Сердце его в Эдирне

Мехмед продолжал молчаливо изучать его, однако взгляд более не ощущался сколько-либо жадным. Скорее, он словно пытался разглядеть в Раду некий ответ на свой неозвученный вопрос.

— Это невозможно для нас, — наконец, сказал он, отступая на шаг назад. Глаза его всё ещё упирались в лицо принца, но в них была лишь холодная решимость. — Есть обязательства, которые никто из нас не волен нарушить. Поверь, тебе это и не нужно.

— Не нужно?.. — Раду нахмурился, силясь понять, о чём говорит этот человек. Разве не Мехмед писал, как тягостно ждал его, и как жаждало его сердце любви?..

— Вот именно. Ты совсем молод, Раду, и едва ли твои чувства ко мне глубоки… если вообще есть.

— Султан старше меня всего на шесть лет, и судит о моих чувствах?.. — выпалил Раду, и лишь затем осознал, насколько его слова были оскорбительными. Он побледнел.

Мехмед вздохнул, печально качая головой. Однако то, с какой силой он продолжал удерживать плащ, сжимая его полы до хруста суставов, говорило вовсе не о расслабленности. По какой-то причине то, что он говорил, и чувства на его лице совершенно не вязались с тем, как напряжено было его тело. Что именно в себе Мехмед пытался так отчаянно сдержать?

Раду ужасало, насколько странным и непоследовательным был султан. Казалось, чем больше он узнаёт его, тем больше становится понятно, насколько же мало кто-либо знает Мехмеда. Неудивительно, что он сам с трудом поверил, что Мехмед написал ему те любовные газели.

Он понятия не имел, о чём сейчас думал этот человек: неужели действительно пытался удержать дистанцию? Было ли это его попыткой оградить Раду от самого себя?

— Я хотел бы стать вам другом, — решился Раду на полуправду, прекрасно осознавая, насколько глупо его заявление в свете прошлых признаний. — Ничего иного я и не имел в виду.

Мехмед кивнул, принимая его ответ. Во взгляде его промелькнуло облегчение, однако то, как побелели от напряжения судорожно сжатые пальцы, говорило совсем об обратном.

— Я буду только рад такому замечательному другу, как юный принц, — он улыбнулся уголками губ. — И более никаких стихов.

Раду неуверенно улыбнулся в ответ. Почему-то ему показалось, что последнюю фразу Мехмед сказал самому себе, словно пытаясь убедить самого себя в том, что Раду для него друг, и воспринимать его следует соответственно.

Во дворец Эдирне они возвращались уже вместе, и, несмотря на определённую неловкость, лёд между ними стремительно таял по мере того, как сердца их становились всё мягче.

***

…Спустя полгода Раду отправился в Константинополь, который к тому моменту постепенно отстраивался и оживал по мере того, как бежавшие в спешке христиане и иудеи возвращались. Официальная причина этой поездки была политической, однако принц не мог не думать о том, что он впервые за долгое время мог свободно покидать Эдирне, притом никто более его не удерживал на одном месте. Казалось, стены его золотой клетки наконец рухнули, и он оказался свободен путешествовать. Мехмед теперь часто просил его помощи в дипломатических переговорах, и даже приглашал его на официальные приёмы. Всё чаще Раду становился единственным человеком, которого Мехмед брал с собой. Разумеется, оба они помнили о случае отравления, а потому никто из них не путешествовал без охраны — но присутствие янычар было разумной платой за то, чтобы обрести наконец свободу. Раду за все эти годы так и не стал своим ни среди вельмож, ни среди воинов — однако теперь ему не было до того дела. Султан Мехмед считал его близким другом, и ему этого оказалось достаточно, чтобы впервые за долгое время быть счастливым.

Константинополь встречал его криками чаек, извилистыми колоннами, отстраивающимися храмами и разномастной толпой. Чуть позже султан Мехмед отправился с ним на прогулку и показал ему городскую кухню для малоимущих, новые школы и мечети. Они оба прогуливались в одеждах простолюдин, а потому не привлекая внимания смогли подняться на самую высокую башню Галата — всё, что осталось от стен генуэзской крепостной стены — и вдоволь побродить по местным рынкам. Мехмед был настолько увлечённым рассказчиком, что временами не замечал, куда шёл, и то и дело Раду приходилось одёргивать султана, чтобы тот не врезался в людей, идущих им навстречу. Казалось, никогда ещё они оба не смеялись так много.

Уже позже, перед ужином, Раду всё ещё находился в приподнятом настроении, вспоминая, как Мехмед закормил его засахаренным кумкватом прямо с рук, и как лучились его светлые глаза — казалось, они были прозрачней вод Босфора. Раду чувствовал себя с Мехмедом необычайно легко, и теперь, приводя себя в порядок перед ужином, думал лишь о том, чтобы за столом было поменьше людей. Поскольку при дворе Мехмеда было много иноземцев, он более мог не переживать о том, что его манера одежды или поведения будут выделяться — но ему всё ещё следовало быть осторожным в том, чтобы привлекать меньше внимания к своим отношениям с султаном. Далеко не все верили в то, что их с Мехмедом связывала только дружба, и, чем больше проходило времени, тем более развязными становились слухи.

К счастью, за ужином действительно было не так много гостей: в основном, это были приближённые визири, неизменный Заганос-паша, и несколько иноземцев, которые вскоре покинули приём. Приглашённые артисты музицировали на лютнях и пели, так что говорить много не приходилось — можно было просто расслабиться и понемногу цедить вино, вслушиваясь в мягкие переливы струн и манящие голоса.

“Из праха рая не взрастить любви — пожнёшь лишь боль,

И как бы ярко ни горел фитиль, свеча рыдает,

Она одна осветит ночью мою скорбную юдоль,

И лишь она о пламени любви моей и знает…”

Исполнитель мягко перебирал струны, затуманенным взглядом скользя словно сквозь присутствующих. Тёмные подведённые сурьмой глаза напоминали горький тёрен, исполненный тоски.

“Так молча плачет воск, когда души безмолвен крик…

Так плачет лютня — её струны волосам твоим замена…

Лишь те, кому дано однажды солнце полюбить,

Поймут, как в вечном трауре ночей тоской скорбею.

Моя любовь, вдали от тёмных локонов твоих

Тоскую по отраве поцелуев несвершённых —

Лишь поцелуем можешь моё сердце исцелить,

Дав губ твоих нектар испить мне запрещённый…”

Раду удивлённо вслушался в стихи. Отчего-то в этот момент то ли крепкое вино ударило ему в голову, то ли он сам оказался слишком чувствителен, однако слова этой песни действовали на него страннейшим образом. Он не мог понять, почему они так сильно задевают его сердце. Предчувствие неотвратимого шторма посреди штиля было таким оглушительным, что он перестал слышать даже лютню, ловя каждое слово. Казалось, он знает, что будет дальше.

“Мой друг, да разве я осмелюсь рассказать тебе о том,

Как этот мир мне без тебя стал вдруг враждебен?..

Мой друг, увы… Авни на то не хватит слов.

Он пятикратно вознесёт тебе в молчании молебен,

Он преклонит колени пред тобой на Рамадан,

И лишь к тебе он взор свой, а не к Мекке, обращает,

Ведь ты для его сердца первый и последний храм.

Тебя лишь он своей святыней сердца называет.^[9]”

Раду закрыл глаза, чувствуя, как по спине расползается холод ужаса, в то время, как сердце его охватывает пламя. Он осушил содержимое своего кубка едва ли не залпом в попытках погасить огонь, но сделалось только хуже — теперь у него ещё и заплетался язык.

— Султан Мехмед… — он повернулся к Мехмеду, который в этот момент спокойно пил вино, — Эта песня…

— Хорошая песня, правда? — поддержал кто-то из гостей. — Это газель из сборника одного местного поэта. Он не пишет по-персидски, однако он всё равно невероятно хорош.

— Из с-с-с…сборника, — повторил Раду, глядя перед собой.

— Да, там немало любовных газелей, — подтвердил кто-то. — Поразительно, что такой поэт предпочитает оставаться неизвестным. Было бы замечательно пригласить его во дворец.

— Да, наверное, — Раду вдруг подумал, что, возможно, прошло уже полгода, и, даже если Мехмед писал стихи под личиной Авни, вероятно, далеко не все они были посвящены ему. Султан вполне мог иметь иные увлечения — возможно, он написал эти строки, будучи в разлуке со своими жёнами или другими возлюбленными. Возможно, он их тоже называл друзьями. Возможно…

…возможно, Мехмед всегда чувствовал горечь неразделённой любви — это была неотъемлемая часть того, кем он являлся.

Однако в памяти Раду всё ещё была свежа их прогулка по берегу Босфора, и то, каким счастливым казался султан. Как громко он смеялся, потешаясь над крупицами сахара на подбородке Раду. Как крепко он сжимал ладонь Раду с своей, когда они пробивались сквозь толкотню на местном базаре. С какой лёгкостью он позволял себе поправлять волосы Раду, когда те в беспорядке рассыпались от ветра под его пальцами.

Мехмед казался ему таким счастливым — казалось, само солнце танцевало в его светлых глазах.

Почему же он писал о боли и скорби отвергнутого возлюбленного?

Раду почувствовал, что ему нужно выпить ещё. Он потянулся за кувшином, и в этот момент его кончики пальцев соприкоснулись с чужой ладонью.

— Принц Раду?.. — Мехмед ободряюще улыбнулся. — Ты ведь мой гость — позволь мне сегодня ухаживать за тобой.

Раду убрал руку, чувствуя себя отчего-то ужасно взволнованно. Его лицо и без того было горячим от выпитого вина, а теперь ещё и близость Мехмеда действовала на него совершенно странным образом. Он больше не замечал ни визирей, ни Заганос-пашу, ни музыку. Всё, что его беспокоило — действительно ли человек, который сейчас разбавлял вино в его бокале водой, написал эту песню о нём.

Но Мехмед не торопился передавать ему кубок — вместо этого он принялся разламывать апельсин на дольки, расставляя их на блюде перед Раду. Из гостей остались только несколько человек, да и те выглядели сонными и хмельными, и, очевидно, просто оттягивали момент ухода из лени. Музыканты и танцовщицы тоже завершали выступление, собираясь покинуть зал.

Раду подумал, что, вероятно, сейчас самое время тоже откланяться, но в то же время не мог заставить себя это сделать. Казалось, он не мог насмотреться на то, как пальцы Мехмеда ломают фрукты. Капли сока стекали по изящным фалангам, заставляя его рот наполняться слюной.

— Я не знал, что зимой бывают свежие цитрусы, — пробормотал он, шумно выдыхая.

— Константинополь находится южнее Эдирне, — Мехмед наконец поднял на Раду глаза, расправившись с последним апельсином. И замер, как если бы вдруг позабыл, о чём говорил. — Здесь есть виноград, гранаты, и даже инжир. Ты… хочешь попробовать?

Раду сглотнул, чувствуя, как пульс отдаётся в голове.

— “Лишь поцелуем можешь моё сердце исцелить, дав губ твоих нектар испить мне запрещённый…” — он сам не знал, что говорит. Поспешно отвёл глаза, понимая, что, вероятно, слишком пьян, и Мехмед мог расценить его слова, как оскорбление или насмешку.

К счастью, те немногие гости, которые всё ещё не покинули их, совершенно не обращали внимание на происходящее.

— Ты слушал внимательно, — Мехмед усмехнулся. — Думал, не заметишь.

Раду опустил голову, понимая, что вслепую ступил на запретную территорию. Их уговор чётко ограничивал их обоих, и ему следовало бы проявить себя более сдержанным — особенно, если эти стихи Мехмед действительно писал о нём.

— Так ты всё ещё хочешь попробовать? — ворвался в его мысли Мехмед, и неожиданно Раду осознал, что султан пододвинул к нему блюдо с очищенными фруктами. Раду прошёлся взглядом по ломтикам айвы, гранату, и сочным виноградинам. Ещё полдня назад Мехмед буквально кормил его со своей ладони, но тогда он не увидел в этом ничего особенного. Теперь же он не находил себе места.

— Да, — он не был уверен, о чём именно Мехмед его спрашивал, однако сейчас он ответил бы согласием на любой его вопрос.

Мехмед подался к нему ближе, поднося к его губам виноградину, и Раду осторожно захватил её губами, наклоняясь вперёд. Пальцы Мехмеда пахли фруктовым соком и, соприкоснувшись с губами Раду лишь на секунду, оставили свой сладкий отпечаток. Принцу пришлось удержаться, чтобы не попытаться собрать эту призрачную сладость языком. Он прикрыл глаза, снова приоткрывая губы для нового лакомства.

— Раду, — неожиданно окликнул его Мехмед, — если ты дашь своё согласие, ты не сможешь его отозвать. Ты пьян, и не понимаешь, что творишь.

— Я не настолько пьян, — Раду удивлённо моргнул. — К тому же, ты, Мехмед, кажешься вполне трезвым, раз задаёшь такие вопросы.

— То, что я трезв, не избавляет меня от ответственности за тебя, — Мехмед поднялся на ноги. — Уже поздно, и мне нужно идти. Но, если ты действительно этого хочешь, ты можешь пойти со мной. Я не могу тебе запретить.

Так Мехмед, прихватив с собой кувшин вина, вышел из зала, ни разу больше не оглянувшись.

Раду некоторое время всё ещё продолжал неподвижно сидеть, глядя на тщательно очищенные фрукты. Он всё ещё не понимал, что ему делать.

Идти за султаном? Остаться?

“Ведь ты для его сердца первый и последний храм…”^[10]

Он был почти уверен, что, если бы гости не были так пьяны, их бы смутило подобное сравнение — но возлияния сделали публику куда более благосклонной.

Мехмед был всё так же бесстыден в своих стихах, но при этом никогда не пытался задеть словом своего возлюбленного, как это часто делали другие поэты. Он лишь делился своими чувствами. Он по-прежнему открывал своё сердце… но был ли тем, кому он открывался, Раду?

Принц поднялся, чувствуя, что если просидит на месте ещё хоть мгновение, попросту сойдёт с ума. Если сердце Мехмеда горело в одиночестве, а душа его безмолвно кричала — он обязан был его найти, и дело было не в том, что, перебрав с вином, он потерял стыд и сам не ведал, что творил.

Возможно, он желал Мехмеда — однако вовсе не желание вело его по малознакомым коридорам дворца на заплетающихся ногах к дверям чужих покоев.

Он знал, о чём писал Мехмед, не понаслышке.

Он тоже горел этой странной недопустимой любовью.

Чем дольше длилась его разлука с султаном, тем сложнее становилось коротать дни и ночи.

Узнав Мехмеда ближе, он более не желал находиться где-либо ещё, но всё-таки принимал разлуку как необходимость — по правде, он просто привык принимать всё, что жизнь давала ему, с благодарностью. Дружбу, любовь — или просто хорошее отношение.

Он, пленный принц, едва ли мог выбирать.

Разница между ним и Мехмедом заключалась лишь в одном: принц Раду никогда бы не оттолкнул от себя человека, которого по-настоящему полюбил.

То, что творил с собой Мехмед, убивало его.

Раду остановился у дверей покоев султана, и, спустя целую вечность, занёс руку, чтобы постучать, но неожиданно звука не последовало.

В следующее мгновение он осознал, что Мехмед, услышав его шаги, открыл ему раньше. Как долго он стоял перед открытыми дверями, Раду понятия не имел — однако, вероятно, это длилось не менее минуты.

Примечание к части

Как истинный и, вероятно, единственный фанат пейринга МехмеРаду, я не могу не написать короткое уточнение, что в описаниях отношений этой пары именно Раду в итоге приходит к Мехмеду, а не наоборот. С этим историческим фактом читатель может делать что угодно, но с такими стихами я бы тоже пришла, омагад 😍😍😍

Стихи, как всегда, принадлежат перу Мехмеда Фатиха, этот автор — лишь скромный переводчик этой невероятной красоты.

Часть 8

Султан сам не понимал, зачем позвал Раду с собой. Ему следовало уйти ещё в начале ужина, а не сидеть едва не до рассвета — но, увы, он был слишком жаден, когда дело касалось принца. Раду ему всегда было мало, даже если они проводили вместе дни — как будто он не мог надышаться воздухом в его присутствии.

Как будто ему всё ещё было мало того, что принц и так был почти всегда рядом.

Раду был интересным собеседником, способным мастерски ставить в тупик, и в то же время наслаждаться незатейливыми разговорами ни о чём. Мехмед не даром выбирал его своим спутником, если ему предстояло участвовать в сложных переговорах. Принц таже оказался незаменимым миротворцем — он видел людей насквозь, различая их скрытые мотивы, но при этом умел сохранять лицо и не горячиться. В нём ясно угадывалось влияние Халил-паши, и он был достойным приеемником великого визиря отца Мехмеда. Но…

Почему-то этого было всё ещё недостаточно.

Чем дольше Мехмед находился рядом, тем сложнее ему было покидать принца.

Он не смог заставить себя уйти вовремя. Вместо того, чтобы отправиться к себе, продлевал эту ночь, как мог. Беспомощно наблюдал за тем, как обыкновенно равнодушный к алкогольным напиткам принц пьёт неразбавленное вино, прожигая султана слишком красноречивыми взглядами, на которые Мехмед до сих пор запрещал себе отвечать.

В какой-то момент ему показалось, что большого вреда не будет в том, чтобы немного поухаживать за Раду за столом — тем более, гости не то, чтобы были особо внимательны в этот час. Мехмед убеждал себя, что делает это, чтобы отвлечь принца от чрезмерных возлияний, однако он врал сам себе. То, как Раду смотрел на него, и как доверчиво ловил губами ягоды винограда, сокрушило бы святого. Находиться рядом с ним, видеть его таким — и ничего не предпринимать — было совершенно новой пыткой.

Мехмед к такому оказался попросту не готов.

Сейчас, сидя посреди шелковых подушек напротив Раду, он изо всех сил старался не опускать взгляд к расстёгнутому вороту лёгкой рубашки, из-под которого проглядывал светлый контур ключиц. Он не позволял себе думать о том, как эти же контуры могли бы оказаться прямо над ним, если бы Раду оседлал его так же, как сейчас седлал бархатный футон.

Знал ли принц, что творил? Делал ли он всё это намеренно?

Он ведь просто сидел перед Мехмедом — почему же в одной его позе чувственности было больше, чем в самом разнузданном танце?

Мехмед не знал.

Знал лишь, что его одержимость ни к чему хорошему не приведёт. К несчастью, с самого начала они оба были обречены идти по этому пути

— Ты ведь понимаешь, к кому и зачем пришёл? — снова спросил Мехмед. Он не был уверен, что ужасало сильнее: то, что принц может передумать, или что он останется. Раду продолжал смотреть на него с тем самым любопытством, с которым до этого изучал до этого древние мозаики. Мехмед неуверенно улыбнулся, указывая на подушку подле себя:

— Ты можешь просто переночевать рядом, если хочешь.

Он замолчал, потому что Раду принялся молча стягивать с себя рубашку, и во всём этом действии не было и тени скромности.

Тонкие пальцы легко расстёгивали пуговицы, как если бы их обладатель не колебался ни секунды. Мехмед завороженно наблюдал за тем, как мягкая ткань струилась в воздухе, спадая по предплечьям. Раду в дрожащем свете бронзовых канделябров казался ожившим произведением искусства, оказавшимся в его спальных покоях по случайности. Его место было, скорее, в древнем храме, где бы ему поклонялись, как он того заслуживал. Поджарый и стройный, светлокожий несмотря на изнуряющие тренировки под палящим солнцем, он был создан для любви. Рельефную грудь венчали мягкие полукружья тёмно-вишнёвых ареол — два гранатовых зерна среди белоснежного сливочного великолепия скульптурных мышц. Взгляд Мехмеда скользнул ниже — к подянутому прессу и выпирающим контурам таза, наполовину скрытым шелковым поясом. Ладонь Раду замерла в секундном колебании, а затем принялась развязывать тугой узел.

Мехмед снова вгляделся в лицо Раду, пытаясь понять, действительно ли принц так уверен в том, что делает.

Замерев, он следил за каждым взмахом густых ресниц, до конца не веря происходящему. Казалось, они оба лишились слов. В немой предрассветной тишине один лишь шелест одежд сводил с ума.

— Раду, — снова позвал Мехмед, с трудом заставляя себя говорить, — не нужно…

Раду остановился, взволнованно поднимая на него свои дивные тёмные глаза. Казалось, он вмиг растерял всю прежнюю смелость. Мягко перекатился кадык на стройной шее. Сверкнуло серебром простое распятие на груди.

— Ты не обязан это делать так.

— Скажи, чего хочешь ты, — Раду смутился, — и я попробую сделать это для тебя так, как ты желаешь.

Мехмед вздрогнул, словно от удара. Он бывал со многими юношами, однако он редко в принципе с ними разговаривал в постели.

С Раду всё было иначе — он был желанен безоговорочно, однако Мехмед понятия не имел, имеет ли он хоть какое-то моральное право уступать своим желаниям.

Сейчас его волновало лишь то, чего желал принц. Даже если голова шла кругом, а в висках стучал жар, лишь желания Раду имели для него значение.

— Прошу, подойди, — Мехмед едва говорил. Голос его сделался глухим и резким, раня его собственный слух.

Раду молча переместился ближе. Теперь, находясь совсем рядом, он замер. Тёмные ресницы опустились, скрывая смущение. Длинные края пояса всё ещё по инерции раскачивались, и Мехмед, словно завороженный, наблюдал за тем, как алые кисти растекались нитями по шёлку постели. Так легко было представить, как они будут скользить по обнажённым бёдрам. Слишком живое воображение было проклятием.

— Раду, — Мехмед, всё ещё не до конца уверенный в том, что это ему не грезится, подался ближе, вглядываясь в мягкий румянец бледных щёк, — Взгляни на меня.

Принц шумно выдохнул. Тёмные глаза взволнованно распахнулись, пристально вглядываясь в Мехмеда, вызывая в нём тёмную волну огня.

— Если уверен в своём решении, разденься полностью. Оставь лишь пояс… Затем подай мне кувшин с маслом, — прошептал Мехмед.

Раду расправил плечи, стаскивая с себя нижнюю одежду. По мере того, как обнажались его длинные ноги, движения его замедлялись, а лицо становилось всё горячей — однако в том, с какой готовностью он это делал, угадывалась непоколебимая решимость.

Он подал кувшин, садясь на подушку вполоборота. Его поза и осанка словно сошли из античных фресок и бронзовых кувшинов — изящество белоснежных плеч в густом полумраке.

— Ближе, — поманил Мехмед, расслабленно перехватывая кисти пояса.

Раду на секунду замер, но затем поспешно кивнул, сдвигаясь.

Всё ещё недостаточно близко.

Мехмед натянул пояс сильнее.

— Ты спрашивал, чего хочу я, Раду. Всё ещё хочешь знать?.. Я хочу доставить тебе наслаждение, — он встретил взгляд Раду со спокойной решимостью. — Я хочу поклоняться тебе своим телом так, как я поклоняюсь словом. Хочу дарить тебе любовь.

Он скорее почувствовал, нежели заметил, как вздрогнул Раду от его слов. Но теперь, лишь заговорив, он более не мог остановиться:

— Я хочу целовать тебя. Прикасаться к тебе. Хочу слышать, как ты стонешь, не в силах выносить эту сладость. Это — мои желания сегодня.

Раду молчал, однако во взгляде его появилось смятение.

— Я хочу любить тебя, Раду, — продолжил Мехмед. — Но я должен знать, что ты хочешь этого. Я клянусь, я не притронусь к тебе, если ты мне этого не позволишь.

Казалось, тишина между ними заполнила всё возможное пространство. Раду перестал дышать, и лишь глядел на него в немом изумлении.

— Раду?.. — позвал Мехмед снова.

— Я… хочу, — прошептал Раду, опуская голову, так что тёмные пряди отчасти скрыли нахмуренные брови.

Мехмед наконец подался ближе. Достаточно было лишь поддеть пояс пальцами, чтобы он развязался и скользнул ниже по белоснежным узким бёдрам. Алая кисть прошлась по напряжённому естеству — и Раду тихо охнул.

— Я хочу, чтобы ты оседлал мои колени, — Мехмед выпрямился, — так, словно ты собрался прокатиться на мне.

Раду смущённо кивнул. Он переместился к Мехмеду, а затем, после секундного колебания, перебросил ногу через бёдра султана. От его обнажённой кожи волнами исходил жар, но сам он держался максимально прямо, словно искусный наездник. Балансиря над Мехмедом, он упёрся ладонями в подушки, но те скользили. Мехмед обвёл его жадным взглядом. Даже в самых смелых фантазиях он не представлял, что между ними всё будет именно так. Видеть, как Раду покорно садится ему на колени, было сокрушительно.

.

— Протяни руки.

Раду шумно выдохнул, ёрзая над его бёдрами, пытаясь сохранить равновесие. Он действительно был от природы грациозен — ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы занять устойчивое положение. Он вытянул руки ладонями вверх, протягивая Мехмеду пояс.

Алая ткань лежала на тонких пальцах свободным полотном. Мехмед перехватил край, перекрещивая его между запястий, чувствуя, как быстро колотится пульс. Он сделал всего несколько свободных витков, и затем, затянув их аккуратным узлом, поднёс к своему лицу, изучая работу.

Сколько ночей эти изящные пальцы не давали ему покоя? Сколько ночей он мечтал о том, как прикоснётся губами к сплетениям сухожилий? Он потянул ладони Раду ближе, проходясь ртом по длинным фалангам. Тонкие пальцы подрагивали, словно эти невинные прикосновения обжигали их.

— Раду, — Мехмед продолжал поглаживать ладони принца, — я хочу, чтобы ты запомнил. Если я тебя чем-то обижу, я хочу, чтобы ты остановил меня. Ты слышишь меня?

— Да, — Раду поглядел на него из-под упавших на лицо волос с неожиданной прямотой. Его губы были влажны и красны от укусов, а зрачки, казалось, заполнили собой всю радужку. Он дышал часто и взволнованно.

— Хорошо, — Мехмед осторожно сместил руки Раду себе на плечи, а затем медленно опустил егоо бёдра вниз. — Скажи, тебе комфортно?

— Да… — Раду замер, когда Мехмед прошёлся пальцами по его пояснице.

— Тебе нравится? — Мехмед продолжал гладить его спину, наслаждаясь первыми прикосновениями. Он склонился к Раду, проходясь губами по его рту. — Скажи мне.

Ответом ему был шумный вздох и подрагивание бёдер, стоило его ладоням опуститься ниже. Раду был чувствителен к малейшему колебанию воздуха, от лёгкого же давления на крестец он едва не дрожал.

Мехмед набрал в ладони немного масла и, прогрев его, принялся массировать плечи принца, плавно спускаясь по груди и прессу ниже, проходясь по области паха, бледным бёдрам, и изящным изгибам естества. По спальне расплывался густой цветочно-пудровый аромат, смешанный с жаром их тел, и соображать становилось всё сложнее. Раду медленно раскрепощался. Глаза его теперь были прикрыты, а бёдра его едва заметно подавались навстречу прикосновениям, словно не желая разрывать контакт. Он запрокинул голову, дыша шумно и хрипло, податливый и нежный, и в то же время смятённый. Всё более уверенно он теперь насаживался чл*ном на ладонь, позволяя пальцам Мехмеда беспрепятственно проникать внутрь себя.

— Ещё?.. — выдохнул Мехмед в его губы. Он сам не знал, как долго сможет держаться, но ему хотелось продлить эти мгновения. Он жаждал Раду слишком долго. Сердце его было наполнено жаром любви и сладкой горечью страсти.

— Да… — бёдра Раду задрожали, он ритмично насаживался на его пальцы, лицо его пылало огнём.

Мехмед сбросил с себя руки Раду, переворачивая его на живот, укладывая на подушки. Связанные руки оказались вытянутыми впереди на постели, не давая принцу подняться. Мехмед бережно захватил его волосы, приподнимая голову, целуя плечо, шею, задевая зубами ухо.

— Ещё? — он снова проник в Раду пальцами, но теперь движения его стали резче.

— Ах!..

— Ещё? — он наращивал темп. Раду сдавленно застонал, глотая ртом воздух.

— Да… да… да…

Его бёдра разъехались в стороны и блестели от масла, сам он — казался потерянным среди шелковых простыней. В уголках глаз собралась влага, взгляд подёрнулся чёрной пеленой.

Мехмед сам не знал, как забылся. Он думал, что первая их ночь обойдётся без его участия, но его тело горело огнём, а сам он едва понимал, что творит. Стоны сводили с ума. Волосы Раду пахли тенистым садом и маслами. Кожа его пахла желанием. Его тело дрожало под ним, подобно крыльям птиц на ветру. Раду молил его без слов. Он встречал каждый толчок жадным вздохом. Мехмед запрокинул голову, вбиваясь так, словно это была его последняя ночь на земле. Он горел, как никогда прежде. Его накрыло забвением, подобным тому, что наступает, когда слышишь раскат грома прямо над головой — вот только громом этим было его собственное сердце, а молнией была ослепительная пелена желания, в которой он тонул, словно в полуденном мареве, задыхаясь и в то же время не зная, как надышаться. Он любил Раду так, как умел — пылко, страстно, самозабвенно. Казалось, в какой-то момент он перестал понимать, кто он, как если бы душа его покинула тело и устремилась к Раду, желая слиться с ним в экстатическом порыве. Он сжимал Раду в своих объятиях, он целовал его шею, он обвивал его собой.

Он любил Раду, как умел — забывался в этой любви, потому что иначе сошёл бы с ума.

С рассветом, простыни липли к их измученным телам, но души их продолжали жаждать — и никто из них не был готов встречать новый день. Раду уснул на груди Мехмеда, окончательно обессилев. Мехмед уснул, сжимая Раду в своих объятиях. Никто из них не понимал, что с этим делать дальше, потому всё, что им оставалось — забыться.

Примечание к части

P.S. Да, это была энца на 6 страниц. Что за фанфик без энцы? 😁

Часть 9

Миссия, направленная на решение Трапезундского вопроса, затянулась на месяцы, однако в итоге завершилась осадой и относительно быстрым и бескровным разгромом Комнинов. Мехмед, не желавший войны, в очередной раз был втянут в конфликт, который ему был ни к чему, когда Давид Комнин начал плести интриги и давить на Узун Хасана, имевшего несчастье жениться на Теодоре, племяннице Давида. Разумеется, никто из католиков, подтолкнувших Давида к войне, на помощь так и не явился — в итоге османское войско вынуждено было стоять против таких же как они мусульман и горстки православных мирных греков, державших оружие едва ли не впервые в жизни. Мехмеда тошнило от происходящего, и он понятия не имел, как вообще отказался в это втянут. До этого он был уверен, что после победы в Византии никто более не станет ему досаждать. Но, к несчастью, видимо, слишком многим людям резало глаза, что он, какой-то там осман сомнительного происхождения, обрёл такую власть в столь юные годы. В нём видели выскочку, которого нужно вернуть на место. Сплетни, распущенные о нём Халил-пашой в своё время, сыграли с ним дурную шутку.

Единственным светлым пятном в сгущающемся мраке все эти пять лет по-прежнему оставался для Мехмеда Раду — неизменно мягкий, однако обладающий удивительной прямотой, принц, казалось, всегда знал, что делать. Это ему принадлежала идея пойти на тайные переговоры с Узун-Хасаном, в результате которых спустя три года тот принял решение более не идти на поводу Венеции. Сам Раду никогда переговоров не вёл, однако ни для кого не было тайной, что палатки Мехмеда и принца стоят всегда рядом, а сами они зачастую просиживают до рассвета, обсуждая планы противника. Что до того, что иногда такие ночные беседы заканчивались совсем не по-дружески, это мало кого смущало.

Тем вечером Мехмед принял решение возвращаться в Константинополь, поскольку миссия была окончена. Они с Раду уединились после праздничного вечера, чтобы отдохнуть, однако сон почему-то не шёл ни к одному из них. Ощущение смутной тревоги продолжало накатывать, и было неясно, всё дело в пережитом напряжении последних месяцев, или в чём-то ещё. Мехмед обнимал Раду, медленно перебирая его волосы — в походе они всегда пахли пылью и морской солью, однако всё ещё оставались удивительно мягкими.

— Что будешь делать после возвращения?

Раду удивлённо приподнял голову, косясь на Мехмеда из-под выжженных солнцем Средиземноморья ресниц.

— Я?..

— Да, ты, — Мехмед улыбнулся. В свете единственной масляной лампы кожа принца оставалась всё такой же светлой. Похоже, даже походы не смогли стереть с его лица природную свежесть. — Может быть, есть место, куда бы тебе хотелось отправиться? Что насчёт Валахии?

Принц нахмурил лоб.

— Валахии?..

— Ты ведь не был дома так долго, разве тебе не хотелось бы вернуться — пусть и на время? — Мехмед прищурился. — Покажешь мне свои родные места…

— Брат не писал мне уже пять лет, — перебил Раду. — Не думаю, что это хорошая идея. Да и дома у меня давно нет, я живу как умею.

Мехмед задумался.

— С каких пор он тебе не пишет? Я думал, вы всегда были близки?

— В последний раз я получал от него письмо ещё до знакомства с тобой, — Раду прикрыл глаза. — Что до того, были ли мы близки… мой брат перестал выплачивать деньги на моё содержание примерно тогда же. Не думаю, что его волнует, жив я, или нет.

— Ты в этом так уверен?..

— Да. Я пытался писать ему поначалу, но он не ответил ни на одно из моих писем. Примерно тогда же я поинтересовался выплатами — и оказалось, что они прекратились, когда он стал господарем Валахии. Полагаю, для него более не было смысла содержать меня, поскольку я стал его прямым конкурентом, а он и без того был в хороших отношениях с тобой.

— Почему ты об этом молчал? — Мехмед уставился на принца, словно впервые его видел. — Ты должен был сказать!

— Чего бы я этим добился? — Раду вздохнул. — Помнишь тот вечер, когда меня попытались отравить? Ты тогда рассказал мне историю о принце Орхане, которого хотели использовать против тебя. В этой ситуации я — принц Орхан, нежеланный наследник, предавший Родину. Неужели не очевидно?

— Раду, ты кто угодно, но не предатель. Ты ведь даже не принял ислам!.. — Мехмед чувствовал, что закипает. — Ты боялся, что я использую тебя против брата? Или, быть может, ты считал, что я захочу избавиться от тебя? Что, в конце концов, было в твоей голове?!

— Симпатии не имеют значения, если на кону жизни людей, разве нет? — Раду поджал губы. — Что бы ни происходило между нами, всему есть предел. Сколько человек сложили головы, потому что Узун-Хасан шёл на поводу своей жены? Я не собираюсь становиться камнем преткновения между тобой и своим братом — это было бы низко. Я не использую людей. И я знаю, что ты тоже не таков.

— Раду… — Мехмед замолчал, не зная, что ещё сказать. Сердце его было не на месте. Он понимал, что принц Раду хотел поступить правильно, чтобы сохранить мир. Он знал, что Раду не ценит свою жизнь, и всегда довольствуется малым, принимая свою судьбу, какой бы она ни была — он не из тех, кто ищет выгоду.

Но то, как Влад поступил со своим младшим братом, приводило в бешенство.

Раду мог не желать быть камнем преткновения, однако он уже им стал, осознавал он это, или нет.

Мехмед притянул Раду, обнимая его крепче. Он более не был намерен говорить. Мог ли он дать принцу всю ту любовь, которую тот, вне сомнений, заслуживал, но которую по какой-то причине никогда не получал? Почему брат Раду не видел, что за человеком был младший принц? Знал ли кто-то в этом мире Раду так же хорошо, как Мехмед? Раду был светом. Он был миротворцем. Он обладал бесчисленными талантами… но его собственный брат посчитал его помехой для себя и надеялся его убрать с дороги.

Притом, что Раду никогда не пошёл бы против Влада.

Раду был одинок в своей преданности Валахии — и точно так же был одинок в Эдирне и Константинополе.

Он был чужаком для своих — и чужеземцем среди осман.

Единственным человеком, для кого Раду не был чужим, оказался Мехмед… но и ему Раду не открывался до конца, как если бы опасался, что их любовь однажды может стать неуместной.

Он не позволял любить себя всем сердцем. Он лишь отдавал.

Мехмед закрыл глаза, ненавидя себя за слепость. До сих пор он верил, что присвоил Раду, удерживая его подле себя. Считал, что навязал себя принцу, задурил ему голову своими чувствами… но он был неправ всё это время.

Раду был с ним лишь потому, что сам того желал — потому что у него никого больше и не было. Он действительно полюбил Мехмеда, и в своей любви он не был жаден или требователен. Он лишь хотел не быть помехой.

Мехмеду было больно, потому что, как оказалось, ему совершенно нечего дать взамен.

***

…Дурное предчувствие не обмануло. Спустя несколько дней прибыли гонцы из Валахии с сообщением, что Влад III Басараб расправился с боярами и послами Османской империи, прибив тюрбаны к их головам гвоздями, когда те отказались их снимать. Мехмед не стал сообщать об этом Раду, поскольку не был уверен, кто именно послал эту весть. При дворе было достаточно людей, вдохновлённых победой в Трапезунде, и они грезили новыми свершениями и победами. Вероятно, им виделось, что следующим направлением станет Валахия — в любом случае, было бы странно предположить, что Влад осмелится выступать против осман напрямую. Возможно, он более не желал платить за содержание Раду, но без помощи Мехмеда он и вовсе не пришёл бы к власти.

Допросы гонца ни к чему хорошему так и не привели — если кто и заплатил за клевету, имени его выяснить не удалось. Тянуть с возвращением дальше было уже нельзя. Мехмед на ходу решил, что будет лучше отправиться в Эдирне, но там его ждали ещё более тревожные вести: приграничная крепость Джурджу пала без боя, двенадцать тысяч османских солдат вместе с мирными жителями подверглись расправе. Посланники описывали сцены настолько жуткие, что верилось в них с трудом: лес острых кольев, на которые насадили заживо воинов, стариков, женщин, детей… От самой крепости осталось лишь пепелище. Смрад горелых тел распространялся вокруг, словно чума.

Говорили, Влад Басараб лично вышел той ночью к Джурджу, отдавая распоряжение открыть врата командиру на беглом турецком — и тот не осмелился ослушаться, поскольку знал Влада лично и не подозревал его в дурных намерениях.

Скрывать от Раду произошедшее далее было невозможно.

Мехмед созвал собрание, вызвав Заганос-пашу и Хамза-пашу. Он знал, что от принца Раду не будет толку, потому не настаивал на его присутствии. Сейчас ему было важно прояснить, почему Влад, его бывший союзник, вдруг пошёл на них войной.

Заганос-паша в своей обыкновенной горячечной манере принялся заверять Мехмеда, что им необходимо выступить против Валахии как можно скорее с равноценным ответом. Хамза-паша был не так решителен и резок в словах, лишь сообщив, что Влад втайне уже некоторое время искал поддержки Матьяша Корвинуса и Священной Короны Венгрии, ссылаясь на якобы “притеснения христиан” и “падение нравов”. Кто, где, когда и как именно притеснял христиан, разумеется, не уточнялось.

Мехмед поморщился, останавливая визирей, потому что от их бесперебойного многословия у него уже начинала трещать голова.

Он не понимал, каким образом Влад мог выбрать такой идиотский повод для нападения — он ведь бывал с Мехмедом в походах, он делил с ним кров и пищу в юности. Более того, Влад, христианин, был воспитан и обучен среди осман, тогда как Басараб II, его соотечественник, желал ему смерти. Он знал обычаи осман, и должен был понимать, насколько ничтожна разница между людьми разных народов, на каком бы языке они не говорили, каким бы богам не поклонялись. Все они хотели лишь жить в мире. Все они желали лишь процветания и развития.

Мехмед не мог поверить, что Влад пролил кровь. Слухи о расправах в Джурджу не могли быть правдивы. Он отказывался верить, что его друг мог отдать подобный приказ — это бы значило, что Влад Басараб, его друг, сошёл с ума.

— На самом деле, мы могли бы разыграть карту принца Раду, — после долгой паузы предложил Заганос-паша. — Наконец-то ваш волчонок пригодится в деле.

Мехмед уставился на визиря, некогда бывшего его учителем, как на полоумного.

— Причём здесь принц Раду? — ему пришлось тщательно подбирать слова, потому что перед глазами стремительно расползалась алая пелена.

— Раду — законный наследник престола Валахии, — Заганос-паша пожал плечами. — Возможно, мы сможем договориться с боярами, и они сами устранят безумного правителя. Отправим принца Раду в Валахию против брата, заручившись их поддержкой. Думаю, он достаточно предан вам…

Звук пощёчины оборвал его на полуслове. Мехмед сам не понял, как в одну секунду оказался подле паши, ладонь его горела от удара. Заганос-паша отшатнулся, держась за лицо. Было видно, что несколько перстней рассекли его щёку до крови.

— Ещё одно слово о принце, и ты не выйдешь отсюда прежним, — Мехмед смерил визиря пристальным взглядом. — Думай, прежде чем говорить… наставник.

В зале повисла жуткая тишина, нарушаемая лишь приглушёнными шагами сменяющегося караула в коридоре.

— Хамза-паша, быть может, вам тоже есть, что сказать?.. — Мехмед развернулся к адмиралу. — Вы знали моего отца и знаете меня всю жизнь. Как, по-вашему — я притесняю христиан? Быть может, я несправедлив к иноземцам?.. Вы, албанец, стояли со мной плечо к плечу в битве за Константинополь.

— Если бы всё обстояло именно так, — Хамза-паша покачал головой, — я бы не был вашим адмиралом, Мехмед Хан.

— Иногда даже самый мудрый и справедливый правитель должен принимать сложные для себя решения, — отозвался Заганос-паша снова. — Александр Великий тоже был молод, когда пришёл к власти. Он тоже не желал побед, однако ему пришлось подавить восстания во Фракии и Фивах. Его считали слабым — и он лишь давал отпор. Именно так начинается путь великого завоевателя Александра Македонского, ставшего первым создателем мировой империи. Тебе должно быть это хорошо известно — ты ведь всегда любил историю. Не проливая крови, не используя все возможные и доступные тебе средства, ты не обеспечишь мир и процветание.

— Принц Раду — не средство, — зло прошипел Мехмед.

— А Халил-паша? — Заганос-паша сощурился. — Помнится, пять лет назад ты считал иначе.

— Халил-паша сам навлёк на себя беду. Он погряз в интригах так глубоко, что сам не заметил, как затянул петлю на собственной шее, — Мехмед продолжал сверлить учителя тежёлым взглядом. — Я никогда не желал строить империю, и вам это отлично известно.

— Однако, если ты не станешь этого делать, империю построят на твоих костях, — тихо проговорил Заганос-паша. — Константинополь пал, делая тебя наследником Византийского престола. Знаешь, сколько крови проливали до тебя, чтобы просто приблизиться к тому успеху, которого достиг сейчас ты? Тебе в этом году исполнится тридцать — как думаешь, как долго ты сможешь удерживать власть, если будешь бездействовать?..

Мехмед отвернулся, давая понять, что совет окончен. Он думал, что сможет положиться на Заганос-пашу, однако всё очевидней становилось, что их пути расходятся. Возможно, они разошлись куда раньше — но осознал он это лишь сейчас.

Чем больше он пытался понять, в какой момент Заганос-паша стал видеть будущее осман в войне, тем сильнее ему становилось не по себе.

Он отлично помнил тот момент, когда его наставник поддержал его в решении идти на Византию, и какое противодействие они оба ощущали среди своего окружения — людей, продавшихся генуэзцам и венецианцам. Среди них был и Халил-паша, который лелеял надежды избавиться от Мехмеда. Тогда Мехмед и Заганос-паша выстояли и укрепили свои позиции. Их действия были обоснованы, слажены и тщательно продуманы — и у них, по сути, не было иного выбора. В противном случае, ни один из них бы не выжил.

Впервые Мехмед задумался о том, что, вероятно, Заганос-паша ещё тогда знал, что, кто бы ни занял трон Византии, он будет обречён стать чудовищем.

Осознание этой простой истины повергло его в ещё большую злость — потому что, разумеется, Заганос-паша был прав. Об этом свидетельствовали все последующие кампании и упорные попытки то Мистрского Деспотата, то Трапезундской империи выступать против него. Мехмед уже не был уверен, что было хуже — воевать против таких же мусульман за греческий Трапезунд, или идти против человека, которого некогда считал другом, и который теперь распространял слухи о варварствах осман.

Он сам не знал, как оказался у покоев принца, однако двери неожиданно оказались заперты на ключ, так что стало ясно, что и Раду сейчас не был готов видеть Мехмеда.

Это было вполне понятно — по Эдирне теперь курсировали слухи, что Влад Басараб сжёг крепость и глумился над трупами, разъярённый слухами о связи между его младшим братом и султаном.

Вероятно, Раду уже обо всём прознал.

Часть 10

— …Мне не удалось его убедить, — Заганос-паша пожал плечами, избегая смотреть принцу Раду в лицо, — он об этом и слышать не желает.

— Это правда, что он ударил вас? — чуть помолчав, сменил тему Раду. Вежливость не позволяла ему спросить пашу напрямую, однако дворцовые сплетни распространялись со скоростью штормового ветра, а свежая рана на щеке Заганос-паши говорила сама за себя.

— Он был в ярости, — Заганос-паша вздохнул. — Это была провальная затея, принц. Я ведь предупреждал вас.

На этот раз принц Раду не ответил. Он молчал так долго, что в какой-то момент стало казаться, словно он более не заинтересован. Паше даже пришлось снова взглянуть на него, чтобы убедиться, что он всё ещё на месте.

— Ваш старший брат не идиот. Он знает, что Мехмеда не спровоцируешь так просто — он открыто пошёл войной против нас, прекрасно зная, что его поддержит Венгрия, а не ответить мы не сможем. Это была показательная расправа, объявление войны, — заговорил он, но Раду оборвал его.

— Мой брат убил двенадцать тысяч людей в одну ночь, — он встретил взгляд Заганс-паши почти безразлично. — Это не война, а бойня. Массовый забой. Влад, как и я, рос в Эдирне — вы, правда, считаете, что он искренне ненавидит мусульман? Ему глубоко безразлично, умрут ли ещё тысячи турков, или румынов или албанцев. То, что он творит, нельзя назвать войной… это необходимо остановить, пока мы все не погрязли в крови и ненависти. Пока не поздно.

— Я понимаю, — Заганос-паша кивнул, не зная, что ещё сказать. — Но султан не послушает меня. Разве только вы сами…

Раду покачал головой.

— Я не могу.

Всего три слова, в которых заключалось куда больше, чем он хотел бы сказать. Раду с самого начала понимал, что его отношения с Мехмедом не должны зайти далеко. Он верил, что всегда найдутся желающие использовать его против султана, и был намерен избегать ситуаций, когда бы Мехмеду пришлось выбирать между ним и справедливым решением. Его любовь вынуждала его быть осмотрительным — и он понимал, что однажды в положении разменной монеты может оказаться он сам. Он был к этому готов.

Не готовым оказался Мехмед.

Раду прикрыл глаза, проклиная себя за малодушие. Он не мог заставить себя просить Мехмеда, чтобы тот его отпустил — он принимал своё будущее и необходимость пожертвовать своими чувствами, но в то же время был слишком слаб, чтобы говорить с Мехмедом об этом напрямую.

Вместо того, чтобы расставить все точки, он пошёл на ухищрения. Ему даже пришлось просить Заганос-пашу об одолжении — никогда прежде он не пошёл бы на такой шаг, будучи в своём уме, отлично зная, насколько визирь Мехмеда одержим идеями разжигания войны и расширения империи. Просить о чём-либо Заганос-пару было унизительно и гадко — но у принца Раду попросту не оставалось иного выбора. Он не знал более никого, к кому ещё мог бы прислушаться Мехмед.

— Не можете, или всё-таки не хотите? — уточнил Заганос-паша тихо. Вопрос ударил точно в цель, потому что Раду действительно было слишком тяжело вести разговор о своём будущем с Мехмедом самому.

Принц смерил визиря холодным взглядом, отлично понимая, что никого не проведёт своей маской безразличия. Приближённые Мехмеда вполне представляли, какие отношения связывают Раду и их султана. Заганос-паша ни за что не стал бы подставляться под удар, если бы не желал избавиться от Раду — он всегда втайне недолюбливал принца и имел на то полное право, потому что именно к Раду Мехмед прислушивался больше всех. Присутствие Раду рядом с султаном ограничивало влияние остальных визирей, однако попытавшись убрать его можно было лишиться всего. Именно потому попытки использовать смерть Раду как провокацию, чтобы развязать войну между Османской империей и Валахией, остались в прошлом — никто не рискнул бы тронуть неофициального фаворита султана.

Раду знал, что, вероятно, именно Заганос-паша стоял за покушением на его жизнь пару лет назад — это было вполне в его характере и интересах. Однако сложившаяся ситуация вынудила принца временно отбросить прошлые раздоры и искать помощи паши. Не то, чтобы тот помогал ему бескорыстно — убрать Раду из окружения Мехмеда было на руку визирю.

Вот только ни доводы Заганос-паши, ни чьи-либо ещё советы не смогли бы убедить Мехмеда отпустить Раду.

— Почему вы так уверены, что сможете решить конфликт бескровным путём? — поинтересовался Заганос-паша, восприняв молчание принца как желание сменить тему. — В последний раз вы были в Валахии ещё совсем ребёнком, а ваш брат едва ли будет рад вас видеть.

— Я заручился поддержкой вельмож, — Раду пожал плечами. — Эти люди почти не знают меня, но зато отлично знакомы с братом. Говорят, едва придя к власти, он устроил зачистки, постепенно избавляясь от всех, кто имел торговые или родственные связи с Османской империей. По сути, сейчас многим всё равно, кто придёт к власти — лишь бы это был не Влад.

— А вы действительно не теряли времени даром, — усмехнулся Заганос-паша. — Как давно вы планировали всё это?

— Я не планировал, — Раду уставился на визиря, словно впервые его видел. — Валахия — моя Родина, разве вы забыли? Быть может, у меня больше нет дома, однако это ведь естественно — интересоваться тем, как идут дела у брата.

— А вы действительно дальновидный человек, принц Раду, — тон Заганос-паши не оставлял сомнений в том, что сказанное не являлось комплиментом, однако принц не собирался заострять на этом внимание.

Сейчас было не то время и не та ситуация, чтобы выяснять отношения.

— Раду, — неожиданно послышалось со стороны, и от тона этого голоса по спине принца прошёл мороз, — ты действительно хочешь оставить меня?

Не нужно было оборачиваться чтобы понять, кто только что к ним присоединился — вот только всё ещё было неясно, как много Мехмед успел услышать.

Принц Раду прикрыл глаза, надеясь, что ему хватит сил для этого диалога. Сердце его сжималось всякий раз, когда он думал о том, каково будет оставить Мехмеда.

Он знал, что обязан будет это сделать, так или иначе.

Он принимал это как факт.

Но оттого ему не становилось менее больно.

— У меня нет выбора, султан, — ответил он как можно спокойней. — Я заручился поддержкой вельмож — всю последнюю неделю я писал всем, кому мог. Они готовы восстать против Влада, но им нужна помощь.

— Я отправлю Хамза-пашу, — Мехмед ступил вперёд, и его тень накрыла Раду, так что принцу невольно пришлось поднять на него взгляд, — этого будет достаточно.

— Хамза-паша — осман… — попытался объяснить Раду, но Мехмед лишь покачал головой.

— Ты прекрасно знаешь, насколько в Валахии небезопасно. Сам слышал, что творит Влад — хочешь погибнуть, как все те люди в Джурджу?

— Любой человек, не являющийся законным наследником, будет расценён, как враг, — отозвался Заганос-паша, до этого хранивший молчание. — Принц Раду прав. Валахия — христианская земля, они не примут наместника-иноверца. Отправив Хамза-пашу, вы примете вызов Влада и вступите в войну. До сих пор всё это было лишь смутой, устроенной Владом. Всю эту ситуацию ещё не поздно исправить…

— Но разве не этого вы добивались, Заганос-паша? Разве не вы говорили, что мне нужны военные победы? — отозвался саркастично Мехмед.

— Погибнут люди, — попытался снова достучаться Раду, но всё было напрасно. Мехмед и слышать его не желал.

— В следующий раз, прежде, чем вести переговоры с вельможами и визирями, не забывай меня ставить об этом в известность, принц, — холодно продолжил он. — И я так и не получил твоего ответа на свой первый вопрос.

Принц Раду заставил себя сдержанно улыбнуться, кивая, словно болван. Казалось, кожа на его лице от этой улыбки болезненно натянулась, будто на шаманском барабане. Он глядел прямо перед собой, избегая встречаться с Мехмедом глазами.

Он прекрасно знал, на какой вопрос хотел получить ответ султан — но язык его, казалось, присох к нёбу, а сам он ощущал себя хрупкой вазой, балансирующей на краю стола.

Каждый вдох приближал его к неминуемому падению.

Каждая секунда звенела, подобно занесённому в воздухе мечу за мгновенье до удара.

— Да. Пришло время мне оставить вас, султан Мехмед, — заставил себя выговорить Раду, удивляясь, с какой лёгкостью слова срываются с его языка.

Нет, над головой его не прогремел гром. Его не поразило молнией в тот же миг. В его покоях всё было по-прежнему: из-за окна раздавались мягкие голоса птиц, в воздухе чувствовался тягучий аромат розового масла.

Мехмед продолжал стоять прямо напротив него, и взгляд Раду упирался в расшитый золотом подол его одежд.

— Значит, это правда, — голос Мехмеда звучал отстранённо, словно сквозь какой-то странный гул. — Что же, я не стану удерживать тебя. Однако ты отправишься в Валахию не раньше, чем это станет безопасно. Ты не будешь участвовать в сражениях. Я не позволю.

Раду склонил голову в согласии, прекрасно понимая, что это был конец их отношений. Он всё ещё не мог заставить себя смотреть на Мехмеда, потому что боялся, что единственный взгляд сломает его решимость.

— Я прислушаюсь к вам обоим, — обратился Мехмед теперь уже к Заганос-паше. — Поскольку Раду согласен стать наместником Валахии, мы действительно имеем все шансы подавить восстание Влада, не погрязнув в войне. Однако… — он замолчал, как если бы пытался собраться с силами, — …Заганос-паша, вы не имели права участвовать в сговоре за моей спиной. Поскольку это далеко не первый прецедент, думаю, будет лучше, если вы отправитесь на время в Баликесир. Что до места главного визиря, думаю... теперь его займёт Махмуд-паша.

Его слова были встречены гробовой тишиной, нарушаемой лишь трелями садовых птиц за окном.

— Разумеется, мой султан, — нашёлся с ответом Заганос-паша спустя несколько мгновений.

Казалось, он едва находил в себе хоть какие-то слова.

— Хорошо, что мы всё прояснили, — в тоне Мехмеда звучала сталь. — А теперь прошу меня простить, однако у меня есть и другие дела. Прошу, наслаждайтесь Эдирне, пока у вас есть такая возможность.

Раду вздрогнул, когда дверь за Мехмедом захлопнулась. Казалось, этот звук наконец привёл его в чувства, вернув к реальности.

Он продолжал стоять на месте, словно истукан, а голова его отвратительно кружилась. Горло сжимал такой сильный спазм, что он опасался, что, если бы кому-то пришло в голову с ним снова заговорить, он бы не смог ничего ответить.

— Мы оба это заслужили, — мягко вздохнул Заганос-паша, похлопывая Раду по плечу.

А затем ушёл и он.

Раду шумно выдохнул, пытаясь успокоиться. Ещё никогда он так сильно не сожалел, что тем вечером, когда он впервые встретил Мехмеда, Заганос-паше не удалось его отравить.

Он чувствовал себя живым мертвецом, укравшим у жизни пару лет счастья.

Вот только лучше бы он никогда не знал, каково это — быть счастливым.

Теперь, когда день расплаты пришёл, он вынужден был сам отречься от того единственного человека, которого любил.

Что значила его любовь к Мехмеду теперь?

Для них обоих всё было кончено.

***

…Прошло полгода с тех пор, как Мехмед покинул Эдирне, оставив принца. Говорили, он участвует в осаде Коринфа, но Раду всё больше замыкался в себе, а потому не был уверен, были ли это новости прошлого месяца, и как дела обстояли теперь. Поскольку его корреспонденцию с вельможами Валахии тщательно отслеживали, он и вести из родных краёв получал с опозданием — что уж говорить об остальном.

Всё, что ему было известно: дела Хамза-паши не заладились, и османская армия несла потери, будучи разделённой на два фронта — в этом не было ничего удивительного, но Мехмеда, судя по всему, этот факт мало волновал. Вероятно, он даже не знал ни о чём, поскольку был слишком занят непосредственным противником на юго-западе.

Вслед за вестью о том, что Хамза-паша убит и порты на Дунае в огне, последовало скупое послание Махмуда-паши, предписывающее принцу Раду явиться в лагерь у Видина в течение недели. Добраться туда безопасно было возможно только водным путём, и Раду, собрав свои немногочисленные вещи, вскоре присоединился к группе недавно призванных янычар. Впрочем, им так и не довелось высадиться в обозначенном порту — вместо этого их отправили дальше вверх по Дунаю.

За пару недель на борту он узнал о том, что Влад не просто разбил войско Махмуда-паши, но и продвинулся далеко на юг. Недостаток военных он компенсировал, введя военную повинность для ромов от двенадцати лет, не делая исключений для женщин и стариков. Также он намеренно отправлял в османские приграничные города больных бубонной чумой и лихорадкой, дабы ослабить сопротивление и деморализовать противника. Труп Хамза-паши, по слухам, он насадил на кол и выставил на всеобщее обозрение — и это было лишь частью всех зверств, которые он сотворил в последние месяцы.

Раду слушал истории о своём брате, чувствуя, что более понятия не имеет, о ком речь. Человек, о котором ему рассказывали янычары, определённо не вёл себя, как Влад, которого он знал.

Мог ли его брат действительно жечь мирные деревни приграничья и отравлять реки, насильно переселяя людей на север, буквально отнимая у них всё? Мог ли Влад в самом деле использовать больных лихорадкой, чтобы заражать обыкновенных крестьян?..

— Сегодня ночью мы прибываем в Дробета-Турну, — сообщил кто-то из янычар наконец финальное место дислокации. — Султан Мехмед отдал приказ стянуть силы в эту точку для прорыва. Мы нанесём удар с северо-запада, используя фактор внезапности.

— Султан Мехмед?.. — переспросил Раду с деланным безразличием. — Я думал, сейчас армией руководит Махмуд-паша?

— Султан Мехмед оставил Коринф и теперь возглавляет кампанию против Валахии, — откликнулся другой янычар. — Разве вы не знаете…

Раду покачал головой, безразличным взглядом упираясь в катящее серебро волн Дуная.

Он не знал.

Примечание к части

Осталось всего несколько глав (предположительно их будет 12), и я слегка затянула с написанием, потому что мне очень тяжело даются исторические подробности. Но история не заброшена, и этот фикрайтер снова бодро стучит лапками по клавиатуре ✨✨✨

Часть 11

…О том, что Раду был среди тех немногочисленных ста двадцати янычар, которым удалось заставить силы Влада отступить на другой берег Дуная, Мехмед узнал спустя неделю. Мог бы вообще не узнать, если бы о Раду не заговорил Константин, возглавлявший ту миссию. По его словам, именно Раду принадлежала идея подготовить окопы, чтобы противостоять превосходящим силам кавалерии валахов. Поначалу Мехмед даже не понял, что речь о принце — думал, обознался — однако позже, ближе к вечеру, заметил его в компании янычар у общего костра.

— Что он здесь делает?.. — поинтересовался он у Махмуда-паши, который в этот момент готовил карты для предстоящего им утром собрания.

— Кто? — визирь обернулся, а затем, видимо, осознав, в чём дело, вздохнул. — Ах, он… я взял на себя смелость вызвать его на случай, если нам потребуется вести переговоры с вельможами.

— Сколько раз его могли убить по пути в Дробета-Турну? — Мехмед, казалось, на секунду перестал понимать, что ему говорят. В ушах шумело от злости. Он едва держал себя в руках.

— Обстрел вблизи Видина, нападение кавалерии… хммм… — Махмуд-паша стушевался, очевидно, осознав, что говорит что-то не то.

— Если бы не он, мы не смогли бы заставить кавалерию Влада отступить, — вмешался Константин, ставший свидетелем перепалки. — Раду — искусный тактик.

Можно подумать, Мехмед сам об этом не знал. Он продолжал сверлить спину Раду тяжёлым взглядом сквозь приспущенный полог палатки, не зная, что ещё сказать. Отправить принца обратно он не мог — они разбили лагерь в тылу врага, и отправиться в обратный путь было бы ещё опасней, чем остаться. Впрочем, опасно теперь было в любой точке соприкосновения Валахии и Османской империи, учитывая тактику Влада.

— Я могу позвать его к нам, — предложил Константин, но Мехмед лишь покачал головой.

— Не нужно.

В этот момент Раду, до этого увлечённо беседовавший с янычарами, вскинул голову, оборачиваясь, как если бы что-то почувствовал. В полумраке его лицо казалось отблеском полумесяца, ярким и светлым. Сам он был облачён в простой незаправленный тёмный кафтан-доламу и бязевые штаны-чагшир, так что запросто сливался с побратимами.

Мехмед знал, что Раду едва ли может видеть его сквозь небольшой просвет в пологе палатки, однако в полумраке отсветы костра делали его взгляд практически осязаемым. В груди от него становилось жарко.

— …Мы не сможем взять Бухарест раньше осени, а о взятии Снагова до холодов и речи идти не может, — продолжал вещать Махмуд-паша, но Мехмед едва его слушал. Всё его внимание поглотил принц. Юноша снова беспечно шутил в компании Халкокондила и других собратьев по оружию — Мехмед и забыл, что Раду многие годы жил среди янычар.

— Нам нужно сосредоточить силы на Тырговиште, — наконец, сказал он, опомнившись, потому что присутствующие, похоже, ждали от него хоть какой-то реакции. — Столица Валахии^[11] слабо защищена, и мы будем глупцами, если не воспользуемся этой возможностью. Тырговиште совсем рядом, а наше войско превосходит противника в два раза при открытом столкновении, и при всём желании Влад не сможет использовать политику “выжженной земли” в самом сердце своей страны. Уверен, он способен жечь и травить лишь приграничные деревни — когда дело коснётся столицы, он отступит.

Его слова были встречены напряжённым молчанием.

— В чём дело? — Мехмед приподнял брови. — Вы хотите сказать, что не думали об этом?

— Будет много жертв, — осторожно заметил Махмуд-паша, — мы ведь намеревались избежать этого?

— Жертв и так уже стало слишком много, — Мехмед покачал головой. — У нас есть принц Раду. При возможности, мы попробуем заключить мир, но для этого нам следует убрать Влада.

Он ненавидел себя за свои же слова, однако не мог не признать, что сейчас, когда так много жизней было на кону, присутствие Раду в лагере было словно послано самим провидением. То, что с принцем ничего не произошло в пути, и он по случайности оказался среди горстки янычар, пробившихся через Дунай, было невероятной удачей.

Вот только почему же, думая об этом, Мехмед тонул в горечи и ненависти к себе?

Последние полгода он провёл вдали от дома — ему хотелось быть где угодно, лишь бы не рядом с принцем. То, как Раду перечеркнул всё, что между ними было, как только представилась такая возможность, было ударом, от которого Мехмед так и не смог оправиться.

Неужели для Раду его любовь так мало значила?..

Мехмед не задавал вопросов — он решил просто уйти, поскольку держаться за человека, которому он не важен, было глупо. Когда-то он готов был верить, что Раду любит его, и чувства его взаимны — но в одно мгновение его мир пошатнулся, и более он не знал, может ли доверять себе.

Что, если Раду был с ним лишь потому, что у него не было иного выбора?

Что, если Раду не предпринял попыток бороться за эти отношения, потому что не считал их чем-то важным?

Сколько раз он говорил Мехмеду, что симпатии не имеют значения, если на кону жизни людей… Сколько раз он спрашивал у Мехмеда, чего тот желает, но при этом никогда не говорил, чего хочет сам?

Мехмед закрыл глаза, качая головой:

— Прошу прощения, но я слишком устал. Давайте перенесём обсуждение планов на завтра.

Если Махмуд-паша и Константин и заподозрили что-то, они промолчали.

— Пойду, передам всё Исхак-паше, — Махмуд поклонился. — Что до вашего решения о запрете покидать палатки до рассвета, дабы избежать возможной паники при нападении… я озвучил ваш приказ, с этим проблем быть не должно.

— Благодарю, — Мехмед кивнул.

Лишь на мгновение он выпустил из поля зрения Раду, и теперь не мог найти его среди янычар. Неужели он ушёл к себе так рано?..

Мехмед задёрнул полог, чувствуя, что ещё немного, и потеряет самообладание, отправившись на поиски принца. Это было бы совершенно унизительно, учитывая, сколько времени он потратил, чтобы изгнать его из своих мыслей. Все эти полгода он избегал Раду, насколько это было возможно — неужели теперь так легко сдастся и войдёт в этот порочный круг?

“Всё, что в сердце моём, раскрывал не таясь пред тобою…

Не рубины, а слёзы и кровь — подношенья мои.

Как теперь свои чувства и боль от тебя я сокрою?

Как солгать, что всё прошлое кануло в море тоски?

Как в агонии смерти приходят минуты покоя,

Так и боль стала мне безразлична — так, словно и нет.

Обещала любовь, что меня от страданий укроет…

Но судьбе безразличен любви принесённый обет.”^[12]

Мехмед закрыл лицо руками, пытаясь прогнать наваждение.

Можно было сколько угодно отрицать свои чувства, но строки, написанные им за эти полгода, были куда красноречивей любых попыток заставить себя поверить, что всё в прошлом.

Он обманывался.

Любовь по-прежнему отравляла его душу, и он ничего не мог с этим сделать.

Он собирался оставить принца в покое, дав ему то единственное, что Раду было нужно — даже если это означало отказаться от своих чувств.

Он собирался отпустить Раду, позволив ему занять законное место, принадлежавшее ему по праву рождения.

“Пришло время мне оставить вас, султан Мехмед,” — до сих пор звучало в его голове, накрывая тёмной пеленой отчаяния и решимости.

Как же вышло, что, осуществляя то единственное, о чём Раду его просил, Мехмед буквально погибал от боли? Неужели это и называли люди… счастьем любить?

Где в этом всём было счастье?

В сердце его была лишь непроглядная тьма.

Позже, ближе к полуночи, Мехмед вышел из палатки несмотря на то, что стояла уже глухая ночь. У костра больше никого не было, кроме караульных. В отсветах тлеющих углей сквозь ветви деревьев пикировали неосторожные летучие мыши, а небо было затянуто густыми облаками, сквозь которые не проглядывало ни звёзд, ни луны.

Мехмед направился в сторону края лагеря, не зная, куда податься. Ему не хотелось оставаться, но и идти было, по сути, некуда. Он был словно в каком-то бреду — будто желал убежать от самого себя, в то же время, понимая, что это невозможно.

Дойдя до последнего караульного, он выскользнул в лес, надеясь, что хотя бы там найдёт временный покой. Бесшумно бредя в высокой траве, остановился, лишь когда перед ним оказался ручей. Странно, но здесь помимо плеска воды не было слышно ни привычных цикад, ни ночных птиц. Ощущение было, словно он был здесь не один — и в то же время вокруг было слишком темно, чтобы понять, не обманывали ли его чувства. С другой стороны, он ведь запретил янычарам покидать палатки ночью — значило ли это, что в темноте он по случайности столкнулся с врагом?..

Мехмед инстинктивно коснулся рукояти меча, понимая, что, если чужак действительно скрывается поблизости, он наверняка находится в более выгодной позиции для нападения. Противостоять такому противнику было бы крайне сложно вслепую.

— Султан Мехмед, — неожиданно окликнул его знакомый голос, — до сих пор я считал, что слишком красив, чтобы меня бить…

Мехмед выдохнул, опуская руку.

Фраза о том, что Раду слишком красив, была первым, что он сказал принцу, повстречав его в саду Эдирне пять лет назад. Тогда это оказалось первой связной мыслью, которая пришла ему на ум — но ночь тогда была ясной, а теперь он Раду вовсе не мог рассмотреть. Всё казалось сплошной чернотой.

— Что ты здесь делаешь? — поинтересовался Мехмед, не до конца понимая, в какую сторону повернуться, чтобы говорить. Было странно слышать лишь голос, но при этом не понимать, где источник звука.

— Вышел пройтись.

— Я запретил покидать палатки ночью, — Мехмед нахмурился, — разве нет?

— Сами-то вы что здесь делаете, султан? — парировал Раду.

Мехмед вздохнул, приваливаясь к дереву, чувствуя себя совершенно беспомощным. Что он мог ответить? Что мысли о принце всё ещё занимали его так сильно, что он был не в состоянии уснуть, а потому отправился в лес, чтобы просто отвлечься — но по иронии там же наткнулся на человека, за которым наблюдал весь вечер, но видеть которого хотел сейчас менее всего?

Что же… технически, Раду он действительно не видел.

— Я просто не могу уснуть.

— Понимаю, — с другой стороны ручья послышался шорох травы, а затем Мехмеду наконец удалось выхватить тёмный силуэт, опустившийся к воде. Летние ночи веяли прохладой и сыростью, но Раду, похоже, холод был нипочём.

— Завтра мы отправимся к Тырговиште, — добавил Мехмед тихо. — Если нам удастся заручиться поддержкой вельмож, нам не придётся осаждать город. Всё обойдётся без жертв.

— Обойдётся ли? — вздохнул Раду. — Вы ведь знаете, что происходило в эти полгода в приграничье Валахии?

Мехмед замолчал снова. Раду был прав — это была его вина.

Он действительно бросил всё на Хамза-пашу и отправился куда подальше, лишь бы больше не иметь дела с принцем. Это было невероятно глупо с его стороны — в своей боли он, словно раненное животное, так фанатично желал остаться один, что ему не было дела ни до происходящего в Валахии, ни до чьих-либо ещё страданий. Теперь он понимал, какую ошибку совершил, не дав принцу Раду пресечь кровопролитие сразу — однако в тот момент он надеялся, что Хамза-паше удастся решить вопрос без чьего-либо участия. Мехмед верил, что к моменту, когда он вернётся в Эдирне, Раду уже там не будет, и ему не придётся снова мучиться, желая человека, сердце которого ему никогда не принадлежало — и не могло принадлежать.

Он допустил чудовищную ошибку.

Страшно было даже представить, что теперь о нём думал Раду, и в каких грехах обвинял. Возможно, он проклинал Мехмеда каждый день все эти полгода, пока тот сходил с ума, скрываясь от своей боли где-то у берегов Коринфа.

— Я обещаю, Валахия будет жить в мире до тех пор, пока Османская империя будет принадлежать мне и моим потомкам^[13], — Мехмед более не знал, что ещё сказать, но хотя бы это он мог дать Раду. — Я сделаю, всё, чтобы…

— Не давай обещаний, которые не сможешь сдержать, — оборвал его принц неожиданно резко. — Что, если меня убьют завтра? Захочешь ли ты отомстить тому, кто это сделал? Что будет тогда с твоими обещаниями и людьми, которые на них понадеялись? Что, если спустя десять лет я сойду с ума, как мой брат, и стану творить зло? Ты не станешь меня останавливать? Позволишь мне творить что угодно?

— Раду… — Мехмед замолчал.

— Прости, — принц вздохнул. — Я не собирался уличать тебя во лжи, но такими словами не стоит разбрасываться легко. Я не стану тем, кто свяжет тебе руки.

— А я не стану тем, кто подведёт тебя снова, — Мехмед продолжал тщательно подбирать слова. — Надеюсь, однажды ты тоже простишь меня.

Его тихий голос сливался с шумом ветра в тёмной листве, а потому он не был уверен, что Раду его услышал — слишком уж долгой была тишина между ними. И, всё же, Мехмед должен был это сказать, даже если словами не смог бы ничего изменить.

— Тебя мне не за что прощать, — после долгого молчания Раду наконец поднялся на ноги совершенно бесшумно, но в то же время всё ещё оставаясь по ту сторону ручья. — Я никогда не держал на тебя зла. В том, что сейчас происходит, виноват не ты.

В следующее мгновение тень принца растворилась в темноте, и Мехмед с оборвавшимся сердцем шагнул вперёд, оказавшись по щиколотки в ледяной воде.

— Раду, стой!..

Но голос его растворился в плеске. Казалось, ночь застыла, словно тёмная капля смолы, в которой невозможно было ни вернуть всё вспять, ни попытаться вырваться на свет.

Раду ушёл.

Это было понятно по тому, как вскоре снова застрекотали сверчки в траве. Мехмед просидел у ручья до рассвета — а затем поднялся ветер, и ему пришлось возвращаться в лагерь. Ноги его почти онемели от холода, и всё, о чём он мог думать — как окажется в своём шатре и наконец согреется.

Возвращение его, впрочем, оказалось неспокойным — именно эту ночь Влад Цепеш выбрал, чтобы совершить налёт^[14].

Среди всеобщего хаоса и разрушения никто не знал, что произошло с султаном Мехмедом, потому что палатка его была изрезана в лоскуты, а самого его никто не мог найти. Говорили, его могли похитить — или убили, а тело забрали, дабы выставить на всеобщее обозрение. Когда же Мехмед явился, поначалу его не признали, поскольку одет он был в простую бязевую рубаху и чагширы, и, к тому же, был безоружен.

— Где принц Раду? — было первым, о чём спросил султан, и Исхак-паша, запинаясь через слово, принялся рассказывать о том, как под утро валахи перебили часть гарнизона вместе с верблюдами и лошадьми — однако им не удалось забраться слишком глубоко. Кто-то всё-таки нарушил приказ не покидать палатку ночью и, осознав, что караул мёртв, отправился будить оставшуюся часть войска. Вскоре группе янычар во главе с Константином и Раду удалось дать отпор валахам, и те вынуждены были бежать.

— Раду сейчас преследует Влада, — пояснил Махмуд-паша, обрывая пространные спутанные объяснения Исхак-паши. — К нему присоединились и другие вельможи. Султан, с вами… всё в порядке?

— Да… думаю, что да, — оправился Мехмед, осознавая, что был на волосок от гибели этой ночью. — Сколько у нас осталось людей?

— Человеческие потери минимальны, но проблема с конницей, — Махмуд-паша вздохнул, указывая на группу осман, занятых рытьём могильника. — Почти всех уцелевших лошадей пришлось задействовать для погони. Похоже, этой ночью нас хранил сам Аллах… но выберемся ли мы отсюда живыми?

— Аллах милостив, — Мехмед задумчиво склонил голову. Помолчав, он добавил, — Поскольку лошадей у нас теперь нет, нам остаётся, как я и говорил, брать Тырговиште. Столица находится совсем рядом, так что нет никакой нужды в коннице, чтобы осадить её. Если Раду удастся договориться с вельможами о мире, мы обойдёмся без кровопролития и справимся до середины лета. Если же нет… нам всё равно больше не на чем отступать.

Махмуд-паша и Исхак-паша кивнули в знак согласия.

Мехмед и сам знал, что был прав — для отступления нужны были лошади. Их армия забралась в самое сердце чужой страны, и теперь они были отрезаны от ресурсов. Только взяв столицу они бы вышли из этого поединка победителями.

Однако всё ещё оставалась надежда на то, что Раду сможет найти возможность решить этот конфликт мирно, и ему не придётся вести армию против нескольких тысяч женщин и детей-ромов, которых насильно набрал и вооружил Влад Цепеш.

Что же теперь им обоим оставалось?

Мехмед понимал, почему Раду выбрал не его.

Что значили чувства, клятвы и обещания Мехмеда, если в этом мире более не оставалось места для любви?

Примечание к части

✨❤️✨Вот и предпоследняя глава! ✨❤️✨

А пока что небольшая ремарка автора, как дополнение к сноске с картой

Я знаю, что в русскоязычных источниках не принято рассматривать фигуру Мехмеда Фатиха в положительном ключе и, напротив, Влад Цепеш часто является героем, которому симпатизируют. В написании этого фика я использовала разные источники, и пришла к выводу, что такая демонизация образа Мехмеда Фатиха связана с тем, что он не скрывал любви к мужчинам и — разумеется, захватил Константинополь (соответственно, христиане не смогли ему этого так оставить. Папа Пий II не просто одобрял все те зверские методы, которые использовал Влад, но и спонсировал их, он был одержим идеей Крестового похода). Мехмед Фатих в данной ситуации — предвестник прихода Ренессанса, который, напротив, никогда не вёл идеологических войн. К нему можно относиться по-разному, но я выбрала для своей истории те моменты его биографии, которые почему-то часто любят упускать или изображать в дурном свете из-за того, что они слишком уж нескрепные. На том, пожалуй, остановлюсь. Следующая глава будет с финалом ❤️❤️❤️

Часть 12

…Летом 1462 года всё закончилось, не успев начаться.

Раду смутно помнил вечер отъезда Мехмеда — им так и не удалось побыть наедине, а вокруг было слишком много свидетелей, и валашским вельможам пришлось бы не по вкусу, если бы их новый господарь был слишком дружелюбен с османским султаном.

Валахия и Османская империя теперь стали союзниками, оградившимися от притязаний и влияния Священной короны Венгрии, однако Раду не обманывался — если его брат в чём-то и преуспел, так это в распространении слухов о его порочной связи с Мехмедом. Ему необходимо было предпринять что-то, что раз и навсегда положит конец кривотолкам и не позволит католикам далее разжигать вражду среди его людей.

В итоге, он нашёл верный способ очистить своё имя — он согласился на брак с Марией Деспиной, заключив взаимовыгодный союз.

После этого даже у тех, кто относился к нему настороженно, исчезли всякие сомнения.

Правление Раду положило конец распрям — к тому же, принц дал понять, что не собирается продолжать удовлетворять амбиции венгров и Папы Римского ценой крови своего народа. Не собирался он прислуживать и османам.

По сути, сам факт того, что именно Раду выступил против брата немногочисленными силами, возглавив погоню и отколовшись от общего лагеря Мехмеда, играл ему на руку.

Он одержал победу там, где до него османские паши лишь обламывали зубы и терпели крах.

Тем летом, в пылу сражений и противостояния, принц наконец обрёл свой дом.

Сколько же лет прошло с тех пор? Десять… или одиннадцать?

Раду не вёл счёт — но с каждым годом становилось лишь сложнее. Он надеялся, что из памяти постепенно сотрётся прошлое. Верил в то, что обретёт утешение в новых заботах. Разве можно было сравнивать жизнь при дворе с годами, проведёнными в казармах, или в тени султана?

Вот только почему же он всё никак не мог отпустить прежние чувства?

Прошлое прорывалось сквозь настоящее, словно свет солнца сквозь задёрнутый плотный занавес.

Раду с упоением читал древних авторов, проникаясь их чувствами — потому что Мехмед ему больше не писал. Он познакомился с поэзией Персии, и даже мог цитировать полюбившиеся строки.

Он верил, что однажды они заменят ему то, что писал для него Мехмед — вытеснят из его памяти то болезненное вожделение на грани безумия.

Он желал обрести покой.

Вот только сердце его было не на месте — и, чем больше проходило времени, тем более тщательно приходилось скрывать, что мыслями он никогда не здесь.

На двенадцатый год Раду осознал, что силы его на исходе.

Он не стал писать прощальных писем — лишь сообщил Басарабу Данешти, своему давнему политическому оппоненту, что уступит его притязаниям, если тот в свою очередь поклянётся не разрушать альянс с Османской империей, и распорядился о союзе дочери и Стефана, другого своего противника — с условием, что тот оставит притязания на трон и прекратит вооруженные столкновения.

Басараб Данешти ответил согласием, а жизнь дочери была устроена.

Вечером того же дня Раду, переодевшись в простого купца, покинул родную Валахию и отправился вниз по Дунаю. По опыту он знал, что до Эдирне ему предстоит провести в пути несколько недель.

Зачем он решил вернуться туда, где его никто не ждал, он и сам не знал.

***

Раду не собирался посещать дворец, и ему не было дела до того, как теперь сложилась жизнь султана Мехмеда — говорили, он вправду исполнил заветы своего наставника, подчинив половину Европы. Похоже, тем летом он окончательно сменил лиру поэта на меч.

Прошло так много времени — едва ли теперь, даже столкнувшись лицом к лицу, Раду узнал бы в нём своего возлюбленного.

Раду было тридцать пять — Мехмеду же, должно быть, уже исполнилось сорок.

Что толку было грезить несбывшимися мечтами о воссоединении, если принц собственноручно всё разрушил?

Одиннадцать лет назад он понимал, что делал, и какова будет цена.

Мерный плеск волн, разговоры с незнакомцами ни о чём за чашкой чая, и бесконечные дни, сменяющиеся долгими бессонными ночами, стали для Раду обычным делом.

Дважды он останавливался по дороге в портовых трактирах, иногда — играл на лютне незнакомцам ради забавы. У него было достаточно средств, чтобы обеспечивать себя до конца дней, живя без излишеств, а потому ему не приходилось думать о том, как себя прокормить. Наконец он мог не заботиться о будущем и просто плыть по течению туда, куда стремилось его сердце.

В конце концов, он слишком устал.

К середине второй недели пути их судно вышло в море — и спустя два дня Раду уже ступал по хорошо знакомым прибрежным камням. Ещё день — и вот он вновь оказался у городских ворот.

Странно было осознавать, что однажды он пытался бежать из города, куда теперь так долго добирался, оставив прежнюю жизнь позади.

Городская стража равнодушно осматривала повозки, щурясь на осеннее солнце и практически не вглядываясь в лица прибывающих путников. Колёса жалобно скрипели на неровной брусчатке, а телеги с товарами мерно покачивались, направляясь к базару, проезжая мимо новых мечетей и незнакомых кварталов.

— Тебе есть, где остановиться? — участливо спросил один из купцов. — Комната моего сына пустует, я мог бы сдать её тебе.

Раду сначала покачал головой, собираясь отказаться по инерции, но затем вспомнил, что ему не найдётся больше места ни при дворе, ни в казарме.

— Спасибо, добрый человек. Да хранит тебя Аллах.

Позже, гуляя меж пёстрых лавок, вдыхая аромат перезрелого винограда и сочных персиков, Раду продолжал подсознательно искать знакомые лица и места — но их почти не осталось. Эдирне разросся за эти одиннадцать лет, став совершенно другим.

Вечером того же дня Раду так и не решился отправиться в дворцовый сад, потому что боялся разочароваться — вместо этого он решил отдохнуть в небольшом трактире, где выступали танцовщицы и музыканты. Он не обращал на себя внимание — лишь одиноко сидел в самом дальнем углу, потягивая дешёвое вино.

— Принц Раду?.. — неожиданно окликнул его смутно знакомый голос. — Это… ты?

Раду обернулся на голос и обнаружил перед собой постаревшего но всё такого же наблюдательного Халкокондила — тот окончательно перенял османскую манеру одежды, однако всё ещё говорил с некоторым акцентом. При нём, разумеется, были его свитки.

Принц растерянно моргнул, не зная, что ответить.

Из всех людей, кого бы он хотел сейчас повстречать, византийский хроник был худшим вариантом. Что он делал в Эдирне — разве он не сопровождал Мехмеда, описывая его многочисленные завоевания?

Раду, который более всего на свете желал, чтобы о его существовании забыли, был готов провалиться сквозь землю.

— Я, должно быть, обознался. Прошу прощения, — Халкокондил смущённо прокашлялся. — Вы напомнили мне моего давнего друга. Очевидно, вы не он.

— Всё в порядке, — Раду склонил голову, благодаря небеса за то, что в дешёвом трактире было отвратительно темно.

Халкокондил смерил его ещё одним проницательным взглядом, хмуря седые брови, но затем расслабился, усаживаясь на скамью напротив.

— Вы ведь не против компании старика?

— Здесь свободно. Прошу, не стесняйте себя, — пожал плечами принц. — Всё равно я собирался в скором времени уходить.

— Куда держите путь? — поинтересовался Халкокондил между делом. — Вы ведь путешественник, правда? Нечасто в этих местах встретишь новые лица.

— Пока не знаю, — Раду вздохнул. — Думаю, это не имеет особого значения. Сегодня я могу быть здесь, в Эдирне — а завтра отправлюсь в Бурсу, или на Крит. Не всё ли равно, где быть?

— Говорите, словно старик, но на вид вам лет тридцать, — Халкокондил вздохнул. — Нелёгкая у вас, должно быть, судьба.

На это Раду лишь промолчал.

— В Эдирне действительно не на что смотреть, кроме дворцового сада, — добавил старый летописец после затяжного молчания. — Говорят, однажды султан Мехмед Фатих провёл там всю ночь, пытаясь разыскать юношу, в которого был влюблён…

— Людям свойственно приукрашивать события, — усмехнулся Раду мрачно, отпивая вино.

— Но что это была бы за жизнь без красивых историй! — Халкокондил поднялся с места, расправляя парчовую накидку. — Хорошего вечера, путник. Возможно, ещё свидимся в Бурсе, или на острове Крит. Кто знает?..

Раду кивнул летописцу, не уверенный до конца, как реагировать на его слова.

Узнал ли его Халкокондил — и что именно он хотел ему сказать?

От вина сделалось нестерпимо душно, а кровь прилила к голове, так что Раду тоже пришлось вскоре выйти на улицу. Тёмные проулки вызывали лёгкую дезориентацию, так что периодически приходилось останавливаться, чтобы подышать и сориентироваться.

Раду понял, что пришёл в придворцовый сад, только когда едва не налетел на розовый куст, чудом не исцарапав себе лицо. Подумать только — а ведь в Валахии его прозвали Красивым!

Принц вздохнул, останавливаясь посреди тропинки, ведущей к ухоженным выложенным камнями клумбам. К счастью, в такой час здесь никого не было — ни стражи, ни случайных свидетелей.

“Стал холодным к утру сад прекраснейших роз,

и тебе ли не знать, что канву лепестков

ранней осенью ветер к порогу принёс —

но не слышу я больше твоих здесь шагов….” ^[15]

Раду снова остановился, пройдя в сторону кипарисовой рощи.

В этом саду теперь была слышна лишь его собственная шаткая от алкоголя поступь.

Никто его здесь больше не ждал — аллеи были холодны и пусты. И так же пусты были стихи, которые когда-то посвятил ему Мехмед. Слова рассеивались в холодном осеннем воздухе, остывая на выдохе и падая в бесконечное море тишины.

Нет, из Эдирне всё же следовало уезжать как можно скорее — потому что здесь болезненные ожоги воспоминаний становились кровоточащими ранами, а сердце медленно умирало с каждым шагом.

Эти тропы были слишком хорошо знакомы Раду. Он мог бы пройти весь сад в кромешной тьме и ни разу не оступиться. Сколько ночей он провёл здесь в одиночестве — и с Мехмедом?

Это место было проклятым для него.

Его сердце следовало похоронить прямо здесь, вместе с никому не нужными чувствами. Его любовь была призраком прошлого — годами преследующим его кошмаром, от которого он никак не мог избавиться. Она отравила его тем вечером, вместо выпитого вина, и так никогда и не погасла.

— Раду?.. — послышался тихий шёпот сквозь шелест ветра в траве, и принц ускорил шаг, чувствуя, что ещё немного — и сойдёт с ума. Он был отвратительно пьян, и ему мерещилось, что кто-то зовёт его сквозь темноту. Как будто Мехмед из прошлого обращается к нему сквозь все эти годы.

— Да стой же!.. — в следующее мгновение Раду ощутил, как кто-то перехватил его за пояс, удерживая. — Раду, это ведь ты!..

В тени кипарисовой аллеи было сложно разобрать, кто перед ним, однако принц явственно слышал, как сильно бьётся сердце преследовавшего его человека.

— Мне ведь не кажется… ты… здесь, со мной! Это ведь правда... — Мехмед продолжал сжимать пояс, боясь отпускать. Словно страшился, что принц каким-то образом ускользнёт от него. — Никто не знал, где ты, уже несколько недель. Я боялся… я думал, что…

— Что я умер? — Раду моргнул.

— Ты исчез, — повторил Мехмед тихо. — Я не знал, что мне думать.

— Что же, теперь ты знаешь, что я жив, — Раду вздохнул. — Я в полном порядке, не о чём беспокоиться.

— Но… почему ты здесь? — последовал новый вопрос, и Раду в ужасе осознал, что ему нечего на это ответить.

Он ведь не мог признаться, что проделал весь этот путь, потому что сердце его тосковало по месту, где единственный раз в жизни он любил?..

Как странно и абсурдно будет Мехмеду слышать такое от далеко не юного нетрезвого мужчины — практически незнакомца?

Лучше уж было и вовсе промолчать.

— Я люблю этот сад, — продолжил Мехмед тихо, так и не дождавшись ответа. — Всегда, когда бываю в Эдирне, возвращаюсь.

— Мне тоже здесь нравится, — откликнулся Раду неловко. Он не рисковал смотреть на Мехмеда, потому что боялся узнать, что прочитает в его глазах.

Разочарование?

Сожаление?

Сочувствие?

— Без тебя здесь никогда не бывало по-прежнему, — Мехмед наконец выпустил пояс Раду, вероятно, осознавая, что удерживать его больше нет смысла. — Но я продолжаю приходить.

— Я слышал, твои кампании длились годами, — оборвал его Раду, мысленно умоляя Мехмеда остановиться. Он не желал верить, что Мехмед ждал его — или тосковал по нему. Даже если человек, который жил в памяти Мехмеда, был лишь образом, и от него более ничего не осталось за эти одиннадцать лет — это было слишком жестоко.

— Каждый раз, отправляясь в чужие края, я желал более не возвращаться, — Мехмед покачал головой, но в темноте его движение было неясным.

Слова его бередили и без того больное сердце, и Раду приходилось всё время напоминать себе, что это были всего лишь… слова.

Мехмед не написал ему ни строчки с тех пор, как они расстались.

— Я рад, что ты вернулся, — принц Раду склонил голову и неожиданно покачнулся, едва не теряя равновесие. — Не ожидал… тебя здесь встретить, — он в ужасе понял, что заговаривается.

— Ты… ты, что, пьян?

Раду молча уставился на Мехмеда, понимая, что снова не сможет ответить. Мехмед наверняка всё и так уже понял — к чему было объясняться?

— Ты пришёл пьяным на наше место, чтобы читать мои стихи?..

Раду снова покачнулся, опуская взгляд себе под ноги, потому что, чем дольше он смотрел на Мехмеда, тем сильнее у него кружилась голова.

Он не думал, что Мехмед слышал его пьяные причитания — хуже того, он не припоминал, что именно мог ещё говорить вслух в тот момент. Оставалось надеясться, что он не сыпал проклятиями.

— Я надеялся увидеться с тобой однажды снова, — Мехмед вздохнул. — Знаешь ли ты, каково это — жить надеждой, когда тебя оставили много лет назад? Не зная, помнят ли тебя? Но ты… ты даже не хочешь со мной объясниться? Неужели тебе нечего сказать мне даже теперь?..

Слова Мехмеда не просто ранили — они добивали. Растворялись в шелесте листвы, заглушаемые ветром — и оседали где-то внутри неподъемным свинцом.

— Я всегда любил тебя, Мехмед, — Раду продолжал смотреть себе под ноги, не уверенный, что те слова, которые он произносит, годятся, чтобы заглушить эту безумную боль. — Если это то, что ты хотел от меня услышать — я говорю тебе об этом. Любовью не изменить прошлое. Любовь не сделала меня счастливей. Посмотри на меня…

— Твоя любовь сделала счастливым меня, — оборвал его Мехмед резко. — Твоя любовь привела тебя ко мне сейчас — так же как моя любовь привела меня к тебе. Разве этого мало?..

Раду вдруг ощутил, как ладонь Мехмеда касается его спутавшихся за день волос.

— Твоя любовь сделает меня счастливым снова, Раду, — повторил Мехмед уверенно, — потому что твоё сердце всегда оставалось здесь, со мной.

~~~ КОНЕЦ ~~~

Примечание к части

~~~ЭПИЛОГ~~~

Официально след принца Раду теряется в 1473 году. В разных источниках описываются версии о его побеге и смерти — однако есть также мнения, что он провёл остаток дней в Османской империи (предположительно дата смерти — 1475 год) . Вопрос о том, что именно он там делал, и почему внезапно всё бросил в возрасте 35 лет и отправился в никуда, остаётся открытым.

Также известно, что султан Мехмед Фатих умер в 1481 году, прожив буквально ещё шесть лет — в безвестной мечети в Ункяр-Каири, во время молитвы. Историки спорят о том, чей прах находился в этой мечети — возможно, это была мать, потому что о ней сведений точных нет, только предположения. А может и не мать.

“Он преклонит колени пред тобой на Рамадан,

И лишь к тебе он взор свой, а не к Мекке, обращает,

Ведь ты для его сердца первый и последний храм.

Тебя лишь он своей святыней сердца называет.” — однажды написал Мехмед о своей любви.

notes

Сноски

1

Лалá (также Лалé или Лелé; осман. لالا‎, тур. Lala от перс. Lelê لَلِ‍ه‎ — «учитель») — титул учителя-наставника наследных принцев в Османской империи

2

Название переводится дословно как Раскрытие тайн праведных. Популярный сборник комментариев к Корану того времени. Книга действительно находилась в библиотеке султана Мехмеда Фатиха.

3

Ид-аль-Фитр (араб. عيد الفطر‎ — «праздник прекращения поста») — исламский праздник, отмечаемый в честь окончания поста в месяц Рамадан. Традиционно Ид-аль-Фитр начинается на закате в ночь первого наблюдения новолуния.

4

Исра́ и Мира́дж (араб. الإسراء والمعراج‎ — «ночное путешествие и вознесение») — ночное путешествие пророка Мухаммада в Иерусалим и его вознесение на небеса. Арабское слово исра’ (араб. إِسْرَاءٌ‎) буквально означает «путешествие ночью».

5

Fâti̇h Dîvâni Ve Şerhi̇, первая газель

6

Fâti̇h Dîvâni Ve Şerhi̇, 13 газель

7

перс. поэт, живший в 980 – 1037гг.

8

имеется в виду средневековая Европа, поскольку действие происходит в 1455г., инквизиция лютует по поводу и без, но не в Османской империи ;)

9

Fâti̇h Dîvâni Ve Şerhi̇, третья газель

10

Кааба — мусульманская святыня в виде кубической постройки во внутреннем дворе мечети аль-Харам (Заповедная мечеть) в Мекке. Коран называет Каабу первым сооружением, возведённым людьми непосредственно для поклонения Богу. К сожалению, этот автор не сумел найти достойной рифмы к слову Кааба, а потому вышло немного иначе.

11

Город Тырговиште на тот момент был столицей Валахии (1430 - 1660гг.) Бухарест стал столицей намного позже, на момент истории на месте Бухареста находилась небольшая далеко не столичная но вполне себе неприступная крепость.

12

Fâti̇h Dîvâni Ve Şerhi̇, 20 газель сборника. Перевод, как всегда, мой.

13

Здесь присутствует авторский домысел, однако я хочу, чтобы читатели взглянули на эту замечательную карту: https://ibb.co/6sRVYpC На ней видны территории, когда-либо захваченные Османской империей. Обращаю особенное внимание на нейтральный кусочек на карте, на котором написано Wallachia и захваченные территории вокруг. Последнее столкновение между Османской империей и Валахией произошло именно тем самым летом.

14

Имеется в виду знаменитая Ночная атака https://en.wikipedia.org/wiki/Night_Attack_at_T%C3%A2rgovi%C8%99te

15

Раду вспоминает 13 газель