Сестрички

Глава 7

— Шератон[10], — гордо объявляет Хэмиш. — Красное дерево, отделка инкрустацией. Буфет, каких поискать. Отдаю за бесценок. Восемьсот.

— В стиле шератон — да, но не подлинник, — поправляет Виктор. — Четыре сотни, не больше. Ножки с дефектом.

Хэмиш морщится, как от удара. Прохаживаясь сегодня по дому, хвастаясь Виктору своими сокровищами, он попадается уже в восьмой или девятый раз. Сейчас мужчины стоят в комнате, которую Джемма важно зовет утренней гостиной. Помещение просторное, элегантных георгианских пропорций, выдержанное в белых, золотистых и зеленых тонах, где каждое утро зажигают электрокамин, потому что сюда после завтрака приходит Джемма. Она садится к письменному столу с изогнутыми ножками (красное дерево, около 1800 г.) и начинает разбирать почту.

— Ничего, — успокаивает его Виктор и шутит: — Все-таки в одной комнате два предмета мебели одного стиля — это уже неплохо.

— Это все Джемма, — с неожиданной горячностью говорит Хэмиш. — Если мне что-то нравится, она считает это дерьмом, если я выбрал для вещи какое-то место, она из кожи вылезет, но переставит ее в другой угол.

— Супружеская жизнь, — философски замечает Виктор.

Мужчины поднимаются по широкой пологой лестнице и останавливаются под высокими окнами с витражами в стиле модерн.

— Боюсь, стекла-то цельнолитые, а не резаные, — говорит Виктор. — Надеюсь, ты немного за них отдал.

Конечно, Хэмиш переплатил.

— Меня все за дурака держат, — уныло тянет он. — Деньги уже не то, что было раньше. Тебя уже не уважают, если ты делаешь деньги. Скорее презирают.

Виктор удивленно вскидывает брови. Только богатые могут так думать, говорит его взгляд. И он вдруг чувствует враждебную неприязнь к Хэмишу.

— Даже на твою крошку Эльзу это не произвело впечатления, — все жалуется Хэмиш. — Она не хочет меня из-за денег. Она жалеет меня.

— А-а, — отзывается Виктор, которому совершенно не хочется вникать в детали предстоящего Эльзе свидания с этим убогим собирателем липового антиквариата. Виктор обладает счастливым свойством полностью игнорировать то, что ему неприятно. Его родители были в этом смысле совершенно другими, они долго обсуждали и переживали каждый пустяк. Часто это имело конкретное продолжение, то есть родители принимали решение укрыть у себя очередного изгнанника с континента, прошедшего пытки в гестапо или концлагерь… На сына в этих случаях они меньше всего обращали внимания. Но природа отдыхает в наших детях, и Виктор вырос легкомысленным, раскованным, способным ловко уходить от неприятностей и тревог, что, в конце концов, окончательно отчуждило от него родителей. «Виктор такой несерьезный», искренне считали они, печалились и спрашивали себя: «Как же мы не досмотрели?»

Был случай, когда они сами предложили ему выбрать подарок на девятнадцатилетие, и мальчик не колеблясь назвал пластинку «Бах в джазовой обработке». Родители не смогли опуститься до того, чтобы покупать подобную безвкусицу, и вместо этого преподнесли ему другую пластинку. Огорчение на лице любимого сына при виде «правильного» подарка причинило старикам боль. И при этом Виктор был добрый, здоровый парень, раза в два крупнее отца и не похожий ни на кого из родителей, будто подмененное дитя из сказки.

Старики уже умерли: отец — мучительно, от рака легкого, мать — тихо и скоропостижно, от горя. Их страдания, а затем кончина валом навалились на Виктора, но быстро отхлынули. Дженис на обоих похоронах рыдала и плакала, Виктор был сдержан. Не то что он не переживал, нет, он просто не умел тратить чувства попусту, если все равно ничего не вернуть. Смерть не нуждается в наших слезах, а человек силен не страданиями, а действием — этому невольно научили Виктора родители. К тому же они при жизни столько печалились и оплакивали кого-то, что вряд ли после своей смерти нуждались в этом по отношению к себе. Как ни странно, это подтверждала жизнь. На похоронах, кроме Дженис, никто не рыдал. Когда уходят добрые, достойные люди, кругом сожалеют о них, но не тоскуют.

Итак, родители Виктора умерли, а он остался жить. Да еще как жить! Больше всего в нем Эльзе нравилось его созидательное жизнелюбие. По утрам он просыпался бодрый, полный энергии и радости, тогда как она, бедняжка, каждый день нехотя, зевая и ворча выталкивала себя в жизнь.

— Она не передумает в последнюю минуту? — в очередной раз спрашивает Хэмиш. — Это будет недостойно с ее стороны. Это как на аукционе не выкупить ушедший к тебе лот.

— Хэмиш, — неприязненно говорит Виктор, — аукцион — не место для самоутверждения. Более того, это лучшее место, где тебе под видом шедевра сунут мусор, да еще раз в десять больше сдерут. Лучше накануне выложи все лишние деньги на пиво, тогда и соблазна не будет. Я так понимаю, что все добро из биллиардной ты приобрел на аукционе?

— Вообще-то, да. На местном аукционе.

— Могу себе представить шайку, которая там орудует. Аукционер с ними в сговоре, конечно. Торги идут бойко, знай раскошеливайся. Опять тебе натянули нос, дурачина ты простофиля.

— Я платил честно и за дешевкой не гонялся.

— Бедный старый Хэмиш. Опять с носом. Ладно, за пару тысяч я освобожу тебя от этих сокровищ.

— Ты говорил — две с половиной! — возмутился Хэмиш.

— Я взглянул на все иначе.

— А я взглянул иначе на Эльзу.

Виктор одновременно задет и поражен.

— Эльза что, отходит тебе по бартеру?

— А ты до сих пор не понял? — рявкает Хэмиш.

— Ты делаешь мне одолжение, а не я тебе, поверь. Ты избавляешь меня от унижения, да-да, потому что унизительно быть в рабстве у молоденьких грудей и ясных глазок. Меня все это выводит из себя. На нее ведь глазеют другие мужики, молодые, заметь. Я-то старый. Скоро она крутанет хвостом — и была такова. С Дженис я никогда такого не испытывал. Мне необходимо сбросить с себя этот груз. Ждать она не будет. Она недавно разбила розовую фарфоровую дощечку для красок. Восемнадцатый век, Китай. С сертификатом эксперта, между прочим. Примитивно грохнула ее об пол, когда вытирала пыль. Это дурной знак, поверь мне.

— Хм, — откликается Хэмиш. — По-моему, это вздор. Но Эльза, кстати, тоже не само совершенство. Ее подводят ноги.

Он беззвучно смеется своей остроте.

— Чем тебя не устраивают ее ноги?

— Они слишком тонки для такого тела.

Виктор не удостаивает его ответом.

— Две с половиной тысячи и стремянку в придачу, — наконец по возможности беззаботно говорит он.

Хэмиш прищуривается. Кажется, ему никогда в жизни не было так смешно.

— Стремянка-то матушкина. Она не продается.

— Хэмиш, у тебя же не было матери.

— Мать была у каждого, — говорит Хэмиш. — Моя, например, в юности была прехорошенькая, работала машинисткой, пока под гору не покатилась. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Правда, я сомневаюсь, что она была хорошенькая. Иначе, как она могла произвести на свет настоящую уродину, мою несчастную сестру Джоанну, ныне покойную. Если только та не пошла в отца… Мне приятно, что моя матушка была машинисткой. До сих пор я неравнодушен к девушкам этой профессии. Люблю смотреть на их ловкие пальчики, аккуратные головки… Ведь я и Джемму так встретил.

Хэмиш мрачнеет, снимает очки, протирает глаза и выглядывает в окно, затененное виноградной порослью. В это время с дороги доносится рев мотоцикла. Железный конь почему-то не улетает дальше, а сворачивает к усадьбе и замирает перед воротами, фырча и воняя. Ворота раздвигаются, встречая его как долгожданного гостя. И вот мотоцикл уже у дверей особняка. Хозяин проворно соскакивает с него, и машина падает на бок, как падает детский велосипед, когда отвлекается его маленький владелец. Вид у мотоциклиста пижонистый, походка нахальная, — манеры вызывающие, ибо он, точнее она, сняв желтый шлем и тряхнув кудрями, начинает отчаянно колотить в дверь.

— Боже праведный, — выдыхает Хэмиш. — Это она:

— Кто?

— Закадычная подруга Джеммы. Выдает себя за психоаналитика. Джемма утверждает, что знает ее с детства.

— Ты что, не можешь запретить ей?

— Запретить что? Как я вообще могу пристойным образом вмешиваться в отношения своей увечной жены и ее подруги, пусть даже она психотерапевт!

Хэмиш ужасно возбужден.

— Так мы договорились? — хитро меняет тему Виктор. — Две тысячи и лестница?

— Я скажу о своем решении завтра, — отвечает Хэмиш сухо, как истинный человек дела. — И скажи Эльзе, пусть поменяет лампочку у себя в комнате. Джемма постоянно ставит сорокаваттовые. А печатать на машинке под лампочкой менее ста ватт просто невозможно. Я ей говорил, но она, как всегда, ноль внимания.