Сердце льва

Страшная и кощунственная смерть проповедника Лео Харта наделала много шума в Уайтстоуне, маленьком, ничем не примечательном городке штата Вирджиния, о котором знали, пожалуй, только его обитатели. Единственной гордостью жителей этого города была величественная церковь в готическом стиле, построенная в начале этого века одним из тогдашних легендарных золотопромышленников, сделавшим свои миллионы на Клондайке и вдруг, без всяких видимых причин, решившим удалиться на покой. Именно это внезапное решение привело его в тихий Уайтстоун. Что же заставило его заняться богоугодными делами — об этом никто не знал. Поговаривали, что на его совести не одно убийство, не одна жертва, принесенная на алтарь Желтого Дьявола. Но, как бы то ни было, новая просторная церковь пришлась городу как нельзя кстати, ибо, как и в тысячах других американских местечек, еще цепко державшихся за свои добрые традиции, жители Уайтстоуна были людьми религиозными и ходили на богослужения все, от мала до велика.

Лео Харт появился в городе десять лет назад. Еще не улеглись волнения после убийства пастора Кинга, продолжали приходить страшные цинковые гробы из Вьетнама, преступность достигла апокалиптических размеров, шаманили негритянские секты, и по стране прокатилась волна самоубийств. Как это часто бывает в маленьких городах, где все друг друга знают и ни одна тема не проходит мимо внимания сплоченной общественности, все эти события становились предметом долгих обсуждений и пересудов, обрастали слухами и легендами собственного сочинения, вследствие чего настроения горожан все больше окрашивались в тревожные и безрадостные тона грядущего возмездия за грехи мира. Все чаще пастор Греймс, и без того склонный выбирать для своих проповедей наиболее устрашающие места Священного Писания, обращался к Откровению Иоанна. «Братья и сестры, — взвивался в стрельчатый купол церкви его дребезжащий тенор, — приблизилось Царствие Господне. Уже летят три Ангела Божиих, дабы возвестить и грешным, и праведным о Страшном суде. Обратите духовные очи ваши, братья и сестры, к Отцу небесному и Господу нашему Иисусу Христу, кайтесь и молитесь, ибо Антихрист проник и в души, и в помыслы, и в дела ваши в образе зверя, поедающего веру и святость. Прислушайтесь к сердцу вашему, братья и сестры, и вы услышите голос третьего Ангела, говорящего: «Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое и руку свою, тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и мучим будет в огне и сере перед святыми Ангелами и перед Агнцем; И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью, поклоняющиеся зверю, и образу его и принимающие начертание имени его».

Жизнь, однако, шла своим чередом, и священный ужас, нагоняемый на сограждан пастором Греймсом, не мешал им, выходя из церкви, бросать любопытные взгляды на дом тетушки Дейзи, в котором квартировал невесть откуда взявшийся молодой проповедник. Церковное управление рекомендовало его на место скоропостижно скончавшегося брата Джозефа.

Лео Харту было в то время двадцать шесть лет. Это был высокий сухощавый молодой человек с черными волнистыми волосами, разделенными на безупречный пробор, и мягким, как бы обращенным в себя, взглядом карих глаз. Его комната и немногочисленные предметы гардероба отличались безукоризненной чистотой, что больше всего нравилось тетушке Дейзи. «Настоящий священник, до того аккуратный!» — не уставала восхищаться она.

У новичка оказался тихий завораживающий голос. После угроз и проклятий пастора Греймса прихожане с наслаждением вслушивались в проповеди брата Лео, сами не замечая того, как начинают улыбаться, а у некоторых слезы умиления наворачиваются на глаза. Только любовь и милосердие были темами его проповедей. Его слова, казалось, оживляли и придавали смысл изречению апостола Павла: «Бог есть любовь», — выведенному золотом по лазури центрального нефа.

Молодой проповедник разительно отличался от остальных служителей уайтстоунской церкви — пастора Греймса и двух пресвитеров, братьев Томаса и Питера О’Коннор, которые во всем подражали старому пастору, — и этим заслужил неприязнь с их стороны. Но надо сказать, что и быстро завоеванная любовь прихожан, которые очень скоро стали доверять ему свои тайны и советоваться по всевозможным вопросам, не спасала его от одиночества. Он всегда был чрезвычайно внимателен и чуток ко всем, кто к нему обращался, но состояние отрешенности и даже обреченности, которое многие замечали в его взгляде, — не покидало проповедника Лео. «Конечно, он лицо духовное, — говорила тетушка Дейзи, — но молодому человеку нельзя быть таким одиноким». Некоторые соглашались с этим мнением, другие возражали, что человек, всей душой преданный Богу, одиноким быть не может, но если бы кто-нибудь из них спросил у него: «Брат Лео, скажите, почему вы так одиноки?» — он, возможно, и не ответил бы на этот вопрос.

Если вам приходилось бывать во Флориде, вы… Впрочем, речь пойдет не об отелях и пляжах, что далеко не каждому по карману, а о лавочке с кустарными сувенирами Мери Эпл. Обыкновенная лавчонка и обыкновенная девчонка — такого добра в любом штате навалом. Единственным отличием этой лавочки со всем ее содержимым, включая хозяйку, был, так сказать, местный колорит. Среди глиняных статуэток преобладали крокодилы, дельфины, пепельницы-черепахи, загорелые красавицы в купальниках из ракушечного перламутра и красавицы без купальников, что на спине у акулы, открывшей пасть с перламутровыми зубами. И, конечно, кольца, пуговицы, ожерелья, амулеты из раковин и ракушек, яркие панно из перьев тропических птиц — все, что мимоходом можно приобрести на память о сказочной Флориде.

Что же касается хозяйки, Мери Эпл, то местный колорит выразился в ней тем особым бледноватым загаром, который всегда выдает коренных южан на фоне бронзово-дымящихся туристов.

Что еще сказать о ее внешности?

«Почему тебя зовут Мери Эпл? Потому что ты яблоко, мое маленькое золотое яблоко, и я тебя сейчас съем! — Фу, как пошло! — А не пошло мыть голову яблочным шампунем? — Тебе не нравится? — Ну, что ты! Это просто яблочный рай! Мне все в тебе нравится. Ну, скажи, как могут не нравиться эти прохладные волосы, волосы-водоросли, эти волоросли? Ты моя русалка! Как может не нравиться этот маленький изящный клювик? Ты моя птичка! А эта кожа, сиреневые глаза? А эти перламутровые зубки, крепкие и цепкие, как у… ай!.. Ты моя маленькая акула! Нет погоди, Мери Эпл, я еще не все сказал. Вот что это у нас такое? Не райские ли яблочки, те самые? Так и просят, чтобы их съели. — Ну, Лео, перестань, что за глупости! — Нет, не перестану. Как нежно пульсирует голубая жилочка на этой хрупкой шейке. Сейчас мы посмотрим, что хранится в этом несравненном сосуде, который зовут Мери Эпл, — кровь или яблочный сок. — Ну перестань же, Лео, я начинаю тебя бояться! — Ха-ха! Умрешь со смеху. Лео Харт — вампир. А что, неплохая идея. Что думает об этом моя бесценная Дева Мария?»

Двадцатитрехлетний студент последнего курса, философ и теолог Лео Харт влюбился. Однажды он вынужден был со стыдом признать это перед самим собой и, не находя других слов, он возмущенно хлопнул себя по колену и сказал: «Влюбился, как последняя свинья!» — что для него было еще хуже, чем напиться до такой же степени.

Будущий богослов, решив перед окончанием университета укрепить свой не слишком сильный организм, снял на лето маленькую комнатушку в старом доме на окраине Майами. В тот вечер, память о котором мучила его все последующие годы, он вышел из дому и направился к своему университетскому приятелю, жившему через два квартала. Он шел не торопясь, решив насладиться медленной ходьбой и блаженной пустотой в голове, пока не опустилась тьма. На ум ему вдруг пришли две назойливые строки из нелюбимой им «Баллады» Оскара Уайльда: «Ведь все убивают любимых своих, но не все умирают потом». Эти занудно жужжавшие слова были неприятны ему, он попытался отогнать их, но ничего не вышло — с липкой настойчивостью они возвращались назад. Поэтому, чтобы заглушить их, он принялся насвистывать какой-то джазовый мотивчик. «Эй, парень!» — окликнул его женский голос из-за спины. Он остановился и посмотрел назад.

К нему подошла рослая стройная мулатка. «Красивая, — подумал Лео, а вслух сказал: — В чем дело?» Она склонила голову набок и молча окинула его взглядом с головы до ног. От этого откровенно оценивающего взгляда у него захватило дух.

«В чем дело?» — не сразу повторил он.

«А ты не очень вежлив, парень, — тягучим и слегка презрительным голосом произнесла она. — Не бойся, я не собираюсь предлагать тебе ни себя, ни наркотики. И так видно, что ты маменькин сынок».

Это замечание задело Лео своей несправедливостью.

«Ну, так в чем же дело, наконец?» — нетерпеливо произнес он.

«Да так, ерунда. Ты сейчас насвистывал один мой любимый мотивчик, блюз «Твои сладкие губы», правда? Я давно его не слышала. Я подумала, что это хороший знак».

«Какой еще знак?»

«Ну просто я подумала, может ты захочешь пойти со мной на одну вечеринку. Не бойся, там будет только джаз».

«С какой это стати я должен бояться? Я просто не…»

Он хотел отказаться, но вдруг — то ли ветерок какой-то особенный повеял, то ли снисходительный тон мулатки задел его — но он решил развлечься в кои-то веки.

«Я просто не понял тебя сразу, — сказал он. — Пойдем, почему бы и нет. Меня зовут Лео Харт».

«А я — Дайана Мун, — ответила мулатка и взяла его под руку. — Тебя не смущает моя кожа?»

«Нет, я не страдаю расовыми предрассудками».

«Ну вот и отлично. А я сегодня одна», — сказала она полушепотом, будто это могло его заинтересовать.

Лео пожал плечами. «Мун — твое настоящее имя?» — спросил он, чтобы поддержать разговор.

«Конечно, настоящее. А что?»

«Так, ничего. Просто красиво — Лунная Диана. Охотница при луне».

Она повернула голову и, приоткрыв рот, испытующе-томно посмотрела на него.

«У тебя тоже ничего себе имечко. Сердце Льва, — хрипло прошептала она и вдруг залилась хохотом. — Подумать только, у этого паиньки — сердце льва!»

Она зарычала, оскалив свои крупные белые зубы, и легонько укусила Лео Харта в плечо. От неожиданности он оттолкнул ее и сам смутился из-за этого.

«Брось свои дурацкие ужимки, иначе я с тобой никуда на пойду», — сказал он, глядя куда-то в сторону.

«Ну ладно-ладно, — примиряюще ответила она. — Успокойся. Я тебя не съем».

«Надеюсь», — усмехнувшись, сказал он.

Идти им пришлось недолго. Увитый глициниями павильон, в котором черная молодежь собиралась на свои джазовые вечеринки, находился совсем рядом с квартирой Лео Харта, за домом на перекрестке. Раньше он ничего не знал об этом месте, хотя по вечерам отсюда доносилась музыка.

Уже совсем стемнело. На маленькой площадке было сумрачно и душно. Все освещение состояло из пяти больших стеариновых свечей. В центре, посреди разместившейся на полу однородной массы тел, извивался в такт своей блюзовой импровизации саксофонист.

«Куда сядем?» — спросил, оглядев площадку, Лео.

«А вон туда», — Дайана неопределенно махнула рукой в темный угол.

Они осторожно пробрались между слушателями, автоматически поднимавшими головы, в дальний угол, где оказалось два круглых столика. Мулатка подвела Лео ко второму. Лео удивился, увидев белую светловолосую девушку, в одиночестве сидевшую за столом.

«Куда ты запропастилась, Дай?» — не поздоровавшись и едва скользнув по нему взглядом, тоном хозяйки спросила она Дайану.

«Да вот, случайно встретила старого приятеля, сто лет не виделись, — не моргнув глазом, соврала Дайана. — Познакомься. Это Лео Харт».

«Мери Эпл, — ответила девушка. — Садись, что ты стоишь».

Лео сел справа от девушки и приготовился слушать музыку. Недолгое молчание прервала мулатка.

«Дрянь, а не игра, — фыркнув, сказала она. — Нет в ней настоящей крови».

Лео хотел возразить, что свинг у парня совсем неплох, но Дайана опередила его.

«Мери — моя любимая и единственная подруга», — сказала она, обняв девушку за плечи и устремив на нее нежный взгляд. Мери улыбнулась и ответила ей таким же долгим взглядом.

Лео Харту стало неуютно. Он поежился и опасливо скосился на чернокожих парней, сидевших за соседним столиком. «Подруги? — пробормотал он. — Я так и понял».

«Нет, все-таки я в тебе не ошиблась, — засмеялась Дайана. — Все-таки ты маменькин сынок! Мы просто подруги, понимаешь, — просто! Знаешь, как все ее здесь зовут? Дева Мария. К ней никто не смеет прикасаться, даже я».

Выпалив все это, она отвела своим смуглым пальцем волосы девушки в сторону и поцеловала ее в шею. Мери приняла это как привычную ласку.

Лео Харт не сразу пришел в себя после наскока мулатки. Он долго молчал.

«Почему?» — наконец, спросил он.

«Что — почему?» — не поняла Дайана.

«Почему Дева Мария?»

«Ну это очень просто, — сказала Дайана. — Ты кто по гороскопу?»

«Козерог».

«Ну вот. Ты — Козерог. Я — Скорпион. А она — Дева. И Мария, потому что Мери. Хотя, вообще-то дело не только-в этом…»

«Ну, хватит вам болтать, — вмешалась в разговор Мери, — дайте послушать». — И закрыла глаза.

Она была его первой женщиной. Сколько раз ни повторяй эту избитую фразу — на губах все равно остается привкус горечи и тоски. Потому что все это было, было — и уже больше ничего нельзя изменить…

До нее Лео Харт не позволял себе этого. Его родители были очень религиозны, а он был старшим ребенком в большой и дружной семье, сплоченной строгими принципами. С самого раннего детства он привык разделять заботы родителей, и его желания никогда не расходились с их требованиями. Поэтому, от природы осторожный и предусмотрительный, вступив в тот возраст, когда юноши начинают безудержно предаваться соблазнам жизни, он сделал для себя — как тогда ему казалось — окончательный выбор. Он сказал себе: «Я хочу жить. И я хочу любить. Я хочу любить, потому что жизнь без любви невозможна. Я не знаю, что такое любовь к женщине. Но я знаю, что такое любовь к Богу. Нельзя разделить единую душу на две части, на две любви. Нельзя обманывать себя тем, что на все хватит сил. Нельзя одновременно любить женщину и Бога. Это обман… Я не хочу, чтобы моя жизнь была обманом».

Поэтому естественно, что после окончания колледжа он выбрал кафедру философии и богословия. И естественно, что, заканчивая университет, он, по зрелому размышлению, решил выбрать себе в жены девушку из числа своих будущих наиболее ревностных прихожанок.

С чего же все это началось? Пожалуй, не с того джазового концерта в павильоне, где он впервые встретился с ней. Разговор у них не клеился. Прощаясь, они обменялись несколькими пустыми фразами и разошлись, даже не успев составить мнения друг о друге. Наверное, никто из них и не вспомнил бы об этой встрече, если бы не Дайана. Все началось с Дайаны.

Однажды утром, через день после их нечаянного знакомства, она подстерегла его на улице и, несмотря на его явное нежелание, затеяла разговор, в котором, как бы между прочим, промелькнула такая фраза: «Знаешь, я даже не ожидала, что ты произведешь на Мери такое впечатление! Она вообще к мужчинам равнодушна». «Да?» — как можно рассеяннее попытался произнести Лео. Однако после этой фразы он стал намного разговорчивей и сам не заметил, как рассказал Дайане о своей семье, учебе и видах на будущее. Она внимательно слушала и бросала на него восхищенные взгляды. Поймав один такой взгляд, он умолк и стал неловко прощаться.

«Извини, Дайана, — сказал он, — я, кажется, опаздываю. У меня… у меня деловая встреча».

Она удержала его за руку.

«Но я же еще ничего не рассказала о себе!» — сказала она обиженно.

«Да, ты извини, но понимаешь, я… Завтра, хорошо? Здесь, в это же время».

«Ладно. Я, может быть, не одна приду».

«Что?»

«Ну давай, беги. До завтра».

Дайана действительно пришла не одна. С ней была Мери.

«Дай сказала, ты хочешь посмотреть на нашу работу», — заявила она сразу после приветствия.

Лео опешил. «Да, наверное», — неуверенно промямлил он.

«Ну конечно! — поспешила вмешаться Дайана. — Мы ведь с Мери вместе работаем».

Через полчаса они были в лавочке.

«Нравится?» — спросила Мери. Довольно равнодушным взглядом Лео скользил по дешевому великолепию лавки.

«Да, нравится, — ответил он, поймав себя на том, что соврал. — Вы сами все это делаете?»

«Конечно, — сказала Мери. — Я, например, больше всего люблю заниматься панно и украшениями, а у Дай бесподобно получаются эти чудища», — она показала на акул и крокодилов, выставленных в ряд.

«Да, — подтвердила Дайана. — Я считаю, что люди несправедливы к этим животным. В конце концов, они не виноваты в том, что Бог создал их такими. Но это не самый большой предмет моей гордости, — добавила она, открывая маленький плоский ящик, — смотри».

В ящике лежали кинжалы с узкими лезвиями длиной в женскую ладонь. Их крестообразные рукояти были изящно инкрустированы перламутром и мелким жемчугом.

«Что это?» — спросил Лео.

«О, это «честь Мадонны», — ответила Дайана. — Такие кинжалы до сих пор носят девушки в Испании. Возьми себе этот. Дарю». Она уложила один из кинжалов в перламутровые ножны.

Он снова хотел отказаться и снова не смог. «Возьми», — повторила она, и, как только его пальцы прикоснулись к холодному скользкому металлу, он понял, что влюбился.

С ним происходило что-то до одури странное, что-то умопомрачительное. Он готов был списать это на счет нового для него климата, если бы не заставил себя честно признаться в том, что причина всему — Дайана. Молитвы его уже не спасали. Он был влюблен в нее. Он не находил себе места от желания. Поэтому он был ревниво обескуражен, когда Дайана перестала кокетничать с ним и взяла на себя роль дуэньи-сводницы.

Что она с ним творила! Сначала он заподозрил, что это только новый ее маневр, рассчитанный на разжигание ревности и страсти. Иначе что означали эти намеки и нашептывания, материнские взгляды и улыбки, когда она уходила вперед и, оборачиваясь, смотрела на него и Мери, идущих рядом. Или наоборот — чем можно было объяснить эту нарочитую демонстрацию нежности к подруге, эти поцелуи, объятия и прикасания — как будто его вообще не существовало? А комплименты, передаваемые ему от Мери, а Мери от него, — слова, которые никогда не говорились? Лео сходил с ума — при том, что Дайана охладевала к нему с каждым днем все больше и больше. Ясно было одно — она сводила его с Мери.

Он не хотел этого. Он чувствовал, что Дайана втягивает его в какую-то абсурдную игру, в которой преследует свои цели. Но отказаться от встреч с ней он уже не мог. А она никогда не расставалась со своей подругой.

Мери раздражала его. Рядом с живой и горячей Дайаной она казалась ему дешевой глиняной статуэткой. Но — то ли из желания отомстить Дайане, то ли от того, что он окончательно потерял свободу действий, попав под влияние чужой мистической воли, — эта странная игра начала затягивать его. Что же касается Мери, то она приняла посыпавшиеся на нее знаки внимания, как откровение. В ней тоже произошла внезапная перемена. Тревожное и влекущее чувство, смешанное со страхом и лихорадочной радостью, не покидало ее.

В один из вечеров Дайана пропала. Все вместе они должны были встретиться у нее дома, чтобы пойти в кино. Лео пришел в назначенное время. Дверь ее комнаты оказалась незаперта. Он вошел и увидел Мери, стоявшую у окна спиной к двери. На звук шагов она испуганно обернулась: «Дай?» «Нет, это я, — сказал Лео. — А где Дайана?» Мери молча покачала головой и протянула ему клочок салфетки. Это была записка.

У него закружилась голова. Волна слабости прокатилась по всему телу. До боли, до судороги он сжал записку в руке. «Я люблю тебя», — пробормотал он, не слыша собственных слов. Мери подняла голову и тревожно заглянула в его потемневшие глаза. «Что ты сказал, Лео?» — тихо спросила она. «Я люблю тебя», — словно в бреду, повторил он.

«Это правда?»

Он очнулся. Перед ним стояла Мери. «Иди ко мне», — сказал он и поднял ее на руки. «Нет, нет, Лео, пожалуйста, не делай этого!» — эхом отозвался в нем ее шепот-крик. Он опустил ее. «Да, нужно закрыть дверь», — холодно посмотрев на девушку, сказал он.

Когда он вернулся, Мери стояла в углу, вжавшись в стену. Он подошел и погладил ее по голове.

«Не бойся. Я люблю тебя. Мы всегда будем вместе. Ты мне веришь?»

«Да, но я… я не могу, Лео, понимаешь, я… Но ведь нельзя же так… просто… Ты ведь должен это понимать!»

«Ах да, ну конечно, — зло сказал он. — Я и забыл, что я почти священник. Почти! Никто не заставит меня быть им. Я не святой. Весь мой Бог не здесь, — он показал на сердце, — а вот где!» — Он постучал пальцем по лбу.

«А здесь, — он снова приложил руку к сердцу и замолчал. — Здесь у меня только… ты».

Нельзя сказать, что он не любил ее. Наверное, он любил ее. Он любил ее ровно семь дней.

Он был ее первым мужчиной.

На восьмой день, вечером, он отправился к своему университетскому приятелю, о котором, за всеми событиями, почти забыл. Как всегда, у них разгорелся спор на богословские темы. В этот раз они говорили об искуплении греха. Лео, ссылаясь на всевозможные источники от Библии до собственной диссертации, пытался доказать, что истинная вера и покаяние искупают любой человеческий грех, так как милосердие Бога безгранично. Он волновался, путался в цитатах и категориях и, в конце концов, далеко за полночь ушел, досадуя на самого себя.

Все эти семь дней он жил у Мери. Он открыл дверь ключом, который она дала ему, и вошел в дом. Мери спала. Чтобы не будить ее, он, не включая света, разделся и лег с краю. Но что-то не давало ему уснуть. В лицо ему светила полная луна. Он встал и задернул штору. Но сон снова не шел. И вдруг он понял причину — он не слышал дыхания Мери…

Врачи констатировали мгновенную смерть от спазма сосудов.

Лео чувствовал свою вину перед несчастной девушкой. И в то же время он не мог избавиться от ощущения, что все, происшедшее с ним этим летом, было дьявольским наваждением, которое не имеет отношения к нему — настоящему Лео Харту. Единственное, чего он не мог себе простить, — это слабости. Как посмел он отступить от своих принципов! Как посмел он предать свою единственную любовь! Как посмел он забыть — Бога?!

Но Мери, Мери…

Он понял, что этот грех ему придется искупать всю свою жизнь.

Закончив университет, он стал участвовать в делах церковной общины, в которой состоял и раньше. Вскоре ему начали доверять проповеди в церкви и лекции в университете. За три года он сумел заслужить отличную репутацию, на него возлагали большие надежды. Одинаково уверенно он чувствовал себя и за церковной, и за университетской кафедрой.

Поэтому лишь немногие поняли его неожиданное решение. Почему Вирджиния? Почему какой-то Уайтстоун? «Потому что там освободилось место», — коротко объяснял он непонимающим, после чего они и вовсе отказывались его понимать.

Он устал. Он снова не рассчитал своих сил. И не было покоя в его душе.

В Уайтстоуне, захолустном городке штата Вирджиния, молодой проповедник появился десять лет назад. Через пять лет он женился на девушке из уважаемой в городе семьи. Ее звали Кейт Блоссом, ей было двадцать лет, и она была его прихожанкой. Отец Кейт был протестантом, мать католичкой — ее предки переселились из Латинской Америки. От матери молодая жена проповедника унаследовала заводной темперамент, известное упрямство, смуглую кожу, темно-карие с поволокой глаза, ожерелье из аметистов и глиняную статуэтку Мадонны с Младенцем, перед которой она каждый вечер молилась, хотя и посещала протестантскую церковь.

«Ave, Maria, gracia plaena…»[1] — проходя мимо комнаты жены, слышал по вечерам проповедник Харт. Зайдя к себе, он тоже опускался на колени, начинал молиться и знал, что сейчас делает это только для того, чтобы заглушить в себе голос, произносивший слова католической молитвы. «Отче наш — Отче наш — Отче наш…» — помногу раз повторял он молитву. — «И прости нам долги наши!.. И не введи нас во искушение!..» — Молитва успокаивала его.

Детей в семье проповедника не было. Чего Кейт Блоссом не унаследовала от своей матери — так это ее плодовитости. Это обстоятельство угнетало обоих супругов. Поэтому, прожив четыре года с любимым мужем и не получив от него ребенка, — поскольку признал врач, причина была в ней, — и не вымолив ребенка у Девы Марии, несмотря на всю свою веру и терпение, однажды она заявила о своем решении ехать в Майами, где, как она слыхала, успешно лечат бесплодие. Отговаривать ее было бессмысленно. Лео Харту оставалось только молиться о том, чтобы все прошло хорошо.

Через неделю она улетела во Флориду. А еще через неделю Кэтрин Харт скоропостижно скончалась от острой сердечной недостаточности в своем гостиничном номере.

Проповедник Харт тяжело пережил смерть жены. Он долго болел, отказывался есть и принимать лекарства. Временами на него находило помешательство — он смеялся и с открытыми глазами бредил о каких-то яблоках и охотницах.

С тех пор прошло больше года. Умер пастор Греймс, и проповеднику Харту даже не предложили занять его место, зная, что здоровье не позволит ему справиться со всеми обязанностями. Он сильно сдал за это время и, хотя продолжал читать проповеди, делал это теперь намного реже.

В одно из воскресений сентября в церкви появился новый человек. Это была молодая женщина с младенцем на руках. Она была одета в темное платье несколько старомодного покроя и шляпку с черной вуалью, закрывавшей пол-лица. Раньше в городе ее никто не видел. Она села на переднюю скамью, и так просидела все богослужение, склонившись над ребенком. Брат Лео был последним из проповедников, выходивших на кафедру. Когда он закончил, ему передали записки от прихожан, собранные для последней общей молитвы. Взгляд проповедника Харта упал на записку, лежавшую сверху. «Брат Лео, — говорилось в ней, — помолитесь за душу грешника, отравившегося яблоком». Он вздрогнул, застонал и, теряя сознание, успел заметить, как сверкнули перламутровые пуговицы на платье поднявшейся с первого ряда незнакомой женщины.

Старая тетушка Дейзи хотела остаться и присмотреть за проповедником Хартом в эту ночь, но он, поблагодарив, отказался. Он сказал, что ему уже намного лучше, и что всю ночь он хочет посвятить молитве, поэтому должен остаться один.

Он долго не мог сосредоточиться. Простые и ясные слова покаяния и молитвы не шли из души. «Ведь все убивают любимых своих», — вдруг пронеслось у него в голове. И потом — вихрем, звоном, гулом. — «Какие сладкие у тебя губы, бэби! Я не вынесу этой разлуки! — Эй, парень! — лунная, ты лунная — нет! нет! — Никто не заставит! — птичка — яблоко — А е…»

Дверь открылась. На пороге стояла женщина с младенцем на руках.

«Я пришла, Лео», — сказала она.

«Да», — ответил он.

«Я пришла за тобой», — сказала она.

«Да», — повторил он.

«Ты слышишь меня, Лео Харт?»

Он поднялся с колен. «Кто ты?»

Женщина подошла к нему вплотную и подняла вуаль.

«А, это ты», — сказал Лео.

«Как видишь, — ответила женщина. — Значит, узнал?» «Как же. Эти синие, нет, сиреневые, нет, сиреновые глаза. А эти перламутровые зубки… Так ты жива?»

«Почти».

«Знаешь, Мери, я сегодня неважно себя чувствую, поэтому-плохо тебя понимаю. Объясни».

«Хорошо. Дайана Мун оказалась ламией. Женщиной-вампиром. Среди них есть такие, которые пьют кровь только женщин. Ни мужчин, ни невинных девушек они не имеют права трогать. Дайана охотилась за мной, но, пока я оставалась девушкой, она ничего не могла со мной сделать. В ту ночь она пришла и сказала: «От тебя пахнет кровью, Дева Мария». Она набросилась и стала целовать меня в губы, как ты, кусать меня, как ты, называть своей любимой, как ты. Она пила мою кровь… Я тоже стала ламией. Это не моя вина. Только ты в этом виноват. Я умоляла тебя не делать этого».

«Да, я виноват перед тобой, Мери. А чей это ребенок?»

«Твой. Я зачала его от крови твоей жены. В ней была и часть твоей крови тоже. Твоя жена не могла подарить тебе ребенка. За нее это сделала я. Ты должен быть с нами, Лео. Я люблю тебя».

«Но я не люблю тебя, Мери».

«Но ведь ты любил меня когда-то».

«Нет».

«Зачем же ты сделал это?»

«Не знаю. Наверное, так было нужно».

«В таком случае, я тоже сделаю то, что нужно. Ты заслуживаешь наказания, Лео. И я сделаю из тебя вампира».

«Ах, Мери, Мери… Глупая ты девочка. Все заслуживают наказания. Все — вампиры. Разве вино, которым мы причащаемся, не кровь Христа?»

«Опомнись, Лео! Ведь ты священник!»

«Да, в самом деле. Я, кажется, снова забыл об этом. Ты сейчас же займешься мною?»

«Нет. Я приду завтра, в полночь. Завтра полнолуние».

«Да, Мери. Я буду ждать тебя».

Утром проповедника Лео Харта пришел проведать новый пастор уайтстоунской церкви Питер О’Коннор.

Дверь была незаперта. Пастор сразу пошел в комнату проповедника.

На столе в комнате лежал открытый анатомический атлас. На полу лежала опрокинутая навзничь глиняная статуэтка Девы Марии с кровью на губах. Рядом с ней лежало мертвое тело проповедника Харта. Черная кровь застыла на полу вокруг его левой руки с перерезанными венами. С левой стороны груди, между третьим и четвертым ребрами, торчала рукоять кинжала с изящной инкрустацией из перламутра и мелкого жемчуга.