это так по-женски!.. Как же я не сообразила!

Я диктовала и диктовала названия полненькой девушке в национальном костюме, уставшей и все время путавшейся. Но совсем скоро наш стол покрылся закусками. К сожалению, ничего серьезного здесь не готовили. Холодный язык, паштеты, заливное, салаты, мясные рулеты, холодная телятина, сыр и, конечно, графин белого вина.

Ах, как он ел! Пренебрегая этикетом, заглатывая целые куски, сверкая на меня счастливыми глазами. В его жадности было что-то очень интимное и мужское.

— Все. Теперь я буду жить, — с облегчением откинулся насытившийся Майкл на спинку скамьи. — Замки, универмаги, покупки, опера, «Ниагара» — ты замучила меня, Дикси. Я обжирался, как озверевший неандерталец. Это на нервной почве.

— А еще потому, что пять дней жевал кусочек русской колбасы с крекерами.

— Были шпроты и шоколадка. Но ведь прошла целая вечность. Давай выпьем за нее! Смотри — уже звезды проклюнулись!

Мы звонко чокнулись простыми, как в деревенской харчевне, стеклянными стаканами и выпили, глядя друг другу в глаза.

В тени яблоневых ветвей его глаза казались черными, цыганскими. Наверно, еще потому, что излучали какую-то притягательную силу… Нет, это был не хорошо известный мне зов самца и не сластолюбие гурмана, взирающего на красивую вещицу, которую хочется присвоить. Но странный родственник, еще позавчера бесивший меня своей нарочитой нелепостью, казался загадочным и даже влекущим. Магия летнего вечера? Эффект одиночества? Ожидание сюрприза от скупердяйки Фортуны или просто пьянящий коктейль Венского леса с молодым вином?

— Ты, наверно, нравился девочкам, когда учился в школе. Не вертлявым самовлюбленным дурочкам, а серьезным — с книжками под мышками.

— Все наоборот. Я, насколько помню, сначала не нравился никому, а потом сразу всем… После того, как блеснул на школьной вечеринке с показом фокусов… Бабушка подарила мне толстую книгу, в которой наш главный маг Кио раскрывал секреты своих трюков. Я разучил несколько пустячков и, хотя от волнения почти все делал плохо, имел бешеный успех. И знаешь, отчего? У меня был черный цилиндр и атласный плащ, сшитый из сатина бабушкой. И, главное, — черная маска!

— Так тебя даже не узнали?

— Разумеется, сразу узнали. Но как раз в то время у нас были все без ума от снятой на пленку оперетты, которая называлась «Мистер Икс». Так меня и звали до самого десятого класса. А чудная девочка с раскосыми татарскими глазами и длинными черными косами, падающими вдоль спины, избрала меня своим героем…

— Это и была твоя первая любовь?

— Могла бы быть. Могла бы. Но я не догадывался, что тетрадные листочки со стихами, которые я регулярно обнаруживал в своем портфеле, принадлежат Альфии… Они так и хранятся у меня, а девочки уже нет…

— Что произошло с ней, Микки?

— Девочка успела написать много стихов, и даже несколько из них напечатали в журнале «Юность»… Это было здорово! А после ее смерти я получил от ее матери целую толстую тетрадку с посвящением: «Мистеру Икс — самой большой тайне моей жизни».

Майкл крепко сжал губы, жалея, видимо, о своей откровенности. И мне захотелось успокоить его хотя бы тем, что и мне, «киноактрисе и парижанке», знакомы его печаль и смущение.

— Все это так… так похоже на историю с Жанни… Прошло почти двадцать лет, а я все еще раздумываю о том, не был ли мой телефонный роман единственным настоящим романом в моей жизни?

— Этот парень писал для тебя стихи?

Я кивнула.

— Он вообще придумал меня целиком — сказочно умную, тонкую, загадочную, желанную, чистую… И не успел разочароваться. Жан умер от болезни крови в девятнадцать лет, а я так и не успела сказать ему, что буду помнить всю свою жизнь, до конца, его голос, его слова, его преклонение, щедрость…

— Альфия тоже так и не узнала, что я храню ее тетрадь как самый дорогой талисман. Она умерла мгновенно, сбитая грузовиком… А я продолжал жить, становясь таким, каким придумала меня эта романтичная девчушка.

— Микки, мы должны выпить за тех, кто любил нас и кто до сих пор освещает нам путь.

— И будет освещать до конца. — Майкл поднял бокал. — Пьем, не чокаясь.

Мы выпили и приумолкли, вспоминая каждый свое. И тут же в паузу ворвались шумы: дружный хохот большой компании за соседним столом, тявканье собачки, выпрашивающей кусок колбасы у толстого немца в шортах, нестройные отголоски хорового пения, несущиеся из глубины сада.

Я протянула Майклу руку. Весело шлепнув по ней, он задержал мою ладонь в своих пальцах. Официантка принесла и поставила на стол зажженную свечу, принимая, очевидно, нас за влюбленных.

— Ого! Сейчас начнется настоящее аутодафе! — взволновался Майкл. — Или австрийские насекомые не стремятся сгореть в пламени?

Опровергая его слова, к свече метнулся крупный ночной мотылек и упал, бессильно хлопая опаленными крылышками. Мой кузен задул пламя.

— Извини, это зрелище не для слабонервных.

— А мне иногда кажется, что это лучший финал для тех, кто не умеет жить без иллюзий, без стремления к чему-то абсолютно невероятному, заведомо гибельному…

— Но ведь они умеют летать! Летать, Дикси!

— Именно поэтому их влечет сладостная гибель. Ведь какие-то там червяки не лезут в огонь.

— «Безумству храбрых поем мы славу» — это цитата из произведения одного нашего «певца революции». — Майкл почему-то усмехнулся и вновь наполнил бокалы. — За храбрых и за сумасшедших в одном лице.

Я бросила на него загадочно-печальный взор, один из тех, после которых обычно следует признание кавалера в пылких чувствах.

— Значит, ты пьешь за меня, Майкл?

— Нет, с тобой просто невозможно играть в Мистера Икс! Не оставляешь мне никакой возможности украсить себя флером загадочности. — Майкл погрозил мне пальцем. — Я, конечно же, говорил о себе. Храбрый безумец — это я. Потому что уже два дня верчусь у костра, рискуя спалить крылышки.

Он вдруг стал очень серьезным и почти неслышно пробормотал себе под нос: «А ведь ты все уже знаешь, чертовка!» Я набрала полную грудь воздуха, предчувствуя нечто важное. Мне было хорошо с Майклом и нравилось, что люди за соседними столиками принимают нас за флиртующую пару. Ох, какая длинная ночь полагалась нам по сценарию!

— Завтра утром я улетаю. Возможно… возможно, Дикси, мы не увидимся больше. Всякое бывает в таких сомнительных случаях… Зипуш мог ошибиться, да и у нас в любую минуту может снова опуститься «железный занавес», случиться переворот или какая-нибудь заваруха… Деньги я тебе верну, даже если меня вышлют в Магадан или на остров Эльбу.

— Понимаю. Всегда за лучезарной полосой везения мерещатся хмурые тени… Очень часто они просто пугают — эти нами же созданные призраки…

— Нет, милая, дело не в этом. Не в этом страхе… Мы можем больше не встретиться — это факт… Послушай… — Майкл вертел сорванную веточку яблони, внимательно изучая крошечные зеленые завязи. — Я просто протянул в темноте руку, хрустнул — а этих яблок уже не будет… Послушай, вчера… Разве мы слушали «Травиату» всего лишь вчера? Невозможно! Ведь прошла целая жизнь — наша жизнь.

Дикси, вчера в опере я хохотал, как Мефистофель. В душе. Ты слышала только хмыканье и обернулась, а я покраснел. Ты поймала меня на месте преступления… Я смотрел на сцену сквозь паутину твоих волос, вьющихся у шеи. Я слушал Верди в аранжировке твоих духов. И никакое зрелище в мире не могло бы заставить меня оторвать глаза от твоей руки, лежащей на коленях со стебельком ириса в ослабевших пальцах. Я метался подобно затравленному зверю, пытаясь вырваться, но тщетно… На сцене пели, в оркестре рыдали скрипки, кто-то в соседней ложе нервно скрипел креслом, твое плечо — теплое живое обнаженное плечо светилось матовым золотом рядом. Совсем рядом. И тут я понял, что изначально приговорен кем-то любить тебя… Да-да, любить — с захлебом, с горячкой, с предсмертной тоской… И мне стало противно. За то, что обречен, загнан в тупик… Меня — затравленного запретами, замученного комплексами нищего «совка», кривоногого мужичонку — загнали в угол, поманив тобой. Я хотел тебя до боли и ненавидел… Унижение свое ненавидел…

Ночью я играл. Ах, да ты не поймешь!.. Я проигрывал в памяти мою любимую музыку, великую музыку, набираясь сил, чтобы отказаться от тебя. Стать раскрепощенным, умелым, сильным, каким чувствую себя в музыке… Ты так тронула меня в Пратере, детка. Я и впрямь вообразил себя кузеном, прогуливающим малышку. Я чуть не заплакал от твоего ободранного колена! Как же мне хотелось залечить его своими губами! Со священным трепетом старомодного гимназиста, помогающего на катке своей барышне…

А потом на «Ниагаре» меня били в лицо твои мокрые волосы и пьянил русалочий смех. Ты стала манящей пышногрудой Анитой, и я мог бы нести тебя на руках до самого Треви…

Я заигрался, Дикси, сбрендил от абсурдности всей нашей истории. От замка. От тебя. Ты же знаешь, что это совсем просто. Вернее, неизбежно. — Он поморщился, как от боли, отбросил ветку и встрепенулся, налив нам вина. — Спасибо за вечность в три дня, Дикси. Я страшно разбогател. Никакой Зипуш — австрийский или российский — не отнимет у меня сказочную мелодию с именем Дикси Девизо… Ту, что я навсегда увожу с собой…

— Уф, как торжественно, Майкл! Я даже жалею об истерзанном пиджаке — был бы к месту… Ты что, собираешься стартовать в космос или испытывать чумную вакцину? — Я протянула через стол руки ладонями вверх. Его пальцы, барабанившие по доске, замерли, дрогнули, словно задумавшись. Майкл откинулся на лавку и спрятал руки за спину.

— Тебя насмешила серьезность моего монолога? Напугала? Может, так не принято?.. Или… Ты занята, Дикси?

— Я внимательна к тексту партнера — это профессиональное. Ты сказал, Майкл, что молил дать тебе силы отказаться от меня. Не спрашиваю, почему, понимаю — это серьезно и отнюдь не оттого, что я слишком хороша для тебя. Вы вовсе не слабак, господин Артемьев, и хорошо знаете это… А потому предлагаю завершить наш лирический дуэт припевом о взаимной симпатии и бескорыстной дружбе.

Я ждала возражений, но Майкл промолчал, хотя слух не изменил ему — оттенок обиды и грусти в моих словах он уловил точно. Еще бы… Мне подарили объяснение в любви, то, которое, наверно, ждет любая самоуверенная сердцеедка. И тут же отобрали подарок. Я злилась на него, сдерживая желание задеть побольнее и наигрывая равнодушную веселость.

— Поклянись, что ты не обиделась и не смеешься, — попросил Майкл. — Для меня это жизненно важно. От обжорства и тоски случается заворот кишок. А у меня нет медицинской страховки.

— Пусть будет так, как тебе надо, Микки. Я не обижаюсь и не смеюсь. Немного больно, но это пройдет… Я благодарна тебе за кусочек меня настоящей, который тебе удалось откопать в хламе и вернуть мне. Я вспомнила вкус детства и радость быть обыкновенной женщиной — одевать, кормить… Это так же естественно, как и желание мужчины носить на руках… Ты очень милый, Микки. Постараемся быть друзьями. Мне кажется, у нас это должно здорово получиться.

Он накрыл мои ладони своими, скрепив договор рукопожатием. Но глаза отвел, как тот мальчишка, что давным-давно в женевском парке отобрал у кокетливой девчушки Дикси совсем новенький, самый красивый в мире мяч…

…Мы возвращались вниз, в город, пешком по дороге, петляющей между холмами. Я сняла туфли, шлепая босиком по теплому асфальту. Изредка нас освещали фары идущих следом автомобилей. Кое-кто любезно предлагал подвезти, но мы оставались одни среди ночи, Венского леса, полного стрекота цикад и летучих искорок светлячков. Мы почти не разговаривали и даже не прикасались друг к другу. Лишь один раз Майкл поднес ко мне сжатый кулак и медленно разжал пальцы. На ладони кверху брюшком лежала маленькая букашка, снабженная зачаточными крыльями. Лапки беспомощно сучили в воздухе, а брюшко пульсировало слабым холодным светом. Мы сдвинули лбы над этим чудом, стараясь не сопеть.

— Отпусти, — сказала я, и Майкл высоко вскинул ладонь.

— Лети домой, австриец.

Я чуть было не вспомнила вновь про «нашу усадьбу», но спохватилась — мы больше не говорили о ней, то ли суеверно боясь вспугнуть везение, то ли уже в глубине души не веря в него. Мне почему-то было грустно и хотелось позвать скрывающегося, наверно, где-то в кустах Сола, объявив ему прямо тут, что я выбываю из игры, как бы ни решился вопрос с наследством.

— Эй! — окликнул меня Майкл, идущий на пару шагов сзади. — Смотри, здесь все, как тогда!..

— Когда?

Вместо ответа он начал насвистывать вальс — тихо и робко рождающаяся из темноты мелодия крепла, набирая силу, и мне уже казалось, что звучит целый оркестр — поют скрипки, играет рожок.

— Ты просто «человек-оркестр», Майкл. Я слышу все инструменты!

— Ты права, детка. Я дирижер. И еще скрипач. Немного пианист, а в общем, все сразу — смычковые, клавишные, духовые, ударные… У меня трехкомнатная квартира на девятом этаже блочного дома, шестнадцатилетний сын и собака Эмма. В честь собаки Шульца — это из оперетты «Летучая мышь».

Майкл вышел в центр дороги и решительно засигналил спускающейся сверху попутной машине.

С тех пор, как я вернулась в Париж, прошло пять дней. Майкл исчез, будто его никогда не было. Я стала думать, что явилась жертвой развернутой затяжной галлюцинации. И тут появился Соломон. Он выглядел бодрым и деловым, словно давая знать своей улыбочкой, что привез мне хорошие вести.

Едва отхлебнув кофе, Сол начал рассказ:

— Твоим россиянином очень заинтересовалась «фирма». У него интереснейшая биография, он чертовски талантлив и дьявольски неудачлив. Так на так. В результате мизерная зарплата и костюмчик двадцатилетней давности. Сколько он остался тебе должен? — Сол достал чековую книжку. — «Фирма» погашает все затраты.

— Откуда ты знаешь про долг?

— Маленькие технологические секреты. Я «охранял» вас еще в Пратере.

— Быстро сработано. И что за криминал вы там откопали? Собираетесь шантажировать его жену или писать протест правительству?

— Детка, ты никак не поймешь, что речь идет об искусстве. Никто не собирается делать на нашей работе политического или финансового капитала. Только творческий… Майкл Артемьев — личность. Крупная фигура в искусстве. К тому же чертовски фотогеничен — это я тебе заявляю. А вот ситуация с наследованием поместья австрийских аристократов в паре с Дикси Девизо так и просится на экран.

— Не понимаю, хоть убей. Документальная лента о несчастном русском, нашедшем свой дом в свободной Европе? История о примерном семьянине, соблазненном очень грешной «звездочкой» Запада? Кого это может взволновать?

— Вот, правильно. Нашла точное слово: взволновать. Это должна быть история, способная тронуть сердце, задеть его, еще лучше — разбить. Опытная и невинная, как Дева Мария, Дикси Девизо и робкий, замученный, но глубокий и чертовски талантливый мужичок. Русский, женатый, честный, великодушный, тонкий. Со всем своим настоянным на Достоевских и Толстых, Рахманиновых и Чайковских менталитетом.

— И?

— И? — Сол поднял брови. — Естественно, Великая любовь!

— Я выхожу из игры.

— Не понимаю, чего ты боишься? Новая амплитуда: «любовь» рифмуется с «кровь»? Ну, хоть попробуй себя в драме, Дикси! Или… Ага, может, ты в него втрескалась? «Квазимодо, старше моего отца…». Разберешь вас, женщин!

— Прекрати. Это действительно не мое амплуа. Просто я боюсь фальши, воровства, подлости. Мои представления о нравственности позволяют трахаться со всем Голливудом хоть с открытой, хоть со скрытой камерой. Это все по правилам и, в сущности, мало кого волнует… Я даже могу испортить карьеру какому-нибудь резвому политику, подставив его с расстегнутыми штанами под объектив… Но сделать посмешище из Майкла — ни за что! Все равно что обмануть ребенка или святого… Не знаю, как объяснить…

— А вот так… как мою преданность Матильде. Никак.

— Он женат, Сол. Не ухмыляйся, для Майкла это важно. И еще важно то, что он не может сделать меня любовницей.

— Это почему? Гормональный голод? — не понял Сол.

— Отвращение к дисгармонии. К унижению большого малым, возвышенного — пошлым. Боязнь испортить нечто редкое и ценное… У тебя фальшивый смех, Сол, и умные глаза. Ведь ты полукровка, Соломон, и незаурядный художник. Майкл тоже… И ты все понял, да?

— Понял. — Сол блеснул злым глазом. — Вот так-то завоевываются сердца женщин, считающих себя циничными и развратными. Просто два десятка слов! А ведь далеко не каждый умеет. У меня вот не вышло…

Я налила в чашки горячий кофе и достала из холодильника свои любимые пирожные.

— Можешь уничтожить все. Я знаю, ты тайный сластена. Не стесняйся и поторопись. Возможно, нам еще предстоит драка… Ведь я не соглашусь, друг мой. Ни за что. Наш договор расторгнут.

Я завелась, и хитрый Сол тут же сменил тон, перейдя к ненавязчивым уговорам.

— Ведь ты ничем не навредишь ему, детка. — Он целиком сунул пирожное в рот. — Подумай: тебе ничего не надо делать специально. Крутишься рядом, позволяешь парню любить тебя. Это же красиво. Можешь не подпускать его к себе или наоборот… Ну, просто живи, как живется. А мы будем «запечатлевать», если, конечно, «фирма» сочтет сюжет стоящим и не похерит все, как с Чаком. Ну, детка? — Сол, привычно обтерев руку о джинсы, погладил меня по голове, а я ненавидела свою патологическую сговорчивость, странно уживающуюся со строптивостью.

«Ты так можешь далеко зайти», — предупреждала меня давным-давно мама, когда я привела в дом едва знакомого попавшегося на улице парня.

«Но, мам, он же попросил», — обиделась простодушная пятнадцатилетняя школьница.

«Надо научиться говорить «нет», дочка», — вздохнула она, возможно, прозревая мое нескладное будущее.

Я научилась отказывать, но ни для кого не было секретом, что при известном нажиме за моим бурным «нет» последует капитуляционное «да»…

— У меня для тебя подарочек! Взял из рук почтальона, карауля у подъезда. — Сол протянул мне казенный конверт, поняв, что на деловой части дискуссии поставлена точка — он победил.

В письме из консульского отдела российского посольства меня уведомляли о том, что по ходатайству коллегии я могу получить визу в Москву с пятнадцатого июля сроком на пять дней. А непосредственно после этой мемориальной акции Дикси Девизо вступит в права законной наследницы Вальдбрунна.

— Сол, это моя путевка в рай! — Я протянула ему письмо. — Падшая бедняжка Дикси получает права на то, чтобы жить без соглядатаев. Сколько будет стоить мне удовольствие разорвать контракт с твоей «фирмой»?

Соломон опешил. Отбросив в вазочку надкушенное пирожное, он поник подобно приговоренному к высшей мере и прошептал: «Все полетело к черту…»

— Не стоит так удручаться, дружище. Если честно, ваша затея с самого начала показалась мне сомнительной… Продолжай работать с нормальными людьми, ведь камера Барсака пока идет нарасхват…

— Спасибо за совет… Но… может, ты все же еще раз хорошенько подумаешь?

— Увы. Завтра же вылетаю в Рим — хочу уладить все дела с твоим шефом до поездки в Москву.

— Детка, доверь это дело мне. Не стоит затевать скандал. В «фирме» сидят крепкие ребята и так просто тебя не выпустят — ведь есть же кой-какие компроматы…

— Я готова нанять хорошего адвоката и отмыться от дерьма. Даже если не отмыться, то по крайней мере не добавлять нового… К тому же я кое-что предусмотрела. Понимаю, что в качестве защиты в судебном процессе мои «документы» гроша не стоят. Но в случае скандала найдутся люди, которых смогут заинтересовать мои дневники.

— Ты что, в самом деле вела какие-то записи?

— Да, с того момента, как ввязалась в предложенную тобой работу. Конечно же, не из соображений «страховки». Просто путешествие с Чаком и «подглядывающим» Солом показалось мне забавным.

— Ты упоминаешь там все эти дела, связанные с «фирмой»? Имена, планы?

— Разумеется. Все, что я слышала от тебя, а это совсем немного. Зато, начав фиксировать происходящее со мной, я постепенно вошла во вкус, и «Записки мадемуазель Д.Д.» превратились в описание бесшабашных, но, в общем-то, вполне невинных похождений. А после встречи с господином Артемьевым мои листки и вовсе стали похожи на дневники гимназистки эпохи короля вальсов.

Соломон выглядел растерянно, он явно чего-то опасался.

— Пойми, Дикси, все это достаточно серьезно. Все мы, работники «фирмы», давали подписку о неразглашении творческих замыслов и происходящего в стенах Лаборатории… Если твои бумаги попадут в руки наших ребят, боюсь, Соломон Барсак — человек конченый.

— Ты что-то совсем стал запуганный. — Я примирительно погладила его по жесткошерстному загривку. Кудрявая жесткая поросль спускалась от затылка за ворот рубахи, и я знала, что на спине Сола шерсти значительно больше, чем на его темени. Сейчас он был похож на большую грустную обезьяну. — Клянусь, что спрячу бумажки далеко-далеко и никогда о них не вспомню, если, конечно, мне не станут грозить твои «фирмачи»… Честное слово, Сол, я не смогу навредить тебе ни за какие миллионы. Тем более что владелица… Вальдбрунна… не будет нуждаться в деньгах.

Он с мольбой посмотрел на меня и, кажется, был готов пасть на колени. Но я удержала скользящее вниз движение. Сол схватил мои руки и стал покрывать их поцелуями.

— Ты хорошая, добрая, честная девочка! Я верю, Дикси не сможет загубить старика Соломона. Одинокого больного старика… Доверься мне — поезжай в Москву, а я постараюсь все тихонько уладить. Придумаю что-нибудь, запудрю им мозги…

— А потом окажется, что волнующее паломничество ко гробам предков заснято на пленку… Гнусность какая! — поморщилась я от этого предположения. — Любовь на пляже не смущает моей добродетели — да снимайте, сколько хотите! Но наивный, как дитя, Майкл у могилы прадеда в компании французской «сестрички» — это зрелище не для кинозала.

— Успокойся, детка. Поезжай спокойно в Москву и выполняй свой родственный долг. Уж в эту дыру за тобой точно никто не поедет. — Сол улыбнулся одними глазами и заговорщически подмигнул мне. — Все будет о'кей, детка. Вот только расставаться жаль… Так хотелось прославиться в компании с Дикси Девизо!..

— А мы еще что-нибудь сообразим, неугомонный бельгиец, придумаем нечто эдакое…

Я обняла его на прощание, а затем, оставшись одна, достала пухленькую тетрадку с кустиком весенних крокусов на обложке.

Прощай, «мадемуазель Д. Д.»! Приветствую тебя, хозяйка Белой башни!

Я перечеркнула красными чернилами название «Записки мадемуазель Дикси Девизо» и поверх игривых росчерков первоначального текста с нажимом вывела: «Признания Доверчивой Дряни». А за последней фразой теми же красными чернилами сделала приписку: «Тогда мне и в голову не пришло, что Соломон умеет так легко лгать».