Шевалье (Рыцари). Книги 1-3

Глава 1 Командорство Святого Фомы

День уже клонился к вечеру, когда Рено наконец-то его увидел – за проселочной дорогой, что вилась вдоль берега реки Йонны, возвышался грозный замок с мощными стенами и четырьмя могучими башнями с узкими бойницами. Вокруг него плащом раскинулись виноградники, оттеснив мохнатый лес к вершине холма. Легкий ветерок, прилетавший с подернутого темнотой востока, играл черно-белым стягом с красным восьмиконечным крестом. По другую сторону реки виднелись островерхие крыши, колокольни и крепостные валы Жуаньи, городка, охранявшего выстроенный когда-то римлянами каменный мост через Йонну.

Юный путник облегченно вздохнул. Семь лье, которые он прошел, пустившись в путь с раннего утра, давали о себе знать: ноги, обутые в грубые сандалии, жутко устали. Но, пожалуй, тяжелее всего ему было преодолеть последнее лье, после переправы через реку у Сен-Обэн. Ох уж эта переправа… Жадный перевозчик, не испытывая ни малейшего почтения к его монашеской рясе, не единожды пытался завладеть холщовым мешком, который Рено всю дорогу тащил на плече. Ему насилу удалось убедить разбойника, что в мешке не сокровища, а всего-навсего перевязанная гибкой лозой кипа пергаментных листов, которую он должен отдать в монастырь Святого Фомы! Сколько времени было потрачено, прежде чем упрямый скряга согласился посадить его в свой ялик, похожий на ореховую скорлупку… Правда, может, дело было не только в жадности, но и в страхе: перевозчика напугали широкие плечи молодого монаха. Но в конце концов Рено все-таки перебрался через Йонну на лодке и снова пошел своей дорогой вдоль реки, петляя вместе с ней. Ноги у него застыли от холода. Он не привык к сандалиям, левая к тому же еще и натирала, и он со вздохом вспоминал об оставленных в Туре сапогах. Но странно бы выглядел монах в рясе и в сапогах. Кто бы ему поверил? Сапоги и сутану носят разве что князья церкви…

Последнее усилие, и Рено остановился у ворот, над которыми красовался каменный восьмиконечный крест. Висел здесь и колокол, как у ворот любого монастыря; чтобы попасть внутрь, нужно было лишь потянуть за веревку. Ни рвов, ни подъемных мостов вокруг обители монахов-воинов не было видно, они трудились на земле, как крестьяне, но в сражениях бились, как настоящие воины, которыми никогда не переставали быть. Брат-сержант в грубой черной рясе с красным крестом, освещая пространство факелом, открыл ворота, окинул гостя взглядом, пожелал ему мира и осведомился, что тому надобно.

– Увидеться с братом Адамом… Он по-прежнему командор вашего ордена?

– Да, милостью божией…

– Так не соблаговолите ли передать ему, что пришел Рено, посланный братом Тибо… и хочет передать ему вот это, – и юноша показал на холщовый мешок.

– Брат Адам в часовне на вечерне. Пойдемте пока в теплое помещение, там вы спокойно его дождетесь, а то я вижу, что вы, брат, устали и замерзли, – произнес монах с присущей всем тамплиерам приветливостью, которую устав вменял им в обязанность проявлять по отношению и к своим, и к чужим.

Рено последовал за братом-сержантом, и они вышли в обширный двор, загроможденный самыми разными постройками – тут были и конюшни, и кельи, и давильня для вина, и красивая романская часовня, а рядом с ней помещение, где собирался капитул ордена, и еще одно строение, где можно было погреться, так как лавки стояли вокруг очага, ярко горящего в центре.

Рено уселся, с облегчением протянул ноги поближе к огню, потом наклонился и поспешно снял сандалию, которая натерла ему кровавую мозоль. Ранку увидел и брат-сержант и тут же отправился за водой и тряпицей, чтобы гость смог вымыть ноги и забинтовать ссадину. Предложил монах гостю и ломоть хлеба с кружкой вина, чтобы тот немного подкрепился, ожидая, пока закончится служба и появится возможность доложить о нем командору.

Через небольшой промежуток времени брат-сержант вернулся и повел Рено в зал заседаний капитула, где его ожидал высокий и прямой, несмотря на преклонные годы, старик. Рено узнал его сразу, по описанию в рукописи. Даже рыжина еще мелькала в седой, как и борода, короне волос вокруг головы, да и стать осталась прежней, вот только синие глаза потускнели и выцвели.

Заложив узловатые руки за спину, командор большими шагами мерил просторный зал, выложенный плитками. Струилась сутана, струился его белый плащ, и гость восхищался крепостью воина, который так закалился в огне битв за Святую землю под палящим солнцем, что, казалось, был создан из другого материала, нежели простые смертные! А ведь старец видел уже девяносто весен! Разве этому можно было поверить?

Брат Адам Пелликорн остановился посреди зала и смотрел на Рено, который приближался к нему. Видно, что-то его беспокоило, потому как, не утруждая себя изысканной вежливостью, принятой в ордене, он быстро спросил:

– Как брат Тибо?

Ответ ему не понадобился, он получил его, увидев слезы в глазах гостя, который, взглянув на него, низко поклонился.

– Так он умер? – так же отрывисто потребовал он подтверждения.

– Да. Позавчера ночью. Я… я сам похоронил его, завернув тело в белый плащ.

– Но как вы оказались подле него?

– Я принадлежал ему душой и телом. Всемогущий Господь привел меня к нему в час, когда мне грозила смертельная опасность. Меня… меня должны были бы повесить, если бы поймали… Когда я бежал через лес… на моем пути оказалась Забытая башня…

Брат Адам сурово нахмурил густые белые брови, лицо его омрачилось.

– Повесить? Какое скверное слово!

– Увы, но по-другому я не могу сказать о том, что мне грозило…

И Рено повторил командору рассказ, который уже выслушал от него тот, кого в глубине своей души он называл дедушкой, и мало-помалу суровое лицо старца разгладилось. Последнее слово произнес брат Адам:

– Прискорбно, что столь доброму королю служат негодные бальи! Разумеется, не все они таковы, как недостойный Жером Камар, но все-таки нужно, чтобы в Париже узнали про этого негодяя… Что в нем? – спросил старец, указав на холщовый мешок, который Рено уронил у его ног.

Рено тут же поднял свою ношу, обнимая ее обеими руками.

– Записки сира Тибо, он писал их во время своего долгого одиночества. Я не мог уйти без них.

– Вы их читали?

– Читал еще при жизни брата Тибо. Он сказал, что писал их для меня. Но мне негде хранить их, у меня ни кола ни двора. И тогда я подумал, что могу доверить их вам, потому что вы, сир, были его другом. Единственным другом, как я полагаю…

– Да, единственным, ибо Олина де Куртиля и его благородной супруги уже нет в живых.

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил командор, указывая на мешок, с которым Рено наконец решился расстаться, протянув его брату Адаму.

– Я испытываю горькое сожаление, что не знал раньше, кем был брат Тибо, что мне выпало слишком мало времени, чтобы быть с ним и любить его.

– У вас впереди целая жизнь, чтобы любить его, узнав, что вы… вы были ему так дороги. Что вы намерены делать дальше? Вас посвятили в рыцари?

– Нет. Мой отец собирался отдать меня в конюшие графу Осерскому, чтобы я там принял посвящение, но теперь я не могу и мечтать об этом. Теперь я обречен быть беглецом.

– Не будем сейчас об этом. Храм может принять вас и посвятить в рыцари. Оставайтесь, пройдет время послушничества, и вам вручат меч и плащ. – Но, посмотрев на смущенное лицо юноши, брат Адам добавил: – Или монашеская жизнь не привлекает вас? Даже наша, в которой битв не меньше, чем служения?

– Дело в том… На меня возложено поручение, которое я должен выполнить… но для этого мне предстоит отправиться очень далеко отсюда. Я знаю, что выполнить его будет нелегко.

– А орден не сможет помочь вам? Хотите я скажу, какое на вас возложено поручение? Тибо де Куртене поручил вам отыскать подлинный Святой Крест, указав место, где он укрыл его накануне битвы у Рогов Хаттина; в той страшной бойне войско крестоносцев было разгромлено. Но мне трудно себе представить, как вы туда доберетесь один, но могли бы доплыть на корабле ордена в сопровождении монахов. Сейчас, когда благодаря походу Фридриха II и в особенности последнему походу графа Тибо Шампанского и Ричарда Корнуэльского королевство франков существует вновь и наши братья-храмовники восстанавливают свои могучие монастыри-крепости…

Рено переминался с ноги на ногу, лицо его становилось все несчастнее: он не мог понять, как ему все объяснить, не обижая стоящего перед ним почтенного старца, который принял его с таким доброжелательством. И все-таки он решился. Внутреннее чувство ему подсказало, что только правда поможет ему в разговоре с братом Адамом.

– А… если я поплыву в Святую землю на корабле ордена, я должен буду отдать святую реликвию Ордену тамплиеров?

– А разве это не самое правильное решение? Во время похода Святой Крест охраняли рыцари-храмовники, и сенешаль тамплиеров отдал приказ закопать святыню в том месте, назвать которое никто не смел даже под пыткой.

– Я знаю. Обо всем этом я прочитал в рукописи, – вздохнул Рено, показав на объемный манускрипт. – Но тем не менее… сир Тибо пожелал, чтобы Святой Крест был вручен королю Людовику, как единственному, кто достоин его принять…

– Единственно достойному? – отчетливо повторил командор. – А что же мы? Мне казалось, что Тибо любил свой орден и оставался верен ему, несмотря на исключение из его рядов.

– Я тоже так думаю. Но у него были какие-то другие причины. Он говорил о… тьме, но не разъяснил, что именно имеет в виду.

– Вот оно что!

– Я должен исполнить его последнюю волю. Поэтому я не могу стать тамплиером.

– Понимаю. Но вы сами хотели бы вступить в наши ряды?

Бедному Рено трудно было дать ответ и на этот вопрос, но он и теперь предпочел сказать правду.

– Я… нет! Покорнейше прошу простить меня, святой отец, но до тех пор, пока со мной не случилось несчастье, которое погубило всю мою жизнь, я был таким же юношей, как и все другие. Мечтал опоясаться мечом, орудовать копьем, совершать благородные подвиги…

– Но таковы мечты и наших тамплиеров!

– Да, конечно… Но мне хотелось бы служить еще и дамам!

При этих словах лицо юноши осветилось таким простодушным восхищением, что Адам Пелликорн не мог не улыбнуться.

– Дамам? А вы знаете, что ваш дед любил только одну даму и из любви к ней отказался от других, храня чистоту под знойным небом Востока – там, где хранить ее, быть может, труднее всего на свете?

– Неужели он был верен только обету любви? Я слышал, что все рыцари-храмовники приносят обет чистоты и соблюдают его. Во всяком случае, я верю, что так оно и есть. А что касается сира Тибо, то разве своим отказом от женской любви не выражал он преданности королю, пораженному проказой, которому было отказано в праве на любовь?

– Так оно и было, вы правы. Я вижу, что вы многое успели узнать. Но вернемся к вам. У вас есть возлюбленная?

– Нет, – поспешно ответил Рено, смущенный тем, что в воздухе проступил образ прелестного лица, осветив суровое помещение с приземистыми колоннами и низким сводом.

Но если брат Адам и заметил его смущение, то не стал задавать вопросов и благожелательно заключил:

– У нас еще будет время обсудить все в спокойной обстановке. Нас ничто не торопит, не так ли? Король Людовик, храни его Господь, думает отправиться в крестовый поход. Так что у вас впереди много разных возможностей. А пока слышите? Колокол зовет нас ужинать. Пойдемте вымоем руки и сядем за стол. А потом вы отправитесь спать. Ночь, как часто у меня бывало, приносит разумные решения.

Но судьба предпочла нарушить мирное течение событий. Не успел брат Адам закончить фразы, как отчаянно громко зазвонил привратный колокол и дубовые ворота под мощными ударами загудели на весь монастырь. В тот же миг появился с озабоченным видом брат-сержант:

– Пожаловал бальи Шаторенара, сир командор. С ним отряд вооруженных воинов, он требует выдать ему беглеца, который у нас укрылся.

– Бальи Шаторенара? – переспросил брат Адам, покрывая голову белой шапочкой, которая до этого лежала на подлокотнике его кресла. – Проводите его сюда! Но одного! Хоть он и темен, но должен знать, что его солдаты не имеют права переступать порог святой обители!

Рено не мог удержаться от невольного стона, видя, что все его отчаянные усилия ни к чему не привели, а все надежды развеялись.

– Все кончено! Может быть, мне лучше спрятаться?

– Чтобы мне легче было солгать? Тамплиеры не лгут, мой мальчик. Во всяком случае, те, кто достоин этого звания. Оставайтесь здесь.

Брат Адам поднялся и сел в командорское кресло, пока в зал чинно входили рыцари-монахи в белых плащах и занимали свои места. Рено стоял в центре зала один, как подсудимый, которому суд вынес приговор и теперь он ждет появления палача. Долго ждать не пришлось.

Жером Камар и впрямь мог бы стать палачом. Сутуловатый, как многие высокие люди, он вопреки худобе отличался недюжинной силой. В черной шляпе, с невзрачным лицом, в котором не было бы ничего отталкивающего, если бы не тонкогубый лягушачий рот и бесцветные бегающие глазки, торопящиеся увидеть все сразу. Бедному Рено выпала честь остановить их взгляд на себе.

– Вот и прекрасно! – с удовлетворением воскликнул бальи. – Отрадно видеть, что справедливость королевского суда нашего города признана и за оградой монастыря славных тамплиеров!

И он направился к Рено, чтобы завладеть своей добычей, а тот, будто зачарованный, стоял недвижимо, как камень. Но голос брата Адама остановил дерзкого гостя.

– Разве вас не учили тому, что при входе следует здороваться? – прогремел он. – Похоже, вы забылись!

Камар ошеломленно остановился, неловко поприветствовал капитул и напомнил, что он все-таки бальи короля…

– Бальи только для Шаторенара, да и то лишь для небольшой его части. А значит, вам нечего делать здесь, поскольку никакими правами на территории ордена вы не обладаете! Командорство Святого Фомы ордена тамплиеров относится к графству де Жуаньи. А власть графа распространяется и на Шаторенар.

– Я представляю короля, а король повсюду у себя дома.

– Но не в монастыре! Наши славные тамплиеры, как вы изволили выразиться, подчиняются великому магистру, который пребывает в Святой земле, и Его Святейшеству папе. Так зачем вы к нам пожаловали?

– Вы прекрасно знаете зачем, а вернее, за кем, сир командор, коли сразу, как только я вошел, предоставили его мне, – усмехнулся бальи, самоуверенно приосанившись под взглядом тридцати пар глаз.

– Вы заблуждаетесь. Мы ждем ваших объяснений. Что вам здесь надо?

– Мне нужен вот этот молодец, он несколько дней тому назад сбежал, избежав виселицы, которую заслужил за свое преступление: он обокрал меня и отравил своих отца и мать!

– Неужели? Соблаговолите назвать его имя. Нет ничего легче, как ткнуть пальцем в первого попавшегося на пути прохожего, объявляя, что поймал беглеца.

– Ну, если дело стало за этим! Извольте отдать в руки правосудия человека, именуемого Рено де Куртиль!

Брат Адам улыбнулся, обнажив еще крепкие зубы, и погладил бороду.

– Вот видите, как легко ошибиться! Этот молодой человек вовсе не сын Олина де Куртиля.

– Да будет вам! Он хоть и переодет, но я сразу узнал его! Но даже если госпожа де Куртиль подарила мужу сына от другого…

Два рыцаря, что стояли ближе других к Рено, успели схватить и удержать юношу, а то бы он задушил Жерома Камара.

– Грязная свинья! – прорычал Рено. – Заткни свою лживую глотку! Дама Алес чиста как снег и непорочна…

Брат Адам поднялся со своего кресла, подошел и положил руку на плечо молодого человека, успокаивая его.

– Не возвышайте голос, сын мой. А вы, Жером Камар, держите за зубами свой змеиный язык. Я еще раз вам повторяю: вы ошиблись, перед вами Рено де Куртене, из старинного рода графов Эдессы и Турбесселя. Думаю, вам известно, что в жилах дворян этого дома течет кровь французских королей.

– Не может быть! С чего вы это взяли?

– Об этом свидетельствует акт, который хранится у нас в архиве. Он подписан при свидетелях сиром Тибо де Куртене, служившим ордену храмовников в Иерусалиме и на днях вернувшимся в лоно Господа. Он признал себя отцом этого молодого человека.

– А кем была его мать?

– Дамой из очень знатного рода, но ее имя мы не смеем упоминать.

– Стало быть, незаконнорожденный, – усмехнулся Камар.

– Он признан своим отцом, а это – главное, просто в своем роду он не имеет права на наследство. Что вам еще нужно?

– Убийца всегда убийца! И…

– Я не принуждаю вас к дальнейшим разговорам, но на вашем месте я не кричал бы так громко. Могут подумать, что убийца – вы и, совершив одно преступление, готовы совершить и второе, взвалив вину за первое на невиновного, чтобы завладеть «именем короля» имуществом де Куртилей.

– Вы сами сказали «именем короля»! Именно его именем я требую выдать мне этого человека!

– Нет! И на это у меня есть три причины. Во-первых, монастырь имеет право давать убежище несчастным, а у вас нет права в него вторгаться. Во-вторых, вы ищете Рено де Куртиля, а человека с таким именем здесь нет. В-третьих, если предположить, что Рено де Куртиль все-таки существует, – он никого не убивал. Чтобы покончить с этим делом, мы предлагаем вам поехать в Париж и подать жалобу королю по поводу дела, которое так вас занимает, и я обещаю вам, что королевский суд будет скор и праведен. А этого человека мы сами привезем во дворец.

Братья в белых плащах одобрили предложение командора негромким гулом, но Жером Камар, по всей видимости, усмотрел в этом мирном выражении общего мнения угрозу. Он повернулся на каблуках и направился к двери. У порога он обернулся.

– Знайте, что не все в вашей воле, «славные» тамплиеры! А этот, – он кивнул в сторону Рено, – я уверен, в один прекрасный день заплатит за свое преступление!

– Вот оно как! Значит, нам все-таки придется отправиться к королю! – произнес брат Адам и добавил с едкой иронией: – Ради блага жителей Шаторенара пора Его Величеству узнать, какой славный правитель вершит дела от его имени!

Бальи исчез за дверью, тамплиеры молча покинули зал заседаний и направились в трапезную. Брат Адам вышел последним и увлек за собой растерянного Рено, которому очень хотелось бы понять, что же все-таки здесь произошло. Он приоткрыл было рот, но его провожатый не дал ему заговорить:

– Поговорим позже! Сейчас у нас ужин, мы и так уже на него опоздали, а во время ужина у нас разговаривать не принято.

Пришлось Рено удовольствоваться обещанием Адама поговорить после ужина. За ужином Рено, поглощая с большим аппетитом вкусное рагу из барашка с репой и капустой, пытался привести свои мысли в порядок и не услышал ни единого слова из молитв, которые читал один из братьев, стоя за небольшой кафедрой. Про себя он отметил, что запрет на разговоры во время трапезы не касался командора, потому что тот все время о чем-то беседовал шепотом с капелланом. Очевидно, речь шла о нем, о Рено, – время от времени то один, то другой поглядывал в его сторону. После ужина все чинно проследовали в часовню, но и присоединив свой голос к псалмам, а потом и к «Ныне отпущаеши…», Рено не мог вложить в них душу, занятый необыкновенной новостью, которую только что узнал. Повторяя привычные молитвы – все де Куртили были необыкновенно набожны, – он лишь механически шевелил губами. Только песнь Симеона Богоприимца[97], исполняемая мощными басами тамплиеров, вернула его в часовню, но когда он попытался запеть вместе с ними, его высокий слабый голос показался ему настолько неуместным, что он тут же замолчал. Рено знал, что и уснуть не сможет, пока не узнает, каким чудом оказался сыном своего дедушки… И почему тамплиер, который не имеет права лгать, произнес столь невероятную вещь?

Брат Адам наблюдал за ним, прекрасно себе представляя, что происходит сейчас в голове этого восемнадцатилетнего юнца. И оставив своих рыцарей, которые, как обычно, завершили день осмотром конюшен, сам повел Рено в маленькую келью, расположенную рядом с кладовкой, где хранились лечебные травы.

– Здесь вы будете спать, – произнес он, указывая на узкую кровать. – Но сначала немного поговорим. Вы были рассеянны во время службы, и я догадываюсь, по какой причине.

– Документ, на который вы сослались, сказав, будто бы он у вас в архиве…

– Будто бы? Осторожнее в выражениях, сын мой! Да, у нас в архиве действительно лежит акт, подписанный сиром Тибо и скрепленный у нас на глазах его печатью. Тамплиеры не лгут.

– Он все-таки это сделал?! Он это написал? И хотя я не его сын, он…

– Да, он это сделал, прекрасно понимая, на что он идет. И капеллан отпустил ему этот грех. Все это было содеяно ради вашего блага. Вообразите, на какое жизненное поприще вы могли бы рассчитывать, родившись от незаконной любви принцессы Антиохийской и сарацина. Тибо сделал все необходимое, чтобы накрепко привязать слабый росток к мощному древу принцев де Куртене. Он хотел, чтобы вы носили его родовое имя, и я одобрил его желание. Теперь вам все понятно?

Радость Рено была так велика, что он не нашел слов для ответа. Повалившись на тощий тюфяк, он пробормотал:

– Принц де Куртене! Это же…

– Потише, сын мой, потише. Пока у вас на него прав не больше, чем у Тибо, простого рыцаря. Вы станете принцем, когда пройдете рыцарское посвящение. Возможно, ваш меч принесет вам и другие титулы, но это тайна вашего будущего…

Рено встал и смиренно поклонился командору, отважившись спросить, каким он видит его будущее.

– Я подумаю об этом, – ответил брат Адам и пожелал Рено спокойного сна.

Остаток ночи и начало нового дня укрепили в Рено нерасположение к образу жизни монахов-рыцарей, потому что они жили, как настоящие монахи. И хотя его приемные родители передали ему свою набожность и приучили честно исполнять религиозный долг, мирская религиозность была лишь бледным подобием тех суровых правил, которых придерживались в своем монастыре тамплиеры.

В четыре часа утра Рено был разбужен звоном колокола и шумом шагов. Он сообразил, что братья направляются в часовню, и подумал, что должен следовать их обычаям, поэтому поторопился подняться, надел рясу, обул сандалии и, продолжая спать на ходу, присоединился к веренице белых плащей, пересекающих двор. Было еще темно, весенний холод пробирал до костей, и ноги у Рено совсем закоченели, но он порадовался, что хотя бы нет дождя, а значит, сандалии сухие.

В часовне две больших свечи из желтого воска едва освещали сгустившийся под низкими сводами мрак, но в их слабом свете сияли крест и серебряная дарохранительница. Рено остановился неподалеку от двери, в самом конце череды монахов, выстроившихся справа вдоль нефа напротив другой такой же череды на противоположной стороне. Он хотел было присоединить к пению молитв свой скромный голос, но оказалось, что молитв этой ранней службы он не знает, и поэтому ему пришлось только слушать отнюдь не сладкоголосое, а суровое и мужественное пение тамплиеров. Вместе с монахами-рыцарями он прочитал тринадцать раз «Отче наш» во славу Богородицы и еще тринадцать во славу святого Любина, память которого отмечалась в тот день, а это было 14 марта.

Помолившись, монахи, сохраняя все тот же строгий порядок, вышли в темноту двора, обошли конюшни, проверяя, все ли там в порядке, и разошлись по кельям. Рено заснул сразу, но ненадолго: спустя два часа снова зазвонил колокол, приглашая к заутрене, на которую в часовню собрался весь монастырь. В этот раз отслужили мессу и прочитали шестьдесят раз «Отче наш», тридцать – за мертвых и тридцать – за живых.

Потом монахи отправились в трапезную, прочитали стоя «Боже, благослови» и «Отче наш», а затем в полном молчании принялись за еду, вкусную и сытную, слушая душеспасительное чтение одного из братьев. Рено указали на то же самое место, что и вчера, а не будь этого жеста, он бы решил, что стал невидимкой, потому как никто словно бы и не замечал его присутствия за длинным столом с белой скатертью, и брат Адам тоже о нем позабыл. Странное ощущение, когда тебя будто бы и нет. Нельзя сказать, чтобы очень приятное. Неужели командору и в самом деле нужно так много времени, чтобы понять, чем же может заниматься Рено в будущем?

Только после вечерни за юношей зашел монах, чтобы отвести его к старому тамплиеру, который ожидал его у себя в келье. Молодого человека утомил и ошеломил этот долгий день: каждые два часа монахи собирались в часовню на молитву, пели псалмы, а потом возвращались к своим трудам, кто на поле, кто на винограднике, кто в конюшне, кто в хлеву, трудясь в поте лица во славу монастыря и сопровождая свои труды неустанным чтением «Отче наш». Рено не работал, а только молился, ел и пел вместе с остальными монахами, но к вечеру очень утомился. Угадав его состояние, брат Адам про себя улыбнулся.

– Что скажете, Рено? Как вам показалась монашеская жизнь, сын мой? Сельский монастырь живет совсем иной жизнью, нежели монастырь в большом городе вроде Парижа, Лиона, Лилля, и уж совсем по-другому живут наши монахи на Востоке, где им приходится заниматься не столько мирным трудом, сколько военным.

Воистину, старец обладал удивительным даром задавать вопросы, на которые очень трудно давать ответы. Рено не один раз прокашлялся, прежде чем наконец решился ответить:

– Жизнь в монастыре очень сурова… даже для меня, который в этот час мог бы лежать глубоко под землей. И если бы мне предоставили выбор, то я… Я бы выбрал Восток.

– А вы знаете, что и там монахи неустанно молятся?

– Да, конечно, я понимаю… я тоже люблю молиться… Но мне кажется, что долг рыцаря – это в первую очередь ратное дело. Я…

– Значит, сельские труды вас не привлекают? А ведь кто-то должен их исполнять, ибо все, что едят, пьют, что носят на теле и что служит другим жизненным нуждам, поставляет наш монастырь. Труды наших рук позволяют нам каждый день подавать милостыню, как велит устав. А избытки мы продаем, пополняя сокровищницу ордена. Ну-ну-ну! К чему такая скорбь на лице? Я подверг вас небольшому испытанию, но не собираюсь ни к чему принуждать. Вы хотите жить своей жизнью, а я от души хочу помочь вам. Ваш отец – я имею в виду благородного сира Олина – желал отправить вас служить графу Осерскому, чтобы, побыв у него конюшим, вы затем приняли рыцарское посвящение?

– Да, он хотел поступить именно так и уже отложил приличную сумму на приобретение кольчуги, шлема и прочего рыцарского снаряжения, которое, как вы знаете, стоит весьма дорого… Но его уже нет на свете, все его имущество присвоил бальи… Так что я могу быть только простым воином. Ну, разве что сержантом…

– Что вы в этом понимаете, сын мой! И ваше неведение вполне объяснимо, ведь вы выросли в маленьком скромном поместье. Знайте, если вы будете хорошо служить своему господину, он сам снабдит вас всем необходимым, а я собираюсь отправить вас к одному из очень богатых баронов, который вполне может сравниться с принцем.

– Значит, вы передумали везти меня в Париж? А я… я-то надеялся… что буду служить королю!

– Вы безумец, сын мой, если считаете, что попасть на службу к королю проще, чем на мельницу! Минуту назад вы горевали, что до конца своих дней останетесь простым воином, а теперь хотите, чтобы вас доставили в королевский дворец на острове Ситэ? В качестве кого, позвольте вас спросить? Управляющего дворцом? О, простите меня, сын мой, я вышел из себя и забыл о том, что тамплиер должен говорить со всеми вежливо и… любезно! – Брат Адам перевел дыхание и поудобнее устроился в кресле.

Во время своей речи почтенный старец сначала побледнел, потом стал пунцовым и только теперь, успокоившись, обрел естественный цвет лица. Наблюдая за переменами, происходившими с Адамом, обеспокоенный Рено обозвал себя идиотом. Он знал за собой одну особенность, которая не раз уже приносила ему неприятности: не задумываясь, он мог высказывать все, что приходило ему в голову. Дама Алес частенько ругала его за это…

– Уповаю на вашу доброту и прошу простить меня, – прошептал Рено, смиренно опуская голову.

Но командор уже продолжил прерванную речь: —О Париже не беспокойтесь, вы побываете в столице! Чтобы вы там не заблудились и не подверглись соблазнам большого города, я дам вам сопровождающих, и они доставят вас прямо в парижское командорство тамплиеров, самое могущественное на французской земле. Затем вас проводят в дом барона де Куси, где, я надеюсь, вас примут благосклонно благодаря моему рекомендательному письму. В доме барона Рауля вы и начнете с божьей помощью путь к рыцарскому посвящению.

Если брат Адам ждал от своего подопечного восторга и благодарности, то напрасно: он их не дождался. Рено очень хотелось узнать побольше о неведомом доме, куда его отправляли, но он боялся рассердить расспросами командора и поэтому предпочел молчать. Но его молчание как раз и рассердило брата Адама.

– Ну, что скажете? – язвительно, без малейшего намека на доброжелательность спросил он. – Надеюсь, на этот раз вы довольны?

– Я?.. О да, сир командор… вот только… я совсем не знаю…

– Чего не знаете? Кто такие де Куси?

– Ну да… Совсем не знаю.

Ответ был настолько простодушен, что брат Адам снизошел до улыбки:

– Думаю, вы единственный человек во Франции, который не знает баронов де Куси. Даже в Святой земле, где они проливали свою кровь, известно это родовитое и могучее семейство, владеющее несметными богатствами и обширными землями и живущее подобно принцам крови. Я знаком с ними с незапамятных времен, так как мое родовое имение Дюри граничит с их огромным феодом. Они всегда слыли гордыми сеньорами и доставляли немало хлопот королю…

– Один из непокорных баронов? – выдохнул испуганно Рено.

– Порой не обходилось и без этого. Барона Ангерана, умершего два года тому назад, уж точно нельзя было назвать покорным. На мысу Куси он приказал выстроить самый обширный, самый высокий, самый мощный замок на свете. А для чего? Да только для того, чтобы свысока взирать на Филиппа Августа, который незадолго до этого возвел большую башню Лувра. Но вам не стоит беспокоиться, сейчас и в помине нет ничего подобного, барон Рауль, унаследовавший титул своего батюшки, столь же отважный рыцарь, как и его отец, но нрав у него совсем не так крут. Теперь вы удовлетворены, я надеюсь?

– Более, чем могу это выразить в словах, и благодарю вас от всего сердца. Я приложу все силы и с божьей помощью постараюсь, чтобы вы никогда не пожалели о том, что спасли меня и помогли мне… так любезно!

– Вот это хорошо, – улыбнулся брат Адам и похлопал своего подопечного по плечу. – Есть еще вопросы?

– К сожалению, есть. После того как я прочитал рукопись, у меня в голове одни вопросы, – отважился признаться Рено, показав на фолиант, лежавший в углу на сундуке. – Но я боюсь злоупотребить вашим временем…

– В моем возрасте времени на сон уходит немного. К тому же может так случиться, что мы больше не увидимся. Что вы хотите знать?

– Только две вещи… хотя я стыжусь собственной дерзости.

– Дерзость не слишком большой недостаток, если она уместна.

– Так вот: если вы встретили сира Тибо под Белином, значит, вы ехали в Иерусалим искать… сокровище. Вы нашли его?

– Да.

– Но не передали его ордену храмовников и поступили, как я знаю, на службу к королю Бодуэну?

– Именно так. Орден в те времена находился в руках не лучших людей, и я хотел побольше узнать о них. К тому же, признаюсь, мне хотелось познакомиться с юным прокаженным, обладавшим исключительной силой характера и излучавшим удивительное сияние. И в короле я нашел именно то, что искал. Теперь ваше любопытство удовлетворено?

– Не совсем, с вашего позволения. Если я правильно понял, то на поиски вас отправил епископ Лана, города, который расположен неподалеку от вашего родового феода. Как же случилось, что вы возглавили монастырь, находившийся на подступах к Бургундии и расположенный вдалеке от ваших родовых земель?

– Тамплиер находится там, где ему приказывают быть, и мне кажется, что я принесу больше пользы в монастыре, расположенном на подступах к Бургундии, как вы удачно изволили выразиться, но одновременно и на подступах к домену короля и графству Шампанскому. Перекресток дорог всегда интереснее дома в городе, где живут лишь торговлей и финансами. Во всяком случае, для меня. А теперь ваша очередь отвечать на вопросы: похоже, вы и в самом деле много знаете о моей жизни, – вам обо мне рассказывал брат Тибо?

– Нет, основную информацию я почерпнул из рукописи. В ней говорится и о вас…

– И о многом другом, я полагаю. Я прочитаю ее с большим интересом, прежде чем передам в монастырское книгохранилище, однако не забуду записать, что она – ваша собственность и должна быть вам возвращена, когда вы ее потребуете.

– Я вам бесконечно благодарен за все, – произнес Рено, широко улыбаясь. – Но должен вас предупредить… в рукописи не хватает одной или двух страниц…

Уточнений не потребовалось. Солидный возраст не притупил разум брата Адама. Легкое недовольство, веселая усмешка и даже что-то вроде уважения смешались в его взгляде, когда он взглянул на высокого, худого юношу, красивого красотой тех статуй, которые ему доводилось видеть во время своих странствий по Греции, юношу со смуглой кожей и темными глазами, что так необычно смотрелось в сочетании с копной светлых волос. Наивный и простодушный на вид молодой человек обладал к тому же живым умом, так что Тибо был вправе им гордиться…

– Думаю, тех самых, где речь ведется о подлинном Кресте Спасителя?

– Да, не хватает именно их. Я покорнейше надеюсь на ваше прощение.

– Не надейтесь. Мы с вами воюем по-доброму. А теперь отправляйтесь спать. Завтра я помогу вам добраться до Парижа, не попав в засаду, которую бальи не преминет устроить вам по дороге.

– Неужели он осмелится на это после всего того, что вы ему сказали?

– Люди такого сорта готовы на все, когда речь идет об их интересах. Кому, как не вам, знать об этом? Не побоялся же мэтр Камар совершить преступление, отправляя вас, человека невинного и благородного, на виселицу?

– За виселицу я ему почти что благодарен, от плахи и топора было бы избавиться труднее.

– Что ж, можно посмотреть на это и таким образом. В любом случае вы живы, и это главное.

Преображение Рено из жалкого беглеца в воина, поступающего на службу к могучему барону, произошло за одну ночь.

И когда на рассвете колокол позвал его к заутрене, он не нашел больше ни рясы, ни сандалий. Вместо них лежали рубашка, сотканная из волокон конопли, штаны из плотного сукна, кожаная котта[98], не новая, но вполне приличная, а главное – добротные кожаные сапоги, которые Рено тут же натянул на ноги, вздохнув с большим облегчением. Больше всего его смущали собственные голые ноги в сандалиях. Еще он разглядел коричневую шерстяную шапочку и кусок шерстяной материи, которую можно было набросить на плечи, и тогда она служила бы плащом, тем самым вожделенным плащом, который имеют право носить только прошедшие посвящение рыцари.

Новой одежде Рено обрадовался, как ребенок. Конечно, до своих злоключений он носил одежду красивее, да и качеством она была гораздо лучше, он успел узнать даже, что такое шелк, потому что дама Алес любила побаловать своего «сыночка». Зато пережитое позже заставило его сейчас, когда он натягивал грубую рубаху и потертый кожаный колет, почувствовать себя самым счастливым человеком. Он и не вспомнил даже, что прежде носил нижние рубашки и штаны изо льна, что его приемная мать на последний день рождения расшила ему золотой нитью блио[99] из алого шелка, который теперь наверняка лежит в сундуке Жерома Камара.

После службы Рено собирался поблагодарить брата Адама, но вынужден был отправиться вместе с остальной братией в трапезную: в этот день завершился пост и командор с капелланом ожидали всех уже там, молча стоя перед пустыми мисками.

Едва войдя, Рено сразу обратил внимание на то, что брат Адам облачен в кольчугу и длинный белый джюпон[100] с красным крестом, поверх которого был наброшен еще и плащ с капюшоном. Потом на капюшон будет надет шлем. Еще четыре брата были в военных доспехах. По окончании трапезы брат Адам сообщил братии, что отправляется в Париж, чтобы уладить там некоторые необходимые дела, но надолго там не задержится.

Рено, смущенный тем, что вынудил обеспокоиться величественного старца, хотел поблагодарить его и за участие, и за выделенную охрану, но тот оборвал его.

– Я еду в Париж не ради вас, – сурово сообщил он. – Мне надо повидаться с братом казначеем нашего ордена, а поскольку я вам обещал сопровождение, то я им тоже воспользуюсь.

В это утро Рено ждала и еще одна нежданная радость – она явилась ему в виде крепкой лошадки, которую ему подвели, предложив на нее сесть. Он обожал лошадей и был страстным наездником, но уже не надеялся, что когда-нибудь вновь почувствует под собой живую нервную силу, мощную и отзывчивую, так что, надевая шпоры, он едва не расплакался. Но чтобы унять свои чувства, ну и, конечно, испробовать лошадь, он поднял ее на дыбы и заставил погарцевать.

– Не утомляйте коня раньше времени, – проворчал брат Адам. – Вы едете не на турнир, впереди у нас долгая дорога.

Но глаза у него смеялись, он был рад, что в мальчугане ожили таланты наездника и любовь к лошадям, которой отличался Тибо и его господин, прокаженный король.

Несмотря на почтенный возраст, брат Адам сидел в седле так, что ему могли бы позавидовать и молодые. Хотя для того, чтобы сесть в седло, ему все-таки понадобилась скамеечка.

Маленький отряд покинул стены монастыря, соблюдая следующий порядок: первым ехал брат Адам, следом за ним Рено, а за Рено парами еще четыре тамплиера. По долине Йонны они спустились вниз к Сансу, чтобы через Монтеро и Мелен добраться до Парижа.

Утро было светлым, ясным и пока еще очень холодным. Траву кое-где побелил иней, но жаворонок уже проснулся, взлетел с ветки и устремился прямо к бледному солнцу. Рено следил за полетом птицы и думал, что заря новой жизни шлет ему доброе предзнаменование. Правда, очень скоро ему пришлось убедиться, как мудро поступил брат Адам, позаботившись об охране. Едва они миновали Сен-Обэн, как из лесочка, спускавшегося прямо к дороге, выехал отряд всадников. Было их человек двенадцать, выглядели они угрожающе и остановились поперек дороги черными тенями. Они выставили щиты и держали копья наперевес. Оценив их готовность к бою, Рено взялся за рогатину, что была приторочена к его седлу.

И только брат Адам направил коня навстречу разбойникам, не касаясь оружия.

– Что вам нужно? – спросил он сурово. – Если ищете наши кошельки, то вынужден вас огорчить – у нас их нет.

– Нам нужен мальчишка, что прячется за твоей спиной, – ответил тот, кто, очевидно, был главным среди разбойников.

– Я не прячусь! – возмутился Рено и тут же занял место рядом с командором, держа наперевес рогатину. – Но если ты хочешь получить меня, то попробуй возьми!

– Тише! – провозгласил старый рыцарь. – Я, по-моему, ясно дал понять вашему хозяину, что думаю относительно его посягательств на этого юношу. И если я не удивлен засаде, которую ожидал встретить по дороге, то удивлен, что вы смеете посягать на Рено де Куртене, который едет под охраной тамплиеров.

– Нашел чему удивляться! – захохотал разбойник. – Вас всего-то пятеро, сопляка я не считаю, а нас одиннадцать крепких вояк!

– Сопляк?! – взревел Рено. – Сейчас ты увидишь, кто из нас умеет драться, греховодник!

– Хорошая новость, – улыбнулся брат Адам. – Что касается нас пятерых, то один против двух – не поединок для тамплиера, он начинает бой один против троих. Вот тогда…

В мгновение ока брат Адам вытащил меч и тут же кинулся на врага вместе со своими товарищами, которые тут же оказались рядом. Все произошло так быстро, что Рено, неожиданно увидев себя в арьергарде, не сразу сообразил, как это произошло. Он кинулся вперед, чтобы вступить в битву вместе с тамплиерами, но бой уже почти завершился: несколько слуг Жерома Камара были проткнуты копьями, и мечи, разившие, как молнии, довершили дело. Брат Адам, вступивший в поединок с главарем, уже сбросил его с лошади. Увидев поверженного начальника, остальные тут же бросились наутек. Рено пришлось удовольствоваться скудной радостью ранить одного из беглецов в руку.

– Хорошо поработали, – удовлетворенно сказал командор, сияя улыбкой, которая преобразила его суровое лицо с длинной белой бородой. – Давненько у меня не было случая размяться. А это очень даже полезно.

Несколько минут спустя верный слуга Камара по имени Эдм Гужон был крепко связан, вновь посажен на лошадь и занял свое место в центре отряда победителей, чтобы продолжить путь вместе с ними. А путь – Эдм не сомневался в этом – приведет его сначала к судье, а потом неминуемо к палачу.

Рено, пребывая в восторге от боевого искусства своих спутников, не мог не выразить восхищения юношеской удалью брата Адама, которому в его-то возрасте было бы куда естественней сидеть в уголке у камина с одеялом на коленях, согревая остывшую кровь и неподвижные суставы.

– А что, если мне выпадет столь же долгая жизнь, как выпала вам, сир командор! Я хотел бы узнать у вас волшебный секрет молодости!

– Упражняйтесь, мой мальчик, упражняйтесь каждый день. Ешьте досыта, но не чревоугодничайте. И еще не слишком прислушивайтесь к болезням, которые будут давать о себе знать. Впрочем, я ведь не исключение. Жан де Бриенн, который стал королем Иерусалима, женившись на дочери Изабеллы и Конрада Монферратского, – я полагаю, вы читали о нем в рукописи брата Тибо – стал впоследствии императором в Константинополе, в последний раз он сражался под стенами своего города, когда ему было девяносто лет. Есть и другие! Среди наших рыцарей-тамплиеров, например. У нас, если не сложат голову на поле битвы, живут долго.

Брат Адам, по всей видимости, был доволен, что показал желторотому ученику, каковы у него учителя, и, к величайшему удовольствию Рено, пустился в воспоминания о былых битвах. Дорога благодаря им стала еще приятнее…

Было это 16 марта 1244 года, день и в самом деле был светлым, только-только начиналась весна, и поля, которые твердая рука нынешнего государя на протяжении вот уже нескольких лет избавляла от ужасов войны, радовали зеленью.

Рено слушал рассказы брата Адама, а в этот миг в далеких Пиренеях разыгрывалась трагедия. Подмостками ее стал неприступный замок Монсегюр, декорацией – величественные горы. Замок был последним оплотом еретиков-катаров, приверженцев странного учения, которое утверждало, что земля проклята, брак греховен и самоубийство – лучшее средство, каким может исцелить себя человек. В этот день неприступный замок был взят, и именем короля Людовика IX, который и не подозревал о случившемся, был сооружен огромный костер, куда бросили более двухсот человек, мужчин и женщин. Они не только не пожелали отречься от своего заблуждения, напротив, они сочли мучительную смерть лучшим способом заслужить вечное блаженство.

На протяжении долгих часов столб вонючего черного дыма отравлял холодный горный воздух, внушая жителям близлежащих окрестностей смертный ужас, который помнился многие века.

Угли пламенели еще долго, а вокруг них стояли воины, которым было поручено охранять костер. Они смотрели на происходящее с бесстрастными лицами, потому что выражать свои чувства стало необычайно опасно. Всем уже было известно, что инквизиция, которая недавно обосновалась в Лангедоке, видит далеко, подкрадывается неслышно и имеет очень длинные руки…

Наблюдали за догоравшим костром и те, кто остался в живых в побежденном замке. Эти женщины и мужчины не были еретиками, но в их семьи ересь все-таки проникла, а они, к сожалению, ничем не смогли помочь своим близким, чтобы спасти их от пламени костра. Хозяин этого замка, сеньор Раймон де Перелла, видел собственными глазами, как приняли мучительнейшую смерть, взойдя на костер, его супруга Корба и младшая дочь Эсклармонда, которой было всего шестнадцать лет… Он так до конца и не понял, что случилось с его любимыми женщинами, потому что нестерпимая боль иногда превращает человека в камень.

Другого из наблюдающих боль не оглушила, не убила, напротив, она превратила его в сгусток жгучей ненависти. Над этой мучительной болью время оказалось не властным: пламенея, боль не давала угаснуть и ненависти. С этой болью и с этой ненавистью в один вовсе не прекрасный день предстояло встретиться Рено…

Глава 2 Дамуазо

Рено, знакомый лишь с весьма скромным городком Шаторенаром, не отличавшимся ни размерами, ни роскошью, полюбовался по дороге Сансом, его пятью старинными аббатствами и новым великолепным собором, где десять лет тому назад король Людовик обвенчался с Маргаритой Прованской. Но ждал Рено только Парижа. Парижу не было равных. Рено его ждал, как чуда.

А пока его радовали луга, пашни и солнечная погода, которая, став мягче после Санса, обещала скорую и щедрую весну. Леса, рощи, фруктовые деревья в садах уже не чернели голыми стволами, а покрылись легкой зеленой дымкой. Пастбища в долинах светились нежной травой, склоны гордились тщательно обработанными виноградниками. Чем ближе путники подъезжали к столице, тем чаще попадались им навстречу зажиточные и процветающие городки, деревни и аббатства. По мере продвижения вперед – на путешествие у маленького отряда ушло без малого четверо суток с ночевками в монастырях, принадлежащих их же ордену – одну ночь, например, они провели в монастыре в Дормеле, – в них крепло убеждение, что французское королевство живет в покое и мире под управлением мудрого государя. И когда перед их глазами показалась столица, Рено издал восхищенное восклицание, залюбовавшись мощной крепостной стеной из белого камня, которой Филипп Август окружил свой город. Брат Адам поведал юному спутнику, что в стенах проделано целых двадцать ворот и что круглые сторожевые башни надежно охраняют город.

Белая прочная лента крепко держала в объятиях букет колоколен, башен и башенок, что тянулись вверх над красными островерхими крышами с ажурными щипцами. Сена, которая делила город на две части, выглядела как муаровая лента. В глубине, на холме виднелись мельницы, чьи крылья весело вертелись, словно подгоняемые шумом и гамом многочисленных строек, криками разносчиков, скрипом телег и повозок, цоканьем лошадиных копыт, звоном колоколов, словом, жизнью большого города, занятого повседневной работой.

Наши путники въехали в ворота Сен-Жак по подвесному мосту между двумя круглыми башнями с бойницами и начали продвигаться по довольно широкой улице, которая вела к реке мимо величественного монастыря братьев-якобинцев. Рено поразило, что ехали они не по привычным рытвинам, твердым в сухую погоду и вязким в сырую, а по гладким каменным плитам.

– До чего же красиво! – воскликнул он. – Неужели весь Париж вымощен камнем?

– К сожалению, нет, – вздохнул брат Адам. – Король Филипп Август, дедушка теперешнего нашего короля, Его Величества Людовика по счету девятого, намеревался замостить весь город, но времени у него не хватило. Только две самые большие дороги, что перекрещиваются у Сены, покрыты камнем. Одна ведет от ворот Сен-Жак, которые находятся на юге, к воротам аббатства Святого Дионисия, которые находятся на севере, а другая – с востока на запад, от ворот Сент-Оноре к воротам Сен-Антуан. И это можно считать великим свершением, ведь и жизни королей, как и всех прочих смертных, положен свой предел… Сын Филиппа Людовик VIII Лев занимался не мощением улиц. Он много воевал, да и царствовал всего три года. Наш государь не унаследовал его воинственного пыла, и мы восхищаемся им за другие деяния. Сейчас мы с вами едем по кварталу, где обучаются школяры, и, должен сказать, не всегда наукам. А вот за тем мостом, который называется Малый мост, виден остров Ситэ. Там находится дворец короля, все присутственные места, королевский сад, королевские башни, а на другом конце – великолепный собор с двумя прямоугольными колокольнями из белого камня, которые так и сияют на солнце, – это собор Парижской Богоматери. Строительство его закончили всего шесть лет тому назад, и теперь мы можем любоваться этим чудом. Три его портала и верхняя галерея украшены золотой росписью.

С Малого моста, по которому вскоре двинулись их лошади, виден был не весь собор, а только две башни-близнеца, вздымавшиеся к небу. Рено смотрел вокруг и не переставал удивляться. Когда дорога свернула к королевскому дворцу, он был потрясен еще больше, заметив огромное количество народа, суетившегося за оградой, – не иначе там шло большое строительство. Так, во всяком случае, ему показалось. И снова брат Адам просветил его:

– Король возводит часовню, великолепнее которой не будет на свете, потому что в ней будет храниться терновый венец и другие святыни, принадлежавшие Господу нашему Иисусу Христу и сопровождавшие его во время крестного пути. Наш король выкупил их в Венеции.

– Выкупил? – не поверил своим ушам Рено. – Разве можно покупать и продавать святыни?

– И не такое случается! Бедный король Бодуэн II, о котором брат Тибо вам уже рассказывал, так нуждался в деньгах, что заложил святыни венецианскому ростовщику-еврею Никола Керини. Король Людовик выкупил их, и теперь они во Франции. Это случилось пять лет назад, и Людовик встречал их в Сансе, а потом нес их вместе с братьями в Париж.

– Но подлинного Креста Спасителя среди них не было! – воскликнул Рено.

– А я разве что-то об этом сказал? – покачал головой брат Адам. – Среди святынь была разве что небольшая щепка от святого древа, но ничего похожего на тот… в чью тайну вы теперь посвящены…

Рено почувствовал, что будет лучше, если они сменят тему.

– Судя по тому, что говорил сир Тибо, император сейчас у себя в Константинополе.

– Уже нет. Он был там, но уехал. Скорее всего он у Его Святейшества папы.

– А почему он так много путешествует?

– Потому что всегда нуждается в деньгах. Думаю, он самый нищий государь на свете.

– Император Константинопольский? А я-то думал, что богаче его никого на свете нет!

– Времена царствования великолепных Комнинов, увы, прошли. С тех пор как дож Венеции воспользовался Четвертым крестовым походом и завладел государством, именовавшимся Византийской империей, дела его пошли намного хуже. Ваш родственник, Бодуэн де Куртене, который в настоящее время занимает императорский престол, вынужден в поисках денег постоянно прибегать к крайним средствам. Он даже намеревался продать свои родовые земли, но король запретил ему, и тогда он вынужден был сделать своей наследницей свою юную супругу Марию, дочь Жана де Бриенна. А деньги он получил, заложив свой маркизат Намюр нашему королю. Несчастный император ведет нескончаемую войну с двумя мятежными партиями греков, которых ограбил дож и которые хотят вернуть себе Константинополь. Думаю, Бодуэн не замедлит вскоре опять пожаловать во Францию в надежде на радушную встречу, добрый совет и… конечно же, денежную помощь.

– Нет большего удовольствия, чем беседовать с вами! – воскликнул Рено. – Мне кажется, вам известно все!

– Я долго жил, много видел и много чего узнал, – улыбнулся брат Адам. – К тому же орден хочет быть в курсе всего, что происходит между королевством Иерусалимским, где находится его главный дом, и остальными странами. А что там за потасовка?

При въезде на мост, который вел с острова Ситэ на правый берег Сены, затеяли драку два носильщика, и судя по затрещинам, которые они отвешивали друг другу к великой радости зевак, всегда охочих до подобных зрелищ, основания для драки у них были весьма серьезные. Зевак вокруг драчунов становилось все больше, но дело было не слишком серьезным, так что дворцовая стража не спешила вмешиваться, сообразив, что тамплиеры, торжественно следующие по направлению к мосту, быстренько наведут порядок. И правда: толпа сразу же расступилась, пропуская рыцарей-монахов. А забияки, поклонившись тамплиерам с величайшим почтением, отправились выяснять отношения на набережную. Отряд тамплиеров вступил на мост – прочный деревянный настил, опиравшийся на мощные опоры, по обеим сторонам которого выстроились мельницы.

Не столько драка, сколько вежливость драчунов весьма позабавила Рено.

– Чего-чего, а этого я от них не ожидал, – признался он.

– Меня их поклон удивил меньше, чем вас, – улыбнулся брат Адам. – Не знаю, влияние ли это короля Людовика, которого многие уже называют святым, но с тех пор, как он царствует, парижане, похоже, дали себе зарок стать самыми вежливыми людьми на свете.

– Но эти двое обменивались между собой отнюдь не любезностями…

– Вражда тоже должна найти себе выход… И потом, я же не сказал, что парижане стали святыми!

В конце Большого моста высилась мрачная и неприветливая крепость, древняя и суровая, именовалась она Шатле и служила одновременно и жилищем прево, и тюрьмой. Пожалуй, Шатле была единственным темным зданием в этом светлом и праздничном городе, где все вокруг или строилось, или казалось только что построенным. А вот и еще одна крепость. Охраняя левый берег Сены, высоченный донжон с тремя рядами крепостных стен с боевыми башнями выглядел очень грозно, зубцы его, казалось, ощерились против самого неба.

– Лувр! – сообщил командор. – Филипп Август – да, да, снова он – хотел с помощью этой крепости защитить Париж от англичан, которые владеют землями в Нормандии, а она не так уж далеко от Парижа. Теперь вы видите, что короли у нас – не какие-нибудь мелкие сеньоры!

Миновав мост и мельницы, работавшие с оглушительным шумом, путешественники оказались в самой оживленной части города. Здесь теснились вперемежку особняки, домишки, мастерские и лавки, не говоря уж о большом рынке, который прозвали Чревом Парижа. Повернув направо, шестеро всадников выехали на Гревскую площадь, где совершались публичные казни и куда выходил фасад красивого здания, известного под названием Бюргерский зал – в нем располагалась гильдия самых богатых купцов, присвоивших себе право перевозить товары по Сене, Уазе, Марне и Йонне. За ним виднелась церковь Святого Жерве и больница Святого Анастасия, где монахи-августинцы лечили неимущих. Неподалеку от больницы располагалось и подворье тамплиеров – высокий дом на берегу Сены[101]. Рено оглядел его с неподдельным изумлением.

– Неужели здесь располагаются рыцари-храмовники? Оно куда меньше, чем ваш монастырь, мессир.

– Поэтому в ближайшее время у нас будет другая, гораздо более просторная обитель. Четыре года назад орден купил неподалеку отсюда приличный кусок земли, где чего только не было: и болота, и пески, и непролазный лес, но за это время его обработали и подготовили для строительства. Вскоре мы там возведем красивый замок с крепкими стенами, башнями и могучим донжоном, где сокровища ордена будут в большей безопасности, чем сейчас. Парижане – народ горячий, тут может всякое случиться. Замок будет достойным местом для главного монастыря тамплиеров во Франции. А пока нам довольно и этого.

Ненасытно любопытный Рено очень хотел бы узнать, что имел в виду брат Адам, говоря о сокровищах ордена, – его богатства или святыни, привезенные из Святой земли? Но он вовремя удержался, почувствовав, что ему все равно не ответят. К тому же брат Адам привлек его внимание к новехонькому, вернее, даже еще недостроенному особняку, что красовался рядом с больницей Святого Анастасия:

– Обратите внимание – парижское жилище барона де Куси. Вы там будете завтра, если все сложится удачно.

– Иными словами, если он примет меня на службу? А… если не примет?

– Я буду крайне удивлен.

Молодой человек немного успокоился. Королевская столица заворожила его, и он очень хотел бы здесь остаться. Очаровали его не роскошь, не богатство, а жизнь, которая кипела вокруг. Закружиться в этом водовороте было бы… было бы… так захватывающе! Да, именно захватывающе, он нашел правильное слово!

Удивительно ли, что в эту ночь Рено не сомкнул глаз, лежа в келье обители тамплиеров, где сто лет тому назад Томас Беккет обрел убежище, спасаясь от гнева английского короля Генриха II? Рено размышлял. В случае, если барон де Куси откажется принять его на службу, он не видел для себя иного выхода, кроме вступления в ряды ордена тамплиеров, – но этого ему не слишком-то хотелось после того, как он встретился с Парижем. А что, если странный император, о котором рассказывал брат Адам, уже приехал в столицу? И, может быть, можно поступить на службу к нему? Но если Бодуэн и в самом деле так беден, то вряд ли у него возникнет желание отягощать себя каким-то там дальним родственником. А оказаться нищим в свите нищих? Нет, такое будущее тоже сулило мало хорошего…

Чего только не передумал Рено за долгую ночь. И немного угомонился только тогда, когда вспомнил, что пока еще с ним рядом брат Адам, а он не из тех, кто способен бросить его на произвол судьбы. Судя по обращению, брат Адам пользовался большим уважением в ордене. Интересно, его просто уважают или он обладает большой властью? В парижской обители брата Адама встретили так, словно сам великий магистр прибыл из Иерусалима во Францию, и Рено сообразил, что для подобного почета только лишь почтенного возраста маловато.

На следующее утро после мессы Рено с колотящимся сердцем вошел следом за братом Адамом в парадные ворота особняка барона де Куси. К особняку вела яблоневая аллея, и Рено, шагая по ней и любуясь прекрасным зданием, забыл о своем волнении. Выстроенный из прекрасного белого камня, украшенный розетками над окнами, особняк мог быть дворцом какого-нибудь принца. Под стать внешнему виду было и внутреннее убранство особняка – настенные ковры, резная мебель из темного дуба, горки с великолепной серебряной посудой и хрустальными кубками, оправленными в золото. Плоские шелковые и бархатные подушки покрывали табуреты, выстроившиеся по обе стороны от камина, украшенного гербом де Куси, а в камине пламенели ароматные смолистые дрова из сосны и бука. Красивые черное-красные плитки пола были посыпаны сухой травой. На небольшом возвышении стояла кафедра из черного дерева под балдахином, а рядом с ней стол, покрытый пурпуровым бархатом, за столом сидел и что-то писал богато одетый мужчина. Зрелище удивительное! Родовитые сеньоры брезговали обычно пользоваться пером и чернилами, поручая это дело писцам. Но на этот раз писарь при виде гостей отложил перо в сторону и направился им навстречу, раскрыв объятия:

– Брат Адам! Какая радость принимать вас у себя, радость, которая выпадает мне так редко! Мы так давно с вами не виделись!

– В мои годы не путешествуют, барон Рауль. А время течет так быстро! – отвечал командор, усаживаясь в кресло, к которому подвел его хозяин. Рено скромно остался стоять за спинкой кресла. И воспользовался своим положением, чтобы как следует рассмотреть того, кому скоро ему предстоит служить.

Барон был невысок, худощав, хорошо сложен; его красивое лицо отметили несколько выразительных морщинок, говоривших о натуре страстной и впечатлительной. На вид ему было лет тридцать. В то время как брат Адам рекомендовал своего юного спутника, темные глаза барона внимательно рассматривали Рено и стали еще внимательнее после того, как барон услышал его «родословную».

– Один из Куртене, воевавших на Святой земле, ставший затем тамплиером… и очень знатная дама, если я правильно понял?

– Королевской крови, сир Рауль. Однако вам придется удовольствоваться этим, так как о ней я больше вам ничего не скажу.

– Разумеется, по-другому и быть не может. При такой родовитости незаконное рождение никто не может поставить в упрек. Имеет значение только кровь, текущая в жилах. Я буду счастлив взять молодого человека к себе на службу. Тем более что сейчас мы находимся в немалом затруднении. Дамуазо, который служил моей супруге, госпоже Филиппе, недавно скончался… при очень скверных обстоятельствах. Она так потрясена этим и находится в таком горе, что не хочет и слышать ни о ком другом. Она отвергает всех, кого бы я ни предложил. Но может статься, вы ей понравитесь.

– Дамуазо? Кто такой дамуазо? – осмелился вступить в беседу Рено, который не знал такого звания, но оно ему не слишком понравилось, показавшись слишком женственным.

Барон улыбнулся и благожелательно объяснил:

– Дамуазо – это молодой дворянин, сирота, у которого нет феода и который еще не посвящен в рыцари, но ожидает посвящения. Молодой дворянин с землями и вассалами носит титул башелье. Вы… удовлетворены?

Покраснев до корней волос, Рено ограничился вежливым поклоном, зато брат Адам задал новый вопрос. Он знал, кого называют дамуазо, но хотел узнать, отчего он умер.

– Что же произошло с молодым дворянином, чья смерть так огорчила госпожу Филиппу? Вы ведь сказали, что он умер при скверных обстоятельствах?

– Так оно и есть. Бедный Омер де Ферьен стал несчастной жертвой, его убили ударом ножа в спину два месяца тому назад, когда он возвращался из дворца с молитвенником моей супруги. Она принесла этот драгоценный молитвенник, которым очень дорожила, чтобы показать Ее Величеству королеве и забыла его там…

– Его убили с целью ограбления, я полагаю?

– Вне всякого сомнения. Книги при убитом не нашли, что усугубило горе госпожи Филиппы, но оно не может длиться вечно. Ей придется принять какое-то решение, так как в скором времени ей предстоит остаться здесь одной. Слуг ей будет недостаточно. У нее должен быть приближенный, который сможет оказать ей защиту и покровительство, и Ферьен для этого случая подходил как нельзя лучше.

– Я не совсем понял, – вновь заговорил брат Адам. – Ваша супруга должна будет остаться в Париже без вас?

– Ее вынуждает к этому служба при дворе королевы. По крайней мере, время от времени Ее Величество нуждается в ней. А я должен вернуться в Куси, куда меня призывают весьма важные дела, которые не в состоянии уладить мой кузен Жиль, в чьих руках находится замок, где он уже долгое время распоряжается один.

– А ваш брат?

На лицо барона набежала тень, по которой можно было заключить, что барон отнюдь не жалует своего брата. И в самом деле, голос его звучал весьма сухо, когда он заговорил о нем:

– Вы имеете в виду Ангерана? Я не желал бы, чтобы он прочно обосновался в Куси в мое отсутствие. У меня возникло впечатление, что он, несмотря на принадлежащие ему богатства и щедрое приданое его жены, Маргариты де Гедр, не отказался бы завладеть и моим имением. Хотя именно он пока является моим наследником. Впрочем, оставим этот разговор! Если не возражаете, мы немедленно представим молодого человека моей супруге.

– Попробуем. А что, если он ей не понравится?

– Не беспокойтесь, я непременно о нем позабочусь. Вы сказали, что его не нужно обучать военному искусству и обращению с лошадьми? Ну так в моей дружине всегда найдется место хорошему воину. Со временем он станет одним из моих рыцарей.

Барон тут же отправил слугу, прося супругу пожаловать в его покои, и несколько минут спустя она уже входила в зал, где ее ожидали трое мужчин. Рено смотрел на входившую даму с любопытством, в котором сквозило и беспокойство. С каким женским характером придется ему иметь дело, если госпожа Филиппа согласится принять его к себе на службу?

Вошедшая женщина была красива тонкой и благородной красотой и, совершенно очевидно, была старше своего супруга. Цветы молодости отцвели для нее навсегда, но она сохранила изящество и элегантность, хотя в ее потухших глазах сквозили лишь тоска и усталость. Кто знает, может, ее голубые глаза пролили слишком много слез из-за несчастного Омера де Ферьена и поэтому так потускнели?

Рауль де Куси направился навстречу супруге, поцеловал в щеку, взял за руку и подвел к гостям. С усилием она сумела улыбнуться брату Адаму, с которым, без сомнения, была знакома и поприветствовала его с большим почтением, не обратив никакого внимания на его юного спутника. Когда же ее супруг подвел к ней молодого человека, она нахмурила брови.

– Представляю вам Рено де Куртене, его привел в мой дом брат Адам, желая, чтобы я помог ему стать рыцарем. У него нет ни родни, ни достояния, и он займет у нас в доме место дамуазо. Если вы изволите согласиться, он мог бы быть у вас на службе.

Ни на секунду не задумавшись, дама отрицательно покачала головой. Не придав значения ее несогласию, барон продолжал:

– Он умеет владеть оружием, поскольку получил воспитание дворянина. Ему восемнадцать лет, и он тяжело пережил потерю своих приемных родителей. Добавлю еще, что он родился в Святой земле…

Последние слова словно по волшебству изменили настроение госпожи Филиппы, глаза ее засветились, и она посмотрела прямо в лицо Рено, которого до этого не удостоила даже беглым взглядом.

– Святая земля! – вздохнула она. – Бедняжка Омер так красиво говорил о ней!

– Ни разу ее не видев, – оборвал барон. – Он повторял рассказы, слышанные от отца.

– Я тоже никогда ее не видел, – подал голос Рено, обуреваемый жаждой справедливости, которая овладела им скорее всего потому, что у него не возникло большого желания служить этой немолодой, погруженной в печаль женщине. – Но и я могу рассказать о ней, повторяя рассказы моего дорогого приемного отца, сира Олина де Куртиля, помилуй Господь его душу, а он мог рассказывать о Святой земле бесконечно, – поспешил добавить Рено, почувствовав, что сказанные им поначалу слова не пришлись по душе де Куси.

– У вас приятный голос, – заметила госпожа Филиппа. – Вы поете? Бедняжка Омер пел, как ангел… И знал столько прекрасных стихов!

Она вытерла набежавшую слезу кончиком сиреневой вуали, которая спускалась ей на плечи из-под золотого обруча, охватившего покрытые сеткой волосы. Барона ее чувствительность не растрогала.

– Я предлагаю вам дамуазо, а не менестреля и не трувера! – сумрачно уточнил барон. – Певцы достаточно часто стучатся к нам в двери, не говоря уж о тех, которых мы держим в Куси. И я хочу немедленно получить ответ, подходит ли вам этот молодой человек или я увезу его с собой в замок. И вас тоже, потому что не могу оставить вас здесь одну, на попечении слуг, без надежного защитника, достойного этого имени. Ее Величество королева обойдется без вас, только и всего!

– Почему бы вам не остаться? Ваш кузен Жиль прекрасно справляется со всеми делами в замке.

– Но не с делами в поместье, из-за которых меня призывает Эрмелен, мой сенешаль.

– Так же, как госпожа де Блемон, не так ли? – произнесла она с язвительной горечью, вызвав вспышку гнева в глазах Рауля.

– Вы забыли, что мы здесь не одни и что брату Адаму, хоть он и полон снисходительности, присущей божьим людям, вряд ли интересны наши ссоры. Соизвольте дать мне ответ, так как ваше молчание становится оскорбительным. Принимаете ли вы Рено де Куртене в качестве дамуазо?

– Имя громкое и звучит лестно… и собой совсем недурен. Можно попробовать, потому что мне и в самом деле нужно оставаться при королеве и дожидаться освящения аббатства Мобюиссон, в котором она принимает деятельное участие.

Рауль де Куси не удержался от вздоха облегчения, от которого в глазах командора зажглись веселые искорки. Рено преклонил колени перед супружеской четой в знак своей преданности их дому, после чего с искренним чувством признательности простился со своим покровителем и последовал за слугой, которому было поручено отвести его в банное помещение, где бы он смог наконец избавиться от накопленной за многие недели грязи. Коротких омовений в Забытой башне, в монастыре Жуаньи, по дороге в Париж и на подворье тамплиеров в столице было явно недостаточно.

Одна мысль о настоящем мытье в горячей воде наполнила Рено младенческой радостью. В поместье Куртиль его приемная мать всегда неустанно заботилась о чистоте, под стать своему мужу, сиру Олину, который, побывав на Востоке, пожив в Иерусалимском королевстве, очень скоро приохотился к самым разным видам бань – холодным, горячим, теплым, парным и сухим, а также к ароматическим маслам и благовониям, которыми пользуются богатые люди.

Погрузившись в бадью с горячей водой, Рено не торопясь намылился и стал яростно растираться, а потом приказал слуге вылить на себя не одно ведро холодной воды, чтобы хорошенько ополоснуться. После мытья, завернувшись в простыню, он доверился брадобрею, который сначала избавил его щеки от юношеского пуха, а потом принялся подравнивать неровные космы Рено.

Брадобрей еще орудовал ножницами, когда дверь, ведущая из низкого предбанника в банное помещение, отворилась и на пороге появилась молодая женщина. Она застыла, сложив руки на груди, и ее чистый лоб без единой морщинки перерезала гневная складка.

– Как?! – воскликнула она. – Еще не готов? И даже не одет? О чем вы думаете, прохлаждаясь здесь, когда вас ждет наша госпожа?

– Потерпите одну минуточку, – умильно взмолился брадобрей. – Поверьте, у меня еще много работы…

– Охотно верю! Дикобраз, которого я видела, совсем мне не понравился. Посмотрим, что ты сможешь с ним сделать.

Она спустилась на несколько ступенек вниз и остановилась перед Рено, пристально и въедливо его изучая. Ошеломленный молодой человек замер. Одно он мог сказать твердо: девица ему очень не нравилась. А между тем она была необыкновенно хороша собой – светловолосая, зеленоглазая, с дерзким вызывающим взглядом. Одета она была в темно-зеленое шелковое платье, мягко облегавшее ее высокую грудь и пышные бедра, которые подчеркивал золотой пояс. Вьющиеся волосы свободно падали на спину, голову покрывал высокий чепец в тон платью, подхваченный под подбородком накинутым сверху тонким шарфом. Лицом она была бы схожа с большеглазой кошечкой, но природа по недогляду украсила его ярко-красным, пухлым, похожим на вишню ртом.

– Могу я узнать, прекрасная дама, с кем имею честь вести беседу? – осведомился Рено, смирившись с учиненным ему экзаменом, поскольку был в руках брадобрея и все равно не мог шевелиться.

– Девица, а не дама, – тут же уточнила она. – Меня зовут Флора д’Эркри, я одна из приближенных госпожи Филиппы и пользуюсь ее особым доверием. Похоже, вашу голову привели в порядок, посмотрим, как обстоит дело со всем остальным.

Рено поднялся с лавки, на которой сидел, но уж чего он никак не мог предположить, так это того, что одним ловким движением с него сдернут простыню и он предстанет перед молодой особой обнаженным. Обнаженным и полным ярости.

– Мадемуазель! Неужели таковы манеры благородных девиц в Париже?

Она издала воркующий горловой смешок, влекущий и соблазнительный.

– В Париже и не только здесь. Знайте, прекрасный дамуазо, поскольку я вижу, что вы и не предполагаете, что рыцаря, вернувшегося с войны, встречают, купают и одевают дамы и девицы. Они же бинтуют и врачуют его раны. Ту же честь оказывают и важному гостю, который приехал в замок. А насколько я знаю, никто не купается одетым. Так что рано или поздно… Теперь я вижу, что оказывать вам эти услуги будет очень приятно. Извольте теперь одеваться, и я вам помогу.

Одежда лежала на лавке. Очень ловко, но вовсе не торопясь – что мало соответствовало ее недавним речам, – Флора д’Эркри стала подавать Рено вещь за вещью, помогая ему в них облачаться. Он противился как мог. Юноша привык одеваться самостоятельно, и делал он это очень быстро, поэтому не мог понять, к чему эта странная церемония. Одевание походило на причудливый танец, который невольно его волновал, так как красавица то и дело прикасалась к нему, и ее прикосновения были лаской. Она подала ему нижние белые штаны и белую льняную рубашку, потом брэ[102] фиолетового цвета и короткие сапоги из мягкой кожи. Сапог, впрочем, пришлось перемерить не одну пару, прежде чем нашлись по размеру. Наконец она подала ему котту, длиной до половины бедра из плотного сукна тоже фиолетового цвета, с пуговицами-аграфами и изящной вышивкой серебряной нитью у ворота. Фиолетовый плащ ожидал Рено на другой скамье.

– Цвета госпожи Филиппы – фиолетовый и белый, – сообщила Флора. – Вам не составит труда это запомнить.

Она встала на цыпочки и поцеловала Рено прямо в губы. Он невольно вздрогнул, но на поцелуй не ответил. Флора расхохоталась.

– Держу пари, что вы девственник, милый друг, не так ли? – проворковала она.

– Мадемуазель! – снова воскликнул Рено в негодовании. – Ваш вопрос…

– Самый что ни на есть естественный для вашего возраста и… вашей неопытности. Но это можно поправить… к нашему взаимному удовольствию, – добавила она, понизив голос. – В любом случае не беспокойтесь: если вы столь же мужественны, сколь красивы, вы сделаете этому дому честь!

И Флора пригласила Рено следовать за собой, чтобы отвести его к госпоже Филиппе. На этот раз хозяйка дома удостоила Рено улыбкой и выразила свое удовлетворение. Когда же она узнала, что молодой человек умеет читать, писать и даже неплохо образован, то воскликнула:

– Кто знает, быть может, со временем вы будете столь же приятны в общении, как мой бедный Омер… И потом, если я в самом деле желаю остаться в Париже без моего господина и супруга, я должна покориться и принять надежного защитника.

Любезные слова Филиппы совсем не обрадовали Рено, и не будь он так хорошо воспитан, он бы с удовольствием ответил, что, со своей стороны, предпочел бы общество воинов, какие бы трудности оно ему ни сулило, а не женскую юбку, возле которой он будет то ли слугой, то ли девицей-компаньонкой. Не нравилась ему и Филиппа: она показалась унылой и непривлекательной.

Но, как оказалось, экзамен еще не кончился. Барон Рауль пригласил Рено в главный зал, чтобы посмотреть, как он владеет мечом и секирой. И вот Рено стоит напротив немолодого воина по имени Пернон. Внешне Жиль Пернон похож на сухую жердь, но двигается с дьявольской ловкостью, и ноги у него будто из железа.

Пернон учил владеть оружием братьев Куси, их кузенов и всех юных благородных дворян, которых отправляли на обучение в замок. В своем деле он был непревзойденный мастер, и если Рено в поединке с ним пережил не лучшие минуты, обнаружив перед всеми, что искусство его не так уж и велико, то утешением ему послужили слова Пернона, которыми он заключил поединок, обратившись к наблюдавшему за ними барону:

– Мальчику есть чему поучиться. Он допускает немало погрешностей, которые хорошо бы исправить, но основа добротная. Он прошел хорошую школу.

– Кто учил вас владеть оружием? – поинтересовался барон.

– Мой отец… Приемный отец, сир Олин де Куртиль, который участвовал в крестовом походе под предводительством монсеньора Жана де Бриенна, короля Иерусалимского, императора Константинопольского, – да будет ему Господь защитой!

Пернон тихонько присвистнул, что позволяют себе только старые слуги, находящиеся на особом положении.

– Этим все сказано, больше добавить нечего. Сражения с сарацинами – лучшая школа для воина. Вы немало наслышаны о подвигах короля Жана, сир Рауль, и знаете о его славе, которая плащом окутывает и тех, кто следовал за ним. – Он обернулся к Рено и произнес: – А теперь мы посмотрим, чего вы стоите как наездник. Откровенно говоря, я думаю, что мальчику не составит труда сравниться с вашими лучшими всадниками. Жаль оставлять его здесь. Здесь он раскиснет.

– Не успеет! Моя супруга не задержится в Париже дольше весны, а в Куси ты сможешь продолжить его обучение. Сейчас самое важное, чтобы он был в силах надежно защитить госпожу Филиппу и внушить уверенность слугам, если произойдет нежелательная встреча.

– Думаю, с этим он справится – крепкий орешек!

– Пока это главное! Когда оденетесь, Рено, зайдите ко мне в кабинет, – обратился барон к молодому человеку, который застегивал рубашку, собираясь надеть котту.

Несколькими минутами позже Рено уже стоял перед письменным столом своего господина. Барон успел усесться в кресло, но за перо браться не спешил. Было видно, что его что-то заботит. Время от времени он поднимал глаза на молодого человека, словно тот мог его как-то успокоить, но потом снова подпирал подбородок кулаком, опершись локтем на подлокотник, и погружался в задумчивость, которую Рено не осмеливался прервать. Наконец барон, испустив тяжкий вздох, заговорил:

– Никак не могу понять, не допускаю ли я большую неосторожность, доверяя вам, неопытному юноше, безопасность моей досточтимой супруги?

– На этот вопрос, сир барон, я не могу вам ответить, но скажу другое – я готов защищать благородную даму всеми силами и до последней капли крови. Однако если мой господин так обеспокоен, то, быть может, он отложит свой отъезд… Или увезет с собой госпожу Филиппу?

– Вы только что слышали сами: невозможно ни то, ни другое. Я должен, – барон подчеркнул именно это слово, – вернуться в Куси, а моя супруга желает на какое-то время еще задержаться здесь. Госпожа Филиппа очень привязана к королеве. Ее Величество относилась к ней почти что по-матерински, когда она была одной из ее придворных дам…

Рено, неискушенный провинциал, еще не умел скрывать своих чувств и с искренним изумлением спросил:

– Неужели по-матерински? А мне говорили, что королева очень молода!

Его простодушное восклицание вернуло улыбку поджатым губам Рауля.

– А моя благородная супруга не слишком молода, не так ли? Своим заблуждением вы обязаны тому, что никогда не бывали при дворе. У нас две королевы, и на первом месте отнюдь не Маргарита Прованская, супруга Его Величества Людовика, а его мать, всемогущая и мудрейшая Бланка Кастильская. Она очень сведуща во всех государственных делах, и доказательством этому служит ее мудрое правление в качестве регентши, пока ее сын не достиг совершеннолетия. Король и теперь не гнушается ее советами. Однако вернемся к нашему разговору. Мое беспокойство вызвано не сомнениями в вас, Рено, а тем, что, быть может, моей супруге в самом деле грозит опасность. Вот чего я опасаюсь.

– На эту мысль вас навела смерть моего предшественника?

– Вы не ошиблись. Но не только это: у нас был сын, крепкий здоровый мальчик, который умер в страшных конвульсиях в три месяца от роду, и случилось это два года тому назад. Дети в младенчестве очень уязвимы, и лекарь убедил нас, что это просто несчастный случай. Но с тех пор моя супруга никак не может зачать, более того, у нее развилась болезнь, которая подкрадывается к ней именно тогда, когда я к ней приближаюсь.

– Я исполнен сочувствия, но… Не могу взять в толк, какое все это имеет отношение к смерти ее слуги?

– К этому я и подхожу. Я должен объяснить вам все сам, поскольку иначе вы узнаете об этом от других. До меня дошел недобрый слух, что моя супруга, отчаявшись зачать ребенка от меня… отдалась ему. Горе, в которое она погрузилась после гибели дамуазо, сделало эти слухи еще более правдоподобными. Если в ближайшем будущем с баронессой произойдет несчастье, в ее смерти обвинят меня.

– Но… зачем же вам желать ей несчастья?

– Для того, чтобы жениться на другой женщине… Которая моложе и привлекательнее. Все, о чем я вам рассказал, вовсе не плод моего воображения.

В ушах Рено еще звучали обвинения дамы Филиппы, которая упрекала мужа, что он спешит к даме де… дю… Рено не запомнил ее имени.

– Но кто осмеливается подозревать моего господина?

– Мой шурин, могущественный граф де Дамартен.

Он очень привязан к своей сестре и считает, что я плохо с ней обращаюсь. Меня не любит и мой собственный брат, и вполне возможно, что два моих недоброжелателя объединились. Вот почему вы должны оберегать как зеницу ока ту, что отныне стала вашей госпожой. И себя тоже, но не с первого дня. С первого дня никто не заподозрит, что вы ее нежный друг. Теперь я сказал вам все. Добавлю только, что оставляю в доме верных и преданных слуг, на которых вы можете положиться. А теперь скажите, возьметесь ли вы исполнить нелегкое поручение, которое я на вас возлагаю?

Утвердительный ответ был делом чести, и Рено именно так и ответил. Между тем история казалась ему очень странной. Брат Адам хоть и был хорошо знаком с этими людьми, но плохо себе представлял, что делается за стенами нарядного особняка, куда он его привел. И уж тем более брат Адам не мог предположить, какой груз ответственности ляжет на плечи его юного подопечного. Было что-то противоестественное в том, что незнакомый желторотый юнец удостоился столь интимных признаний своего господина… И все-таки, несмотря ни на что, Рено чувствовал искреннюю симпатию к своему новому сеньору. И тревога его, и грусть были искренними, Рено мог поклясться в этом. Значит, дело было скорее всего в том, что барону было легче довериться юному простодушному незнакомцу, чем одному из своих многочисленных подданных, которые долгие годы преданно служили ему.

Понимая, что ему в один миг не распутать столь запутанный клубок, Рено решил про себя, что главное – тщательно исполнять свои обязанности. Он приступил к их исполнению, отправившись вместе с госпожой Филиппой и Флорой д’Эркри в церковь Сен-Жан-ан-Грев, которая уже лет двадцать была приходской в этом квартале, поскольку старинную часовню Сен-Жерве-Сен-Порте перестраивали и увеличивали. Дамы отправились на вечернюю службу пешком – церковь была совсем близко! – закрыв лица вуалями, как было положено благородным особам.

Во время вечерни Рено искренне молился, читая все молитвы наизусть, и, выходя из церкви, почувствовал себя спокойнее и увереннее. Быть может, поведение его новых господ отличалось некоторой странностью, но в благочестии своей хозяйки и ее приближенной дамы он не мог усомниться. В церкви они обе подняли вуали, и он видел, с какой истовостью обе молились. Даже красавица мадемуазель Флора д’Эркри, чье поведение прежде показалось ему неподобающе вольным, обращала к освещенному свечами алтарю лицо, которое светилось набожностью. Что же касается супруги барона Рауля, то она даже не старалась скрыть слез, которые струились из-под ее опущенных век, свидетельствуя о глубокой скорби. Рено отдал должное и щедрости госпожи Филиппы – по выходе из церкви она не скупясь оделила милостыней нищих, устремившихся к ней со всех сторон.

На следующее утро барон де Куси отправился на север в свой замок в сопровождении одного только оруженосца и нескольких воинов, убежденный в том, что его жена осталась в Париже под надежной защитой. В утешение новому дамуазо барон оставил и Жиля Пернона, чтобы они познакомились поближе и юноше было с кем коротать свои дни, которые иначе тянулись бы тягостно и безнадежно. Филиппа ходила только в церковь, а все остальное время проводила в своих покоях в кругу приближенных дам за рукоделием. Рено она к себе не звала. Он все ждал с беспокойством, что его пригласят спеть или почитать стихи, но пока приглашения не дождался. Долгие, тоскливые часы тянулись друг за другом. Мадемуазель д’Эркри тоже была крайне занята и едва замечала Рено. Наступивший день начался точно так же, как и другие: после мессы Рено осведомился, не будет ли каких-либо распоряжений, и ему ответили, что он может заниматься чем пожелает, но должен быть рядом, если вдруг понадобится своей госпоже. Какое счастье, что Жиль Пернон не уехал! Иначе Рено пришлось бы слоняться по двору, не зная, чем себя занять, бродить по саду, где уже появились первые почки, или сидеть в маленькой комнатушке рядом с конюшнями, которую выделили ему для жилья. Он не имел права выйти за ворота и отправиться на прогулку, чтобы посмотреть, что же представляет собой большой город, который гудел, суетился и жил вокруг него, заставляя только мечтать о себе.

Рено был разочарован. Причем так горько, что, порубившись с час на мечах со стариком Перноном, а потом выпив с ним для охлаждения по кружке пива, он не мог не пожаловаться.

– Совсем не знаю, чем заняться! – сказал он и тяжело вздохнул. – При таком образе жизни, я прекрасно понимаю, госпоже Филиппе нет необходимости искать замену сиру Ферьену!

– В настоящий момент госпожа принимает у себя купца с модными товарами и своего сапожника, – сообщил Пернон, вытирая усы. – Вам бы хотелось находиться сейчас среди женщин и смотреть на их тряпки, а не проводить время в моем обществе?

– Боже сохрани! Я вовсе не это имел в виду! Нет, я хотел бы сопровождать ее во время прогулок по городу или в королевский дворец. Разве не для того, чтобы бывать там как можно чаще, мы остались в Париже? По чести сказать, – тут он снова тяжело вздохнул, – мне, наверное, лучше было бы стать монахом-храмовником!

– Кроме двух десятков «Отче наш» и церковных служб шесть раз на день, ваша здешняя жизнь мало чем отличается от их. Разумеется, у них множество разных занятий, некоторые из монахов необыкновенно учены, но жизнь у них весьма сурова. Париж – не Святая земля, тут и сравнивать нечего!

– Но я-то хочу добраться до Святой земли! Точнее сказать, я хочу туда вернуться, потому что там я появился на свет. А вместо этого я сижу и теряю время возле плачущей баронессы. Если хотя бы барон Рауль взял меня с собой!

– Нести службу в Куси?! Вот тут я с вами согласен! Куси самый обширный, мощный и прекрасный замок, который только есть на земле! В один прекрасный день мы непременно туда отправимся. А в ожидании этого дня утешайтесь мыслью, что вам поручено оберегать вашу госпожу, – добавил он с доброй улыбкой, от которой по его лицу разбежались морщинки-лучики. – Ведь это уже кое-что, не так ли?

– Да, конечно, – вынужден был согласиться Рено. – Делать нечего, подождем!

Долго ждать ему не пришлось. За ужином Филиппа распорядилась приготовить ей портшез, предупредить факельщиков, попросила Рено вооружиться и взять с собой достойного товарища.

– Мы отправляемся в путешествие? – спросил он, несколько озадаченный поздним часом.

– С чего вы так решили? Разве я сказала хоть слово о багаже? Мы отправляемся в квартал за Малым мостом, а поскольку сейчас уже поздно, нужно принять необходимые меры предосторожности.

Судя по всему, Филиппа нервничала, и настроение у нее было неважное.

– Я совсем не знаю Парижа, мадам, – произнес Рено в свое оправдание, – а город, похоже, очень велик. Мы проехали по нему, направляясь в подворье храмовников, а потом от подворья дошли пешком до вашего особняка. Не слишком долгая дорога, не так ли?

– Ну так потрудитесь узнать о предстоящем маршруте! – отозвалась она раздраженно. – А сейчас возьмите с собой Пернона. Он родился в Париже и поступил на службу еще к моему покойному свекру, когда тот был советником покойного короля Людовика!

Рено ничем не заслужил подобного недовольного тона, но что поделаешь?

Он любезно поклонился и отправился за стариком-сержантом. Тот не выказал никакой радости по поводу их ночной экспедиции, он ее откровенно не одобрил:

– В такой час в квартал за Малым мостом? Хорошенькая идея, ничего не скажешь!

– Это что, опасное место?

– Все кварталы опасны после часа, когда положено погасить огонь, потому что по улицам шляется всякий сброд, а порядочные люди сидят дома. В квартале за Малым мостом находятся развалины римских времен, и еще там полно школяров, поскольку их коллеж как раз рядом с холмом Святой Женевьевы. А от школяров только и жди, что проказ и беспорядков. Еще там есть несколько монастырей.

– Я думаю, что в один из них и направляется госпожа Филиппа.

– Ну конечно, как же! По монастырям ездят днем! Монашенки и послушницы рано ложатся спать. Но наше дело повиноваться. Посмотрим! Если только в такой темноте разглядим что-нибудь, – язвительно заключил Пернон.

Спустя несколько минут Филиппа и Флора, закутанные в плащи, отороченные мехом, закрыв лица плотными вуалями, сели в портшез, задернули шторы, и госпожа приказала, чтобы их доставили в дом мэтра Альберта на улицу Пердо. Рено и Пернон вскочили на лошадей и последовали за портшезом, впереди которого шагали факельщики. Улицы были так узки, что выступы домов, до которых можно было чуть ли не рукой достать, очень мешали передвижению носильщиков. Хорошо еще, что луна освещала дорогу, иначе пришлось бы пробираться в зловонной темноте под вопли гуляющих кошек, шуршание шмыгающих крыс и приглушенный шум голосов, свидетельствующий о потаенной жизни харчевен, постоялых дворов и пристанищ развеселых девиц. Всю дорогу старый оруженосец ворчал, кусая себе ус, чтобы слов его не было слышно в портшезе, но Рено удавалось кое-что разобрать:

– Вконец обезумела!.. На что это похоже!.. Но чему удивляться?.. Муж-то уехал… Тайная встреча, называется!.. Ползем пешком, задевая каждую стену!.. Уж лучше бы взяли с собой трубачей!

Они миновали Большой мост, и молодой человек подъехал вплотную к своему товарищу.

– А вы знаете, кто такой мэтр Альберт, к которому мы направляемся? – шепотом спросил он.

– Еще бы не знать! Чертовски ученый немец, который приехал к нам преподавать… Вот только что, не знаю! В хорошую погоду он устраивает лекции среди виноградников на пригорке, в который упирается улица, где он поселился[103]. Ученики так и валят к нему толпой…

– Госпожа Филиппа интересуется… науками?

– Не смешите меня! Этот Альберт из города Кельна слывет могущественным колдуном, алхимиком, как принято теперь говорить, он сумел отыскать волшебный камень, который превращает свинец, железо и медь в чистое золото, может продлевать жизнь и наделять вечной молодостью. Вопросов больше нет?

– Госпожа боится постареть и хочет попросить у колдуна помощи?

Жиль Пернон подумал минутку над предположением Рено и со вздохом сказал:

– Похоже, что так! Госпожа старше своего супруга, и теперь это уже ни для кого не секрет. Кроме того, после смерти малютки Ангерана она никак не может снова зачать… Да, я думаю, что вы совершенно правы…

Раздался крик «Поберегись!» – и Пернон, оборвав свою речь на полуслове, поскакал к портшезу, желая узнать, что произошло. Но дело было всего лишь в пьянице, который разлегся посреди улицы Ла Барьери, и, попади он под ноги носильщикам, не миновать бы всем беды. Однако все закончилось благополучно, все остались целы и невредимы, ограничившись пинками, проклятьями и руганью.

Миновали Ситэ, Малый мост и углубились в квартал книжников, что соседствовал с факультетами и коллежами университета. Здесь вокруг новехонькой церкви Святого Северина можно было найти и пергаментщиков, и переписчиков, и переплетчиков, и миниатюристов, и писцов, которые писали письма неграмотным. Запах кожи, клея и чернил витал в воздухе. Портшез теперь несли вдоль стены небольшого монастыря Сен-Жюльен-ле-Повр, который относился к богатому аббатству Лонпон. Незатейливая часовенка этого монастыря была закончена всего четыре года назад. Улица Пердо чуть-чуть не доходила до полей и виноградников, которые покойный король Филипп благородно взял под защиту, окружив земляным валом, а сворачивала к Сене и утыкалась в нее, примерно напротив собора Парижской Богоматери. Квартал был похож на деревню и отличался покоем и мирной тишиной. Похоже, что тайная ночная жизнь кипела только возле мостов. Тишина была бы мертвой, если бы не поднявшийся западный ветер, который взбаламутил речную воду, погнав ее небольшими пенными волнами, и раскрутил на крышах скрипучие железные флюгеры.

Портшез остановился напротив одиноко стоящего дома, окруженного прочной оградой, за которой виднелись яблоневые деревья. Ворота в ограде были такими же прочными, с железными накладками, так что сразу становилось ясно, что попасть в этот дом – дело непростое. Рено громко постучал, в створке ворот открылось зарешеченное окошечко, за которым появилось чье-то лицо, тогда вперед выступила Флора д’Эркри, взявшая на себя переговоры.

– Откройте! – потребовала она. – Прибыла дама, которую ваш господин согласился принять. А меня вы видели совсем недавно.

К лицу девушки поднесли свечу, и страж, по всей видимости, в самом деле узнал ее, потому что вскоре послышался лязг засова и створка ворот отворилась. На пороге появилась высокая и широкая фигура, которую не могла сделать более стройной даже одежда, похожая на рясу. Человеку этому было на вид лет тридцать, и лицо его не говорило ни о какой учености, так что, скорее всего, это был слуга ученого господина. Он подозрительно вглядывался в прибывших, и Филиппа, которая уже покинула портшез и приблизилась к нему, без сомнения, произвела на него впечатление своим высокомерным видом. Он посторонился с низким поклоном:

– Смиренно прошу благородную даму следовать за мной…

Только Флоре удалось последовать за госпожой. Рено двинулся было вслед за ними, но створка захлопнулась прямо у него перед носом.

– А вы все дожидайтесь госпожу здесь! – прокричал цербер в окошко. – И наберитесь терпения, ждать, возможно, придется долго!

Ничего другого не оставалось, кроме как следовать распоряжению нелюбезного стража. Пернон, продолжая недовольно ворчать, отошел в сторонку по малой нужде, а Рено привязал свою лошадь к дереву и собрался подойти поближе к Сене, чтобы вдоволь полюбоваться великолепным собором – в свете луны белизна его казалась призрачной. Но он и шагу не успел сделать, как в конце улицы появился всадник, который ехал шагом и направлялся прямиком к дому алхимика. Не обратив ни малейшего внимания на носильщиков и факельщиков, он спрыгнул на землю и громко застучал в ворота рукой в перчатке.

– Я приехал издалека и хочу повидать магистра, – громко заявил он, даже не думая, что в поздний час можно было бы говорить потише, – я хочу его видеть немедленно!

Столь беззастенчивое поведение привело Рено в изумление. Он подошел поближе и услышал, что слуга довольно любезно просит посетителя прийти попозже, а еще лучше в другой день, так как у господина магистра сейчас гость, он занят и не может уделить пришедшему внимания.

– А-а, вон стоит портшез. Так кого он принимает? Больного? Женщину?

– На этот вопрос я не могу вам ответить. Но прошу, приходите попозже.

– Позже я не могу! Я должен уезжать. А вы не забывайте, с кем вы разговариваете! Как только мэтр Альберт узнает, что вы заставили меня ждать у его дверей, он вас сварит живьем! Немедленно открывайте ворота! Я не привык вести переговоры со слугами! Что до вашего гостя, он будет счастлив уступить мне свою очередь.

Рено решил, что с него хватит, он порядком наслушался речей незнакомца! Этот молодчик, который разговаривал так высокомерно и громогласно, действовал ему на нервы. Он подошел и положил руку ему на плечо:

– Сдается мне, что от вас слишком много шуму, сир чужестранец.

– Да вам-то какое дело? Откуда вы здесь взялись?

– Я был неподалеку. Хорошо, что дом магистра обращен к виноградникам, иначе вы бы уже перебудили весь квартал. И по моему мнению, господин магистр, как вы его называете, дорожит тишиной, если принимает посетителей ночью. Очень прошу вас, удалитесь.

– Вы считаете меня наглецом? Но вы-то кто такой, юноша, чтобы осмеливаться не только говорить со мной, но еще и класть мне руку на плечо!

Негодование пришельца было так велико, что Рено подумал, что имеет дело с сумасшедшим. Хотя на умалишенного незнакомец похож не был. Лет двадцати пяти – двадцати шести, в черной шапочке, с вьющимися темными волосами, узкой бородкой, длинными усами, орлиным носом и, скорее всего, светлыми глазами, он, без всякого сомнения, был очень знатным сеньором.

Рено решил, что благородные куртуазные манеры, которым обучила его приемная мать Алес, сейчас могут сослужить хорошую службу. Он, правда, собирался приправить их собственным пикантным соусом: с несколько насмешливой улыбкой он отвесил вспыльчивому незнакомцу изящный поклон.

– Прошу меня простить, если я нанес оскорбление родовитой и знатной особе. В таком случае я сокрушаюсь и раскаиваюсь. Но я хочу вас успокоить, сир незнакомец, я не простолюдин и не виллан[104], даже если пока не посвящен в рыцари.

– Ах вот как! Вы, значит, башелье…

– Дамуазо на службе у высокорожденной и очень благородной…

Рено чуть было не совершил ужасного промаха, но вовремя опомнился и замолчал. Однако незнакомец желал знать больше.

– Так у кого вы на службе?

– Я не обязан вам этого говорить.

– Скромничаете? Скромность становится достоинством, если речь идет о даме. Но по отношению к себе самому вы, возможно, менее скромны? Возможно, ваше собственное имя не такая тайна и вы мне его доверите?

Жиль Пернон, вернувшись, с беспокойством следил за словесным поединком, но не смел вмешиваться. Он попытался было дать понять молодому человеку, что лучше бы ему молчать и дальше, но Рено не видел причин скрывать свое имя. Он пожал плечами и сказал:

– Если вам доставит удовольствие знать мое имя, то меня зовут Рено де Куртене, к вашим услугам.

Рено не понял, почему лицо незнакомца выразило такое изумление и тот даже попробовал повторить:

– Де Кур…

И вдруг совершенно неожиданно расхохотался. Он хохотал как безумный, но так искренне и весело, что сердиться на него было невозможно. Однако он никак не мог успокоиться, и его несуразный хохот все-таки рассердил Рено.

– Я предпочел бы, чтобы вы умерили свою веселость, – сурово проговорил он. – Вы первый, кто счел смешным имя, которое…

– Я с вами совершенно согласен, в вашем имени нет ничего смешного, – быстро отозвался тот, мгновенно успокоившись. – Могу поручиться, потому что ношу его довольно долго.

– Вы тоже носите имя де Куртене?

– Да, я ношу это имя. И к тому же я еще и император Константинопольский, что тоже совсем не смешно!

Створка ворот открылась, пропуская двух дам, и Рено, потрясенный услышанным, немного опомнился. Госпожа Филиппа и Флора, не обратив ни малейшего внимания на его собеседника, подошли к Рено, что помогло ему быстро справиться со своим замешательством. «Император» отвесил изящный поклон двум тщательно закутанным женским фигурам и поспешно исчез в доме, успев проскользнуть в него, прежде чем слуга захлопнул ворота.

Странное поведение дамуазо, обратившегося, казалось, в соляной столб, привлекло внимание Филиппы.

– Интересно, Рено, о чем вы думаете, созерцая запертые ворота? Мы возвращаемся домой!

Оклик дамы достиг Рено одновременно с увесистым тычком в бок, который ему отвесил Пернон, и ему пришлось вернуться на землю. Покраснев от смущения, Рено поторопился оказать дамам помощь. Носильщики уже развернули портшез, приготовившись двинуться в обратный путь, и дамуазо помог дамам устроиться в нем. Продолжая думать о своем, Рено машинально вскочил на лошадь и поехал рядом с Жилем Перноном вслед за портшезом. Только у Малого моста он осмелился шепотом спросить Пернона:

– Как вы думаете… этот сеньор в самом деле тот, за кого себя выдавал?

Пернон про себя очень забавлялся происходящим и, услышав вопрос Рено, расплылся в широкой улыбке:

– На этот счет не сомневайтесь, сир Рено! Он на самом деле Бодуэн Константинопольский! Я его видел не однажды и во дворце, и в других местах. Он часто сюда приезжает. И понятно почему. Ведь не кто иной, как наш сир Людовик собственной рукой посвятил его в рыцари… Дайте вспомнить… да, пять лет тому назад, в Мелене. Но вы не беспокойтесь! Он славный молодой человек. И потом, откуда вам было знать, кто он такой? Вы вели себя с ним так, как подобало.

– Вы сказали, что он зовется Бодуэном?

– Да, Бодуэн II, сын императора Пьера II и его второй жены Иоланды Фландрской. Кажется, он и родился в Константинополе, в Порфирном зале.

Слушая Пернона, Рено вновь глубоко задумался. Имя Бодуэн поразило его даже больше великолепной короны, которая украшала голову его недавнего собеседника, оно возвращало его к страницам рукописи деда, а дед внушил ему мысль, что он мог бы послужить их сородичу де Куртене, которого судьба непредсказуемым образом вознесла на трон старинной Византии. Теперешний император, уж точно, не был прокаженным, но Рено чуть ли не обиделся на него за это. Ему трудно было смириться с тем, что развязный молодой человек носит имя благороднейшего юного короля, который стал для Рено воплощением идеального воина. И было нетрудно догадаться, что этому, хоть он и называл себя императором, никогда не сравниться с тем…

Глава 3 Из двух королев одна…

На следующее утро для Рено вновь нашлось дело, его отправили сопровождать мадемуазель д’Эркри, и он последовал за ней по узким, дурно пахнувшим, заваленным отбросами улочкам, которые на острове Ситэ вели от прекрасного, недавно построенного собора к королевскому дворцу. В этом же квартале, возле церкви Сен-Жермен-ле-Вьё, находился и рынок Палю, и чем только там не торговали – и лекарственными травами, и притираниями, и бальзамами, и восковыми свечами, и всевозможными изделиями стеклодувов, продавали там и дорогостоящие пряности, и духи, и вина, которые подвозили торговцам баржи, что приплывали в порт Ситэ. До всех этих товаров были необыкновенно охочи каноники собора Парижской Богоматери, так как почти все они, кто втайне, а кто и чуть ли не открыто, увлекались алхимией. Кроме того, рядом находилась и монастырская больница, в которой не оскудевал поток многочисленных болящих страдальцев, старавшихся излечиться с помощью разнообразных снадобий, приобретавшихся на рынке. Особыми нравами отличалась и старая улица Жуивери, даже днем вносившая сомнительную и тревожащую нотку в этот квартал, который с приходом ночи превращался в крайне опасное место, куда лучше было не заходить. В сумрачных, даже при свете солнца, проулках можно было встретиться с такими личностями, которых не остановило бы соседство ни с королем, ни с Господом Богом…

Флора, держа в руках небольшой кусочек пергамента с перечислением покупок, которые необходимо было сделать, заходила то в одну лавочку, то в другую. В одной она покупала травы, и Рено впервые в жизни услышал названия «горечавка» и «пролеска». (Про себя он удивлялся, почему приближенная госпожи Филиппы взяла на себя обход рынка, вместо того чтобы поручить его мажордому или кухаркам, чьей непременной обязанностью было совершение всевозможных закупок.) В другой она выбирала мед, ища непременно тот, который привезен из Нарбонна, что в глазах ее спутника выглядело страшной глупостью, так как ничего не могло быть лучше меда из Гатине, где он провел свое детство. Однако красавица Флора так на него взглянула, вежливо попросив не вмешиваться не в свое дело, что он надолго погрузился в неодобрительное молчание. После их размолвки Рено ограничивался тем, что складывал покупки Флоры в две корзины, привязанные к бокам мула, которого вел за повод.

В корзины Рено сложил и большую бутыль белого вина, три стеклянных флакона, деревянную ступку с пестиком и, после посещения темной лавчонки с такой грязной вывеской, что он не мог разобрать ни слова, – большой сверток в полотняном мешке, откуда торчали соломинки. Когда он аккуратно уложил все покупки, его удостоили улыбки.

– Я купила все. Возвращаемся домой, – сообщила Флора, не без изящества усаживаясь на мула.

– Вы уверены, что ничего не забыли? – проворчал Рено.

– Забыла… Поблагодарить вас! Вы просто очаровательны!

Она наклонилась к нему, обвила его шею руками и поцеловала прямо в губы. Нельзя было сказать, что поцелуй Флоры был так уж неприятен Рено – губы у нее были нежные, мягкие и благоухали медом, который она только что пробовала, но он постарался не показать ей, что оттаял, он чувствовал, что главное ее желание – это морочить ему голову и совсем не желал этому поддаваться. Когда они вернулись домой, он довольно холодно осведомился, уж не он ли должен нести «все это» на кухню.

– Ни в коем случае, милый друг! Поднимите «все это» к дверям покоев госпожи Филиппы и возвращайтесь к своим поединкам с Перноном.

Рено исполнил распоряжение, не скрывая того, до чего оно ему не по душе.

Почему он, будущий рыцарь, должен исполнять работу слуг, тем более что их в доме было предостаточно. Хорошо еще, что эта чертовка не принудила его идти за покупками с ручной тележкой[105]! Он с сердцем поставил возле двери тяжелые корзины, смерил мадемуазель недобрым взглядом и объявил:

– В следующий раз, когда вам в голову придет фантазия отправиться на рынок, возьмите с собой слугу или носильщика! Я на службе у госпожи Филиппы, а вовсе не у вас!

– Послушайте-ка меня, дорогой мятежник! Вы будете делать все, что вам скажут, прекрасный петушок, потому что оказывать услуги мне и означает служить нашей госпоже!

– Я придерживаюсь другого мнения на этот счет! На службе у вас я доживу до седой бороды, золотые шпоры так и не получу. А значит, мне лучше вернуться обратно в монастырь. Там, по крайней мере, я буду исполнять мужскую работу, а не работу служанки!

Высказавшись, Рено резко повернулся на каблуках и отправился искать Жиля Пернона. Он нашел его на конюшне, тот смазывал мазью царапину на ноге у одной из лошадей. Кипя от негодования, Рено излил все свои обиды единственному человеку, которого мог считать здесь своим другом, но тот встретил его слова смехом:

– Успокойтесь, Рено! Если вам пришлось сопровождать Флору, когда она делала покупки, значит, она нуждалась в доверенном человеке. Господин Альберт, видно, прописал госпоже Филиппе уж не знаю какой рецепт и не знаю, для какой цели, но собирать для него снадобья нужно было без чужих глаз. В подобные тайны слуг не посвящают.

– Похоже, вы правы. Но в таком случае интересно, за каким таким рецептом мог прийти к магистру император Бодуэн?

– Думаю, судя по тому, что я слышал, императору Бодуэну нужен вовсе не рецепт. Ходят слухи, что у мэтра Альберта есть философский камень, который превращает любой металл в золото… А этот молодой человек самый нищий государь в мире…

– Нищий?! Император Византии?! Разве можно в это поверить?

– Дело ваше, но так оно и есть. Он, бедняга, ездит по всем королевским дворам в надежде заручиться поддержкой и пытается отстоять остатки своей империи, которой хотят завладеть греки. Он до такой степени нуждается в деньгах, что отдал под залог венецианскому ростовщику-еврею терновый венец и другие орудия страстей Господа нашего Иисуса Христа.

– Неужели? – не поверил Рено, ужасаясь святотатству, хотя уже слышал что-то подобное. – Он, наверное, сумасшедший?

– Сумасшедший? Ничуть. Нищий! Без всякого сомнения. Но вы можете быть совершенно спокойны, наш король взволновался точно так же, как и вы, и выкупил драгоценные реликвии уже пять лет тому назад. Он самолично отправился в Санс вместе со своей свитой, чтобы встретить их там. Ах, какое это было трогательное и впечатляющее зрелище, когда Его Величество со своим братом Альфонсом, оба босиком и в покаянной одежде, несли ларец со святынями по городу до великолепно украшенной французскими гербами, белыми лилиями и драгоценными тканями баржи. Эта баржа повезла святыню водным путем до дворца в Париже. За эти пять лет господин Пьер де Монтрей построил самую удивительную на свете часовню, для того чтобы хранить терновый венец нашего Господа.

Погрузившись в воспоминания, старый оруженосец так растрогался, что по щеке у него скатилась слезинка.

– Благодарение Господу, что святыни в целости и сохранности, – вздохнул Рено, который при этом подумал о подлинном Кресте Господнем, по-прежнему находившемся в укрытии возле Рогов Хаттина, неподалеку от последнего поля несчастливой битвы. – Однако жители Константинополя, должно быть, безмерно огорчены расставанием со святынями, и, кто знает, может настать день, когда они попросят короля Франции вернуть им выкупленный залог. Что же тогда станется с прекрасной часовней?

– Разве часовня не служит славе Господа всегда и при любых обстоятельствах? – сурово прервал размышления Рено Пернон. – Разумеется, император Константинопольский не отказался от своих прав на святые реликвии, но я думаю, что отказ последует в самое ближайшее время. Если только ученейший господин Альберт не поделился с ним своей тайной… Но я был бы крайне удивлен, если бы это произошло…

Внезапное появление мадемуазель д’Эркри прервало их беседу. Она пришла сообщить Рено, что он должен быть готов сопровождать госпожу во второй половине дня в королевский дворец.

– Королева прислала записку и просит госпожу Филиппу пожаловать к ней. На этот раз, я полагаю, вы довольны? Тут уж никто не скажет, что вы прислуживаете, как слуга! Госпожа приказала отнести к вам в комнату одежду, в которой вы сможете появиться перед столь знатной особой.

Засыхающему растению дали глоток воды, и Рено ожил. Он сменил штаны из плотной шерсти на штаны из тонкого сукна, надел вместо обычной котты бархатную, отделанную беличьим мехом, и двумя часами позже уже въезжал в ворота дворца, который был расположен неподалеку от Сены. Первое, что увидел Рено, оказавшись в просторном внутреннем дворе королевского дворца, была галерея со сводами, которая придавала ему сходство с монастырем. Но люди здесь встречались самые разные – воины, монахи, дамы и даже нищие; несчастная судьба обездоленных внушала королевской семье такое сострадание, что государь приглашал их в свои личные покои и не только оделял щедрой милостыней, но и усаживал за свой стол и подавал еду собственноручно. Сам дворец был совсем невелик, узким прямоугольником он как бы отсекал овальную оконечность острова Ситэ, и там был разбит чудесный сад с разными фруктовыми деревьями и красивой беседкой, увитой виноградом. Бело-розовой кипенью сейчас в нем цвели груши. Два-три зеленых островка, похожие на рыбок, радовали глаз в искрящихся под солнцем водах Сены. День выдался на загляденье солнечным.

Вообще надо сказать, что дом французских королей, хоть и выстроенный с суровой простотой, которая лишь придавала ему изящества, выглядел приветливым и даже по-детски веселым. Этому впечатлению не мешали ни стражники, которые вышагивали по двору, поблескивая алебардами, ни пышные наряды некоторых придворных. Веселья добавлял гомон, доносящийся со стройки, где каменщики воздвигали что-то невероятное, потому что государь хотел, чтобы Святая капелла затмила по красоте все, что существует на свете.

Рено спрыгнул на землю, помог сойти с иноходца госпоже Филиппе, передал поводья обеих лошадей конюхам и приготовился следовать за дамой, но та его остановила:

– Ждите меня здесь. Не подобает, чтобы вы входили в покои Ее Величества без ее соизволения. Наберитесь терпения.

Разочарованный Рено, которому после того, как он избежал почти неминуемой смерти, так хотелось везде побывать, все узнать и все увидеть, вынужден был лишь поклониться. Однако он спросил, можно ли ему сходить и посмотреть, как строится знаменитая часовня. Ответом ему был равнодушный взмах руки, который отнюдь не согрел ему сердце. Как только он увидел, что Филиппа поднялась на крыльцо дворца, он повернулся и зашагал к стройке. Здесь, зачарованный небывалым зрелищем, он мигом забыл о своем огорчении.

Будущая церковь по величине должна была быть куда меньше собора, однако строило ее великое множество каменщиков, напоминавших трудолюбивых пчел. Они трудились на лесах, которые окружали здание, удивлявшее своим видом уже сейчас. Оно должно было быть двухэтажным. Первый этаж был возведен на мощных опорах, отличался прочными толстыми стенами, в которых были проделаны небольшие стрельчатые окна. Над ним тянулись высоко вверх стрелы из белого камня, между которыми светилось пустое пространство. Где-то высоко-высоко, в голубом небе, эти стрелы с помощью деревянных перекрытий образовывали свод. Будущее здание напоминало гигантский ларчик для хранения святых реликвий, как сразу догадался Рено, но верх его казался до того хрупким, что молодой человек не удержался и посетовал вслух, говоря сам с собой:

– Нет, им не выстоять против зимнего ветра!..

– А они все-таки выстоят, и даже без деревянных перекрытий, которые будут убраны, когда мы все достроим!

Рено обернулся и увидел позади себя мужчину средних лет, высокого и крепкого, одетого в подобие туники из плотного сукна, перехваченной кожаным поясом, на котором висел кожаный кошелек. Румяные щеки, крупный нос, небольшая курчавая бородка с проседью и серые острые глаза. В руках небольшой свиток пергамента и линейка. На голове шерстяная шапочка, из-под которой выбивались непокорные пряди волос. Грубые башмаки перепачканы белой пылью. Взглянув на них, Рено заключил, что мужчина работает на стройке. Уверенность, прозвучавшая в словах каменщика, была так велика, что не могла не произвести впечатления на молодого человека. Но ему было очень трудно отказаться от собственного мнения.

– Я бы не хотел показаться вам упрямцем, – вздохнул он, – но мне кажется, что наверху слишком много пустого пространства, а камня маловато.

– Его больше, чем вы можете себе вообразить. Вы, наверное, не знаете, что каждая из стрел, устремленных в небо, или уже укреплена, или будет укреплена контрфорсом. А пустое пространство заполнят разноцветные прекрасные витражи.

– Витражи? Такие огромные?

– Да, такие огромные. Со всех сторон на них будет падать свет, и они будут играть чудесными красками.

– Тогда и в самом деле это будет что-то необыкновенное! – признал восхищенный Рено. – Думаю, для вас большая радость участвовать в постройке такого чуда.

– Вы правы, для меня это настоящее счастье, тем более что я архитектор, – сообщил мужчина не без гордости. – Меня зовут Пьер де Монтрей… Однако прошу меня простить, так как я вынужден вас покинуть. – И, поклонившись юному Рено, он отправился навстречу человеку лет тридцати, светловолосому, в мягкой белой шапочке. Тот шел медленно, словно задумавшись, – очень худой, очень высокий и, как все высокие люди, немного сутулый. Одет он был в длинный коричневый балахон из недорогой шерстяной материи, поверх которого был наброшен еще и сюрко[106] из той же ткани, подбитый, судя по проймам, кротовым мехом. Он был красив, с тонкими, но без всякой слащавости чертами лица: высокий лоб его уже прорезали морщины, но губы улыбались, а синие глаза сияли. Он шел, потирая руки, чтобы их согреть. Когда Пьер де Монтрей подошел к нему, он дружески обнял архитектора за плечи и только потом взял его под руку, собираясь продолжить путь и побеседовать.

Неожиданно на строительной площадке появился молоденький слуга и стал звать во все горло, стараясь перекричать шум стройки, Рено де Куртене. Рено поспешил к нему, отвесив архитектору и незнакомцу вежливый полупоклон.

– Я тот, кого вы ищете, – сообщил он слуге. – Госпоже де Куси нужны мои услуги?

– Вас зовет не госпожа де Куси, а Ее Величество королева. Извольте поторопиться, королева не любит ждать.

Рено поспешил за слугой. Они вошли во дворец, поднялись по лестнице, миновали Зал совета, потом столовую и оказались перед резной дверью, возле которой стояли два стражника. Эта дверь и вела в покои Бланки Кастильской, матери короля, которую продолжали называть королевой, несмотря на то что этот титул принадлежал теперь Маргарите Прованской.

Рено вошел в просторную комнату, освещенную двумя окнами, смотрящими в сад, и ему показалось, что он оказался в неком святилище. Все здесь было исполнено особого, символического значения: кресло, напоминающее трон, белые лилии Франции, обвивающие башни Кастилии, на чудесных настенных коврах. Но главной фигурой священного пространства была массивная женщина в белом одеянии – белый цвет был цветом траура королевских вдов. Однако она не носила уже платьев из грубого фландрского полотна, как сразу после смерти мужа, платье на ней было бархатным и отделано мехом горностая, а белую муслиновую вуаль перехватывал золотой узорный обруч с сапфирами. В пышных черных волосах Бланки поблескивали серебряные нити. Бланке Кастильской исполнилось пятьдесят шесть лет, но она еще сохраняла свою красоту благодаря стати, бледному лицу и сверкающим умом глубоким темным глазам. Она сидела за столом в высоком кресле, покрытом голубым с золотым узором ковром; ее тонкая, с длинными пальцами рука, которую уже коснулись первые признаки ревматизма, лежала на книге в кожаном переплете с серебряными застежками. Вокруг королевы расположились придворные дамы, но Рено, зачарованному белоснежным великолепием, они показались лишь разноцветным окаймлением, от которого вдруг отделилась Филиппа де Куси и произнесла:

– Перед вами, мадам, юный дамуазо, о котором я вам говорила. Его появлением у нас в доме мы обязаны дружбе командора ордена рыцарей-храмовников. Зовут его Рено де Куртене…

Черные глаза королевы оторвались от книги и вперились в приближающегося Рено, ему тут же показалось, что их взгляд пронизывает его насквозь. Секунду спустя королева заговорила, и ее низкий голос звучал приятно:

– Вы сказали, милая Филиппа, что он родился в Святой земле? Не скрою, меня это удивило. Я не знала, что там до сих пор еще остались де Куртене. Мне казалось, что они только здесь, во Франции… Или в Константинополе… Где именно вы родились, молодой человек?

Она обратилась прямо к Рено, и он, прежде чем ответить, опустился на одно колено.

– В Антиохии, мадам, если верить тому, что мне говорили, ибо я был младенцем в пеленках, когда меня увезли на Запад.

– И вашего отца звали…

– Тибо де Куртене, он вырос во дворце в Иерусалиме подле короля Бодуэна IV, которому был верным и преданным товарищем, слугой и оруженосцем на протяжении всей героической и мученической жизни этого короля.

– Прокаженного? Да, я слышала, что он и в самом деле был великим государем, как оно и подобает, когда царствуешь над землями, где принял смерть наш кротчайший Господь. Но чьим же сыном был Тибо де Куртене?

– Жослена III, последнего графа Эдессы и Турбесселя. Он был его единственным сыном. Незаконнорожденным, – добавил Рено с намеком на вызов, так как понимал, что ему не избежать такого же признания, – но признанным!

– А ваша мать?

– Мне никогда не называли ее имени… Мне говорили только, что она очень знатна… и что она умерла. После ее смерти мой отец ушел в монастырь рыцарей-храмовников.

Презрительная складка на губах королевы обозначилась еще отчетливее:

– Иными словами, вы тоже незаконнорожденный и рождены, я не сомневаюсь, от неверной супруги, поскольку от вас утаили ее имя. Но в отличие от вашего отца вы не признаны?

– Признан, мадам! – возразил Рено и поднялся с колен. Он не желал склоняться к ногам королевы, которая так откровенно его презирала. – Собственноручно написанное признание находится в руках Адама де Пелликорна, командора монастыря тамплиеров в Жуаньи, который был в королевстве франков на Святой земле товарищем и другом моего отца. Адам де Пелликорн привел меня к барону де Куси, чтобы я завершил у него свое рыцарское обучение.

– А кто его начал?

– Мой приемный отец, сир Олин де Куртиль, чью благородную душу принял к себе Господь. Он и его прекрасная и добросердечная супруга Алес, которая тоже отошла в царство Божие, воспитали меня.

– Почему же вы не остались в местах, где выросли? Вы могли бы удостоиться рыцарства и там, выбрав в наставники самого знатного сеньора. Кстати, где расположено их именье?

– В Гатине, неподалеку от Шаторенара. Мои приемные родители умерли, как я вам уже говорил. И я поступил так, как мне было предписано: отправился в командорство Жуаньи под опеку брата Адама… Моего крестного, – добавил Рено, вспомнив слова благородного старца.

– Прекрасно! Но почему вы не остались в монастыре? Служить ордену храмовников – весьма достойная участь!

– Нет сомнения, мадам. Но к монашеской службе призывает сам Господь. Меня, как видно, он не счел достойным.

– Что вы об этом знаете? И кто вы такой, чтобы осмеливаться судить о намерениях Всемогущего? – воскликнула королева, и глаза ее загорелись гневом. – Вы могли стать послушником, молиться день и ночь и ждать благодати!

С каждым новым вопросом недовольство королевы только возрастало, и Рено не мог понять, почему Бланка Кастильская говорит с ним с таким недоброжелательством. У него возникло впечатление, что Ее Величество имеет что-то именно против него, но что? Дамы вокруг сидели, затаив дыхание. Госпожа Филиппа словно окаменела. Ей и в голову не пришло сказать хотя бы слово в защиту своего дамуазо, она стояла молча и только смотрела то на королеву, то на Рено. Рено набрал побольше воздуха, прекрасно понимая, чем чревата повисшая тишина.

– Я всегда очень много молился, Ваше Величество. Так научила меня моя приемная мать, которая была очень набожна. Я много молился при ее жизни и еще больше после ее смерти. Но сколько бы я ни взывал к Господу, я не почувствовал призвания к монашеской жизни, даже пожив в монастыре рыцарей-храмовников.

– Однако именно этот орден подходит вам как нельзя лучше. С его помощью вы могли бы вернуться к себе на родину, самую прекрасную землю на свете, потому что на ней родился наш Спаситель.

– Я очень хочу туда вернуться, но не в качестве рыцаря-храмовника.

– Почему же? – спросила Бланка с сухим неприязненным смешком. – Значит, влечет вас туда вовсе не благородный дух крестовых походов, я правильно вас поняла? Вы хотите отыскать свои корни.

– Не понимаю, что Ваше Величество имеет в виду.

– У вас светлые волосы и очень смуглая кожа. Это наводит на размышления о том, что таинственная дама, которая подарила вам жизнь, была… сарацинкой!

– Какое недостойное предположение! – возмущенный голос молодого человека был полон гнева, который он уже не мог сдержать.

В этот миг в глубине комнаты появилась точеная фигурка в светло-красном, радостного цвета платье из цендала[107], отделанном изящной вышивкой. Молодая женщина прошла мимо Рено, не обратив ни малейшего внимания на почтительные приветствия придворных дам, и подошла к Бланке Кастильской. Бланка приподняла брови, давая понять, что удивлена, но при этом сохраняла полное спокойствие.

– Что-то произошло, дочь моя? – осведомилась она.

– Произошло то, что я пришла несколько минут назад и слышала весь разговор. Чем провинился перед вами этот молодой человек? Чем заслужил вашу суровость?

Она говорила с легким акцентом, голос ее был приятен и полон почтения, но королева-мать осталась совершенно равнодушной. Бланка высокомерно поджала тонкие губы.

– Передо мной? Этот мальчик? Вы забылись, дочь моя! А главное, вы, кажется, не понимаете, с кем разговариваете!

– Я говорю с благородной матерью моего супруга, самого милосердного и великодушного в мире человека, не ведающего, что такое презрение. И я знаю, что ему никогда бы не пришло в голову упрекать кого-то за его происхождение, ведь мы не вольны выбирать своих родителей. И уж тем более делать оскорбительные предположения.

– Прелюбодеяние – смертный грех, и его плод…

– Не произносите таких слов! Не меньший грех унижать того, кто не заслуживает унижения! Посмотрите на этого дамуазо и скажите…

Молодая женщина обернулась, чтобы тоже взглянуть на Рено, а юноша, едва коснувшись ее взглядом, окаменел, у него зашумело в ушах, и он больше уже ничего не слышал из того, что она говорила. Он привычно опустился на одно колено и застыл, не сводя взора с нежного, фарфорово-белоснежного, тронутого легким румянцем лица, освещенного самыми прекрасными в мире серыми глазами. Более прекрасных глаз он не видел… Это было то самое лицо, которое витало перед ним в Забытой башне и с которым он не расставался никогда. Не в силах сдвинуться с места, будто ослепленный молнией, Рено забыл о королевском дворце, о враждебности Бланки, о придворных дамах, о самом себе. Его жизнь отныне была во власти этих ясных сострадательных глаз, которые ему улыбались.

Крепкая рука встряхнула его, пробудив от мечтательного сна и вернув на землю. Мужской голос приказал подняться. Ошеломленный Рено встал, но новое потрясение не шло ни в какое сравнение с первым. Мужчина, который приказал ему встать с колен, был тем самым человеком в простой одежде, что беседовал с Пьером де Монтрей возле строящейся часовни. Теперь Рено понял, кем был этот человек, потому что молодая королева обратилась к нему со словами: «Сир, мой супруг». Да, Рено не мог ошибиться, он стоял перед королем Людовиком, по счету девятым, которого все королевство уже окружило ореолом куда более драгоценным, чем дает корона земных королей.

«Господи Боже! Как глупо я себя вел! Она сочтет меня идиотом!» – подумал Рено в отчаянии, даже не заметив, что, назвав молодую королеву словом «она», он уже говорит с ней языком влюбленного сердца. Король вновь обратился к Рено, выслушав рассказ Маргариты:

– Эй, молодой человек! Что с вами? Вы превратились в статую?

– Я… Ваше Величество! Сир! – наконец пробормотал бедняга Рено. – Я приехал из деревни… Я еще не привык…

– Привыкнете! Хотя… удостоиться разом недоброжелательства старшей королевы и защиты младшей? Такое вряд ли случается часто! Но зато мы узнали, кто вы такой. А теперь попрощайтесь с дамами и дожидайтесь баронессу внизу. Вам легче будет прийти в себя, когда вы останетесь один.

В доказательство, что он вовсе не выгоняет Рено, король протянул ему для поцелуя руку, и Рено благодарно коснулся ее губами, потом низко поклонился дамам и с невероятным чувством облегчения направился к дверям. Король был прав: ему совершенно необходимо было очнуться. Рено вышел на крыльцо, остановился и стал вглядываться в небо, вдыхая полной грудью теплый ароматный воздух. Он заметил, что кто-то следовал за ним и стоял с ним рядом на крыльце, только тогда, когда этот «кто-то» к нему обратился.

– Хотела бы я знать, – произнес звонкий голосок, – почему старуха так плохо вас приняла.

– Старуха? – переспросил Рено, с удивлением глядя на свою неожиданную собеседницу, без всякого сомнения, очень плохо воспитанную, зато очень хорошо одетую – в парчовое платье того же алого цвета, что и королева Маргарита, и такую же алую шапочку. Голосок принадлежал девочке, которая только еще готовилась стать девушкой, на вид ей было лет двенадцать, и она была похожа на маленького задиристого петушка, который ходит, задрав голову. Правда, петушок был довольно пухленьким. А вот красотой она была обделена – слишком длинный нос, неровная кожа, ярко-рыжие волосы и большой насмешливый рот с тонкими губами, которые, приоткрывшись, обнажали острые, мелкие, очень белые зубы. Вдобавок она чуть-чуть косила и смотрела немного вбок, в землю, а не на собеседника, так что понять, какого цвета у нее глаза, было невозможно. Рено подумал, что она похожа на маленькую ведьмочку.

– Если вы изволили назвать так королеву Бланку, мадемуазель, – произнес он, – то, по моему мнению, не выразили ей того почтения, которого она заслуживает.

– А разве она не старая? – задала вопрос юная насмешница. – Другое дело, что никак не хочет расстаться с молодостью, и если послушать наших придворных, то до сих пор у нас королева! На самом деле вот уже десять лет, как мадам Маргарита одна должна носить этот титул, но старуха упорствует и обращается с королевой не по-доброму, а все потому, что ревнует!

– Почему ревнует? – не понял Рено.

– Только мужчина может задать такой дурацкий вопрос. Это же так понятно! Потому что мадам Маргарита моложе ее, потому что сама она никогда не была такой красивой, потому что наш король очень любит свою жену!

Рено уловил в речи девочки тот же акцент солнечной страны, что и у Ее Величества Маргариты, и решил, что девочка тоже приехала из Прованса, но на всякий случай, чтобы удостовериться, спросил ее:

– Мне кажется, вы тоже очень любите мадам Маргариту, и, наверное, вы одна из ее придворных дам?

Большой рот показал все свои остренькие зубки, улыбнувшись широчайшей, радостной улыбкой, глаза уставились прямо на Рено, и он увидел, что они такие же зеленые, как молоденькие листочки.

– Я самая близкая из придворных дам, потому что мы с ней в родстве. Меня зовут Санси де Синь, и мадам Маргарита к тому же еще и моя крестная.

– Какое у вас красивое имя, Санси, – похвалил Рено, которому рыжая девочка стала необыкновенно мила, как только он узнал, что она состоит в родстве с Маргаритой Прованской.

– Благодарю вас, но только королева и люди, которых я люблю, имеют право называть меня по имени, – заявила она сурово. – Неведомо кому называть меня просто по имени непозволительно.

– До сегодняшнего дня я не считал себя неведомо кем, – вздохнул Рено, – но мадам Бланка позаботилась о том, чтобы я осознал собственное ничтожество.

– Не говорите жалких слов! Даже если старуха вами пренебрегает, ваша знатность, хоть она и досталась вам незаконным образом, заметна с первого взгляда. Быть одним из Куртене, родственником византийского императора, вовсе не пустяк. К тому же ваш отец был рыцарем легендарного короля-прокаженного, а ваша мать таинственной знатной дамой!

Есть от чего воспламениться воображению! А скажите, имя вашей матери тайна и для вас?

– Нет. Я знаю, кем она была, но ее тайна для меня священна.

– Я и не собираюсь вас просить ее нарушить. Но не сомневайтесь, очень скоро множество дам будут вам строить глазки…

– Рискуя лишиться милости мадам Бланки, о всемогуществе которой вы сами только что упомянули? Не слишком ли пылкое у вас воображение?

– Я знаю, о чем говорю. И не сомневаюсь, что уже две или три из них мечтают о том, что выведают у вас эту тайну… Однако вернемся к тому, с чего начали: неужели неизвестно, почему старуха с первого взгляда прониклась к вам такой неприязнью?

– Умоляю вас, не называйте ее так. Даже если она прониклась ко мне неприязнью, как вы изволили выразиться, и я тоже, совершенно очевидно, никогда не почувствую к ней тепла и симпатии, подобное обращение меня смущает. Все-таки она королева!

– Я тоже вам скажу, что пока Его Величество король был ребенком, она правила, как истинная государыня, и умела держать в узде даже самых мятежных баронов – среди которых, к слову сказать, были и ваши де Куси. Ничего не скажешь, она мудро управляла королевством. Но теперь Его Величеству уже тридцать, он вырос, набрался ума, мужества и отваги и вполне способен сам управлять государственным кораблем!

– Но по-прежнему продолжает слушаться советов матери, вы это хотите сказать? Но ведь это так естественно!

Брови юной Санси сомкнулись от негодования: – Клянусь святым Иоанном Крестителем и святым Элуа, покровителями наших родных земель в Сине, вы рассуждаете с воистину монашеской кротостью! Какого черта вы не сделались тамплиером, а стали дамуазо при плаксивой Филиппе де Куси, самой скучной и занудной даме из всех, кого я знаю? Нужно сто раз стать… мадам Бланкой, чтобы сделать ее своей подругой. Я не спорю, что Филиппа не уступит ей в набожности, к тому же она несчастлива в замужестве. Мадам Бланка любит таких, их горести утешают безутешную вдову.

Рено не успел ничего возразить юной собеседнице: королевский лакей крикнул, чтобы подвели лошадь баронессы де Куси, девочка мгновенно исчезла, а Рено направился навстречу госпоже Филиппе, которая была погружена в глубокую задумчивость и не сказала ни единого слова своему дамуазо, который помог ей сесть в седло иноходца. Всю дорогу до дома она молчала. Рено это очень обеспокоило, и в голове у него вертелся вопрос: не послужит ли недовольство Ее Величества, невольной причиной которого он стал, основанием для того, чтобы уволить его со службы? Его бы это страшно огорчило. Не потому, что он дорожил своей новой должностью, и даже не потому, что потерял бы вожделенную возможность стать рыцарем, как пообещал ему барон де Куси, а потому, что больше никогда бы снова не попал во дворец и не увидел бы вновь молодую королеву. Одна мысль об этом жестоко терзала его сердце.

Чувства Рено были для него так новы и странны, что он не отваживался дать им название. Когда он читал рукопись Тибо и воображал себе королеву Изабеллу Иерусалимскую, которую тот описал с такой любовью, он почувствовал к ней набожное обожание сродни тому, что вызывала в нем Дева Мария. Потом Рено узнал, что Изабелла Иерусалимская доводится ему бабушкой, и его идеал стал внушать ему не только почтительность, но и нежность. Сегодня же он оказался перед живым подобием Изабеллы – грациозным, безупречным, чарующим, влекущим телесной красотой и жизненными токами. Преклонив колени перед Маргаритой, Рено в первый раз ощутил в своем сердце кроме пламенного желания обожать еще и пламенное желание заключить эту красоту в свои объятия. В одно ослепительное мгновение он вдруг понял, как мог Тибо прожить жизнь, любя и всегда ожидая одну только женщину, потому что другой такой не было на свете! С каким бы счастьем и гордостью он носил бы нелестный для него титул дамуазо, если бы стал дамуазо Маргариты, а не Филиппы, которая ни слова не сказала в его защиту и не попыталась хоть как-то его защитить от когтей коронованной мегеры! Ничего удивительного, что эти две дамы стали подругами! Охваченный гневом Рено подумал, что недоброжелательство юной Санси имеет основание. А если хорошенько подумать, то она глубоко права, любя Маргариту и ненавидя кастильянку. И было бы хорошо подружиться с этой девочкой… Если бы ему вновь представилась возможность поговорить с ней… Но, быть может, завтра он окажется на улице…

К великому сожалению, Рено не удалось поделиться своими горестями с Жилем Перноном. Старый оруженосец с трудом переносил парижскую жизнь, и, когда ему становилось совсем невмоготу, он отправлялся в одну славную харчевню на острове Ситэ, где у него был насиженный уголок, и возвращался оттуда не раньше полуночи. Рено получил эти сведения от одного из конюхов на конюшне, куда он отвел иноходца госпожи и свою лошадь.

Итак, он остался наедине с собой и должен был ждать, когда его снова позовут и дадут какое-нибудь поручение. Однако, похоже, в этот вечер госпожа Филиппа решила не ходить в церковь. Зато незадолго до того, как должны были позвонить к ужину, появилась Флора д’Эркри. Она взглянула на озабоченное лицо дамуазо, и в ее глазах зажглись веселые огоньки:

– Ну что, милый друг? Вам выпала опасная честь привлечь к себе внимание самой королевы?

– Я прекрасно обошелся бы и без этого. И вообще я не понимаю, для чего я ей понадобился, ведь ничего, кроме оскорблений, я от нее не услышал.

– О-о, Ее Величество способна на многое, когда речь идет о том, чтобы кого-то обидеть. Испанская кровь, сами понимаете. Да еще в сочетании с не менее кипучей кровью Плантагенетов и герцогов Аквитанских! Не забудьте, что она родная внучка прославленной Алиеноры… А увидеть вас она захотела, потому что ваша госпожа превозносила ваши достоинства и… вашу внешность.

– Лучше бы госпожа ничего ей не говорила! Я сразу почувствовал, что эта королевская особа возненавидела меня, а по какой причине, не понимаю.

– Вот еще занятие – искать причины! – передернула плечами девушка. – Причины королев очень редко совпадают с причинами простых смертных. Забудьте об этом, и дело с концом! Или вы в самом деле всерьез оскорбились?

– Разумеется! Как любой порядочный человек, когда оскорбляют его родителей. А вы, я полагаю, пришли мне сообщить, что госпожа Филиппа отказывается от моих услуг, поскольку дорога в королевский дворец отныне мне заказана?

– Что за странные мысли приходят вам в голову! И откуда только они берутся? Вы, должно быть, забыли, что находитесь на службе у барона Рауля и он только «одолжил» вас своей супруге. Если она захочет отказаться от ваших услуг, то просто отошлет вас в Куси. Но об этом и речи нет. Вы по-прежнему будете сопровождать госпожу Филиппу, когда ее будут приглашать ко двору[108], до тех самых пор, пока мы все не вернемся в замок. А наш отъезд, я полагаю, произойдет довольно скоро.

– А я-то думал, что госпожа Филиппа намерена еще какое-то время прожить в Париже.

– После нашей вечерней прогулки ее намерения изменились. Я бы сказала, что они стали прямо противоположными. А Ее Величество королева Бланка сообщила нашей госпоже, что прежде чем освящать аббатство Мобюиссон, она собирается совершить паломничество к черной Деве Марии Рокамадурской.

– Вместе с королем и… молодой королевой?

– Нет, со своей дочерью Изабеллой, которая давно уже всей душой устремлена к Господу, и со своим младшим сыном, принцем Карлом, которому недавно исполнилось семнадцать лет и который немного не в себе. Королева предлагала и нашей госпоже сопровождать ее, но та, само собой разумеется, отказалась.

– Почему «само собой разумеется»?

Флора рассмеялась негромким воркующим смехом, и в нем было что-то таинственное и приятное.

– Господи! До чего же вы, оказывается, любопытны, мой милый друг! Однако, если бы вы немного подумали, вам бы не пришлось задавать никаких вопросов. Госпожа отказалась, надеясь, что к тому дню, когда Ее Величество Бланка отправится в путь, эликсир магистра Альберта окажет свое действие и барон Рауль вновь почтит своим присутствием ее ложе, и ей надо будет относиться к себе с особой бережностью, избегая превратностей трудных дорог. Мы позволим себе только одну дорогу, но она совсем недалекая: как только мы вернемся в Куси, мы отправимся к Богородице Льесской, чтобы принести ей обет.

При известии, что нерасположение, которого он удостоился в покоях королевы-матери, останется без последствий, Рено испытал огромное облегчение. Доброй вестью была и новость, что очень скоро он опять присоединится к клану мужчин-воинов в родовом замке барона и будет лишь изредка исполнять свою роль дамуазо, которая была ему вовсе не по душе. Он желал одного: совершенствовать военное искусство, как можно скорее удостоиться посвящения и получить благородное звание рыцаря – вот что было для него пределом мечтаний.

Но с другой стороны, Рено чувствовал – как обидно, что человек живет в вечном несогласии с самим собой! – что ему будет горько покидать Париж, с каждым шагом удаляясь от королевского дворца, где живет та, что отныне стала госпожой его мыслей и сердца. То, что она была супругой необыкновенного государя, то, что походила как две капли воды на его бабушку, Изабеллу Иерусалимскую, ничего не могло изменить. Он полюбил Маргариту той же любовью, какой Тибо любил Изабеллу. Подобную любовь рождает сердце, в котором живет поэзия, оно стремится к идеалу и счастливо, обретя его. Обожание сродни религиозному переполняет сердце восторгом, плотские мысли далеки от него. По крайней мере, вначале, когда юноша только вступил в святилище любви. Кодекс рыцарской чести, а Рено страстно стремился стать рыцарем, не запрещает любить, он запрещает желать. Юный Рено не знал еще, что блаженное счастье влюбленности не длится вечно. Что желание заключить Маргариту в свои объятия от счастливой полноты сердца, какое он испытал сегодня, может стать дьявольским наваждением. Что обожаемая мадонна может превратиться в желанную – до безумия, до исступления – женщину. Что сладкое время грез открывает дорогу в ад.

В дни, которые последовали за посещением дворца, у Рено было много свободного времени. Филиппа ходила только к утренней мессе, а потом все время проводила в своих покоях с Флорой, принимая нескончаемые ванны с охапками душистых трав, приготовляя бальзамы, приглашая к себе купцов и выбирая ткани для новых изысканных нарядов. Предоставленный самому себе, Рено не скучал, он воспользовался выпавшей ему возможностью и в обществе Пернона начал знакомиться с городом, который так манил его. Но Пернон, дойдя до ближайшей таверны, усаживался там отдыхать, и дальше Рено отправлялся один, углубляясь на свой страх и риск в переплетение улочек.

Больше всего он любил спускаться к Сене, к Гревскому порту, который был отделен частоколом от площади с тем же названием. Рено любил наблюдать, как разгружаются корабли и баржи. На берегу громоздились копны сена, поленницы дров, пирамиды бочек, шумели водяные мельницы, пели, ритмично ударяя вальками, прачки. Изредка он отваживался подойти поближе к дворцу и наведывался на стройку, чтобы посмотреть, как растет удивительная часовня и галерея, что должна была соединить ее с королевским жилищем. Мэтр Пьер де Монтрей проникся дружеской симпатией к простодушному и восторженному юноше, который с таким нетерпением ждал, когда же разноцветные витражи украсят часовню, превратив ее в сверкающее чудо. Юное невежество забавляло архитектора, и он объяснял юноше, по каким законам возводится и держится то, что, кажется, держится только чудом. В один прекрасный день он повел Рено осматривать собор Парижской Богоматери, в котором продолжал работать над решетками для витражей. Там он познакомил Рено со своим кузеном Жаном де Шелем, который как раз завершал строительство башни собора. Втроем они залюбовались удивительной «розой», круглым окном над входом, – заходящее солнце заставило вспыхнуть все цветные стекла витража, и оно искрилось теперь самыми удивительными красками.

Вот теперь вы можете себе представить, какой будет Святая капелла. Ее витражи будут светиться со всех сторон, и во время поздней службы она будет гореть, как волшебная лампада.

Два архитектора понимали друг друга с полуслова, их гениальность была так очевидна и так родственна, что Рено не мог понять, почему Жан де Шель не принимает участия в строительстве Святой капеллы вместе со своим кузеном, ведь, кроме собора, они построили вместе в аббатстве Сен-Мартен-де-Шан базилику Сен-Дени, где покоятся короли Франции, заснув последним сном, и еще одну базилику – в Сен-Жермен-де-Пре.

Само собой разумеется, что Рено, навещая архитекторов, надеялся, что, проходя мимо дворца, хоть краем глаза увидит королеву Маргариту, но ему не везло, ни разу он не удостоился такого счастья. Рено грустил, но не смертельно. Любовь, нахлынувшая на него так внезапно, оберегала его от плотских соблазнов, которым не уставала подвергать его Флора. С того самого вечера, когда она появилась у него в комнатке в платье, под которым не было даже рубашки, у него уже не было ни малейших сомнений, чего она от него добивается, но он не оставил ей ни малейшей надежды на победу. Да, Флора была необыкновенно соблазнительна, но Рено сумел найти подобающие слова, чтобы ее не обидеть:

– Нехорошо, мадемуазель Флора, склонять меня к греху. Разве вы не знаете, что тот, кто готовится к посвящению в рыцари, должен соблюдать чистоту.

– Что за глупости, милый друг! Капеллан в замке исповедует вас, отпустит все грехи, и вы станете невиннее новорожденного ягненка!

– Нет, нельзя так готовиться к посвящению! Я отношусь к этому серьезно, поскольку жажду быть истинным рыцарем, достойным этой высокой чести. Я не могу идти ни на какие сделки с совестью. Умоляю вас, мадемуазель Флора, будьте ко мне милосердны и не искушайте меня больше.

Однако Флора не сразу отказалась от Рено. Она была во власти той неодолимой прихоти, которая может стать и губительной, если поставить ей преграду. Рено чувствовал, что слишком уж страстная красавица может оказаться опасной, и, ограждая себя, нашел для отказа достойную причину, которая никоим образом не могла ее ранить. Флора еще немного поупрямилась, настаивая на своем, но и Рено не сдавался. В конце концов она с ним согласилась, добавив с искренним расположением:

– В таком случае нам нужно поторопиться и как можно скорее вернуться в Куси, а там убедить барона, чтобы он надел вам золотые шпоры к Пятидесятнице[109]. Я посоветую госпоже Филиппе не задерживаться в Париже, тем более что никаких дел у нее тут не осталось. Королева уезжает послезавтра.

– Но Пятидесятница уже через месяц!

– Вот именно! Я и говорю, что нам нужно поторопиться.

Рено не хотелось ссориться с Флорой, и он не стал с ней спорить, подумав про себя: вряд ли Флоре удастся убедить барона Рауля посвятить его в рыцари так скоро. Стало быть, из-за чего волноваться?

– А вы ее обещаниями не пренебрегайте, – с видом пророка посоветовал Пернон. – Флора натура незаурядная и, как мне кажется, пойдет на все, лишь бы добиться того, чего ей хочется.

– Но, полагаю, не от сира Рауля.

– Эхе-хе, – вздохнул оруженосец с широчайшей лукавой ухмылкой.

– Что вы хотите сказать вашим «эхе-хе»?

– Мне-то ясно что…

– А мне нет. Объяснитесь.

– Объяснение простое – мадемуазель Флора очень хороша собой. Это на тот случай, если вы сами не успели заметить.

– Заметил. Но я слышал, что барон… кем-то увлечен в другом месте.

– Да, другой красавицей, которая долго его еще проманежит. А пока в ожидании, чтобы провести время… Во время баньки, например. Хотя заметьте, свечи я не держал.

– Но ведь Флора преданная помощница… почти подруга госпожи Филиппы…

– Госпожа Филиппа слишком знатная дама, чтобы с кем-то дружить… Кроме… разве что королевы Бланки! И она слишком благородна, чтобы интересоваться, что происходит в банном помещении после охоты. Полно, сир Рено! Есть чему удивляться! – добавил старый воин, заметив недоуменный взгляд юноши. – Просто я хочу вас предупредить, что красотка Флора добивается всего, чего хочет.

Но у Рено недостало времени, чтобы хорошенько обдумать, каким образом он будет избегать притязаний Флоры в будущем, потому что на следующее утро, когда они возвращались после мессы из церкви Святого Иоанна Крестителя, конный офицер в сопровождении четырех пеших сержантов арестовал его именем короля. Рено не успел опомниться, как уже стоял со связанными за спиной руками в окружении стражников, которые собирались вести его в королевскую темницу… Госпоже Филиппе, которая на сей раз снизошла до вмешательства и задала вопрос, что все это значит, офицер повторил: «по приказу короля», добавив, что преступник обвиняется в убийстве.

Ошеломленный внезапным ударом, который нанесла ему судьба, Рено позволил увести себя, не протестуя, сообразив, что его протесты ни к чему не приведут. В одно мгновение его грубо и безжалостно лишили будущего, поманившего его свершениями и открытиями. Офицер произнес слово «убийство», и Рено понял, что речь опять пойдет о насильственной смерти его приемных родителей. Несправедливое обвинение вновь его настигло, и впереди замаячил помост эшафота и веревка со скользящей петлей… Или теперь благодаря знатному имени он удостоится плахи и топора?..

Предположение мало утешило Рено. Одно хорошо: путь до места казни будет недолгим, потому что, по всей очевидности, вели его прямо в Шатле.

Совсем недавно крепость Шатле защищала остров Ситэ, но после того, как Филипп Август раздвинул границы Парижа, построив новые крепостные стены, в крепости разместился королевский суд, стоящий на страже справедливости, что не сделало ее менее устрашающей и мрачной. Большой мощеный четырехугольник упирался в Сену, по-прежнему грозя бывшему предместью двумя высокими круглыми башнями; пересекала его сумрачная крытая галерея, совпадавшая по направлению с улицей Сен-Дени на левом берегу и завершавшаяся узкой улочкой Сен-Лефруа, спускавшейся к Сене с другой стороны острова. С восточной стороны крепости возвышался донжон, устрашая своим суровым видом вновь построенный квартал, поскольку все жители знали, что на всех его трех этажах томятся узники. Кроме трех видимых этажей есть еще и пять подземных со страшными каменными мешками, куда нет доступа воздуху и свету, но зато в них свободно проникает вода, так как Сена в этих пустотах чувствует себя как дома.

Двойная решетка под сводом открылась, и стражники ввели Рено в тесную комнатушку, где размещалась канцелярия. К скудному освещению добавляли света зажженные свечи, одну из них и взял сидящий здесь служащий и принялся пристально вглядываться в лицо Рено. Юноше этот осмотр показался оскорбительным.

– Что за причина вынуждает вас так разглядывать меня? – возвысил он голос. – Мне это неприятно.

– Таков закон! Любого злоумышленника, который переступает наш порог, должен запомнить человек с хорошей памятью на лица, чтобы преступника, если ему вдруг доведется сбежать, можно было легко распознать[110].

– Я не злоумышленник и поэтому как никто нуждаюсь в справедливом суде. И я никуда не собираюсь бежать.

– Все так говорят. А выпадет случай, так только держи…

– Не понимаю, как такой случай может предоставиться.

Затем Рено занесли в список узников, после чего он получил право на разговор с тюремным смотрителем, который ведал хозяйством темницы. Если у кого водились денежки, смотритель мог и устроить получше, и накормить посытнее.

– У меня нет ни единого денье, – свысока обронил Рено в ответ на речи толстенького человечка, который расписывал ему возможные послабления и цены на них.

– Жаль, очень жаль! Придется, стало быть, поместить вас с пропащими… Если только вы не отдадите мне свой сюрко, чтобы я продал его за хорошую цену…

Тут офицер, который привел Рено, прервал болтливого смотрителя:

– Это важный преступник, его место в секретном отделении.

Затем он наклонился к смотрителю и прошептал ему на ухо еще несколько слов, которые Рено не расслышал. Зато юноша увидел, как две или три серебряные монеты перекочевали из кармана офицера в руки смотрителя, после чего тот, поклонившись, ответил:

– Не сомневайтесь, все будет исполнено.

Два сержанта вновь встали справа и слева от Рено, и втроем они последовали за смотрителем, который привел их на первый этаж донжона. Там смотритель открыл дверь в узкую длинную камеру, скудно освещенную небольшим окном у самого потолка, чтобы никак нельзя было заглянуть в него. Каменная скамья с тюфяком, набитым сухими листьями, заменявшая постель, занимала почти всю комнатушку. Кроме нее стояло еще ведро и кувшин. Грязь и запах мочи неприятно поразили Рено, зато смотритель оглядел комнатушку с большим удовлетворением:

– Конечно, камера не из лучших, но за те деньги, что я получил за вас, вы другой не заслужили. А вот крыс у вас не будет, за это я ручаюсь.

– Если камера не из лучших, то, значит, бывают и хуже, я вас правильно понял?

– И насколько хуже! – произнес смотритель, в назидание погрозив узнику пальцем. – У нас есть, например, «яма», которую мы называем еще камерой Гиппократа. Она находится на самом нижнем этаже, в подземелье, и имеет форму воронки. Узника спускают в нее на веревках при помощи шкива[111], и он там может только стоять, так как и сесть, и лечь ему мешают наклонные стены. А в середине нее – колодец без всякого ограждения, который уходит прямо в Сену. Рано или поздно дело кончается тем, что узник падает в этот колодец. Так что судите сами, но, по-моему, вы неплохо устроились.

Рено предпочел оставить свое мнение при себе. Тем более что в следующую минуту веревку, которой связали ему за спиной руки, смотритель заменил цепью с двумя наручниками, плотно обхватившими запястья узника. Точно такая же цепь была защелкнута у Рено на щиколотках – теперь несчастный юноша если и мог передвигаться, то крайне медленно, небольшими шажками, издавая звон при каждом движении. При каждом движении громко шуршали и сухие листья тюфяка, на который Рено повалился, когда звякнул наконец тяжелый засов на двери, оставив юношу один на один с безысходным отчаянием.

Время шло к полудню, а Рено казалось, будто он пешком прошел не один десяток лье: так ломило у него все тело от усталости. Голова туманилась, мысли путались, и молодой человек, утомившись, заснул. Может, когда он проснется, в голове у него прояснится и он поймет, что же с ним произошло.

Глава 4 Королевская беседка

Если Рено полагал, что в самое ближайшее время он сможет оправдаться перед предъявленным ему обвинением в убийстве, то его постигло разочарование. День шел за днем, а о нем, казалось, забыли. Только тюремщик заходил к нему по вечерам, менял воду в кувшине, опорожнял ведро и приносил круглый черный хлеб и миску с похлебкой – в темной мутной жидкости плавали кусочки репы, капустные листья, а иной раз попадались кости с остатками мяса.

Настроение Рено при виде тюремной похлебки не становилось лучше. Даже в тюрьме у бальи в Шаторенаре его кормили сытнее. И если на такую пищу Рено получил право благодаря тем нескольким монетам, которые офицер передал смотрителю, то, значит, «пропащие», как назвал их цербер, должны были получать в лучшем случае воду, что, без сомнения, поощряло их к освобождению места в королевской тюрьме и переселению в мир иной. Хотя можно было предположить и другое: смотритель тюрьмы был отъявленным мошенником. И скорее всего так оно и было, если представить себе выражение его лица… Так что Рено в ожидании, когда о нем вспомнят, съедал хлеб до последней крошки и обгладывал кость, сожалея, что зубы у него – впрочем, надо сказать, весьма крепкие – все-таки не такие прочные, как у собак.

И еще одно обстоятельство портило Рено настроение – невозможность разузнать новости у тюремщика. На все вопросы, которые задавал ему Рено, тот вместо ответа тупо смотрел на него, что-то невразумительно бурчал под нос, пожимал плечами и тут же отправлялся по своим делам.

Но самым, пожалуй, тяжким испытанием для узника была невозможность помыться. Дама Алес, приемная мать Рено, с детства приучила его к чистоте, повторяя, что чистой душе приятнее обитать в чистом теле, хотя их духовник и не одобрял ее пристрастия к мытью. Он напоминал ей, что Господу нашему, Иисусу Христу, который удалился в пустыню ради того, чтобы познать волю своего божественного отца, было не до соблюдения чистоты. На что благородная дама возражала, что Господь Бог, будучи всемогущим, и не нуждался в мытье, чтобы пребывать в чистоте. И продолжала купать своего мальчика, разумеется, только в холодной воде, потому что теплая оказывает размягчающее воздействие, а тот, кто избалован и изнежен, легко может стать добычей лукавого. Зимой Рено плакал от холода, но дама Алес заворачивала его после купания в согретую простыню, усаживала перед очагом и поила горячим молоком – мальчик чувствовал себя как в раю.

До чего далек теперь от него этот детский рай! Алчный негодяй уничтожил его, лишив жизни его добрых родителей. Жером Камар, королевский бальи, посягнул на жизнь его приемной матери, желая завладеть их имуществом, а для того, чтобы избавиться и от Рено, обвинил его в смерти родителей. Счастливый случай, а затем помощь брата Тибо и Адама Пелликорна спасли его от гибели и дали возможность вновь вернуться на праведную дорогу чести, к той жизни, о которой он мечтал, но теперь Рено понял, что спасение было лишь отсрочкой, что бальи сплел прочную паутину и его жертве не избежать уготованной ей участи.

Он окончательно утвердился в этой горестной мысли, когда однажды утром его наконец вывели из тюрьмы и потащили в цепях на другой конец крытой галереи в здание, где заседали и парижский суд, и прево, распоряжавшийся парижскими финансами.

Рено провели в узкую длинную комнату, скудно освещенную вытянутым готическим окном и тремя свечами в железном шандале, стоящем возле кресла. Кресло находилось на небольшом возвышении под балдахином, затканным королевскими лилиями, напоминавшими о том, что здесь вершится суд короля, однако человек, который сидел в этом кресле, вовсе не был королем Людовиком. Это был мэтр Этьен Буало, и если он имел право на королевскую роскошь, то только потому, что был призван вершить справедливый суд от имени короля. По правую его руку стоял за пюпитром, который был подвинут к окну, человек в черном одеянии и что-то писал. По левую расположился другой чиновник, тоже в черном, со свитком пергамента. Один был писцом, другой – обвинителем. Позади писца виднелась низенькая дверца, которую охраняли два сержанта, одетые в цвета города – красный с синим. В тени, сгустившейся за креслом, смутно виднелись очертания нескольких фигур, но это была не публика, так как заседание должно было проходить при закрытых дверях.

Стражники, сопровождавшие Рено, подвели его к прево, поставили перед ним и отступили на несколько шагов назад. Прево, полный человек с суровым и умным лицом, несколько секунд вглядывался в узника, потом уселся поглубже в кресло и махнул рукой обвинителю, давая знак, что тот может начать чтение.

– Перед нами, Этьеном Буало, прево Его Королевского Величества, творящим королевский суд в Гран-Шатле, предстал сегодня человек, именуемый Рено де Куртиль…

– Мое имя Рено де Куртене, – тут же возразил Рено, – де Куртиль – фамилия…

– Помолчите. Говорить будете, когда вам зададут вопросы, – прервал узника обвинитель, недовольный тем, что ему помешали. – Где я остановился? А-а, нашел: именуемый Рено де Куртиль, который незаконно называет себя де Куртене, что является оскорблением как истины, так и королевского суда.

Однако Рено, понимая, что терять ему все равно нечего, решил не давать обвинителю спуска и отстаивать свое доброе имя во что бы то ни стало.

– Я имею полное право носить это имя, поскольку это имя моего настоящего отца, который подтвердил свое отцовство актом, переданным в руки брата Адама Пелликорна, командора ордена рыцарей храма Иерусалимского, расположенного в монастыре в Жуаньи.

– Брат Адам Пелликорн в прошлом месяце скончался, – сообщил грубый голос.

Услышав его, Рено почувствовал, как у него по спине потекла ледяная струйка пота. Нет, он не ошибся – из потемок за креслом в желтый круг света, отбрасываемого свечами, вышел… Жером Камар.

Никаких сомнений у Рено не осталось – этот страшный человек стоял перед ним, в глазах его тлел свирепый огонек, и лягушачий рот кривила злобная усмешка.

– Нелегко попросить подтверждения у мертвеца, – произнес он с презрительным вздохом.

– Но легко попросить его у живого! – воскликнул Рено.

Вспыхнувшая ненависть мигом излечила его от тоскливой подавленности, которую он почувствовал в первую секунду при виде своего заклятого врага.

– Велико мое горе при вести, что брат Адам вернулся в лоно Господа, потому что он был мне бесконечно дорог, но брат Жан д’Обон, возглавляющий орден тамплиеров в Париже и во всей Франции, знает от брата Адама всю правду обо мне. Или он тоже умер?

И тут впервые заговорил прево, сперва властным жестом приказав бальи замолчать.

– Нет, благодарению Богу, он жив. Но сейчас его нет в монастыре, как нам сообщили тамплиеры.

– И надолго он отлучился? – упавшим голосом осведомился Рено.

– Он не сообщал нам о своих намерениях, но, скорее всего, отсутствие его будет долгим, поскольку он отправился в Ла-Рошель[112].

Рено принял новый удар, постаравшись не демонстрировать своего отчаяния. Он не мог допустить, чтобы враг восторжествовал над ним.

– В таком случае нужно обратиться к моему сюзерену, сиру Раулю де Куси, который знает обо мне все, ибо привел меня к нему брат Адам, да примет милосердный Господь его святую и благородную душу. Моего сеньора тоже нет сейчас в Париже, так как он отправился к себе в поместье, но возможно обратиться к его супруге, в услужение к которой он меня определил…

– Благородная дама уехала в Куси спустя несколько часов после вашего ареста, – сообщил спокойно прево. – Однако перед этим она изволила сообщить нам, что не желает иметь никакого отношения к столь ужасному делу, что совсем вас не знает и что ее супруг оказал вам покровительство из милости, уступив просьбе старинного друга.

Несмотря на все свое мужество, Рено дрогнул, равнодушие госпожи Филиппы оскорбило его. Как он был прав, когда не хотел идти в услужение к этой женщине, вполне возможно несчастной, но черствой и равнодушной. Он был уверен, что барон повел бы себя совсем иначе. Он сумел бы защитить Рено, но после пренебрежительного отказа госпожи Филиппы никто не решится теперь тревожить могучего барона де Куси. Рено гордо поднял голову и вперил взгляд в глаза прево.

– Ну тогда сообщите мне, в чем состоит мое преступление!

– Вы и сами прекрасно знаете. Вы виновны в двойном убийстве посредством отравления и приговорены за это к виселице. Только невероятное везение избавило вас от исполнения приговора.

– Двойном убийстве? Неужели меня обвиняют в том, что я убил двух человек?

– Да, вы отравили обоих своих родителей, сира Олина де Куртиля и госпожу Алес, его супругу.

– Сир Олин умер от желудочной болезни.

– Вызванной ядом, о котором вы позаботились. После чего вы умертвили и его супругу, надеясь таким образом присвоить себе имущество тех, кого называли отцом и матерью.

– Райские кущи и святые угодники! – воскликнул Рено. – Я вижу, что суд уже состоялся, и благодаря ложным свидетельствам вы желаете мне самого сурового наказания. Но я заявляю, что невиновен. Сира Олина свела в могилу неизлечимая болезнь, которой он заболел в Святой земле, а я никогда не поднимал руку на ту, что меня взрастила. Я свидетельствую, что после похорон сира Олина наш дом заполонили люди бальи, который поклялся погубить меня, потому что жаждал забрать себе земли де Куртилей. Люди бальи на моих глазах убили мою мать, а потом схватили меня и отправили в тюрьму…

– И вынесли вам смертный приговор!

– Приговор был вынесен Рено де Куртилю, а я Рено де Куртене и готов сразиться с каждым, кто будет утверждать противоположное.

– Прекрасно! Однако, насколько мне известно, вас еще не посвятили в рыцари.

– Главное для меня – честь, меня воспитывали, как рыцаря. Я имею право защищаться от тех, кто на меня нападает, и в особенности от тех, кто несправедливо обвиняет меня в столь чудовищных преступлениях.

– Вашу невиновность еще нужно доказать. Для начала вы должны будете ответить на наши вопросы.

– Ну так задавайте их!

– Я бы посоветовал вам говорить в суде другим тоном. Не в ваших интересах раздражать нас своей дерзостью. Начнем с того, что ваш случай вовсе не так уж и прост. Не забывайте, что для нас вы сбежавший и пойманный преступник… Так что же? Вы утверждаете, что не совершали двойного убийства и не посягали на жизнь своих родителей… приемных, я имею в виду?

– Да разве можно допустить такое даже в мыслях! Сир Олин, повторяю, умер от болезни, которой заболел в Святой земле и которая мучила его на протяжении многих лет. Что же его прекрасной и добросердечной супруги Алес, то клянусь перед Господом Богом, что никогда не совершал этого ужасного и бесчеловечного преступления. Ее убийца был чужаком в нашем доме. На моих глазах она умирала от удара одного из прислужников вот этого человека, который находится здесь перед вами, – королевского бальи города Шаторенара…

– Только части Шаторенара. Другая его часть принадлежала покойному мессиру Роберу де Куртене, умершему пять лет тому назад. Благодаря только что свершившемуся браку его сына, мессира Пьера, с благородной демуазель Перенель де Жуаньи весь город Шаторенар и все прилежащие к нему земли отошли к господину Пьеру. Мэтр Жером Камар, присутствующий здесь, больше не исполняет обязанностей бальи и не служит нашему королю, который платил ему надлежащее вознаграждение из своей королевской сокровищницы вместо графа Жуаньи, сенешаля Нивернэ, отправившегося в крестовый поход. Однако теперь господином края стал Пьер де Куртене, и именно он выступает в настоящее время вашим обвинителем.

– Моим обвинителем? Но он не видел меня ни разу в жизни! Что я ему сделал?

– Лично ему ничего, но вы были осуждены бальи, представителем короля, чьим верным вассалом является мессир Пьер. Что касается меня, то я крайне снисходителен к вам, выслушивая ваши объяснения. Мы могли бы просто выполнить вынесенный вам приговор и повесить вас без промедлений и лишних формальностей.

– Не думаю, что король бы вас одобрил. Я виделся с Его Величеством, и он знает о моей истории.

– Да, мне это известно. И Ее Величество королева Бланка тоже о ней знает, но, похоже, сочла ее малоубедительной. А поскольку высокородные сеньоры де Куртене очень дороги ее сердцу, так как их преданность ее короне была всегда, даже во времена самых яростных мятежей, безупречной…

– Она, перед тем как отправиться в паломничество, приказала взять меня под стражу, – пробормотал Рено себе под нос, начиная понимать и чувствовать всю тщетность своих попыток защититься от столь могущественных врагов. Ему казалось, что он говорит сам с собой, но прево расслышал его слова.

– Так оно и было! – признал он. – Вы сами должны понять, насколько не по нраву Ее Величеству, что столь высокое имя носит преступник.

– Но я не преступник! – закричал Рено, закипая от гнева. – Запомните, я никого и никогда не убивал!

– В таком случае вы вынуждаете меня… – проговорил прево и поднял руку.

Два сержанта вновь подошли к молодому человеку и повели его к низкой дверце в глубине комнаты, открыли ее и вывели на лестницу, которая вела вниз, к темной сводчатой галерее, освещенной факелами. Рено втолкнули в мрачное, похожее на погреб и едва освещенное помещение. Узкая полоска света пробивалась в эту конуру из щели под потолком; печка, устроенная в стене, отбрасывала на темные стены красноватые отблески пламени. Печь закрывалась решеткой, сквозь которую просунули, положив на раскаленные угли, странные инструменты – длинные железные пруты, щипцы и клещи. При одном только взгляде на них волосы на голове узника зашевелились. Он уже не сомневался, что ему предстоит испытать.

В самом деле, усомниться было трудно – здесь было собрано все необходимое для пыток. Кроме печки с раскаленными углями глаза Рено, расширенные от ужаса, рассмотрели в полутьме огромное колесо, утыканное шипами, каменную скамью, покрытую тонким кожаным матрасом с ремнями. Он был кое-где прожжен и испачкан следами запекшейся крови. Разглядел Рено и другие необычные предметы, о назначении которых мог лишь догадываться: что-то вроде ведер и воронок, грубо склоченную кровать с веревками на шкивах у изножья и в изголовье… Именно на это устрашающее ложе и поместили Рено, сняв с него одежду. Человек в маске и красном одеянии, которого Рено сразу не заметил, подошел к нему и привязал ему веревки от шкивов к щиколоткам и запястьям. Писарь уже стоял за пюпитром, приготовившись записывать показания. Прево, бесчестный бальи, который не скрывал своей радости, и еще два человека, один из которых был явно монахом, разместились вокруг. Палач занял свое место в изголовье, его помощник – в ногах. Прево заговорил:

– Согласно закону нашего королевства вы будете подвергнуты допросу. Готовы ли вы признать свою вину?

– Никогда! Никогда я не признаю себя виновным в чудовищном преступлении, которого я не совершал!

Монах наклонился над ним. Светлые волосы вокруг тонзуры, суровое, аскетическое, с резкими чертами лицо – от такого не жди добра! Однако в глазах монаха Рено прочитал сострадание.

– Сын мой, – тихо начал монах, – прошу вас, пока боль не завладела вашим телом, которое может остаться навсегда искалеченным, избавьте свою душу от тяжести греха. И чем искреннее вы будете, тем милосерднее будет к вам Господь.

Рено почувствовал ледяную струйку пота, которая потекла у него по спине, на лбу тоже выступили холодные капли. Он призвал себе на помощь все свое мужество, готовясь вытерпеть ожидающую его муку, потому что совсем уж нестерпимым страданием было бы для него признание в убийстве тех, кого он так нежно любил.

– Я невиновен, отец мой. Перед Господом, который ждет меня, клянусь, что говорю правду…

Последние его слова утонули в вопле, который он исторг от нестерпимой боли. По знаку прево палач и его помощник повернули колесо, и несчастному юноше показалось, что из него выдергивают руки и ноги. Слезы хлынули у него из глаз и покатились по щекам, но Рено их даже не заметил, до того ему было больно. И снова к нему наклонился прево.

– Лучше признайся, сынок. Ты еще слишком молод, чтобы вынести все, что тебя ждет. Освободи себя от мучений, и смерть твоя будет легкой и скорой.

– Говорят… король… справедлив и милосерден… Почему же он… хочет, чтобы… я признался… в том, чего не совершал?.. А-а-а-а-а!

Колесо повернулось второй раз, и в теле Рено не осталось ни жилочки, которая не вопила бы от адской боли. А вот колесо поворачивается в третий раз…

– Король хочет правды! Признавайтесь!

– Если он… хочет лжи… вместо правды… пусть будет так…

Чья-то рука зажала Рено рот, и он подумал, превозмогая страдание, что если его надумали задушить, то ничего лучшего он бы для себя не желал, но рука, помедлив секунду, исчезла, и он, крепко зажмурив глаза, собрал все свое мужество, чтобы вытерпеть новую пытку, которая вот-вот на него обрушится. Но ее не последовало. Рено не видел властного жеста монаха, который отвел от него пытку. Не видел, как, соглашаясь, склонил голову прево. Он услышал только слова:

– На сегодня довольно. Дадим ему ночь на размышление. А завтра снова начнем. И возможно, другими средствами…

Рено развязали, но когда собрались поставить на ноги, стоять он не смог.

– Отнесите его обратно в тюрьму, – распорядился прево.

Палач ощупал плечи, руки, колени и щиколотки своей жертвы.

– Крепкий оказался паренек, – сообщил он. – Если хватит ума не упрямиться, на виселицу пойдет своими ногами.

Рено не услышал рассуждений палача, он лишился сознания.

Когда он пришел в себя, то лежал уже в камере. Каждую клеточку его тела жгло нестерпимой болью. Но, ощупав себя, он убедился, что кости у него остались целы. Надеяться, что ему повезет и завтра, не приходилось, потому что с утра его ожидали новые пытки, возможно, более изощренные. Да и ночь походила на пытку. Рено не смог уснуть даже после того, как тюремщик смазал ему плечи, колени и щиколотки какой-то целебной мазью. Милосердие тюремщика было для Рено более чем удивительно, потому что страдалец точно знал: заплатить ему за услуги было некому… Боль немного утихла, но Рено не мог уснуть: мысли, одна за другой, теснились в его голове. Прево пообещал применить другие средства: перед глазами узника пламенела печь, где раскалялись пруты, щипцы и клещи. Страх комом подкатывал к горлу. Хватит ли у него выдержки молчать и дальше? Или они вырвут у него признание, которого добиваются? Признания, которое будет чистейшей ложью, но зато прекратит нестерпимые муки? Однако самой тяжкой мукой было отсутствие всякой надежды и еще непонимание: почему судьба обошлась с ним так жестоко? Почему именно его она избрала своей жертвой? Рено знал, почему его ненавидит Камар, – вор вцепился в награбленное и не желает с ним расставаться. Но почему неизвестный Куртене сразу стал его врагом? С какой стати? Потому что знатному сеньору не хочется делить свое имя с такой ничтожной персоной, как Рено? Или потому, что королева-мать возненавидела его с первого взгляда? Нет сомнения, что именно она задумала его погубить. Но почему? По какой причине?

Сон не мог одолеть Рено, он лежал и молился так усердно, как никогда в жизни. Рено просил дать ему сил, чтобы не уступить боли и не отречься от своей заветной мечты. С самого детства он грезил сравниться с самыми доблестными из тех, кто носил рыцарские доспехи, потому что его идеалом были самые безупречные. И, быть может, любимейшим среди них был тот самый юный король, чью живую плоть разъедала страшная болезнь – проказа, разъедала его тело, но не могла победить духа. Этого юного короля – Рено знал теперь доподлинно, что находится с ним в родстве, – он и молил в тяжкий ночной час помочь ему, словно тот был его святым покровителем. Пусть церковь не сочла нужным признать его святым, но Рено знал, что на его могиле свершались чудеса.

– Сир Бодуэн, – молил он, – услышьте меня, как вы услышали Тибо де Куртене, чья кровь течет в моих жилах. Помогите мне во время пыток! В свой последний час я должен сохранить хотя бы достоинство, раз мне не дано исполнить данную мной клятву и отправиться на поиски подлинного Святого Креста, чтобы вручить его королю, который не хочет меня знать. Мне никогда не увидеть, как играет солнце на клинке, который поднят во славу Господа. Мне никогда не увидеть земли, на которой я появился на свет и о которой я столько мечтал. Я умру постыдной смертью, мое тело изломают и вздернут на виселицу, словно я был жалким курокрадом. Помогите мне, чтобы моя семья, по крайней мере, не стыдилась меня, когда я предстану перед ней в царстве Божием.

Мало-помалу молитва стала звучать как внутренний монолог, а в монолог начали вплетаться еще какие-то голоса… Рено, без всякого сомнения, лихорадило, ему чудился шепот, в суть которого он пытался вникнуть, но никак не мог уловить его смысл… В конце концов, когда забрезжил рассвет, он забылся тяжелым сном.

Хоть спал узник совсем недолго и внезапно проснулся от скрежета засова, звяканья ключа и бряцания оружия стражников, которые пришли за ним, сон все-таки его освежил. Поняв, что настал час мучений, которых он так боялся, Рено постарался скрыть свой страх. Ему удалось даже подняться на ноги, но шагнуть он не смог и-за невыносимой боли, так что стражники подхватили его под руки и потащили почти на весу. В пыточной его уложили не на дыбу, а на тонкий кожаный матрас… Намного ближе к печи, чья адская пасть дышала жаром.

Прево на месте не было. Зато писарь уже стоял у своего пюпитра. Потянулись минуты ожидания. Сердце в груди Рено бухало, как колокол, удары отдавались в висках, артерия на шее набухла и пульсировала. Сегодня его ожидали пытки пострашнее вчерашних – пытки огнем!

Когда дверь вдруг широко распахнулась, Рено невольно вздрогнул, вглядевшись испуганно: кто там?.. Вошли прево и вчерашний монах. Первым заговорил монах:

– Вы правы, сир прево. Он уже здесь. К чему нужна была бесполезная жестокость?

– Разве не сказал я вчера, что сегодня мы продолжим допрос? Мои люди всего-навсего исполнили мое распоряжение.

– Но вы ведь знали, что мне уже поступили другие указания? Скажите своим стражникам, чтобы узника подняли и последовали за мной.

Прево нехотя повиновался. Однако авторитет монаха, по всей видимости, был непререкаем, и прево был вынужден ему подчиниться. Судя по одежде, монах был простым доминиканцем – белая ряса из грубой ткани, кожаный пояс и черная накидка без рукавов с капюшоном. Чувствуя, как видно, что из-за монаха в глазах узника может пострадать его достоинство, прево счел нужным объясниться и сказал, оборотившись к Рено:

– Возблагодарите Бога за свое везение! Брат Жоффруа де Болье, духовник Его Величества Людовика, счел возможным обратить внимание на вашу жалкую персону. Но не думайте, что отныне можете надеяться на безнаказанность.

– Если я предстану перед воистину справедливым судом, я возблагодарю Господа со слезами. Но если мне уготованы новые пытки…

– Вы оба слишком много болтаете, – сурово оборвал его монах.

Стражники снова подхватили Рено под мышки и подняли его, а потом потащили вслед за монахом, который, больше не обращая ни на кого внимания, шел впереди размашистым шагом, громко молясь вслух. Они покинули Шатле, прошли по улице Сен-Лефруа и перешли по мосту реку. К удивлению Рено, идти ему стало немного легче. Правда, надо сказать, что стражники чуть ли не несли его. Когда Рено увидел, что они приблизились к королевскому дворцу и вот-вот войдут в него, он встревожился. Одна мысль, что королева Маргарита может увидеть его из окна в таком плачевном состоянии, была ему невыносима. А вот что она может его не узнать, ему даже в голову не пришло…

– Я хочу идти сам, – внезапно заявил Рено.

Один стражник тут же отпустил его, зато второй продолжал поддерживать. Когда он взглянул на Рено, в его глазах светилось сострадание.

– Вы думаете, что сможете? – спросил он.

– Я хочу попытаться, – отозвался молодой человек, побледнев от боли как полотно, едва от него отошел первый стражник.

Второй тоже отпустил его, продолжая, однако, немного поддерживать юношу. Все суставы и надорванные жилы возопили одновременно, холодный пот потек по лицу Рено, но он сделал шаг, а потом и второй. Как всегда, во дворе толпилось много народу, люди смотрели на него и перешептывались. Молодой человек, собрав все свои силы, старался не потерять самообладания, что было в самом деле нелегко. Одолеть крыльцо ему удалось, но на площадке колени у него подогнулись, и он упал бы, не подхвати его добрый стражник. В тот же миг крепкая рука поддержала Рено с другой стороны.

– Святые угодники в райском саду! Что с вами случилось, сир Рено? Нечего сказать! Завидное положение!

Это был Пьер де Монтрей, который выходил из дворца, побывав у короля. Он без колебаний прилюдно узнал Рено и оказал ему помощь. Юноша не успел ему ответить, так как брат Жоффруа наконец ответил за него:

– Этот человек обвинен в умерщвлении своих приемных родителей, но король соизволил принять его.

– Ну что ж, пусть примет нас обоих! Я знаю этого молодого человека и, коль скоро льщу себя умением распознавать людей с первого взгляда, никогда не поверю, что он способен на такое. Что с ним сделали, что он еле ходит? Неужели пытали?

– Разумеется, пытали, поскольку он не пожелал признаваться в содеянном.

Взгляд архитектора был весьма красноречив: он охотно поместил бы монаха на место несчастного узника, но губы его произнесли всего несколько слов:

– Стало быть, пойдем и узнаем, что думает об этом Его Величество король, наш господин!

Мэтр Пьер бережно закинул руку Рено себе за шею, крепко обхватил юношу за талию и почти что понес его через сени дворца в сад.

В это ясное солнечное утро Людовик, желая насладиться весенним теплом, расположился на пороге беседки, увитой виноградом, что так украшала любимый уголок сада. Он сидел на обычной садовой скамье, а перед ним выстроились несколько его советников. Одежда на короле была самая простая, того же покроя, что и в тот день, когда он посещал строительство часовни, только на этот раз она была из тонкого сукна синего цвета и застегивалась у ворота резным аграфом. Светлые волосы Людовика, подстриженные по мочку уха, вместо шляпы с белым пером павлина на этот раз увенчивал золотой обруч с тремя королевскими лилиями. Король беседовал с советником, который стоял от него по правую руку, когда его внимание привлекло появление узника, которого тащил на себе архитектор. Прямодушный мэтр Пьер не стал дожидаться, когда заговорит король, и заговорил первым.

– Взгляните, Ваше Величество, – начал он, – до чего довели несчастного молодого человека, еще недавно такого сильного и крепкого!

– Я вижу, что вы весьма рассержены, достойный мэтр Пьер, – ответил король, слегка улыбнувшись. – Откуда вы знаете юношу, чьим защитником выступаете?

– Я не защищаю его, сир, я ему помогаю. Его Величество прекрасно знает, что я не могу видеть страдающего и не прийти ему на помощь, я и не прохожу по Гревской площади, если там вершится казнь. Но мне еще тяжелее, если страдает мой друг!

– Этот человек ваш друг?

– Конечно, сир! День за днем он приходил и смотрел, как мы строим вашу прекрасную часовню. Его интересовало все, что касается строительства и умения оживлять камни. Мой кузен Жан де Шель может сказать о нем совершенно то же самое. И если бы молодой человек не был дворянином, я бы с радостью обучил его нашему ремеслу.

– Возможно, и он с радостью стал бы у вас учиться, однако дело обстоит иначе: или этот молодой человек сможет доказать свою невиновность и будет дальше оставаться в качестве благородного дамуазо, или его ждет смерть. Посадите его вот на этот ковер, который расстелен передо мной!

– Сир! Не пристало сидеть подобному человеку перед лицом своего господина! – запротестовал один из советников.

Между тем Рено освободился от объятий архитектора и с большим трудом, цепляясь за его плащ, опустился на одно колено.

– Мой господин и король, – заговорил он, склонив голову, – я не перестаю кричать о моей невиновности, но меня не хотят услышать. Я не стану утомлять слух Вашего Величества, повторяя, что невиновен, я смиренно прошу у вас Божьего суда.

Спокойное красивое лицо короля посуровело:

– Вы хотите сказать, что не доверяете суду короля, помазанника Божия?

Рено нечего было терять, и он отважился на ту прямоту, за которую, безусловно, мог поплатиться головой:

– Короля могут ввести в заблуждение те, кто видит правду по-своему. Бог видит все. Бог никогда не ошибается.

– Хорошо сказано, хоть и дерзко, и король, верный слуга Господа, не станет вам пенять за дерзость. Но как вы можете просить Божьего суда, если не можете стоять на ногах? Как вы будете сражаться?

– Если Бог на моей стороне, он даст мне силы…

Придворные, которые находились в саду, при появлении узника встали вокруг Людовика полукругом, и теперь от них отделился один из них.

– Сражаться? Но с кем? Не со мной же! Сеньор де Куртене не опустится до поединка с проходимцем сомнительного происхождения, который к тому же еще и не рыцарь!

– Остановитесь, кузен! – воскликнул Людовик. – Ваш пыл совсем неуместен. Как можно считать противником едва живого человека?

– Не обращайте внимания на мое нездоровье, сир! – умоляюще проговорил Рено. – Королю известно, что с Божьей помощью может сражаться и умирающий. А я еще жив.

– Не только под звон оружия Господь сообщает свои решения, – вновь заговорил сеньор де Куртене. – Для людей, принадлежащих церкви, женщин и простолюдинов существует ордалия[113] огнем или водой. Она и подходит этому самозванцу! Почему он не просит ордалии? Если Господь на его стороне, он и в воде не утонет, и в огне не сгорит.

– Ну, так я прошу ордалии, – возвысил голос Рено, будучи готовым на все, лишь бы покончить с унижениями, которым его подвергали.

– Помолчите! – властно произнес король, вспыхнув от гнева. – Я не люблю ордалий… Не люблю, потому что с их помощью пытаются принудить Господа к решению.

– В таком случае, сир, мой супруг, придется принимать решение вам. И даже не одно, а два. Придется решить, во-первых, Куртене ли этот несчастный или нет, и во-вторых, преступник он, приговоренный к смерти, или невинная жертва чересчур алчного бальи… Что тоже иной раз случается.

Полная очарования королева Маргарита в шелестящем золотистом платье, отделанном узорной тесьмой из золотой нити, точно такой же, какой был отделан ее головной убор, спустилась в сад вместе с юной Санси де Синь, шагающей вслед за госпожой с необыкновенно важным видом.

– Как вы здесь оказались, милая? – осведомился король, не думая скрывать своего недовольства. – Вы же знаете, я не люблю, когда вы приходите в сад в то время, когда я вершу свою королевскую справедливость.

– Мне показалось, что справедливость несколько запуталась, возлюбленный сир, и я решила, что должна оказать ей посильную помощь, пусть даже самую ничтожную. К тому же, – добавила она с обезоруживающим спокойствием, мило улыбнувшись, – я тоже королева и в отсутствие нашей доброй матери хочу заменить ее… В меру своих слабых сил.

Господи Боже мой, Маргарита была само совершенство! Позабыв обо всех своих бедах, очарованный Рено растворился в обожании. Пусть он скоро умрет, но зато он снова ее увидел! А она готова его защищать! Зато ее супруг, похоже, испытывал при виде Маргариты куда меньший восторг.

– Иными словами, вы полагаете, что можете внести в это дело ясность? – осведомился он.

– По крайней мере, относительно одного из вопросов, мой дорогой господин. Перед вами брат Жан де Мийи, которого вы прекрасно знаете, поскольку он казначей ордена рыцарей-храмовников и ваш тоже. Поскольку брат Жан д’Обон в отъезде, он принес документ, который, по крайней мере, подтверждает все, что говорил этот мальчик о своем рождении.

У Рено больше не было сомнений, что перед ним ангел, и он поверил, что ради него раскрылись небеса, когда увидел перед собой монаха-тамплиера, которого встречал в парижском подворье храмовников, когда останавливался там ненадолго с братом Адамом. Монах держал в руке свиток пергамента, который Рено сразу узнал. Свиток был передан в руки короля и прочитан им с величайшим вниманием, после чего король спросил:

– Глава ордена знает об этой… исповеди?

– Наш настоятель получил ее из рук брата Адама Пелликорна, который был одним из глубоко почитаемых старцев в ордене. Все, что подтверждал брат Адам, никогда не подвергалось сомнению. Зная, что в будущем его подопечного ждет тернистая дорога, брат Адам с согласия сего молодого человека передал этот документ картулярию нашего монастыря, чтобы он находился в безопасности и сохранности, поскольку этот документ – единственное достояние несчастного и ничего другого у него нет. И если глаза меня не обманывают, бедному молодому человеку помощь в самом деле понадобилась.

– Я никому не отказываю в помощи, но хотел бы узнать, кто вас предупредил о том, что юноша в ней нуждается.

– Ее Величество королева. Один из ее слуг пришел предупредить меня.

– А вас, мадам? Кто известил вас?

– Дама из свиты баронессы де Куси. Некая мадемуазель Флора д’Эркри. Она написала мне несколько слов, прежде чем вместе со своей госпожой покинула Париж и направилась в имение барона. Запиской она известила меня о судьбе дамуазо, которого я защищала перед Ее Величеством королевой Бланкой…

Тон Маргариты не оставлял сомнений: она была убеждена, что Рено арестован по воле королевы-матери. Людовик сурово сдвинул брови.

– Почему эта девушка осмелилась написать вам? Мне кажется, что это должна была сделать ее госпожа.

– Она попросила прощения за свою смелость, объяснив, что слишком хорошо знает свою госпожу и помощи от нее никому не дождаться. Госпожа Филиппа занята только собой. И с той минуты, когда ее дамуазо вызвал неприязнь единственного человека, который относится к ней по-дружески, все происходящее стало для нее лишь возможностью избавиться от него. Тем более что она никак не может утешиться от потери своего предыдущего дамуазо, который был убит на обратной дороге из дворца. Я не думаю, сир, мой супруг, что вы можете упрекнуть меня за то, что я не пренебрегла просьбой одной из ваших подданных, – заключила Маргарита с чарующей улыбкой.

– Так оно и есть, моя милая, и я благодарю вас за ваши заботы. Брат Жан, – обратился он к казначею, возвращая ему пергамент, – возьмите этот документ. Содержание этого свитка не оставляет у нас никаких сомнений, и мы объявляем во всеуслышание, что этот молодой человек должен быть признан принадлежащим к сирийской линии благородного дома де Куртене. А это означает…

– А это означает, сир, – с напором заявил принц Пьер де Куртене, – что этот юноша хоть и не обвиняется больше в отцеубийстве, но убийцей все-таки остается и я, как глава нашего знатного и древнего рода, носитель его имени и герба, не могу допустить, чтобы наш благородный род был запятнан прикосновением палача. Иными словами, я лишаю этого Рено права носить то же самое имя, что и я!

– Его преступление не доказано, кузен. Брат Жоффруа, мой духовник, который здесь присутствует и которого так уважает моя благородная мать королева Бланка, присутствовал при допросе. Даже под пытками обвиняемый продолжал кричать о своей невиновности. Именно по этой причине брат Жоффруа пожелал, чтобы мы лично выслушали его.

– Каким пыткам его подвергли? Дыбе? Всего-то навсего! Разрешите палачу хорошенько с ним поработать, и вы увидите, что очень скоро он признает свою вину!

Гневное восклицание молодой королевы заглушил громкий смех нового персонажа, который неожиданно возник под сенью беседки. После секунды изумления, вызванного его внезапным появлением, все присутствующие приветствовали вновь прибывшего низкими поклонами, а он заговорил в манере хоть и несколько насмешливой, но вовсе не неприятной, немного растягивая слова и говоря, немного гнусавя:

– Хорошо, что у вас, кузен Пьер, нет необходимости работать с палачом, чтобы признаться, что часть наших родовых земель вы получили обманом… А другую просто захватили! И с какого же времени вы взяли на себя обязанности главы нашего рода?

Людовик поспешно поднялся и обнял нежданного гостя с искренней радостью.

– Добро пожаловать, сир, мой брат! Не получая от вас вестей, мы считали, что вы все еще в Константинополе. Какому доброму ветру мы обязаны радостью встречи?

– Все тому же, что дует вот уже много лет подряд, сир, брат мой. Я, как всегда, странствую по свету в поисках солдат и золота. Но в данную минуту можно сказать, что меня принес к вам ветер справедливости, потому что мне кажется, что у меня есть возможность вырвать хоть одну жертву из когтей алчного хищника. Могу я узнать, добросердечный кузен, что вам сделал этот несчастный? Он отнял у вас клочок земли?

Рено успел узнать странного молодого человека, который называл себя императором и с которым он познакомился возле дома мэтра Альберта Кельнского. Судя по тому, как его встретили, он и в самом деле был императором, а судя по речам, он готов был предъявить серьезные обвинения тому самому Куртене, который оказался врагом Рено, так что его появление было для Рено воистину благодеянием. Пьер де Куртене пустился в объяснения, но его изложение оказалось настолько запутанным, что Бодуэн II Константинопольский мгновенно положил ему конец, заявив:

– Не трудитесь, я знаю, что причиной всему присвоение земель. Вы ведь хотели завладеть и моим маркизатом в Намюре, понадеявшись на то, что больше никогда не увидите меня, и если бог знает почему оказались причастным к делу, к которому не имеете никакого отношения, то скорее всего для того, чтобы приписать вашей супруге земли этого несчастного Куртиля. Сир, мой брат, – обратился он к королю, – мне кажется, вы должны были бы заняться…

– Мной? – придушенным голосом осведомился де Куртене.

– Нет, бальи, от которого, по моему мнению, так и разит нечистоплотностью в делах, как это часто случается с его собратьями, задумавшими округлить свое состояние.

– Совет, судя по всему, совсем не плох. Что вы на это скажете, брат Жоффруа?

– У меня нет сомнения, что вышеозначенный Жером Камар крайне заинтересован в гибели обвиняемого…

– Ну, что я говорил! Добавлю, что я как раз приехал из Куртене, где улаживал дело, которое уже много лет дожидалось решения, и там относительно этого Жерома Камара ходят престранные слухи. И если мне будет позволено, то я осмелюсь и дам вам совет, дорогой Людовик: верните госпоже де Куси ее дамуазо без дальнейших церемоний. Могу поспорить на мою корону, что он невиновен!

– Вы не многим рискуете, сир, мой кузен, ставя на кон свою корону, она недорого стоит, – ядовито заметил де Куртене. – А откуда вам известно, что этот негодяй служит госпоже де Куси?

– Известно, потому что совсем недавно я встретил их вместе, госпожу де Куси и ее дамуазо. Я как раз был проездом в Париже, возвращаясь из Намюра и направляясь в свое родовое поместье. Вы удовлетворены?

Де Куртене намеревался возразить что-то еще, но Людовик весьма сухо сказал ему:

– Помолчите, еще раз прошу вас, кузен! Нам и только нам предстоит вынести решение, и я прошу вас больше не вмешиваться. Юноша в самом деле принадлежит дому госпожи Филиппы, но, как мы узнали, она отказалась оказать ему поддержку…

– Ваше Величество, окажите мне милость! Умоляю вас, сир, предоставьте Господу Богу решить мою судьбу! Дайте мне оружие, чтобы я мог сразиться с бальи, или бросьте меня в воду[114]!

– Почему бы и нет? – воскликнул де Куртене. – Ордалия – великолепное судилище, но ордалии водой лично я предпочитаю ордалию огнем.

– Да вы просто чудовище, мессир де Куртене! – воскликнула королева Маргарита. – Не соглашайтесь, сир, мой супруг! Узник и без того едва жив…

– Вы не верите, что Господь всемогущ, мадам? – укорил свою супругу Людовик. – Знайте же, что правда торжествует даже тогда, когда ордалии подвергается умирающий!

– Я никогда не сомневалась во всемогуществе нашего Господа, добрый мой супруг, и вы лучше всех это знаете, но я взываю к вашей жалости…

Слово «жалость» хлестнуло Рено, как пощечина.

– Я не хочу быть обязанным жизнью жалости короля, мне нужна его справедливость! – вспыхнув, произнес молодой человек и добавил более мягким тоном: – Но я благодарю королеву за ее благодетельное вмешательство, и если меня оставят в живых, то моя жизнь будет принадлежать ей…

– Я предлагаю другое решение, – вмешался в разговор император. – Последний Куртене, рожденный в Святой земле, кажется мне редкостью, достойной сохранения. И его мужество мне тоже по нраву. Отдайте его мне, мой царственный брат! Я увезу его с собой и буду отвечать за него.

Людовик молча посмотрел на Бодуэна и подошел к каменному кресту, который стоял посреди сада. Он преклонил перед ним колени и стал молиться. Молился Людовик долго, но когда поднялся с колен, лицо его было озарено удивительным умиротворением, которое всегда так поражало тех, кому довелось его видеть.

– Возьмите его, он ваш, – обратился Людовик к Бодуэну. – Развяжите узника, – приказал он более громким голосом и снова обратился к императору: – Мы распорядимся, чтобы его отнесли к вам. Скажите, где вы остановились?

– На постоялом дворе «Пресвятая Дева Мария», – ответил, смеясь, император. – Мне там несколько тесновато, но свита странствующего императора не так уж и велика. Хотя искусный врач-грек у меня найдется.

– Не известить нас и остановиться так близко от королевского дворца? А вы знаете, что я могу обидеться на вас, брат мой? Почему вы не остановились по своему обыкновению у меня в Венсенском замке? Неужели там так плохо?

– Вы прекрасно знаете, что нет. Ваше гостеприимство всегда… поистине королевское. Но я здесь проездом, всего на несколько дней, спешу на аудиенцию к Его Святейшеству папе, и если навестил вас сегодня, то только из опасения, которое утром пришло мне в голову. Мне показалось, что вы можете всерьез обидеться, если узнаете, что я был в Париже и не пришел вас обнять, дорогой мой брат…

– Ваше опасение совершенно справедливо. Поверьте, мне было бы нелегко вас простить.

– Но такой христианин, как вы, рано или поздно все-таки сумел бы это сделать.

– Не стоит рассчитывать на неистощимость моего снисхождения. У него есть границы. И вас это тоже касается, Рено де Куртене. Император, взяв на себя ответственность за вас, спас вашу жизнь, но он не избавил вас от подозрений окончательно. И до тех пор, пока истина не прояснится, пока тайна гибели сеньора де Куртиля и его супруги не будет раскрыта, мы запрещаем вам появляться перед нами в свите нашего брата императора. Мы запрещаем вам также ступать на землю Франции. Исключение составляет лишь имение Куртене, которое принадлежит вашему господину. Вы поняли меня?

– Сир, – заплетающимся языком проговорил Рено, несказанно огорченный своим изгнанием, – моим единственным желанием было всегда служить королю и…

– Единственная служба, которой мы ждем от вас до тех пор, пока вы не будете окончательно оправданы, это повиновение. Безоглядное повиновение. Вы меня поняли?

– Да, сир. И благодарю короля за его милосердие.

Слова благодарности дались Рено с величайшим трудом, ему не нужно было королевское милосердие, он жаждал справедливости. И ради нее был готов на все. Вера в Бога, внушенная Рено приемной матерью, была так глубока, что он не сомневался: Господь придет к нему на помощь и его невиновность станет очевидной. А что сейчас? Да, он остался в живых и ему больше не грозят пытки, но жизнь, которая перед ним открывалась, ничуть его не радовала. Что хорошего его ожидало? Теперь он будет слугой очень странного господина, только и всего. Шпорам рыцаря никогда не зазвенеть на сапогах человека, с которого не смыто подозрение в убийстве, и мысль об этом приводила Рено в величайшее отчаяние. Хотя теперь, возможно, ему удастся разыскать подлинный Крест – почему бы ему не надеяться на это? Ведь, попав в Константинополь, он будет куда ближе к Галилее, чем находясь здесь, в Париже. И тогда он не сможет приехать во Францию и вручить его Людовику! Но если ему все-таки удастся приехать со священной реликвией, то кто поручится, что его не обвинят в подделке Креста?

Рено покинул сад, и его последний взгляд был обращен на королеву Маргариту. Мысль, что он больше никогда ее не увидит, была едва ли не самым главным его горем. Когда она, совсем еще недавно, встала на его защиту, он почувствовал безмерное счастье, увидев в этом доказательство ее веры в то, что он невиновен, но теперь, когда ему больше ничего не угрожало, он перестал интересовать ее. Кто знает, может быть, его несчастье было для молодой королевы лишь представившейся возможностью пробить брешь во всевластии королевы-матери, которую она имела полное право ненавидеть? Но как только он избежал сетей королевы Бланки, он снова сделался никем, вернулся в небытие. Рено уверился в этом, потому что Ее Величество не удостоила его даже прощальным взглядом – Маргарита вышла из тенистой беседки и теперь прогуливалась по освещенной солнцем аллее, улыбаясь своей сердитой маленькой спутнице. В золотистом платье, сверкающем в солнечных лучах, Маргарита напоминала статую Девы Марии, освещенную пламенем свечей. Но в этот миг Дева Мария была гораздо ближе к несчастному Рено, чем королева Франции, которую он никогда больше не увидит… Даже на пергаменте, потому что свиток с изображением женского лица, столь похожего на Маргариту, который он считал своим единственным сокровищем, остался в особняке де Куси, в кармане, собственноручно пришитом им к красивой фиолетовой котте, в которой он сопровождал свою госпожу во дворец или на торжественные церемонии. Он не надел ее на ту позднюю мессу и теперь считал это большой удачей: Бог знает, что могло бы произойти, если бы этот портрет нашли у него в день ареста. Изображение, столь похожее на королеву Маргариту, могло только ухудшить его положение… Теперь у него не осталось надежды вернуть себе этот портрет. Оставалось надеяться только на то, что свиток не попадет в недостойные руки.

Усевшись на круп лошади, позади одного из офицеров, которые ожидали императора во дворе, и направляясь в свое новое жилище, Рено чувствовал себя куда менее счастливым, чем должен был бы чувствовать себя человек, избежавший виселицы во второй раз.

Но он, конечно же, должным образом поблагодарил своего спасителя, хотя при этом в его голосе звучала такая скорбь, что Бодуэн, несмотря на серьезность минуты, не мог не улыбнуться.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Восемнадцать, сир.

– Неужели до ваших испытаний вы были столь несчастны, что вас оставило желание жить?

– О нет, сир! Ровно наоборот. До тех пор пока не умерли те, кого я называл своими родителями, я жил очень счастливо, нисколько не опасаясь будущего, которое казалось мне совершенно ясным и сулило много надежд.

– А теперь у вас надежд не осталось?

– До тех пор пока не откроется правда о том, как умерли мои близкие, которых я так любил, я не могу ни на что надеяться и не вижу для себя достойного будущего.

– Вы хотите сказать, что вам не на что надеяться, находясь на службе у нищего императора? Но и нищий император имеет возможность посвятить дворянина в рыцари.

– Но не того, на ком лежит подозрение в бесчестье. Император безгранично добр ко мне, и я буду служить ему преданно, мужественно и верно на любом месте, которое он мне определит. Даже если…

– …сделает из меня прислугу? Полно, мой мальчик, не говорите вздор. Хотя я понимаю, почему вы так рассуждаете – вы еще слишком молоды, вы расстались со своими иллюзиями и вам очень больно. Но вы забыли, по какой причине я решил вытащить вас из топи, в которой вы могли бы и утонуть. Я спасал одного из Куртене, такого же, как я, и, возможно, одного-единственного, который заслуживает дружбы в нашей французской ветви.

– Но я не принадлежу к французской ветви.

– Правда, правда. Я забыл, что вы являетесь исключением. С чем я вас и поздравляю, поскольку нет правил без исключения. Вот вам и основание для того, чтобы смотреть в будущее не так мрачно. Вам очень больно?

– Сейчас уже не так. Мне кажется, что тяжесть из тела ушла и мне стало легче двигаться.

– Мой врач вылечит вас. В противоположность большинству своих собратьев он человек с обширными познаниями, чудодейственными руками и очень ловкий. Может быть, чересчур массивен…

Император не счел нужным объяснять, что он имел в виду, и Рено не решился попросить у него объяснений. Ему хотелось только одного: наконец добраться до места и вымыться – встреча с королем и прекрасной королевой заставила его особенно остро почувствовать свое жалкое положение. По счастью, путь оказался недолог.

Постоялый двор «Пресвятая Дева Мария», построенный при предыдущем короле, считался еще совсем новым. Расположен он был на Гревской площади, напротив Дома с колоннами, и пользовался отменной репутацией: все знатные сеньоры и иностранные путешественники останавливались при необходимости именно в нем. Рено узнал об этом от Жиля Пернона, который охотно туда захаживал, когда хотел вкусно пообедать. Двор находился в такой близости от особняка де Куси, что соблазн порой становился неодолимым. Комнаты для путешественников были там хоть и не дешевыми, но удобными, и к тому же, если на площади совершалась казнь, постояльцев ожидало замечательное развлечение. Да и сама площадь, постоянно оживленная, представляла собой любопытное зрелище, не говоря уж о набережной, где постоянно суетился народ.

Император Константинопольский, назвавшись графом Цефалони, занимал большую часть комнат на этаже, расположившись в них со своей свитой, которую составляли: Гильен д’Ольнэ, носящий пышный титул маршала империи, священник Феодор из дворцовой церкви во Влахернах и рыцарь Анри Вержюс, товарищ детских игр Бодуэна. Маршал и рыцарь исполняли обычно роль посланников и послов, когда император вел из Константинополя переговоры с французским королем и его матерью, но когда император путешествовал сам, он всегда брал их с собой, так как оба они хорошо знали Западную Европу и в особенности Францию, где и у того, и другого жила родня. В императорскую свиту входил также врач, Илларион Калипариос, родом с острова Кипр, молчаливый, сумрачный человек, от которого нельзя было дождаться и трех слов за час, если только он не пропустил бутылочку мальвазии[115]. Содержимое этой бутылочки обладало чудодейственным свойством, открывая путь потоку редкостного красноречия, которое – увы! – было недоступно тем, кто родился вне треугольника, обозначенного Константинополем, Корфу и Ираклионом на Крите.

Илларион взялся за Рено так, будто тот ему был личным врагом: он и мял его, и тянул, и поколачивал, не оставив в покое ни одной мышцы, ни одной связки, ни одной косточки. Пытка длилась не меньше часа, и Рено не раз вспомнил дыбу. Но вот процедура завершилась, врач смазал все болезненные места мазью с пряным запахом, забинтовал пациента льняными бинтами, и проделал все это в полном молчании, не сказав своему пациенту ни единого слова. Распоряжение он дал только одно, приказав не вставать с постели до завтрашнего утра. Рено, если бы и хотел, не мог ничего возразить, не в силах пошевелить не только рукой или ногой, но и языком. Никогда он не чувствовал такой расслабляющей усталости, никогда так не хотел спать. Он погрузился в глубокие воды сна с наслаждением, с каким погружался прошлым летом в воды Уанны, красивой реки с плакучими ивами по берегам, что протекала неподалеку от усадьбы де Куртиль и в которой он привык купаться каждый день…

Когда он вынырнул из сонной воды, уже ярко сияло дневное солнце и мощная рука Гильена д’Ольнэ осторожно трясла его – сам того не ведая, Рено занял постель Гильена. Рено с невольным недоверием уставился на незнакомое лицо, обрамленное аккуратной каштановой бородкой, с мощным носом, весело загибавшимся кверху, и пушистыми усами. В карих глазах незнакомца сверкали смешливые искорки. Мужчина тут же представился и спросил:

– Выспались? Мне кажется, что должны бы. Как легли, так и не шевельнулись ни разу.

– Да, выспался… Спасибо вам большое. Мне даже кажется… кажется, что мне не больно, – добавил Рено, с осторожностью попробовав потянуться, как привык потягиваться, открыв утром глаза.

– Ничуть этому не удивлюсь, – улыбнулся Гильен. – Эскулапиус способен творить чудеса, если пребывает в хорошем настроении. А вчера, похоже, его настроение было отменным. А разбудил я вас потому, что, во-первых, мы вскоре отправляемся в путь, а во-вторых, и это, наверное, для вас важнее, – вас спрашивает дама.

– Дама?

– Может быть, и девушка… Хотя, поглядев на нее, я не поручусь за ее добродетельность. Глаза у нее так и играют! Очень красивые, кстати, глаза, и сама она очень привлекательная. Так что одевайтесь… Или, может, вы намереваетесь принять ее… в постели?

– Упаси Бог!

Рено поднялся с проворством, которого никак не мог от себя ожидать, и надел на себя платье, которое ему положили в изножье кровати, – неброское, но достойное. Ольнэ помог Рено одеться и вышел, сказав, что пойдет за гостьей. Минуту спустя комнату заполонило благоухание духов Флоры д’Эркри. Она удостоила Рено мимолетной улыбки, но глаза ее остались серьезными.

– Кажется, вам стало легче…

– Так оно и есть, а еще вчера я думал, что мне станет легче, только если меня оправдают окончательно… А вы разве не уехали?

– Нет. Ваш арест смертельно напугал госпожу Филиппу, и она собралась покинуть Париж в одно мгновение, но мне удалось убедить ее немного задержаться. Предлогом были мази, травы и снадобья, которых не найдешь в Куси, но без которых я не смогу за ней ухаживать. Она согласилась.

– Полагаю, что больше всего ее напугал не мой арест, а возможность лишиться расположения королевы Бланки, – язвительно предположил Рено. – Зато вы поступили очень благородно, написав королеве Маргарите и попросив ее заступиться за меня. Но почему вы это сделали?

Флора передернула плечами:

– Раз она защитила вас в первый раз, почему бы не защитить и во второй?

– Причина, я думаю, в ее неладах со свекровью.

– Вполне возможно… Но возможно, и вот в чем…

Флора порылась в мешочке, привязанном к поясу, и достала из него… У Рено заколотилось сердце, он узнал свой свиток пергамента, о котором так горевал. Флора протянула ему свиток и добавила, не скрывая горечи:

– Я нашла его в вашей котте… И я поняла, почему вы так стремитесь на службу к королю. Очевидно, вы ей тоже дороги, раз у вас оказался ее портрет…

– Это не ее портрет!

– Что за детская отговорка! Это ее портрет. Ведь на рисунке изображена даже ее королевская корона.

– Признаю, что возразить против этого доказательства трудно… Тем более что корона эта мне бесконечно дорога… И все же на портрете совсем не та, о ком вы думаете. Той самой честью, которую вы положили себе за труд сберечь, я клянусь вам в этом.

– Но кто же это?

– Не спрашивайте. Я не имею права вам это открыть. И простите меня за это. Лучше скажите, откуда вы узнали, что я здесь.

– Скажите спасибо Жилю Пернону. Он проникся к вам самой искренней дружбой, и я не теряла вас из виду ни на секунду. Если тюремщик в Шатле хоть как-то о вас позаботился, то только потому, что я ему заплатила.

– Я бесконечно вам благодарен, мадемуазель Флора! Но почему вдруг вы захотели помочь такому изгою, как я?

Флора вновь повела прелестным плечиком, но на этот раз словно отмахиваясь:

– Да я и сама не знаю! Ну, во-первых, вы мне симпатичны… Во-вторых, эгоизм госпожи Филиппы иногда становится невыносим… И к тому же старичок Пернон так горевал из-за ваших несчастий… Кроме того, отказавшись от вас, баронесса нарушила присягу, связывающую сюзерена и вассала. Ее супруг сделал вас членом своего дома, это накладывает обязательство и на вас, и на вашего господина. Она отказалась выполнить свой долг, даже не спросив согласия барона Рауля, и бог знает, что она ему успела наговорить. Но не беспокойтесь, я добьюсь того, чтобы истина восторжествовала.

– Не надо, прошу вас! Благодаря вам, королеве и вмешательству императора теперь я вне опасности.

– Но вы изгнаны, потому что король не пожелал вынести справедливого решения, поскольку оно будет не по нраву его матери! Хотя достаточно взглянуть на вас, чтобы понять – вы не совершали ни одного из тех преступлений, в которых вас обвиняют. Поэтому нужно, чтобы Рауль де Куси защитил вас. И для этого я непременно расскажу ему все, что знаю!

– Его брак с госпожой Филиппой не слишком счастлив. Я не хочу, чтобы из-за меня их отношения стали еще хуже. Я сейчас уезжаю, и скорее всего мы больше никогда не увидимся, ведь Константинополь так далеко!

– Не сказала бы! Ваш император большую часть времени проводит, скитаясь по дорогам Европы. И сейчас вы едете всего-навсего в Рим. И я бы с удовольствием с вами еще увиделась. Так что позвольте мне все рассказать барону.

– У меня нет права что-то вам запрещать, и я не отрицаю, что изгнание крайне тяжело для меня, однако, прошу вас, постарайтесь не нарушать хрупкого равновесия этой семьи. Впрочем, я думаю, барон не поверит вам…

В ответ Флора рассмеялась с такой неподдельной веселостью, что и Рено, несмотря на все свои печали, улыбнулся.

– Никогда не спорьте со мной, непременно проиграете, милый друг, – изрекла она с важностью. – А теперь позвольте пожелать вам доброго пути и отрадных дней в той жизни, которой вы заживете вдали от нас… Да, к сожалению, вдали от нас, – прибавила она с такой пронзительной грустью, что у нее на глазах выступили слезы.

Рено приблизился к Флоре, взял ее руку и, коснувшись ее поцелуем, почувствовал, что она дрожит.

– Мне отрадно уже то, мадемуазель Флора, что я оставляю во Франции друга… Друга, которого надеюсь непременно увидеть вновь!

Флора отняла у Рено свою руку, прижалась к нему, поцеловала в губы, бросилась к двери и взялась за щеколду. Но на пороге снова обернулась.

– Если Бог слышит нас с вами, он исполнит наше желание. Хочу дать последний совет: прячьте как можно надежнее портрет, который я вам вернула. Я уже сожалею об этом: портрет так же опасен, как меч палача. Король любит свою жену, и как бы ни был он набожен, сколько бы ни молился, я думаю, ревновать он будет, как простой смертный. Так что берегитесь!

– Обещаю!

И Флора покинула комнату. Только аромат ее духов еще благоухал в воздухе, и Рено, вдыхая его, подумал: какое все-таки очаровательное создание Флора д’Эркри, что бы он сам и все остальные про нее ни говорили!

Глава 5 Неприятности папы римского

Если Рено воображал, что отныне ему предстоит жить в далеком и полном чудес Константинополе, затерявшись среди многочисленных придворных французского «василевса», он жестоко ошибался. Бодуэн даже и в мыслях не держал возвращаться на берега Босфора, потому что представить себе не мог, как вернется туда без денег.

Император очень надеялся на предпринятое им долгое путешествие, в которое отправился прямо посреди зимы после того, как ему приснился сон: бородатый человек с важным видом раскачивает перед ним сверкающий камень, а из камня, словно из волшебного источника, течет рекой золото. Собрав все возможные сведения и посоветовавшись с прорицателями и астрологами, которых в Византии было не меньше, чем травы на развалинах города, взятого после долгой осады, Бодуэн понял, что знаменитый Альберт Кельнский, или, как его еще называли, Альберт Великий, был тем ниспосланным провидением человеком, который явился ему во сне. Именно Альберт и никто другой нашел философский камень, а значит, только он мог наполнить казну несчастного императора… Однако для того, чтобы уехать из Константинополя, нужен был серьезный предлог, иначе юная императрица Мария и византийский народ сочли бы себя покинутыми.

Предлог появился довольно быстро: папа римский пригласил византийского императора присутствовать при его примирении с Фридрихом II, германским королем и императором Священной Римской империи, отличавшимся немалыми странностями: Фридрих предпочитал Сицилию своей родине и мусульманский образ жизни – христианскому… Бодуэн со свитой тут же отправился в Рим, а после того, как отлученного Фридриха вновь приобщили к церковной благодати, уже без всякой пышности, оставив большую часть свиты в Латеранском дворце, отправился в долину Рейна. Выгода вышла двойная: император путешествовал налегке и инкогнито, а Его Святейшество кормил многочисленных прожорливых гостей.

Однако увы! Прибыв в Кельн, Бодуэн узнал, что Альберт Великий оставил берег Рейна, чтобы обосноваться на берегу Сены, собираясь одарить своими познаниями учеников прославленного коллежа Святого Иакова и завершить энциклопедический труд, который должен был обобщить и сделать доступной христианскому миру греко-арабскую науку.

Если Рено хотел узнать, с чем вышел император из одинокого домика на улице Пердо, то сделать он это мог совершенно беспрепятственно, и к тому же услышать еще обо всех постоянно растущих нуждах неудачливого императора. Он узнал, что возвращаются они в Рим вовсе не затем, чтобы возместить папе убытки, понесенные из-за содержания свиты, которая стала для Его Святейшества весьма обременительной, но для того, чтобы разжалобить Иннокентия IV, рассказав ему о трудностях, которые становятся неразрешимыми из-за крайней нужды в деньгах, так как вспомоществования короля Франции оказались недостаточными. И в каких именно средствах нуждался государь, которому как можно скорее нужно было вооружить огромную армию, для того чтобы раз и навсегда покончить с соперником, неким Иоанном Дукой Ватацем, объявившим себя императором Никеи.

Этот император Никеи намеревался завладеть и византийским престолом, а пока прибирал к рукам греческие владения.

Но благодаря щедрости Людовика, который любил своего юного кузена, хоть и не считал его семи пядей во лбу, император мог с удобством путешествовать. Погода стояла ясная и теплая, и Рено, пожалованный титулом стратора, – что означало царский конюший, титул куда более приятный, чем дамуазо при плаксивой госпоже, – вновь обрел вкус к жизни, а вместе с ним любопытство и радость открытий. Рено впервые увидел Средиземное море, и его заворожили яркие синие волны.

Согревала Рено и новая надежда, внушенная ему Бодуэном. Юноша надеялся, что Его Святейшество, быть может, согласится выслушать его исповедь, даст ему отпущение грехов и, стало быть, освободит от предъявленных ему обвинений, снова открыв дорогу к вожделенному званию рыцаря. А звание рыцаря Рено хотел получить из рук короля Франции, который обрек его на изгнание… Но сказать по чести, трудно было надеяться на это всерьез, у великого понтифика было много других забот, что ему до несчастий какого-то мальчишки, да еще к тому же незаконнорожденного? Однако Бодуэн уверял, что тут нет ничего невозможного, и сам собирался подать прошение по делу Рено…

С течением времени молодой человек привязался к своему странствующему императору, узнав о нем многое от Гильена д’Ольнэ, с которым подружился, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте.

Гильен, умный, образованный и добросердечный человек, рассказал ему, что за жизнь была у этого двадцатипятилетнего принца, пятого сына Пьера де Куртене, на чью голову императорская корона свалилась, как обрушившееся дерево, – ему перевалило за шестьдесят, и он растил тринадцать детей. Папа Гонорий III короновал его в Риме, и старику даже не выпало счастья полюбоваться своей столицей – он умер в Эпире по дороге в Константинополь. А его супруга, Иоланда Фландрская, со своими многочисленными дочерьми продолжала плыть по морю к Константинополю. Достигнув цели, императрица узнала, что стала вдовой, но дала жизнь пятому по счету сыну, которого нарекла Бодуэном. Он родился во Влахернском дворце, в зале из багряного порфира, поэтому получил право именоваться «порфирородный», чем он сам очень гордился. Однако это не означало, что он стал наследником, корона должна была достаться старшему сыну Пьера, Филиппу. Он остался во Франции и слышать не хотел ни о какой короне, предпочитая свои земли в Арденнах стране пусть и легендарной, но расположенной на окраине христианского мира и населенной… Если бы Филипп родился несколько веков спустя, он бы назвал ее жителей «метеками»[116]. Второй сын Пьера принял монашество и, значит, никак не мог стать наследником. Корона естественным образом перешла к третьему сыну, Роберу, он согласился принять корону и был коронован в Святой Софии патриархом Матвеем. Но царствовать для Робера означало жить, ни в чем себе не отказывая. Малодушный и бесталанный государь, Робер делал глупость за глупостью, увенчав их главной – вместо того чтобы жениться на греческой принцессе, он взял в жены хорошенькую дочь одного малозаметного крестоносца по имени Бодуэн де Нефвиль. Сколько его ни отговаривали от этого неравного брака, Робер, влюбившись, совершенно потерял голову и предложил своей возлюбленной корону и обручальное кольцо. К несчастью, красавица Беатриса была уже помолвлена с рыцарем-бургундцем, который не собирался оставаться ни с чем. Он сговорился еще с несколькими баронами, столь же недовольными Робером, как и он, и однажды ночью заговорщики проникли в супружескую спальню, связали Робера, отрезали ему нос и забрали с собой Беатрису, а чтобы окончательно расквитаться с семейством Нефвилей, зашили мать Беатрисы в мешок и бросили в Босфор. Робера они отпустили, но он был навек опозорен, и все подданные презирали этого короля. Он попытался жаловаться папе, но ему это не помогло, и в 1228 году он умер от горя.

Константинопольская корона перешла к четвертому сыну Пьера, Анри, но тот отказался от нее сразу и бесповоротно, до того он был потрясен случившимся с братом. Оставался пятый сын – маленький Бодуэн.

Бедный мальчик родился без отца и потерял мать, которая от горя повредилась рассудком и умерла, когда ему было всего лишь два года. Император Робер, пусть недалекий и легкомысленный, любил своего младшего брата. К нему была нежно привязана и сестра Мария де Куртене, которая вышла замуж за императора Никеи. Когда она овдовела, то вернулась в Константинополь и занялась воспитанием младшего брата. Она поручила его лучшим из учителей, и он выучился нескольким языкам, в том числе и греческому, математике, истории, как оно и подобает тому, кто в скором времени займет престол великого царства. После того как Робер умер, а запас наследников на престол в семействе де Куртене оскудел, Бодуэна женили на Марии де Бриенн, второй дочери прославленного Жана де Бриенна, который был королем Иерусалима и которого изгнал Фридрих II, что не помешало ему жениться на старшей дочери де Бриенна Изабелле Иерусалимской[117], чтобы узаконить свои права на престол. Жан де Бриенн отправился жить в Италию, но по-прежнему рвался в бой. Старый воин с радостью отдал Марию за Бодуэна, согласившись быть опекуном юного императора, и надел на себя корону соправителя Византии до совершеннолетия зятя.

В повседневной жизни Бодуэн II был человеком любезным, знавшим толк в удовольствиях, приятным собеседником, но если он и шутил, называя себя «бродячим императором», то боль его, похожая на стыд, не становилась от этого меньше. Оказаться самым нищим из государей, став во главе империи, чье богатство всегда было баснословным, царствовать в городе, где когда-то золото текло рекой и блестело даже в ручьях, было для него невыносимо. От природы отважный, он мечтал о военных подвигах, завоеваниях и роскоши, благодаря которым василевсы Византии слыли воплощением Бога на земле. Но ума он был среднего, и твердости характера ему тоже не хватало, а значит, подлинно великим государем он вряд ли мог стать. Поддержка и советы Людовика IX и его матери были ему необходимы как воздух, и он к ним всегда прислушивался. Король Людовик и королева-мать любили незадачливого императора, но любовь Людовика была куда теплее и искреннее, чем расположение его матери. Королева Бланка была довольна, что стала чуть ли не регентшей при императоре Константинопольском, и испытывала к нему приязнь с явственным оттенком пренебрежения. Да и как относиться всерьез к государю, который сидит и тешит себя мечтами под завывания волынки?!

Необычное пристрастие Бодуэна к этому музыкальному инструменту появилось у него после его первого путешествия в Англию. Он поехал туда, надеясь увлечь короля Эдуарда III идеей крестового похода. Войско, которое двинулось бы берегом Босфора через Анатолию, помогло бы Бодуэну привести в чувство императора Никеи и других греческих принцев, которые только и думали, как бы лишить его трона! Но английскому государю хватало своих забот, он отстаивал наследие Плантагенетов, так что бедный Бодуэн получил от него только красивые слова и весьма туманное обещание когда-нибудь подумать о его предложении. И вот тогда в одном из постоялых дворов Лондона Бодуэн повстречал Ангуса Рыжего с волынкой. Этот музыкальный инструмент кормил Ангуса, а точнее, поил его вдоволь пивом. Бодуэн, зачарованный странной музыкой, привязался к музыканту, взял его к себе в свиту и повсюду возил с собой.

Прибыв в Рим, Рено познакомился с этим новым придворным из королевского сопровождения. Когда Бодуэн посещал Кельн и Париж, Ангус был слишком пьян, чтобы взгромоздиться на лошадь, так что пришлось оставить его вместе с остальной свитой в Риме. Встреча государя со своим музыкантом была весьма чувствительной, и Бодуэн в отведенных ему в Латеранском дворце покоях целую ночь слушал заунывное гудение волынки.

Какое счастье, что стены во дворце были толстыми, потому что время было малоподходящим для наслаждения музыкой. Нескончаемая распря между римскими понтификами и императорами Священной Римской империи вспыхнула вновь. Она длилась весь долгий век могучего Григория IX, и теперь настал черед его преемника Иннокентия IV противостоять притязаниям государя, по самой своей природе двоедушного лукавца, тяготеющего к расколу. Причиной на этот раз стал город Витербо неподалеку от Рима. Он находился во владениях Фридриха II, но горожане, преданные кардиналу Капоччи, епископу Витербо, схватили и посадили в тюрьму правителя города, назначенного императором. Горожане, сторонники императора, попросили помощи у Фридриха, люди епископа – у Иннокентия, и тот и другой поспешили своим приверженцам на помощь. Союз папы и императора, и без того непрочный, был разорван в одно мгновение, в городе текла кровь и полыхали пожары. Ждать можно было только худшего.

Хотя надо сказать, что в тот день, когда Бодуэн вернулся, Рим суетился не больше обычного. Папский город, раскинувшийся на семи холмах, жил по ночам куда напряженнее, чем днем. Ощетинившийся построенными на месте древних укреплений башнями и замками-крепостями, воздвигнутыми знатными семьями, соперничавшими друг с другом и желавшими как защититься, так и пригрозить, ночной Рим чаще слышал звон оружия, чем духовные песнопения. Франжипани, Орсини, Колонна, Массими, Анабальди и еще несколько родовитых семей поделили между собой холмы, тогда как народ попроще теснился по берегам Тибра – на левом берегу на Марсовом поле, растаскав античный мрамор на новые постройки, без всяких горделивых донжонов, и на правом – в Транстевере, где кипела ремесленная, портовая и торговая жизнь еврейского квартала. За всем этим брожением наблюдал суровым оком мавзолей императора Адриана, превратившийся в замок Святого Ангела, грозную крепость, охраняющую мост Элия и маленькую, полуразрушенную церковку Святого Петра.

Владением Его Святейшества стал Латеранский холм, на котором папы вместе со своим клиром и помощниками обосновались с IV века. Латеранский дворец представлял собой не слишком стройный ансамбль разнородных зданий, соединенных между собой галереей, которую называли Переходом или Коридором. Во дворце было несколько «триклиниев», иными словами, трапезных, из которых самым роскошным был триклиний Льва III, где собирались в наиболее торжественных случаях. Величественное впечатление производил и Зал совета с расположенным в центре синим в золоте фонтаном и великолепными мозаиками на стенах. Впечатляли церкви и часовни, именуемые капеллами, главной среди которых была Санкта Санкторум. А певческая капелла? А семинария? А двор Пинии? А великое множество служб и хозяйственных построек, необходимых для обыденной жизни многочисленных обитателей папского дворца? Дворец был так обширен, что находящийся по соседству храм Святого Иоанна Крестителя, «святейшая Латеранская церковь, всех церквей города и мира мать и глава», несмотря на все свое великолепие, казался лишь его скромным дополнением. Дворец возвышался в царственном одиночестве, покойный папа Григорий IX приказал уничтожить все донжоны замков, которые, по его мнению, находились слишком близко от папской обители.

Но этот дворец, исполненный величавого великолепия, который, казалось бы, должен внушать спокойную отрешенность, вызывал совершенно противоположные чувства. В его залах и дворах эхо будила не церемонная поступь кардиналов, не осторожные и благоговейные шаги священников и монахов, не тихое скольжение слуг, в них звучали не молитвы и не божественные песнопения – их сотрясали, будто мощные удары гонга, бряцание мечей, лошадиное ржание, голоса солдат и грубые окрики команд, разносившихся в жарком и влажном воздухе Рима. И если молчали колокола, то молчание их было величайшим благом, ибо чем, кроме набата, могли они дополнить эту картину апокалипсиса?

Вновь прибывшим было позволено войти в личный кабинет папы, который скорее напоминал зал военачальника, предназначенный для проведения военных советов, чем уединенную обитель размышлений наместника святого Петра. И хотя в кабинете, куда ни посмотри, поблескивала то кольчуга, то шлем, в нем было удивительно тихо, и тишину нарушал лишь сухой и отчетливый голос Иннокентия.

Синибальд Фиески, кардинал, ставший папой Иннокентием IV, не обладал физической мощью своего предшественника, который был не менее могуч и духом, но тоже умел добиваться своего, только совсем иными средствами. Этот пятидесятилетний уроженец Генуи был наделен холодным и расчетливым умом, деятельной и направленной только на мирские дела натурой, умением выжидать и удивительной гибкостью, что позволяло ему без малейшей щепетильности использовать любой достигнутый успех. Совсем недавно он был лучшим другом Фридриха, и тот, надеясь иметь в его лице во всем послушного папу, постарался, чтобы на папский престол был избран именно он. Но едва Синибальд занял престол святого Петра, из друга императора он стал ярым его противником, так как теперь главными для него стали интересы церкви и им он принес в жертву личную привязанность. Появление императора Константинопольского, объявленное герольдом, прервало совет, который по сути был военным советом: под кардинальскими плащами чаще виднелись кольчуги, чем шелковые сутаны. Папа сидел на возвышении – такие возвышения были устроены в каждом зале, отведенном для приемов, – остальные присутствующие располагались подле него. Выглядело собрание очень внушительно, особенно для неискушенного оруженосца: быть допущенным во дворец и лицезреть самого папу! Рено никогда и не мечтал о таком и с величайшим смирением преклонил колени, тогда как Бодуэн подошел и поцеловал сияющий сапфир, украшающий правую руку понтифика.

– Ваше Императорское Величество, сын наш во Христе, вернулся в Рим? – произнес Иннокентий с холодной улыбкой. – И откуда он изволил прибыть на этот раз?

– Из Франции, Ваше Святейшество, где я удостоился короткой аудиенции короля Людовика.

– И что вы можете сказать об отношении к нам Его Величества?

– Оно лучшее в мире. Людовик – послушный сын Святой церкви и от всего сердца радуется вашему избранию.

– В этом мы не сомневаемся, а как он относится к императору Фридриху?

– Эту тему мы не затрагивали. Его Величество был удовлетворен, что с этой весны между Вашим Святейшеством и императором воцарилось согласие.

– Но наше согласие уже превратилось в войну! Оно разлетелось вдребезги в Витербо, и вот уже месяц, как молодчики Фридриха осаждают этот город. Неужели вы этого не знали? – добавил Иннокентий, глядя на изумленное лицо гостя. – Позвольте тогда осведомиться, каким образом вам удалось миновать места, где ведутся военные действия, и оказаться здесь?

– В Генуе мы сели на корабль и высадились в Чивитавеккья, Ваше Святейшество. Путешествие было очень спокойным…

В темных глазах папы загорелся насмешливый огонек:

– Вам необыкновенно повезло… Или вас выручила обыкновенная осторожность? Если бы вы добирались не морем, а по суше, вас могло бы не быть в живых. Всадники этого монстра, скорее сицилийцы, чем немцы, скорее мусульмане, чем христиане, уничтожили бы вас, невзирая на то что вы император. Фридрих наложил свою лапу на огромную территорию: от Альп до Витербо и от Неаполя до Сиракуз. Он спит и видит, как бы нас задушить. А что, Людовик Французский оказал вам помощь золотом и людьми, как вы надеялись?

Тяжкий вздох Бодуэна был красноречивее слов. Он смущенно добавил, что получил немного денег на обратное путешествие. Посмотреть в глаза Иннокентия Бодуэн не решился, однако заметил, что руки папы сжались в кулаки, обхватив шары из слоновой кости, которыми были увенчаны подлокотники его кресла.

– Отделаться пустяком, когда вам нужна армия! Как может король Франции не понимать, что ваша нищая империя необходима для будущего крестового похода?! А ведь он самый богатый государь на Западе!

– Я не уверен, что крестовый поход входит в ближайшие планы Его Величества, – осторожно произнес Бодуэн.

– Когда вы уезжали от него, вполне возможно, так оно и было, но с тех пор он вполне мог переменить свое мнение. Возможно, вам следовало бы задержаться в Париже подольше.

– Что же за это время произошло?

– Иерусалим вновь недостижим для паломников.

– Договор с мусульманами расторгнут?

– Нет, все гораздо страшнее. Несколько недель назад в Святую землю вторглись иноземцы из Центральной Азии. Неверные из Хорезма, Персии и страны кипчаков, согнанные с насиженных мест ордами Чингисхана, объединились и двинулись искать для себя новые земли. Они обрушились на Сирию и Палестину, убивают, грабят и сжигают все на своем пути.

– Но ведь жители Святой земли их братья по вере!

– Им это безразлично. Им нужны новые земли, новое царство, новое могущество. Теперь вы понимаете, что новый крестовый поход просто необходим?! А у меня тут война с немецким «султаном», я не могу отправиться с проповедью крестового похода к государям Запада, которые пренебрегают царством Христовым во имя своих мелких делишек. О-о, я встряхнул бы их хорошенько! Но я не могу отлучиться из Рима, я вынужден защищать достояние нашей матери-церкви от сына беззакония. Вашей вины тут нет, сын мой, – добавил Иннокентий, смягчившись при виде смятения Бодуэна. – Вы проделали долгое путешествие и очень утомлены. Размещайтесь в отведенных вам покоях и наслаждайтесь отдыхом, который вам так необходим. Мы с вами еще увидимся.

Папа поднял руку, благословил императора и его свиту, и Бодуэн удалился. Вот в эту-то ночь император Византии и слушал протяжные мелодии шотландской волынки, пытаясь отвлечься от тяготящих его забот. А Рено мечтал о крестовом походе. Папа произнес это магическое словосочетание, рассказав к тому же о смертельной опасности, грозящей Гробу Господню, – дикие варвары, завладев Священной землей, могли и разрушить святыню, и надругаться над ней. Французский король не должен оставаться равнодушным к вести о подобном несчастье – он соберет свое войско и отправится на Иерусалим! А дорога туда лежит через Константинополь. И Рено решил, что тогда никакая сила не сможет помешать ему исчезнуть, смешавшись с толпой вооруженных воинов. Он придумает себе другое имя и отправится вместе с войском в бывшее королевство франков, чтобы отыскать там, неподалеку от Тивериадского озера, настоящий Святой Крест, который Тибо сумел надежно спрятать на тот случай, если в битве у Рогов Хаттина их постигнет поражение. Рено попросит у Бодуэна отпустить его, так как у императора слишком много своих забот и он вряд ли примет участие в походе. А если Людовик покинет Францию на столь долгий срок, то его супруга, без сомнения, отправится вместе с ним, и при мысли, что он сможет вновь ее увидеть, Рено охватила глубочайшая радость. Сидя под пинией вдалеке от тоскливых вздохов волынки Ангуса Рыжего, юный Рено провел одну из счастливейших ночей в своей жизни…

Следующее утро началось с самых нерадостных, если не сказать самых горьких, для папы новостей.

Их привез, примчавшись во весь опор, кардинал Сан-Никколо. Иннокентий послал его в Витербо в качестве посредника между мятежным городом и императорскими военачальниками. Князь церкви не имел привычки скакать во весь опор, но весть, которую он должен был сообщить, была не из тех, с которыми возможно промедление.

Вот уже три месяца войска Фридриха осаждали город, который держал поставленного Фридрихом правителя и его гарнизон в тюрьме. Город не собирался сдаваться – толстые стены, хорошее снабжение, помощь папского войска делали его практически неуязвимым, и осада могла длиться вечно. Однако известие о том, что Фридрих приехал под Витербо и находится там лично, переменила намерения папы, и он отправил туда посредника, чтобы провести переговоры. Кардинал Сан-Никколо в переговорах с враждующей стороной выдвинул следующие условия: Витербо получает отнятые у него привилегии, осада снимается и войско уходит, но уходит вместе с отпущенным на волю гарнизоном и теми горожанами, которые в качестве сторонников императора пожелают, забрав свое имущество, покинуть город. Если же осада будет продолжена, гарнизону грозит уничтожение.

Угроза была не из тех, что могла бы стать решающей для такого воинственного государя, каким был Фридрих. Речь шла всего-навсего о нескольких сотнях человек, а на карту был поставлен целый город. Так рассуждал бы Фридрих в относительно спокойные времена. Но времена были неспокойные. Папа узнал от своих осведомителей, что император не имеет возможности долго оставаться под осажденным Витербо – вспыхнул мятеж во Франкфурте, городе, который был исконным владением германского короля. В ближайшее время Фридриху предстояло отправиться во Франкфурт и наводить там порядок. Не сомневаясь, что рано или поздно он вернется в Витербо и заставит мятежный город заплатить за все, Фридрих принял условия кардинала, подписал что-то вроде перемирия и ускакал на север.

Но именно тогда, когда нарушенный порядок должен был восстановиться, разразилась трагедия: как только гибеллины[118] и выпущенный на свободу гарнизон двинулись по городу, чтобы присоединиться к императорским войскам, горожане Витербо набросились на них и убили всех до единого… А потом они подожгли их дома…

– Не только Витербо на четверть уничтожен огнем, но вспыхнули и окрестности, огонь может охватить весь север страны, – докладывал кардинал. – Гвельфы и гибеллины с радостью готовы начать войну, и, судя по слухам, император спешит вернуться обратно.

Папа молча удалился в свои покои, чтобы помолиться и подумать, и все присутствующие в его дворце затихли.

– Как вы полагаете, может император дойти до Рима? – задал вопрос Рено своему другу Гильену д’Ольнэ.

– И взять его в осаду? Думаю, что он всегда хотел этого больше всего на свете, и боюсь, что на этот раз ничто его не остановит. Тем более что его постигло тягчайшее разочарование: он был уверен, что помогает усесться на папский трон своей марионетке, а получил второго Григория IX, только несколько более сдержанного и еще более умного. Я уверен, что Фридрих не задержится долго под Витербо и очень скоро стяги с черным орлом будут развеваться у наших городских стен.

– Надеюсь, прекрасный и гордый Рим защищен надежно, – сказал Рено.

– К сожалению, ваши надежды напрасны, любезный друг. Здесь, как везде, есть гибеллины, и самый опасный среди них Гаэтано Орсини…

– Неужели он осмелится посягнуть на Его Святейшество?

– Он способен на все и ни перед чем не остановится. Это не человек, а дикий зверь. К тому же у него высокая должность, он сенатор Рима. Чтобы понять, что он собой представляет, выслушайте небольшую историю. После смерти Григория IX Орсини было поручено собрать конклав, который должен был избрать нового папу. Он запер кардиналов в Септисониуме, так называется зал и несколько келий, которые уцелели от развалившегося дворца Септимия Севера на Палатине. К тому же он отправил их туда силой и там подверг настоящему мученичеству – лето, в крошечных помещениях стояла нестерпимая жара, повсюду насекомые, крысы. Солдаты, которые охраняли кардиналов, вели себя грубо и оскорбительно. Мало этого, отхожее место для солдат было устроено прямо над залом, где заседали кардиналы, и сквозь дырявую крышу испражнения текли кардиналам на головы. Из десяти собравшихся – их должно было быть больше, но Фридрих не давал пристать кораблям, приплывавшим из Франции и других мест, – трое умерли, среди них английский кардинал Роберт Сомеркот. Когда старец только еще готовился отойти в мир иной, его уже отнесли в место, предназначенное для покойников, где солдаты пропели над ним отходную молитву, потом дали несчастному слабительного и вынесли его на крышу, чтобы весь Рим мог полюбоваться последствиями действия лекарства…

– Какое немыслимое злодеяние! – прошептал в ужасе Рено. – Неужели Его Святейшество был избран в таких условиях?

– Нет. Страдальцы избрали старца Жоффруа де Сабрина… Но спустя семнадцать дней он умер. Понятно, что после подобного конклава никто не пожелал участвовать в следующем, и папский престол пустовал целый год. Должен сказать, что порядок восстановился только благодаря нашему доброму королю Людовику. Наш государь, всегда столь милостивый и сдержанный, написал Фридриху до того суровое письмо, что тому пришлось призадуматься. Он относится к Людовику с уважением, и ему не хотелось гневить Францию. Вот тогда-то и был избран Иннокентий. Остальное вы знаете…

– И что же будет теперь?

– Кто знает? Я уверен в одном: нам, приезжим из Константинополя, рассчитывать на помощь и поддержку теперь не приходится… Вот разве что все соберутся в новый крестовый поход…

– И что же? Мы уедем, отвернувшись от всего, что тут происходит?

– Если вы так говорите, значит, вы не знаете нашего императора. Он человек благородный и настоящий рыцарь. Он никогда не оставит папу, поскольку Его Святейшество приходится ему другом. Вполне возможно, вскоре нам предстоит сражаться за папу, а в тылу у нас будет кардинал Орсини.

– Как! Неужели он еще жив? Неужели святой отец не заставил его расплатиться за свои преступления?

– Если бы он его покарал, то восстановил бы против себя многочисленное семейство Орсини. К сожалению, Гаэтано не один. Его семье принадлежит чуть ли не половина Рима, Орсини чувствовали бы себя здесь королями, если бы не семейство Колонна, их заклятые враги, да еще столь же опасные для них Франжипани и Массими. Только благодаря им и поддерживается относительное равновесие. Но если город будет осажден…

Гильен пожал плечами, позволяя собеседнику самостоятельно рассуждать о сложившейся ситуации.

Следующие дни все провели в ожидании вестей, которые приносили гонцы, а они становились все тревожнее. Зато на звероподобном лице Гаэтано Орсини все чаще мелькала улыбка – кошка готова была сцапать мышь.

И вдруг ранним вечером, когда Бодуэн у себя в покоях заканчивал ужинать в тесном кругу приближенных, освободив их от церемониала, внезапно, без предупреждения, появился папа. Все, кроме императора, поспешно бросились на колени. Рено как раз наливал палермское вино своему господину и ухитрился встать на колени, прижав флягу к груди и не расплескав ни капли.

– Встаньте, дети мои, – с непривычной ласковостью сказал Иннокентий. – Мы желали лишь побеседовать с императором и не видим никакой необходимости в том, чтобы вы покидали эти покои. Мы знаем, что император полностью вам доверяет, и не откажемся выслушать мудрый совет.

Папа подошел к раскрытому окну, выходящему в сад, закрыл его и сел неподалеку. Бодуэн занял место возле папы, все остальные расположились несколько поодаль. Рено заметил, что Иннокентий за эти несколько дней очень изменился. На его узком точеном лице появились морщинки, выдающие озабоченность, глаза с темными кругами говорили о бессонных ночах, но тон его остался резким и насмешливым, не выдавая тяготивших его забот.

– Если мне не изменяет память, в Чивитавеккья вас доставил генуэзский корабль. И что же? Он уплыл сразу же, как только вы ступили на землю?

– О нет, Ваше Святейшество! Я приказал капитану ждать меня, даже если задержусь здесь до будущей весны, потому что должен быть уверен, что доберусь до своего королевства самым надежным путем, если только…

– Если только получите от нас деньги, в которых так нуждаетесь для того, чтобы вооружить войско.

– Не могу ничего возразить Вашему Святейшеству, но при сложившихся обстоятельствах…

– Вы прекрасно понимаете, что вам нечего ждать от нас, мой бедный друг. Однако обстоятельства могут измениться, если мне удастся осуществить то, что я задумал.

Папа перестал говорить о себе во множественном числе, и это не осталось незамеченным присутствующими. Заменив торжественное ритуальное «мы» обыкновенным «я», Иннокентий давал понять, что задуманное касается только его лично. Он не стал томить слушателей ожиданием и тут же продолжил:

– Мне нужно добраться до Генуи и оттуда доплыть до Франции. Там я соберу собор и вновь отлучу Фридриха от церкви, но на этот раз не только его, но и всю его империю.

– Ваше Святейшество намерено ехать в одиночестве?

– Совершенно верно. Но не отсюда. Мое решение таково: вы объявите о своем отъезде, а я, чувствуя себя нездоровым из-за множества трагических событий, отправлюсь отдохнуть на несколько дней в Чивита Кастеллана, город, расположенный на полпути к Витербо и находящийся совсем рядом с портом, где вас ждет корабль… Я хочу опередить Фридриха, который вот-вот явится и сделает попытку завладеть нашим городом.

– Но это безумие, Ваше Святейшество!

– Ничуть. Я одурачу Орсини, который сочтет мой отъезд прекрасной возможностью не пустить меня обратно в Рим. К тому же часть пути мы проделаем вместе с вами, сын мой, – добавил Иннокентий, и подобие улыбки тронуло его губы. – По крайней мере, так это будет выглядеть. На самом деле мы не расстанемся. Когда вы выедете среди бела дня из Чивита Кастеллана, к вашей свите добавится еще один человек, солдат, которого будут звать совсем не Иннокентий. Уже в Генуе я буду чувствовать себя как дома, это верный и надежный город. Там прислужнику дьявола меня не захватить!

– Но… очень скоро заметят…

– Мое отсутствие? Не так уж скоро. Несколько дней я буду тяжко болен и поручу кардиналу Сан-Никколо исполнять свои обязанности. А во Франции мы добьемся от Людовика согласия на крестовый поход, в котором вы так нуждаетесь! – объявил он с уверенностью, отметающей все возможности обсуждения. – Ну, что скажете?

– Скажу, что вы прекрасно все продумали…

– И это единственное, что можно сделать, если мы хотим избежать когтей антихриста! Самым большим счастьем для него было бы бросить нас в подземную темницу, а наш собор Святого Иоанна Крестителя превратить в мечеть…

На этот раз Бодуэн в знак своей покорности понтифику встал на одно колено.

– Я и мои подданные – верные сыны Святой матери-церкви и готовы служить телом и душой вам, ее защитнику и оплоту.

– Ничего другого мы от вас и не ожидали, сын мой! С Божьей помощью свет одолеет тьму, которая тщится нас поглотить, и вы вернетесь в Константинополь богатым и могущественным.

Рука поднялась, благословила, и худая фигура в белом одеянии исчезла, растворившись в потемках едва освещенного редкими факелами коридора. Анри Вержюс, который обычно открывал рот только для молитвы или еды, проговорил со свойственной ему медлительностью:

– Спасение папы от злобного императора – без сомнения, достойный поступок, но выход ли это для императора Византии?

– Что ты хочешь этим сказать? – сурово спросил Бодуэн.

– Что спасение может не состояться. Его Святейшество может быть арестован, схвачен, убит, он может даже утонуть, если корабль будет атакован… И что тогда станет с надеждами всей Византийской империи и… императрицы Марии, столь долго пребывающей в одиночестве?

– Сенешаль Филипп де Туси и мои самые мудрые министры опекают императрицу. А у нас, говоря по чести, нет выбора, и терять нам тоже нечего, разве что жизнь, но она приносит нам одни горести, поэтому потеря будет невелика. Вся наша надежда на избранного и увенчанного венцом папу. И еще на моего кузена Людовика. Он слишком хороший христианин, чтобы не внять просьбе Его Святейшества. Людовик не останется глух к голосу понтифика, а значит, и голос его спасителей тоже будет услышан. Однако этой ночью, я думаю, нам лучше помолиться, а не слушать музыку.

На следующий день в украшенном мозаиками Зале совета в присутствии всего папского двора, Бодуэна и его свиты Иннокентий во всеуслышание объявил о своем желании покинуть Рим и провести несколько дней в Чивита Кастеллано, чтобы подышать свежим воздухом, ибо римский отравлен миазмами Понтийских болот.

– Чистый воздух Чивита Кастеллано вряд ли будет целительным для Его Святейшества, если туда явится Фридрих, – подал голос кардинал Колонна. – А он там будет очень скоро. Быть может, даже раньше вас.

– Да, путешествие таит в себе опасность, мы признаем это, но опасность нас не пугает. Напротив. Быть может, встреча лицом к лицу с нашим недоброжелателем приведет к благодетельным последствиям.

– Святой отец! Вы готовитесь совершить безумный поступок! Все говорят, что Фридрих хочет вашей смерти!

– Рано или поздно всем приходится умирать, так что смерть – беда небольшая. Вы изберете другого папу, и наша мать-церковь, не пострадав, будет жить дальше. Более того, если я стану жертвой Фридриха, у вас появится основание подвергнуть его великому отлучению, и тогда он со всеми своими землями окажется за пределами христианского мира. Повторяю, мы приняли решение, и оно неизменно.

И вот неделю спустя, поручив охрану Латеранского дворца своему ближайшему окружению и слугам, Иннокентий с многочисленной свитой покинул Рим. Папский поезд был на этот раз еще более пышным, чем обычно при переездах в другие города и резиденции. Но что удивительного? На этот раз с Его Святейшеством ехал и византийский император, а понтифик Рима щедро одарил этого весьма дорогого его сердцу сына, и его дары везли многочисленные повозки под присмотром слуг. Неожиданная «щедрость» папы объяснялась весьма незатейливо: Его Святейшество нуждался в немалом багаже, чтобы путешествовать достойным образом.

Сенатор Рима, Гаэтано Орсини, стоял на городской стене и наблюдал за удаляющимся кортежем со свирепой радостью в сердце: наконец-то он хоронил своего врага, которого ненавидел так долго! Щедрые дары папы Бодуэну, его пышный поезд Орсини не заботили. В папском дворце осталось намного больше богатств, их хватит и ему, и его императору. Его решение было твердо: ворота Рима никогда больше не откроются перед Иннокентием… Если только тому удастся подойти к ним живым. Сам он между тем готовился к величайшей радости – встрече с Фридрихом в папском дворце, где тот станет полновластным хозяином, а он, Орсини, его первым помощником и самым могущественным человеком на земле.

До Чивита Кастеллано, города, стоящего на равнине, окруженного глубокими рвами, хорошо укрепленного, папский поезд добрался благополучно. Горожане встретили папу, как любящие дети встречают своего отца. Два первых дня Иннокентий только и делал, что принимал посетителей и раздавал бесчисленные благословения, и так переутомился, что тяжело заболел. На третий день он не смог подняться с постели и вынужден был сохранять полный покой, передав все обязанности и полномочия кардиналу Сан-Никколо, который со смирением принял это поручение. Не желая утомлять папу, Бодуэн II с куда большей скромностью двинулся в путь к порту под охраной папского эскорта, который зорко следил за сохранностью повозок с дарами. Кому могло прийти в голову, что императорский дом увеличился, взяв на службу еще одного офицера? Что офицер с бородой и усами, с гербами императорского дома, гордо гарцующий на лошади и ловко управляющийся с оружием, – не кто иной, как папа римский?

В Чивитавеккья начальник эскорта, убедившись, что генуэзский корабль благополучно отплыл от берега, двинулся обратно. Ему не удалось увидеть, как капитан корабля, стоило только судну выйти в открытое море, опустился на колени перед человеком в доспехах и получил от него благословение.

Средиземное море на этот раз было достаточно милостивым и не слишком часто меняло цвета, сохраняя свою синеву, такую яркую и лучезарную, что Рено не уставал ею любоваться на протяжении всего пути во Францию. Обычно он садился на груду канатов на носу корабля и часами любовался морскими просторами, нисколько не страдая от качки. Гильен д’Ольнэ нередко составлял ему компанию.

– Мы могли бы уже плыть в Константинополь, – вздохнул как-то Гильен, увидев, что корабль проплывает мимо острова Монте-Кристо. – А мы снова возвращаемся во Францию. Вас это не огорчает?

– Огорчает? Меня? Ничуть! Если бы я и хотел куда-то плыть, то только в Сен-Жан-д’Акр[119]. И вам это должно быть хорошо известно. Но мы туда не плывем, поэтому все направления для меня хороши. Я рад открывать для себя мир, потому что до сих пор горизонт мой ограничивался пределами Шаторенара… И потом, как не чувствовать счастье и не гордиться, участвуя, пусть в самой ничтожной степени, в избавлении Его Святейшества от его заклятого врага? Думаю, выпавшая нам участь не хуже крестового похода!

Позади Рено раздался смех, молодой человек обернулся и увидел, что перед ним стоит Иннокентий, одетый в белую сутану. После отплытия папа не покидал каюты Бодуэна, расположенной в носовой части, выходил он из нее только глубокой ночью и долго смотрел на звезды.

– Тем более что дорога в Святую землю лежит теперь через Французское королевство, так что с Божьей помощью мы скоро там окажемся, – с воодушевлением произнес папа.

Впервые Его Святейшество обратился прямо к Рено, и юноша, потерявшись от волнения, не мог найти слов. Покрасневший до ушей Рено, прокашлявшись, опустился на колени. Иннокентий, поглядев на него, снова рассмеялся и продолжил игру.

– Я чувствую в вас некую неуверенность, молодой человек. Вы опасаетесь, что могут возникнуть препоны?

– Ф-Фридрих, – с трудом выдавил из себя Рено. – Трудно не ожидать… от него… ловушки!

– Вы думаете, он пошлет за нами свои галеры? Вполне возможно, что и так, но мы не будем об этом думать, полагаясь, как всегда, на волю Божию. У Фридриха могучие корабли и быстрые галеры, но что они могут сделать, если Господь от них отвернется? Утлую лодку Петра могут раскачивать яростные ветры, сотрясать бури, но Господь своим умиротворяющим дуновением вернет водам покой, и лодка, уцелев среди пенных волн, вновь заскользит цела и невредима по мирному и покорному лону вод[120], как мы сейчас, сын мой.

Рено в растерянности по-прежнему стоял на коленях, слов он найти не мог и поэтому наклонился и взял край папской сутаны, собираясь поцеловать ее. Иннокентий склонился к юноше и положил ему руку на плечо.

– Встаньте, сын мой! Ваш господин рассказал мне вашу историю и выразил желание, чтобы мы выслушали вашу исповедь. Готовы вы предстать перед судом покаяния?

– Сей… сейчас? – только и смог пробормотать потерянный Рено.

– Почему бы и нет? Как только сир Гильен оставит нас, мы окажемся вдвоем между морем и небесами, лучшей обстановки для исповеди трудно найти.

Ольнэ поклонился и в мгновение ока исчез, словно эльф. Иннокентий уселся на канаты и показал плавным движением руки, где нужно встать Рено. На этот раз тот с такой поспешностью упал на колени, что палубные доски вздрогнули.

– Не спешите, соберитесь с мыслями, – посоветовал папа. – А потом рассказывайте все, ничего не опасаясь и не утаивая. Мы хотим знать все. Расскажите обо всей вашей жизни.

Рено попытался сосредоточиться, но ему так и не удалось поймать разбегающиеся мысли, и тогда он попробовал просто начать рассказывать о себе. Сначала он запинался, останавливался, но постепенно говорить ему становилось все легче. Сидящий перед ним человек в белом одеянии был господином всего христианского мира, но на Рено он смотрел с пристальным вниманием, желая ободрить его и понять. И Рено рассказал ему все, не упуская ни малейшей подробности. Он открыл ему даже тайну Адама Пелликорна, которую тот унес в могилу, – тайну своего рождения. Совесть и щепетильность не дали ему утаить этот факт.

– Выходит, – тихим голосом начал Иннокентий, который с некоторого времени погрузился в глубокое размышление, – выходит, что Тибо де Куртене ваш дед, а не отец. Впрочем, относительно этого у нас возникали некоторые сомнения из-за слишком большой разницы в возрасте. Трудно вообразить себе юную принцессу, которая без памяти влюбилась бы в старика.

– Ваше Святейшество… будет ли он осужден за свою ложь? Ведь он пошел на это только потому, что любил меня.

– Не надо защищать того, кто не нуждается в защите. Вполне возможно, что на его месте мы поступили бы точно так же. Нужно любить от всего сердца, чтобы, солгав, унести свою ложь в могилу, но если дед с отцовской стороны… Саладин, то такую проблему разрешить нелегко. Разве что обречь вас на жалкую жизнь, лишенную света учения Христа, чего невозможно пожелать любимому внуку. Правда, есть один государь, который, возможно…

– Какой государь?

– Демон Фридрих! Он был наполовину мусульманином, а теперь уж, наверное, стал им до конца. Он нашел бы вам место среди своих поэтов, танцовщиц, гарема и зверинца.

Рено преисполнился негодованием.

– О нет! Никогда! Мое рождение в Святой земле уже отличает меня от других, и я…

– Успокойтесь. Об этом и речи быть не может, и мы считаем, что Тибо де Куртене, решив поручить вам поиски подлинного Креста Спасителя, не ошибся в выборе! Молитесь, и мы дадим вам полное и окончательное отпущение грехов, и, возможно, если душа вашего деда страдает, она тоже возрадуется. Вам будет дано также письменное отпущение, подписанное нами собственноручно, дабы уничтожить все обвинения и наветы, направленные против вас.

Затем папа произнес традиционную формулу отпущения грехов, и его тонкая белая рука начертила крест искупления на простертом ниц юноше. Иннокентий поднялся и добавил:

– Мы накладываем на вас епитимью: когда вы извлечете Святой Крест из земли, опоганенной неверными, вы привезете его нам… Если только мы будем еще на этом свете. Если же нет, то нашему преемнику. Король Людовик, – добавил он тоном, в котором сквозила ирония, свидетельствовавшая о скрытом недовольстве, – владеет, мне кажется, всеми реликвиями страстного пути Христа, тогда как в папском соборе нет ничего! Даже если у нас будет хоть щепочка от Креста Христова, мы и то будем довольны.

Завершив свою речь, Иннокентий отправился по палубе к корме, оставив Рено приводить свои чувства и мысли в порядок. А он что только не испытывал! Но все заслоняла собой ослепительная радость, она была ярче солнца, что так щедро светило в это победоносное утро. Наконец-то Рено избавился от постыдного и тяжкого обвинения негодяя бальи! Теперь его не коснутся ни перешептывания, ни подозрения. Папа признал его невиновным, и никто больше не посмеет бросить ему в лицо оскорбление! Даже королю Франции придется считаться с решением папы! И Рено чуть не растаял от блаженства, представив, как улыбнется ему королева Маргарита. А она улыбнется, потому что в черные дни защищала его.

Только одно обстоятельство несколько омрачало его радость: он пообещал Тибо, что привезет Крест королю Людовику, но папа, его спаситель, потребовал передать Крест ему… Несколько мгновений Рено размышлял об этом, но потом радость развеяла все его грустные мысли. У него будет еще время подумать, как ему поступить со святыней. Самое главное – обрести этот высший символ присутствия Бога на земле, на который обращено столько глаз в минуты надежд или скорби… Рено был еще слишком молод, слишком прямодушен, чтобы лукавить с другими или с самим собой. В конце концов он принял решение, что, когда придет время, он посоветуется с Людовиком и положится на его решение. В любом случае это будет не завтра.

Прибытие святого понтифика в Геную походило на триумфальное шествие. Как только папские знамена развернулись на верхушках мачт и город узнал о прибытии папы, весь он, от гор до порта, преобразился, словно готовясь к величайшему празднику. На каждой уличке распахнулись окна, балконы, и горожане вывесили лучшие ковры, шелка и самые красивые ткани. Дож[121] вместе с представителями лучших семейств богатого торгового города выплыл на позолоченной галере навстречу папе. Как только понтифик сошел на берег, члены его семьи, все Фьески, опустились перед ним на колени и поочередно целовали у него на руке перстень рыбаря[122], ловца душ человеческих, в то время как вокруг ликовала толпа. Затем папа прошествовал в собор и отслужил благодарственную мессу за благополучное путешествие, а после мессы его препроводили во дворец архиепископа, который, впрочем, был кузеном папы и отвел ему у себя во дворце покои.

В богатом облачении, надетом для такого торжественного случая, Иннокентий, вопреки своей обычной сдержанности, лучился радостью. Он знал, что в могучей Генуе ему нечего опасаться своего заклятого врага и теперь настала очередь Фридриха трепетать. В самом деле, весть о прибытии папы в Геную была для Фридриха ударом грома среди ясного неба, гнев едва не задушил его.

– Я приготовил ему шах и мат, – зарычал он, – а генуэзцы опрокинули доску!

Однако вино налито, приходится его пить.

Между тем Иннокентий не собирался долго оставаться в родном городе, главной его целью была Франция, там он обретет надежное прибежище, сможет созвать собор и оттуда поразит молнией антихриста!

К королю было отправлено посольство, состоящее из епископов и титулованных князей церкви, которое было принято Людовиком в аббатстве Сито, где король почтил своим присутствием заседание главного капитула ордена тамплиеров.

Посланцы преклонили колени перед Его Величеством и напомнили королю, что его предок Людовик VII дал приют в Сансе Александру III, боровшемуся против Фридриха Барбароссы, и попросили для Иннокентия пристанища в Реймсе. С каким напряжением ожидали они ответа и едва не расплакались, когда король, в свою очередь, тоже встал перед посланцами на колени и поблагодарил их за оказываемое ему папой доверие… Но, объявил он тихим и ласковым голосом, он должен посоветоваться со своими баронами, ибо принять главного понтифика в священном городе Реймсе, где папа произнесет анафему императору, будет означать, что Франция объявляет Священной Римской империи войну. А король Франции поддерживает с Фридрихом добрососедские отношения и не хотел бы подвергнуть бедам войны свое королевство, которому с таким трудом сумел обеспечить мир. Однако – и об этом уже шла речь в приватной беседе – король не увидит ничего неподобающего в том, если Его Святейшество выберет для своего жительства город, расположенный вблизи французских границ, например поселится в могучем городе Лионе, стоящем на исконно французских землях, которые были отданы в феодальное владение графу Савойскому. Город этот славен своим архиепископством, оплотом всего христианского мира, и глава его почтен единственным в своем роде титулом примаса[123] галлов. Сейчас этот титул носит Филипп Савойский, брат графа. Нет никакого сомнения, что в случае, если императору пришла бы в голову злодейская мысль пойти на Лион, Его Величество Людовик не преминул бы поспешить на помощь этому французскому городу.

Тонкий политический совет пришелся по душе Иннокентию, который понимал толк в политике. Договориться о пристанище с графом Савойским и архиепископом Филиппом будет скорее всего несложно, тогда как местоположение Лиона было очень выгодно, так как туда на собор смогут приехать епископы и аббаты со всей Европы.

Согласие от графа Савойского было получено быстро. И савойцы, и лионцы пришли в восторг, представив себе, что на место слияния Соны и Роны прибудет столько знатных персон и что именно здесь будет проводиться церковный собор. Горожане – торговцы, трактирщики, ремесленники и виноделы – радели о славе Божией и горели желанием наказать императора, о котором говорили, что он пренебрегает христианской верой. К тому же они были не прочь получить те денежки, которые потекут в их карманы с прибытием такого количества именитых гостей.

В предложении Людовика Иннокентий нашел и еще одно достоинство: он обретал полную независимость и в решениях, и в поступках. Судьба Фридриха – а по слухам, после взрыва яростного гнева он порастерял свой воинственный пыл – уже не занимала главное место в мыслях папы, когда в последние дни осени он в сопровождении пышного кортежа ехал по долине Роны. Ссора с Фридрихом должна была уладиться в самом скором времени, главное теперь было собрать новый крестовый поход! После стольких тяжких лет, трудов, тягот, пролитой крови Святая земля вновь была в том же положении, что и пятьдесят лет назад, когда Готфрид Бульонский и его сподвижники бросились ей на помощь. Лион не так уж далеко от Парижа, и Людовик IX непременно прислушается к тому, что там происходит. Достаточно будет ему убедиться в необходимости нового похода, как весь христианский мир загорится надеждой.

Но как только папа прибыл в столицу галлов, новая ужасная весть поразила и горожан, и гостей, преисполненных самых цветущих надежд: король Франции при смерти…

Глава 6 На лестнице замка Понтуаз

Усевшись на ступеньке потайной лестницы, что вела в замке Понтуаз из спальни короля в спальню королевы, Санси де Синь изо всех сил старалась ничего не слышать. Она поставила локти на колени и зажала уши ладонями, она даже крепко-накрепко зажмурила глаза, словно сквозь них мог проникнуть ей в мозг нескончаемый поток звуков. Это пение она слышала вот уже третьи сутки! С той самой минуты, когда желудочная болезнь, изнуряющая Людовика, подвела его к порогу смерти.

Не было нужды заказывать молебны о здравии короля и созывать на них народ – города, деревни, аббатства и монастыри и так молились без устали, и заунывное пение псалмов, перемежаемое молитвами, наполняло холодный декабрьский воздух. Кающиеся грешники шли босыми по снегу нескончаемой вереницей, направляясь по мосту через Уазу в аббатство Мобюиссон, построенное по повелению королевы-матери и освященное только этой весной. Они шли помолиться о выздоровлении короля Божьей Матери, Царице Небесной.

Весь народ обратился к небесам за помощью и если Бог не слышал его молитв, то, наверное, из-за толстых серо-желтых облаков, похожих на вату. Но скорее всего потому, что не хотел услышать. Юная Санси прекрасно понимала Господа, она и сама не могла выносить этого нескончаемого жалобного воя. По ее мнению, хорошенько помолиться можно только тогда, когда тихо. В тишине легче раскрывается сердце, и твои пожелания так и летят к вездесущему и невидимому, который в этот миг пребывает с тобой. Но каково ему день и ночь слушать завывания целого города?

Замок весь пропах запахом ладана и горячего воска. Запах – как, впрочем, и молитвы – проникал и на узенькую лесенку, устроенную в толстой стене. Эту лесенку королева Маргарита показала своей юной родственнице в день, когда была особенно счастлива. А такие дни не так уж часто выпадали на ее долю. И тогда же королева рассказала, что, когда она только вышла замуж за Людовика, в сладкое время их юной и нежной любви, Ее Величество Бланка не давала им ни минуты покоя, и эта лестница тогда им очень пригодилась.

В их супружескую жизнь Бланка начала вмешиваться с первого дня, а вернее, с первой брачной ночи. А еще вернее, с той самой ночи, что последовала за чудесным днем венчания, но не завершилась в супружеской постели, украшенной и надушенной, как, казалось бы, всегда бывает. Нет, молодожены должны были исполнить старинный обычай, который, вполне возможно, Бланка привезла из своей родной Кастилии и который назывался «ночи Товия»[124]. На протяжении трех первых ночей они должны были сохранять чистоту и не любить друг друга, а молиться. Супружеская кровать белела вдали подобием алтаря, и, чтобы приблизиться к ней, нужны были долгие приготовления, но не в украшенной цветами веселой комнате, а в церкви. Маргарита смиренно повиновалась, хоть и не поняла, для чего нужно было стараться и готовить такую красивую брачную постель, раз она оказалась совершенно не нужна. Но решила, что это традиционный обычай для Франции.

Зато четвертая ночь была признана благоприятной для супружеских объятий, но супруги имели право оставаться наедине только два часа. Два часа и ни минутой больше. Ее Величество Бланка лично явилась в спальню и забрала сына (ему тогда исполнилось двадцать лет), заявив, что, по ее мнению, двух часов работы ради продолжения династии вполне достаточно. Она добавила, что юный возраст супруги требует особой бережности, поэтому не нужно проводить вместе каждую ночь. Календарь Эроса сокращался и религиозным календарем, следовать которому нужно было неукоснительно, Бланка внимательнейшим образом следила за сыном. Плотский грех запрещался во время Рождественского поста, во время Великого перед Пасхой, в канун праздничных дней и на праздники, и боже избави согрешить в пятницу или в субботу! Жизнь юной пары проходила под неусыпным надзором. Время шло, а со свиданиями наедине легче не становилось, потому что даже в «вольные» дни Бланка под тем или иным предлогом появлялась в их покоях. Похоже, у нее был особый нюх, потому что она находила все потайные места, где Людовик и Маргарита договаривались встретиться. Бланка умела ходить бесшумно, она внезапно появлялась перед ними и неизменно разлучала их жесткой рукой. При этом она всегда говорила одну и ту же фразу: «Чем вы тут занимаетесь? Вы тратите драгоценное время на грех!»

В один прекрасный день Людовику показалось, что у них наконец появился выход. Робер, его брат, двумя годами его младше, подарил ему собачку, у которой был удивительный талант: она до хрипоты заходилась лаем, как только чуяла приближение королевы-матери. Даже если та проходила где-то в отдалении, собачка тут же начинала лаять. Но радость была – увы! – недолгой. Собачка оказалась сластеной, и однажды ее нашли мертвой. Маргарита так горько оплакивала ее смерть, что Людовик решил ради утешения своей юной жены поехать с ней в Понтуаз, чтобы пожить там какое-то время. Там Людовик провел большую часть детства и знал все потайные уголки замка. Не забыл он и о лестнице в толстой стене, о которой не знала Бланка. В Понтуазе королева-мать без всякого успеха прохаживалась по коридорам, обходила беседки в саду, то и дело нежданно заглядывала то к одному, то к другому из супругов, но упрекнуть ей их было не в чем. Стражники, охранявшие королевские покои, передавали друг другу постукиванием весть о приближении королевы-матери, и влюбленные, которые обрели надежный приют на потайной лестнице, расставались, возвращаясь каждый к себе…

Нельзя сказать, что эта каменная лестница теперь была так уж тепла и уютна. Здесь было темно, холодно и повсюду висела паутина вместо мягких ковров и шелковых подушек, которыми Людовик когда-то убрал ее. Потом их унесли за ненадобностью: как-никак с годами король все-таки обрел полноту власти, пусть даже королева-мать по-прежнему восседала на королевских советах. Маргарита же не раз зачинала детей и вынашивала их. Но молодая королева по-прежнему сохраняла нежность к надежному убежищу, где провела столько сладких и радостных часов. И когда королевская семья бывала в Понтуазе, Санси, единственная, кто знал об этой тайне, сама любила прятаться на лестнице, когда жизнь в замке становилась для нее слишком тягостной. Она сидела там и мечтала, ощущая веяние аромата ласковой и нежной любви, хотя сомневалась, что ей самой когда-нибудь придется ее изведать, потому что была некрасива и знала об этом…

С другой стороны, она знала и иное. Она знала, что рано или поздно непременно выйдет замуж, потому что очень родовита, наделена богатым приданым и к тому же была крестницей самой королевы Франции. До сих пор Санси всерьез не задумывалась о тех бедах, которые могут подстерегать ее. Она задумалась о них теперь. Пока Маргарита была супругой Людовика, Санси чувствовала себя под надежной защитой. Но что с ней станется, если Маргарита останется вдовой и белая траурная вуаль превратит ее в монахиню в миру? Из четырех детей, которых Маргарита подарила Людовику, остались в живых лишь двое: Изабелла трех лет и принц Людовик, которому исполнилось полтора, но он был таким болезненным… Должен был появиться на свет и третий, потому что Маргарита вновь была беременна, но родит ли она девочку или мальчика – это пока было тайной, которую ведал лишь Господь.

– Если король умрет, снова будет царствовать старуха, – с гневом и обидой размышляла юная девица. – А мадам Маргариту она отправит в какой-нибудь монастырь, как только та родит ребенка, потому что младенца старуха заберет себе и будет воспитывать его по-своему, не позволив матери им заниматься. И мадам Маргарита умрет от горя…

Санси печалилась даже не о своей собственной судьбе, а о судьбе дорогой и любимой королевы. А молитвы, которые она слышала со всех сторон днем и ночью, только напоминали ей, что наверху, над ее головой, лежит умирающий король, лежит на ложе из пепла, ибо так он распорядился, приготовившись к смерти.

Санси не была уверена, что будет плакать о смерти Людовика от всего сердца, хотя и она понимала, что Людовик хороший король и, может быть, даже великий, но ее никогда не пленяла отрешенность, вполне возможно ангельская, которая сквозила в нем и пленяла всех других. Санси сердилась на него за то, что вынуждена была терпеть и терпела Маргарита от его матери. За то, что он по-прежнему ей не перечит, советуется с ней, сажает всегда и повсюду на главные места, отведя молодой королеве незавидную роль продолжательницы рода. Но первое место по праву принадлежит Маргарите! Санси, дочь могучего барона де Синь из Прованских земель, отчасти переносила на Людовика нелюбовь, которую испытывала к Бланке.

От кого, как не от Бланки, она пряталась на этой лестнице? Импульсивной вспыльчивой Санси нужно было куда-то убегать, когда она понимала, что больше не сможет сдерживаться, что не вытерпит и пяти минут, оставаясь в королевской спальне, где царила, конечно же, королева-мать. Суровое воплощение скорби, настоящая статуя – вот какой была и оставалась королева Бланка, которая всегда умела владеть собой. Куда было до нее Маргарите? Измученная тошнотой и рвотой, сопровождавшими начало беременности, она вся отдалась своему горю и плакала навзрыд, опустившись на подушку, на которой еще недавно стояла на коленях в изножье кровати короля. Ее вовсе не царственное поведение очень рассердило королеву-мать. Укоряющим тоном она «посоветовала» невестке спуститься к себе в спальню, отдохнуть и привести себя в порядок.

– Сюда сейчас принесут святые реликвии, – сообщила Бланка. – Недостойно лицезреть их в таком состоянии. Извольте отправиться к себе.

Духовник Маргариты, добрый Гийом де Сен-Пату, попробовал сказать несколько слов в защиту поведения молодой жены короля, но Бланка ему ответила, что король пока еще жив и поэтому так изливать свое горе непозволительно.

– Разве я плачу? – спросила она.

Поддерживаемая под руки с одной стороны духовником, с другой – придворной дамой по имени Эделина де Монфор, Маргарита вернулась в свои покои. Санси последовала за ней и не нашла в себе мужества снова вернуться в спальню Людовика, в это царство смерти, где только огоньки свечей боролись с холодом, где звучало заунывное пение и от тяжкого запаха, исходившего от больного, невозможно было дышать. Она спряталась на лестнице, потому что не имела права оставаться при молодой королеве.

Но и здесь она не могла сидеть вечно. Внезапно Санси поняла, что больше не слышит заунывного молитвенного пения. Зато эхо донесло мощный хор чуть ли сотни голосов, поющих «Приди, Дух творящий». Голоса словно бы шли приступом на замок и, наконец, добрались до ее убежища. Санси догадалась, что хоровое пение сопровождает святые реликвии, о которых упомянула королева-мать. Тогда она со вздохом взяла со ступеньки свечу и спустилась вниз, к спальне своей крестной, осторожно отодвинула занавес, за которым пряталась потайная дверца, и вошла к Маргарите. Она увидела, что измученная усталостью и слезами Маргарита спит, и приостановилась на секунду, задумавшись, как ей поступить дальше. Торжественное пение приближалась, и Санси решила покинуть спальню. Процессия заполнила весь широкий, вымощенный камнем проход, освещенный факелами. Санси вышла в коридор и встала на колени у порога спальни, сложила молитвенно руки, опустила голову и ждала, когда мимо нее пронесут золоченые носилки с терновым венцом Спасителя, железным наконечником копья и гвоздями из Святого Креста. Потом она незаметно присоединилась к процессии. Вокруг постели Людовика теперь толпилось столько народа, что никто не обратил внимания на ее отсутствие. Пришли братья короля, и ближе всех к постели стоял самый любимый, Робер, граф д’Артуа, такой же светловолосый, как Людовик, младше его на два года, тоже высокий, но шире и плотнее старшего брата, всегда жизнерадостный, веселый, деятельный. Рядом с Робером стояла его жена, Матильда Брабантская – они поженились семь лет назад, – красивая, цветущая, широкобедрая молодая женщина, достойная подруга неунывающего гиганта. За Робером стоял Альфонс, граф де Пуатье и вот уже три года как граф Тулузский благодаря своему браку с юной графиней, наследницей Тулузы, Жанной, которая стояла рядом с ним. Вот уж пара, не похожая на остальные! Альфонсу, темноволосому, как его мать и дед-кастильянец, чье имя он носил, недавно исполнилось двадцать четыре года, он был скрытен, надежен и крайне набожен, но в отличие от короля не пламенел верой, а скрупулезно соблюдал обряды. Холодный, молчаливый, жадный до наживы, но при этом щепетильный в средствах, он был сюзереном, неукоснительно исполняющим свои обязательства, и крайне суровым судьей. Его жена, тоже темноволосая, смуглая, небольшого роста, держала себя с едва уловимым высокомерием, каким отличался и ее муж. Они оба гордились своим высоким происхождением. Рука Жанны увенчала конец борьбы против еретиков-альбигойцев, благодаря ей французская корона обогатилась прекрасным цветущим краем, и она никому и никогда не позволила бы забыть об этом.

И, наконец, третий брат, если не считать всех тех, кто не выжил, – семнадцатилетний юноша по имени Карл Стефан, граф Анжуйский и Мэнский, пока холостой. Младший был самым неприятным из всех – хитрый, жестокий, с жалом змеи вместо языка, которым он очень умело пользовался. Несмотря на юный возраст, он был незаурядным льстецом, и мать благоволила к нему. Единственная сестра Изабелла, двадцати лет, стояла рядом с матерью, спрятавшись в ее тени, давным-давно посвятив себя Богу. В своих покоях, вместе с самой своей приближенной дамой Агнессой д’Аркур, Изабелла старалась жить, как в монастыре, который когда-нибудь надеялась основать[125].

Король лежал в монашеской рясе на груде пепла, испачкавшего черными пятнами белоснежное покрывало, которым он был укрыт по грудь. Лицо Людовика было уже лицом мертвеца, и, если бы слабое дыхание не вздымало ему грудь, можно было бы подумать, что его уже нет на этом свете, поскольку и сознание его уже покинуло. Глаза его были закрыты, истощенное тело, казалось, освободилось от плоти.

Мать посторонилась, чтобы к кровати мог приблизиться Гийом д’Овернь, епископ Парижа. В золотом облачении, он держал в руках реликварий со святынями, который поставил в ногах больного. Заклубился ладан, и епископ долго молился, прося Всевышнего задержать на земле рвущуюся к нему душу, затем он открыл реликварий, достал святыни и стал подносить к сердцу и обескровленным губам короля сначала одну, потом… В этот миг Санси почувствовала, что на ее плечо легла чья-то рука и слегка сжала его. Позади нее стояла Маргарита, в серой вуали, окутывавшей ей голову, шею, спускавшейся складками на плечи, она походила на призрак, но и у нее на лбу сиял золотой обруч с королевскими лилиями, точно такой же, как у королевы матери. Она держалась очень прямо, глаза ее были красны, но совершенно сухи.

– Идем, – единственное, что сказала Маргарита, и еще она властно сжала узенькое девичье плечо.

Обе двинулись вперед, и в толпе, при одном только звуке голоса молодой королевы, тут же образовался проход. Под гневным взглядом Бланки они подошли к кровати, опустились на колени по другую сторону реликвария и погрузились в молитву.

Молебен завершился, обе королевы попрощались с епископом и направились, каждая со своей стороны, проводить его до двери. Минута была слишком значительна, чтобы Бланка решилась противостоять столь ясно выраженной воле Маргариты. Ничего не сказала она и тогда, когда молодая королева, вместо того чтобы удалиться в свои покои, села у изголовья своего супруга. Бланке стало понятно, что никакими силами ее не сдвинешь с места. Маргарита это подтвердила, произнеся вслух:

– Если он должен умереть этой ночью, я хочу быть с ним рядом.

Началось долгое бдение – две королевы сидели друг напротив друга, а сзади их окружили самые приближенные дамы.

Больше никто не молился вслух, все погрузились в молчаливую молитву, которая была так по душе Санси. Но всем было невыносимо тяжело, давил, казалось, даже воздух. Умирающий был по-прежнему без сознания, лежал неподвижно, губы сжаты, глаза закрыты. Однако, похоже, он стал еще бледнее. Черты лица обострились еще резче, щеки еще впали еще глубже… Дама д’Амбуаз, самая доверенная из придворных дам королевы-матери, прошептала со всхлипом:

– Мадам! Мне кажется, наш возлюбленный король только что отошел…

В самом деле, трудно было в этом сомневаться. Обе королевы упали на колени, а дама Агнесса взялась за край белого покрывала, чтобы по христианскому обычаю прикрыть голову усопшего.

Она уже подтянула его, и тут вдруг король открыл глаза. Они смотрели светло и ясно.

Дама невольно вскрикнула, и все, кто, раздавленный горем, низко опустил головы, подняли их и взглянули на короля. Людовик глубоко вздохнул, подтянул к себе руки и ноги, потом вновь их вытянул. И обвел взглядом лица, склонившиеся к нему.

– Солнце разгорается на небесах, милость Божия прислала его, чтобы воззвать меня из царства мертвых, – произнес король таким глухим и низким голосом, что казалось, будто он идет из глубины могилы.

Возможно, так оно и было на самом деле…

С двух сторон кровати на короля смотрели два сияющих, залитых слезами женских лица.

– Мой любимый супруг! – воскликнула одна.

– Мой возлюбленный сын! – воскликнула другая.

Два этих возгласа не спорили друг с другом. Они звучали в унисон, одной безмерно счастливой нотой. Нечаянная ими радость воскресения, нежданная, неожиданная, смела – надолго ли? – горькую ревность старой женщины и гневные обиды молодой.

Каким же чудесным оказался этот наступающий зимний день, прогнавший ночную тьму! Пока врачи и священники суетились вокруг короля, которого готовы были назвать воскресшим, королевская семья отправилась в домовую церковь на утреннюю мессу, чтобы возблагодарить Господа, который не оставил их своей помощью. После церковной службы обе королевы удалились в свои покои, позволяя себе наконец немного отдохнуть.

Маргарита была так утомлена, что, закрыв глаза, молча ожидала, пока камеристки ее разденут и уложат в постель, но в постели, повернувшись на бок, подогнув под себя ноги и обняв, защищая, руками живот, где впервые шевельнулся ребенок, она расплакалась. Вернее, не мешала течь слезам, потому что это были слезы облегчения, слезы счастья после перенесенных страданий, измучивших ее сердце, в котором теперь благодаря чуду ожила надежда на лучшее. Господь вернул ей любимого мужа, и за это счастье она готова была терпеть и выносить все и даже делить своего супруга с его властной и нетерпимой матерью. Лишь бы он был жив, больше ничего и не нужно! Мало-помалу Маргарита погрузилась в сладкое забытье.

Зато Санси не спала. Властным движением руки она отпустила Адель, любимую старушку-камеристку госпожи, и осталась сидеть на ступеньке, что вела к королевскому ложу. Услышав, что дыхание королевы выровнялось, Санси встала, подошла и посмотрела на Маргариту, чтобы убедиться, что та крепко спит, потом на цыпочках она вновь проскользнула на потайную лестницу, но на этот раз поднялась по ней до самого верха, до спальни короля, и тихонько приотворила дверцу, завешанную ковром так же, как и в спальне Маргариты. Небольшая щелка, закрытая ковром, не давала ей возможности видеть, что там происходило, но зато давала возможность слышать. Не обычное любопытство толкнуло на подслушивание Санси – хотя водился за ней и этот грешок, – а какая-то другая, более значительная сила. Сидя у постели королевы, она вдруг почувствовала, что наверху происходит что-то очень важное и значительное и не худо бы узнать, что именно…

Однако услышав голос брата Жоффруа, она потихоньку попятилась: смертный грех подслушать чужую исповедь! Хотя Санси не могла себе представить, какие грехи могла совершить душа Его Величества, находясь в глубинах небытия… Но королевский духовник говорил совсем не те слова, которые произносятся при отпущении грехов. Он говорил совсем другое.

– Столь великая и благородная мысль, сын мой, которую вы обрели в болезни, могла быть внушена вам только Господом…

При этих словах Санси вновь приникла к щелке.

Услышанное привело ее в восторг, и она со счастливой улыбкой прикрыла потайную дверцу, не собираясь больше ее открывать.

В замке воцарилась тишина, все берегли покой больного. Но гнетущей тяжести в воздухе больше не было, теперь можно было дышать.

Если бы Санси следовала только своим желаниям, она бы, ни секунды не медля, разбудила Маргариту, чтобы сообщить ей величайшую новость, но при необходимости и она умела держать себя в руках. И вот Санси вновь уселась на ступеньку, подтянув коленки к подбородку и обняв их руками – так она любила сидеть больше всего, – приготовившись тихо и спокойно ждать пробуждения своей госпожи. И тут спальню словно бы разметал взрыв – в нее бурей влетела королева-мать, забыв о своем хваленом умении владеть собой.

– Дочь моя! – воскликнула она с кастильским акцентом, который возвращался к ней в минуты крайнего волнения. – Господь посылает нам новость и тягчайшее испытание!

Глас трубы Страшного суда не прозвучал бы громче! Маргарита, мигом проснувшись, села на кровати и в ужасе смотрела на свекровь – вся боль, о которой она так ненадолго забыла, вернулась к ней и вновь мучительно сжала сердце.

– Добрая матушка и королева! Не томите! Скажите, что произошло?

– Людовик… Король… Мой сын только что стал крестоносцем!

С этими словами Бланка опустилась без сил на скамеечку.

– Это гибель! Воистину гибель! – проговорила она чуть ли не со слезами на глазах.

Маргарите нужно было время, чтобы вникнуть в услышанное, и она переспросила:

– Вы хотите сказать, что мой возлюбленный супруг… хочет отправиться в крестовый поход?

– А что другое можно было услышать? Мне кажется, я выражаюсь ясно! Вы знаете, что, придя в сознание, Людовик позвал к себе брата Жоффруа… И поэтому все мы удалились из спальни. Оставшись наедине с монахом, он сказал ему, что, если Господь дарует ему окончательное выздоровление, он отправится за море, чтобы вырвать из рук неверных Его Святой Гроб, и поэтому просит немедленно дать ему крест, означающий, что он стал крестоносцем.

– Отправиться так далеко? В его состоянии?..

Бланка Кастильская не упустила случая излить свое горе в гневе:

– Что за глупости вы иногда говорите, Маргарита! Он не собирается с постели пересесть на корабль! Крестовый поход требует долгой и тщательной подготовки, если желать победы, а не поражения. Но что это меняет? Если Людовик выздоровеет, а он выздоровеет, я в этом уверена, он уедет, и, быть может, на долгие годы, в ужасную страну, где солнце может довести человека до смерти и где очень плохая вода. Его хрупкое здоровье не выдержит всего этого. Но не меньшая трагедия и другое – Французское королевство сейчас живет мирно, но если король уедет, мир сменится войной… Господи! Что станется с нашей бедной страной?!.

Горе старшей королевы было таким неподдельным – еще бы, это было материнское горе, и она настолько предалась ему, что Маргарита не знала даже, что сказать. И тут она увидела сияющие глаза Санси, ее восторженную улыбку, та что-то хотела дать понять Маргарите жестами. Маргарита не сразу поняла Санси, но, разобравшись, почувствовала облегчение.

– Добрая матушка и королева, – начала она ласково, – а не думаете ли вы, что Господь позволил моему дорогому мужу пребывать среди нас ради этой великой цели? Участь Иерусалимского королевства всегда была горестна, и французские короли всегда первыми оказывали ему помощь. Король Филипп Август, чья душа теперь у Господнего престола, освободил Сен-Жан-д’Акр…

– И понимая, что интересы королевства требуют его присутствия, сразу возвратился назад. Не исключено, что он даже сожалел, что покидал свое королевство.

– Судя по тому, что о нем известно, не сожалел. Он делал только то, что хорошо продумал. Разве не крестовый поход дал ему возможность надолго освободиться от присутствия Ричарда Английского?

– Да, так оно и было, но с тех пор многое переменилось. И теперешний английский король Генрих III, новости о котором вы постоянно получаете от вашей сестры Элеоноры, ставшей его супругой, не стремится, как мне кажется, в крестовый поход, не так ли?

– Я давным-давно не получала от английской королевы вестей, – безразличным тоном отозвалась Маргарита. – Меня это не удивляет, ее супругу никогда не сравниться в величии с моим. Сестра знала об этом уже тогда, когда выходила замуж, ведь как раз незадолго до свадьбы наш господин… и вы, мадам, одержали такую великолепную победу над королем Генрихом под Тайебургом.

Воспоминание, которым можно было гордиться, смягчило на миг Бланку, но только на миг, в следующий она вновь помчалась в атаку на бешеной лошади.

– Подумайте сами, дочь моя! Отъезд нашего короля сразу покажется Генриху возможностью забрать обратно то, что он потерял. Он ничтожный правитель, я с вами согласна, но его мать, злокозненная Изабелла, все еще жива. После попытки отравить моего сына и после своего поражения она заплатила нам немалую контрибуцию, а значит, ненавидит нас еще сильнее[126].

– Теперь она монахиня. Удалилась в аббатство Фонтевро.

– Которое стало усыпальницей королей из рода Плантагенетов. Она отступилась от жалкого Лузиньяна, своего второго супруга, и теперь хочет помнить только о том, что была королевой Англии. Так она возвращает себе былое величие. Хотя бы среди мертвых!

– И все-таки она в монастыре, и пусть Господь сжалится над ее ослепленной душой. К тому же теперь она просто старая женщина. – Маргарита произнесла эти слова и только тогда заметила свой промах.

Ответ не замедлил подчеркнуть его:

– Она всего двумя годами старше меня!

– Но насколько беднее мудростью и опытом! Поверьте мне, дорогая матушка, Его Величество задумал отправиться в крестовый поход еще и потому, что он знает: королевство не понесет никакого ущерба, он полагается на вас.

Черные глаза королевы-матери сузились, изучая дышащее невинностью, чистосердечное лицо невестки.

– Но если король отсутствует, регентшей становится его супруга. Таков закон!

– Что мне делать с королевской властью? – испуганно простонала Маргарита. – Я ничего не смыслю в политике, в то время как вы изучили ее до тонкости и правили с таким умом и твердостью, пока сир, мой супруг, был маленьким! Если регентство не вернется к вам, все придворные будут удивлены… И я в первую очередь, потому что на мою долю выпал нелегкий труд – обеспечить наследниками наше обширное королевство. И я хочу известить вас заранее, матушка, что, если на меня возложат столь тяжкую обязанность, я от нее откажусь!

– В самом деле?

Ответ Маргариты был полон изящества. С пленительной улыбкой, которой покорялись все сердца, она преклонила колени перед Бланкой, взяла ее руку и поцеловала.

– Я признаю вас госпожой и приношу вам оммаж[127] как первая из ваших подданных.

Маргарита произнесла это так просто и мило, что лицо Бланки просветлело, она помогла Маргарите подняться и поцеловала ее в лоб.

– Вы и в самом деле славная девочка, – произнесла она.

После этих слов королева-мать удалилась в свои покои, но молодая королева подождала еще несколько минут и только тогда повернулась к Санси. Та от души расхохоталась.

– Да здравствует Господь Бог, мадам! Вы были великолепны! Теперь Ее Величество будет одержима одним желанием – снова начать царствовать. А вы будете хорошенько заботиться о своем здоровье, чтобы родить крепенького малыша, прежде чем отправиться в крестовый поход!

– Ты думаешь, что мне и в самом деле будет позволено следовать за моим супругом?

– Для вас нет ничего естественнее, чем последовать за ним. Если король отправляется в паломничество по святым местам, королева следует за супругом.

Даже если паломники едут с оружием в руках. Так всегда было и будет.

– Но она может убедить моего дорогого мужа оставить меня здесь…

– Народ вас любит. Вы, сами того не желая, можете отодвинуть регентшу на второе место. Она будет рада от вас избавиться… Но, конечно, не так, как будете рады вы, когда избавитесь от нее. Ведь король будет принадлежать только вам!

– И Богу! Не забывай об этом.

В последующие дни Людовик так хорошо себя чувствовал, что вновь принял на себя бремя власти и снова стал посещать все дневные и вечерние службы, как делал это издавна и изо дня в день. Религиозная истовость Людовика вызывала и у знатных людей, и у простолюдинов искреннее восхищение, и еще при жизни короля нарекли Святым.

Утром Людовик проводил много времени с певчими, потом следовали хвалы утренние, а после них – обедня или служба, которую посвящали святому этого дня. После обеда он позволял себе прилечь и отдохнуть. После отдыха выстаивал панихиду по усопшим, которую заказывал одному из священников замка, а когда наступал вечер, молился и на вечерне, и на повечерии. Само собой разумеется, Людовик постился и во время Великого поста, и во время Рождественского, а также во все дни, предписанные церковью. Не забывал он и о долге милосердия и раздаче милостыни и часть своего дня непременно посвящал нищим и обездоленным, что, однако, не мешало ему нести и ратные труды, служа своему королевству, и в случае необходимости облачаться в доспехи и участвовать в бою наравне со своими лучшими воинами. Случалось ему выносить и суровые приговоры, ибо, умея быть милостивым, он бывал неумолим в вопросах чести и рыцарского достоинства. Дамы его просто обожали, но вместе с тем трепетали, поскольку знали его нелюбовь к роскоши, – но только не тогда, когда нужно было выступить во всем блеске королевского величия! Кроткий Людовик мог с необыкновенной язвительностью посмеяться над слишком пышным или не отвечающим приличию нарядом… Одеваясь очень скромно, он вышучивал свою юную супругу за пристрастие к переливающимся шелкам, пушистым мехам и красивым драгоценностям. А Санси на него за это очень злилась.

– А для чего тогда быть королевой? – ворчала она сердито, видя, как Маргарита с невольным вздохом сожаления отказывается от прекрасного ожерелья, так как ее личный кошелек не позволял ей его купить.

Людовик, всегда и во всем готовый пойти жене навстречу, в отношении денег всегда повторял одно и то же: свои богатства государыня должна тратить на бедных, а не на платья, драгоценности и прочие соблазны.

Как раз в это утро Маргарита послала Санси к портному, живущему на улице Вьей-Пелетье, чтобы сообщить ему, что не будет покупать у него прелестный бархатный плащ, отделанный соболем, который он показывал ей два дня тому назад. Санси находилась по этому случаю в отвратительном настроении. По ее мнению, если муж воскрес из мертвых, то это не значит, что жена должна одеваться в старье и ходить в темных покрывалах. Напротив, все вокруг должно искриться весельем, и если уж все непрестанно благодарят за милость Господа, то благодарить его надо щедрыми празднествами и совсем другими песнопениями и молитвами. Юная девица считала, что больше всего подходят для такой радости именно бархат и соболиный мех. Тем более в январе, когда камни трескаются от холода.

Ворча себе под нос и покрепче заворачиваясь в плащ из серого сукна с капюшоном, отделанным серой белкой, Санси направлялась к дворцовой конюшне за портшезом, как вдруг услышала крик стражи у ворот:

– Посланник Его Святейшества папы!

Всадник галопом влетел во двор, остановил, чуть ли не подняв на дыбы, лошадь и соскочил с нее с той неловкостью, которая говорила о том, что он проделал очень долгий путь. Он был так забрызган грязью, что папский крест на его плаще был едва заметен, зато лицо, защищенное капюшоном, можно было разглядеть. Санси узнала его и быстро поспешила назад. Она чуть ли не бежала, потому что гонец уже поднимался по ступенькам крыльца, но длинные полы плаща мешали Санси опередить папского посланца. И когда она оказалась на крыльце, он уже говорил с королевским привратником, который повел его к покоям короля – к Зеленой опочивальне, где король, завершив утренние молитвы, принимал двух своих советников, господина Пьера де Фонтена и господина Жоффруа де Виеля. Санси поняла, что за гонцом ей уже не угнаться, секунду постояла в сомненье и, решив не ходить к портному, побежала вверх по ступенькам, направляясь в покои королевы. Маргариту она застала за примеркой: вместе с Перин, нянюшкой маленькой Изабеллы, она примеряла дочке новое платье. А это было нелегкое дело. Живым нравом малышка пошла в мать, хлопоты няни и матери казались ей веселой игрой, она выскальзывала из их рук и не желала ни секунды постоять спокойно.

– Мы так никогда не закончим, – вздохнула Маргарита и обернулась к своей юной придворной даме, которая влетела в комнату, как ветер. – Что случилось, Санси? Почему ты так скоро? Неужели подумала, что я изменила свое решение?

– Нет, дело не в этом. А вы знаете, что только что прибыл гонец от Его Святейшества и его без промедления провели к королю?

– Да, я знаю об этом, я слышала, как он прибыл. Но не нахожу в этом ничего удивительного. Почему вдруг тебя это так взволновало?

– Дело в том, мадам… что… это сир Рено де Куртене! И мне кажется, есть от чего волноваться!

Маргарита оставила Изабеллу, которая наконец-то уселась спокойно, и поднялась на ноги.

– Ты хочешь сказать, что только что прибывший посланец папы – это Рено де Куртене? С его стороны подобный поступок большая дерзость… Даже если на нем крест Его Святейшества! А что, Ее Величество королева Бланка тоже у короля?

– Откуда же мне знать, мадам?

– Придется узнать об этом мне. Не знаю, по какой причине, но, кажется, этот юноша старается не обойти ни одной неприятности, которая может свалиться ему на голову. Вернуться во дворец к королю, который изгнал его, не спросив разрешения? Дерзость, граничащая с безумием.

– Я тоже так подумала, так что поспешите, мадам!

Удивленная Маргарита внимательно вгляделась в лицо Санси, в глубине ее глаз таилась улыбка.

– Ну-ка признавайся, смелый мальчик всерьез тебя заботит?

– О чем вы, моя госпожа и королева? Как и вас, он заботит меня потому, что Ее Величество королева Бланка ополчилась против него, уж не знаю по какой причине сделав его жертвой своего раздражения. И разве не велит христианский долг стоять за справедливость против несправедливости?

Столь торжественный ответ вызвал у Маргариты смех.

– Поспорим, что если бы преследуемая жертва была горбуном с косыми глазами, ее судьба заботила бы тебя немного меньше!

Зеленые глаза Санси гневно вспыхнули, и она дерзко передернула плечами.

– Мне кажется, королева должна была заметить, что я всегда рядом с ней, когда ей приходится противостоять слишком деспотичным решениям ее свекрови!

– Я очень рада, если все обстоит так, как ты говоришь, – сказала Маргарита на этот раз совершенно серьезно. – Видишь ли, – добавила она тем же тоном, – я бы не обрадовалась – а твой отец тем более, – если бы твое сердце потянулось к этому молодому человеку. Мы о нем совсем ничего не знаем.

– Мое сердце на месте! – так же гневно возразила Санси, не подозревая, что эмоции выдают ее с головой. – А вам, мадам, – простите, если я говорю не столь почтительно, как должно говорить с королевой Франции, – вам бы лучше было быть уже у вашего дорогого супруга, вместо того чтобы…

Не найдя слов, чтобы закончить фразу, и почувствовав, что слезы закипают у нее на глазах, Санси подхватила на руки маленькую Изабеллу и понесла ее к камину, где в корзинке сладко спали две кошки. Маргарита проводила ее сочувственным взглядом. Чуть ли не с самого рождения своей крестницы она с опаской думала о том дне, когда девочке откроется чувство, которое называют любовью. Природа наделила ее невзрачной внешностью, и трудно найти юношу, который стал бы мечтать о ней. Хотя нет сомнения, что ее знатность и приданое привлекут в свой час женихов, среди которых Максимин де Синь сумеет выбрать того, кто будет достоин их высокого рода, и сумеет убедить дочь отдать этому избраннику руку. А может быть, Маргарите удастся отыскать своей крестнице мужа, с которым она будет не слишком несчастна… Но если Санси влюбится в молодого де Куртене, привлекательного, но непредсказуемого и, возможно, даже опасного, можно ожидать самого худшего. Санси не из тех, кто смиряется с обстоятельствами, она будет бороться с ними, и последствия борьбы могут быть разрушительными. Одним словом, если Маргарита не сожалела о том, что постаралась избавить молодого де Куртене от необъяснимого преследования Бланки, то его неожиданное возвращение ее совсем не обрадовало. Император Бодуэн взял его к себе на службу, а значит, предоставил ему возможность достойно строить свою судьбу. Почему он не дорожил этим? Каким чудом ему удалось перейти на службу к папе? Как он посмел вернуться во Францию, пусть даже как слуга папского дома? Нет, она никак не могла понять странного молодого человека! Все, что он делает, – чистое безумие. Конечно, Людовик – воплощенная доброта, но и он бывает очень упрямым. А уж Бланка! Что там говорить! Дерзкому юнцу не позавидуешь…

Предчувствия Маргариты оправдались, когда слуга почтительно распахнул перед королевой двери Зеленой опочивальни.

Хотя началось все совсем не так уж и плохо. Людовик, не глядя на посланца, который сразу преклонил колени, поспешил ему навстречу, не соблюдая никаких церемоний, желая как можно скорее взять в руки послание папы, и когда взял его, то поцеловал. Затем он сломал печати и погрузился в чтение.

– Что делает здесь этот человек? Вы дали ему разрешение вернуться, сир, мой сын?

Людовик поднял голову, услышав недовольный голос матери, которая только что изволила войти.

– О ком вы говорите, матушка?

– О человеке без совести, которого вы изгнали и которого я вижу перед собой! Да взгляните же на него! Или вы его не узнаете?

Король вгляделся в Рено, нахмурил брови и подошел к нему со словами:

– Он посланец Его Святейшества, матушка. Признаться, я не посмотрел на него. Как такое стало возможно? – весьма сурово обратился он к юноше.

Но Рено не успел даже рта раскрыть. Вместо него заговорила королева:

– Посланец Его Святейшества? Он? Никогда не поверю! Он, должно быть, убил посланца и занял его место, чтобы вернуться сюда и посмеяться над нами. Такие люди способны на все! Стража!

Ярость, вспыхнувшая в Рено, ослепила его, и он забыл не только о почтительности, но и об осторожности. Он вскочил на ноги, встал перед неистовой кастильянкой и чуть ли не закричал:

– Что я вам сделал, мадам? Почему вы преследуете меня с такой неукротимой ненавистью, хотя раньше я никогда в жизни вас не видел?

– Я вас преследую? Вы себе льстите! Я презираю и чувствую отвращение к отцеубийце, который стоит передо мной!

– Но я никого не убивал! – прорычал Рено. – И я, а не кто-то другой, послан сюда Его Святейшеством Иннокентием IV, как о том свидетельствует данная мне грамота, – и он достал из-за пазухи котты небольшой свиток и, подойдя к Людовику, вновь упал на колени. – Умоляю, государь, выслушайте меня, а потом вы мне скажете, сделал ли я в своей жизни что-то такое, что заслуживало бы столь жестокого обращения со мной!

– И я тоже хотела бы это узнать, – спокойно произнесла Маргарита, входя в Зеленую опочивальню именно в эту трагическую секунду. Ярость Рено исчезла как по мановению волшебной палочки. А Маргарита продолжала: – И почему, дорогая матушка, вы не верите, что этот молодой человек действительно тот, кем себя называет?

– Посланец папы? Да такого быть не может! Я уверена, этот человек хитростью или силой занял место гонца Его Святейшества, чтобы явиться сюда и совершить уж не знаю какое…

– Послушайте меня, матушка, – остановил Бланку король. Пока горели страсти, он успел дочитать письмо и теперь заговорил: – Этот молодой человек в самом деле посланец папы. Его Святейшество пишет об этом.

– Папа упоминает о нем в своем послании?!

– Да. Вы можете убедиться в этом собственными глазами.

– Никогда. От возмущения у меня темнеет в глазах.

– Тогда я в нескольких словах передам содержание письма. Иннокентий IV пишет, что много молился о моем исцелении и посылает мне свое благословение. Извещает, что обосновался в Лионе, где намерен созвать собор, и надеется увидеть на нем кардиналов и епископов Франции.

Теперь и Бланка Кастильская забыла о своем гневе, для нее важнее всего на свете была церковная жизнь и благо ее королевства.

– Папе удалось покинуть Рим? Он в Лионе? Но как это произошло? – начала она интересоваться.

– Папа пишет, что его посланец как раз и может рассказать об этом во всех подробностях, поскольку вместе с императором Бодуэном помогал Его Святейшеству бежать из Рима. Далее папа пишет, что в награду за помощь и по просьбе императора Бодуэна он удостоил Рено де Куртене особой милости и выслушал его исповедь…

– Папа выслушал… его? – едва выговорила королева-мать, задыхаясь.

– И дал ему полное и окончательное отпущение грехов, убедившись, что он чист, не совершив никаких преступлений и серьезно ни в чем не погрешив. «На этом основании в согласии с императором Бодуэном мы выбрали его своим посланцем и отправляем с ним свое письмо», – пишет папа…

– Не могу поверить!

– Между тем поверить нужно, – произнес Людовик с большой проникновенностью, – поверить и искупить то зло, которое мы причинили неправедным судом. Встаньте, Рено де Куртене! Король приносит вам свои извинения и… быть может, его благородная мать тоже.

– Никогда! Королева отвечает лишь перед Господом Богом! И что касается меня, то чем меньше я вижу этого молодого человека, тем лучше себя чувствую.

Поджав губы, королева удалилась вместе с Маргаритой. Молодая королева, успокоившись относительно судьбы Рено, хотела попытаться успокоить и свекровь, а потом поскорее сообщить Санси радостную новость. Оставшись наедине с папским посланцем, Людовик уселся, как любил это делать, на ступеньку перед своей кроватью и указал Рено место внизу на ковре.

– Расскажите мне, как святому отцу удалось покинуть Рим.

Рено постарался как можно более связно изложить все события, что было совсем нелегко, так как он был малосведущ в сути распри между папой и императором Фридрихом, между гвельфами и гибеллинами, зато ее хорошо знал Людовик и помогал рассказчику все расставить по порядку. Когда рассказ закончился, Людовик некоторое время сидел в молчании, размышляя, а потом произнес:

– После столь долгой дороги вам необходим отдых. Мы распорядимся, чтобы о вас позаботились. Пока вы будете отдыхать, мы обдумаем ответ Его Святейшеству папе. Вы получите наше послание через три дня.

Рено поднялся, даже не стараясь скрыть, насколько он огорчен необходимостью отправиться в обратный путь, да еще так скоро!

– Сир, – отважился он обратиться к королю, – ни Его Святейшество папа, ни император Бодуэн не ждут моего возвращения. Они знают, что мое единственное желание служить королю Франции осталось неизменным… И больше всего на свете я хотел бы сопровождать короля в крестовом походе!

– Папа и император полагают, что именно мы сможем воздать вам по заслугам после того, как ваша честь восстановлена? – улыбнулся Людовик, и его голубые глаза засветилась неизъяснимой добротой. – Мы охотно это сделаем. И таким образом восстановим справедливость, которую и должны были восстановить. Надеюсь, что придет день, когда это станет возможным. Может быть, тогда, когда начнется крестовый поход. Но поскольку королева-мать так сильно настроена против вас, то поверьте, ни для вас, ни для нее не будет благом, если вы постоянно будете находиться у нее на глазах. Дайте пройти времени и… молитесь. Кстати, идемте вместе с нами в часовню, и там мы с сегодняшнего же дня начнем молиться, чтобы Господь снизошел и изменил настрой души нашей благородной матери. Мы думаем, – добавил он с обворожительной улыбкой, перед которой мало кто мог устоять, – что когда имеешь дело с такой мощью, чем раньше начнешь, тем лучше!

– Королева-мать будет сопровождать Его Величество, когда он отправится в Сен-Жан-д’Акр?

– Королева-мать будет занята делами королевства, которым она так мудро правила во времена нашего младенчества. Нет, она не поедет с нами… Но мы примем всех умелых воинов, которые пожелают сражаться во славу Господа и освобождения его Святого Гроба.

– И тогда я смогу вернуться? – спросил Рено, почувствовав, что вновь забрезжила надежда.

– Да, тогда вы сможете вернуться, – ответил король. – А в ожидании этого дня вы отвезете наше письмо Его Святейшеству и вернетесь к своему императору. Имейте в виду, что на подготовку столь длительной экспедиции в отдаленные земли уйдет не один месяц, а возможно, и не один год.

Месяцы! Годы! А может быть, это не случится никогда! Уже не раз государь по разным причинам отказывался от намерения отправиться в далекое и опасное путешествие.

Только что ожившая надежда вновь угасла, готовясь умереть. Однако на этот раз Рено постарался скрыть охватившее его горе и тихо прошептал:

– Я буду ждать Его Величество короля Франции с его рыцарями в Константинополе.

Король уже вступил на первую ступеньку лестницы. Услышав слова Рено, он обернулся и очень мягко сказал:

– Наш дед, великий Филипп Август, когда отправился освобождать Иерусалим, не заходил в Константинополь. Он плыл по морю следом за Ричардом Львиное Сердце… Которого ни в коем случае нельзя было оставить без присмотра. Они доплыли до Сицилии, куда уже прибыли их войска. После чего Филипп отправился к порту Сен-Жан-д’Акр, а Ричард задержался, поскольку высадился на Кипре. Он завоевал остров Кипр и превратил его в католическое королевство, которое будет нам в помощь при новом крестовом походе.

Господи боже мой! Только этого не хватало! Неужели Людовик Святой тоже намерен следовать в Святую землю на кораблях и миновать могучую Византию?

– Но, сир, на этот раз у вас не будет англичанина, за которым нужно присматривать! И разве море не опасно для тяжело нагруженных кораблей?

– Меньше, чем сухопутная дорога, если на ней придется сражаться с императором Священной Римской империи. Трудно предположить, что Фридрих II доброжелательно отнесется к новому крестовому походу. Он не хочет его, потому что гордится своим титулом короля Иерусалимского. Франция и сейчас с большим трудом поддерживает добрососедские отношения с двумя заклятыми врагами, которыми, к несчастью, стали папа и Фридрих.

– И что тогда будет с моим несчастным государем, императором Бодуэном? – прошептал в отчаянии Рено. – Он уже столько лет уповает на приход большой и сильной армии, которая, прежде чем отправится в Святую землю, поможет ему укрепить его шаткий трон…

Разговаривая, король и юный Рено спускались по лестнице. Они вышли на крыльцо, и Людовик Святой остановился, чтобы пристально посмотреть в лицо своего собеседника.

– Вы можете быть уверены, что мы не забываем о вашем господине, – сказал он. – Мы знаем о его нуждах и признаем законным его желание властвовать без помех над империей, где он был рожден. Но когда вы станете старше, вы поймете, что в политике невозможно делать все одновременно. Поэтому мы и говорим вам, что должно пройти какое-то время, и нам, прежде чем отправляться воевать с неверными, нужно позаботиться, чтобы королевство не пострадало от нашего отсутствия… Но знайте твердо, что, прежде чем мы отправимся выполнять данный нами обет, мы непременно повидаемся с Его Святейшеством и непременно поговорим с вашим господином. А теперь пойдемте и помолимся. Я вижу, что вы очень нуждаетесь в молитве!

Умолкнув, Людовик спустился с крыльца и, широко шагая, направился к старинной церкви Святого Николая, вместо которой очень скоро будет красоваться Святая капелла-реликварий Пьера де Монтрея. Погода стояла холодная, король был в сером плаще, опушенном белкой, который колыхался в такт шагам. Во дворе толпились солдаты, просители, чиновники, все они низко кланялись своему государю, а он отвечал им улыбкой и взмахом руки. Рено едва поспевал за королем, чувствуя и смущение от близости короля, и гордость от того, что разделит с ним его молитву.

Внезапно перед Людовиком появился высокий мужчина, он низко ему поклонился, но с дороги не ушел, напротив, преградил королю дорогу. Что было не так уж трудно, так как этот человек был не только высок ростом, но и широк в кости. Темноволосый, смуглый, с глазами, горящими странным огнем, он стоял неподвижно. Руки его были похожи на дубовые сучья, шея – на шею быка, и, когда он обратился к королю, от его громового голоса вспорхнули голуби, сидевшие на крыше конюшни.

– Она умирает, – проревел он. – Божественная женщина умирает от стыда и гнева, и ты, король Людовик, будешь причиной ее смерти!

Властным движением руки Людовик отстранил стражу, которая была уже готова броситься ему на помощь. Человек, похожий на разъяренного быка, выглядел устрашающе, но король смотрел на него без всякой опаски.

– Кто ты? – спросил он. – И кто эта женщина, чья смерть отяготит виной мою совесть?

– Не имеет значения, кто я таков. А она? Никто не достоин произнести ее имени! Даже я, который любит ее на протяжении многих лет. Она страдает, ее женское достоинство уязвлено, ее гордость кровоточит, и я пришел, чтобы сказать тебе: верни ей почести и исцели гордость. Отправляйся к ней, пока еще не стало поздно! Поезжай вместе со мной и преклони перед ней колени, как она преклоняла их перед тобой. Выскажи ей свои сожаления…

Громко выкрикивая свои слова, незнакомец возбуждался все больше, и его блуждающий огненный взор откровенно беспокоил начальника стражи. Он намерен был вмешаться.

– Сир… – начал он.

Но король махнул рукой, приказывая ему молчать.

– Оставьте нас. Я никогда не отказывался выслушать того, кто считал себя обиженным мною. Но как я могу узнать, кому причинил столько бед, если ты отказываешься назвать свое имя и имя женщины, которую я обидел? Скажи же мне, кто она такая.

Но незнакомец, упрямо набычившись, молчал. Тогда король попросил его хотя бы сказать, где находится эта женщина и куда он должен отправиться, чтобы ее найти.

– На берегу Луары, – заговорил тот, – стоит королевское аббатство, туда удалилась та, что сама была королевой! Славная красотой даже больше, чем короной, она не позволяет приблизиться к себе жалкому супругу, который предал ее! Не хочет видеть детей, которых ему родила! Поезжай со мной в Фонтевро и принеси ей публичное покаяние, какое она принесла тебе!

Людовик сурово нахмурился и резким движением поднял голову вверх. Он понял, о ком говорил незнакомец.

– Ты говоришь о той, кто была королевой Англии, о матери моего кузена Генриха III, которая забыла свой священный ранг и божественные законы и пыталась нас отравить? Ты говоришь об Изабелле Ангулемской, ставшей теперь графиней де Лузиньян…

– Нет, не графиней де Лузиньян! Это всего лишь досадная ошибка! Чтобы навсегда позабыть о ней, она удалилась в монастырь, где покоятся короли из рода Плантагенетов! Аббатство вернуло ей ее королевское достоинство, и в скором времени она будет покоиться рядом с королями. Поедем со мной, говорю я тебе! Я поклялся на алтаре, что прежде чем она закроет глаза и перестанет лицезреть постылый свет этого мира, она увидит тебя у своих ног, плачущим и просящим у нее прощения. Поедем! Еще есть время! Собери своих рыцарей, и поедем к ней многолюдным поездом, чтобы почтить ее по-королевски!

Слова текли неудержимым потоком, и взгляд Людовика, суровый и гневный, наполнился состраданием.

– Безумец! – произнес он с жалостью. – Если бы ты не был безумцем, ты бы не просил невозможного. Так ты говоришь, что Изабелла умирает…

– Нет, пока нет, но она больна, и твой приезд, я уверен в этом, будет для нее лучшим лекарством.

– Она послала тебя ко мне?

– Я прочитал это желание в ее глазах, потому что я ее последняя надежда.

– Нет, ее последняя надежда – всемогущество Господа! Он один может погасить ненависть, пылающую в ее сердце, запертом на замок. Только его мы можем просить вернуть покой ее душе. Я буду молиться за нее.

– Ей не нужны твои молитвы! В последний раз тебя спрашиваю, ты поедешь со мной?

– Нет.

Рено, который не отрывая глаз смотрел на незнакомца как завороженный, заметил блеснувший в его руке кинжал. Он метнулся навстречу ему с такой силой, что сбил с ног короля. И смертоносный клинок погрузился в грудь Рено. Издав слабый вскрик, он рухнул на землю, и дневной свет стал тьмой в его глазах…

Глава 7 Королевский «целитель»

Боль! Она дала понять Рено, что он еще жив. Но он поверил в это не сразу. Как искренне верующий христианин, он не сомневался, что после земной жизни наступает загробная, и верил, что если покинешь сей мир в состоянии благодати, то попадешь в чистилище – он не обладал самоуверенностью, которая обещала бы ему непременно рай! – иными словами, в некий неведомый мир, достаточно приятный, полный отдохновения и прохлады. Но он горел в жару, чувствуя, что вот-вот начнет бредить, и каждый вздох давался ему острой болью. Так, значит, чистилище? Такая мысль приходила ему в голову, только когда он чувствовал себя в полном сознании, но чаще горячка увлекала его в пламенеющие пропасти, где его преследовали самые странные видения. Иногда он кричал, зовя на помощь тех добрых ангелов, которых подарила ему прошлая жизнь. Чаще других он звал свою приемную мать, добрую Алес с поблекшим лицом, с ласковым взглядом голубых глаз, которая, как никто другой, умела утешать детские горести, лечить царапины, а главное, успокаивать, да, успокаивать… Иногда ему чудилось, что он снова вернулся в Куртиль, в яблоневый сад, гудящий пчелами, и вот он гонится за пчелой – хотя ему строго-настрого было запрещено это делать! Вдруг пчела с налету больно впивается в его тело, и он попадает в ад, точь-в-точь похожий на пыточную в Шатле, где зияла красная огненная пасть, ощерившаяся раскаленными зубами.

Иногда перед ним появлялся ангел, и как только возникало его светящееся белое одеяние, пытки прекращались. Даже жжение от укусов на какой-то миг затихало. От ангела как будто веяло прохладой, но он никогда не улыбался. Он смотрел строго, обеспокоенно, наклонял голову и потом исчезал. И вскоре возвращалась боль. Ангел, оставляя его наедине с этой болью, наверное, думал, что его душа еще не искупила свои грехи и нуждается в новой порции страданий. Рено мучился несказанно, потому что, кроме боли, его не покидало чувство одиночества, он был один в темноте и внутри его тлел огонь, который раздували мехи, шумевшие у него в ушах.

Однажды вечером – похоже, что это был вечер, так как неподалеку горела свеча, – Рено показалось, что его вытащили из огненного колодца и поместили в более милосердную температуру. Вокруг него больше не было горячего пара, и склоненный к нему ангел превратился в женщину в светло-сером платье, с белой накидкой на голове. Но он знал, что это ангел, потому что узнал его лицо с суровыми чертами. На этот раз ангел улыбнулся, и все разом изменилось – раненый убедился, что он жив и его оставили все демоны и болезненные видения горячки.

– Ну что ж, – произнес ангел весело, и его голос своим легким акцентом напомнил Рено акцент королевы Маргариты. – Похоже, что в конце концов вы все-таки решили жить.

– Мне думается… что кто-то решил это за меня, – хриплым шепотом произнес Рено, и ему показалось, что его голос рождается где-то в печени. – Благородная дама, вы в самом деле думаете, что я жив? Вот уже много дней, как я не понимаю…

– Сегодня я могу с уверенностью сказать, что опасность миновала. Но на протяжении многих дней мы действительно опасались за вашу жизнь. Сейчас рана начала затягиваться, и в легких прекратился свист. Однако до выздоровления еще далеко. Как вы себя чувствуете?

– Я безмерно устал. Мне кажется, силы совсем оставили меня…

– Они вернутся благодаря хорошей пище и умеренным упражнениям. А сейчас вы, конечно, нуждаетесь в отдыхе.

Раненый оглядел комнату, в которой находился. Она напоминала монашескую келью, однако узкая кровать была мягкой и удобной, а на небольшом окне, куда проникал яркий луч солнца, раскрывал зеленые листочки базилик и, казалось, вобрал в себя все благоухание полей. На белой стене висел темный деревянный крест.

– Где я? – спросил Рено.

– В верхнем помещении королевского дворца. Вы спасли жизнь Его Величеству, и он пожелал, чтобы вас лечили под его крышей. Мне поручили выхаживать вас. Меня зовут Герсанда, и я из Прованса, как и наша молодая королева. Добрый граф Раймон Беранже, отец королевы, несмотря на собственную болезнь, отправил меня к королю Людовику, когда узнал, что король смертельно болен. Я покинула Форкалькье, чтобы помочь королю, но когда приехала, Господь Бог уже спас его.

– Вы… врач? – не мог не задать вопрос удивленный Рено.

– Скорее, целитель… вернее, целительница, но у меня нет диплома ни одной школы. Все, что мне известно, я знаю от моего отца, который окончил знаменитый университет в Монпелье. Он утверждает, что теперь я знаю столько же, сколько он, и ему нечему меня учить. Позвольте мне осмотреть вашу рану.

Руки Герсанды были самыми ловкими и легкими в мире. Не доставив раненому ни малейшего страдания, она сняла повязку с раны, промыла ее намоченным в вине тампоном из корпии и внимательнейшим образом осмотрела края, которые начали понемногу затягиваться. Потом она смазала рану «бальзамом самарянки», который варится из красного вина и оливкового масла до тех пор, пока они не превратятся в мазь, затем снова наложила повязку и вздохнула:

– Вам несказанно повезло, кинжал не вонзился в сердце. Но он задел легкое. Думаю, что не слишком глубоко. Рана хорошо затягивается.

– Мне трудновато дышать. Это пройдет?

Рено выглядел таким обеспокоенным, что Герсанда не могла не улыбнуться.

– Вы хотите знать, сможете ли вы сражаться? Держать в руках меч?

– Отправиться в крестовый поход! Это единственное, чего я жажду в этом мире!

– Неужели единственное? В вашем-то возрасте? Это очень грустно. Но вы можете быть спокойны: даже если поначалу вы будете ощущать при дыхании определенную неловкость, она со временем пройдет, и вы сможете получить еще немало ран!

– Благодарю вас от всего сердца, дама Герсанда! Вы меня очень обрадовали. И скажите еще… вы и дальше будете лечить меня? Или уедете в Прованс, потому что король уже выздоровел?

– Нет, не уеду. Наш господин желает, чтобы я осталась. В первую очередь ради мадам Маргариты, она снова ждет ребенка, и я буду ухаживать и заботиться о ней. Бедняжка уже потеряла двоих детей, но на этот раз все надеются на лучшее. Теперь вам нужно отдохнуть. Но сначала скажите, вы голодны?

– Кажется… Да!

– Сейчас вам принесут поесть. Вам нужно набираться сил.

Она направилась к выходу, унося с собой мокрую корпию и грязную повязку. Рено удержал ее.

– Еще одно слово! Пожалуйста! Человек, который хотел убить короля, что с ним?

– Разумеется, его казнили, но не разорвали четверкой лошадей, а просто повесили, и к тому же без пыток, так как он и так уже все рассказал. Таково было приказание нашего доброго короля Людовика. А теперь постарайтесь уснуть.

По правде говоря, ни на что другое у Рено и не было сил, такую он чувствовал всепоглощающую слабость… Но он был счастлив, потому что остался в живых, а это волшебное ощущение, даже если тебе трудно и больно дышать. Еще он был счастлив оттого, что находился в королевском дворце. Подумать только! Под одной крышей с Маргаритой, его обожаемой королевой. Она тоже была здесь, где-то там внизу, под его чердачной комнаткой. На самом деле совсем близко. И Рено стал мечтать, что однажды она придет его навестить… И вдруг забеспокоился: а как он выглядит? Он провел рукой по лицу и понял, что зарос многодневной щетиной – наверняка она сделала его уродом! Торчит – так ему показалось – и царапается! А волосы? Всклокоченные, перепутанные, ни дать ни взять скирда соломы. Но может быть, странная женщина-лекарь будет так добра и приведет к нему цирюльника?

Когда Герсанда вновь вошла в его келью, неся в одной руке флакон с зеленоватой жидкостью, а в другой – ложку, он попросил ее об этом. Она улыбнулась, заставила его выпить ложку густой, тягучей, пахнущей пряными травами жидкости, довольно приятной на вкус, а потом сказала:

– Появилось желание нравиться? Очень рада, это хороший знак. Конечно, вашу прическу надо привести в порядок, но я на вашем месте не спешила бы сбривать бороду. У вас ввалились щеки, запали глаза… Эти недостатки нужно скрыть.

Теперь Рено знал, как он выглядит, и согласился с Герсандой, что торопиться некуда. Зато он добросовестно съел все, что лежало на подносе, который принесла ему служанка, а именно: жареную дичь, белый хлеб и свежий сыр, не устоял и перед небольшим кувшинчиком вина. Рено решил, что еда – лучшее лекарство для того, чтобы из мешка с костями снова стать человеком.

Завершив свою трапезу, он поудобнее устроился на кровати, чувствуя, что его клонит ко сну. Но тут вдруг дверь скрипнула, и он вновь услышал шуршание платья. Как видно, снова вернулась Герсанда. Он не стал открывать глаза. Но через несколько секунд почувствовал, что кто-то неподвижно стоит возле его кровати и духи, которыми на него повеяло, совсем не похожи на духи его целительницы. Он приоткрыл глаза и вздрогнул: у его кровати стояла Бланка Кастильская. Спрятав руки в широкие рукава белого суконного плаща, отделанного горностаем, она стояла и смотрела на Рено таким пристальным взглядом, что он невольно встревожился. Из всех людей на свете Бланку он хотел бы увидеть в последнюю очередь, потому что все их встречи заканчивались не слишком радостно.

– Ваше Величество, – пробормотал он. – Благородная королева, я…

– Ничего не опасайтесь, – проговорила она с несвойственной ей благожелательностью. – Я пришла не для того, чтобы вас обеспокоить, я хочу узнать, как вы себя чувствуете. Дама Герсанда долго беспокоилась о вас, поскольку жар не спадал, но сегодня она сказала, что у нее появилась надежда. И я хотела убедиться собственными глазами, что вам стало лучше.

– Ее Величество королева… очень добра!

– Вы в самом деле так считаете? Но я, кажется, не давала вам повода так думать. Вы были мне не по душе – что правда, то правда, да и теперь не стали милее. Вы мне напоминаете об одном очень тяжелом моменте в моей жизни. Но… Вы спасли короля, бросившись на острие кинжала убийцы, вы рисковали своей жизнью… Думаю, что король сумеет вас отблагодарить, и я, со своей стороны, тоже хотела бы оделить вас чем-то в знак благодарности. Чего бы вы желали?

– Ничего… Только служить французской короне, как я поклялся на смертном ложе сира Олина де Куртиля, которого привык называть отцом.

– Вам не понравился император Бодуэн?

– Понравился! Я чувствую к нему величайшее почтение, благодарность и любовь за то, что он оказывает мне покровительство. И за его личные достоинства тоже. Но… Он император Константинополя. И должен жить в Константинополе, это естественно, он там родился, и это его родовое владение. Но Константинополь – не моя родина. Я буду там чужаком, и к тому же несчастным…

– А где вы не будете чужаком?

– Во Франции, потому что она взрастила и вскормила меня…

– Но ведь родились вы в Святой земле, не так ли?

– Так, и я всегда мечтал о ней. Больше всего на свете я хотел служить королю, а с тех пор, как Его Величество принял крест…

– Отправиться в крестовый поход! – неприязненно проговорила Бланка. – Участвовать в этом пышном и безумном предприятии! Распустив боевые знамена, мчаться на конях на край земли, бросив на произвол судьбы свое королевство!

– Бросить? Разве можно говорить о брошенном королевстве, если управлять им будет королева Бланка?

– И вы туда же! Но очнитесь хоть на миг, молодые безумцы! Я уже стара, я могу умереть!

– Нет, мадам! Бог не допустит ничего дурного, потому что король отправится освобождать могилу его сына.

Рено произнес это с такой неподражаемой уверенностью, словно говорил об очевидном, что королева-мать особенно внимательно посмотрела на него.

– Откуда вы все знаете? Прочитали в Евангелии? С чего вдруг такая неколебимая уверенность?

– Сам не знаю, Ваше Величество. Но я так чувствую.

Королева вновь внимательно взглянула на юношу: уж не насмехается ли он над ней? Но нет, лицо раненого было простодушно и искренне, и он высказал только то, что было для него несомненной истиной. Что могла возразить королева? Она собралась уходить, сказав на прощание:

– Выздоравливайте! Уверена, что король придет вас навестить.

И она вышла. У порога королева-мать столкнулась лицом к лицу с Санси. Та на цыпочках, приподняв обеими руками платье, кралась по коридору. Коридор, куда выходили комнатки, предназначенные для королевских офицеров, был очень узок, так что встреча была неизбежной. С «О-о!», выразившим немалое огорчение, Санси отпустила платье и быстренько поклонилась – вот уж кого она не ожидала здесь увидеть, так это «старуху». А та весьма сухо осведомилась, что это она тут делает. Санси отважно выступила против своего врага:

– Я пришла узнать новости о здоровье… – тут она прервалась, чувствуя, что не в силах произнести имя Рено, немного помолчала, но так и не смогла продолжить.

– По собственному желанию или вас послала королева Маргарита?

– Мы обе интересуемся его здоровьем, – отважно заявила Санси. – На долю бедного юноши выпало столько несчастий, что из одного только христианского долга хочется облегчить его участь. К тому же я знаю, что королева, – перед узурпаторшей Санси особо подчеркнула титул своей госпожи, – скоро осведомится о том, как он себя чувствует сегодня.

– Значит, вы опережаете желания своей госпожи?

Похвальное рвение у придворной дамы. Однако скажите, сколько вам лет, Санси?

– В день святой Марии Магдалины исполнится тринадцать.

– И вы, наверное, мечтаете вернуться в свои родные края? Барон де Синь, ваш отец, очевидно, рассчитывает на вашу крестную, надеясь, что она выдаст вас здесь замуж, но боюсь, что при дворе ей будет трудно исполнить его пожелание. А вот в Провансе ваше имя и ваше приданое окажут вам помощь.

Юная Санси вспыхнула до корней волос.

– Я ничего не знаю о пожеланиях сеньора де Синь, моего отца, мадам. Он не посвящает меня в них, так же как и моя мать. Я склонна считать, что они думают, что я еще слишком молода для замужества.

– Конечно, конечно! И это мудро. В отношении вас, разумеется, не стоит торопиться, потому что если выдавать вас замуж сейчас, то придется платить немалую сумму. К сожалению, вы обделены красотой, бедняжка!

Теперь кровь отлила от лица Санси, она стала бледнее мела, а ее глаза вспыхнули яркой зеленью.

– Да, я уродлива, мадам, и знаю об этом лучше всех, но пока еще никто не осмеливался ставить мне в упрек мою внешность!

– Какой упрек? Понятно, что вы тут ни при чем, просто иногда я, глядя на вас, думаю: может быть, вы были бы более угодны Господу?

Чувствуя, что может вот-вот расплакаться, Санси призвала на помощь всю свою гордость, чтобы избежать предательских слез. Она не собиралась уступать этой женщине, носящей на голове корону и получившей от Бога и людей все: знатность, красоту, богатство, любовь, власть и красивых сыновей, старшего из которых она превратила в идола, которого может одарять благами только она сама и соглашаясь делить его разве что с Господом. Она возненавидела даже законную супругу своего сына, хотя сама выбирала ее, и вместе с ней возненавидела всех, кто служит молодой королеве с любовью и преданностью, и больше всех ее крестницу. А все потому, что король любит свою жену! Как это постыдно! Санси приложила все усилия, чтобы ее голос не дрогнул:

– Почему вы решили, что моя уродливость угодна Господу? Если бы он избрал меня, я думаю, он дал бы мне об этом знать. Он принимает сердца, в которых живет только он. А мое сердце открыто для многих.

– И среди них тот, кто лежит за этой дверью? Или вы, быть может, скажете, что не заметили его красоты?

– При дворе не он один красавец!

– Разумеется, но я встречаю вас перед его спальней.

– Но… Ваше Величество…

– Если моя невестка захочет узнать, как себя чувствует раненый, ей может сообщить новости дама Герсанда. Вернитесь и займитесь своими обязанностями и не бегайте больше туда, где вам нечего делать! А еще лучше было бы, если бы вы вернулись к себе в Прованс или переступили порог какого-нибудь благочестивого монастыря.

– Вы снова говорите о монастыре? Но почему, если…

– Чтобы вы научились почитать других и быть скромной! Вам никогда не говорили, что вы похожи на колдунью: рыжие волосы, длинный нос, кошачьи глаза? Полагаю, что в вас немало дурных инстинктов и намерений…

Слушать такое было уже не по силам Санси. Она повернулась к кастильянке спиной и побежала со всех ног, чтобы выплакать свое горе в саду, в укромном уголке за живой изгородью, куда она пряталась, когда ей было особенно горько. В ее сердце полыхала такая ненависть, что невозможно было пойти даже в часовню, потому что ненависть – это оскорбление Господа, а у бедной Санси не будет даже защитницы, потому что в часовне не было ни одной статуи ее любимой Марии Магдалины.

Никогда еще Санси так остро не чувствовала себя изгнанницей в этих северных краях. Насколько легче ей было обращаться к Отцу Небесному в родном Провансе! Ведь отцовский замок Синь возвышается у подножия горы Сент-Бом, той самой, где находится грот, в котором каялась грешница, возлюбленная Христом. Добраться до грота было нелегко, но от замка туда вела тропинка. Долгий подъем был труден, но все деревенские женщины хотя бы один раз в своей жизни одолевали его, чтобы в замужестве не остаться бездетными. Госпожа де Синь с большой пышностью тоже поднималась туда вскоре после замужества, а вот Санси еще ни разу там не побывала, только видела издалека зияющую в скале черную дыру, куда вела грубая лестница с неровными высокими ступенями, вырубленными прямо в камне. По словам тех, кто побывал в гроте, внутри было сыро, темно и страшно. Однако Магдалина жила там на протяжении долгих тридцати лет, пила воду из родника, питалась корнями и так исхудала, что одежда, превратившаяся в лохмотья, упала с нее, и свою наготу она прикрывала только длинными густыми волосами. В легенде говорилось, что семь раз на день ангелы пели ей, а иногда ей являлось лицо Иисуса Христа, искупителя, она обожала его при жизни и продолжала обожать в вечности.

Санси знала историю прекрасной грешницы и порой задавала себе вопрос: а что, если Христос любил Марию Магдалину больше, чем всех остальных людей на свете? Что, если он любил ее другой любовью? А Марии Магдалине было достаточно только видеть его издалека, она хотела жить только им, ради него и быть достойной его любви. Потому она и жила, уединившись, и так много плакала, что от ее слез потекли по горе ручейки. Но, наверное, полюбить воплощенное Слово было нетрудно, потому что люди толпами приходили к нему и шли за ним. Впрочем, когда любишь, тебе все легко. Нелегко только получить в ответ столько же, сколько готова отдать, потому что ты уродина…

Уродина! Может ли привыкнуть к тому, что она уродливая юная девушка? Даже если она, не дожидаясь, пока к ней присмотрятся, сама бросает это слово, как вызов, но бросает с тайной надеждой, что однажды кто-нибудь ей ответит: «Нет, я не нахожу…» Но пока ни один человек не ответил так Санси, и вряд ли стоило надеяться на что-то в будущем…

Спрятавшись за лавровым кустом и вдоволь наплакавшись, Санси вытерла слезы. Она знала, что от слез не станет красивее, но ничего не могла с собой поделать. Жестокая кастильянка сказала, какое будущее ждет Санси, и девушка думала об этом с ненавистью, не зная, как ей избежать несчастливого замужества или монастыря. Надо хорошенько поразмыслить, и, вполне возможно, Санси в самом деле выберет монастырь. Рено скоро выздоровеет, и вряд ли его отправят обратно к императору. Они будут часто видеться. Что с ней произойдет в тот день, когда он влюбится в какую-нибудь красивую девушку? Она не выдержит счастливой любви Рено, и тогда лучшим выходом для нее будет уехать в родной Прованс, а там, чтобы избежать нежеланного брака, придется облачиться в монашеское одеяние…

Но это все в будущем, а пока нужно все-таки подняться к королеве Маргарите… И Санси покинула сад. На лестнице она встретилась с дамой Герсандой, и та, нахмурившись, остановила ее.

– Разве можно плакать? – спросила она. – Какова бы ни была причина, нельзя доводить до красноты такие красивые зеленые глаза!

– Вы уверены? – проговорила Санси, пораженная до глубины души первым комплиментом в ее адрес.

– Совершенно уверена. Пойдемте со мной, я промою вам глаза липовым цветом. Нежелательно, чтобы королева, которая вскоре должна родить, заметила ваше огорчение.

Завороженная Санси молча последовала за посланной ей провидением целительницей. И потом, ожидая ее, услышала пение ангелов.

Вечером того же дня Его Величество король оказал великую честь Рено, взобравшись на чердак по узкой лесенке и войдя в его комнатенку. Из королевских уст раненый услышал, какая награда его ждет: как только он встанет с постели, он поступит на службу к графу Роберу д’Артуа, младшему брату Людовика; а на светлый праздник Пятидесятницы будет посвящен в рыцари самим королем.

Мечта всей жизни Рено была близка к осуществлению, и к тому же его ожидал великий почет. Но радоваться от души Рено что-то мешало, и Людовик, наделенный особой душевной тонкостью, сразу это почувствовал.

– Вы полагали, что после того, как спасли нам жизнь, мы тут же возьмем вас к себе на службу?

Рено почувствовал, что краснеет.

– Я полагаю, – ответил он, – что граф д’Артуа, брат Вашего Величества, настолько привязан к вам, что считает себя вашим первым слугой.

Людовик поднял бровь, выказывая удивление, и улыбнулся:

– Удачный ответ! Но мы надеемся, что вы не из тех, кого называют ловкими людьми? Это бы нас огорчило.

– Нет, сир, я, напротив, имею несчастье забываться и говорить все, о чем я думаю.

– Это нам больше по нраву. Что касается вашей службы у нашего брата, то эта мысль принадлежала не нам. Брат сам попросил об этом, вы ему очень понравились, и он хочет видеть среди своих воинов такого преданного человека, как вы. Наш брат не столько наш первый слуга, сколько наш главный защитник. Он чаще находится рядом с нами, а не в своем графстве д’Артуа, живет больше в Пуасси, где ведает хозяйством замка и его охраной, а не в своих замках в Лансе, Эдине или Бопоме. Он редко от нас уезжает, так что, будучи на службе у него, вы будете и на службе у короля.

Людовик уже приготовился покинуть комнату, но на пороге обернулся.

– Чуть было не забыл, – добавил он, и его глаза лукаво засветились. – Когда мы отправимся в крестовый поход, само собой разумеется, граф Робер отправится вместе с нами. Он бы поехал и раньше нас, если бы не опасался, что с нами в его отсутствие может случиться катастрофа. А ведь никто больше его не любит мчаться на скакуне с ветерком, обрушивая на врага удары меча. К тому же вы никогда не встретите у моего брата нашего кузена Пьера де Куртене, потому что он его не любит. А уж если граф Робер кого-то невзлюбил, он не станет прятать шила в мешке.

Вот теперь Рено был совершенно счастлив и в порыве восторга попытался подняться, чтобы как следует поблагодарить короля, но тот властно махнул рукой, приказывая ему не шевелиться.

– Вы лучше поблагодарите нас своей верной службой, поэтому старайтесь поскорее выздороветь! Ваш новый господин любит, чтобы за ним скакали и днем и ночью неведомо куда в любую погоду и при любых обстоятельствах.

Будущее заиграло радужными красками. Рено понял, что оказался в числе воинов самого отважного из принцев крови Франции и что сам король вскоре посвятит его в рыцари! Головокружительный успех для юноши, который еще год тому назад был приговорен к виселице, сидел в тюремной камере, подвергался пыткам и подозревался в чудовищном преступлении. Его преследовала необъяснимой ненавистью королева-мать, унижали презрением члены семьи де Куртене, за исключением одного – самого необычного среди них, нищего властителя империи, которая когда-то была самой богатой в мире. С Бодуэном де Куртене он вступил на путь, грозящий немалыми опасностями, они спасли папу, который вернул Рено право высоко держать голову в той стране, которая незадолго до этого его изгнала. Было чему радоваться! Лучезарные надежды помогли ему забыть о сумасшедшем и его ударе кинжалом.

Прошло всего несколько месяцев, а у Рено будет уже третий господин, на этот раз Его Высочество граф Робер. Хотелось надеяться, что в его-то доме Рено не промелькнет метеором, как промелькнул он в доме барона де Куси или в доме императора Бодуэна. А что будет, если рана у него плохо заживет и будет помехой в его нелегких ратных трудах? Что, если она не даст ему возможности биться мечом, копьем и секирой? У кипучего воина графа д’Артуа окажется на службе калека, и тогда…

Мысль, пришедшая в голову Рено, так напугала его, что ближе к вечеру у него снова начался жар. Дама Герсанда пришла навестить его и была очень огорчена его состоянием.

– Святой Гиппократ! Что мог сообщить вам наш господин Людовик? Почему вы находитесь в таком состоянии?

– Он сообщил мне, – чуть не плача простонал Рено, – что Его Высочество граф Робер берет меня к себе на службу.

– Есть из-за чего огорчаться! На вашем месте я бы обрадовалась. Из всей семьи он самый веселый и при этом славный принц. Замечательный товарищ и к тому же великолепный наездник…

– Который хочет видеть вокруг себя воинов, способных без устали скакать в седле и сражаться! А посмотрите на меня! Я слабее новорожденного. Он и недели меня не продержит. А что касается огорчения, то как же мне не огорчаться, если я не могу даже встать на ноги, так у меня кружится голова!

– Но у вас очень серьезное ранение, и Его Высочество граф Робер прекрасно это знает. Если бы вы его не получили, он бы оплакивал своего короля и любимого брата. Успокойтесь, в вашем распоряжении достаточно времени, чтобы поправиться. И я сделаю все, чтобы вам помочь. А сейчас пришло время принять лекарство.

И она протянула ему ложку с зеленоватой микстурой. Рено выпил и спросил:

– А из чего вы его делаете?

– Из змеиных языков, яичек волка, лягушачьих мозгов, мандрагоры… наперстянки и множества других составляющих, – ответила она сурово.

– Какой ужас! Я думаю, что такое может только навредить!

Герсанда от души рассмеялась.

– Если задаешь глупый вопрос, то в ответ получишь глупый ответ. Какой целитель выдаст вам свои секреты? Один только мэтр Альберт дает рецепты чудодейственных микстур!

– Вы знакомы с мэтром Альбертом?

– Понаслышке. Говорят, что он умеет делать… Все, что угодно, даже золото. Говорят еще, что он великий мудрец, но мы с ним принадлежим к разным школам. Я училась у своего отца и осталась верной последовательницей великой Тротулы Салернской[128]. А вы когда успели познакомиться с мэтром Альбертом?

– Я его никогда не видел. Когда я приехал в Париж, то поступил на службу к барону де Куси и был дамуазо госпожи Филиппы. Однажды вечером я сопровождал ее до дома мэтра Альберта. И знаю только, что она осталась очень довольна и…

– Вы назвали имя де Куси? Это та дама, что дружила с королевой Бланкой?

– Почему дружила? А сейчас они не дружат?

– Недавно она умерла. Я слышала, как мадам Бланка говорила об этом мадам Маргарите. И говорила с гневом и величайшим состраданием. Несчастная, насколько я могу судить, стала жертвой тяжелейшего приступа эклампсии[129], так называли эти приступы Аристотель и Тротула. Она исторгла из своего тела плод, которому было уже четыре месяца. Этим и объясняются невыносимые боли, от которых она страдала… Но вполне возможно, что ее отравили. Вероятно и то, и другое, потому что есть яды, действие которых похоже на эклампсию.

– Отравлена? Госпожа Филиппа? Но кем?

– Вы слишком многого от меня хотите. Откуда я могу знать, кем она отравлена. Вы должны знать ее окружение лучше меня.

– Я едва с ним знаком. Я служил ей только в Париже, и очень недолго. А в Куси никогда не был. Она умерла там?

Дама Герсанда помогла раненому подняться, встать с постели и сесть на табурет. Она накинула ему на плечи одеяло, потому что в комнатке было очень холодно, а сама принялась перестилать постель и поправлять подушку. Рено дрожал, клацал зубами, но Герсанда, не обратив на это ни малейшего внимания, заставила его на секунду встать.

– Ну как? Что вы чувствуете?

– Страшный холод.

– Ну, это само собой. А голова? Голова у вас кружится?

– Немного. Но гораздо меньше, чем раньше, как мне кажется.

Герсанда вновь уложила Рено в кровать и укрыла одеялами до самого подбородка. Потом ласково потрепала по щеке.

– Перестаньте себя мучить! Вы не посрамите отряд отчаянных, окружающих графа д’Артуа. Через две недели вы сядете на лошадь. И это будет очень вовремя, так как через две недели мы уезжаем в Пуасси, где мадам Маргарита собирается рожать, и я буду помогать ей. Так что постарайтесь не подвести меня. Я терпеть не могу ошибаться в своих расчетах!

– Я сделаю все, чтобы вы оказались правы, – ответил Рено и наконец-то улыбнулся.

Две недели спустя Рено наблюдал во дворе, как хлопочут слуги, готовя переселение королевской семьи из одного замка в другой и грузя добро на повозки, которые составят королевский поезд. Из парижского замка увозили все – от кроватей из спален до горшков из кухни, из канцелярии забирали акты и декреты, а из зала музыкальные инструменты. Король, если он покидал свой дворец и переселялся в один из замков, должен был иметь под рукой все, к чему привык. Только Венсенский замок, расположенный у въезда в Париж, – в прошлом охотничий домик, перестроенный Филиппом Августом, где Людовик любил наслаждаться прелестями леса, – не менял своего внутреннего убранства. Но и там в скором времени можно было ожидать перемен. Людовик расширил замок и даже выстроил маленькое подобие Святой капеллы, освященной именем святого Мартина, куда предполагалось перенести одну колючку от Тернового венца.

Никогда Рено не чувствовал себя счастливее, разве что во времена беззаботного детства в Куртиле. Между тем погода стояла хуже некуда, никто и не помнил такого дождливого и холодного апреля, однако новому оруженосцу графа д’Артуа все виделось в солнечном свете. Он был одет во все новое, в кошельке у него звенели золотые монеты, которые отсчитал ему королевский казначей в качестве вознаграждения, так что в доме своего нового господина Рено появился, высоко держа голову. А в будущем ему сиял Иерусалим. Удивительно ли, что Рено сам себе казался повелителем вселенной?

Дама Герсанда не обманула его ни в чем: чувствовал он себя почти так же хорошо, как до ранения, разве что немного задыхался. А служба у графа Робера и впрямь обещала быть веселой и бойкой. Рено это понял после нескольких минут разговора с новым господином, который сразу пришелся ему по сердцу. Граф Робер сказал ему:

– Служить мне – значит стать слугой моего брата-короля. Все мы всегда около него, потому что я почел своим долгом охранять его всюду и везде, сам-то он нимало об этом не заботится. Разумеется, у него есть телохранители, но разве сравниться им в бдительности с людьми, исполненными любовью и восхищением?

– А Его Величеству по-прежнему грозит опасность? – отважился задать вопрос Рено.

– Великий король всегда в опасности, и вы это знаете лучше всех. С любой стороны, в любое время на него может обрушиться удар. Моего благородного брата Бог создал святым, и многие подданные его королевства уже почитают его за святого. Но есть и другие, и их немало. И вот о чем вы не должны забывать: если мы с братом разлучимся и оба будем в опасности, то к нему первому, а не ко мне, вы должны спешить на помощь. После посвящения в рыцари вы принесете мне оммаж, а я передам его королю. Стало быть, всегда и везде король для вас будет на первом месте! Вы поняли меня?

– Ваши слова не трудно понять, сеньор. Но надеюсь, что вы мне не откажете в счастье быть преданным и вам… когда король не будет нуждаться в помощи?

– Конечно! Я очень рассчитываю на вашу преданность, – отозвался Робер, смеясь. – И ваша преданность мне означает, что ваша жизнь в моем доме будет не столь сурова, как была бы в доме моего брата, ибо я не столь ревностен в молитвах, хоть и хожу непременно к мессе и к вечерне. Месса каждое утро, молитва перед едой и вечером, а также щедрая милостыня – этого, по моему мнению, вполне достаточно для спасения души. Что касается остального, то я не забываю, что жизнь отважных не бывает долгой, и поэтому стараюсь, чтобы она была как можно более приятной в тех пределах, которые отведены Господом. Празднества, турниры, пиры, хорошее вино и красивые женщины созданы для украшения жизни. Поэтому знайте, что вы не обязаны жить монахом!

– Но разве не должно до дня посвящения хранить чистоту?

– Разумеется… Но вы будете жить и после посвящения! – ответил принц и расхохотался так заразительно, что Рено засмеялся вместе с ним.

Разговор завершился крепким ударом по плечу, которым Робер наградил своего нового оруженосца, а тот, еще не набравшись сил после долгой болезни, побледнел как мел, но сумел сохранить улыбку.

– Вот это по мне! – одобрил принц Рено с видом знатока, потому что ударил он Рено нарочно. – Хорошенько запомните все, о чем я вам говорил, и вы получите от меня все необходимое!

О чем еще мог мечтать юноша без состояния и без крова? Пройдет еще немного времени, и он займет свое место в отряде Робера, который поскачет в Пуасси, опережая короля. В ожидании отъезда Рено, почувствовав, что у него затекли ноги, отправился поразмяться во двор и теперь наблюдал, как слуги, исполняя распоряжения мессира Жана Саразена, королевского домоправителя, суетятся вокруг повозок, которые были уже почти полностью готовы к поездке. Рено подумал, что пока еще есть время сходить туда, где строилась Святая капелла, и попрощаться с мэтром Пьером. За время болезни Рено тот дважды навещал его. И вот, пробираясь в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на королевский поезд, Рено вдруг увидел знакомое лицо. Он пристально вгляделся и заторопился к нему, раздвигая столпившихся людей. Однако знакомец неожиданно исчез. Пробираясь в толпе, Рено громко звал:

– Жиль! Жиль Пернон! Подождите меня! Я хочу с вами поговорить!

Уступая натиску рослого юноши в плаще с гербами дома д’Артуа, люди поспешно расступались, и Рено ничего не стоило догнать своего бывшего учителя, который остановился возле стены конюшни и почему-то показался своему ученику совсем маленьким. Радуясь встрече, Рено раскрыл объятия:

– Мой друг! Что вы тут делаете? Я думал, что вы в Куси!

– Нет, я уже не в Куси… А вы примите мои поздравления – теперь вы служите принцу! И прекрасно выглядите!

Рено с сожалением отметил, что Жиль Пернон стал совсем не тот. Он был плохо одет, глаза у него запали, а лицо с седыми усами, за которыми он когда-то так ухаживал, заросло щетиной. От него больше не веяло здоровьем, которым он когда-то отличался, внушая доверие и ощущение надежности. Даже его крупный нос, расцветавший, как роза, от дружбы с бутылочкой, побледнел и поник.

– А с вами что случилось, дорогой друг? Вы выглядите… больным! – не скрыл своего удивления Рено, потом взглянул на крыльцо, убедился, что его господин еще не выходил из дворца, и обратился к старому товарищу: – Пойдемте-ка туда.

Рено увлек Пернона к часовне Святого Николая и усадил на ступеньку, почувствовав, что тому трудно стоять.

– А теперь рассказывайте! Чтобы не терять времени, которого у меня в обрез, скажу сразу: я знаю, что госпожа Филиппа умерла. И знаю, что ходят дурные слухи, будто смерть ее не была естественной…

– Ясное дело, неестественной, в этом я ни секунды не сомневаюсь. Ее отравили. И что тут удивительного, когда эта негодяйка заставляла ее глотать столько трав и порошков!

– Но вы же не хотите сказать, что это сделала…

– Красотка Флора? Именно она! Она давно положила глаз на барона Рауля и ничего лучшего не выдумала! Терпения у нее как у кошки, которая сторожит мышь, и вот в ожидании она пристроилась в близкие помощницы к даме Филиппе.

– В ожидании чего?

– В ожидании, когда сир Рауль разлюбит ту, что любил на стороне. Когда вы поступили к нам на службу, дамой его сердца была супруга одного из сеньоров в окрестностях Куси, чье имя я называть не буду, да оно и не имеет никакого значения. Вскоре после нашего приезда в Куси, когда… вас арестовали, вышеозначенная особа погибла во время охоты: ее лошадь взбесилась, понесла, и наездница разбила голову о дерево.

– Несчастный случай, я полагаю? Даму Флору трудно заподозрить…

– Поди знай! Лошади ни с того ни сего не бесятся, им нужно помочь…

– А у нее были такие возможности? Но если барон так сильно любил эту даму, то ее гибель должна была погрузить его в отчаяние, а вовсе не подтолкнуть к новой любви!

– Само собой, все так и было. Он пребывал в таком горе, что мерзавка постаралась его утешить. Она очень хороша собой, но отличается подлостью и удивительной ловкостью. Для начала она уложила барона в постель его супруги, и та наконец забеременела, а после этого Флора принялась его обхаживать: и улыбалась, и ластилась, и оказывала всяческое внимание, открылась, что давным-давно его любит, и в конце концов отдалась… Мужчине, который совсем недавно потерял свою возлюбленную, а к супруге не мог прикасаться из-за ее состояния, эта девица, должно быть, показалась чудом из чудес. Я знаю, о чем говорю. Как-то вечером я видел, как она купалась в пруду, там, в имении Куси. Богиня! Святого может соблазнить! Признаюсь, что сам видел ее во сне не одну ночь. А барона она так просто околдовала. Будто опоила его каким-то любовным зельем. А может, и в самом деле опоила… Одним словом, как только сир Рауль увяз со всеми потрохами, участь госпожи Филиппы была решена. Если он и поплакал немного, то только из-за потери наследника. И то только днем, потому что ночи принадлежали Флоре. Теперь они живут вместе, ни от кого не таясь… А Ангеран де Куси, брат барона, воздевает руки к небесам.

– Почему? Ему это кажется постыдным? Он оскорблен? Недоволен?

– Напротив! Он стал необыкновенно любезен и так хорошо понимает брата… Он заинтересован в том, чтобы брат умер без наследников, да и вообще поскорее умер. Ангеран убил и Ферьена, того самого дамуазо, которого вы заменили, потому что госпожа Филиппа делила с ним постель. Мне даже казалось поначалу, что он нанял и Флору и она старается по его наущению, но потом понял: она работает на себя.

– Она надеется стать женой барона? Но это же невозможно! Он слишком знатный сеньор и никогда не женится на девице, не равной ему по знатности. А вы при чем во всей этой истории? Что случилось с вами? Почему вы дошли до такого состояния?

– Моя беда в том, что, гневаясь, я не могу держать язык за зубами. У старого вояки что на уме, то на языке. Однажды, когда это исчадие ада, которое уже мнит себя баронессой, отправило на конюшню, а потом и выгнало несчастную служанку, которая чем-то испортила ей платье, я не смог сдержаться и высказал все, что думаю… И прочитал по глазам, что в самом скором времени мной займутся вплотную и моя судьба будет решена. Чего мне ждать – отравы в стакане или дорожного мешка на плече, – я не знал, да и не хотел узнать! Мне противно было там оставаться. Я ушел из замка и с тех пор брожу по Парижу. Думал сначала отправиться к королеве Бланке и рассказать ей, что случилось с ее приятельницей, но уж больно гадкое это дело – доносительство! И потом, барон… Я не желаю ему зла… Так что пока я в ожидании.

– Чего? Службы у нового сеньора?

– Нет. Я жду, когда король отправится в крестовый поход, и тогда я тоже понадоблюсь. Но, как мне кажется, ждать мне придется долго.

– Так оно и есть. Говорят, что на юге сначала нужно построить порт, откуда будут отчаливать корабли… Теперь даже я понимаю, что времени на подготовку уйдет куда больше, чем я думал…

На крыльце между тем возникло какое-то движение – появился граф Робер. Рено понял, что ему пора торопиться, быстренько опустил руку в кошелек, выудил оттуда золотую монету и отдал ее ошеломленному Пернону.

– Возьмите, пожалуйста! Купите себе новую одежду и наймите комнату в харчевне, где обычно любили сидеть по вечерам. Ждите меня.

– А-а… разве вы уезжаете?

– Да, но непременно вернусь. Я поговорю о вас с сиром Робером. Может быть, ему пригодится умелый воин, который может обучать молодых.

– Неужели? Сир Рено!..

– Потом будете благодарить. Я спешу…

И Рено побежал к своей лошади, которую привязал к кольцу в стене, но вдруг обернулся:

– Дожидаясь меня, не увлекайтесь вином!

– Договорились! Мы разопьем бутылочку вместе, когда вы вернетесь!

Дождь прекратился, но Рено даже этого не заметил, так он был рад встретить старого друга Жиля Пернона.

В ночь с 30 апреля на 1 мая Герсанда помогла молодой королеве освободиться от плода, и королева подарила королю сына. Мальчика назвали Филиппом в честь деда, и весь город нарядился и украсился, ликуя и радуясь знаменательному событию. С раннего утра юные горожанки отправились в сен-жерменский лес собирать майские цветы, чтобы плести гирлянды и делать букеты для королевы и ее красавчика-сыночка, который, как видно, оказался крепким мальчуганом, если судить по его басовитому крику. В церквах служили благодарственные молебны, и король, счастливый тем, что увеличилось мужское потомство, сам отслужил один молебен и выслушал еще два. На бедных он пожертвовал столько, что в ближайшей округе каждый бедняк мог поесть и выпить на королевский счет, благословляя Господа за то, что он послал им такого доброго короля.

Сидя на парадной постели, Маргарита, уже немного отдохнув, пока еще бледная, но с сияющими глазами, принимала поздравления от семьи – деверей и невесток, которые подходили к ней, уже услышав растроганное и ласковое «спасибо» от мужа и торжествующее – от свекрови.

По чести сказать, королева-мать провела всю ночь у изголовья Маргариты, мучившейся родовыми схватками, и в самом деле вела себя по-матерински: она держала невестку за руку, чувствуя, как та судорожно сжимается, вытирала ей губкой пот со лба, успокаивала и ободряла, не вмешиваясь в работу Герсанды, в которой сразу признала знатока своего дела. Она еще находилась в спальне, когда пришел священник, собираясь помазать младенца елеем, что было разумной предосторожностью в преддверии крещения. И уж тем более не могла покинуть ее, когда явились придворные, а потом и знатные горожане с пожеланиями, подарками и поздравлениями молодой матери. Крошка Филипп уже лежал на руках у бабушки, и она, а не кто-то другой, показывая его, собирала дань восхищения.

– Можно подумать, что она его родила, – ворчала про себя Санси, которая в эту ночь тоже не спала ни секунды. – И полюбуйтесь на нее! Она свежее и живее меня! Помоги мне, Господи, чтобы я не только лицом походила на колдунью, но еще и обладала колдовской силой и чарами. Я бы превратила ее в сову, чтобы спала днем, а ночью сидела бы тихо на ветке дерева!

Несмотря на улыбчивую сдержанность Маргариты, было все-таки очевидно, что она предпочла бы держать новорожденного возле себя. Ей стало еще обиднее, когда она увидела, как вокруг свекрови с малышом суетятся служанки и кормилица. Все-таки ей хотелось бы, чтобы праздничное столпотворение было рядом с ней… Точно так же Бланка завладела маленьким Людовиком, когда тот родился, но тогда Маргарита была совсем юной, долгие и тяжелые роды измучили ее, и она не протестовала. К тому же родился наследник престола, и она надеялась, что хотя бы второго сына оставят ей. И Маргарита громко напомнила о себе. Но Ее Величество Бланка тут же ответила и молодой королеве, и всем остальным:

– У этого мальчика будет очень сильный характер. Он кричит до тех пор, пока не получит своего. Вам нужен отдых, дочь моя, а я очень мало сплю, и в моих покоях он никого не потревожит.

– Уверяю вас, он не потревожит и меня. Я прекрасно себя чувствую и хочу, чтобы он остался со мной. Мой добрый муж, прошу вас, попросите вашу мать передать мне сына.

Король подошел, сел возле кровати на ступеньку и взял жену за руку.

– Матушка права, милая. Вы лучше других знаете, что главное для нее – наше благополучие… Конечно, вы нуждаетесь в отдыхе!

Маргарита опустила глаза, потому что они загорелись гневом.

– Вы, как всегда, правы, сир, – ответила она.

И мягко отняла свою руку.

Когда из королевской спальни все удалились и Маргарита осталась со своей целительницей, Санси и придворными дамами, она расплакалась. Санси бросилась к ней, но Герсанда ее удержала, и девушка осталась на месте, а Герсанда попросила придворных дам проститься с королевой, так как она очень устала. В опустевшей спальне слышались только рыдания королевы. И только когда она начала успокаиваться, Герсанда приблизилась к ней и склонилась над отчаявшейся молодой женщиной.

– Не плачьте, Ваше Величество, – ласково проговорила она. – Слезами вы причиняете себе большой вред. Король любит вас, в этом нет никаких сомнений, и он хочет вам только добра…

– Добра? Какого добра? На которое не скупится его мать? Она хочет воспитать моих сыновей такими же, какими воспитала своих… А я не хочу, чтобы они стали монахами!..

– Я знаю, что наш господин очень набожен, но полагаю, что такова его естественная природа. Его братья мало похожи на него в этом. Особенно принц Робер. Возможно, и в самом деле ваш супруг принял бы монашество, не будь он королем… И не познакомься с вами. Я не видела монахов, которые бы с таким пылом зачинали детей. А вы его любите?

– Да, я люблю его… Пока еще я его люблю, но мне кажется, что настанет день, когда усталость окончательно вытеснит любовь… Нелегко быть замужем за святым… Особенно когда он отказывает вам в праве разделять с ним его жизнь, отстраняет вас и отдает матери то, что положено по праву только вам… Мне остается только одно – рожать детей, а потом их у меня отнимают. Больше я не хочу иметь детей!

– Мадам! – изумилась Санси. – Неужели вы скажете «нет» своему супругу, когда он приблизится к вам?

– Разве у меня нет права заболеть? Я не хочу больше беременеть, пока не узнаю, когда они отправятся в крестовый поход!

– Вы хотите отправиться в поход, нося под сердцем дитя? – в ужасе воскликнула Герсанда.

Маргарита гордо подняла голову и с вызовом посмотрела на нее большими голубыми глазами, блестящими от недавних слез и гнева.

– Именно так я и поступлю! И возьму с собой вас. А рожать буду там, где укажет Господь, – на корабле! На Кипре! В Святой земле! И этого ребенка у меня уже никто не отнимет!

– Вам не удастся осуществить задуманное, мадам. Вы так хороши собой и король сумеет так умело и проникновенно говорить вам о своей любви, что вы перед ним не устоите…

Санси продолжала говорить, а сама подошла к окну в глубокой амбразуре, чтобы полюбоваться стенами замка, освещенными ради праздника множеством факелов и плошек с горящим маслом. Завораживающее зрелище! Кирасы дозорных, что ходили по верху стены, вспыхивали в их свете и казались яркими бликами. Город шумел и праздновал, зато во дворе замка народ больше не толпился, мажордом позаботился о покое молодой королевы, оставив там всего несколько слуг. И вдруг кошачьи глаза Санси – глаза колдуньи! – различили силуэт, а потом и лицо – это был Рено де Куртене, и сердце Санси забилось быстро-быстро.

Она не видела его очень давно. У оруженосца графа д’Артуа не было доступа в королевские покои. А уж тем более в покои королевы, которая должна была вот-вот родить и от которой Санси не отходила ни на шаг.

Но она вовсе не страдала, зная, что он где-то совсем близко, и надеясь, что как только родится маленький принц, ему будет позволено, как и всем остальным обитателям замка, хоть ненадолго войти в королевскую опочивальню. Но он не пришел.

И вот теперь он стоял напротив окна. Прислонившись спиной к стене, сложив руки на груди и прикрыв ими королевские лилии, что украшали башню нового герцогства д’Артуа у него на джюпоне, он стоял, подняв голову, и смотрел, не отводя глаз, в сторону Санси. Девушка невольно подалась назад, но остановилась в таком положении, чтобы, оставаясь невидимой, наблюдать за молодым человеком.

А Рено ее даже не заметил. Он пришел сюда, когда все поздравляющие покинули королевский дворец, посмотреть на свет в окне, перед которым провел всю предыдущую ночь, затаившись в тени и страдая, когда отдаленным эхом, смягченным высокими толстыми стенами, до него доносились крики Маргариты, мучимой родовыми схватками. Она рожала, производя на свет потомство от другого мужчины. А о том, что этим мужчиной был король, которому он поклялся служить и которого должен был защищать, которого он недавно спас, едва не поплатившись за это жизнью, он сейчас забыл. Происходящее наверху обратило его мысли к телесным страданиям, а потом и к телесным наслаждениям, из-за которых возникли страдания, его невинные чистые мечты рассеялись в прах, и в его сердце проник яд жгучей мужской ревности. Он слышал столько восхищенных рассказов об удивительной жизни несравненного Людовика, о его нескончаемых молитвах, покаяниях, суровом аскетизме, что вообразил себе бог знает что! Что святой дух зачинает детей его обожаемой королевы, а Людовик имеет к ним самое туманное отношение. Но крики, которые он слышал, напомнили ему о других, которые, вполне возможно, раздавались на той же постели девять месяцев тому назад, – о криках наслаждения. Рено еще ни разу не прикасался к женщине, но он знал, как занимаются любовью, и этой ужасной ночью с душераздирающей отчетливостью представлял себе обожаемую Маргариту с распущенными темными волосами, обнаженную, принимающую страсть короля, который, оставив свою корону, монашеское облачение и кресты, стал просто мужчиной, одержимым желанием…

Рено отправился спать только тогда, когда крики и жалобы стихли, но заснуть не смог. Он лежал и пытался понять: что же с ним произошло, что случилось? Ведь до этих пор он мечтал об идеальной, бесплотной любви… Кто знает, может быть, после посвящения, а оно будет уже совсем скоро, через несколько недель, на Пятидесятницу, он отправится искать себе какую-нибудь женщину, одну из тех, о которых упоминал граф Робер, советуя ему наслаждаться жизнью, и тогда огонь, вспыхнувший в нем, угаснет. Но вряд ли это ему поможет и вряд ли он пойдет на этот шаг – он желал одну Маргариту, и желал ее со всем пылом забурлившей южной крови, которая раньше не давала о себе знать. Ее частичка досталась ему от принцев-сарацинов, о которых крестоносцы рассказывали, будто они до такой степени нуждались в женской любви, что держали у себя во дворцах не один десяток жен и каждой воздавали честь. Этой ночью их кровь заговорила в нем…

И вот на следующий день к вечеру он вновь вернулся на то же место и стоял перед тем же освещенным окном опочивальни, где, быть может, в тот момент лежала на постели Маргарита во всем своем великолепии.

Глядя на Рено со своего наблюдательного поста, Санси наконец поняла, почему он тут стоит. Ей стало ясно: он любит королеву. Это нетрудно было заметить: его лицо в переменчивом свете факелов дышало любовью. И еще она поняла, что ей не на что надеяться, разве что не придется страдать оттого, что он влюбился в какую-нибудь даму или девицу при дворе… А поскольку королева недостижима…

Со слезами на глазах она отошла от амбразуры, услышав, что ее зовет Маргарита. Разумеется, королева ничего не заметила. Зато дама Герсанда отличалась зоркостью. После встречи с Санси на лестнице она почувствовала к ней большую симпатию, непривлекательность девочки внушала ей сострадание, но она разглядела в ней и гордячку с умным взглядом зеленых, переменчивых, как море, глаз. Она тоже подошла к амбразуре окна, увидела Рено… И… Ей не составило труда понять, что происходит.

Она сделала все, что было необходимо для здоровья Ее Величества, убедилась, что Санси занята, и, быстренько спустившись во двор, подошла к Рено, взяла его за руку и увела, прежде чем он успел понять, что происходит.

– Юный безумец, вот вы кто! – накинулась на него дама Герсанда, отведя в уголок и убедившись, что их никто не услышит. – Вы понимаете, что делаете? Стоите под окнами королевы и пожираете их глазами? Или вы не дорожите жизнью, которую с помощью Господа я вам сохранила?

– Ни одного раза на протяжении долгих дней болезни она не пришла ко мне, дама Герсанда! Не прислала ко мне даже милой дурнушки, которая с ней не расстается… А быть может, я все-таки заслужил от нее хоть одно доброе слово?

– Она… Она была не в состоянии карабкаться на ваши высоты. Что касается «милой дурнушки», я вам многое расскажу о ней, но только тогда, когда вы вновь обретете трезвый разум. Именно к трезвости я вас и призываю. Вы должны обрести ее как можно скорее. Но если вы по-прежнему хотите оставаться безумцем, то знайте: негоже выставлять напоказ свои чувства и слоняться повсюду с видом одержимого. Даже если вы такой и есть. Вы ведь любите ту, кого называете «она», считая все буквы в этом слове заглавными?

– Я умираю от любви.

– Ну что ж, продолжайте в том же духе, и смерть не заставит вас долго ждать! – пообещала Герсанда и повернулась к Рено спиной, собираясь удалиться.

Рено удержал ее.

– Немного сострадания, дама Герсанда! Никто не может представить себе, какие муки я терплю…

– Никто? Неужели вы настолько самонадеянны, что думаете, будто вы один ее любите? Что только вы пали жертвой ее красоты и очарования? Ведь она красивейшая женщина королевства! Мечтая о ней, лишились сна сотни юнцов! Вы читали чудесную поэму под названием «Роман о Розе»?

– Нет, не читал.

– Вы меня удивляете! Ее написал молодой клирик Гильом де Лоррис, который совсем недавно умер. В своей поэме он прославил почтительную любовь, – Герсанда сделала ударение на эпитете, – с которой поэт относится к знатной даме. Эту даму он называет несравненной Розой, она укрыта в далеком саду, и ее оберегают аллегорические персонажи. На трудной дороге, которая ведет к Розе, влюбленному встречаются добрые помощники, но стражи воздвигают новые стены, когда он приближается к ней…

– И чем завершается эта поэма?

– Она осталась незавершенной. Гильому де Лоррису не хватило времени. Королева Маргарита – такая же несравненная Роза, которая из-за слишком настойчивого преследования поклонника может скрыться от его глаз навсегда.

– Вы сказали, что в нее многие влюблены?

– Не притворяйтесь глупцом, милый друг! Она слишком хороша собой, чтобы в нее не влюблялись. А что касается вас, то думайте лучше о приближающейся Пятидесятнице. Ваша душа должна быть так же чиста, как ваше тело. Иначе вам придется отказаться от золотых шпор и уехать как можно дальше отсюда, чтобы получить посвящение из рук какого-нибудь другого короля, но только не Людовика Святого.

Тон Герсанды был настолько суров, что Рено невольно понурился.

– Не просите меня забыть ее.

– Я ни о чем не прошу. Только не забывайте, кто она такая. Любите издалека, как Жоффре Рюдель любил принцессу Триполитанскую, о чем никто и никогда не догадывался. То, что об этом знаю я, уже большая оплошность с вашей стороны… Единственное, что я хочу понять, – чего вы хотите? Хотите ли вы стать рыцарем или навсегда потерять свою репутацию?

– Я отвечу на ваш вопрос: рыцарь может посвятить свою жизнь даме своей мечты, и я это сделаю. Я посвящу свою жизнь… ей.

Герсанда секунду молча смотрела в лицо юноши, но он отвернулся, ища на стене, окружающей двор, свет окна, у которого недавно стоял. Терзающая его любовь уже расправилась с нежным юнцом, которым он был еще вчера. Теперь перед Герсандой стоял мужчина. Красивый, привлекательный! Сердце дамы затопило сочувствие не только к «милой дурнушке», на которую молодой красавец, конечно же, никогда не посмотрит как на желанную женщину, но и к молодой королеве, без сомнения любимой своим супругом, но любимой меньше, чем Господь Бог и мать. А значит, все-таки не слишком любимой… Ведь Герсанда по собственному опыту знала, какой влекущей силой обладает подлинная страсть…

– Посвятите, если вы так желаете, – вздохнула она. – Но издалека и молча…

Затем она ушла.

На алтаре, освещенном одной-единственной высокой свечой и красной лампадой, мягко поблескивали три обнаженных меча, светясь позолотой рукоятей с украшенными рубинами и топазами головками. Три совершенно одинаковых меча. Так пожелал принц Робер, готовя к посвящению в рыцари трех воинов из своего дома. Пройдет еще несколько часов, и торжественная церемония начнется.

В темной и тихой церкви Нотр-Дам-де-Пуасси светился лишь слабо освещенный алтарь, а у его подножия молчаливо застыли, выстроившись в ряд, три белые фигуры в льняных одеждах. Они стояли на коленях, молитвенно сложив руки. Трое юношей, которые скоро станут рыцарями, – Гуго де Круазиль, Жерар де Френуа и Рено де Куртене.

А до этого в большой зал замка были принесены лохани с водой и над будущими рыцарями совершили ритуальный обряд омовения. Души свои они очистили исповедью и, непогрешимые душой и телом, надев белые одежды, отправились в церковь, где должны были провести всю ночь в молитвенном бдении, не присаживаясь ни на минуту, молясь на коленях или стоя.

Рено и не помышлял ни о каком отдыхе. Он так жаждал посвящения, так долго мечтал о нем, что, страстно молясь во время этого пасхального бдения, чувствовал, будто целый век прошел с тех пор, как произошла трагедия в Куртиле. Наконец-то свершится долгожданное посвящение, к которому он так стремился и которое рассеивалось, как мираж, стоило к нему хоть немного приблизиться. И вот… Наконец-то он обретет свое лицо, станет рыцарем де Куртене, а не мальчишкой на посылках, чем-то средним между слугой и солдатом, которому трудно надеяться на хорошее… Мир снизошел к Рено, и взгляд его с нежностью ласкал синеватую сталь меча, который завтра будет ему принадлежать. Как он хотел, чтобы этот меч, сияя под солнцем, оделся блеском славы в битвах, которые ждут его на родной земле! В битвах на глазах той, которую он так любил!

Исповедуясь, он не мог не признаться духовнику, что любит знатную даму и дама эта замужем. Духовник улыбнулся:

– Благородный молодой человек, который бы не мечтал о прекрасной даме, пусть даже и замужней, удивил бы меня куда больше. Чистая любовь не оскорбительна для Господа.

– Но я жажду ее каждой клеточкой моего тела, каждой каплей своей крови!

– И это тоже понятно и естественно, ибо вы молоды и у вас горячая кровь. Большой грех, если вы хотите уступить своему желанию. В этом случае я не смогу вам дать отпущение грехов. Вы должны поклясться здесь и сейчас, что не посягнете на добродетель своей дамы.

Для Рено не было тайной, что, не получив отпущения грехов, он не сможет стать рыцарем, но свою клятву он готов был принести совсем по другой причине, о которой он и сказал:

– Моя дама из тех, о которых можно только мечтать. Я клянусь, что не отважусь ни на какие попытки.

– Наказанием за ваш грех будут муки неутоленной плоти.

Рено поклялся и теперь ждал награды: молясь, он с жаром просил Иисуса Христа и Деву Марию умерить его любовный пыл. Еще он долго молился за сира Олина и даму Алес, своих дорогих родителей, с которыми провел такое счастливое детство. Как бы они были счастливы, как гордились бы им в этот час!

Около полуночи Рено не без труда поднялся с колен, потому что ноги у него закостенели, и впервые посмотрел на своих товарищей. Оба они были сыновьями знатных сеньоров из Артуа, и граф Робер хотел почтить их особой честью. Рено не был с ними знаком. Оба были светловолосыми, крепкими и сильными, с серыми глазами и румяными щеками, которые совсем недавно узнали бритву. Один стоял по правую руку от Рено, другой – по левую, и всякий раз, когда он бросал взгляд на одного из своих соседей, встречал ответный беглый взгляд. Рено знал, что вызывает немалое любопытство у своих собратьев. И не потому, что он спас жизнь королю, а из-за своего таинственного рождения в далекой Святой земле, о чем напоминала его кожа цвета слоновой кости.

Колокола соседнего монастыря зазвонили к полунощнице, и Рено, увидев, что одного из его товарищей, юного Гуго де Круазиля, уже одолела усталость, предложил:

– А почему бы нам не помолиться вслух? Или еще того лучше: не запеть всем вместе хвалу Богородице? Наступают самые темные ночные часы, когда труднее всего бороться со сном. Пение нам поможет.

Его товарищи с радостью согласились, и вскоре три высоких голоса взмыли ввысь, согревая пламенной молитвой церковь, в которой чем ближе к утру, тем становилось холоднее. Бдение, даже для этих воодушевленных счастливой надеждой мальчиков, тянулось бесконечно долго, и поэтому они очень обрадовались, когда за церковным окном забрезжил слабый свет, а потом, набирая силу, потихоньку стал разгонять темноту внутри церкви. Настал день. Наконец-то!

Послышался шум шагов. Вошел священник с дьяконами, собираясь служить торжественную, с хором, мессу. Будущие рыцари с воодушевлением присоединили свои голоса к хору, а по окончании службы с благоговением и смирением вкусили тела Христова и получили благословение. Пробило шесть часов, когда они вышли из церкви на холодный утренний воздух, во дворе их уже ожидал кортеж, чтобы сопроводить в замок, где был накрыт обильный стол. В замок они направлялись, уже весело болтая, а ясное небо над ними расчерчивали в вышине ласточки.

Белый хлеб, жареные птица и оленина, сыр и разные варенья ожидали героев дня. И они вкусили их, а также испробовали вина, которое сопровождало трапезу. Все трое просто умирали от голода.

– Нам нужно как следует подкрепиться и восстановить силы, – объявил юный Френуа, – ночь была долгой, а день будет трудным!

После трапезы их повели одеваться. Они вошли в комнату, где их ожидали празднично одетые женщины и девушки, придворные двух королев и графини Матильды д’Артуа. Ласковыми руками они помогли юношам раздеться, а потом одели, облачив их в рубашки и нижние штаны-брэ, что были «белее апрельских цветов». Такими же белоснежными были и верхние шелковые штаны-шоссы и блио, тоже из шелка, с золотым шитьем по вороту, рукавам и подолу. И, наконец, на плечи им накинули плащи из тонкого сукна на парчовой подкладке с застежками из драгоценных камней.

Настал торжественный час! Рено, точно так же, как и его товарищи, постарался вздохнуть как можно глубже, слишком уж быстро заколотилось у него сердце.

Громко затрубили тонкие серебряные трубы, и юноши вышли на крыльцо замка. Им предстояло спуститься вниз по лестнице – туда, где на траве поодаль был расстелен огромный ковер, вокруг которого толпился весь королевский двор. Сверху зрелище радовало глаз: платья и покрывала всех цветов радуги, золотое и серебряное шитье, сверкающие драгоценные камни; там блестит корона, здесь чарует гирлянда цветов; одеяния мужчин столь же праздничны, сколь и наряды дам. У Рено от волнения перехватило горло. Он увидел короля, увенчанного короной, одетого в лазурное с золотом блио. А с ним рядом обеих королев. На Бланку Рено взглянул лишь краем глаза, зато во все глаза смотрел на Маргариту, одетую в небесно-голубое платье, расшитое жемчужинами. Он не различал больше ни одного лица, кроме лица королевы, нежного, как лепестки розы, прекраснее которого не было на всем свете.

Снова запели трубы, и Гуго де Круазиль, от волнения бледный, как смерть, спустился вниз, вышел на середину ковра и низко поклонился. Его родственник, красивый старик с белоснежной бородой, скорее всего дедушка, надел на него поножи и золотые шпоры на сапоги. Один за другим подходили к будущему рыцарю родные и одаряли его кто кирасой, кто шлемом, кто поручами. Скоро он весь был закован в блестящие доспехи, и видна была лишь нижняя часть его лица, потому что нос и глаза заслонил опущенный шлем. Последним подошел к нему Робер д’Артуа, державший меч, который висел на кожаной расшитой перевязи. Он опоясал ею юношу таким образом, чтобы меч оказался у него на левом боку. Сказав несколько слов, он вынул меч из ножен и поднес к губам Гуго его рукоять, в которой хранились святые мощи. Тот поцеловал меч, а Робер сказал:

– Наклони голову и приготовься!

Гуго наклонил голову, и Робер ладонью правой руки так сильно ударил его по затылку, что юноша едва удержался на ногах. Но все-таки удержался. А Робер обнял его и поцеловал со словами:

– Будь рыцарем! Доблестно рази врагов!

Снова громко запели трубы, и та же церемония повторилась с Жераром де Френуа, его тоже одевали в доспехи родные, а в рыцари посвящал его сюзерен Робер д’Артуа.

И вот, наконец, настала очередь Рено. Снова трубы устремились в небо, и ветер заиграл их вымпелами. Как же оглушительно они зазвучали! Рено спустился по ступеням вниз и направился к ковру, но сердце у него сжимала тревога – кто ему, сироте без единой родной души на свете, наденет золотые шпоры? Перед глазами у него все смешалось, и он не мог различить в толпе ни одного лица. Вот он остановился на середине ковра, преклонил колено и низко поклонился королю. Наступила тишина. По знаку Людовика Рено поднялся на ноги и увидел, что все вокруг повернулись, глядя на того, кто к нему направлялся. Рено тоже повернул голову и не поверил своим глазам – окруженный оруженосцами, несущими доспехи для юноши, с красной подушкой в руках, на которой весело поблескивали золотые шпоры, к нему подходил Пьер де Куртене, знатный высокомерный барон. Уж о нем-то Рено точно знал, что тот его ненавидит и презирает.

Секунду мужчины стояли друг напротив друга, пристально смотря глаза в глаза. Пьер де Куртене, растянув губы в улыбке, произнес:

– Вы спасли короля, нашего господина, и заслужили честь носить наше имя и наш герб. Поэтому я взял на себя ваше вооружение. Поступайте в дальнейшем так, чтобы мне не пришлось пожалеть об этом.

Говорил сир Пьер без малейшей приязни, и Рено понял, что нежданная признательность барона вызвана приказом короля. А сам он не считал нужным забывать, что подлинный глава их рода, император Бодуэн, уже принял его и оказал поддержку, и поэтому ответ его прозвучал весьма сдержанно. Он сказал:

– Памятью моих прославленных предков клянусь не предавать тех, кто оказал мне доверие… даже против своей воли.

Последние слова он произнес так тихо, чтобы слышны они были только одному барону де Куртене.

– Я рад, что мы понимаем друг друга, – так же тихо ответил барон.

Оруженосцы барона облачили Рено в новые блестящие доспехи, а барон де Куртене собственноручно надел на него золотые шпоры.

– Желаю, чтобы никто не снял их с вас за бесчестье, – шепнул ему барон, поднимаясь, и Рено на этот раз ограничился презрительной улыбкой.

Настал долгожданный миг. Людовик IX покинул трон и направился к тому, кто с трепетом и волнением ждал мановения его руки.

– Меч вам дарит наша мать, а ваша королева, – сказал король мягко. – В рукояти его спрятана частичка плаща святого Мартина, который являет собой образец рыцарского поведения. Применяйте свой меч по назначению, Рено де Куртене. Позаботьтесь о том, чтобы кровь, которую он будет проливать, всегда была кровью врага нашего Господа или королевства. И никогда кровью невинного!

Горло у Рено перехватило от волнения, говорить он не мог и только с благоговением поцеловал вместилище святыни, сделанное из горного хрусталя и вставленное в завершение рукояти. Он прикрыл глаза, чтобы сдержать подступившие слезы, в то время как король своими собственными руками опоясывал его мечом. По всему телу Рено прошла дрожь, когда бедро его ощутило тяжесть и близость меча. Затем он встал на колени, чтобы получить посвящение в виде удара, напряг все свои мускулы, но про себя невольно подумал, что худой руке Его Величества не сравниться по силе с могучей рукой его брата. И получил удар, способный свалить быка, но все же устоял на коленях, и поднял на Людовика взгляд, в котором сквозило такое изумление, что в голубых глазах Его Величества запрыгали смешливые искорки.

– Будь рыцарем, – сказал король и поцеловал Рено. – И пусть рука у тебя будет такой же твердой, как ты сам.

Со всех сторон послышались радостные возгласы, а дамы замахали шарфами и носовыми платками в ожидании продолжения церемонии. Теперь к только что получившим посвящение рыцарям подвели лошадей, мощных и сильных скакунов, которые были способны нести на себе и рыцаря в полном вооружении, и свои собственные доспехи. Рено подарил скакуна граф Робер, это был першерон, скрещенный с испанской породой, серого цвета, косящий огненным глазом. Звали его Буран, и судя по его виду, имя подходило ему как нельзя лучше. Оглядев своего коня и ласково похлопав его по храпу, счастливый Рено птицей взлетел в седло, не воспользовавшись даже стременем, за что заслужил восторженные аплодисменты. И вот, когда он сидел в седле, ему принесли то последнее, чем еще должен был владеть рыцарь, – копье, на острие которого развевался его штандарт, и щит, достаточно длинный, чтобы закрывал все тело. На щите красовался герб дома де Куртене: на золотом фоне три алых безанта[130], но он был перечеркнут слева направо синей полосой в знак того, что Рено – незаконнорожденный. Как же был горд Рено, неся на своем щите герб! Наконец-то он стал полноправным членом своего рода! Он стал рыцарем! Теперь жизнь открывала перед ним все свои дороги. А он – он мог совершать любые подвиги в честь самой прекрасной дамы на свете, о которой думал днем и ночью и надеялся, что хотя бы иногда она взглянет на него с улыбкой.

Всю вторую половину дня, до наступления сумерек, на большом лугу позади замка придворные любовались умениями новых рыцарей: они мчались галопом, вызывая испуганные вскрики дам, вонзали на скаку в чучела копья. Рено удалось с первого же удара повалить свое чучело, и с первого же удара он сбивал все щиты. Затем юные рыцари соревновались во владении оружием между собой и с другими рыцарями, и Рено и тут отличился. Не раз Маргарита, глядя на него, хлопала в ладоши, наполняя его сердце неизъяснимым счастьем. Если бы он мог носить ее цвета, счастью его не было бы предела…

Сразу после турниров Рено подошел к королеве Бланке, чтобы принести ей свою благодарность. Ее Величество сообщила о своем удовлетворении его успехами, выразив кисло-сладким тоном надежду, что его умения лучше послужат в грядущих сражениях, чем на ровных турнирных площадках…

– Сарацины прочнее соломенных чучел. Помните об этом, когда будете заносить над ними подаренный мной меч.

За все время она ни разу не улыбнулась, но на прощание протянула ему унизанную кольцами руку, и Рено, стоя на коленях, коснулся ее губами и пообещал не обмануть ее надежд, хотя эти надежды показались ему суровым приказом.

Как только вечерняя мгла укрыла долину Сены, все вернулись в замок и сели за пиршественный стол. Праздничную трапезу сопровождали своей игрой и пением музыканты и труверы, гостей и хозяев развлекали жонглеры и фокусники. Закончился праздник далеко за полночь. Король удалился с него давным-давно, он ушел молиться. Новые рыцари выпили, пожалуй, слишком много вина, и, когда Рено добирался по лестнице до своей кельи, глаза у него закрывались на ходу, так ему хотелось спать. Он заснул раньше, чем положил голову на подушку.

На следующее утро после этого чудесного дня, при воспоминании о котором у Санси на глазах всегда выступали слезы, она уехала в родной Прованс. Скоропостижно скончалась ее мать, и отец распорядился, чтобы дочь немедленно вернулась в родные пенаты.

Глава 8 На борту «Монжуа»

Сидя на корабельных канатах в недавно выстроенном порту Эг-Морт, Рено смотрел на море, которого и видно-то не было из-за стеснившихся в бухте кораблей крестоносцев. Наступивший вечер принес немного прохлады. Стоял август, самый жаркий летний месяц, и днем солнце так и пекло. На мачтах зажигались фонари, и они казались светлячками, реющими в воздухе, а по мере того, как тьма сгущалась, видны были только эти светящиеся точки, и было их великое множество, потому что бухту заполнило огромное количество военных кораблей и грузовых барж, которые должны были везти провиант и всевозможные припасы. Но пока еще, в последних отблесках угасающего дня, можно было различить фантастические очертания плавучих крепостей, вооруженных не хуже своих сестер на суше и очень на них похожих. По морю готовились поплыть «замки» с мостами и зубчатыми деревянными башенками, раскрашенные в яркие цвета. Башенок обычно бывало три, одна на носу, другая на корме и третья посередине возле главной мачты[131]. Щиты рыцарей, которые собирались плыть на этом корабле, выстраивали вдоль борта, и они служили кораблям дополнительной защитой.

В большинстве своем лишь редкие очень богатые и знатные сеньоры построили для себя собственные корабли – они принадлежали купцам из Марселя и Генуи. Вот уже два года, как король нанял их и оснастил самым лучшим образом для того, чтобы они могли перевезти с наибольшими удобствами его воинов и лошадей. Людовик позаботился обо всем – горы провианта и всего, что только могло понадобиться в походе, ожидало крестоносцев на острове Кипр, который был избран как место сбора. Кипр был католическим королевством, владели им Лузиньяны, и находился он всего-навсего в двадцати пяти лье (обычных, а не морских) от побережья Сирии.

Быстрым движением ладони Рено пригвоздил комара, который уселся ему на шею. Кусачие твари были бичом здешних мест. Порт построили в лагуне, окруженной болотами, ее пришлось даже увеличить в размерах, чтобы она смогла без труда вместить в себя королевскую армаду. Проклятые насекомые были последней неприятностью, а дальше… Дальше только быстрый бег кораблей по волнам сапфирового моря и Земля обетованная впереди! Корабли уже вот-вот готовились отчалить от берега, хотя Рено казалось, что этого не случится никогда!..

За три прошедших года он изъездил немало дорог, следуя за Робером д’Артуа, который всегда и повсюду сопровождал короля. Короля! А вовсе не королеву…

Папа делал все возможное, чтобы все-таки созвать в Лионе собор, который должен был обличить Фридриха, и с высоты своего величия требовал присутствия и участия в нем французского государя. А Людовик не говорил ни «да», ни «нет», стремясь сохранить нейтральные отношения как с непримиримым императором, так и с римским понтификом, которого всячески успокаивал, надеясь, что ему, французскому королю, удастся остаться в роли арбитра между двумя враждующими партиями и в конце концов поспособствовать их примирению. Задача, равная подвигу, учитывая, что Иннокентий предал анафеме и отлучил от церкви того, кого называл «крещеным султаном», и его решение одобрили все кардиналы.

Желая умерить гнев Его Святейшества папы и в то же время боясь оказаться в кипящем страстями лионском котле, Людовик, будучи искусным дипломатом, предложил понтифику встречу на нейтральной территории – в прославленном аббатстве Клюни, не слишком отдаленном от Лиона и известном как светоч духовной жизни Европы, поскольку более тысячи монахов разошлось оттуда по всем ее городам и весям. Людовик прибыл на встречу в Клюни с большой пышностью, подобающей могущественному королю Франции. Его сопровождали мать, королева Бланка, сестра Изабелла, пламенеющая любовью к Богу еще более страстной, чем когда бы то ни было, преданный Робер и юный Карл Анжуйский. К великому негодованию Рено, королева Маргарита[132], которую на этот раз не удерживала в Париже беременность, должна была остаться дома со своими королевскими отпрысками…

Но о Клюни вопреки пережитому разочарованию Рено хранил яркие воспоминания – его поразило богатство обители, великолепный собор Святого Гуго, самый большой и самый высокий в Европе, украшенный богаче и лучше всех! Там его ждал и другой, куда более удивительный сюрприз – он встретил Бодуэна Константинопольского вместе со всей свитой, включая и волынщика. Бодуэн сопровождал Иннокентия. Получив от папы личное благословение, Рено с глубочайшей радостью преклонил колени перед тем, кто вырвал его из лап роковой судьбы. Бодуэн поцеловал Рено с присущей его сердцу теплотой и поздравил с осуществлением заветной мечты. А уж потом Рено попал в объятия своего друга Гильена д’Ольнэ. Им столько нужно было рассказать друг другу, что, сказать по чести, высокие речи, которые говорились высокими персонами на этой встрече, пролетели мимо их ушей. Для них главным было одно: в Париж они возвращаются вместе. Людовик пригласил к себе Бодуэна, решив, что окажет своему несчастному кузену поддержку, так как в крестовый поход, о котором он уже объявил во всеуслышание (чем несказанно обрадовал папу), они двинутся по морю, а не по суше.

Но на какой-то миг друзья снова чуть было не разлучились. И вот по какой причине. Граф Прованский, отец Маргариты, умер, не успев выдать замуж свою самую младшую дочь Беатрису, чьей руки теперь добивались очень многие знатные сеньоры. Однако ее дядя, архиепископ Лиона Филипп Савойский, прибыв в Клюни вместе с папой, выразил желание, чтобы ее обвенчали с юным Карлом Анжуйским, дав при этом понять, что его сестра, овдовевшая графиня Прованская, пока не готова к такому решению и ее придется к нему склонить. Карл тут же выразил готовность отправиться в Форкалькье в сопровождении небольшого отряда крепких воинов, выделенных ему из королевского эскорта. Робер д’Артуа, всегда готовый пуститься в путь, когда будущее сулило поединки, тут же предложил себя в спутники младшему брату, но Людовик отказал ему:

– Мы не уроним свою честь, если покажем, что сильны, но разгонять при помощи силы претендентов на руку графини Прованской мы не собираемся. Монсеньор епископ Лионский внушит больше доверия и будет спутником более миролюбивым, чем наш любимый и воинственный брат.

Карл Анжуйский отправился свататься к юной Беатрисе без Робера, а значит, и без Рено. Спустя три месяца он торжественно привез молодую жену во дворец на острове Ситэ, где в их честь был дан не один блестящий праздник, к несказанной радости Маргариты, которая была счастлива вновь жить рядом с любимой младшей сестрой…

Как только Бодуэн прибыл в Париж, граф Робер распорядился, чтобы Рено служил своему прежнему господину до тех пор, пока тот не уедет в Константинополь. С Бодуэном Рено посетил Англию, чтобы получить денежную помощь от английского короля. Неведомо почему, но Генрих II тоже расщедрился. В Англии Рено увидел еще двух сестер Маргариты и нашел, что они куда менее красивы. При этом он немного лукавил, потому что ни одну из них невозможно было назвать дурнушкой. Затем он вместе со своим господином отправился в Намюр в северные поместья де Куртене, чтобы заключить договор о передаче прав на маркизат Бодуэну. А потом император навестил замок Гатине, права на который передал жене, императрице Марии, в случае если она переживет его, и где ему нужно было уладить дела с вассалами и разрешить их тяжбы властью сеньора. А Рено не без волнения вновь увидел края своего детства. Побывал он и возле Забытой башни, где собственноручно похоронил того, кто подарил ему будущее и настоящее, – Тибо де Куртене, которого отныне все считали его отцом.

Он хотел поехать туда один, но пришлось взять с собой и своего неизменного спутника, которым стал Жиль Пернон, следовавший за ним повсюду тенью на расстоянии длины меча. Пернон был не просто оруженосцем Рено, он привязался к нему, как к сыну, и поэтому заботился и оберегал его неусыпно и неустанно. Разве мог он отпустить его одного блуждать по незнакомому лесу? Да никогда в жизни!

Рено поначалу не слишком обрадовался навязчивости друга, но потом возблагодарил за это небеса. Оказалось, что у Пернона удивительный дар: он никогда не сбивался с пути и умел находить дорогу даже в тех местах, где никогда не бывал. Благодаря его чутью и весьма скудным сведениям, которые Рено удалось выудить из своей памяти, они добрались до башни, ни разу не заплутавшись.

Разглядев среди деревьев небольшой холмик с грубым самодельным крестом над ним, Рено почувствовал слезы на глазах и, решив из почтения не подъезжать к могиле на лошади, приготовился спешиться, но тут Пернон прошептал ему:

– Осторожнее, мессир, мы тут не одни!

Рено повернул голову и увидел лошадь с наброшенными на шею поводьями, которая бродила без привязи по небольшой лужайке и щипала свежую зеленую травку и молодые побеги. Поглядев на седло, Рено с Жилем мгновенно поняли, с кем им придется иметь дело.

– Брат храмовник! – пробормотал Рено, нахмурив брови. – Что ему здесь понадобилось? И вообще, куда он делся?

Рыцарь с оруженосцем спешились, постаравшись сделать это бесшумно. Оба не сговариваясь вытащили из ножен мечи и направились к башне, а лошадь, принявшись ощипывать особенно сладкий куст, и не подумала заржать и предупредить хозяина. А тамплиер был в башне. Высокий монах виден был сейчас лишь наполовину, поскольку рылся в сундуке, где когда-то Тибо хранил свои немногочисленные пожитки и среди них белый плащ с алым крестом, в котором Рено похоронил его.

Остановившись на пороге, Рено осведомился у незнакомца:

– Могу я полюбопытствовать, что вы здесь ищете?

Незнакомец быстро выпрямился и повернул к вошедшим обрамленное капюшоном лицо с острыми и резкими чертами. Тонкогубый змеиный рот вызывал мысль о безжалостности его хозяина, взгляд прозрачных, будто драгоценный камень, серых глаз пронизывал холодом.

– Не думаю, что мои поиски вам интересны, – произнес он с нарочитой медлительностью, бросив взгляд на обнаженный меч Рено, но оставшись при этом совершенно равнодушным. – Для начала назовите свои имена.

– Я мог бы ответить вам тем же, будь я столь же нелюбезен, как вы, что меня крайне удивляет в рыцаре-храмовнике. Но я скажу, что я сын того, кто покоится под крестом на лужайке, и ношу имя Рено де Куртене, – произнес Рено, не убирая меча. – Теперь ваша очередь представиться.

Монах, похоже, несколько смягчился, и на лице его появилось даже некое подобие улыбки.

– В таком случае уберите ваш меч в ножны.

Я имею столько же прав, сколько и вы, находиться здесь. Я брат Ронселен из командорства Жуаньи. Ваш отец оставался членом ордена, хоть и жил в последнее время в уединении, и мы хотели убедиться, не хранил ли он во время своего отшельничества у себя каких-либо драгоценных святынь или писаний, относящихся к ордену, которые…

– Ронселен де… Вступив в орден, не теряют фамилии, – продолжал настаивать Рено.

– Де Фос. Можете не вспоминать, мы не из этих мест, – высокомерно заявил монах. – А теперь позвольте мне покончить с данным мне поручением.

– О-о, на этот счет вы можете не беспокоиться. Брат Тибо жил в полной нищете, как живут святые. В башне вы найдете разве что сухие травы и сборы из них, которыми он лечил раненых животных и бедняков-крестьян. Еще у него был монашеский плащ с орденским крестом. Прежде чем предать его тело земле, я завернул его в этот плащ, а потом закрыл эту дверь на ключ и отдал ключ брату Адаму Пелликорну, которого, быть может, ваше командорство еще не забыло.

– Разумеется, не забыло. Мы чтим память брата Адама.

– А почему тогда вы взломали дверь? Вам должны были дать в командорстве ключ!

– Никто не знает, куда пропал этот ключ. У меня не было другого выхода.

– Может быть, и так, – произнес Рено и наконец-то убрал меч в ножны. – А теперь окажите мне милость и дайте спокойно помолиться.

– Конечно, конечно. Вы, я думаю, принадлежите ко двору императора Бодуэна, который сейчас остановился в своем родовом замке де Куртене? – осведомился Ронселен де Фос, став вдруг неожиданно мягким и любезным.

– Нет. Я принадлежу дому сира Робера д’Артуа, но поскольку я не так давно служил Его Величеству императору, мой господин передал меня ему до его отъезда в Константинополь.

– Очень рад за вас. Не смею более мешать вашей молитве. И прошу прощения за взломанную дверь.

Монах вышел. Рено и Пернон, смотря ему вслед, наблюдали, как он вскочил на лошадь, как исчез в лесной чаще. Старик-оруженосец тут же стал выговаривать Рено:

– Какого черта вы все ему рассказали? Его не касается, где и как вы живете. Мне этот человек не по душе!

– Мне тоже, но я не открыл ему никаких особых тайн. Любой слуга в замке сказал бы ему то же самое, если бы монах Ронселен обо мне осведомился. В моей жизни нет больше тайн, – заключил Рено с немалым удовлетворением.

– Будем надеяться!

Рено преклонил колени у могильного холмика, а Жиль Пернон принялся устанавливать на место дверь, призывая про себя все земные беды на голову слишком уж любопытного монаха.

Рено молился долго, прося для себя такого же мира в душе, какой царил в душе усопшего Тибо. Но и после молитвы он не избавился от неприятного ощущения, вызванного встречей с Ронселеном де Фосом. Молодому человеку очень хотелось бы узнать, что на самом деле он искал. И что еще он может предпринять, если не нашел предмет своего интереса… Ужасная мысль пришла в голову Рено, он отгонял ее всеми силами, но она упрямо и настойчиво возвращалась к нему: а что, если этот тамплиер посягнет в своих поисках на могилу?

Встреча настолько впечатлила Рено, что по возвращении в Куртене он разыскал императора и рассказал ему о Ронселене де Фосе.

– Мне неспокойно, – сказал он, завершая рассказ. – Я не могу понять, что именно ищет этот монах, но он показался мне человеком упорным и одержимым, поэтому мне хотелось бы несколько дней понаблюдать за могилой. И если бы император дал мне небольшой отпуск…

– Это невозможно, послезавтра мы уезжаем в Париж. Но я предложу вам нечто получше. Завтра вы вернетесь туда вместе со священником, почетным эскортом, повозкой, гробом и могильщиками.

– Вы хотите перезахоронить Тибо? Но где будет его новая могила?

– Там, где должен упокоиться славный герой, преданный друг и собрат по оружию прокаженного короля, – в часовне замка Куртене!

Слезы выступили на глазах Рено, и он безмолвно поклонился и поцеловал руку своему благородному господину, который вернул его душе мир.

На следующий день Бодуэн отрядил кортеж, и Рено вернулся с ним к Забытой башне. Сир Анри Вержюс был назначен главой погребального кортежа. Когда они прибыли на место, опытному глазу воинов, привыкших читать следы зверей и людей, стало совершенно ясно, что могилу разрывали, хотя пучки травы были старательно уложены обратно.

– Это чудовище возвращалось ночью! – вскричал Рено вне себя от гнева. – Я должен был остаться здесь, отправив Жиля Пернона за помощью! Должен был сидеть и караулить. Я же чувствовал, что он посягнет на могилу! Но что он там искал?

– Он рыцарь-храмовник, – проговорил Вержюс, пожав плечами. – А о них говорят, что они способны и на самые высокие, и на самые низкие поступки. Когда сражаются – они всегда на высоте, но когда речь идет об интересах ордена, они способны на любую низость. Тем не менее его посягательство не мешает нам совершить то, для чего мы сюда пришли. После совершенного насилия благородный усопший тем более нуждается в земле, освященной церковью.

Столь пространная речь была чудом в устах молчаливого Вержюса и поэтому особенно растрогала Рено. Когда же они приступили к печальной церемонии и раскопали могилу, Рено смог убедиться, что святотатец по отношению к усопшему был бережен – удивительно хорошо сохранившееся тело было аккуратно обернуто лоскутами плаща, из белого превратившегося в черный. Потрясенный видом мумии, в которой нетрудно было узнать черты любимого им деда, Рено сам взял его на руки и положил в освященный священником гроб. Затем они засыпали могилу и пустились в обратный путь под пение молитв заупокойной службы.

После недолгой панихиды, на которой присутствовал император, и погребения Рено объявил, что хотел бы немедленно отправиться в Жуаньи и потребовать у Ронселена де Фоса объяснений по поводу совершенного им кощунства. Вержюс и еще несколько рыцарей готовы были последовать за юношей. Но Бодуэн воспротивился.

– Если он вернулся ночью, то не думаю, что из Жуаньи, которое слишком далеко отсюда. Скорее всего он спрятался в риге Пифона, что совсем неподалеку от нас. Но, как бы там ни было, тамплиер вам ничего не ответит. Храмовники прекрасно умеют хранить свои тайны. Особенно их высокие чины. А речь идет о высоком сановнике, потому что простые рыцари всегда отправляются в путь вдвоем.

– Неужели у меня нет доступа к святотатцу, который осквернил могилу моего отца? – в негодовании вскричал Рено.

– У вас нет, а у меня есть, – ответил ему император. – Я отправлю в Жуаньи одного из своих посыльных, которые носят мой герб, и напишу письмо Ронселену де Фосу с приглашением прибыть сюда. Свой отъезд мы отсрочим на несколько дней.

Так и было сделано. Однако посланник привез письмо императора обратно и вместе с ним еще одно послание. Оно было от командора ордена. Командор выражал императору свои сожаления и сообщал, что брат Ронселен, пробыв некоторое время в Жуаньи, уже две недели как отбыл… в Святую землю.

– Если это так, то, как бы ни была обширна Святая земля, я разыщу его там и заставлю с оружием в руках раскаяться в совершенном кощунстве! – громко поклялся Рено.

На следующей неделе Бодуэн II из замка Сен-Жермен, где ему были отведены покои, отправился через лес в Пуасси, где в то время находился королевский двор, чтобы торжественно вручить королю Людовику золотую буллу, самый священный из документов Византийской империи. Согласно этой булле, Терновый венец Христа и другие святыни, сопутствующие его Крестному пути, отныне и навсегда оставались во Франции. После чего император Константинопольский с небольшой армией, которую ему удалось собрать во Франции, и наконец-то с деньгами отбыл в свою столицу, которую не видел уже много месяцев. Кое-кто из французских рыцарей собрался ехать вместе с ним, надеясь, что успеет принять участие и в крестовом походе, так как порядок в империи будет уже восстановлен. На этот раз и Рено был готов оказаться среди них, настолько он был благодарен Бодуэну за проявленное им благородство. К тому же он не хотел расставаться с Гильеном д’Ольнэ, с которым за это время сдружился еще крепче. Но Робер д’Артуа отказал ему.

– Я испытываю дружеские чувства к своему кузену Бодуэну, – сказал он, – но вы служите мне, и на этот раз я удержу вас у себя. Не забудьте, что ваш главный долг – оберегать короля!

Рено подчинился воле своего господина и сделал это без большого сожаления: начало крестового похода приближалось с каждым днем, и с каждым днем росло в Рено радостное волнение… Одна только мысль, что королева Маргарита отправится в тот самый поход, о котором он мечтал с раннего детства, лишала его сна. Любовь по-прежнему владела сердцем Рено, хотя за все это время он почти не видел Маргариту.

На освящении Святой часовни он наконец увидел ее во всем блеске красоты, и в парадном придворном наряде королева-супруга впервые затмила королеву-мать. Бланка на этот раз не могла скрыть своей печали. Календарь показывал 26 апреля 1248 года, пройдет два месяца, и ее любимый сын покинет ее на долгие годы… Она сделает все, что может, чтобы уберечь от бед его королевство и его детей, но к ней подкрадывалась старость, и сердце подсказывало ей, что она не увидит больше того, кто вот-вот уедет. Маргарита же сияла от счастья, переступив порог новой часовни, где весеннее солнце заставило вспыхнуть разноцветными огнями все витражи, и они засияли, будто драгоценные сапфиры, рубины, топазы… Пьер де Монтрей завершил свое чудесное творение, и теперь оно играло разноцветными огнями, радуя глаз.

Король с братьями, босые, в белоснежных рясах, внесли в сказочную дарохранительницу реликвии, ради которых она была построена, и возложили их на алтарь. Гийом д’Овернь, епископ Парижский, отслужил торжественную мессу, а после нее король раздал щедрую милостыню беднякам и нищим. У выхода из часовни Рено увидел нарядного Пьера Монтрея, он вместе со своими помощниками принимал благодарность от короля. Рено тоже подошел к мастеру. Тот обнял его и поцеловал.

– Вот вы и завершили постройку чуда из чудес, мэтр Пьер! Не будете теперь скучать? – спросил Рено.

– Скучать мне некогда, – смеясь, ответил архитектор. – Я молю Бога, чтобы он дал мне завершить все, что я начал, но боюсь, это невозможно. Кто только не приглашает меня!

– По-другому и быть не может! Вы великий художник, мэтр Пьер. А все, что не завершите вы, завершат ваши сыновья.

– Это правда, такая семья, как моя, еще один Божий подарок. Кстати, сир Рено, раз уж мы заговорили о семье, я знаю, что ваш священный поход приведет вас сначала на остров Кипр, так, может, вы позволите передать с вами письмо моему младшему сыну Оду, он возводит там собор Святой Софии Никосийской. Как видите, уважение к нашим умениям распространилось далеко за пределы Франции…

– Теперь оно распространится еще дальше, поверьте! Я буду счастлив познакомиться с вашим сыном и передам ему все, что вы мне доверите. Только, к сожалению, полагаю, что вам придется еще подождать, мы выступим в поход не завтра.

– Ничего страшного. Важно, чтобы вы вернулись из похода живым и здоровым.

Начиная с этого дня время как будто ускорило свой бег. Завершались последние приготовления, которые всегда проходят в лихорадке. Никто и не заметил, как настало 12 июня, день святого Варнавы Кипрского[133], который был приравнен к апостолам, хотя не знал самого Христа, а был верным сподвижником апостола Павла. В канун праздника Рено набрался мужества и осмелился попросить аудиенции у Ее Величества королевы-матери.

Она приняла его у себя в молельне, быть может, потому, что там царил полумрак, помогающий сосредоточиться на молитве. Но и не только поэтому – в полутьме не так были заметны ее глаза, покрасневшие от слез, тех самых слез, которые не привыкла проливать гордая Бланка.

– Что вам от меня понадобилось? – спросила она.

И в вопросе, и в голосе звучало эхо ее давней враждебности.

– Ничего, благородная королева… Я искал только возможности выразить вам свое почтение… Хотел еще раз поблагодарить за вашу доброту ко мне… В особенности за меч, который, я надеюсь, будет следовать со мной по дороге, достойной его… И той, которая мне его подарила. Я не нарушу данных вам обещаний.

– Следуйте вместе с этим мечом дорогой короля, и вы их не нарушите. А что касается моей доброты, то я встретила вас вовсе не добросердечно, когда вы появились при нашем дворе четыре года назад.

– Я хочу забыть об этом, мадам, и хранить в своей памяти только вашу доброту. Признаюсь, однако, что в те времена я часто спрашивал себя, почему мать моего короля оказала мне честь… меня возненавидеть. И скажу правду: не находил оснований для возникшей у вас неприязни.

– О неприязни не было речи, это слишком слабое и смутное чувство, – спокойно проговорила Бланка. – Я ненавидела вас всерьез, как оскорбительное воспоминание, которое вы вызвали во мне, сами того не подозревая.

Она замолчала, и ее затуманившийся взгляд не отрывался от прекрасного юноши, который стоял перед ней на коленях.

– Мне было двенадцать лет, – тихо заговорила наконец королева Бланка, – когда королева Алиенора, моя бабушка, приехала из Англии ко двору короля, моего отца, чтобы забрать меня и выдать замуж за французского принца Людовика. В Бургосе в то время жил молодой сеньор, чье имя мало что значит, но о котором говорили, будто его отец – сарацинский эмир. Вполне возможно, так оно и было, ибо он, я думаю, при помощи колдовства привлекал к себе все женские сердца… И мое привлек точно так же, как и другие. Он прекрасно знал об этом и посмеялся надо мной. Много лет спустя, уже будучи замужем, уже будучи счастливой, я слышала его смех…

– Мадам! – не мог удержаться от восклицания Рено, напуганный огнем, что загорелся в сумрачных глазах Бланки, но она властным движением руки заставила его замолчать.

– Я еще не договорила… Конечно, в его глазах я была всего-навсего ребенком. Но я его возненавидела и ненавидела даже тогда, когда услышала о его смерти. Он умер с позором, убитый оскорбленным мужем. Так вот… Вы на него похожи. С одной только разницей – у вас не темные волосы, а светлые. Встаньте, теперь я закончила.

Рено не торопился подниматься с колен.

– Я хочу… Хочу попросить у вас прощения за свое лицо…

Теперь ему все стало понятно, и его огорчение было неподдельным. Он смотрел снизу вверх, восхищаясь этой знатной дамой, этой могущественной королевой, чья гордость была известна всем и которая тем не менее так просто и искренне призналась ему, почему преследовала его своей ненавистью. Глядя на поднятое к ней юное лицо, королева ласково улыбнулась.

– Если бы вы не пришли ко мне, я сама позвала бы вас, – сказала она. – Я не хотела, чтобы что-то между нами оставалось недосказанным. Вы отправляетесь на священную войну, и я знаю, что ни с кем из вас больше не увижусь. Нет, нет, ничего больше не надо говорить!

Она наклонилась к Рено, заставила его встать, потом взяла его голову обеими руками, наклонила к себе и поцеловала в лоб.

– Идите, рыцарь Рено де Куртене! И да хранит вас Господь!

Спускаясь вниз по лестнице, Рено заметил, что из глаз у него текут слезы…

На следующее утро король отправился в аббатство Святого Дионисия за орифламмой[134], как оно всегда и бывало перед началом войны. В аббатстве король надел на себя одежду паломника, получил паломнический посох и вернулся босиком в собор Парижской Богоматери, чтобы отстоять торжественную мессу, а после мессы отправился в аббатство Святого Антония в сопровождении огромной толпы народа и там опять долго и со слезами молился. Выйдя из аббатства, он сел на лошадь и поскакал в замок Корбей, откуда был назначен общий отъезд. Весь этот долгий и многотрудный день королева-мать сопровождала своего сына, пытаясь как могла скрыть свою скорбь. На следующее утро Людовик торжественно передал свою власть матери, назначив ее регентшей, и не позволил ей провожать себя и дальше. Отныне на попечении Бланки оставалась вся Франция и трое малолетних внуков, но в мучительный миг расставания для нее это было слабым утешением – теряла она неизмеримо больше. Ее материнское сердце чувствовало, что больше ей не увидеть сына, которого она так любила, молодого государя, чьи шаги она направляла, с которым всегда была рядом. Но мало того, что она теряла Людовика, она теряла еще Робера и Карла! Из четверых сыновей – троих! Как ей было с этим примириться?

Гордая Бланка была еще и страстно любящей матерью, боль разлуки оказалась для нее невыносимой, и она, прощаясь с сыновьями, потеряла сознание. Людовик подхватил ее, долго держал в своих объятиях, поцеловал и передал на попечение своего брата Альфонса, который должен был тронуться в путь позже, потом вскочил в седло и, клубя за собой облако пыли, поскакал вслед за тронувшимся в поход войском. И на глазах у него блестели слезы.

Начался неспешный путь к Средиземному морю. Многолюдной пешей армии с обозом и провиантом быстро продвигаться невозможно. Король не торопил войско, он его поджидал, останавливаясь в многочисленных церквях и монастырях, которые попадались ему на пути, и в каждом молясь, словно бы накапливая запас небесной помощи. Для Маргариты странствие было чудесным освобождением. Своим добрым сердцем она искренне сочувствовала горю Бланки, не держа зла на властную свекровь. Сочувствовала тем больше, что и сама была вынуждена расстаться с любимыми детьми, но… ее обожаемый король отныне принадлежал ей безраздельно, и было так весело скакать полями плодородной Бургундии вместе с сестрой Беатрисой, графиней Анжуйской, и двумя деверями – Карлом и Робером. Робер отправился в поход один, графиня Матильда из-за беременности осталась в Париже.

Счастье, которым лучилось прелестное лицо Маргариты, ранило сердце Рено, а неспешное продвижение армии приводило в отчаяние. Так до Святой земли они доберутся не раньше, чем через год, а то и через два!

– Нашему господину кажется, что он получил мало благословений? – проворчал как-то вечером Рено в шатре Робера д’Артуа, который любил шатры больше всех замков на свете, а в этот вечер собрал у себя своих рыцарей, чтобы попробовать местное вино. Принц подошел к нему, огрел по спине ударом, способным свалить с ног быка, что было у него выражением дружеской приязни, и громко воскликнул:

– Потерял терпение, жеребенок? Не терпится сразиться с неверными или хочешь узнать, так ли хороши их девушки, как о них говорят?

– Скорее первое, сир Робер! Войско тоже в нетерпении. Сейчас не время распевать псалмы!

– Вы просто ничего не понимаете, ни ты, ни войско! Ты забыл, что крестовый поход – это паломничество, и во время него нужно молиться в каждом святом месте? Ты же видишь, что король не снимает своей паломнической одежды?

– Об этом я не подумал. Значит, нам повезло, что мы все не идем пешком?

– Конечно, повезло! Но ты утешайся тем, что очень скоро мы поплывем по морю и там нам вряд ли встретится много церквей!

Самая долгая остановка была в Лионе. Папа, судя по всему, не собирался возвращаться в Рим, и не было никакой возможности обойти Лион и не встретиться с ним. Людовик IX, которому набожность никогда не мешала быть трезвым политиком, воспользовался этой встречей, чтобы поручить свое королевство папе – его пастырский крест мог преградить дорогу Генриху III Английскому, если тому придет вдруг в голову мысль покуситься на земли Франции. Постарался он в очередной раз навести мосты для примирения между понтификом и его ненавистным недругом, императором Фридрихом. Разумеется, безуспешно. Но Людовик всегда исходил из принципа: кто не пытается, тот стоит на месте. И со спокойной совестью двинулся дальше…

Стемнело. На небе загорелись яркие звезды, но в воздухе, хоть и по-летнему теплом, чувствовалась сырость близлежащих болот. Рено подобрал длинные ноги и потянулся, чувствуя, что тело у него затекло. Он слишком долго просидел на корабельных канатах, наблюдая за оживленной жизнью порта, за неустанным снованием грузчиков между новым причалом и кораблями. Завтра отплытие. Завтра в самом деле начнется великий поход. Наконец-то!

Он обернулся к большой круглой башне с подобием бельведера наверху – из всех оборонительных сооружений, задуманных королем, только она пока была закончена. На этом бельведере в железной клетке ярко горел огонь, башня Постоянства, так ее назвали, служила еще и маяком, и береговым ориентиром. Рено знал, что Маргарита с сестрой и придворными дамами разместилась в этой башне, и был растроган мыслью, что она находится так близко от него. И подумал, что скоро они будут еще ближе, если только, бог даст, они окажутся на одном корабле… Тогда он сможет видеть ее каждый день и даже подойти поближе, чего не было вот уже много-много дней. И возможно, даже заговорить? Как жаль, что рядом с королевой нет больше зеленоглазой дурнушки… Когда она исчезла? На следующий день после его посвящения в рыцари. Дама Герсанда сказала ему, что у нее внезапно скончалась мать и отец потребовал ее к себе. Но потом она так и не вернулась. Иногда он вспоминал о ней и задавался вопросом: что с ней сталось? Сказать по правде, ему ее не хватало – с ее прямотой, искренностью, с веселым зеленым огоньком, что светился между ресниц, когда в глазах загоралось присущее ей лукавство.

Он задумался, глядя на огненный букет, что полыхал в небе, потом вздохнул и тронулся в путь – ему предстояло еще добраться до лагеря сира Робера. И вдруг из-за груды бочек появился Пернон.

– Вот вы где, мессир! А я вас ищу!

Пернон явно был не в себе, но вовсе не потому, что долго общался с бутылкой. С тех пор как старый воин, обучавший военному искусству молодых в замке Куси, стал оруженосцем Рено, он если и напивался, то в редчайших случаях. Лицо у него потеряло багровый оттенок и стало золотисто-загорелым, но сейчас по цвету оно походило на полотно.

– Да, я здесь. А что такого случилось?

– Дело в том… в том… Я видел барона Рауля!

– И вас это взволновало до такой степени? А, собственно, почему? Что странного в том, что он отправился на Восток? Разве его отец не принимал участия в крестовом походе?

– Так-то оно так, в его участии и впрямь нет ничего удивительного, но меня обеспокоило состояние барона. Когда я его увидел, он бродил у ворот города как потерянный, словно не знал, куда ему податься…

– Вполне возможно, ему захотелось побыть одному, а поскольку он не знает здешних мест…

– Да нет, дело не в прогулке, у него совершенно больной вид. Я успел хорошо его рассмотреть. Никогда я не видел его таким бледным и таким подавленным. Он положил руку мне на плечо, будто мы расстались с ним только вчера, и сказал мне… Да. Вот что он сказал: искупление ждет в конце пути… Он едет, чтобы искупить совершенное преступление… И небо послало ему меня, чтобы я стал свидетелем этого искупления. Он вцепился в меня изо всех сил, а я старался от него освободиться и объяснял, что теперь у меня другая служба и другой господин, но он ничего не слушал. По счастью, подошел один из его рыцарей, мессир д’Аминьи, который меня хорошо знает. Мы с ним вместе осторожно довели барона до его шатра и там передали на руки слугам.

– Что же довело его до такого состояния?

– Как сказал мне мессир д’Аминьи, вскоре после моего ухода барон узнал всю правду о своей любовнице и смерти дамы Филиппы. Гнев его был неистов. Он приказал, чтобы Флору взяли под стражу. Потом она предстала перед его судом и была приговорена к сожжению на костре за колдовство.

– Девушку благородного происхождения сочли ведьмой и сожгли на костре?!

– Такое уже бывало! Но успокойтесь! С ней этого не случилось. Накануне казни она исчезла из тюрьмы, и никто так и не узнал, как ей это удалось и куда она пропала. С тех самых пор сир Рауль не переставал каяться и просить у Бога прощения. Его брат Ангеран только подливал масла в огонь и уговаривал его уйти в монахи, надеясь, что тот зачахнет, заморит себя постом, намереваясь и сам помочь ему в этом. Но тут король объявил крестовый поход, и рыцари замка Куси убедили барона надеть на себя крест как самое верное средство получить у Господа прощение, сражаясь за его город Иерусалим… И как самое верное средство спасти его от злокозненного брата… И вот отряд в составе двенадцати человек покинул Куси. Поначалу все шло благополучно. Сир Рауль снова стал самим собой и только и говорил, что о будущих битвах. По дороге он молился во всех церквях не меньше Его Величества короля. А потом из-за того, что двигались мы очень медленно, он начал прикладываться к бутылке, и вино сильно повредило его здоровью. Когда он пьян, в его голове все перемешивается: и страстная жажда искупления… и жгучая страсть к этой потаскухе, которая мучает его до сих пор. Вот что произошло с несчастным сиром Раулем.

– И как же ему помочь? Можно что-нибудь сделать?

– Только молиться Господу, чтобы крестоносцы собрались как можно скорее и чтобы мы не задерживались слишком долго на острове Кипр. Я слышал, что там процветают любовные игры в память о какой-то древней богине и ее служительницы сладострастней самых похотливых девиц, которых армия таскает за собой в походе. Если это правда, то барон там совсем с ума сойдет…

– Или, напротив, излечится. Кто знает?..

На следующее утро корабли подняли большие прямоугольные паруса, украшенные золотыми крестами, а хор священнослужителей запел «Гряди, Господи!», и к этому хору присоединили голоса тех, кто уезжал в неведомые края, не зная, увидит ли когда-либо родных. Но этим ослепительно солнечным утром, любуясь синим, как гербовое поле Франции, морем, вдыхая аромат дальних стран, приносимый ветром, ни один мужчина – и ни одна женщина – не предавались бесплодным сожалениям: они все отправлялись освобождать Гроб Господень, для них отныне открывалась дорога в рай благодаря этому самому замечательному из паломничеств…

Три корабля должны были плыть во главе флотилии – «Монжуа», «Королева» и «Демуазель», ярко раскрашенные от палубы до верхушек мачт, трепещущие разноцветными флагами. За ними следовали баржи со специальными воротами на корме, установленными, чтобы ценные скакуны, стойла которых были сооружены на палубе, могли быть выведены с барж на берег.

Король и его ближайшее окружение, общим числом около пятисот человек, под пение серебряных труб поднялись на корабль «Монжуа». В башне на корме были устроены покои для дам, со стенами, обтянутыми тканями, с шелковыми подушками, украшенными кистями, на полу. Рыцари, а вместе с ними и Рено, размещались на носу судна в куда более скромных помещениях. Если юноша какой-то миг и надеялся, что сможет приблизиться к Ее Величеству королеве, то очень скоро понял, что надеялся он напрасно. Но он мог ее видеть во время утренней мессы и еще днем, когда она поднималась на самый верх кормовой башни и стояла там под полотняным, с оранжевыми и красными полосами, навесом, защищавшим ее от знойного солнца. Как истинная дочь юга, Маргарита предпочитала светлые платья и покрывала, а еще чаще она одевалась в белое и в белом казалась еще прекраснее своему молчаливому обожателю, который любовался ею часами сквозь ресницы, делая вид, что дремлет, притулившись в уголке.

По вечерам обитателей корабля ожидало чудесное развлечение. После того как сестра Маргариты Беатриса вышла замуж за Карла Анжуйского, в свите королевы появилась удивительная сказительница, ее прислала ей мать, чтобы она заменила труверов, которых Бланка терпеть не могла. Благородная дама умела слагать поэмы, рассказывать сказки, а главное – замечательно пела, аккомпанируя себе на лютне, любимые Маргаритой песни на провансальском языке. Ее мягкий голос обладал чарующей нежностью, и все звуки на корабле стихали, все затаивали дыхание, как только при свете звезд певица садилась на подушку у ног королевы и проводила длинными тонкими пальцами по струнам лютни. Всем, кто ее слушал, казалось, что ее устами говорит сама любовь, и не одна слеза скатывалась по густым усам, хотя их обладатель-северянин не понимал южного наречия. Один король Людовик не подпал под обаяние чаровницы и вскоре и вовсе прекратил ее концерты, предложив рыцарям и воинам петь хором псалмы во славу Господа Иисуса Христа и Девы Марии, Богородицы. Голоса у воинов были не ангельские, и небесной гармонии достичь не удавалось, зато хор по сравнению с певицей выигрывал в мощи и громкости.

Вечером, когда поднялся сильный ветер и дамы удалились с палубы, а Робер д’Артуа вместе со своим другом Антуаном д’Авренкуром, напротив, устроились на носу, чтобы как следует насладиться живой силой стихии, Робер сказал:

– Я всегда знал, что Бог создал моего брата святым, но неужели он способен наслаждаться только нестройным пением монахов? Я готов был часами слушать пение дамы Эльвиры. И ее волшебный голос меня так волновал…

– Именно это и не понравилось королю, – отозвался Антуан д’Авренкур. – Он не хочет, чтобы мы размякали, и в этом случае ему нельзя отказать в прозорливости. Не будем забывать, что нам предстоит война во славу Господа! Женскому обольщению в ней места нет. И какое счастье, что дама Эльвира совсем не так хороша, как ее пение, а то мы все были бы в большой опасности.

– Если бы она была слишком хороша, думаю, что мой царственный брат сподвигся бы на то, чтобы… выбросить ее за борт во славу Господа! – смеясь, заключил Робер.

Сказать по чести, новая любимица Маргариты если не была красавицей, то не отличалась и уродством. Невысокого роста, крепкая, с резкими и скорее мужскими чертами лица и тонким красивым ртом, она привлекала взгляд большими черными глазами, которые отличались одной особенностью – они не отражали ни света, ни чувств. Матовые, как будто затуманенные, они словно бы ничего не видели. Волосы Эльвиры тоже были черные, она заплетала их в две толстых косы и закручивала над ушами, отчего лицо ее казалось шире. Одевалась она с большой скромностью и всегда только в темные платья, пряча фигуру, как прячут ее монашки, – так, что на виду оставались только лицо и руки. Если бы она не обладала голосом сирены, в ней не было бы ничего особенного и Маргарита не привязалась бы к ней так страстно, вызывая ревность других дам и, как ни странно, Рено. Дело было не в том, что он завидовал привязанности королевы к певице. Глядя на Эльвиру, он всегда вспоминал Санси де Синь. Да, она была некрасива, но при этом так привлекательна своей гордостью, мужеством и прямотой, своим насмешливым нравом и манерой держаться! В ее поведении уже угадывалась знатная дама, какой она должна была стать со временем. Рыцарь Рено не мог понять, как могла Маргарита отдать Эльвире то место, какое занимала в ее сердце «славная дурнушка», об участи которой он так ничего и не знал.

До того как они сели на корабль, он попытался расспросить о Санси даму Герсанду, потому что он больше никого из окружения королевы не знал, но целительница ничего не могла – или не захотела – ему рассказать. Она сказала только:

– Кажется, в прошлом году ходили слухи о ее замужестве, но насколько они правдивы, я не знаю.

– Замужестве? Но ведь она так молода!

– А я считаю, что это совершенно естественно. Ей должно было исполниться уже пятнадцать лет, замуж она выходила бы в шестнадцать – самый подходящий возраст для брака. Но я выражу вам свое удивление: я никогда бы не подумала, что брак Санси может вас заинтересовать.

Герсанда смотрела на него искоса, с насмешливой улыбкой, которая очень обидела Рено.

– Отвечу вам вашими же словами: я считаю, что это совершенно естественно. Она удостаивала меня своей дружбой, и забыть ее было бы с моей стороны неблагодарностью.

Рено сам не понимал, почему этот разговор вспомнился ему при виде Эльвиры, которую он совсем не знал, но которая кого-то ему напоминала… А вот кого – он никак не мог понять и про себя сердился, так как гордился своей хорошей памятью и вдобавок знал, что не забывает лица, увиденные хоть раз.

В последующие дни он больше не встречал Эльвиры. Король, недовольный исполнением любовных песен во время крестового похода, сказал об этом Маргарите, и, разумеется, она к нему прислушалась. Да и тяготы плавания, теснота и неудобства подвигали скорее к молитвам, чем к сладкоголосому пению. Впрочем, плавание омрачила только одна-единственная буря, потопившая один корабль, в остальном оно протекало мирно. Погода стояла ясная, Средиземное море напоминало шелк и лишь слегка мурлыкало, словно кошка, которая просит ласки. Рено большую часть времени проводил на носу, где, опершись о деревянную решетку, наблюдал, как разрезает их корабль с округлыми боками ярко-синюю зыбь, по-детски радуясь каждому всплеску радужных брызг и клочку белой пены. В несказанной красе моря, которое он видел куда менее милосердным, когда плыл из Рима, Рено виделось обещание их побед на Святой земле и рая в загробной жизни.

Дни сменяли друг друга, и юноша все с большим нетерпением ждал прибытия на остров Кипр и надеялся быть первым, кто заметит его в подернутой дымкой дали.

О Кипре он знал только то, что прочитал в рукописи Тибо: земля эта необыкновенно красива; его бабушка, прекрасная Изабелла Иерусалимская, чей портрет ему удалось сберечь во всех своих мытарствах, принесла туда свою корону, выйдя в четвертый раз замуж за Амори де Лузиньяна; его мать, Мелизанда, родилась на Кипре, и находится этот остров совсем недалеко от Сирии, куда с таким нетерпением стремился Рено.

Но не Рено первым увидел Кипр. Случилось это ночью с 17 на 18 сентября, и заметил его дозорный, наблюдая за морем из гнезда на мачте, о чем и оповестил всех радостным криком. Все мигом кинулись на нос, рискуя нарушить равновесие корабля. Порт, к которому приближался корабль, именовался Лимасол, и располагался он в южной части острова. Но, кроме огня на башне, который трепетал в ночном небе, и туманных очертаний крепости, ничего различить было невозможно. Но если глаза ничего не видели, то нос ощущал запахи рая. Ночной ветерок доносил ароматы острова, который древние посвятили богине любви Афродите и который, по их представлению, отличался обилием чудесных запахов. Пахло то миртом, то нардом, то корицей, миррой, ладаном, лавандой… Пряные запахи достигали корабля и заглушали запах моря и неизбежное зловоние кораблей, перегруженных людьми и животными.

Из-за горизонта появилось солнце, и в его лучах стал виден белый город, окруженный эвкалиптовой рощей и виноградниками, синел порт, а вдали – горы, поросшие кедрами и кипарисами. Лимасол лежал, как на ладони, с крепостными стенами, маяком, лесом разноцветных мачт и изящной церковью Святого Георгия, в которой когда-то Ричард Львиное Сердце обвенчался с Беренгардой Наваррской. Выше города красовался могучий замок. А чуть в стороне виднелись другие горы, обязанные своим появлением предусмотрительности французского короля: там громоздились пирамиды бочек и горы зерна. Горы зерна зазеленели из-за дождей, но зелень эта надежно сохраняла все то, что находилось под ее покровом.

Правитель города встретил короля Франции и сопровождающих его знатных сеньоров с подобающими почестями и церемониями и проводил их в замок, куда в самом скором времени приехал и Генрих I, извещенный о прибытии долгожданных гостей почтовыми голубями: он желал лично отвезти дорогого брата из Франции в Никосию, столицу Кипра. Кроме Людовика с братьями роскошные корабли привезли Гуго IV, графа Фландрии, Гильома де Дампьера, Гуго V, графа де Сен-Поль, Рауля де Куси и еще одного безнадежно отчаявшегося, Гуго де Лузиньяна, графа Марш, недавно овдовевшего: он потерял женщину, которую любил всю свою жизнь и которую продолжал любить. Этой женщиной была Изабелла Ангулемская, ставшая королевой Англии и, потеряв трон, дважды посягавшая на жизнь короля Людовика IX и его матери. Трудно было представить себе человека более скорбного, чем этот немолодой уже рыцарь в черных одеждах. Незаживающую рану нанесла ему не только смерть жены, но и ее пренебрежение: она отвергла его, затворившись в аббатстве Фонтевро подле могилы своего первого мужа Иоанна Безземельного, жалкого государя, но все же коронованного правителя Англии, тем самым как бы вернув себе утерянную корону… Подобно Раулю де Куси, Лузиньян со своими рыцарями держался особняком, не замечая никого вокруг себя, отгороженный от всех отчаянием, которое отпечаталось на его изможденном лице и в лихорадочно горящих глазах. Всем в его дружине было известно, что, надев на себя плащ с крестом, он ищет только смерти и ничего, кроме этого… Короли Кипра приходились ему родней, но ему и дела не было до встречи. Он стремился дальше, в Сирию.

Корабли причалили под пение труб, запевших еще громче, когда рыцарское воинство стало высаживаться на берег. В порту сразу воцарились радостное оживление и суета: сеньоры созывали свои дружины, чтобы построить их в нужном порядке. Вместе с другими рыцарями Рено отправился к барже за своей лошадью, беспокоясь за ее состояние, но благородные животные прекрасно перенесли путешествие благодаря заботам добросовестных конюхов. Рено дал возможность Бурану размять ноги, а потом присоединился к отряду дома д’Артуа, который в тени гигантской пинии ожидал приказа выстроиться для торжественной встречи кардинала Эда де Шатору, папского легата, прибывшего на галере ордена тамплиеров, которая только что бросила якорь у причала. Рено встал рядом с Гуго де Круазилем и с Френуа, ставшим теперь его неразлучным другом. Он невольно услышал их разговор. Гуго сожалел, что больше не услышит пения дамы, приближенной королевы Маргариты. На Кипре они вообще не будут видеть дам, да и возможности послушать ее у них не будет.

– Да, она не чарует красотой, – говорил он проникновенным голосом, – но когда она поет, забываешь об этом. Ее пение уносит меня так высоко в небо, что мне трудно потом вернуться обратно на землю.

– Ну, по крайней мере, ты хотя бы останешься с нами, – усмехнулся Френуа. – Я согласен, что у нее чудесный голос, но почему она поет только по-провансальски? Разумеется, королеве Маргарите это нравится, но лично я предпочитаю наш добрый старинный французский язык!

– И французских поэтов. Но совершенно естественно, что дама Эльвира умеет слагать стихи только на провансальском… Кстати, мы даже не знаем, из какой она семьи. Все называют ее дамой Эльвирой, словно неведомо, какого она рода.

– Это потому, что род ее совсем не знатен. Благородная семья никогда бы не согласилась видеть свою дочь в подобном качестве.

– Как ты заблуждаешься, бедняга Френуа, завязнув по уши в своих жирных северных землях! Знай же, что среди сеньоров Юга певец-поэт считается благословленным богом, там им гордятся. Герцог Аквитанский был поэтом, и еще принц, только я забыл, какой именно. Чтобы стать придворной дамой королевы, нужно быть девушкой знатного рода!

Тут им дали знак трогаться вперед, и они взялись за поводья. Молодые люди продолжали разговор, а Жиль Пернон отозвал Рено в сторону.

– Я знаю, как зовут певицу, – сообщил он чуть ли не шепотом, словно боялся быть услышанным.

– Как тебе это удалось? И к чему такая таинственность?

– Как удалось? Я немного помог старушке Адели, камеристке королевы, ей нужно было постирать, а воды не было. Теперь мы с ней друзья, сама она тоже из Прованса и назвала имя певицы просто так, в разговоре, я ее ни о чем не спрашивал. А если я говорю шепотом, то только потому, что не уверен, понравится ли вам это имя. Мне, впрочем, оно тоже не нравится.

– А можно без предисловий? Говори, наконец!

– Ее зовут Эльвира де Фос, – сообщил Пернон. – И из родни у нее только брат. А брат у нее тамплиер!

– Значит, она сестра… осквернителя могил? – выдохнул изумленный Рено. – Ты в этом уверен?

– Никаких сомнений. Адель мне назвала даже его имя – сир Ронселен. Сами понимаете, что его святой покровитель не из наших мест, и не думаю, что у тамплиеров много крестников этого святого.

Рено, оглушенный этой новостью, не отреагировал на замечание Пернона. Он смотрел на вздрагивающие уши своей лошади и пытался привести в порядок мысли. Воспоминание о человеке, который жадным шакалом накинулся на нищее жилище Тибо, который посмел посягнуть даже на его вечный сон, причинило Рено боль. А мысль, что сестра этого негодяя стала любимицей Маргариты, была ему просто непереносима. Теперь-то он наконец понял, почему лицо Эльвиры показалось ему знакомым и почему он сразу почувствовал к ней необъяснимую неприязнь…

Жиль Пернон, обескураженный молчанием своего господина, окликнул его:

– Сир Рено! Неужели вам нечего сказать по поводу этой новости? По чести сказать, я ждал другого!

– Чего? Восторженных кликов? Если хочешь знать, что я чувствую, скажу прямо: я боюсь. Боюсь, что эта женщина с голосом сирены, завораживающим души и сердца, не принесет добра королеве Маргарите. Король правильно поступил, когда запретил ей петь.

– В общем-то я согласен с вами, но скажите, что вы намереваетесь делать?

– Сейчас – ничего, но когда мы прибудем в столицу и нас разместят по домам, я разыщу даму Герсанду и предупрежу ее. Думаю, что она лучше всех сможет позаботиться о благополучии королевы.

– Она тоже из Прованса, – заметил Пернон.

– Да, но эта женщина не похожа на певицу, она обладает удивительной прозорливостью и посвятила себя служению добру и спасению недужных. Я не думаю, что ей по душе Эльвира де Фос.

– Старушке Адели она тоже не нравится. Произнося ее имя, она плевала на землю, а это о чем-то да говорит.

Снова звонко запели трубы. Рыцари выстроились вдоль дороги, устланной коврами, по которой должен был проследовать легат, как только он ступит с галеры на землю. И вот он появился – впечатляющая фигура в ярко-красном одеянии с сияющим золотым крестом в двух руках, поднятых над головой. Крест был взят из французской сокровищницы с реликвиями, внутри его хранилась частичка подлинного Креста Спасителя.

В едином порыве все встали на одно колено. Сердце забилось в груди Рено, как большой колокол, он подумал: кто знает, а вдруг когда-нибудь вместо этого золотого, но такого скромного реликвария перед глазами воинов окажется подлинный Крест, который спрятал Тибо в земляной пещере, поручив ему, Рено, отыскать его и передать благочестивейшему королю, чтобы Крест этот плыл во главе войска, насыщая мужеством сердца отважных и даруя милость успокоения умирающим…

Глава 9 Остров Афродиты

Несмотря на беспокойство, гложущее сердце Рено, он не мог не отдать должного оказанной им встрече, так она была тепла и искренна, столько в ней было щедрого гостеприимства и неподдельного веселья. Вся армия встала лагерем под Лимасолом, а королевская семья с сопровождающими ее рыцарями и слугами двинулась под предводительством короля Генриха I к Никосии, его столице, находящейся от Лимасола в двенадцати лье.

Продвигались вдоль серебристых оливковых рощ и благовонных кедров, из древесины которых, издающей легкий приятный запах и не подверженной гниению, местные умельцы изготовляли ларцы и домашнюю мебель; вдоль апельсиновых и лимонных деревьев, усыпанных плодами и вызывающих у гостей удивление и восхищение. Миновали горы Троодос, снабжающие остров водой, среди вершин которых самая высокая именовалась Олимпом. От сосен, которые будто плащ укрыли эти горы, веяло животворящим запахом смолы.

По дороге останавливались в монастырях и долго молились перед иконами, которых до того никогда в церквях не видели: перед образами Спасителя, Девы Марии и святых, торжественных и строгих. Одетые в золотые и пурпурные одежды, святые сурово и печально взирали на молящихся большими темными глазами.

Погода была на удивление теплой, небо божественно синим, с редкими белыми облачками, которые, словно мазки художника, подчеркивали синеву небосклона. На виноградниках крестьяне в красных и синих рубахах срезали тяжелые, полные сока кисти винограда и складывали их в корзины.

Они въехали в Никосию, прекрасный город, уютно расположившийся на берегах реки Педиэос, в окружении голубоватых перистых пальм и черных стрел кипарисов. Жители столицы встречали гостей, держа в руках маленькие букетики мирта, сбрызнутые розовой водой, они вручали букетик каждому рыцарю-паломнику в знак гостеприимства и… любви, потому что эта традиция сохранилась еще с тех давних времен, когда здесь поклонялись богине Афродите. Город был построен на византийский лад, в жилах его жителей текла греческая кровь, но вокруг слышалась латинская речь. В этой удивительной столице удивительного острова крестоносцы чувствовали себя не только в гостях у добрых друзей, но словно бы у себя дома, так сердечно их принимали. Впрочем, они и в самом деле были среди своих: у королей рода Лузиньянов, которые вот уже полвека правили островом, смешалась древняя кровь арденнской ветви Анжу, выходцев из Пуатье, с кровью графов Шампанских. Сюда же добавилась и живительная капля крови византийских императоров.

Король Генрих I, европейский государь на Востоке, отличался высоким ростом и немалой грузностью, за что и заслужил прозвище Генриха Толстого, что, впрочем, не мешало ему быть весьма привлекательным благодаря приветливому выражению лица, темной бороде и синим глазам. Он был искусным воином, приятным собеседником и осмотрительным правителем. Потомок древних франкских королей, удостоившихся престола в Иерусалиме, он по своей матери Алисе доводился внуком королеве Изабелле и ее третьему супругу Генриху Шампанскому, а по своему отцу Гуго I Кипрскому был внуком Амори де Лузиньяна, который сам, в свою очередь, стал четвертым супругом Изабеллы, и внуком первой жены Амори Эшивы Ибелинской. Генрих, законный король Кипра, с прошлого, 1247 года, с благословения папы Иннокентия IV получил еще и корону королевства Иерусалимского, которой до этого владел император Фридрих II. Фридрих присвоил ее себе, женившись на внучке – она только-только достигла брачного возраста – все той же королевы Изабеллы и ее второго супруга Конрада Монферратского. К этому времени Фридрих уже был отлучен от церкви, и никто не захотел возлагать корону Святой земли на голову императора, преданного анафеме. Он сделал это сам, а заодно объявил себя и королем Кипра. На Кипре у Фридриха, который еще во времена малолетства Генриха пытался силой добиться над ним регентства, оставались войска, однако Генрих 15 июня 1232 года расправился с ними и загнал их в море. Борьба Иннокентия IV с Фридрихом с каждым годом становилась все ожесточеннее. На соборе в Лионе папа вновь отлучил Фридриха от церкви и официально освободил Кипр от настырного немца. Так что Людовик Французский, обняв в замке Лимасола своего родственника, обнял законного короля Иерусалима.

Что же касается Рено, то ему не понадобилось сложных выкладок – хотя генеалогическое древо обольстительной Изабеллы, чей образ он всегда носил у себя на груди, было очень и очень разветвленным: король Генрих доводится ему двоюродным братом, так как мать Рено, Мелизанда, и мать Генриха, Алиса, были родными сестрами по матери. Разумеется, он никому не собирался сообщать о своем родстве с королем, но про себя улыбнулся, сразу почувствовав симпатию к славному Генриху, который так здорово расправился с войсками еретика-императора и с такой щедростью теперь принимал гостей.

Никосия очаровала его не меньше, чем его товарищей, которые тоже никогда не видели восточного города. Они любовались балконами, утопающими в цветах, галереями и террасами, куда обитатели выходили вечером подышать прохладой, крытыми узкими улочками, в тени которых продавали медные кувшины, пестрые вышивки, резные табуреты и столики, а также мешочки с пряностями, глиняные амфоры с винами, сладости, масло и благовония – словом, всевозможные богатства изобильного восточного рынка. Удивился Рено и отсутствию вокруг города крепостных стен, но узнал, что он тщательно охраняется днем и ночью стражниками, которые носят с собой, кроме оружия, еще и флейты с тамбуринами. Больше всего на свете жители города боялись пожаров, поэтому на каждом шагу стояли большие кадки с водой, которые в любой миг можно было опрокинуть на вспыхнувший язычок пламени. В честь гостей дома были украшены коврами и переливающимися тканями, а на балконы и террасы вышли в своих лучших нарядах женщины – что само по себе было необыкновенным зрелищем! – и бросали крестоносцам цветы и букетики мирта.

У дверей дворца королева Стефания, дочь армянского царя Гетума I, встретила французскую королеву с ее дамами и свитой и сама проводила ее в покои, где путешественницы могли бы отдохнуть. А оба короля в это время вместе со своими рыцарями отправились по просьбе Людовика в собор, чтобы отслужить благодарственный молебен.

Посвященный мудрости Божией – по-гречески Софии – просторный собор, строительство которого начала еще покойная Алиса, должен был состоять из трех нефов, и сейчас его еще достраивали. Каменщики, которые трудились над третьим нефом, пришли вместе со своим зодчим поприветствовать французского короля и встали перед ним на колени, но король, отбросив все церемонии, расцеловал Ода де Монтрея и поздравил его с тем, что тот уже успел немало потрудиться. Молебен начался с восторженно пропетого всеми присутствующими «Приди, Дух творящий…». Потом все вернулись во дворец, где немного отдохнули в прохладе, а потом уселись за пиршественный стол. Каких только разносолов гостям не подавали: лесных жаворонков, маринованных в уксусе, садовых овсянок в виноградных листьях, барашка с пряностями, свинину с кориандром, рыбу в оливковом масле, колбасу с чесноком, всевозможные овощи и фрукты, а на десерт – сладости с медом, которые умели делать только на Кипре. Все это дополняли ароматные кипрские вина, от которых не у одного гостя закружилась голова.

Рено по своему обыкновению пил весьма умеренно. Даже если вино приходилось ему по вкусу, он пил его понемногу, предпочитая контролировать ситуацию и не терять ощущения реальности. А кипрские вина он пил тем более осторожно, поскольку они были крепки и насыщенны и быстро ударяли в голову. Жерар де Френуа не был так осмотрителен, он не смог подняться из-за стола, и пришлось подхватить его под руки, чтобы он не упал. Его повели к месту расположения, поддерживая с двух сторон, Круазиль и Рено, тогда как другие рыцари оказывали подобную же услугу иным жертвам Бахуса. Близкое окружение короля и его брата Карла избежало подобной участи – все они ночевали тут же, во дворце. Зато принцу Роберу со своими приближенными предстояло пройти несколько шагов по улице. Ему гостеприимно распахнули двери Ибелины, самое знатное семейство на Кипре, отведя покои в своем роскошном особняке, отделенном от дворца всего лишь доминиканским монастырем. Когда графа д’Артуа, поскольку он был один, без супруги, разлучили с братьями, он страстно воспротивился этому обстоятельству. И тут же сообщил во всеуслышание, что главное правило для него – всегда и везде быть рядом с королем. Но он быстро успокоился, увидев, как близко к дворцу расположен особняк, тоже весьма похожий на дворец. На пороге сира Робера ожидали сенешаль кипрского королевства Бодуэн Ибелинский, носящий еще титул графа Яффы, и его престарелая мать Мелизанда, рожденная д’Арсуф, а теперь вдова Жана Ибелинского, чью память чтили все помнящие Иерусалимское царство. Ее мужа называли «властителем Бейрута», и его мощная рука служила надежной защитой для франкских городов, расположенных на сирийском берегу, против любых посягателей; последним из них был император Фридрих II. Но и он вынужден был отступить перед спокойной решительностью сира Жана.

Хозяева поприветствовали сира Робера, прося его чувствовать себя в роскошном дворце как дома. Территория дворца была полна фонтанов, тенистых двориков и садов, и только тогда он понял, что ему была оказана особая честь: ни один гость не переступал порога обители вдовствующей Мелизанды и не с прошлого года, когда она потеряла старшего сына Балиана II, а совсем с другого дня – дня, когда она потеряла мужа.

– Вы здесь будете чувствовать себя свободнее, чем во дворце, сир Робер, – этими словами завершила благородная старая дама приветственную речь сына.

Роберу д’Артуа были приятны ее любезные слова. Но ему совсем не хотелось в первый же вечер привести под кровлю столь знатной дамы напившегося до бесчувствия молодца, который не только не держался на ногах, но еще и с удивительным упорством выкрикивал весьма соленые словечки песни стражников. На этот раз сир Робер не оказал снисхождения к греху, в который иной раз впадал и сам.

– Куртене и вы, Круазиль, постарайтесь как-нибудь привести его в чувство и только тогда возвращайтесь. Я не хочу, чтобы этим вечером хоть один из моих рыцарей доставил малейшую неприятность хозяевам, – сказал принц Робер, намереваясь отправиться в дом Ибелинов в сопровождении более или менее трезвых спутников и нескольких факельщиков, которые ждали его на улице.

Легко сказать, а вот как сделать? Сначала друзья окунули разок-другой голову Френуа в фонтан, но тот продолжал оглушительно горланить песню.

– До чего крепкое вино! – не мог не посетовать огорченный Рено. – Боюсь, нам ничего другого не остается, как отвесить ему пару оплеух. По крайней мере, он замолчит, и мы сможем отнести его в постель.

– С кем-нибудь другим этот фокус прошел бы, но для Френуа он не годится, – вздохнул Круазиль, знавший всю подноготную своего друга. – В прошлом году на турнире у своего дяди, графа де Рибемон, Френуа получил ранение в голову. Он заставил меня поклясться, что я никому не скажу об этом, боясь, что сеньор Робер не захочет взять его в крестовый поход. Предвидя предстоящие сражения, он приказал сделать дополнительную прокладку в шлеме. Наши оплеухи на него просто не подействуют.

– Тогда придется поискать местечко, где мы сможем оставить его переночевать. Что-то вроде постоялого двора, например. Мне кажется, я видел на соседней улице подобное заведение.

Они снова подхватили приятеля под руки и поволокли его. На углу улицы стояла статуя святого и перед ней горела лампадка; они уже огибали ее, как вдруг от стены отделилась женская фигура и притронулась к рукаву Рено.

– Следуйте за мной, мессир. Совсем рядом живет дама, которая может вам помочь.

– Дама? Какая дама?

– Не иначе какая-нибудь куртизанка, – предположил, смеясь, Круазиль.

– Я сказала: дама, – сурово отозвалась незнакомка. – И она вас знает, сир де Куртене.

Рено внимательно вгляделся в неизвестную. Одета скромно: темное платье, темное покрывало, немолодая, лет пятидесяти, лицо такое неприметное, что Рено не мог сообразить, видел он его когда-нибудь или нет.

– Откуда она может меня знать, если я только что приехал? И кто вы такая?

– Служанка этой дамы. Она сама назовет вам свое имя. Она вас ждет… А на соседней улице, куда вы направляетесь, нет постоялого двора. Вы что, боитесь меня?

– Мы боимся взбудоражить весь город, если будем с песнями бродить по улицам, – ответил Рено, зажимая рукой рот Френуа, который, помолчав минутку, вновь заорал любимую песню. – Куда нам идти? Надеюсь, недалеко?

– Вот сюда. Дом напротив.

Перед ними и впрямь стоял небольшой домик с галереей, в нижнем этаже темнела только низенькая дверь, зато на втором, между двумя узкими колоннами, светилось окошко, прикрытое воздушной занавеской. Следуя за женщиной, приятели все вместе протиснулись в дверь, ухитрившись не стукнуться и не уронить свою ношу. И вот они во внутреннем дворике – посередине растет апельсиновое дерево, в двух горшках с землей – миртовые кусты, несколько скамеек, в небольшой бассейн с каменным бортиком струится вода. А возле бассейна на земле стоит медная лампа с тремя рожками и освещает женщину в синем платье с толстой белокурой косой, перекинутой на грудь и спрятавшей руки в широкие рукава. Это была Флора д’Эркри.

Рено не сомневался в том, что обманулся сходством, и не выразил поэтому ни малейшего удивления. Но все-таки перед ним стояла Флора, больше ни у кого не могло быть такой насмешливой улыбки, слегка изогнувшей ее губы, а потом засветившейся в глазах.

– Поздравляю вас, сир Рено! Похоже, вас не удивила наша встреча?

– Еще как удивила! Но сейчас многие отправились в крестовый поход, и есть дамы, которые тоже отважились на паломничество в Святую землю под защитой святого воинства.

– Недурная мысль… Однако для начала уложите вашего веселого приятеля на скамью. И представьте мне молчаливого.

«Молчаливого» – было слишком мягко сказано. Увидев перед собой такую красавицу, Круазиль окаменел. Как будто увидел Медузу[135]. Но вскоре он обрел дар речи.

– Прекрасная дама, – начал он, – я охотно упал бы к вашим ногам, поклоняясь вашей красоте, но мне мешает смущение. Наш друг настолько пьян, что на него не действуют даже холодные обливания.

Френуа прервал его. Еле ворочая языком, он потребовал воды. Флора рассмеялась. Отстранив Рено, она помогла Круазилю уложить пьяного приятеля на скамью, подложила ему под голову подушку и посоветовала его придерживать, а сама приказала служанке принести ведро, полотенца и оливковое масло.

– Единственное лекарство в подобных случаях – это рвота, – объявила Флора.

Все трое взялись за дело: молодые люди держали буйного пациента, а женщина сначала решительно влила масло в рот недовольного Френуа, а потом отважно сунула ему палец в глотку. Результат не заставил себя ждать: «лекари» едва успели поднять «больного» и наклонить его над ведром. Из Френуа хлынуло, как из прохудившегося бурдюка, и, когда все закончилось, он не только перестал петь, но, похоже, ослабел до крайней степени. Его снова уложили на скамью и тщательно умыли розовой водой, чтобы избавить от неприятного запаха.

– Вот теперь, – сказала Флора, поглядев на Френуа спустя несколько минут, – вы можете проводить его до дома, не опасаясь, что он перебудит весь город.

Однако Круазилю вовсе не хотелось, чтобы с ним вот так в один миг взяли и распрощались.

– Прекрасная дама, – жалобно проговорил он, – вы оказали нам неоценимую помощь, и я хочу, чтобы вы знали, кто вам будет обязан до конца своих дней. Меня зовут Гуго де Круазиль, рыцарь и…

– Вы хотели бы узнать мое имя? – усмехнулась Флора. – А еще вы хотели бы понять, откуда я знаю вашего друга? Я вам откроюсь. Я… его кузина, и зовут меня Флора де… Безье, – добавила она и посмотрела на Рено, предупреждая его взглядом, чтобы тот не вздумал ей противоречить. – А теперь, когда мы познакомились, полагаю, пришло время нам попрощаться.

– А могу я сюда вернуться и… поприветствовать вас?

– В часы, подходящие для визитов, – без всякого сомнения. А вас, Рено, я хотела бы увидеть сразу после того, как вы завершите вашу благотворительную миссию!

– Сегодня ночью? – уточнил Рено, не выказав ни малейшего энтузиазма.

– Да. Я настоятельно прошу вас об этом! Нам нужно поговорить, и чем скорее, тем лучше!

– Как вам будет угодно…

Полчаса спустя, когда Жерар де Френуа был уложен в постель и храпел громче глухого звонаря, а Круазиль, напротив, не мог заснуть и предавался ностальгическим воспоминаниям о неожиданной встрече с прекрасной дамой, Рено вернулся в маленький домик Флоры. Она ждала его, но на этот раз не во дворике, а у себя в спальне на втором этаже. Она сидела в изножье кровати возле полыхающей жаровни и слушала, как за окном завывает ночной ветер, обещая приближение плохой погоды. Служанка сопроводила Рено в ее спальню, но Флора не сдвинулась с места и только рукой указала на табурет возле подноса на ножках, где стоял графин с вином, два кубка и корзинка с печеньем. Не поднимая на Рено глаз, Флора предложила ему выпить вина, но Рено отказался:

– Благодарю, но я только что из-за пиршественного стола, и вы сами видели, в каком состоянии встал из-за него шевалье де Френуа… Я очень благодарен вам за оказанную помощь…

– А если бы вы не нуждались в помощи, вы бы пришли ко мне? Моя служанка искала только вас.

– Откуда вы узнали, что я здесь?

– Я видела вас в свите короля и графа д’Артуа. Мне сказали, что теперь вы стали его рыцарем. Но сядьте, пожалуйста! У вас такой высокий рост, что мне неприятно, когда вы стоите!

– Я не хотел бы у вас задерживаться.

Странный разговор, при котором собеседники избегают смотреть друг на друга. Флора играла кистью своего пояса, а Рено разглядывал полог кровати. Оба ощущали неловкость и не старались с ней справиться. Наступившее молчание яснее ясного подтверждало это. Рено не забыл рассказ Пернона, и теперь в его душе боролись вновь ожившие дружеские чувства и вновь возникшая неприязнь. Флора всегда была добра к нему, она пришла ему на помощь, и так трудно было поверить, что такая красавица – а Флора с тех пор еще более похорошела – могла так бессовестно и бессердечно обречь на смерть ту, что безоглядно ей доверилась… Однако Рено не собирался простоять до утра в этой комнате, где делать ему было совершенно нечего, и он первым прервал молчание.

– Как вы здесь оказались? – спросил он почти что шепотом, словно никто не должен был слышать его вопроса, иначе произошло бы что-то страшное.

Она ответила смешком, и на этот раз их глаза встретились. В глазах Флоры, как когда-то, мерцал насмешливый огонек.

– Точно так же, как все: села в Марселе на корабль вместе с паломниками, которые плыли в Аккру, и высадилась на Кипре.

– Почему на Кипре?

– Я знала, что король, его братья и самые знатные сеньоры этого крестового похода должны встретиться здесь. Но я приехала сюда задолго до их встречи, так что мне не составило труда снять здесь домик – идеальный для наблюдения за теми, кто входит и кто выходит из дворца.

– Я вас спрашиваю не об этом. Я спрашиваю, как вам удалось убежать из Куси, где вас ожидала казнь и где вас держали под стражей?

– Вы знаете об этом? Впрочем, увидев, кто у вас в оруженосцах, трудно было заподозрить обратное. Уверена, старый Жиль меня не пощадил!

– Поставьте себя на его место! Вы же хотели его погубить!

– Мне и своего места достаточно! Никто его губить не собирался, он сам перетрусил и сбежал. Однако, не скрою, мне надоело всюду и везде встречать его инквизиторский, обвиняющий взгляд. Я хотела спокойно наслаждаться своим счастьем.

– Счастьем? После того, как отравили ту, что доверяла вам безгранично? Никогда в жизни я не мог подумать, что вы способны на преступление!

Глаза Флоры, обращенные на Рено, внезапно распахнулись, обнажая все тайники ее смятенной души.

– Я тоже, – прошептала она. – Бог свидетель, что поначалу я была верной и преданной служанкой. Тогда, когда сир Рауль был влюблен в даму де Блемон. И душой, и сердцем я была на стороне поруганной супруги. Я хотела ей помочь, хотела, чтобы она избежала развода, родив ребенка, чтобы восторжествовала над соперницей. Но соперница разбилась на охоте…

– Вы ей помогли?

– Нет. Мне незачем лгать, и, поверьте, я бы не побоялась сказать вам «да». Вполне возможно, к ее смерти был причастен муж, но я не выясняла подробности. Ее внезапная смерть открыла мне глаза, я поняла то, что старалась от себя скрыть: поняла, что люблю сира Рауля. Раньше любовь только тлела, но теперь она вспыхнула так ярко, так ослепительно, словно запылал целый стог соломы, к которому поднесли огонь. Я хотела, чтобы он был моим… и он стал моим. О господи! Как же мы любили друг друга! Ночи напролет… и дни тоже, где бы ни встретились – в жарком пару мыльни, на лужайке в лесу во время охоты! Он хотел меня так же, как и я его, и я умела разжечь в нем аппетит.

– Ворожбой и колдовством? – спросил Рено с презрением, и Флора тут же ответила ему таким же презрительным взглядом. Она вскочила на ноги и провела руками по платью из тонкого шелка, под которым не было белья.

– Вы считаете, что мне, с моей внешностью и сложением, нужны приворотные зелья? Когда мы с ним бывали на людях, я чувствовала, как он смотрит на мою грудь, на живот, предвосхищая ласки, которые нас ожидают. Он с ума сходил по мне, а я по нему… Но все рассыпалось в прах, когда он узнал правду.

– Его ужас перед вашим преступлением был так велик, что он отправил вас на костер?

– Он позволил судьям отправить меня туда, так будет вернее. Но вы спросили меня, как мне удалось убежать из Куси?

– И как же?

– Мой возлюбленный сам помог мне бежать, сам провел меня по подземному ходу. Он дал мне золота и приказал уехать далеко-далеко… Как можно дальше от Куси, потому что мы больше никогда не увидимся… Но прежде чем расстаться, мы в последний раз любили друг друга.

– И что из этого следует?

– Что он никогда меня не забудет, – сказала Флора с гордостью. – Вы свидетель, что я сделала все, как он мне велел: уехала далеко-далеко… Но я уехала туда, где снова смогу быть с ним рядом.

– Вы не сможете быть с ним рядом, – сурово ответил Флоре Рено. – От отвращения к самому себе и вашему греху он надел на себя крест. Он ищет только прощения Господа и еще возможности умереть воином Христа. Вы не посмеете встать на его пути к спасению!

– Вы ничего не поняли! Я не могу жить без него! А он не может жить без меня!

– Он не хочет жить! Он ищет смерти! Я видел его, и мне показалось, что он тяжело болен.

Прекрасное лицо Флоры вспыхнуло от волнения.

– Болен? Он болен? Я сумею его вылечить!

– Не сможете. Его гложет раскаяние.

– Или сожаления, Рено! Прошу вас, я была вам верным и преданным другом, подарите мне в благодарность немного дружеского участия!

– Я готов вам служить при условии, что никто от этого не будет страдать, – произнес Рено чуть мягче.

– А неужели мои страдания ничего не стоят? Неужели они вам безразличны?

– Вы прекрасно знаете, что это не так. Я был бы рад вашему счастью, но… Добытому не такой ценой. Разве вы можете забыть, что из-за счастья, о котором вы так сожалеете, умерла полная сил женщина и младенец?

– Нет блага выше любви! Любовь оправдывает все!

– Но только не убийство! Чего вы хотите от меня, госпожа Флора?

– Помощи! Король Людовик назначил Кипр местом встречи всех дружин, всех сеньоров, но он не будет медлить здесь, так как вскоре пойдут дожди и море станет бурным. Я не королева, не принцесса, не супруга знатного сеньора, и мне придется остаться здесь. А я хочу отправиться дальше вместе с войском!

– Не понимаю, чем я могу вам помочь. Не в моих силах устроить вас на службу к какой-нибудь благородной даме. Если бы графиня д’Артуа была здесь, можно было бы попробовать, но сир Робер приехал сюда без супруги. У меня нет никакого доступа к мадам д’Анжу и уж тем более к королеве Маргарите. Однако это не мешает вам самой попытать счастья в надежде, что никто вас не узнает.

– Есть другое решение: женитесь на мне!

Рено отшатнулся. И не знал, заметила ли она это его движение.

– Это не решение. Не сочтите для себя обидой, – начал он даже с некоторой любезностью, – но мне не на что содержать супругу, у меня есть только жалованье, которое платит сир Робер безземельным рыцарям.

– Моего состояния хватит на двоих!

– Не думаю, что оно слишком велико. Вам известно, что я дорого заплатил, чтобы вернуть себе имя… Ваша страстная любовь к барону де Куси обесчестит его.

Из сострадания Рено не сказал, какой ужас он испытал при одной только мысли, что его имя, столь славное и столь древнее – он чувствовал его весомость пока еще очень остро, – достанется убийце! Но вполне возможно, Флора и сама об этом догадалась. И тогда быстрым гибким движением она опустилась на землю, села у ног Рено на шелковую подушку, так чтобы его взгляд видел в вырезе ее грудь, чтобы он вдыхал пьянящий аромат благовония, что висело у нее на цепочке.

– Тогда возьмите меня в любовницы! Ради любви все позволено! Ваша репутация только выиграет, ведь я хороша собой! Все вам будут завидовать. А когда барон Рауль вновь заберет меня к себе, ваша честь не пострадает.

Она положила руку ему на колено и нежно поглаживала, а голос звучал все теплее, все проникновеннее:

– Будем любовниками, Рено. И я заплачу вам наслаждением за помощь, которую вы в конце концов согласитесь мне оказать…

Внезапно Рено ощутил, что он в опасности. Жиль Пернон говорил правду: ни один мужчина не мог не почувствовать влечения к этой необычной женщине. Она источала чувственность, как в жару источаешь пот. Рено резко поднялся со своего места.

– Чудесная мысль, ничего не скажешь! Вы намерены заставить барона Рауля ревновать ко мне! Он вызовет меня на поединок, и мы будем с ним драться. Рыцари дерутся между собой во время крестового похода! Как вы думаете, король нас одобрит?

Рено сказал «король», но подумал: «королева». Что-то подсказывало ему, что подобный поединок ей тоже не понравится. Он и не помышлял, что Флора может вторгнуться в его святая святых. А она спросила:

– Вы по-прежнему влюблены в мадам Маргариту?

– Не думаю, что вас это касается.

– И по-прежнему девственник, как положено тому, кто занесся в мыслях так высоко и мечтает стать достойным возлюбленной?

Она заслуживала оплеухи, но Рено вдруг стали смешны наскоки Флоры, пытающейся его разозлить, и он рассмеялся.

– Вы готовы на все, лишь бы достичь желаемой цели? Хотите унизить меня и разозлить? Но стараетесь зря, красавица. Принц Робер не шутя заботится о физическом и душевном здоровье своих рыцарей.

Флора тоже встала и кинула на него пренебрежительный взгляд из-за плеча.

– И предоставил вам какую-нибудь шлюху из борделя! Я не ошиблась?

– Разумеется. Но если знать, в какой обращаться, найдешь прехорошеньких. Сир Робер и сам туда обращается в случае необходимости. Он сам выбрал для меня девушку.

Это воспоминание было отрадным. Николь, у которой он бывал в доме хромой Гилы возле огородов в Париже, была молоденькой, светловолосой, свежей, ласковой и веселой. Она со смехом учила его любовной науке, и он не раз навещал ее, один или вместе с компанией, за что Робер д’Артуа хвалил его.

– Встречайся, встречайся! Нет лучше средства против сетей придворных дам и девиц, они такие же распутные, как шлюхи, но куда более опасные и дорогостоящие. Разумеется, Его Величество король смотрит на плотские забавы по-другому, и для него веселые девушки – творения сатаны. Не опасайся он бунта, перетопил бы их всех в Сене, как слепых котят, – заявил Робер, заливаясь веселым смехом, перед которым никто не мог устоять.

Рено был благодарен сиру Роберу за то, что он заставил его переступить этот порог. Господин избавил его от терзаний плоти и навязчивых мыслей. Отныне Рено мог любить королеву, не марая ее образ недостойными мыслями, не доходя в своих мечтах до оскорбления Ее Величества… Но он не забыл, что пережил и перечувствовал в Понтуазе, стоя под окном Маргариты, когда она рожала младенца Филиппа. Он знал, что желает ее по-прежнему, но теперь мог держать в узде неуемных коней своего воображения.

Внезапно он заметил, насколько нелепа сложившаяся ситуация: и он, и Флора стояли в полном молчании. Флора прислонилась спиной к колонке кровати, сложила на груди руки и смотрела перед собой невидящим взглядом, словно забыв о его присутствии. Говорить им было больше не о чем, и Рено направился к двери, но тут он услышал голос Флоры:

– Когда король Генрих ехал со своими гостями во дворец, я не видела барона Рауля…

– И не увидите, если не поедете в Лимасол, где он предпочел остаться.

– Почему?

– Он избегает празднеств и пиров и ждет только одного: когда корабли вновь выйдут в открытое море. Компанию ему составляет безутешный вдовец, Гуго де Лузиньян, граф Марш, который оплакивает бывшую королеву Англии Изабеллу. Они хорошо понимают друг друга и расположились лагерем один подле другого.

Если Флора и огорчилась, узнав новости о Рауле, то никак не обнаружила свои эмоции. Трудно было понять, что выражал ее взгляд, когда она обратилась к Рено с вопросом:

– Так вы упорствуете в своем нежелании мне помочь?

– Я не отказываю вам в помощи, но не понимаю, как это сделать. Безумием было приезжать сюда, и я не знаю, что вам посоветовать. Наведаться в Лимасол – значит очень сильно рисковать. Если бы барон был один, то вам, я думаю, не составило бы труда вновь подчинить его своей власти, но вокруг него его рыцари, и вы всех их прекрасно знаете…

Флора отвернулась, чтобы Рено не увидел ее слез.

– Уходите! – произнесла она глухо. – У вас неблагодарное сердце! Когда я поспешила вам на помощь, я не задумывалась ни о чем и не старалась выяснить, убил или не убил несчастный юнец отца и мать! Вы были похожи на заблудившегося ребенка, и вы мне нравились. Разве я не нашла способа, чтобы вам помочь?..

Рено получил приказ уйти, но не тронулся с места. Упрек задел его за живое, он счел его заслуженным. В свой час Флора сделала все возможное и невозможное – ничего о нем не зная! – чтобы вытащить его из тюрьмы, избавить от пыток и виселицы! Какое право он имеет учить ее? Она совершенно одна в чужой стране, ей здесь неоткуда ждать помощи. Рено подошел к ней, взял за руку и, повернув, поцеловал в ладонь, что говорило о проснувшемся в нем участии.

– Я вернусь, – сказал он. – Не предпринимайте ничего без меня.

Рено и в самом деле не знал, чем он сможет помочь Флоре за то короткое время, что они пробудут на острове. Но он рассчитывал, что сон, пусть очень недолгий, все-таки внесет ясность в тот сумбур, что царил у него в голове после праздника во дворце и такого бурного продолжения вечера. Рено трудно было себе представить и другое: как он заплатит долг Флоре, не разгневав своего оруженосца? К счастью, Жиль Пернон куда-то исчез еще до того, как они отправились пировать во дворец. Без сомнения, пошел пробовать кипрские вина, такие вкусные и ароматные. Рено не нашел его и вернувшись в особняк Ибелинов и решил, что тот застрял в какой-нибудь таверне. Сейчас это очень устраивало Рено, но вовсе не отменяло объяснения в будущем. Немного поразмыслив перед тем, как погрузиться в сон, Рено решил, что самым правильным будет, если он расскажет все как было и просто-напросто попросит у Пернона совета.

Но когда Пернон – к его чести надо сказать, трезвый как стеклышко и такой же сияющий – разбудил Рено при первых лучах солнца, поговорить они не успели, так как принца Робера с его рыцарями срочно вызвали в королевский дворец: государь хотел с ними поговорить.

Не сомневаясь, что речь пойдет об отплытии в Святую землю, которого все ждали со дня на день, Рено несколько обеспокоился. Он не знал, что предложить Флоре д’Эркри, если они двинутся в путь через несколько дней. Рено искал решения, которое не смущало бы его совести. Если он поможет Флоре увести Рауля де Куси с пути раскаяния и вновь ввергнет его в пучину греха, он и сам совершит великий грех. Но если он предоставит несчастную саму себе, то бог ведает, что еще она натворит! Обдумывая все на трезвую голову, Рено корил себя за легкомыслие: он ни в коем случае не должен был участвовать в делах Флоры. А теперь как он выпутается из этой истории?.. Хотя пока он только пообещал, что снова с ней повидается. Что ж! Свое обещание он может выполнить, и дай бог, чтобы за это время его осенила какая-нибудь идея!

Новость, которую им сообщил Людовик, огорчила Рено до такой степени, что он на время позабыл о Флоре. Дело было вот в чем: как только на Кипр прибудут герцог Бургундский и принц Альфонс со своими воинами, без которых поход не начнется, крестоносцы отправятся… в Египет!

И, хотя нельзя было усомниться в почтении, которое все испытывали к королю, поднялся страшный шум.

– В Египет? – возмутился папский легат Эд де Шатору. – Да ведь мы находимся в двадцати лье от Сен-Симеона, антиохийского порта! Сир! Неужели вы забыли, что мы собираемся отвоевать у неверных землю Христа и нам нечего делать в Египте?! Святое Семейство укрывалось там какое-то время, спасаясь от резни, устроенной царем Иродом, но это было недолго, поэтому пребывание в Египте имеет для нас мало значения!

Множество голосов одобрили речь легата, к ним присоединился и Робер д’Артуа, горевший желанием как можно скорее сразиться с неверными:

– Сир, мой брат, мы можем отплыть хоть завтра, через два дня будем в Святой земле и сразу же вступим в сражение с темными силами! Мы сметем их со своего пути!

Людовик не мешал бушевать страстям, дожидаясь, когда буря утихнет сама собой, и только поглядывал на них синими, как озера, спокойными глазами. Когда все немного успокоились, он заговорил:

– Сиры рыцари и вы, мой брат Робер! Мне кажется, вы плохо себе представляете, в каком состоянии находится империя, оставленная Саладином. Мы знаем, что Иерусалим вернулся в руки христиан и Иерусалимское королевство существовало недолгое время под призрачной властью императора Фридриха II, укрепить которую помог крестовый поход Ричарда Корнуэльского и Тибо Шампанского. Однако в августе 1244 года орды турков-хорезмийцев, которых монголы согнали с их исконных земель, обрушились, будто тучи саранчи, на Святой Иерусалим, захватили его и разграбили. А вскоре христиане лишились Тивериады и Аскалона. С 1245 года все эти земли были объединены рукой султана Ас-Салиха Айюба, который к своему египетскому царству присоединил и Дамаск, где покоится вечным сном его предок, великий Саладин. Франки владеют теперь лишь узкой полосой сирийского побережья, тогда как султан Ас-Салих Айюб не покидает больше своего дворца в Каире. Он уже не молод и, как говорят, тяжело болен. Захватить нужно сердце его империи. Когда Египет окажется в наших руках, он станет для нас разменной монетой, за которую мы получим Иерусалимское королевство! Целиком и полностью!

– Удачная мысль, – не мог не признать легат. – Но почему бы нам не высадиться в Сирии и не спуститься потом в Египет?

– А зачем нам истощать силы на стычки по дороге и на тяжкий путь по пустыне? Наши прекрасные корабли в три дня доставят нас в дельту Нила. Вы знаете, что наши войска собрались еще не до конца, мы дожидаемся нашего любимого брата Альфонса Тулузского, который должен привести мощное подкрепление, и нашего двоюродного брата, герцога Бургундского. Не считая более мелких сеньоров.

– Если они промедлят еще несколько дней, погода вконец испортится и море начнет штормить, – подал голос Робер. – Не останемся же мы зимовать на Кипре!

Робер был переполнен нетерпением, и тон его был недостаточно почтителен. Брови Людовика сурово сдвинулись.

– Нас принимают здесь с благородной щедростью и готовы оказывать гостеприимство столько, сколько нам понадобится. Должно ценить благородство наших хозяев и быть им благодарными. Хотел бы еще сказать вам, брат мой, что все наши планы мы продумали заранее и постарались все предусмотреть. Вы хотите еще что-нибудь сказать?

– Да, хочу! Если я вас правильно понял, вы давным-давно решили вести войну с Египтом, а нам вы ничего об этом не сказали! Почему?

– На это есть много причин. Во-первых, из-за Фридриха. Он так любит мусульман, что вполне мог предупредить их заранее.

– Неужели христианские государи могут противодействовать друг другу?

– О Фридрихе сейчас нельзя сказать, что он – христианский государь. Хотя анафема, которой предал папа императора, похоже, не слишком его опечалила. Во-вторых, из-за вас, брат мой, и людей, вам подобных. Что-то мне подсказало, что вы не проявите должного усердия, если узнаете, что мы готовимся к походу в Египет. К тому же наша дорогая матушка, чье отсутствие мы остро ощущаем, одобрила наше решение.

Людовик поднялся с высокого кресла, в котором он сидел в Зале витязей. Оно стояло рядом с троном короля Кипра, который из деликатности его не занял. На протяжении нескольких минут Людовик стоял и смотрел на своих взволнованных подданных.

– А пока будем молиться, – сказал король, – чтобы те, кого мы ждем, присоединились к нам как можно скорее. Если они прибудут в ближайшие дни, мы сразу же двинемся в путь и не будем зимовать на Кипре. Но мы не можем их не дождаться. Мы не имеем права вручать свою судьбу воле случая и должны приплыть в Египет вместе с мощной и многочисленной армией, обеспечив себя уверенностью в победе. Итак, пойдемте и помолимся. Попросим Господа не оставлять нас, ибо без его воли и помощи ничего не осуществится. И еще попросим его, чтобы он дал нам всем терпения, – прибавил он, с улыбкой посмотрев на красного от обиды и негодования Робера. – Терпение – одна из главных добродетелей и к тому же такая успокоительная.

Новости, которые, как выяснилось, были совсем не новыми, не порадовали Рено, но помогли ему решительно отказаться от забот, связанных с Флорой д’Эркри. Он пришел к этому решению после бурного спора с разгневанным Перноном.

– Она отравила госпожу Филиппу, она выгнала меня из Куси! Она околдовала мессира Рауля, а вы надумали ей помогать?! – завопил он, не в силах поверить услышанному. – Господь милосердный! Да вы лишились разума, сир Рено!

– Нет, Жиль. Просто я не забыл о том, что она сделала для меня. Она пришла мне на помощь в самую тяжкую минуту моей жизни, и если я жив, то во многом благодаря ей. Я не имею права оставить ее, я в долгу перед ней и хочу расплатиться с этим долгом.

– Позволив ей снова вцепиться в несчастного барона? Она принесла ему беду и несчастье!

– Она любит его и хочет помешать ему покончить с собой. А ведь он об этом думает непрестанно.

– Смерть лучше бесчестья. А она потеряла свою честь. Ее ждет только смерть. А я? Я ваш слуга, слишком многим вам обязан и не вправе вас учить. Тем более не могу помешать вам поступать так, как вы считаете нужным. Но прошу у вас как милости позволения не заниматься ни ею, ни ее делами. Иначе я не сдержусь и задушу ее!

– А я-то хотел попросить у тебя совета!

– Вы не слушаете моих советов! Поступайте как знаете, а я ни словом ни делом не буду вам мешать. Но о большем меня не просите! По моему мнению, живет она в полном достатке и страдает лишь потому, что ее отвергли, и я бы вам посоветовал оставить ее на милость Божию… Или на собственное ее разумение. А коли она чувствует, что в силах вновь завладеть бароном, так пусть делает это открыто. Кто ей мешает отправиться в Лимасол?

Рено больше ни на чем не настаивал и поручил Круазилю, который, как оказалось, уже побывал у Флоры, рассказать ей обо всех новостях.

В ближайшие дни на море белели лишь паруса одиноких суденышек, а вовсе не мощных военных судов, которых с таким нетерпением ждали на Кипре. Погода понемногу портилась, а потом испортилась окончательно, задули осенние ветры, и в море теперь выходили одни рыбаки на лодках. Только сильнейшая буря могла удержать их на берегу. Крестоносцы понемногу привыкали к мысли, что им придется зимовать на Кипре. С особенной благосклонностью отнеслись к этой перемене дамы, очарованные здешним, отчасти восточным, образом жизни. Климат на Кипре был очень мягким, и куда приятнее было прогуливаться по садам и оживленным улицам Никосии, кататься на лошадях по побережью и охотиться (хоть сильный ветер и портил прически), чем страдать от жажды в пыльной пустыне, наблюдать за сражениями, видеть проливающуюся кровь и слышать стоны умирающих. Маргарите и ее сестре Беатрисе пришлось по нраву посещать разнообразные прохладные полутемные лавочки, где они любовались драгоценностями, парчой, шелком, камлотом, вышивками, украшениями, всевозможными изделиями местных ремесленников; перебирали благовония и пряности.

Среди этих лавочек были две или три, в которые они заходили особенно часто, потому что нигде на свете таких больше не было – в них продавались сладости, сделанные на тростниковом сахаре, а сахарный тростник был одним из источников процветания Кипра. С каким наслаждением две принцессы сами покупали глазированные фрукты, розовые лепестки, пропитанные сахарным сиропом, хрустящий миндаль, одетый тонкой белоснежной пленочкой, и множество других изумительных лакомств, единственным недостатком которых была возможная зубная боль. Королева Стефания иногда сопровождала своих гостий, и лавочки очень скоро стали местом встреч самых знатных красавиц города.

Рено не остался в стороне от этих походов и почти каждый день прогуливался по близлежащим улочкам ради счастливого мгновения – он видел свою королеву и мог почтительно поклониться ей. Королева узнавала его и здоровалась. Улыбалась, иногда говорила несколько слов. Она представила Рено даже графине Беатрисе, и та со свойственной провансальцам открытостью объявила во всеуслышание, что он «очарователен». Рено покраснел до ушей, потому что Маргарита с ней согласилась. Одно омрачало для Рено эти счастливые встречи – неизменное присутствие Эльвиры де Фос. И хотя они не обменялись ни единым словом, их взаимную неприязнь, казалось, можно было пощупать. Поэтесса не сводила с Рено своих неподвижных агатовых глаз, и ему казалось, что они проникают во все тайны его сердца. А когда она их наконец отводила, на губах у нее появлялась загадочная улыбка. При виде Эльвиры Рено всегда охватывало леденящее чувство, что он имеет дело со змеей. Слишком уж она походила на своего брата! И когда он видел, как удаляется Маргарита, опираясь на руку этой опасной женщины, ему хотелось броситься между ними, предупредить Маргариту, спасти свою возлюбленную от той, в чьей злобности он не сомневался.

Рено посчастливилось встретить даму Герсанду. Он поделился с ней своими неприязненными ощущениями и обрадовался, что она их разделяет.

– Я упрекаю себя за них, – вздохнула Герсанда, – дама Эльвира и на словах, и на деле всегда ведет себя безупречно. Она преданна, заботлива, услужлива, всегда в хорошем настроении, и пение ее выше всяческих похвал. Мне не в чем ее упрекнуть, но моя неприязнь от этого становится лишь сильнее. Я ей не доверяю, и это меня тревожит. Мадам Маргарита с каждым днем привязывается к ней все крепче. А я с каждым днем все больше сожалею об отсутствии мадемуазель Санси де Синь.

– В самом деле, странно, что она не вернулась.

Она обожала королеву и желала следовать за ней всегда и повсюду.

– Она не могла воспротивиться воле своего отца. К тому же она теперь замужем.

– Значит, все-таки замужем? Кто же на ней женился? Она так некрасива, бедняжка! Хотя, конечно, она из знатной и богатой семьи.

– Некрасива! Что за поверхностное суждение! Хотя истинно мужское. Мужской взгляд не желает проникать внутрь. Но, слава богу, нашелся мужчина, кому она пришлась по сердцу, и он взял ее в супруги.

– С целью продолжения рода? Совет им да любовь! Но мы с вами говорили совсем о другом, и я счастлив, что вы постоянно рядом и сможете оберегать…

– К сожалению, я вовсе не всегда рядом с королевой. Я слежу за здоровьем короля, всех членов королевской семьи, придворных и даже слуг. Чаще с ней бывает старушка Адель, но в последнее время она плохо себя чувствует, а две камеристки Ее Величества настоящие дурехи. Думаю, что мне понадобится еще кто-нибудь в помощь. Но пока нет надежного человека, конечно, я буду следить. Хотя, возможно, нас с вами увлекла игра воображения?

– Не думаю…

Прошло несколько дней, и неожиданная встреча рассеяла на какое-то время заботы Рено. Как-то ближе к вечеру он отправился в собор навестить Ода де Монтрея, полюбоваться на творение его рук и поболтать с ним. Разговаривая с сыном, он словно бы продолжал дружить с отцом, видя тот же взгляд, ту же улыбку и ту же счастливую дерзость замыслов, а также добросовестность в их воплощении. Дружба между молодыми людьми возникла с полуслова. Архитектор не остался равнодушным к искреннему восхищению рыцаря его работой, а Рено согревало дружеское тепло Ода, которое он видел на его лице, уже отмеченном морщинами и запорошенном каменной пылью. Время за беседой летело быстро. Рено оглянуться не успел, как ему уже пора было возвращаться во дворец Ибелинов, так как к ужину ждали обоих королей, обеих королев и их самых близких придворных. Он шел скорым шагом по улице, как вдруг увидел весьма необычное шествие.

Во главе его шагал сеньор, которого Рено хорошо знал в лицо, и, признаться, трудно было бы такую персону не приметить: ярко-зеленый наряд этого сеньора был виден издалека. Звали его мессир Жан де Жуанвиль[136], было ему года двадцать три или двадцать четыре, родом он был из Шампани и исполнял там должность сенешаля. Он стал известен тем, что с удивительным простодушием обратился к королю Людовику за помощью, объяснив, что у него нет больше денег и что те десять рыцарей, которых он привез с собой, собираются вернуться домой из-за опасения умереть здесь от голода. Людовик не только не прогнал его, но, напротив, доброжелательно выслушал, а потом приказал своему казначею отсчитать ему кругленькую сумму, добавив, что отныне берется опекать оголодавших обитателей Шампани. Улыбка вновь засияла на добром круглом лице большеголового шампанца, чьи непослушные черные волосы с трудом приглаживал разве что шлем. Сейчас он вел за узду мула, на котором сидела плохо одетая дама, готовая, как казалось, свалиться с него, до того она была измученной и усталой. Выглядела она, откровенно говоря, не лучшим образом. Следом за ней на ослике ехала другая дама, без сомнений, ее служанка. Оруженосец сира де Жуанвиля шел пешком, предоставив свою лошадь мужчине, который вдруг неожиданно начал размахивать руками и радостно кричать:

– Рено де Куртене! Дорогой друг Рено! Как я счастлив вновь тебя видеть!

Рено повернул голову и бросился к кричавшему, не глядя, кого расталкивает.

– Гильен д’Ольнэ! Хвала Господу! Какими судьбами?

Неразлучный спутник Бодуэна II уже спрыгнул на землю и бежал, раскрыв объятия, навстречу другу. Молодые люди крепко обнялись, потом, радостно хлопая друг друга то по плечу, то по спине, принялись задавать вопросы. Бровь сеньора де Жуанвиля недоуменно приподнялась, а когда он понял, что дружеская встреча грозит затянуться, напомнил:

– Не забывайте, мессир д’Ольнэ, кто с величайшим снисхождением ждет, когда вы закончите обниматься с другом!

Голос его звучал сердито, и друзья, охмелевшие от радости, мгновенно протрезвели.

Молодые люди отступили на шаг назад, и сконфуженный д’Ольнэ подвел друга к скорбной даме, склонившись перед ней в нижайшем поклоне:

– Да соблаговолит Ее Величество даровать мне прощение, если я провинился, обрадовавшись встрече с другом. И еще я прошу разрешения у Ее Величества представить рыцаря Рено де Куртене, который так преданно служил ее благородному супругу, будучи у него оруженосцем, когда мы жили в Риме и помогали бежать из него Его Святейшеству папе Иннокентию.

Ошеломленный Рено низко поклонился усталой, ничем не примечательной молодой женщине со светлыми волосами, одетой в простой суконный плащ, которая, по всей видимости, была не кто иная, как супруга Бодуэна II, та самая Мария Бриеннская, которой расточали столько похвал за ее благородство, мужество и воистину королевское достоинство. Должно быть, на ее долю выпали тяжкие испытания, если она сейчас предстала перед ним в таком виде… Страшная мысль шевельнулась в голове Рено: уж не овдовела ли она? Что, если добрый Бодуэн погиб во цвете лет?

Хотя ее одежду нельзя было назвать траурной. Но, с другой стороны, эту странную для королевы одежду вообще нельзя было никак назвать…

На глазах королевы выступили слезы, когда она услышала, кто такой Рено.

– Я всегда рада верным слугам моего дорогого супруга. Он так нуждается в поддержке, – жалобно произнесла она.

И повернулась к служанке, прося дать ей платок. Сенешаль Шампанский не дал Ольнэ вымолвить ни слова и объяснил сам, что корабль, на котором императрица приплыла на Кипр, был отнесен порывом ветра от Пафоса к Лимасолу и ветер перевернул и лодку, на которой императрица уже направлялась к берегу. Сам он со своим кузеном Эраром Бриеннским, доводившимся в то же время и кузеном потерпевшей кораблекрушение, находился в лагере крестоносцев. Очнувшись на песке и увидев рядом своего слугу, она отправила его в лагерь искать сира де Бриенна и сира Жуанвиля. Оба они поспешили на помощь несчастной королеве. Жуанвиль нашел мулов, чтобы как можно скорее привезти несчастную женщину в Никосию, а де Бриенн отправился в Пафос, надеясь, что императорский корабль все-таки до него добрался.

– Будем надеяться, что корабль не разбился о скалы. Жители Пафоса видели, как его потащило в сторону Сирии, словно влек его сам Господь Бог. А лодку, которая везла императрицу, опрокинула волна, но, слава тебе, Господи, она же выкинула ее и служанку на берег. Сиру Ольнэ и сиру Жони пришлось добираться до берега вплавь. А теперь не обессудьте, но мы вас покинем! Нам нужно как можно скорее увидеться с королем, а еще больше мы хотим увидеть королеву. Кстати, вы не знаете, где их найти?

– Этим вечером они должны ужинать в особняке Ибелинов, где поселился принц д’Артуа. Я не знаю, там ли они уже, потому что, как видите, задержался. Думаю, что лучше всего вам последовать за мной. Если они еще не пришли, хозяйка дома сумеет оказать помощь императрице.

Однако королевская семья была уже на месте, и драматическое появление на сцене Марии Бриеннской было встречено искренним сочувствием. Обе королевы окружили ее вниманием, утешали, успокаивали, увели на женскую половину, где она приняла ванну, потом ее одели и причесали в соответствии с ее высоким положением, и когда она села за стол, то воистину стала царицей вечера. Маргарита и Стефания охотно отошли в тень, уступив Марии первенство. Поначалу она выглядела счастливой, но по мере того, как изысканный и пышный праздник становился все веселее – а на Кипре в праздниках видели едва ли не смысл жизни, – лицо Марии все более тускнело, словно гасла лампа, в которой выгорело все масло. А кончилось тем, что она разразилась рыданиями:

– О боже! Я среди роскоши и изобилия, тогда как мой супруг…

Гильен рассказал Рено, в каком – отнюдь не блестящем! – положении оказался император Константинополя. Войска и золото, с которыми вернулся Бодуэн, немного укрепили его положение, но, по правде сказать, совсем незначительно.

Пока Бодуэн странствовал, перемирие с Ватаци, государем Никеи, подошло к концу, и тот, не теряя времени, двинулся в сторону Константинополя. Дорогой он захватил множество городов и непременно атаковал бы Константинополь, если бы туда, по счастью, не вернулся Бодуэн. Король заставил Ватаци, на тот момент заболевшего, возвратиться в Никею. Вскоре император понял, что соперник отступил лишь для того, чтобы собрать побольше воинов и одолеть его, и что положение его столь же опасно, как и до отъезда на Запад. Войска, которые помогли ему справиться с Ватаци, очень быстро рассеялись, так как часть рыцарей присоединилась к крестовому походу, а другая часть вернулась на родину. Бодуэн не мог их удержать при себе, не имея достаточно средств на оплату их содержания. Золото, которое он привез с собой, таяло, как снег на солнце: нужно было чинить укрепления, нужно было платить по счетам…

– Император был вынужден пойти на крайние средства, чтобы достать деньги, – вздохнул Ольнэ. – Он дошел до того, что продал свинцовую кровлю императорского дворца и… отправил своего сына Филиппа к венецианцам, сделав его своего рода заложником.

– Как это возможно?

– Для венецианцев торговля всегда стоит на первом месте, и влияние на будущего императора, который будет поддерживать их политику, для них немаловажно. Ничего не поделаешь, дорогой друг, мы живем в тяжелые времена, но я счастлив, что ваша судьба пошла по другому, более удачному пути!

– Я об этом почти что сожалею, я многим обязан императору и очень его люблю. Но не отчаивайтесь! Король Людовик щедр и благороден, он не оставит родственника в беде. Я уверен, что, уезжая в Константинополь…

– Мы не вернемся в Константинополь. Его Величество Бодуэн ждет помощи, но не хочет, чтобы его супруга возвращалась. Он возложил на нее обязанности, которые она должна выполнять здесь. Он поручил ей управление землями во Франции, Куртене и другими имениями, которые ему еще принадлежат. Она вернется только тогда, когда в империи вновь воцарится порядок… Если он когда-нибудь воцарится…

– И вы последуете за ней? Вы, военачальник империи, станете управляющим имениями?

– Я уже совсем не молод! У меня нет ни жены, ни детей. Вся моя родня во Франции. А империя, по моему убеждению, долго не протянет.

– Тогда отправляйтесь вместе с нами в Египет сражаться с неверными! Там вы разбогатеете! Вы слишком молоды, чтобы сидеть у очага! Я так счастлив снова вас видеть!

Как предвидел Рено, Людовик IX и Генрих I сделали все, что было в их силах, чтобы помочь своему несчастливому кузену. Разумеется, они не могли отправить немедленно свое войско на помощь Бодуэну, но многие рыцари, и Робер д’Артуа в их числе, дали письменные обязательства, что, как только цель священного похода будет достигнута и они обменяют завоеванный Египет на Иерусалимское королевство, они отправятся сражаться под знамена Бодуэна. Это решение пришлось по душе всем, и императрица вновь улыбнулась.

Приближалось Рождество, и Людовик расстался со столичной жизнью, которая, по его мнению, была слишком праздной. Он отправился в Лимасол, чтобы провести этот праздник, столь дорогой любому христианскому сердцу, со своими воинами, которые могут затосковать в этот миг по родине, родным и близким. С ним отправились его братья, королева Маргарита и графиня Беатриса. Однако после праздничных дней в Никосию вернулись только дамы в сопровождении Карла Анжуйского. Король и Робер д’Артуа решили до отплытия не покидать свое войско. Их неотлучное присутствие было вызвано настоятельной необходимостью: пребывание огромного числа мужчин на острове Афродиты вызывало не только трудности, но и внушало опасения. Мягкий климат и безделье способствовали разгулу, к лагерю стеклись все веселые девицы острова.

Узнав, что он больше не вернется в Никосию, Рено отправился проститься с Флорой. Он изредка навещал ее и всякий раз уговаривал отказаться от своего намерения присоединиться к крестоносцам. Но какие бы он ни приводил доводы, на Флору они не действовали, и она упорно пыталась добиться своего. В один прекрасный вечер Флора приняла Рено, лежа в постели, сказавшись больной, о чем служанка сообщила гостю еще у двери. Флора ждала Рено, лежа на шелковых пурпуровых простынях в окружении курильниц, благоухающих миртом. Из-за белого полупрозрачного муслина просвечивало обольстительное тело, а золотистые волосы волнами струились по подушке. Рено онемел от изумления. Флора молча протянула к нему руки, и он не смог устоять. Пернон был прав: эта женщина была способна соблазнить своей красотой даже святого короля, а у рыцаря за спиной был уже такой долгий срок воздержания…

В любовный омут они кинулись, как безумные, и Рено, воскресая и умирая от наслаждения, понял, какой властью может обладать эта страстная жрица языческой Афродиты. У него мелькнула мысль, что, сделав его своим любовником, она откажется от Рауля де Куси… Но возвращение к суровой действительности ничем его не обнадежило…

Когда на рассвете он попрощался с Флорой последним сладким поцелуем, она рассмеялась.

– Ночь была хороша, и если бы я не любила так своего господина, сеньора Рауля, я бы выбрала тебя. Ты мне всегда нравился, но… С тобой я все же не смогла забыть его.

– Я могу считать, что ты попробовала произвести эту замену? – спросил он, оскорбленный до глубины души.

– Как хочешь. Но упрекнуть меня не в чем, я не играла, я принадлежала тебе вся целиком, но с моей любовью ничто не сравнится.

– Рад был тебе услужить, – произнес Рено, не признаваясь самому себе, насколько ему больно. – Я знаю куртизанок честнее тебя.

Он ушел, хлопнув дверью, и это была их последняя встреча. И если теперь он шел проститься, то только для того, чтобы проститься навсегда. Однако он не нашел ни Флоры, ни ее служанки. Дом стоял темный, дверь заперта. Отступив на несколько шагов и присматриваясь к окнам, Рено заметил, что изнутри они закрыты деревянными ставнями. Хозяйка, похоже, уехала, и у Рено мелькнула мысль, что вполне возможно, она уехала насовсем. Он сразу почувствовал облегчение, хотя вопросы по-прежнему мучили его. Что же решила Флора? Поняла ли наконец, что оскорбляет Господа, пытаясь осквернить грехом священный поход? Или же поняв, что здесь ей ничего не дождаться, отправилась в Лимасол попытать удачи у сира Рауля? Но об этом он узнает, как только приедет в лагерь.

Рождество отпраздновали торжественно и возвышенно, проникнувшись глубокой набожностью, пример которой подавал король. Под ночным небом, усеянным звездами, теми самыми, что сияли когда-то над Вифлеемом, радуясь приходу Спасителя, кардинал-легат служил торжественную мессу в лагере на морском берегу, и свет алтарных свечей играл на золоте священных сосудов и на воинских доспехах. Закаленные в боях воины молились самозабвенно, и редко когда поднималась к небу такая жаркая и смиренная молитва. Мощный хор звучал в ночной темноте – молился лагерь крестоносцев и местные жители, которые присоединились к мессе, собравшись немного в стороне под эвкалиптами. И когда настал миг причастия, все плакали, но это были слезы радости. Все почувствовали себя братьями, которых объединяет одна пламенная надежда – послужить славе Господней. Так подействовало таинство Рождества на воинов и жителей острова.

Слева от алтаря стояли рыцари в белых плащах с восьмиконечными алыми крестами, с обнаженными бритыми головами и густыми бородами – воины-монахи, мощный и впечатляющий отряд. Возглавлял его великий магистр ордена, прибывший из Сен-Жан-д’Акр, где располагался главный монастырь с той поры, как Саладин завладел Иерусалимом. Саладин, очистив розовой водой древнюю мечеть Аль-Акса, что в переводе означает «далекая и любимая пророком», вновь открыл ее для богослужений, а в главной церкви храмовников устроил конюшню.

Великим магистром этого рассеянного по всей Европе воинства, которое по-прежнему хранило верность малому клочку земли, в прошлом именовавшемуся Иерусалимским королевством франков, был в это время Гийом де Сонак, могучий и до сих пор еще внушающий страх старец, витязь с израненным телом и с душой, закаленной в горниле сражений. Он прибыл для того, чтобы примириться с королем Франции, с которым осенью у ордена были большие разногласия. Людовик находил, и не без оснований, что политика храмовников – а они подчинялись только папе и никому больше – вступает в противоречие, или, если говорить мягче, допускает гораздо больше компромиссов, по сравнению с той, которой придерживался он сам. Храмовники, верные своей особой дипломатии, поддерживали тайные связи с влиятельными эмирами Востока. Так же вели себя в недалеком прошлом и последние иерусалимские владыки. Например, граф Триполийский, в надежде обуздать имперские аппетиты Саладина, поддерживал мятежных беков Мосула и Алеппо, вставал на сторону Сирии против Египта. Гийом де Сонак прибыл в октябре на Кипр и предложил Людовику познакомиться с мусульманскими князьями, врагами династии Айюбидов, для того чтобы заручиться их поддержкой в тылу, пока флот будет атаковать Египет. Предложения магистра были отвергнуты с негодованием.

Людовик, как ревностный христианин, был оскорблен тем, что магистр осмелился предложить ему в качестве союзников неверных. Дипломатию он счел постыдной разновидностью лжи, осудил магистра с редкой для него язвительностью и запретил ему принимать любых посланцев от мусульман без его, Людовика, на то разрешения. Магистр, разгневанный обращением короля, не стал отвечать оскорблением на оскорбление, что могло бы сделать их несогласие непоправимым, и уехал обратно в Сен-Жан-д’Акр, забрав с собой магистра Франции, Рено де Вишье. Вишье, которого незадолго до этого капитул избрал маршалом ордена, приплыл на Кипр вместе с королем. После их молчаливого и скоропалительного отъезда Людовик почувствовал некоторое беспокойство: если он лишится поддержки ордена, его кораблей, монахов-воинов и денежных вложений, в походе возникнет немало осложнений. Советники Людовика приложили достаточно усилий, чтобы примирить старого магистра с молодым королем. И разве праздник Рождества Христова – не лучшее время, чтобы забыть о любых несогласиях? И вот перед торжественной мессой король и магистр в знак примирения поцеловались…

Слухи о разногласиях короля и магистра дошли и до простых воинов, и они рассказывали о них на свой лад, утверждая, что «магистр-тамплиер и султан Египта до того крепко подружились, что даже смешали свою кровь в одной миске». Рено, разумеется, не верил в побратимство христианина с неверным, но и у него нашелся повод не обрадоваться приезду тамплиеров. Во время мессы он увидел в первом ряду храмовников Ронселена де Фоса…

Эта встреча стала для него потрясением. В письме командорства Жуаньи было написано, что он отправился в Святую землю, но Рено не ожидал увидеть его в нескольких шагах от себя и рядом с Гийомом де Сонаком. Однако он подавил свой гнев и справился с желанием броситься на Фоса и заставить его публично признаться в совершенном им кощунстве в отношении останков Тибо. Святость часа, места и обстоятельств, а также присутствие короля удержали Рено от враждебных действий, и после мессы он только посмотрел вслед удалявшимся в безупречном порядке братьям-храмовникам – да, они были безупречны, но только на людях…

Жиль Пернон тоже заметил де Фоса. Как только люди стали расходиться и король направился в церковь Святой Троицы, чтобы молиться там всю ночь, Жиль заглянул в конюшню и приготовил лошадей, а потом уже подошел к своему господину.

– Я полагаю, что мы поскачем вслед за ними? – спросил он, указывая на белые плащи, которые еще виднелись вдалеке. – Я все узнал, их командорство находится примерно в трех лье отсюда – большой донжон под названием Колосси[137] среди виноградников.

– Я бы рад, Жиль, но сейчас наша скачка ни к чему не приведет. Взгляни!

В самом деле, белые плащи виднелись уже на небольшой пристани: Гийом де Сонак со своим окружением усаживался в лодку, чтобы плыть на главную галеру ордена, стоявшую на якоре в заливе, неподалеку от Акротири. Ронселен де Фос был по-прежнему рядом с ним.

– Они пробудут там до рассвета, – вздохнул Рено, – а после утренней мессы магистр вернется в Сен-Жан-д’Акр. Нам не удастся проникнуть на борт галеры и свести там счеты с де Фосом: никто лучше храмовников не охраняет свои суда.

– А завтра? По дороге в церковь? Или на обратном пути?

– Волосы у тебя седые, Жиль, а пылкости и безрассудства – как у молодого, – заметил Рено с улыбкой. – Подумай о том, что у нас нет никаких доказательств, а если Ронселен таков, каким я его себе представляю, он начнет лгать, и правдой сочтут его слова, а не мои.

– Но король и сир Робер поверят вам, а не ему! Другое дело, что Его Величество Людовик вряд ли нам простит, если мы поссорим его с тамплиерами как раз тогда, когда они помирились. Но, как я знаю, магистр и его рыцари собираются к нам присоединиться в Египте, так что, наверное, лучше нам дождаться прибытия туда. Когда отряды разобьют лагеря, нам будет гораздо легче поймать этого негодяя и припереть его к стенке. Но если сейчас нам выпадет удачный случай…

Случай не выпал. Ронселин де Фос, словно бы чувствуя витающую в воздухе угрозу, ни на шаг не отходил от Сонака, держась самого близкого его окружения, состоящего из высоких церковных сановников… И галера с парусами, на которых алели восьмиконечные кресты, мирно уплыла в Сен-Жан-д’Акр.

Вскоре после Нового года крестоносцы услышали удивительную весть. Долетела она до них благодаря французу-доминиканцу Андре де Лонжюмо. Он побывал в Кавказских горах, где расспрашивал монголов о христианах в этих отдаленных краях, так как говорили, будто есть они даже среди потомков Чингисхана. А когда он пустился в обратный путь, где-то неподалеку от Мосула нагнали его два путника, тоже христиане, и передали от монгольского хана Эльджигидея послание королю Франции. И каким удивительным оказалось это послание, ибо предлагалось в нем французам заключить союз с монголами против сынов ислама. Неожиданная новость всколыхнула волну энтузиазма, но только не у короля, он отнесся к предложению сдержанно. Однако из вежливости приготовил хану подарок: приказал изготовить шатер-часовню, украшенную вышитыми иконами, изображающими жизнь Христа, и передал ее Андре де Лонжюмо, чтобы тот отвез ее хану. Что же касается предложения монгола, то расстояние, которое разделяло собеседников, было слишком велико, чтобы они всерьез могли вести разговор. Людовик был уверен, что он со своим войском покинет Кипр раньше, чем доминиканец выполнит свою посольскую миссию. Пребывание на чудесном острове становилось королю в тягость. Воины слишком долго бездействовали, все труднее было поддерживать дисциплину и моральный дух, кроме того, в лагере начались болезни. Появился самый распространенный на Востоке недуг – дизентерия. Она уже унесла четыре сотни рыцарей и простых воинов, не пощадив и знатнейших сеньоров, от нее умер сир де Бурбон, граф де Вандом и благородный Жан де Монфор. Де Монфор приплыл в октябре вместе с виконтом де Шатоденом и умер в конце зимы, просветлившись до святости. Не двигаться с места и при этом терять воинов – разве это не трагедия?

Королю хотелось отплыть в феврале, но дули встречные ветры, и по-прежнему не было видно подкрепления. Пришлось опять набраться терпения и ждать. Это выводило из себя Робера д’Артуа и его воинов. Поселившись в лагере, Рено не преминул повидаться с бароном де Куси. Барон Рауль принял его с величайшим доброжелательством и сказал, что счастлив иметь его своим спутником в крестовом походе.

– Моя бедная супруга была несправедлива к вам, да и я тоже, – сказал он, – но я не уставал благодарить Господа, что он выполнил мой долг вместо меня и помог вам занять то место, которого желал для вас брат Адам.

Рено убедился, что барон действительно стал теперь очень набожным, точно так же, как и граф Марш, с которым он не расставался. Это обстоятельство успокоило Рено, поскольку было несовместимо с влиянием Флоры. Ни сам Рено, ни Пернон, ни Жерар де Френуа, который ухаживал за Флорой в Никосии и пришел в отчаяние, когда она исчезла, не могли отыскать ее следов.

– Она наконец послушалась голоса разума и покинула остров, – с удовлетворением заключил Рено.

И поблагодарил за это Господа.

Пришла весна, и дело пошло на лад. Альфонс де Пуатье с войском так и не прибыл на остров, но зато во главе двадцати четырех кораблей приплыли герцог Гуго Бургундский и Гийом де Вийардуэн, принц Мории, у которого герцог провел зиму. Их сопровождали четыреста рыцарей, чему Людовик очень обрадовался. Наконец решился и король Кипра: вместе со своими самыми знатными баронами он надел на себя крест. Теперь уж точно можно было надеяться на лучшее: поход обещал быть успешным.

Приближался великий день – день начала похода. В этот же день собиралась покинуть остров императрица Константинополя. Она увозила с собой обещание: как только Египет будет побежден, рыцари отправятся на помощь Бодуэну и помогут ему отстоять свой трон. Само собой разумеется, Гильен д’Ольнэ уезжал вместе со своей госпожой. Рено было жаль расставаться с другом. В какой-то миг он понадеялся, что друг отправится вместе с ним в крестовый поход. Гильен и сам этого хотел, но беды несчастной Марии на пути к Кипру убедили верного маршала в необходимости опекать слабую женщину, он хотел избавить ее от всяких неприятных неожиданностей, с которыми она могла встретиться по дороге во Францию.

– Если Богу будет угодно, мы с вами свидимся после вашего возвращения, – сказал Гильен Рено, обнимая его на прощание. – Императрица оставит Куртене, только если наш господин Бодуэн позовет ее, а я буду при ней. Но если меня вдруг там не будет, вы сможете узнать обо мне у моего старшего брата Готье, в замке Мусси, около Дамартена, что расположился на дороге, ведущей из Парижа в Суассон. Я, кажется, говорил вам уже о своем старшем брате?

– Вы можете положиться на мою память: я не забуду то, что вы сказали.

– Главное, постарайтесь остаться в живых!

В канун отъезда, когда королева Маргарита вместе с принцессами прибыли в замок Лимасола, Робер д’Артуа сообщил Рено, что его невестка хочет с ним поговорить. Услышав об этом, Рено онемел от изумления и восторга. Долгие недели он не видел Маргариты, и мысль о том, что он будет говорить с ней, взволновала его до крайности. Подумать только – она хочет с ним поговорить! О чем? Это не имело значения. Главное, что она о нем помнила, и это было самым удивительным чудом, какое только могло произойти. Рено поспешил в замок. Конечно же, сначала убедившись, что одежда на нем вполне приличная и волосы более или менее в порядке.

Королеву он нашел в одном из внутренних двориков, что составляют главное очарование домов на Востоке. Маргарита сидела между каменным бассейном, в котором журчала вода источника, и кустом роз, величиной похожим на капусту. Сидела и вышивала шелком, вплетая своими прекрасными руками в красные и синие нити еще и золотые. Когда Эделина де Монфор, ее любимая придворная дама, подвела к ней рыцаря, она не подняла головы. Эделина оставила их, подойдя к Эльвире де Фос, занятой возле глициний настройкой лютни, а Рено, встав на одно колено, ожидал с бьющимся сердцем знака от Маргариты.

Он был так близко от нее, что чувствовал аромат ее духов, они пахли жасмином и смешивались с запахом роз. Так близко, что мог бы пересчитать жемчужинки у нее на воротнике и на широком рукаве белого шелкового платья. Свои чудесные темные волосы Маргарита заплела в косу и перекинула ее через плечо, сбоку воткнула в волосы розу, а голову накрыла белым покрывалом и была так хороша, что Рено готов был потерять голову. Если бы она не заговорила с ним в ту же секунду, он совершил бы какую-нибудь глупость – поцеловал бы ее туфельку или положил голову на колени королеве. Но Маргарита повернулась к нему с улыбкой:

– Я позвала вас, чтобы побранить вас, шевалье. Почему вы позволили вашей несчастной и милой кузине прозябать в Никосии, когда там были мы?

Рено спустился с облаков на землю.

– Кузине? А у меня есть кузина?

– Ну, может быть, не совсем настоящая, так как она в родстве с вашей приемной матерью, но разве это имеет значение, если вы знакомы с детства?

И громко позвала:

– Подойдите, Флора де Безье!

Увидев, как из-за розового куста выходит женщина, от которой, как он полагал, Бог его избавил, Рено от негодования поднялся с колен. А она подошла к нему маленькими шажками, скромно опустив глаза в землю.

– Моя кузина? – повторил он, не в силах сдвинуться с места и не зная, что сказать.

Маргарита взглянула на него с веселым лукавством:

– Можете успокоиться. Она мне все рассказала!

– Неужели?

– Да, все! Рассказала, что, оставшись одна на свете, она просила вас позволить ей следовать за крестоносцами, чтобы помолиться в Святой земле, и как вы ей отказали, сказав, что крестовый поход – неподходящее занятие для женщины…

– Я и сейчас так думаю! Думаю, что проще стать королевой или монахиней, чем безнаказанно следовать за войском! – прогремел Рено, вперяя гневный взгляд в потерявшую всякий стыд «кузину».

Но ответом ему был взгляд, полный такой отчаянной мольбы, что он невольно сбавил тон.

Королева между тем продолжала:

– Флора рассказала и о том, как она, получив от вас отказ, надумала отправиться на Кипр, чтобы здесь ждать нашего… вашего приезда. И снова вы ее отвергли. – Последнее слово королева произнесла с неожиданной суровостью, от которой Рено вновь закипел. – И когда вы ее оставили, именно оставили и последовали за нашим кузеном в лагерь, Флора пришла ко мне.

– Мадам, – начал Рено, чувствуя, что вот-вот лопнет от ярости.

Но королева вновь прервала его:

– Надеюсь, вы не собираетесь упрекать ее? Вдали от родины соотечественники сближаются, это так естественно. Она очень правильно поступила, и если совершила какой-то грех, то совершила его во имя любви, а любовь оправдывает все! Флору я оставляю при себе!

Только этого не хватало! И подумать только, какую она ему подстроила подлость – прикинулась, что влюблена в него! И Маргарита, столь пламенно любимая им Маргарита, одобряет и чуть ли не благословляет эту любовь! Не хватало только, чтобы Ее Величество попросила его жениться на этой гадюке, которая готова на все, лишь бы добиться своей цели!

Дама де Фос с лютней в руках подошла в этот миг к королеве.

– Лютня настроена, мадам, и, если вы пожелаете, я спою вам новую песню.

Эльвира улыбалась, но ее змеиный взгляд переходил от Флоры к Рено и от Рено к Флоре. Гнев Рено мгновенно погас, и мысли приняли совершенно иное направление. Он низко поклонился королеве, прижав руку к сердцу:

– От всей души благодарю Ваше Величество за доброту! Могу ли я ненадолго уединиться со своей кузиной, чтобы поговорить с ней?

– Разумеется. Идите, Флора.

Рено взял Флору за руку и торопливо повлек за собой. Как только они покинули пределы дворца, Рено тут же резко выпустил ее руку.

– Вы меня обманули, и я должен был бы рассказать о вас всю правду, – проговорил он. – Но раз уж у вас хватило дерзости проникнуть в окружение самой королевы, то постарайтесь хотя бы быть полезной ей. Среди ее придворных дам есть одна, которая внушает мне подозрения…

– Ее зовут Эльвира де Фос, – закончила Флора. – Только она может внушать подозрения, и я их разделяю. В ней есть что-то, что мне очень не нравится.

– Вам не откажешь в уме, Флора. На мой вкус, у вас его даже слишком много, но при данных обстоятельствах я этому рад. Так вот слушайте меня внимательно: если с королевой что-то случится, вы будете держать ответ передо мной!

– Это будет несправедливо, но я могу вас понять. Вы ведь ее любите, не так ли? Как только я нашла ее портрет, я все поняла.

– Я повторяю вам, что это был не ее портрет и что я не из тех, кто любит упражняться в искусстве лжи. Однако вы сказали правду: я люблю ее. Нам незачем сейчас лукавить друг перед другом. И раз вам хватило смелости добраться до самой королевы, следите во все глаза! Иначе…

Флора, успокаивая Рено, положила ему на плечо руку и посмотрела на него ясным и совершенно искренним взглядом:

– Буду следить, обещаю! Потому что я ваша должница.

Глава 10 Эль-Мансура

В канун Пятидесятницы воины, рыцари и дамы поднялись на борт «Монжуа», и корабль взял курс к выходу из залива Лимасол, где была назначена встреча всех судов, зимовавших в порту Пафоса и в других портах южного побережья острова. Могучая, громадная армада, сто восемьдесят больших и малых судов – военных кораблей, галер, шаланд и барж – покачивались на морских волнах, трепеща, словно бы от нетерпения, яркими разноцветными парусами. Воистину впечатляющее зрелище, которому дивились летающие вокруг белые чайки. Под прощальные взмахи их крыльев двинулись воевать во славу Господа силы латинского Востока и его матери Франции!

Но почему же, едва они вышли в открытое море, поднялся встречный ветер, началась буря и разметала корабли, направив часть из них к сирийскому берегу? Хорошо еще, что добрались они до него целыми и невредимыми! Но как замедлило это продвижение к Египту! Две трети кораблей крестоносцев было рассеяно, и одни из них оказались в Аккре, другие – в Яффе, третьи – в Кесарии, откуда им пришлось вновь пускаться в путь и догонять с опозданием корабли короля и папского легата, которые следовали за судами тамплиеров и госпитальеров.

«Монжуа» снялся с якоря 30 мая 1249 года. Пять дней спустя в синих волнах появились желтые полосы: Нил, распавшись на рукава, смешивал свои мутные воды с морскими. Корабли бросили якоря неподалеку от Дамьетты. Этот город Людовик выбрал как ключ к Египту, он должен был открыть ему дорогу на Каир.

В самом деле, лучшего места было не найти: Дамьетта находилась между самым широким судоходным рукавом Нила и большим озером Менсалех, соединявшимся с морем двумя каналами. Дамьетта была большим портом, где охотно причаливали купеческие корабли, потому что речной путь до Каира был удобнее сухопутного: от Александрии приходилось везти товары по пустыне. К тому же берег, простиравшийся на запад от города, был песчаным, а значит, и небольшие суда могли причалить к нему и разгрузиться. Берег этот был отделен от Дамьетты еще одним узким нильским рукавом, поэтому грузы в город переносили по двум понтонным мостам, которые были через него перекинуты.

Пробило девять, когда корабли по приказу короля бросили якорь, и король, созвав своих баронов, вышел на палубу, чтобы обсудить с ними место предстоящей высадки. На самом деле король говорил один. Он сказал, что сегодня они будут готовить баржи и шаланды, которые повезут воинов к берегу, а завтра на рассвете начнется кровавый бой. Король сказал также, что каждый должен подумать сегодня о своей душе, очистить ее от грехов исповедью, получить благословение и написать завещание.

– Никто не знает, кто вернется живым из сражения, а кого Господу захочется призвать к себе, так пусть каждый приготовится к смерти!

Бароны разошлись по кораблям, преисполнившись торжественной серьезности. Даже красивое и всегда веселое лицо Робера д’Артуа омрачилось, и он удалился к себе в каюту, чтобы продиктовать последнюю волю.

– В эти дни я снова стал отцом, но ничего не знаю о своем ребенке, – сказал он Рено, обеспокоенному внезапной мрачностью своего господина, – может быть, мне не суждено его увидеть…

– Не в вашем характере поддаваться унынию, – возразил ему Рено.

– Ты прав… Мне бы думать не о смерти, а о воинской доблести… По чести сказать, я сам себя не узнаю. И мне кажется, на меня дурно действует эта страна. Она мне не нравится, а почему, не могу тебе объяснить.

– Может быть, потому, что Египет – страна неверных, а не Святая земля, о которой мы мечтали столько лет?

– Вполне возможно, что и так. Я спрашиваю себя: правильно ли поступил мой брат, когда привез нас сюда? Здесь нам будет труднее умирать, даже видя перед собой Крест нашего Иисуса Христа!

Рено некоторое время колебался, задать ли вопрос, который вертелся у него на языке, и все-таки решился:

– Могу ли я спросить у вас, мессир, откуда появился у монсеньора легата Крест нашего Иисуса Христа? В юности отец мне рассказывал, что короли Иерусалимского королевства в случае опасности и начиная сражение несли его перед собой. Он описывал мне этот Крест – он был высок и сиял, как солнце: дерево, на котором страдал наш возлюбленный Иисус, было оправлено в золото и украшено драгоценными камнями. Крест же, который мы везем с собой, как мне кажется, совсем невелик.

– Возможно. Я не думал об этом. Мне известно одно: наш Крест был привезен вместе с теми реликвиями, которые император Бодуэн заложил венецианцам, а король, мой брат, выкупил у них. Так что же? Ты думаешь, существует еще один крест?

– Крест, о котором я говорю, закопали два тамплиера за несколько часов до несчастливой для нас битвы, неподалеку от Рогов Хаттина. Саладин гордился тем, что сумел найти его, но его обманул один из эмиров, принеся ему подделку, изготовленную из обычного дерева. Когда обман был раскрыт, поддельный крест с негодованием уничтожили.

Робер ничего подобного не слышал и посмотрел на своего вассала с нескрываемым удивлением.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я же сказал: из рассказов моего отца. Он сам закапывал Святой Крест. И он же ввел в обман Саладина.

– Господи Боже мой! Почему ты никогда мне об этом не рассказывал?

– Дожидался начала крестового похода и точно так же, как вы, очень разочарован тем, что мы оказались здесь, а не в Сен-Жан-д’Акр, не в Тире и не на дороге в Иерусалим.

– Мы непременно туда отправимся! – решительно заявил граф с присущей ему пылкостью, и его голос зазвенел счастливой надеждой. – Обещаю тебе, мы туда отправимся, и, если твой отец сказал правду, мы с тобой его отыщем!

– Мой отец не умел лгать.

– А… он сказал тебе, где именно зарыл его?

– Да. И я дал обет, что непременно его отыщу.

– Ну так мы отправимся туда вместе! А пока король не должен ничего знать. Для спокойствия души ему нужно верить, что с нами тот самый Крест, который был обретен во Гробе Господнем. Какой же это будет чудесный сюрприз, когда мы отыщем и привезем настоящий!

– Я думаю, что дерево Креста, который привезли из Византии, тоже подлинное, другое дело, что его там совсем немного.

– Разумеется! Я тоже так думаю. Вот когда мы возьмем Дамьетту, ты расскажешь мне обо всем подробно. А теперь пойдем исповедуемся.

И граф Робер отправился к своему духовнику.

Рассвет еще не наступил, но на всех кораблях – и больших, и маленьких – воины готовились к предстоящему сражению.

На «Монжуа» король вместе со своими приближенными прослушал мессу, а потом облачился в доспехи сам и распорядился, чтобы все остальные сделали то же самое. Накануне он простился с Маргаритой, и она вместе с сестрой и другими дамами перешла на корабль «Королева». Как обычно, когда войску предстояло идти на тяжелый приступ, его сопровождал папский легат. Темное небо на востоке посветлело, и воины начали пересаживаться в лодки, которые подогнали к большим кораблям. Орифламма, алый язык пламени на шесте, знамя, увезенное из аббатства Сен-Дени, пылала на первой лодке, где находились сеньоры Жан де Бомон, Матье де Марли и Жоффруа де Сержин. Согласно традиции этот пылающий огонь поведет в сражение войско крестоносцев. Людовик вместе с легатом спустились в нормандский дракар[138], и легат, встав на носу, поднял вверх подлинный Крест, чтобы в свете разгорающейся зари все могли видеть перед собой священную реликвию.

Робер д’Артуа вместе со своими рыцарями тоже спустился в лодку. Близкая битва наполняла сердце принца грозным весельем, время от времени он с улыбкой поглядывал на Рено, которому приказал быть подле себя. Они проговорили всю ночь, и эта ночь превратила их в лучших друзей. Чувствовал себя счастливым и Рено. Он все же не мог сдержаться и время от времени украдкой поглядывал в сторону облитого светом силуэта «Королевы», стоявшей на якоре. Женщины, прощаясь с отплывающими лодками, махали платками, но различать их становилось все труднее, и Рено перестал оборачиваться и смотрел только вперед. Он готовился к первой в своей жизни битве, ожидая ее с тем же радостным торжеством, с каким ожидал посвящения: настоящих рыцарей выковывают сражения. Вскоре ему предстоит узнать, чего он стоит в ратном деле. В его жилах соединилась кровь разных предков. Так чья же заговорит? По отцовской линии он был правнуком могучего воина Саладина, по материнской – Жослена де Куртене, графа Эдессы и Турбесселя, труса, уступившего Сен-Жан-д’Акр без боя. К счастью, перед внутренним взором Рено предстал гордый Тибо, товарищ по оружию, брат по духу несравненного Бодуэна прокаженного…

Глядя на приближающийся берег Африки, Рено подумал со странной усмешкой, что он, Рено де Куртене, ближе по родству к великому султану, чем старик, который царствует сейчас над Каиром, потому что этот старик ведет свой род не от самого Саладина, а от его брата. Рено за долгие зимние месяцы на Кипре успел узнать, что Ас-Салих Айюб, нынешний правитель Египта, так же похож на великого завоевателя, своего предка, как Рено – на Жослена де Куртене. Рено слышал, что султан столь же темен кожей, как его мать, рабыня из Судана, и душа у него не светлее кожи. Султан терпеть не может науки и искусства, но никто не поставил бы ему это в вину, не будь он к тому же спесив, жесток, груб, жаден и похотлив. От благородных предков курдов ему, похоже, ничего не перепало. Говорили еще, что он при смерти…

Вместе с берегом приближалась и минута сражения, и Рено забыл о своих мыслях. Берег, к которому они приближались, вовсе не был пустынен. Что ж, тем лучше! Вдруг варварские звуки разорвали тишину: от дроби барабанов и пронзительных звуков рога задрожал горячий утренний воздух, и целая армия под золотыми знаменами султана выстроилась на берегу.

– Этого демона кто-то предупредил, – прорычал Робер. – Хотел бы я знать имя проклятого изменника!

– Нетрудно догадаться, как его зовут, мессир! Имя эмира, который командует этим войском, – Фахреддин. Я узнал его вымпел. Он давний друг императора Фридриха.

– Государь-христианин осведомляет принца неверных? Да может ли такое быть?

– Фридрих на все способен. Он враг папы, враг всего христианского мира. Я думаю, немец ярый приверженец Магомета.

– Получается, что мы сотрем с лица земли его друзей? Но он должен нам заплатить за измену!

Благодаря умелым гребцам быстрые и подвижные галеры подлетели к берегу как смерч. Король поместил на них арбалетчиков, которые должны были прикрывать рыцарей, вынужденных воевать пешими. Великолепие одной из галер вызывало восхищение. Расписанная золочеными гербовыми щитами с красными крестами, украшенная множеством вымпелов и боевых значков, она мчалась вперед усилиями трехсот гребцов, прикрытых небольшими щитами, и врезалась в песок, отвечая мусульманам музыкой на музыку: такой же яростной дробью барабанов и пронзительными звуками труб. Принадлежала она графу Яффы, Жану II Ибелинскому.

Барка, на которой была орифламма, тоже пристала к берегу, и вот уже шест, на котором развевается яркий язычок пламени, воткнут в песок. Увидев священное знамя на берегу, король не мог оставаться вдали от него и, не слушая никаких увещеваний, надел щит на шею, шлем с короной на голову и, взяв в руку копье, прыгнул в море. Вода дошла ему до подмышек, и он грозно двинулся по воде на врага.

Прорычав «За королем!», следом за братом прыгнул в воду Робер д’Артуа, а за своим господином и Рено. Принц сумел опередить брата и пошел впереди него, служа ему щитом. Тем временем мусульмане поскакали на тех, кто уже высадился на берег. Тогда христиане воткнули щиты заостренным концом в песок и, наклонив в сторону врага свои тяжелые копья, тоже вогнали их в песок. Щетинистая преграда остановила вражеских всадников, несколько из них, влетев в море и там опрокинувшись, тут же захлебнулись. В это время к франкам подплыла баржа с лошадьми, и пока пешие воины сдерживали натиск врага, рыцари оседлали коней. И вот всадники вступили в бой. Стычка была короткой, мусульмане повернули назад и помчались по понтонному мосту к Дамьетте… Разобрать мост за собой никому из них не пришло в голову. Королевские всадники тут же воспользовались переправой и с радостью увидели, что отряд эмира Фахреддина мчится по направлению к югу. Дамьетту теперь защищали от крестоносцев только рвы и крепостные стены с башнями. Допросили захваченного пленника, и он сказал, что султан отрядил для защиты города самое воинственное арабское племя. Король решил осаждать город и распорядился раскинуть лагерь. Свой красный шатер он приказал поставить рядом с шатром-часовней и шатром легата. Лагерь раскинули быстро, и разноцветные палатки, синие, красные, зеленые, на прочных дубовых шестах и пеньковых веревках, казались фантастическим цветником, что расцвел невдалеке от стен Дамьетты за понтонным мостом. Отслужив благодарственный молебен за победу, отправили вестника на «Королеву», полагая, что дамы не заставят себя ждать и вскоре высадятся на берег.

Ночь была тихой. Приготовили пищу, поужинали, и воцарившуюся тишину нарушал только скрип шагов сторожевого отряда и голоса перекликающихся часовых. А как была хороша эта ночь! Удивительная африканская ночь с мириадами звезд, крупнее которых не бывает на свете! Они отражались в водах нильского рукава, утыканного тонкими пиками невиданного растения, которое здесь называли папирусом. На морском просторе фонари кораблей, стоящих на якоре, помогали нести службу небесным ночникам.

Пришло утро, и удивительна была мертвая тишина города. Ни один муэдзин не поднялся на верхушку устремленного к небу минарета и не позвал мусульман совершить намаз, как это было вечером. На стене не было видно ни единого часового, доспехи не заиграли в лучах восходящего солнца.

Людовик IX, оглядев внимательно стены, решил послать к ним отряд разведчиков, как вдруг в лагере появился человек, которого крестоносцы по его одежде и смуглому лицу приняли сначала за сарацина, но он оказался христианином-коптом. Копт принес поразительную весть. По его словам, в Дамьетте, кроме его собратьев-христиан и узников крепости, больше никого не осталось. Даже страшные воинственные арабы сбежали вместе с остальными жителями вверх по течению Нила. Ворота Дамьетты открыты.

Весть была столь невероятна, что король отказался ей верить. Поддержал его и папский легат, Эд де Шатору, предположив, что крестоносцев хотят заманить в ловушку. Но вестник настаивал:

– Если я вас обманываю, вы можете меня убить. Можете отомстить и всем моим соплеменникам, но я не боюсь, я спокойно пойду вместе с вами.

– Так чего же мы ждем?! – вскричал Робер д’Артуа. – Я со своими рыцарями скачу вперед и…

– Не спешите, брат мой, – остановил его король. – Войти в город первым следует мне.

Король отдал приказ выступить и, оставив в лагере надежную охрану, занял место во главе своих баронов. Крестоносцы направились к понтонному мосту, миновали его и въехали в город, который и впрямь был пуст. Ни один человек не встал на его защиту. Более того, беглецы оставили здесь все, чем владели. Не забрали они оружие и боеприпасы, оставили провиант и всю домашнюю утварь. Дома стояли открытыми, словно их владельцы отлучились на рынок или пошли погулять. Единственным проявлением враждебности горожан был пожар, бушевавший на базаре, но его, хоть и с трудом, удалось потушить. Город без боя сдался крестоносцам, и прежде всех других дел нужно было воздать хвалу Господу. Король с легатом выбрали для этого мечеть, которая изначально была церковью, освященной Жаном де Бриенном во имя Девы Марии, церковь вновь освятили, и мощный хор грянул «Тебя, Бога, хвалим…».

Людовик про себя не уставал удивляться столь скорой и полной победе. День, один только день понадобился ему, чтобы богатый и сильный город оказался в его руках, тогда как Жан де Бриенн потратил целых полтора года, чтобы завоевать его. Как не увидеть в такой победе Господней воли? Он наслал страх на опытных воинов противника, и они бежали с поля боя.

Когда крестоносцы убедились, что в городе и на самом деле осталась лишь горстка коптов, живших неподалеку от своей церкви, и еще несколько узников, которых тут же поспешили освободить, и те с радостью предложили свои услуги новым хозяевам, король отправил нескольких знатных сеньоров за королевой, принцессами и их придворными дамами.

Разместить их было решено во дворце султана, так как в каждом крупном городе у султана был дворец. Дворец Дамьетты был невелик, но хорошо защищен, представляя собой небольшую крепость, его и заняла королевская семья. Когда спала дневная жара, королева вместе с другими дамами под приветственные клики всего войска прошествовала по мосту и вошла в Дамьетту. Француженки с изумлением рассматривали невиданный город с домами, беленными известью, чью ослепительную белизну подчеркивала темная зелень пальм. Дивились они высоким минаретам и узким улочкам, вдыхали непривычные запахи: то пряностей – перца и корицы, то нежный аромат нильских лотосов, то кипящего масла, то рыбы, когда вяленой, а когда и подгнившей, и еще чего-то неведомого для западных людей. Прохлада дворца, куда вошла Маргарита, обрадовала ее, а внутренний дворик с пальмами и розовыми лотосами в бассейне очаровал. Но больше всего она наслаждалась твердой почвой под ногами. Постоянное покачивание корабля и зловоние, которое ощущалось на нем, потому что не всегда его мог развеять морской ветер, были мучительны для нее: она вновь была беременна. Усталость обострила тонкие черты Маргариты, и Рено с тревогой отметил эту перемену, когда королева проходила мимо него. Быть может, он обеспокоился бы еще больше, но, по счастью, видел, как королеву поддержала Герсанда, когда маленькие ножки Маргариты в красных туфельках ступили с корабельных сходней на землю. Увидел Рено и Флору и на ее торжествующую улыбку ответил недовольным пожатием плеч. И отправился искать дом, где устроился на постой сир Робер со своими воинами.

Каждый из знатных сеньоров разместился по своему вкусу, но все они были людьми военными, привычными к переменам, и без всякого огорчения один день спали на голой земле в лагере, другой – в мраморном дворце, третий – на песке или глиняном полу, если это было необходимо. Большая часть воинов по-прежнему осталась в лагере. Легат вместе со священниками и слугами занял дом по соседству со вновь освященной церковью Девы Марии. Король Кипра расположился в богатом доме сбежавшего купца. Принц де Мори и герцог Бургундский устроились в караван-сарае, он приглянулся им просторным двором и обилием припасов. Не остались без крова и знатные бароны: каждый нашел себе по удобному, красивому дому. В лагере остались коннетабль Умбер де Божо, тамплиеры, госпитальеры и не слишком знатные сеньоры и рыцари, которым принцы доверили охрану своих шатров.

Рено изъявил готовность охранять шатер Робера д’Артуа в надежде наконец-то встретиться с Ронселином де Фосом. Но Робер воспротивился, он не желал отпускать от себя Рено ни на шаг.

– Я боюсь, что какая-нибудь дурная случайность разлучит нас с тобой, – заявил Робер. – А без тебя я не буду знать, где искать Крест, когда мы вернем себе Палестину.

Рено нечего было возразить. Надо сказать, молодой человек дорожил предпочтением, какое оказывал ему господин. Он и сам привязался к нему, полюбив за бесшабашную храбрость, щедрость, веселый нрав, прямоту, которая подчас бывала опасной, и даже за вспыльчивость и гневливость, чреватые самыми неожиданными последствиями. Сир де Жуанвиль, сенешаль Шампанский, тот самый чудак, который не постеснялся попросить у короля денег, а потом бросился на помощь потерпевшей кораблекрушение императрице, рассказал Рено вот какую историю о юном Робере. В те времена Роберу было лет тринадцать, и он водрузил на голову великого графа Тибо Шампанского головку жидкого вонючего сыра, сочтя его предателем, так как тот дерзнул поднять оружие против его матери Бланки, которая была тогда регентшей… Такие случаи не были редкостью, они нанизывались, как четки, знаменуя приступы праведного гнева принца. Рено искренне полюбил Робера, и мечта о том, что в один прекрасный день они вдвоем отправятся на поиски Креста, стала для него заветной… И тогда он отгонял от себя воспоминание о той епитимье, которую наложил на него Иннокентий. У него еще будет время подумать, как ему поступить с обещанием, данным папе, сначала нужно отыскать Крест!

И Рено поселился вместе с Робером в огромном доме, который теперь именовался «дворцом».

На следующий день вечером, ища прохлады, Рено добрел до берега Нила, где неожиданно встретил Рауля де Куси. Барон, привыкнув на Кипре к лагерной жизни, не пожелал оставить лагерь и теперь.

– Я ищу вас со вчерашнего дня! – с раздражением начал барон дрожащим от злобы голосом. – Вас невозможно найти!

– Очевидно, вы плохо искали, сир. Мессира Робера трудно не заметить, а я всегда нахожусь подле него.

– Как вы удобно устроились! Но мне это не помешает потребовать от вас объяснений!

– Я тотчас же объяснюсь, как только вы скажете, в чем дело.

– Вы сами прекрасно знаете, – проскрежетал де Куси. – Под фальшивым именем, назвав своей кузиной, вы посмели ввести в окружение королевы презренную Флору д’Эркри! Эту ведьму, эту убийцу, эту…

– Женщину, которую вы искренно любили и продолжаете любить. Иначе вы не стали бы спасать ее от костра! – спокойно закончил Рено фразу барона, и его спокойствие несколько отрезвило де Куси.

– Я вижу, вы немало знаете обо мне, и хотел бы выяснить, по какому праву! Разве что по праву ее любовника… Не таитесь! Она ваша любовница, и вы устроили ее, чтобы возить за собой. Но приготовьтесь – я вас убью! – и барон положил руку на рукоять меча, собираясь вытащить его из ножен.

Рено равнодушно пожал плечами.

– Убейте, если моя смерть успокоит вас. Я не отрицаю, что желал ее, но думаю, что это чувство испытывает любой мужчина, который приближается к ней. Любви в моем сердце она не пробудила. Однако я многим ей обязан. Она одна пришла мне на помощь, когда я, желторотый юнец, по ложному обвинению был брошен в тюрьму и подвергался пыткам!

– И поэтому вы стали ей помогать?

– Я не помогал ей, барон! Она приехала на Кипр для того, чтобы дождаться там крестоносцев. Остановилась в Никосии и сняла скромный домик рядом с королевским дворцом. В нем я с ней и увиделся, и она мне сказала…

– Что убила мою жену и моего ребенка! Она вам сказала…

– Что любила вас больше своей бессмертной души и ее спасения! Что желала вас всей силой немыслимой и непреодолимой любви, и эта любовь до сих пор не угасла. Мысль, что она будет жить вдали от вас, для нее непереносима. Отправившись на Кипр, она стремилась к вам. Даже если ждала меня…

– Почему она ждала вас?

– Потому что считала, что я могу быть ей полезен. Она хотела, чтобы я помог ей устроиться на службу к одной из принцесс или даже к королеве, чтобы следовать за вами. Но я отказал ей…

– Вы пытаетесь убедить меня в том, что, проведя всю зиму в Никосии, она хотела вернуться ко мне? Почему же тогда она не приехала в Лимасол? Вокруг нашего лагеря поселилось немало доступных красоток. Она без труда нашла бы среди них свое место!

– Не оскорбляйте ее понапрасну! Вы прекрасно знаете, что Флора не из их числа и только роковая любовь к вам толкнула ее на преступление. К вам в лагерь она приехать не могла, потому что боялась ваших рыцарей и опасалась за свою жизнь. Именно поэтому она так стремилась поступить на службу к какой-нибудь знатной даме. Я сделал все возможное, чтобы отговорить ее от этого пагубного намерения. Да и чем я мог ей помочь? Графиня д’Артуа, единственная, к кому она могла бы устроиться с моей помощью, осталась во Франции. Когда король переехал жить в лагерь, Флора исчезла, оставив свой дом, и я решил, что она тоже отправилась в Лимасол, желая попытать счастья и встретиться с вами. Но там ее не оказалось, и я, признаюсь вам откровенно, был очень рад. Но однажды я узнал от самой королевы, что она приютила мою кузину по имени Флора де Безье…

– Вы что, признали ее кузиной? Почему вы не донесли на нее?

– Донести? Постыдное слово и еще более постыдное дело, особенно если речь идет о женщине…

– Вы потворствовали обману и позволили убийце находиться возле Ее Величества Маргариты! Неужели ваша совесть спокойна? А вот я считаю, что вы заслужили наказания, вас нужно прогнать из войска, лишить рыцарского звания, изгнать из Франции…

– Франция и так достаточно далеко, – заметил Рено, которому начинал надоедать этот разговор. Молодому человеку он казался дребезжанием разбитого колокола. – А винить, как мне кажется, нужно не меня. Если бы вы не помогли ей бежать из Куси, одарив на прощание своей любовью, чтобы память подольше не остывала, нам сейчас не о чем было бы говорить. Вы могли бы избавить ее от костра с помощью кинжала или любимого ею яда, но вы ее отпустили. Я же только уплатил ей долг. Ведь когда меня бросили в темницу, от меня все отказались. Все, и вы в том числе, хотя могли бы за меня поручиться, положившись на брата Адама. Так в чем же вы меня упрекаете? Донести на нее можете вы сами, если вам это по нраву, но от меня не требуйте этой грязной работы!

Барон не ожидал услышать такую отповедь от молодого де Куртене и сам несколько поостыл.

– Я знаю, что вы весьма сильно пострадали, и должен был бы принести вам свои извинения от имени моей супруги и от себя самого. Но постарайтесь меня понять! Я любил эту женщину больше всего на свете! Я считал, что в случившемся есть и моя доля вины, пусть невольной, вот почему я оставил ей жизнь. Мне казалось, я сделал для нее все, что мог. Она поклялась мне, что уедет, и очень далеко…

– Она выполнила свою клятву, – заметил Рено не без иронии.

– Но она не смела меня подстерегать! Я был уверен, что больше никогда ее не увижу! Но обнаружив, куда вы ее пристроили с помощью обмана…

– Решили, что я дорожу ею как любовницей.

– Она очень хороша собой, и вы, кстати, тоже, – пробормотал барон, отводя глаза и не желая, чтобы Рено прочитал в них правду.

Но Рено и так все понял:

– Не благородное негодование толкает вас обличать меня, сир Рауль, а ревность. Вы по-прежнему любите эту ведьму, эту убийцу. Очевидно, она права, говоря, что голод, который вы возбуждаете друг в друге, неутолим.

– Это правда. Не могу не признать, что это так. Я живу в аду, но он только мой, и я не хочу, чтобы королева…

– Ей нечего опасаться Флоры. Я дал согласие молчать при одном условии: Флора будет во все глаза следить за мадам Маргаритой, так как, по моему мнению, Ее Величеству грозит опасность. Я даже пообещал: если с Ее Величеством что-то случится, Флора заплатит за свое небрежение жизнью!

– Но какая опасность может грозить королеве?

– Это не должно вас волновать. После того как я дал вам свои объяснения, можете поступить со мной, как считаете нужным, но не забудьте все то, что я вам сказал. Повторю только одно: я не любовник Флоры, ни я и никто другой.

И хотя де Куси глубоко вздохнул, в его взгляде Рено прочитал глубочайшее удовлетворение.

– Теперь мне есть о чем подумать, шевалье, распрощавшись с душевным покоем, который – я верил – снизошел на меня, – сказал барон на прощание.

– Иллюзорным покоем, потому что вы ее по-прежнему любите, – проговорил Рено ему вслед.

– Да, люблю. Хотя знаю, что гублю бессмертную душу.

Рено не успел ему сказать, что пути Господни неисповедимы и, быть может, он еще заслужит прощение. Рауля де Куси уже не было видно в черноте южной ночи, и только тростник шуршал в темноте, словно шелк женского платья.

В то время как старый султан в Каире, в яром гневе на беглецов, повесил всех военачальников и эмиров нанятого им воинственного племени, крестоносцы в столь легко доставшемся им городе зажили весело и празднично. Дамьетта изобиловала богатствами и запасами продовольствия, так что знатные сеньоры не стеснялись радовать себя пирами и застольями, приглашая на них красоток с покладистым нравом, которых набежало видимо-невидимо. Король решил отправиться жить в свой лагерь вместе с воинами и рыцарями-монахами, оставив беременную Маргариту с ее дамами распоряжаться во дворце. Король находился в сомнениях, он не знал, на что ему решиться, и советы, проходившие в просторном красном шатре, бывали весьма бурными. Если бы он следовал собственному желанию и пылу брата Робера, войско уже бы двигалось прямым путем на Каир. Но его советники, среди которых был и магистр-храмовник, хотели, чтобы сначала была взята Александрия. Чем скорее оба средиземноморских легких Египта будут в руках крестоносцев, тем вернее он задохнется.

Людовик пока не решался ни на то, ни на другое, он ждал своего брата Альфонса де Пуатье, который, как стало известно, уже доплыл до Кипра, но на пути в Египет его что-то задержало. Людовик о нем беспокоился. Еще он беспокоился из-за того, что каждый день ожидания приближал разлив Нила. Июнь подходил к концу, и река, которая выносила из глубин Африки на своих мутных водах драгоценные породы деревьев и пряности, скоро должна была выйти из берегов и затопить всю дельту, удобряя илом поля земледельцев. Людовик вовсе не хотел, чтобы его армия завязла в болоте, каким станут в один прекрасный день все здешние земли, – так когда-то погибло войско Жана де Бриенна. И все-таки он не двигался с места и, обманывая свое нетерпение, возводил новые укрепления и украшал церковь Девы Марии. Он жил в лагере просто и бедно, имея склонность к аскетической жизни.

Суровая жизнь короля мало походила на dolce vita[139] его сеньоров в Дамьетте.

Между тем старый султан в Каире, задыхающийся, покрытый язвами, с опухшими ногами, на которые он не мог встать, боролся, как мог, с захватчиками. Небольшие отряды воинов появлялись ночью из пустыни, нападали на окраинные палатки и убивали спящих – султан платил по безанту за каждую голову христианина. Конные дозоры, охраняющие ночью лагерь, ничего не могли поделать с подползающими, как змеи, убийцами.

Смертельно больной султан принял и еще одно решение: он покинул великолепное творение Саладина, надежную крепость в Каире, и приказал отнести себя на носилках в Эль-Мансуру, другую крепость, построенную в месте слияния Нила с каналом Ашмум-Тана, которая преграждала дорогу к его столице. Там он собрал немалую армию мамелюков и, источая гной, продолжал следить за дисциплиной в своем войске, держа его в постоянной боевой готовности.

Христиане спешили свои дозоры, стали чаще обходить лагерь, и ночи стали более спокойными. Но тут настала новая беда: Нил разлился, и все вокруг превратилось в жидкую грязь, кишащую крокодилами, – было отчего занервничать и впасть в тоску!

Прошло немало времени, прежде чем река вновь вернулась в свои берега, напитав землю жирным илом. Наконец, в день святого Михаила, на горизонте показались паруса – приближался флот Альфонса де Пуатье. Настало время отправляться в поход! К тому же спала и адская жара, терпеть которую помогало дыхание близкого моря, исчезли и комары, разносящие опасную болотную лихорадку.

Радостное возбуждение царило в лагере и в городе, но на этот раз вместо застольных песен раздавалось пение псалмов. Все вспомнили, что сражаться предстоит во славу Господа, и спешили с ним примириться, очистившись от грехов.

Начало похода назначили на день святой Екатерины, иными словами, на 25 ноября[140]. Накануне Людовик передал управление Дамьеттой в руки своей жены. О том, чтобы слабых женщин подвергать опасностям похода, не было и речи. Они должны были оставаться в крепости, где всего было в достатке, под охраной жителей-коптов, а также генуэзцев и пизанцев, которые должны были беречь корабли. С Маргаритой остались слуги, принадлежащие ее дому, и еще сир д’Эскейрак, старый рыцарь, которого король назначил «хранителем живота». Несмотря на то что королева ожидала ребенка, она должна была управлять Дамьеттой.

Около полуночи один из дозорных, обходивший лагерь, обнаружил тело Флоры д’Эркри, которую все знали под именем Флоры де Безье. С широко открытыми глазами и удивленным выражением лица Флора лежала на песке возле тростника, пригвожденная к земле, будто большая голубая бабочка, длинным египетским кинжалом, пронзившим ей сердце.

Лучники дозора на этот раз были из отряда графа д’Артуа. Начальник лучников и пришел с печальным известием к графу, добавив, что он, кажется, видел жертву среди приближенных дам королевы.

Граф, возбужденный близостью перемен, не мог уснуть в эту ночь и играл с Рено в шахматы. Оба последовали за офицером, стараясь ступать как можно тише. Стражники покрыли лицо покойницы покрывалом, но Рено, узнав ее голубое платье, почувствовал, что сердце у него остановилось. Он встал на колени, приподнял покрывало и убедился, что на песке перед ним и в самом деле лежит мертвая Флора, и тогда что-то вроде всхлипа вырвалось у него из груди. Узнал ее и граф Робер, который замечал всех хорошеньких женщин.

– Да, это одна из приближенных моей невестки! А тебе, Рено, она, кажется, приходится родней?

Если Рено и колебался, то только одну секунду. Стоило ли затевать скандальное разоблачение, когда через несколько часов им выступать в поход? Нет, пусть уж лучше думают, что она и вправду его родственница.

– Да, – с тяжелым вздохом проговорил он. – Моя кузина… Вернее, кузина моей приемной матери: Флора де Безье. Она поступила на службу к королеве, и я очень хотел бы узнать, что она делала здесь, так далеко от дворца!

– Может быть, хотела сказать тебе последнее и… нежное прощай? Если бы я не считал ее твоим сердечным другом, я бы непременно за ней поухаживал. За такой-то красавицей!

– Нет, мессир. Скажу откровенно, я не любил ее. И не могу понять, почему она оказалась здесь.

– Ну, если она не шла к тебе, значит, шла к другому! Иного ответа я не нахожу. Осталось узнать, кто этот другой. Если он не объявится сам, у нас есть еще два-три часа на поиски, рассвет не за горами.

Рено в ответ только пожал плечами, наклонив голову. Он сразу вспомнил одно знакомое имя, но не имел права его произнести. Нет сомнения, что Флора торопилась увидеть де Куси. Помолчав, Рено все-таки высказал свое мнение:

– Зная ее, не сомневаюсь, что это был знатный рыцарь. Узнав его имя, мы не найдем убийцу. Уж конечно, это не ее… возлюбленный! Тем более что вчера мы все исповедались и причастились. Совершить такое преступление, приняв гостию?!

Говоря все это, Рено старался убедить сам себя, отгоняя ужасную мысль, что пришла ему в голову: уж не сам ли Рауль де Куси, желая покончить с гибельной для его души любовью, совершил это злодеяние? Рено не видел Куси на исповеди. Слава богу, граф Робер занялся другим. Он осторожно вытащил кинжал из раны и стал рассматривать его при свете факелов.

– Не надо никого искать. Я видел подобные кинжалы. Сарацины называют их «канджар». Нет никакого сомнения, что ее убил один из тех, кого без устали подсылает к нам проклятый султан и от которых нам так трудно уберечься. На этот раз несчастливый случай поставил на их пути беззащитную женщину. Чудесная жертва для кровожадного Аллаха. Но будь спокоен, мы отплатим за ее смерть сотней убитых мусульман!

Граф отправил людей за носилками, чтобы отнести Флору к королеве, которой придется позаботиться о ее похоронах. Рено остался возле Флоры, смотрел на ее красивое лицо, а потом, ласково проведя рукой, закрыл ей глаза. Флора не выглядела испуганной, скорее удивленной. А кинжал? Если убийцей был мусульманин, то почему он оставил в теле убитой свой кинжал? Кинжал – весьма ценное оружие. Или он хотел возбудить подозрения против лагеря христиан? Чем больше размышлял Рено, тем меньше у него было уверенности, что рука, которая нанесла смертельный удар, принадлежала сеиду султана Ас-Салиха…

Рено молча следовал за своим господином, сопровождая носилки, которые несли два воина. Остальные продолжили сторожевой обход.

Своим появлением во дворце пришедшие внесли немалое беспокойство, но к Маргарите их не допустили. Шевалье д’Эскейрак вместе с дамой Герсандой запретили ее будить.

– Ее Величество только-только заснула. Она горюет из-за скорого отъезда супруга. Наша обязанность беречь ее здоровье, – объяснила целительница. – Жаль несчастную мадемуазель де Безье, хотя я с ней почти не была знакома. Она была очень молчалива и необщительна, но королеве предана душой и телом. Наш дворец – настоящий проходной двор, каждый может войти и выйти, когда ему захочется, но я никогда не замечала, чтобы демуазель Флора исчезала ночью. Но я думаю, в этот вечер ей тоже захотелось с кем-то попрощаться, – добавила она и посмотрела на Рено.

– Не со мной! – отрезал молодой человек. – Я играл в шахматы с мессиром Робером.

– Тогда я не знаю, что и думать! Но вы можете спокойно вернуться в лагерь. Я позову священника и займусь бедняжкой. Мадам Маргарита узнает о ее смерти после того, как войско тронется в путь, тогда и распорядится относительно похорон. Примите мои соболезнования, сир Рено.

Рено поблагодарил даму Герсанду поклоном, потом встал на колени возле убитой, помолился и коснулся губами ее высокого чистого лба. Никто не мог себе представить, какие бури таились в этой голове при жизни…

– Мы помолимся за нее! – пообещал Робер д’Артуа, положив руку на плечо своего оруженосца. – Пойдем! Нам пора в лагерь. Я все расскажу королю, когда мы будем уже в дороге… Впрочем, нет. Я ничего ему не скажу! Кровь, пролитая накануне сражения, – дурное предзнаменование.

– Древние греки и римляне проливали кровь перед тем, как идти на войну, – задумчиво заметила Герсанда. – Так они надеялись снискать милость богов.

– Спаситель приемлет лишь ту кровь, что пролита ради него, – свысока возразил Робер. – Кровь невинных внушает ему ужас. Нет, я ничего не скажу моему брату. Его дух парит слишком высоко, и я не хочу погружать его в житейскую грязь. Мы сами отомстим неверным за убийство несчастной невинной жертвы…

– И будем за нее молиться, – заключил Рено, почувствовав леденящий ужас при мысли о том, какой грех лежит на душе Флоры. А ведь смерть пришла к ней, не дав времени раскаяться.

Неужели она избежала уготованного людьми костра только для того, чтобы вечно гореть в адском пламени? Рено стало нестерпимо страшно, но, по счастью, он увидел подле себя в этот миг того, кого заботило земное куда настоятельнее потустороннего.

Жиль Пернон, увязав их походную кладь, подошел к своему господину.

– Вы сможете какое-то время обойтись без меня, сир Рено? – спросил он. – Я хотел бы здесь задержаться после того, как вы отправитесь в путь.

– Ты? Ты хочешь покинуть войско накануне сражений? – едва смог выговорить ошеломленный Рено. – Не могу поверить!

– Да нет, я хочу попытаться узнать, кто убил эту девицу. Я ее терпеть не мог и не забыл ни одного из ее преступлений, но мне претит это подлое убийство.

Взгляд рыцаря пронзил глаза старого воина.

– Счастлив слышать. На какой-то миг я подумал, что, быть может, это сделал ты.

Удар был серьезным. Повидавший всякое, Пернон не мог побледнеть, он посерел, и на виске у него от обиды и возмущения забилась набухшая вена.

– Я?! О нет, мессир. Неужели вы могли подумать, что я способен на подлость? Значит, вы меня совсем не знаете, и… Кому нужен слуга, который может совершить такое?

– Не сердись. Мне пришла в голову эта мысль лишь на секунду. И все-таки объясни, почему ты хочешь остаться? Как только мы все уйдем, невозможно будет отыскать убийцу. Или ты думаешь, что барон де Куси…

– Нет, не думаю. Раздираемый раскаянием и неутолимой страстью, он мог бы дойти до убийства, но убил бы своими руками, без помощи арабского кинжала.

– Тогда, быть может, убийца из тех, кто опустошал наши шатры?

– Такой убийца не оставил бы своего оружия. Нас хотят уверить, что убийство совершил мусульманин, случайно повстречавший Флору, но я убежден, что это не так. Я найду убийцу в городе. А ведь кинжал недурен, как вы находите? – добавил Пернон, доставая его из-за пазухи.

– Тебе его отдали? – удивился Рено.

– Скорее, я его взял благодаря проворству своих рук, – скромно улыбнулся Пернон. – Я его прихватил, когда уносили покойницу… И уверен, что ему есть что мне рассказать…

Рено больше не колебался.

– Делай, что задумал. А пока поскорее спрячься. Я буду кричать на всю округу, будто ищу тебя и не могу найти, а ты наверняка сильно перебрал и дрыхнешь в какой-нибудь таверне. Ты догонишь меня, как только найдешь убийцу. Береги себя!

Когда войско выступило в поход, ни один человек не подозревал, что султана, страдавшего от язв, вот уже пять дней как нет в живых. Он скончался в крепости Эль-Мансура. И еще долго крестоносцы не узнают об этом благодаря мужеству его жены Шедшер Эддурр. Договорившись с евнухами и эмиром Фахреддином, который стоял во главе войска, она сохранила в секрете смерть старого султана. Ее сын и законный наследник Туран-шах находился в это время далеко, в своих землях в Месопотамии, так что нужно было не только известить его, но и дождаться. Если бы обо всем этом знал король Франции, он полетел бы вперед как ветер, но Людовик ничего не знал.

Король думал о множестве каналов, что рассекли и раздробили всю дельту Нила. Он приказал своему войску двигаться с большой осторожностью. Наступать было решено по правому берегу Нила, не обгоняя флотилии небольших суденышек, которые везли провиант и обеспечивали защиту от врага, если он вдруг появится на левом берегу. Гребцам приходилось грести против течения и ветра, и в иной день войско одолевало не больше одного лье, так что воины довольствовались лишь лицезрением мамелюков, что маячили на горизонте. С такой скоростью войско достигло бы цели не меньше чем через месяц. Медлительность питала ярость франков, они сгорали от нетерпения. Особенно рыцари-храмовники, которые по традиции шли первыми с крестом в руках, а следом за ними шагали воины графа д’Артуа.

Первое столкновение произошло приблизительно на полпути, и случилось оно в день святого Николая, 6 декабря. Турки внезапно налетели на отряд тамплиеров маршала Рено де Вишье и выбили из седла одного из рыцарей. И, хотя король строго-настрого запретил ввязываться в бой, Вишье, позеленев от гнева, завопил:

– За ними, именем Господа! Доколе терпеть бесчестье!

Он пришпорил коня, за ним поскакали его братья, лошади у них были свежее лошадей врагов, и не меньше шести сотен «язычников» были убиты или сброшены в воду.

Но и остальное воинство франков не меньше тамплиеров изнывало от медлительности похода.

Наконец крестоносцы добрались до мест, где в недалеком будущем могли развернуться сражения. Эти места хорошо знал Жан де Бриенн, они не изменились – треугольник земли, окруженный водой. С севера лежало озеро Мензалех, с запада – Нил, а на юго-востоке – канал Ашмум-Тана. За каналом, представлявшим собой достаточно широкое водное пространство, вздымалась крепость Эль-Мансура, преграждая дорогу на Каир. А за крепостью христианское воинство ожидало войско египтян под предводительством Фахреддина. Но для того, чтобы им встретиться, нужно было перебраться через канал. Крестоносцы решили засыпать часть канала. Они встали лагерем и начали земляные работы.

За время долгого пути Рауль де Куси странным образом сблизился с Робером д’Артуа, чей яростный непокой оказался сродни его состоянию, но еще ближе он сошелся с Рено. В первый же день похода, ближе к вечеру, Рено, не в силах сдержать негодование, бросил в лицо барону известие о смерти Флоры, чуть ли не обвинив его в убийстве. В иное время после таких обвинений они встретились бы в поле с мечами в руках. Но Рено тут же пожалел о своих словах, увидев искаженное болью лицо барона. Весть для него была полной неожиданностью. Вместо обиды и гнева Рено увидел слезы. Рауль ушел, сгорбившись под тяготеющим над ним проклятием любви.

На другой день Рено, мучаясь совестью из-за того, что усугубил страдания своего бывшего господина, подошел к нему и очень просто и искренне попросил прощения. После объяснения они стали охотно встречаться, разговаривая обо всем и ни о чем, а чаще слушая третьего, кем был величавый сир де Жуанвиль, хороший знакомый и даже родственник де Куси, женатый на Аликс де Гранпре, двоюродной сестре графа де Суассон, его близкого соседа и друга.

Жуанвиль был весьма чудаковатым малым. Как сенешаль Шампани, он ехал во главе шампанских крестоносцев, представляя графа-сюзерена, который лично в походе не участвовал. Из-за его отсутствия Жуанвиль стал высокопоставленной персоной и простодушно радовался этому. Кутила и выпивоха – король на Кипре выговаривал ему за чрезмерное пристрастие к винам, – он обожал роскошь, зеленый цвет, серебристые меха – они очень шли к его розовым щекам и светлым, с рыжим оттенком, волосам. Жуанвиль любил драгоценные камни – печать у него была вырезана на великолепном сардониксе – и всевозможные истории, в первую очередь о разных подвигах. С восемнадцати лет он питал к королю Людовику, хоть и видел его весьма редко, что-то вроде преданного обожания, так как и сам был очень набожен.

Он твердил, что вокруг головы Людовика уже светится нимб, которого ему самому – увы! – не заслужить никогда. При этом он был любопытен, как кошка, и частенько пронизывал ближних взглядом, в котором христианское милосердие и не ночевало. Он был отважным рыцарем, природа наделила его недюжинной силой, громким смехом и любовью к удобствам, нехарактерной для этих суровых времен. Так, например, узнав на собственном опыте, что под знойным солнцем Востока носить на голове цилиндрический шлем – все равно что надевать нагретый на плите котелок, он заказал себе металлическую шляпу с подкладкой из ткани и с полями, в ней он чувствовал себя комфортно, а поля головного убора защищали глаза от слепящего света. Многие встречали презрительным взглядом невиданный шлем Жуанвиля. Но что ему было до этих взглядов? Король, задумчиво взглянув на него, ограничился снисходительной улыбкой, и Жуанвиль был счастлив.

Работы по осушению канала обнаружили вскоре всю свою бессмысленность и опасность, хотя Людовик защищал землекопов от нападений врага с помощью деревянных башен и катапульт. Однако крестоносцам пришлось познакомиться с «греческим огнем»: горшками с горючей смесью, которые поджигали все, чего касались, причиняли жестокие ожоги и горели даже на воде.

– Выдумка дьявола! – закричал Жуанвиль, увидев впервые летящее пламя, и трижды перекрестился.

Снаряды напоминали винные бочонки с огненными хвостами длиной с копье. В воздухе словно бы летели молнии или… ужасные драконы! Ночью они освещали все вокруг, будто солнце. При виде летящего огня испуганные люди становились на четвереньки, на ногах оставался один только Людовик, он поднимал глаза, полные слез, к небу и молился:

– Господи! Сохрани моих людей!

Пути Господни всегда неисповедимы. Помощь пришла от презреннейшего из презренных – от изменника.

Один бедуин пришел к Людовику, попросил денег и рассказал, что восточнее лагеря существует брод, за которым защитники Эль-Мансуры не следят, так как пастухи в этих местах известны своими разбоями.

В ночь с 7 на 8 февраля король, оставив лагерь на попечение герцога Бургундского и соблюдая полнейшую тишину, направился вместе со своей армией к броду, и войско начало переправу. Дело оказалось нелегким, высокие скользкие берега сильно замедляли движение. Начало светать, а переправились еще далеко не все.

Приказ Людовика был четок и ясен: ждать конца переправы и только тогда атаковать лагерь египтян. Для Робера д’Артуа слово «ждать» стало уже непереносимым. Его отряд и отряд тамплиеров были в авангарде. Но едва только копыта лошади Робера коснулись твердой земли, он вскочил на нее, пришпорил и, увлекая за собой своих рыцарей, не взглянув даже на тамплиеров, мимо которых промчался молнией, врезался в стан врага. Неожиданность принесла результат: спустя несколько минут, под яростный скрежет и лязг железа, лагерь был сметен с лица земли, и тот, кто не был порублен, спасаясь, бежал со всех ног в Эль-Мансуру, открывшую для беглецов ворота.

Дымясь от ярости, крича во всю глотку: «Рази! Рази!» – Робер казался демоном войны. Его сияющий меч срубал головы, как серп жнеца – хлебные колосья. От его руки погиб и эмир Фахреддин.

Когда на лагерь египтян обрушилась лавина крестоносцев, эмир, главный военачальник, сидел в ванне и ему красили хной бороду. Схватив оружие, он чуть ли не голым вскочил на лошадь и бросился навстречу д’Артуа. Фахреддин был могучим и опытным воином, но и он оказался бессильным против того священного безумия, какое в тот миг владело христианским принцем. Меч Робера вонзился в бок египтянина, и он свалился в кровавую грязь прямо перед копытами лошади Рено. Рено, опьяненный безумием бешеной битвы, ставшей наградой за долготерпение, мчался за своим господином, как тень. Но сейчас он спешился, снял с покойника кривую саблю из дамасской стали с золотой рукоятью и подал ее Роберу. Глаза Робера сияли.

– Пусть унесут эмира и воздадут положенные его сану и храбрости почести! А ты, Рено, снова в седло и вперед!

Гийом де Сонак, магистр тамплиеров, что оказался в этот миг возле них, понял, что принц сейчас поскачет к городу, и попытался его удержать.

– Нас не похвалят за эту атаку, сир! – упрекнул он Робера. – Конечно, ваши подвиги вас оправдают, но не стоит и дальше проявлять своеволие, нарушая приказ короля!

Но не было в этот миг довода, который мог бы образумить Робера.

– Бога ради, пустите меня, великий магистр! Я должен продолжить битву. Я брат короля. И вы обязаны следовать за мной, если вы не жалкий трус!

Могучий старец побледнел, услышав это оскорбление.

– Не в обычаях тамплиеров трусить, граф д’Артуа! Мы последуем за вами. Но знайте, ни один из нас не вернется!

– Все в руках Господа! Сражайтесь – и останетесь в живых! Что там еще такое?

Робер увидел коннетабля Умбера де Божо, что скакал к нему в сопровождении нескольких рыцарей.

– Король приказывает вам остановиться, мессир. Вы должны его дождаться. Он требует, чтобы вы проявили терпение! – прокричал коннетабль.

– А я не буду ждать! Даже моего брата! Через несколько минут я буду господином Эль-Мансуры и поднесу его своему королю во славу Божию.

Не желая больше ничего слушать, граф д’Артуа поднял на дыбы коня, издал воинственный клич, собирая своих воинов, и помчался к городу. Он не сомневался, что после гибели Фахреддина город сдастся ему без боя. На самом деле граф Робер и его шестьсот рыцарей, нагнув голову, мчались в западню. В Эль-Мансуре их ждал Бейбарс.

Тот самый, что в один прекрасный день станет султаном по имени Рукн ад-Дин Бейбарс ал-Бундукдари, но пока он был только начальником над арбалетчиками покойного султана Ас-Салих Айюба. Бейбарс не был ни египтянином, ни сирийцем, ни курдом, как Саладин. Он был кипчаком, рожденным в Туркестане. Туркестан претерпел нашествие монголов, так что в жилах его матери и его самого текла монгольская кровь. Мальчиком он был продан в рабы в Дамаск, оттуда попал в Каир, где стал телохранителем старого султана Аль-Салиха. Султан заметил его отвагу, ум и холодную жестокость, дал ему титул эмира и назначил начальником над арбалетчиками. Бейбарсу исполнилось тогда двадцать семь лет.

Атака Робера д’Артуа, влетевшего в Эль-Мансуру, задохнулась. Крестоносцев встретили отряды мамелюков, на их развевающихся знаменах красовался лев. Сеть разбегающихся улочек разделила отряд нападающих, и теперь справиться с горстками христиан не составляло большого труда. Робер, теснимый мусульманами, бился, как яростный барс, надеясь продержаться до прихода брата, но силы были неравными. Слезы ярости текли по его щекам под забралом шлема, кровь и пыль пропитали джюпон с изображением королевских лилий. Он мало-помалу отступал в глубь города, жители которого, спрятавшись за стенами, тоже сопротивлялись пришельцам. Один за другим рыцари падали, сраженные стрелами, пущенными с крыш, камнями, брошенными из окон.

– В укрытие, мессир! – крикнул Роберу Рено, успев заслониться щитом от летящей в него плитки. – Пока не придет король…

– Хороший совет! Вот дом…

Они спешились и, отпустив лошадей, устремились вместе с Круазилем, Френуа и еще несколькими рыцарями к одному из домов, продолжая сражаться, потому что их по пятам преследовали мамелюки. Французы отбивались в коридоре, потом во внутреннем дворике, а мамелюки все прибывали и прибывали. И вдруг принц понял, что брата ему не дождаться, что ему суждено погибнуть здесь, вот сейчас, он понял это, почувствовав нестерпимую боль, когда в шею ему вонзилась стрела. Кровь потекла потоком, обагрив голубую ткань джюпона, но он не упал и даже отстранил Рено, который хотел его поддержать.

– Нет! Беги!

– Я? Чтобы я…

– Беги, говорю тебе! Нужно… чтобы король… узнал… и простил меня… Нужно… найти Крест… Ты теперь один… За нами… лестница… терраса…

Рыцари Робера, увидев, что он ранен, встали перед ним, защищая своего господина, и один за другим падали мертвыми. С неслыханным мужеством Робер д’Артуа продолжал сражаться, но его голос хрипел, когда он отдал свое последнее распоряжение:

– Беги! Я приказываю… Королю…

Усилие исчерпало его последние силы, и он упал на плиты галереи, окружавшей внутренний дворик. Рено, не выходя из-под тени этой галереи, сначала спрятался за пальмой, что росла во дворике, снял с себя шлем и бросился вверх по лестнице, а темнокожий победитель в тюрбане, издав радостный вопль, уже кромсал голубую ткань с вышитыми лилиями, чтобы превратить ее в знамя и положить его к ногам Бейбарса. Позже стало известно: военачальник был убежден, что убит сам король Франции, и это отвлекло внимание от остальных, кто еще оставался в этом доме… Дом гудел от восторженных кликов, когда Рено выбрался на площадку, которой заканчивалась лестница. Он оказался вдруг под куполом голубого неба, а под ногами у него теснились плоские крыши сгрудившегося внизу городка, за крышами виднелись башни крепости, а за башнями – лента воды и равнина, на которой вздымались клубы пыли и слышался глухой лязг оружия. Опустив глаза, Рено внезапно увидел смуглого мальчугана в грязной и рваной тунике, тюрбан ему заменяла тряпка, он сидел в углу, обняв тонкими руками большой кувшин.

Рено понял, что спасения ему нет. Сейчас мальчишка позовет на помощь, и все будет кончено. Убить это слабое и беспомощное существо он не мог. Договориться о чем-нибудь – тоже. Держа окровавленный меч между собой и мальчиком, он стал примериваться, намереваясь перепрыгнуть на соседнюю крышу, как вдруг мальчик заговорил на языке Гомера, с которым Рено сроднился во время своей службы Бодуэну.

– Ты, конечно же, франк?

– Конечно, но…

– Пей! Я знаю, тебе хочется пить.

Мальчик опустил ковш в огромный кувшин и протянул воду Рено. Рено не противился чуду, он принял его, потому что и вправду очень хотел пить. Он выпил воду с наслаждением, какого никогда еще не испытывал, и вернул ковшик мальчику.

– Спасибо тебе. А ты кто?

– До того, как я стал рабом, меня звали Василий Леандрос, – ответил он и показал на железный ошейник у себя на шее. – Если ты хочешь поговорить, нам лучше уйти отсюда. Мой хозяин со слугами отправились за добычей, но они вот-вот вернутся.

– А куда мы можем пойти? – спросил Рено, оглядываясь.

– Вон туда, – ответил Василий и, протянув худую руку, показал на небольшую башенку на крыше ветхого серого здания. – Это старинная коптская часовня, ее построили давным-давно, и никто ею больше не пользуется. Но в ее подвале есть подземный ход, он ведет за крепостные стены.

– Тогда что ты здесь делаешь? Если у тебя есть возможность бежать, чего же ты ждешь?

– Я ждал, что вы возьмете город. Хотел посмотреть, как это будет. А теперь пойдем. Нужно спешить. Только попей еще воды.

Рено не стал спорить. Василий тоже напился. Потом встал, подошел к краю площадки и прыгнул на соседнюю крышу, там он пригнулся, ожидая Рено. Рено прыгнул вслед за мальчиком. И так они стали продвигаться к часовне: прыжок, пригнулись, и снова прыжок. Внизу на улицах продолжались бои – раздавались крики, звенело оружие, падали тела. Занятым резней воинам и в голову не приходило взглянуть вверх и посмотреть, что делается на крышах. Два беглеца вскоре добрались до кровли коптской часовни, такой же плоской, как и все остальные. Бегом они добежали до башенки, готовой, казалось, рассыпаться, и в ней обнаружили такую же ненадежную на первый взгляд лестницу. Но только на первый взгляд. Шаг за шагом они погружались в темное, пыльное и прохладное нутро коптского святилища. Купол часовни опирался на четыре массивные колонны, у подножия одной из них уселся Василий и махнул рукой Рено, чтобы тот тоже присел.

– Подождем, пока стемнеет, – сказал мальчик. – Так будет безопаснее. Видишь, там за алтарем вход в крипту, спустимся и пойдем…

– Я все-таки не понимаю: если ты знаешь про этот ход, то почему им не воспользовался?

– Я ждал, пока подрасту. Нам нужно будет приподнять плиту, она слишком тяжела для меня, – вздохнул Василий. – И потом, пока не пришло твое войско, в городе и за его стенами – всюду одни мусульмане, только мусульмане, везде мусульмане. А у меня на шее ошейник раба.

Рено потрепал мальчугана по лохматой головенке.

– Куда пойдешь, когда окажешься на свободе?

– К себе, в Александрию. Мой отец торговал там коврами и имел несчастье не понравиться правителю города, потому что дела у него шли слишком уж хорошо. Его обвинили в воровстве и в убийстве стражника эмира. Отца казнили, а мать, сестер и меня продали в рабство… Я даже не знаю, что с ними сталось.

Голос мальчика дрогнул. Рено, выслушав почти что свою историю, хотел утешить маленького проводника и ласково положил ему руку на плечо. Но почувствовав, как тот напрягся, отвергая его сочувствие, не стал настаивать. Рено уселся на пол, оперся спиной о стену и, набравшись терпения, приготовился ждать. Шум с улицы, доносившийся в помещение через толстые стены, даже здесь звучал пугающе. Забыв, что часовня стала мечетью, Рено начал молиться…

А за городскими стенами вновь разгорелся бой. Едва король Франции со своим войском переправился через канал, мамелюки, справившись с авангардом, с волчьим воем накинулись на него. От лагеря, где располагались арбалетчики под предводительством герцога Бургундского, король был отрезан. Он догадывался о трагедии, произошедшей в городе, и всеми силами старался обуздать беспокойство, понимая, что во что бы то ни стало должен сохранять хладнокровие. Король позволил себе минуту сосредоточения – остановил коня на невысоком холме и осмотрелся вокруг. Раненого Жуанвиля перевязывали в этот миг на берегу канала, и он на всю жизнь запомнил короля-рыцаря. «Никогда, – напишет он много позже, – не видел я более прекрасного всадника. Он был выше всех смертных в золотом шлеме с короной и с немецким мечом в руке…»

Король отдал приказ сомкнуть ряды и не уступать вражеской коннице, которая, подражая обычаям монголов, крутилась вокруг вражеских воинов, осыпая их стрелами. Потом он скомандовал: «Вперед!» – и первым врезался в рой смертоносных оводов. Не ожидавшие удара такой силы, не успев вложить стрелы в луки, мамелюки падали, как срезанные колосья, под ударами его меча. Пример Людовика вдохновил его воинов, а король творил чудеса, оставаясь в сече живым и невредимым. И его воины, стремясь быть достойными короля, превосходили сами себя.

Сражаясь, Людовик пробивался поближе к Бахрэс-Сегиру, чтобы вести бой напротив лагеря, где герцог Бургундский выстроил арбалетчиков. Король разом оказывался в десяти местах, враги охотились за ним, но ему всякий раз удавалось избежать опасности. Однажды шесть мамелюков окружили его, и один уже взял за узду его коня, но мощными ударами клинка король избавился от них.

Герцог Бургундский счел, что ему с арбалетчиками нужно приблизиться к сражающимся, поэтому он наскоро соорудил подобие моста, и к закату солнца арбалетчики выстроились по другую сторону канала. Армия неверных начала отступать и укрылась за стенами города, оставив свои шатры христианам. В этот день крестоносцы победили, им теперь принадлежали два лагеря.

После битвы настало время заняться ранеными и похоронить погибших, повсюду слышались заупокойные молитвы. Непогребенными остались павшие в Эль-Мансуре, и Людовик опасался, что среди них находится и его любимый брат.

Опасения его подтвердились. Уже дважды король слышал горькую весть о кончине брата. Еще до того, как Рено и его маленький спутник, все в земле и царапинах, появились в лагере, из ночной тьмы вышел командор госпитальеров, Жан де Ронэ, который чудом избежал ловушки Бейбарса и успел покинуть город до того, как затворились ворота. Залитый кровью врагов и обливаясь собственной, сочащейся из многочисленных ран, он предстал перед королем и со слезами на глазах поцеловал ему руку, еще закованную в железо.

– Сир Жан, – обратился к нему Людовик, большим усилием воли придав своему голосу твердость, – есть ли у вас вести о моем брате, Робере д’Артуа? Он попал в плен?

– Сир, Господь повелел мне принести вам другую весть, и я прошу прощения за нее. В этот час ваш брат находится у престола Господа в раю…

Воцарилась тишина.

– Всякому велению Господа должно покоряться с благоговением, – прошептал наконец Людовик.

Голос его прервался всхлипом, и без ложного стыда король заплакал, горюя об отважном безумце, который был дорог его сердцу больше других его братьев. И все, кто видел его слезы, не могли не заплакать вместе с ним, потому что непобедимый герой прошедшего дня плакал о любимом брате, как плачут простые смертные.

И когда на заре сержант сторожевого охранения привел к королю Рено с маленьким Василием на руках, Людовик уже все знал. Молодой человек и ребенок были грязны и утомлены до крайности: путь по подземному ходу оказался гораздо труднее, чем они предполагали, они едва не погибли при обвале.

– Если наши люди, сир, восстановят подземный ход, Эль-Мансура будет вашей, – горячо проговорил Рено, страстно желая смягчить доброй вестью горе, исказившее худое лицо короля.

Но как ни была значительна принесенная весть, горя Людовика она не развеяла. Он жаждал услышать рассказ о последних минутах Робера, о его последнем бое, когда, потеряв всех своих товарищей, он продолжал биться один с многочисленными врагами. Рено постарался припомнить все до мельчайших подробностей, чтобы последние мгновения жизни брата надежно запечатлелись в памяти короля, который так жаждал узнать о них.

Рено закончил рассказ, когда на небе уже сияло солнце. Лагерь просыпался. Рыцари, которых не сковали неподвижностью раны, проспав всю ночь в кольчугах, расправляли болезненно затекшие тела.

Людовик сочувственно положил руку на плечо Рено.

– Постарайся немного отдохнуть до того, как мы вновь начнем сражаться! Я благодарю тебя, и отныне ты становишься моим рыцарем. Ребенка, который помог тебе, я отправлю к королеве на одном из судов, которые нам подвозят провиант.

– Демоны вернут вам тело сира Робера? – отважился задать вопрос Рено.

– Я хочу попросить их об этом…

И в Эль-Мансуру было отправлено посольство. В свое время Саладин вернул тело погибшего принца с подобающими ему почестями, но Бейбарс не был Саладином: когда снова начался бой, он сбросил тело Робера со стены.

Сражение продолжалось до глубокой ночи, и уже в полной темноте воины Шампани преследовали сторожевой отряд кавалерии мамелюков. Еще два дня продолжали сражаться крестоносцы, и снова король успевал быть одновременно повсюду – в одном месте он помогал освободиться от обступивших его мамелюков брату Карлу, в другом теснил врагов, в третьем приказывал применить тактику, использованную при Дамьетте: в землю втыкались копья пеших рыцарей, направленные в грудь летящей на отряд бешеной конницы сынов Аллаха…

Наконец ворота крепости закрылись за изрядно потрепанным врагом. И больше не открывались.

Крестоносцы начали считать потери, которые понесли под стенами Эль-Мансуры, – они были немалыми. Триста рыцарей погибли вместе с Робером д’Артуа, и еще двести восемьдесят тамплиеров во главе с великим магистром Гийомом де Сонаком, который предупреждал о гибельном исходе безрассудного принца, тоже сложили головы. Погибли Эрар де Бриенн, Жан де Шеризи, Роже де Розуа, англичанин Гильом Солсберийский. Не стало Жерара де Френуа и Гуго де Круазиля. Погиб и Рауль де Куси…

Глава 11 Лэ[141] о жимолости

Трагическая смерть той, кого Маргарита называла Флорой де Безье, глубоко поразила ее. Прошло слишком мало времени, чтобы она могла всерьез привязаться к незнакомке, но безвременная смерть полной сил красавицы – а южанка Маргарита была необыкновенно чувствительна к красоте – произвела на нее гнетущее впечатление. Огорчало ее и то, что с уходом войска она лишалась возможности отыскать убийцу.

Эльвира де Фос не раз повторяла своей госпоже, что несчастную скорее всего убил кто-то из воинов, живших в лагере.

– Должно быть, у нее были какие-то сердечные дела и из-за предстоящего отъезда она отважилась отправиться на последнее свидание. Но вместо любви бедняжка встретила смерть.

– Поэтичный рассказ, но уверена, что вы ошибаетесь, – возразила дама Герсанда. – Ее убили сарацинским кинжалом, а значит, убийцей был один из тех неверных, от которых наш господин так старался избавить свой лагерь. Он встретился ей на пути и покончил с ней.

– Кинжал – ложная улика, и я склонна верить в любовную историю, которая закончилась трагедией, – настаивала Эльвира. – Она стремилась следовать за рыцарем, который этого не хотел…

– Не увлекайтесь! Из вашего предположения следует, что причиной была внезапная вспышка гнева или приступ ненависти, но турецкий кинжал противоречит вашей версии. Наш рыцарь – если предположить, что он способен убить женщину, во что лично я не верю, – схватился бы за первое, что попалось ему под руку, за свой собственный кинжал! Или вы предполагаете еще худшее – злой умысел? Заранее спланированное убийство?!

– А почему бы нет? Да и рыцарь мог без всяких намерений купить себе мусульманский кинжал. Здешнее оружие очень красиво, богато украшено, и я знаю, что не один воин соблазнился им. А у бедной Флоры, как мне кажется, не было никого, кроме ее родственника, молодого де Куртене, весьма привлекательного юноши. И могло быть…

– Не могло! – отвергла предположение королева с гневом, который удивил ее самое. – Шевалье де Куртене не из тех, кто способен поднять руку на женщину!

– Между тем до меня дошли слухи… Не помню, в каких краях, но его обвиняли в отравлении своей приемной матери, а она как раз и доводилась родственницей мадемуазель де Безье…

– Сам папа подтвердил невиновность шевалье де Куртене, и трудно предположить, что Его Святейшество мог обойти вниманием такой тяжкий, может быть, самый тяжкий грех!

– Да, конечно, – пробормотала Эльвира, беря в руки лютню и ласково, но беззвучно проводя пальцами по струнам. – Умоляю Ее Величество не гневаться из-за моего желания пролить свет на это печальное событие. На Кипре мне показалось, что шевалье де Куртене был не слишком доволен, когда его родственница оказалась среди нас. Между тем она не скрывала своего желания сопровождать его в крестовом походе… Но он этого не хотел.

Несколько прекрасных звуков, которые с присущим ей искусством Эльвира извлекла из лютни, не смягчили Маргариту.

– Довольно! – оборвала она собеседницу. – Если вы желаете оставаться среди моих приближенных, постарайтесь не пересказывать сплетен. Я этого не люблю!

– О, я не хотела рассердить королеву и умоляю ее простить меня, – жалобно проговорила певица, скромно опуская глаза.

Маргарита, ничего ей не ответив, вышла во внутренний дворик, куда выходила ее опочивальня, и подозвала к себе благоразумную и занудную Эделину де Монфор. Эльвира осталась сидеть на ковре с лютней и, словно сама того не замечая, принялась наигрывать мелодию, которую она сочинила для одного из лэ Марии Французской, поэтессы, живущей в Англии, чьи стихи королева Элеонора прислала своей сестре Маргарите. Это было «Лэ о жимолости», вдохновленное чудесной и печальной историей о любви рыцаря Тристана и королевы Изольды.

Герсанда, вышивая рубашечку для будущего малыша, прислушалась, узнала мелодию, но ничего не сказала. Поначалу Эльвира только наигрывала ее, напевая про себя. И вдруг пропела слова, не слишком громко, но все же так, что их можно было разобрать:

– Два цветка жимолости как их сердца. – И снова мычанье без слов, а потом опять слова: – Мы как эти цветы, любимая, ни вы без меня, ни я без вас…

Дерзость певицы показалась Герсанде до того неслыханной, что она даже уколола себе палец и, чтобы не запачкать кровью рубашечку, отложила ее в сторону, а потом забрала из рук недовольной певицы лютню и посоветовала:

– На вашем месте я спела бы что-то другое! Честное слово, можно подумать, что вы ищете себе неприятностей!

– Почему я должна петь что-то другое? Ведь только правда колет глаза!

– А когда в словах нет правды, они именуются клеветой. Вот уж чего я советую вам избегать! Вы должны знать, что королева не отличается терпеливостью, а ее беременность и отсутствие супруга делают ее особенно раздражительной. Не злоупотребляйте своим даром и не портите ей удовольствия, которое она получает, наслаждаясь вашим искусством.

– Хорошо, не буду, – вздохнула Эльвира. – Но я не имела в виду ничего дурного, просто шутила. Вы из наших краев и прекрасно знаете, что трубадуры без устали распевают там песни о безнадежной любви к прекрасным дамам.

– Да, знаю. Но тем не менее послушайтесь меня и пойте о чем-нибудь другом. Наш господин – не король Марк, и мадам Маргарита обожает своего супруга.

Герсанда так настаивала на любви Маргариты к своему супругу, потому что после пребывания на острове Афродиты не была в этом так уж уверена. И особенно после того, как в окружении королевы появилась Флора де Безье. Вместе с ней Рено словно бы приблизился к королеве. А Ее Величество – Герсанда знала историю Рено – давно уже проявляла к юноше участие. Поначалу из желания противоречить властной Бланке. Потом из сочувствия к влюбленной в него маленькой Санси де Синь, о которой они давно уже не имели никаких известий. Ослепительная красота его «кузины» помогла красивому молодому человеку стать еще привлекательнее, подчеркнув, до чего он небезопасен для женских сердец, и даже для сердца королевы. Герсанда не раз задавала себе вопрос: а что, если Маргарита, несмотря на всю свою любовь к мужу, мечтает иной раз о красавце-рыцаре, чьи светлые волосы так мягко оттеняют его золотистую кожу? А рыцарь – она знала это с той самой ночи в Пуасси – пламенел к Маргарите страстной неутолимой любовью. А всепоглощающая страсть рано или поздно становится магнитом для молодой женщины, обреченной из года в год только рожать детей…

Маргарита тоже услышала неподобающую песню, но не имела ни мужества, ни желания остановить певицу. Остановить ее значило бы придать особое значение ее дерзости. В душе Маргарита и не хотела возмущаться чудесным гимном куртуазной любви, стихи поэтессы, ее сестры, вызывали у нее не возмущение, а восхищение. Когда-то она снисходительно улыбнулась истории Изольды Белокурой. Что ей было за дело до несчастий королевы? Тридцатилетний Людовик ничуть не походил на немолодого короля Марка. Но за последний год или два все как-то незаметно изменилось. Маргарита покидала Францию с чувством несказанного облегчения и радости. Она освобождалась от гнета деспотичной свекрови, ревностной католички, но долгое путешествие и не менее долгое пребывание на Кипре открыли ей, что с Бланкой или без Бланки ее жизнь с Людовиком всегда будет подчинена суровому монастырскому распорядку. На теплом благоуханном острове, где все дышало радостью жизни и сладостной любовью, Людовик ни на миг не забывал, что ведет священную войну и является паломником, поэтому каждая секунда должна быть посвящена Господу Богу, Иисусу Христу, Деве Марии и Святой матери-церкви. У Маргариты даже возникло ощущение, что супруг позаботился о ее беременности для того, чтобы она не участвовала в придворных развлечениях и празднествах… Продолжая любить мужа и восхищаясь им, хотя, возможно, уже с меньшим пылом, Маргарита запретила себе думать о молодом де Куртене, чью тайну, как женщине чувствительной и умной, ей не составило труда разгадать. Молодой человек любил ее с той всепоглощающей страстью, какую она надеялась вновь обрести в супруге, уехав из Франции, со страстью времен лестницы в Пуасси. Она прочитала ее во взглядах Рено, которые не могли ее скрыть.

Теперь возле нее не было ни мужа, ни Рено, они оба отправились завоевывать город, о богатстве которого ходили легенды, собираясь обменять его, как монету, на Иерусалим. А она осталась здесь, в Дамьетте, не зная, чего ей ждать, если вдруг крестоносцы потерпят поражение, на седьмом месяце беременности, с горсткой более или менее преданных ей женщин – юной сестрой, страдающей от первых приступов тошноты, невесткой, Жанной Тулузской, которая охотно уединялась и зевала в своих покоях, и стариком придворным, который не отходил от нее ни на шаг днем и спал у ее порога ночью. Охранять их должны были капитаны и матросы кораблей, но все они говорили на итальянском, которого королева не знала, и в случае серьезной опасности не могли послужить ей опорой. Кто мог поручиться, что женщины из ее окружения не рискуют быть убитыми так же коварно, как была убита Флора де Безье? Маргарита Прованская никогда не отличалась боязливостью, мужество и отвагу сохраняла она и сейчас, но теперь ее посещали кошмары, нападал безрассудный страх, от которого она охотно бы укрылась в надежных мужских объятиях, тех самых, в которых ей отказывал король…

Прошло еще несколько дней, и Маргарита немного успокоилась. Новости, с какими приплыли лодки, снабжающие войско провиантом, были хорошими. После долгого неспешного пути Людовик одержал достойную победу. Он разгромил войско султана, а султан – теперь уже крестоносцы узнали об этом – умер. Оставалось только взять крепость Эль-Мансуру, и, судя по всему, король намеревался осадить ее. К несчастью, вестник сообщил и о гибели Робера д’Артуа, который с большинством своих рыцарей и отрядом тамплиеров[142] был изрублен в стенах Эль-Мансуры. Маргарита искренне оплакивала своего зятя. Она привязалась к пылкому, возможно, легкомысленному сорвиголове, который так любил жизнь и так щедро распоряжался ею… Но еще она горевала и о гибели рыцарей Робера. Маргарита боялась выяснить поточнее, что означало «с большинством», так как знала, что Рено всегда был рядом со своим господином, и весеннее солнце уже не светило для нее так ярко, и нильские лотосы, которые так ей нравились, перестали благоухать. Она приказала носить по мертвым, имен которых не знала, траур, заказала панихиды и молилась. Победа не казалась ей радостной, а будущее пугало.

Пришли новые известия, и опять, казалось бы, успокоительные. Военные действия больше не велись. Вот только в лагере вспыхнула небывалая желудочная болезнь. Весть об этой болезни до того напугала Маргариту, что она перестала думать о Рено. Началась жара, а Маргарита прекрасно знала, насколько уязвим желудок ее мужа. Эта болезнь могла стать для него роковой. Теперь с еще большим нетерпением она ждала новостей, но не получала их… А новости, которые привозили посыльные с грузовых лодок – во всяком случае, те из них, которым удавалось добраться да Дамьетты, – вызывали большое беспокойство.

Туран-шах, новый султан, о котором было известно, что он находится в чужих далеких краях, тихо и незаметно вернулся в Каир. Он вник в положение дел и предпринял меры более чем опасные. Он понял, что главное – это помешать снабжению вражеской армии, которая так дерзко расположилась на берегу Бахр-эс-Сегира. Для этого он приказал доставить на верблюдах разобранные лодки, которые быстро собрали и отправили их курсировать по Нилу между Эль-Мансурой и Дамьеттой. Что же касается самой крепости, то султан положился на надежность ее защитников, а еще больше на желудочную болезнь, которая началась в лагере. И если бы оставшиеся в Дамьетте жены узнали о том, что происходит с их мужьями и воинами-крестоносцами, то они бы пришли в ужас – войско таяло, как снег под жарким солнцем.

Всю неделю, последующую за победой, в лагере врачевали раненых и погребали мертвых. Канал Бахр-эс-Сегир возвращал их каждый день со своего дна, и они скапливались у моста, который наскоро построил герцог Бургундский между оставленным на его попечение лагерем и полем сражения. Мертвых было столько, что Людовик нанял несколько сотен оборванцев для того, чтобы они очищали от них канал. Могильщики отправляли мусульман плыть в сторону Нила, а христиан погребали, выкопав для них огромные ямы.

На свое несчастье, после безумной атаки Робера д’Артуа крестоносцы сочли нужным поститься и не употребляли в пищу ничего, кроме овощей и рыбы. Овощи в здешних краях были большой редкостью, так что приходилось довольствоваться рыбой, выловленной в канале. А она питалась мертвыми телами, упавшими в канал после сражения… Немало было в здешних местах и комаров. Результаты не замедлили сказаться: болотная лихорадка, цинга, дизентерия, тиф косили воинов. А виною всем этим несчастьям было желание открыть себе путь на Каир.

Быть может, было бы куда разумнее вернуться в Дамьетту, там как следует подкрепиться, а потом завоевать Александрию. Александрии вполне бы хватило для того, чтобы вернуть себе Святую землю. Но Людовик – не было ли это гордыней? – запретил себе любой шаг, который напоминал бы отступление. И вот на протяжении пятидесяти пяти дней войско стояло под Эль-Мансурой, терзаемое болезнями и голодом, поскольку лодки с провизией больше не доплывали до лагеря. Между тем нужно было защищаться от летучих отрядов мамелюков, которые появлялись внезапно и непременно оставляли после себя нескольких убитых.

Когда заболел и Людовик – удивительно, что болезнь обходила его так долго, – он наконец понял, что кости всего его войска будут белеть под Эль-Мансурой, если он немедленно не вернется на побережье, к здоровой пище, к возможности жить! И тогда больных – среди них был и Жуанвиль – погрузили на несколько барж, которые вернулись, поскольку не могли преодолеть заслон, устроенный Туран-шахом, и крестный путь крестоносцев начался…

Длинная колонна едва живых людей с кровоточащими деснами, опухшими ногами и резями в животе двинулась в путь. Следуя приказу короля, они держались очень близко друг к другу, ощетинившись копьями и пиками, чтобы летучие отряды мамелюков и даже их стрелы наносили им как можно меньший ущерб. В жару лихорадки, мучимый дизентерией, Людовик двигался в арьергарде, не спуская глаз со своего войска. К несчастью, желудочные позывы были так часты, что он вынужден был то и дело спешиваться, вконец истощая свои и без того невеликие силы. Но мужество и вера в свою высокую миссию не оставляли короля.

Половина пути была пройдена, и крестоносцы приблизились к наваленным в огромную кучу лодкам, которыми мусульмане перегородили реку. В этот миг король потерял сознание, и Жоффруа де Сержин, Гоше де Шатийон[143] и Рено, которые не отходили от него ни на шаг, успели подхватить его прежде, чем он упал на землю. Поблизости виднелась деревушка, туда и отнесли короля, открыв дверь в первый попавшийся на пути дом. В нем на глиняном полу спала женщина. Испугавшись, она громко закричала, почувствовав на своих ногах голову короля, которого тоже положили на пол. Провидением Божиим женщина оказалась рабыней из краев франков, и, узнав соплеменников, она с причитаниями и плачем принялась ухаживать за «своим господином», но у его приближенных уже не было иллюзий, что человеческие руки могут помочь больному. Около короля стояла маленькая горстка людей – его священник, повар Изамбар, три рыцаря и малыш Василий, который судорожно вцепился в руку Рено – все взрослые были уверены, что Людовику не суждено увидеть закат солнца, и священник готовился читать молитвы над умирающим.

В мучительную для всех минуту малыш Василий нашел нужным высказать свое мнение о происходящем тому, кого отныне считал своим господином.

– Он скоро умрет, – прошептал он, указывая на фигуру короля, которого перенесли на постель, но еще не сняли ни шлема, ни кольчуги, ни джюпона с лилиями. – А нас сделают пленниками. Ты не думаешь, что нам пора бежать?

– Бежать? – переспросил Рено, позабыв, что должен говорить по-гречески. – Рыцарь никогда не бежит. Тем более перед лицом врага, тем более когда его господин при смерти.

Рено говорил очень тихо, но Людовик расслышал его слова и подозвал к себе. Голос его был очень слаб, и молодой человек опустился на колени, ловя каждое слово. Приблизив свое лицо к иссушенному болезнью, костистому, желтому, как воск, лицу короля, Рено с трудом сдерживал слезы, выступившие у него на глазах, но все-таки не удержался от всхлипа.

– Рано… лить слезы, – проговорил король. – Надеюсь, Господь… даст мне еще сил… подняться. Но надо предупредить королеву… Скажи ей, что она любой ценой должна сохранить Дамьетту… Любыми средствами… Дамьетта – наша единственная опора. Послушайся ребенка… он полон мудрости… и беги!

– Вы хотите, чтобы я сообщил королеве…

– Да, но ни слова о моей болезни! Если мой час пробил, она узнает об этом… Торопись! Оденься в крестьянскую одежду, и ты дойдешь до Дамьетты.

– Повинуюсь Его Величеству! И да сохранит его для нас Господь живым и здоровым!

Переодеть Рено в феллаха не составило труда. Соплеменница мигом придумала, как это сделать. Рено с ее помощью освободился от доспехов, оставив на себе только льняной джюпон, который точь-в-точь походил на одежду местных крестьян – они носили длинные рубахи без воротников, с короткими рукавами. Джюпон был и так не первой свежести, но его еще вываляли в пыли. Длинный кусок полотна стал на голове Рено тюрбаном, и он со своей курчавой бородкой, так как не брился уже много дней, и смуглым лицом стал очень похож на местного жителя. Во всяком случае, так сказали ему товарищи. Священник пожертвовал Рено свои сандалии и, удивившись, до чего изменил его тюрбан, добавил:

– Я поклялся бы, что вы сарацин, сын мой!

– Я тоже, – согласился Людовик, внимательно следивший за переодеванием. – А теперь иди, и да хранит тебя Господь!

Когда село солнце, Рено и Василий были уже довольно далеко от деревни, шагая вдоль реки, но не слишком к ней приближаясь, чтобы обходить стоянки мамелюков, чьи костры раздувал ночной ветер.

Между тем в Дамьетте Маргарита с беспокойством думала о предстоящих родах, которые должны были начаться не сегодня завтра. В ближайшие дни ей станет не до испуганных, потерявших голову женщин, которые привыкли перекладывать на ее плечи груз своих опасений и страхов. Только Герсанда и Эльвира держались спокойно и мужественно. Редкие вести, доходящие до Дамьетты, становились все тревожнее, и сама Маргарита делала все возможное, чтобы не поддаться днем тоске, а ночью кошмарам. Когда однажды утром она почувствовала, что приближаются роды, она попросила покинуть свою спальню всех, кроме шевалье д’Эскейрака.

– Вы должны дать мне клятву, – сказала она, – и выполнить ее. Поклянитесь, что, если сарацины вернут себе Дамьетту, вы отрубите мне голову раньше, чем они доберутся до меня!

– Почему я должен отрубать вам голову? Может быть, хватит удара кинжалом?

– Говорят, что сарацины могут надругаться и над телом мертвой женщины, но не трогают обезглавленный труп.

– Да, я тоже слышал об этом. Признаться, и сам думал об этом. Клянусь своей честью перед лицом Господа, что выполню желание Вашего Величества.

Маргарита поблагодарила его слабой улыбкой, хотела еще что-то сказать, но знакомая резкая боль помешала ей, и она успела только попросить:

– Позовите даму Герсанду! И моих служанок!

Герсанда прибежала в ту же секунду, она была неподалеку и слышала стон, который вырвался у Маргариты. Она выставила д’Эскейрака за дверь и принялась распоряжаться, готовя все к предстоящему нелегкому испытанию. С кровати сняли все простыни и покрывала, оставив лишь самую нижнюю, накрыв ее сложенным во много раз полотном, на которое уложили Маргариту, освободив от одежды. Герсанда приказала закрыть ставни, чтобы жара не проникала в покои, и усадила у изголовья королевы Эделину де Монфор, чтобы та розовой водой освежала лицо королевы. Теперь оставалось только ждать, и целительница надеялась, что роды будут недолгими. Маргарита рожала в шестой раз, и пока все шло благополучно. Но как часто бывает, вмешалось непредвиденное. К полудню небо стало темно-оранжевым от поднявшейся в воздух пыли, задул хамсин, сухой, изнуряюще жаркий ветер, и задул с такой силой, что мачты кораблей и пальмы сгибались, словно тростник. Во дворце торопились закрыть не только двери и окна, но и заткнуть все щели, спасаясь от пыли. Пологом, каким в богатых домах на Востоке завешиваются от насекомых, завесили постель королевы. Но, несмотря на все предосторожности, тончайший слой пыли покрыл все вокруг. В окружении закутанных, словно мусульманки, женщин в душной тесноте полога Маргарита мучилась схватками шесть часов, и они показались ей шестью веками и концом света. Наконец на свет появился крепкий и здоровый мальчик. И как только он издал первый крик, буря, словно по волшебству, стихла. Женщины, затерянные в сердце неведомой страны, которая теперь внушала им непреодолимый страх, увидели в этом знак Божьей милости и возблагодарили Господа не только за благополучное разрешение королевы, но и за покой, который пусть ненадолго, но воцарился в их сердцах.

– Как вы назовете своего сына, сестра моя? – спросила юная графиня Анжуйская, которая пришла в спальню, как только начались роды.

Маргарита с трудом улыбнулась, глядя на пожелтевшее от пыли нежное лицо Беатрисы, – она была счастлива, дав жизнь еще одному сыну, но трепетала и за эту слабую жизнь, и за жизнь его отца.

– Я думаю, что мой дорогой супруг предпочел бы назвать его Жаном, как мы назвали того, кого потеряли так скоро…

Взгляд Маргариты остановился на присланной из Англии книге со стихами Марии Французской, и она добавила со вздохом:

– Но он родился в такое трудное и печальное время, что я хотела бы добавить к Жану еще и имя Тристан[144]…

Она прикрыла глаза, показывая, что хочет отдохнуть после долгих страданий, но из-под сомкнутых ресниц показалась слеза и покатилась по щеке.

Отдохнуть королева не успела. На улицах со стороны порта послышались шум и крики, а вскоре захлопали двери и во дворце. Шевалье д’Эскейрак появился на пороге спальни, собираясь оповестить о городских событиях королеву. А королеве, только-только завершив омовение малыша, служанки принесли новорожденного, и она качала его на руках, поглаживая белесый пушок на его головке.

– Ваше Величество, – вскричал старый воин, – творится что-то неслыханное! Капитаны кораблей хотят уплыть и бросить нас всех на произвол судьбы!

– Уплыть? Тогда как король, мой супруг, доверил им охрану Дамьетты и нас, слабых женщин? По какой причине? Что произошло?

Эскейрак опустил голову, ища слова, которые не так больно ранили бы Маргариту, но она торопила его:

– Говорите же! Что произошло?

Набравшись мужества, старый воин проговорил с тяжелым вздохом:

– На рассвете – так они мне сказали – прискакал всадник-мамелюк и прокричал: если кто дорожит жизнью, пусть садится на корабль и уплывает как можно скорее, потому как французского короля взяли в плен… И вместе с ним все его войско!

– Нет! Этого не может быть! Это невозможно!

Побелев, как простыня на ее постели, Маргарита передала младенца Герсанде и выпрямилась, опершись на подушки.

– Это ложный слух! Короля хотят лишить кораблей, чтобы он не мог вернуться домой по морю. Как могли опытные капитаны, достойные люди, поверить таким глупостям?

– Они им поверили, мадам, – подтвердил д’Эскейрак, отводя в сторону глаза, полные слез. – Я сам близок к тому, чтобы им поверить. Всадник неверных потрясал в воздухе голубым джюпоном, расшитым лилиями!

– Господи, помилуй!

Маргарита скрестила на груди руки, сжав их крепко-крепко, чтобы не пустить дальше сердца тоску, которая так сильно его стеснила. Несколько минут она молчала, тяжело и прерывисто дыша, стараясь совладать с охватившим ее ужасом и вернуть себе самообладание. Ей это удалось. Д’Эскейрак робким шепотом спросил, что Ее Величество намерена предпринять, и Маргарита полным голосом, в котором звучал праведный гнев, ответила:

– Позвать ко мне этих людей! Я хочу видеть их здесь! Перед собой! Немедленно!

Старик понял, что возражать королеве не стоит, и тут же вышел, чтобы исполнить ее приказ. Между тем королева попросила облачить ее в длинный голубой далматик, расшитый лилиями, и возложить ей на голову, обвитую толстой каштановой косой, золотой обруч, украшенный жемчугами и сапфирами. Величественная в своем царственном наряде, она вновь оперлась на подушки, лежа на высокой постели, которую мигом привели в порядок. Не прошло и четверти часа, как в опочивальне вновь появился д’Эскейрак в сопровождении грубых, здоровых бородачей, и вокруг сразу кисло запахло кожей от их рубах с металлическими пластинами, повеяло морем, пряностями и потом. Вошедшие были удивлены, они не ожидали увидеть то, что увидели. Слабая женщина в слезах должна была лежать на постели, но эта постель походила на трон, и на ней возлежала королева! Рядом с ней стояла крупная высокая женщина в светло-сером платье и держала на руках младенца. Мужчины сняли с голов шапки, стояли и мяли их в руках, и на их очень непохожих лицах читалось упрямство. Маргарита почувствовала, что легкой победы ей не одержать.

– Итак, достойные сеньоры, – начала королева, – до меня дошли слухи, что вы вознамерились уехать и оставить нас здесь, забыв, что вам поручено королем, моим благородным супругом, охранять Дамьетту, ее жителей, Мое Королевское Величество, моих дам и служанок. Скажу по чести, я не поверила этим слухам.

Капитан, пизанец по имени Гамбакорти, отделился от тесной группы мужчин. Маргарита знала его, он был капитаном «Королевы», на которой она плыла. Тогда он казался ей любезным человеком, теперь от этого впечатления не осталось и следа.

– Вам придется поверить в наши намерения, благородная королева, – сообщил он. – Нам нечего больше делать в этом порту, кроме как дожидаться смерти. И предложить вам мы можем только одно: ступайте на корабль и уезжайте с нами. Вы и все ваши дамы.

– Почему вы решили уехать?

– Король и его войско в плену… Его Величество очень болен. Его люди, решив, что он уже умер, сдались в плен.

– Откуда у вас столько новостей, мессир Гамбакорти? А вот я, его жена, ничего такого не знаю. Мне сказали, что вести привез вам всадник-мамелюк. Почему же он не пришел во дворец? Или вы находитесь в тайных сношениях с неверными?

– Ничего подобного, мадам! Всадник пригвоздил стрелой письмо к грот-мачте моего корабля. Я принес вам это письмо. К тому же он размахивал джюпоном самого короля Франции!

И он подал письмо, написанное на языке франков, которое Маргарита тут же прочитала. В нем сообщалось, что умирающий Людовик был взят в плен, что его перевезли в Эль-Мансуру, где он будет содержаться в качестве пленника до тех пор, пока за него не заплатят выкуп. Королева читала письмо с высоко поднятой головой. Закончив чтение, она полуприкрыла глаза, чтобы никто не заметил, в каком она горе…

– Да, теперь я поняла, почему вы готовы уплыть и бросить город, оставленный на мое и ваше попечение. Но я прошу вас, – ее голос стал необыкновенно проникновенным, – не оставляйте Дамьетту! Король, мой супруг, вместе со всеми своими людьми окажется в безвыходном положении. Я ничего не могу сделать для него сейчас, будучи прикованной к кровати после того, как родила сына. Он перед вами. Может быть, вы пожалеете его? По крайней мере до тех пор, пока я не смогу подняться на ноги?

– Госпожа и королева, – обратился к ней пизанец, – разумеется, мы не чудовища и не хотели бы бросить вас в беде. Мы могли бы дождаться вашего выздоровления, если бы не боялись умереть с голоду. Все наши запасы закончились.

– Об этом не беспокойтесь. Я куплю для вас все, что только потребуется, но отныне считайте себя вновь на службе у французского короля, моего супруга.

– В таком случае мы будем ждать… Но не сарацинов, которые придут и захватят Дамьетту. Никто из нас не хочет быть убитым или проданным в рабство.

– Дамьетта будет отдана только в обмен на свободу короля. Когда договоры будут подписаны, вы сможете тронуться в путь, и я поплыву вместе с вами. Надеюсь, вы не откажетесь отвезти меня в Сен-Жан-д’Акр?

– В Сен-Жан-д’Акр? Но почему не во Францию?

– Потому что мы с королем договорились встретиться в Сен-Жан-д’Акр, если мне придется оставить Дамьетту. А теперь идите и занимайтесь своим делом. А я распоряжусь, чтобы вам доставили все, в чем вы нуждаетесь.

Усмиренные бородачи молча удалились чуть ли не на цыпочках, так их впечатлила молодая прекрасная женщина, столь могущественная и столь слабая одновременно. Герсанда передала маленького Жана Тристана на руки кормилицы и вернулась в спальню, чтобы помочь служанкам переодеть Маргариту и вновь уложить ее в постель. Маргарита совсем обессилела и едва не теряла сознание. Целительница приготовила питье, чтобы подкрепить ее: королеве нужно было непременно дать распоряжения казначею и интенданту, чтобы капитаны получили все необходимое.

Оставшись наедине с преданными ей женщинами, королева уже не сдерживала слез, горько оплакивая свою участь и участь супруга, которого уже не надеялась увидеть в живых. Уж она-то знала, какое хрупкое у него здоровье!

– Разве он выживет в плену, окруженный врагами, лишенный заботы и ухода? Если он уже не умер, то это может вот-вот случиться!

– Мусульмане очень хорошие врачи, – попыталась утешить ее Герсанда. – Не в их интересах позволить королю Франции умереть, когда есть возможность получить выкуп… К тому же королевский! Они приложат все силы, чтобы помочь королю.

Но королева не слышала утешений, и Герсанда не стала больше ничего говорить, предоставив ей возможность выплакаться. К тому же ей предстояло заняться двумя другими юными супругами, Карла Анжуйского и Альфонса де Пуатье, которые и вовсе ничего не знали о судьбе своих мужей. Помогать нужно было в первую очередь Беатрисе: у нее началась непрекращающаяся рвота.

Если Людовика со всем его войском взяли в плен, то произошло это по вине «одного из его сержантов, которого звали Марсель»[145], он оповестил всех, кого только мог, о том, что король умер. Весть лишила мужества и рыцарей, и простых пехотинцев: они были готовы отдать свою жизнь за короля, но увидели в его смерти волю Божию и покорно, без боя, сдались мусульманам. Их привели в Эль-Мансуру. Там мусульмане прирезали всех раненых, но оставшиеся в живых вновь обрели своего короля. Ничего, кроме мучений, не ожидало слабеющего с каждым часом больного Людовика, но он переносил муки своего крестного пути с кротостью и смирением, достойными самого Христа.

Поначалу всех пленников согнали во двор одного караван-сарая, и Шедшер Эддурр, злокозненная вдова покойного султана, со своим любовником, эмиром Дженан эль-Дином, потребовали, чтобы король показался им. Людовик, поддерживаемый Изамбаром, прошел перед ними по двору. Потом они приказали Людовику раздеться донага и посадили его на цепь в доме Ибрагима бен Лохмана, отрядив евнуха сторожить его. «Он был так болен, что зубы у него во рту раскачивались и шатались, а кожа была бледная и вся в пятнах. Он страдал поносом и был до того худ, что у него на спине торчали острые кости». Король был так жалок, что старик-сарацин пожалел его и накинул ему на плечи свой плащ из беличьего меха.

Несмотря на болезнь Людовика, его не уставали допрашивать, требуя, чтобы он отдал замки, принадлежащие тамплиерам, госпитальерам и даже сирийским баронам. Но он отвечал с неизменной кротостью, что не может распоряжаться тем, что ему не принадлежит. Тогда ему грозили пытками, обещая раздробить ноги. А он смиренно отвечал, что он их пленник и они могут поступать с ним так, как им заблагорассудится…

Побежденный величием его души, Туран-шах перестал его мучить. Или, может быть, все-таки понадеялся получить выкуп и поэтому распорядился лечить короля? Во всяком случае, короля одели в достойные его одежды, вернули священника и молитвенник и потом опять начали вести переговоры.

Султан был жаден до богатства, но еще жаднее был его эмир Бейбарс, потому что жаждал не только золота, но и власти и считал султана слишком мягкотелым. Бейбарс подговорил мамелюков устроить против султана заговор. Когда Туран-шах пригласил своих эмиров на пир, они вытащили сабли и напали на него. Султан тоже выхватил саблю и стал защищаться, но вскоре уронил оружие вместе с отрубленными пальцами. Он попытался спастись бегством и спрятался в оставленной французами деревянной башне, что стояла на берегу Нила. Но башню подожгли. Султан успел выпрыгнуть из нее прямо в реку. Он плыл, а убийцы вдогонку осыпали его стрелами. Рука Туран-шаха кровоточила, он просил о помощи, призывая правоверных мусульман вспомнить во имя пророка о Законе, но Бейбарс с наслаждением вдыхал запах его крови и любовался его муками. Когда, разжалобившись, какой-то пастух протянул султану руку и тот ухватился за нее, Бейбарс отрубил руку Туран-шаха, оттолкнул его подальше от берега и оставил истекать в воде кровью. Когда султан умер, его труп вытащили на берег и оставили без погребения. Так и лежало его тело до тех пор, пока посланец от калифа Багдада, главный мулла всех мусульман, не посоветовал очень сурово Бейбарсу похоронить его с надлежащими почестями, и тот внял его совету. Таков был конец правления в Египте династии Айюбидов, основанной благородным Саладином.

Смерть витала и над французским королем, и над всеми другими пленниками. Один из убийц разыскал французского короля, желая узнать, что получит от него, если убьет его врага. Но король взглянул на него так, что тот удалился, бормоча угрозы. Бейбарс хоть и был свирепым дикарем, но безумием не отличался, он прекрасно знал, как велика сумма выкупа, о которой почти уже договорились убитый султан и его царственный пленник: четыре тысячи ливров за всех воинов и возвращение Дамьетты за самого короля. Он решил продолжить переговоры.

В это время Рено боролся со смертью в маленькой хижине на берегу Нила. С ним случилось то, что может случиться в Египте с каждым. По крайней мере с тем, кто не носит на ногах прочных сапог или кольчужного чулка с сабатонами[146]. До Дамьетты оставалось не больше половины лье, когда Рено увидел посреди дороги мертвую змею и, желая расчистить путь маленькому Василию, отшвырнул ее ногой. Но змея оказалась живой, серая спираль обвила ногу Рено и впилась ему в щиколотку. Он громко вскрикнул, и Василий, увидев змею, тоже. Оторвав от себя смертельно опасную ленту, Рено бросил ее в воду. На ноге у него отчетливо виднелись два небольших отверстия, из которых вытекло немного крови. Рено вспомнил, что в Гатине маленьким он встречался со змеями и знал, как поступить, если кого-то она укусит. Но, может быть, здесь совсем другие змеи? Однако нужно было действовать. Промедление грозило смертью.

Рено уселся на землю, снял с себя веревку, что служила ему поясом, сразу же уронив кинжал, который прятал у себя в складках рубахи, и крепко-накрепко перетянул укушенную ногу выше щиколотки, потом кинжалом надсек себе кожу выше и ниже укуса. Он уже перегнулся, приноравливаясь к тому, чтобы начать высасывать из ранок кровь, как Василий, который до этого от ужаса не мог сдвинуться с места, остановил его:

– Погоди! Ты не сумеешь, я знаю, как это делается!

– Нет! Ни за что! Если яд…

– Я уже высасывал змеиный яд. Как-то змея укусила сына хозяина, и меня заставили это сделать…

В самом деле, Василий принялся за дело с большим умением, он высасывал кровь и сплевывал ее, снова высасывал и снова сплевывал до тех пор, пока кровь не перестала сочиться.

– Будем надеяться, что все обойдется, – вздохнул он. – Для сына хозяина этого оказалось достаточно, но змея была куда меньше.

– А мы сделаем еще кое-что. Ты сможешь развести огонь? С помощью кремней?

– Конечно! Вот увидишь!

Василий поколдовал с камнями, с деревянным кругляшом, который нашел неподалеку, кучкой сухого тростника, и тростник вскоре задымился, а потом над ним показался язычок пламени. Мальчик подкладывал в огонь сухой тростник, а Рено, чувствуя, что голова у него кружится, держал на огне клинок кинжала. Постепенно клинок раскалился, и тогда Рено сунул в рот тростинку, стиснул ее изо всех сил зубами и приложил раскаленную сталь к ране. Боль была такой, что он потерял сознание…

Сознание вернулось к нему, но вместе с жаром лихорадки, заслонившей от него реальность пеленой кошмаров. Он видел своих больных товарищей, умирающих в лагере под Эль-Мансурой, снова хоронил приемных отца и мать, на его глазах погибал Робер д’Артуа и прощался с жизнью изможденный приступами желудочной болезни король. Рено опаляло пламя большого костра, среди языков которого мучилась женщина, он старался уверить себя, что это Флора, но с ужасом узнавал Маргариту… Гримасничая, окружали его демоны, уродливые исчадия ада, Рено корчился от ужаса и отвращения, но сил убежать от них у него не было. Иногда ему становилось легче, и он пил воду из прохладного ручья. Потом чувство облегчения стало наступать чаще, а языки адского пламени, в котором, ему казалось, он будет гореть вечно, стали отдаляться.

Однажды утром Рено услышал крик пеликана и открыл глаза. Он увидел, что лежит на куче сухого тростника возле стены, над ним – выступ крыши, но дальше простиралось голубое небо. Он приподнялся, сел, отбросив козлиную шкуру, которой укрыла его неведомая рука, и понял, что он один в полуразрушенном доме и что солнце уже высоко. На секунду он растерялся, не понимая, как здесь оказался… Но как только он увидел свою ногу, тщательно замотанную куском ткани и так крепко завязанную, что он даже не смог развязать узел, память к нему вернулась. Тут в комнату вошел Василий. Увидев Рено сидящим, он от изумления едва не уронил кувшин, который держал в руках.

– Ты выздоровел? – спросил он, и в его голосе звучало тоскливое недоверие, а не радость. – Ты правда выздоровел?

– Похоже, что так. Я сильно болел?

– Ужасно. Мы уже не верили, что ты справишься с болезнью.

– Мы? А кто это – «мы»? Ты тут не один?

– Слава Господу, нет. Без помощи одного здешнего пастуха я мало что мог бы сделать. Он услышал твой крик, когда ты прижигал укус, и пришел узнать, в чем дело. Я сказал, что мы сбежали от мамелюков, что ты мой брат, и он мне помог. Он принес тебя сюда и приходит к нам время от времени со своими козами, хотя мы с тобой далеко от его хижины. Он поит тебя козьим молоком, и с утра я пошел за ним, но не был уверен, что застану тебя живым. Вчера Мурад, так зовут пастуха, сказал: если ты переживешь эту ночь, то, может, и останешься в живых. Ты ее пережил! Если бы ты знал, как я рад!

С чувством живейшей благодарности Рено потрепал Василия по кудлатой головенке.

– Поверь, я тоже очень рад. И очень тебе благодарен. Давно я тут?

– С неделю, наверное.

– Боже мой! А мое поручение?

Рено рванулся, собираясь встать, но Василий удержал его.

– Сиди спокойно! Сначала посмотрим, что с ногой.

– К черту ногу! Ты забыл, что сказал король? Я должен предупредить королеву, сказать ей, что Дамьетта…

– Жена твоего короля еще здесь, – сообщил хриплый голос, – и Дамьетта пока еще тоже принадлежит ей…

На пороге стоял пастух. Странная фигура – в козьих шкурах с седой бородой, когда-то он, должно быть, был высокого роста, но годы согнули его, он опирался на посох с загнутым верхним концом. На заросшем бородой лице с густыми мохнатыми бровями выделялись удивительно живые блестящие черные глаза, они были похожи на агат и удивляли своей молодостью. Еще удивительнее было то, что пастух свободно говорил на франкском наречии. Поглядев на изумленные лица Рено и Василия, пастух рассмеялся:

– Да, молодой человек, я тоже приехал из Франции, но только очень давно. Еще в те времена, когда мессир Жан де Бриенн стал королем Иерусалима, а я сражался здесь за Дамьетту. Я тоже был ранен, и одна женщина, здешняя крестьянка, выходила меня, и я остался с ней. Десять лет тому назад Нил, разлившись, унес ее вместе с нашим домом. Я долго горевал, она была мне хорошей женой, и не стал строить нового дома. Так и живу бродягой со своими козами. Но, похоже, тебе стало лучше?

– Да, гораздо лучше, и этим я обязан тебе. Но почему ты рассказал мне, кто ты такой?

– Чтобы поговорить с тобой на языке франков. Я сразу понял, что ты франк. В бреду люди становятся болтливыми, но я не стал ничего говорить малышу.

Он славный мальчуган и думаю, что предан тебе. Но он грек, а от греков никогда не знаешь, чего ждать…

– А ты не боишься, что он догадается о твоей тайне? Мы ведь говорим на языке, которого он не понимает.

– Ничего страшного! Для меня такое счастье говорить на родном языке! Дай-ка я посмотрю твою ногу.

Мурад присел на корточки и стал распутывать повязку, под ней обнаружилась зеленоватая кашица с сильным запахом.

– Лук, – объяснил пастух. – Он хорошо помогает при ожогах, а ты устроил себе знатный ожог, и правильно сделал. Даже после прижигания ты едва не попал к храбрецам в райские кущи. Считай, что тебе повезло.

Пастух достал из мешочка на шее комок, похожий на корпию, снял им с раны кашицу, потом промыл рану растительным маслом. Рана еще не зажила, но не гноилась, и коричневые корочки по краям начали отваливаться.

– Куда лучше, чем я думал, – признался пастух и еще раз тщательно смазал ногу Рено маслом, потом положил на рану лист инжира и завязал ногу чистым куском полотна, явно выстиранным в Ниле, потому что он лежал и сушился в доме на большом камне. Забинтовав больному ногу, Мурад встал и оглядел осунувшегося, изможденного больного.

– Вид у тебя, прямо скажем, не цветущий! – улыбнулся он. – Хорошо бы тебе побыстрее набраться сил. Молока моих коз, которым мы тебя поили, для тебя теперь маловато. Но я знаю, что тебе нужно. Вот увидишь, дня через два-три снова будешь на ногах.

– Через два или три дня? Но я уже потерял целую неделю! Ты сказал, что я здоров, и, значит, мне нужно идти в Дамьетту…

Рено поднялся на ноги, но тут же оперся о стену, чтобы не упасть – так у него закружилась голова.

– А я что тебе говорил? – укорил его пастух, помогая улечься обратно на охапку тростника. – Лежи спокойно. Дамьетта подождет, и мадам Маргарита тоже, она только что родила мальчика и еще не оправилась после родов. Ты ведь знаешь, что король попал в плен, и она теперь ждет известий о пленниках, чтобы можно было всем вместе отправиться в обратный путь. Говорят, что переговоры в Эль-Мансуре подошли к концу, сумма выкупа назначена, и скоро город снова вернется к мусульманам. Твоего короля привезут в Дамьетту, и он передаст в руки мусульман свою казну, которую приберег для ведения войны. Да! Забыл тебе сказать, султана уже нет в живых!

– Я знаю, он давно уже умер, но его смерть держали в тайне.

– Я говорю не о старом султане, а о его сыне, Туран-шахе. Мамелюки зарезали его, и теперь всем заправляет эмир Бейбарс.

– Откуда ты все знаешь? Это место кажется таким пустынным, здесь же никого нет!

– А Нил? Ты не можешь себе представить, до чего болтлива эта река! Если ты просто сидишь на берегу и умеешь ждать, новости приплывут к тебе сами. Отдыхай! Я скоро вернусь.

Пастух ушел. Василий тихо сидел у входа, будто его ничего не касалось. Теперь он подошел к Рено. Рыцарь улыбнулся ему.

– Что-то мне подсказывает, что ты сердишься, – сказал он.

– Нет. Я огорчаюсь. Вы разговариваете с Мурадом на одном языке, а я ничего не понимаю. Откуда пастух в Египте может…

– Франки не в первый раз приходят в эту страну. Более тридцати лет тому назад Мурад стал их пленником, он умный человек и выучил наш язык, – ответил Рено. Он не хотел выдавать тайну старика, даже зная, что Василий ничем не может ему повредить. – Ты же выучил арабский, живя у своего хозяина. Ему было приятно показать мне, что он знает мой язык, так что тебе не из-за чего огорчаться. Я научу тебя своему языку… А ты научишь меня арабскому.

– Значит, ты оставишь меня у себя?

– Разумеется. Но если ты собрался в Александрию…

– В Эль-Мансуре я тебе сказал, что не хочу туда возвращаться, – ответил мальчик, и лицо его будто окаменело.

– Значит, останешься со мной, а потом посмотрим, что с тобой делать. Я никогда не забуду, что ты не раз спасал мне жизнь, вывел из города, где мне грозила верная смерть, отсосал змеиный яд. Я твой должник, и мы с тобой теперь товарищи. Но надо молиться Богу, чтобы наша дружба была к добру, а не к худу.

Теперь пастух кормил Рено хлебом, сыром, инжиром, оливками и финиками, и через два дня он и в самом деле почувствовал себя намного лучше. Прошло еще двое суток, рана его затянулась, и он уже вполне сносно мог держаться на ногах. А Нил принес Мураду очередные новости: договор подписан, очень скоро галера повезет короля в Дамьетту, к которой уже шагают воины Бейбарса, чтобы получить там выкуп и забрать галеру обратно.

– Значит, королева должна будет открыть им ворота и, оставшись без охраны, пережить нашествие злобных варваров? – в ужасе вскричал Рено. – Они же могут совершить над ней насилие, и над ее дамами тоже, даже невзирая на присутствие мужей! Я должен во что бы то ни стало опередить их!

– Держи! – сказал Мурад и протянул Рено такой же, как у него, посох. – Я вырезал его для тебя, потому что у тебя нет другого оружия. Твой кинжал слишком короток по сравнению с их кривыми саблями, а посох поможет тебе еще и идти.

– Спасибо, хотя в Дамьетте я надеюсь найти своего оруженосца, а вместе с ним и оружие. Ты много сделал для меня, и я тебе очень благодарен. Я бы очень хотел подарить тебе что-нибудь.

– Назови мне свое имя, и этого будет достаточно.

– Рено де Куртене. А ты скажешь мне свое? Настоящее?

Пастух если и заколебался, то на секунду, и в его и без того живых черных глазах зажегся лукавый огонек.

– Почему бы и нет? Когда-то меня звали Гоше де Шанжи.

– Но… неужели ты был рыцарем? – изумился Рено, не веря своим ушам. – А стал пастухом?

– Так и есть! В Шампани у меня был замок с башней, земля и вилланы, чтобы ее обрабатывать, но Бог не дал наследника. Зато была злая жена. Ты представить себе не можешь, как легко сварливой мегере превратить твою жизнь в ад! Крестовый поход был просто благословением… А Джамиля сделала меня счастливым человеком. Так что прошу, не выдавай моей тайны!

– А если я предложу тебе снова взяться за оружие?

– Это совершенно бессмысленно. Я слишком стар и предпочитаю оружию коз. А вот ты береги себя!

Вместо ответа Рено крепко обнял старика на прощание, а потом, опираясь на посох, вместе со своей верной маленькой тенью двинулся вдоль реки. Им оставалось пройти еще лье или полтора, но уже очень скоро вдалеке показались стены Дамьетты. Они так и сверкали в лучах утреннего солнца, но разглядеть вывешенные на них флаги пока было невозможно. Путники шли по тропинке вдоль реки, и ничего вокруг не напоминало им о войне. Нил мирно катил свои могучие воды. Между тем в эти воды примерно в тот же самый час были спущены четыре галеры, в которые усадили французского короля, его братьев и тех знатных баронов, что уцелели в сражениях и остались живы после эпидемий и казней – любимого развлечения мамелюков.

Путники подошли к городу уже достаточно близко, и Рено отчетливо увидел, что на сторожевых башнях не полощется ни одного вымпела. А на море, за островом Маало и песчаным берегом, на который они когда-то высадились, по-прежнему виднелись корабли. И еще одна неожиданность – городские ворота были открыты. Рено с Василием вошли в них, но город казался пустым. Но только казался. Все жители сгрудились в порту, потому что туда пожаловал корабль. У Рено забилось сердце, когда он узнал его – это была «Королева».

– Крепко держи меня за пояс! – приказал он Василию. – Мы должны пробраться сквозь толпу и узнать, что там происходит.

Однако путь оказался куда легче, чем думалось Рено. Люди, собравшиеся в порту, больше походили на покорное стадо. Они не шевелились, не переговаривались и только смотрели с неизъяснимой покорностью, суть которой Рено разгадал, когда сам оказался поблизости от только что отчалившего корабля. На верхней его палубе стояли все дамы, приехавшие из Франции. В центре – Маргарита в голубом покрывале и с золотым обручем с лилиями на голове. Всей душой, переполненной любовью и состраданием, рванулся к своей королеве Рено – она была так хрупка, так уязвима, несмотря на царственную горделивость высоко поднятой головы. Около Маргариты стояли кормилица с младенцем на руках, ее сестра Беатриса, невестка Жанна, неподалеку – целительница Герсанда, сумрачная, озабоченная Эльвира де Фос, Эделина де Монфор, старушка Адель. Адель смотрела поверх толпы, поводя вокруг себя круглыми испуганными глазами, словно ждала, что со всех крыш сейчас посыплются сарацины с кривыми саблями в зубах.

Торопясь пробиться сквозь толпу, Рено не обращал внимания на тех, кто теснил его, он не отрывал взгляда от корабля, который отплывал все дальше и дальше. И вдруг он громко спросил сам себя:

– Но почему она уплывает, не дождавшись короля?

Его сосед слева обернулся к нему с радостным криком:

– Сир Рено! Неужели мы снова встретились? Однако как странно вы одеты! Я не сразу отважился вас признать!

Рядом с Рено оказался радостный Жиль Пернон.

– Это долгая история, Жиль. Скажи мне, почему королева покидает город?

– Потому что она мудрая и предусмотрительная женщина. Дамьетту вот-вот сдадут мусульманам, и кто знает, что они будут здесь творить.

– Да, конечно, но я слышал, что вместе с ними приедет король, она должна была дождаться его.

– Чтобы тоже попасть в плен? Она будет ждать своего супруга в Аккре. К несчастью, опасная особа по-прежнему при ней, – добавил Пернон, указывая подбородком на женщин, столпившихся на корабельной палубе.

Рено не было нужды уточнять, о ком идет речь. Его старый оруженосец, внезапно помрачневший и насупившийся, несомненно, говорил об Эльвире. Но Пернон добавил еще кое-что:

– Это она убила Флору д’Эркри. Я нашел на рынке торговца, который продал ей кинжал.

– Она? Но почему?

– Потому что Флора ей, очевидно, мешала, а значит, у нее и в самом деле недобрые намерения. Она что-то задумала и дожидается своего часа. Остается только узнать, что именно.

– И ты ничего не сказал? Ты не предупредил королеву?

Жиль Пернон передернул плечами.

– А как я мог ее предупредить? Она в это время рожала. Она бы меня не приняла. Да и не поверила бы. Ее Величество дорожит этой колдуньей, а та знай оплетает ее песнями. Но я обо всем рассказал старушке Адели, и она мне обещала, что все передаст даме Герсанде.

Рено немного успокоился, но спустя секунду им вновь овладело беспокойство. На корабле, где кроме матросов и нескольких воинов, которых король оставил для охраны, находятся одни только женщины, может случиться все что угодно.

В открытом море любой пустяк может обернуться катастрофой. Рено кинулся к воде, чтобы вплавь догнать корабль. Пернон догадался о его намерении и удержал, вцепившись в рубаху.

– Да успокойтесь же! Обойдутся без вас. Я же сказал, что Адель и дама Герсанда удвоят бдительность. И потом, там есть кое-кто еще…

– Кто же?

Пернон протянул руку.

– Видите женщину в сером покрывале, что держится немного в стороне? Вон там, на площадке кормовой башни?

Он указывал на воздушный силуэт, казалось бы сотканный из тумана. Дама стояла позади ярко-синих поручней и придерживала вуаль так, что та прикрывала ей лицо, защищая от солнца. Рено не успел задать вопрос, который готов был сорваться у него с губ. Жиль Пернон опередил его с ответом:

– Дама де Валькроз. Она приплыла с Кипра неделю тому назад на венецианском корабле, который привез в Дамьетту льняные ткани и финики.

– И что же? – произнес Рено с полнейшим безразличием. – Я ее совсем не знаю…

В этот миг порыв ветра, надув паруса с красными и золотыми крестами, вырвал из рук знатной дамы муслиновую вуаль, открыв не только лицо, но и голову, оплетенную медно-огненной косой, потому что, видно, и заколки не могут противиться ветру. Пернон усмехнулся.

– А я уверен, что вы ее прекрасно знаете.

Рено ничего не ответил. Он во все глаза смотрел на тоненькую женскую фигурку, которая быстро удалялась от него. Смотрел и не верил своим глазам. Неужели? Конечно, на таком расстоянии он не мог как следует рассмотреть лица, но внутренний голос подсказывал ему имя.

– Санси? Санси де Синь? Неужели она?

– Да, теперь это дама де Валькроз. Но можно назвать ее и Санси де Синь.

– Она вернулась! О господи! Радость-то какая!

Василию давно казалось, что о нем незаслуженно забыли, и он потянул Рено за рукав.

– Ты любишь эту даму?

Рено перевел глаза на мальчишку, еще не видя его, он словно бы очнулся от сна.

– Я… нет. Она просто… моя хорошая знакомая, – ответил он с ощущением, что говорит неправду. Весть о том, что вернулась «маленькая дурнушка», так обрадовала его, что слово «знакомая» не слишком соответствовало действительности, но на греческом он не мог подобрать лучшего определения.

– А это кто такой? – с любопытством осведомился Пернон, который только сейчас заметил мальчугана.

– Мой друг… А главное – мой спаситель.

До порта донесся отдаленный звук труб, барабанная дробь и выкрики. Толпа разом застыла, замолчав. Все головы повернулись в сторону Нила, откуда доносился угрожающий шум. Прошло немного времени, и на реке появились четыре галеры, одна из них везла пленного короля.

А корабль на всех парусах удалялся в открытое море…

Глава 12 Наконец-то Святая земля!

– Трудно вообразить, что претерпел король от мусульман-злодеев, – вздохнул Жуанвиль, пытаясь поудобнее устроиться на лестнице носовой башни, где они сидели вместе с Рено. – Как подумаю, что они осмелились притащить его, полумертвого, в Эль-Мансуру, лишь бы угодить вдове покойного султана! Страшная женщина! Она смеялась, увидев, в каком плачевном состоянии он находится! Хохотала, как гиена. Красавица, но безжалостная и бессердечная. А наш господин… Он перенес это испытание с таким достоинством, что я вам и описать не могу!

– Думаю, вы и сами едва не умерли, видя такое отношение к королю. Как вы все это вытерпели?

– Да я… Собственно, я сам там не был. Раненый, больной, я плыл на одной из галер, которые везли в Дамьетту тех, кто не мог передвигаться на лошади.

Я был вместе с другими пленниками, но перед тем, как оказаться в плену, успел бросить в Нил свои драгоценности и реликвии. Мне этот шаг дался нелегко. Такие чудные вещи, я так ими дорожил!

– Наверное, вы очень мучились на галере.

– Вы даже представить себе не можете, до какой степени. Но когда мне рассказали, какая участь выпала на долю нашего короля! Он святой, это точно! О нем давно уже так говорили, но теперь я в этом окончательно убедился. Если вы позволите, я встану и немного пройдусь. У меня ноги ломит. Раны дают о себе знать. Вот ведь какая незадача!

Рено поднялся первым и подал руку Жуанвилю, помогая ему подняться. Со стоном сильно отощавший сенешаль Шампани распрямился. Затем, держа друг друга под руку, рыцари осторожно двинулись по палубе, глядя на море, которое буквально на глазах становилось свинцово-серым, что не предвещало ничего хорошего. Подойдя к борту, приятели остановились, опершись на поручень. На небольшом расстоянии от их корабля плыла головная галера тамплиеров, на которой, готовясь к буре, уже убрали большой парус, и она продвигалась вперед усилиями гребцов, как большая морская сороконожка. Жуанвиль, поглядев на нее, недовольно засопел.

– Орден Храма Господня! – проворчал он. – С тех пор как была выплачена первая часть выкупа, я все время себя спрашиваю, кому на самом деле они больше сочувствуют. Они так давно живут на Востоке, что мусульмане стали им ближе христиан. Вы знаете, что произошло, когда отвешивали золото для выкупа?

– Я слышал, что разница составила чуть ли не несколько тысяч ливров.

– Тридцать тысяч. Король попросил их у брата Рено де Вишье, маршала тамплиеров, который ведает всеми делами ордена после того, как великий магистр был убит под Эль-Мансурой. И тот ему отказал.

– Отказал? Королю?

– Вот именно. Он сказал, что сундуки, находящиеся на борту кораблей тамплиеров, им не принадлежат, являясь частной собственностью, которой они не вправе распоряжаться. Я готов был растерзать его за такой ответ. А он, улыбаясь уголком рта, добавил, что, оставшись после ловушки в Эль-Мансуре весьма в небольшом числе – их уцелело человек четыреста, – они не хотели бы, чтобы их еще и ограбили. Я не выдержал такого издевательства, пришел в ярость и спустился в трюм, где громоздились огромные сундуки, запертые крепко-накрепко. На палубе я прихватил топор и объявил, что он станет королевским ключом для их сундуков. Я взломал эти сундуки… Брат Рено стоял, сложив на груди руки, и смотрел на меня, улыбаясь все той же издевательской улыбочкой, но я не обращал на него внимания: взял ровно столько, сколько было необходимо, ни монеткой больше, и все по счету передал королю. Ну, что вы скажете о таком необычном способе занимать деньги?

– Вашем, вы имеете в виду? Ничего, кроме самого хорошего. А относительно тамплиеров… Сказать по чести, я не слишком удивлен. Насколько лично я мог убедиться, – начал Рено, внезапно помрачнев, – они очень странные люди. Во Франции они распоряжаются многими бальи и командорствами, но при этом не хотят подчиняться королю, утверждая, что зависят только от папы. Мне это не по нраву, я не считаю это справедливым. Рыцарский кодекс обязывает нас защищать церковь, но он обязывает нас также чтить и защищать родную землю. А как это сделать, если не чтить ее законы и короля?

– Поди объясни им, что нужно кого-то чтить! Они закаменели в своей гордыне и дорожат только своими богатствами и независимостью.

Предательская волна качнула корабль, а заодно и чувствительный желудок сенешаля, который сразу позеленел и перегнулся через поручень, отдавая природе то, что она от него потребовала.

– Вот за что я ненавижу море, – пожаловался он, вновь заняв свое место рядом с Рено, который не испытывал при качке ни малейшего неудобства. – И подумать только, мне придется еще раз подниматься на корабль, когда мы будем возвращаться домой!

Гневный голос Людовика прервал его жалобы, и в следующую секунду на палубе появился сам король вместе с братом Карлом Анжуйским, который оправдывался громко и гневно.

– Не вижу причин так сердиться, сир, мой брат! Насколько я знаю, игра в триктрак – не смертельный грех!

– На корабле, где столько больных, чья судьба в руках Господа? Когда столько добрых товарищей еще стонут в египетском плену? Только молитвы и забота о страждущих могут снискать нам милость Божию! Найдите лучшее применение вашему времени! – прорычал будущий святой и швырнул за борт доску вместе с костями.

Потом оба брата вновь спустились с палубы в трюм «Монжуа».

– Молитвы, – жалобно простонал Жуанвиль, чувствуя, как скручиваются у него внутри кишки, – у меня больше нет сил и на молитвы…

Шесть дней понадобилось «Монжуа», чтобы доплыть до Сен-Жан-д’Акр. На три дня больше, чем обычно, из-за дурной погоды на море. Но когда он подошел к башням порта, на которых были вывешены вымпелы Франции, тучи вдруг разошлись и хлынул поток солнечных лучей, осветив белоснежные дома, зеленые склоны гор на горизонте и успокоившуюся гладь моря, которая, словно по волшебству, из свинцовой вдруг стала синей. Корабль был тут же замечен. Колокола в церквях радостно зазвонили «добро пожаловать», в домах распахнулись окна, а с балконов и террас горожане торопливо спускали ковры и разноцветные шелка.

«Весь город вышел встречать короля – церковнослужители в парадном облачении, рыцари, горожане, простые воины, дамы и девицы – все в лучших своих нарядах». Они кричали от радости и готовы были петь, встречая побежденного, «Тебя, Бога, хвалим» – благодарственную молитву, которой обычно встречают победителей. В их глазах этот мученик и был победителем. Восторженный Сен-Жан-д’Акр устроил Людовику триумфальный прием, и первой приветствовала короля Маргарита. В голубом с золотом платье, она стояла с младенцем на руках и с легким поклоном протянула сына мужу. Целых полгода не виделись царственные супруги. Маргарита была в расцвете обольстительной южной красоты, Людовик, изнуренный болезнью, казался тенью, но когда он взял маленького Жана Тристана бледными исхудалыми руками и высоко поднял его над головой, чтобы показать толпе, он обрел не только былое величие, но, казалось, стал еще выше, еще значительнее. Его лицо светилось.

А каким счастливым чувствовал себя Рено! Наконец-то он ступал по той самой Святой земле, о которой столько мечтал. Наконец-то видел прекрасную даму, которую обожал всем сердцем! Она стояла от него совсем близко, потому что король еще в Дамьетте сделал Рено своим оруженосцем, и теперь он всегда был рядом с королем. К тому же Маргарита посмотрела на него так ласково, что сердце его растаяло, будто кусок масла. Никогда еще она так на него не смотрела, и Рено непременно совершил бы безумие и бросился к ее ногам, если бы не услышал ворчанье Жуанвиля:

– Черт бы меня побрал! А я и не знал, что вы в такой дружбе с королевой!

Тон был язвительным. Рено и не подозревал, что миролюбивый сенешаль Шампани может источать столько яда. Или… он тоже был влюблен в их прекрасную государыню?

– Я знаком с Ее Величеством гораздо дольше, чем вы, – заявил Рено с непринужденностью, которая должна была развеять все нежелательные предположения. – Вы ведь впервые увидели ее на Кипре?

– Ничего подобного! Этот счастливый случай произошел со мной 24 июня 1241 года в Сомюре, во время праздника в честь посвящения в рыцари графа де Пуатье. Я был в свите графа Тибо Шампанского, который стал потом королем Наварры. Ах, из всех прекрасных праздников это был наипрекраснейший! Как красиво был одет наш король! А королева! Невозможно быть изысканнее! Я хоть и был зеленым юнцом, но ничего не забыл, и должен признаться, она ничуть не изменилась!

Тяжкий вздох завершил это признание. Рено в ответ промолчал и не стал интересоваться, что думает по этому поводу дама Аликс де Жуанвиль, рожденная де Гранпре, о которой ее муж почему-то никогда не упоминал… Сам он тут же позабыл о Жуанвиле, и вдруг голос, который он и не надеялся больше услышать, произнес:

– Досточтимый шевалье по-прежнему ослеплен и не видит никого, когда рядом Ее Величество королева!

Рено мгновенно понял, кого он увидит, обернувшись, до того ясно насмешливый тон напомнил ему ту, которая всегда с ним говорила подобным образом. Однако увидел он не совсем то, что ожидал, крайне изумился и, не обладая умением светских людей держать свои чувства в узде, воскликнул:

– Святой Георгий! До чего изменилась наша милая маленькая дурнушка!

Ярко-зеленые глаза – Рено никогда не замечал, что они такие большие и продолговатые, наверное потому, что обычно они бывали полузакрытыми, – заискрились гневом.

– Зато вы совсем не изменились! Все такой же невежа! Нечего сказать, умеете сделать даме комплимент!

Рено от души расхохотался, несказанно обрадованный тем, что видит свою старинную знакомую, которую никогда уже и не надеялся увидеть. Она в самом деле очень изменилась, хотя не настолько, чтобы слыть придворной красавицей: длинный тонкий нос с трепещущими ноздрями остался прежним, но по-детски неопределенные черты обрели теперь утонченность. Белая, как молоко, кожа стала нежнее лепестков, на которые торопливая пчела уронила несколько крупинок золотистой пыльцы. Веснушки не исчезли с лица Санси, но Рено находил, что они чудесно сочетаются с ее пышными медно-рыжими волосами, на которых едва держалась круглая шапочка из серебристого бархата и легкое покрывало из муслина. Большой насмешливый рот был прекрасно очерчен, а между розовых губ сияли ровные белые зубки. Никто и сейчас не мог сказать, что Санси де Синь удивительно хороша собой, но в ней появилось нечто, что не только притягивало взгляд, но и удерживало его. Рено сам убедился в этом, когда стоял и смотрел ей вслед, а она удалялась вслед за королевской четой. Должно быть, ей уже исполнилось восемнадцать, а может, и немного больше, фигура развилась, обрела изящество, подчеркнутое красиво скроенным платьем. Высокая, обманчиво тонкая, Санси манила соблазнительной округлостью там, где ей положено было быть, подчеркивая свою привлекательность грациозно-женственной походкой. Рено, вот уже полгода не державший в своих объятиях женщину, с удивлением отметил, что при взгляде на Санси в его крови заиграл огонь. Он был крайне смущен своим открытием, мысленно попросил прощения у Господа и пообещал себе, что при первой же возможности попросит прощения и у дамы де… Как же ее теперь зовут? Он тут же позабыл ее новое имя, но какое это имело значение? Она навсегда останется для него Санси де Синь…

Людовик и Маргарита расположились в старинном дворце неподалеку от порта, в котором когда-то обитала Изабелла Иерусалимская со своим третьим супругом, Анри Шампанским, и четвертым – Анри де Лузиньяном. В этом дворце Изабелла провела и свою единственную ночь любви с Тибо де Куртене. Тайну этой незабвенной ночи старый отшельник поведал в своей рукописи и открыл ее Рено, так как именно благодаря ей родилась мать Рено, Мелизанда. С искренним сердечным волнением проходил Рено по прохладным покоям дворца, по его внутренним дворикам с цветущими розами и жасмином, с узорными окнами и полом из драгоценных плиток, которых касались когда-то парчовые, цендаловые, атласные и златотканые платья его красавицы-бабушки. Сходство Маргариты с Изабеллой было удивительным, и прошлое словно бы по-настоящему оживало перед его глазами. Рено невольно грезил, что однажды ночью опочивальня его возлюбленной, которая была когда-то спальней Изабеллы, окажется приоткрытой, и в нее бесшумно проскользнет возлюбленный, и этим возлюбленным будет он… Стоило ему это вообразить, как чудесные грезы полностью завладевали им. Он заранее знал, как волшебно будет любима им Маргарита…

В порту он не отрывал глаз от королевы и ее супруга Людовика. Она – само совершенство, нежная и изящная, несмотря на многочисленные беременности, с ясным и светлым выражением лица, ничуть не ожесточенная многочисленными тяжкими испытаниями. Он, едва живой, огромный, костлявый, сгорбившийся, источенный изнурительной болезнью, но с каким-то совершенно необыкновенным взглядом запавших голубых глаз, которые смотрели словно бы сквозь Рено, сквозь любого человека и видели нечто, находящееся и дальше, и выше доступного простым смертным. Маргарита поклонилась супругу, немного согнув колени, а он приподнял ее и поцеловал. Потом они удалились в покои дворца, чтобы вновь стать мужем и женой. Мысль об этом становилась для Рено все более невыносимой. Если у Людовика хватит сил, он вновь сделает свою жену беременной, помолившись и до любовного объятия, и после него, потому что истовый христианин сходится с женой только ради зачатия. И Маргарита вновь будет обречена на девять месяцев тошноты, немощи и тягостных ощущений, она вновь подурнеет, вынашивая сына или дочь. А белый город, раскинувшийся между синим морем и голубыми холмами, казавшийся раем после египетского ада, манил к той сладостной любви, которую воспевали поэты: к долгому пути ласк и упоительных блужданий по лабиринту взаимных чудесных откровений… Есть женщины, достойные стать божеством, но Рено трудно было себе представить, что Людовик был способен видеть в своей супруге исключительно предмет религиозного поклонения…

В первый день ни в городе, ни во дворце не было устроено никаких празднеств. Все понимали, в каком болезненном состоянии находятся вернувшиеся из египетского плена воины, жертвы разнообразных болезней. Королевский ужин был короток, и чета рано удалилась в свои покои. Слуги сенешаля Шампани нашли для него возле церкви Святого Михаила Архангела и неподалеку от бань небольшой домик, принадлежавший вдове ткача. Жилище понравилось Жуанвилю, и он предложил Рено поселиться вместе с ним. Места для двоих было достаточно, зато расходы уменьшались вдвое, что было очень существенно для стесненного в средствах сенешаля, но совсем не заботило де Куртене, поскольку он теперь служил королю и считался членом его дома, так что все его нужды оплачивал королевский казначей.

Дом понравился и Рено. Внутри его был небольшой дворик, посыпанный желтым песком, где рос раскидистый лавр со светлым стволом и темной листвой. Дворик опоясывала галерея под красной черепичной крышей, ее оплетал виноград, защищая от палящего дневного солнца, и в эту прохладную тень выходили все не слишком большие комнатки строения.

В эту ночь Рено никак не мог уснуть. Он оставил Жиля Пернона и Василия обустраиваться на новом месте, а сам отправился подышать воздухом той страны, о которой мечтал столько лет… И еще он сбегал от жалоб своего нового приятеля. На суше Жуанвиль обнаружил у себя куда больше хворей, чем было на корабле, и словно поставил своей целью находить повсюду поводы для недовольства.

Рено спустился вниз, к берегу, и пошел вдоль него, как ходил когда-то и в Эг-Морте, шел довольно долго, а потом уселся на кучу бревен и стал любоваться портом Сен-Жан-д’Акр, который открылся ему отсюда почти полностью. Он так ясно помнил, что писал его дед об осаде этого города, когда в 1190–1191 годах Франция Филиппа Августа и Англия Ричарда Львиное Сердце вступили в сражение, чтобы завладеть им. За спиной крестоносцев плескалось море, а перед ними стояло войско Саладина, загораживая им путь внутрь страны и осаждая их самих… Сен-Жан-д’Акр мало изменился с тех пор, разве что минареты стали колокольнями, а разрушенные стены возвели заново. На самом верху стояла крепость с церковью Святого Иоанна Крестителя, на которой развевался вымпел госпитальеров, а от крепости вниз спускались белоснежные улочки – хотя всякий знает, как темны и опасны они могут быть, – спускались они до мыса с высокой башней маяка, огни которого помогали морякам ориентироваться ночью. Неподалеку от маяка, главенствующего над портом, возвышались крепкие стены монастыря тамплиеров с черно-белым знаменем рыцарей-монахов. А вокруг многочисленных строений королевского дворца виднелись другие монастыри и другие дома с внутренними двориками, а еще сады, в которых пышную листву инжировых деревьев пронзали тонкие стрелы кипарисов.

Рено сидел и смотрел на Сен-Жан-д’Акр так долго, что не заметил, как ночь сменилась рассветом. С моря подул ветерок и взъерошил ему волосы, освежил шею и проник за широко распахнутый ворот рубашки, пошевелил наброшенный на плечи плащ. Небо побледнело, и море, мирно покачивавшее на своих волнах корабли, тоже стало светлеть. И вдруг все стало розовым, и все вокруг пробудилось. На берегу появились люди, на море – лодки, в порту начали разгружать корабли. Рено встал и со вздохом потянулся. Настало время помыться и что-нибудь съесть.

Он возвращался в свое новое жилище мимо церкви Святого Михаила. Зазвонил колокол, оповещая о ранней мессе. Рено решил заняться туалетом попозже и отправился в храм. Он хотел помолиться Господу, чтобы он помог ему найти подлинный Крест в земле, на которой он родился. Рено вошел в церковь.

Трепещущий свет факелов, зажатых железными крюками на колоннах, оживлял каменные листья и цветы капителей, освещая и хоры, где мальчик не спеша зажигал большие красные свечи. Загораясь, они распространяли вокруг себя запах жира, который вряд ли был по нраву Господу. По счастью, дым ладана из кадильниц заглушал его.

Закутанные с головы до ног в покрывала, как мусульманки, женщины входили, крестились, преклоняли колени и погружались в молитву… Одна из них привлекла внимание Рено скромным изяществом своего наряда, цвет его, достаточно темный, трудно было различить в потемках, зато никакое покрывало, даже плотное и темное, не могло погасить пламени ее волос. Санси…

В сопровождении пожилой женщины с недобрым лицом, которая подозрительно поглядывала в разные стороны и которую в другие времена назвали бы дуэньей, Санси прошла между скамеек и встала на колени на подушку, которую подложила ей служанка. Она не видела Рено, а он не успел подойти к ней поближе, потому что под звон колокольчика священник в зеленой ризе уже подошел к алтарю и началась служба.

Вопреки своим добрым намерениям Рено был необыкновенно рассеян. Взгляд его беспрестанно обращался к склоненной головке Санси, лица которой он так и не увидел. И хотя он молился, время тянулось для него бесконечно медленно. Услышав наконец: «Идите, месса окончена», он с облегчением вздохнул и отправился к чаше со святой водой, чтобы дождаться там Санси.

Когда она подошла, он опустил руку в чашу и предложил ей святую воду. Она вздрогнула.

– Соблаговолите оказать мне милость и позвольте проводить вас во дворец, – шепотом обратился он к ней. – Я хотел бы с вами поговорить.

Молодая женщина нахмурилась, но остановила рукой служанку, которая уже собиралась встать между нею и незнакомцем.

– Не понимаю, что вы могли бы мне сказать, шевалье.

– Прошу вас, давайте сначала выйдем из церкви.

– Да, конечно.

Они вышли на свежий утренний воздух, который вскоре обещал стать очень жарким, как-никак стоял месяц май, и некоторое время шли молча. «Дуэнья» следовала за ними. Санси не смотрела на своего спутника и расправляла вокруг лица складки покрывала. Оно тоже было фиолетовым, как и платье из плотного шелка.

– Я жду, – произнесла она наконец. – Вы онемели? Или то, что вы собирались мне сказать, оказалось совсем неважным?

– О нет! Очень важным. Я просто не знаю, как это выразить. Знаете, очень непросто просить прощения за… непростительное!

Пренебрежительным взмахом руки она отмахнулась от него.

– И это все? Тогда будем считать, что вы раскаиваетесь, что я вас простила… и вы можете следовать своей дорогой.

– Подождите! Уделите мне еще минутку. Не досадуйте на меня за вчерашнюю глупость. Я хочу, чтобы вы знали, что увидеть вас вновь – большая радость для меня. Я заметил вас на палубе «Королевы», когда вы покидали Дамьетту, и понял, до чего же мне вас не хватало! Мы ведь с вами были друзьями!

– И не так давно, чтобы следы дружбы стерлись из памяти. Но ведь вы поступили на службу к покойному сиру Роберу, «старуха» оставила вас в покое, так что вы не нуждаетесь больше в дружеской поддержке.

Рено не мог не улыбнуться: прошло столько лет, а Санси сохранила прежнюю нелюбовь к Бланке Кастильской и называла ее тем же обидным словом.

– А потом скоропостижно скончалась моя матушка и отец вызвал меня к себе, – добавила она.

– Да, и до меня дошло это печальное известие, и мне хотелось… хоть немного вас утешить, но вы уехали, даже не попрощавшись. Потом дама Герсанда, которая очень привязана к вам, сказала мне, что вы вышли замуж.

– Да, я была замужем, но теперь овдовела. Вот уже год, как барон де Валькроз, мой супруг, присоединился к своим предкам в крипте нашей часовни. Он был добрым и благородным человеком. Я оплакала его… и горюю о нем до сих пор.

Она говорила, не глядя на Рено, он видел только ее необычный профиль, а она не без высокомерия смотрела куда-то вдаль. И вдруг повернулась и пристально посмотрела на него.

– Не сомневаюсь, – начала она резко, – что вам интересно узнать, почему я здесь, вместо того чтобы, как положено знатной вдове, носить траур у себя в замке среди гор на берегу горной реки?

– Но я…

– Я сейчас вам скажу. Мой супруг был на пятьдесят лет старше меня, но он меня любил… с присущим любви желанием одарить счастьем. Он был последним в своем роду и хотел, когда ему будет суждено оказаться на небесах, оставить меня богатой и… свободной.

– У вас… нет детей?

– Если бы у меня были дети, я была бы у себя на родине вместе с ними. Но я сказала вам: он хотел, чтобы я была свободной. Он знал, как я привязана к своей дорогой крестной, и посоветовал мне вновь к ней вернуться.

– Ваш супруг посоветовал вам подвергнуть себя риску крестового похода?

– Почему бы и нет? Подобное паломничество – самая неизведанная дорога к Богу! Она живее, чем монастырь с постоянными молитвами и подспудными сожалениями. Моим замком и землями управляет опытный и надежный человек, мой родственник. Так что мне ничего не мешало стать паломницей и вернуться к мадам Маргарите.

– Так что можно сказать, что вы теперь счастливы?

Санси молчала ровно столько, сколько потребовал предельно искренний ответ.

– Не настолько, насколько надеялась, поскольку не слишком счастлива моя королева.

– Но ведь к ней вернулся супруг!

– Но в каком состоянии! Призрак! Ходячий скелет! А его миссия? Он не только не выполнил данного перед походом обета, но и похоронил в песках Египта большую часть могучего воинства. Сколько людей погибло напрасно! Начать с…

– Сеньора д’Артуа! – прошептал Рено, не пытаясь скрыть слезы, которые текли у него всякий раз, когда он упоминал принца, ставшего ему дорогим другом. – Его потерю не возместишь.

– Ни одну потерю невозможно возместить, – сурово и твердо проговорила молодая женщина. – И кто теперь знает, что решит король. По-хорошему, ему надо бы вернуться. По прибытии сюда он получил письмо от королевы-матери, оно его здесь дожидалось. Не знаю, что в письме, но, похоже, она настаивает на возвращении во Францию.

– Но он не может уехать! По крайней мере, сейчас! Вспомните пленников, которые томятся в Каире! Король их не оставит! Ему осталось заплатить за них двести тысяч ливров…

Рено внезапно замолчал, устремив взгляд в сторону. Они уже дошли до замка и остановились у входной башни, воздвигнутой Анри Шампанским, и тут в поле зрения Рено попал тамплиер – он мелькнул за колоннами аркады, куда выходили лавки, торгующие тканями. Показался и тут же скрылся за колонной. Рено мог поклясться, что это тот, кого он так долго искал!

– Что с вами? – осведомилась Санси.

– Ничего… Ничего особенного. Но вынужден попросить у вас прощения. Приходится немедленно вас покинуть!

И, не дожидаясь ответа дамы, Рено поклонился и побежал в сторону моста, за которым мелькнул белый плащ с красным крестом. Он мелькнул еще раз и скрылся за дверью суконной лавки. Рено очутился в торговом квартале венецианцев – уже не один век они существуют во всех крупных портах Средиземноморья – тесном мирке лавок, контор, конюшен для лошадей, стойл для верблюдов, где всегда царит суета, пахнет пряностями и шерстью, пылью и навозом. Рено обегал его вдоль и поперек, но не нашел того, кого искал.

– Быть такого не может! Не человек, а дьявол! – воскликнул он громко, не задумываясь, что кто-то может его услышать. Он вышел из полутьмы на свет и сощурился от яркого солнца.

Наконец-то он понял, что надо делать! Не медля ни минуты, он отправится в главный монастырь тамплиеров и потребует выдачи своего врага! Оглушительного скандала не избежать! Он во всеуслышание обвинит святотатца в надругательстве над могилой Тибо! Терпеть безнаказанность преступника больше невозможно! Рено скорым шагом двинулся к порту, но путь ему неожиданно преградил Василий.

– С чего вдруг ты бегаешь туда-сюда? – сердито спросил своего господина мальчуган. – Я уже давно тебя ищу! Хорошо еще увидел, как ты вошел в торговый квартал, из него один выход. Я сел и стал ждать.

– А ты не видел здесь тамплиера? Человека в плаще…

– Я знаю, как выглядят тамплиеры. Не видел здесь ни одного. А тебе нужно срочно возвращаться. Большой зеленый человек сказал, что тебя ждет король… Пойдем! Если не хочешь неприятностей.

Что оставалось делать Рено? Только повиноваться.

А Людовик, собирая своих рыцарей и баронов на другой день после прибытия в Сен-Жан-д’Акр, хотел посмотреть, что сталось с его «домом» после таких тяжелых ударов. Хотел узнать, кто еще оправится от ран и болезней, а кому уже никогда больше не взять в руки оружия, а значит, предстоит путь домой. Он хотел выяснить, в чем нуждаются воины, которые добрались с ним до Сен-Жан-д’Акр, потому как большинство из них лишились и доспехов, и оружия. Жуанвиль одним из первых заявил о своей «нищете» и попросил помощи. И ему было на что рассчитывать. Людовик не без помощи сирийских баронов, которые принимали его как освободителя, мог позволить себе быть по отношению к своим вассалам щедрым и великодушным.

Потом, как всегда, все долго молились, так что Рено довольно поздно приступил к исполнению задуманного им утром: пойти в монастырь и потребовать объяснений у Ронселена де Фоса. Кровь кощунника будет первой на новеньком мече, который он только что получил и теперь ощущал возле своего бока.

Не без труда Рено удалось убедить Пернона не сопровождать его. Как-никак он отправлялся не в притон, а в монастырь храмовников, живущих по строгим правилам и законам. Отправлялся для того, чтобы вызвать на честный поединок человека, который тяжко его оскорбил. Разве можно в этом случае опасаться неожиданных встреч на морском берегу или в тупике у глухой стены? Рено терпеть не мог извилистых путей и темных историй, когда нужно было что-то скрывать. С этим, слава богу, было покончено. Пусть де Фос выложит все перед братьями начистоту. А условия поединка установит маршал или новый великий магистр, которым стал Рено де Вишье. И пусть этот поединок состоится завтра или в любой другой ближайший день! Пусть он состоится! Де Фосу его не избежать! Только с этой целью и отправляется Рено в монастырь.

– Если ты пойдешь со мной, с нами увяжется мальчуган, а зачем он там нужен? – привел Рено последний, решающий довод. – Нет, ты уж лучше останься дома и присмотри за ним.

– На этот счет можете быть спокойны.

Начиная с Дамьетты привязанность старого вояки к мальчугану крепла день ото дня. За дубленой морщинистой кожей Пернона таились неисчерпаемые запасы невостребованной любви и жалости, и он живо откликался на рассказы Василия о пережитых бедах. А Василий вдруг почувствовал, что может опять вернуться в мир детства, которого его так безжалостно и зверски лишили. Конечно, на первом месте для Василия стоял Рено, он перед ним преклонялся, восхищался им. С Перноном же становился малышом, который капризничает, боится, просит и жалуется.

Рено, прожив недолгое время в командорстве Жуаньи, хорошо запомнил распорядок монастырской жизни тамплиеров. Он был уверен, что в вечерний, но пока еще не слишком поздний час все монахи должны быть в сборе. Молятся, скорее всего, в часовне. Значит, ему придется подождать окончания службы. Так и получилось. Рено терпеливо ждал в маленьком дворике, куда со страшной неохотой впустил его привратник. И с еще большей неохотой привратник отправился по его просьбе за маршалом. Но рыцарь Рено готов был перенести все, лишь бы его вызов на поединок проходил по установленным правилам.

Бритый, бородатый, с лицом, будто рубленным топором, и костлявым телом аскета, брат Гуго де Жуи, новый маршал тамплиеров, избранный после того, как Рено де Вишье стал великим магистром, был совсем не красавцем. Недавняя рана, зарубцевавшись, добавила его непривлекательному лицу еще и красный шрам, оттянувший левый глаз вниз, отчего его физиономия стала и вовсе отталкивающей. Пока Рено спокойно излагал причины своего появления в монастыре, единственный глаз маршала буравил без малейшего признака симпатии.

– Требовать от монаха-тамплиера удовлетворения с помощью оружия невозможно. Устав запрещает нам поединки, – сообщил он сухо.

– Очень удобное правило! Благодаря ему можно совершать любые преступления и оставаться безнаказанным! – воскликнул Рено, не скрывая презрения.

– Орден сам судит и наказывает своих сыновей за совершенные ими ошибки. Представьте вашу жалобу великому магистру, но имейте в виду, что он потребует от вас доказательств.

– Доказательств? Я готов поклясться на Святом Евангелии, что видел, как Ронселин де Фос обыскивал жилище, где уединился и жил отшельником мой отец Тибо де Куртене! Мое появление помешало ему надругаться над могилой… Но он вернулся той же ночью.

– Что он там искал?

– Именно это я и хочу у него узнать! Для того чтобы решиться на такой поступок, нужно искать что-то очень важное! Но сколь бы ни была важна причина, она не умаляет преступления…

– Повторите еще раз: у вас есть доказательства?

– Я сам видел последствия его пребывания на могиле моего отца, и мой оруженосец тоже. А сам император Константинопольский с величайшим почтением перенес останки, претерпевшие надругательство, в часовню замка де Куртене. Вам этого недостаточно?

– Константинополь далеко, что затрудняет прибытие августейшего свидетеля. Но… Вы можете попробовать получить его. Как только вы его получите, мы вернемся к вашей жалобе.

Кивнув головой, маршал уже повернулся к Рено спиной, собираясь уходить, но тот, вне себя от гнева, потребовал:

– Распорядитесь, по крайней мере, позвать сюда Ронселена де Фоса и расспросите его в моем присутствии!

Маршал едва повернул голову и ответил через плечо:

– Это тоже невозможно. Брат Ронселен уехал этим утром в командорство Сафед, сопровождая необходимое им подкрепление.

– Он только и знает, что уезжать! Но в один прекрасный день ему не удастся скрыться, и он окажется у меня в руках, – пригрозил Рено в бешенстве. – Ему от меня не убежать!

Выйдя из монастыря, он задержался на берегу, где некоторое время постоял, вдыхая морской воздух и надеясь успокоиться. Про себя он ругал теперь весь орден. Спесивцев-монахов, которые не боятся укрывать подлых преступников, возможно, предателей, громко провозглашая, что судья им один папа римский… Им и дела нет до Его Величества короля! Причем до такой степени, что они отказали ему в деньгах, которых не хватало для выкупа христиан, попавших в плен к неверным! Видите ли, деньги им не принадлежат! А кому же они принадлежали, как не им? Их командорства рассеяны по всей Европе, не говоря уж о Париже! По мнению Рено, каждодневные молитвы не помогли монахам стать порядочными людьми. А что до Ронселена де Фоса, который ускользал от молодого человека, как угорь, то нравится или не нравится это великому магистру, но ему придется однажды встретиться с Рено с мечом в руках.

Когда Рено вернулся домой, Пернону хватило одного взгляда, чтобы понять: ничего у него не вышло. Однако взглянув на высокомерно поджатые губы Рено, Жиль удержался от своих расспросов. Рено же ограничился тем, что осведомился грозным тоном:

– Ты, главный знаток всего на свете, знаешь, где находится Сафед?

– Откуда мне знать? Я точно так же, как и вы, только-только сюда приехал.

– Ну так узнай! Мне необходимо понять, где находится эта крепость тамплиеров и как туда добраться. И будь добр, сделай это как можно скорее!

– А можно подождать до утра? Сейчас, между прочим, очень поздно. И что-то мне подсказывает, что несколько часов сна вам не повредят.

– Сомневаюсь, что мне удастся заснуть. Презренному негодяю удивительно везет! Стоит начать его искать, как он оказывается в другом месте, – вздохнул Рено, отстегивая меч и усаживаясь на стул.

Пернон налил в чашу холодной воды и молча подал ее своему господину, прекрасно зная, что скоро он сам заговорит. Так и случилось. Рено выпил холодную воду залпом и сказал:

– Сядь! Я все тебе расскажу!

Пернон только этого и ждал. Он сидел и слушал хозяина, и только когда тот попросил еще воды, решился, хотя и не без предосторожностей, вставить слово:

– Могу я говорить откровенно?

– Мне кажется, ты только так и говоришь!

– Ну так вот, во-первых, вы не должны были идти туда один…

– Не знаю, чем ты мог мне там помочь!

– Я говорю не о себе. Раз вы хотели открыто вызвать Ронселена на поединок, вы должны были взять с собой еще двух рыцарей.

– Дело касается только меня.

– Я понимаю. Но вы забываете, что теперь вы оруженосец короля, и прежде, чем требовать наказания тамплиеру прямо у него в обители, вам нужно спросить разрешения у Его Величества. В случае, если бы он согласился, чему я не верю – особенно если вспомнить, сколько тамплиеров погибло при Эль-Мансуре и среди них великий магистр, – он бы отправил с вами еще нескольких рыцарей, снабдив вас собственноручно написанным письмом. Но вы поступили по-своему и обрекли свою затею на неудачу. В том, что монахи-воины – престранные люди и способны на разные поступки, я не сомневаюсь, но они умеют хорошо драться, а наш господин слишком нуждается в их помощи, чтобы портить отношения с орденом из-за вашей личной обиды.

– Иными словами, я поступил правильно, когда попытался наказать виновного, не спрашивая ни у кого разрешения, – заявил Рено с насмешливой улыбкой. – И, стало быть, мы возвращаемся к тому, с чего начали: нам нужно узнать, где находится Сафед, потому что там находится Ронселен де Фос!

– Ну и упрямы же вы! Идите и поспите, очень вас прошу! Может, завтра все прояснится.

И действительно, к утру Пернон успел много чего узнать и рассказал Рено, что Сафед – крепость, которую восстановили тамплиеры после того, как ее разрушил Саладин, и наряду с Тортозой она считается их самым мощным оплотом. Но с тех пор, как государство франков так трагически потеряло свои территории, она подвергается самой большой опасности. По слухам, орден потратил больше миллиона золотых сарацинских безантов, чтобы ее перевооружить, и монахи кормят там семь тысяч человек в мирное время, а в военное еще больше. Гарнизон крепости состоит из пятидесяти братьев-рыцарей, тридцати пяти братьев-сержантов с лошадьми и оружием, пятидесяти всадников, трехсот туркополиров[147], восьмисот двадцати щитоносцев и сорока рабов…

– Целый мир! Хорошо укрепленный город, – объяснял Пернон Рено. – Теперь вы видите, что вам там делать нечего. Вас там раздавят, как яйцо, и потом о вас никто и не вспомнит!

– Я не об этом тебя спрашивал, я хочу знать, где находится этот Сафед.

– В десяти лье по прямой линии на восток от Сен-Жан-д’Акр. И в пяти лье на север от Тивериады, – сообщил оруженосец с горестным вздохом из-за того, что Рено не желал его слушать. А Рено очень обрадовался последней новости.

– В пяти лье от Тивериады? Но это же совсем близко…

– Да при чем тут Тивериада?

– Все объяснения потом! Я отправляюсь к королю!

– Чудная мысль! Я тоже! – сообщил Жуанвиль, появляясь на пороге.

Рено с трудом скрыл недовольство: с Людовиком он должен поговорить только наедине.

– Видите ли… У меня очень важное дело к королю.

– У меня тоже! – заявил Жуанвиль. – Я хочу попросить, чтобы нас переселили в другой дом: здесь прислуга грубит, заявляет, что мы мало платим, и приносит еду, которую невозможно есть! К тому же не знаю, как вы, но я не могу тут спать: кровать у меня стоит у стены, обращенной в сторону церкви, и я только и слышу: «Освободи меня, Господи». Согласитесь, днем и ночью слушать, как служат панихиды и отпевают покойников, нелегко. Мне уже чудится, что весь город только и живет похоронами. Пойдемте! Вдвоем мы сумеем его убедить. Вперед!

Рено не знал, как избавиться от назойливого компаньона, и смирился. Когда сенешаль покончит с домашними неурядицами, может быть, останется немного времени и для его важного дела… Но ни тот, ни другой не смог поговорить о своих делах, они попали в самый разгар совета, и совета весьма бурного: совещались бароны Святой земли и те, кто – как будто бы – пришел к ним на помощь. Само собой разумеется, Рено де Вишье, великий магистр тамплиеров, и Гийом де Шатонеф, магистр госпитальеров, тоже были здесь, равно как папский легат. Все они говорили очень громко. Жуанвиль, обожавший словесные схватки, тут же ринулся в бой, в то время как Рено предпочел присесть в стороне и слушать.

Обсуждали, какое лучше принять решение после того, как будут освобождены пленники в Каире. Король получил из Франции письмо, и оно его очень встревожило. Мать напоминала ему, что ей уже за шестьдесят, силы ее слабеют, и, возможно, настала пора ему вернуться в родные края, которым грозит немалая опасность. Конечно же, Англия! Его милый шурин, Генрих III, женатый на сестре Маргариты, не смог устоять перед соблазном и все-таки решил вторгнуться во Францию в отсутствие Людовика. В Портсмуте он собрал очень большой флот.

Но бароны Сирии: Ибелины, Жибеле, граф Триполийский и граф Антиохийский, чьи владения уменьшились более чем наполовину, – умоляли Людовика остаться. Он один мог навести порядок в стране, ставшей королевством без короля, где царила полная анархия и где каждый делал все, что хотел, ничуть не заботясь о других.

– Необходимо, чтобы вы, сир, взяли эту страну под свою царственную руку. Как только вы уплывете, мы потеряем все, потому что у нас здесь каждый сам по себе. Сарацины это прекрасно знают, они не станут долго ждать и начнут нападать на каждого из нас по отдельности. Мы перед ними не устоим.

– Не устоим, если не сумеем с ними договориться, – возразил Рено де Вишье. – Племянники и внучатые племянники Саладина по-прежнему царствуют в Алеппо, Мосуле и Дамаске, все они ненавидят египтян в той же мере, в какой можем ненавидеть их и мы. Мы нуждаемся в них так же, как они в нас.

– Великий магистр, – воскликнул король, покраснев от гнева, – я, кажется, ясно дал вам понять на Кипре, что ни за что на свете не пойду ни на какие соглашения с неверными! Вступить с ними в союз – значит оставить им эту страну, что совсем не по нраву Господу! Я прекрасно понимаю, что, если я уеду, вы тут же откроете им свои объятия и вступите в долгие философские прения на их языке, который вам так нравится в их письменных трудах. Но я не позволю вам это сделать!

– Сир, мой брат, – вступил в разговор Альфонс Анжуйский, – вспомните о тех сотнях рыцарей и простых воинов, которых мы уже потеряли! Вспомните о тех, кто избежал смерти и теперь только и мечтает о том, чтобы вернуться домой и навести там порядок, и кому необходимо выздороветь. Вспомните о нашей матери!

– Наша мать – наилучший из королей, – ответил брату Людовик. – В свой час она сумела оборониться против куда более грозного противника, чем мой робкий брат, английский король…

– Которого может призвать к порядку по моей просьбе Его Святейшество папа, посоветовав ему сидеть дома, если он не хочет подвергнуться отлучению от церкви за то, что осмеливается напасть на страну, чей король отправился в крестовый поход, – добавил папский легат.

– И потом, разве может король, – отважно вступил в разговор Жуанвиль, который очень хотел, но никак не мог вставить свое веское слово, – разочаровать этот славный народ, который принимает нас с такой добротой и щедростью? Если тот, на кого он возлагает все свои надежды, поправив свое здоровье и вернув из плена своих воинов, покинет его, он его не поймет.

– А может быть, вы будете заниматься своими делами? – оборвал его тамплиер. – Вы только и знаете, что жаловаться и сетовать, и все-таки хотите здесь остаться? Еще бы! Потому что король дает вам все, чего бы вы ни попросили!

– Да неужели?

Разговор теперь стал больше походить на перебранку: Вишье обозвал Жуанвиля алчным «жеребчиком», так презрительно называли франков, родившихся на Святой земле. Жуанвиль тут же ответил, что лучше быть жеребчиком, чем колченогим боевым конем вроде Вишье.

Собеседники уже готовы были схватиться за мечи, но тут вмешался король.

– Довольно! Мы повелеваем вам… утихомириться, – произнес он, выразительно глядя на магистра. – А теперь выслушайте наше решение. Те, кто хочет вернуться домой, могут вернуться. Мы же, придя сюда для того, чтобы освободить Святую землю и дать возможность мирным паломникам спокойно молиться, останемся здесь столько времени, сколько потребует наведение порядка в королевстве и восстановление его защитных сооружений, стен и крепостей. Нужно также восстановить преграды, охранявшие франков на севере, примирив Антиохийское и Триполийское княжества с армянским царством Киликией.

– У вас не будет на это времени, сир, – усмехнулся Вишье. – У мусульман есть возможности, о которых вы, Ваше Величество, не подозреваете. Старец горы нашлет на вас ассасинов, и вы погибнете, не успев ничего сделать. Разве что потеряете и это королевство. Но вы, конечно же, ведать не ведаете, кто такой Старец горы? – добавил он с пренебрежительной улыбкой.

Эд де Шатору, папский легат, пришел в ужас от подобной дерзости и хотел немедленно вмешаться, но король призвал его к молчанию. Людовик встал и, выпрямившись во весь свой немалый рост, оказался на голову выше великого магистра.

– Мы знаем гораздо больше, чем вам кажется, досточтимый брат Рено де Вишье. Так, например, мы знаем, что вы хотите ввести нас в заблуждение, угрожая нам ассасинами, которые будто бы преданно служат исламу. Старец горы – противник того ислама, который исповедуют в Багдаде и Каире. Мне довелось изучить обе доктрины. И должен сказать, что опасаться должны в первую очередь вы, так как вы и Старец горы пылаете взаимной ненавистью, которая вряд ли скоро погаснет… Если мы ошибаемся, то поправьте нас.

Великий магистр в ярости покинул зал совета вместе с Гуго де Жуи и братьями-рыцарями, которые его сопровождали. Людовик смотрел на них с затаенной улыбкой, от которой лицо его, как ни странно, сделалось жестче.

– Итак, мы приняли решение, – произнес он после нескольких минут молчания, возвысив голос, чтобы его услышали все. – Мы останемся здесь, чтобы поддержать добрый порядок и обезопасить дороги мирных пилигримов.

Рено наблюдал за ссорой короля с великим магистром с немалым удовольствием, к которому примешивалась и надежда. Теперь король мог совсем по-другому посмотреть на жалобу Рено на Ронселена де Фоса. Король закрыл совет и отправился в свои покои. Рено вознамерился последовать за королем, но Жоффруа де Сержин преградил ему дорогу. После трагической гибели Робера д’Артуа под Эль-Мансурой он занял его место и не отходил от короля ни на шаг. Барон мягко сообщил молодому человеку:

– Король не хочет, чтобы его беспокоили.

– Если он сейчас молится, могу я подождать его возле часовни?

– Нет, нет, это невозможно. Он сейчас не в часовне.

– А где тогда? Скажите, прошу вас, мессир де Сержин! То, что я хочу сообщить ему, чрезвычайно важно!

– Для кого? Для вас или для королевства?

– И для меня, и для королевства. Я хотел бы получить от него разрешение отправиться…

– Вы его не получите. Никто в эти дни не покинет Сен-Жан-д’Акр, какая бы ни была у него надобность.

Мы ждем прибытия войска, которое обещал принц Морийский, и ни один из возможных защитников города не имеет права его покинуть. Король решил дать возможность уехать тем, кто хочет вернуться на Запад, и они уедут в ближайшие дни. Нам будет не хватать крепких рук. Неужели я должен напоминать вам, что вы оруженосец короля?

Огорчение юного рыцаря было так неподдельно, что Сержин не мог не улыбнуться:

– Наш господин займется частными делами немного позже. Сейчас он хочет немного отдохнуть после бурного совета, на котором мы с вами присутствовали.

– Молитва для него лучший отдых, я знаю. Может быть, он не в часовне, но он молится.

– Нет, он удалился в покои королевы. Поверьте, иногда и король нуждается в ласке. Вы так не думаете?

Улыбка де Сержина намекала на нечто иное, и Рено вдруг вспыхнул до корней волос. Он почувствовал себя страшно несчастным и неприкаянным, поклонился и уныло побрел в порт, пытаясь избавиться от мучительных картин, которые невольно рисовало ему воображение, как только он узнал, что Маргарита сейчас осталась наедине со своим супругом. Он казнил себя за то, что испытывал ненависть к Людовику, мужчине из плоти и крови, тогда как перед королем, христианином и будущим святым, Рено благоговел.

Проходя мимо церкви Святого Михаила, Рено вошел в нее со смутной надеждой встретить там Санси. Ему страстно захотелось поговорить с ней – только с ней он мог говорить о той, кого любил. С Санси ему было и приятнее и проще, чем с дамой Герсандой, он терялся перед проницательностью целительницы и чувствовал, что для нее он – открытая книга. Но час был слишком поздним, чтобы встретить Санси. И Рено постарался сосредоточиться на молитве, глядя на горящую свечку на алтаре, напоминающую о присутствии в храме Господа. После молитвы Рено стало легче, но совсем ненамного. Он вернулся к себе, отказался слушать нескончаемые жалобы Жуанвиля и заперся в спальне с кувшином вина. Вино он выпил до капли, надеясь позабыть все неприятности, но обеспечил себе дурной сон ночью и головную боль наутро.

А ему в это утро отвели всего несколько минут на сборы, потому что король собрался осмотреть города, расположенные к северу от Сен-Жан-д’Акр – Тир, Сидон и Бейрут, – чтобы выяснить, в каком состоянии их крепостные стены и оборонительные сооружения. Сопровождать его должны были все рыцари.

Из поездки они вернулись спустя три недели и на следующий день после возвращения услышали тревожную весть – дама де Валькроз исчезла, и никто не мог сказать, что с ней случилось…

Глава 13 Пылающий костер

Санси хватились не сразу. Королева лучше других знала непредсказуемый характер своей придворной дамы, ее любопытство и отвагу: Санси могла задержаться где угодно, не заметив, как бегут часы, и опоздать к закрытию городских ворот. Но когда на рассвете вернулась ее прислужница Онорина, усталая, вся в пыли, встревоженная и обеспокоенная, дворец загудел, как улей. Чтобы привести Онорину в чувство, ей дали выпить вина, настоянного на травах, дожидаясь, когда она сможет хоть что-то рассказать. Немного опомнившись, она заговорила и вот что рассказала.

Накануне дама Санси получила письмо, в котором ее просили о встрече во второй половине дня под видом прогулки к небольшой часовне, построенной в конце прошлого века на том самом месте, где на протяжении долгой осады были раскинуты шатры и развевались желтые вымпелы Саладина. Вместо подписи стояла большая буква, напоминающая «Р». Таинственный автор письма настаивал на строжайшей тайне, так как речь шла об опасности, угрожающей королеве.

– Дама Санси приказала оседлать мулов, и мы отправились в путь незадолго до девятого часа[148]. Было жарко, но ветерок, веявший с моря, нес прохладу, и прогулка была приятной. Мы не спеша добрались до часовни на вершине холма. Очень красивое место, откуда открывается чудесный вид.

– Вид нас мало интересует, – прервала рассказчицу Маргарита. – Постарайтесь поскорее рассказать о сути дела.

– К ней и веду, мадам, к ней и веду… Я так потрясена, так взволнована, – жалобно простонала Онорина. – Может, глоток вина пойдет мне на пользу?

Герсанда налила ей немного вина, Онорина выпила его залпом, вздохнула и продолжала рассказ:

– Когда мы туда приехали, то увидели лошадь. Она была привязана к одному из кипарисов, окружавших часовню. Мы спешились, я привязала наших мулов неподалеку от лошади, и моя дама отправилась в часовню одна. Из деликатности я отошла немного в сторону, чтобы… полюбоваться красивым видом, – добавила она с должной скромностью, но при этом опасливо покосилась на королеву. – Поэтому я ничего не слышала. Впрочем, я недолго там стояла. На пороге появился мужчина и поманил меня рукой, приглашая войти в часовню.

– Мужчина? Какой мужчина? – нетерпеливо спросила Маргарита.

– Честное слово, не могу ответить! Не слишком юный, одетый, как одеваются наши оруженосцы, но без герба на джюпоне… У меня не было сомнений, что он крестоносец, и я вошла в часовню без опаски. А там… Больше я ничего не помню, потому что сразу кто-то ударил меня по голове…

– И вы ничего не слышали? Ничего не видели?

– Клянусь, ничего! Внутри было темно, а после яркого света дня я там словно бы ослепла. Когда я очнулась, то почувствовала неприятный вкус во рту, была уже темная ночь и вокруг ни одной живой души. Все исчезли: дама Санси, мулы, лошадь и неизвестный. Я оказалась совсем одна, – чуть не заплакала Онорина, вспомнив, как ей было страшно. – Я звала, искала… Никто мне не отвечал… Стало холодно, я знала, что городские ворота на ночь закрываются, и вернулась в часовню, хотела все-таки хоть немного поспать. Но вздрагивала от малейшего шума и уснуть не смогла. Как только стало светать, я пошла в город…

Больше Онорине рассказать было нечего, и она громко разрыдалась. Успокоиться она никак не могла, и королева приказала заняться ею старой Адели. Та увела ее, не забыв прихватить с собой кувшинчик вина.

– Выпьет как следует и, глядишь, уснет, – проговорила Адель, выходя из комнаты.

Маргарита только что завершила свой туалет и распорядилась, чтобы дамы, не исключая Эльвиру де Фос, удалились. Она хотела поговорить с Герсандой наедине.

– Санси похитили! По-другому, я сказать не могу, – взволнованно сказала Маргарита, уже не скрывая тревоги. – Но кто и с какой целью? Если речь идет о любовной истории, то я не понимаю, к чему столько тайн. Она вправе свободно распоряжаться собой.

– Ни о какой любовной истории не может быть и речи. Вспомните, мадам, письмо, из-за которого она отправилась на свидание. В нем говорилось об опасности, грозящей вам. Очень жаль, что у нас нет этого письма.

– Его просили сжечь. Ничего не поделать, да и, собственно, чем оно могло бы нам помочь? Я думаю, что несчастная Онорина достаточно точно передала его содержание. Правда, подпись…

– Буква, напоминающая «Р». Я не забыла о ней и подумала: а что если ею подписался шевалье де Куртене?

Предположение подействовало на Маргариту, словно удар грома. Разговаривая, она ходила туда-сюда по комнате, но тут остановилась, покраснела, потом побледнела и потом снова принялась мерить комнату шагами. Между тем Герсанда продолжала:

– Дама Санси, безусловно, думала, что письмо именно от Рено, потому что она давно его знает. И знает, до какой степени… счастье королевы дорого мессиру Рено. И сейчас ничуть не меньше, чем раньше.

– Вы… вы так думаете?

– Я в этом убеждена, мадам, – тихо проговорила Герсанда, отметив про себя, что молодая женщина вновь порозовела. – Будем смотреть правде в глаза. Для вас нет ничего оскорбительного в том, что шевалье вас любит, и любит с первого дня, как только вас увидел. Дама Санси об этом знает.

– Вы думаете, она знает? Господи, помилуй! Но зачем тогда она ко мне вернулась? Она же должна меня ненавидеть!

– Нет. Она тоже вас любит. Но по-другому. Она невысокого мнения о своей красоте и никогда не рассчитывала на взаимность, поэтому предпочла быть вместе с шевалье, любя вас. Помогать ему и страдать, потому что королева никогда не посмотрит с любовью на другого мужчину, кроме своего обожаемого супруга.

Маргарита отвела взгляд в сторону и опустила голову.

– Королева такая же женщина, как другие, Герсанда, – прошептала она. – И если ее супруг превыше всего любит Господа и приходит к ней лишь для того, чтобы зачать ребенка, что позволено Господом, то чем дальше, тем больше их близость напоминает удовлетворение физиологической потребности, как, например, еда или питье. Королеве недостает чувства…

Герсанда встала на колени, взяла руку королевы и положила себе на лоб.

– Я знаю, мадам… и восхищаюсь вами. Если я заговорила о даме Санси и шевалье Рено, то только для того, чтобы вы лучше оценили их преданность. И я подумала: не пригласить ли вам мессира Рено? Может быть, он знает что-то о даме Санси?

– Да! Я сейчас же пошлю за ним!

Несколько минут спустя старенький сир д’Эскейрак, чью преданность королева вознаградила тем, что оставила его при себе, был отправлен в дом рядом с церковью Святого Михаила. Старичок побрел туда не сразу, а оказав немалое сопротивление. Произошло невероятное: старый дворянин, которому было поручено оберегать живот королевы, полюбил не один только ее живот, но и всю госпожу целиком – страсть поздняя, но тем более бурная… Мысль, что с утра пораньше он должен отправиться за самым молодым, но отнюдь не самым некрасивым из оруженосцев короля, так его огорчила, что он стал спорить:

– А не должно ли, госпожа моя, известить сначала Его Величество о беде, случившейся с дамой де Валькроз? Пусть король и расспросит молодого де Куртене…

Но, на его несчастье, Маргарита в тот день не была расположена вести споры с тем, кто всегда беспрекословно ей повиновался.

– Что вы говорите, сир Бернар? Дама де Валькроз моя крестница, она исчезла, получив письмо, в котором говорилось обо мне, и я должна спрашивать, что думает по этому поводу Его Величество король, мой супруг? Что бы с нами сталось в Дамьетте, если бы я всегда ждала мнения своего супруга?

– Так-то оно, конечно, так, моя госпожа… Но приличия…

– О каких приличиях вы говорите? – разгневавшись, воскликнула Маргарита. – Я напоминаю вам, что сегодня пятница, а каждую пятницу король, как повелел нам Господь, молится, постится, кается и не любит, чтобы его тревожили. Если вы не хотите идти, скажите мне лучше об этом прямо, и я отправлю даму де Монфор или даму де Сержин, что будет, безусловно, совсем уж неприлично, потому что им придется идти в дом, в котором живут одни мужчины!

Д’Эскейрак не ожидал такой бури. Он низко поклонился, пробормотал в виде извинения что-то невразумительное и вышел настолько быстро, насколько позволял ему застарелый ревматизм. Однако неприязнь, которую он испытывал к красавцу Рено, теперь превратилась в откровенное отвращение.

Вернулся он очень довольный, с широкой улыбкой. И привел с собой вовсе не Рено, а Жуанвиля, который был вне себя от счастья, что ему выпал случай побывать у самой королевы. Маргарита прогуливалась по внутреннему дворику с цветущими олеандрами, куда выходила ее опочивальня. На руках она держала маленького Жана Тристана, который гулил, размахивал ручками, а она ему улыбалась. Картина была самая умилительная, и оба гостя стояли и любовались ею с блаженными улыбками на лицах. Зато настроение Маргариты при виде этих мужчин вовсе не улучшилось.

– Мессир де Жуанвиль? Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли навестить меня, но я ждала не вас. И думала, что сир Бернар правильно меня понял.

– Конечно, я вас понял, мадам! – поторопился вступить в разговор радостный д’Эскейрак. – Это не ошибка. Дело в том, что мессира де Куртене не было дома, и мессир де Жуанвиль предложил прийти вместо него и все вам объяснить.

– Что объяснить? – раздраженно спросила Маргарита. – Где шевалье де Куртене?

Жуанвиль сделал два шага вперед и отвесил низкий поклон.

– Он уехал, мадам. На рассвете, как только открыли городские ворота, он получил записку. Приказал оседлать свою лошадь и ускакал.

– Какую записку? Куда ускакал?

– Этого я не знаю, мадам. Он ничего мне не сказал. Он вооружился, взял с собой небольшой багаж, который приготовил ему оруженосец, и последовал за посланцем, который его дожидался.

– Надеюсь, его оруженосец поехал вместе с ним?

– Нет, мадам. В записке, насколько я понял, говорилось, что он должен быть один.

Маргарита застыла в молчании. Нет, ей совсем не нравилось все, что происходило сегодня утром. К ее тревоге за Санси прибавилась еще одна, и она не ожидала, что у нее так больно сожмется сердце. Что-то ей подсказывало, что оба исчезновения связаны между собой, что первое стало причиной второго и что за всем этим не стоит ничего хорошего. Жуанвиль и д’Эскейрак стояли истуканами, не решаясь прервать молчание королевы. Наконец она обратилась к Жуанвилю:

– Вы, по крайней мере, напомнили ему, что он должен уведомить короля о своем отъезде? Или он забыл о законе, который запрещает рыцарю уезжать без разрешения сюзерена?

Гнев вновь трепетал в ее голосе, и она не старалась его обуздать. Он помогал скрыть нарастающую тревогу.

– Он не забыл, мадам. Прежде чем уехать, он просил меня броситься к ногам нашего господина и испросить ему прощение, он добавил, что речь идет о деле чести.

– Ну так пойдемте к Его Величеству, и я пойду вместе с вами. Думаю, что я не буду лишней, раз нам придется потревожить короля во время исполнения им молитвенного долга.

А Рено между тем был уже очень далеко.

Все было так, как рассказал Жуанвиль. Ранним утром мальчишка, босоногий бродяжка, что возникают в восточных городах словно бы из пыли, вручил Рено записку. Этот чисто одетый мальчуган, передав записку, уселся на пороге еще закрытой харчевни и сказал: «Подожду!»

Записка повергла Рено в крайнее изумление. Очень коротко его извещали о том, что даму де Валькроз похитил «эмир, в котором она пробудила страсть» и, если он не хочет, чтобы она навсегда исчезла в далеком гареме, пусть поспешит ей на помощь, следуя за юным посланцем. Ему дано поручение отвести Рено к человеку, который поможет рыцарю ее спасти. Но он должен отправиться в путь один и никому не говорить о содержании записки, которую он должен уничтожить.

Рено в задумчивости мял записку в руках, словно бы надеясь выжать из нее еще какие-нибудь сведения. Что за невероятная история! Санси похищена? Санси пробудила страсть в каком-то эмире? Кто мог ее увидеть и когда? Слово «страсть» в особенности удивило Рено. У него не укладывалось в голове, что его «милая дурнушка» стала той роковой красавицей, что не задумываясь разбивает сердца… Нет, дело, похоже, в чем-то другом… Но в чем? Пока он раздумывал, записка выпала у него из рук, и он заметил потерю только тогда, когда услышал голос Пернона. А тот, прочитав записку, сказал:

– Я слышал, что сарацины не могут спокойно смотреть на женщин с огненными волосами.

– Так ты думаешь, это правда?

– А почему нет? Да, юная дама вовсе не хорошенькая… Но ей это и не нужно. В ней есть нечто другое, более привлекательное…

– Да что ты!

– Вы, должно быть, ослепли, любуясь красотой королевы! Оно и правда, рядом с ней все женщины меркнут. Но не дама Санси! Остается только узнать, – добавил Жиль безразличным тоном, – волнует вас ее судьба или нет. К тому же я не понимаю, почему обратились именно к вам. Возможно, что только для того, чтобы вы покинули Сен-Жан-д’Акр, в этом случае вы можете угодить в ловушку.

– Может, и так. Но я не могу не поехать. Пойди оседлай мне лошадь и собери дорожный мешок.

– Я тоже сейчас соберусь.

– Ты ведь умеешь читать, правда? Я должен приехать один. И сожги, пожалуйста, записку.

Рено вдруг охватило лихорадочное возбуждение. Вполне возможно, что в записке была изложена лживая информация, но ведь Санси и в самом деле была похищена, так можно ли с этим смириться? А по какой причине ее похитили, выяснится со временем. Не прошло и нескольких минут, как Рено уже был готов тронуться в путь. Сонному Жуанвилю он поручил испросить за себя прощение у короля, и вот он уже следует за маленьким посланцем.

Рено, ведя за собой в поводу лошадь, направлялся за мальчишкой к Галилейским воротам, и там они с трудом протолкались к выходу сквозь толпу нищих и крестьян, которые привезли на рынок овощи и фрукты. От городских стен дорога тянулась к округлым холмам, окутанным туманной дымкой, предвещавшей жару. На обочине дороги Рено заметил всадника, к нему-то и подвел Рено маленький провожатый, сначала показав ему, что пора сесть в седло. По головному убору, похожему на тюрбан, по джавшану[149] с металлическими пластинами и шароварам можно было понять, что всадник принадлежит к свите одного из местных сеньоров – ливанца, сирийца или копта.

– Ты будешь моим проводником? – обратился к нему Рено.

Всадник молча пригнулся к седлу и показал рукой на тянущуюся впереди дорогу. Он не ответил и на вопрос, куда они едут, и только дернул за узду своего коня, пустив его сначала рысью, а потом, не обернувшись, перешел на галоп. Рено, пришпорив своего коня, без труда догнал его.

Рено не знал, что Василий, вместо того чтобы крепко спать, как они полагали с Жилем, давно проснулся и побежал за ним и, спрятавшись за кустом тамариска, видел, как его господин встретился с незнакомцем. Он хотел подкрасться поближе, чтобы услышать, о чем они будут говорить, но не успел – всадники уже ускакали. Василий выбежал на середину дороги и с тревогой смотрел им вслед, а на дороге вздымались и опадали клубы пыли, поднятые копытами лошадей. И не было никакой возможности узнать, куда ускакал самый дорогой для него человек…

И еще кое-кто смотрел им вслед. Усевшись на жухлую траву обочины, мальчишка, который принес записку, наслаждался отдыхом после честно исполненного долга: поглазев, он достал из-под балахона яблоко и стал его грызть. Василий решил обо всем его расспросить…

Всадники недолго скакали – равнину с плодородными полями и оливковыми рощами, с ручьями и речками, что тянулась от Сен-Жан-д’Акр до гор Галилеи, они миновали очень быстро. Эту равнину очень украшали растущие между полями фруктовые деревья, миндаль и виноградные лозы. Рено непременно оценил бы ее живописность, если бы не тревога за судьбу Санси, непонимание, куда он едет и каким образом может избавить Санси от гарема. Он успел хорошо узнать Санси и понимал, что она никогда не уступит требованиям мусульманина, а значит, тут же подпишет себе смертный приговор.

Доскакав до отрогов Галилейских гор, всадники, изнемогая от зноя, остановились в тени пальм, под которыми таился колодец. Они напились сами, напоили лошадей, и проводник усадил Рено возле небольшой хижины. Шевалье запротестовал: можно ли терять драгоценное время, когда речь идет о спасении благородной дамы? Но проводник, похоже немой, хотя и не глухой, показал на солнце – смотреть на него было невозможно, так оно полыхало, – потом улыбнулся и протянул своему спутнику сыр и финики. Потом улегся на землю, повернулся к Рено спиной и преспокойно заснул.

Рено смотрел на него с немалым изумлением, готов был растолкать его и, угрожая мечом, заставить вновь пуститься в путь, но, почувствовав, что даже в их тенистом прибежище с него в три ручья стекает пот, подумал, что проводник, быть может, ведет себя разумно, он знает свою страну, приспособился в ней жить, тогда как Рено мало что смыслит в здешних порядках.

Он тоже решил прилечь, но уснуть не смог. Слишком много вопросов теснилось в его голове. Что у него за провожатый и кто послал его за Рено? Ведь для того, чтобы знать о «страсти» эмира, нужно находиться в его окружении… Рено плохо себе представлял географию этой страны, он знал о ней только то, что вычитал из рукописи Тибо. Он не представлял себе, где кончается территория франков и где начинаются земли мусульман. На каком расстоянии они находятся сейчас от Дамаска? А от Алеппо? А от других городов, где эмиры составляют военную знать? Рено предполагал, что Санси могли увезти только в какой-нибудь большой город. А вот что касается провожатого, то Рено подумал: уж не принадлежит ли он к братьям-храмовникам? Все крестоносцы знали, что монахи-воины всегда преследуют собственные интересы и поддерживают отношения с неверными, что уже не было секретом. Об этом было известно многим, даже королю. Достаточно вспомнить, как он гневался на Кипре и даже здесь, в Сен-Жан-д’Акр, когда тамплиеры убеждали его в выгоде договоров с мусульманами. И все-таки было бы очень странно, если бы именно они узнали о похищении эмиром-мусульманином знатной дамы-христианки! Узнали и ничего не сделали ради нее…

В конце концов размышления погрузили Рено в сон, и когда он, почувствовав, что его трясут за плечо, открыл глаза, день уже клонился к вечеру и все вокруг оделось сиреневой дымкой. Попив воды и напоив лошадей, всадники через несколько минут уже скакали к потемневшим горам.

Они ехали всю ночь. Ночь была светлой, на небе светились звезды, они были больше и ярче, чем на Западе, о таком ларце со сверкающими драгоценностями не мечтала ни одна королева. Вершины гор были видны отчетливо, и если по дороге нельзя было скакать галопом, то ехать спокойно можно было без всяких затруднений. На рассвете горы расступились, и стал виден небольшой городок, прилепившийся к склону горы. Венчал гору мощный замок с высокими стенами. А над стенами развевался черный с белым флаг тамплиеров. И вдруг Рено осенило, он понял, куда он попал.

– Это Сафед? – спросил он, показывая на крепость.

Провожатый кивнул головой, слегка улыбнувшись. Да, это был Сафед, и Рено благословил небеса за то, что они доставили его прямо туда, куда он мечтал попасть. Ему не придется ничего искать, он уже был возле Рогов Хаттина, рядом с которыми Тибо со своим товарищем зарыл Святой Крест. К тому же в Сафеде находится и Ронселен де Фос, а значит, Рено наконец сведет с ним счеты вдали от глаз и ушей святого короля…

Вот только вместо того, чтобы по узким городским улочкам отправиться прямо в крепость, провожатый свернул направо и поехал по дороге, обсаженной акациями и фисташковыми деревьями, их густая зелень вмиг скрыла всадников, и тут Рено понял, что они объезжают город.

– Мы не поедем туда? – спросил он, нахмурив брови и повернувшись всем корпусом в седле.

Провожатый отрицательно помотал головой и показал рукой, что нужно ехать дальше. Они вновь скакали к горам, и на этот раз ехали на юг. Спустя полчаса провожатый остановился, спешился, привязал коня и показал своему спутнику, что тот должен сделать то же самое. Здесь начиналась тропинка, наполовину спрятавшаяся в зарослях кустарника, она поднималась наверх и вела к пещере, черневшей в скале. Добравшись до черной дыры, провожатый мгновенно исчез в ней. Рено последовал за ним и оказался в пещере. После солнечного дня он ничего не видел в темноте, но как только его глаза приспособились, он различил в глубине мерцающий свет факела. Не ожидая приглашения, Рено, положив руку на рукоять меча, пошел по направлению к свету.

При звуке его шагов на освещенной стене выросла тень человеческой фигуры и неподвижно застыла. Продолжая идти вперед, Рено начал вытаскивать меч. Жизнь, которой он жил до сих пор, развила в нем чувство опасности. Он чувствовал ее, как чуют запах собаки. Даже если до сих пор с ним обращались с отменной вежливостью, он ощущал, что от неподвижной тени добра ему не ждать. Добравшись до места, где пещера поворачивала, он на секунду приостановился и потом резко завернул за угол. И оказался прямо перед высоким человеком, стоявшим спиной к столу, на котором горела свеча. Лицо человека оставалось в тени. Но Рено сразу его узнал, узнал по ярости, которая закипела в нем, а не по белому джюпону с красным крестом, надетому поверх хауберка[150], блестевшего сталью. Перед ним был Ронселен де Фос. Но если де Фос рассчитывал поразить Рено неожиданной встречей, он просчитался. Как только Рено увидел крепость Сафед, он понял, что встреча неминуема. С презрением он воскликнул:

– Сколько, однако, хлопот ради встречи, которую я ищу вот уже много дней! На мой взгляд, было бы куда проще выйти со мной на открытый поединок, как я предлагал вашему маршалу, но вам милее темный закоулок. Будь по-вашему. Беритесь за меч, который я вижу у вас на поясе, и сразимся!

– Мы здесь не для драк, юный петушок, нам нужно потолковать о важном деле. Или вы позабыли, что написано в записке, которую вы получили?

– О похищении дамы де Валькроз? До того, как я вас увидел, я верил, что еду ради нее, но теперь я понимаю, что это всего лишь приманка, вы хотели заманить меня к себе. И я этому рад. Довольно слов! Сразимся!

– Приманка? Неужели? А как вы посмотрите на это?

Ронселен взял один из факелов, лежавших на столе, зажег его от свечи и пошел с ним в глубь пещеры, предложив Рено следовать за ним. Потом осветил факелом темный угол.

– Взгляните, – предложил он.

Рено увидел Санси. Она лежала на охапке соломы со связанными руками и ногами в том же красивом зеленом платье, в каком он ее уже видел, и в том же плаще, отделанном золотой тесьмой. Она не показывала своего испуга, но смотрела на мужчин широко раскрытыми глазами – Рено и представить себе не мог, что они такие огромные, два зеленых озера неизмеримой глубины, из одного из них вытекла слеза, когда Санси узнала Рено. Но она не сказала ни слова. Не могла: ей заткнули рот ее собственным покрывалом.

– Боже мой! – воскликнул Рено. – Так это вы ее похитили? Как вы посмели?

Он бросился к Санси, чтобы развязать ее, но Ронселен загородил ему дорогу, выставив горящий факел. Огонь опалил джюпон Рено, в воздухе запахло горелым.

– Я посмею совершить большее ради славы ордена тамплиеров! Эта женщина так же, как и вы, всего лишь пешка на моей шахматной доске, а играю я против короля Людовика Французского и его приближенных!

– Не слишком ли высоко вы метите, брат-рыцарь? – насмешливо осведомился Рено. – Король Франции позволил себе оскорбить сира… – он сделал вид, будто запамятовал имя, – Ронселена? Я не ошибся? Действительно, как он мог посягнуть на такую важную персону! И чем, скажите на милость, обидел вас король?

– Узнаете, но не сейчас! Когда я сочту нужным. Или не узнаете никогда. Сейчас нам предстоит разговор о другом. О том, из-за чего эта дама оказалась в столь плачевном положении.

– Вы поступили бесчестно, взяв слабую женщину в заложницы, но признаюсь, мне стало спокойнее, когда я увидел ее здесь. Невыносимо было думать, что ее отвезли в гарем эмира. А здесь я смогу освободить ее, как только разделаюсь с вами!

Бросок был быстр, как молния. Держа меч наперевес, как держал бы копье, Рено бросился на Ронселена, и тот неминуемо был бы убит, если бы не перенес тяжесть тела на другую ногу, инстинктивно отклонившись, и тем самым бессознательно не спас себя. Сделать еще один бросок у Рено не хватило времени: из темноты вышли на свет четверо слуг и набросились на него. Как ни яростно он оборонялся, меч у него отобрали. Несколько минут спустя Рено со связанными за спиной руками вновь стоял в передней части пещеры перед столом, за который уселся его враг.

– Ты всерьез считаешь меня глупцом? – поинтересовался де Фос. – Мог бы сообразить, что, оставив тебе меч, я принял необходимые меры предосторожности. Впрочем, довольно пустой болтовни, поговорим о деле. Ты, наверное, понял, что если я доставил себе столько хлопот, то, значит, на это есть серьезная причина. Тамплиеры не имеют привычки похищать женщин, но бывают случаи, когда они им необходимы. Этой я хочу воспользоваться как обменной монетой.

– И что ты хочешь получить за нее?

– Истинный Крест! Ты один знаешь, где он закопан.

Рено молчал, пытаясь понять, как Святой Крест оказался причастным к этой истории.

– Кто навел вас на такую мысль?

– Разумеется, рукопись! Рукопись Тибо де Куртене. Я нашел ее и прочитал в командорстве Жуаньи. Я приехал туда, чтобы разыскать в архиве все, что мог там оставить, умирая, старый лис Адам Пелликорн.

– Вы должны знать лучше, чем кто-либо другой, что тамплиеры, не имея никакого имущества при жизни, ничего не могут оставить и после смерти.

– Знаю, но брат Адам завладел самым главным сокровищем ордена. Он вывез из Святой земли Скрижали Завета, начертанные самим Господом Богом! В Ковчеге Завета, куда Гуго де Пэн и его несчастные рыцари поместили его во Франции, их не оказалось. Никто не знает, где теперь и Ковчег Завета. Я надеялся найти хоть какой-то след, хоть одно слово. Но он ничего не оставил! Ничего! – возмущенно повторял Ронселен.

– Неужели никто ничего не знает? – задал вопрос Рено, помимо собственной воли захваченный необыкновенной историей, которая вновь возвращала его к рукописи. – Брат Адам не мог один спрятать реликвию такой значимости, и уж тем более один хранить такую тайну, наверняка он прошептал о ней кому-то на ухо. Великому магистру, например.

– Великому магистру? Да Адам Пелликорн был выше великого магистра, недоумок! Он был великим посвященным, знатоком оккультных тайн, и не подчинялся никому, даже Его Святейшеству папе! Я искал в монастырском архиве следы Скрижалей, но рукопись брата Тибо открыла мне другую тайну: прежде чем погибнуть в гибельном пекле Хаттина, маршал тамплиеров распорядился закопать Святой Крест в тайном месте, и знали об этом только два тамплиера. Один из них был убит на следующий день, другой выжил и сохранил секрет. В рукописи говорится об этом прямо и откровенно! – добавил Ронселен, высоко подняв тонкий палец и напоминая охваченного безумием пророка. – Но в рукописи не хватало нескольких страниц!

– И эти недостающие страницы ты искал в Забытой башне, негодяй! – закричал Рено, который внезапно все понял. – Ты искал их даже в могиле, не побоявшись ее осквернить!

Фос передернул плечами, глаза его уже не горели мрачным огнем, а снова наполнились ледяным презрением.

– Мертвые – мертвы, их не потревожишь нежданным посещением. Думаю, ты сам убедился, что я был предельно аккуратен.

– Может, мне еще тебя и поблагодарить? – с едкой иронией спросил Рено, испытывая гадливое чувство омерзения. – Надругательство над могилой заслуживает костра!

– Довольно громких слов. Говори потише, красавчик. Теперь я хочу узнать от тебя, что было написано на исчезнувших страницах.

– Напрасно. Я этого не помню.

– Ах вот как! И ты думаешь, я тебе поверю?

– А почему бы нет? Память – ненадежная штука. Брат Тибо больше восхвалял Святой Крест, чем писал о том, где он спрятан… После трагедии Хаттина прошло уже семьдесят пять лет. Я уверен, с тех пор Крест уже не раз искали. И вполне возможно, нашли.

Де Фос внезапно утратил свое хладнокровие, вскочил и вперил взгляд в глаза пленника, лицо его было так близко, что Рено почувствовал: от брата-тамплиера пахнет чесноком.

– А я говорю: ты лжешь! Ты поведешь меня на это место, оно должно быть недалеко отсюда! Покажешь его мне и будешь рыть, рыть и рыть! Сдирая кожу с ладоней, исходя потом, пока не найдешь. А иначе…

– А иначе что? – спросил Рено, с гримасой стараясь отодвинуть голову, чтобы не слышать запаха чеснока.

– А иначе твоя подруга – ведь вы друзья, не так ли? Или, может быть, даже больше? – отправится в Дамаск и будет там служить радостям малика[151] аль-Назира Юсуфа, внука Саладина. Так что если ты согласен отдать ее…

– Отдать благородную даму-христианку неверному? Да подобному преступлению нет названия!

– Бедный невинный барашек! Да сколько христианок отдавались им без всякого принуждения! Взять, например, твою мать…

Рено, хоть и был связан, ринулся на хулителя, готовый изничтожить ненавистного врага, но его снова обуздали слуги.

– Ничтожество! Ты обречен гореть в аду и будешь гореть вечность! Ты предал свои рыцарские обеты!

– Гореть? Ты подобрал правильное слово! Все мои обеты сгорели в тот страшный день, когда под Божьим небом вооруженные люди короля Франции, которого жалкие людишки почитают за мнимую святость, столкнули в горящий ров мужчин, женщин, стариков и детей, и их было более двухсот! Это случилось у подножия пога[152], на вершине которого стоял замок Монсегюр! Слушай меня хорошенько, Рено де Куртене! Среди катаров, которые были сожжены в тот день, была и супруга владельца замка по имени Корба де Перелла, и их младшая дочь Эсклармонда, ангел кротости, красоты и благородства… Ей исполнилось шестнадцать. Я любил ее!.. Я видел, как она бросилась в огонь, и поклялся спасением своей души, что заставлю плакать Людовика Французского кровавыми слезами, что уничтожу все, что дорого его сердцу!

С ужасом смотрел Рено на де Фоса, он внушал ему отвращение, но вместе с тем он чувствовал в своем сердце и сострадание к этому испепеленному ненавистью человеку, живущему в безнадежности и отчаянии. Желая хоть немного облегчить его страдания, надеясь убедить его пощадить Санси, Рено подумал, что де Фосу будет легче, если он выговорится, и он спросил его:

– Вы в то время уже были тамплиером?

– В то время? Это случилось не так давно! Страшный костер полыхал всего-навсего шесть лет назад, в пятнадцатый день весеннего месяца марта…

«В тот самый день, когда я отправился с братом Адамом в Париж», – подумал про себя Рено. Он не мог не запомнить этот день, потому что именно тогда столько счастливых надежд воскресло в его душе. Вслух же он спросил:

– А были ли монастыри тамплиеров в краях наречия «ок»[153], где так ревностно боролись с еретиками?

– Они были там, и их было много. Орден надежно укоренился на землях графа де Фуа, графа Тулузского и виконта Тренкавель. Те, кого называли еретиками, нисколько нас не смущали. Напротив. Вера их была чиста и прекрасна, они вели достойную жизнь, и мало-помалу у нас возникли даже личные знакомства с ними… Благодаря моему дяде, который много лет был тамплиером, я тоже жил уже два года в командорстве Фуа и прилежно учился, когда началась нескончаемая осада Монсегюра. В этом замке в последние месяцы оказался и я при обстоятельствах, которые тебя не касаются. Тогда-то я и увидел Эсклармонду. Ради нее, ради одной ее улыбки я готов был все оставить, со всем распрощаться… Я был одним из тех, кто помогал им выбраться из замка, когда готовился последний приступ. Замок Монсегюр был для катаров сокровищницей, там хранились их рукописи, святые книги с изложением их веры… Я не опасался за Эсклармонду, когда ушел из замка, она не разделяла веры катаров, как не разделял ее Раймон, ее отец, и старшая сестра. Одна ее мать стала «совершенной», как себя называли катары, но потом я узнал, что в последнюю ночь Корба де Перелла убедила свою младшую дочь принять «consolamentum», крещение духом, единственное их таинство. Его получали, дав обет хранить чистоту всю жизнь, до самой смерти. С порога своего разоренного замка Раймон де Перелла, его старшая дочь и зять, Жерар де Мирпуа, наблюдали, как осужденные, скованные цепями, спускались по тропинке вниз, туда, где ожидала их огненная бездна. Мать шла, поддерживая дочь, потому что Эсклармонда хромала. Да, она немного, совсем немного – хромала. Я тоже видел, как они спускались вниз…

Внезапно он замолчал, провел по лицу рукой и, словно разбуженный от дурного сна, гневно спросил:

– С какой стати я все это тебе рассказываю? Можно подумать, ты способен меня понять!

– Почему же нет? Хотя я удивился, что ты знаешь, что такое любовь. Любовь делает человека лучше. Особенно если она взаимная. Но девушка, я думаю, не любила тебя.

– Откуда ты знаешь?

– Быть такой юной и выбрать столь ужасную смерть? Если бы она любила, то не принесла бы себя в жертву с такой покорностью!

– И все-таки она меня любила! Душой. Телесные наслаждения внушали ей отвращение.

– А ты жаждал обладать ею. Теперь я все понял. Она предпочла смерть падению. Она сделала достойный выбор… Я не думаю, что у тебя есть основание возненавидеть всех и вся.

– Вовсе не всех! Я куда меньше ненавижу мужланов, которые зажгли костер, чем того, кто приказал им сделать это. Ветер швырял мне в лицо еще теплый пепел, и я поклялся, что моя месть будет ужасной. Вот почему я хочу заполучить Крест, которым мнимый святой так гордился бы, повсюду возя его с собой! И за которым с большими торжеством и пышностью собирается явиться сюда!

– Он не знает тайны Креста. Ее знал только граф д’Артуа.

– Конечно! Иначе он был бы уже здесь и босой, обливаясь слезами, уже сам копал бы землю! Ничего! Ты избавишь его от этой тяготы. Довольно болтовни. Сейчас тебя покормят, чтобы ты набрался сил, и как только наступят сумерки, мы отправимся к Рогам Хаттина.

Может быть, избавляя себя от искушения продолжать беседу, де Фос отдал несколько приказаний на отрывистом гортанном языке и вышел, предоставив слугам кормить Рено. Они ложку за ложкой отправляли в его рот вареные бобы с овощами, а потом подтащили к стене, в которой поблескивало кольцо. Усадили на землю и привязали к кольцу. Последнее было лишним. Наевшись, Рено почувствовал непреодолимое желание уснуть. Засыпая, он подумал о том, что в еду явно подмешали снотворное…

Однако когда он проснулся, голова у него была совершенно ясная. Солнце снова клонилось к закату, и они собрались в путь. Руки Рено так и не развязали, но его посадили на лошадь, и один из слуг в тюрбане повел ее под уздцы. Ронселен де Фос вел лошадь, на которой сидела Санси, тщательно укутанная в покрывало, руки у нее были связаны впереди, и она могла держаться ими за луку седла.

– Какая необходимость везти и ее? – вскричал Рено. – Зачем доставлять даме лишние мучения?

Он увидел, что Санси повернула к нему голову, но не произнесла ни слова. Под покрывалом рот у нее был заткнут кляпом!

– Видя ее перед собой, ты станешь сговорчивее, и тебе будет легче исполнять мои приказания. Ее присутствие будет напоминать тебе, что ее ждет, если ты перестанешь повиноваться.

– Я буду повиноваться, но, по крайней мере, дайте ей возможность дышать. Покрывало и еще кляп, это уж слишком!

– Успокойся! Если она молчит, то только потому, что послушна моему приказу. Она знает, что произойдет, если она заговорит. И тебе я тоже советую замолчать! А теперь в путь!

Де Фос занял место во главе маленького отряда, который стал спускаться по тропе, ведущей на юг. И снова они углубились в горы, похожие на могучие укрепления, вставшие на защиту Тивериадского озера. День еще не угас, и Рено в просвет между двумя горами мог любоваться его бирюзовой гладью, которая темнела вместе с небом. Но они ехали по гористому краю аскетов, его скудная земля ничуть не походила на изобильные берега Галилейского моря, и во времена Христа сюда приходили те, кто хотел быть ближе к Богу. Здесь не было ничего, кроме голых скал с редкими пучками высохшей травы. Нагретые солнцем, они источали терпкий запах в вечернем воздухе. Несколько часов ушло на то, чтобы преодолеть пять лье, отделявших Сафед от места, где Рено должен был откопать Крест. По дороге Рено старался как можно точнее вспомнить указания Тибо: перед смертью старый рыцарь рассказал ему много подробностей, о которых ничего не упоминалось в рукописи. Но и в рукописи было написано немало, именно поэтому Рено и вытащил оттуда две самые главные страницы, в которых описывались развалины деревушки, узловатая акация, среди корней которой Тибо спрятал Печать Пророка. Секунду спустя Тибо уже мчался вместе со всем христианским воинством к гибели, осыпаемый стрелами и ударами кривых сабель всадников Саладина.

Если местность не слишком сильно изменилась, Рено без труда найдет, где именно покоится подлинный Крест.

После нескольких часов езды он понял, что они добрались до нужного места и что здесь мало что изменилось. Рога Хаттина он узнал сразу: две скалы-близнеца стояли по обе стороны просторного ковша – кратера древнего вулкана. Там был – нет, не лагерь, а последний бивуак воинов Ги де Лузиньяна, последнего короля, который царствовал в Иерусалиме. И было это вечером 3 июля 1187 года… Сейчас, в ярком свете луны, все казалось нереальным и потусторонним, и Рено не нужно было даже прикрывать глаза, чтобы эти пустынные места заполнились воинами… Здесь опять стояла огромная армия франков, пестрея богатыми джюпонами, надетыми поверх блестевших сталью хауберков. Он услышал, как трутся друг о друга металлические кольца кольчуг, как переступают с ноги на ногу лошади, истомленные жарой и жаждой, потому что душная ночь тоже не принесла прохлады. После Сеффурийских источников никто не видел воды. Саладин бдительно следил за тем, чтобы все колодцы были сухими, сухим был и колодец в деревушке Марескалсия, последней надежде христиан. Развалины этой деревушки Рено видел сейчас перед собой – стены домов и остатки башни. А внизу манило водой озеро, и как хотелось броситься к нему очертя голову! Но между христианами и манящей влажной прохладой застыло войско Саладина. И еще горящие костры – Саладин приказал поджечь весь кустарник на склоне, что вел к Рогам Хаттина. Приходилось ждать, пока огонь погаснет, и тогда уже лавиной обрушиться вниз и начать героическое сражение, которое закончится гибелью рыцарей-христиан, уничтоженных стрелами и кривыми саблями воинов Аллаха.

– Ну, вот мы и добрались, – сообщил Ронселен де Фос, и его резкий голос больно ударил по обнаженным нервам Рено де Куртене. – В какую сторону нам теперь двигаться?

– К развалинам… Там должен быть колодец.

– Сухой, я знаю. А дальше?

– Святой Крест охраняли пять рыцарей-храмовников. Они несли караульную службу, опершись на свои большие мечи у Креста, который был водружен около колодца.

– И там же его закопали? Меня бы это удивило. Там я обыскал все.

– Зачем тогда спрашивать? Нет, его закопали в другом месте. Сделать это, чтобы он не достался неверным, поручили двум тамплиерам. Они поклялись не выдавать тайны даже под пытками. Только король Иерусалимский и великий магистр имели право узнать ее. Брат Жеро был убит несколько часов спустя…

– А Тибо де Куртене присвоил себе право сделать тайну Креста своим личным секретом, – насмешливо подхватил де Фос. – Но теперь настало время извлечь из земли драгоценную реликвию. Ведите!

– Для начала отправимся к развалинам.

Когда они подъехали к обломкам башни, уже светало, но тусклый рассветный свет обладает странной особенностью: он скрадывает очертания предметов, словно бы окутывая их дымкой, однако Рено мигом отыскал то, что искал, и с облегчением вздохнул: слава богу, старая акация, еще более узловатая, по-прежнему была на месте. Она одна возвышалась на равнине, которой заканчивался склон ближнего Рога. Рено повернулся к Ронселену.

– Мы совсем близко, – сказал он. – Но как только встанет солнце, наступит жара. Дама Санси и без того настрадалась. Лучше бы помочь ей сойти с лошади и усадить в тени стены.

Усталость молодой женщины была очевидна. Тоненькая, всегда прямая, Санси поникла, клонясь вперед, как лишенное воды растение. Ронселен соскочил на землю, подошел к Санси и сказал несколько слов, которых Рено не расслышал. Затем Ронселен позвал одного из слуг. Рено с беспокойством следил за ними обоими. Слуга снял Санси с лошади и отнес ее в тень, куда указал ему тамплиер.

– Она устала, но не больна, – сообщил де Фос. – Али останется с ней и будет ей прислуживать. Он напоит ее водой и накормит финиками. Но хватит болтать и терять время! Веди!

Рено и с завязанными руками ловко соскочил с лошади и распорядился:

– Лошадей пусть тоже отведут в тень. А меня развяжите!

– Придется, – согласился тамплиер. – Тебе ведь копать.

И перерезал веревки.

В сопровождении слуг, которые несли лопаты и заступы, Рено зашагал к плоской площадке, на которой росла акация. Прежде чем обойти ее, он решил найти углубление в развилке ветвей, где Тибо когда-то прятал печать Пророка. Дерево за прошедшие годы значительно выросло, и Рено пришлось залезть на него, чтобы добраться до развилки, хранившей когда-то главную мусульманскую святыню. Рено прекрасно знал, что драгоценного сокровища ислама там больше нет, что Тибо подарил его Старцу горы в благодарность за помощь и гостеприимство, но им владело детское желание самому отыскать тайник и сунуть в него руку.

– Что ты там делаешь? – злился внизу де Фос. – Слезай и принимайся за работу. Чем дольше ты тянешь, тем быстрее наступит жара.

Как только Рено слез с дерева, де Фос протянул ему лопату, и молодой человек взял ее, пренебрежительно пожав плечами. Он уже увидел все приметы, которые еще раз перечислил ему Тибо перед смертью, и знал, что пока он будет копать, дерево защитит его своей тенью. Не торопясь, Рено снял с себя джюпон, сшитый из плотной ткани, а потом и кожаную рубаху с металлическими пластинами, какую носил обычно, когда не надевал боевые доспехи. Де Фос в нетерпении обрезал кинжалом завязки на одежде Рено и на нижней рубашке тоже.

– А это что такое? – заинтересовался он, увидев маленький свиток пергамента, который Рено постоянно носил на кожаном шнурке под одеждой.

– Не прикасайся! – возмущенно потребовал Рено. – Ты же не грабитель, чтобы хватать все подряд!

– Я хочу знать, что это такое!

Тамплиер приказал слугам держать Рено покрепче, перерезал кинжалом кожаный шнурок и развернул свиток. Несколько секунд он смотрел на него, и его холодные серые глаза, обычно совершенно бесстрастные, засветились злобной радостью. Рено извивался яростной змеей в крепких руках приспешников де Фоса.

– Сейчас же верни портрет! – кричал он. – Для тебя он ничего не значит! А для меня он святыня.

– Я тебя понимаю. Дама твоего сердца!

– Нет! Моя родственница!

– Твоя родственница в королевской короне? Кто тебе поверит! К тому же она очень похожа на супругу Людовика!

– Клянусь спасением души, что это не она!

– Зря клянешься! Считай, что ты погубил свою душу. Ты сделал мне подарок, Рено, какого я от тебя не ждал… А теперь копай, если не хочешь, чтобы твоя подружка пожала плоды твоего непослушания!

Рено с отчаянием увидел, как де Фос отошел на несколько шагов в сторону и спрятал портрет к себе в мошну. Слуги отпустили Рено, один из них протянул ему лопату и показал на землю. Искушение убить лопатой гадину-тамплиера было велико, но Ронселен уже повернулся к Рено и весело сказал:

– Может, я верну его тебе… Если буду тобой доволен…

Что оставалось делать Рено, как не повиноваться? С яростью в душе он обвел острием лопаты прямоугольник величиной примерно с размер Креста. «В глубину на три стопы», – сказал ему когда-то Тибо. Рено принялся осторожно копать, опасаясь резким движением повредить золотую оправу с драгоценными камнями, которой покрыли священное дерево. Рено хотелось как можно скорее покончить с навязанным ему делом, он копал и чувствовал, что гнев его растет и растет. Но его труды ни к чему не привели: не показалось даже кусочка шелковой ткани, в которую Крест был обернут при погребении. Он копал уже час, пот лил с него градом. И по-прежнему ничего. Необъяснимо!

Между тем Ронселен проявлял удивительное терпение.

– Говорят, что предметы могут странствовать под землей, – заметил он ласково. – Может быть, и с Крестом так получилось? Или ты все-таки ошибся и выбрал не то место? Попробуй-ка расширить площадь… При необходимости можно обкопать само дерево… Если только ты не задумал обмануть меня!

– Зачем мне обманывать? – возмутился Рено. – Помощи мне ждать неоткуда, и было бы безумием попусту тратить силы. Не будь Санси де Валькроз в ваших руках, я никогда не привел бы вас сюда, потому что поклялся своему отцу, что передам Крест только королю, а уж никак не тамплиерам.

– Вот как! Какое неожиданное признание! Разве тамплиеры не были верными хранителями Креста во время битвы? Кто, как не они, извлек его из Гроба Господня? Разве не тамплиеры воздевали Крест в огне сражений, чтобы все воины, и в первую очередь умирающие воины, могли взглянуть на него? Разве не тамплиеры доставили его и отдали патриарху? Отец объяснил тебе причину такого решения?

– Нет. У него не хватило на это времени. Он умер. Я знаю только, что, несмотря на свою принадлежность к ордену, он не доверял ему. А по какой причине, я не знаю.

Ронселен протянул ему одну из фляг.

– Попей. Тебе, должно быть, пить хочется. А потом снова продолжишь копать. Должен же он где-то быть, этот проклятый Крест!

Рено, изможденный от жажды, уже жадно припал к фляге, но, услышав слова Ронселена, чуть не захлебнулся водой и торопливо перекрестился.

– Проклятый? Не кощунствуй!

– Хватит болтать! Берись за лопату!

Когда Рено опять начал копать, оба слуги принялись помогать ему. Теперь Рено копал с остервенением. Несмотря на защиту ветвей акации, солнце палило нещадно. Тело ломило, ладони кровоточили. Вот уже дерево опоясывал довольно широкий и глубокий ров… И в нем пусто!

Рено измучился от усталости и разочарования. Да, он с отвращением думал о том, что может отдать Крест презренному Ронселену… Сколько раз он представлял в своих мечтах, как он сам или вместе с Робером д’Артуа видит этот Крест, первым берет его в руки, припадает к нему, а потом уже отдает другим, чтобы все народы Святой земли смогли поклониться ему и обрести новую надежду и новые силы… Его мечты не сбылись.

Не стыдясь, он заплакал, не обращая внимания на яростные проклятия де Фоса, который обещал заставить его перекопать всю территорию, вплоть до самой верхушки Рогов Хаттина. И вдруг послышался очень медленный и спокойный голос:

– Могу я спросить, по какой причине вы с раннего утра окапываете старую акацию?

Рядом с ними стоял старик. Сгорбившийся, костлявый, одетый в жалкие лохмотья, он опирался на посох и смотрел на незваных гостей. Голый череп, длинная седая борода, морщины, избороздившие выдубленную солнцем и ветром кожу, во рту несколько зубов, и большие, широко раскрытые голубые глаза – они смотрели так, что старик казался ясновидящим.

– А тебе что за дело? – злобно отозвался Ронселен и покосился на старика, сложив на груди руки. – Говори сам, кто таков?

Старик сделал несколько шагов, чтобы оказаться прямо перед Ронселеном и посмотреть ему в лицо, и тогда заговорил:

– У тебя на плече красный крест храмовников, но ты говоришь таким тоном, какой недозволен тамплиерам. Устав требует от них учтивости, даже если они говорят с жалким бедняком.

– Что ты можешь знать о тамплиерах, старый попрошайка, растерявший остаток мозгов в этой пустыне?

– Я знаю о них довольно, чтобы напомнить тебе: всякий брат-рыцарь, пренебрегающий вежливой речью, совершает большой грех. Ты не настоящий тамплиер и больше меня не интересуешь…

Старик отвернулся от него и, хромая, сделал несколько шагов в сторону. Де Фос с трудом удержался, чтобы не разделаться с жалким нищим, дав ему хорошего тумака худой, но весьма крепкой и жилистой рукой.

– Не настоящий? – прорычал он. – Я брат Ронселен де Фос и ношу звание командора, но не имею под своим началом командорства, так как главной моей обязанностью является объединение командорств между собой. Этого тебе достаточно, чтобы относиться ко мне с должным почтением?

– Вовсе нет. Этого достаточно, чтобы понять, что орден очень сильно изменился.

Рено понял, что Ронселен сейчас поколотит старика, и бросился между ними.

– Брат Ронселен, вы обязаны быть почтительным с этим человеком, хотя бы потому, что он намного старше вас. Разве вы не поняли, что он тоже принадлежит к вашему ордену, иначе бы не знал так хорошо его устава? – Потом Рено с величайшей почтительностью обратился к старику: – Соблаговолите простить вашего брата-тамплиера, он во власти величайшего разочарования, впрочем, как и я. Если вам было бы угодно, я с удовольствием узнал бы ваше имя, а меня зовут Рено де Куртене, я рыцарь и оруженосец короля Людовика, по счету девятого.

– Куртене? Вот уж неожиданность! Одного из последних хранителей Креста тоже звали де Куртене. И он же вместе со своим товарищем закапывал настоящий Крест накануне гибельного сражения…

– Откуда вы это знаете? Неужели вы были свидетелем произошедшего? – предположил Рено, произведя про себя нехитрый подсчет. – Вам ведь много лет, не так ли?

– Да, а тогда я был совсем мальчишкой-тамплиером, только что посвященным в рыцари. Меня зовут Эмар де Рейяк.

– Ты сбежал с поля битвы? – предположил де Фос, презрительно скривив губы. – Вот почему ты до сих пор жив!

– Нет, я не бежал. От смерти меня избавил конь. На скаку он споткнулся, я вылетел из седла и ударился головой о камень. Из-за страшной жары на мне не было шлема. Я долго пролежал сначала без сознания, а потом в горячке, не помня ничего, даже своего имени. Выходил меня старик-отшельник, который жил тут в пещере. Его звали Джемал, он молился Аллаху, но был добрым и сострадательным человеком. Он меня выходил и почти что вылечил. Я говорю «почти», потому что прошли долгие годы, прежде чем ко мне вернулась память. За это время я привык к жизни дикаря. Джемал умер, а я остался жить тут. О катастрофе на Тивериадском озере мне рассказал мой старый и добрый друг…

Рассказ старика заинтересовал Ронселена, и взгляд его оживился. Ему очень хотелось кое-что узнать, и он поспешил задать вопрос:

– Если вы принадлежали к ордену тамплиеров, то, наверное, знаете, что сталось с Крестом!

– Да, знаю. Я уже сказал, что был тогда очень молод, ну и, разумеется, любопытен. Я слышал о том, что был отдан приказ закопать его, и захотел узнать, где именно. Бог покарал меня потом за неуместное любопытство.

– Вот уж не думаю! Он спас вам жизнь, вам и Тибо де Куртене – единственному из всех рыцарей-храмовников, но и Тибо уже умер. – Де Фос стал гораздо вежливее, как только понял, как драгоценны знания старика. – Мы приехали, чтобы забрать подлинный Крест. Таков приказ ордена. Где он спрятан?

– Именно там, где вы начали копать сегодня утром. Молодой человек точно указал вам место. Только почему он был связан?

– Меня вынуждают повиноваться, – объяснил Рено. – Я не хотел передавать Крест в руки храмовников. Простите за такие слова, вы ведь тоже рыцарь-храмовник, но мой отец взял с меня клятву, что я непременно передам его королю Людовику. К тому же и папа Иннокентий тоже хочет получить эту святыню…

– Мне думается, что притязания папы вполне законны… Значит, вас привезли сюда силой? А молодую женщину, которую слуга охраняет возле руин, тоже доставили сюда помимо ее воли?

Невеликий запас терпения де Фоса иссяк.

– Довольно пустой болтовни! – заорал он. – Если вы знали, где спрятан Крест, то наверняка можете показать, где он находится сейчас!

– Рыцарь-храмовник никогда не лжет. Да, я знаю, где находится Крест. Однажды сюда пришли сыновья Аллаха. Они раскинули лагерь возле акации. Их было всего пятеро, и они что-то искали. Они топали по земле ногами, а потом прислушивались, словно ждали, не послышится ли эхо. Один из них даже влез на дерево, но они ничего не нашли и на другой день уехали. Я подумал, что они могут вернуться куда более многочисленным отрядом, и испугался. На следующую ночь я выкопал из земли символ всеобщего воскресения.

– Разумная предосторожность, за которую вас можно только поблагодарить, – одобрил старца де Фос неожиданно ласковым голосом. – Значит, теперь осталось только передать его нам!

– Нет, – неожиданно резко отказался старый рыцарь.

Тон де Фоса мгновенно изменился, ярость душила его, и он прошипел:

– Вы сказали «нет»? Тогда я вам приказываю это сделать! Вы всего-навсего простой рыцарь, а я высшее должностное лицо, и вы обязаны беспрекословно мне повиноваться.

– Теперь я всего лишь древний старик, и жизнь мало что для меня значит.

– Смерть не будет торопиться прийти к вам, и путь ее будет мучительным…

– Не имеет значения! Но вы помогли мне понять, почему Тибо де Куртене заставил своего сына поклясться, что Крест не будет отдан в руки тамплиера. Тамплиера, похожего на вас. Ваш храм, который в юности так много для меня значил, уже не мой храм! Из моих рук вы Креста не получите.

По знаку своего господина слуги набросились на Рено, застав его врасплох, поскольку он не ждал нападения.

– Если ты не отдашь мне Крест, старый дурак, я на твоих глазах прирежу этого барашка!

– Не думайте обо мне! – крикнул Рено старику. – Рыцарь всегда готов умереть за дело, которому служит. Я служу Кресту!

Роселен де Фос подошел к нему, сгреб за ворот и чуть ли не поднял в воздух за шиворот.

– Ты забыл один пустячок, щенок! Забыл, что кроме тебя есть и еще кое-кто! Я сейчас отправлю слугу за нежной Санси, и мы посмотрим, что вы оба скажете, когда она взвоет, почувствовав на своем теле раскаленное железо.

– А что в таком случае будет с вашим выгодным договором? Вы что же, забыли об эмире, чью страсть необходимо удовлетворить?

Испуганный вскрик Эмара де Рейяка эхом отозвался в изумленном возгласе Рено – они оба застыли, завороженные необычайным видением: со стороны разрушенной деревни к ним направлялась Санси, держа в руках большой золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. Лучи заходящего солнца играли на нем, рассыпая вокруг сверкающие отблески. Слуга Али в растерянности кружил вокруг Санси, словно большая встревоженная собака. Вдруг старый отшельник словно бы всхлипнул: свет, исходящий от Креста, одел светящимся облаком ту, которая несла его, и на ее щеках засверкали, как драгоценные бриллианты, слезы. Рено упал на колени и протянул руки к Кресту, пораженный чудесным видением, исполненным неземной красоты. Вслед за ним упал на колени и старый Эмар. Перекрестился и Ронселен де Фос, чьи серые глаза искрились от радости.

Крик ястреба, донесшийся с окрашенного пурпуром неба, положил конец этому чуду. Первым отстранился от него тот, кто меньше всех дорожил небесным. Де Фос подбежал к молодой женщине и, хотя она крепко прижала Крест к груди, не желая его отдавать, грубо толкнул ее и вырвал святыню. Санси, застонав от боли, упала на землю.

– Где вы его нашли? – заорал де Фос, держа Крест так, словно вот-вот собирался ударить им Санси.

Рено бросился на де Фоса и мощным ударом сбил тамплиера с ног. Крест выпал из рук монаха, но Рено подхватил его на лету, не дав коснуться закаменевшей от жара земли. Рено подошел к старому отшельнику и с величайшей почтительностью передал ему Крест. Руки Рено дрожали, прикасаясь к гладкому сияющему металлу, покрывавшему дерево, на котором испустил дух Спаситель.

– Вы хранили его в этих руинах? Какая неосторожность! – упрекнул он отшельника.

– Напротив, – отозвался тот. – Жители здешних мест избегают этой долины, веря, что она населена духами погибших здесь воинов, они ее обходят. А я вынужден был поселиться среди развалин и спрятать в них Крест после землетрясения, которое засыпало пещеру Джамала.

– Что толку обсуждать, где был Крест? Теперь он у меня в руках! – воскликнул Ронселен, бросаясь на Крест, словно стервятник на добычу. – Очнитесь, нерадивые недоумки! – завопил он, обращаясь к слугам. – Займитесь стариком и молодым!

Рено был уже возле Санси, которая лежала не шевелясь. Наверное, ударилась головой о камень или о дерево. Рено испугался, что она отдала Богу душу, и сердце его сжалось. Он взял ее на руки, приблизил лицо к ее лицу, пытаясь понять, дышит ли. Матерь Божия, спасительница! Санси дышала! Значит, она просто лишилась сознания, и Рено прижался щекой к нежной щеке Санси.

– Оставь ее в покое! – проревел Ронселен. – Она поедет без твоей помощи! Ну-ка, быстро! Свяжите его!

Приказать было проще, чем сделать. Рено сопротивлялся с такой яростью, что утихомирить его удалось только ударом по голове рукоятью кривой сабли, от которого он потерял сознание. Но ненадолго – его ведь хотели связать, а не убить. Спустя недолгое время, когда Рено пришел в себя, он увидел рядом с собой рыдающего отшельника. Рено с ужасом осознал, что творится нечто невообразимое, превосходящее человеческое понимание. Вооружившись секирой, Ронселен де Фос уничтожал золотой футляр с драгоценными камнями, который защищал те хрупкие кусочки дерева, что уцелели от подлинного Креста, позволяя верующим поклоняться святыне.

– Что вы творите? – закричал Рено. – Вы обезумели? Вы крушите Крест Христов!

– Да неужели? – злобно усмехнулся тамплиер, продолжая свое грязное дело.

Ему показалось мало разбить стекло и вытащить оттуда драгоценный кусок дерева, теперь он разбивал золотые пластины, добираясь до других частей Креста. Золотая пыль мерцала в воздухе светлячками. Между тем слуги собирали сухие ветки акации, валявшиеся повсюду, намереваясь развести костер. Де Фос наконец сладил с футляром и извлек часть перекладины. Она лежала на плече Христа, когда он нес Крест на Голгофу, она впитала кровь его руки, пробитой гвоздем, к ней склонилась его голова, кровоточащая от острых шипов тернового венца. Де Фос держал святыню в руках и смотрел на нее.

– На колени! – крикнул охваченный священным трепетом Рено. – На колени, несчастный, и кайся!

Но де Фос в ответ расхохотался безумным смехом, плюнул на священное дерево, бросил его на землю и начал топтать ногами.

Рядом с Рено горестно застонал дряхлый Эмар, а потом, не в силах терпеть такую муку, издал душераздирающий вопль:

– Немыслимое, нестерпимое святотатство! Что это за орден, к которому ты принадлежишь?

– Единственный настоящий! Тот, который скрывается за сильными и богатыми командорствами! Тот, который не поклоняется орудию унизительных рабских пыток!..

– Каким бы ни было это орудие, на нем окончил жизнь Мессия, Сын Божий, родившись человеком…

– Твой Мессия был смутьяном! Подлинным Мессией был Иоанн!

– Ты богохульствуешь! И за это твоя душа будет гореть в адском пламени! – предрек Рено. – Неужели ты искал Святой Крест, чтобы погубить свою душу?

– Чтобы быть уверенным в том, что Людовик Французский никогда его не получит! В его руках Крест стал бы слишком мощным оружием и, быть может, защитой от того, что я готовлю ему!

– Защитой? Значит, ты признаешь всю мощь его защиты?

– Нет, я ничего не признаю! И вот подтверждение!

Собрав куски священного дерева, которые валялись у него под ногами, де Фос бросил их в огонь, поднимавшийся к темнеющему небу.

– Не-е-е-е-е-е-е-е-ет!

Ценой невероятного усилия Эмару де Рейяку удалось подняться на ноги, он сделал несколько шагов и бросился в костер, успев плюнуть в лицо де Фоса. В ужасе отчаяния поднялся на ноги и Рено, он тоже кинулся вслед за стариком, надеясь его спасти и рассчитывая, что огонь спалит его веревки и он сможет вытащить старого рыцаря. Но Ронселен остановил его, схватив поперек туловища.

– Мы с тобой еще не сочлись! А старика оставим в огне. Он избавил меня от необходимости его прикончить.

– Кто тебе сказал, что он умрет? Может быть, Бог спасет его? Послушай! Он не издал ни единого крика.

Рено говорил правду. Пламя освещало ночную тьму, ветки трещали, но не настолько громко, чтобы заглушить крики, которые исторгают даже сильные и мужественные люди, оказавшись в огне. Вокруг царила тишина. И то, что произошло, было невообразимо, неслыханно. Среди языков пламени, что на миг словно бы застыли, обозначилась фигура старого отшельника. Его волосы и борода пылали, но он обеими руками прижимал к сердцу истинный Крест. Звучным голосом, который как будто бы ему не принадлежал, он произнес:

– За преступления, которыми ты, Ронселен де Фос, запятнал орден храмовников, ты погибнешь. Но орден погибнет раньше тебя! Погибнут невинные и виновные, добрые и злые, погибнут, потому что позволили существовать злу. Все тамплиеры будут прокляты! Безжалостный, не смыкающий глаз ни днем ни ночью король истребит вас огнем и мечом! Не пройдет и полувека, как тамплиеры будут стерты с лица земли, потому что невидимые черви уже точат плод! Но Бог узнает своих! А ты проклят навеки!

Будто ураган пронеслось проклятие над головами внимавших ему людей. Упав лицом на землю, слуги заткнули себе уши. Рено опустился на колени. Один Ронселен, выпрямившись, напряженный, как тетива, стоял, сжав кулаки, и с яростью ощущал свое бессилие.

Кверху взметнулся небывало высокий язык пламени, достигнув, казалось, застывшего в небе облачка.

Он был настолько жарким, что тамплиер отшатнулся, заслонив лицо руками. Это пламя издавало ужасающее гуденье около трех минут, а потом вдруг исчезло. Мертвая тишина, красные угли с синеватыми всполохами и яркие звезды. От старика и Креста не осталось и следа. Все исчезло. Только воздух благоухал кедром и жасмином, а не страшным запахом горелого мяса…

– Да смилостивится Господь над твоей душой, Ронселен де Фос! – прошептал Рено. – Даже если все люди на свете будут молиться за тебя, они тебе не помогут!

Окаменевший на миг человек вновь вернулся к своим безумным речам:

– Мне не нужны ничьи молитвы! Я сам сумею поговорить с ним, и он меня услышит!

Ударами ноги он поднял с земли перепуганных слуг и начал собирать золотые пластинки, которые так долго оберегали священное дерево Креста – божественного символа и для гордых иерусалимских королей, и для смиренных солдат Христова воинства. Теперь их деловито складывали в мешок, как товар или скарб.

– Ничего не забыл? – спросил Рено. – А нас? Как ты поступишь с нами? Я думаю, что убьешь.

Он посмотрел на Санси, она так и лежала на земле, но пришла в сознание. Голова у нее кровоточила, кружилась, сил подняться не было, и она сидела, опершись спиной о камень и закрыв лицо руками. Сейчас, глядя на ее подрагивающие плечи, нетрудно было понять, что она плакала.

– Я приготовил вам другую участь, – нехотя проговорил де Фос. – Какую – вы скоро узнаете.

И впрямь, очень скоро послышался конский топот. Всадников видно не было, мелькали лишь огоньки факелов. Отряд скакал с севера, и вскоре на дороге можно было уже различить верховых в высоких узких шлемах, завершавшихся острием. Верховые окружали сеньора не слишком высокого роста, но державшегося весьма гордо, кольчуга его была украшена золотом, золотыми были и наносник шлема, и перо над ним. Богатый плащ спускался с его плеч на круп лошади. Сомнений не было, перед ними был мусульманский принц, и Рено подумал: уж не посылает ли ему Господь возможность умереть если не с оружием в руках, то, по крайней мере, от руки врага. И хотя он предположил, что сейчас де Фос будет убегать или обороняться, его иллюзия рассеялась в тот же миг. Тамплиер спокойно пошел навстречу принцу, поприветствовал его, и тот ответил ему приветствием. Они обменялись несколькими словами, после чего эмир – если только это был эмир – спешился и направился к Санси. Откровенно напуганная, она попыталась встать, чтобы убежать, но, как видно, рана лишила ее последних сил.

– Оставьте ее в покое, – прорычал Рено, поняв, что изменник ни на минуту не отказывался от намерения превратить благородную христианку в игрушку для хозяина гарема. – Бесстыдная тварь! Старец проклял тебя и предсказал, что ты обречен на адские муки, а я говорю тебе – не жди милости и здесь!

Проклятия Рено нарушили покой, царящий вокруг.

Эмир некоторое время прислушивался к ним, но, ничего не поняв, вновь направился к молодой женщине, он прикоснулся пальцем к крови на ее щеке и, очевидно, спросил, откуда она. Ронселен что-то ответил и улыбнулся, желая его успокоить. Потом он показал на Рено, который ковылял к Санси, стараясь двигаться со связанными ногами как можно проворнее. Рено не одолел еще и половины расстояния, отделявшего его от девушки, когда эмир что-то произнес, и два сарацина подошли к пленнику. Через секунду ему уже заткнули рот кляпом, а связанные руки длинной веревкой приторочили к седлу одного из всадников, за которым он вскоре потащится. Однако второй сарацин, очевидно, выразил несогласие, он поднес факел к лицу Рено, нахмурился и отдал распоряжение, которого пленник не понял. Но оно изменило его положение. Веревку отвязали от седла, самого Рено крепко связали и бросили, словно куль, на круп лошади. Теперь Рено видел только землю и ноги породистого скакуна. Он не мог разглядеть носилок с шелковыми занавесками, которые принесли слуги эмира. В них посадили Санси, которая кричала и плакала. Но вдруг ее крики прекратились так внезапно, что Рено подумал: уж не расправились ли с ней новым ударом по голове?

Не видел он и Ронселена де Фоса, стоящего возле развалин деревушки и со свирепой радостью наблюдающего, как эмир садится на точеного белого скакуна и занимает место во главе отряда, избавляя тамплиера разом и от Рено де Куртене, и от рыжей ведьмы с пронзительными глазами, которой так опасалась его сестра.

– Эльвира обрадуется, – пробормотал он. – Не скоро мы их обоих увидим. Если вообще когда-нибудь увидим.

Для де Фоса не было тайной, что малик аль-Назир Юсуф, властитель Дамаска и Алеппо, внук великого Саладина, никогда не выпускал из рук попавшую в них добычу. Де Фос не сомневался: очень скоро в живых не останется ни одного свидетеля, который знал, что произошло возле Рогов Хаттина. Слуги? Они были преданы ему душой и телом. А если?.. Вот уж о ком де Фос не стал бы думать и сожалеть.

Глава 14 «Кто ты?»

Рено прекрасно понимал, что быть перекинутым через круп лошади лучше, чем волочиться за ней по каменистой дороге, но боль есть боль, и ему все равно было больно. Мало того что его ощутимо подкидывало на каждом шагу, в запястья и в щиколотки ему больно врезались веревки, а дышать было трудно, поскольку он лежал на животе. Участь «милой дурнушки» терзала ему сердце, ненависть к де Фосу испепеляла. Но изнеможение все же взяло свое, и он погрузился в сонное забытье.

Пробуждение было болезненным, его, не утруждаясь, просто сбросили с лошади на землю. Сначала он видел полные икры и пыльные сапоги с узкими загнутыми носками, потом луч солнца ударил ему в глаза, и тут же его заслонило бородатое лицо того самого сарацина, что рассматривал его ночью возле Рогов Хаттина.

Если судить по богато украшенному оружию, то сарацин был начальником, но повел он себя весьма странно. Он присел возле Рено на корточки и на своем гортанном наречии отдал какой-то приказ, ему тут же подали мокрую губку, которой он вымыл Рено лицо, а потом стал его рассматривать с озабоченным видом. Наконец он поднялся и отдал новый приказ. Двое слуг поставили пленника на ноги и поволокли его к одной из четырех угловых башен, которые вместе с высокими крепостными стенами охраняли просторный двор. Во дворе расхаживали стражники, стояли лошади, сновали слуги, разгружая верблюдов и освобождая их от крепко перетянутых веревками тюков, бурдюков из козьей кожи, длинных свертков, закатанных в ковры, очевидно, с тканями. Похоже, сюда приходили караваны – Рено уже видел караван-сараи в Сен-Жан-д’Акр. Но постоялый двор не был бы окружен крепкими стенами и высокими башнями, скорее, этот двор был внутренним двором замка.

Рено приготовился войти в тюремную камеру и ждать смерти. Они вошли в башню, спустились вниз по лестнице с крутыми ступенями и оказались в полутемном коридоре, освещенном одним факелом. В конце коридора остановились перед низенькой дверью с металлическими петлями и большим засовом. Рено набрал в грудь побольше воздуха, ожидая, что сейчас его изо всей силы втолкнут в открывшуюся дверь, он упадет на пол и его ноющему, разбитому телу станет еще больнее. Но его без всякой грубости просто ввели в низкую и пустую комнату, освещенную окном, более узким, чем бойница. Рено оглянулся, ища цепи, крюки, подстилку из гнилой соломы… Но увидел плиточный пол и подобие кровати: раму с веревочной сеткой на деревянных ножках и даже что-то вроде покрывала. На эту кровать его и положили, освободив от веревок. После чего оба стража удалились, закрыв за собой дверь. Очень скоро дверь снова открылась, впустив чернокожего мужчину огромного роста, в руках он держал кувшин с водой, хлеб и миску с дымящимся рагу, пахнущим бараниной и луком. Не сказав ни слова и даже не посмотрев на Рено, слуга удалился, а ошеломленный Рено тоже не задал ему ни одного вопроса. Зато он спрашивал себя, чем заслужил подобное обращение: нигде и никогда с вражескими пленниками так не обходились. Но думал он об этом недолго: уж очень ему хотелось есть, пить и выспаться. Он с аппетитом поел, напился свежей воды, снял с себя пыльную пропотевшую одежду и, завернувшись в покрывало, вытянулся на веревочной сетке, которая показалась ему мягче пуха.

Он не знал, сколько времени проспал, но было еще светло, когда вновь заскрежетали засовы и разбудили его. В комнату вошел бородач, который утром умыл его, но на этот раз его сопровождал маленький человечек с седой бородкой в полосатом халате и белой чалме, в руках он нес небольшой ларчик, в котором было все необходимое для письма. К нему и обратился важный бородач с короткой фразой, и тот перевел ее пленнику:

– Кто ты?

– Рыцарь, франк, которого предал соотечественник.

– Могучий эмир Шавшан хочет узнать другое. И я повторяю: кто ты? Назови свое имя.

– Не знаю, с какой стати его интересует мое имя, но я не делаю из этого тайны. Меня зовут Рено де Куртене, я оруженосец Людовика, милостью Божией короля Франции.

– Кем был твой отец?

– Эмир слишком молод, чтобы знать его. Он был верным слугой и другом детства Бодуэна Иерусалимского, короля, страдавшего проказой. Его звали Тибо де Куртене.

– А твоя мать?

– Моя мать? Но к чему вам знать ее имя? – воскликнул Рено, обратившись прямо к эмиру. – Лучше скажите мне: что сталось с дамой, которую увезли вместе со мной?

– Это не твое дело, твое дело отвечать. Кто была твоя мать?

– Не знаю. Мой герб перечеркнут полосой, что говорит о том, что я незаконнорожденный.

– Так оно и есть. И ты нам лжешь.

Рено вспыхнул от гнева.

– Подобные слова оскорбительны для рыцаря! Скажи своему господину, что он вправе убить меня, но не вправе оскорблять!

Как видно, перевода не понадобилось: лицо Рено было красноречивее слов; эмир, успокаивая его, протянул руку, что-то сказал, и переводчик быстро перевел:

– Ты можешь поклясться на кресте твоего Бога, что ты не знаешь ее имени?

– Не могу!

– Тогда назови ее имя. Могучий эмир хочет его знать.

– А я не хочу его называть!

– Даже… если это может помочь молодой женщине, о которой ты беспокоишься?

– Помочь? Как это может ей помочь? И какая ей грозит опасность?

Эмир Шавшан вновь умиротворяюще простер руку, и на лице его даже мелькнула тень улыбки. Или Рено только показалось? Глаза эмира глядели по-прежнему холодно, а толмач продолжал:

– Никакой. Она слишком нравится нашему великому господину, малику аль-Назиру Юсуфу, султану Дамаска и Алеппо, чтобы кто-то посмел с ней дурно обращаться. А вот тебя…

– Подвергнут пыткам? Чтобы вырвать у меня имя моей матери? Я не понимаю, зачем понадобилось ее имя, но чем дальше, тем тверже намерен не называть его! Я не знаю, жива она или нет, но если жива, ни за что в мире я не хотел бы причинить ей ни малейшего несчастья.

– Какое несчастье может случиться с дамой из края франков, если эмир из страны пророка – да будет благословенно его имя! – узнает, как ее зовут?

– Полагаю, что никакого, но я его все-таки не назову!

– А вот это мы посмотрим!

С этой угрозой Шавшан и толмач покинули тюрьму, не сказав больше ни слова. И больше не возвращались.

Дни шли за днями…

В однообразии и нескончаемой тишине Рено уже сожалел, что его никто не допрашивает, по крайней мере, он имел бы возможность хоть с кем-то поговорить, а главное, узнать новости о Санси, ставшей его неотвязной заботой. Встретятся ли они когда-нибудь? Увидит ли он ее хоть на секунду? Вряд ли, если верить слухам: говорили, что, если женщина попала в гарем, она никогда его не покинет. Тем более если речь идет о гареме султана, поскольку, похоже, оба они попали в его могущественные руки.

Рено открыл для себя, что мысль о гареме становится для него все мучительней и невыносимее, точно так же, как его собственное существование. Если бы не черный слуга, который всякий день приносил ему еду, он решил бы, что о нем забыли. Он даже не знал, где находится. Рено попробовал считать дни, но все начиналось с белого пятна, потому что он не знал, сколько времени провел во сне, очевидно, под влиянием какого-то наркотика…

Но однажды настало утро, когда после молитвы, к которой призвал всех невидимый муэдзин, вновь появились два стража, которые вывели Рено из подземелья. Может быть, неподвижность несколько ослабила его мускулы, но зато благодаря здоровой и обильной пище он чувствовал себя куда крепче, чем в тот день, когда вошел в тюрьму. Но тело его нуждалось в хорошей бане: Рено был нестерпимо грязен и распространял вокруг себя запах, от которого сам охотно зажал бы нос. «Если меня ведут на казнь, – думал он, – то я попрошу, чтобы перед смертью мне дали крест… И еще разрешили помыться!»

Но его привели в хаммам, баню с влажным паром, и два полуголых молодца, похожие на черных пантер, мылили его, терли, окунали в воду, а потом разложили на столе, смазали маслом и принялись мять и разминать на разные лады, а потом снова обмывали, чтобы смыть излишек масла. Не забыли они и про голову, вылив на нее душистую амбру, от которой он расчихался. Наконец ему подстригли волосы, бороду и усы, облачили в рубаху из тончайшего полотна, застегнув ее на правом плече аграфом из хрусталя, надели нижние штаны из такого же полотна, завязав их витым серебряным шнуром. Поверх нижних надели другие штаны, до щиколоток, узкие, из темно-зеленого сукна, а сверху что-то вроде платья, расшитого серебром, и перехватили его черным поясом с накладками. Обули Рено в черные сафьяновые туфли без пяток, но на каблуках. Богатый, тоже черный, плащ с широкими рукавами дополнил его наряд. В довершение на голову рыцаря надели черную феску, а вокруг нее навернули белоснежный тюрбан.

Рено не знал, что его ожидает, но купание, массаж и стрижка так его порадовали, что и в будущее он стал смотреть веселее, сожалея лишь об одном: наряд-то его был, без сомнения, красив, но вот меча или кинжала явно недоставало. Эмир Шавшан, окруженный телохранителями, ввел нарядного Рено в зал, великолепнее которого рыцарь еще не видел. Просторный, с резным потолком из кедра, с изящными, собранными в пучки тонкими колоннами, за которыми синело озеро. Стены зала были покрыты росписью, переливались синими с золотом мозаиками. В овальных нишах красовались золотые, серебряные, хрустальные и слоновой кости вещицы. Толстые шелковистые ковры устилали пол, и в разных местах были искусно расставлены серебряные лампы, чей свет красиво преломляли зеркала. В глубине зала располагалась низкая широкая скамья, покрытая желтыми атласными подушками, одни служили сиденьями, другие – спинкой. На скамье, поджав под себя ноги, расположился человек, одетый в пурпурные одежды, в низком черном тюрбане с узкой золотой стрелкой. Он сидел среди ласкающей взор роскоши в полном одиночестве, без советников и телохранителей, но его одиночество придавало ему куда больше величия, чем придала бы толпа распростершихся ниц людей. Это был принц, и его пленниками были Рено и Санси.

Рено, следуя за эмиром, дошел до края огромного ковра. Остановившись, он вежливо поклонился, но не преклонил коленей, как преклонил бы перед христианским королем, и, выпрямившись, осмелился посмотреть султану в лицо. Аль-Назиру Юсуфу исполнилось тридцать. Его продолговатое лицо казалось еще более удлиненным благодаря раздвоенной бородке, темные брови сошлись в одну линию, темные глаза глубоко запали. Опершись локтем на колено и положив подбородок на ладонь, он задумчиво смотрел на приближающегося к нему христианского рыцаря, с которым он так необычно обращался.

Рено поискал глазами переводчика, но малик в нем не нуждался.

– Мой верный эмир Шавшан задал тебе вопрос, на который ты ему не ответил. Он спросил тебя: «Кто ты?»

– Эмир сказал неправду. Я ответил ему.

– Неполно и уклончиво. Имя твоего отца названо неточно, и ты не захотел назвать имя твоей матери.

– Не стану спорить. Но если ты властен над моей жизнью и смертью, то прав на мои воспоминания и на мое происхождение у тебя нет. Молчание – последнее богатство узника.

– Хорошо сказано. Абу Саид, который был большим мудрецом и большим поэтом, написал: «Лишь молчание – сила, все остальное – слабость». Но он сказал и другое: «Молчи со всеми, но только не с другом».

– Другом? Ты оказываешь мне большую честь, сеньор. Я хотел бы знать, почему ты решил, что мы с тобой друзья?

Промолчав в ответ, аль-Назир Юсуф трижды хлопнул в ладоши, и Шавшан подошел к двери, встречая старую женщину, которая вошла, прихрамывая и опираясь на костыли. Одета она была в черное, с плотным покрывалом на голове, которое обычно носят дочери ислама, но мусульманкой она не была… На бледном морщинистом лице выделялись выцветшие глаза, которые когда-то были голубыми и до сих пор хранили какой-то ледяной отсвет. Однако слабое на вид существо дышало энергией: поклонившись султану, старуха заковыляла к Рено, остановилась перед ним и вперилась в него пожирающим взглядом.

– Он отказывается сказать, кто он такой, – сказал малик, обращаясь к старухе. – Может, ты ему скажешь, кто ты?

Глаза старухи внезапно наполнились слезами, но она не отвела их от Рено.

– Меня зовут Амина, – сказала она дрожащим от волнения голосом, – я родом с Кипра. В 1204 году я взяла на руки и вскармливала своим молоком последнюю дочь, которую родила королева Изабелла. Ее звали Мелизанда де Лузиньян Иерусалимская, и больше я с ней не расставалась. Я последовала за ней в Антиохию после того, как она вышла замуж за Боэмунда Кривого. Я была с ней и тогда, когда она втайне родила мальчика и его нужно было спрятать…

Комок подступил к ее горлу, и она всхлипнула, но Рено, еще до того, как она назвала свое имя, понял, что перед ним стоит та, что спрятала младенца от гнева Боэмунда и привезла, рискуя собственной жизнью, в Тортозу, передав тамплиеру по имени Тибо де Куртене… И больше не думая о том, смотрит на них кто-то или нет, Рено крепко обнял свою спасительницу и заплакал вместе с ней…

Сердца их переполняла радость, и они молча держали друг друга в объятиях, ведь теперь разорванная цепочка соединилась вновь. Прошло немало минут, прежде чем Рено спросил:

– А мама? Она жива?

– Нет, к сожалению. Эта минута искупила бы многие ее страдания! Боэмунд, не ведаю как, узнал, что произошло в его отсутствие. Когда я вернулась, он подверг меня пыткам, чтобы я во всем призналась, и моя любимая госпожа ради того, чтобы спасти меня, сама призналась ему в своем грехе. Он убил ее… своими собственными руками. А до того, как это случилось, моя госпожа сумела устроить мне побег, несмотря на мои переломанные ноги, и я нашла убежище в Алеппо под крышей того, кого она так любила…

– Аль-Азиза Мухаммеда, моего отца… И твоего тоже, – с важностью завершил рассказ Амины малик. – Спасибо, Амина! Иди отдохни, твое путешествие было долгим. А ты, брат мой, садись со мной рядом, и мы с тобой поговорим.

– Погоди! Дай нам еще минутку, – умоляюще проговорил Рено. – Я хочу знать, жив ли еще Боэмунд Кривой.

Но Шавшан уже увел Амину, и вместо нее ответил аль-Назир Юсуф:

– Да, но не к своей чести. Он служит теперь монголам. Хан Хулагу стал теперь его господином. Оставь его наедине с собственным стыдом. Когда-нибудь его кровь обагрит клинок. А ты сядь, отдохни, приди в себя.

Потрясенный встречей, Рено приблизился наконец к нежданному брату и уселся на желтые подушки. По хлопку султана дюжина слуг вошли, неся серебряные подносы со всевозможной снедью и сладостями и поставили их перед хозяином и гостем. Рено омыл руки душистой водой, подождал, пока слуги оставили их одних, и только тогда спросил:

– Как ты догадался, кто я такой?

– Тебя узнал Шавшан. Ты не можешь этого знать, но ты – живой портрет нашего отца, только со светлыми волосами. Шавшан сказал мне об этом, и когда мы узнали твое имя, то послали за старой Аминой в Алеппо, где ее поселил наш отец. Давай теперь поедим, а поговорим позже.

Они ели в молчании, выказывая уважение к пище и еще потому, что негоже говорить с набитыми ртами. Рено пытался понять, какие еще подводные камни сулит ему его новое положение. Подумать только! В его жилах течет та же кровь, что и в жилах аль-Назира Юсуфа, и султан принимает его с удивительной деликатностью, ни словом не обмолвившись о пропасти, которая разделяет мусульманина и христианина. Однако нужно было воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств и попытаться защитить Санси.

Отведав, как подобало, всех блюд, Рено вытер руки шелковой салфеткой, поблагодарил хозяина за еду и застыл в ожидании. Ждать ему пришлось не слишком долго. Полузакрыв глаза, малик тоже молчал какое-то время, в задумчивости поглаживая усы. Наконец он заговорил:

– Как мы поступим с прошлым, что встало вдруг перед нами? Забудем о нем и будем продолжать наши отношения?

– О чем ты?

– О будущем, которое ждет нас впереди. Как ты себе его представляешь?

– Может быть, оно продлится недолго или же будет бесконечным, в зависимости от того, какое ты примешь решение. Я твой пленник.

– Твое будущее зависит только от тебя, раз мы с тобой родились от одного отца. Теперь ты можешь мечтать о чем угодно… Ты можешь даже стать королем Иерусалима… Если примешь Закон и поклонишься пророку, да будет свято его имя во веки веков!

– Представь, хоть на секунду, себя на моем месте, о великий султан! Как бы поступил ты? Ты бы отказался от своего прошлого? От своей веры? От своего бога?

– У всех у нас один бог. А король? Я сказал тебе, что ты можешь им стать. В том самом городе, который тебе дороже всех на свете!

– Как я смогу царствовать в городе, если отрекусь от того, кого положили там во гроб? Ты благороден и чист душой в отличие от многих других властителей, которым нет дела до родственных уз, и они не задумываясь избавились бы от столь неуместного брата. Но ты, рожденный от мусульманской принцессы…

– Моя мать была рабыней-туркменкой, но это не имеет никакого значения. Значим только отец!

– Но не для меня! И не потому, что моя мать была принцессой. Она страдала, она любила, она умерла из-за любви. Я думаю, нам лучше забыть о том, что нас роднит, и вернуться к тому, с чего мы начали.

Аль-Назир Юсуф не мог скрыть своего изумления.

– Ты хочешь снова стать моим пленником? Ты что, лишился разума?

– Я хотел бы его лишиться, и тогда воля небес, люди, вещи – ничего не имело бы для меня значения… Но я не откажусь от свободы, если ты захочешь мне вернуть ее. Вернее, не так! Если ты хочешь, чтобы я благословлял тебя до последнего своего часа, надень на меня цепи, но верни свободу знатной и благородной даме, которую отдал тебе в руки предатель-тамплиер. А потом зови для меня палача!

Принц хотел взять из алебастровой вазы, стоявшей рядом с ним, засахаренную сливу, но, услышав слова Рено, резко опустил руку.

– Эта женщина так тебе дорога? – спросил он.

– Да, я очень дорожу ею, – ответил Рено, постаравшись быть искренним.

Он любил королеву, и у него не повернулся язык назвать Санси дамой своего сердца. Помолчав, он добавил:

– Она вдова, осталась одинокой и беспомощной, а рыцарь, если он достоин звания рыцаря, обязан защищать вдов, сирот, обездоленных и…

– Ты сказал, она потеряла супруга?

– Да. Я не знаю, сколько времени прошло со дня его смерти. Она сказала, что он был значительно старше ее, но она его любила.

– Я думаю, что он был просто очень стар, если оставил девственницей такую соблазнительную женщину.

Вновь повисло молчание, но Рено не мог удержаться от вопроса:

– Ты сказал: девственницей? Откуда тебе это известно?

Малик развел руками, и его жест был красноречивее слов, потому что яснее ясного говорил о том, что произошло. Но он все-таки счел необходимым сказать еще кое-что:

– Боюсь, ты меня не понимаешь. Ее огненные волосы воспламеняют мое желание. Много лет я мечтал о женщине с огненными волосами. У моего отца была такая рабыня, но она не была такой красивой, у нее не было чудесных изумрудных глаз. Но я страстно желал и ее и, быть может, не сдержал бы своего желания, если бы она не предала своего господина и не умерла… под бичами. Когда я унаследовал от моего отца трон, я стал повсюду искать женщину, которая стала бы воплощением моей мечты. И я нашел ее… Если она заняла место и в твоем сердце, я сожалею, но не требуй от меня сочувствия. Нет! Это невозможно! Ее тело – букет наслаждений, открывающий двери в рай…

В этот миг султан обращался не к Рено, он говорил сам с собой, и сладостные воспоминания туманили его взгляд. Рот его тронула сладострастная улыбка, и он даже облизнулся, словно кошка. Рено почувствовал, что смертельно ненавидит своего непрошеного брата и с удовольствием задушил бы его. Он вскочил на ноги.

– Ты совершил над ней насилие и признаешься мне в этом? – закричал он с яростью, которую даже не пытался обуздать.

Аль-Назир Юсуф посмотрел на него с улыбкой, но его полуприкрытые глаза вовсе не улыбались.

– Как громко ты кричишь! Я не так давно признал тебя своим братом, чтобы позволить тебе еще и кричать. И я сказал тебе, что мне тебя жаль… И еще я хочу тебя успокоить: я не совершал насилия над юной львицей с зелеными глазами. Все женщины вокруг нее оказывают ей королевские почести, они к тому же искусны в приготовлении сладостей и напитков, которые сглаживают шероховатости характеров, умеряют недовольство…

– Иными словами, тебе досталось ее бесчувственное тело? Но это еще хуже! Когда любишь женщину, стараешься завоевать ее…

– Кто говорит о любви? Она воспламеняет меня, и больше мне ничего не надо. Вполне возможно, что я женюсь на ней. Непременно женюсь, если она родит мне сына. Я обещаю тебе, что она будет счастлива. Довольно скоро она по собственной воле будет отвечать на мои ласки…

– Никогда! Никогда ты не добьешься, чтобы она забыла о своей гордости и превратилась в рабыню, покорную твоим прихотям! Она слишком знатна, слишком благородна!

– Но прежде всего она женщина. Сейчас она розовый бутон, а станет пышной розой. Пойдем, я тебе покажу…

Султан провел Рено в небольшую комнатку, прилегающую к залу, где они сидели. Узкую, со стенами, обтянутыми красной узорчатой материей, и большим занавесом. Султан раздвинул занавес, и стало видно окно, забранное решеткой.

– Оно выходит в баню гарема, – сказал султан. – Только потому, что ты мой брат, я окажу тебе небывалую честь, чтобы ты понял и никогда больше не пытался лишить меня самого драгоценного моего сокровища!

Внизу был виден бассейн из белого мрамора с голубым мозаичным дном, вокруг него лежали шелковые матрасы и подушки. В бассейне собирались купаться три женщины: Санси и две черные прислужницы, которые помогали ей спуститься в воду, держа под руки. Похоже, что молодая женщина и не смогла бы двигаться без поддержки, она словно бы дремала с полузакрытыми глазами. Кровь забурлила в жилах Рено – все три женщины были обнаженными, и темная кожа рабынь делала особенно нежной и соблазнительной перламутрово-розовую кожу Санси. С распущенными, перевитыми золотыми нитями волосами, спускавшимися ей на плечи и спину, она словно бы оделась плащом, сверкавшим рубинами и топазами. А когда Санси спустилась в бассейн, то пламенеющая львиная грива легла на воду и скрыла от жадных взоров мужчин самую прекрасную наготу, какую они только видели в жизни. Да, и Рено смотрел на чудесное видение точно таким же страстным и взволнованным взором, что и султан. Горький гнев душил рыцаря, ему хотелось убить этого человека, который преступил законы своего мира и нарушил тайну гарема, чтобы насладиться минутой своего бесчестного торжества. Он видел, что служанки вошли в воду вместе с Санси и поддерживали ее и в воде. Санси, казалось, была без сознания, хотя глаза у нее были открыты. Занавес закрылся.

– Теперь ты меня понял? – хрипло спросил Юсуф. – Я никогда тебе ее не отдам!

– Тогда сразимся на мечах! И ее увезет победитель!

Малик расхохотался.

– Подумай, о чем ты просишь! У нас нет развлечения, которое вы называете турнирами. Если тебе удастся победить меня и ты меня убьешь, ты не увидишь заката дня и окажешься в крайне неприятном положении: мои слуги посадят тебя на кол, а моя львица послужит сначала их утехам, а потом ее продадут, как рабыню, или убьют. Тебе придется смириться, мой брат.

– Я хочу ее видеть.

– Ты уже видел ее. Я оказал тебе неслыханную честь, позволив созерцать красоту моей будущей супруги. Мне кажется, что нам больше не о чем говорить. Если только ты не хочешь принять Закон и жить среди детей Аллаха.

– Ты знаешь мой ответ.

– Тогда уезжай. Ты свободен и уезжай с миром. Эмир Шавшан проводит тебя до границы франков. Мне жаль расставаться… Но, наверное, так будет лучше для нас обоих. Думаю, что мы больше никогда не увидимся.

– А на поле битвы? Такое ведь может случиться?

– Будет очень плохо, если твой король вмешается и нарушит то перемирие, которое воцарилось в этой стране из-за ненависти к Египту, где сейчас убили моего дядю Туран-шаха. Сейчас мы живем в мире с орденом тамплиеров, который был и по-прежнему остается охранителем христианских паломников. Есть рыцари-монахи, которые признали нашу культуру, наш образ мыслей, мы стали понимать друг друга. Благодаря пониманию у нас воцарился мир. Твой король не похож на меня, он любит воевать, а я не люблю бойни. Аромат розы и женщины кружит мне голову сильнее, чем запах крови. Я хотел бы, чтобы ты убедил своего короля завершить паломничество и возвратиться во Францию. Так было бы хорошо.

«Хорошо» было прощанием: султан скрылся за занавесом. Рено принесли его одежду, дали коня, и он в сопровождении Шавшана тронулся в путь, сожалея, что остался без оружия. Но, может быть, он получит его при расставании?

Покидая крепость, Рено увидел, что стоит она на восточном берегу озера, и его болотистые, заросшие высоким тростником берега напомнили ему берега Нила. Над озером летало множество птиц, и все вместе – гладь озера, тростник, птицы – представляло собой умиротворяющую и почему-то немного печальную картину. Рено охотно узнал бы, где они находятся, но Шавшан почему-то не взял с собой переводчика. Рено это удивило. Эмир сопровождал его один, вооруженный до зубов и, разумеется, в полном молчании.

Примерно с половину лье они продвигались вдоль берега на юг, миновав по дороге одну или две рыбацкие деревушки. Дорога была достаточно широкой, и Рено сообразил, что они едут по караванной дороге, соединяющей Дамаск с Египтом, но ни впереди, ни сзади не было заметно ни одного верблюда. Потом они свернули, оставив озеро позади, и поехали уже вдоль реки, спокойной на равнине, но чем ближе к горам, тем становившейся все более бурной. На другом берегу реки, а перейти ее можно было вброд, перепрыгивая с камня на камень, Рено увидел величественные развалины замка. Шавшан остановился, съехав к реке, и повернулся к своему спутнику:

– Эту реку франки называют Иордан, а мы стоим пред бродом Иакова. Один из твоих королей построил здесь укрепленный замок, обороняясь против войска Саладина.

– Ты? Ты говоришь на нашем языке?

– Да, твой слух не обманывает тебя.

– Тогда зачем нужен был переводчик в тюрьме?

– Затем, что никто об этом не знает. Хорошо знать язык врага, и еще лучше, когда об этом никто не догадывается.

– Тогда почему ты заговорил со мной?

– Потому что ты сын моего господина, которого я оплакиваю до сих пор. Малик аль-Азиз Мухаммед был моим большим другом. Не думай, что и к тебе я испытываю дружбу, но ты, как видно, смелый воин и в твоих жилах течет кровь великого султана. Может быть, даже более чистая, чем в жилах аль-Назира Юсуфа. Теперь выслушай меня! Ты перейдешь реку и спрячешься в руинах замка. Там ты будешь ждать столько времени, сколько понадобится, – одну или две ночи, пока не услышишь, как три раза прокричит сокол. Тогда ты подойдешь к берегу. Я привезу тебе твою женщину.

– Как ты сможешь увезти ее? Если малик узнает, он тебя убьет!

– Если я не увезу львицу, убьют ее. Ты не знаешь, но до сих пор Юсуф не мешал править у себя в стране грозной Дхарта-хатум, своей бабушке. Они правили нами вместе с его дядей Туран-шахом, которого недавно убили в Египте мамелюки. Старая королева ревниво относится к своей власти, а аль-Назир Юсуф вот-вот выйдет из повиновения. Дхарта-хатум тронулась в путь, она хочет привезти внука в Дамаск… И привести в порядок его разум тоже.

– И он покорится?

– Покорится. Он довольствуется видимостью власти и большего не требует. Из слабого капризного ребенка вырос благородный мужчина, но он слабоволен, у него нет упорства, разве только в поисках женщин, от которых он без ума. Дхарта-хатум не видела в женщинах дурного, пока их было много у Юсуфа, но сейчас он страстно влюблен в одну, он собирается жениться на чужестранке, на христианке. Старая королева этого не допустит. Я знаю, что она едет сюда, и если обнаружит львицу, она ее растерзает. Я предложу спрятать ее.

– Малик тебе поверит?

– Я никогда не давал аль-Назир Юсуфу повода не доверять мне.

Рено спешился и, взяв лошадь под уздцы, подошел к реке. Потом обернулся.

– Еще одно слово! Объясни, почему ты взял на себя заботу о женщине из страны франков? Ты ее должен презирать еще больше, чем своих. Или я не прав?

– Она из окружения твоего государя и этим очень опасна. Твой король наверняка уже знает, что между сирийцами, потомками Саладина, и египетскими мамелюками нет лада. К тому же за спиной у нас опасные монголы. Нам не нужен еще и король Франции, который внезапно нападет на нас, решив отомстить за соотечественницу. Впрочем, довольно слов! Мне пора возвращаться!

– Я не оскорблю тебя, если скажу, что буду молиться Господу, чтобы он помог тебе?

– Как ни называй его, Аллах всегда Аллах! И молитва никому еще не приносила беды!

Старый воин развернул свою лошадь, взял в галоп и исчез за пышным кустом ладанника, скрывавшим поворот дороги. Осторожно, с чувством священного трепета Рено приблизился к Иордану. О реке, столь дорогой для сердца христиан, в которой Иоанн крестил Иисуса, говорили, что воды ее исцеляют больных и даже прокаженных. Однако они не исцелили юного короля-мученика, который заслуживал исцеления больше других… Но ведь пути Господни неисповедимы! Бодуэну было предначертано умереть в седле…

Прежде чем отправиться осматривать руины замка, почерневшие от пожара, который его уничтожил, Рено напоил свою лошадь и хорошенько напился сам. К седлу у него были приторочены два мешка: тот, что побольше, – с овсом для лошади, тот, что поменьше, – с финиками для всадника. Оставалось только найти место, где можно будет выспаться. Рено побродил по лабиринту из ракушечника, который был когда-то нижним помещением замка, и решил, что будет ночевать возле пролома. Кто знает, может, в этот пролом и вошли воины Саладина и подожгли потом замок? Солнце, прятавшееся целый день за грозовыми тучами, исчезло за горизонтом. Началась первая ночь ожидания.

Рено прекрасно понимал, что скоро ему Шавшана не дождаться, и решил воспользоваться этим временем, чтобы хорошенько отдохнуть, однако проснулся с первыми лучами солнца, переполненный нетерпеливым ожиданием и тревогой, воображая, что может случиться с эмиром и Санси. Он устроился неподалеку от провала в стене, в тени скалы, откуда виден был брод, и решил ждать, не трогаясь с места.

И опять наступила ночь. Никогда еще день не тянулся для Рено так медленно, никогда еще не таилось в нем столько беспокойства и неопределенности! Сколько неожиданностей могло помешать задуманному! Сколько неуловимых мелочей могло изменить ход событий! Единственное, что немного отвлекало Рено от его тревог, были заботы о лошади. Место здесь было пустынное, и, кроме птиц небесных, никто больше не нарушал тишины, – Рено это радовало. Когда вновь стемнело, он позволил себе задремать. И проспал даже дольше, чем собирался, проснувшись от крика сокола. Ярко светила луна, и Рено поспешил к броду – на другом берегу застыли два всадника, похожие на призраков. Один, несомненно, был закутанной в покрывало женщиной. Шавшан сдержал слово.

Рено, рискуя сломать себе шею – так велика была охватившая его радость! – заторопился к ним по скользким камням, выбрался на берег и увидел, что всадница осталась одна. Старый воин успел ускакать. Но пока еще слышался топот его коня.

– Мадам! – радостно воскликнул Рено. – Наконец-то вы здесь! Я…

– Поедемте! Как можно дальше отсюда! Мне нужно сойти с лошади?

Голос, возможно из-за плотного покрывала, был тусклым, безжизненным. Радость Рено от звуков этого голоса тоже потускнела. Он подошел и взял лошадь Санси под уздцы, собираясь перевести ее на другой берег.

– Нет, оставайтесь в седле, вы ведь совсем легонькая.

В самом деле, не прошло и нескольких минут, как они уже подъехали к развалинам замка. Рено хотел помочь Санси сойти с лошади, предлагая ей отдохнуть, но она отказалась.

– Сейчас не до отдыха! Не будем терять времени!

– Опасность не так уж велика. Мы ведь теперь на земле христиан!

Санси протянула руку, указывая на темные силуэты Галилейских гор.

– Вы уверены? А Сафед, орлиное гнездо тамплиеров? Старый воин предупредил, что его нужно миновать до рассвета. Или вы уже забыли о предателе, который нас продал?

Тон юной особы стал жестким, а голос остался безжизненным, и Рено внезапно почувствовал такой гнев и отчаяние, что едва удержался, чтобы в сердцах не наброситься на Санси с упреками. Почему она так с ним обращается? За что? Но он промолчал, пошел за лошадью, вскочил в седло, и они тронулись в путь. Слабый плеск иорданских вод вскоре затих у них за спиной.

Примерно двадцать лье отделяли брод Иакова от Сен-Жан-д’Акр, но дорога петляла по горам, к тому же они объезжали Сафед и часто вынуждены были ехать по горным тропам шагом, так что вместо двух дней у них ушло три на то, чтобы добраться до более ровной дороги и скакать галопом.

Тягостное это было путешествие, и Рено оно переполнило чувством горечи. Ему казалось, что рядом с ним скользит тень, так молчалива была его спутница. Душа ее словно бы уже покинула тело, которое покорно исполняло все указания Рено, касающиеся поворотов дороги, рыси и галопа, но не отвечало ни на один вопрос и отказывалось вступить в беседу. Рено оставил попытки преодолеть добровольную немоту Санси, боясь ранить ее своей настойчивостью. Он видел ее лицо, лишь когда она пила воду, ела хлеб или финики. Но и тогда она лишь чуть-чуть отодвигала серое покрывало, в котором была в тот день, когда ее похитили. Всеми силами она избегала прикосновений рук Рено, отстраняя его сухим жестом, когда он хотел помочь ей спуститься с лошади или сесть в седло. Она сама взлетала в седло и спешивалась с ловкостью юноши.

Рено не знал, что ему и думать о таком странном к нему отношении. Ему казалось, он ничем не заслужил ее гнева. И глядя на скачущий рядом с ним серый призрак, запрещал себе вспоминать чудесное видение, которое видел сквозь золоченую решетку, боясь, как бы Санси не прочитала его мысли. И все-таки вспоминал, и спрашивал себя: а сейчас, уже без влияния наркотических веществ, помнит ли она, что с ней было в замке на берегу озера? И возможно ли, чтобы, принимая ласки малика, она всегда была в беспамятстве? А если что-то помнит, то, должно быть, чувствует нестерпимый стыд. А вдруг пережитое так глубоко и так болезненно на нее повлияло, что навсегда разрушило ее душевный покой и неотвратимо толкает к безумию? Последняя мысль была для Рено особенно мучительна, и тогда он принимался гнать свою лошадь, чтобы как можно скорее добраться до Сен-Жан-д’Акр и передать Санси даме Герсанде! Она одна могла разобраться, что с ней творится, и помочь ей!

И вот они уже на вершине последнего холма, откуда как на ладони виден город – белый на фоне синего моря! – и Рено с радостным криком пускает лошадь в галоп, увлекая за собой Санси. Однако у городских ворот им пришлось замедлить шаг, они вновь оказались в толпе крестьян, приехавших с овощами на рынок, воинов, монахов, просящих подаяния, и даже прокаженных с их трещотками. Но как только они въехали в город, спутница Рено остановила его окликом:

– Монсеньор!

Рено, ехавший впереди, тут же обернулся:

– К вашим услугам, мадам!

– Здесь мы с вами расстанемся. Вы, как я полагаю, направляетесь во дворец?

– Думаю, что я обязан поступить именно так. Вы придерживаетесь иного мнения?

– Я поеду в монастырь кларисс[154]. Передайте королеве, что я умоляю ее о прощении, но вернуться к ней не смогу. И попросите, чтобы ко мне отправили Онорину.

– Вы хотите стать монахиней? – ошеломленно спросил Рено.

– Хочу найти в монастыре приют в ожидании отплытия корабля в Марсель. Не провожайте меня! Я знаю, где находится монастырь.

– Дама Санси, будьте благоразумны! Не принято сообщать королеве об уже принятом решении. Она не поймет, почему ее покровительства недостаточно для вас!

– Королева набожна, она знает, что Господь Бог и Дева Мария стоят для меня на первом месте. Поезжайте, сир Рено, и да хранит вас Господь!

Не вымолвив больше ни слова, Санси повернула лошадь к улочке, в конце которой высились монастырские стены и виднелась колокольня. Рено не пытался удержать ее, он только следил глазами за тонким несгибаемым силуэтом в сером покрывале – за Санси, которая им всем, простым смертным, предпочла Бога. Рено почувствовал себя очень несчастным. И униженным. Почему она отказала ему в доверии, которого, как ему казалось, он заслужил? Разве он не пошел на все ради ее спасения? Он даже пожертвовал Крестом Иисуса! А она обращается с ним, как со своим врагом. Нет, как с наемным телохранителем! С полным безразличием! Не лучше! Разочарование уступило место гневу.

– Да пусть делает что хочет!

Этим энергичным восклицанием Рено завершил свои размышления и направился к королевскому дворцу. Но это его мало утешило. Он был зол на самого себя не меньше, чем на Санси. Вел себя как полный идиот. Какого черта он ей подчинялся и всю дорогу молчал? Нужно было заставить ее заговорить! Вытрясти все, что у нее в голове и на сердце! Превратить их долгое путешествие в словесный поединок! И всем стало бы лучше. В первую очередь – ему самому. Теперь ему придется объясняться и рассказывать о том, что произошло с тех пор, как дама де Валькроз была похищена, всеми силами стараясь не задеть ее самолюбия. Но сначала нужно выпросить прощение у короля за то, что покинул Сен-Жан-д’Акр без разрешения. А Рено не забыл, как требователен Людовик к своим рыцарям, считая повиновение их священным долгом. Особенно с тех пор, как они ступили на Святую землю. Прежде чем затворяться в монастыре, Санси могла бы явиться вместе с Рено к королю и королеве. Ее же похитили, черт ее побери! А она взяла и сбежала! А рассказывать о похищении надо бы ей, ведь ей виднее, о чем нужно говорить, а о чем умалчивать! Теперь вся эта история свалилась на Рено, и впереди у него одни неприятности. Одна история с настоящим Крестом чего стоит! Король – и совершенно справедливо! – укорит Рено за то, что он посмел скрыть от него такую важную тайну. Кто, как не Рено, будет виноват за непоправимую потерю священной реликвии? Раз уж крестоносцы прибыли на Святую землю, разумно было бы отправиться за святыней хорошо вооруженным, большим отрядом. Тогда бы не произошло никаких трагедий и Санси не претерпела бы столько несчастий…

Рено оставалось только воззвать к памяти Робера д’Артуа, любимого брата короля, чтобы как-то смягчить последствия неизбежного королевского гнева… Однако в череде грядущих неприятностей Рено светил и луч надежды. Он непременно расквитается с тамплиером де Фосом. Ему не удастся избежать суда, пусть не высоких лиц своего ордена, но Господа Бога. И еще поединка, которого Рено непременно потребует!

Но на поединок нужно согласие короля, а король на Рено разгневается, в общем, будущее Рено не радовало. И вдруг возле ворот дворца снова возник лучик надежды: а может, рассказать обо всем королеве? Разумеется, избежав острых углов, которые могли бы вызвать трения между супругами? Королеве, с ее кротким мягким взглядом, он мог довериться без опаски, а ее улыбка для него была бы лучшим лекарством и наградой за все страдания.

Занятый своими мыслями, Рено вошел в караульное помещение и только тогда заметил, как пустынен королевский двор. Обычно во дворе толпилось множество народу. Но не сегодня. Два-три человека слонялись по нему – нищие монахи в ожидании подаяния. Ни одного знакомого лица, и даже офицер в карауле – тоже совершенно незнакомый. Рено пришлось назвать свое имя, но и оно ничего не сказало офицеру. Похоже, что он был родом не из Франции, поэтому предполагал, что королевские оруженосцы должны выглядеть иначе, чем Рено. Но тем не менее он все-таки сообщил:

– Короля сейчас нет в Сен-Жан-д’Акр, и, если бы вы были королевским оруженосцем, вы находились бы рядом с ним. С королем уехали все его воины.

– Согласен, что все должно было быть именно так, но я выполнял одно важное поручение. А где теперь король?

– Я не могу вам этого сказать.

– А королева: она тоже уехала?

– Нет, но у меня есть приказ: пускать к ней и выпускать только тех людей, которые находятся у нее на службе.

– Но мне необходимо с ней поговорить. Дело исключительной важности. Послушайте, – Рено осенила прекрасная мысль, – вы знаете сира д’Эскейрака?

– Разумеется, знаю. Он и приказал держать ворота на запоре и никого не пускать.

– Ну, так пошлите за ним. Я поговорю хотя бы с мессиром д’Эскейраком.

Однако офицер не спешил исполнить просьбу лохматого и запыленного странника, находясь в затруднительном положении. Тогда Рено добавил:

– Скажите ему, что я не стронусь с места, пока не увижусь с ним! И не забудьте мое имя: де Куртене!

Властный тон Рено вынудил офицера решиться. Он послал одного из караульных на поиски старого сеньора, но докучного гостя, который доставил столько хлопот, не пригласил в прохладную караульню, а оставил ждать у решетки. Рено пришлось довольствоваться тенью свода, под которым находились ворота, впрочем, ее было вполне достаточно. Ждал Рено довольно долго. Наконец послышались размеренные и тяжелые шаги старого д’Эскейрака, который передвигался весьма медленно, поскольку был вооружен с головы до пят. Недовольный тем, что его потревожили, и к тому же это сделал Рено, которого он терпеть не мог, он шел еще медленнее. Узнать Рено, несмотря на дорожную грязь, ему не составило труда. Они обменялись приветствиями. Рено как можно любезнее поклонился рыцарю с длинным лошадиным лицом и седой бородой, который смотрел на него с большим пренебрежением. Потом он попросил проводить его к королеве.

– Это невозможно. Мадам Маргарита больна и никого не принимает.

– Больна? А что с ней?

– Не могу сказать точно. Слабость. После отъезда нашего господина она плохо себя почувствовала, а в ее состоянии…

– В каком состоянии? Вы хотите сказать, что она вновь…

– Беременна. Да, и это стало известно совсем недавно. Небо вновь благословило королевскую чету, – д’Эскейрак воздел к своду восторженный взор и обе слегка дрожащих руки. – И я вновь являюсь хранителем королевского живота, когда короля нет в замке. Именно из-за своего столь трогательного недомогания королева не смогла сопровождать своего супруга.

– А куда отправился король?

От восторга д’Эскейрак чуть не растаял, и сиянию, которое исходило от него, не хватало только нимба.

– Он отправился по стопам Господа нашего Иисуса Христа, поскольку именно такой обет он принес, когда надел на себя крест и стал крестоносцем. Смиренно, босой, в одной рубахе он пройдет по святым местам…

– Простите, но я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря о святых местах… Из святых мест я знаю только Иерусалим, но он гораздо южнее и, насколько мне известно, по-прежнему в руках неверных.

– Так оно и есть, к нашему величайшему огорчению, но, благодарение Всевышнему, у нас остались и другие святые места. Назарет, например, где рос Сын Божий, а также города Галилеи.

– Галилеи? А вы не знаете, далеко ли Назарет от Сафеда?

– Я знаю о Назарете не больше вас. Хотя судя по тому, что я слышал, они, похоже, не так уж далеко друг от друга. А теперь позвольте мне вас оставить, я должен вернуться в покои королевы. Разумеется, она не одна, и мадемуазель Эльвира…

– Эльвира?! А дама Герсанда?

– Если честно признаться, я не видел ее вот уже два дня и даже начал беспокоиться.

Рено показалось, что небо рухнуло.

– Вы хотите сказать, что дама Герсанда не стоит у изголовья Ее Величества, когда она так ослабла и нуждается в ней?

– Именно так все и обстоит и, поверьте, очень меня заботит.

– А кто еще возле мадам Маргариты? Ее сестра, мадам д’Анжу? Мадам де Пуатье?

– Нет, нет, братья короля неделю тому назад отправились обратно во Францию вместе с герцогом Бургундским и другими сеньорами. С нами остались только мадам де Монфор, она ухаживает за маленьким принцем, и мадам де Сержин, но она сейчас больна. Еще, конечно, старушка Адель и Онорина, служанка несчастной дамы де Валькроз, но она только и знает, что плачет не переставая.

– Боже мой! Боже мой!

Рено и представить себе не мог, что дела обстоят так ужасно. Хуже всего то, что исчезла Герсанда. Маргарита теперь беззащитна перед кознями коварной де Фос. Катастрофа могла произойти в любой момент.

– Возвращайтесь немедленно к королеве, – распорядился Рено, – и не спускайте глаз с мадемуазель де Фос. При малейшем подозрительном движении без всяких колебаний хватайте ее и… Можете даже ее убить!

– Я? Чтобы я… Помилуйте, но ведь я не нахожусь постоянно в опочивальне…

Старик побледнел как полотно, он был в полной растерянности.

– Вы хотите сказать, что у дамы Эльвиры дурные намерения? Откуда вам это известно?

– Готов поклясться на Святом Евангелии. Следите за ней, не спуская глаз. Я постараюсь прислать вам кого-нибудь в помощь!

Разделив свои страхи и опасения со старым рыцарем, Рено немного успокоился, потом вновь вскочил на коня и поскакал обратно. Несколько минут спустя он уже дергал колокольчик у ворот монастыря, в котором укрылась Санси.

Но оказалось, что убедить сестру привратницу впустить его в святую обитель совсем непросто. Она не отрицала, что молодая дама только что попросила у них убежища, но рыцарь, который так скоро приехал за ней следом, заставил ее подумать о погоне и преследовании. Хотя лицо молодого человека, довольно грязное, вызывало скорее симпатию. Рено, охваченный лихорадкой беспокойства, с большим трудом обуздывал волнение. Еще труднее ему было владеть собой. Монахиня, которая смотрела на него из-за решетки, его страшно злила, ее упрямое недоверие казалось отвратительным. А она твердила одно и то же: дама де Валькроз попросила в обители убежища, и значит, никто не имеет права беседовать с ней. Она не принимает посетителей и сама не выходит.

– Сестра, послушайте, речь идет об исключительном случае! Я могу вас уверить, что вы не заслужите ни малейшего упрека, дав мне возможность поговорить с ней, – молил Рено. – Мне необходимо сказать ей несколько слов.

– Дама де Валькроз никого не желает видеть. Даже мать настоятельница не сможет ее в этом переубедить. Идите себе с миром, мессир.

– С миром?! Попросите тогда мать настоятельницу принять меня! Надеюсь, с ней я могу побеседовать?

– В этот час? Нет. Сестры сейчас молятся в часовне.

– Хорошо, я подожду. Но знайте, я не уйду отсюда, пока не поговорю хотя бы с настоятельницей. Я буду звонить в колокольчик каждые пять минут до тех пор, пока меня не примут!

И показывая, что слово у него не расходится с делом, Рено тут же дернул колокольчик. Монахиня посмотрела на него с неодобрением, быстро перекрестилась и, покачав головой, впустила его на территорию монастыря.

Рено оказался в полутьме обширного помещения с низкими сводами и приземистыми колоннами. В глубине его виднелась дверь, приоткрытая во внутренний дворик, из которой струился мягкий золотистый свет. Между дверью и Рено стояла строгая фигурка монахини. Она приказала ему не двигаться, а сама направилась к двери. Рено крикнул ей вслед:

– Передайте даме де Валькроз, что речь идет о жизни королевы!

Минуту спустя монахиня вернулась и повела Рено по пустынной галерее. Они вошли в комнату, где не было никакой обстановки, лишь бронзовое распятие светилось на стене. Санси молилась.

Она стояла перед распятием на коленях, низко опустив голову. Рено сначала ее не узнал – платье и апостольник[155] ничем не отличали ее от монахинь. Он уже открыл было рот, чтобы обратиться к ней «сестра», но тут она поднялась с колен и подошла к нему. Впервые за долгие дни он смотрел ей прямо в лицо, беззащитное, в обрамлении апостольника. Оно было исполнено скорби, на щеках – следы слез, но прекрасные изумрудные глаза светились все той же неустрашимостью. И голос отнюдь не был слаб, когда она набросилась на Рено:

– Жизнь королевы! Другого предлога вы не могли найти?

– Надеюсь, вы не подумали, что я осмелился вам солгать? Я был во дворце. Мадам Маргарита опять беременна, она больна, и с ней дама де Фос! Сестра и невестка Ее Величества уже плывут во Францию, а дама Герсанда исчезла два дня назад. Д’Эскейрак не знает, где она. Старый воин вновь отвечает за королевский живот и не ведает, каким святым молиться. Вот почему я приехал за вами.

– Но разве я не сказала, что больше не хочу жить в миру? А уж при королевском дворе тем более…

– Да где он, этот двор? Я же сказал вам, что королева одна!

– Возле нее духовник, служанки, любимая певица, и только потому, что рядом нет целительницы, вы решили, что ей грозит смерть? В начале беременности недомогают все женщины. Ваши тревоги смехотворны!

– Что с вами случилось, Санси де Синь?

– Я дама де Валькроз!

– Но не для меня! Где ваша твердость и проницательность? Неужели перенесенные вами тяготы заставили вас забыть о привязанности к вашей крестной матери?

– Нет. Но я не считаю оправданным ваше беспокойство. У мадам Маргариты нет необходимости видеть меня рядом. Когда я буду готова к отъезду, непременно с ней попрощаюсь… письмом.

Санси просто не желала ничего слышать, ее глухота возмущала Рено. Он пытался найти струны, которые пробудили бы в ней сердце, но, похоже, их больше не существовало. И вдруг Рено осенило.

– Скажите мне, мадам де Валькроз, а вы знаете имя тамплиера-предателя, который вас похитил, а потом продал?

Она передернула плечами с язвительной улыбкой.

– Он не дал себе труда представиться.

– Так я и думал! Так вот, его зовут Ронселен де Фос, и он брат той самой Эльвиры, которая околдовывает королеву музыкой и стихами… собираясь ее убить! Вы не слышали рассказа де Фоса в Сафеде и у Рогов Хаттина? Он обвиняет Людовика в гибели своей возлюбленной в замке Монсегюр. И чтобы отомстить за ту, которую он любил, де Фос жаждет уничтожить всех, кого любит и кем дорожит король. Он уничтожил Святой Крест, чтобы он не защищал короля, он хочет убить его супругу и новорожденного сына… А потом и его самого. Он безумен. Его ничто не удержит! Даже сам Господь Бог! Вы видели, де Фос не боится Бога. Сестра – его сообщница. Она втерлась в доверие королеве с одной-единственной целью…

– Замолчите!

Рено понял, что Санси его услышала. Она стала белее своего апостольника.

– Этот тамплиер – исчадие ада, он не ответил ни на один мой вопрос, – прошептала она. – Вы сами должны понимать, что мне ничего не было известно.

– Но теперь вам известно все! Будьте милосердны, Санси, помогите спасти королеву и ее маленького сына!

Воцарилось долгое молчание. Санси не отворачивалась от Рено, зеленый огонь ее глаз пронизывал его насквозь, желая проникнуть в душу. Наконец она заговорила, и в голосе ее звучала глубокая грусть:

– Вы ее по-прежнему любите, не так ли? Может быть, даже сильнее, потому что перестали быть ребенком. Теперь вы ее любите как мужчина.

Санси не спрашивала, она констатировала факты, и Рено не видел никаких оснований, чтобы ей лгать. Он ответил с улыбкой:

– Вы, как и дама Герсанда, обладаете даром проникать в людские сердца, и я не стану отрицать, что вы правы. Я бы солгал, отрицая, а я не силен в обманах. Тем более говоря с вами!

– Должна ли я расценивать ваши слова как признание, что вы никогда мне не лгали, и утверждение, что не солжете никогда?

– Мне даже клясться не нужно. Ложь между нами невозможна.

– Что ж, я сумею довольствоваться этим.

Она вновь повернулась к Христу, распятому на кресте, поцеловала его ноги и сказала, не оборачиваясь к Рено:

– Вы можете идти. Через несколько минут я покину монастырь.

– И поедете во дворец?

– Да, поеду во дворец. Не ждите меня. Я хочу побыть одна.

– Спасибо, – прошептал он, растроганный куда больше, чем думал.

Рено низко поклонился Санси с самым искренним почтением, но она не видела его поклона. А он не заметил, что по ее лицу снова заструились слезы.

Глава 15 Заключительный акт

Получив обещание Санси, Рено почувствовал себя спокойнее и подумал о доме. Ведь там его наверняка ждали верный Жиль Пернон, к чьим советам он привык прислушиваться, и Василий, славный мальчуган, к которому он не на шутку привязался. И еще Рено очень хотелось наконец-то помыться как следует и переодеться в чистую одежду. Проезжая мимо церкви Святого Михаила, он отметил про себя, что там кого-то отпевают. Мощное «Помилуй мя, Господи», исполняемое хором басов, донеслось до него сквозь приоткрытую дверь. Рено невольно улыбнулся, вспомнив жалобы Жуанвиля. Бедняга не мог спать, слыша, как вечером и ночью отпевают в церкви покойников. На этот раз он не услышит жалоб сенешаля Шампани, потому что сейчас он бродит где-то босой по Галилее и сам распевает молитвы и церковные песнопения вместе с королем. В общем, встретить Жуанвиля дома Рено не рассчитывал. Во дворе он спешился, отвел лошадь в конюшню, отворил дверь и громко позвал Жиля и Василия. В ответ – ни звука. Мертвая тишина. Не откликнулась даже служанка, которой хозяйка поручила убирать у них в комнатах и помогать по хозяйству. Рено обошел все комнаты, внутренний дворик и не нашел ни одной живой души.

Успокоил его порядок, который царил в комнатах, и мясное рагу, что булькало в кухне на плите. Вкусный запах напомнил ему, что он страшно голоден. Рено поискал – и нашел! – хлеб, сыр, фрукты, нацедил себе кувшинчик вина из бочки и устроился на пороге своей комнаты, выходившей во внутренний дворик, приготовившись с удобством дожидаться своих домашних. Служанка вернулась в самом разгаре трапезы. О ее возвращении он узнал, услышав громкий крик, который та подняла, обнаружив пропажу в шкафу с провизией. Рено поднялся и пошел поздороваться.

– Не кричите так громко, Перепетуя! Никто вас не обокрал. Я просто проголодался.

При виде Рено служанка снова вскрикнула, уронив кувшин с молоком, который держала в руках, и быстро-быстро перекрестилась несколько раз.

– Вот уж не думал, что так напугаю вас своим возвращением, – проговорил Рено и наклонился, чтобы собрать черепки от кувшина. – Что тут у вас происходит? Где Пернон? Где Василий?

– На рыбалке!

Рено посмотрел на нее в полном недоумении, а Перепетуя, вновь обретя присущее ей достоинство, держа в руках тряпку и приготовившись вытирать молоко, сообщила:

– Да, они ловят рыбу! А что им еще делать, когда им сообщили, что вы умерли? Лучше рыбу ловить, чем по трактирам шляться, какой-никакой прибыток, а не растрата.

– Что это еще за нелепость? Кто сказал, что я умер?

Ответить служанка не успела. На пороге кухни появился Василий, бросил корзину, которую держал в руках, и с радостным воплем бросился к Рено, обнимая его ноги, плача и смеясь одновременно.

– Сир Рено, – бормотал он, – неужели? Спасибо тебе за это, Господи!

Василий, прижавшись к коленкам Рено, заплакал, а тот наклонился и взял его на руки. Неподдельное горе, которое переживал мальчуган, очень растрогало молодого человека, но он не был сторонником чувствительных сцен. Рено чмокнул его в лоб и поставил на ноги.

– Чего ревешь? Успокойся! Ты же видишь, что я жив. Это главное! А вот кто сообщил вам о моей смерти, ума не приложу.

Следом в кухне появился Пернон, но он владел собой лучше, чем маленький грек. Жиль смотрел на своего молодого хозяина с широкой улыбкой.

– Ну, вот и вы! Я ведь чувствовал, что вы живы! А малец никак не хотел мне верить. Хотя нам обоим тяжело досталась нежданная весть. Эй, Василий, больше реветь не будешь?

– Кто-нибудь скажет мне наконец, кто распустил этот дурацкий слух? – возмущенно настаивал Рено.

– Храмовники. Сейчас я вам расскажу все, что знаю, но сначала помогу вам помыться. На вас страшно смотреть, такой вы грязный, сир Рено! И, не сочтите за обиду, пахнет от вас совсем не розами.

Не прошло и пяти минут, как Жиль вытащил во дворик большой деревянный чан с отверстием и затычкой, наполнил его наполовину водой и усадил туда Рено. Затем вооружился большим куском зеленоватого мыла, пахнущего оливковым маслом, и принялся намыливать своего господина.

– Вспоминаю тот день, когда вы пришли в особняк барона де Куси. Вас тогда тоже мыли-отмывали, а Флора д’Эркри, пропащая душа, любовалась вами. Вы тогда были еще желторотым юнцом, но она сумела вас разглядеть. Что бы она сказала теперь!

– Хватит, Жиль! Расскажи лучше, что ты знаешь. Больше пользы будет!

– Сейчас расскажу. Ну, во-первых, имейте в виду, что сразу после вашего отъезда мессир де Жуанвиль потащил меня к королю, а король на вас очень гневался. И должен вам сказать, что святой-то он святой, но гнева его никому не пожелаю. Он не кричит, как кричал мессир Робер, он – само ледяное спокойствие, но гнев из ноздрей так и пышет.

– А что его так разгневало? Мой отъезд без его разрешения?

– Именно так. Он не выносит, когда нарушают его приказы. Но была и еще причина: он получил какое-то письмо. И письмо очень нехорошее.

– От кого?

– Неизвестно. Вместо подписи стояла какая-то закорючка, и, разумеется, без всякой печати. В письме говорилось, что вы устроили похищение дамы Санси, но беспокоиться нечего, так как вы просто задумали принудить ее выйти за вас замуж…

Мыло, которое Рено держал в руках, выскользнуло и шлепнулось прямо в горшок с ладанником, цветущим большими розовыми цветами.

– И король поверил, что я способен так жаждать брака с дамой де Валькроз, что прибегнул к таким диким средствам? А королева, она что, тоже поверила?

– Королева – не знаю, но Его Величество Людовик поверил.

– Интересно, с какой стати я до смерти захотел жениться на даме де Валькроз?

– Она невероятно богата, и если вы станете бароном де Валькроз, то будете настоящим сеньором, а не странствующим рыцарем без кола и двора. Не размахивайте, пожалуйста, руками. Я рассказываю, как дело было. Но должен вам сказать, что сир де Жуанвиль преотважно вас защищал, твердя, что вы неспособны на подобную низость. Тогда-то он и предложил позвать меня и расспросить относительно письма, которое вы получили ранним утром. Вы запретили мне о нем говорить, но не мог же я позволить, чтобы вас обвиняли в такой подлости! Я рассказал все, что знал.

– А я был бы настоящим подлецом, если стал бы тебя за это упрекать. И что же сказал король?

– Да ничего толком не сказал. Заявил, что нужно серьезно расследовать это дело, иначе до правды не доберешься… И еще сказал, что здесь, в восточных странах, все делается не так, как у нас.

– Как он, однако, добр! А погиб я когда?

– Дойдем и до этого. Позвольте-ка я окачу вас чистой водичкой!

Пернон рассказал, что Василий побежал за Рено в то несчастное утро и видел, как за Галилейскими воротами его господин встретился с каким-то незнакомцем. Тогда Василий заговорил с мальчишкой, почти что своим ровесником, который передал Рено письмо. Ребятишкам несложно найти общий язык, а Василий хотел узнать, как зовут того рыцаря, который вызвал к себе Рено.

– Само собой разумеется, – продолжал Пернон, – что впрямую спросить об этом мальчишку он не мог и ему понадобилось время, чтобы все выведать. Мальчишку звали Фомой, он сын рыбака по имени Никасий из нижнего города. Никасий давно уже снабжает рыбой главный здешний монастырь храмовников.

– Так вот почему ты так увлекся рыбной ловлей! – воскликнул Рено, и в глазах его засияли веселые искорки.

– Не думайте, что я в этом деле новичок, несколько раз я удил рыбу в Куси. Но не в этом суть. Я сумел добиться доверия Никасия, как Василий – Фомы. В конце концов мы выяснили, что незнакомца на лошади звали Али, он один из туркополиров в монастыре тамплиеров и при крещении получил имя Леон…

– И предан душой и телом Ронселену де Фосу! – добавил Рено.

– Вот этого я не знал! Но о чем-то подобном подозревал! Как только выяснилось, что дело связано с орденом тамплиеров, я понял, что без де Фоса дело не обошлось.

– Ты даже не представляешь себе, до какой степени ты прав! Я тебе все расскажу, но сначала поведай мне, кто тебя известил о моей гибели.

– Подождите, недолго осталось. Когда король узнал о похищении знатной дамы страстным эмиром, он посоветовался с великим магистром, поскольку тот лучше других знает, что происходит за пределами государства франков. Великий магистр охотно согласился помочь и спустя примерно двенадцать дней самолично объявил, что возле Тивериадского озера нашли труп рыцаря, франка, похожего на вас как две капли воды. Из-за жары труп был обезображен настолько, что его пришлось сразу же похоронить. Король сказал об этом мессиру Жуанвилю, а тот уведомил нас. Как же нам было тяжело! Особенно мальцу. Он плакал ночи напролет… А днем мы с ним отправлялись на рыбалку. Надо же было чем-то заниматься. Теперь ваша очередь, рассказывайте!

– Сначала закончим с туалетом. Для моего рассказа нужно полное спокойствие… И даже сосредоточение! Все это так значительно! Так трагично! Надо сказать, что я беспокоюсь за мадам Маргариту. Она беременна… В очередной раз! Черт побери! – взорвался Рено. – Королю, похоже, нечем с ней заняться, только и знает, что делать ей детей!

– Мне кажется, все супруги так поступают, – осмелился вставить реплику Пернон.

– Какая досада! Тогда да здравствуют любовники! Разве столь совершенная женщина не заслуживает, чтобы ею долго восхищались, окутывали редкостными ароматами, дарили ласки и слова любви, слагали стихи и песни во славу ее очарования… Вместо этого, не дав ей передохнуть, ей делают ребенка между двумя молитвами, обрекая на долгие месяцы дурного самочувствия и страшную боль в завершение этого процесса. А сейчас к тому же мадам Маргарита еще и больна, а дама Герсанда куда-то исчезла!

– Исчезла?

– Старый долдон д’Эскейрак объявил, что не видел ее вот уже два дня! Дорого бы я дал, чтобы узнать, куда она делась!

– Почему бы нет? Можно попробовать, – задумчиво пообещал Пернон.

И уже к вечеру тайна перестала быть тайной. Оказалось, что дама Герсанда с ведома королевы отправилась на Кипр, чтобы оказать помощь королеве Стефании, чье здоровье внушало большие опасения. Королева Маргарита, с благодарностью вспоминая щедрое гостеприимство Стефании и зиму, проведенную на Кипре, сама отправила туда на несколько дней целительницу. Она от души полюбила нежную и скромную армянскую принцессу, и ей было приятно, что она может ей помочь, послав такого опытного и знающего доктора.

– В качестве доверенного лица д’Эскейрак, как мне кажется, не пользуется большим доверием, – вздохнул Рено. – И мне это совсем не нравится.

– Дело обстоит не совсем так. Адель говорит, что он раздувает каждый пустяк и воспринимает свою роль хранителя настолько серьезно, что совсем замучил королеву. Поэтому она не обо всем ему говорит. Когда он в беспокойстве, то не торчит постоянно у нее за креслом, не смотрит на нее рыбьими глазами и не ищет в каждом углу врагов. Поэтому и о Герсанде она ничего ему не сказала.

– Но мне кажется, она поступила неосторожно.

– Адель считает, что в этом нет ничего страшного, и ей, я думаю, можно верить. Она говорит, что мадам Маргарита не больна, у нее обычные недомогания, свойственные началу беременности. Дама Герсанда вернется еще до возвращения короля, так что вам нечего тревожиться.

– Ну что ж, я рад. Вот только я выставил себя в смешном свете, заставив даму де Валькроз покинуть монастырь и убедив ее в том, что королева в опасности. Она никогда меня не простит.

– После того, сколько вы пережили и перестрадали ради нее, это было бы верхом неблагодарности и несправедливости. Но я знаю, – добавил старый оруженосец, пожав плечами, – что у женщин на все иной взгляд. Однако постарайтесь сейчас обо всем этом забыть, ведь королеве не грозит опасность.

– Пока Эльвира де Фос находится рядом с ней, королева всегда в опасности.

– Может, и так. Но до возвращения короля сидите тихо. А когда он вернется, вы сможете открыто при всех знатных сеньорах обличить предателя Ронселена де Фоса. Дама Санси поможет вам своим свидетельством. И тогда сестра исчезнет вместе с братом.

– Именно так я и поступлю, Жиль! А сейчас помолимся, чтобы король как можно скорее свершил свой справедливый суд.

Рено не стал говорить Жилю, что только тогда он и успокоится; ему не хотелось огорчать человека, который давным-давно был ему другом, а не слугой.

Через день пришло письмо. В один миг все уверения Пернона были сметены, а от натужного спокойствия Рено ничего не осталось. Письмо было от Санси, и она писала: «Вы были правы. Грозит большая опасность, только вы сможете ее предотвратить. Необходимо переговорить с вами и дать вам поручение. Будьте сегодня в полночь на рынке, где торгуют венецианцы, в переходе, что ведет к старой входной башне замка. Там вас будет ждать женщина. Не заговаривайте с ней. Малейший звук опасен. Наденьте посланную мной одежду. Не забудьте оружие. Санси».

Вместе с письмом принесли полотняный мешок.

В нем лежала черная монашеская ряса. И письмо, и мешок передала Перепетуе крестьянка, точно такая же, как все другие, она сидела на ослике между двумя корзинами, нагруженными тыквами, капустой, луком-пореем и другими овощами.

– Ну что? – спросил Рено, передавая письмо Пернону. – Разве я был не прав?

Пернон кивнул и начал покусывать свой седой длинный ус, как делал всегда, когда что-то его смущало.

– Да, похоже, вы не ошиблись. Вот только мне хотелось бы знать, какое вам приготовили поручение. По моему мнению, существует только один разумный выход из положения: оповестить нашего господина и попросить его вернуться как можно скорее. Для этого не следует ходить ни на какие тайные свидания, нужно только дать распоряжение в этом же письме.

– Значит, речь пойдет о поручении, о котором не следует извещать короля.

– А вы и рады, что дама Санси зовет вас на помощь. Теперь убедились, что она на вас не сердится?..

Незадолго до полуночи Рено, став в черной рясе с капюшоном, который скрывал его лицо, почти что невидимкой, пришел на площадь. Часть ее занимал рынок венецианцев, и у входа в него горели два фонаря. Хотя лавки были закрыты, ноздри Рено щекотали пряные ароматы перца, имбиря, корицы, мускатного ореха, смешиваясь с кислым запахом кож, из которых шорники делали седла и конскую упряжь, а сапожники шили сапоги. Небо понемногу затягивалось грозовыми тучами, жаркая летняя ночь дышала духотой. Справа от себя Рено различил в полумраке темный свод перехода и чуть замедлил шаг, прежде чем войти в него. Заметил и силуэт, отделившийся от стены, и подошел к нему. Да, это была его провожатая. Не говоря ни слова, она взяла его за руку, и они направились к зубчатой башне, возвышавшейся над площадью. Рено хорошо знал это место неподалеку от порта, оживленную артерию Сен-Жан-д’Акр. Знал он и маленькую дверь в цоколе башни. Обитая железными полосами, утыканная шляпками гвоздей, она устояла бы перед самым мощным тараном. Защитить ее мог один воин, а для слуг дворца она представляла необыкновенное удобство, так как они сразу попадали в торговые ряды. Очевидно, женщина, выходя, не заперла ее, потому что она открылась от легкого толчка ее руки. Она пробормотала несколько слов караульному и начала подниматься по винтовой лестнице.

Подъем показался рыцарю нескончаемым, он то замирал, охваченный нестерпимой радостью, что увидит сейчас свою возлюбленную, то ускорял шаги, испытывая глухое беспокойство. Наконец они выбрались в коридор, освещенный горящими факелами, и пошли по нему, сворачивая то направо, то налево, пока не остановились перед драпировкой. Женщина отвела ее рукой, и они оказались в небольшой, но роскошно убранной коврами комнате. Слышался звук лютни, и сердце Рено забилось быстрее.

Приложив палец к губам, призывая Рено к молчанию, женщина пересекла комнату, отодвинула еще один занавес, потом открыла скрывавшуюся за ним дверь и втолкнула Рено в комнату. Потом снова быстро закрыла дверь. Рено оказался в опочивальне Маргариты…

Убранства он не разглядел, он видел лишь одну королеву. Ему не показалось, что она болеет, страдает… Напротив! Полулежа на турецком диване, заваленном подушками, она о чем-то мечтала, держа в руках лютню и время от времени касаясь ее струн пальцами. Она была одета в тобу, широкое платье с большим и глубоким вырезом, украшенное золотым шитьем. Такие платья полюбились Маргарите еще на Кипре. Свои темные, густые, прямые волосы Маргарита заплела в две длинных толстых косы, и как же красиво они смотрелись на ее округлых белых плечах… Никогда еще она не была так прекрасна, и ослепленный Рено с большим трудом удержался, чтобы не упасть к ее маленьким белым ножкам в золотых сандалиях.

Королева не слышала, как он вошел, и поэтому он мог себе позволить стоять и любоваться ею, чувствуя кроме любви еще и жгучую ревность к обладателю этого редкого сокровища в волшебных одеждах. Рено не знал, что Маргарита надевает восточный наряд, подарок королевы Стефании, только в отсутствие супруга, потому что тот находил его слишком нескромным, даже для их домашнего обихода. Маргарита нарядилась так для себя, но Рено, думая, что это было сделано для него, почувствовал головокружение от посулов грядущего…

Пора было объявиться. Сделав два шага вперед, он снял с головы капюшон и преклонил колено.

– Я готов к повелениям королевы. И счастлив, что понадобился ей.

Маргарита вздрогнула, выпустила из рук лютню, повернулась среди подушек, приоткрыла рот, закрыла его, помолчала и произнесла:

– Мессир де Куртене? Что вы тут делаете?

Этот вопрос до того изумил Рено, что он не нашел слов, чтобы на него ответить. Между тем Маргарита в нетерпении его поторопила:

– Отвечайте же! Как вы сюда попали?

– Меня привела сюда служанка, как было обещано в письме дамы де Валькроз.

– Письме? В каком письме?

– Вот в этом.

Рено, чтобы достать письмо из привешенного к поясу мешочка, принужден был встать и, оказавшись выше Маргариты, увидел в вырезе ее чудесную грудь и вдохнул не менее чудесный аромат духов.

– Санси, должно быть, сошла с ума! – воскликнула она. – Но сначала скажите, где она?

– Она? Подле вас, мадам! По крайней мере, она так обещала мне три дня тому назад.

– Три дня тому назад она обещала вам вернуться ко мне? Но где она дала вам свое обещание?

– В монастыре Святой Клары, куда дама де Валькроз отправилась, чтобы прийти в себя после испытаний, которые она претерпела в доме малика Дамаска, откуда я увез ее. Так ее у вас нет?

– Я ее уже почти месяц не видела! – воскликнула Маргарита, поднявшись со своего ложа. – И признаюсь, была недалека от мысли, что ее… нет в живых. Как и вас… Похоже, я схожу с ума…

Маргарита, сжав виски руками, быстрыми шагами заходила по комнате. Рено решился остановить ее, прикоснувшись к руке.

– Мадам! Умоляю вас, успокойтесь. Может быть, мы можем попытаться понять, что произошло.

– Да, вы правы. Расскажите мне обо всем, что вам известно.

Теперь Маргарита взяла Рено за руку и подошла вместе с ним к высокому стулу из кедра с инкрустацией из слоновой кости, он стоял возле окна, на котором в большом горшке цвел пышный куст пурпурных роз. Она села на стул, указав Рено на табурет, но он встал перед ней на колени, и она не стала возражать.

– Расскажите мне все, и как можно скорее. Уж не заговор ли это?

Маргарита улыбнулась Рено, быть может почувствовав себя счастливой от близости того, о ком она мечтала, возможно, чаще, чем ей хотелось. Пламенные черные глаза молодого рыцаря не оставили бы равнодушной ни одну женщину, а у королевы для неравнодушия были особые причины. Разве Герсанда не говорила ей, что Рено в нее влюблен?

Рено постарался покороче изложить их одиссею с Санси, опустив две подробности: обиду, нанесенную добродетели его подруги, и свое родство с семейством Саладина. Он объяснил необычное поведение эмира Шавшана той опасностью, какую тот предвидел для королевства Алеппо и Дамаска в случае, если султаншей станет дама франков.

– Он предпочел помочь бежать нам обоим, прежде чем в город приехала Дхарта-хатум. И среди неверных попадаются благоразумные и великодушные воины.

– Вам обоим очень повезло, и я благодарю за это Господа! Что за невероятная история! Санси! Моя Санси внушила безумную страсть султану!

– Никто из нас… не защищен от безумия страсти. Любовь не ведает ни о религиях, ни о войнах, ни о… королевском величии. Есть только человек, которому готов отдать жизнь, сердце… все мысли, все желания…

Оба замолчали. Глаза Маргариты смотрели в глаза Рено, погружались в них все глубже, завороженные пламенем, что обжигал так сладостно. Она накрыла его руки своими руками, наклонилась, притянутая неодолимым магнитом долго сдерживаемой страсти, и, приблизив лицо, спросила:

– Рено! Вы меня любите?

– Умираю от любви, мадам…

Ее губы коснулись его губ. Поцелуй, сотканный из тончайшей нежности, нежнее лепестка, легче воздушней бабочки. Но губы, что коснулись друг друга, были из живой плоти, кровь вспыхнула и опалила их. Рено, позабыв обо всем на свете, протянул руки, чтобы обнять и прижать к себе Маргариту, но она отвела его руки, встала и подошла к синему с золотом пологу кровати. Спрятав лицо в складках, она чуть охрипшим голосом сказала:

– Я тоже люблю вас. Знайте и удовольствуйтесь этим. Иначе гибель. Ваша и моя. Может быть, мы уже погибли… Иначе что означает это странное письмо?

Вы появились у меня по чьей-то воле. Нас кто-то хочет погубить, но мы не знаем кто.

– Возле вас, мадам, притаилась змея. Сестра – орудие в руках брата, а Ронселен де Фос поклялся…

– Эльвира! Думаю, вы не ошиблись! Кто-то придумал эту интригу с ловушкой! Кроме нее – некому!

Маргарита взяла со стола серебряный колокольчик и позвонила. Никто не появился на зов. Она подошла к двери, но не смогла открыть ее, несмотря на все свои усилия и усилия Рено, который тут же присоединился к ней.

– Нас заперли, – простонала королева. – Господи! И значит… Вы никого не повстречали по дороге?

– Никого. Только караульного у входа под крытым сводом.

– Ни одну из моих служанок? Адель, например? Или сира д’Эскейрака? Он-то куда делся, в самом деле?!

– С вашим верным сторожевым псом, очевидно, что-то случилось. Он не из тех, кто оставляет свой пост… Я должен уходить, и как можно скорее, моя королева! Отойдите, пожалуйста! Я попробую вышибить дверь.

Рено разбежался, ударил в дверь плечом, но только больно ушибся.

– Двери в королевских покоях очень надежны, – сообщила Маргарита печально. – Эта сделана из дуба и окована бронзой.

Рено подошел к окну. Единственный оставшийся выход. Маргарита его окликнула:

– Смотрите! Вот туда!

Из-под дверной щели в комнату вползал дым вместе с огненными змеями – загоревшимся маслом упавшей лампы.

– Огонь! С той стороны полыхает огонь! – вскричала Маргарита. – О Господи!

Она принялась кричать, звать на помощь, стучать в дверь, но все тщетно. Можно было подумать, что во дворце не осталось ни одной живой души, и как это страшно, когда первое – и последнее! – свидание наедине, пробудившее столько взаимной нежности, оборачивается мучительным кошмаром!

– Мы оказались в ловушке, – проговорил Рено. – Но мы непременно из нее выберемся. Отойдите от двери, мадам. Нет смысла в нее стучаться, а горящее масло может поджечь ваше платье.

Рено вновь вернулся к окну – оно было двойным, на две узкие части его разделяла изящная колонка. Он примерился: человек вполне мог пролезть в него. Он свесился вниз. Окно выходило в темный колодец, скорее всего внутренний дворик, где из каменной рыбы потихоньку сочилась вода, скапливаясь в каменной чаше, огороженной довольно высокой оградой.

– Спуститься можно! – заявил Рено и стащил с себя монашескую рясу, мешавшую ему двигаться.

Он направился к кровати, намереваясь разорвать и связать простыни, превратив их в подобие веревки, но услышал странный свист и едва успел отскочить в сторону. Неведомо откуда взявшаяся стрела с горящим оперением вонзилась в кольцо, поддерживающее полог. Он мгновенно вспыхнул. Огонь бежал по нему, сыпались искры, еще мгновение, и все вокруг должно было заполыхать. Дыма становилось все больше, он становился все чернее и гуще. Рено пытался гасить подушками горящую кровать и услышал, как кашляет Маргарита. Продолжая бороться с огнем, он отыскал ее глазами: она звала на помощь, пятясь к молельне в глубине комнаты. Рено крикнул:

– Если у вас есть другое платье, мадам, менее широкое и более удобное, переоденьтесь!

Маргарита послушалась, подошла к сундуку, достала длинное темное платье и сбросила восточный наряд… Рено отвернулся и принялся срывать горящие занавеси полога, думая выбросить их в окно и запретив себе смотреть на чудесное видение. Маргарита тем временем переоделась в глухое темно-синее платье и затянула шнурки. Рено удалось вытянуть простыни, к счастью не пострадавшие. При помощи веревки из простыней он хотел спустить вниз королеву. Оставалось только узнать, где находится невидимый стрелок. А может быть, ему лучше спускаться вместе с ней, привязав ее к себе и защищая своим телом?

Должно быть, с улицы кто-то заметил пожар. Послышался шум, крики, кто-то кого-то звал. Из-под двери дым валил все гуще, там, видно, бушевал огонь, хотя дверь по-прежнему держалась. Маргарита между приступами кашля продолжала звать на помощь. Рено попытался увлечь ее к окну, к которому накрепко привязал связанные простыни, но Маргарита отказалась:

– Нет! Я выйду только через дверь!

– Но это невозможно! Будьте благоразумны.

– Мой сын! Я хочу к моему сыну!

– Где он?

– Он в другой спальне, которая выходит в зал.

Маргарита вновь бросилась к двери, за которой слышался треск и шум, но Рено силой отодвинул ее в сторону.

– Не стойте там! Прислушайтесь. Мне кажется, к нам идут на помощь!

Действительно, дверь содрогалась под яростными ударами топоров, но все еще держалась, а огонь, раздуваемый ветерком от окна, уже лизал ее и с внутренней стороны.

– На помощь! – кричала Маргарита. – На помощь! Я здесь!

Тут Рено сообразил, что ему-то желательно исчезнуть как можно скорее. Только Богу известно, какое впечатление произведет его присутствие в королевской опочивальне на спасителей! Маргарита стояла возле него, крепко держа его за руку, и он решил отвести ее в молельню, препоручив тем самым Господу, а потом бежать через окно и, быть может, сломать себе шею. Но в эту самую минуту с адским грохотом упала окованная бронзой дверь, в комнату ворвался густой черный дым. В его клубах появился король с секирой, а вслед за ним – Жуанвиль. Позади них толпились слуги с ведрами воды и мокрыми простынями.

Сотрясаясь от рыданий, Маргарита бросилась в объятия супруга. Он обнял ее, но его голубые глаза не отрываясь смотрели на Рено, и взгляд их разил не хуже стали. Рено с покорным вздохом преклонил колени перед королем.

– Происходящее потребует объяснений! Но позже. Жуанвиль!

– К вашим услугам, сир!

– Отведите этого человека в тюрьму, она находится в воротной башне.

Понимая, что ловушка, в которую заманили его и королеву, сработала как нельзя лучше, что гнев, который он читал в глазах короля, отправит его на плаху, Рено все-таки сделал попытку объясниться.

– Сир, – начал он, – все, что вы видите, свидетельствует против меня, но…

– Я сказал: в тюрьму! Будьте счастливы, что я не убил вас здесь же и собственными руками!

Произнести еще хоть слово значило умереть, Рено покорно встал с колен и последовал за Жуанвилем, которого раздирали противоречивые чувства: он не знал, что думать и что говорить. Проходя по залу, где начался пожар и куда выходили комнаты придворных дам королевы, Рено сообразил, что причиной пожара стала опрокинутая жаровня, огонь сжег драпировки и ковры, но оказался бессилен перед каменными стенами. Стражники старательно тушили тлеющие лоскутья. «Больше страха, чем беды», – с удовлетворением подумал Рено и, уже выйдя на лестничную площадку, успел заметить Маргариту – она бежала к спальне сына, а из детской выскочила растрепанная Адель, вопя о том, что ее, мадам де Монфор и малыша заперли!

Проходя по двору, где теперь толпилось множество народу, и направляясь к башне с воротами, которая служила тюрьмой, Жуанвиль, державшийся крайне чопорно, все-таки задал вопрос, который жег ему губы.

– И давно королева дарит вам свои милости? – осведомился он ледяным тоном.

– Она не дарила мне их никогда. Меня заманили к ней обманным письмом… Я могу его показать. О Господи! Я оставил его в монашеской рясе, в которой пришел…

– Какой еще монашеской рясе? Что вы выдумываете? Скажите лучше, как случилось, что вас, которого все считали погибшим, находят среди ночи в покоях королевы? Господи Боже мой! Какой постыдный скандал!

– Никакого скандала! Я объясню королю, почему оказался в королевских покоях… Если, конечно, он пожелает меня выслушать, прежде чем отрубит голову… Но до тех пор – умоляю вас всей силой моего отчаяния – скажите ему, чтобы он занялся демуазель де Фос. Я уверен, что это она подстроила мне западню. Любой ценой ее нужно удалить от мадам Маргариты. Она хочет убить ее и маленького принца, потому что они с братом поклялись уничтожить все, что дорого сердцу нашего господина! Жуанвиль, заклинаю вас, скажите Его Величеству об этом. Если не ради меня, то ради королевы!

Сенешаль, внезапно став необыкновенно серьезным, проникновенно посмотрел в глаза узнику и сказал:

– Клянусь честью! Я непременно все передам королю. Дама де Фос мне никогда не нравилась.

– Благодарю вас.

Они пришли в караульню, над которой находилось несколько тюремных камер для тех, кто совершил какие-либо провинности во дворце. Настоящая тюрьма Сен-Жан-д’Акр находилась в крепости, и отвечали за нее рыцари-госпитальеры. Король не отправил Рено в городскую тюрьму, не желая предавать огласке столь деликатное дело. Жуанвиль передал Рено офицеру, и тот повел арестанта вверх по лестнице. Вдруг Рено вновь кинулся к Жуанвилю.

– Еще одно поручение! Постарайтесь узнать, что с дамой де Валькроз.

– Вы отыскали ее?

– Да. И оставил по ее просьбе в монастыре Святой Клары. Но, узнав, что королева часто остается одна с мадемуазель де Фос, я вернулся в монастырь и убедил даму Санси вернуться во дворец. Она пообещала мне, но так и не приехала!

Сенешаль воздел руки к небу.

– Боже мой! Да что же это такое! Стоило нам уехать, и все точно сошли с ума! Слава богу, что мы вернулись. Готовьтесь к смерти спокойно! Я всем займусь сам. И займусь тотчас же! Не беспокойтесь!

Жуанвиль выбежал из караульни, а Рено в каменном мешке на втором этаже заковали в цепи и оставили наедине со своими мыслями. Горечь в них мешалась с неизъяснимой сладостью, потому что Рено был весь во власти той волшебной минуты, когда Маргарита призналась, что любит его. Он никогда не надеялся услышать от нее признания. Еще она сказала, что на большее он не может рассчитывать. Он и не рассчитывал. Ее любовь осветит те недолгие часы, что отделяют его от смерти. Рено не питал иллюзий, он ждал палача, который избавит короля от мужчины, находившегося в его отсутствие в спальне его жены.

За прошедшие семь лет Рено в третий раз оказался в тюрьме, избежав заточения в Эль-Мансуре. Четвертого не будет, и Рено был рад этому, потому что жизнь потеряла для него всякий смысл: настоящий Крест Спасителя был уничтожен, Робер д’Артуа, которого он так любил и которому служил с такой радостью, отправился в рай, где отдыхают герои и куда Рено путь заказан. Конечно, он мог бы служить королю, но в глубине души Рено знал, что он его никогда не полюбит. Может быть, потому, что король был слишком велик для такого обычного человека, каким был рыцарь, – слишком велик, слишком благороден, слишком предан Богу. Святость, к которой стремился Людовик и которой он, несомненно, достигнет, вынуждала его жить в слишком чистом, в слишком разреженном воздухе, он не годился для легких простого смертного. Бланка Кастильская выковала его, словно драгоценный кинжал: блеск стали ослеплял, а близость ранила. И, может быть, сердце Маргариты тоже истекает кровью… Маргарита! На миг их губы соединились, дыхание смешалось. За этот миг стоило заплатить жизнью. Рыцарь, предавший своего господина, унесет его с собой в землю, которая скоро примет его в свои объятья. Рено молил Бога, чтобы смерть была короткой, чтобы его избавили от страшных пыток, которые вменены за оскорбление Его Величества. Он не желал их себе не потому, что боялся мук, а потому, что его последний вздох будет мучительным стоном, а ему хотелось, чтобы Маргарита помнила о нем вовсе не как о кровоточащем куске мяса, повешенном на виселице… Что до всего остального, то Санси он доверит – теперь он знал, как она ему дорога, – заботам Жуанвиля, Пернона и Василия и умрет, примирившись с людьми и с самим собой. Рено не оставлял надежды, что Бог в неизреченном своем милосердии не отвергнет его неудавшуюся жизнь. Он долго молился и молитвой укрепил свое мужество.

День клонился к вечеру, солнце уже опустилось за горизонт, когда за Рено пришли. Сержант с двумя солдатами повели его, но не через двор, а пустынными коридорами и доставили в маленькую часовню, построенную когда-то Гуго Шампанским для своей жены Изабеллы. В часовне находился король – в белой рубахе до пят он простерся ниц перед алтарем, освещенным двумя свечами из красного воска. Король был погружен в молитву и не услышал ни скрипа двери, ни шагов сержанта, который привел узника, ни звона цепей, в которые был закован Рено.

Ожидание показалось Рено вечностью. Наконец Людовик встал, властным жестом руки приказал сержанту удалиться, и рука его вновь спряталась в широком рукаве рубахи. Людовик подошел к высокому резному креслу, стоявшему слева от алтаря, и сел в него. Послышался его голос:

– Рыцарь де Куртене, здесь вы стоите перед Богом, а не передо мной, чтобы ответить за свои деяния. Здесь вы не можете лгать.

– Мне незачем лгать. И если я вчера находился в покоях королевы, то только ради того, чтобы спасти ее.

– От чего спасти?

– От опасности, которую представляет для королевы мадемуазель де Фос. Ее брат, Ронселен де Фос, поклялся страшно отомстить королю и его близким. Сестра – орудие в руках брата.

– Что мы сделали этому Ронселену?

– Юная девушка, которую он любил, погибла в костре Монсегюра. Она была дочерью владелицы замка и последовала за матерью в огонь.

– Вот в чем дело!

Наступило молчание. Король погрузился в размышления. Рено догадался, что мирная тишина часовни наполнилась треском бушующего пламени и отчаянными криками жертв… Когда Людовик заговорил, он говорил сам с собой, а не со скованным цепями рыцарем, который смотрел на него с нетерпением.

– Я не хотел этого. Но закон есть закон, и ересь – в особенности эта – должна быть искоренена. Несчастные отрицают божественность Иисуса Христа, делят власть над миром между богом света и властителем тьмы. Земля во власти дьявола, она обитель порока и обречена на гибель. Так они считают. Но неужели Франция, мое прекрасное королевство, – создание сатаны? Поддерживать подобное безумие было бы непростительным преступлением…

Людовик забыл об узнике. Его взгляд был устремлен к большому византийскому кресту, висевшему над алтарем, по щекам его текли слезы. Не отрывая глаз от креста, король спросил:

– Кто такой Ронселен де Фос?

– Один из командоров ордена тамплиеров.

Король вскочил на ноги, судорожно сжав подлокотники.

– Храмовники! Снова храмовники!

Вспышка гнева заставила забыть его о святости места, и он преклонил колени для короткой молитвы, потом встал и сказал:

– Дама де Фос мертва. Мессир д’Эскейрак убил ее собственной рукой. Она заперла его в помещении, откуда он сумел выбраться. Он обнаружил ее в спальне моего сына, когда она с кинжалом в руке намеревалась убить его и кормилицу. Он не колебался ни минуты. Его преданному клинку хватило одного удара. Ее сообщники, а они у нее были во дворце, тоже схвачены.

– Благодарю тебя, Господи! – со вздохом неимоверного облегчения воскликнул Рено, не думая в этот счастливый миг, что последнее подтверждение его невиновности исчезло вместе с убитой. Подложное письмо Санси пропало, а Эльвира никогда уже не признается, что вовлекла его в западню, куда он так простодушно попался. Она сама проводила его в королевские покои. Рено не сомневался, что женщина под покрывалом была Эльвирой.

Когда Рено, вознеся благодарственную молитву, поднял голову, он встретил ледяной взгляд короля, который не сулил ему ничего хорошего.

– Однако вы ничуть не усомнились, что королева может принять вас у себя в спальне среди ночи?

– Когда охвачен тревогой, сир, спешишь на помощь, ни о чем не думая!

– Может быть, потому, что втайне надеялись получить подобное приглашение?

– Королева меня не звала. Письмо было подписано дамой де Валькроз, и я полагал, что она находится возле королевы.

– Ее во дворце не было. Она не покидала монастыря Святой Клары, и именно там мы ее и выслушали.

– Она обещала мне приехать! – воскликнул Рено в отчаянии: если нельзя положиться на надежную и преданную Санси, то рассчитывать вообще не на кого!

– Она сдержала бы свое обещание, но внезапная и тяжкая болезнь, которая очень обеспокоила мать настоятельницу и сестер, приковала ее к постели. К счастью, она уже чувствует себя гораздо лучше и смогла рассказать мне все, что с ней произошло после ее исчезновения. Поведала она и о том, какую роль в истории ее спасения сыграли вы. Из ее рассказа следует, что вы заслуживаете даже похвалы… Если только этот рассказ правдив.

– Почему же ему не быть правдивым? Я уверен, что дама Санси не способна лгать.

– Мы хотим удостовериться в этом. Теперь вы расскажете, что там произошло. И не забывайте, перед чьи ликом вы находитесь!

Длинная худая рука короля указала на Иисуса Христа.

Рено со всей безыскусностью и искренностью рассказал о том, что им довелось пережить, скрыв лишь тайну своего кровного родства с султаном. Король мучительно страдал, когда Рено описывал гибель подлинного Креста и его хранителя, старого отшельника. При упоминании об этом немыслимом кощунстве лицо Людовика выражало такую муку, словно на кресте распинали его самого.

– Почему… Почему вы ничего мне не сказали? – горестно прошептал он.

– Чтобы не помешать великим замыслам короля, который оставил бы их ради того, чтобы найти Крест.

Так считал мессир д’Артуа, и его любимой мечтой было принести самому Крест своему возлюбленному брату.

– Робер, – прошептал Людовик с внезапной нежностью. – Это так на него похоже.

Остальная часть рассказа представляла для Людовика куда меньший интерес. Трагическая гибель Креста заслонила от него все остальные трагедии, хотя предательство тамплиера, отдавшего благородную даму Санси принцу-мусульманину, не могло не произвести на него впечатления. Рено надеялся, что тайна его рождения так и останется тайной, однако совершенно неожиданно пришлось вернуться к этому вопросу. Король внезапно спросил:

– В вашем страстном желании спасти королеву не таилась ли подспудная надежда воспользоваться спасением в своих целях?

– Я не понимаю, что имеет в виду король?

– Не понимаете? Неужели вы посмеете отрицать, что до такой степени влюблены в королеву, что готовы были бы даже подтолкнуть ее к прелюбодеянию?

– Сир! – воскликнул Рено, придя в ужас от той грубой прямоты, с какой заговорил с ним охваченный ревностью супруг, требуя от него перед лицом Господа признания в любви к собственной супруге.

Между тем король настаивал:

– Признавайтесь же! Если вы не признаетесь, вы не только солжете, но и будете отрицать очевидное! Или скажете, что это не ваше?

Тонкие пальцы короля развернули перед Рено маленький свиток с портретом, который у него украл Ронселен. Увидев портрет, Рено успокоился. Правду признать он не боялся.

– Портрет в самом деле принадлежит мне, – согласился он, – но признаюсь, не могу понять, как он оказался в руках Его Величества, потому что Ронселен де Фос украл его у меня, когда заставил копать землю под акацией у Рогов Хаттина…

– Вы переходите границы дозволенного, дерзая задавать вопросы королю. Как у нас оказался портрет, вас не касается. Но вы оскорбите Наше Королевское Величество, если только признаетесь в вашей любви к той, чей портрет вы посмели носить с собой! Так признавайтесь же!

– В чем? В том, что я люблю и чту этот прекрасный образ? Признаюсь от всего сердца, сир, но в моей любви нет и тени оскорбления Ее или Вашего Королевского Величества. На портрете изображена вовсе не Ее Величество королева Маргарита, а моя бабушка, Изабелла Иерусалимская. Ее дочь, а моя мать, Мелизанда Иерусалимская-Лузиньян, принцесса Антиохийская, была рождена от единственной ночи любви с Тибо де Куртене.

– С вашим отцом? Ничего не понимаю.

– Нет, сир, с моим дедушкой. Вся правда должна сегодня воссиять перед королем, и я признаюсь: Тибо де Куртене пожелал признать меня своим сыном… с согласия церкви… чтобы я мог носить имя де Куртене. Он сделал это из любви ко мне, потому что имя моего отца обрекло бы меня на смерть.

– И кто же он? Или его имя даже невозможно назвать?

– На христианской земле – невозможно. Его Величество может судить сам: моим отцом был повелитель Алеппо аль-Азиз Мухаммед. Принц, которому передали даму Санси, оказался моим сводным братом. Он отнесся к нам обоим по-дружески, отпустив нас на свободу…

– Господи, помилуй!

Минуту спустя стражники вновь отвели Рено в тюрьму. Король снова простерся перед алтарем…

Жуанвиль привел Рено в тюремную башню, и он же пришел за ним спустя два дня. Его появление обрадовало Рено. Тем более что сенешаль Шампани пришел лишь со свитком пергамента в руках, а вовсе не со стражниками, что свидетельствовало бы о том, что приговоренного отправят на эшафот. Достойный сеньор рассеял последние сомнения узника.

– Я отведу вас домой, и мы вместе с вами будем дожидаться вечера, а вечером, также не без моих стараний, вас отведут к Его Величеству королю, который вынесет вам свое решение.

– Решение или приговор?

– Его Величество не оказал мне на этот счет доверия. Он сообщил только, что вы должны быть вымыты до блеска и наряжены в лучшее платье.

– К чему бы это?

– Понятия не имею. Должен заметить, что король озабочен и в меру сердит. Вы допустили большую неосторожность, друг мой.

– Неосторожность? А как бы вы поступили на моем месте, получив письмо, в котором говорится, что королеве грозит опасность, в то время как ее супруг-защитник в отъезде?

Испустив глубокий вздох, Жуанвиль почесал затылок.

– Насколько я себя знаю, точно так же, как вы. Единственное, чем могу вас утешить, что я буду рядом с вами и, если понадобится, всегда подам голос в вашу защиту. С некоторых пор наш господин охотно беседует со мной.

– Ну, еще неизвестно, что мне понадобится. А за вашу дружбу благодарю от всего сердца.

Трудно себе представить, до чего обрадовались Жиль Пернон и маленький Василий, снова увидев Рено дома. Жуанвиль, вернувшись домой в ту страшную ночь, рассказал им все, что знал о пожаре, и добавил, что был вынужден отвести шевалье де Куртене в дворцовую тюрьму. С тех пор Пернон с утра до ночи молился, время от времени впадая в ярость, но его вспышки ярости мало отличались от молитв, потому что он ожесточенно сыпал именами святых, всех, каких только знал. Василий весь день сидел на камне напротив башни, где заточили Рено, и сосал травинку.

Радость домашних омрачало неведение: что же ожидает их господина в будущем. Рено, как мог, старался их ободрить. Каково бы ни было решение Людовика, его уж точно не приговорят к смерти, иначе король оставил бы его в тюрьме.

Ближе к вечеру Рено занялся своим туалетом – он уже успел помыться, его подстригли, побрили, и теперь он выбирал себе наряд. Он остановился на боевом облачении – надел кольчугу, а сверху джюпон, украшенный гербом Франции. Жуанвиль очень удивился, увидев Рено в воинском наряде.

– Лучшая одежда для рыцаря – его боевой доспех, – заявил Рено. – И пока меня не лишили чина, я как-никак оруженосец короля!

На этот раз Рено въехал в королевский двор верхом и через главные ворота. Он был удивлен, увидев, как ярко освещен дворец, можно было подумать, что там готовятся к празднику. В коридорах толпились придворные в пышных парадных нарядах. Жуанвиль тоже надел свой самый нарядный плащ из парчи и украсил его драгоценностями. Он успел купить себе новые вместо тех, что выбросил в Нил, когда их окружили мамелюки. Но и он понятия не имел, на какой праздник их пригласили. Он выполнял полученный приказ, и только. А приказано ему было привести Рено к королю и подняться с ним на второй этаж. Когда рыцари поднялись, королевский домоправитель разлучил Жуанвиля с его спутником.

– Вам придется немного подождать, сир сенешаль. Его Величество король желает побеседовать с рыцарем де Куртене без свидетелей.

– Но Его Величество сказал мне…

– Таков приказ, сир сенешаль, извольте повиноваться.

В Сен-Жан-д’Акр опочивальня короля напоминала любимую им Зеленую опочивальню во дворце на острове Ситэ. Мебель, конечно, была другой, зато цвет стен почти такой же. Людовик был в своих покоях один, он сидел на стуле с высокой спинкой, рядом с ним в канделябре горели свечи из белого воска. На голове короля светилась корона. Людовик наблюдал, как Рено подходит к нему, как опускается на одно колено, поднимает голову. Ледяные глаза не мигали, лицо казалось высеченным из мрамора.

– Мы позвали вас сегодня во дворец, чтобы изъявить вам нашу волю, – медленно проговорил Людовик. – Последние события сделали ваше присутствие в стране, которая для вас гораздо роднее, чем мы думали, нежелательным. Завтра вы отправляетесь во Францию.

– Король меня изгоняет?

– Нет. Мы вас не изгоняем. Вы всегда служили нам верой и правдой. Вы спасли нам жизнь, и Робер д’Артуа, любимый брат, о котором я скорблю по-прежнему, любил вас. Однако все, что вы нам поведали, и ваши личные столкновения с рыцарями-тамплиерами…

– Но не со всеми рыцарями-тамплиерами! Только лишь с одним! И если я предстал перед лицом короля в рыцарских доспехах, то только потому, что прошу его, какую бы участь он мне ни уготовил, назначить мне смертный поединок с Ронселеном де Фосом. Я тоже могу лишиться жизни в этой схватке, но Ронселен де Фос лишится ее уж точно, это я обещаю, и королю не надо будет меня куда-то отсылать. Мертвые никому не мешают.

– Мы подумали о поединке прежде вас… Но кощунника от нас уже отделяет море.

– Как, опять? Он снова сбежал? Но его необходимо вернуть!

– Нам его вернуть невозможно, и вы это знаете. Тамплиеры повинуются только Его Святейшеству папе. И даже если мы захотим показать великому магистру и его маршалу, осмелившимся завязать тайные отношения с султаном Дамаска, что такое наш гнев, Ронселен де Фос вне нашей досягаемости… Но он в руках Божьих!

– Я разыщу его! Если его здесь нет, то и мне незачем здесь оставаться! Король хочет моего отъезда, и я прошу его разрешить мне уехать.

– Меня радует, что мы пришли к согласию, но вы уедете не один. Мадам Маргарита, наша возлюбленная супруга, открыла нам истинную природу ваших чувств, которые мы по вполне естественной причине ошибочно сочли направленными… в безнадежную сторону. Она сообщила нам, что вы любите мадам де Валькроз, ради которой претерпели столько опасностей. И мы решили соединить вас с ней. И немедленно!

– Мне? Жениться… на Санси?

– Если вы любите ее… как утверждает королева, то для вас это должно быть радостью, – продолжал Людовик, и от Рено не укрылась угрожающая нотка в его голосе.

Рено мгновенно понял, что ревнивые сомнения супруга вовсе не рассеялись, и, почувствовав опасность, постарался их развеять:

– Могу ли я принять эту радость, сир? Санси де Валькроз знатнейшая дама, обладающая огромным состоянием, а я нищий, у которого все богатство – мой рыцарский меч.

– Мы могли бы вам ответить, что ее богатства хватит на двоих, но вы заслуживаете того, чтобы мы позаботились о вашем благосостоянии и вы вступили бы в этот брак с высоко поднятой головой. Вы будете богаты.

– Но разве она согласится? Она удалилась в монастырь…

– Она уже дала согласие.

Людовик вскочил со своего места, быстрым шагом пересек комнату и отворил дверь, ведущую на женскую половину. В Зеленую опочивальню вошла королева, ведя за руку Санси, ослепительную в своем великолепном алом платье, затканном золотом. На голове ее мерцал обруч, украшенный жемчугом и рубинами, который поддерживал алую вуаль. Лицо Санси было бледно, глаза опущены.

Прозвучал ясный голос королевы:

– Вот ваша невеста, сир Рено, я вручаю ее вам вместе с пожеланиями вам обоим счастья. Для меня нет дороже женщины на свете…

Глаза Маргариты улыбались. Но Рено показалось, что он читает в них еще и мольбу, и печаль. Неужели она боялась, что он ей откажет? В ответ он тоже улыбнулся и отдал низкий поклон, готовясь принять маленькую ручку, которую направляли к нему. И он взял ее, ледяную и дрожащую.

– От всего сердца благодарю вас, мадам, за чудесный подарок, которого я пока не достоин, но сделаю в будущем все, чтобы заслужить его.

Час спустя в дворцовой часовне епископ Сен-Жан-д’Акр благословил их союз.

Корабль вышел в открытое море.

Стоя на корме, новобрачные наблюдали, как в синеватой дымке тают и растворяются зеленые берега, белый город… Они еще не обменялись ни единым словом, с тех пор как покинули опочивальню короля. Теперь они стали супружеской четой, но и муж, и жена, похоже, избрали для себя судьбу «одиночества вдвоем», как отметил про себя Жиль Пернон, сидя возле мачты и поглядывая на них.

Санси направилась к лесенке, чтобы спуститься в каюту, которую она занимала вместе с Онориной и служанками. Рено спросил:

– Зачем вы согласились на нежеланный брак, мадам? Вам так легко было ответить «нет».

Санси посмотрела на него, но он ничего не смог прочесть в ее продолговатых, цвета свежей травы глазах:

– Вы так думаете? Ну так знайте: если бы я отказалась, вы лишились бы головы. Король убежден, что вы любите его жену и она любит вас… И святые терзаются ревностью.