Сердце Рароха

Пролог

Год 4678 от сотворения мира

В темнице пахло плесенью, не вынесенным горшком с нечистотами и разлагающейся плотью. Вчера вечером сюда неведомым образом пробралась молоденькая крыса и тут же издохла. Бел сидел на широкой лавке у стены, держа голову бредящего отца на тощих коленках, и убрать падаль сам не мог, поэтому позвал стуком в стену тюремщика Другака. Тот откликнулся не сразу, а по прибытии намеренно лязгнул ключом в замке и тяжелым засовом. Вошел медленно, показывая, что делает одолжение «вшивому щенку».

На просьбу Бела об уборке старый Другак ответил кратким бранным словом и плевком. Дверь громыхнула, снова лязгнули засов и замок, раздирая обострившийся слух, и последний лучик надежды, который каким-то чудом еще теплился в душе Бела, погас.

Остаток дров, как назло, также догорел в печи. Осенняя стынь медленно пробиралась в каморку, а пустой живот не позволял взять над ней верх.

Отец испустил дух двумя часами позднее. Всю ночь Бел просидел, не отпуская его, ощупывая дрожащими тонкими пальцами постепенно холодеющие лицо, плечи, грудь… Соломенный тюфяк под ними давно превратился в гнилую влажную массу, и вши с клопами там действительно жили привольно. Но ему было все равно, что они кусают до крови — окаменевшее сердце и спутавшиеся мысли понемногу влекли в объятия смерти.

Смерть ходила за ним с рождения: сначала обернулась черной тоской и увела в омут мать, красавицу Радимиру, затем в облике бродячего пса уволокла молочного брата, кровинушку кормилицы Улиты, а после раздула пламя родильной горячки и унесла мачеху Искру и младшего братика, которому и имени-то не успели дать, как полагается. Дальше наступил перерыв. Несколько лет были хорошими, смерть пряталась где-то, лишь изредка показывая свою горбатую спину и блестящий острый серп.

Ушел к предкам дед, премудрый князь Стоум, и на престол взошел старший брат отца, князь Осмомысл — вот тогда-то серп засвистел в воздухе, разя направо и налево. Только виновником был не дядька — ссору затеял отец, вечно всем недовольный и задиристый княжич Негослав. За ссорой последовала распря, в которую втянулись все до единого родовитые бояре, с севера до юга закипели сечи малые и великие. Полнились реки кровью братской, полнились овраги костями белыми, а над всем этим кружилось сытое и довольное воронье… И настал день последней сечи у неприметной деревеньки Рядновки, когда два войска с двумя братьями-соперниками встали друг против друга.

Осмомысл, надо отдать ему должное, сделал последнюю попытку примирения — выслал людей с золотым стягом и княжьими дарами, взамен просил одного, чтобы младший отказался от притязаний на престол. Не внял Негослав, насмеялся над послами, и не только словесно, обоим отсек нос и правую руку — в таком позорном виде вернулись они к князю и взмолились о каре обидчику.

Ответ Осмомысла был молниеносным и жестоким: его тяжеловооруженные конники ударили по первой линии бунташного войска, как кнуты из железной проволоки, не помешали им ни летящие стрелы, ни поставленные навстречу «челюсти» из острых кольев.

Негославовы конники числом и оружием намного уступали врагам. Их смяли, как непропеченный каравай, и разгромили безжалостно и быстро. Затем стоптали лучников и врезались в пеший строй, ломая его и разрывая на неровные части.

В образовавшиеся бреши понеслись своры боевых псов, одетых в особые кожаные доспехи с шипами, а за ними ринулись уже пешие воины с мечами и секирами, оглушая врагов громогласным кличем: «За истинного князя нашего Осмомысла!». Оставшиеся бойцы Негослава сопротивлялись отважно, и в какой-то миг показалось даже, что отобьются. Но этот миг прошел, и случился перелом, после которого все пошло прахом.

Проиграв бой, Негослав с сынишкой и небольшой дружиной бежали что есть мочи. Недалеко, правда, удалось уйти. Поймали их на ближайшем броде, связали, как простых смердов, кинули на повозку и в таком виде привезли Осмомыслу.

Вот тогда новоставленный князь показал всем, что недаром носит такое имя, и мыслей у него не то, что восемь, а и восемьюдесятью восемь, а может, и поболее. Речь произнес перед своими воинами и перед пленными — и виден был в речи той владыка до мозга костей: «Не желаю смерти ни брата моего, ни братучада, ибо крови пролилось довольно, и мира хочет душа моя, как и земля наша. Возьмите Негослава и Беломира, отвезите на восток, в крепость-заставу Соколку, ослепите и бросьте в темницу. Пусть светлые боги милостивы будут к ним, и пусть раскаяние сопутствует им каждый миг жития… Всех, кто поддержал притязания брата моего, прощаю и зову присягнуть мне, законному князю Сольскому, на верность. А теперь — да возвеселятся соратники мои великим весельем, будем пировать и петь во славу Огнесвета Творца и детей его, Воибора Могуты, Живомира Странника, Горислава Жарника, Звенислава Игруна и Раданы Летуньи!».

Хитер и тонок оказался Осмомысл — одним ударом убил всех зайцев, и милосердие показал, и соперников обезвредил, и намекнул, что все до единого светлые боги отныне стоят у его престола и охраняют от Темновида Истребителя и страшных его порождений. А с кем светлые боги, с тем и удача всегда.

Бел помнил все, как будто это случилось мгновение назад: дорогу на повозке и злые шуточки охранников, темный от гнева лик и зубовный скрежет отца, свежий осенний воздух с дымком, первые ливни и серую пелену туч в небе, ночевки в бедных избах и участливые лица деревенских баб, качавших головами и исподтишка совавших маленькому княжичу ломти ржаного хлеба или печеные яйца — простую, но бесценную милостыньку… Помнил он и крепость-заставу Соколку у самой границы княжества, вознесшую три башни к небесам, и бледное лицо палача, туго стянувшего вокруг его головы тяжелую вонючую повязку; снять ее Бел не мог, руки и ноги ему связали накрепко. По истечении суток глаза будто огнем взялись, и боль одолела так, что крик рвался из его уст сам собой, до икоты и хрипа. Он сорвал связки, рядом кричал отец… Но никто не приходил еще сутки, а когда повязки сняли, мир пропал, погрузился во тьму без единого проблеска.

Двое слепцов, отец и сын, стали жить в темнице. Хотя жизнью это назвать и язык не повернется — так, тянули тягло, как две клячи, прикованные к мельничному колесу. Ночами снились Беломиру странные сны: кто-то прилетал в его затхлый угол, шелестел крыльями, садился вначале в изголовье, потом в ноги и начинал дышать палящим жаром. Один раз Бел не выдержал, закричал, отчего отец пробудился и отругал его, вместо того, чтобы утешить и утереть сыну слезы. Негослав никого не чуял в темноте. Летун был лишь Беломировым гостем, призраком. Так что после юный пленник приноровился класть под голову острые соломинки — когда страх достигал пика, они кололись и пробуждали его.

Пока можно было гулять во внутреннем дворике крепости, утоптанном до состояния камня и без единой травинки, Беломир старался надышаться, напитаться хоть такой жалкой волей. С наступлением холодов прогулки запретили. Может, боялись побега? Хотя куда калекам бежать без подмоги? Да и одежды теплой у них уже не было, кроме тонких овечьих накидок-одеял.

Запретили почему-то даже баню, это оказалось особенно мучительно для чистоплотного княжича. Кровавые расчесы зудели порой так, что хотелось кожу с себя снять и выкинуть на потребу бегавшим между перекрытий крысам. А той воды, что выдавали на день, едва хватало на скромное умыванье и полоскание рта. Он ухитрялся при этом чистить зубы уцелевшим еще с воли платком, натертым взятой со стены сушеной известью.

Хуже всего была еда. Кормили так, что беднейшему смерду-безземельнику впору бы — хлеб из самой дешевой муки-смесовки, похлебка из полугнилых овощей, в которую только по большим праздникам кидали ошметки залежавшейся рыбы или старого вяленого мяса. Пока на страже был молодой воин Чаян, Белу перепадали радости вроде узвара из яблок и слив или ломтики хорошего пшеничного хлеба, которыми побрезговал сытый воевода-начальник крепости. Однако добряка Чаяна убили в одной из пограничных заварушек, пришел Другак и сразу взял быка за рога — объявил узникам, что отныне только ему решать, как они жить должны. Решал же, пользуясь своей властью над беззащитными людьми и ежедневно доказывая им, что нрав человеческий, не смягченный добротой и воспитанием, убог и мразотен. «Будете жаловаться кому на меня — сделаю так, что очутитесь за стеной, а там кочевники ходят, потащат вас на арканах псам своим на забаву, и косточек не сыщут!», — такова была обычная его приговорка во время выдачи ужина. Сказавши угрозу, Другак ржал и щелкал Бела по носу или по затылку, так ведь смешнее.

Сначала Негослав подбадривал Бела, потом перестал, погрузился в себя. Болезнь пришла к нему на третий год заключения, быстро измотала и наконец швырнула в лапы смерти.

Бел плохо сознавал, что тело его уже остыло до опасного предела. Однако едва тлевшая в печурке щепа вдруг запылала, затрещала, хотя никто к ней не подходил. По стенам заиграли рыжие и алые отблески, кусачие твари куда-то сгинули. Ему удалось смежить веки и задремать. И кошмаров уже не было. Будто со смертью Негослава призрачный летун решил щадить Бела…

На рассвете, который молодой слепец определял уже не глазами, а каким-то иным чутьем, Другак громыхнул дверью и на удивление дружелюбным, даже заискивающим тоном молвил:

— К вам тут послы приехали, государь княжич… Из самого стольного града, стало быть. От самого князя Осмомысла. О как!

От новоприбывших пахло свежим воздухом, довольством, радушием — всем тем, что Бел считал уже побасенкой.

— Здрав буди, государь княжич, — заговорил один из них, и Бел беспокойно заерзал на своей гнилой соломе. Лица, как бы увидеть их лица! — Весточку добрую привезли как раз к твоему тринадцатому дню рождения: князь Осмомысл дарует тебе великую милость и призывает к себе, дабы учился ты всему, что подобает его наследнику. Получи же плащ с его плеча и хлеб из его родового очага, как знаки приязни, и возблагодари светлых богов за такой счастливый исход…

Но посланник не успел договорить. Беломир закашлял, замахал руками и начал смеяться. Хохот его был таким диким и хриплым, что казалось, сам Темновид сидел вместо юного истощенного княжича у стены и издевался над жалкими смертными.

Безумный звук взлетал к потолку вонючей каморки, лился через перекрытия этажей, солидную крышу, и наконец поднимался в пасмурное осеннее небо, сплетаясь с очажным дымом и тонкими летучими паутинками.

Были послы мужиками крепкими, много повидавшими, но этот смех и их пробрал жутким страхом.

Кто-то выдохнул, кто-то попятился.

— Говорил вам, маленько не в себе он, — засуетился Другак, — да отойдет, только подышать ему пару деньков да отъесться жирными харчами. Отец еще вон помер намедни, горюет небось… Вы идите, я его приготовлю сейчас, отмою, одену как полагается, во все чистое. Супчика дам попить свеженького опять же. Ничего… Отойдет, как пить дать отойдет.

Беломир, запрокинув голову, нюхал воздух воли, словно молодой волк. Широкоспинная кобыла под ним шла тихо, спутники, они же охранники, тоже никуда не спешили. А к чему торопиться-то? Чай, задание выполнено, наследник едет в стольный град, живой да здоровый. Слеп, ну да князю позволительно, был бы разум на месте и сила в руках и ногах, да паче того — в мужском естестве. А то вон, Осмомысл хоть и славный правитель, да отцовство ему не улыбнулось. Как ни родится у супруги его Елицы младенец — сразу на тот свет сбегает. Верховный жрец Огнесвета, старый провидец Зареслав, так и сказал: единственный наследник Осмомысла в темнице сидит, или его берите, или ждите беды великой и разорения княжеству.

А что зол наследник, так дело поправимое. Окажется среди роскоши, услышит, как слуги бегут малейшее желание исполнять, размякнет, простит дядьку венценосного. Да и прощать особо нечего, отец бунташный сам виноват, все знают…

Беломир будто читал эти мысли спутников. Читал — и хохотал, но уже мысленно, чтобы их не встревожить чересчур.

Простить? Такое — и простить?

Никогда. И пусть карает его Огнесвет всеми карами небесными. Нет милости в его сердце к дядьке. Ни к кому нет. Кончилась доброта в нем, погибла в тот миг, когда отец хрипел, изнемогая от предсмертных страданий.

Дорога, по которой стучали копыта лошадей, вела в обширный лес, где рябины уже украсились алыми гроздьями, и грибы спрятались в медную опавшую листву, а озера подернулись тоненькой пленкой первого ледка. Он не мог видеть этой красоты, но вспоминал, и от воспоминаний становилось вдвое, втрое больней.

— Что за притча? — вдруг вскрикнул тот, первый заговоривший с ним, посланник князя. Его звали Храбр. — Глядите, за нами по дороге огненный след вьется, будто кто веревку горящую тащит!

— Охраните от зла, силы небесные, — загомонили остальные. — Оберегите от несчастья…

Беломир ехал так же молча, только ухмылялся под капюшоном подбитого лисьим мехом плаща. Кого охранят те силы, еще неведомо. Точно не убийцу-дядюшку и споспешников его, кровожадных бояр.

Уходила осень, вместо нее шла зима-суровка, с морозами трескучими, снегами скрипучими, голодом и черными беззвездными ночами.

Шла новая эпоха в княжестве Сольском, с запада и севера окруженном дремучими лесами и высокими холмами, с востока — степными просторами, с юга — глубокой рекой и болотищами.

И беспокоились соседи-князья, видя эти крутые перемены.