Семья

1

— Родители гробят первую половину нашей жизни, — сказала мать своей дочери Кэт, когда той было одиннадцать лет, — а дети — вторую.

При этом мать улыбалась слегка натянуто, как бывает, когда человек делает вид, будто шутит, а на самом деле шутить не собирается.

Кэт была очень рассудительным ребенком и тут же решила проверить: каким образом лично она, Кэт, гробит жизнь своей матери? Но времени на это ей не хватило, потому что мать лихорадочно собирала вещи и торопилась как можно быстрее покинуть дом, причем внизу ее уже ожидало черное такси.

Одна из сестер Кэт плакала. Впрочем, может, плакали обе. Но матери не было до этого никакого дела. Потому что в такси ждал человек, который, вне всякого сомнения, любил ее и который обязан был устроить ее жизнь наилучшим образом, то есть так, чтобы все у нее сложилось наконец хорошо.

Мать подхватила чемоданы и сумки и направилась к двери. Детский плач перешел в рыдания. Да, теперь, оглядываясь назад, Кэт могла с уверенностью сказать: рыдали обе ее сестры — только не она сама. Она сидела словно замороженная, с сухими глазами, исполненными невыразимого ужаса.

Дверь за матерью с шумом захлопнулась, и в воздухе повис легкий аромат духов. Разумеется, Шанель № 5 — мать была вполне предсказуема. И тут Кэт внезапно осознала, что из всех женщин, оставшихся в доме, она самая старшая.

Ей было одиннадцать лет, и вся ответственность отныне ложилась на ее плечи.

Девочка оглядела привычный хаос в гостиной, от которого так стремительно бежала ее мать. Повсюду валялись игрушки, еда, одежда. Трехлетняя малышка Меган — толстощекий маленький будда — сидела посередине комнаты и истошно вопила. При этом она ухитрялась одновременно сосать палец и грызть печенье. Интересно, где нянька? Кто разрешил Меган есть печенье перед обедом?

Томная семилетняя Джессика, которая, как подозревала Кэт, являлась любимицей отца, свернулась калачиком на диване и тоже рыдала. А эта-то с какой стати? Вероятно, с той стати, что это было ее привычным занятием. А может быть, оттого, что крошка Меган утащила у Джессики куклу Барби, одетую стюардессой, и при этом сломала кукольную тележку. А может, оттого, что ее мать вот так просто ушла из дома, бросив своих детей на произвол судьбы.

Кэт подхватила Меган на руки и усадила на диван рядом с Джессикой (в конце концов, не все же той воображать себя центром Вселенной!). Потом посмотрела на них и сказала:

— Пошли лучше в окно смотреть, плаксы.

Все трое прильнули к окну, и оказалось, что как раз вовремя: в этот момент черное такси отчаливало от дома. Кэт даже запомнила мелькнувший в окне машины профиль — весьма ординарный мужчина, с виду совершенно не стоящий всей поднятой вокруг него суматохи, — и мать, бросившая напоследок прощальный взгляд на своих детей.

Очень красивая женщина.

И вот, однако, она ушла.

Вместе с ее уходом как-то сразу кончилось детство Кэт. Причем раз и навсегда.

Их отец старался как мог. Все три сестры каждый год писали ему на рождественских открытках одни и те же слова: «Ты самый лучший папа на свете!». Писали с искренним чувством, от всего сердца.

Усердствовали и многочисленные няни, каждая из которых пыталась быть с детьми как можно добрее — даже добрее, чем от них требовалось согласно условиям контракта. И на протяжении долгих лет после увольнения каждая из них посылала своим бывшим подопечным письма — из Хельсинки, из Манилы, бог знает откуда еще. Однако в конце концов даже самые заботливые няни исчезали в пучине собственной личной жизни, а отец… — ну что ж, лучший отец в мире большую часть времени проводил на работе, а остальное время пытался поддерживать себя в форме. Да, он всегда имел безупречные манеры и подтянутый внешний вид. «Он прямо как голливудская кинозвезда!» — восхищенно шептали подрастающим девочкам какие-то незнакомые женщины, отчего Кэт немедленно начинала чувствовать смятение, впадала в панику и безмерно грустила. К роли отца-одиночки этот человек был явно и абсолютно не готов. Впрочем, все трое — Кэт, Джессика и Меган — никогда не сомневались в том, что отец их очень любит, — по-своему, конечно, в какой-то спокойной, улыбчивой и ненавязчивой манере.

В качестве старшей дочери Кэт научилась затыкать дыры и прорехи в хозяйстве, с которыми не мог справиться целый взвод всевозможных нянь и домработниц. Она готовила еду и нянчила сестер, старалась поддерживать в доме чистоту (что по каким-то неписаным правилам, видимо, считалось среди домработниц делом недостойным). Кэт научилась программировать стиральную машину, перестала вздрагивать от ее аварийного писка, когда что-то у нее в этом смысле не ладилось, а через несколько месяцев уже довольно сносно могла разогреть на плите еду, причем перешла с готовых блюд из супермаркета на приготовление собственных. Но главный урок, который твердо усвоила в детстве Кэт Джуэлл, заключался, пожалуй, в понимании того, до какой степени человек одинок в этом мире.

Между тем три девочки подрастали.

Меган была хорошенькой и кругленькой, так что сестры называли ее Пышкой. Ей единственной среди них приходилось постоянно следить за весом. И в школе она прекрасно успевала (кто бы мог подумать?), погружаясь в учебу со всей страстью своей натуры.

Джессика — с мечтательными глазами серны, чувствительная, постоянно готовая или рассмеяться, или расплакаться, совершенно неожиданно превратилась в главный магнит для мужчин. И всегда — во время прогулок или катаний на велосипеде по пригороду, где жили сестры, Джессика искала свою любовь, мечтая о счастливом домашнем очаге.

Ну и наконец сама Кэт, которая очень быстро вытянулась и стала высокой, в отца. При этом она ухитрилась не утратить маленькую девичью грудь и изящную фигурку танцовщицы, а также невыразимое словами чувство брошенности, которое научилась — будучи старшей сестрой — скрывать за внешней уверенностью и безапелляционной манерой поведения.

Все трое отчаянно цеплялись друг за дружку и за отца (который редко бывал дома), дружно тосковали по матери (даже когда дела шли совсем худо) и также дружно ненавидели ее. А тот факт, что у Кэт так и не получилось нормального детства, казалось, занимал всех троих меньше всего.

Кэт любила и отца, и сестер — даже когда те доводили ее до белого каления, но в конце концов с глубоким облегчением уехала от них в Манчестер и поступила в университет: «Я не хлопала за собой дверью, — любила повторять она своим новым друзьям. — Я оставила ее чуть-чуть приоткрытой». И пока Джессика выходила замуж, а Меган переезжала на жительство к любимому парню, Кэт с головой окунулась в учебу, а потом в работу, и даже не задумывалась о замужестве и о том, что пора вить собственное гнездышко, — до такой степени ее мучило отвращение к домашнему хозяйству.

О хозяйстве Кэт знала все. Семейная жизнь ассоциировалась у нее с уходом матери, с пустым холодильником на кухне, с вечно плачущей Джессикой и с Меган, настойчиво требующей «печенья, пе-че-нья!» Семейная жизнь — это вечно пропадающий на работе отец, это мелькающие лица домработниц, торопливо трахающихся со своими бойфрендами где-нибудь в уголке, и постоянное (какое-то неизбывное) отсутствие в доме печенья.

Значительно раньше сестер Кэт познала всю неприглядную сущность тяжелого женского труда: этой бесконечной борьбы за наполнение желудков, за чистоту лиц, белья и задниц и за укрощение домашнего хаоса.

Пусть Меган с Джессикой вьют собственные гнезда. Кэт желала одного — поскорее вылететь из гнезда и спокойно покружить на свободе. Впрочем, она была достаточно мудрой, чтобы понимать, что ее рассуждения далеко не безупречны и представляют собой не жизненную философию, а скорей последствия душевной травмы. В студенческие годы она злобно нападала на свою мать за все, что было у нее в детстве украдено.

— Ну, какая из тебя мать? Какой вообще из тебя человек?

— Родители гробят…

— Ах, смени пластинку! — неожиданно громко крикнула Кэт, так что Меган с удивлением посмотрела на сестру, а Джессика приготовилась расплакаться. Они сидели в кондитерской на улице Сент-Джон, где люди вокруг говорили в основном на французском языке и пожимали плечами на галльский манер. — Ты была нашей матерью, — продолжала Кэт, — ты обязана была выполнять свой материнский долг. Про любовь я не говорю, но, дорогая мамаша, хотя бы соблюдение элементарных человеческих приличий! Неужели мы требовали слишком многого?

Теперь Кэт уже кричала.

— Не надо волноваться, моя дорогая, — ответила мать, спокойно потягивая длинную сигарету и разглядывая молодого официанта, который в этот момент ставил перед ней тарелку с шоколадным тортом. — Когда-нибудь наступит день, и ты сама возненавидишь своих детей.

«Никогда, — подумала Кэт. — Да чтобы такое случилось? — Никогда!»

Когда Джессика убедилась, что ее муж удобно устроился перед телевизором и приготовился смотреть футбольный матч, она забралась в его кабинет и начала рассматривать фотографии Хлои.

Это превратилось в навязчивую идею. Несколько фотографий, которые особо нравились мужу, стояли на столе в серебряных рамках, но большая часть в беспорядке теснилась на книжной полке, а самые последние, только что полученные из печати, лежали тут же, в фирменном конверте с еще не оборванной квитанцией.

Джессика потянулась к конверту, но затем, внезапно испугавшись, прислушалась. Диктор по телевизору бодро произнес: «Так держать!» Значит, все в порядке, и в ближайший час или два ее муж Паоло вряд ли поднимется с дивана. Тогда женщина снова взялась за конверт.

Вот Хлоя в парке на детских качелях, ротик широко раскрыт, в глубине его виднеется молочный зубик. Вот Хлоя с глазами-бусинками, как у серны, после вечернего купания завернутая в детский махровый халатик с капюшоном — вроде тех, которые боксеры носят, когда идут на ринг. Вот Хлоя сидит на мускулистых руках своего отца — младшего брата Паоло Майкла, и вид у нее при этом исключительно самодовольный.

Хлоя. Малышка Хлоя.

Ненавистная малышка Хлоя.

Где-то в глубине души Джессика понимала, что должна быть благодарна. Другие мужчины яростно атаковали интернет-сайты под названиями типа: «Абсолютно новые горячие потаскушки», или «Непослушные голландские девчонки ждут, когда их хорошенько взгреют», или «Тайские малолетки теперь предпочитают пожилых западных мужчин». Между тем, в сердце Паоло конкуренцию Джессике составляла только малышка Хлоя, дочка его брата, который женился на японке по имени Наоко. Да, Джессика понимала, что должна чувствовать себя счастливой. И, тем не менее, любая фотография Хлои действовала на нее так, словно в сердце вонзали острый нож. И стоило Паоло начать восхищаться своей маленькой племянницей, как Джессика чувствовала потребность занять оборонительную позицию, и ей очень хотелось поколотить своего мужа, или закричать, или то и другое вместе. Как может такой умный и сообразительный мужчина быть в то же время таким бесчувственным?

— Майкл говорит, что у Хлои такой возраст, когда она все тащит в рот. Майкл говорит — представляешь, Джесс! — что она весь мир считает хрустящим печеньем!

— Хм, — пробурчала Джессика, вглядываясь в фотографию Хлои. Девочка сидела с выражением полнейшего безразличия на лице, которое было измазано чем-то жирным. — По-моему, все евразийские дети очень хорошенькие. — Мстительная интонация в голосе, пауза ради желаемого эффекта. — Прямо хоть сейчас на детское шоу, не правда ли?

Паоло, никогда не любивший склок, и на этот раз промолчал. Не глядя в глаза жене, он собрал фотографии Хлои и положил в верхний ящик стола, понимая, что Джессика все равно их там найдет. А Джессика прекрасно знала, что муж сам в глубине души чувствует себя уязвленным оттого, что его младший брат стал отцом раньше него. Они оба чувствовали себя уязвленными, однако в разной степени. Для него это не было вопросом жизни и смерти.

Джессика ненавидела себя за такое поведение, но ничего не могла с собой поделать. В некотором смысле она сама обожала Хлою. Но именно Хлоя постоянно напоминала ей о том, что ее собственный ребенок все еще не родился, несмотря на годы попыток. Она стала противна самой себе.

Чтобы завести ребенка, Джессика оставила работу. Для нее, в отличие от сестер, карьера никогда не значила слишком много. Работа была всего лишь способом свести концы с концами и (что еще важнее) способом встретить мужчину, с которым стоило провести жизнь. И вот однажды так случилось, что у нее сломалась машина, а ее будущий муж (тогда, когда Паоло работал таксистом, и они с братом еще не организовали собственный бизнес) притормозил и предложил помощь. Сперва Джессика решила, что это просто какой-то нахал, но он был столь робок, что едва смел взглянуть ей в глаза.

— Разрешите помочь?

— У меня лопнуло колесо.

Он понимающе кивнул головой и достал из багажника сумку с инструментами. И тут в первый раз она увидела на его губах эту улыбку.

— На работе мы говорим в таких случаях «спустила шина».

Они поженились очень скоро. Через три года после свадьбы Джессика ушла с работы.

В последний день на работе (она работала в рекламном агентстве в Сохо) все сослуживцы провожали ее — с воздушными шариками, шампанским и тортом, в центре которого красовалась открытка с аистом. Все поставили на ней свои подписи. В трудовых буднях Джессики это был, вне всякого сомнения, самый лучший день. Многие коллеги до этого ни разу не сказали ей ни слова, а тут все ее окружили, наперебой поздравляли, а кто-то даже посоветовал пить поменьше шампанского.

— Ну, ты понимаешь, в твоем положении…

— О, я пока еще не беременна, — скромно ответила Джессика, но в атмосфере прощального вечера от этих слов что-то словно надломилось.

Она продолжала радостно улыбаться — счастливая и гордая будущая мамаша, — с интересом рассматривая открытку с аистом, но почему-то постаралась покинуть коллег как можно быстрее.

Тогда Джессике как раз исполнилось двадцать девять лет. Единственное, что остановило их с Паоло от зачатия ребенка сразу же после слов пастора «А теперь, жених, поцелуйте свою невесту», — это только что начатый братьями совместный бизнес. Тогда им было не до детей. Но прошло три года, бизнес неожиданно начал приносить прибыль (да и Джессика была близка к тому, чтобы разменять четвертый десяток), и время для ребенка наступило самое подходящее. Только никто почему-то не удосужился спросить об этом самого ребенка.

Три года прошли в бесконечных попытках. Сперва им казалось, что все должно получиться очень легко. Но со временем с этой иллюзией пришлось расстаться. Оказалось, что легко теперь никому ничего не дается. Даже секс. Сколько было переосмыслено за эти три года! Сколько изучено медицинской литературы! Сколько перепробовано хитроумных решений! Но вновь у Джессики начинались месячные (со всеми этими жуткими болями, от которых не спасал ни один обезболивающий препарат в мире), и оба супруга чувствовали себя полными неудачниками.

Эти парализующие месячные! Когда они приходили, Джессика ощущала себя абсолютно одинокой. Разве можно описать мужу эту изматывающую, доводящую до умопомрачения боль? С чем он сможет ее сравнить? Ведь болей на свете бывает великое множество. Кроме месячных, существуют и другие виды боли. Куда ни кинь, везде клин.

Теперь даже фотографии племянницы доводили Джессику до истерики. Однажды женщина зарыдала в супермаркете — на этаже, где продавались детские вещи. Она бросилась в туалет. Ей показалось, что она сходит с ума. Но нет, дело было не в сумасшествии. Вытерев глаза бумажным полотенцем, Джессика внезапно поняла, что именно такое состояние называют «разбитым сердцем».

Нельзя сказать, чтобы в прошлом все в ее жизни шло гладко. Однажды и ей, еще до Паоло, пришлось получить от мужчины весьма чувствительный удар. Однако ни один мужчина в мире не может нанести женщине более сокрушительного удара, чем ее неродившийся ребенок.

Раньше Джессика полагала, что зачатие — простая техническая процедура, ведущая к желанной беременности и полноценному материнству. А теперь, после стольких лет безуспешных попыток, каждую свою овуляцию она сравнивала с требованием банка вернуть просроченный кредит, причем денег на оплату кредита у нее каждый раз не было.

Раньше им с Паоло казалось, что они навеки останутся молодыми и страстными любовниками, но теперь (каждый раз), когда тест на овуляцию показывал, что для зачатия наступило подходящее время, они мрачно терлись друг о друга, словно преступники в шахтах, выполняющие тяжелую социальную повинность.

Сегодня утром Джессика привычно помочилась в маленькую пластиковую трубочку и увидела, что сорокавосьмичасовое окно, подходящее для оплодотворения, открылось. Значит, ближайшие две ночи — это ее ночи, лишь бы Паоло проявил себя наилучшим образом. Она чувствовала себя так, словно стоит на пороге судьбоносных свершений, — или сидит в приемной у зубного врача.

Вечером Паоло с пивом в руке устроился на диване с намерением посмотреть ежегодное лондонское дерби. Когда Джессика вошла в комнату, он окинул ее таким взглядом, что она ощутила сладкий укол в сердце. Пусть их семейная жизнь протекала теперь несколько рутинно, словно они выполняли скучные обязанности, а не собирались дать начало новой жизни, все же Джессика продолжала любить своего Паоло. И вид его красивого, благородного лица заставлял ее сердце радостно сжиматься.

— Я не знаю счета, — предупредил он, потягивая пиво. — Если ты знаешь, мне не говори.

Она и впрямь знала, что скачки прошли с нулевым счетом — типичный результат сумрачного лондонского дерби, но оставила свои знания при себе.

— Я ложусь спать, — объявила она.

— Что я говорил! — воскликнул комментатор в телевизоре.

— Хорошо, — пробормотал Паоло, не отрываясь от экрана.

— Ты бы не очень нажимал сегодня на эту жидкость, — продолжала Джессика, кивая на бутылку с пивом в его руках.

Паоло вспыхнул.

— Ясное дело!

— Потому что… ну, в общем, ты от него устаешь.

Она сказала это с несколько натянутой усмешкой, словно человек, который делает вид, будто шутит, а на самом деле шутить даже не собирается. Именно так, подумала Джессика, наша мать всегда сообщала нам не очень приятные новости. Глупая старая корова.

— Ясное дело, — с готовностью подтвердил Паоло, откладывая в сторону бутылку. — Я поднимусь вслед за тобой.

— Я восхищен духом этих юнцов! — взахлеб продолжал вещать комментатор. — Уж они-то никогда не сдадутся!

Что-то подсказывало Джессике, что расслабляться ей ни в коем случае нельзя. Потому что вдруг ребенок никогда не родится? Что тогда? Она не знала, как она сможет выдержать этот удар, или какая жизнь начнется у них с Паоло, если окажется, что их брак бесплоден. Ведь он тоже хотел иметь детей со всей страстью, на какую способен мужчина (и которая была, разумеется, совсем не той страстью, с какой хотела иметь детей она). Но что будет с их браком, если разочарование навеки поселится в доме, как безнадежно больной жилец?

— Жду тебя в спальне, — сказала Джессика.

— Иду, Джесс, — ответил Паоло, стараясь не глядеть ей в глаза.

Она всегда умела смутить его. И сегодня предстоящий секс показался ему экзаменом, к которому он совершенно не подготовился.

— О господи! — воскликнул комментатор. — С таким интервалом ему никогда не вырваться вперед!

Из высокого окошка на рабочий стол падал золотой луч солнца. Меган оторвалась от компьютера и обвела взглядом потолок своего крошечного кабинета. Ей показалось, что она заперта тут, как в тюрьме, причем ключи кто-то выбросил. За окном расстилался другой мир, но что это был за мир, она уже успела забыть. Тем не менее, Меган очень любила этот кабинет — первое нормальное рабочее место на ее первой настоящей работе. Каждое утро, входя сюда, она ощущала радостную дрожь. Мысленно улыбнувшись, Меган встала из-за стола и взобралась на вращающееся кресло. Эту операцию она проделывала с достаточной ловкостью.

Трижды в день женщина осторожно взбиралась на облезлую обшивку кресла, протертую множеством сидящих здесь до нее задниц, и, открыв фрамугу, высовывала на улицу голову. Если встать на цыпочки, то с ее наблюдательного пункта можно было обозреть большую часть школьного двора, примыкавшего к тыльной стороне здания. Меган нравилось слушать голоса детей, которые носились по двору во время перемены. И сами дети ей очень нравились: такие маленькие, хорошенькие и шумные. Словно стайка веселых птичек. Она ведь почти ничего не знала о маленьких детях, и все потому, что привыкла быть самой младшей в семье.

— Доктор?

Меган едва не свалилась с кресла.

В кабинет заглядывала измученного вида женщина, при этом она нервно теребила в руках скомканное кухонное полотенце. К ее юбке цеплялся хмурый ребенок, одетый в подобие миниатюрной футбольной майки. Меган снова уселась в кресло.

— Доктор, девушка в регистратуре сказала, что нужно вам показаться. — Женщина явно смущалась. — Я рада видеть вас снова.

При виде этой женщины у Меган не возникло ни единой ассоциации. Слишком много человеческих лиц и тел мелькало перед ней каждый день. Она пролистала бумаги, уточнила имя и дату рождения женщины, и тут только начала припоминать.

Несколько недель назад эта женщина уже была у нее, причем с этим самым малышом. Тогда малыш с чавканьем ел сладкий пончик и, пока Меган осматривала его мать и диагностировала у нее беременность, он ухитрился испачкать своими липкими пальцами все разложенные на столе бумаги. Женщину звали миссис Саммер, она была не замужем, и партнера с именем Саммер у нее не оказалось. Известие о беременности женщина восприняла, как последний приговор налогового инспектора. Немногим старше самой Меган (которой было двадцать восемь), миссис Саммер казалась высосанной, как лимон, преждевременно постаревшей от постоянного материнства. Малыш с жирным пончиком был ее четвертым ребенком, причем все дети были от разных мужчин.

— Чем могу вам помочь? — спросила Меган, с облегчением удостоверившись, что на сей раз ребенок ведет себя приличнее.

— У меня появились кровянистые выделения, доктор Джуэлл.

— Давайте я вас осмотрю.

Все ясно: ранний выкидыш. Если известие о своей беременности женщина приняла с нескрываемым ужасом, то неожиданно еще больший ужас вызвало в ней известие о выкидыше. Вцепившись руками в Меган, миссис Саммер причитала:

— Что я такого сделала неправильно? Отчего такое могло случиться?

— Дело не в вас, — спокойно объяснила Меган. — Четвертая часть всех беременностей кончается ничем. Вот, возьмите. — Она передала женщине коробку с прокладками. Одеваясь, женщина выбросила в мусорное ведро куски разорванного окровавленного полотенца и воспользовалась прокладками. — Право, дело не в вас, — снова повторила Меган, на этот раз мягче. — Наше тело само постоянно проводит множество тестов. Очевидно, оно обнаружило в эмбрионе какие-то отклонения. Почему такое случается? Самый честный ответ — мы не знаем. Выкидыши случаются без предупреждения. Это ужасно, я понимаю. — Некоторое время женщины смотрели друг на друга. — Я очень сожалею о вашей потере.

И Меган действительно сожалела. Ей вдруг стало совершенно ясно, почему эта женщина могла сперва ужаснуться, узнав о перспективе нового материнства, а затем так расстроиться, когда этого будущего ребенка внезапно у нее отняли. Пятый ребенок сразил бы ее окончательно и наповал, но потеря его стала для нее трагедией — все равно что смерть в семье, о чем ясно говорили катящиеся из глаз женщины крупные слезы. Меган ласковым голосом рассказывала женщине о хромосомных и генетических сбоях в организме и о том, что, как ни трудно нам это принять, часто эти сбои бывают несовместимы с жизнью.

— Вы с вашим партнером должны решить, хотите вы иметь еще детей или нет, — продолжала Меган. — Если нет, то вам следует начать практиковать безопасный секс.

— Да я так и делаю, доктор. Это все он… партнер. Он не верит в безопасный секс. Он говорит, что не любит принимать душ в плаще.

— Вы должны ему все объяснить. Презервативы — это ведь не единственное средство, если он их имеет в виду.

Меган прекрасно знала, что именно презервативы он имеет в виду. Но при этом сочла нужным взять покровительственный тон — чтобы утвердить свой авторитет, подняться над морем человеческого страдания, которое то и дело норовило ворваться в ее маленький врачебный кабинет и его затопить.

— А как насчет таблеток? — спросила Меган.

— Меня от них раздувает, как на дрожжах. К тому же на ногах появляются тромбы. Пришлось от них отказаться.

— А прерванный половой акт?

— То есть, выставить его вон?

— Вот именно.

— Не думаю, что это возможно. Вы его не видели. Я пыталась его отталкивать. Пробовала все виды безопасного секса. Даже чертила графики.

— Гормональные графики, да, есть такой метод.

— Я и их пробовала. Но дело в том, что все случается, когда я сплю. Тогда он не церемонится.

— Не церемонится?

— Да, вскакивает на меня, как козел, а потом и был таков. Храпит, как ни в чем не бывало. Попробовали бы вы натянуть на него презерватив, доктор. Я пробовала, ничего не получается.

Да, это был какой-то другой мир. Вокруг ее терапевтического кабинета расстилался совершенно другой мир, где ребенок значил не больше, чем булочка в духовке, а мужчина не церемонился со своей несчастной глупой подругой, которая ночью после очередного тяжелого рабочего дня в изнеможении падала на постель и отключалась.

— Так вы скажите ему, чтобы он вел себя поосторожнее. Такое поведение просто отвратительно. Если хотите, я сама с ним поговорю.

— Вы очень милая, — слегка усмехнулась женщина, пожимая руку Меган, которая начала рассказывать ей о внутриматочных средствах предохранения.

Женщины вообще любили Меган. В клинике она была едва ли не самым молодым доктором, поступившим сюда всего месяц назад для прохождения общей терапевтической практики, и все равно уже очень популярным.

Целых семь лет Меган готовилась к этой работе: шесть из них провела в медицинском колледже, а последний год проходила ординаторскую практику в двух лондонских клиниках. Здесь, в муниципальной клинике общетерапевтического профиля, кроме нее, работали еще три врача — все мужчины, так что ей было с чем сравнивать и из чего выбирать.

Когда к ней приходили женщины с жалобами на месячные боли, от которых им хотелось броситься под трамвай, Меган не говорила им, что надо принимать обезболивающие таблетки и терпеть. Когда молодые мамаши жаловались на тяжелую депрессию, от которой по ночам им хотелось рыдать, она не выпроваживала их вон со словами, что трудности с детьми — дело вполне естественное. Когда сканирование затылочной части мозга у внутриутробного зародыша указывало на то, что у него велика вероятность развития синдрома Дауна, Меган обсуждала с пациенткой все возможные варианты, объясняя, что той предстоит принять одно из самых серьезных решений в своей жизни.

Когда ушла миссис Саммер, в дверь ее кабинета просунулась голова доктора Лауфорда. В крошечном кабинетике сразу запахло сигаретами, сыром и маринованными пикулями. Доктор оскалил зубы, очевидно, воображая, что одаривает ее любезной улыбкой.

— Наконец-то вы освободились, — сказал он.

Мистер Лауфорд был официальным научным руководителем Меган, то есть должен был исполнять роль ее учителя, советчика и воспитателя в течение года, после чего она станет самостоятельным врачом. Некоторые молодые доктора боготворили своих наставников, но, проработав с мистером Лауфордом месяц, Меган убедилась в том, что это циничный и наглый тип, который ненавидел ее и все, что с ней связано.

— Нельзя ли побыстрее, доктор Джуэлл? Последнюю пациентку вы принимали тридцать минут.

— Неужели?

— Именно тридцать. — Он постучал пальцем по своим наручным часам. — Между тем, вы должны укладываться в семь.

Меган мрачно посмотрела на наставника. Воспитанная без матери, она привыкла с боем отстаивать свою позицию.

— У этой пациентки выкидыш. И вообще, здесь не Макдоналдс.

— Разумеется, — рассмеялся доктор Лауфорд. — Старик Макдоналдс может позволить себе роскошь тратить на своих клиентов больше времени, чем мы. Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Меган последовала за Лауфордом в битком набитую народом приемную.

Лица пациентов выражали разную степень страдания и измученности. Какая-то крупная женщина с татуировками на голых руках кричала на сидящую в регистратуре сестру. Со всех сторон слышался надрывный кашель, детский плач, астматическое дыхание. Некоторые лица Меган узнавала. Вот женщина с циститом, у этого мужчины гипертония, у девочки астма — как и у многих детей, которые дышат городским воздухом. Господи, подумала Меган, сколько же людей ждут своей очереди на прием к врачу!

— Вам предстоит нелегкое утро, — сказал доктор Лауфорд, как будто отвечая на ее немой вопрос. — Ведь из них добрая половина ожидает именно вас.

Стараясь не выдать чувств, Меган вслед за доктором снова вошла в свой кабинет.

— Это Хокни, а не Харли-стрит, — продолжил наставлять ее Лауфорд. — Семь минут на пациента, вам понятно? И неважно, какая у него болезнь: чума или прыщ на заднице. Вошел — семь минут — вышел. Пока Господь не дарует нам сорокавосьмичасовые сутки или мы не найдем себе работу в частном секторе, у нас не остается другого выхода. Семь минут — вот все, что мы можем для них сделать.

— Конечно.

Лауфорд бросил на нее раздраженный взгляд и вышел.

Чтобы оказаться в этом маленьком кабинетике, Меган пришлось так много трудиться! Но теперь она начала сомневаться, сможет ли выдержать этот последний год с Лауфордом, который следил за ней и отмечал все малейшие промахи. Она слышала, что клиники охотно принимают на работу молодых практикантов по единственной причине — таким путем они получают даром еще одного врача. Но на самом деле никто из этих старых хрычей, каким бы он ни был плохо оплачиваемым и циничным, вовсе не жаждал взваливать себе на шею практиканта, который только усложнял его и без того нелегкую жизнь. Без нее здесь всем явно будет лучше. Меган чувствовала, что Лауфорд только и ждет, когда она совершит какую-нибудь глупость, и тогда он сможет со спокойной душой от нее избавиться.

Но пикантность ситуации заключалась в том, что, по всем признакам, Меган уже совершила глупость. Причем такую глупость, в которую сама едва могла поверить.

Сегодня утром, во время обязательной встречи за чашкой кофе с Лауфордом (Меган обязана была дважды в неделю встречаться с ним для обсуждения своих успехов в профессиональной деятельности — или отсутствия оных), она вдруг вынуждена была извиниться и выскочить в туалет, где ее вырвало. Но только вечером, когда она с больной спиной возвращалась в свою маленькую квартирку, она окончательно убедилась в том, что сильно сглупила.

Да, это невозможно. Да, срок еще слишком маленький. Но…

В животе она почувствовала толчок.

2

— Ах, дорогая, ты еще слишком молода, чтобы иметь ребенка, — сказала мать Меган. — А я еще слишком молода, чтобы стать бабушкой.

Меган вычислила в уме, что ее матери сейчас должно быть шестьдесят два года, хотя последние шесть лет та говорила всем, что ей немногим за пятьдесят. В своей терапевтической практике Меган встречала бабушек из бедных лондонских пригородов, которые были в том же возрасте, что и Кэт, и даже в том же самом возрасте, что и Джессика, — все эти «малышки» чуть-чуть за тридцать, у которых процесс деторождения начался в тот самый момент, когда им это позволила Мать-природа, хотя городской средний класс считал такой возраст еще совсем детским. Но факт оставался фактом — вид у Оливии Джуэлл абсолютно не ассоциировался с представлениями о бабушке. А почему бы и нет? Ведь ее мать по существу и матерью-то никогда не была.

Мужчины все еще поворачивали головы ей вслед. И вовсе не из-за прежней славы (которая исчерпала себя уже лет двадцать назад), а благодаря тому, как она выглядела. Густые черные кудри, белоснежная кожа, огромные голубые глаза. Внешностью она чем-то напоминала Элизабет Тейлор, если бы та выиграла сражение с лишним весом, или Джоан Коллинз — перед тем как та отправилась в Голливуд. Роскошная английская роза (отцветающая, конечно), но все же еще не утратившая былого блеска.

— Ребенок отравит всю твою жизнь, — продолжала Оливия, с удовольствием разглядывая свою младшую дочь. — Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то отравлял тебе жизнь?

Когда ее родители встретились в Королевской академии драматического искусства, Оливия считалась безусловным лакомым кусочком. Да и Джек был без преувеличения красивым молодым актером, высоким, стройным и подтянутым — после двух лет службы в военно-воздушных войсках и успешной карьеры в модельном бизнесе (сигареты, клубный пиджак, самодовольная ухмылка на губах, полная раскованность в движениях). Хрупкая же, фарфоровая красота Оливии в условиях послевоенного аскетизма казалась чем-то атавистическим, особенно когда в моду внезапно вошли пышногрудые блондинки.

Преподаватели и одноклассники, глядя на Оливию, замирали от восторга, позже то же самое делали критики, которым нравилась ее капризная, топающая ножкой Корделия в «Короле Лире». Если Джеку все, не сговариваясь, предсказывали в будущем тяжкий труд и вечные вторые роли, то уж Оливия, по их мнению, была просто приговорена к славе. По иронии судьбы в жизни все получилось далеко не по предсказанному сценарию.

После нескольких лет мелькания на заднем плане в английских фильмах, ностальгически воспроизводящих Вторую мировую войну, — то в роли курящего трубку капитана в мешковатом свитере, который шел ко дну вместе со своими матросами, то в роли ревматического военнопленного, застреленного в спину монахиней при попытке к бегству, то в роли хромого руководителя самолетного звена, самоотверженно защищающего кентские небеса, — Джеку Джуэллу посчастливилось заполучить роль всей своей жизни.

А именно: почти двадцать лет он играл роль овдовевшего отца в телевизионной драме Би-би-си «Все рыбы в море», причем играл так долго и усердно, что Меган, самая младшая из его дочерей, едва помнила, чтобы он появлялся в домашних стенах. Он до такой степени вжился в роль отца, обожающего своих экранных детей, что почти забыл о детях настоящих. К тому времени, когда его дочери достигли подросткового возраста, он стал узнаваемым лицом нации, в то время как Оливии так и не довелось сыграть ни одной из предсказанных ей блистательных ролей.

— А отец был бы рад, — сказала Меган, намеренно провоцируя мать упоминанием о ее бывшем муже. — Вот отец был бы счастлив стать дедушкой.

Оливия стрельнула в дочь подозрительным взглядом.

— Ты ему еще не говорила? — с беспокойством спросила она.

— Разумеется, нет. Но даю руку на отсечение — он был бы счастлив.

Тогда Оливия Джуэлл рассмеялась.

— Это потому, что он всего лишь глупый мягкотелый негодяй. И потому что его совершенно не волнует, как это может отразиться на твоей жизни. Я уж не говорю про твое хорошенькое молодое тело.

Меган с матерью сидели в кафе в Риджент-парке, окаймленном домами Нэша — самыми прекрасными зданиями в Лондоне. Глядя на них, Меган думала, что они словно сделаны из мороженого. Они с матерью устроили одно из своих регулярных свиданий: пили чай, смотрели, как по озеру плавают черные лебеди, вдыхали аромат подстриженной травы и запахи животных из расположенного неподалеку зоопарка.

Меган была единственной из трех сестер, кто встречался с матерью регулярно. С Джессикой мать поддерживала связь спорадически: та с трудом переносила таких эгоистичных людей, как Оливия, а Кэт вообще не разговаривала с матерью годами.

Чтобы с ней общаться, надо прилагать усилия, часто думала Меган. То, чего ее сестры не хотят понять. Если приложить усилие, то отношения можно поддерживать.

— В начале 1960-х на Бревер-стрит жил один мальтиец, который занимался тем, что помогал девчонкам, попавшим в беду. — Голос матери каждый раз приводил Меган в изумление. В нем чувствовалась легкая застенчивость и какой-то специфический надтреснутый акцент. Услышав этот хорошо отрепетированный акцент, Меган тут же воображала себе здание Би-би-си, где мужчины в смокингах прохаживаются по роскошному холлу и читают последние новости. — Не помню, как же его звали?

— Неважно, — ответила Меган, бросая на стол салфетку. — Со мной все будет в порядке. — Оливия прикрыла своей рукой руку дочери и слегка потерла ее, словно желая согреть.

— Дорогая, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Спасибо, нет.

— Женское тело после рождения навсегда теряет прежнюю форму. В молодости у меня было такое же тело, как у тебя. Не такое хрупкое, как у Джессики. И не такое тощее, как у Кэт. Практически такое же, как у тебя. — Оливия сощурилась на свою дочь. — Разве что не такое пухлое.

— Еще раз благодарю.

— А знаешь ли ты, что Марлон Брандо однажды сделал мне предложение?

— Кажется, ты это уже упоминала. Раз тысячу.

— А дражайший Лорри Оливье был в восхищении от моей Корделии. Платье, в котором я была на премьере «Так держать, рыжий!», вызвало настоящую сенсацию. В свое время я была общепризнанной Лиз Херли своего поколения.

— И именно из-за этого отец стал Хью Грантом.

— Скорей, Хью Грином. Ах, этот человек… Я мечтала о Беверли-Хиллз, а он запер меня на Максвелл-Хиллз.

«Как странно, — подумала Меган. — Ведь мать по собственной инициативе ушла из семьи». Именно она трахалась потом со второразрядным актеришкой на съемной квартире, бросив детей на попечение отца и целого калейдоскопа случайно нанятых им нянек. Ну, и на Кэт, разумеется. И тем не менее, именно мать чувствовала обиду. Возможно, она не смогла простить отцу того, что он стал гораздо более знаменитым, чем она.

Ее карьеру можно назвать сугубо английским феноменом. Если бы Оливии Джуэлл хоть раз в жизни пришлось писать анкету с описанием своей профпригодности и особенностей амплуа, то «сдобная бабенка» подошло бы в самый раз. В 1950-е годы она с триумфом снялась в полдюжине фильмов ужасов: выскакивала в кадре в ночной сорочке из подземелья Трансильванского замка, на нее набрасывался сумасшедший доктор, у которого на уме были одни извращенные эксперименты, и так далее. Затем, когда времена и акценты изменились и публике понадобились герои из рабочего класса или из далеких и экзотических стран (например, Джеймс Бонд и его одетый в бикини гарем), она перешла на работу в какой-то второсортный провинциальный театр.

В начале 1960-х Оливии Джуэлл было всего двадцать два года, а она казалась выходцем из другой эпохи. Однако, по ее словам (которым, возможно, благодаря своему воспаленному воображению она сама искренне верила), ничего общего с прозябанием эти годы не имели, потому что именно тогда она добилась того, что ей предсказывали учителя из Академии драматического искусства и — в дальнейшем — критики.

Ее звезда вспыхнула с новой силой в первые годы после того, как Оливия навсегда ушла из дома. Капризная слава увенчала женщину своим нимбом весьма поздно: ей было почти сорок (она всем говорила, что тридцать два). Тут ей перепала роль шикарной и шумной соседки из знаменитого телевизионного спектакля 1970-х годов «Еще чашечку чая, святой отец?» Человек, мелькнувший в окне черного такси, играл там ведущую роль застенчивого молодого священника, который оказывал на своих прихожанок совершенно неотразимое влияние. И вот, в расплавленной духоте лондонского лета 1976 года, когда Кэт изо всех сил старалась готовить на всю семью и уже увлекалась какими-то подростковыми панк-группами, Оливия со своим довольно-таки малопривлекательным викарием вдруг появилась на обложке журнала «Телевизионные новости».

Но звезда ее славы быстро погасла. Через несколько лет после триумфа «Еще чашечку чая, святой отец?» спектакль воспринимался так, словно был поставлен в прошлом веке в доброй старой Англии: все в нем теперь казалось странным, расистским и до нелепости устаревшим. Его герои — закатывающий глаза житель Ямайки, благодушный индиец, заикающийся ирландец и (да, конечно) аппетитная, стареющая бабенка из соседней квартиры, которая явно была женщиной с прошлым, — всех их словно смыло волной злобных насмешек над Маргарет Тэтчер и другими актуальными реалиями новой эпохи.

В конце концов человек из черного такси бросил Оливию на все той же съемной квартире, где они прожили несколько лет, и вернулся домой, к жене и детям. Но Оливия не казалась запуганной жизнью и обстоятельствами. Та высокомерная манера поведения, которую она приняла еще в 1950-е годы, с тех пор ей ни разу не изменяла. Меган верила в свою мать.

— Что же ты мне посоветуешь сделать, мам?

— Дорогая, ты все делаешь правильно.

— Разве? А вдруг нет?

— Сейчас тебе ни в коем случае нельзя связывать себя по рукам и ногам, Меган. У тебя впереди целая жизнь. А что, если ты встретишь какого-нибудь юного и прекрасного самца? Какого-нибудь даровитого хирурга? — При этой мысли глаза Оливии заблестели от удовольствия, но она тут же нахмурилась, злобно скомкала свою сигарету и заранее обиделась на свою младшую дочь за то, что та не разделяет ее восторгов по поводу возможностей столь блистательной партии. — Представь, разве он захочет брать на себя заботу о чужом ребенке?

— Да это пока еще вовсе и не ребенок, — сказала Меган скорей себе самой, нежели матери. — Джессике я бы не смогла этого объяснить. Именно поэтому я ей ничего и не сказала. Да и Кэт тоже… У него все еще есть хвост. Это скорей устрица, а не ребенок. Представь, вот он вырастет…

Оливия вздохнула.

— Дорогая, ты не можешь себе позволить ни с того ни с сего обзавестись орущей маленькой машинкой по производству дерьма. Именно на этом погорела я. Это не угроза, дорогая. Но тебе ни в коем случае нельзя сейчас рожать.

На глаза Меган навернулись непрошеные слезы.

— Ты так думаешь? — снова переспросила она. — Ты и правда считаешь, что я не могу рожать?

— Только не сейчас, дорогая. После сдачи всех этих ужасных экзаменов. Ты ведь такая умная девочка и столько лет проучилась в медицинском колледже. И столько лет выносила горшки в этих ужасных больницах Ист-Энда. — Вид у матери был испуганный. — О Меган! Ребенок! Только не сейчас, мой цыпленочек!

Меган прекрасно знала, что посоветует мать. В сущности именно поэтому она и решила с ней встретиться. Чтобы услышать, что нет абсолютно никакого выбора. Что ей ничего другого не остается, как избавиться от этой беременности. И тут даже думать не о чем. Возможно, причиной этой особой близости Меган к матери был тот факт, что Меган лучше всех остальных ее помнила.

Последняя встреча Оливии со всеми своими дочерьми произошла больше пятнадцати лет тому назад. Тогда Меган была ясноглазой двенадцатилетней девчонкой, Джессика, которой только что исполнилось шестнадцать, — томной, хорошенькой девушкой, слегка бледной после недавнего школьного похода на лыжах, а Кэт в свои двадцать уже превратилась в молодую женщину и после двух лет учебы в университете чувствовала внутреннюю уверенность в себе. В то время как они пили чай и ели пиццу, именно Кэт не скрывала своих обид и открыто жаждала испортить настроение матери.

Оливия мимоходом сообщила дочерям, что не сможет присутствовать по окончании учебного года на торжестве по случаю присуждения наград в школе Меган (которая всегда была среди лучших учеников), так как ее пригласили попробоваться на роль домохозяйки в одном коммерческом сериале. («Слишком стара, — обменялись мнениями продюсеры после ее ухода, — слишком помпезна».) Тогда Кэт не сдержалась и взорвалась:

— Почему ты не можешь быть матерью, как все? Почему не можешь быть нормальной?

— Будь я нормальной, вы тоже стали бы абсолютно нормальными.

Меган не понравилось такое утверждение. В устах Оливии нормальность представала чем-то ущербным. По ее мнению, если бы Меган была нормальной, то об успехах в учебе пришлось бы забыть, а тем более о получении призов в конце учебного года, — она была бы столь же тупой и медлительной, как все остальные ученики в школе.

— Но я хочу, чтобы мы были нормальными, — засопела носом Джессика, и Оливия рассмеялась, словно ее дочь сказала невесть какую смешную шутку.

— Как поживает моя маленькая Джессика? — спросила Оливия.

— У нее сейчас трудный период, — ответила Меган. — Она слишком долго пытается зачать ребенка. Узнай она… ну, ты понимаешь… для нее это станет настоящим ударом.

— Ты имеешь в виду свой аборт?

— Мои обстоятельства, да.

Про Кэт Оливия не спрашивала никогда, хотя иногда и высказывалась весьма безапелляционно и нелицеприятно в адрес своей старшей дочери.

— Недавно я звонила Джессике. Пабло сказал, что она спит. Очевидно, дают о себе знать женские проблемы.

— Паоло. Ее мужа зовут Паоло.

— Да-да, этот хорошенький Паоло с длиннющими, как у девушки, ресницами. Я слышала, что ей удалили матку или что-то в этом роде.

— Не совсем так. Ей нужно сдать некоторые анализы. Из-за этих ее кошмарных месячных. Господи, мам, неужели ты правда ничего не знаешь?

Оливия смотрела рассеянно.

— С месячными Джессики я никогда не имела дела, моя дорогая. Но ты, разумеется, права: ни в коем случае нельзя говорить с ней о твоем… ну, ты понимаешь… положении.

Меган перевела взгляд на озеро.

— Лучше бы это случилось с Джессикой. Вот она была бы счастлива.

— А кто отец твоего ребенка? — спросила Оливия, зажигая сигарету.

— Ты его не знаешь.

А про себя Меган подумала: и я не знаю. Как могло случиться, что я оказалась такой дурой?

— Моя маленькая, — сказала Оливия и коснулась лица дочери. В отличие от сестер, Меган никогда не сомневалась в том, что мать ее любит. По-своему, конечно. — Поскорее избавься от этого груза, обещаешь? Ты ведь не такая, как Джессика. Несчастная женщина, которая не почувствует себя полноценной до тех пор, пока не заимеет парочку орущих созданий, высасывающих ее сиськи до дна. Ты не похожа на нее. И не похожа на Кэт — та просто обречена быть старой девой и спустить свою жизнь на какого-нибудь недостойного мерзавца. — Оливия победоносно улыбнулась. — Ты больше похожа на меня.

И Меган про себя подумала: «Неужели я и вправду такая?»

Журналов Паоло ожидал меньше всего. Они стали для него полной неожиданностью. Кто бы мог подумать, что министерство здравоохранения перед прохождением анализа спермы предусмотрительно снабжает бедолаг вроде него узаконенной порнографией?

У них с женой все попытки зачать ребенка оказывались до крайности несексуальными: никаких следов страсти, знай себе сохраняй сперму, занимайся любовью, только когда укажет овуляционный тест, а когда все ухищрения ни к чему не приводили, то жена плакала. Поэтому при виде того, что казалось Паоло грязной порнографией, он просто окаменел.

Покраснев, как подросток, он робко сгреб один из журналов под названием «Пятьдесят плюс» и отправился в туалетную кабинку, на ходу соображая, возраст ли это, коэффициент интеллектуального развития или размер груди.

Доктор заверил Паоло, что анализ, который ему предстоит пройти, на самом деле анализом вовсе не назовешь.

— Вы не должны чувствовать себя скованно, — сказал доктор. — Никто не ожидает, что вы в момент наполните пробирку.

Но, как и всякий другой экзамен, анализ спермы предполагал в конечном итоге либо успех, либо провал. В противном случае что же это за анализ?

Поэтому Паоло тщательно подготовился. Но вместо практических занятий или изучения правил дорожного движения, он сделал все, чтобы увеличить количество живых существ внутри самого себя и направить их движение в нужное русло.

Широкие трусы. Холодные ванны. Препараты цинка, селена и витамин Е — все куплено в магазинах здоровых продуктов, где по каким-то таинственным причинам и персонал, и клиенты выглядели на редкость нездоровыми.

Паоло прочел массу соответствующей литературы (которой оказалось ошеломляющее количество). Надо полагать, что человечество просто забыло, как себя воспроизводить. В Интернете стоило набрать слово «сперма», как оттуда выскакивало столько информации, что в ней можно было утонуть.

Все эти ухищрения (то есть пространные трусы, витаминные пилюли и обжигающе холодные ванны), безусловно, должны были оказать влияние на количество спермы и ее подвижность. Но (думал Паоло) какой здесь проходной балл? Сколько миллионов сперматозоидов надо произвести для успешного прохождения теста? По его мнению, главное — это чтобы сперматозоид атаковал яйцеклетку, и в таком случае для зачатия требуется всего один.

Экзаменационным кабинетом оказался туалет в государственном госпитале. Паоло слышал, что если делать спермограмму на Харли-стрит, то жене клиента позволено приходить в клинику вместе с мужем и держать его во время процедуры за руку.

Но в государственном госпитале, который больше походил не на место для поправления здоровья, а на приграничный городок, где в укромных местах прятались раковые больные в пижамах и жадно сосали сигареты, а покрытые татуировками мужчины с забинтованными головами регулярно атаковали молодых медсестер, клиенту приходилось попросту отправляться в туалет и заниматься любовью с маленьким пластиковым флакончиком.

Впрочем, само событие показалось Паоло впечатляющим. В этом было нечто новое. Мастурбация ради великой цели. После долгих лет подобных упражнений за закрытыми дверями (когда Паоло постоянно боялся, что родители схватят на выходе из ванной комнаты, откуда он шел, прикрываясь номером какой-нибудь воскресной газеты), он вдруг оказался в ситуации, когда его к этому делу прямо-таки подталкивали. Словно все вокруг говорили: вперед, Паоло! Онанируй, глупый, в свое удовольствие!

В туалете висела бумажка с инструкцией (как будто человека надо инструктировать, как ему обращаться с собственным телом), однако по существу мужчина оставался здесь один на один с самим собой, с порнографическим журналом и с маленьким пластиковым флакончиком.

Как много зависит от этого смешного акта! Создавалось впечатление, что здесь тестировалась вовсе не сперма, а его будущее (то есть будущее семейного союза с Джессикой). Паоло расстегнул молнию на брюках, но затем моментально застегнул ее обратно и сделал несколько глубоких вдохов.

Надо отнестись к этому спокойно, уговаривал он себя. Надо просто эякулировать в маленький пластиковый флакончик в условиях туалета государственного госпиталя. Джессика уже прошла невероятное количество анализов и говорила, что у нее такое чувство, будто все части ее тела выставлены напоказ в анатомическом театре.

Все эти анализы, тесты… Какое это имеет значение, если они попросту любят друг друга? Но так распорядились не они, а какая-то внешняя великая сила, древняя и жестокая.

Паоло полистал номер «Пятьдесят плюс». Ничего подобного он не держал в руках долгие годы. В школе у них был мальчишка, которого все звали Картофельная Морда, опытный онанист с толстыми ляжками и красными щеками. Во время игр он все время глупо ухмылялся, стоя где-нибудь в сторонке, и регулярно приносил в класс то, что называл «хорошим кормом для онаниста».

Паоло — робкий, задумчивый мальчик, любящий читать технические журналы, — никогда не интересовался его «кормом». Но однажды Картофельная Морда выступил из разгоряченной, хихикающей толпы, вечно окружавшей его на переменах, и окликнул Паоло:

— Эй, Бареси, невинная детка, глянь-ка сюда. Здесь есть кое-что получше машин.

Паоло бросил взгляд на журнал и едва не упал в обморок: какой-то бородатый азиатский мужчина, совершенно голый, совершал нечто непередаваемое с козлом, который, судя по всему, испытывал от этого крайнее удовольствие. Действительно, если к прочим козлам в округе хозяева относились, как положено, плохо, били их и все такое прочее, то именно этот козел выиграл по жизни лотерейный билет и получил очень сладкую работенку.

Такого количества порнографии Паоло хватило на всю оставшуюся жизнь. Он и тогда терпеть ее не мог, а сейчас тем более: на его неиспорченный вкус, в ней было что-то слишком гинекологическое. И пусть в семейной жизни он чувствовал себя едва ли не пенсионером (заниматься любовью и заниматься производством детей — далеко не одно и то же), но женщины в «Пятьдесят плюс» его абсолютно не возбуждали. Он захлопнул журнал. Потом закрыл глаза. Взял себя в руки. Подумал о жене…

В том и заключалось его отличие от прочих онанистов, которые прошли тестирование в туалетах государственного госпиталя.

Меган узнала об измене своего дружка, когда застукала их вместе. Его рука покоилась на ее заднице. Причем вид у него был такой, словно он чувствовал себя на этой территории, как дома.

Уилл и Кати поднимались по эскалатору в метро, в то время как Меган спускалась. Она успела внимательно рассмотреть руку Уилла, слегка поглаживающую маленькую женскую попку. У Кати хватило достоинства при виде Меган слегка вскрикнуть, в то время как Уилл побледнел, да так и остался стоять с рукой на заднице подружки, словно воришка, пойманный на месте преступления.

У Меган промелькнула мысль: что же мне теперь делать? Я только что потеряла лучшего друга.

— Биологическое предназначение женщины — иметь детей, — сказал Уилл. — А биологическое предназначение мужчины — оплодотворять как можно больше женщин. Но это же не значит, что я тебя не люблю.

Вот что он ей сказал в свое оправдание. Он еще много чего говорил: что Кати в его жизни ничего не значит, что любит только Меган, что они вместе слишком долго и не стоит так просто рвать отношения из-за одной ошибки. А они, действительно, были вместе уже очень долго. Еще в медицинском колледже они стали любовниками и жили вместе, в то время как большинство их сверстников при каждом удобном случае играли в игру «доктор и его преданная медсестра». И вот все закончилось тем, что Уилл изменил ей с Кати, потому как от этого зависело выживание человеческой расы.

— Что же мне было делать? Ведь я создан для того, чтобы распространять свое семя. В этом мой биологический императив.

— То есть ты хочешь сказать, что ты постоянно этим занимаешься? Вставляешь свой жалкий член в разных незнакомок?

— Кати вряд ли можно назвать незнакомкой. Ты сама с ней знакома еще со времен медицинского колледжа.

— И тогда она была не промах. Молодые доктора слетались на нее, как осы на варенье, и тоже следовали своему биологическому императиву.

— Мы сошлись, когда вместе работали на скорой помощи и в клинике Хомертон. Такое в жизни случается. Нас просто бросило друг к другу в объятия.

— Ты хочешь сказать, что вы сами не заметили, как это произошло? Что твой член вдруг сам собой затвердел и оказался в Кати? Это ты имеешь в виду, гнусный подонок?

Меган пришло в голову, что ей следовало ожидать подобного. Она заметила резкое снижение его сексуальной активности как раз в то время, когда Уилл проходил свою шестимесячную практику на скорой помощи и в клинике Хомертон, в то время как сама Меган проходила педиатрическую практику в Королевском госпитале. Тогда она объяснила это обстоятельство тем, что Уиллу приходится регулярно смотреть на страшные раны, потому что ведь Хомертон находится в районе Хэкни, и инциденты, требующие участия скорой помощи, случаются там едва ли не каждую ночь. Но тут Меган поняла, что ей давно следовало обо всем догадаться, потому как Кати регулярно терлась во время чайных перерывов среди докторов. Первое, чему в жизни учится любой студент-медик, — это то, что средний градус сексуальной активности в госпитале близок к таковому в порнографическом магазине. Молодые доктора и медсестры работают день и ночь бок о бок в крайне стрессовых условиях, причем большинство из них слишком заняты, чтобы поддерживать с кем-то постоянные отношения, — разумеется, это влияет на гормоны.

Меган и сама в качестве обязательной профессиональной практики полгода работала в приемном отделении скорой помощи в Хомертоне, но на ее либидо этот факт никак не повлиял. Ей тогда показалось, что она впервые в жизни видит реальный мир, как он есть. Но, очевидно, воображение у нее было развито лучше, чем у Уилла с Кати.

Он попытался ее обнять, но она его оттолкнула. Кажется, Уилл еще не понял, что между ними все кончено. Да и как могло быть иначе? Он был совсем не похож на Меган. Его родители по сей день жили в счастливом и прочном браке. Из его дома никто не уходил навсегда. В его семье никто не самоутверждался за счет близких и не бежал без оглядки от своего прошлого. Уилл никогда не видел, что творится в доме после такого бегства.

Он был младшим ребенком в крепкой, любящей семье, жившей в пригороде Хэмстед-Гарден.

Именно это Меган в нем больше всего и нравилось. Он происходил из невредимого, надежного мирка, в котором по воскресеньям вся семья собиралась за долгими обедами, непринужденно болтала и шутила и годами наслаждалась безоблачным счастьем. По выходным и праздникам Уилл привозил Меган к себе домой, к родителям, и она чувствовала себя там очень хорошо, словно и сама являлась частью его семьи. Ей это нравилось — принадлежать к другой семье, к другому мирку с его другой, гораздо лучшей жизнью.

Однако детки из таких непоколебимо прочных семей смешили ее. Уилл считал, что прощение ему обеспечено само собой, что любовь никуда не денется, что полное доверие друг к другу — вещь совершенно естественная. Как и все отпрыски счастливых семей, Уилл верил, что в любой драме может быть только счастливый финал.

Но Меган защелкнула свой чемодан, сдернула его с кровати и брякнула прямо на ноги Уиллу.

— Меган, прекрати, я тебя очень прошу.

Сейчас он ей казался весьма жалким (каким он, если смотреть объективно, был всегда). Он принадлежал к числу тех хорошеньких, гладеньких коротышек, которые словно обречены вечно попадать в дурацкие ситуации. Достаточно чувствительный, но абсолютно ненадежный; яркий, но ленивый; очаровательный в компании, но не способный к учебе — воистину медицинская карьера была абсолютно не для него. Он отчаянно пытался учиться, и родители (отец — седой, подтянутый глазной хирург и мать — хорошо сохранившаяся блондинка и врач-педиатр в одном лице) столь же отчаянно подталкивали его к этому. Но долгие годы учебы и ординатуры их хорошенький сынок спотыкался буквально на каждом шагу.

Уилл был одним из тех несчастных студентов-медиков, которым постоянно приходилось пересдавать экзамены. В конце концов, после долгих усилий, они обнаруживали, что не способны иметь дело со смертью, кровью и прочими столь же приятными субстанциями, и, устроившись с трудом на какую-нибудь непыльную работенку, очень быстро обзаводились животиками и разного рода депрессиями. Но у Уилла даже депрессии были довольно легковесными. Меган, с одной стороны, очень хотелось его придушить, а с другой, она испытывала к нему жалость. Бедный Уилл. Он не подходил для той роли, которую должен был играть в собственной жизни. Точно так же, как не подходил и для нее.

Но было и еще нечто, в чем он оказался не прав. Если собственная анатомия не играла в жизни Меган определяющую роль, то этого нельзя было сказать про Уилла. Член заставлял его шарахаться из стороны в сторону — словно направляемый каким-то сумасшедшим туроператором, который составлял маршруты и приводил в места абсолютно непредсказуемые, такие, которые сам Уилл в ближайшие миллион лет посещать даже не собирался.

Но иногда Меган сама тосковала по такого рода человеческим контактам. Бывали дни, когда жажда — любви, секса или чего-то еще, гораздо более сильного и лучшего, — накатывала на нее с такой силой, что свой биологический императив она воспринимала с неменьшей силой, чем Уилл, который трахал Кати в тиши ординаторской во время долгих ночных дежурств.

Другое дело, что поведение Уилла подчинялось приказам маленького розового кабачка в его штанах, который улавливал сигналы от любой мини-юбки, стоило той появиться на горизонте, а желание Меган определялось чем-то гораздо более всеобъемлющим.

В один из таких тоскливых вечеров, недели через две после того как она отослала Уилла домой, к его горько разочарованным родителям, она в кои-то веки выбралась на вечеринку с друзьями. Там она и встретила молодого австралийца, который совершал ознакомительное путешествие по миру и должен был весьма скоро возвращаться домой, к своему солнцу и виндсерфингу, к родителям и любимой девушке.

Как же его звали? Впрочем, это не имеет значения. Меган не планировала когда-либо снова с ним встречаться.

По сравнению с Уиллом, с его небольшим ростом, темными волосами и немного женственными чертами лица, австралиец был высоким, атлетического сложения мужчиной, с носом, который дважды ломал — в колледже во время игры в регби и второй раз, упав с барного стула в одном из лондонских баров.

Совершенно не ее тип. Но, с другой стороны, вы только посмотрите, что с ней сделал ее тип, то бишь Уилл.

Свою жизнь Кэт Джуэлл очень любила.

Каждый раз, когда она входила в свою квартиру, окнами выходящую на Темзу и Тауэрский мост, то чувствовала себя так, словно в ее жизни случился праздник.

Почти двадцать лет тому назад она ушла из дома и вот, наконец, нашла место, где царили спокойствие и тишина и открывался сказочный вид на реку. Такое место она искала долгие годы.

Внизу на подземной парковке стоял ее серебристый «Мерседес-Бенц», спортивная модель. Несмотря на все подтрунивания ее деверя Паоло (который знал толк в машинах): «Это не спортивная машина, Кэт, а фен для волос», — она все равно обожала колесить в ней по городу, жалея лишь о том, что — в отличие от ее жизни — эта штучка предназначена для двоих. В самом худшем случае.

Да, ее квартирка была самой маленькой во всем прибрежном квартале, а машине уже исполнилось пять лет, и в некоторых местах она слегка проржавела. Но все равно и то, и другое наполняло душу Кэт спокойствием и гордостью. Все это принадлежало ей! Все это она заработала сама! Выскочив из тюрьмы своего детства, она сама построила собственную жизнь.

Когда Кэт, отучившись в университете, вернулась в Лондон, женщина, которая дала ей первую настоящую работу, сказала, что в этом городе можно получить все, только иногда для этого нужно немного терпения: например, с хорошей квартирой и настоящей любовью иногда приходится немного подождать. И вот, в тридцать шесть лет Кэт, наконец, заимела квартиру. И, как она считала, мужчину.

Спустя долгие годы, за которые Кэт успела в полной мере отдать дань разным наркоманам, извращенцам или тайно женатым мужчинам, она наконец встретила (по одному памятному случаю) своего Рори и с тех пор не могла вообразить себя с кем-то кроме него.

Кэт встретила его в то время, когда он учил Меган приемам боевого карате. Он стоял в сторонке на праздновании Меган окончания семестра в медицинском колледже, и Кэт почему-то пожалела его. Создавалось впечатление, что у этого мужчины не было ни малейшего желания заводить с кем-нибудь разговор.

С виду он был мало похож на инструктора боевых искусств: мягкая, спокойная речь, заметная робость в общении, никакой чванливости или развязности в манере держаться. И когда вечеринка очень быстро скатилась к тому, что, по словам Меган, было типичным времяпрепровождением молодых сестер и докторов в медицинском колледже, Рори в это время объяснял Кэт, каким образом пришел в боевые искусства.

— В школе меня часто задирали. По некоторым причинам более крепкие мальчишки меня не любили. Всегда норовили толкнуть или подставить подножку. И в один прекрасный день они зашли слишком далеко: для меня все закончилось сотрясением мозга, переломом нескольких ребер, и вообще я потерял много крови.

— И тогда ты решил изучать… как это? — кунг-фу?

— Карате. Вадо-рю карате. Мне оно очень понравилось. Я делал успехи. Через некоторое время меня уже никто не смел толкать.

— И ты врезал хорошенько своим обидчикам?

Рори усмехнулся, наморщив нос, и тут Кэт поняла, как ей нравится этот мужчина.

— Все было совсем не так.

Спустя тридцать лет после школьных переживаний в нем все еще жил тот мальчишка. Невзирая на работу (а Рори дни напролет занимался тем, что учил людей бить, брыкаться, мутузить других и ставить от них защиту), в нем чувствовалась какая-то мягкость. Сильный, но добрый и спокойный мужчина. Человек, от которого хочется родить детей (разумеется, если женщина вообще собирается рожать).

Чего Кэт делать не собиралась.

После непрерывных упражнений в спортивном зале тело Рори стало твердым, как железо. Но за этим внешним фасадом скрывалась внутренняя ранимость разведенного мужчины, давно перешагнувшего сорокалетний возрастной барьер. В прошлом он столько сил и времени потратил на создание нормальной счастливой семьи, что, когда его усилия не увенчались успехом, он решил больше в этом смысле не рисковать (хотя и платил исправно детям алименты). И с точки зрения Кэт, это было хорошо.

Рори был больше чем на десять лет старше нее. Он жил на другом конце города в Ноттинг-Хилл — иногда вместе с сыном. Тот периодически наведывался, когда ссоры с матерью и отчимом ему надоедали.

После развода Рори встречался со множеством женщин — у всех, как у одной, начинали бить тревогу биологические часы, всем было чуть за тридцать и все отчаянно пытались встретить своего мистера Того-самого, чтобы тут же превратить его в мистера Ту-самую-сволочь. Для Рори это было слишком. Последнее, что он желал услышать от женщины, это что она желает иметь мужа и ребенка. Такие слова могут убить мужчину наповал. Особенно разведенного. В этом смысле Кэт он воспринял с облегчением.

Она не хотела ни выходить за него замуж, ни рожать от него ребенка. Она любила свою жизнь и не желала, чтобы какой-то стареющий Принц в ней что-то менял. Ей нравилось, что их отношения никого ни к чему не обязывают. Оба были счастливы тем, что имеют на сегодняшний день.

Все складывалось наилучшим образом, потому что Рори оказался мужчиной, не способным оплодотворить женщину. Кэт он рассказал об этом через месяц после вечеринки, в ту самую ночь, когда они впервые отправились вместе в постель.

— Если хочешь, я надену презерватив, — сказал он. — Но в сущности в этом нет необходимости.

Кэт недоверчиво посмотрела на него, раздумывая, какую избрать линию поведения.

— Я имею в виду, что надену презерватив, если тебе так будет спокойнее. Но относительно беременности тебе в любом случае нечего волноваться.

«Может, он имеет в виду прерванный акт? — подумала она. — Или собирается улизнуть, оставив на тумбочке чек?»

— Дело в том, что я не способен к оплодотворению, — продолжал Рори.

— Что?

— Я сделал маленькую операцию. Вазектомию. Стерилизацию.

Почему-то она ему сразу поверила. По некоторым признакам — как он наклонял голову, произнося эти слова, и при этом горестно улыбался, — Кэт поняла, что говорить об этом ему непросто.

— Я сделал это перед разводом. Мы с женой… ну, в общем, дела шли все хуже. Мы старели и понимали, что не хотим больше детей. Я сделал операцию, а она забеременела от своего тренера по теннису. — Горестная улыбка. — Право, ситуация получилась занятная.

— Это больно?

— Примерно, как если яйца защемить щипцами для орехов.

— Хорошо. Давай больше об этом не говорить. Иди сюда.

Сперва ощущения были странными: спишь с мужчиной — и никаких волнений относительно беременности! Столько лет она изворачивалась, чтобы не залететь, применяла различные средства: уголь, колпачок, презервативы, пилюли, — что в ее сознании это отпечаталось намертво, как и беспокойство, от которого не так-то легко было избавиться. Рори оказался вдумчивым, опытным любовником, совсем не из тех мужчин, которые категорически настаивают на том, чтобы женщина начинала первой, а в остальном отличаются отвратительными манерами. Некоторые из ее прошлых любовников даже прибегали к обману относительно средств предохранения, которых на самом деле не было.

— Как себя чувствует твоя яйцеклетка? — любил спрашивать ее Рори, и она радостно отвечала:

— Не оплодотворена!

На свою неспособность иметь детей от Рори она начала смотреть как на еще одно преимущество. Как на квартиру с видом на Тауэр, или на маленький старенький автомобиль, или на свою работу. Работала она, кстати, менеджером в одном из самых фешенебельных ресторанов Лондона — «Мамма-сан», где столы стояли в непосредственной близости от продовольственных припасов, в том числе от холодильников с мясом и бассейна с рыбами и омарами, и посетителям, чтобы заказать себе ужин, надо было ткнуть пальцем в облюбованный ими экземпляр.

Необремененность — вот слово, которое очень любила Кэт.

По воскресеньям она чувствовала себя свободной и могла позволить себе все, что угодно: провести весь день в ночной сорочке за чтением газет, прыгнуть в самолет и отправиться на уикенд в Прагу, приехать к Рори, если накатывало соответствующее настроение. Полная необремененность — именно под этим девизом ей хотелось жить. Потому что когда мать ушла из дома, детство Кэт стало сплошной и беспросветной обремененностью. Ей совершенно не хотелось вновь связывать себя по рукам и ногам домашним хозяйством.

Она не желала иметь детей, а теперь к тому же могла месяцами вообще не думать на эту тему. Иногда, конечно, кто-нибудь ей ненароком намекал, что в таком желании вести ничем не обремененную жизнь есть что-то неестественное, извращенное, но она себя чувствовала слишком успешной и слишком удовлетворенной, чтобы обращать на такие намеки внимание. Кэт не считала себя бездетной — скорее, не обремененной детьми. И в этом заключалась большая разница, между прочим.

Она была не похожа на других женщин. На свою сестру Джессику, например. Чтобы чувствовать себя полноценной, а свой мирок самодостаточным, Кэт не нуждалась в детях.

Откуда это идет — навязчивая мысль о том, что без материнства у женщины нет жизни, что она просто обязана желать детей? Кэт знала, откуда: эта мысль идет от мужчин, которые своих женщин не очень-то любят. От мужчин, которые норовят оставить в их жизни дыру, заполнить которую можно только с помощью орущего существа, непрерывно пачкающего пеленки.

Она лежала, прижавшись в темноте к Рори, и думала: «Разве это не замечательно? Вести такую хорошую, необремененную жизнь». «Необремененность» — замечательное слово.

И с чего некоторые хотят большего?

3

Паоло и Майкл выросли в одном из самых неприглядных районов Эссекса. Их отец работал инженером на заводе Форда, и во всех детских мечтах братьев фигурировали машины.

Больше половины мужчин района работало на том же самом заводе, и куда ни глянь — любой пейзаж в округе обязательно включал хоть какую-нибудь, но машину. Машины здесь означали все: работу, твердую зарплату, надежду на свободу. Благодаря машине мальчик становился мужчиной. Первый «Форд Эскорт», подаренный подростку родителями или заработанный им самим, означал пересечение им некоей заветной черты — как получение шрамов во время обряда инициации. Братья тоже любили машины, но каждый на свой манер.

Паоло был просто одержим восьмицилиндровыми движками, распределительными валами и не мыслил свое будущее без «Феррари Энцо». Майкл скорее тяготел к тому, что он называл «магнитами для кошечек».

Паоло любил машины ради них самих. Майкл — ради того, что они могли ему в жизни дать, ради сладких иллюзий и снов, которые с их помощью могли стать явью. Майкл любил женщин не меньше, чем машины. Даже в детстве его тянуло к определенного рода поступкам: например, он любил (еще будучи сопливым девственником) спать со своим старшим братом на одной кровати. Это, по его собственным словам, «приводило его в экстаз».

Пока Паоло изучал конструкции разных машин, Майкл читал не предназначенные для детских глаз журналы и с их помощью брал теоретические уроки взрослой жизни.

Оба обвесили стены комнаты фотографиями «Феррари» и автомобилей других фешенебельных марок, но у Майкла под этими фотографиями скрывались другие, совсем иного содержания, и однажды их благочестивая мать эту тайну раскрыла.

— Я не желаю терпеть дома вавилонскую блудницу, — сказала она, одной рукой брезгливо вытащив на свет изображение голой девки, а другой крепко оттаскав Майкла за ухо. Она прекрасно понимала, что Паоло на такое не способен. — Сейчас же повесь на это место изображение Божьей Матери.

— Никаких проституток на стенах, парни, — вечером спокойно объяснил им отец, когда пришел с работы. — Они расстраивают нашу маму.

А братья про себя подумали: проститутки? Интересно, что знает о проститутках их престарелый отец?

Их родителей еще детьми привезли в Англию из Неаполя, с интервалом в год, хотя тогда они, разумеется, друг о друге ничего не знали. Их отец, тоже Паоло, прошел все крути лондонского пролетария и имел чистейший выговор рабочего откуда-нибудь из Вест-Хэма или Ромфордских окраин, в то время как мать так никогда и не избавилась от итальянского акцента и прочих особенностей своей родины.

Мария (которую оба ее мужа и сына дружно называли Ма) не водила машину, в глаза не видела чеков или банковских карт и никогда не работала. «Моя работа — это мой дом», — любила говорить она. В своем доме она была бессменным и непререкаемым императором, давала сыновьям то, что сама называла «крепкой хваткой за ухо», и окружала их любовью, граничащей со страстью. Мальчишки не могли вспомнить, чтобы их отец хоть раз повысил голос.

В детстве, приходя к друзьям, Паоло чувствовал себя скорей итальянцем, нежели англичанином. Именно тогда он понял, что его семья — это нечто особенное, не похожее на другие семьи. И вовсе не потому, что они посещали мессу или ели национальные итальянские блюда, и даже не потому, что его родители между собой говорили на иностранном языке, а потому что они представляли собой тип семьи, которая в этой стране вымирала.

Некоторые из его друзей жили со своими настоящими матерями, один парень жил со своим отцом, а семьи всех остальных являли собой странную смесь из новых отцов, сводных братьев или сестер и приемных матерей. Семья Паоло по сравнению с ними была довольно простой и старомодной, и этот факт его очень радовал. Именно такую семью со временем хотел иметь и сам Паоло.

Разница между братьями составляла всего десять месяцев, и многие ошибочно принимали их за близнецов. Они росли в тесной дружбе друг с другом и мечтали о том, что однажды вместе откроют свой бизнес — что-нибудь связанное с машинами. Прокат, или починка, или торговля — все равно. То есть то, чему братьев с детства учил отец или что они сами узнали благодаря непосредственной близости к заводу. «Человек не может разбогатеть, работая на чужого дядю», — любил повторять отец, засыпая каждый вечер перед телевизором, где смотрел десятичасовые новости.

С шестнадцати лет, после окончания школы, братья стали таксистами, только Паоло — после прохождения курсов вождения — водил черное лондонское легковое такси, а Майкл — микроавтобус. Это продолжалось десять лет — пока они не скопили достаточно денег, чтобы взять ссуду в банке.

После этого они открыли автосалон на севере Лондона и начали торговать в нем импортными итальянскими моделями. Они покупали по предварительному заказу небольшие партии машин в Турине, Милане или Риме, затем сами переправляли их в Англию (что было дешевле), здесь сами же переставляли руль на правую сторону. Или же покупали подержанные автомобили в маленьких провинциальных английских городках, вроде Айлингтона, Кемдена или Барнета. Их наискромнейший автосалон был украшен вывеской «Братья Бареси», над которой весело развевались зелено-бело-красные итальянские флаги.

Оборот у них был хорошим, по крайней мере достаточным для того, чтобы каждый мог содержать семью, хотя — как и многие мелкие бизнесмены — они постоянно жаловались либо на то, что мало работы, либо (смотря по обстоятельствам) на то, что они не могут с ней справиться.

В данный момент торговля шла вяло, и Майкл занимался тем, что рассматривал фотографии своей дочери Хлои, разложив их на бампере «Феррари Модена». Надо сказать, что женитьба на Наоко существенно успокоила Майкла, а рождение Хлои, по наблюдениям Паоло, кажется, окончательно его усмирило.

Пока оба брата восхищались последними портретами маленькой принцессы, к ним подошла Джинджер — рыжеволосая секретарша автосалона. Джинджер была замужней женщиной лет за тридцать, и при виде Хлои ее могучие груди (что не преминул заметить Паоло) начали взволнованно вздыматься в мерном, величественном движении.

— Просто потрясающий ребенок! — с восхищением сказала она.

И Майкл в ответ на это гордо улыбнулся, будучи уверен в абсолютной неотразимости своей дочери. Глаза Джинджер затуманились, и она пошла ставить чайник.

— Секретаршам нравится, если у босса есть дети, — сказал Майкл, когда братья остались одни.

Паоло с ним согласился.

— Это доказывает, — сказал он, — что энергетический потенциал босса высок, а орган в полном рабочем состоянии. В общем, что он — хороший хозяин и просто хороший человек.

— Да, — подтвердил Майкл. — От этого они просто дуреют, не правда ли?

Меган плохо помнила все подробности той вечеринки. Рассыпающийся викторианский дом обеспечил приют дюжине медиков-стажеров. В комнатах стоял сладковатый запах травки. Все гости, которых Меган прекрасно знала, изображали из себя людей лет на десять лет моложе, чем им было на самом деле. И эта ужасная музыка, то есть музыка, ей не знакомая.

Начать нужно с того, что с виду он был гораздо здоровее, чем все присутствующие здесь молодые доктора. Он не пил столько, сколько они, и не курил, как они. В разговоре он не придерживался циничного тона, как делали ее сверстники в качестве способа совладать с тем парадом болезней и смертей, который ежедневно проходил перед их глазами.

Он просто стоял — складный, красивый австралийский мальчик, и вежливо улыбался, слушая ту несусветную чушь, которую несли окружающие за изобильными возлияниями.

— Здесь все такие остроумные, — сказал он, и Меган стало смешно.

— Ты так думаешь? Посмотрел бы ты на них на экзаменах.

— Нет, они правда очень остроумные. Разве доктору можно по-другому? Половину из того, что они говорят, я вообще не понимаю. Все эти медицинские термины. Вот тут только что кто-то сказал, что у его пациента НИО.

— Это значит: напился — и откинулся.

Он с ужасом посмотрел на нее:

— Неужели?

Тогда она решила в некоторой степени приоткрыть ему тайны языка медицинских студентов. Стараясь перекричать музыку (в то время как он приблизил ухо к ее губам), Меган растолковала ему, что пыльные деньги — это деньги, которые надо заплатить доктору за подпись на кремационных документах; красный дом — это кровь; ХОМочки — это хорошенькие мамаши, а РОМочки — это только что родившиеся малыши. Что если врач ставит больному диагноз — ОБИ («одному богу известно»), то это значит, что у того дела плохи. Она долго расшифровывала ему издевательский сленг, на котором говорили доктора, словно защищаясь от ужасов своей работы.

— Однако ты все равно очень остроумная, — настаивал он.

До чего же он прям и простодушен, подумала Меган. И так не похож на всех людей, которых она знала: те рта не могли раскрыть без того, чтобы не сказать какую-нибудь грязную или циничную шутку. Тут она впервые на него посмотрела (действительно посмотрела!) очень внимательно:

— А ты чем занимаешься?

— Я учитель, — ответил он, и такого ответа она ожидала от него меньше всего. — Я учу людей нырять. Знаешь, что значит нырять с аквалангом?

Она взмахнула стаканом, своим жестом охватив всю вечеринку, квартиру и город в целом.

— Кому здесь нырять?

На его лице появилась широкая белозубая улыбка. «Очень красивая улыбка», — подумала Меган.

— Не здесь, а в других, солнечных и теплых краях. Ты когда-нибудь ныряла с аквалангом?

— Нет, но у меня есть сертификат по плаванию со спасательным кругом. Это не одно и то же, не правда ли?

Он засмеялся:

— Для начала и этого достаточно.

Она ему понравилась. Меган точно могла это сказать. Такое с ней случалось очень часто. Конечно, она понимала, что не такая хорошенькая, как Джессика, чья красота сохранила всю детскую неприкосновенность, и не такая стройная, как Кэт, длинноногая и мускулистая, как танцовщица, но тем не менее Меган тоже нравилась мужчинам. Им нравились округлости ее тела и это лицо, которое — по каким-то неведомым законам генетики — казалось гораздо моложе, чем было на самом деле. Такой вот контраст: девичье лицо и женская фигура. Мужчины на это западали.

Она улыбнулась Кирку, и он оказал ей честь тем, что в ответ покраснел. Как хорошо быть с мужчиной после стольких лет общения с Уиллом — абсолютно открыто и без боязни посылать кому-то сигналы. Сегодня вечером она может посылать кому угодно любые сигналы, какие ей только заблагорассудится.

Наконец зазвучала песня, которую она знала и любила: Эдвин Коллинз «Я никогда не встречал такой девушки, как ты».

— Это наша песня, — с глупой улыбкой сказал Кирк, и хотя она в принципе терпеть не могла такой неуклюжей манеры заигрывания, но тут позволила ему продолжать в том же духе, — потому что он ей тоже очень нравился. По крайней мере, в настоящий момент. И что самое главное — он не принадлежал к ее кругу, а ей как раз хотелось раздвинуть границы своего круга или вообще, хоть ненадолго, выйти из его рамок.

А потом наступил момент, когда она почти забыла о том, что много лет подряд была чьей-то девушкой. И в глазах почти незнакомого ей человека появился проблеск понимания, и внезапно его лицо стало настолько притягательным, что этой силе невозможно было противиться, и их головы сблизились, и они неожиданно для самих себя поцеловались.

Он хорошо целовался. Страстно, но без всяких завихрений и ухищрений. Сохранял баланс между тем, что берет и дает. Она с полным одобрением относилась к такой манере поведения. Но гораздо больше ей нравилось в нем другое: ведь он мог оттрахать любую женщину на вечеринке, но почему-то выбрал именно ее.

И Меган подумала про себя: «Тебе повезло, парень».

А потом они оказались в одной из спален, и Меган слегка расслабилась только тогда, когда увидела, что на двери есть щеколда, и в темпе запустила свою биологическую программу на груде сваленных пальто. А внизу Эдвин Коллинз пел: «Я никогда не встречал такой девушки, как ты». И ей вдруг показалось: а может, это действительно поется про них?

Глядя на свою сестру, которая проходила через турникет, Меган улыбнулась.

В толпе Джессика выглядела потрясающе: словно королева, не удостаивающая вниманием окружающих ее изможденных пассажиров подземки. Мужчины всех возрастов поворачивали ей вслед головы: мгновенно отмечали красивой формы ноги, стройную фигурку, пухлое детское личико. Из-за этого лица незнакомцы часто принимали Джессику за младшую из сестер.

При взгляде на Джессику Меган показалась самой себе толстой и потрепанной жизнью женщиной. И эта вечная борьба с лишним весом! Стоит дать себе волю, и он тут же выходит из-под контроля. Внезапно Меган вспомнила, что сегодня утром едва потрудилась пригладить волосы ладонью, и что вообще — ей пора прекратить увлекаться шоколадными батончиками на рабочем месте.

Сестры обнялись.

— Когда мы рядом, у нас вид, как в сказке, — сказала Меган. — Прекрасная принцесса и безобразная жаба.

Джессика окинула сестру взглядом с ног до головы.

— Вид у тебя измученный, доктор Джуэлл. Слушай, как замечательно звучит: доктор Джуэлл!

— У меня ужасно много работы. Такое впечатление, что все женщины Ист-Энда хотят, чтобы именно я их от чего-то лечила.

— Чувство мне знакомо, — согласилась Джессика. — А как у тебя с обеденным перерывом? Все в порядке?

— Вполне, Джесс, — заверила ее Меган.

— Значит, у нас впереди четыре часа свободного времени?

В глазах Джессики появилась искренняя озабоченность. Она сохранила в себе какую-то невинность, которой обе ее сестры уже давно были лишены. Создавалось впечатление, что никаких острых углов в ее жизни не было и в помине. Что и говорить: средний ребенок, которого опекает старший и подстраховывает младший.

Меган улыбнулась. Да, утренний прием кончался в двенадцать, а вечерний начинался не раньше четырех. Но, как правило, она не укладывалась в отведенное до двенадцати часов время, и продлевала утренний прием по крайней мере на час. А до четырех ей еще нужно было посетить некоторых больных на дому.

— Я заказала нам столик в «Шеки», — сказала Джессика. — Там рыба. Ты рыбу любишь?

Меган любила рыбу и не прочь была выпить в придачу пару стаканчиков белого вина, но на столь изысканный обед в Вест-Энде у нее просто не хватало времени. Если честно, то обычно она едва успевала перехватить в ближайшей забегаловке сэндвич. С другой стороны, ей не хотелось расстраивать старшую сестру.

— Четыре часа отводятся не только на обеденный перерыв, — мягко начала объяснять она. — Еще визиты к больным.

— Больным! — с ужасом воскликнула Джессика.

— Да, больным. Вот сегодня, например, мне надо посетить одну женщину. Точнее, ее маленькую дочку.

— Вау, какая ужасная обязанность — посещать больных на дому, Мег! Я думала, что такое делается только на Харли-стрит.

Меган объяснила, что как раз на Харли-стрит больным не нужно, чтобы их посещали на дому. У этих людей есть машины, супруги, даже шоферы. На худой конец они могут заказать такси. А вот в Хэкни у пациентов «нет средств». Ни машин, ни денег на такси. Многие живут в тесных квартирках с кучей орущих детей и просто не могут себе позволить высиживать очередь в приемной у врача. В общем, вызовы врачей на дом — вполне стандартное явление для нижнего сегмента общества.

Меган не стала объяснять сестре, что, между прочим, старшие доктора в ее больнице терпеть не могут ходить к больным на дом, и поэтому большую часть из таких визитов взваливают на нее. Несмотря на то что между сестрами была четырехлетняя разница в возрасте, Меган всегда чувствовала себя старшей и более опытной, и поэтому считала своим долгом защищать ранимую Джессику от грубой правды жизни.

— Тогда давай найдем место поближе, — согласилась Джессика, стараясь скрыть разочарование.

— Да, пожалуй.

Они отправились в кондитерскую «Валери», сделали заказ и улыбнулись друг другу. Из-за новой работы Меган сестры в последнее время виделись нечасто. Через некоторое время они убедились в том, что выбор места не имеет никакого значения.

— Как Паоло и его бизнес? — спросила Меган.

— Хорошо, — ответила Джессика. — В прошлом году он принес восемь процентов дохода. А может, и не восемь? — Она тут же засомневалась в собственных словах и задумчиво уставилась в настенное панно. — Не помню. Знаю, что они привезли из Италии много новых машин. «Мазератти», «Феррари», «Ламборджини», такого рода товар. Народ их здесь заказывает. Поэтому Паоло с Майком их и привозят. А как Уилл?

— С Уиллом все кончено.

Джессика вздрогнула, как от боли.

— А мне нравился Уилл. Хорошенький. Конечно, если не обращать внимания, что он коротышка.

— Не такой уж он и коротышка!

— Ну, все равно. Наверное, вам трудно было поддерживать отношения, потому что вы оба так много работаете.

— Уилл ни разу в жизни не выполнил дневной нормы. Да, очень трудно было поддерживать отношения с таким отъявленным лентяем и бабником.

— О! Извини, я не знала.

— Ничего. Конечно, такие вещи лучше узнавать заранее, ну, ты понимаешь, пока не станет слишком поздно. Пока не влипнешь в какую-нибудь глупость.

— Но ведь ты любила Уилла, разве не так?

— По-моему, я была просто благодарна человеку за то, что он обратил на меня внимание, — сказала Меган. — Особенно когда этот человек оказался таким хорошеньким коротышкой. — Обе засмеялись. — Да ты обо мне не беспокойся. Между нами никогда не было великой любви. Как у вас с Паоло.

— И все же… Это очень грустно, когда люди расстаются. Я терпеть не могу, когда это происходит. Почему в жизни ничего не длится вечно?

Меган улыбнулась. Джессика — последний романтик наших дней. В точности такой же она была и в детстве. Над ее кроватью много лет висела фотография Эндрю Риджли, и столь же долго она была безнадежно влюблена в одного недостижимого мальчика в школе.

— Ты хорошо выглядишь, Джесс.

— А ты выглядишь плохо. Никто и не догадается, что из нас двоих больна я.

— Ты не больна!

— А зачем тогда мне собираются делать этот кошмарный тест? Проделывать дыру в животе в районе пупка?

— Это называется лапароскопия. Кто тебе будет ее делать?

Джессика назвала имя гинеколога и его адрес на Уимпол-стрит.

— Хороший врач, — одобрила Меган. — Тебе не о чем беспокоиться. А как дела со спермой Паоло?

Сидящий за соседним столиком бизнесмен повернулся и посмотрел на них в упор. Меган непоколебимо встретила его взгляд, так что в конце концов бизнесмен отвернулся.

— Есть проблемы с подвижностью.

— С подвижностью! Ну, это не конец света! Это значит всего лишь, что эти маленькие мерзавчики весьма ленивы. Я не могу тебе передать, какие чудеса сейчас творят с ленивой спермой!

Бизнесмен снова с укоризной посмотрел на них, покачал головой и сделал жест официанту, чтобы тот принес счет.

— На самом деле я не очень беспокоюсь о Паоло, — сказала Джессика, нервно перебирая руками предметы на столе и угодив пальцами в рассыпанный сахар. — Гораздо больше я беспокоюсь о себе. Интересно, что они во мне найдут, когда вскроют?

У Меган были свои соображения относительно того, что увидят врачи, когда обследуют ее сестру. Но она не стала говорить об этом Джессике, а просто взяла ее за испачканную сахаром руку и улыбнулась.

— У меня такое чувство, словно со мной что-то не в порядке, Мег.

— Ты чудесная. И с тобой все в порядке, — заверила ее Меган, а про себя подумала, что если человек так прекрасно выглядит, то он просто не имеет права грустить.

— Мне кажется, я какая-то неполноценная. — Джессика мягко высвободила свою руку из рук сестры и стряхнула кристаллики сахара. — Что я делаю далеко не все возможное. — Она сунула один палец в рот и сморщилась, словно сахар ей попался совсем не сладкий.

— Вы с Паоло родите прекрасного малыша, и после этого ты станешь самой лучшей мамочкой на свете.

В это время официантка принесла им макароны и салат, и при виде еды на Меган накатил приступ тошноты. Она вскочила со своего места, растолкала людей в кафе, отбросила в сторону попавшуюся на пути официантку и едва успела заскочить в туалет, как ее вывернуло наизнанку.

Когда она вернулась к столу, оказалось, что Джессика так и не притронулась к своей еде.

— В чем дело, Меган? — спросила она.

— Ни в чем.

Джессика смотрела на сестру с мрачным упрямством. Этот взгляд Меган помнила еще с детства.

— Что с тобой? — не отступала Джессика.

— Просто усталость, ничего больше. Слишком много работала, надо полагать. Ничего особенного. Ешь свои макароны.

Меган не могла сознаться сестре. От таких секретов Джессику надо охранять даже больше, чем от всех прочих неприятностей в жизни. Новость о чужом ребенке просто разобьет ей сердце.

Тем более, что Меган вовсе не планировала рожать этого ребенка.

— Говорю вам, доктор,… я сегодня так устала, что у меня не было сил даже зажечь газ.

Меган очень скоро поняла, почему другие доктора не жаждут навещать больных на дому.

Как правило, люди вызывают врача не потому, что реально заболевают и нуждаются в постельном режиме. Даже пенсионеры, согбенные артритом, или одинокие мамаши с вечно больными детьми, или пожилые женщины с раковым диагнозом — все эти люди стараются самостоятельно добраться до больницы и высиживают длинные очереди в приемной.

А те, которые вызывают, без вариантов оказываются крикливыми, эгоцентричными личностями, с удовольствием заявляющими о своих правах и относящимися к себе с несказанной жалостью. В точности как миссис Марли.

Эта огромная женщина жила в маленькой муниципальной квартирке в сердце унылого и бесцветного Санни Вью — одного из самых безрадостных районов Лондона. Если сам человек не живет в этих многоэтажных бетонных кроличьих садках, то вряд ли ему придет в голову добровольно сюда прийти, — разве что если ему нужно купить наркотики, или продать наркотики, или оформить какую-то неотложную бюрократическую бумажку. За исключением лета, когда здесь начинались традиционные ежегодные бесчинства, даже полиция обходила стороной районы типа Санни Вью. Но у Меган не было выбора.

За свою врачебную карьеру она успела много чего повидать (и не на шутку испугаться). Будучи стажером, она полгода проработала в муниципальной больнице под руководством консультанта, а затем еще полгода в приемном отделении скорой помощи в Хамертоне.

Муниципальный Королевский госпиталь можно было даже назвать цветочками: ее консультантом оказался очень добрый и великодушный педиатр, а детки в Хайгейте, Хэмпстеде и Белсайз-парке — чудесными воспитанными созданиями, которые просили Меган почитать им Гарри Поттера. Но скорая помощь в Хамертоне была чем-то из другого мира. Преодолев первое потрясение, Меган поняла, что повидала в жизни гораздо больше, чем ей самой того хотелось: раненные в поножовщине подростки, побитые жены, месиво из тел, привозимых после автомобильных аварий. Рабочие мясных рынков с мясными крюками в головах, пьяницы, замерзшие на улице во время позднего возвращения из паба, наркодельцы, убитые выстрелом в лицо.

В обязанности Меган входило оценить серьезность ранения у тех пациентов, которые приползали в госпиталь сами, или у тех, кого приносили на руках другие. Вид всех этих ран, а также необходимость моментально ставить диагноз и предпринимать неотложные меры — ничего ужаснее в своей жизни она не испытывала. Но по каким-то причинам сам район Санни Вью и перспектива встречи с миссис Марли и ее больным ребенком показались ей теперь чем-то еще более страшным. Как такое могло быть? «Гормоны, — подумала Меган. — В моем теперешнем состоянии бунтуют гормоны».

Внизу, в подъезде дома, где жила миссис Марли, стояла группа праздных подростков: неземная белизна кожи и прикрытые капюшонами головы делали их похожими на нечисть из романов Толкиена. Когда Меган проходила мимо, они молчали — только ухмылялись и скалили зубы с непередаваемым презрением и отвращением. От них несло дешевой едой и наркотиками — сладковатый, гнилостный запах, который шел из-под капюшонов.

— По-моему, ты слишком молодая, дорогуша, — сказала миссис Марли, подозрительно оглядывая Меган с ног до головы. — А ты настоящий доктор?

Такое начало произвело на Меган сильное впечатление. Раньше никто не подвергал сомнению ее врачебный авторитет.

— Я — ординатор общей практики.

— Ну и что из того?

— Перед получением диплома я прохожу практику под руководством опытных врачей.

Миссис Марли сузила глаза.

— В следующий раз присылайте мне кого-нибудь поопытнее. Свои права я знаю.

— Так в чем проблема? — спросила Меган.

Проблема была у ее дочери. У миловидной трехгодовалой девочки (как могло случиться, что у столь отвратительной мамаши родился такой волшебной красоты ребенок?). Она бессильно лежала на диване и смотрела по видеомагнитофону какую-то взрослую чепуху.

Меган осмотрела ее. Температура высокая, но во всем остальном, по-видимому, никаких отклонений. В ушах у девочки были маленькие сережки-гвоздики. «Эти люди в Санни Вью словно хотят, чтобы их дети побыстрее выросли», — подумала Меган. Хотя, глядя на взрослых в этом районе, с их непонятной одеждой, наркотиками и постоянно грохочущей музыкой, складывается впечатление, что они сами так и не выросли.

— Как тебя зовут? — спросила Меган, убирая с мокрого лба ребенка прядь волос.

— Дэйзи, мисс.

— По-моему, у тебя небольшая простуда, Дэйзи.

— У меня есть Китти-Кэт.

— Очень хорошо.

— У меня есть щенок!

— Чудесно.

— У меня есть динозавр!

— Замечательно. Но прошу тебя, в ближайшие пару дней полежи в постельке. Ты мне обещаешь?

— Да, мисс.

Потом Меган обратилась к миссис Марли:

— Как у нее со стулом? Все нормально?

— Гадит, как лошадь! — возвестила ее мать, облизывая розовым языком край свернутой из газеты сигареты.

Меган встала во весь рост и взглянула женщине прямо в лицо. Когда она заговорила, то сама удивилась своему волнению.

— Значит, вы курите наркотики в присутствии ребенка?

Миссис Марли пожала плечами.

— У нас свободная страна или нет?

— Это всеобщее заблуждение. Если я напишу жалобу на то, что вы курите наркотики в присутствии ребенка, то вы сразу узнаете, насколько она свободная!

— Вы угрожаете мне социальной службой?

— Пока я всего лишь требую, чтобы вы этого не делали.

Вся агрессия внезапно куда-то улетучилась. Женщина бросила в мусорное ведро сигарету и начала кудахтать над Дейзи, изображая из себя образцовую мать.

— Ты не голодна, дорогая? Хочешь, мамочка разогреет тебе кашку?

Меган позволила себе немного расслабиться. Будь Дейзи моей дочерью, подумала она, я бы кормила ее хорошими продуктами, читала бы ей Гарри Поттера и ни за что бы не просверлила ее маленькие ушки ради какой-то дешевой бижутерии…

На глаза Меган навернулись слезы: Дейзи не была ее дочерью. Она была всего лишь пациенткой, и в этом районе у Меган еще таких три, и всех она должна успеть обойти до начала вечернего приема.

Сквозь толпу спрятанных под капюшонами юнцов в подъезде дома ей пришлось уже проталкиваться. На этот раз они не смеялись, хотя их ряды пополнились другими спрятанными под капюшонами существами более младшего возраста. Те вообще выглядели, как эльфы.

«Что за люди, — думала Меган, вырываясь на свежий воздух. — Плодятся, как кролики». Какое счастье, что она приходит сюда, чтобы их спасать.

У начальницы Кэт было все.

Бригитт Вульф построила свой бизнес с нуля. Своего бойфренда она встретила на одном из самых фешенебельных курортов Кении. И в довершение всего — она была независимой.

Если идеалом Кэт была полная, ничем не омраченная свобода, то из всех ее знакомых Бригитт подошла к достижению этого идеала ближе всего. У нее не было ни мужа, ни детей, и она могла в любой момент прыгнуть на самолет и полететь, куда ей заблагорассудится. Никто не мог считать Бригитт своей собственностью. И, в отличие от большинства живущих на планете людей, она не была связана прошлым.

Поэтому Кэт очень удивилась, когда, войдя в субботу вечером в кабинет к начальнице, она увидела, что та методично скармливает бумагорезке старые фотографии.

При виде Кэт Бригитт подняла руку, призывая не задавать лишних вопросов. Кэт села и стала смотреть, как постепенно пустеет коробка, в которой раньше хранились воспоминания ее начальницы.

Вот Бригитт выбирает из пачки какую-нибудь фотографию, некоторое время с холодной улыбкой на нее любуется, а затем отправляет в ворчащее жерло бумагорезки. Мусорная корзина, доверху наполненная разноцветной бумажной лапшой, говорила о том, что Бригитт уже довольно долго занимается этим делом. Кэт заметила, что на многих фотографиях ее начальница изображена со своим бойфрендом Дигби. Если, конечно, сорокапятилетнего мужчину, бизнесмена и городского застройщика позволительно называть бойфрендом.

Прошлое Бригитт было отмечено целой вереницей мужчин — все гораздо старше нее и богаче, и она поддерживала с каждым из них отношения года два или три, а затем меняла на что-нибудь новенькое. «Как машины, — говорила она Кэт. — Надо покупать новую, пока у старой не полетела вся техническая часть».

С Дигби она не расставалась дольше, чем с другими. Она любила повторять, что, мол, пусть Дигби остается до тех пор, пока она не найдет себе вибратор поновее, с которым прилично ходить на открытия выставок. А теперь Дигби изгонялся из ее жизни самым радикальным образом.

Бригитт научила Кэт всему, что знала о ресторанном бизнесе, и еще больше тому, что знала о жизни.

И теперь Кэт сидела перед Бригитт в терпеливом молчании, понимая, что происходящее перед ней что-нибудь да значит, и, в конце концов, она сможет извлечь из этого урок.

Своей карьерой Кэт была обязана этой женщине.

Ей было двадцать пять лет, когда Бригитт Вульф встретилась на ее жизненном пути. Тогда Кэт была свободным журналистом и получала крошечные гонорары за ресторанную хронику, которую писала в супермодные иллюстрированные журналы. Пиши только о том, что знаешь, — говорили ей в журналах, а после долгих лет заботы о подрастающих сестрах единственной областью, в которой девушка досконально разбиралась, пожалуй, была еда.

Кроме того, ей было кое-что известно о ресторанах, потому что все более или менее воспитанные парни, с которыми она встречалась, перед тем, как тащить в постель, сперва приглашали ее в ресторан, где усиленно кормили и (особенно) поили. По сравнению с миром ее детства рестораны казались совершенно другой планетой. Вместе с отцом и его друзьями-актерами Кэт и раньше бывала в ресторанах, но тех больше интересовала выпивка, а не еда. Впоследствии она с удовольствием позволяла молодым людям водить себя по таким заведениям. Не в последнюю очередь потому, что благодаря этому Кэт не приходилось готовить самой.

Бригитт Вульф была года на четыре старше Кэт, и когда они встретились, Бригитт уже являлась владелицей, а кроме того бухгалтером и шеф-поваром в «Мамма-сан» — забегаловке на Брюэр-стрит, где молодые люди выстраивались в очередь прямо на улице, чтобы получить из рук Бригитт порцию вьетнамской лапши с какой-нибудь подливкой.

В последующие десять лет азиатские рестораны начали расти в Лондоне, как грибы, причем сами азиаты не имели к ним никакого отношения. В этих ярких, модных местах подавали одновременно тайское карри, вьетнамскую лапшу, китайский рис и японское сашими, словно Азия была одной большой страной, а ее кухня подходила всем молодым людям, следящим за фигурой и жаждущим приобщиться к экзотике Дальнего Востока. «Мамма-сан» откликнулась на эту моду среди первых.

Кэт тоже встала в очередь на Брюэр-стрит и написала восторженный отзыв для своего иллюстрированного журнала. Когда она пришла сюда снова (на этот раз без всякого профессионального интереса), Бригитт предложила ей работу менеджера.

Так как иллюстрированные журналы, как правило, не спешили платить внештатным журналистам обещанные деньги, то Кэт приняла предложение. Вскоре тот именно журнал, в котором работала Кэт, пошел ко дну, в то время как ресторан «Мамма-сан» укреплял свои позиции и даже переехал в Сохо. У Кэт складывалось впечатление, что клиентами его остались все те же молодые люди в драных джинсах, которые раньше выстраивались на Брюэр-стрит, только теперь они стали на десять лет старше и солиднее. За плечами имели десятилетнюю карьеру, а в руках гораздо больше денег. Казалось, что Бригитт радовалась своему ресторану не меньше, чем они.

— Один великий человек однажды сказал: организуй свою жизнь так, чтобы не было разницы между работой и отдыхом.

— Шекспир? — спросила Кэт.

— Уоррен Битти.

Между женщинами возникла симпатия с первого взгляда. Кэт никогда раньше не встречала людей, которые цитировали Уоррена Битти, хотя ее мать и сообщила, что однажды в лондонском Палладиуме Битти схватил ее за задницу за кулисами. Бригитт была гораздо веселее всех, кого Кэт в своей жизни знала. После домашней каторги в детстве она, наконец, увидела жизнь, какую бы сама хотела вести.

Когда весь город еще спал, обе женщины вместе обходили городские рынки, где покупали для своего ресторана мясо (в Смитфилде), рыбу (в Биллингсгейте), овощи (в Нью-Спиталфилдзе). Краснолицые мужчины в заляпанных кровью белых халатах кричали друг на друга в предрассветном тумане. Кэт научилась нанимать на работу хороший персонал и рассчитывать плохой, когда тот оказывался падким на алкоголь, наркотики или юных официанток.

Кэт натренировалась разговаривать с поставщиками вина, с налоговыми и санитарными инспекторами и никого из них не бояться. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Бригитт стала для нее чем-то вроде матери.

Бригитт была одной из тех европейских женщин, которые еще в молодости открыли для себя привлекательный стиль жизни и придерживались его. Она никогда не выходила замуж, работала больше, чем все знакомые Кэт мужчины, но в то же время и столь же хорошо отдыхала: дважды в год Бригитт отправлялась в путешествие либо к подножию Гималаев, либо на Мальдивы, либо в автомобильный тур через всю Австралию. Иногда она брала с собой Дигби, иногда оставляла его дома, как будто он был не человеком, а любимым багажом.

Бригитт обожала свою жизнь, и долгие годы именно она была для Кэт примером и путеводной звездой, указывающей путь к ничем не обремененной жизни.

И вот теперь Бригитт сидела за столом и отбирала фотографии себя и Дигби на каком-то ослепительно-белом песке. Что это: Мальдивы? Сейшеллы? Бросив последний взгляд на фото, она скармливала его машине.

— Что он натворил? — спросила Кэт.

— Он захотел обновить свою личную жизнь, получить новые впечатления.

— Какие, например?

— Например, в виде пары двадцатичетырехлетних сисек.

Кэт на некоторое время потеряла дар речи. Больше от гнева и обиды. Мужчины никогда не смели так обращаться с Бригитт. Если кто-то и разрывал отношения, то именно Бригитт.

— Одна хорошо сложенная потаскушка из его офиса, — продолжала Бригитт, спокойно отправляя в машину очередную фотографию себя и Дигби верхом на верблюдах, с сияющими на заднем плане пирамидами. Кэт следила за ее действиями с восхищением. Даже в такой ситуации Бригитт не теряла самообладания. С нижнего этажа доносился шум и крики — разгар субботнего вечера в «Мамма-сан».

— Я хотела тебе сказать, что там у двери стоят два футболиста. Но предварительного заказа они не делали.

— Одни?

— С двумя женщинами. Похожи на танцовщиц в баре. Но, впрочем, вполне могут быть и их женами. Что им сказать, как ты думаешь?

— Скажи, чтобы в следующий раз они заранее звонили.

— На них можно сделать хорошую рекламу. На улице их ждет парочка фотографов.

— Мы сделаем еще лучшую рекламу, если выпроводим их отсюда.

— Хорошо.

Кэт повернулась, собираясь уйти. Голос Бригитт ее остановил.

— Ты знаешь, сколько мне в этом году исполняется лет? — спросила она.

— Нет.

— Сорок. Мне исполняется сорок лет. Разве я могу конкурировать с парой двадцатилетних сисек?

— Двадцатичетырехлетних, — напомнила Кэт. — И тебе совершенно не нужно ни с кем конкурировать. Ты сильная, свободная женщина, которая повидала жизнь. Тебе не нужно опираться на какого-то мужчину, чтобы доказать, что ты существуешь. Это она должна конкурировать с тобой!

Бригитт рассмеялась:

— О, моя дорогая Кэт!

— Это не она — его цель, — продолжала Кэт, все больше воодушевляясь от своих собственных слов. — Это ты — его цель.

Бригитт задумчиво смотрела на свою с Дигби фотографию, на которой они были запечатлены на каком-то шумном празднике (канун Рождества?), а потом и ее отправила вслед за другими в пасть бумагорезки.

— Несчастье в том, Кэт, что, когда женщина стареет, круг ее потенциальных партнеров сужается. А у мужчин он только расширяется. — Бригитт скормила машине фотографию себя и Дигби на мосту в Париже. — И что же в таком случае остается делать таким женщинам, как мы?

Кэт вышла из кабинета начальницы и, вслушиваясь в шум ресторана на нижнем этаже, как-то отстраненно подумала: «Таким женщинам, как мы?»

4

Наконец-то рабочая неделя подошла к концу и наступил тот момент, который Рори любил больше всего.

Улицы города постепенно пустели, по всему Лондону гасли огни, и тогда Кэт садилась в машину, расслабляла все свое длинное тело и — стоило ей откинуть голову на пассажирском сиденье — закрывала глаза.

— Малыш, — говорила она, — я совершенно без сил.

— Скоро будем дома, — отвечал он.

По субботам он всегда заезжал за ней в ресторан. Впрочем, к тому моменту, когда «Мамма-сан» закрывался и последние подвыпившие посетители были усажены в такси, а кухонный персонал и официантки накормлены и развезены по домам в специальных микроавтобусах, — к тому времени, когда Кэт запирала в ресторане все двери, уже наступало утро следующего, воскресного дня.

Эти субботние ночи и воскресные утра были самым любимым временем в жизни Рори. Вместе они приезжали к нему домой, немного пили, потом вместе принимали душ, занимались спокойным, ленивым сексом и, наконец, засыпали друг у друга в объятиях.

Воскресенья — это поздний завтрак на Фулхэмроуд в маленьком кафе, которое они считали своим маленьким секретом, где могли с удовольствием понаблюдать за окружающим миром и даже притвориться, что находятся в Челси шестидесятых годов, когда здесь бурлила полнокровная жизнь. В эти роскошные часы безделья они позволяли себе мечтать, и их мечты совпадали. Кэт наслаждалась свободой, о которой грезила с детства, а Рори — спокойной жизнью, которой искал с тех пор, как развелся.

Но сегодня об этом пришлось забыть. Стоило Рори отпереть дверь своей квартиры, как их ослепил яркий свет и оглушила громкая музыка.

— Наверное, пришел Джейк, — растерянно сказал Рори.

Джейк был его пятнадцатилетним сыном. Большую часть времени он жил вместе со своей матерью, Эли, бывшей женой Рори, но на каникулах иногда переезжал к отцу. Исключением из этого правила являлись дни, когда между матерью и сыном вспыхивали истерические ссоры, заканчивающиеся тем, что Джейк сбегал к отцу. Рори нахмурился. Что могло случиться на этот раз? Он повернулся к Кэт с извиняющейся улыбкой.

— Надеюсь, ты не возражаешь?

— Все нормально.

Конечно, ей бы больше хотелось побыть вдвоем с Рори и на некоторое время наглухо отгородиться от остального мира. Но что она могла сказать? Ее любовник имел ребенка, и если они собираются и дальше быть вместе, то с этим фактом ей необходимо смириться. Кроме того, Джейк ей нравился. Она полюбила его моментально, стоило ей впервые увидеть его три года назад, когда он был застенчивым двенадцатилетним мальчиком, который переживал развод родителей как катастрофу вселенского масштаба. Кроме того, Кэт увидела в нем нечто, похожее на ее собственные детские раны. Джейк цеплялся за своего отца, легко ударялся в слезы, и надо было иметь каменное сердце, чтобы его не приласкать. Но теперь Кэт с трудом могла отождествить того солнечного двенадцатилетнего мальчика с нынешним неуклюжим подростком, в которого превратился Джейк.

— Что это за музыка? — доброжелательно спросил Рори, входя в гостиную вместе с Кэт. — «Нирвана»?

Джейк — прыщавый, долговязый парень в майке с капюшоном — лежал, развалившись, на софе, и с губ его свешивалась сигарета-самокрутка.

— «Нирвана»! — захихикал он. — Вот тоже сказал — «Нирвана»!

Рядом с ним стоял еще один парень, в нахлобученной меховой шапке. Кэт подумала: с какой стати носить в доме зимнюю одежду? Что в этом такого прикольного?

— «Нирвана»! — в унисон Джейку заквохтал парень. — «Нирвана»!

— Это «Белые полосы», — авторитетно произнесла Кэт. — Наверное, что-нибудь из «Слона» или из «Мяча и бисквита». Как тебе не стыдно, Рори, не знать такого! Привет, Джейк!

— Похоже немножко на «Нирвану», — попытался оправдаться Рори.

Джейк закатил глаза к потолку.

— Абсолютно ничего похожего на эту твою гребаную «Нирвану».

— Эй ты, попридержи язык! — повысил голос Рори. — И открой окно, если куришь эту гадость!

— А мать не возражает.

— Твоя мать здесь не живет. Кстати, ты с Кэт так и не поздоровался.

Джейк что-то пробормотал себе под нос.

— Привет, Джейк, — еще раз поздоровалась Кэт самым приветливым тоном, какой имела про запас для самых важных случаев. — Как дела?

Его товарища звали Джуд. Он собирался переночевать у Джейка дома, но не нашел общего языка с его матерью. Детали не слишком вырисовывались. Насколько поняла Кэт, дело было в трехдневной пицце, нестиранных носках и в превращении квартиры в отель. Поэтому Джейк вместе с Джудом сбежал к отцу.

Кэт испытывала к Джейку жалость. Она прекрасно понимала, каково это — когда отец и мать живут порознь, каждый своей жизнью. Она понимала, до какой степени обманутым может чувствовать себя подросток в такой ситуации. И изо всех сил пыталась убедить себя, что он все тот же ранимый ребенок, с которым она познакомилась три года назад.

Однако ее субботняя ночь оказалась безнадежно испорченной, и ей трудно было избавиться от чувства, что родители губят первую половину нашей жизни, а чьи-то чужие дети — вторую.

Вот бы посмеялась ее мать, услышав такое!

В эту ночь никаких ленивых любовных игр между Кэт и Рори не произошло. И бокал вина, который они выпили на кухне, казался формальным, вроде ритуала, который со временем стареет и теряет смысл.

Пока они пили вино, рев «Белых полос» в гостиной сменился столь же громким ревом какого-то попсового кошмара из телевизора, и Кэт, как ни старалась, не могла скрыть своего разочарования от Рори, хотя он был самым добрым и самым благородным человеком из всех, кого она в своей жизни встречала, и ей казалось, что она его любит.

Усталость давала о себе знать. Когда, наконец, они забрались в спальне под одеяло и наскоро поцеловались, Кэт тут же уснула, не обращая внимания на всякие бум-бум, истеричные вопли и гангстерские разборки из телевизора.

Через пару часов она проснулась от страшной жажды. В квартире было тихо. Натянув на себя найденные в куче грязного белья брюки и куртку каратиста, она направилась на кухню.

Но стоило ей повернуть выключатель, как она вскрикнула. Джейк и Джуд стояли на кухне в боксерских трусах и жевали тосты.

— Извините, — сказала Кэт, вытаскивая из холодильника бутылку газировки и решив обойтись без стакана, потому что стаканы стояли в буфете, а к буфету можно было пройти, только отодвинув полуголых парней с их неуклюжими белесыми конечностями.

Когда она выходила из кухни, то услышала слова Джуда:

— Для такой старушки совсем неплохо!

И оба рассмеялись замогильными голосами.

Майкл наклонился к личику своей дочери и радостно улыбнулся.

— Какой измазанный пупсик! — констатировал он. — Вот какой у нас очаровательный маленький пузырь! Хлоя любит пузыри? Хлоя, ты пузырь? Хлоя — маленький, хорошенький, полнощекий пузырик!

Хлоя безучастно посмотрела на отца, а потом вдруг срыгнула нечто молочно-белое, смешанное с кусочками овощей, и размазала это по своему подбородку и животу.

А вынужденная слушать всю эту несусветную ерунду Джессика про себя подумала: что-то последнее время всех вокруг тошнит.

— О! Неужели мой пупсик съел какую-то бяку и теперь у него в животике какой-то тум-тум? Уси-пуси!

«Нехорошо, — подумала Джессика. — Нехорошо разговаривать с ребенком так, словно взрослому только что произвели полную фронтальную лоботомию. Для развития ребенка это совсем не полезно. — Но она тут же себя одернула: — Что я об этом знаю?»

Следует признаться честно: ничего.

Пока Наоко умывала свою дочку и меняла ей одежду, Майкл бросился доставать цифровую камеру за тысячу баксов, чтобы запечатлеть Хлою для будущих поколений.

Потом Наоко аккуратно взяла ребенка на руки и поставила на ножки. И Хлоя пошла. То есть не то чтобы пошла, а начала двигаться шатающейся походкой. Она шаркала, волочила ножки, раскачивалась из стороны в сторону. На лице ее появилось мрачное выражение пьяницы, который пытается всем доказать, что он трезв. Родители поддерживали дочь с обеих сторон, как добрые, заботливые полицейские.

— Когда у нее появятся зубки и волосики, она будет настоящим чудом, — сказала Джессика.

Майкл, Наоко и Паоло наградили ее таким взглядом, словно она сморозила несусветную глупость.

— То есть станет еще чудеснее, чем сейчас, — быстро поправилась Джессика.

— Однако у нее уже есть волосики и зубки, — улыбнулась Наоко, поглаживая едва заметный пушок на макушке Хлои. — Ведь правда, Хлоя-сан?

Хлоя тоже улыбнулась и раскрыла рот, демонстрируя всем четыре крошечных белых зубика — два сверху и два снизу. А потом вдруг шлепнулась на защищенную памперсом попку, и ее карие глазки от ужаса округлились. Четверо взрослых ринулись ей на помощь.

— Хочешь на ручки к дяде Паоло? — обратился к ней Паоло.

Но Хлое совсем не хотелось к дяде Паоло. Она вцепилась в свою мать и возмущенно взвыла, будто Паоло, как страшный разбойник, только что влез в окно с ножом в зубах.

Да, Хлоя быстро менялась. Еще пару месяцев назад, будучи грудничком, она спокойно шла на руки к любому взрослому и охотно отвечала на его ласки. И вот теперь, за месяц до своего первого дня рождения, она оставила первый этап своей жизни позади и льнула только к родителям, а на всех остальных взрослых смотрела с подозрением. Она постепенно становилась настоящей маленькой личностью, разборчивой в своих привязанностях и настороженно относящейся к миру.

Паоло был раздавлен. Он почему-то был уверен, что Хлоя всегда будет любить его точно так же, как любил ее он. А она обошлась с ним чисто по-женски: бросила и забыла.

Джессика была рада, что привязанности Хлои столь непостоянны. Еще несколько месяцев назад, держа на руках новорожденную Хлою, она ощущала внутри нечто странное. Это было не просто желание иметь собственных детей, а твердая уверенность в том, что она рождена дарить жизнь, и что, возможно, это свое предназначение ей так и не удастся исполнить.

В каждом посещении семейства Майкла ей мерещились тысячи предлогов к унижению. Джессика не могла выносить ту жалость, с которой на нее смотрели деверь и золовка. И хотя они были добрыми людьми, но Джессика в их присутствии все равно чувствовала себя неполноценной и не могла спокойно воспринимать жалостливые, сочувственные взгляды, которые они на нее бросали. А то обстоятельство, что их сочувствие было искренним, только ухудшало ситуацию.

Она понимала ту радость, которую Майкл с Наоко испытывали от общения с дочерью. Будь Хлоя ее ребенком, она бы тоже не смогла от нее оторваться. Но где кончается понятная, ничем не сдерживаемая радость родительских чувств и начинается их невыносимое, эгоистическое самодовольство?

Впрочем, Джессике ничего не оставалось, как держаться в рамках приличий и выражать удивление по поводу того, как быстро Хлоя растет и как она выросла с тех пор, как они виделись последний раз (семь дней назад). Она должна была восхищенно ахать, когда Майкл рассказывал о хорошей работе кишечника своей дочери, а Наоко часами (без перерыва) говорила о вкусовых пристрастиях ребенка, причем в последнее время эти пристрастия каким-то странным образом изменились.

Дайте мне отдых, думала про себя Джессика. Неужели из-за того, что я не могу иметь собственного ребенка, я должна встречать овацией всех чужих детей?

Джессика прекрасно понимала, что Наоко — человек хороший, и что братья близки друг с другом не меньше, чем она со своими сестрами. Кроме того, она со всей объективностью могла констатировать, что Хлоя — очаровательный ребенок, веселый, сообразительный, очень красивый. Конечно, настолько, насколько может быть красив беззубый и лысый человечек, по-стариковски страдающий недержанием.

Но ей больше не хотелось приходить сюда по воскресеньям на семейные обеды. Для нее это становилось слишком тяжелым испытанием.

— Извините, — сказала Джессика, улыбнувшись натянутой улыбкой, которую можно было считать ее средством защиты от всех чужих детей.

Когда она выходила из комнаты, Наоко успокаивала надсадно орущую, раскрасневшуюся Хлою, Майкл поглаживал ее неестественно огромную голову (впрочем, может быть, Джессике только так казалось, что голова у девочки неестественно огромная), а Паоло держался на почтительном расстоянии от них, словно был придворным низшего ранга. Таким образом, никто даже не заметил, что Джессика вышла.

Ей до зарезу нужно было попасть в туалет, но по всему дому были расставлены эти ужасные детские заградительные барьеры. Теперь, когда Хлоя пошла, опасности подстерегали ее на каждом шагу, и особенно на лестницах, возле низких журнальных столиков и полок. Она могла преспокойно добраться до такого места, на котором валялись разные дистанционные пульты управления — величайший соблазн для ребенка (Хлоя так и норовила схватить их своими липкими пальчиками), или до террасы, которая была превращена — наряду со всеми другими комнатами — в настоящую тюрьму.

Да, Хлоя не могла преодолеть расставленные на ее пути заградительные барьеры. Но и для взрослых эти барьеры представляли серьезную проблему. Надо было найти на их верхушке маленькую кнопочку, нажать ее и одновременно приподнять сам барьер вверх. Потом нужно было перешагнуть через его порожек, умудрившись при этом не растянуться во весь рост. Чтобы добраться до туалета, Джессике пришлось преодолеть три таких барьера, и тут она удостоверилась в том, о чем и раньше уже догадывалась: у нее началась менструация.

Значит, еще один месяц прошел впустую. Еще один месяц у нее будет такое чувство, словно Тот, Кто призвал ее к жизни, собирается отозвать ее обратно. Еще месяц в глазах ее мужа будет светиться это плохо скрываемое разочарование, хотя никто из них ни слова не посмеет сказать другому и оставит все свои опасения при себе. Опасения в том, что их брак так и останется бездетным.

И, видимо, чтобы окончательно сломать ее, приступ боли в животе приобрел сходство с действием бормашины в кабинете у стоматолога. «Я не должна плакать, — лихорадочно думала Джессика. — Никто не должен видеть меня плачущей».

Однако из туалета пора было выбираться. Надо срочно попасть домой, принять душ и позволить мужу окружить себя вниманием и поддержкой. Она почти бегом бросилась назад в гостиную, споткнулась о порожек открытого детского барьера и с грохотом растянулась во весь рост на полу.

Когда, наконец, она предстала перед своими родственниками, Майкл как ни в чем не бывало стоял на коленях перед Хлоей и играл с ней в детские прятки — пикабу. Малышка с сухими глазами громко вскрикивала от восторга (что говорило о серьезных скачках ее настроения), а Наоко из кухни давала мужу ценные указания, а заодно продолжала знакомить окружающих с гастрономическими предпочтениями дочери.

— Я попыталась протереть ей брокколи со сладким картофелем, но все зеленое этот забавный ребенок отказывается есть. Господи, Джессика, что с тобой?

Джессика весело улыбнулась. На лбу у нее росла свербящая шишка величиной с теннисный мяч, на лодыжке без сомнения в скором времени образуется огромный синяк, ладони горели, ободранные о жесткий ковер.

— Все нормально! — пропела она как можно более естественным голосом, а потом повернулась к мужу: — Как ты думаешь, нам не пора?

Они сидели в машине, и Паоло выслушивал поток ее излияний:

— Ты заметил, что в наше время детей могут иметь все? — фонтанировала Джессика. — Геи. Лесбиянки, которые ничего общего не хотят иметь с мужским членом. Шестидесятилетние старушки, у которых с грехом пополам работает только один яичник. Я где-то читала, что вынутые после абортов зародыши тоже могут начать производить детей. Представляешь? Те, кто даже не родился, могут иметь детей! Только не я.

Машина, в которой они сидели, голубой «Феррари», принадлежала к числу последних супердорогих моделей, привезенных из Италии братьями Бареси. В таком шике была своя необходимость. Майкл часто повторял, что нельзя торговать импортными итальянскими машинами и приезжать на работу на «Форде». Сам он ездил на красном «Маранелло», но в запасе имел «БМВ» с детским креслом и ремнями безопасности.

— Они совершенно не хотели делать тебе больно. То есть нам делать больно, — поправился он. — Они вели себя так без задних мыслей. Просто они так счастливы, что ничего не могут с собой поделать. У них и в мыслях не было перед нами хвастаться.

— Знаю, — мрачно призналась Джессика, повесив голову.

«Ведь мы будем вести себя точно так же, — думал Паоло. — Если у нас будет ребенок, мы будем любить его так, что и внимания не обратим на тех, кого это может уязвить». Паоло казалось, что, когда у людей появляется ребенок, весь остальной мир для них как бы перестает существовать.

Потому что ребенок заменяет собой целый мир.

— Знаешь, что сказал мне брат? — продолжал Паоло. — Что сексом с Наоко они не занимались уже семь недель.

Джессика с ужасом посмотрела на него.

— Ты совсем не слушаешь того, что я тебе только что сказала?

— Я тебя слушаю. Только это все равно очень странно, ты понимаешь? Что-то в этом есть не совсем нормальное. Хлоя, конечно, замечательная. И ты, понятное дело, очень хочешь иметь своего ребенка. То есть нашего ребенка. Но мне кажется, с ними что-то произошло. Не знаю, как объяснить. Когда родилась Хлоя, между ними появился какой-то зазор.

— Она меня моложе! — патетично воскликнула Джессика, в свою очередь не слушая мужа. — Наоко младше меня на четыре года. Ей столько же лет, сколько Меган. Когда Наоко исполнится столько лет, сколько мне сейчас, Хлоя пойдет в школу.

— Что-то с ними не так, — настаивал Паоло.

Он задумчиво размышлял о том, что его золовка, Наоко, вообще-то закончила университет и имела степень доктора философии. Ее специальность — археология. А теперь она может говорить только о том, какую кашку ест ее дочь. И где-то в глубине души у Паоло зашевелились сомнения.

Нет, его ничуть не обескураживала необходимость заниматься сексом с пластиковым флакончиком. И никакой неполноценности он не испытывал оттого, что часть его спермы оказалась до безобразия ленивой, так что никак не могла оплодотворить яйцеклетки Джессики. Доктор сказал, что им просто надо некоторое время воздерживаться. Множество пар умудряются завести детей при гораздо худших показателях. И пусть его жена должна проходить все эти бесконечные тесты и сканирования, которые не приносят ей ничего, кроме унижений, — Паоло всегда останется на ее стороне. Он всегда будет с ней рядом, будет поддерживать и любить, потому что эта женщина создана для него. Это Паоло понял в тот самый момент, как впервые ее увидел.

Но его мучили сомнения: сможет ли он быть таким же преданным отцом, как Майкл? Все эти бесконечные сюсюканья, игры, глубокий анализ содержимого горшочка. (Подумать только! Его брат — супербабник, дон Жуан района Дагенхэм, — вдруг зашепелявил, как маленький ребенок!) Эти вечные опасения, как бы ребенок не столкнулся с журнальным столиком, или не вывалился из окна, или не проглотил пульт дистанционного управления!

Создавалось впечатление, словно после произведения на свет новой жизни собственная жизнь человека кончается. Мать Природу взрослый человек больше не интересует, и она выбрасывает его, как отработанный материал.

И в этом заключался какой-то парадокс. Их сексуальная жизнь с Джессикой приобрела характер бледный и вымученный по той причине, что они все время пытались завести ребенка. А сексуальная жизнь Майкла и Наоко вообще прекратилась именно по той причине, что они ребенка завели.

Когда-то Майкл сходил с ума по Наоко. Он даже пропускал из-за нее утренние футбольные матчи по воскресеньям в парке — он просто не мог от нее оторваться! А после рождения Хлои все осталось в прошлом.

Разумеется, Паоло и теперь хотел, чтобы у них с Джессикой родился ребенок.

Но главную причину своего желания он видел в том, что это осчастливит саму Джессику. Впрочем, разве не достаточный повод для того, чтобы подарить миру новую жизнь?

Объем работы показался Меган чрезмерным.

То есть она бы справилась с нагрузкой — но только не в том темпе, какого от нее требовали в больнице. Все доктора давно уже ушли на обед, а у нее в коридоре все еще толпились пациенты. Впрочем, вечерами их было еще больше, потому что она, как правило, опаздывала на вечерний прием после дневного обхода. Поэтому ее ничуть не удивило, когда доктор Лауфорд вошел в ее кабинет и сказал:

— На вас имеются жалобы.

От этих слов перед ее глазами, словно по мановению волшебной палочки, пронеслись все годы, проведенные в медицинском колледже. Все эти истеричные, заляпанные кровью ночи в Хамертоне. Все эти измученные тела, которые она осматривала и ощупывала во время бессонных ночных дежурств, все эти слабые сердца, которые она пыталась успокоить, все эти резиновые перчатки, которые она натягивала на руки, чтобы проверить прямую кишку у старых, разлагающихся изнутри людей.

И вот теперь эта немощная, разлагающаяся плоть выпихивала ее вон с работы.

Она не знала, кто из больничных докторов накатал на нее жалобу. Все вели себя в разной степени нагло. Сволочи, думала она беспомощно. Все вы грязные сволочи.

Ничего удивительного нет в том, что пациентки к ней льнут, думала Меган. Она старательно избегала этих старых хрычей в белых халатах с торчащими из ушей волосами и пятнами на брюках. Этих докторов, которые относились к своим больным презрительно и с подчеркнутой брезгливостью выслушивали их жалобы на «проблемы с желудком». Меган не могла понять такого отношения: словно последствия катастрофически прерванной беременности ничем не отличались от проблем вроде текущего на кухне крана, а доводящие до инвалидности менструации были столь же обычным делом, как сломанный электрический чайник.

Впрочем, все эти проблемы Меган со временем смогла бы решить, пусть и не испытывала такой боли сама, а лишь изучала ее на занятиях в колледже. Но ей явно не хватало отведенных на каждого пациента семи минут. Ей просто нужно было время.

Она уже собралась объявить своему научному руководителю, чтобы он подавился своей работой и засунул ее себе поглубже в штаны, как вдруг Лауфорд сказал:

— Надо полагать, что у вас огромный объем работы.

— Что?

— Как и у других докторов.

— Но жалоба…

— Жалоба поступила от пациента.

— Пациента? Но мои пациенты меня любят!

— Миссис Марли. Вы ее помните? Такая крупная женщина из района Санни Вью? Вы ее посещали на дому.

— Я помню миссис Марли. И Дейзи.

— Проблема как раз с Дейзи. Кажется, вы поставили ей диагноз: простуда?

— У нее была высокая температура. И упадок сил. Я подумала…

— На следующий день ее отвезли на скорой помощи в больницу. У нее оказался тироидный синдром. У Дейзи понижена функция щитовидной железы. Отсюда ее вялость и апатичность.

Сердце Меган усиленно забилось. Бедный ребенок. Она ее упустила.

— Тироидный синдром? — сглатывая слюну, переспросила она.

— Иногда мы все ставим неправильные диагнозы. Мы же доктора, а не Господь Бог.

— А как Дейзи? Что с ней делают?

— Ей дают таблетки тироксина. Скоро она поправится.

— Да, но ведь ей придется пожизненно принимать эти таблетки?

— Вполне возможно.

— А у них есть побочный эффект?

— Побочный эффект? — Лауфорд вдруг стал строгим и неприступным. — Да… то есть на нее они действуют хорошо.

Вот так всегда. Таков ответ старого, опытного врача. «У этого лекарства есть побочный эффект, доктор?» — «Да, но на вас оно подействует хорошо». Меган запомнила это, чтобы потом во всем разобраться. Она понимала, что в будущем ей не раз придется самой произносить те же самые слова. Если, конечно, она окончит ординатуру и будет зарегистрирована в качестве дипломированного врача общей практики.

— О Дейзи вы не беспокойтесь, — продолжал Лауфорд. — С ней все в порядке. Дело в миссис Марли. Вы же не хотите, чтобы в вашем отчете стояла жалоба на некомпетентность? Вам она совсем ни к чему.

— Что я должна сделать?

— Извиниться перед миссис Марли. Немножко к ней подлизаться. То есть ровно в той мере, в какой это необходимо для дела. Скажите ей, что вы всего лишь человек. Вы же понимаете, что этот год для вас — один сплошной экзамен. В конце его мне придется выставлять вам оценку. Вы понимаете, Меган, я не хочу, чтобы в вашем отчете мне пришлось писать об ошибке в диагнозе.

Впервые Лауфорд назвал ее по имени. Она видела, что он пытается вытащить ее из этой неприятной истории без ущерба для ее будущей карьеры. И ощутила прилив благодарности к этому прежде ей неприятному человеку.

— Представьте дело так, что вы извиняетесь перед миссис Марли не для того, чтобы она оставила вас в покое, — продолжал деловито инструктировать ее Лауфорд, — а потому, что должны это сделать по справедливости.

— Конечно.

Лауфорд повернулся к двери.

— Спасибо, доктор Лауфорд, — поблагодарила она его.

Он остановился.

— Какой у вас срок?

От неожиданности Меган положила на живот руку — как бы защищаясь от его вопроса.

— Это так заметно? — с ужасом спросила она.

— Ваша постоянная рвота выдает вас с головой.

— Восемь недель.

— Вы намерены родить ребенка?

— Не вижу для этого возможности. Я за собой-то едва успеваю следить.

«Я не должна плакать, — думала Меган. — Я не должна перед ним плакать ни в коем случае».

— То есть я очень хочу иметь детей, — поправилась она. — Очень. Только не сейчас.

Лауфорд понимающе покивал головой.

— Хорошо, — произнес он неожиданно мягко, чего Меган от него раньше никогда не слышала. — Действуйте, как считаете нужным, даю вам полную свободу действий.

«Я действительно хочу иметь детей, — подумала Меган, когда он ушел. — И в один прекрасный день обязательно рожу ребенка. И буду любить его гораздо больше, чем наша мать любила нас с сестрами.

Но только не сейчас. Только не сейчас, когда я только начала работать, и только не от мужчины, с которым я случайно встретилась на вечеринке».

Да, она извинится перед миссис Марли. Хотя ей казалось, что гораздо важнее извиниться перед Дейзи. И перед той маленькой жизнью, которая появилась в ней самой и обречена на то, чтобы никогда не родиться.

«Проклятые доктора», — думал Паоло. Они никогда не говорят, во что человек может вляпаться благодаря их помощи. А если бы они предупреждали заранее, то все бы без сомнения потеряли работу.

Он внимательно вел машину по улицам Лондона, как будто вез груз из раскрашенных выдутых яиц. Джессика с белым лицом спала на пассажирском сиденье, совершенно измученная тем, что с ней сделали утром.

Лапароскопию врачи делали с той же привычной скукой, с какой ставили пломбу в больной зуб. Но Джессика после этой операции была измучена до предела: чтобы просверлить в ее животе дыру и вставить туда крошечную телекамеру, в нее предварительно влили целое море анестезии и всевозможных лекарств.

Паоло ехал, одним глазом глядя на дорогу, а другим постоянно наблюдая за женой, которую, в чем он лишний раз удостоверился, любил самой искренней и глубокой любовью. Пусть даже у них никогда не будет детей — он все равно не перестанет ее любить. Пусть даже она сама себя перестанет любить — его любви хватит на двоих.

Когда они приехали домой, Паоло раздел Джессику и положил на кровать. Потом пошел в свой кабинет и вытащил из ящика фотографии Хлои.

Когда Меган вышла из больницы, ей навстречу шагнул молодой человек.

Высокий и красивый — красивый той небрежной, беззаботной красотой, которая не придает самой себе большого значения. Сперва она подумала, что это один из тех вымогателей из какого-нибудь благотворительного фонда. Такие могли часами сидеть в засаде со своими увесистыми пачками документов, а затем спокойно переступали через бездомных, если те мешали им атаковать вас с целью всучить реквизиты и произнести положенный при этом набор заученных фраз. Меган попыталась свернуть куда-нибудь в сторону, но он быстро перехватил ее и здесь, и она стрельнула в него одним из своих холодных надменных взглядов, которые обычно припасала для пациентов, отказавшихся следовать ее медицинским предписаниям.

— Меган!

И тут только она его узнала — мужчину с вечеринки. Отца ее ребенка.

— О! Привет, Курт!

— Меня зовут Кирк.

— Ах, да, Кирк.

— Я так рад тебя видеть, Меган! — Какой у него приятный акцент. Он словно олицетворял собой широкие пространства неведомого континента и здоровый образ жизни на побережье столь же неведомого и широкого океана. — Ты выглядишь классно!

— Спасибо. — Меган одарила его сдержанной улыбкой. Он, конечно, милый мальчик, и очень ей понравился, и у нее не осталось никаких сожалений по поводу случившегося (если, конечно, не считать того факта, что доктор, который долгое время сам читал лекции подросткам о методах контрацепции, ни в коем случае не должен был попадать, забыв обо всем на свете, в столь интересное положение). Но сейчас у нее не было времени обдумывать пикантность своего положения. — Рада видеть тебя, Кирк, — сказала она. — Но, право же…

— Я должен был с тобой встретиться, — настаивал он, и тут только она поняла, что этот человек ждал именно ее.

Меган, кажется, начала осознавать все безумие происходящего. Он собрался просить ее о втором свидании? Ведь она его совсем не знает. И он ее тоже. Даже теперь, при холодном уличном освещении и без капли спиртного в желудке, она прекрасно помнила, как они очутились на груде брошенных гостями пальто. Он был человеком атлетического сложения, но в нем чувствовалось что-то наивное и чистое. «Наверняка, — подумала Меган, — от него должны рождаться очень красивые и здоровые дети». И эта непрошеная мысль едва не заставила ее заплакать.

— Я думала, что ты возвращаешься в Сидней, — сказала она.

— Я возвращаюсь. То есть я очень скоро уезжаю. Но перед отъездом я хотел тебя повидать.

Ей надо взять себя в руки. Да, когда-нибудь у него родятся красивые и здоровые дети, — только это будут не ее дети.

— С чего бы это?

— С того… ну, в общем, ты мне понравилась. Все было ужасно… То есть я хотел сказать, потрясающе!

— Все было нормально.

— Просто непередаваемо! — Он даже поежился от воспоминаний. — Вообще-то я никогда не делаю таких вещей.

— Твоя девушка должна быть этим довольна.

Он, действительно, упоминал тогда в разговоре, что у него есть девушка, но Меган уже не помнила, когда он начал воспринимать ее сексуальные сигналы и постепенно проникаться внутренней уверенностью, что да, она ему тоже интересна. И вот теперь у него хватило благородства покраснеть. Хм, похвально для столь красивого молодого человека!

— Я просто хотел с тобой попрощаться. Вот и все. И сказать, что я надеюсь увидеться с тобой снова.

— Сколько тебе лет, Кирк?

— Двадцать пять.

— А мне двадцать восемь. Я врач. Напомни мне, чем ты занимаешься?

— Я преподаю.

— Какой предмет?

— Ныряние с аквалангом.

— Так вот: ты молодой инструктор по нырянию с аквалангом, живущий в Сиднее, а я будущий врач общей практики, живущий в Лондоне. К тому же старше тебя на три года.

— Ты не так уж стара.

— Ну, да… В общем, я не думаю, что у нас с тобой что-нибудь получится.

Он повесил голову, и Меган пришлось бороться с собой, чтобы не броситься ему на шею, не попробовать снова вкус его поцелуев, не сказать ему всю правду.

— Я просто хотел тебя увидеть. Это все. Обычно я не делаю таких вещей, как тогда. Напиться и упасть в постель с незнакомой женщиной.

— Говори громче. Пусть тебя услышат пожилые дамы на автобусной остановке через дорогу.

Кирк наконец понял, что его приход сюда был не лучшим решением.

— Возьми, — сказал он, передавая ей клочок бумаги с написанным на нем телефонным номером. Между ними была дистанция. Очень большая дистанция. — Если я когда-нибудь тебе понадоблюсь… Или, ну, ты знаешь, вдруг ты приедешь в Австралию.

— Спасибо.

— Как я уже сказал… ты мне очень понравилась.

— И ты мне понравился.

— Знаешь, как поется в одной песне: «Увидимся в следующей жизни».

— Да, — ответила она. — Увидимся в следующей жизни, Кирк.

Он ушел, и стоило ему повернуть за угол, как она разорвала клочок с телефонным номером на мелкие кусочки.

На глаза навернулись слезы. «Молодой, полный спермы простак, — думала она. — Держит путь к своей подружке и будущим деткам, а я ему ничего не сказала. Даже словом не обмолвилась, не попросила помощи в столь трудный момент! Он прав: тогда все получилось очень мило. Впрочем, можно сказать, что ему повезло. Потому что я не хочу создавать с ним семью. У меня уже есть семья».

Эта семья имела странную конфигурацию. По всем законам жизни она должна была давным-давно распасться. Сестры стали взрослыми, у каждой из них появилась собственная жизнь, полная работы, домашних забот и мужского внимания. По всем законам жизни работа и мужчины должны были полностью забрать все их время и отлучить друг от друга.

Однако, несмотря на то что Джессика имела, как полагается, мужа и дом, а Меган с Кэт большую часть времени посвящали работе, все же сестры крепко держались друг за дружку — точно так же, как держались в детстве, когда из дома ушла мать.

Об этом они не говорили. Однако Рори, когда только начал встречаться с Кэт, был несказанно удивлен, узнав, что — что бы ни происходило в их жизни — сестры каждый день созванивались и хотя бы раз в неделю старались встречаться в кафе. «У тебя какая-то из ряда вон выходящая близость с сестрами, тебе не кажется?» — спросил он Кэт с этой своей непередаваемой улыбкой. Но для Кэт, равно как и для Джессики, и Меган, в этой близости не было ровным счетом ничего ненормального.

Кэт объясняла это просто: никто не любит свою семью больше, чем выходцы из разбитых семей.

Они всегда старались встречаться в ресторанах, равноудаленных от мест обитания всех троих.

Когда Меган училась в Королевском медицинском колледже, а Джессика жила в своей Маленькой Венеции вместе с Паоло, они встречались в Сохо, в захудалом тогда ресторанчике Кэт, где и ковры, и посетители были одинаково задрипанными.

А теперь, когда Кэт работала в Хэкни, а Джессика переехала в Хайгейт, место их встреч сместилось к востоку, в ресторан возле мясного рынка в Смитфилде. Предложение поступило от Кэт. В этом заведении официантами служили молодые иностранцы, одетые в черное, и подавалась традиционная английская еда, вроде бутербродов с беконом, овсяной каши и жареных яиц. Горячее питье здесь приносили в кувшинчиках, а не в чашках с блюдцами. Все эти изыски преподносились так, словно были невесть какими деликатесами, все имели аутентичный пролетарский отпечаток, если не считать, конечно, заоблачных цен.

Кэт приехала первой и сквозь огромные ресторанные окна наблюдала за работой на рынке, где носильщики в белых халатах день и ночь таскали на себе плоские упаковки свежего мяса и грузили их в ожидающие у входа грузовики.

Следующей появилась Джессика, и они стали наблюдать вместе.

— Лет через десять все это исчезнет, — со вздохом сказала Кэт. — Переедет на окраины. А Смитфилд превратится в еще один Ковент-Гарден с его магазинами одежды, уличными клоунами и многочисленными кафе.

— Вот и замечательно, — рассеянно ответила Джессика, рассматривая меню.

Кэт посмотрела на нее осуждающе.

— Ничего замечательного я здесь не вижу, Джесс.

Джессика пожала плечами.

— А ты предпочитаешь смотреть на всех этих мужиков, таскающих на себе мертвых коров? Пожалуй, это создает атмосферу, не правда ли?

Тут появилась Меган, ежеминутно поглядывающая на часы и все еще под впечатлением от утренних разговоров в больнице. Она торопливо схватила меню.

— Ты получила результаты анализов? — деловито спросила она Джессику.

Джессика ответила утвердительно. К ним подошел одетый в черное официант, и они сделали заказ, тыкая пальцами в меню, потому что тот не понимал по-английски. Когда официант удалился, Кэт с Меган нетерпеливо посмотрели на Джессику, ожидая отчета.

— У меня эндометриоз, — сообщила та, произнося это слово, как некое заклинание. — Так показала лапароскопия.

— Этим объясняются твои боли при месячных, — деловито пояснила Меган.

— Эндометриоз. — Кэт тоже посмаковала это слово. — Ну, и что это значит? Он имеет какое-то отношение к менструальному циклу?

— Да, — объяснила Меган. — Он говорит о состоянии менструального цикла. Фрагменты мембраны, идентичные внутреннему слою матки, попадают туда, где им совсем не место, в мышцы матки, в фаллопиевы трубы, в яичники. По существу, именно они дают такое сильное кровотечение во время менструации и вытекают вместе с кровью.

— И не дают мне забеременеть, — вставила Джессика. — И это самое ужасное.

— А эта болезнь лечится? — спросила Кэт.

— После менопаузы она исчезает сама, — усмехнулась Меган.

— Звучит многообещающе, — уныло вздохнула Джессика.

— Болезнь можно ослабить при помощи таблеток, — продолжала Меган. — Таблетки остановят менструации, а вместе с ними исчезнет и боль. Таким способом можно купировать болезнь, остановить ее прогрессирование. Но лучшим лекарством от эндометриоза…

Джессика посмотрела на нее с горькой улыбкой.

— Лучшим лекарством от эндометриоза, — спокойно продолжала Меган, — является беременность.

— Интересно, — заметила Джессика. — Эта болезнь мешает мне забеременеть, и она же лечится с помощью беременности.

— Когда ты забеременеешь, симптомы исчезнут. Но ты права: именно эти симптомы затрудняют процесс зачатия. Затрудняют, Джесс! А не делают невозможным. Очень прошу тебя мне поверить.

Меган обняла Джессику, и та положила голову ей на плечо. Поглаживая Джессику по голове, Меган посмотрела в окно и увидела, как носильщики грузят в фургоны туши окровавленного мяса и безголовые, изжелта-белые коровьи скелеты. Заляпанные кровью белые халаты носильщиков напоминали эпизоды из фильмов ужасов Джексона Поллока.

Им принесли заказанные блюда, и Меган икнула, чувствуя приближение рвоты. Она оттолкнула Джессику и, как птичка, вылетела из-за стола. По возвращении из туалета она увидела, что Кэт преспокойно ест свой сэндвич с колбасой, а Джессика к заказанным оладьям даже не притронулась.

— Что с тобой происходит, Меган? — спросила она.

— Ничего. — Меган посмотрела на свою овсяную кашу и почувствовала новый рвотный позыв.

— Меган, — вмешалась в разговор Кэт. — На правах старшей сестры я требую, чтобы ты сказала правду.

Меган обвела взглядом своих сестер и удостоверилась в том, что все равно не сможет ничего от них скрыть. Они были ее ближайшими подругами. Они должны понять.

— Я беременна, — сказала она.

Кэт бросила на стол вилку.

— Сколько?

— Восемь недель.

— А что думает по этому поводу Уилл?

— Это не Уилл.

— Так, — спокойно сказала Кэт. — Так.

Джессика сперва потеряла дар речи, а потом выдавила из себя:

— Мои поздравления. — На глаза у нее навернулись слезы. Она хлопнула Меган по плечу и снова повторила более твердым голосом: — Я действительно тебя поздравляю, Меган.

Меган покачала головой:

— Нет.

— Ты будешь ужасной матерью, — вздохнула Джессика.

— Неужели ты?.. — начала Кэт дрожащим голосом.

— Нет, — повторила Меган, — я не собираюсь его сохранять.

Джессика снова потеряла дар речи.

— Да, я не собираюсь его сохранять, Джесс. Это просто невозможно. Отца я едва знаю. Я его совсем не люблю. Но даже если бы и любила, все равно не стала бы сейчас рожать. Время для этого самое неподходящее. Я не могу сейчас позволить себе иметь ребенка.

— Время неподходящее? — переспросила Джессика.

— Я только начала работать. И это после шести лет учебы в медицинском колледже. Шести лет! И еще целого года стажерской практики по разным больницам. До следующего года я даже не смогу получить лицензию.

— Ты только начала работать? — снова переспросила Джессика. — Подожди минутку, повтори: ты собираешься сделать аборт, потому что только что начала работать?

— Именно так, — ответила Меган и сама разозлилась на себя за то, что ей приходится оправдываться.

— А ты знаешь, что такое аборт? — не отступала Джессика.

— Джесс! — вмешалась Кэт, стараясь ее успокоить. — Прошу тебя, перестань.

— Саму процедуру я понимаю гораздо лучше, чем ты, — сказала Меган.

— Не уверена, — процедила Джессика сквозь зубы. — Некоторые вещи не вычитаешь из книг. Знай, что ребенка из тебя высосут, словно пылесосом! Сейчас имеются специальные пылесосы, с помощью которых ребенка из матки высасывают! А после этого его выбрасывают в мусорное ведро, как любой другой мусор. И все ради того, чтобы ты могла продолжать свою драгоценную карьеру!

— А знаешь ли ты, — в свою очередь спросила Меган, — что значит быть беременной без мужа? А потом стать матерью-одиночкой? Я вижу таких матерей каждый день: у них нет жизни, они высосаны без всякого пылесоса! Ты сидишь в своем Хайгейте и целыми днями только тем и занимаешься, что ждешь с работы своего Паоло. Ты и понятия не имеешь о том, как живут люди в реальном мире! Извини, Джессика, я не хочу, чтобы такая участь постигла меня.

— До чего эгоистично! До чего же эгоистично ты рассуждаешь! Ты считаешь, что я не живу в реальном мире? А на каком основании ты считаешь Хэкни более реальным местом, чем Хайгейт?

— Дело не в тебе, — примирительно встряла в разговор Кэт. — Джесс, дело не в вас с Паоло и не в вашем ребенке. Меган сама имеет право принимать решения.

— От ваших разговоров мне стало нехорошо, — сказала Джессика. — Эти женщины считают аборт еще одним способом контрацепции.

— Эти женщины? — переспросила Меган.

— Как будто нет никакой разницы между презервативом, таблетками и абортом. Почему ты позволила себе зайти так далеко? С чего тебе вдруг приспичило делать детей? Кто тебя к этому принуждал?

— Это пока еще не ребенок, — постаралась объяснить Меган. — И если я его рожу, то не буду справляться ни с ним, ни со своей работой. По отношению к ребенку это будет несправедливо.

— А убийство — это справедливо по отношению к ребенку? Ты совершенно не думаешь о ребенке, Меган. Ты думаешь только о собственной карьере.

Джессика встала. Кэт попробовала ее остановить, но Джессика оттолкнула сестру.

— Бедное маленькое существо, Меган! Бедный маленький ребеночек!

Джессика бросила на стол деньги и быстрым шагом вышла из ресторана. Меган и Кэт сидели молча. Когда Джессика проходила мимо рыночных носильщиков, те даже присвистнули.

— По-моему, это вполне естественно, — сказала Меган, когда они с Кэт остались вдвоем. — Как ты думаешь, разве не естественно — не хотеть этого ребенка?

Кэт смотрела в окно на мясной рынок. «Скоро все это исчезнет», — думала она. И внезапно почувствовала себя очень усталой.

— Это самая естественная вещь в мире, — сказала она.

5

Где-то над Южно-Китайским морем Кирк вдруг почувствовал, как самолет запнулся в воздухе и начал терять высоту. У него свело внутренности.

На табло зажглась надпись «Пристегните ремни». Между рядами забегали стюарды, которые начали срочно будить спящих пассажиров и заставляли их пристегиваться. По радио раздался спокойный, уверенный голос пилота, который произносил какие-то малозначащие ободряющие слова.

Кирк закрыл глаза и пощупал пряжку на ремне безопасности. Самолет снова запнулся, на этот раз сильнее, и снова как будто провалился в воздушную яму. Пассажиры начали кричать. Эта вечная, невысказанная паранойя всех современных путешественников: «А что, если?..» Кирк глубоко вздохнул и зажмурился.

«Очевидно, это всего лишь небольшая турбулентность, — подумал он. — А я всего лишь обычный путешественник, возвращающийся домой после отпуска».

Но он снова пощупал рукой пряжку ремня безопасности и сделал то, что всегда делал, когда чувствовал, что его жизни грозит опасность: он вспомнил всех женщин, с которыми спал в своей жизни.

Спать с женщинами Кирк начал рано, с четырнадцати лет. Его первой женщиной стала их семейная няня и домработница. Это раз. Потом прошло два года, и только тогда у него появилась настоящая, собственная девушка. Это два.

А потом, три года спустя, когда он стал инструктором по нырянию с аквалангом, в его офисе каждый день толпились женщины в купальных костюмах. Тогда их у него было много: итого примерно десять.

Потом он провел лето на Филиппинах и открыл для себя девушек из бара: девятнадцать. А, может быть, двадцать? Когда в сентябре Кирк вернулся в Сидней, то у него появилась замужняя дама, чья семья владела цветочным магазином. Они встречались по утрам в воскресенье, между восемью и девятью часами, когда ее муж и сыновья еще спали на верхнем этаже в своих спальнях, а он одевался и уходил как раз к тому моменту, когда они просыпались и готовились идти в церковь. Это двадцатая или двадцать первая.

Потом была еще одна пловчиха, которая ему действительно нравилась, потом сестра его друга… А, может, он кого-то забыл? Он знал, что у него случаются странные провалы в памяти. Вот и сейчас почему-то все тела и постели смешались в его мозгу в одну неразборчивую массу, и он ничего не мог вспомнить: сколько их еще было? Трое, четверо, пятеро?

Итого можно округлить до двадцати пяти… Впрочем, кажется, было еще несколько. Если разобраться, не так уж и много, учитывая, что периоды алчной половой неразборчивости перемежались в его жизни с отрезками вполне моногамными, причем длящимися годами.

И тут он вспомнил один из периодов своего сексуального сумасшествия, когда еще не закончилась одна связь, а уже началась другая, а между ними вдруг вклинилось очень заманчивое предложение, так что ему пришлось в один день встречаться с тремя. Он до сих пор не мог понять, как тогда со всей этой чехардой справился. Причем дело было не в физической потребности — совсем нет. Он ощущал себя так, словно путешествует.

Но последние два года Кирк был верен одной девушке, у себя на родине. Ему самому это казалось удивительным, если учесть, что во время своих путешествий он посещал бары в Бангкоке, клубы в Токио и молодежные вечеринки в целой дюжине европейских городов, включая Варшаву и Стокгольм, где красавицы встречались на каждом шагу. И, несмотря на все эти соблазны, он остался верен своей девушке.

Вплоть до той ночи, когда встретил Меган.

Что он такого в ней нашел? Чем она его так привлекла?

Все дело в том, что он желал ее больше, чем она его. И это главное. Она зацепила его по всем пунктам: была страстной, веселой и остроумной (хотя, как правило, с другими девушками галочку по последнему пункту Кирк не считал обязательной). Но фокус заключался в том, что ей, в отличие от него, было все равно, и это его сильно зацепило.

Пока самолет трясся и дергался где-то над Индонезией, Кирк задавал себе вопросы, которые только могут волновать влюбленное мужское сердце.

Как мне завоевать ее? Сколько мужчин было в ее жизни?

Когда я смогу увидеть ее снова?

Дигби пришел в «Мамма-сан» под руку с Томсин. Кэт бросила взгляд на Бригитт, которая обслуживала за барной стойкой двух постоянных посетителей, и увидела, что та заметно покраснела, словно ее ударили наотмашь.

Наблюдая за Дигби, Кэт подумала: «Да как ты можешь?» Но самое интересное — она его поняла. Поняла не то, почему он пришел сюда и сунул под нос Бригитт свою новую пассию (такая преднамеренная жестокость выходила за рамки понимания Кэт), но почему он бросил Бригитт ради Томсин. Эту женщину Кэт видела в «Мамма-сан» еще в те дни, когда та была всего лишь обычной проституткой, пытающейся подцепить в баре футболиста.

Если язык тела Томсин суммировать в двух словах, то этими словами будут «Возьми меня», тогда как обычное поведение Бригитт — гордой, сильной и блистательной женщины — всегда несло противоположное значение: «Мне ничего от тебя не нужно».

Кэт наблюдала, как Дигби и Томсин подошли к аквариуму с лобстерами и начали выбирать себе подходящий экземпляр. Оглянувшись, она увидела, что Бригитт ушла из бара и скрылась на кухне. Она решила, что никому не позволит унижать свою подругу и начальницу. По крайней мере, здесь.

Кэт считала Дигби весьма привлекательным мужчиной, однако его привлекательность имела какой-то сладенький, маслянистый оттенок, так что этой маслянистости могло хватить на обжарку изрядной порции картофельных чипсов. Вид у него был самоуверенный и наглый, какой обычно принимают стареющие мужчины, когда выходят в свет с молодой женщиной. Он словно ждал, что ему устроят овацию, — или ожесточался на тот случай, если его поднимут на смех.

Томсин, в свою очередь, тоже из кожи вон лезла, чтобы соответствовать выбранному стереотипу. Она цеплялась за Дигби, словно это он был плейбой, а не она опытная проститутка. Словно карточки «Американ Экспресс» в кармане у мужчины вполне хватало, чтобы компенсировать молодость. Неужели она действительно была такой идиоткой? Суперкороткая юбка, до странности неподвижные груди, неправдоподобно светлые волосы. Как могло случиться, что Дигби променял Бригитт на эту маленькую развратную куклу? Все равно что променять реальную женщину на резиновую.

С дружелюбной улыбкой на лице Кэт подошла к этой парочке, прекрасно понимая, что ни о каком дружелюбии не может быть и речи. Дигби мало было просто порвать с женщиной. Он должен был еще убедиться в том, что она страдает!

— Дигби, рада тебя видеть, — сказала Кэт.

— Кэт, я уже, кажется, присмотрел себе подходящий экземплярчик, — ответил Дигби.

Томсин склонилась над аквариумом и прижала носик к стеклу. Ее юбка задралась при этом настолько, что бедра обнажились до задницы. Мужчины за ближайшими столиками затаили дыхание, палочки в их руках задрожали от восторга. Лобстеры в аквариуме медленно перебирали своими клешнями и двигались по направлению к Томсин.

— Я почему-то думала, что они розовые, — сообщила Томсин.

— Они розовые, когда вареные, — ответила Кэт.

— А я люблю их в свежем виде. — Дигби тоже приблизил свое мясистое лицо к стеклу аквариума. — Пожалуй, мы возьмем этого. — И он указал пальцем на самого крупного ракообразного.

— Я прослежу, чтобы его приготовили по твоему вкусу, Дигби.

После того как лобстер был выбран, Кэт усадила парочку за хороший столик и приняла заказы на спиртное: белое вино для Томсин и «Асахи» для Дигби. В ожидании заказа они сидели, оживленно перешептываясь и хихикая, словно юные влюбленные. Кэт в это время отправилась на кухню и спросила Бригитт:

— Ты в порядке?

В ответ Бригитт постаралась засмеяться, но у нее получилось нечто, больше похожее на сухой кашель. Вид Бригитт потряс Кэт: совершенно уничтоженная, постаревшая женщина. Очевидно, ничем не обремененная жизнь предполагала также полнейшую уязвимость.

— Кажется, у него от восторга совершенно вышибло мозги, — сказала Бригитт.

— Не думаю, что у него они когда-то были, — пробурчала Кэт и отправилась к шеф-повару.

Затем, когда солнечно-розовый лобстер на деревянном японском блюде, выстланном мелко нарезанным хреном и редиской, приехал на стол Дигби и Томсин, она убедилась в том, что заняла удобную наблюдательную позицию.

На протяжении каких-то нескольких секунд не происходило абсолютно ничего: посетители и их еда просто смотрели друг на друга, словно загипнотизированные зрелищем. А затем улыбки исчезли с лиц, потому что лобстер — с видимым усилием — поднялся с деревянного блюда и пополз по столу. Его клешни оставляли на крышке стола кусочки хрена и редиски.

Томсин вскрикнула. Дигби схватился за бутербродный нож, словно пытаясь защитить себя и свою драгоценную куколку. Лобстер между тем полз по направлению к Томсин, которая вопила теперь от ужаса, не стесняясь других, и ее надувные груди дрожали.

— Может быть, вам подать соус к этому блюду? — спокойно спросила Кэт.

Однако позже она решила, что полная свобода и необремененность — дело совсем не безопасное. Женщину они могут завести очень далеко. Теперь Кэт осознавала это с полной ясностью. Между свободой и несвободой должен соблюдаться баланс.

Человек должен чувствовать себя необремененным, однако не плыть по течению, словно его бросили на произвол судьбы. Он должен быть свободным, но не забытым. Любимым, но не заласканным до полного подавления личности. Только как соблюсти все условия одновременно?

— Мы идем в ночной клуб, — сообщила Бригитт Кэт как-то в субботу после работы. — Пойдем с нами.

За окном уже брезжил рассвет. Ресторан закрылся, и персонал с утомленными лицами мрачно дожевывал отпущенную на их долю еду. На улице вереницей стояли микроавтобусы, готовые развезти всех работников по домам. Вокруг Бригитт вертелся только хоровод молодых, сильно накрашенных официанток. Все они с нетерпением смотрели на Кэт.

— Пошли, Кэт! — Бригитт проявляла настойчивость. — Будет весело!

«Может быть, пару лет назад я бы и пошла, — думала Кэт. — Может, и сегодня пошла бы, если бы у меня не было человека, с которым мне гораздо приятнее и интереснее проводить свободное время».

— Развлекайтесь без меня, — ответила она Бригитт. Сквозь огромные окна «Мамма-сан» Кэт видела, как Рори выходит из машины. — Я еду домой.

— Возьми с собой Рори.

— Он по натуре человек не клубный.

Никакой жалости к Бригитт Кэт не испытывала. Та прекрасно умела со вкусом развлечься. Но сама Кэт не могла вообразить себе ничего хуже, чем пребывание в какой-то грязной дыре, где гремит пошлая музыка, а вокруг снует накачанный наркотиками народ, на пятнадцать лет моложе самой Бригитт.

«Неужели так обычно в жизни и случается?» — думала про себя Кэт. Если женщина не обзаведется семьей в положенные сроки, то кончит тем, что в сорок лет будет глотать наркотики в каком-нибудь отвратительном ночном клубе.

Необремененность — вовсе не такая универсальная вещь, как казалось ей раньше.

Джейк переехал на жительство к отцу.

Разумеется, все считали это абсолютно временной мерой — пока не будут улажены отношения между ним, его матерью и приемным отцом. Кажется (все, что касалось внутрисемейных стычек, было покрыто туманом неопределенности), взрослые поймали его за тем, что он в туалете портил юных девиц.

По мнению Кэт, более покладистого и легкого в обращении человека, чем Рори, трудно было себе вообразить. Сама она приходила к нему и уходила из его квартиры, когда ей вздумается. До позднего вечера она работала и не считала нужным отчитываться перед ним. А когда они проводили время порознь, то она не чувствовала потребности докладывать ему о своих передвижениях.

Любить и не быть при этом задушенной любовью — разве это не именно то, чего она хотела? По своей природе Рори не был деспотом и рабовладельцем (как многие другие мужчины), не имел склонности постоянно липнуть к своей женщине и маниакальной сосредоточенности на собственной сексуальной истории. Он желал, чтобы их отношения развивались и дальше, и чтобы они оба были счастливы. Кэт читала это в его робких, с веселыми искорками глазах.

Однако между ними было нечто, что составляло абсолютное табу: Кэт не имела права даже в малейшей степени критиковать его сына. Запрет на критику она не могла преступать ни при каких обстоятельствах.

С момента последней ссоры Джейка с его матерью Кэт запрещалось даже упоминать о том, что они с Рори могли бы переночевать у нее дома. Потому что Джейк — мистер Ранимость — может подумать, что она его избегает. Рори постоянно беспокоился о внутренней самооценке Джейка. В свою очередь, Кэт размышляла: а ее собственная мать хоть на минуту задумывалась о самооценке дочерей, когда, вызвав такси, ринулась вон из дома?

— Привет, Джейк, мы дома, — окликнул его Рори, когда они с Кэт вошли в квартиру и обнаружили, что Джейк на диване ласкает груди какой-то тощей, сутулой девочки. Вся квартира пропахла черствой пиццей, детским сексом и тем, что Кэт идентифицировала как красную марокканскую коноплю. Сама она терпеть не могла коноплю, однако в их ресторане большая часть кухонного персонала во время перерывов курила именно это зелье.

Но ведь мой персонал — люди взрослые, подумала она. А не зеленые подростки, только что вступившие в период полового созревания.

— Вы что, не могли постучать? — злобно отозвался Джейк, так что Кэт едва не рассмеялась: такой забавной показалась ей мысль, что человек должен стучать при входе в собственное жилье. Пока девочка застегивала бюстгальтер и натягивала на себя майку, а Джейк приводил в порядок молнию на брюках, Кэт старалась смотреть куда-то в пространство. Краем глаза она заметила на майке девочки множество раз повторяющийся слоган: «Во всем виноваты родители, во всем виноваты родители, во всем виноваты родители…»

— Послушай, парень, — сказал Рори, — а мать знает, что ты здесь?

— Какое ей дело, старой корове?

После этих слов молодые люди дружно прыснули.

— Однако если ты собираешься здесь оставаться, сделай одолжение, сообщи ей. Сообщишь?

Джейк сфокусировал свой окаменевший взгляд на чем-то чуть выше плеча Рори и ничего не ответил.

— Может быть, молодые люди хотят есть?

— Я не голоден, — оскорбленно отозвался Джейк. Впрочем, он взял себе за моду любые слова отца воспринимать, как личное оскорбление.

— Ну, тогда спокойной ночи.

Но те сделали выбор в пользу какого-то банального телевизионного шоу. Огромные машины, белые виллы, одетые в бикини женщины в голубой воде бассейна. «В конце концов, все мы мечтаем о свободе, — думала Кэт. — Только в какой точке мечты подростков совпадают с мечтами взрослых людей?»

— Наркотики? — переспросила Кэт, когда Рори попытался ей что-то объяснить. — Побойся бога, Рори, я не ханжа. Чего только нет у меня на кухне! Только не кажется ли тебе, что они еще малы для наркотиков?

— Судя по всему, это правда, — с грустью признал Рори. — Но когда детям исполняется пятнадцать, наркотики сами их находят. И мы с Эли решили, что пусть лучше он употребляет легкие наркотики дома, чем подсядет на тяжелые где-нибудь в другом месте.

«Мы с Эли, — подумала Кэт, и от этих слов у нее мурашки пробежали по телу. — Сколько лет они с Эли в разводе? А Рори до сих пор говорит так, словно какая-то связь между ними существует. И все из-за их переросшего, избалованного сыночка».

— Мне не нравится, в каком тоне он с тобой разговаривает, — сказала Кэт, когда они раздевались. До чего же бесцветно проходило это раздевание. Очевидно, сегодня ночью ни о каком сексе снова не могло быть и речи. — И не нравится, в каком тоне разговариваешь с ним ты.

— А как я с ним разговариваю?

Кэт постаралась говорить нейтральным голосом, ей вовсе не хотелось ссориться с Рори.

— Так, словно извиняешься за свое существование.

— Неужели? Самому мне так не кажется. Я просто люблю его, и все. Он мой сын. Будь у тебя свои дети…

— Наверное, — ответила Кэт. — Но ведь у нас с тобой не может быть детей, не правда ли?

Он отвернулся от нее с расстроенным видом, и она тут же пожалела, что у нее с языка сорвались такие слова. Ей не хотелось причинять ему боль. И детей от него она тоже не хотела иметь — впрочем, как и от любого другого мужчины. Но так ли это на самом деле? Ведь одновременно она не хотела закончить, как Бригитт, и в сорок лет находить утешение в ночных клубах. О господи! Иногда она сама не знала, чего хочет.

— Это правда, Кэт. От меня ты не хочешь иметь детей…

— О, Рори, ты же знаешь: я вообще не хочу детей!

— Просто я о нем беспокоюсь, вот и все. Он еще не родился, а я уже беспокоился, что у его матери может быть выкидыш. А когда он был совсем маленьким, я беспокоился, что в своей коляске он может задохнуться. Я терпеть не мог оставлять его одного: от этого у меня начинались настоящие физические страдания. Потом я начал опасаться пьяных водителей, сексуальных извращенцев, неизлечимых болезней. Ведь с детьми такое часто случается.

— Конечно, случается, — примирительно ответила Кэт, но в душе ей хотелось закричать: «Но какое отношение это имеет к нам?»

— А теперь я беспокоюсь о разводе и о том, как он на него повлиял: насколько ему больно, как это отразится на его собственной будущей жизни, на отношениях с другими людьми, будет ли он счастливым. Меня беспокоит, что может сделать с ним мир, и о том, что я сам с ним сделал. Когда ребенок рождается — о, или даже за девять месяцев до того! — в нас появляется какой-то страх, который можно назвать страхом божьим, и с тех пор он не оставляет нас ни на минуту. Пока мы остаемся родителями, этот страх постоянно с нами.

Кэт услышала взрывы грубого хохота в соседней гостиной. Но с таким хорошим человеком, как Рори, ей не хотелось спорить.

— Не слушай меня, — сказала она. — У меня выдался трудный вечер…

Она рассказала ему про Дигби, который заявился в ресторан с Томсин, и про их маленькую месть с лобстером. На лице Рори появилась грустная улыбка.

— Бригитт его подавляла, — сказала Кэт. — И поэтому он бросил ее ради простой, маленькой проститутки. Он не мог выносить рядом с собой успешную женщину.

— Ну… — осторожно возразил Рори, еще не уверенный, что ему самому интересно встревать в чьи-то чужие отношения. — Совсем необязательно, что Бригитт его подавляла. Иногда мужчинам не нравится находиться рядом со своим двойником. То есть с человеком таким же, как он сам: успешным, вышколенным, помешанным на работе. Ну, ты понимаешь, все в таком роде.

Кэт начала стягивать с себя одежду.

— Однако Бригитт грандиозна во всем: прекрасно образована, прекрасно зарабатывает, профессионально успешна.

— Речь же не идет о резюме для кадрового агентства, Кэт. Иногда мужчине нужна женщина, которая может удивить его чем-то новеньким за обеденным столом.

Она бросила в него своей майкой.

— Ты имеешь в виду парочку огромных двадцатичетырехлетних сисек?

Кэт сняла брюки и пошла в смежную со спальней ванную комнату.

— Я просто хочу сказать, — начал он, комкая в руках ее майку, — что неправильно думать, будто мужчинам подавай только копию самих себя. И существует ли в природе закон, что мужчина имеет право желать только женщину такого же, как он, возраста?

Кэт вышла из ванной в одних трусиках и с зубной щеткой в руках. Он с удовольствием пробежался взглядом по ее длинному телу, и дыхание его участилось.

— А тебе какую подавай? — спросила она.

— Ты же знаешь, какую. Такую, как ты.

Впереди забрезжила вероятность, что они все же займутся сексом сегодня ночью.

Меган заметно менялась. Волосы ее стали менее жирными, кожа приобрела гладкость, а груди, и раньше весьма пышные, стали еще тяжелее и круглее. Хроническая, возникающая без разбора на все продукты тошнота немного ее отпустила, и к тому же стала селективной. Теперь Меган не могла спокойно пройти мимо Макдоналдса или других предприятий быстрой еды: ее тут же начинало подташнивать. «Вау, — думала она, — у меня в животе растет какой-то маленький антиглобалист».

Профессиональный доктор в ней твердо знал, что то, что находится сейчас у нее в животе, вряд ли можно назвать ребенком: он такой маленький, все равно что не существует. От головы до пяточек не больше трех сантиметров. Никакой это не человечек, а всего лишь проблема, от которой она избавится завтра утром. И никакого преступления при этом не совершит.

И все же. И все же.

Она прекрасно знала, что во время сканирования у плода даже в этом возрасте уже можно разглядеть крошечные пальчики на ручках и ножках. Глаза, носик и ротик тоже уже сформировались. И внутренние органы все на месте. Меган трудно было себя обманывать и убеждать в том, что она избавляется от чего-то лишнего и несущественного. Что внутри у нее находится нечто, что еще не является настоящей человеческой жизнью.

Она стояла у окна своей маленькой квартирки и смотрела на улицы Хэкни, которые, несмотря на полночь, все еще кишели народом. На глаза внезапно навернулись слезы. «О господи! — порывисто подумала она. — Помоги мне справиться со всем этим кошмаром! Разве у меня есть выбор?»

Она переоделась в пижаму и откупорила бутылку сухого белого вина. И тут в дверь позвонила Джессика. Меган впустила сестру в квартиру, удивляясь, что та судорожно тискает в руках свою сумочку, но почему-то не удивляясь самому факту ее прихода. Ей показалось, что она как будто сама ждала сестру.

Джессика села на диван, продавленный задницами бесчисленных прежних жильцов, и постаралась выглядеть непринужденной, чтобы и тени осуждения не проскользнуло в ее поведении. Меган достала еще одну рюмку и налила им обоим вина.

— По-моему, тебе… — начала было Джессика, но тут же одернула саму себя и взяла в руки рюмку. — Спасибо.

Меган отпила маленький глоток.

— Ты хочешь сказать, что пить во время беременности вредно, не так ли, Джесс? Только не надо читать мне лекции. У меня сегодня нет настроения их слушать.

Лицо Джессики было бледным и очень красивым, черты лица являли собой образец полной симметрии. «Как у матери, — вдруг подумала Меган. — Джесс такая красивая, потому что она больше всех из нас похожа на мать».

— Я пришла сюда не для того, чтобы читать тебе лекции. Я просто хотела сказать, что в отношении меня ты не права. Ты считаешь, что я тебе завидую. Мы с Паоло так жаждем иметь детей, а ты беременеешь походя, от одного взгляда на какого-то незнакомого тебе парня.

— Ну, одним взглядом это трудно назвать, — мягко возразила Меган.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Ты считаешь, что все свое разочарование я собираюсь выместить на тебе.

— И никто тебя за это не осудит, — сказала Меган. — Потому что ситуация действительно кажется несправедливой. Но такова хаотичная природа всех вещей. Люди, которые очень хотят иметь детей, не могут их иметь, а люди, которые совсем этого не хотят, беременеют от одного случайного свидания. Мать-Природа ведет себя, как старая бессердечная сучка.

— Пожалуй, за это нужно выпить.

Сестры чокнулись.

— Но грустно мне совсем не из-за этого, — продолжала Джессика. — Ты считаешь меня наивной и невинной девочкой, не правда ли? Я, замужняя женщина, целыми днями занимаюсь своим маникюром и не имею других желаний, кроме как иметь ребенка. — Джессика подняла свою наманикюренную руку, словно предвосхищая возражения своей сестры. — Да, это правда, по сравнению с тобой я живу другой жизнью. И по сравнению с Кэт тоже. Но я не столь невинна, как тебе кажется. — Джессика сделала глоток из рюмки и глубоко вздохнула. — У меня тоже кое-что было.

— Что?

— У меня был аборт. Много лет назад. Тогда мне только исполнилось шестнадцать лет. Господи, до чего же я была тогда глупой!

— Я никогда…

— Разумеется, ты об этом не знала. Тебе тогда было всего двенадцать. А Кэт знала. Она мне помогала. Она специально приехала из Манчестера, чтобы мне помочь. Мы всем рассказывали легенду о том, что я уехала в лыжный поход с классом.

— Да, помню. У тебя тогда еще была разбита коленка.

— Никакого лыжного похода не было. А было нечто совсем другое. Я избавлялась от своего ребенка.

— Господи, Джесс!..

Джессика поникла головой, а Меган поняла, что эта рана еще кровоточит. Количество прожитых лет тут не имело никакого значения. Все это причиняло сестре боль до сих пор.

— Папа… — продолжала Джессика. — Конечно, можно было ему рассказать. Он делал для нас все что мог. Но ты же его знаешь.

— Возможно, если бы у него были сыновья, все вышло бы по-другому, — согласилась Меган. — Отцы, как правило, гораздо ближе своим сыновьям.

Известие Джессики стало для Меган шоком. Джессика — и беременность? Джессика — и аборт? А Кэт ей помогала, в то время как сама Меган делала домашние задания, играла с куклами и каталась на велосипеде? Никогда бы не подумала, размышляла потрясенная Меган, даже представить себе такого не могла!..

Ей вдруг стало жаль, что тогда она была не в состоянии помочь сестре. И еще больше ей захотелось помочь Джессике сейчас. Но тогда она была всего лишь ребенком, а сейчас собиралась совершить ту же ошибку, что и Джессика. К счастью, хоть Кэт в то время поддержала ее.

— Не думаю, что я бы справилась со всей этой историей, будь у нас полная семья, — продолжала Джессика. — Хотя, кто знает? Может быть, все родители такие доверчивые и считают, что с их чадом ничего плохого случиться не может.

— Кто отец?

— Один парень, у которого уже была девушка. Мне казалось, что я его люблю. Он играл в футбольной команде и самого себя считал подарком судьбы. Да ну его, Меган! Надеюсь, что он живет в несчастливом браке с какой-нибудь толстой и некрасивой женщиной. Не в нем дело. Самое главное, что я была беременна! Я доказала, что могу забеременеть! А теперь не могу, причем именно тогда, когда мне этого хочется больше всего.

— Между тем, что с тобой случилось в шестнадцать лет, и тем, что происходит теперь, нет никакой связи.

— Думаю, что ты неправа. Аборты сейчас продаются, как товар: обычная клиническая процедура, к тому же безболезненная. Но на самом деле это совсем не так! Ведь что происходит — из тебя как будто вытаскивают лучшую твою часть! Что мы делаем со своими телами, Меган! Мы их режем, позволяем выбрасывать своих детей, а потом удивляемся, что не можем забеременеть по собственному желанию!

Меган села на диван рядом с Джессикой и обняла ее за плечи. Так крепко ее обняла, что у той хрустнули кости.

— А что еще ты могла сделать, Джесс? Ты же не могла родить ребенка от этого человека? И матерью ты стать не могла во время учебы в школе. Подумай об этом, Джесс.

— Знаю. Я все знаю. Но мы слишком часто себе это позволяем. Позволяем искромсать свои тела, потому что еще не готовы, потому что неблагоприятное время, потому что связались с неправильным мужчиной. А потом мы изображаем полное недоумение, когда дети не желают рождаться по нашему усмотрению.

Меган вытерла слезы с глаз рукавом пижамы. Потом вытерла слезы с глаз Джессики.

— Да, у тебя сейчас трудное время. И у Паоло тоже.

— Я просто хотела сказать, что дело не в зависти или горьких воспоминаниях. Я беспокоюсь о тебе, о том, что ты собираешься сделать. Ведь я тебя люблю.

— И я тебя люблю, Джесс. И не надо ни о чем беспокоиться. Когда-нибудь у тебя обязательно родится ребенок, и ты станешь ужасной матерью!

— Знаешь, чего я хочу на самом деле? Я хочу снова стать собой.

В больнице Меган слышала эти слова от своих пациенток едва ли не каждый день. «Это не я, — говорили они. — Я снова хочу стать самой собой. Куда девалось мое настоящее я? Я хочу вернуть свою жизнь обратно!»

— Да-да, — примирительно сказала Меган. — Я тебя понимаю.

Джессика осталась у нее на ночь. Было уже слишком поздно, чтобы возвращаться домой. Кроме того, на следующее утро она собралась пойти с Меган на процедуру. Когда сестре было шестнадцать, Меган не могла разделить с ней все испытания. Но теперь сестры выросли и вполне могли друг друга поддержать. Они должны стать друг для друга опорой и поддержкой.

Без всяких обсуждений они легли в одну кровать и проспали всю ночь в обнимку. Точно так же, как делали это в детстве. Меган крепко обняла Джессику, словно пытаясь защитить сестру от всех страхов, которые подползали к ней из темноты.

Кэт ждала их в клинике.

Когда Меган вошла в здание вместе с Джессикой, время словно повернулось вспять. Вот шестнадцатилетняя Джессика перед лицом тяжелого жизненного испытания. Тогда они называли это «неприятностью». На углу стоит парень в окружении своих друзей, которые начинают хихикать, когда сестры проходят мимо них и садятся в старенький «Фольксваген» Кэт, на котором уезжают в фиктивный лыжный поход. Комната ожидания похожа на нынешнюю, та же антисептика и белые простыни. И вот Джессика после процедуры неделю скрывается в Манчестере, в общежитии у Кэт, как раненый зверь. Она постоянно дрожит, с трудом ходит, как будто из нее выбросили на помойку не крошечную, зародившуюся в ней жизнь, а ее собственную. Для таких «неприятностей» она была слишком молода. Опыт оказался для нее чрезмерно сложным.

«Откуда вдруг взялись все эти воспоминания? — подумала Кэт. — Ведь сейчас все по-другому. Меган — человек вполне взрослый. Сама доктор — ну, или близка к тому, чтобы стать им. Она смотрит на жизнь спокойным и ясным взором. И чьей-то жертвой ее нельзя назвать. Ничья она не жертва. Женщина, одним словом, а не девочка. Женщина, которая знает, что ей нужно делать».

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — спросила пожилая женщина в регистратуре. Но три сестры проигнорировали ее вопрос. Меган с Джессикой сели по разные стороны от Кэт так, что их тела соприкасались и они чувствовали исходящее друг от друга тепло.

— В больнице у меня на приеме была одна женщина, — сказала Меган. — Миссис Саммер. Она живет в одном из тех районов, из которых Санни Вью самый худший. У нее целый выводок детей, и в перспективе ожидается еще один выводок. Ей было очень трудно узнать о своей новой беременности. Но когда у нее случился выкидыш, то — странное дело! — она почувствовала себя еще хуже!

Да, на этот раз все по-другому, подумала Кэт, внезапно начиная понимать.

Потому что на этот раз ее сестра решила оставить ребенка.

6

«Все мы — чудеса на двух ногах, — думал Паоло. — Каковы были шансы нашего появления на свет? Вообще, шансы появления любой жизни? Стоит подумать о тех биллионах сперматозоидов, которые упали на неблагодатную почву, о тех бесчисленных яйцеклетках, которые изначально были обречены пройти свой путь неоплодотворенными, о той малой вероятности их встречи, и тогда становится ясно, что если кто-то рождается на свет, то это настоящее чудо. Каждый из нас — настоящее, необъяснимое чудо», — пришел к выводу Паоло.

Он повернул выключатель, и в его салоне погас свет. За окном блистали яркими красками четыре новеньких лимузина. Два «Мазератти Спайдерс», один «Ламборджини Мурчелаго» и самый прекрасный из них — «Феррари Маранелло».

Несколько минут Паоло стоял и любовался машинами, его сердце при виде всей этой итальянской металлической красоты сладко посасывало. А потом включил все кнопки сигнализации.

Закрывать салон после рабочего дня всегда входило в обязанности Майкла. Но после рождения Хлои все изменилось. Теперь Майкл исчезал из салона очень рано, но Паоло с радостью взвалил на свои плечи дополнительные обязанности. Когда рождается ребенок, думал он, работа перестает играть в жизни человека главную роль. Пускай Майкл спешит домой и нянчится со своей чудесной крошкой. Впервые в жизни Паоло завидовал брату.

Сигнализация предупредительно зажужжала, и Паоло с ключами в руках направился к двери. Но потом остановился. Он услышал посторонний шум, который доносился из офиса Майкла.

Паоло быстро отключил сигнализацию, и жужжание прекратилось. Теперь он явственно услышал приглушенные голоса. Окинул взглядом салон. Сколько стоят эти экспонаты? Здесь по соседству есть ремонтная мастерская, работники которой охотно вытаскивают ножи и дерутся между собой из-за горсти карманных денег, а местные пенсионеры доходят до членовредительства при виде потерянного кем-то кошелька, в котором можно обнаружить разве что мелочь на кошачью еду. Аренда помещений в округе дешевая, и под стать ей цена человеческой жизни.

Рядом со столом секретарши стоял ящик с инструментами. Как можно тише Паоло открыл этот ящик и вытащил из него гаечный ключ. Руки у него дрожали. Сдерживая дыхание и сжимая в руках гаечный ключ, словно биту, он прокрался к офису Майкла, а затем с жуткими криками (скорее, от страха, чем от храбрости) рывком распахнул дверь и включил свет.

На столе на четвереньках стояла Джинджер, блузка которой была задрана почти до шеи, а брюки спущены до колен. А за ней стоял тот, кто должен был сейчас находиться у себя дома, в кругу семьи, — его брат Майкл собственной персоной.

Джинджер побила олимпийский рекорд по скорости, с которой она надела одежду и выбежала из офиса. Когда братья остались вдвоем, Паоло изо всех сил хлестнул Майкла по лицу. Он был совершенно вне себя от ярости и даже забыл, что раньше, во время юношеских драк, Майкл всегда его побеждал. Но сейчас он был настолько разъярен, что даже не думал о том, что брат может дать сдачи. На него нахлынула слепая ярость. У него возникло такое чувство, будто здесь, на его глазах, только что было унижено и подвергнуто оскорблению нечто самое ценное, что есть в жизни, или, вернее, то, что в ней есть бесценного.

— Идиот! — напустился он на Майкла. — Я тебе больше не верю! У тебя в жизни все так хорошо сложилось, а ты пустил все под откос!

Лицо Майкла искривилось в горькой усмешке. На небритой щеке выступил красный след от пощечины.

— Что ты знаешь о жизни? — сквозь зубы процедил он.

Паоло собрался было снова ударить его по щеке, но Майкл с легкостью парировал его удар.

— Что я знаю о жизни? — запальчиво переспросил Паоло, отбиваясь от брата. — То, что мы сейчас не дома у родителей, и тебе пора бы несколько остепениться! Ты ведь сам стал отцом!

— Ты просто не знаешь, до чего сильно они меняются. Я имею в виду женщин. После рождения ребенка они меняются кардинально. Ты этого еще не понимаешь.

Паоло не стал вникать в его аргументы. Майкл пытается все усложнить. А ведь дело было совсем не сложным.

— Разумеется, они меняются! — сказал он. — И ты перестаешь быть центром их вселенной. Так и должно быть в жизни.

— Тебе хорошо говорить! — Внезапно Майкл как будто разозлился. Он сжал кулаки и угрожающе двинулся на брата. — Бессонные ночи — день за днем, месяц за месяцем, — это еще полбеды, и с этим я могу смириться. И это перманентное состояние абсолютной измотанности — и с этим я могу смириться.

— Как великодушно с твоей стороны! — съязвил Паоло.

— Я даже могу пережить, что Наоко утратила интерес к сексу! — продолжал Майкл. — Или слишком устает, чтобы о нем думать. Или не чувствует ко мне влечения. Или что угодно в этом духе. Все это я могу перебороть и преодолеть.

— Майкл, — сказал Паоло более спокойным тоном. — У тебя прекрасный маленький ребенок. Хотя бы на некоторое время перестань думать о себе.

Когда братья были совсем молодыми, Паоло восхищался той легкостью, с какой Майкл относился к женщинам. Он восхищался тем, как женщины висли на нем гроздьями, как легко в него влюблялись и как он всегда выходил сухим из воды. Потом эта легкость куда-то исчезла. Паоло надеялся, что с появлением Наоко — столь не похожей на тех многочисленных блондинок, с которыми Майкл имел дело в Эссексе, — тот угомонится. Но, как оказалось, эти надежды тщетны.

— Когда у женщины появляется ребенок, — продолжал Майкл, тоже несколько успокоившись, — все меняется. Ты перестаешь для нее значить столько, сколько значил прежде. И в ее сердце ты занимаешь гораздо меньше места.

— Все равно у тебя замечательная семья, — не слушал никаких доводов Паоло. — Неужели ты хочешь ее разрушить? Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы Хлоя росла без отца? Как все эти маленькие бедолаги, которых так много в округе?

Майкл энергично потряс головой.

— По-твоему, все так просто, Паоло? По-твоему, главное в жизни — иметь работу, женщину, дом, а потом ребенка? И с этим можно жить счастливо до скончания веков?

— А чего тебе еще надо? Ты и так должен быть благодарен судьбе и считать себя счастливчиком!

— Ради бога, не читай мне нотаций, ты, добродетельный болван! Я люблю свою дочь и люблю жену. Причем люблю их настолько, насколько вообще способен любить других людей.

— Какая у тебя странная манера это доказывать.

— Но ребенок не может полностью заполнить твой мир! По крайней мере, если ты мужчина. Ребенок — это соперник! Но соперник, с которым ты не можешь конкурировать ни при каких обстоятельствах. — Майкл взял из рук Паоло гаечный ключ и аккуратно положил его на стол. — Она нашла себе существо, гораздо более достойное любви, чем я. Нашу дочь. И что в таком случае остается делать мне?

— Идти домой, Майкл. И благодарить бога за все его благодеяния.

— Когда у женщины появляется ребенок, она меняется. Я не знаю, как тебе это объяснить. — Майкл грустно улыбался. — Это можно сравнить разве что с тем, что она полюбила другого мужчину.

— Мое бедное дитя, — с сожалением произнесла мать Меган, приглашая младшую дочь войти в свою квартиру. — Я знаю, что эту гадкую вещь из тебя скоро выбросят.

Каблуки и полный макияж, подумала Меган, глядя, как Оливия цокает по паркетному полу. Даже дома в одиночестве она носит каблуки и макияж.

— У нас у всех случаются такие маленькие неприятности, — продолжала Оливия. — Мне тоже надо было соблюдать осторожность, когда мы снимали вторую серию «Викария». И еще задолго до этого… задолго до твоего отца у меня был фотограф, который помогал мне делать портфолио для съемок. — Оливия, которая очень редко дотрагивалась до своих детей, тут погладила Меган по спине, словно проверяя ее состояние. Она все еще красивая, думала про себя Меган. Понятно, почему мужчины оборачиваются ей вслед — хоть на секунду, но оборачиваются. — Но надо тебе сказать, дорогая, что ты выглядишь не так плохо.

— Я решила сохранить ребенка.

— Что?

— Я не собираюсь делать аборт, мама. Я оставлю ребенка.

— Да… то есть… зачем тебе это понадобилось?

Меган пожала плечами. Она не могла рассказать матери о миссис Саммер. И не могла объяснить, что родить этого ребенка, конечно, тяжело, но не рожать его будет еще тяжелее, причем, в неизмеримо большей степени. Как описать ей это ощущение разорванности, опустошенности? Меган села на диван. Приступы тошноты уже прошли, но их место заняла постоянная усталость.

— Я хочу его иметь, и все, — просто объяснила Меган. — Я хочу родить этого ребенка.

— Да… то есть… ты еще слишком молода, чтобы иметь детей!

— Мне двадцать восемь лет, мама! Я уже старше, чем была ты, когда у тебя появилась Кэт.

— Но я была замужем, дорогая! С кольцом на пальце! И все равно — это была ужасная катастрофа.

— У меня никакой катастрофы не будет.

— А где его отец? Он хотя бы в кадре?

— Нет, он не в кадре.

— Меган, ты соображаешь, что творишь? Бессонные ночи, неделями, месяцами непроходимая усталость, орущее и какающее существо, у которого случаются приступы истерии?

— Но ведь в этом же и состоит материнство, не так ли? — Меган перевела дыхание. — Я знаю, что будет тяжело. Что тяжелее этого я еще ничего в жизни не испытывала.

— Ты просто плохо понимаешь, о чем говоришь. Это тяжело, когда у тебя есть муж, и няня, и пара миллиончиков в банке. Но ты попробуй это одолеть в одиночку, да еще на те гроши, которые вам наверняка платят в больнице. Это все равно что совершить самоубийство.

— Джессика сказала, что будет мне помогать.

— У Джессики есть своя собственная жизнь!

— Она обещала и сдержит слово. Она сказала, что ее уже тошнит от сидения дома, от ожидания Паоло с работы, от маникюра и всего прочего. Она с радостью присмотрит за ребенком, пока я буду на работе.

— А что, если Джессика в конце концов сдастся?

О такой возможности Меган как-то не подумала. После всего, что она видела в больницах и клиниках, ей казалось, она уже знает все, и мать ничего нового сказать не может. Но тут по спине Меган пробежал холодок. А если вдруг окажется, что помочь некому? Во что она ввязывается? Перед ее мысленным взором прошла череда будущих лет: восемнадцатилетнее проклятие. Но тут она увидела перекошенное от злости лицо матери и подумала: кажется, ты так и не смогла полностью освободиться от своих детей?

— А как насчет карьеры? — продолжала Оливия. — Все эти годы учебы в колледже, бесчисленные экзамены?

— Я не собираюсь бросать работу, — ответила Меган, но на сей раз не столь уверенно, как прежде. — А как же иначе? Ничего другого я себе не могу позволить. Как ты верно заметила, у меня на пальце нет кольца.

— Ты маленькая дурочка, Меган.

Мать не скрывала своего недовольства.

— Почему ты так на меня злишься? — спросила Меган.

— Потому что ты калечишь свою жизнь!

— Неужели? А, может быть, тебя бесит, что ты станешь бабушкой? Потому что это будет неопровержимым доказательством того, что ты уже вышла из возраста цветущей юности?

— О, не говори глупостей!

— Прошу тебя, мам, не злись на меня! Я не хочу, чтобы ты злилась. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

— Счастлива? Дочь ведет себя, как последняя торговка, и я должна быть счастлива?

— Я хочу, чтобы ты тоже полюбила этого ребенка. И была счастлива.

— Уходи, — твердо сказала Оливия. — Если хочешь, чтобы я была счастлива, уходи отсюда.

И Меган ушла, и впервые все трудности ее нового положения предстали перед ней со всей очевидностью. Например, где этот безымянный, еще невообразимый малыш будет спать? В ее крошечной квартирке так мало места! А если музыка, которую постоянно заводит сосед снизу, будет его беспокоить, что тогда? И как в реальности сложатся обстоятельства, когда она выйдет на работу? А вдруг Джессика не сможет каждый день присматривать за ребенком (Каждый день! Словно это ее работа!). И во что превратятся ее ночи, когда у нее под боком будет спать — или кричать — ребенок?

А затем Меган прошла свое первое сканирование, и хотя сомнения и темные мысли не исчезли, но какой-то голос в ее голове шептал, что она приняла правильное решение.

После того как Меган решила сохранить ребенка, Кэт тоже изменилась.

Рори никак не мог этого понять, но вдруг женщина стала вести себя так, словно его операция оказала на ее жизнь огромное влияние.

Малюсенькая операция, по существу надрез, иссечение протоков спермы. В прошлом ее это совершенно не волновало, потому что она не собиралась иметь детей. Но, видит бог! Он ведь тоже не хотел иметь детей! И операция дала ему необходимое облегчение. А потом Меган аннулировала свою запись на аборт, и все вокруг изменилось.

Впрочем, вполне возможно, что дело не только в Меган, но и в его бывшей жене Эли. Однажды Эли появилась в его квартире с пятилетней Сэди на руках и потребовала от Джейка, чтобы тот вернулся домой.

Нельзя не отдать должное внешности Эли: она была очень красивой. Рори признавал это, хотя их любовь давным-давно умерла и была погребена под толщей лет. Миниатюрная, со светлыми волосами, Эли умела извлечь из своей внешности максимум преимуществ, и поэтому в своем возрасте выглядела хорошенькой без лишней вычурности. Вокруг нее распространялась аура спокойствия, энергичности и уверенности в себе, так что Джейк в ее присутствии казался абсолютным рохлей. По приказу матери он начал покорно собирать вещи и грузить их в ее внедорожник — очень удобный, словно предназначенный для того, чтобы возить Сэди в балетную школу.

— Мама, а почему Джейк-Джейк здесь живет? — спросила Сэди.

— Дорогая, он немного пообщался со своим отцом, — ответила Эли. — А теперь ему пора возвращаться домой.

— Пусть приезжает в любое время, — сказал Рори, хлопнув сына по плечу.

Скованный по рукам и ногам подростковой застенчивостью, Джейк поспешно собирал со стола разбросанные на нем диски, стараясь не встречаться взглядом с отцом.

— Только пусть в следующий раз оставит свои самокрутки дома, — спокойно вмешалась в разговор Кэт.

Рори и Эли удивленно уставились на нее.

— Мама! — воскликнула Сэди.

Кэт знала, что, подав голос, совершит ошибку. Но ничего не могла с собой поделать. Она решила, что уж ей-то не имеет смысла притворяться, будто присутствие Джейка доставляет всем сплошную радость.

— Что ты имеешь в виду? — грозно спросила Эли.

— Я имею в виду, что Джейк слишком молод, чтобы употреблять наркотики, — ответила Кэт.

— Кэт, — предупредительным тоном сказал Рори.

— Как ты смеешь? — Эли перестала сдерживаться. — Как ты смеешь совать нос не в свое дело?

— Извини. — Кэт решила немного сбавить обороты. — Просто мне показалось, что вы позволяете Джейку слишком многое.

— Мам, я готов, — пискнул Джейк.

Сэди радостно улыбнулась своему сводному брату и взяла его за руку.

— Джейк-Джейк, — пролепетала она.

— Мой сын живет в тяжелых эмоциональных условиях, — дрожа от волнения, продолжала Эли. — Но от таких, как ты, я не жду понимания.

— Таких, как я?

Эли слегка усмехнулась.

— Таких, как ты, у которых никогда не было своей семьи.

— У меня есть семья, — возразила Кэт, стараясь не терять самообладания. — Да, у меня нет детей, это правда. Но не смей говорить мне, что у меня нет семьи.

А потом они ушли, и Рори попытался сгладить конфликт. Но было уже слишком поздно. Кэт пришла в ярость: во-первых, она злилась на Рори, за то, что он позволил своей бывшей жене так с ней обращаться. Во-вторых, на Джейка, за то, что он так грубо ворвался в их жизнь. И, в-третьих, на Эли, за то, что она оказалась такой бессердечной, эгоистичной сволочью. Но было и еще нечто, чего она не могла выразить словами. Кажется, это имело отношение к существующим в ее жизни ограничениям. А она не хотела иметь в жизни ограничений. Она хотела, чтобы все двери были перед ней открыты, и чтобы она всегда имела право выбора.

— Кэт?

— Я ухожу.

— Постой! Не уходи! Наконец-то квартира в полном нашем распоряжении.

— Она всегда сохраняла за собой право выбора, не так ли?

— Кто?

— Кто-кто? Твоя бывшая жена! У нее в жизни появился второй шанс, чтобы все наладить, разве не так? Второй брак, второй ребенок, вторая жизнь. С тобой у нее был стартовый брак. А теперь она получила вторую фишку.

— Чего ты так на меня разозлилась?

Кэт повернулась к Рори, бледная от ярости и вся в слезах. Он испугался, поняв, что теряет ее. А терять ее ему совершенно не хотелось.

— Зачем ты сделал эту дурацкую операцию? — плакала Кэт. — Зачем? Ради этой холодной сучки, которая тут же пошла и сделала себе нового ребенка с первым попавшимся мужчиной? Зачем?

Рори поднял вверх руки.

— Затем… Затем, что мы больше не хотели детей. Затем, что в то время это решение казалось нам правильным.

— Она нашла себе новую фишку! А ты нет. Ты полностью порабощен своим прошлым! Ты его раб! И я тоже. Твое прошлое фатальным образом влияет и на меня. Ты лишил не только себя права выбора. Ты лишил права выбора и меня.

— Да о чем разговор? — не выдержал он. — Меган беременна, и ты внезапно тоже захотела иметь детей? Ты говоришь так, словно хочешь их иметь!

— Вовсе нет. Как я могу хотеть детей? Но почему ты не оставил за собой права выбора? Эли оставила, а ты нет!

— Я не могу подарить тебе ребенка, Кэт. Ты знала это с самого начала.

— Да. Но почему ты пошел на такое? Спокойно лег на операцию, а потом натянул штаны и вернулся домой. А у меня и желания нет иметь детей, не так ли?

— Так в чем проблема?

Кэт покачала головой. Она не могла ему объяснить. И никакого ребенка она действительно не хотела иметь. Но она хотела, чтобы у нее была полноценная семья. Когда Эли объявила, что у нее нет семьи, это резануло ее, как по живому.

Тут Кэт начала понимать, что дети — это ставка на будущее. Что только они дают человеку семью. Причем они делают это тогда, когда старая семья начинает трещать по швам, когда каждый член старой семьи начинает жить своей жизнью, заводит себе мужей и жен, а потом и собственного ребенка. Без детей у человека в будущем нет опоры, и ему остается лишь настоящее — либо воспоминания о прошлом.

Рори наблюдал, как гневное выражение постепенно исчезает с лица Кэт. Он любил эту женщину и никакой другой в своей жизни не хотел. Но когда она направилась к двери, он не стал ее останавливать.

«Женщины все понимают превратно, — думал Рори. — Они полагают, что являются жертвами тикающих в них биологических часов, в то время как мужчины могут иметь детей в любом возрасте, в каком им только заблагорассудится. А это, мягко говоря, не соответствует действительности. Потому что мужчина с возрастом тоже устает. И это головокружительное приключение — растить детей, от бессонных ночей, когда у них режутся зубки, до бессонных ночей, когда они начинают употреблять наркотики, — доводит его до полного изнеможения. Изнашивает организм похлеще всякой работы».

Не будь даже этой операции, и развода, и всего того яда, который пролился между ним и его бывшей женой, у Рори бы все равно не появилось желания пройти через подобное испытание снова. Время предлагает мужчине альтернативную хирургию. И будь даже у него сейчас возможность (которой не было) — в его возрасте пускаться в такое рискованное приключение, как рождение новых детей, довольно абсурдно. К тому моменту, когда ребенку исполнится шестнадцать лет, ему будет уже далеко за шестьдесят. Даже теперь, в его сорок восемь лет, ему трудно находить общий язык с сыном-подростком. А что будет, когда он станет стариком?

Чтобы решиться на такой поступок, надо многое обдумать.

И, прежде всего, надо кого-то по-настоящему полюбить.

Когда врач смазал ее живот каким-то холодным желе, а затем положил на него тяжелый сканер, Меган схватила Джессику за руку.

Сканер был очень тяжелым, даже слишком, но беспокойство Меган тут же улетучилось, как только она взглянула на экран и увидела своего ребенка — это незапланированное существо, которое казалось незнакомцем, выходящим из снежной метели.

Голова у него слишком большая. Пальцы как ниточки. Глаза без век, ничего не видят, или, может быть, видят все. Меган и Джессика дружно рассмеялись — от восторга и неверия. Взглянув на сестру, Меган ощутила глубокую благодарность за ее любовь и великодушие, и за то, что она пришла сюда в этот важный момент и держит ее за руку. Джессика казалась почти такой же потрясенной и тронутой, как и сама Меган. Как будто, подумала Меган, ребенок принадлежит им обеим.

Меган еще раз взглянула на туманный силуэт на экране и ощутила такую близость к нему, какой никогда не испытывала к другим людям. Ребенок был частью ее плоти и крови — и одновременно абсолютно самостоятельным существом. Он казался знакомым ей, как собственное лицо, — и одновременно каким-то сверхъестественным, вроде ангела с небес. Всего лишь черно-белое смазанное изображение на экране — и все. Врач, наверное, проводит такие обследования по несколько раз в день. И тем не менее от взгляда на это изображение внутри у Меган поднялись такие чувства, о существовании которых она раньше и не догадывалась.

И пусть сосед снизу включает музыку слишком громко. И пусть наступят дни, когда Джессика не сможет сидеть с ее ребенком. И пусть материнство окажется в тысячу раз труднее, чем Меган может себе вообразить. Но при виде этого туманного силуэта на экране беспокойство отступало на задний план. Как можно серьезно беспокоиться о какой-то там музыке или бессонных ночах, когда на твоих глазах совершается чудо?

После процедуры Меган выдали черный снимок большеголового младенца. Первую фотографию ее ребенка, этого маленького незнакомца. Кроме того, определили дату родов. Этот день показался ей до смешного далеким, почти бессмысленным и нереальным, как будто из календаря его выбрали наугад. Но она точно знала, что он когда-нибудь наступит.

И еще Меган знала, что после этого у нее начнется новая жизнь.

Джессика и Паоло посоветовались с доктором и решили попробовать искусственное оплодотворение.

Поход к доктору привел Паоло в шок: во-первых, из-за цены, которая исчислялась в тысячах, а, во-вторых, из-за маленькой вероятности успеха (самый оптимистичный прогноз — один из трех, и это в лучшем случае). А, в-третьих, его привело в шок известие, что времени на раздумья у них почти не осталось.

— Но ей всего тридцать два года! — сказал он доктору.

— Да, — согласился доктор. — Но в женщине каждый месяц созревает всего одна яйцеклетка. А после тридцати пяти лет наступает выраженное снижение ее продуктивности. Лучше начинать прежде, чем вы станете слишком старыми для этого. Кто знает, сколько циклов вам потребуется для получения результата?

По дороге домой Джессика сказала:

— Я хочу это сделать! Мне нет дела, где ты достанешь деньги. Мне нет дела, сколько раз нам придется повторять попытку. Я хочу — и все!

— А что говорит твоя сестра?

— Меган?

— Она считает искусственное оплодотворение стоящим делом?

— Об этом я еще с ней не говорила. У нее сейчас своих забот хватает. Я не хочу волновать ее раньше времени и пугать тем, что не смогу сидеть с ее младенцем. То есть, ты понимаешь, в том случае, если процедура сработает.

Таким образом, они решились пойти на искусственное оплодотворение. Врач порекомендовал им ехать в частную клинику в Эссексе, где показатели результативности были самыми высокими в мире. И Паоло не стал возражать, потому что для Джессики он готов был пойти на все. То есть почти на все. И когда вечером они поднялись в спальню, он сказал:

— Только я не позволю этому ребенку нас разлучить, Джесс!

— Что?

— Раньше я никогда не жаловался. И впредь не собираюсь. Все эти анализы, консультации, сообщения о том, что мне пора ехать домой тебя трахать, потому что у тебя овуляция. Все это я терплю спокойно. Ты хочешь искусственное оплодотворение? Пожалуйста. Только я не хочу, чтобы оно нас разлучило.

— А почему оно должно нас разлучить?

Паоло сел на кровати и приподнял руками ее лицо. Он очень любил лицо Джессики.

— Потому что это становится важнее всего остального. Важнее, чем мы с тобой. Этот еще не родившийся ребенок уже становится важнее всего остального в мире.

— Ты же знаешь, как много он для меня значит.

— Разумеется, знаю! Но если у нас с тобой ничего не получится — я имею в виду, если никогда не получится, — то ты должна знать, что я все равно буду тебя любить. Да, я знаю, ты хочешь ребенка. Я тоже. Но в моей жизни не это самое главное. Самое главное — это ты, Джесс.

Джессика покачала головой.

— Ничто не может длиться вечно. И мы не можем постоянно заниматься любовью, как раньше. Ты не понимаешь, Паоло. Если у меня не будет ребенка, то какой от меня прок?

— Какой прок от тебя? Даже если у тебя не будет ребенка, ты все равно останешься красивой, и умной, и доброй, и сексуальной.

— Я не сексуальна.

— Нет, сексуальна! Ты маленькая сексуальная ведьмочка! — Теперь они оба улыбались. — Да, ты хочешь ребенка, Джесс. Давай попробуем искусственное оплодотворение. И если один раз не получится, давай попробуем еще раз. И еще раз. И еще раз. И если нам для этого придется все продать, давай продадим.

Джессика положила руку ему на плечо и крепко сжала. Потом помассировала его предплечье. Да, это тот самый мужчина, с которым она хотела бы прожить всю оставшуюся жизнь.

— Спасибо, — сказала она.

— Если у нас ничего не получится — я имею в виду, никогда не получится, — мы все равно не должны переставать любить друг друга. Потому что сама мысль об этом для меня непереносима.

— Для меня тоже.

— Обещаю тебе, что мы истратим все до последнего на это искусственное оплодотворение. Но я хочу, чтобы и ты мне кое-что пообещала.

— Что именно?

— Чтобы хоть иногда мы переставали думать обо всей этой истории с ребенком и занимались любовью не только потому, что его хотим. Давай заниматься любовью, потому что мы любим друг друга!

Улыбка на ее лице стала еще шире.

— Обещаю! — сказала она.

Потом они поцеловались, и сняли с себя всю одежду, и она надела туфли на высоких каблуках, — потому что ее муж был человеком конвенциональным и любил, чтобы в спальне женщина ходила на каблуках. А потом они встали и открыли дверцу гардероба, чтобы видеть себя в зеркале в полный рост.

И таким образом этой самой ночью Джессика и Паоло зачали, наконец, своего собственного ребенка.

7

Джека Джуэлла на улицах все еще узнавали.

Сериал «Все рыбы в море» закончился десять лет назад, но с тех пор Джек так и не перестал работать, и на телевидении для него находилось немало ролей: коп на пенсии, вынужденный обучать безответственного и не в меру храброго новобранца; ювелирный вор с внешностью джентльмена, успешно надувающий доверчивую вдову; частный детектив с изысканными манерами и притязаниями стать новым Шерлоком Холмсом. Поэтому, когда он вошел в один из ресторанов Чайнатауна, среди посетителей началось движение.

Но сегодня он не замечал вокруг ни этого движения, ни бросаемых в его сторону нежных улыбок, ни пронесшегося по столикам шепота: «А это не тот ли?..» Сегодня он видел перед собой только своих дочерей.

Он очень ими гордился. Они были такими красивыми! Впрочем, они всегда были красивыми, а он — едва ли не единственный человек в мире — мог разглядеть в них тех маленьких девочек, которыми они когда-то являлись.

Меган, хорошенькая и кругленькая, словно вся сделанная из кругов и шариков. Джек знал, что она вечно беспокоится о своем весе, но для него она была хороша в любом виде. Джессика — писаная красавица, с роскошными черными волосами, изысканным телосложением и детским лицом (понятно, почему многие люди принимали ее за младшую сестру, и Джек даже улыбнулся, вспомнив, как часто это приводило ее в негодование). И Кэт, его дорогая Кэт, высокая и тоненькая, вся состоящая из рук и ног, с большими, широко расставленными глазами, которые, казалось, смотрели сквозь тебя.

Как это поется в одной старой песне? Что-то вроде: если у тебя есть сыновья, то ты беспокоишься, а если дочери, то ты молишься. Да, он действительно никогда не волновался за своих девочек, разве только опасался того, что могут сделать с ними мужчины — это лживое, коварное и ненадежное племя. Но теперь он чувствовал: все его усилия не прошли даром.

Он любил шутить, что дочери были для него в детстве сущим наказанием, но на самом деле в нем срабатывал естественный защитный механизм мужчины, который, выполняя обязанности родителя-одиночки, одновременно испытывал угрызения совести за то, что не уделял им достаточно времени. Что вся тяжелая ежедневная работа большей частью ложилась на плечи Кэт, а также на многочисленных платных нянек, приехавших в Англию из беднейших частей света. Но он любил своих дочерей больше всего на свете!

— Значит, вы по совместительству являетесь для них отцом и матерью, — часто говорили ему женщины, когда его девочки подрастали.

Но нет, он никогда не был для них матерью. Мужчина никогда не становится матерью только на том основании, что настоящей матери рядом нет. Он и отцом-то хорошим по существу не был.

Сегодня все изменилось. И мужчины стали другими. Способными, что ли, брать на себя другие роли. Но в его время, в уже далекие семидесятые, когда его жена Оливия ушла из дома, Джек не мог мыслить себя как-то иначе, кроме как типичным, старомодным отцом. Человеком, который должен идти в мир и зарабатывать деньги на пропитание семьи, в то время как воспитанием его детей занимаются другие люди. Так и появилась в их доме целая вереница нянек, домработниц, сиделок и прочих персонажей, но самой главной среди них была его старшая дочь Кэт.

Джек Джуэлл слишком много работал и не мог всегда находиться подле дочерей. И дело тут было не только в условиях работы. В отличие от бывшей жены и большинства других актеров, у Джека Джуэлла не было ни одного года простоя. На его вылощенное, хотя и несколько старообразное, обаяние всегда находился спрос. «Тип опереточного благородного джентльмена», — так охарактеризовал его один критик, стараясь, очевидно, побольнее уколоть, однако сам Джек предпочел воспринять эти слова как комплимент. Иногда он брался за работу не из-за денег, а для укрепления чувства собственного достоинства, чувства собственной значимости, которое проистекает из осознания того, что ты являешься частью трудового сообщества.

Когда Оливия покинула Джека, его самолюбию был нанесен ощутимый удар. Он стал недооценивать свою мужскую состоятельность. И единственным способом восстановить утраченное самоуважение была профессия. А также целая галерея женщин, с которыми его сталкивала работа и которые побывали в его постели.

Делать вместе с Кэт домашнюю работу, отвозить Джессику в балетную школу, учить Меган красиво одеваться — все это мало помогало Джеку вновь обрести целостность. Для этого ему нужна была работа. Оказалось, что гораздо проще добиться успеха на профессиональном поприще, нежели на семейном.

И вот теперь две его дочери сами собирались завести детей. Эта новость наполняла Джека счастьем. Ему казалось, что внуки привнесут стабильность в его маленькую семью, станут залогом ее жизнеспособности.

Разве дочери давали ему чувство стабильности? Он был рядом с ними разве что в теории. На практике Джек чаще отсутствовал — пропадал то на съемках, то на разных полезных вечеринках в компании обученных любви и сильно накрашенных девиц, недавних выпускниц Академии театрального искусства. К своему тщательно скрываемому, однако весьма ощутимому стыду, Джек Джуэлл прекрасно знал, что свои родительские обязанности он выполнял из рук вон плохо. Иногда это приводило его в отчаяние. Но возможно (нет, абсолютно определенно!), именно тогда он интуитивно нащупал здоровый баланс между домом и работой. И стал от некоторых предложений по работе со спокойной душой отказываться, от некоторых женщин уходить с легким сердцем. И возвращаться пораньше к своим дочерям. Теперь об этом думать уже, конечно, поздновато. Но, слава богу, в конце концов его родительское дежурство закончилось благополучно. Джек знал, что и Меган, и Джессика станут хорошими матерями. Меган такая умная и строгая, Джессика такая добрая и любящая. Они обе станут теми, кем их мать никогда в жизни не была.

Но если сам Джек вечно был занят работой или старлетками, то в случае с Оливией дела обстояли гораздо хуже. С тех пор, как та ушла из семьи, она вела себя так, словно пыталась стереть все воспоминания о прошлой жизни. Контакты с дочерьми происходили спорадически, а затем и вовсе прекратились. Оливия словно ждала, что первый шаг навстречу должны сделать дети. Сама она не прилагала ни малейших усилий. Ее гораздо больше занимали другие проблемы: борьба с лишним весом, неудачная подтяжка лица и — снова и снова — поиски мужчины своей мечты, которые всякий раз оборачивались тем, что новый мужчина оказывался, как и старый, отпетым лентяем или безнадежным неудачником.

Джек встречал в жизни отцов, которые именно так вели себя по отношению к старой семье. Оливия доказала, что точно такими же безжалостными и бессердечными могут быть и матери. Животные, и те гораздо лучше относятся к своему потомству, чем она. Джек никогда не мог объяснить такого рода жестокость по отношению к детям. Впрочем, точно так же он не мог выразить словами, почему сам, будучи отцом, так мало уделял им внимания.

Ох уж эти чертовы актеры, корил он себя. Без сценария ничего не могут сделать как следует.

Меган часто говорила пациентам, что беременность можно сравнить с полетом на самолете. Самое опасное во время полета — это взлет и посадка. Именно в эти моменты, как правило, случается все самое худшее, что может случиться.

На каком сроке была Джессика, когда они вчетвером вместе с отцом сидели в своем любимом ресторане в Чайнатауне? Четыре недели, кажется. Большинство женщин в это время даже не подозревают о беременности. Они смотрят на календарь и начинают задумываться: «Что-то странное. Кажется, менструация задерживается». Впрочем, скорее всего, многие из них даже не замечают, что цикл слегка сдвинулся.

Конечно, если они не живут в режиме ожидания. Если они в жизни не занимаются только тем, что предпринимают постоянные попытки забеременеть.

— Скоро ты станешь дедушкой! — в который раз повторяла Джессика, смеясь от радости. — Причем, дважды дедушкой! Как тебе это нравится, па?

— Быть дважды дедушкой вряд ли труднее, чем трижды отцом! — Джек улыбнулся и обнял Джессику. — Но в конце концов на склоне лет я смогу вам за все отплатить. Мои поздравления, дорогая. Я знаю, как ты этого хотела. Ты и Паоло.

Потом он попытался провернуть то же самое с Меган, но у него как-то не получилось: то ли мешали китайские палочки в ее руках, то ли тот факт, что у дочери нет мужа. Меган стрельнула в отца суровым взглядом.

— Хорошая работа, дорогая, — сказал он, и Меган почувствовала себя так, словно сдала на отлично очередной экзамен.

Она улыбнулась. Дорогой старый папашка. Для него что четыре недели, что двенадцать недель. Но она-то знала, что это далеко не одно и то же. Во время взлета и посадки разница в несколько недель может стать роковой чертой между жизнью и смертью.

Потому что, как и все доктора, Меган считала беременность по неделям. Это только весь остальной мир считает беременность по месяцам.

Меган думала: «О, Джесс! Четыре недели — это слишком мало, чтобы оповещать об этом других людей». Но ничто не могло остановить болтливый язык Джессики. Она слишком долго ждала. И просто не могла стереть с лица выражение беспредельной, необузданной радости.

Меган тоже обняла сестру и поздравила со всей сердечностью, на какую была способна, но про себя подумала: самолет все еще на взлетной полосе. Полет еще впереди.

— Мы узнали об этом утром в воскресенье, — рассказывала Джессика отцу. — Паоло вернулся со своей пробежки, а я сидела в это время на крыльце. Он на меня посмотрел — и тут же все понял!

«Но дело не только в моих опасениях, — думала Меган. — Здесь что-то еще». В глубине сердца она чувствовала зависть, приступы сестринского соперничества. Да, она была счастлива за Джессику. Но вот у Джессики теперь есть все: муж, собственный дом, собственная жизнь. Ну, да, конечно, и кольцо на руке (как же без этого?). И во время свадьбы отец вел ее меж деревянных скамей через всю церковь к алтарю: передавал мужу с рук на руки, как об этом принято говорить. И Паоло воскресным утром совершал свою обычную пробежку, а потом вернулся домой и узнал хорошую новость. И ночью наверняка ласкал Джессику еще жарче, чем прежде. А теперь для полного комплекта у них появится ребенок.

«А у меня нет Паоло, — думала Меган. — Нет кольца, нет места в моей маленькой квартирке для голубой или розовой спаленки. Все, что у меня есть, — это младенчик в животе и арендованная квартира в Хэкни».

Недавно Меган прошла очередное обследование — сканирование затылочной области у младенца. Никаких хромосомных отклонений не обнаружилось, значит, опасности болезни Дауна тоже нет. Сердцебиение у младенца сильное и ровное, он выглядит вполне нормальным. С каждым днем дата родов становилась для Меган все реальнее. «Говорит командир воздушного судна! Наш самолет только что совершил благополучный взлет. Можете расстегнуть ремни безопасности и походить по салону. Теперь про вас действительно можно сказать, что у вас будет ребенок!»

А Джессике до сканирования затылочной части головы ее ребенка ждать еще пару месяцев. Меган подумала, что Джессика вряд ли осознает всю значимость этой процедуры. Она еще не подозревает, что во время ожидания результатов женщину мороз продирает по коже, а в сердце закрадывается парализующий страх. Она переводит дыхание только в тот момент, когда ей говорят, что риска развития синдрома Дауна у ее ребенка нет. Но если существуют хотя бы малейшие сомнения (шансы триста к одному), то надо обследоваться дальше, делать очень тяжелый анализ, который врачи называют «инвазивный тест». Именно он сможет показать, действительно ли ребенок нежизнеспособен или с ним не все так плохо.

Но этот самый «инвазивный тест» — настоящий кошмар для любой женщины: из шеи ее ребенка берут пункцию, что на самом деле может убить плод, даже если он вполне здоров. А если букмекеры врачебной профессии укажут вам, что шансы на болезнь Дауна меньше, чем триста к одному, что тогда? Решитесь ли вы на инвазивный тест с риском убить здорового ребенка? Или изберете риск родить больное и нежизнеспособное существо? И как можно вообще делать выбор, когда речь идет о вашем собственном ребенке, и при этом чувствовать абсолютную уверенность в том, что вы поступаете правильно?

К счастью для Меган, это трудное препятствие она уже оставила позади. Очередные тесты ожидают ее ближе к родам. Во время посадки.

В возрасте двенадцати недель плод в животе Меган уже несомненно стал настоящим человечком. Во время сканирования этого существа (Меган все еще продолжала думать о нем в среднем роде, хотя пол ребенка генетически запрограммирован в нем с самого начала), можно было явственно разглядеть, как оно скрещивает ножки, шевелит пальчиками. Голова слишком большая — почти половина от всего ребенка. Этакая раздутая башка, наклоненная вперед, как будто человечку трудно держать на плечах такую тяжесть. И что самое удивительное (просто невероятно, непостижимо!) — оно сосало свой большой пальчик! Маленькое создание было около восьми сантиметров ростом и весило около восемнадцати граммов.

А в возрасте четырех недель плод в животе Джессики был еще слишком мал, чтобы его можно было разглядеть без микроскопа: рост не превышал нескольких миллиметров. Можно ли такое существо называть ребенком? Для Джессики ответ на этот вопрос был безусловно утвердительным.

— Паоло собирается перестроить свой кабинет, — щебетала Джессика. — Все из него выбросить и превратить в детскую. Он уже начал. Вынес из него все полки. Наша детская будет самой прекрасной в мире!

Меган собственное положение все еще казалось слегка нереальным, однако доктор внутри нее знал, что теперь ее ребенку мало что может помешать родиться, в то время как ребенок Джессики продолжает бороться за свою жизнь.

Но вот забавная вещь: каким-то образом получалось так, что будущее именно ребенка Джессики уже было вполне обеспечено.

Кэт медленно потягивала шампанское. Только она да ее отец пили сегодня спиртное. Кэт разглядывала своих беременных сестер: Джессика просто лучится от радости, Меган более сдержанная, но, очевидно, тоже счастливая, вполне довольная своим решением оставить ребенка. И только собственную жизнь она, Кэт, пустила на самотек.

У Меган карьера и ребенок на подходе. Совмещать и то и другое будет трудновато, однако уже в будущем году она станет дипломированным врачом и матерью. И неважно, насколько жизнь в Хэкни окажется для сестры трудной: сама полнота этой жизни вызывала у Кэт зависть.

И Джессика… Кэт никогда не видела человека, до такой степени счастливого. В жизни сестры наконец появилось недостающее звено. Мужчина, дом, семья — а теперь еще и ребенок. Кэт была за нее очень рада. Потому что знала, что для Джессики без ребенка все остальное теряет смысл.

«А как же я? — думала Кэт. — Что есть у меня? Чем будет отличаться мой будущий год от нынешнего?»

Это казалось довольно забавным. В своей профессиональной деятельности Кэт была чрезвычайно жестким человеком. Много работала, знала, когда вовремя сменить курс, попросить совета у Бригитт, а потом действовать так, чтобы ублажить начальницу по полной программе.

Но в области личной жизни Кэт стала предельно беспомощной и пассивной. Позволила себе влачиться туда, куда ветер дует. Кэт нравилось думать, что она человек интеллигентный и развитый. Но разве двигаться на автопилоте — это не верх глупости?

— Итак, у нас на подходе новое поколение Джуэллов! — провозгласил Джек, сжимая руки Джессики и Меган. Потом многозначительно посмотрел на Кэт и сказал: — Ты следующая!

— Только не я, — кисло ответила женщина. — Я не столь опрометчива, как эти.

Рори: может быть, в нем все дело? Он такой добрый, внимательный и просто с ума от нее сходит. Но свое прошлое никак не хочет забыть и похоронить. Прошлое почему-то не умирает. И никогда не умрет. Потому что в этом замешан его ребенок. А вместе с ребенком будет вечно замешана и бывшая жена. Но главное — никуда не денешь последствия этой дурацкой операции.

И, глядя на своих сестер и отца, Кэт подумала: «А что нужно мне, чтобы быть счастливой? Любимая работа, хорошая квартира, ничем не ограниченная свобода». Дети прежде не числились в ее списке. И сегодня не числятся. Но, может быть, ей необходима сама возможность их иметь?

Даже если у Кэт никогда в жизни не будет детей, все равно ей было бы приятно думать, что стоит захотеть, и она родит. Если бы ей вдруг ни с того ни с сего захотелось изменить свое решение. В том-то и заключалась проблема с Рори. Кэт не привыкла ограничивать себя в возможностях выбора.

И вот теперь, слушая рассказы сестер об усталости, тошноте и набухших грудях (и догадываясь о страхах Меган по поводу будущего проживания с ребенком в крошечной квартирке в Хэкни), Кэт чувствовала, как ее захлестывает волна эмоций, так что под натиском этой волны она едва не потеряла сознание. Но главное, что она испытывала, глядя на сестер, это облегчение.

А потом Меган встала и сказала, что ей пора идти. Перед вечерним приемом ее еще ждали несколько пациентов в Санни Вью. Поднялась и Кэт, которой пора было возвращаться в «Мамма-сан». Зато Джек и Джессика никак не могли расстаться. Они медленно прогулялись по улице, зашли в универмаг «Джон Левис» и поднялись на пятый этаж. Там, словно зачарованные, начали рассматривать разные детские вещи: коляски, ползунки, складные стульчики на колесах, рюкзачки для переноски младенцев и множество других вещей, о назначении которых едва могли догадаться. С тех пор, когда дочери Джека Джуэлла были маленькими, индустрия детских товаров шагнула далеко вперед.

Отец и дочь не обсуждали это между собой, однако оба знали, что с нетерпением ждут этих двух детей. И такое нетерпение было вполне объяснимо — так всегда случается с людьми, которые пережили в прошлом распад семьи. И от всей души они желали как можно скорее подвести под свою семью прочное основание.

Рори пришел на прием в поликлинику к Меган, которая была очень рада встрече со своим бывшим учителем боевых искусств. Об этом визите никто из них ни словом не обмолвился Кэт.

— Мне сделали операцию, — сказал Рори. — Когда мы с моей бывшей женой уже не особенно ладили. Ну, вы понимаете, вазектомию протоков.

Тут-то Меган поняла, почему он не желал обсуждать проблему по телефону. Вопрос слишком серьезен, его не решить одним телефонным звонком.

— Кажется, моя сестра об этом упоминала.

— А теперь… ну, в общем, теперь я не совсем уверен, что поступил правильно. То есть я хочу сказать, что действительно не хотел больше иметь детей от бывшей жены. И она не хотела. Но, возможно, мое решение было слишком радикальным.

— Проблема вполне обычная.

Он словно окаменел.

— То есть?

— Мы научились довольно успешно контролировать свою репродуктивную функцию. А вот личная жизнь все время выходит из-под контроля.

— Вы хотите сказать, что в вашей практике такое уже встречалось?

— Что именно? Сожаления мужчины по поводу операции? Да я даже не могу пересчитать количество таких обращений! Мне встречались и женщины, которые сделали стерилизацию, а потом очень жалели об этом.

— А я думал… не знаю… что я такой единственный. Наверное, вам это кажется глупым.

— Ничуть. Как правило, люди об этом мало распространяются. А что вы можете сказать о себе?

— Что я идиот, который превратил свою жизнь в полный кошмар.

— Ну, это несколько резковато. Я бы сказала, что вы просто сделали неправильный выбор. Впрочем, тогда, очевидно, он вам казался правильным. Так чем я могу вам помочь, Рори?

— Я хотел узнать, можно ли снова восстановить то, что было до операции?

Меган принимала подобных пациентов и раньше. Даже несмотря на свой небольшой врачебный опыт, ей уже приходилось вести с ними подобные разговоры. Очевидно, так и становятся настоящими врачами, думала она: вновь и вновь просматривая один и тот же сценарий человеческих страданий и выдавая на него автоматический ответ. Единственное отличие нынешнего случая от всех остальных заключалось в том, что этот человек был влюблен в ее сестру.

— Во-первых, — сказала Меган, — вас наверняка должны были предупредить о том, что операция необратима.

— Меня предупредили.

— Во-вторых, вы, очевидно, никогда бы не решились на такое, если бы считали, что в будущем об этом пожалеете.

— Разумеется.

— Все это так, но жизнь быстро меняется. Однажды утром вы просыпаетесь, а мир уже стал другим. Вы не хотели иметь детей от женщины, с которой прожили много лет. А потом прошли годы, и вы встретили другую женщину, от которой, как вам кажется, вы снова хотите иметь детей. Ну, например, такую, как моя сестра.

— Так вы хотите сказать, что операция обратима? Вы это хотите сказать?

— Именно так. Это происходит сплошь и рядом. Возвращение целостности протоков — не такая уж и проблема. Проблема в том, что никто не даст вам гарантии, что вы снова сможете иметь детей. Дело в том, что сперма вряд ли достигнет того уровня подвижности, которым обладала до операции. Тут вероятность пятьдесят на пятьдесят. Но есть одна вещь, которую я твердо выучила еще в медицинском колледже.

— Какая?

— Никто не знает своего счастья. Со всей ответственностью должна вас предупредить, что последствия вашего решения предугадать невозможно. К сожалению, ничего более позитивного я вам сказать не могу.

— Меня и это устраивает.

— И, кроме того… впрочем, меня это не касается…

— Говорите.

— Не думаю, что моя сестра хочет иметь детей.

— Это отлично! Просто великолепно! Потому что вы ничего об этом не знаете! Впрочем, как и я.

8

«Все словно ускользает у меня из рук», — подумала Кэт.

Человеку кажется, что все у него под контролем и своей жизнью он распоряжается сам. Что может сам решать, когда ему начинать свои дела, а когда заканчивать. А потом вдруг — раз! — и он понимает, что не контролирует абсолютно ничего.

Наконец-то они остались вдвоем с Рори. Джейк уехал к матери, и Кэт могла вновь находиться в квартире у Рори без опасений, что в любую минуту может натолкнуться на какого-то прыщавого и недружелюбного чужака.

Но однажды вечером Рори выпил две рюмки чего-то красного и начал приводить в порядок комнату для гостей. Обычно он держал там свой профессиональный инвентарь: белые костюмы для карате, разноцветные пояса в целлофановых упаковках, груши и другие спортивные снаряды для отработки ударов ногами и руками. На их место он привез из ИКЕА набор мебели с односпальной кроватью.

— Я тут подумал и решил, что Джейку надо выделить комнату, — сказал он. — Ведь несправедливо, что мальчику все время приходится спать на диване в гостиной.

— Но… то есть я хотела сказать, а куда ты денешь свой спортивный инвентарь?

На самом деле она хотела сказать: а как быть с нами?

Рори безразлично пожал плечами.

— Отнесу в школу карате. Главное, чтобы Джейк чувствовал себя здесь хорошо. — Он посмотрел на нее, и лоб его нахмурился. — А в чем дело?

— Ни в чем.

— Не надо притворяться, Кэт. Тебя злит, что я освобождаю комнату для Джейка. Ну, что ж, у меня есть сын. Неужели ты этого не понимаешь?

— А у меня нет сына. Неужели ты этого не понимаешь?

— Я не собираюсь с тобой спорить. И тем более извиняться за то, что у меня есть сын.

— Я и не прошу, чтобы ты извинялся. — Внезапно ей стало невыразимо грустно. — Просто я хочу… не знаю, как сказать… хочу, чтобы настоящее значило для тебя не меньше, чем прошлое.

— Послушай, все будет отлично. Вы обязательно поладите. Просто у него сейчас трудный возраст.

— Трудный для него или для меня? — Кэт помотала головой. — Нет-нет, я не то хотела сказать. Разумеется, ты хочешь, чтобы твой сын чувствовал себя здесь как дома. В этом нет ничего плохого. Только бессердечная корова стала бы против этого возражать. Я просто подумала… что тогда мы уже не сможем видеться так часто, как раньше.

У Рори вытянулось лицо.

— Из-за того, что я выделяю пространство для сына?

— Нет, из-за того, что мне тоже нужно свободное пространство. Вины твоей тут нет никакой. То, что ты делаешь для сына, — вполне естественно.

И оставить Рори тоже вполне естественно. Если она хочет найти в своей жизни опору, то она должна дать себе… как это называют в разных журналах?

Она должна дать себе время для поисков. Точно, это называется временем для поисков.

Согласно плану своей профессиональной практики, раз в неделю Меган должна была на автобусе ехать в одну из городских больниц, где с дюжиной таких же, как она, практикантов проводить нечто вроде конференции, на которой обсуждались насущные проблемы.

Пустые знахарские посиделки — так она отзывалась об этих собраниях, хотя в глубине души и признавала их несомненную пользу. «Какой-то кошмар!» — думала она каждый раз, возвращаясь с этих вынужденных перерывов в работе.

Остальные практиканты принадлежали к разным слоям общества и съехались из разных стран и континентов. Половина из них была выходцами из беднейших азиатских стран, и тем не менее, никаких расовых предрассудков между ними не существовало. Меган без всяких оговорок считала их своими полноправными коллегами. Все они были молоды, младше тридцати лет, чрезвычайно энергичны и преданы своей профессии (настоящие виртуозы!), успевшие пообтесаться в столичной жизни и хорошо выучить язык. Меган считала, что, предлагая такую форму общения, их наставники поступают правильно, потому что не могут же врачи говорить со своими друзьями и родственниками обо всем, что видят на работе! Никто их просто-напросто не поймет.

— Ко мне снова пришла та пациентка, которую избил муж, — сказала одна молодая женщина, блондинка с кудряшками и сильным акцентом непонятного происхождения. — Она приходит ко мне каждую неделю, вся в синяках и ссадинах, а однажды заявилась с поломанным ребром. Не знаю, писать докладную в органы, или нет?

— А что тебя останавливает? — спросил толстый китаец в массивных черных очках.

— У нее брак зарегистрирован, — вздохнула блондинка. — Появись у них на пороге полиция — и, боюсь, муженек ее вовсе прибьет.

— Национальная особенность, — усмехнулся студент из Индии. — Как вам нравится такое культурное поведение?

— Не говори никому! — посоветовал китаец. Его акцент напоминал странную смесь кокни и южно-китайского произношения. Все фразы звучали как команды. — Она не вынесет санкций и будет чувствовать себя еще несчастнее, чем прежде. Они все здесь такие.

— Терпеть не могу, когда мои пациенты требуют, чтобы я от них отстала и линяла в свою страну, — пожаловалась девушка из Пакистана. Одетая в мини-юбку, она казалась настоящей школьницей. — Вы заметили? Обычно они такое говорят, когда я не выписываю им то лекарство, которое они требуют.

— Фемазепам, например, — протяжно пропел индус. — Они всегда заявляют, что я могу катиться куда подальше, если я не выписываю по их требованию фемазепам.

Меган глубоко вздохнула и выпалила:

— Я беременна.

Все уставились на нее, как на зверя в зоопарке. В комнате повисло напряженное молчание.

После нескольких месяцев общей практики эти молодые доктора уже считали, что видели и слышали в своей жизни все. Они видели людей, укушенных хомяками в задний проход. Жен, которые спали с молотками под подушкой — для защиты не от воров, а от собственных мужей. Брошенных дома детей, которым приходилось месяцами самим о себе заботиться, пока их родители развлекались где-нибудь на Ибице. Перед их глазами проходил гротескный парад одичавших детей, малолетних воров и наркоманов, одиноких пенсионеров, мужчин с застрявшими в пылесосах членами, женщин, избитых и искалеченных мужьями-пьяницами, религиозных фанатиков, преступников всех мастей и разновидностей, — в общем, всех униженных и унижающих.

Доктора посещали жилые кварталы, где у всех были бейсбольные биты, хотя никто здесь отродясь не играл в бейсбол и лучшие представители молодого поколения либо спивались, либо заболевали и рано умирали. Все это практиканты уже видели и выписывали таким людям рецепты.

Но чтобы кто-то из их команды, причем человек высокого полета, вдруг забеременел? С таким они еще не сталкивались.

— Надеюсь, все будет в порядке, — сказала Меган, пытаясь придать своим словам уверенность, которой у нее не было и в помине. — Ребенок родится как раз к концу практики, а во время аттестационной сессии я буду кормить его грудью. Кроме того, у него нет отца. Но я думаю, что со всем этим справлюсь.

Никто не знал, что сказать.

Все они долго и много работали и зашли в своей профессии так далеко, и теперь доучивались последний год перед получением диплома и лицензии, и вдруг — на тебе! Увенчивает всю эту грандиозную конструкцию ребенок! Ребенок в такое время? Им это показалось каким-то извращением, словно измученный марафонец, пробежав всю дистанцию, вдруг решает на стадионе пробежать перед изумленной публикой еще кружочек-другой, причем — на руках.

Все смотрели на Меган молча, не выражая ни одобрения, ни сочувствия. Да, конечно, они понимали, что люди бывают разные, многие — со странностями, но чтобы такое? Казалось, что они ей не верят. Меган смотрела в их разноцветные лица и читала в них одну и ту же мысль: она блефует! Иначе просто быть не может!

Меган прекрасно понимала их чувства. Иногда она и сама не верила в то, что с ней происходит.

— Когда у них появляется ребенок, они меняются, — разглагольствовал Майкл. — Причем, меняется не только тело, но и взгляды на жизнь. — Он допил свое пиво и посигналил бармену, чтобы тот принес ему еще. Бармен его проигнорировал. — Центром их мира становится ребенок. А мужчины оказываются где-то на периферии вселенной.

Братья сидели в пабе недалеко от своего автосалона и разговаривали. Обычно они редко ходили по пабам и вообще к выпивке относились отрицательно.

— В итальянском языке нет слова алкоголик, — говорил им отец, глядя на то, как все их английские сверстники пухнут от пива уже в подростковом возрасте.

Но Майкл теперь не спешил после работы домой, хотя и не испытывал по этому поводу особой радости.

— Ты считаешь, что с нашей мамой тоже такое случилось? — спросил Паоло брата. — То есть она тоже потеряла интерес к отцу?

Майкл стрельнул в него оскорбленным взглядом.

— Не смей говорить такое о матери!

— Я просто размышляю. Она всегда мне казалась самой настоящей матерью, самой лучшей из всех, каких только можно себе вообразить. — При этих воспоминаниях Паоло улыбнулся. — Кормила нас, одевала, держала в строгости.

Майкл тоже грустно улыбнулся.

— Да, — согласился он. — Таково ее призвание.

— Может, она тоже изменилась, — продолжал Паоло. — Может, после нашего рождения мы тоже стали самыми главными персонами в ее мире. Но отец был счастлив. Они всегда казались вместе такими счастливыми, разве нет? Гораздо счастливее, чем современные пары.

— Тогда все было по-другому. Мужчины влюблялись в первую попавшуюся девчонку, женились на ней и жили до скончания века. Дом и работа, и никаких интрижек на стороне. А нас со всех сторон окружают соблазны. Современные женщины любят секс не меньше мужчин. До тех пор, пока мы на них не женимся.

Паоло с грустью посмотрел на брата и подумал о том, насколько они все еще близки друг другу и как он любит этого человека.

— Тогда давай начистоту, — сказал он. — Ты не виноват в том, что спутался с Джинджер. Во всем виновата твоя жена.

— Говори тише! — Майкл нервно оглянулся, и в глазах у него появилось затравленное выражение. — Я всего лишь имею в виду, что женщины используют свое материнство против тебя. Большая разница — не жить вместе с женщиной или жить с ней, но порознь. Быть неженатым или быть одиноким. Большая разница — сперва не иметь ребенка, а потом его заиметь. — Он посмотрел на брата с вызовом. — Я очень люблю свою дочь. Не могу себе даже представить, что любовь бывает сильнее.

Паоло положил ладонь на руку брата.

— Я тебя понимаю. Но тогда перестань блудить с кем попало. Ты ведь не хочешь развода, не так ли? Ты же не хочешь, чтобы Хлоя росла без отца? Наверняка ты хочешь, чтобы у твоей дочери была такая же семья, как у наших родителей. Такая же крепкая и настоящая семья.

— Моя семья уже никогда не станет такой.

— Но ведь это сумасшествие — ломать семью из-за какого-то случайного срыва. В этом нет никакого смысла! Ты же любишь свою семью, Майк, не правда ли? И не хочешь ее потерять?

— В Джинджер есть что-то такое, специфическое…

— В них во всех есть что-то специфическое, пока мы теряем из-за них голову, Майкл. Но это специфическое очень быстро улетучивается. Я имею в виду страсть. Этот… я не знаю… голод, что ли. Он утоляется и исчезает. Ты же знаешь об этом гораздо лучше меня, у тебя было столько женщин! Но то, что происходит между тобой и Наоко, — гораздо серьезнее. На основании этого можно построить жизнь.

Майкл повесил голову.

— Да, я люблю Наоко. И Хлою люблю. Но после того как она родилась, я не перестаю удивляться: как можно иметь в жизни так много любви и одновременно так мало радости?

— Что ты подразумеваешь под словом радость? Бесконечный, бессмысленный секс с незнакомкой?

— Ну, для начала — да.

— Ты глупая свинья! Предполагается, что это у женщины бывает послеродовая депрессия! А не у мужчины!

А про себя Паоло подумал:

«У нас все будет по-другому. Когда у нас с Джессикой родится ребенок, ничего подобного не произойдет. Потому что я не собираюсь делать трагедию из бессонных ночей, из детских капризов во время роста зубов, из смены пеленок и, вообще, из всего того, на что нам с Джессикой придется пойти ради ребенка. И я не возражаю против того, что ребенок станет самой важной персоной в жизни моей жены, а сексом мы будем заниматься только эпизодически. Потому что я хочу, чтобы она любила моего ребенка именно так, как должна его любить настоящая мать, то есть больше всего на свете. Потому что этот ребенок заслуживает того, чтобы его любили сильнее, чем меня.

И то, что случилось с Майклом и Наоко, никогда не случится у нас с Джессикой. С нами все будет в порядке. Сейчас самое главное — пережить ближайшие девять месяцев, и все».

И, оставив брата в пабе, Паоло отправился домой, к своей беременной жене, и бережно приложил ухо к ее все еще плоскому животу. Исполненные какой-то непозволительной радости, они оба улыбались и прислушивались, пытаясь уловить сердечный ритм плода — словно сигнал, который может донестись до них из самого центра Вселенной.

«Четырнадцать недель», — думала Меган, устало спускаясь после рабочего дня по больничным ступеням. За ее спиной в регистратуре какой-то бритоголовый мужчина в грубом свитере кричал медсестре, что он знает свои права.

Четырнадцать недель, думала она, легонько проводя рукой по своему животу, — жест ободрения, хотя она и не могла сказать наверняка, кого хочет ободрить: себя или ребенка. Ее беременность была уже заметна. Одежда становилась тесной. Ребенок научился сосать свой большой палец, и это вызывало в ней неизменное удивление.

В больнице имелась брошюрка для будущих матерей под названием «Первый триместр». Там давались вполне разумные советы для женщин, которые вели спокойную и размеренную жизнь и ни в чем не нуждались. «Подключайте к своим проблемам партнера. Не выбивайтесь из режима и позволяйте себе немного вздремнуть днем. Старайтесь поменьше уставать. Привыкайте к специальному лечебному белью. Пусть партнер делает вам расслабляющий массаж. Регулярно плавайте. Не держите проблемы в себе — разговаривайте с партнером».

Глядя на эту брошюрку, Меган хотелось смеяться.

— Меган!

Перед ней стоял Уилл, растерянный и смущенный, и на один короткий момент она обрадовалась его появлению какой-то абсурдной, безудержной радостью. «Подключайте своего партнера», — вспомнились ей автоматически слова из брошюрки. «Пусть партнер делает вам расслабляющий массаж». Однако Уилл уже не являлся ее партнером. И отцом ее ребенка тоже не был. С тех пор как они расстались, он забросал ее целым градом текстовых посланий по Интернету, которые она стирала, не читая. Что здесь можно было сказать? И все же она ощутила какую-то сладкую и щемящую тоску — сожаление, что предназначенный им двоим путь так и не будет пройден.

Если бы он любил только ее, то они бы до сих пор оставались вместе. Вполне возможно, что, в конце концов, у них бы была свадьба, а там, глядишь, и хорошенькие, шаловливые детки, которых они бы возили по воскресеньям к безмерно любящим их дедушке с бабушкой. «А на деле все сложилось так, что я даже не читаю его текстовых сообщений, — думала Меган. — Как же быстро мы стараемся забыть тех, кого когда-то любили».

— Ты хорошо выглядишь, Меган.

Они были так близки друг другу! Именно поэтому она обрадовалась, увидев его. Совершенно не факт, думала она, что с другим мужчиной она сможет испытать такую же близость, как с ним. В студенческие годы они так хорошо жили! Тратили свое драгоценное время на длинные разговоры, рассказывали друг другу секреты, истории из жизни. Не спали по ночам, потому что не могли вынести расставания друг с другом. Иногда по ночам они пили и курили, а потом встречали восход солнца.

Не то чтобы Меган не смогла бы найти себе мужчину лучше Уилла. Но этой роскоши бездумного и счастливого времяпрепровождения в ее жизни точно уже не будет. Глядя на Уилла, она вдруг поняла, насколько же сейчас одинока.

— Вернись ко мне, Меган.

Это невозможно. Из-за того, что он наделал. Из-за того, что наделала она. Лучше сразу же расставить все точки над «i».

— Уилл, я беременна.

От удивления у него раскрылся рот.

— Не от тебя, — добавила она поспешно.

Меган всегда считала, что фильм «Четыре свадьбы и одни похороны» нереалистичен. Что когда Энди Макдауэлл рассказывает Хью Гранту свою историю, тот в ответ ведет себя весьма глупо: слишком благородно, что ли.

— Ах ты, шлюха! — заорал Уилл, побагровев от гнева (совершенно не так, как Хью Грант), силясь удержаться от слез. — Ты грязная шлюха!

«В наши дни мужчины уже не ждут, что девушка окажется девственницей, — думала Меган. — Но хотят, чтобы она создавала для них иллюзию девственности. А как же правда? Правда кажется им невыносимой».

— Кто он, скажи, ты, подлая тварь! — продолжал кричать Уилл. — Я его убью!

«Видимое целомудрие, — продолжала размышлять Меган. — Вот чего они от нас ждут».

Но это невозможно, когда впереди тебя ждет пополнение семейства.

Джессика вошла в магазин «Путь к материнству» с робостью и гордостью одновременно.

Вокруг бродили женщины на разных сроках беременности и рассматривали соответствующие модели одежды: военные брюки с широченными эластичными поясами, цветастые блузы, строгие костюмы все с теми же широченными эластичными поясами. Специфическую предродовую одежду на все случаи жизни и на любой вкус.

Периодически женщины слегка дотрагивались до своего живота и похлопывали по нему, словно защищая от каких-то невидимых внешних воздействий. Этот загадочный жест беременных женщин Джессика сама уже начала потихоньку перенимать.

Магазин «Путь к материнству» отличался от других магазинов одежды кардинально. Здесь не было скучающих мужей и бойфрендов, которые, тоскливо вздыхая, сидели по стеночке с отсутствующим видом. Казалось, здесь никто никуда не торопился, и в распоряжении этих женщин было времени хоть отбавляй, или, вернее, они чувствовали себя так, словно по праву им принадлежит целая вечность. Периодически они заговаривали с продавщицами, и эти разговоры представляли собой смесь важных и неважных замечаний, банальных фактов или чего-то, имеющего отношение к вечности.

— У вас есть брюки той же модели, только другой расцветки? Мне еще месяц ходить до родов.

Слушая эти разговоры, Джессика не могла не улыбаться. Потому что она сама теперь была такой же, как они.

Вот она взяла в руки розовое цветастое платье. Модель ничем не отличалась от тех, в которых ходят на дискотеки (или в бар, или в клуб) молодые, не беременные девчонки. Меган оно, пожалуй, подойдет, но только не самой Джессике. Хотя это платье точно соответствовало образу, какой Джессика придумала себе для материнства.

— Хорошенькое, не правда ли? — обратилась к ней продавщица.

Джессика улыбнулась.

— Да, мне оно нравится.

— Действительно, почему бы женщине во время беременности не выглядеть модной и сексуальной, — продолжала продавщица. — Мы в нашем магазине заботимся о том, чтобы вы с гордостью носили свой живот.

Джессика взглянула на свой плоский живот.

— Не беспокойтесь, — поспешила улыбнуться продавщица. — Ваш живот тоже со временем округлится, я вам обещаю. У вас, наверное, месяца три, не больше?

— Еще не совсем, — пробормотала Джессика.

— Почему бы вам его не примерить?

На самом деле, почему нет? Теперь она тоже стала членом этого элитарного клуба беременных женщин. И хотя старая одежда все еще на нее налезает, нет никаких препятствий к тому, чтобы начать обновлять свой гардероб заблаговременно. Джессика всегда все делала заблаговременно.

И с работы ушла заблаговременно — еще не будучи беременной, но со страстным желанием иметь ребенка. И близким рассказала о своем положении, не дождавшись положенных трех месяцев. И в магазин «Путь к материнству» пришла, хотя никаких признаков живота у нее еще нет и в помине. А все потому, что она не могла больше ждать. Не могла дождаться, когда, наконец, обнимет своего ребенка, создаст настоящую семью, и жизнь наладится окончательно и бесповоротно.

Джессика вошла в примерочную и вдруг почувствовала сырость в туфлях. Сперва она даже ничего не поняла. Откуда эта сырость в туфлях? О том, что у нее началось кровотечение, она даже не догадывалась. Просто сырость в туфлях — и всё.

Но потом ее вдруг обуял страх, она взглянула вниз и начала осматривать на себе одежду, и тут увидела кровь. Много крови. На руках, на некупленном предродовом платье, розовом в цветочек. Кровь текла по ногам и проникла в туфли.

«Мой любимый ребеночек!»

9

Сперва ему показалось, что это его жена.

Что-то в овале ее лица, в форме глаз заставило Паоло на секунду подумать, что это Джессика.

Впрочем, на таком расстоянии — с противоположного конца больничного коридора, да еще после бешеной гонки на машине в больницу его ошибка была вполне объяснима. Это оказалась Меган, ее сестра. Он бросился к ней со всех ног.

— Как она? С ней все в порядке? — задыхаясь, спросил он.

— Паоло, успокойся, с Джессикой будет все нормально, ты понял? Просто она потеряла много крови. А потом ей должны сделать то, что врачи называют чисткой.

Он изо всех сил пытался понять. Как такое могло случиться?

— Процедура вполне стандартная. Очень простая. Чистка — это маленькая операция. Беспокоиться тут не о чем. Из ее матки необходимо извлечь все оставшиеся после беременности продукты и ткани.

— Но она выздоровеет?

— Да, Паоло, я тебе обещаю, что она выздоровеет.

— И ребенок выздоровеет?

Меган смотрела на него в растерянности.

— Паоло… Джессика потеряла ребенка.

— Что?

— У нее выкидыш.

— Выкидыш? — Он отвел глаза, пытаясь переварить полученную информацию. — Наш ребенок умер?

— Мне очень жаль.

— Но ей еще должны сделать операцию?

— Да, чистку. Вычистить ее матку. В ней ничего не должно остаться инородного, а то может начаться воспаление. Но анестезию ей можно ввести только через пару часов.

Казалось, до Паоло медленно доходило сказанное Меган.

— Так мы потеряли нашего ребенка?

— Когда-нибудь у вас обязательно родится прекрасный ребенок, Паоло.

Он повесил голову.

— Что мы сделали неправильно?

— Ничего неправильного вы не сделали. Я понимаю, что все это ужасно. Но такое случается часто. Выкидышем оканчивается каждая четвертая беременность.

— Где она? Где моя жена? — Ему захотелось увидеть ее немедленно, сию же секунду.

Меган указала на дверь одной из палат и, игнорируя осуждающие взгляды пробегающих мимо сестер, достала мобильный телефон, снова набрала номер Кэт.

Паоло постучал, вытер глаза кулаком и тихо вошел внутрь.

«Моя любимая женушка!» — думал он.

В палате горел свет единственной зудящей лампы над головой у Джессики. Но даже в этом мертвенном свете Паоло прочел всю хронику последних событий на ее лице. Большая потеря крови. Страшная усталость. Но самое главное — страшное, непомерное горе от потери так и не рожденного ею существа.

Она полулежала на нескольких высоких подушках, но казалась спящей. Паоло придвинул к кровати стул и взял жену за руку. Потом зарылся лицом в больничные простыни и зарыдал.

— Извини, — произнесла Джессика одними губами.

— Ты должен надеть презерватив, — сказала Кэт.

Парень улыбнулся и дотронулся до полей своей стильной меховой шляпы.

— Но я хочу тебя чувствовать! — возразил он.

— Ты прекрасно можешь чувствовать меня через презерватив. Или сегодня ночью ты не почувствуешь ничего, кроме своей собственной руки. — Она усмехнулась. — Итак, твой выбор?

— Посмотрим, что у нас тут есть, — пробурчал он и пошел будить своего товарища по квартире.

Рубашку он стянул с себя, как только они сюда вошли. Надеялся, что при виде его загорелого, накачанного тела она станет сговорчивее. Но, оставшись в одиночестве, Кэт вдруг почувствовала себя не в своей тарелке. На столе стояли грязные контейнеры от готовой пиццы, по углам валялись кучи грязного белья, в раковине — недокуренные сигареты с марихуаной. Она пришла сюда, к нему домой, чтобы встряхнуть свое тело. Но действительно ли ей хотелось это делать в таком месте?

Они встретились в клубе, куда обычно ходил развлекаться ее кухонный персонал. Ей понравилась его шляпа. Потом они танцевали. Она спросила, как его зовут, но тут же забыла: Джим? Джон? А спросить еще раз постеснялась. Впрочем, это было совсем необязательно.

Они обнялись. Смешно, думала Кэт, целоваться в их возрасте, как подростки. Но никому и в голову не пришло посмотреть на них дважды. Фраз было произнесено по минимуму — изредка они пытались перекричать музыку, — но ее это устраивало. Она устала от разговоров.

Он вернулся в комнату с упаковкой презервативов, поскреб орлиную татуировку на своем бицепсе, и она поняла, что ей очень хочется домой. Да, ее тело действительно нуждалось в хорошей встряске, но перед встряской ему не мешало бы дать хороший отдых. Кроме того, обнаружилось еще кое-что весьма странное, чего она сначала толком и не осознала.

То есть ей хотелось встряски, но вместе с Рори.

— Извини, — сказала Кэт. — Мне нужно идти.

— Но почему?

Она беспомощно пожала плечами, не зная, что ему на это сказать. Потом вдруг вспомнила одну поэтическую строку, которую когда-то выучила под серыми небесами Манчестера:

— Когда есть желание — все вокруг цветет; когда оно исполняется — все вокруг увядает.

— Что-что?

— У меня началась менструация, — солгала Кэт, чтобы все упростить.

Ей стало страшно: а вдруг он разозлится, станет ей угрожать? Но он всего лишь снял со своей бритой головы меховую шапку и глубоко вздохнул. А потом даже вызвал ей такси. Когда они расставались, он сказал:

— Современные девушки иногда меня просто удивляют. Они сами не знают, чего хотят. Разве не так?

Ей нечего было на это возразить.

На следующее утро, когда она завтракала в одиночестве в одном из ближайших к ее дому кафе, ей пришла в голову мысль: познакомиться с мужчиной очень легко. Но как познакомиться с мужчиной, который не носит в жару меховую шапку?

Как познакомиться с нормальным человеком?

Потом она включила автоответчик и прослушала сообщения Меган, и из ее головы мгновенно улетучились мысли о мужчинах и женщинах, которые по каким-то причинам так и не смогли встретиться и отправиться в постель, и о мужчинах, которые так и не догадались, что ее это совершенно не интересует.

Паоло задернул шторы и запер на два оборота входную дверь, таким образом полностью отгородившись от внешнего мира.

Потом он вошел в гостиную и проверил, как себя чувствует Джессика. Она все еще сидела с ногами на диване и лениво просматривала глянцевый журнал, который он ей принес.

— Я сделаю что-нибудь поесть, — сказал он, и, когда она подняла к нему свое похудевшее, обескровленное лицо, его сердце снова упало. «Надо держать себя в руках», — подумал он, а вслух произнес: — Что хочешь на ужин, Джесс?

— Мне все равно, — ответила она, но, впрочем, улыбнулась.

Он отправился на кухню, открыл холодильник и начал искать что-нибудь, что могло бы ее подкрепить. Мясной соус и макароны, да еще, может быть, зеленый салат, если, конечно, в холодильнике обнаружатся овощи. Кроме того, красное вино. Ему очень хотелось приготовить для жены нормальный ужин.

Все вокруг считали, что он ее любит за то, что она такая красивая. Сперва, может быть, так оно и было, думал он. Но Джессика обладала не только красотой, но и мужеством. Ее внешняя хрупкость и беззащитность были обманчивыми. Стоило только посмотреть на нее сейчас: как она гордо держит голову, когда, казалось бы, должна сломаться под тяжестью пережитого.

Глядя на собеседника, она упрямо поднимала подбородок — Паоло думал об этом, пока готовил ужин, и периодически заглядывал в гостиную, чтобы убедиться, что с Джессикой все в порядке. И всякий раз она отрывалась от журнала и улыбалась ему в ответ, и у него теплело на душе.

Им не нужны были слова, чтобы понимать друг друга.

Приготовив ужин, он внес в гостиную поднос, уставленный тарелками с горячими спагетти, салатом, сооруженным из увядшей зелени и перезревших томатов, и бутылкой лучшего вина, которое он смог найти в доме.

— Фирменное вино этого дома, — провозгласил Паоло. — Знаменитое Бареси Болоньез.

Он очень боялся, что вот сейчас она устало скажет ему, что не голодна, но она отбросила в сторону глянцевый журнал и потерла ладони.

— Где ты хочешь есть — за столом или на диване? — спросила она, меняя положение тела. Он взглянул на ее голые ноги и ощутил прилив желания.

— А ты как хочешь? — спросил Паоло и поставил поднос на журнальный столик. Потом откупорил бутылку вина: «Надо дать ему слегка выдохнуться», — подумал он.

— Мне хорошо здесь, — сказала она.

— Тогда давай ужинать здесь.

Они сидели перед телевизором, ели, потягивали вино и разговаривали о том, что ему предстоит завтра сделать на работе.

Двери были заперты, шторы задернуты, они были сыты и чувствовали себя в безопасности и тепле, и им казалось, что на свете не существует никого, кроме них троих.

Кроме Паоло, Джессики и их нерожденного ребенка.

— Что это за песенка, которую ты все время поешь? — спросила Джессика.

Она сидела на верхней ступеньке лестницы и наблюдала за тем, как Хлоя, пыхтя и отдуваясь, пыталась на четвереньках покорить свой личный Эверест, то бишь самостоятельно подняться по лестнице. Наоко следовала за ней по пятам, готовая в любую минуту подхватить дочь, если та вздумает упасть. Во рту Хлоя держала соску, но при этом ухитрялась хрюкать и ворчать, и, выбрасывая вверх свои маленькие ручонки, словно пловчиха, переваливалась на новую ступеньку, в то время как Наоко напевала по-японски какой-то приятный мотив.

— Что это за песенка? — снова спросила Джессика.

— Да это простенькая детская песенка, — улыбнулась Наоко. — В ней говорится о псе, который работал полицейским и нашел однажды на улице потерянного котенка.

Хлое эта песенка очень нравилась. Всю неделю она была в плохом, капризном настроении, потому что у нее резались новые зубки, и успокоить ее могли только некоторые, самые любимые вещи.

Например, она любила сосать пустышку, причем не просто сосать, а причмокивать при этом. Она любила играть в игру «Я сама поднимаюсь по лестнице». И еще она любила эту симпатичную японскую песенку.

А от того, что ей нравилось, Хлоя никогда не уставала. И могла повторять это до бесконечности. И готова была закатить истерику, если ее желания не выполнялись. На этой неделе Наоко и Хлоя приходили к Джессике каждый день. Дело в том, что и Наоко, и Джессика (каждая по-своему) чувствовали себя одинокими. Проводя все дни с маленькой Хлоей, Наоко испытывала потребность в общении со взрослыми людьми. А на Джессику вид матери и ребенка действовал благотворно, словно залечивая глубокие, все еще свежие раны.

Эти встречи радовали их обеих. Наоко могла пообщаться с человеком, разговор с которым состоял не только из детских междометий и невнятных звуков, а Джессика была счастлива избавиться от гнетущей тишины, которая царила в доме до тех пор, пока ее муж не возвращался с работы.

Наоко имела возможность спокойно приготовить Хлое еду, потому что в это время ребенка развлекала Джессика. Наоко доводила молочко до нужной температуры и — так как Хлоя уже перешла на твердую пищу — размалывала овощи и фрукты до нужной консистенции, чтобы девочка с ними справилась. Джессика научилась менять Хлое памперсы, купать ее, укладывать спать днем. Единственное, чего не умела делать Джессика, это петь волшебную японскую песенку. Впрочем, даже ее она уже сама знала почти наизусть:

— Кошечка не могла объяснить копу, где она живет и как ее зовут, — рассказывала Наоко, пока Хлоя пыталась преодолеть последние ступени лестницы и от чрезмерного напряжения ворчала еще громче. — Она могла только плакать.

У Хлои открылось второе дыхание, и она победно оставила позади последние две ступеньки. Джессика поймала ее на руки и горячо поцеловала в щечку. Как всегда, свежий детский запах поразил ее в самое сердце. Это было что-то невыразимо трогательное, мятно-молочное и цветочное одновременно. Наоко поднялась вслед за дочерью и села рядом с Джессикой. Между ними теперь установились простые дружеские отношения. Они стали настоящими подругами.

— А о чем еще говорится в этой песенке? — спросила Джессика.

— Я попробую передать смысл, — с улыбкой ответила Наоко и начала переводить:

— Наверное, при переводе что-то теряется, — сказала под конец Наоко.

— Вряд ли, — возразила Джессика. — Я бы в жизни не подумала, что пес-полицейский растерялся и не знает, что делать. Они оба растерялись — мужчина и женщина.

— То есть, кошечка и собачка.

— Песенка чудесная, Наоко.

Некоторое время они сидели молча, не испытывая потребности говорить, и ждали, пока Хлоя отдохнет и вернется в базовый лагерь у подножия лестницы, чтобы начать оттуда новый подъем на вершину. А потом Джессика сказала:

— Я видела своего ребенка. Он сидел в мешочке кремового цвета. Совсем крошечный мешочек. А вокруг много, много крови. Но все равно, это был уже настоящий ребенок. Многие говорят, что это еще не ребенок, но они не правы. Конечно, имени у него еще не было. Я даже не знаю, кто это был: он или она. Но все равно: во мне сидел настоящий ребенок! А потом он умер, и те, кто утешает меня тем, что у меня будет другой ребенок и что обо всем, что было, мне надо поскорее забыть и не принимать близко к сердцу, просто ничего не понимают! У меня умер ребенок, причем именно этот! Доктора, сестры — никто этого не понимает. Им кажется, что я плачу о самой себе. А я плачу о том ребенке, который никогда не появится на свет. О том самом, конкретном ребенке, и именно о нем.

Она посмотрела на Хлою, которая пыталась освободиться из рук матери, чтобы начать игру с начала.

— У Майкла связь на стороне, — тихо произнесла Наоко.

Джессика ошарашенно посмотрела на нее:

— Как такое может быть? Как он мог так с тобой поступить?

— Дело не во мне. Дело в нашей семье.

— А откуда ты узнала?

— Мне написала эта женщина. Если хочешь, я покажу тебе письмо, хотя, кажется, я его уже выбросила. Она говорит, что беременна. — Наоко горько рассмеялась. — Если бы ты ее увидела, то наверняка подумала бы, что она слишком стара для таких приключений. Это женщина с его работы. Секретарша в салоне.

Джессика однажды видела Джинджер и, помнится, подумала, что когда-то та наверняка была красавицей.

— Теперь он клянется именем матери, что все позади. Говорит, она ушла из фирмы. Обещает, что больше никогда в жизни ее не увидит. Но как я могу ему верить?

Наоко взяла на руки дочь и прижалась к ней лицом. Джессика знала, что ей тоже знаком этот запах — запах головокружительной детской чистоты, от которого перехватывало дыхание. Как может быть человеческое существо таким чистым и неиспорченным?

— Очень трудно уйти от человека, когда у тебя ребенок, — продолжала Наоко. — Ведь тут замешана и ее жизнь. Если я уйду, то разобью и ее семью тоже.

Джессика смотрела, как Наоко бережно отнесла Хлою вниз и поставила на ковер. Потом снова поднялась наверх и села рядом с Джессикой. Хлоя радостно улыбалась им снизу, предвкушая впереди новый подъем, на этот раз без материнской страховки.

— Ничего, пусть попробует сама, — сказала Наоко. — Вряд ли она упадет. У нее уже хорошо получается.

— Да, — отозвалась Хлоя, указывая крохотным пальчиком на мать и Джессику. — Да.

«Да» было первым словом, которое она научилась произносить. Майкл считал, что оно означает «папа», но он ошибался. Оно означало: «Я на тебя смотрю». И еще: «Что все это значит?». И еще: «Какой забавный этот ваш старый мир!». Короче, оно означало и будет означать все, что угодно, до тех пор, пока Хлоя не научится выговаривать свое второе слово.

— Что же теперь будет? — спросила Джессика.

— Не знаю. Майкл говорит, что все позади, и мне бы очень хотелось ему верить, но мне почему-то кажется, что он лжет. Можно, конечно, попросить его уйти, но тогда Хлоя будет расти без отца. Или можно его простить, но тогда я буду знать, что у меня муж, который любит погуливать на стороне. В любом случае проиграю либо я, либо мой ребенок. И поэтому я не знаю, что делать.

Джессика и Наоко еще немного посидели молча, а когда Хлоя начала свое новое восхождение на вершину лестницы, обе запели ее любимую японскую песенку. Сперва Джессика неуверенно повторяла за Наоко, а потом пела все увереннее.

Когда Хлоя добралась до вершины и взглянула на них сияющими глазами, обе женщины тоже засмеялись от счастья. И Хлоя вторила им, демонстрируя все свои блистающие непорочной новизной выросшие зубки.