Синие цветы I: Анна

3. Реактивы и стимуляторы

Несмотря на две бессонные ночи, Науэль выглядел поразительно хорошо, и только покрасневшие глаза выдавали его усталость. Я испытывала легкое чувство вины из-за того, что Науэлю пришлось вести машину, пока я дрыхла на заднем сиденье. Впрочем, с тем же успехом я могла не спать вовсе – рот раздирало от зеваний. Уж мой-то внешний вид вполне соответствовал моему самочувствию, и Науэль приказал угрюмо:

– Причешись.

Его волосы, белые, как лежащие на краю моей тарелки кубики рафинада, были приглажены и стянуты в узел – прическа, неизменно придающая ему несколько женственный вид.

– Уберите это, – приказал он официантке, едва коснувшись поставленной перед ним кофейной чашки. – Кофе должен быть горячим. Горячим. Как вам это объяснить?

Мне не нравилось, когда он начинал разговаривать с людьми в такой манере – надменной и саркастичной, но я редко решалась высказаться: «Знаешь, тебя совсем не красит, когда ты…»

– Укажите в градусах, – невозмутимо предложила официантка.

– Восемьдесят пять, – буркнул Науэль.

– По какой шкале? – уточнила официантка подчеркнуто вежливо.

Науэль наконец-то соизволил посмотреть на нее. Это была женщина средних лет, с густо подведенными фиолетовым карандашом глазами.

– Не будем ударяться в маразм, – сказал он уже терпеливее. – Но я плачу. Кофе комнатной температуры – это не кофе. Принесите мне погорячее, и закончим с этим.

– Минуточку, – сказала официантка.

– Ну и сервис здесь, – проворочал Науэль.

Я прыскала от смеха.

– Уже достижение, что в таком захолустном кафе вообще есть официантка. Тем более официантка, способная тебе ответить.

Науэль послал мне уничижительный взгляд. Критики часто отмечали его способность выражать чувства одними глазами, и сейчас раздражение проступало в них предельно отчетливо. Что хуже, в скверном настроении Науэль начинал излучать весьма ощутимые волны негатива, заставляя окружающих испытывать отчетливый дискомфорт. Почему-то на мне его черные чары срабатывали через раз.

Официантка принесла кофе.

– Пожалуйста, – сказала она, сверкнув издевательской улыбкой, и поставила чашку на стол с гротескной почтительностью.

– Спасибо, – прошипел Науэль, и было сложно определить, выраженная им благодарность – это проявление вежливости или же наоборот.

Официантка отошла. К счастью, кроме нас посетителей в зале не было. Хотя Науэль еще не успел засветиться со своим новым цветом волос, я все равно параноидально боялась, что его узнают. Известность человека – что сверкающий шлейф, который ему приходится тянуть за собой. Вот по этому хвосту нас и найдут…

– Знаменитость в бегах, – прошептала я. – Эта роль хоть кому-то удавалась?

– Это проще, чем кажется.

Науэль не отрывал взгляда от журнала, который разложил перед собой, заняв половину маленького столика. Я краем глаза наблюдала за официанткой. Подобрав с пола смятую салфетку и протерев стойку, она скрылась в служебном помещении. Спустя минуту в зале зазвучала песенка, пузырящаяся идиотским весельем. Науэль сморщил нос, недовольный выбором музыки, зато теперь мы могли продолжать разговор, гораздо меньше опасаясь чужих ушей.

– Что, широкополая шляпа, темные очки?

– Ага, и пистолет, отстреливать самых внимательных. А еще все время озираться и говорить: «Это не я». Чушь какая. На маскирующегося человека в первую очередь обратят внимание.

– Тогда что?

Науэль посмотрел мне в глаза.

– Помнишь, как было вчера, с квази-полицейским? Он узнал меня, я заметил по взгляду, но моя речь сбила его с толку, и он впал в растерянность, которой я воспользовался. Он наверняка видел меня по телеку, знал, как я должен говорить, и ожидал другого.

– И?

Науэль уткнулся в журнал.

– У людей в головах схемы, стереотипы. Меняешь один характерный элемент – и их программа распознавания дает сбой. Например, они знают, что я вечно накрашен, как проститутка. Ну и отлично. Если я не накрашен, значит, я – это не я.

Я не была уверена в том, что он прав. Без косметики Науэль действительно выглядел иначе. Но вот сами черты его лица… их едва ли можно было назвать незапоминающимися.

Я залпом допила свой кофе с молоком, и он осел в желудке теплым облаком.

– Только вот кое-что может подпортить мои планы сохранять инкогнито, – нахмурился Науэль. Он протянул мне журнал. – Опубликовали очередную фотосессию. Совсем забыл про нее. Это было месяц назад.

Фотографии были сделаны в парке. Хмурое утро, чью серость едва смягчает поднимающееся солнце. На Науэле темное тонкое пальто, в карманы которого он прячет свои вечно мерзнущие руки. Он выглядит замкнутым, неулыбчивым и продрогшим, глаза смотрят прямо в камеру. И ни грамма косметики. Бледная чистая кожа.

– Это было ужасно, – капризно рассказывал Науэль. – Мне пришлось тащиться туда в гребаную рань. У меня не хватило сил накраситься, и фотограф сказал, что хотел бы оставить меня без маски. Невообразимо. Он уламывал меня полчаса.

– Ты здесь совсем другой.

Науэль притянул журнал к себе, посмотрел на фотографию – по обыкновению осторожно, нерешительно, словно боясь разглядеть в себе какой-то недостаток. На этих фотографиях разглядел.

– Блядь, я здесь выгляжу на все двадцать шесть лет!

– Тебе и есть двадцать шесть лет.

– Это еще не означает, что я должен так выглядеть. Нет уж, пятнадцать – это мой максимум.

В некоторые его шутки я очевидно не врубалась. Я даже не врубалась, шутит ли он.

Науэль пробежался взглядом по столбикам интервью и мрачно резюмировал:

– Из того, что я им говорил, почти ничего не осталось – бранные слова вырезали, – отпихнув журнал, он поднялся. – Пошли отсюда.

– Ты меняешься, – сказала я, пытаясь его утешить. – Взрослеешь. Это нормально. Сколько еще ты сможешь оставаться сияющим пластиковым мальчиком?

Мне была непонятна его досада. Я все же захватила с собой журнал – в том числе и из опасения, что, решив полистать его, персонал кафе осознает, кем был их недавний посетитель. Мы засветились уже в этом кафе, на автозаправке, у журнального киоска, что, наверное, не есть хорошо. Поразительно, но при всей моей взвинченности я еще умудрялась как-то сожалеть о том, что моя коллекция вырезок с фотографиями Науэля осталась за шкафом в доме Янвеке…

– Есть какие-то планы? – спросила я, когда машина плавно тронулась с места.

– Выспаться когда-нибудь.

– Я не об этом.

– Тогда никаких.

– Тебя это не тревожит?

– У нас еще будет возможность познакомиться с нашим врагом поближе, – хмыкнул Науэль. – Чем бы заняться, чтобы убить время?

Собака, бредущая вдоль обочины, проводила нашу машину сердитым лаем.

– Ты так и не рассказал мне, что пытался объяснить тебе Эрве.

– Бессмыслица какая-то: посмотри сквозь себя и сложи две половины полуночи.

– И что это значит? – недоуменно спросила я.

– Если бы я знал, то, конечно, продолжал бы называть это бессмыслицей. Что за глупый вопрос?

– Ну, наверное, он намеревался дать тебе намек.

– Шифровка уместна, если он хотел сообщить мне что-то таким образом, чтобы этого не поняли его убийцы, находящиеся поблизости, – Науэль нахмурился. – Тогда он перестарался с туманом.

– У него было недостаточно времени, чтобы хорошо все продумать.

– Да, это его оправдывает, – Науэль сжал губы.

Повисла долгая пауза. Науэль как будто бы сосредоточился на вождении, но теперь вместо раздражения источал уныние. Ну и попали мы в переделку. Будущее представлялось таким же неуютным, как серая, влажная после ночного дождя дорога, уходящая вдаль. Я решила поразмышлять над фразой, но моя тяжеленная голова, стоило попытаться привлечь ее к делу, оказалась пустой до гулкости. Науэль извлек из кармана склянку, выцепил одну таблетку и проглотил, не запивая. Я ничего не сказала, но мой внимательный взгляд он ощутил.

– Знаю-знаю. Эрве тоже из-за них бесился. Но сейчас мне нужно.

– Нет, – сказал Науэль позже, – так я ничего не добьюсь. Надо развеяться. У меня есть одна идея, если только тебя не пугают сумасшедшие.

– Я видела многих твоих друзей. Ничего, выдержала.

– А. Ну да.

Спустя шесть часов на заднем сиденье громоздились пакеты с эмблемой распространенной продуктовой сети, Науэль проглотил еще одну таблетку, а у меня разболелась голова от чтения в тряске. Журнальные сплетни совсем надоели, и я тоскливо смотрела в окно на дичающие окрестности. Небо заволокло тучами, похожими на размазанные чернильные пятна. Нас давно уже никто не обгонял, встречных машин не попадалось, вдоль дороги колыхалась трава. Вскоре мы проехали мимо пары очаровательных заросших камышом болотцев, вызвавших мое восхищение. Все же приятная смена обстановки после каменно-асфальтного Льеда. Я попыталась заговорить с Науэлем. Некоторое время он выдавливал из себя односложные ответы, потом его вежливость окончательно иссякла, и он включил радио. Даже если бы я не уловила тонкий намек Науэля, я бы все равно заткнулась, ошеломленная потоком дурных песен, хлынувших из динамика.

Пересекая овражек, мы проехали по узкому мостику, сложенному из почерневших от дождей бревен, хрупких и шатких на вид, и я нервно втянула голову в плечи.

– Бояка, – прокомментировал Науэль. – Мы почти доехали. Вон его дом.

Я всмотрелась в гряду лохматых деревьев впереди.

– Где? Я не вижу. Хорошо он спрятался.

– Да не так чтобы очень.

Мы въехали в лес и немного протащились меж деревьев. Науэль загнал машину поглубже в заросли, пряча ее от ненужных глаз, и дальше мы пошли пешком.

– Теперь рассмотрела?

Действительно, среди деревьев я заметила небольшой деревянный домик, похожий на птичье гнездо, из которого прутья торчат во все стороны. Взъерошенный и неуклюжий, прячущийся под низкой крышей, дом в ожидании нашего приближения взирал на нас своими разнокалиберными, не совпадающими по цвету глазами – одно окно занавешено зеленой занавеской, а другое синей.

Науэль подошел к двери, покрытой облупившейся желтой краской, и постучался. Из дома не донеслось ни звука. Науэль выстучал на двери бойкую мелодию. В доме вроде бы скрипнул пол. Науэль повторил то же самое, но громче и настойчивее.

– Кто там? – спросил некто, вдруг обнаружившийся у самой двери. У него был низкий и хриплый, словно простуженный, голос.

– Аналогично сумасшедшие, – ответил Науэль, и вслед за радостным возгласом последовал звук отодвигающегося засова.

Дверь широко распахнулась, и странное существо, скрывающееся за ней, взглянуло на нас изумленными, по-кошачьи зелеными глазами, в первые секунды поразившими меня настолько, что все остальное в человеке полностью ускользнуло от моего внимания – как будто и не было ничего, кроме этих витающих в пространстве сияющих глаз и надтреснутого голоса, исходящего прямо из пустоты.

Глаза обрадовались тому, что увидели, и, учитывая, что смотрели они на Науэля, даже в текущем помятом состоянии являющего собой прекрасное зрелище, в этом не было ничего удивительного.

– Эль, мальчик мой…

Науэля обвили костлявые руки в зеленых рукавах. Науэль встретил объятие без восторга, но с несвойственным ему терпением.

– Фейерверк, это Анна, – переждав выражение привязанности, представил меня Науэль. – Анна, это мой любимый собутыльник, Фейерверк.

– Твоя девушка, – обрадовался Фейерверк, глядя на меня с преувеличенным восхищением, которого я очевидно не заслуживала. – Элла говорила о ней.

– Она не моя девушка, – возразил Науэль, но Фейерверк не слушал его.

– Проходите в дом и дальше, в кухню. Там светло. Не разувайтесь. Так, как я живу, впору снимать обувь, выходя на улицу.

В кромешной тьме Науэль ударился обо что-то лбом и выругался.

– Осторожно, притолока, – деликатно уведомил Фейерверк.

– За такое несвоевременное предупреждение полагается выплата неустойки, – пробурчал Науэль.

В кухне было не светло, но светлее. Сквозь затянутые грязью окна лес казался затопленным туманом. Отступив в угол крошечного, захламленного помещения, я смогла получше рассмотреть нового знакомого. Он был высоким, возможно, не ниже Науэля, но укороченным сутулостью, согнувшей его спину в подобие горба. Не считая его поразительных глаз, которые и сейчас сияли в полумраке, в остальном он был впечатляюще невыразительным – как бы странно ни звучало такое определение. С его редкими седеющими волосами и бледной морщинистой кожей, Фейерверка можно было легко принять за старика, и я не сразу осознала, что он гораздо моложе («Тридцать девять», – уточнил Науэль позже). Мятая, грязноватая одежда висела на тощем теле, как на палке, штаны на коленях оттянулись. Где Науэль мог познакомиться с таким человеком?

– Приятно видеть вас, – приветствовал меня Фейерверк с неожиданной галантностью и мило улыбнулся, демонстрируя некомплект зубов, желтых от сигаретной копоти. – Учитывая пристрастия Эля, мы уже и не надеялись.

– Она мне не девушка, – твердо повторил Науэль, хмурясь. – И мои пристрастия все еще при мне, – его голос смягчился. – Мы привезли тебе еды.

Науэль отошел забрать из машины пакеты, и в течение пяти минут мы с Фейерверком смотрели друг на друга и лыбились – я натянуто и немного испуганно, а он – лучезарно и, похоже, совершенно искренне. Этот человек определенно не выглядел нормальным. Я улавливала исходящий от него запах – горький и как будто жженый. В звенящей тишине мы услышали, как Науэль глухо стукается лбом о притолоку во второй раз и разражается цветистой бранью. Я отвела взгляд, упершись им в стопку немытой посуды.

– Э-э… миленько тут у вас, – сказала я слабым голосом.

По верхней, опасно накренившейся тарелке ползло какое-то насекомое, быстро перебирая лапками, но все время соскальзывая вниз. Наконец оно добралось до разбухшего окурка и героически преодолело его. У меня встрял ком в горле.

Науэль шумно поставил пакеты на пол, не найдя им места на столе, заставленном грязной посудой и консервными банками, переполненными вонючими окурками. Подумав, начал невозмутимо разгребать стол. Кромешный бардак, царящий в доме, его совершенно не смущал. «И это человек, готовый устроить скандал из-за того, что кофе холоднее на два градуса», – подумала я.

– Можно? – неуверенно спросил Фейерверк.

– Конечно.

Фейерверк заглянул в один из пакетов, и у него стало такое лицо, как будто после года блужданий во тьме на него пролились животворящие лучи солнечного света. Мне было почти больно наблюдать жалкую радость этого измученного человека, и я снова направила взгляд к груде грязной посуды. Насекомое скрылось из виду.

– Эль, ты всегда меня спасаешь, – голос Фейерверка подрагивал, стал вдруг тонким-тонким.

– Это всего лишь еда, – буркнул Науэль.

– Я не о еде.

Молчание Науэля выразило его протест яснее любых слов, и Фейерверк предпочел сменить тему:

– Как ты нашел меня?

– Элла слишком много болтает. На твоем месте я бы ее убил, – Науэль говорил очень серьезно, но я все же понадеялась, что он пошутил.

– Но я ее люблю, – не менее серьезно возразил Фейерверк.

– Вот уж не аргумент, – фыркнул Науэль. – Одно утешает – ходи она хоть с транспарантом, наша полиция вряд ли на тебя полезет. А вдруг ты буйный. А вдруг у тебя есть доска с гвоздем. Они так отважны. Им только беспризорников по подвалам пиздить.

Я тяжело вздохнула. Если Науэлю подворачивался повод пройтись насчет правоохранительной системы, он его не упускал. То, что Фейерверка преследует полиция, меня не насторожило. Как-то так получалось, что всех знакомых Науэля преследовала.

Науэль счел, что сказанного мало, и добавил:

– И то при условии, что беспризорники удолбаны в хлам.

Фейерверк выудил из пакета пачку молока, оторвал зубами уголок, несколькими мощными глотками отпил сразу половину содержимого и довольно вздохнул.

– Спасибо тебе. Как же мне осточертели консервы и кофе. Все время консервы и кофе. Я понимаю, что у меня тут неуютно, но все же спрошу: вы намерены подзадержаться?

– На сутки или чуть дольше. Как получится.

Кивнув, Фейерверк улыбнулся, и кожа в уголках его глаз сложилась в морщинки, а сами глаза заискрились. Я засмотрелась на него: он представлял собой такое странное сочетание уродства и красоты, что я терялась дать ему определение. Камень-перевертыш – из гранита в изумруд и обратно.

– У тебя есть вода? – спросил Науэль.

– У меня есть озеро. А в озере есть вода.

– Надеюсь, в чайнике вода кипяченая.

– Кипяченая, – Фейерверк потянулся за чайником. – Нет доверия к природе?

– Никакого. Вот только озерной заразы мне не хватало, – Науэль потер воспаленные веки. – Полей мне на руки. Я должен снять контактные линзы. Как же они мне надоели, весят по килограмму каждая. Поймет лишь тот, кто носил их двое суток, не снимая. Затем нам с Анной надо немного поваляться. Ночка была не из лучших.

– Я покажу, где можно лечь. Только зажгу свечу.

– Анна, иди за ним.

Я последовала за Фейерверком. Тесная комната без окон походила на гроб, в ней было темно хоть глаз выколи. Ложе Фейерверка не выглядело привлекательным, и, когда он оставил меня, унося свечу, я опустилась на одеяло осторожно, опасаясь обнаружить скрывающийся под ним выводок насекомых. Многоножки, бегущие по мне в темноте, бррр. Одеяло, которое, как я ожидала, будет вонять, пахло чуть ли не приятно – ненавязчивый спокойный запах, напомнивший мне об осенних листьях.

В кухне Науэль снял линзы и радостно застонал. Прозвучало эротично. Не решаясь забраться под одеяло, я свернулась клубочком, накрывшись пальто. Беззвучно возникнув в комнате, Науэль прилег рядом (как еще, когда кровать такая узкая). Несмотря на то, что мы почти прижимались друг к другу, я не чувствовала исходящего от него тепла, не слышала его дыхания, хотя и вслушивалась. Как всегда – чем ближе он находился, тем меньше он существовал.

Я закрыла глаза, чувствуя себя невероятно усталой. Зазвучала музыка, тихо-тихо доносясь из наушников – Науэль включил плеер, вероятно, заглушая свои мрачные мысли. В черноте перед моими глазами раскручивалась белая спираль – виток за витком, от центра наружу. Я засыпала.

Когда я проснулась, мне не сразу удалось вспомнить, где я нахожусь. Науэль отсутствовал. Поверх пальто меня накрывало одеяло, и мне удалось как-то согреться, пока я спала, но стоило мне подняться, как меня сразу зазнобило. Я вышла, нащупывая себе путь.

В крошечной соседней комнатке на кресле прикорнул Фейерверк. Ноги вытянуты, голова запрокинута. Острый профиль чернеет на фоне ореола света, дрожащего вокруг сильно оплывшей свечи. Картина жутковатая и призрачная. Словно во сне привиделось.

В кухне я застала Науэля за удивительным занятием – приготовлением ужина (где-то среди кухонного завала ему удалось раскопать маленькую газовую плитку). Тусклая смердящая свеча составляла ему компанию. Груда грязной посуды в раковине заметно уменьшилась. Науэль успел где-то вымыть волосы, и сейчас, мокрые, зачесанные назад, они были послушные и гладкие, как покрытые гелем. Да, он времени зря не терял.

– Я проснулась, – сообщила я, привалившись к косяку двери.

– Я вижу, – ответил Науэль, не глядя в мою сторону, и вылил воду из чайника в большую розовую миску. Намылил губку.

– Какое время сейчас?

Науэль посмотрел на запястье.

– Ночь.

– Где здесь туалет?

– Весь лес в твоем распоряжении.

– Там, кажется, дождь пошел.

– Ему следовало согласовать с тобой свое расписание.

Вернувшись, я сказала:

– Не знала, что ты умеешь готовить.

– Если бы ты только знала, что еще я о себе не рассказываю, – фыркнул Науэль, сбрасывая в высокую сковородку порезанные стручки фасоли. – Не очень-то и умею. Так, делаю вид.

– Вот уж чего не ожидала от тебя…

– Мы иногда готовили, с Эрве, – начал Науэль и сразу замолчал.

Расставленные по кухне свечи источали желтый свет, в котором Науэль выглядел нездорово-бледным, а круги под его глазами стали особенно заметны.

– Ты спал хоть чуть-чуть? – спросила я.

– Немного.

– Как чувствуешь себя?

Взгляд Науэля был полон неоправданной настороженности.

– Мне хорошо.

А по виду не скажешь. Похож на ракового больного.

Сидя на краю жесткого стула, я не сводила глаз с Науэля и уговаривала себя не набрасываться на него. Он был замкнут, собран и спокоен, а мне хотелось разговорить его, заставить выплеснуть те чувства, что сейчас в нем кипели – я была уверена в этом, как и в том, что чем холоднее он снаружи, тем раскаленнее внутри. Так когда же начнет плавиться? Он осознавал смерть своего друга постепенно, с нарастающей остротой, но наружу являл одну злость. Пытался предстать бесчувственным, как кукла, которую изображал на одной из фотосессий, с кожей, загримированной до глянцевого, пластмассового блеска, и распоротой грудью, обнажающей пустоту внутри. Зачем он сдавливал себя так, что едва дышал?

Я понимала, что мое желание эгоистично. Я стремилась убедиться, что Науэль такой, каким я его представляю, способен на глубокую привязанность, и, значит, у меня есть крошечный шанс однажды получить от него хоть чуточку любви. Шанс… до чего же приятное слово, уместное даже в ситуации, где поражение очевидно, но отрицающее неизбежность проигрыша. Достаточно сказать себе: «У меня есть шанс» – и уже можешь немного успокоиться.

Если только Науэль действительно способен чувствовать хоть что-то, к кому-то.

Явился пробудившийся Фейерверк и не узнал собственную кухню.

– Старею, – сухо прокомментировал Науэль. – Беспорядок начал меня раздражать, – он потер веки. Его глаза слезились. – Меня достали эти линзы. Цветные хуже пропускают кислород, и после длительного ношения в глаза как песку насыпали. Придется купить обычные.

– Разве у тебя плохое зрение? – спросила я.

Науэль посмотрел на меня с удивлением.

– Нет, я таскаю эти штуки в глазах просто так.

– Я думала, для красоты. И долго это у тебя?

– С детства. Наследственное. Паршивые отцовские гены. Нет, я не могу это терпеть. Лучше поброжу в тумане, – Науэль извлек линзы, бросил их в стакан с водой и поморгал.

Отец… Было странно осознать, что у Науэля есть родители. Или были. От него исходило такое одиночество, словно он всегда был один, с первых дней жизни. Я проводила Науэля взглядом. Он вышел и пропал, так что еда, которую я разложила по тарелкам, успела остыть. Когда он вернулся, помахивая бутылками вина, до этого прохлаждавшимися в машине, я сразу поняла, что он чем-то закинулся: его до того апатичный, усталый взгляд теперь наполнился блеском. Я заметила в его движениях неуверенность человека, ориентировка которого в пространстве затруднена, но это скорее было вызвано близорукостью.

– Считаю, нам всем следует немного взболтаться. Фейерверк, ты не исключение.

Вряд ли Фейерверк заметил измененное состояние Науэля, сам балансируя на грани. Из того темного угла, где он сидел, мерцали его поразительные зеленые глаза.

– Штопор есть?

– Чтоб у меня, да не было, – промурлыкал Фейерверк и зарылся в ящиках стола.

Губы Науэля дрогнули.

– Что скажешь? – он посмотрел на меня.

– Это не опасно для нас? Разве мы не должны сохранять бдительность?

– Сомневаюсь, что в данный момент они так уж озабочены поиском нас.

– Откуда такое убеждение?

Науэль усмехнулся уголком рта.

– Меня всегда недооценивали.

Фейерверк отметил, как ловко Науэль вывинтил пробку.

– Годы ежедневных тренировок, – ухмыльнулся Науэль.

– Чего ты наглотался? – продолжила я доставать его. – Ты не можешь предсказать, как это срезонирует с алкоголем.

– Я знаю, как это срезонирует. Наипрекраснейшим образом. Я все проверил опытным путем.

Но мне все равно было страшно за него, когда он сделал глоток из надтреснутой чашки.

– Хватит, – с внезапной злостью отмахнулся Науэль от моего неотступного взгляда. – Дай мне возможность отвлечься.

Он налил мне вина в мутноватый, единственный в этом доме, бокал, плеснул красной жидкости в кружку Фейерверка, и мы расселись вокруг колченогого стола. Глаза Фейерверка излучали теплое неоновое сияние, глаза Науэля окружала мрачная синева. Свет падал так, что их носы как будто удлинились, отбрасывая тени. Я задумалась, выгляжу ли я столь же странно, и попробовала рагу, приготовленное Науэлем. На кулинарный шедевр оно не тянуло, но все же оказалось довольно вкусным, тем более что я была ужасно голодна.

– Пока мы уже не спим и еще не пьяны, минуту поговорим о деле, Фейерверк, – Науэль отхлебнул вино большим глотком, как воду.

– Каком деле? – Фейерверк понюхал вино с очевидным удовольствием.

– Светлячках.

Фейерверк уронил с вилки кусочек картошки. Лицо у него стало длинное-длинное.

– Я больше этим не занимаюсь, Эль. Достаточно с меня.

– Разве? – во взгляде Науэля бестолковое веселье мешалось с цепким вниманием. – Я сомневаюсь, что ты смог отказаться. Бум, пам – как можно жить без этого.

Глаза Фейерверка стали большими и отчаянными, как у дикого кота.

– Я чувствую запах химии, Фейерверк. Устраиваешь вечеринки для себя одного? Лес такой сумрачный. Так и тянет озарить.

– Я должен прекратить, – сказал Фейерверк несчастным голосом. – Но люди, у которых в голове темно, любят яркие огни.

– Да уж, – согласился Науэль и подлил себе вина.

Фейерверк мягко, почти ласкающе коснулся меня взглядом.

– Можешь говорить, ты ее не шокируешь, – разрешил Науэль. Он добавил в вино два кубика сахара и перемешал. – Она прошла мою спецподготовку.

– Моя страсть, – объяснил Фейерверк оправдывающимся тоном и поднял взгляд вверх, как будто обращался к кому-то подвешенному под потолком. – И она меня погубит. Однажды в школе, на лабораторной работе по химии, учитель смешал восстановленное железо, перманганат калия и древесный уголь. Когда смесь взорвалась огненными брызгами, я не мог отвести взгляд.

Науэль усмехнулся и пояснил:

– А позже он сам работал учителем химии в школе, откуда был уволен за демонстрацию опасных опытов.

– Да каких опасных…

– Ты упоминал, они сказали «взрывчатые вещества».

– Какие взрывчатые. Просто маленькие фейерверки.

Науэль рассмеялся. Смех не слишком естественный. Проникая в его кровь и смешиваясь с химическими веществами, растворенными в ней ранее, алкоголь оказывал усиленный и измененный эффект. Я рассматривала Науэля с настороженным интересом. Прежде я частенько видела его с бутылкой (собственно, почти всегда), но даже в наши славные попойки прошлых дней мне не доводилось наблюдать его по-настоящему пьяным.

– Смелость его химических изысканий, вкупе с безустанной готовностью просвещать страждущие юные умы, не прекращали радовать школьную администрацию.

– Я пытался переместить мои опыты к себе домой, но жена сильно пугалась, – встрял Фейерверк.

– Его жена никогда не была склонна к бесцельному прожиганию жизни, – объяснил Науэль. – И квартиры.

– Однажды я испортил потолок в моем кабинете – возникли такие пятна, словно когда-то на нем были звезды, которые, перегорев, оставили после себя черные следы. Я не знал, как объяснить это. Я боялся начальства. Они все не любили меня.

– Он, конечно, не догадался купить побелку и валик.

– Так бывает, – Фейерверк покачал головой. – Иногда я не способен додуматься до самых элементарных вещей. И с годами это только усугубляется, – он посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся. – Распадаюсь.

Боковым зрением я заметила, что Науэль нахмурился. Улыбка Фейерверка была согревающей и наивной, но что-то в ней меня ощутимо царапнуло, и я качнулась к нему, упираясь локтями в стол. На щеках разгорался жар. На меня-то алкоголь всегда действовал отлично.

– Все друзья Науэля – странные, – сообщила я Фейерверку на случай, если его вдруг мучили сомнения.

– Он же и сам странный, – сказал Фейерверк.

– Не так уж, – ухмыльнулся Науэль. – Просто я часто нахожусь под воздействием влияющих на психику веществ.

– Элла называет его пятнистым, – продолжил Фейерверк, аккуратно прожевав фасоль и снова упираясь взглядом в потолок. – Местами черный, местами белый.

– Какими же местами? – заинтересовался Науэль. – И откуда это знать Элле?

Я пошевелила под столом ногами и обнаружила, что они изрядно потяжелели.

– Или, может быть, это тоже ожоги, – продолжал Фейерверк задумчиво, не спуская взгляд с потолка. Он слепо нашарил на столе пустой стакан и перевернул его кверху донышком. – Как черные пятна на белой штукатурке.

Науэль наморщил лоб.

– Без дешевых метафор, пожалуйста. И я не согласен на психологический анализ, исходящий от человека, который даже не смог вспомнить свое имя.

– Я не был в этом виноват, – возразил Фейерверк и положил нож на перевернутый стакан. Нож упал, и Фейерверк вздрогнул.

– Это правда? – спросила я.

– О, к сожалению, да, – Фейерверк наконец-то обратил на меня свой пронзительный, перманентно испуганный взгляд и потрогал нож. Ему было необходимо постоянно прикасаться к чему-то. Вероятно, холодное ощущение металла в кончиках пальцах помогало удержаться в реальности, от которой его все время отбрасывало понемножку – словно отливом.

– Я спросил, как его зовут. Он посмотрел на меня с недоумением и произнес: «Фейерверк», – пояснил Науэль. – Ему повезло, что в ту минуту он не думал о чем-то менее благозвучном.

– Иначе как бы ты назвал меня? «Ливень»? «Темнота»? «Гадство»?

– Я достаточно жесток для того, чтобы назвать человека «Гадство».

– Мне нужно покурить, – сказала я и попыталась встать, намереваясь разыскать свою пачку сигарет, но Фейерверк протянул мне потрепанную картонную коробку. Я отбросила крышку – ровные ряды толстых папирос. – Нет, – ужаснулась я. – У меня в кармане пальто есть нормальные сигареты.

– А я возьму одну, – неожиданно сказал Науэль.

Его длинные пальцы, на одном из которых мерцало синее кольцо, аккуратно взяли папиросу, и тогда я тоже взяла одну. Понюхала. Запах необычный. Хотелось спросить у Науэля, не опасно ли это, но я промолчала. На вкус папироса оказалась не менее странной. Дым от нее шел едкий, с зеленым оттенком. Затянувшись в первый раз, я закашлялась.

– Я сам их делаю, – с гордостью сообщил Фейерверк и, заметив выражение моего лица, спешно добавил: – Столько лет их курю, но пока не умер.

– А сошел с ума он раньше, – пояснил Науэль и жадно вдохнул дым. Выдохнул, рассматривая тающие в воздухе витки сосредоточенно прищуренными глазами. Я уже лет пять не видела, чтобы Науэль курил.

– Так ты действительно псих? – выпалила я.

Фейерверк смущенно потупился.

– Да. Это заметно?

– Что-то такое есть, – деликатно ответила я.

– У меня приступами. Последний был два года назад, и я успел восстановиться, насколько возможно. Я называю это «откат».

– И как оно ощущается? Когда сходишь с ума? – поинтересовалась я с пьяной непосредственностью. Я и не заметила, как мы прикончили одну бутылку и уполовинили следующую.

– Неприятно, – Фейерверк поежился. – Как будто наступают сумерки. Как будто я заснул и не могу проснуться, а все вокруг ненастоящее. После мне тяжело припомнить детали. Все очень смутно. Словно происходило с другим человеком.

Науэль схватил свечу и снова вышел, от чего я не была в восторге. Я надеялась, его аптечный резерв скоро опустеет. Но для этого он, к сожалению, должен весь его выжрать.

– И это больно, – Фейерверк погружался в воспоминания, и его лицо заволакивала тень.

– Больно? Где больно? – лучше бы я прекратила донимать его, но не могла заставить себя заткнуться.

– Ну, знаешь, – Фейерверк протянул мне руку, и я положила на нее ладонь. Его пальцы были шероховатыми, твердыми и теплыми. – Если что-то не в порядке с твоим сердцем, рукой, шеей или еще с чем-то, они начинают болеть. Душа точно так же. Ее как будто разрезают на куски. А я очень боюсь…

Он замолчал, и я, притомившись ждать уже через секунду, осведомилась:

– Чего? Окончательно сойти с ума?

С наших папирос – моей и Фейерверка – одновременно посыпался пепел.

– Да, – выдохнул он. – Развитие моей болезни невозможно остановить, но можно замедлить. Какой бы бедлам ни происходил в моей жизни, я никогда, никогда не забываю принять лекарство.

Я затянулась. От дыма, рассеянного в воздухе, кружилась голова, а после затяжки и вовсе потемнело в глазах. Что Фейерверк добавлял в свои папиросы?

– Я неоднократно проходил лечение. Оно неприятное, но помогает, в какой-то степени. В голове проясняется. Науэль помог с этим. И с лекарствами.

– Я такой блядски хороший, что просто может вырвать! – с нотками истеричной злости выкрикнул Науэль из комнаты, и, хватаясь за стены, я встала и пошла к нему.

Он сидел на краю кровати, низко опустив голову, и я спросила:

– Тебе плохо?

– Анна, просто оставь меня, – ответил он. – Дай мне пять минут.

Рука так и тянулась погладить его по голове, как несчастного ребенка, но колючки Науэля были подняты и остры как никогда, поэтому я не решилась его трогать. Я не понимала, зачем он мучит себя. Почему бы просто не заплакать, как все нормальные люди делают?

– Если будешь и дальше мешать алкоголь и таблетки, тебя и вправду вырвет, – сказала я и вернулась к Фейерверку.

Науэль действительно присоединился к нам через пять минут, что-то пробурчав по поводу нашего действующего на нервы молчания. Его вид становился все более причудливым: волосы растрепаны, на щеках горят красные пятна, в глазах тревожное, суетливое выражение, словно он пытается поймать какую-то мысль, а она раз за разом ускользает от него сквозь череп. Он зажег папиросу и вдохнул глубоко, не боясь закашляться, хотя поделки Фейерверка прямо-таки раздирали легкие. Манера курения Науэля не оставляла сомнений в том, что когда-то он был злостным курильщиком.

– Элла говорит, ты почти пропал. Без Анны и не появляешься нигде. Устал от старых друзей? – спросил Фейерверк.

– Только от тех, которые всегда готовы подумать обо мне лучшее. Я работал.

– Новый фильм?

– Не только. Телевидение, театр. Но в основном фильм, да.

– О чем фильм?

– Ни о чем. О ком. О Бинго.

– Кто такой Бинго?

– Ты действительно дремучий, Фейерверк, – рассмеялся Науэль. – Об этом трубили все газеты. Два года назад.

– Два года назад я был не в том состоянии, чтобы читать газеты, – напомнил Фейерверк. – Да и сейчас не читаю – опасаюсь, что меня от них заново вздрючит.

– Даже Анна знает, кто такой Бинго. Деверек Гароко. Он был конкретно поехавшим: открыл стрельбу в торговом центре. Семь человек уложил, пятнадцать ранил – и добился бы большего, если бы понаехавшая полиция не обломала все планы. Бинго закрыли, но до суда не удержали – вскрылся заточенной ложкой. По итогу всей истории шум стоял до небес. Народ обиделся, что вот уже и шмотки не дают покупать спокойно. К тому же Бинго был транссексуалом, – добавил Науэль, и Фейерверк с улыбкой переглянулся со мной: «Вот где собака зарыта». – Убийства, безумие, мини-платья и клёвые красные туфли – все ингредиенты для отличного скандала.

Я взяла четвертую папиросу, отпила из бокала и поперхнулась, обнаружив, что с вина мы перешли на что-то покрепче.

– И все нормальные… – Науэль надавил на это слово, размазал его, как муху, – естественно, сказали, что он стал убийцей, потому что был транссексуалом, а транссексуалы сказали, что он убил, потому что был психопатом.

– А что сказали психопаты? – заинтересовался Фейерверк.

– Я не знаю, что сказали остальные, но лично я говорю, что когда фильм выйдет, это будет бомба! – Науэль вдруг пришел в страшное оживление. Он готов был вскочить и начать размахивать руками. Меня радовало, что он наконец-то сбросил свою эмоциональную заторможенность, пусть и далеко не естественным способом, но настораживало, что близорукий, расфокусированный взгляд Науэля иногда упирался во что-то позади меня. Оборачиваясь, я не находила ничего заслуживающего внимания – только серая дощатая стена. – Какую отборную однополую порнуху мы с Янисом протолкнем на большой экран! – ликовал Науэль.

– Порнуху? Правда? – спросил Фейерверк.

– На самом деле нет, хотя в фильме много эротических сцен той или иной степени отвязности, – признался Науэль. – Янис предлагал эту роль нескольким молодым актерам, но они побоялись загубить себе репутацию. Как хорошо, что на моей репутации клейма ставить негде, а значит, я могу презентовать насилие и секс в каком угодно виде.

– Тебя это радует? Возможность презентовать насилие и секс?

– Еще как. Так и представляю, как наши бедные незамутненные обыватели потянутся в кинотеатры и будут два часа наблюдать то, от чего их воротит.

– Ты уверен, что они потянутся?

– Куда они денутся.

– С чего такая убежденность? – не понимал Фейерверк.

– Потому что мы ярче их. Потому что как бы мы ни были убоги, мы хотя бы живы, в отличие от них. Потому что они смотрят в нас, как в окна, а без нас для них сплошные стены, сложенные из их же собственных условностей, – выпалил Науэль.

Я вдруг прыснула.

– Такая точка зрения кажется мне несколько предвзятой, – дипломатично высказался Фейерверк и, потянувшись за папиросой, сбил мой пустой бокал. – Анна, твой бокал намекает, что его пора наполнить.

– Ну конечно! – пылко подтвердил Науэль Фейерверку. – Я же убежденный гетерофоб!

– Он напился, – резюмировал Фейерверк.

– Он напился, – согласилась я.

– Я напился, – сообщил Науэль. – Я думаю, их нужно согнать в резервации и посмотреть, как при отсутствии иных объектов для ненависти они начнут уничтожать друг друга, – предложил он и рассмеялся.

Я посмотрела на Фейерверка, и он показался мне похожим на сказочное чудовище.

– И мы напились, – заключила я.

Видимо, Фейерверку тоже показалось, что он показался мне похожим на сказочное чудовище, потому что он состроил непонятную гримасу и предложил:

– Выйдем на свежий воздух.

– В холод, мрак и забвение, – продолжил Науэль.

– Забвение у нас будет завтра, – возразил Фейерверк. – Сегодня только холод и мрак.

Я уже схватила пальто.

Спотыкаясь, перебрасываясь глупыми шуточками и сдавленно хихикая, наша маленькая компания выкатилась в темный лес. Если и было холодно, то мы, разгоряченные, этого не ощутили. Темнота стояла кромешная, и Науэль довольно заметил:

– Как в ужастике.

Он любил фильмы ужасов.

– Кого из нас убьют? – спросила я.

– Меня. Но, как вы знаете, в мою смерть верить нельзя.

Он намекал на вышедший года три назад фильм, в котором сыграл одного из группы отправившихся в поход студентов. В начале фильма герой Науэля совращал главную героиню, пятнадцать минут экранного времени смачно трахал ее на лесной поляне, а потом становился первой жертвой. Ближе к финалу он внезапно восставал из мертвых, чтобы преследовать немногих уцелевших, по клочьям теряя на кустах одежду, – безжалостный, сексуальный и щедро заляпанный бутафорской кровью. По непонятным причинам шедевральная лента не была отмечена наградами, но приглашения в не менее достойные фильмы посыпались на Науэля дождем. Сам Науэль обожал эту роль. Мы смотрели фильм трижды. Посмотрели бы еще раз пятьдесят, но у меня начались рвотные позывы и я решительно воспротивилась.

– Темнота, – протянул Фейерверк и поднял нос, как будто нюхал ее. – Когда я был маленький, меня толкнули на детской площадке. При падении я ударился головой и ослеп на несколько недель. Вот это была тотальная тьма. Когда зрение начало возвращаться ко мне, первое, что я увидел – синее пламя на газовой горелке. Когда после затяжного мрака ты видишь свет… он приобретает для тебя сакральное значение…

– Понимаю, – пробормотала я, покосившись в сторону Науэля.

Фейерверк потянул нас куда-то.

– Пойдемте, там есть такая полянка… – и добавил почти без паузы, лишенным всяких эмоций голосом: – Не люблю темноту.

Мы добрели до полянки – я догадалась, что это полянка, по тому, что перестала натыкаться на деревья.

– У кого-нибудь есть зажигалка? – спросил Фейерверк.

– Аннаделла, у тебя есть зажигалка, – напомнил Науэль.

– Да, точно, – мои глаза приноровились, и я смутно различала силуэт Фейерверка. Я протянула ему зажигалку. Фейерверк мягко извлек ее из моих пальцев, чиркнул колесиком и посветил на свое лицо. Мерцающие глаза в глубоких глазницах. Жуть.

– Только без фейерверков, взмывающих в небеса, – предупредил Науэль. – Не время для манифестаций. Фейерверк без фейерверков. Надо же, – рассмеялся он. – Это же как…

Фейерверк зашуршал, отыскивая что-то в карманах. Производимый им шорох почти полностью тонул в шелесте листвы, невидимо покачивающейся в темноте. Я попыталась достать из пачки сигарету, но бестолковые руки меня не слушались. В итоге я уронила две сигареты и сдалась.

– …как снег без блеска, – произнес Науэль задумчиво.

Фейерверк снова чиркнул зажигалкой и что-то бросил на землю. Сначала я увидела маленькую зеленую искорку, которая затем раскрылась, ярко вспыхивая и освещая землю вокруг. Фейерверк бросил еще одну искру, красную, и она заискрилась рядом с зеленой, брызгая раскаленными каплями.

–…как аллергия без весны, – продолжал Науэль, полностью сосредоточенный на своих мыслях.

– Трава не вспыхнет? – почему-то шепотом спросила я.

– Не должна. Разве что ее подпалит немного, – ответил Фейерверк. – То есть я так думаю, что не должна. Она сырая.

Я не стала расспрашивать, как часто его предположения оказывались опровергнутыми. Лес раскачивался вокруг меня – я видела в красно-зеленом свете, как темные стволы тихо кренятся из стороны в сторону. Меня тоже качнуло.

– Как мороженое без сахара, как музыка без ритма, как пустыня без оазиса, – скороговоркой проговорил Науэль. – Как Анна без Деллы, – завершил он и рассмеялся. – Но все видят только Анну. Дураки.

Вокруг нас расцветали разноцветные костерки света, освещали ночь из последних сил, прежде чем неохотно угаснуть, а меж ними, словно крошечные мотыльки, порхали искры. Пятна яркого цвета в черноте. Я таяла на огнях. Ноги утратили твердость, и, боясь упасть, я вцепилась в Науэля, который наконец-то был горячим, своей кожей обжигал мои пальцы. Пальто на Науэле не было. В моей голове было так же темно, как вокруг, и огненные цветы отражались во мраке моего сознания неоновыми призраками.

– Красиво, – пробормотала я и не услышала себя.

– Красиво, – все же отозвался Фейерверк, будто ему хватило и мысли.

Круги света растянулись в полосы, затем вдруг растеклись радужными ручейками, и из моего горла вырвался жалобный всхлип. Прошлые дни – все эти ненавистные субботы, воскресенья, понедельники, вторники, среды и четверги – потянулись перед моими глазами, блеклые, как осеннее небо, одинаковые, как дождевые капли. Мне хотелось бы разорвать воспоминания о них в клочья, словно лист газетной бумаги, сжечь на кострах разноцветного света и распрощаться с ними навсегда…

В этот момент я впервые осознала, до какой степени мое прошлое мне ненавистно. Я согласна быть где угодно, готова бежать или ехать, плыть или даже ползти, но больше никогда не быть пригвожденной к покрытому коричневой краской полу в доме Янвеке, где мне только и оставалось, что обвиваться вокруг своей булавки. Почему я не уходила от него? Науэль мучает себя, а почему я себя мучила? Не знаю. Так страшно двигаться вперед, наперекор собственным страхам… но у меня есть Науэль. С ним я по-прежнему трусиха, но все равно смелее, чем я есть. Я сжала его предплечье так, что, наверное, оставила синяки. «Оставайся со мной, никогда не уходи».

Я подумала, что я так счастлива с той секунды, когда первая искра упала на землю, и буду, пока последняя не догорит.

А потом я подумала, что меня тошнит. Отпустив Науэля, я ринулась в заросли и, недолго пробежав, увидела что-то под ногами. На земле лежала отрезанная рука. Я отвернулась, и меня вырвало в кусты.

***

Я все еще ничего не знаю о нем. Суммарно мы провели вместе не более десяти часов. Я поглядываю на него украдкой – раз, и еще раз, и снова.

– Я такой интересный? – спрашивает он.

– Очень, – признаюсь я.

«НИКОГДА СВОЛОЧЬ НЕ ВЫГЛЯДЕЛА ЛУЧШЕ».

– Но дело не в этом. А в чем?

Я молчу как убитая и пинаю камушки.

– От смелости еще никто не умирал, – говорит Науэль и добавляет, подумав: – При условии, что она не сочетается с глупостью.

– Мне положили газету в почтовый ящик, – загадочно начинаю я.

– Ух ты, – Науэль подстраивается под мой тон. – Отрефлексируй это.

– Я не выписываю газет. То есть Янвеке не выписывает. Я заглядываю в ящик только чтобы убрать рекламные листовки. И… в этой газете была статья.

– Какая неожиданность.

– И фотографии.

– Подожди, дай отойти от предыдущего потрясения.

– Это была статья о тебе.

– Какой злостный перевод бумаги.

– Там было много плохого про тебя понаписано. Тебя называли скандалистом. И сплетником.

– Мне не нравится слово «сплетник». Предпочитаю именоваться «распространителем порочащей информации».

Я удивленно смотрю на него.

– Ты не отрицаешь?

– Ну что ты. Я слишком горжусь своими недостатками.

– Ты действительно сидел в тюрьме?

Науэль засовывает руки в карманы и надувает пузырь из жвачки.

– Надолго я там никогда не задерживался. У меня есть друзья, которые без меня очень скучают, – слово «друзья» он произносит насмешливо. – Что там еще? Публичный разврат? Хранение наркотиков? Ну было. Хотя не так уж долго они у меня хранились…

С какой небрежностью он бросает слова. Для него это все пустяки? Я зажигаю сигарету и прячу за дымом растерянность.

– Все?

– Н-нет. Там написано, что ты причастен к самоубийству одного человека…

Лицо Науэля окаменевает, и глаза, обведенные черной подводкой, раскрываются шире. Чего я хотела? С самого начала было ясно, что такой, как он, не может вести обычную жизнь. Сам его вид подтверждает, что он отказался от самой видимости, что ведет ее.

– А там не написано, что, вероятно, и не одного?

– Чего нет, того нет. Все же… насчет самоубийства… это правда?

– Все что угодно правда в той или иной степени, – Науэль поджимает губы.

Я осознаю, что мы остановились и стоим на пустой улице, рассматривая друг друга испытующе и пристально. Известно, что я хочу насчет него понять. А что он обо мне?

– Теперь поняла, с кем столкнулась? – насмешливо осведомляется Науэль. – Я только с виду сладенький. Такая гадкая конфетка. Ко мне мамочки своих дочек не пускают. И сыночков тоже, – добавляет он и смеется. – Их особенно.

– А мои родители меня выгнали, и им все равно, где я, – сообщаю я.

Мысли вращаются в моей голове быстро-быстро. Как мне относиться к нему? Я должна его осуждать? Вероятно, должна. Любой бы осудил. Всякий. Но здесь же нет любых и всяких. Здесь только я – одинокая, как практически всю мою жизнь. Этот странный человек если и не рядом со мной, то поблизости. Так, может, мне просто закрыть глаза и позволить себе чувствовать что чувствуется? Моральные принципы требуют прекратить это знакомство. Так ли они важны? Ведь они не предлагают мне ничего взамен.

– Серьезно, я опасен, – говорит Науэль. Я замечаю, что он стремится убедить меня. Зачем? – Я неприятная личность. Я шляюсь по стрёмным местам и общаюсь со стрёмными людьми. Тебе это не понравится.

Мне хочется возразить, но он ждет, почти требует, чтобы я согласилась с ним.

– Ну, возможно, – уклончиво отвечаю я.

Мы молчим минут пять. Я не отвожу от него взгляда. Науэль мрачнеет. Я думаю, что даже если он очевидно не хороший, то и однозначно плохим я назвать его не могу. Во всяком случае, пока.

– От меня одни неприятности, – говорит Науэль, и на секунду мне становится жаль его, хотя ничто в его голосе не указывает на жажду сочувствия.

– Я уже могу опровергнуть эту фразу. С тобой мне становится лучше.

– Я не нарочно.

– В любом случае.

– Не жди, что я влюблюсь в тебя и торжественно исправлюсь или вроде того. Мы не в кино и не в любовном романе.

– Не жду, – говорю я, отчетливо слыша собственную фальшь.

– Так ты идешь домой?

– Ни за что. Куда угодно, только не в тот дом и не в ту кухню.

На лице Науэля то ли облегчение, то ли сожаление, то ли и то, и то. «Забери меня, – думаю я. – Ты можешь обещать мне неприятности, но ты меня не обидишь, я знаю». Науэль стягивает на шее шелковый шарф. Шарф кислотно-розовый, в тонкую оранжевую полоску. Каким-то образом Науэлю удается облагородить даже самую безумную одежду и самое нелепое сочетание цветов. Каким бы вычурным он ни был, он все же элегантен.

– Тот, кто это понаписал про меня, называет себя Улей, – поясняет Науэль. – Потому что он полон сердитых ос.

– Разве ты видел статью?

– Я? Нет. Вроде, мельком.

– Все-таки какое странное совпадение – в доставленной по ошибке газете оказалась статья про тебя.

– Чего только не бывает.

Мы идем по улице.

– «Жало» было бы лучше, – говорит Науэль вполголоса. – Но есть такой музыкант, и пусть он никого не жалит, но имечко застолбил за собой.

Он поднимает руку, останавливая такси. Его шарф взмывает, подхваченный ветром.

– Куда угодно, ты сказала? Как хочешь, Аннаделла.

– Откуда ты…

Науэль запрыгивает в такси.

Такси привозит нас на хмурую улицу. Из четырех фонарей горит только один. Своими темными окнами дома смотрят на нас холодно и настороженно. Что здесь?

– Мой мир, – отвечает Науэль с усмешкой. – Ты иногда проговариваешь мысли вслух.

– Вот как. Не замечала. А у тебя такое бывает?

– Нет, нет, – он почему-то смеется. – К счастью, нет.

– Как ты узнал мое полное имя?

– Мне достаточно попросить кое-кого разведать. У тебя необычное имя. Почему ты не представилась полностью? Оно тебе не нравится?

– Нет, я просто считаю, что оно мне не подходит. Слишком… романтичное. Моя мать взяла его из романа, который читала в больнице, ожидая родов.

Факт наличия у меня напыщенного, типичного для женского чтива, имени кажется мне забавным после недавнего замечания Науэля, что мы не в любовном романе. Только я собираюсь сказать об этом, как Науэль бросает:

– Да, оно на самом деле тебе не подходит.

И мне почему-то становится досадно.

Мы обходим дом, идем по разбитому асфальту дорожки, сворачиваем с нее, ныряем в заросли, как в джунгли, и я ощущаю себя немножечко зверем. Я хочу встряски, азарта. Чего-то необычного. Науэль может дать мне это, и поэтому я следую за ним.

Деревянная подвальная дверь разбухла от влаги. Науэль трижды нажимает кнопку звонка, и дверь растворяется, демонстрируя свою обратную, металлическую сторону. Я слышу музыку, вижу поток лилового света, разбавляющего мутную темноту. Затем дверной проем заслоняет массивный силуэт.

Науэль улыбается дурашливо, как персонаж мультфильма (зубы у него ровные и белые, но он еще не обзавелся своей знаменитой идеальной улыбкой, стоившей многих мучений и еще больших денег), и машет рукой.

– О, привет, человек-гора.

– Здорово, Принцесса, – взгляд великана упирается в меня. Хмурое лицо не сулит ничего хорошего.

– Моя подружка, – поясняет Науэль.

– С каких это пор ты гуляешь с подружками?

– С тех пор как неиспользованные друзья закончились.

– Предпочитаешь свежачок?

– Что-нибудь как минимум не липкое, – Науэль проходит внутрь и оборачивается на меня. – Входи, не бойся. Он не такой страшный, как кажется – из тех, кого он покалечил, еще никто не умер.

Я смотрю на охранника с тихим ужасом, и тот закатывается глухим хохотом.

– Он шутит, малышка. Какой там «покалечил». Разве что пара-другая переломов.

Науэль снимает перчатки, шарф, пальто, вешает на вешалку, уже едва не срывающуюся со стены под тяжестью одежды. Для такой погоды он одет очень легко – тонкие черные брюки, серо-голубая рубашка из переливающегося атласа. Рубашка распахнута, и на его гладкой безволосой груди поблескивают прозрачные камни, подвешенные на тонкую, почти незаметную цепочку.

– Разденешься? Внутри как в сауне, предупреждаю, – говорит Науэль. – Так ты идешь? – спрашивает он несколькими секундами позже, и я осознаю, что все еще стою столбом и пялюсь на него.

Охранник касается моей руки.

– Удачи, – говорит он, и я так удивляюсь, что отвечаю не сразу:

– Спасибо.

Мы входим в упругую, пульсирующую волну звука, в яркую разгоряченную толпу, и я чувствую, как мое сознание отделяется от меня, уплывает, как облачко, протискиваясь мимо вздрагивающих тел танцующих. Здесь сразу бросается в глаза одна деталь…

– Это…

– Конечно, – с ноткой самодовольства соглашается Науэль. – А куда, ты думала, я могу привести тебя? На детский утренник?

– Я никогда не была в клубе, – произношу я почти беззвучно. «Тем более таком».

Он читает по губам.

– Не сомневаюсь.

Я начинаю дрожать. Не знаю, от чего – от волнения или же возбуждения. Ладонь одного мальчика скользит по груди другого, опускается к животу, и я смущенно отворачиваюсь. Девушка, стриженная предельно коротко, аж кожа просвечивает, бросает на меня яркий, хищный взгляд. Науэль и какой-то мужчина здороваются и прижимаются друг к другу в кратком объятии, затем соприкасаются губами, разгоняя мои последние ложные догадки о причинах «необычности» Науэля, которыми я пыталась вытеснить очевидную правду. Я закрываю глаза, и в голове стучит незнакомая песня, которую в будущем мне предстоит запомнить до последней ноты. Ее звучание как будто вобрало в себя цвет и силу клубных прожекторов. Меня качает.

– Пойдем-ка сядем, – решает Науэль.

Он отводит меня к маленьким круглым столикам напротив барной стойки. Я опускаюсь на стул, кладу на стол ладони и замечаю, что пальцы дрожат. Встречаюсь глазами с колючим взглядом Науэля, сидящего напротив.

– Здесь что, все… такие? – спрашиваю я шепотом.

– Многие. Большинство. Но есть и просто нестандартные люди.

Я не уточняю, кого он подразумевает под «нестандартными» людьми.

– Не думала, что в Льеде их так много.

– Сотни. Тысячи.

Чувствуя себя предельно не в своей тарелке, я обращаю печальный взгляд на Науэля, и он реагирует с внезапным раздражением.

– Что ты смотришь на меня так, будто все тут готовы сожрать тебя? Просто люди, всего лишь.

– Я и не говорю, что они не люди, – оправдываюсь я, но глаза Науэля сердито блестят.

За десять минут с Науэлем успевает перездороваться, кажется, половина клуба. Я чувствую такое горькое разочарование, что внутри все жжет. Мне хочется спросить: «И давно ты узнал это про себя? Ты не пытался обратиться за помощью? Я слышала, если постараться, это можно вылечить».

Науэль морщит нос.

– Не смеши меня.

– Что?

– Я не хочу лечиться, и мне не нужно лечиться. Я считаю себя нормальным. Ну, хотя бы в этом отношении.

– Я ничего не говорила.

– Твои мысли очевидны для меня.

– Почему? – глупо спрашиваю я.

Науэль сцепляет пальцы.

– Потому что у вас всех они одинаковые. Различия лишь в степени враждебности.

Мне нужно переварить все это.

– Можно я закурю?

Науэль пожимает плечами.

– Хоть десять сразу.

Затягиваясь, я осматриваю зал. Окрашенный свет создает иллюзию, что здание до потолка заполнено розовой водой, и в ней тела покачиваются, трутся друг о друга. По чьей-то оголенной спине сползает капля пота. Спина красивая, сильная, под кожей перекатываются мышцы. Вдыхаю, выдыхаю дым, чувствую легкое щекотание на губах, в горле, в груди, в животе – и слабое, призрачное, но все-таки возбуждение. Девушка целует девушку, касаясь длинных прядей ее каштановых волос. У меня тоже каштановые волосы. Я тоже хочу, чтобы меня целовали. Такое ощущение, что никто и никогда этого не делал.

– Это незаконно – находиться здесь?

– Незаконно. Ну как, уже бежишь к себе в кухню?

Я решительно смотрю ему прямо в глаза.

– Нет, спасибо. Не могу упустить возможность сделать что-то запретное.

– Надо же когда-нибудь и не упустить, – соглашается Науэль. – Выпьешь что-нибудь?

– Что-нибудь… мозговышибательное, – решаюсь я.

– Ого, – протягивает Науэль и уходит к барной стойке. Через минуту возвращается: – Тебе коктейль с апельсином или с лаймом?

– Что такое лайм?

– Похож на лимон, только зеленый.

– Ого, – повторяю я высказывание Науэля.

Он ухмыляется.

Я наблюдаю, как он подходит к барной стойке и по-свойски болтает с барменом, потом заговаривает с облаченным в костюм мужчиной лет сорока–сорока пяти. Этот человек похож на адвоката или юриста. Его ждут большие проблемы, если кто-то узнает, где он проводит ночи. В меняющемся свете рубашка Науэля становится то розовой, то фиолетовой, то синей. Он тянется за стойку и берет лайм. Бармен подает ему бокалы. Это мир Науэля, здесь все знакомо ему до последней мелочи. Я пытаюсь представить, что знакомо и мне.

Науэль ставит бокалы на наш столик. Я беру у него лайм и сжимаю двумя руками. Кожица прохладная, гладкая. Подношу лайм к носу, вдыхаю его запах – горький, свежий, – и мои затуманенные мозги слегка проясняются.

– Эль, ты не видел моего братца? – к нашему столику приближается такая девушка, что у меня отпадает челюсть. Она выше меня на голову, и на ее предплечьях круглятся мускулы, хотя тело очень женственное, едва не разрывает маленькое кожаное платье.

– Привет, Шелби. Видел, как он прошел в туалет.

– Опять плачется. Его придурок скопытился.

– Давно пора. Хотя он быстро найдет себе нового. А ты, я вижу, подросла. Тысяч пятьдесят за каждую?

– Пятьдесят пять.

– Ничего, они быстро окупятся.

Она ослепительно улыбается и приподнимает свои груди, направляя на Науэля воинственно заостренные соски.

– Уже окупились. Ты имей в виду, если что.

– Чем она занимается? – шепчу я Науэлю, когда Шелби отходит. Походка у нее совершенно мужская, хотя юбка едва прикрывает зад.

– Помогает богатеньким избавиться от лишних денег.

– Она…

– Нет, я думаю, она только крутит им яйца.

Вскоре «братец» обнаруживается и садится на свободный стул за нашим столиком. Он одет в сиреневый камзол с пенными кружевами на рукавах, у него пухлые, блестящие от слюны, губы и длинные шелковистые волосы, густая прядь которых полностью закрывает один глаз.

– Ты все еще настроен против объемного зрения, Саммеке, – комментирует Науэль.

Из единственного глаза выкатывается слеза и скользит по крылу носа.

– Это случилось. Я ничего не смог сделать, – говорит Саммеке, и я чувствую дрожь внутри. Я слишком хорошо помню ощущение утраты: режущие края осколков, кровоточащие раны. Мне хочется сказать что-то утешительное, но у меня нет достаточно сильных слов, чтобы помочь.

– А на какой финал ты рассчитывал, встречаясь с наркоманом? – спрашивает Науэль и резко меняет тему: – Слышал, ты завязал с открытками.

– Да, теперь я рисую порнографические комиксы. Котята достали.

– Поверь моему опыту, хуи и письки достанут тебя еще быстрее. Шелби искала тебя, отправляйся.

Спровадив Саммеке, он объясняет:

– Обычная история с ним. Мы называем его Стенающее Несчастье. Он умеет выбирать себе пару. То у него нарк, то террорист, то шизофреник. В свободное и несвободное от любовных страданий время его увольняют, он заболевает или ломает себе что-нибудь. Это больше, чем невезение. Это жизненная концепция. Некоторые люди стремятся к несчастью.

– Он и его сестра совсем непохожи.

– А они и не родные. Просто воспитывались в одном приюте. Думаю, в Шелби живет потребность кого-то оберегать.

Науэль отпивает коктейль и затем стягивает губами кружок лайма с края бокала.

– Этот и подобные клубы попадают под Закон о Нравственности, – объясняет он и вдруг начинает смеяться, да так, что у него слезы из глаз выступают. Он аккуратно, чтобы не размазать макияж, стирает их. – Не знаю, что меня так смешит. Столько раз меня тыкали мордой в этот Закон о Нравственности, и каждый раз я ржу как придурок, даже если меня только что как следует отметелили. Но все-таки. Закон о Нравственности. Блядь, им пора ввести Закон о Защите Девственности или вроде того, – он съедает второй кружок лайма. – Они приравняли наши клубы к борделям. Тут, видите ли, неиссякаемый источник разврата. Почему-то обычные клубы, где некоторые расхаживают чуть ли не с ценниками на груди, вертепами не считаются. Таинственное мышление гетеросексуальных чиновников.

– А сюда могут прийти полицейские и всех нас арестовать? – спрашиваю я. Прохладный лайм нагревается в моих ладонях. Я пробую коктейль – он остро-кислый и содержит щедрую порцию алкоголя.

– Нет. Мы платим им за невнимание. Но раньше случались облавы.

– Ужасно, – я вздрагиваю, всматриваясь в танцующих людей. Их движения развязны, бесконтрольны и утрированно нелепы, как кажется мне в тот момент. Потом я привыкну. От тел исходит энергия, потоками, потоками, достигает меня, и я чувствую, как нагревается моя кровь. Впрочем, это может быть результатом выпитого коктейля.

– Светлое было времечко. Тебя хватают и волокут. Ты стискиваешь зубы, напоминая себе, что защищаться нельзя, а потом выслушиваешь о себе всякое дерьмо, позволяешь себя пинать и опять-таки молчишь. Ведь, хотя в полиции очевидно злоупотребляют своими полномочиями, ты знаешь, что у них есть право сообщить причину задержания твоему начальству и родственникам. Натуральный шантаж. Терпение за молчание. Классическая схема.

Я не знаю, что сказать на это. Подобные проблемы бесконечно далеки от меня. Я не чувствую уверенности, что все так, как он говорит. Впрочем, мне в принципе тяжело понять мотивацию человека, избивающего кого-то бесправного для личного удовлетворения. Я спрашиваю:

– Почему они так с вами поступают?

– Потому что мы презираемы. И беззащитны, как они считали. Они облажались, – Науэль улыбается – широко, издевательски, показывая розовые десны.

– Что случилось?

– Во время очередной облавы полицейским дали отпор – нескольких ранили, одного прикончили.

– Ты при этом присутствовал?

– Он рухнул с перерезанной глоткой прямо мне под ноги.

Я холодею от его слов и еще больше – от небрежности, с которой они были произнесены.

– И что ты сделал?

Науэль взирает на меня с недоумением. Мой вопрос ему непонятен.

– Перешагнул.

Я сама ощущаю, как ужас проявляется на моем лице.

– Какими были… последствия?

– Пожизненное за убийство с особой жестокостью, – Науэль кривит губы. – Чирк ножом. Разве это с особой жестокостью? Двадцать три года было парню…

– Но полицейские же ваших не убивали.

– Но многих покалечили. Я сбился со счету, сколько раз мне приходилось ребра залечивать после их любезных приглашений в участок.

– Тем не менее ты жив.

– Не их заслуга, – отрезает Науэль. – Слушай, это бесполезно, – жестко обрывает он мою попытку продолжить спор. – Я слишком ожесточен. Пусть хоть всех перережут. Меня не заботит судьба этих тварей, так же как их не заботит наша.

– Но…

– Мы их не трогали, – перебивает Науэль. – Это они пытались раздавить нас.

– Все же я не понимаю, как ты можешь столь бесстрастно относиться к убийству, да еще и произошедшему на твоих глазах.

Науэль замкнут и упрям.

– Это война. В любой войне есть жертвы. Лучше я буду беспокоиться о своих, чем тратить сердце на врага.

На наш разговор я реагирую беспокойством и раздражением, но продолжаю расспрашивать:

– И что же было дальше?

– Несколько аналогичных происшествий, но уже без трупов. До них дошло, что у нас сдали нервы и мы готовы на все, защищая себя. Они предпочли не связываться.

– Полицейские испугались? – недоверчиво уточняю я.

– Деточка, – как слабоумной, объясняет мне Науэль, – они на работе. Разбить физиономию накрашенному мальчику, зная, что твой поступок останется безнаказанным, – это очень весело. Но в случае, если возникает опасность получить бутылкой по голове, многие задумаются, покрывает ли их оклад такие риски. Так что они предпочли взять травмы деньгами.

– Теперь, вроде, все хорошо?

– Вроде, – скалится Науэль. – Я бы все-таки предпочел периодически лупить этих тварей бутылками, чем набивать их карманы.

Я не знаю, насколько прав Науэль, и прав ли вообще, но не могу позволить себе выяснять это дальше и молча вгрызаюсь в лайм. Он такой кислый, что я зажмуриваюсь. Сквозь выступившие слезы я смотрю на Науэля, погруженного в хмурые раздумья. Я не согласна с ним, но и не осуждаю его. Я догадываюсь, что он не очень-то счастлив в жизни, а, может, даже несчастен, и тянусь к его руке, лежащей на столе. В этот момент Науэль замечает знакомого и поднимается на ноги. Я наблюдаю за их разговором и отпиваю из бокала. Науэль улыбается собеседнику – тепло, но не весело. Тот проводит по его щеке кончиками пальцев, и Науэль подается ему навстречу, словно кошка, истосковавшаяся по ласке. На секунду он кажется мягким, чувствительным человеком, каким, как я уже знаю, не является. Тем не менее тяжесть в моей груди расходится.

Нужно отвлечься от всего, забыть о прошлом и будущем, как, похоже, они все тут сделали. Они будто в трансе. Странно, но после рассказанного Науэлем местная публика кажется более… человечной, что ли. Такие же обычные, уязвимые люди, и у каждого свое несчастье, поджидающее снаружи, как приставучая бродячая собака. Я отодвигаю от себя грусть, предрассудки, сомнения, рассуждения и попытки моральной оценки, и мне становится совсем легко.

Цвет воздуха блекло-синий, но скоро меняется. В лилово-розовом я падаю в стол лицом и плачу. Стол пахнет лаймом и сигаретами. Кто-то проводит ладонью по моим волосам – ласково, с сочувствием. Я поднимаю голову, пытаясь понять, кто это сделал, но все поблизости поглощены собой и одновременно растворены в пространстве, отсутствуют на своем месте и присутствуют в любой точке зала. В моих костях пульсирует музыка. И я улыбаюсь.

***

– Все в порядке, – повторил Науэль непривычно ласково. Он стер слезы с моих щек и, запустив пальцы мне под волосы, мягко обхватил мой затылок. Я прижалась лицом к его груди, все еще вздрагивая.

Подошедший Фейерверк легонько похлопал меня по плечу.

– Что случилось?

– Анне что-то почудилось, – объяснил Науэль.

– Бедняжка, – Фейерверк погладил меня по голове. – Ты так кричала, что у нас сердца перевернулись.

– Тебе лучше? – спросил Науэль.

– Да.

– Не тошнит?

– Вроде бы уже нет.

– Пойдем к дому?

– Только не отпускай меня, я упаду.

– Не отпущу.

На поляне угасали последние огоньки. На всякий случай Фейерверк затоптал их. Потрясение должно было меня отрезвить, но вместо этого лишило последних сил. Если бы Науэль оставил меня, я бы просто рухнула под ближайшим деревом.

– Мне стыдно, – сказал Фейерверк, когда, наконец, мы добрались до дома. – Мы не должны были так спаивать бедную девушку.

– Подозреваю, бедная девушка была бы в страшной обиде, реши мы заспиртовать себя без нее, – возразил Науэль. – Анна, как насчет спать?

– Нет! – я рухнула на стул и снизу жалобно посмотрела на Науэля. – Я лучше посижу пока здесь.

– Тебя шатает.

– Пусть шатает дальше.

Он не стал со мной спорить, просто дал мне стакан воды и сел на соседний стул.

– Ты так и не объяснил мне, что заставило вас сорваться с места, – обратился к нему Фейерверк. Я закрыла глаза, но слышала, как звякнуло горлышко бутылки о край кружки Фейерверка. Науэль с плеском бросил в чашку кубики сахара. Эти двое еще как-то умудряются пить…

– Я ввязался в неприятную историю.

– Как всегда, – рассмеялся Фейерверк.

– Как ни странно, в этот раз обошлось без моей инициативы.

– Действительно странно. Как будешь выпутываться?

У меня заложило уши, и разговор слышался как сквозь вату. Я попыталась пристроить тяжелую голову на плече Науэля, но оно было слишком костистое.

– Анна, глупая, – сказал Науэль. – Вспомнишь ли ты завтра хоть что-нибудь? – и притянул меня к себе, позволил положить голову ему на колени.

Я раскрыла глаза, увидела над собой подбородок Науэля, дно чашки, которую он держал в руке. Науэль накрыл мое лицо теплой ладонью, и я опустила веки. Он продолжил разговор с Фейерверком:

– Пока не знаю, но, думаю, выпутаюсь как-нибудь. Не первый раз в забеге. У меня есть подсказка, однако даже после трех таблеток я в нее не врубаюсь.

– Какая подсказка?

– «Посмотри сквозь себя и сложи две половины полуночи». Туманно.

– А если так и не прояснится?

– Посмотрим. В любом случае я ухожу.

– Почему?

– Мне все надоело. Моя клоунада, вымирающие приятели, все эти разговоры, одни и те же изо дня в день. Бинго был последним глотком местного воздуха, и весьма неплохим, но я отчаливаю с этого берега. Последние нити порваны. Я прибыл в Льед будучи одним из тысяч, а спустя десять лет меня знает каждая собака. Это, конечно, лестно, но со временем остается лишь желание, чтобы сучки оставили меня в покое.

В вопросе Фейерверка отчетливо проступило беспокойство:

– И что ты намерен делать дальше?

– Еще не придумал.

– Тогда это бегство, а не уход.

– Неважно. А у тебя какие планы?

– Элла сказала, что через своих знакомых раздобудет мне документы. Хочу уехать в какой-нибудь маленький городок, поискать там работу. Возможно, в тишине и уединении моя психика позволит мне быть.

– Знаю я, какие ты находишь работы. За монетку на убой. Пожалей себя, Фейерверк, это ни к чему. Почему ты не попробуешь с пиротехникой еще раз? Держи меня в курсе, где ты, и я помогу тебе с деньгами. Просто будь осторожен со своими поделками. Взрывы и огонь, конечно, здорово, и тебе хотелось бы, чтобы они были больше и ярче, но придется чем-то пожертвовать, дабы бедные овцы в очередной раз не подпалили свою шерстку.

– В этом-то всё и дело. Я не вижу разницу между безвредным и опасным. Я вижу только огни. И не овцы пострадали по моей вине, а люди.

– Люди в состоянии прочитать инструкцию, а эти тупые животные – нет, вот с ними и стряслась неприятность. Вся эта история яйца выеденного не стоит. Просто нелепо: выставили тебя чуть ли не террористом, нацеленным на массовое уничтожение. Никто даже не умер.

– Но кто-то получил увечье.

– Ага, а если кто-то навернулся с лестницы в своем подъезде, за его сломанную ногу ответят строители дома. Просто разреши мне похлопотать, чтобы тебя отмазали от их долбаных претензий, и сворачивай свои бега, Фейерверк, у тебя не то здоровье.

– Конечно, я хотел бы вернуться в то время, когда у меня был мой магазинчик и жизнь казалась сверкающей, как бенгальские огни. Но я чувствую вину. И, хотя я и боюсь тюрьмы, прячусь от нее, я не могу позволить себе оставаться безнаказанным. Так что никаких фейерверков для старого Фейерверка. Лучше я буду грузить ящики до самой своей смерти.

– В таком случае ее не придется ждать долго, – уныло заметил Науэль. Его пальцы взволнованно гладили мои волосы.

– Почему ты отрицаешь, что любишь ее, Эль? – спросил Фейерверк. – Ведь это же очевидно.

– Это не так, – оборвал его Науэль, прекращая гладить меня. – Если ты уедешь, Элла поедет с тобой?

– Она сказала, что приедет позже.

– Понятно.

– Она заботится обо мне, правда.

– Я бы ей даже крысу не доверил.

– Она не так плоха.

– Просто непробиваемая дура.

– Не будь так угрюм, Эль. Ты беспокоишься за меня, но я не настолько дезориентирован в жизни и людях, как тебе кажется.

– Это несправедливо, – произнес Науэль глухо. – Несправедливо. Почему свою вину не спешат признать настоящие твари?

– Если я не уверен, что справлюсь с чем-то хорошо, мне лучше и не начинать. Ты же понимаешь меня, Эль.

– Понимаю, – буркнул Науэль. – Но сейчас, несмотря на все твои квази-разумные убеждения, ты должен помочь мне.

– Эль…

– Лес пропах порохом. Ты не спрячешь свои фокусы от меня.

– Как бы я хотел спрятать их от себя так, чтобы не найти никогда, – сказал Фейерверк с горечью. – Я не хочу, чтобы ты с ними связывался.

– Возможно, они спасут меня от большей опасности, чем повредить пальчик или опалить брови. Я объясню тебе, что мне нужно.

– Уверен, что сейчас ты в пригодном состоянии?

– Я всегда в состоянии, пригодном для того, чтобы поразмыслить, как наподдать своим врагам.

– Как знаешь…

– Анна, – голос Науэля зазвучал над самым моим ухом. – Аннаделла!

Наверное, минуты через три я смогла бы разлепить веки и ответить, но Науэль, не дожидаясь реакции, сгреб меня и поднял на руки.

– Возвращаясь к твоей фразе, – протянул Фейерверк, – я тут подумал, с первой ее половиной все ясно.

– У? – спросил Науэль.

– Ну, где ты можешь увидеть себя?

– По ящику, – ответил Науэль, унося меня с кухни.

– Не только! – крикнул вслед Фейерверк.

Науэль опустил меня на кровать, накрыл одеялом. Даже лежа неподвижно, я ощущала, как вокруг вращается комната.

– Я должен уйти, – уведомил Науэль шепотом. – На пару часов, не больше. Я буду недалеко.

Я попыталась рассмотреть его в темноте.

– Мне страшно оставаться одной…

– Тебе ничего не угрожает.

– То, что я видела там, в лесу…

– Анна, тебе просто приглючилось. Кто бы знал, что папиросы Фейерверка так на тебя повлияют. Ты устала и перенервничала…

– Я видела ее очень отчетливо, – перебила я. – Она была смуглой. С татуировкой на пальце. Какие-то знаки… не знаю, что они означают. Ты хорошо посмотрел, ее действительно не было?

– Я хорошо посмотрел. А глюки и бывают отчетливыми. Как удобно, с моей близорукостью – все расплывается, отчетливо лишь то, чего нет вовсе, и легко отличить одно от другого, – Науэль фыркнул. – Подумай сама. Было так темно. Как бы ты смогла разглядеть маленькую татуировку?

– Ты прав, я бы не смогла, – я опустила голову на подушку, успокоившись. – Науэль…

– Что?

– Почему ты помогаешь Фейерверку?

– Он мне нравится.

– Чем нравится?

Науэль вздохнул, убирая с моей щеки прядь волос. Он наклонился ко мне и сказал очень тихо:

– На него обрушилось столько волн, Анна. Его все оставили. Собственная жена приказала ему исчезнуть. У него тысяча причин, чтобы ненавидеть весь мир, но он остается похожим на кроткого ребенка, не ведающего зла. Это его добросердечие… оно меня ужасает, но и восхищает в то же время. Хорошо, что он сумасшедший, – хоть какое-то объяснение. Я ответил на твой вопрос. Спи.

До или после их возвращения я услышала сквозь сон, как Фейерверк расспрашивает про карты, которые Науэль таскал в кармане.

– Слушай, это даже не фокус. Это просто способ оскорблять людей.

– Все равно, мне интересно.

Оба умолкли на пару секунд – должно быть, Фейерверк выбирал себе карту.

– «Клоун», – прочитал он с удовлетворением.