Сказочница (СИ)

Оттого Бори и не боялась, что кто-то из ее вечно враждующих между собой братьев захватит горную цитадель. У кого-то может хватить воинского искусства. Кому-то может подсобить случайность или судьба. Но все это требует времени — а ей его нужно немного. Сорвать нежную лилию чужой невинности, а потом отдать ее кому угодно. Может быть, даже помочь брату в нехитром деле. Она сдержит свою клятву. Им вернется мир.

— Гадость-то какая, — Гореслава наморщила нос и спрятала лицо в Василисином плече. Слепая певица мягко зарылась тонкими пальцами в чужие волосы, погладила. — Чего твоя Бори такая?.. Не лучше мужчины. Схватить, испачкать — а дальше будь, что будет…

— Ты не перебивай, ты дальше слушай, — снисходительно фыркнула в русые прядки Василиса. — А времена тогда иные были, оттого и нравы чУдные, и дела — нам неведомые…

— Васенька?

— М?

— Васенька, — Гореслава шмыгнула носом и только если не забралась на колени певицы, обнимая и прижимаясь к ней всем телом. — А когда мы уйдем отсюда, будем вдвоем ходить… Ты себе еще каких-нибудь княжон не науводишь? Чтобы, ну, как у хана половецкого…

Василиса не ответила сперва, только выпрямила спину, склонила голову к Гореславе, будто вглядывалась в ее лицо. Приоткрыла рот, желая что-то сказать, но смолчала. Потом рассмеялась, поцеловала девушку в прохладную нежность губ.

— Господи, ребенок, ну кто мне, кроме тебя, нужен будет?.. Ни на кого тебя не променяю. — Губы певицы коснулись лба Гореславы. — Не думай о таком, глупости. Лучше дальше слушай. Думая свое, Бори прошла в покои, нарядилась в платье. Хан, когда видел ее в женском облачении, враз всю строгость терял и готов был любимице простить любую шалость. Так, никем не задерживаемая, прошла она в ханский гарем, долго плутала среди комнат, овеянных курящимися маслами, пока не пришла к саду в дальней оконечности дворца. Там и блуждала прекрасная Лебедь.

Бори принесла ей нежнейшего вина и розовый платок, такой длинный, что можно было в тридцать три раза обмотать его вокруг пояса, такой широкий, что, подняв руки с зажатыми уголками его вверх, все равно приходилось волочить платок на добрый локоть по золотому песку. И такой тонкий, что можно было пропустить его сквозь колечко, снятое с мизинца Лебедь. Очень понравился подарок прекрасной девушке, завернулась она в него, прикрыла румяное от вина лицо прозрачной тканью. Ласковыми оказались ее речи. Нежными руки. Многое она знала, многим спешила поделиться — но мало кто мог ее слушать, ибо лютой ревностью отделил ее хан от всех. Бори внимала речам пленной девы, и странная тревога зарождалась в ее сердце. Она желала в ту же ночь насладиться невинностью златокудрой Лебедь. Вместо этого ханская дочь ушла, чувствуя, как кружится голова и сладко ноет сердце.

Еще два дня навещала Бори Лебедь. И каждый раз уходила принцесса, ничего не добившись. Даже думать она забыла о первом своем желании. Думала теперь лишь о том, как спасти нежную Лебедь от кого бы то ни было из братьев. Ненависть терзала принцессу — и зависть. Ибо любой из них так легко мог заполучить ее — светлую, нежную, умную, как редко бывают мудры столетние старцы. Ласковую каждым жестом и словом, все желающую знать и о всем мечтающую поведать. Им всего и надо было — заставить склониться пред собой неприступную крепость. О, если бы и ей было так просто!..

Но Бори не повезло родиться женщиной. И она обращалась к женским оружиям.

Три ночи понадобилось, чтобы достичь белоснежного шатра ее матери. И ни разу за три дня не выходила из головы Бори светлая Лебедь. Истомилось сердце. Затуманились очи. Спрыгнув с рыжебокого аргамака, она метнулась в шатер к женщине, чью мудрость питала ненависть, и рассказала о своей беде. С тонкой улыбкой царица-пленница научила беспутную дочь, как добиться своего. В этом была и ее корысть — ибо страшная молитва иглу за иглой вонзила бы в сердце хана отравленную погибель.

Побелевшая испуганная Бори поблагодарила мать. И ушла в бескрайнюю степь под темно-зеленым небом с мелкими синими звездами. В лунном свете выискивала она тайные травы, повторяла про себя страшные слова — зов к страшным, чужим богам. А потом смотрела, как из ярко-алого пламени рвется в зеленое небо черный дым, вдыхала дурманящий запах — и что-то пело в душе, мелко звенело в крови бронзовыми бляшками на обнаженных медных телах ее прародительниц — скифских воительниц. И яснее представлялось хищное страстное лицо Иштар, имя жгло губы, вырывалось охлестом плети — Иштар, Иштар, Иштар!..

— Храни мой колчан, — повторяла в трех днях пути от нее мрачная бледная Лебедь, склоняясь в темной комнате к распахнутому манускрипту. — Взял меня хан…

— Чтоб не жил кто стар, чтоб не жил кто юн, — шептала над самым огнем Бори, и огонь лизал ее подбородок, а зеленое небо красило лоб и волосы. Произнося слова, она одно за другим представляла лица: старое лицо отца, молодое — брата. И ожесточалась паче прежнего. — Богиня Иштар, храни мой костер. Пламень востер!

— От стрел и от чар… — дрожали в темноте мягкие губы Лебедь.

— От гнезд и от нор!.. — в треск костра рычала Бори.

— Чтобы не жил кто стар, чтоб не жил, кто зол, — содрогалась от страха Лебедь. — Богиня Иштар! Храни мой котел, зарев из смол!

— Чтоб не жил кто стар, чтоб не жил, кто хвор, — от ненависти Бори ярче разгоралось пламя. — Богиня Иштар!..

Всю ночь шептали девушку диковинную молитву. Потом Лебедь забылась дурным некрепким сном, а Бори, вскочив на коня, помчалась домой. За те три дня, что понадобилось ей, чтобы достичь дворца, умер от давно мучившей его хвори хан. Волки растерзали Тэр Чоно. Десять братьев с новой яростью принялись делить оставшуюся Орду, а Бори, забрав Лебедь, увезла ее на край света — на далекий остров посреди Гирканского моря.

Среди соленых волн, когда улегся страх и сплелись слова робких, неумелых признаний, исполнилось первое желание Бори. Над головой с синего бескрайнего неба милостиво взирало солнце — которому должно было бы испепелить блудных дочерей, но, видно, лунная богиня оказалась сильнее огненного бога.

Бори ждала азарта. Была нежность. Представляла жестокость. Вышла тревога — не больно ли, не жестко ли?.. Вожделение и жадность обратились заботой и трепетом, и потом, разглядывая собственные руки, в прозрачном терпком меду Бори не нашла ни капли крови. Лебедь спала, подобрав голые колени к груди, и легкое дыхание перебирало золотые пряди. Бори, оттирая пальцы о нежный розовый шелк когда-то подаренного Лебедь платка, подумала, что и здесь мужчины соврали: придумали кровь, которой не должно быть. Пролили кровь, которую можно было удержать.

— Ну, Вася… — Гореслава досадливо растерла снова налившиеся жаром щеки.

— Они и потом любили друг друга под песни ветра и шелест волн, — Василиса не прервалась на чужие слова.

Бори, прежде думающая, что обесчещенная девушка — уже остаток, осадок, в котором нет и капли той сладости, которой полнится девственность, не чувствовала отличия. Было не так страшно, не так тревожно, что получится причинить боль — и любовь наливалась терпкой сладостью, спокойной размеренностью накатывающих на серые скалы волн. Среди того моря, голубым ножом делящего Азию и Европу, их застала зрелость, а потом и старость. И ни на миг нежность не сменилась в душе пресыщенностью — как не утихает страсть волн к земле, к которой они извечно стремятся.

— Там жили они до глубокой старости, а потом обратились в далекие синие звезды на зеленом небе — и часто ныряли в каспийские воды, ибо любили так делать и при жизни…

— Вася?

— М?

— Пусть и наша сказка закончится похоже.

========== 7. Ночная кобыла ==========

Живут себе люди и живут. А смышленой синеглазой девице — имени ее сейчас и не помнит никто — не жилось. Выходя к плетню и закидываю голову, долго следила она за птичьими стаями. Угадывала в облаках то, что никому не виделось. Вылавливала всех сказочников и гусляров, до хриплой ругани мучила старух. Сама выдумывала сказки и пугала ими деревенских детей. И до такой степени она однажды всех измучила, что ее выгнали — мол, иди, куда знаешь! Кому другому сказки сказывай.

Не сильно расстроившись, девочка пошла своей дорогой. С любопытством глядела на мир вокруг, выучилась у пьяницы-дьякона писать и читать. На берестяных корочках хранила собранные сказки, но чем больше их делалось, чем утонченнее становился талант сказительницы, тем больше маялась синеглазая девочка. Ей все казалось, что она знает недостаточно. Что все сказки, которые она слышит — ложь. И оттого поселилась в ее душе греза — отыскать такую сказку, чтобы была она чистой правдой.

Выйдя стылым вечером к трактиру, лежащему в дальних землях, далече от родины ее, она села тихонько в уголке и стала слушать. И рассказал старый воин с седой бородой, в сто косиц заплетенной, как погиб много лет назад его друг. Что пленился он россказнями о ночной кобыле, в чьей гриве путались звезды, а под копытами рассыпалось золото, ушел… и вернулся забывшим и имя свое, и родину. Дураком он сделался, только и рассказывал о сказках той земли, о чуде, которое плясало на земле, не ведая границ и запретов. И о том, как страшно было с кобыльей спины бесконечно падать вниз.

Всё до последнего слова выслушала синеглазая девочка, потом сама подошла к старику. Долго развлекала его соловьиными песнями, подносила жбаны с пивом. А когда стал тот к ней обращаться на «доченька», выспросила, где же эта земля лежит, где же пляшет на зеленых холмах вороная кобыла с человечьими глазами. Узнав, собрала свои вещи и с веселой песней пошла, куда сказано.

Чем дольше шла девица, тем пуще расцветала весна. От одуряющих запахов кружилась голова, птицы надрывались, а дорога сама стелилась под ноги, вела, куда ни попросят. Сколько той весной девиц ушло из дома, сколько юношей обрящили славу! А уж сколько головы сложили да по кабакам в гулящие девки ушли…

Но синеглазая девочка упрямо шла своей дорогой. Будь у нее башмаки стальные, и их бы стоптала. Будь железной посох — и он бы рассыпался. Но девичья воле крепче стали, неприступнее железа. Пришла к концу весны, куда хотела. К самой полуночи вышла к зеленым холмам под темно-синим небом, серебристым от россыпи звезд. Голубая трава колосилась под руками, бежали, огибая холмы, студеные ручьи. Алым цвел бересклет, белым глазел эдельвейс — и откуда на одной поляне?..

Добилась своего весна — встретилась непреклонная девочка и темногривая кобыла. Сколько героев за ней охотились, стяжая славу, сколько, угадав в плавном поступе девичий стан, ловили ее. Весна выводила храбрецов и героев к ее холмам — и они пускались в скачку по звездному небу, да так ни разу никто и не выдержал свиста ветра и блеска звезд перед самыми глазами.

Хоть и удивилась кобыла тонкому силуэту с такой же черной гривкой, как была у нее самой, но подпустила — как подпускала всех. И запутались пальцы синеглазой девочки в вороной гриве, смешались пряди той и другой, встретились взгляды. Кобыла взмыла в небо. Под копытами стлалась ковром земля — в секунду уносились прочь версты холмов и мили рек. Серебряным блеском сверкала чешуя драконов, янтарными газами следили меднокожие змеи и закидывали головы хищные волчьи стаи. Каменные ажурные дворцы сидхэ поднимали игольно-острые шпили к самым копытам ночной кобылы. Лесной бог нес на лосиных рогах весь мир.

Когда кобыла встала на землю всеми четырьмя ногами, заплясала от резвого бега наперегонки с ветром, стала отфыркиваться от звездной пыли, синеглазая девочка скатилась с ее спины, упала в мягкую траву. Кобыла прянула, ширя такие же синие глаза. Впервые за тысячу лет кто-то выдержал скачку, когда земля и небо менялись местами, а в ветре пели свои песни легкокрылые безумные богини в прозрачных голубых шелках. Впервые за тысячу лет должна была кобыла исполнить давно данную клятву. Поддаться праву сильных и воле страстных — исполнить любое желание, пришедшее в голову истинному герою. Тому, что не устрашился ничего. Той, которая оказалась храбрее витязей и князей.

Синеглазая девочка пожелала зрить все тайны мира, ловить каждое чудо, пить его своим глазами. Рассказывать о нем людям и никогда не забывать. Руки у нее дрожали после скачки, ноги не держали. Но глаза горели решительно и страстно. Она ничуть не удивилась, когда пружинистый черный круп обратился бедром в черном шелку, а грива рассыпалась темными косами. Прекрасная женщина в венце из звездной крошки стояла перед ней и внимательно слушала желание.

— Это возможно, — сказала наконец та. — Но одной моей воли мало. Понадобится и жертва от тебя.

Выслушав хозяйку ночи, девочка согласилась. Она ушла, ведая все тайны мира, плетя кружево историй, как простая женщина плетет кружевную скатерку. Не везде сказки ее приходились по вкусу — но она и не желала этого. Она знала свою правоту — своими глазами ее видела. И горел на губах им в доказательство неувядающий поцелуй хозяйки ночи — истинный ее дар, ибо за умения сказительницы девочка заплатила свою высокую цену.

— А ее синие глаза остались лежать среди скал в той земле, где жило еще чудо, дышало полной грудью, как дышим сейчас мы с тобою, любовь моя, — закончила слепая сказочница, чутко вскидывая лицо и обращая его к возвращающемуся к столу витязю — или девице в мужском платье.

Хозяйка трактира, в который за последние семь лет несколько раз уже наведывались странные гостьи, фыркнула и прикрикнула на служанок, вовсю слушающих красивые нелепицы. Годы идут, приходят новые служанки, а ничего не меняются. Даже Аудулья с грудным ребенком выбежала послушать, то пряча грудь от витязя в алом кафтанчике, то ничего не тая от девушки в мужском платье. И как понять?..

Но это сейчас не разберешь: вроде и косы русые на плечах лежат, а где это видано, чтобы девица с кистенем на поясе ходила, меч у огня надраивала, щит каленый на стену вешала? Нет, не узнаешь в ней той девушки, которую хозяйка семь лет назад привечала. Которая жалась к слепой певице, пряталась за нее от всех. На которой мужской костюм мешком висел, колыхался ни к месту от женской лебяжьей походки. Это сейчас молодец — р-раз ногой, и через скамью! Два ногой — уже у самой певицы сел, прижался к ней плечом, ставит кружки с горячим молоком на стол.

— Люблю я тебя, жизнь моя, люблю! — со смехом поцеловала певицу веселая девушка в алом терлике — или все-таки юнец с русыми косами? — А ты дальше рассказывай, дальше!

— Расскажу, только ты меня не торопи, — властно откликнулась певица, но сама мягко прижалась плечом к чужой руке. Волосы у нее были серые, как зола, а лицо — моложавое да счастливое. — Долго скиталась та певица, распевая неслыханные и невиданные во всем мире песни. И вышла однажды к княжескому двору. Вышла — и слышит тоненький голосок, девичий, нежный, а в нем, ишь ты, замужней обороты, властной женщины слова! Смешно стало всезнающей певице, решила она наверно узнать все про ту девушку…

— А разве не влюбилась она в нее с первой встречи? — делано-удивленно протянул витязь, обнимающий певицу. Наклонился чуть к ней — и алый кафтанчик явственно натянулся на полной груди. — Не пожелала в тот же миг с княжной остаться — или ее из дому прочь увести?..

— Далеко еще до первой встречи! — фыркнула певица и погладила чужую руку — тоненькую, женскую, в грубых мозолях от частой работы мечом. — Неучтивая княжна не позвала певицу в терем, с балкона слушала ее сказки. Это уж потом она пригласила певицу в дом…

Слепая дальше тянула историю, служанки слушали и гадали — юноша иль девица ее обнимает? Целует в румяные щеки под алой повязкой, дополняет верными замечаниями рассказ? Хозяйка хоть и ворчала для приличия, не шибко и упрямствовала. Разве же она сама не заслушивалась семь лет назад, когда была моложе, диковинной историей, не мечтала — так же?..

— А к весне, когда должен был вернуться князь, — вкрадчиво понижая голос, расплетала нити давней истории слепая певица, — так привязались друг к другу девушки, что не могли более расстаться.

Ничего не говорила девица в алом терлике, молчала, подобрав плечи, сжав мягкие губы в узкую полоску. Видно, сильно тревожил ее этот момент в истории — пугал, а может быть, и злил. Страшно сжимались в кулаки белые руки: ударит такими по столу — в щепки! Слепая певица вкрадчиво положила свою ладонь на чужой кулак, погладила. Мигом распрямились пальцы, погладили в ответ.

— На страшное решились влюбленные девушки, — продолжала слепая певица — и точно назло, не оказалось в это время ни одного юноши в зале. Ну, кроме разве что витязя в алом — да ведь не поймешь, девица иль нет. Одни женщины слушали рассказ, и казалось отчего-то, что ничего странного нет в нем, что все правильно именно так. — Собрав вещи, взяв коней, вышли они в ночь, погнали лошадей прочь. И, видно, сама ночная кобыла им помогала — ибо дымили по весне костры, золотым огнем выжигали за ними следы, слепили глаза всем, кто следом мог пойти. А через три дня, как уехали они, воротился домой князь…

— На луке вез он возвращенную княжну, а к седлу прикрутил отрубленную голову певицы, — хмыкнул вошедший под конец истории купец, чинно оглаживая калиту на поясе. — Слышал я эту песню паскудную, одно в ней хорошее и есть — что наказаны оказались вертихвостки блудливые.

Девушка в алом сжала ножик на поясе, медленно обернулась на звонких каблуках. Хоть и шел за купцом сторожила, попятился тот, глядя на мрачный блеск девицыных очей.

— Ты, герой, зенками не зыркай… — угрюмо оскалил зубы купец.

— Конечно, поймали, — миролюбиво подхватила слепая певица, мягко ловя полу витязевого кафтанчика, побуждая усесться рядом. — А как иначе?.. Согрешили — и поделом им…

— Только, помнится, у певицы той в черных прядях седина была, а у головы, которую князь привез, ни одной седой прядочки не нашли. И глаза только-только выколотые еще кровили… — хмыкнула со своего места трактирщица.

— А еще говаривают, что у княгини глаза серые были, как сталь и осенний туман, — протянула Аудулья, стыдливо пряча грудь под платком. Она, вспомнила хозяйка трактира, три года назад слушала сказку эту, будучи еще девушкой. — А у привезенной девчушки — голубые и кроткие. И не шибко она рвалась из князевых рук…

— Больше я тебе скажу, почтенный купец, — сквозь зубы процедила девица в алом терлике. — Через полтора года пришла свою старую няньку навестить ко двору одна девушка. В эту пору князь снова был в разъезде, а княгиня, разнаряженная в бусы и парчу, каких до побега никогда в руки бы не взяла, вся разукрашенная и щебечущая, по двору гуляла. Глядела-глядела пришедшая няньку навестить на нее девушка, а потом вдруг узнала — да это же рында князев!.. Вот почему так жаловал мальчишку князь, вот отчего…

Служанки, не сразу сообразившие, прыснули. Купец, думавший дольше, затряс бородатой головой. Потом понял, и нос его покраснел, как раскаленная картошка.

— Ах ты, охальник!..

— Посмеялась та девушка, оставила княгине гребешок костяной, старуху расцеловала, выведала, что при новой-то госпоже слаще живется: и платья мерит, и бусы любит, и князь каждый раз чуть не со слезами от нее уезжает. И все у них дома ладно, и все у них мирно да дружно. С легким сердцем ушла девица та — стяжать ратную славу, чтобы песни о ней слагали славные певицы, вроде нашей… правда, Васенька?

— Правда, — склонила голову певица, тая лукавую улыбку. — Повезло князю… с рындой.

— Очень повезло, — расплачиваясь со служанкой, подхватывая со стены щит, меч на поясе оправляя, откликнулась Гореслава. Подала крепкую руку в кожаной перчатке, помогла любимой встать. — Только княжне с певицей больше повезло.

Похрапывали в денниках резвые кони, всегда готовые к новому пути. В самую ночь выехали бесстрашные девушки, стремя к стремени пересекая поля и долы, вброд переходя реки. По грудь в вереске брели их лошади, пряно и жарко цвело юное лето. Сердце к сердцу билась жизнь в двух телах, легкой прохладой и неотступным теплом сплетались пальцы.

Куда они ехали? Бог весть. Куда пропадали на долгие годы, чтобы вернуться вновь, когда все твердо верили в их погибель? Кто бы знал! А может, и это все — сказка, и давно проросли вереском их могилы, если повезло им умереть рядом. Может, все может быть. И как жаль, что столько песен остались ими неспетыми, запутавшись в темных лесах времен. А сколько этих песен успело накопиться — представить страшно… Но, может, и они когда-нибудь до нас дойдут? Может быть.

Конец.