Сломленные

А пока я должен держать её так близко, чтобы у меня не возникало желания придушить её или толкнуть к ближайшему дереву и зацеловать до бесчувствия.

— Как давно ты бегаешь? — спрашиваю я, почти задохнувшись от глупости и никчёмности вопроса. Прошло так много времени с тех пор, как у меня был такой простой разговор, что это кажется одновременно и неестественным, и странно знакомым. Плюс ко всему, он держит мои мысли на расстоянии от того, что заполняет её розовую спортивную кофточку. Практичность подсказывает мне, что под ней у неё спортивный лифчик — наверняка розовый, — но это не мешает мне фантазировать о том, как выглядит Оливия в меньшем количестве нательного белья. Или, ещё лучше, вообще без ничего.

— Пробежки для меня своего рода новшество, — отвечает она, затягивая меня обратно в разговор.

— Я в шоке, — бормочу я.

— Ну, извини, я не Фло-Джо.

Я едва заметно улыбаюсь:

— Это единственная бегунья, которую ты знаешь?

— Возможно. Господи. Что тебя связывает с бегом? Я и не представляла, что отслеживание всяких мелочей будет частью моих рабочих обязательств, — говорит она раздражённым тоном, когда мы резко сворачиваем с тропинки, приближаясь к воде.

— Мне его недостаёт, — мой ответ прост и куда более красноречив, чем было рассчитано.

Часть меня ожидает, что она будет издеваться надо мной. Проинформирует меня, что в жизни есть более важные вещи, чем способность бегать, или же утешит меня, сказав, что есть много других вещей, какими я могу заниматься с таким же успехом.

Вместо этого она кивает, но не в сочувствии, а в быстром подтверждении моего заявления.

— Я начала бегать, чтобы спастись, — говорит она спустя несколько секунд тишины.

Я опускаю взгляд на её профиль, замечая, что у неё чуть вздёрнутый и милый носик.

— Спастись от чего?

Она оглядывается на меня, и на один заряжённый миг наши взгляды сталкиваются. Послание недвусмысленно: она расскажет мне свои секреты только тогда, когда я расскажу ей свои.

Чего никогда не произойдёт.

— Ты дышишь неправильно, — говорю я, отрывая взгляд от её глаз.

— С моим дыханием всё отлично.

— Нет, если ты хочешь бегать больше, чем три мили. Твоё дыхание слишком поверхностно. Тебе нужно вдыхать глубже. Задействуй диафрагму. И тебе нужно сделать так, чтобы вдохи совпадали с шагами. С твоим медленным темпом можно вдыхать на третьем или четвёртом шаге, а потом через столько же выдыхать.

— Слишком много алгоритмов для чего-то инстинктивного.

— Ты привыкнешь.

— Ладно, что ещё? — произносит она, раскинув руки. — Я кривоногая? У меня недостаточно высокий хвост?

— Просто начни с дыхания на первых парáх, — говорю я, начиная раздражаться, когда понимаю, как сильно хочу быть самим бегуном, а не тем, кто рассказывает кому-то ещё, как нужно правильно бежать.

— Конечно, тренер, — ворчит она.

— Итак, твоё внезапное родство с пробежками случайно не означает, что ты хочешь побыть в одиночестве?

Она хмурится.

— Не сказала бы. Зачем?

— Господи, воспользуйся подсказкой.

— Ой. Ты хочешь, чтобы я оставила тебя в твоей задумчивости.

— В точку.

Она тут же останавливается и поворачивается так, что оказывается спиной прямо к дому.

— Прекрасно. Попытаюсь освоить твой приём с дыханием на обратном пути. Завтра в то же время?

— Нет. Найди другое время для пробежек.

— Мне платят за то, чтобы я поддерживала твою компанию, ты же знаешь.

— Хорошо, только делай это тихо. И издалека.

Она вздыхает, будто я какой-то капризный ребёнок.

— Так обескураживает, что никто из твоих других компаньонов не продержался дольше двух недель. Невероятно обескураживает, скажу я тебе.

— Прощай, Миддлтон, — отзываюсь я, указав тростью на дом.

— Увидимся, Лэнгдон, — говорит она, сдвинувшись с места в обратном направлении, всё так же оставаясь лицом ко мне. — Может, проведём ещё одну небольшую викторинку утром? В обмен на твои непрошеные советы по правильному дыханию?

— Нет, благодарю.

Она игнорирует меня и кивает на трость.

— А это? Только для вида. Ты ни разу за всё это время не воспользовался ею, чтобы поддержать свой вес.

Я открываю рот, чтобы ответить, но вместо этого у меня слегка отвисает челюсть, когда до меня доходит.

Она права.

Я ни разу даже и не подумал о своей ноге. Или о шрамах.

Она уже трусцой убегает от меня, а всё ещё стою на месте, несколько минут наблюдая за ней, пока она не исчезает за поворотом. А затем продолжаю свою прогулку, убеждая себя, что рад вернуться к своему уединению.

И если и есть где-то слабое затаённое чувство одиночества, то я его не замечаю.

Глава девятая

Оливия

Приняв душ, я отправляюсь на поиски Пола.

Его нет ни в библиотеке, ни на кухне. Преодолев пол лестницы, я слышу тяжёлую, драйвовую музыку, доносящуюся со стороны его спальни. Я не росла с братом (или с сестрой, если уж на то пошло), но знаю наверняка, что все эти пугающие звуки, которые издавала гитара, были зашифрованным предостережением этого пижона: «Держись, чёрт возьми, подальше».

Меня оно устраивает.

Не думаю, что наша встреча может быть ещё более странной после поцелуя в библиотеке прошлым вечером или же нашей неожиданной предрассветной прогулки/пробежки, где мы на какую-то долю секунды практически нашли точки соприкосновения, пока он снова не начал вести себя, как козёл.

Вернувшись в комнату, я проверяю свою почту, игнорируя все сообщения, кроме того, что было прислано от Гарри Лэнгдона. Кликаю по «Ответить» и принимаюсь выдавать бредни о том, что «Мы с Полом отлично поладим!»

Я не могу сказать ему правду о том, что не знаю, как пережить следующие три месяца рядом с его восхитительным измученным сыном.

А потом, не имея ни малейшего понятия о своих обязанностях, я занимаю себя небольшой экскурсией по владениям Лэнгдона.

Утром комплекс выглядит таким же огромным и впечатляющим, как и в сумерках, и, хотя всё, вплоть до акустической системы, которую Мик так настоятельно мне продемонстрировал, модернизировано, я всё равно не могу избавиться от ощущения, будто вернулась в эпоху, где нелюдимый Герцог господствует в своём полузаброшенном поместье.

В особенности угнетает тренажёрный зал. Он оснащён достаточным количеством оборудования, чтобы занять целую футбольную команду, что выглядит немного пафосно, учитывая, что здесь им пользуется всего один человек, и то, если вспомнить письма Гарри Лэнгдона, Пол занимается только верхней частью своего тела, а не ногой, которая так остро нуждается в восстановлении.

Впрочем… я не лгала, когда отметила этим утром, что ему, похоже, не нужна трость. Честно говоря, мои познания в психологии ограничиваются одним занятием на первом году обучения в университете, но я бы поставила серьёзную сумму на то, что проблема Пола кроется скорее в голове, чем в ноге. И подозреваю, где-то в глубине души он тоже это знает.

Вот, почему он меня избегает.

Он не пытается прогнать меня той пафосной враждебностью, выказанной им вчера, но, разумеется, он меня и не ищет. Я разочарована, но не удивлена. В конце концов, он ясно дал понять, что всё во мне выводит его из себя. Мой характер, моя техника бега, мои розовые кроссовки…

Позднее Линди просит меня отнести Полу обед, — домашний минестроне и бутерброд с ветчиной — но когда я прихожу в кабинет, то комната всё ещё пуста. Хотя на столе стоит стакан с каким-то алкогольным напитком коричневатого цвета, которого, как я знаю, раньше там не было. Что ж, очевидно, он больше не запирается в своей комнате.

М-да. Наверняка меня избегает. Я забираю с подноса, стоящего на столе, стакан со спиртным. Меня не отнесёшь к убеждённым трезвенникам, но последнее, что нужно этому парню, — напиваться средь бела дня. Вернувшись на кухню, я выливаю алкоголь в раковину, извращённо надеясь на то, что пустила по ветру что-то очень дорогое.

Ближайшую пару часов я провожу в своей комнате. Звоню маме и выдаю ей блестящую полуправдивую версию моего первого дня. Затем набираю Беллу, и, хотя и рассказываю ей о том, что Пол не только моложе, чем ожидалось, но и до смешного сексуален (привилегия лучшей подруги — я не могу не сказать ей), я резко останавливаюсь на той части, где он одновременно и притягивает меня, и приводит в дичайший ужас. Разумеется, о поцелуе я тоже умалчиваю.

Потом убиваю столько времени, сколько могу, проверяя всевозможные социальные сети и затрачивая лишние несколько минут на изучение новых фотографий Итана и Стефани только лишь для того, чтобы наказать себя.

Широкая улыбка на лице моего бывшего, когда он смотрит на стройную брюнетку, отдаётся лёгким ощущением поворачивающегося в груди ножа. Он и на меня так смотрел. А смотрел ли? Уф. А что, если не смотрел? Что, если никто больше и не посмотрит?

Исчерпав запас всех известных мне социальных сетей и сайтов со сплетнями о знаменитостях, я уже было закрываю свой ноутбук, когда приходит новое электронное сообщение.

Оно от Гарри Лэнгдона.

«Мисс Миддлтон,

Отрадно знать, что вы прекрасно приспосабливаетесь. Надеюсь, Пол не повёл себя слишком неприветливо. Он может быть немного грубым с новыми людьми, учитывая его состояние. Я знаю, будет трудно, но уверен, что даже час или два ежедневного человеческого общения окажут существенное влияние на его выздоровление. Будьте с ним терпеливы. Он хороший мальчик.

Я буду на связи,

Гарри.

P.S. Приглядывайте за тем, что он пьёт».

Я дважды перечитываю сообщение. Серьёзно? «Хороший мальчик»? Видимо, Гарри проводил со своим «мальчиком» не так уж много времени, потому что тот парень, с которым я встретилась, далёк от «хорошего» и уж точно не мальчик.

И что это ещё за состояние? Враждебность? Подавляющее мудачество? Существование, зацикленное на барахтанье в затяжной жалости к самому себе?

Плюс ко всему, в сообщении есть детали, беспокоящие меня. Да, мужчина выплачивает смехотворные суммы, чтобы прятать своего сына в роскоши, но можно ли оплатой сиделок по-настоящему компенсировать отсутствие семьи? И где мать Пола? Делаю себе мысленную заметку порасспрашивать Линди.

Единственное, что хоть как-то успокаивает меня в деловитом послании мистера Лэнгдона, — это упоминание о «часе или двух» человеческого общения. Признаю, мне немного странно получать бесплатное жильё и питание вкупе с порядочной зарплатой взамен на то, что я буду присматривать за парнем, которого, казалось бы, даже найти не могу. Но, эй, если им хочется платить за то, чтобы я вторгалась в его утренние прогулки и выливала его бухло, то Оливия к вашим услугам!

Я убираю ноутбук в сторону и тянусь за книгой, которую привезла с собой. Одна из моих личных целей в этом небольшом путешествии в Мэн — начать больше читать. В смысле, я всегда преуспевала в прочтении журналов со сплетнями, а учебники читала достаточно тщательно, чтобы получать хорошие оценки. Но в последнее время во мне развилась тяга к тому, чтобы сделать свою жизнь содержательнее.

Я вытащила биографию Эндрю Джексона с полки в библиотеке отца, когда паковала чемоданы, по большей части потому, что она была большой, а на лицевой стороне красовалось «Лауреат Пулитцеровской премии». Впечатляет, да? Так что, пусть я и не знала, что Эндрю Джексон когда-то был президентом, это лишь усилило моё желание прочесть эту книгу. Новая и улучшенная Оливия будет разбираться во всяких подобных глупостях.

Я открываю дверь своей спальни, прислушиваясь к доносящейся из комнаты Пола музыке. Ничего. Надеюсь, это означает, что он внизу, в кабинете. Бедный парень ещё пока не в курсе, но скоро у него появится компания, независимо от того, чем он занимается в той комнате такое нездоровое количество времени.

Поспешными взмахами я наношу тушь и розовый блеск для губ. Пытаюсь убедить себя в том, что делаю это по привычке (моя мама считает, что леди всегда должны быть ухоженными), хотя точно знаю, что крашусь потому, что пытаюсь компенсировать образ потной, задыхающейся недотёпы с грязным хвостиком, коей я предстала перед Полом в последний раз.

Мои тёмные джинсы и кремовый свитер уж точно не являют собой сексуальный наряд, но они выглядят получше на фоне моей экипировки для бега. Как и то, что я приняла душ.

«У тебя работа, — напоминает мне мой мозг. — Так что сейчас не время воспитывать сидящего внутри тебя бомжа».

Я только собралась постучать в дверь, ведущую в библиотеку, как тут же понимаю, что тем самым дам ему шанс выброситься из окна или улизнуть через какой-нибудь тайный проход, и это лишь отчасти шутка. Вместо этого я вхожу внутрь, и картина, развернувшаяся передо мной… В общем, она до безумия притягательна.

Потрескивающий в углу камин, сексуальный парень в большом, отвёрнутом от огня кресле с книгой в руках и ещё одним наполненным янтарной жидкостью стаканом. Всё это в донельзя шикарном горнолыжном стиле.

Впервые с момента прибытия в это адское место меня одолевает неподдельное чувство вины за то, что я нарушаю его уединение. Он выглядит не столько жертвой, так нуждающейся в опеке, сколько обычным парнем, который пытается почитать книгу в тишине у огня одним ветреным днём.

Я подумываю о том, чтобы отступить и оставить его в покое, когда вдруг он открывает свой болтливый рот.

— Та выпивка, которую ты вылила чуть раньше, была из бутылки за пять сотен.

Ох. Возвращение к привычному. Я ногой закрываю за собой дверь.

— Наверняка это был серьёзный удар по семейному бюджету. Ты же в курсе, да, что все произведения искусства в залах — оригиналы?

— Брось, — произносит он, всё ещё не отрываясь от книги. — Ты же богачка. Кому как не тебе знать, насколько стереотипным может быть это замечание.

— Ага, поэтому ты и выглядишь таким подкошенным, — бормочу я, приближаясь к нему ближе. — И откуда ты узнал, что я богатая?

— Из гугла. У тебя значимая семья.

Я пропускаю его слова мимо ушей. Нам обоим будет лучше не заводить разговоров обо мне.

— Так что это? — интересуюсь я, осторожно присаживаясь в кресло напротив него, хотя меня не приглашали, и я определённо нежеланный гость. Но у меня появляется возможность разглядеть его. Сегодня щетина у Пола гуще, чем вчера. Обычно я предпочитаю начисто бреющихся парней, но этот слегка грубоватый вид действительно, действительно подходит «золотой-мальчик-сталкивается-с-измученным-героем-войны» впечатлению, которое он производит. Я жду, когда он посмотрит на меня, мысленно подготавливая себя к состоянию шока.

Будто подслушав мои мысли, голубые глаза устремляются к моим, и я теряюсь в догадках, почему мне казалось, что подготовка сыграет хоть какую-то чёртову роль. Во мне, как и раньше, рождается пульсация желания, начиная с кончиков ресниц и заканчивая пальцами на ногах.

— Что «это»? — переспрашивает он.

У меня уходит мгновение, чтобы вспомнить о вопросе, что я ему задала.

— Дорогущий алкоголь, который я вылила. Что это?

Его взгляд вспыхивает раздражением, и мне приходит в голову, что сейчас он скажет мне катиться в ад, но что-то, похоже, его останавливает, и он невыносимо медленно поднимает хрустальный стаканчик и протягивает мне.

Я принюхиваюсь.

— Скотч.

Он кивает.

— Хайлэнд Парк тридцатилетней выдержки. Не самый лучший в нашем запасе, но не настолько, чтобы быть выброшенным.

— Ну очень брутально.

Он закатывает глаза, и я делаю малюсенькой глоток, по прошлому опыту зная, что не особо люблю скотч. Как оказывается, он не нравится мне даже стоимостью в пятьсот долларов, и я с лёгким пожатием плеч возвращаю его обратно Полу.

— Хочешь что-нибудь? — спрашивает он. — Вино?

— Обойдусь.

Честно говоря, вода была бы сейчас очень кстати. Между страстным взглядом его глаз и жаром камина у меня немного, эм, пересохло во рту.

— Что читаешь? — интересуюсь я.

Он вздыхает.

— Не в этот раз. Я знаю, что мы застряли тут вместе, но разве нам обязательно устраивать эти давай-узнаем-друг-друга беседы? Можем мы просто посидеть в тишине?

От этого его «застряли вместе» я замираю. Понятно, почему я мирюсь с этим, но какая причина у него? Из того, что я слышала от Линди, и вывод, который я сделала после рассказов его отца, Пол не стесняется отталкивать людей.

Неужели ко мне он относится иначе? Или просто выжидает время, когда его озарит, как добавить меня в список изгнанных сиделок?

Мне правда, правда хочется, чтобы причина крылась в первом.

— Замечательно, — говорю я, откидываясь на спинку кресла и усаживаясь поудобнее. — Я дам тебе двадцать минут тишины в обмен на совместный ужин.

— Ни фига, — говорит он спокойно, его внимание уже вернулось к книге, так как он перевернул страницу.

— Полчаса тишины.

— Я ни с кем не разделяю трапезы.

— Ну же, — умасливаю я. — Обещаю не кормить тебя супом, как ребёнка — самолётиком.

— Нет.

— Пол.

Его глаза вновь устремляются вверх, и на недолгий миг на его лице почти отражается тоска. Я осознаю, что впервые произнесла его имя вслух.

Уверена, я не просто очередная сиделка. Штука в том, что я понятия не имею, кем являюсь на самом деле.

— Я способна до-олго поддерживать одностороннюю беседу, — давлю я, поспешно предпринимая попытку увести нас от напряжённого момента. — Давай посмотрим, я родилась тридцатого августа, а это значит, что мой камень — перидот. Замороченное словечко для уродливого зелёного цвета. Кстати о цвете, это настоящий цвет волос? Такой неестественный. В смысле, я была одной их тех белокурых малышек, но мой цвет волос полностью стал имитировать серую мышь сразу после того, как я перешла в третий класс, и с тех пор мне приходилось перекрашиваться. Мой первый цикл начался, когда я…

— Ладно! — прерывает он. — Хорошо. Ты даёшь мне полтора часа тишины, и я ужинаю с тобой, но никаких разговоров.

— Не пойдёт. Я даю тебе час тишины, и за ужином мы говорим.

Он делает небольшой глоток скотча, изучая меня.

— Ты меня раздражаешь.

Мне жутко хочется поспорить, что я никогда не вызывала «раздражение». Обычно я скорее вежлива, предупредительна и застенчива. Говорю подходящие слова в нужных местах, уважаю границы других людей и избегаю тем, которые для них подобны минному полю. Но есть в нём что-то, что вытаскивает на поверхность другую версию меня. И мне это вроде как нравится.

Я пожимаю плечами, отказываясь извиняться. Вместо этого старая милая Оливия предпочла бы прищучить этого пижона.

— А ты знаешь, кто такой Эндрю Джексон? — осведомляюсь я, подгибая ноги под себя и сворачиваясь в мягком чёрном кожаном кресле.

— Да, я знаю, кто такой Эндрю Джексон. Старый Гикори. (Прим. пер.: прозвище Эндрю Джексона).

Старый кто?

— Типа того, — отзываюсь. — Ты слышал про эту книгу? Она называется «Американский лев», и…

— Оливия, — мягко говорит он, переворачивая страницу своей книги, — час тишины вступает в силу немедленно.

Я тяжело вздыхаю. Похоже, мне всё-таки придётся прочитать эту книгу вместо того, чтобы поговорить о ней. До чего же обидно.

— Ладно, — произношу я, открывая предисловие. — Но знай, я планирую ужинать очень, очень медленно.

Я игнорирую его стон, с головой уходя в книгу про этого самого чувака, Старого Гикори. И, быть может, бросаю несколько взглядов украдкой на самого горячего парня, которого мне только доводилось видеть.

Глава десятая

Пол

«Жарко. Адски жарко, хотя я этого и не осознаю. Никто из нас не осознаёт, потому что здесь всегда жарко, и жаловаться на это не стоит, ведь есть более важные вещи, о которых нужно волноваться: например, о вертолёте, что рухнул на минувшей неделе, или о джипе, который не вернулся прошлой ночью на базу.

Лучшее, что вы можете сделать, — это игнорировать жару, играть с друзьями в футбол при выдавшейся возможности и молиться какому только можно богу, духу или божеству, чтобы вы попали в число счастливчиков.

А потом Уильямс ломает шифратор.

Мы выходим на стандартный патруль, и он ломает чёртов шифратор.

— Блядь, ненавижу это место.

Я всё размышляю о том, что напишу Эшли, моей девушке, по возвращению домой, когда мой мозг резко сбивается на внезапной вспышке Уильямса. Гарсия и Миллер перестают извращаться над какой-то устаревшей песней Джей Зи, которую они пытались петь, и вытаращиваются на Уильямса со смесью смятения и презрения.

И только Алекс Скиннер, мой лучший друг со времён учебного лагеря, выглядит взбешённым.

— Чёрт подери, Уильямс.

Грег Уильямс в ответ лишь пожимает плечами. Он не только самый мелкий из всех нас, но и самый шустрый. И умный. По крайней мере, так мне казалось, пока он не сломал долбаный шифратор.

— Не начинай, — говорю я, пытаясь разрядить обстановку. — Ты же знаешь, что в ту же секунду, как мы начинаем сознавать, где находимся на самом деле, какую дерьмовую жизнь проживаем, наша удача подходит к концу.

— Говорю как есть. Грёбаные взрывы. Песок, жар, непрерывный страх быть отправленным домой в деревянном ящике. Вам всем это знакомо.

Скиннер наклоняется, чтобы заглянуть Уильямсу в лицо.

— Все мы знали, во что ввязываемся. Без всякой хрени, которая была с Мировой Войной, где мы понятия не имели, чего ждать.

Уильямс толкает Скиннера плечом, и я вклиниваю между ними руку, прежде чем эти горячие головы сделают и без того говняную ситуацию ещё дерьмовее.

— Я могу сказать, что думаю, — рычит Уильямс, освободившись от нас обоих и опустив пронзительный взгляд на свои руки. — Могу сказать то, о чём все мы думаем. Не существует никакого блядского проклятия, которое сбудется только потому, что я сказал правду.

Менее чем через десять минут мы узнаём, что он ошибался.

Уильямса отправляют домой в деревянном ящике.

Так поступают и с остальными.

Внезапно время ускоряется и тут же замедляется, а секундой позже я оказываюсь на земле, нависая над Алексом, пытающимся заговорить, однако вместо слов из его рта вырываются лишь брызги крови.

Слишком много крови. Моей. Его. Сплошной горький металлический хаос.

Я пытаюсь вникнуть в то, что он мне говорит. Пытаюсь понять его предсмертное желание, пытаюсь разобрать его последнее слово, но крови слишком много.

Крови всегда, чёрт возьми, слишком много».

Не впервые я просыпаюсь, весь покрытый пóтом.

Но это первый раз со времён тех первых дней в больнице, когда я просыпаюсь в чьём-то присутствии.

Медсестёр я особо не помню, но могу с уверенностью сказать, что ни одна из них не была похожа на Оливию Миддлтон, стоящую на коленках на моей кровати, одетую в одну крошечную футболку и розовые трусики-шортики. Что у неё за привязанность к розовому?

И тогда до меня доходит, что она здесь. В моей спальне.

До меня доходит, почему она здесь.

Сон. Я кричал, и она заявилась сюда, чтобы узнать причину.

— Убирайся, — произношу я, принимая сидячую позу и отодвигаясь на другую сторону кровати, прежде чем успеваю её коснуться. — Убирайся!

— Ты кричал, — говорит она спокойно, сползая с кровати и поворачиваясь ко мне лицом, ставя постель королевских размеров преградой между собой и моей потной гиперактивной личностью.

— Конечно, кричал. Это же чёртова война.

У меня уходит несколько секунд на то, чтобы переварить собственные слова, и я провожу руками по лицу, стараясь проснуться. Стараясь увидеть хоть что-нибудь, кроме смерти Алекса.

— Проваливай, — говорю я снова.

— Как часто это происходит?

Я игнорирую её и иду к буфету, где наполняю себе стакан из ближайшей бутылки.

— Тебе бы воды, — произносит она. — Ты весь вымок, а от алкоголя будет только хуже.

— Неужели? Воды? Вода всё исправит? — ехидно спрашиваю я. — Ты ни хрена не знаешь, Златовласка.

— Мило, — огрызается она. — Очень оригинально. И я не против ненормативной лексики в малых количествах, но ты начинаешь повторяться.

Я вливаю в себя виски, получая наслаждение от жжения. Выпиваю ещё, гадая о том, как много понадобится времени. Как много мне потребуется выпить, чтобы заглушить боль.

Прохладные тонкие пальцы оборачиваются вокруг моего запястья.

— Не надо.

Я дёргаю рукой и отталкиваю её. Не сильно, но достаточно, чтобы она слегка пошатнулась.

Крохотная добрая часть меня уже начинает тянуться к ней, чтобы поддержать её. Чтобы извиниться. Нет, чтобы вымолить прощение, ведь Пол Лэнгдон вовсе не из тех, кто грубо обращается с женщинами.

Но она слишком близко, и её присутствие так не к месту, что вместо того, чтобы извиниться, я отворачиваюсь от неё и опускаю руки на голову, стараясь дышать глубже, испытывая лишь одно желание — ускользнуть в небытие и никогда не возвращаться.

— Пол.

— Не надо, — огрызаюсь я. — То, что я хорошо подыграл и позволил тебе нести ерунду про своего детского домашнего питомца за мясом в горшочках, не значит, что ты можешь вваливаться сюда в своей крошечной пижаме, пытаясь вытереть мой влажный лоб и успокоить меня, хотя не имеешь ни малейшего понятия об этом дерьме.

— Тогда расскажи мне, — говорит она полностью спокойным, разумным голосом, чем выводит меня из себя лишь сильнее. — Или кому-нибудь другому.

Точно. Никогда раньше не слышал такого совета.

Но меня выводит из себя не сам совет, а то, что я впервые испытываю искушение. Впервые мне хочется положить голову на чьё-то плечо и позволить этому человеку гладить меня по голове и приговаривать, что всё будет хорошо. Мне хочется поделиться сидящими во мне монстрами.

И это ещё не самое худшее. Закрадывающийся страх от того, что я снова увидел смерть Алекса, возвращение к мучениям того дня и осознание другого: того, что на мне одни боксёры, а Оливия в чём-то чуть более прикрывающем, чем нижнее бельё.

Тем, кто находится рядом со мной после того, как мне приснился один их этих снов, грозит опасность. Но она, с её гладкой кожей и манящим запахом духов, вторгающаяся в моё личное пространство, когда моя кровь уже несётся по венам… я вне себя, возбуждён и готов кого-нибудь наказать: кого угодно, начиная с себя самого, — что ж…

Я вновь отворачиваюсь, чтобы продолжить вливать в себя выпивку, однако Оливия опять резко движется вперёд, выхватывая стакан из моей руки. Её грудь оказывается у моего бицепса, и моя нервозность увеличивается на несколько отметок.

— Уйди, — говорю я. Голос охрип. «Ради Бога, уйди сейчас же». Едва заметно поворачиваю голову, чтобы посмотреть на её реакцию.

Она продолжает наблюдать за мной с непонятным выражением лица.

— Или что? Применишь физическую силу, чтобы вышвырнуть меня?

— Такой вариант возможен, — и безопасен.

— Я уйду, как только ты пообещаешь, что поговоришь с кем-нибудь о своих снах. Что, если начать с малого? Выпиши их на бумагу.

Ага, это уж точно поможет. Грёбаный личный дневник.

— Считаю до трёх, — произношу я, забрав стакан из её руки и потянувшись за бутылкой. — Один.

— Пол.

— Два, — продолжаю я, не повышая голоса. Затем запрокидываю шот, тут же наливая следующий, не успевает тот обжечь моё горло.

Она пытается отобрать у меня бутылку, но на сей раз я подготовлен, потому и отодвигаюсь за пределы её досягаемости. Только теперь мы оказываемся стоящими грудь к груди.

Её глаза озаряются краткой вспышкой. Раздражения? Возбуждения?

— Три, — выговариваю я медленно.

Какую-то долю секунды никто из нас не двигается. А потом, прежде чем она успевает отступить, я с безжалостной стремительностью солдата хватаю её и зажимаю в кулаке её шелковистые белокурые волосы.

Её глаза расширяются, и впервые с тех пор, как я встретил её, она выглядит напуганной.

Хорошо.

Такой она быть и должна.

Глава одиннадцатая

Оливия

Как и в первый раз, этот поцелуй являет собой наказание.

Но если же тот другой поцелуй был направлен на то, чтобы испытать друг друга, то этот — борьба за власть.

И Пол выигрывает. Мой разум полностью осознаёт, что я вторглась в личное пространство и жизнь этого измученного человека, думающего, что его рот на моём преподаст мне своего рода урок.

И это совершенно уместный урок. Испытание вожделением. Ведь если мой разум воспринимает этот поцелуй как первобытный, то тело моё просто поглощено им. Грубоватое поглаживание губ Пола о мои запускает во мне череду фейерверков.

Его пальцы дрожат в моих волосах, тогда как другой рукой он обвивает мою талию, рывком притягивая меня к себе. Тонкая ткань моей футболки никак не ослабляет ощущение его обнажённой груди, которая, кстати говоря, даже более рельефная, чем я ожидала. Мне известно, что тут темно, но я довольно-таки уверена, что речь идёт о наборе в восемь кубиков.

Даже когда мы с Итаном были на начальном этапе, «только-познаём-друг-друга» фазе в свои подростковые годы, я никогда не была, что называется, озабоченной. Может быть, чувственной в какой-нибудь благоприятный день, в правильно подобранном белье и с хорошей укладкой. Но без электрического напряжения. Мне никогда не хотелось потеряться в другом человеке.

И не просто в каком-то другом человеке. В Поле. В парне, которого я абсолютно точно не должна хотеть. Но хочу.

Пальцы в моих волосах сжимаются, запрокидывая мою голову, пока его губы скользят от моего рта к челюсти, легонько щипая зубами, прежде чем опуститься к шее.

Мне не следует позволять ему. Действительно не следует.

Но вместо того, чтобы оттолкнуть его, как того требовал разум, я слышу, как издаю стон, беспомощно цепляясь за его плечи. Он посасывает чувствительную плоть под ухом, а потом отодвигается ровно настолько, чтобы впиться в меня взглядом.

— Скажи мне отпустить тебя, — говорит он.

Я открываю рот, чтобы так и сделать, но не произношу ни слова. Не когда мы грудь к груди, бедро к бедру, а кожа на моей шее всё ещё влажная от его поцелуев.

Его брови взлетают в самодовольном понимании.

— Нет? — спрашивает он хриплым голосом, наклоняясь ко мне и прикусывая мочку моего уха. — Тебе нравится?

Я задыхаюсь, когда его язык находит моё ухо.

— А если так? — его рука переходит от моей талии к груди, и тонкой ткани футболки не удаётся замаскировать отклик моего тела.

Он улыбается мне в шею, и в этот момент я его ненавижу. Но не так сильно, как себя, ведь я не оттолкнула его.

Я даю ему запустить тёплую руку под мою футболку, накрыть мою грудь, горячей кожей к горячей коже. Даю другой его руке отпустить мои волосы, и теперь обе его руки оказываются на мне, поглаживая мои соски большими пальцами, пока я делаю чуть больше, чем просто тяжело дышу.

А потом, да поможет мне Господь, когда его рот возвращается к моему, я целую его в ответ так, будто умираю от голода.

— Ты хочешь меня? — спрашивает он напротив моего рта. — Хочешь мои руки на себе?

Крошечные тревожные звоночки стихают в моей голове. В его словах нет никакого тепла. Ни доброты или даже желания. Он ведёт какую-то жестокую игру, в которой моё тело — игральная доска. А я — добровольная участница.

Рука Пола опускается к низу моего живота, проскальзывая под шорты, прежде чем остановиться под тонюсенькой влажной тканью моих трусиков.

Теперь его дыхание становится жёстче, и до меня доходит, что он испытывает собственные пределы.

Мои ногти слегка царапают его запястье, подвергнутые требованию разума оттолкнуть Пола. Его пальцы смещаются, едва ощутимо задевая меня, и моя голова бессильно падает.

Дыхание Пола становится учащённым и разгорячённым у моей шеи, когда один его палец прокрадывается под резинку, обнаруживая меня скользкой и горячей.

— Господи, — бормочет он.

Ещё один палец присоединяется к первому, а я всё ещё сжимаю его запястье, но без намерения оттолкнуть. Его пальцы играются со мной, сначала прощупывая почву, а потом более уверенно, когда выясняет, что заставляет меня извиваться и задыхаться.

Оргазм накатывает на меня ошеломительно быстро, и, похоже, он это понимает, потому что в последний момент он притягивает меня к себе, двигая подушечками пальцев всё быстрее и быстрее до тех пор, пока из меня не вырываются хриплые вскрики, когда я распадаюсь на части.

Раскачиваясь от утихающих толчков, я уже было прислоняюсь к нему, чтобы дождаться того момента, когда мои ноги перестанут трястись, а дыхание выровняется. Но он убирает свою руку из моих шортиков и отступает даже раньше, чем у меня появляется шанс. Мысли по-прежнему рассредоточены, поэтому у меня уходит целая секунда, чтобы переварить произошедшее.

Пол с издёвкой вытирает свою руку — ту самую руку — об свои боксёры.

— Ну, это было легко. Заставляет задуматься: кто на кого работает.

В ушах гудит. О Боже. Этого не происходит. Я не позволила парню заставить меня кончить на его пальцах. Парню, на которого работаю.

Он тянется за своим стаканом и делает долгий глоток своего напитка, будто бы ничего и не случилось.

Осознание врезается в меня, будто ушат ледяной воды в лицо: он не хочет меня. Никогда не хотел. Я позволяю себе подумать, что во всём виновато влияние луны, это оно породило то животное влечение, тогда как он представил всё самым жестоким и беспощадным из всех возможных способов.

— Ты чудовище, — шепчу я.

Он поворачивается ко мне, никак не выдавая себя выражением лица.

— А ты ждала чего-то другого?

— Почему? — интересуюсь я, силясь сохранить ту гордость, что у меня осталась, вскидывая подбородок и встречаясь с ним глазами.

Пол пожимает плечами, его безразличие даже хуже, чем ирония.

— Мне было скучно. А ты просила.

Я закрываю глаза. Правдивость его заявления ранит хуже всего остального. Я просила. Мне точно следовало оттолкнуть его, а я пересекла больше границ, чем меня в тот момент волновало.

Но виновата не только я. Вновь открывая глаза, я выискиваю в его лице хоть капельку раскаянья. Ничего. Может, он и в самом деле мёртв внутри, как это кажется снаружи, ведь ему хочется, чтобы все остальные поверили. Может, я делаю что-то большее, чем дóлжно сиделке с садисткой жилкой.

Да и… кто тот парень, который был так захвачен моей техникой бега, что позабыл о том, что, по идее, должен быть хромым? Или парень, который делил со мной свой виски за миллиард долларов, в то время как мы читали у огня? Или тот, кого я пыталась вовлечь в беседу за ужином?

Под личиной равнодушного дикаря должен скрываться человек. Только я не знаю, как до него добраться… пока что.

Я глубоко и судорожно вздыхаю, не заботясь о том, что выдаю тем самым свою нервозность, и делаю шаг назад, а за ним ещё один, ни на миг не отводя от него взгляда. Я даю ему понять, что не сбегаю, что не покидаю его дом только из-за того, что он поиграл на моём теле, как на скрипке, а потом воспользовался этим как предлогом для издёвок.

Впервые я всецело отдаюсь инстинктам, и, несмотря на то, что это до дикости напоминает игру с огнём, меня одолевает чувство какой-то странной правильности.

— Ты знаешь, где меня найти, если захочешь поговорить, — говорю я спокойно. — О своём сне.

Его глаза сужаются при резкой смене темы, и я чувствую слабый прилив победы, закрадывающийся поверх испытанного мной позора. Я права. Тот кошмарный поцелуй и всё, что за ним последовало, было совершено не только ради моего унижения. Это был отвлекающий манёвр. Я слишком близко подобралась к раскрытию его секретов, разбудив его ото сна, и он использовал секс, чтобы отвлечь меня.

Этого не должно произойти вновь.

Я направляюсь прямиком к двери, повернув голову лишь слегка, чтобы озвучить свой прощальный вопрос:

— Кто такой Алекс?

Он издаёт рычащий звук, низко опуская голову, и хватается обеими руками за комод, дыша мелкими глотками.

На мгновение я застываю, давая ему шанс ответить на моё предложение поговорить, хоть и понимаю, что он этого не сделает. И я, конечно же, права. Он ничего не произносит.

Я выскальзываю из комнаты, тихонько затворяя за собой дверь, а потом подаюсь вперёд и на мгновение прислоняюсь лбом к дереву, пытаясь отдышаться. Собраться с мыслями.

Какого чёрта я делаю?

Я не могу помочь этому парню. Даже не знаю, можно ли вообще помочь кому-то, кто не хочет, чтобы у него всё наладилось. Но на самом деле не это ранит меня и держит в напряжении.

Глубоко в душе я знаю, что причина приезда сюда в первую очередь заключалась в наивной надежде, что помощь Полу поможет мне самой. Что я смогу хоть как-то вернуть в нормальное состояние то, что сломалось и испортилось глубоко внутри меня.

Мне хочется исправить ту часть меня, что изменила парню, которого я любила. Мне хочется исправить ту часть меня, которая смогла предать того, кто был мне дорог больше всех на свете. Но…

А что, если Пол прав? Может, он и бессердечный сукин сын, но он, по крайней мере, честен с самим собой в своём дикарстве. Он не притворяется, что когда-нибудь сможет стать кем-то другим. Ну так, что, если он прав и мы не подлежим коррективам?

Я медленно бреду по коридору в свою комнату и сворачиваюсь калачиком на кровати.

Сон не приходит.

Ещё долгое время.

Глава двенадцатая

Пол

На следующее утро Оливия не выходит на пробежку.

Неужели она уехала?

Нет. Пока ещё нет. Я бы услышал, как Мик выгоняет машину, и грохот чемодана по ступеням.

Но она может собирать чемоданы прямо сейчас.

Эта мысль наполняет меня… чем же?

Мне следует быть довольным.

Избавиться от неё — эту цель я преследовал прошлой ночью, когда поцеловал Оливию со всей изящностью оборотня. В мои намерения входило быть немного грубым, однако я совсем не рассчитывал на такой агрессивный поцелуй. А потом я опустил на неё руки, и мой отклик вышел почти жестоким. Я набросился на неё, как чёртов оголодавший пёс.

И всё было бы прекрасно, если бы она оттолкнула меня, вцепилась ногтями в лицо или даже ударила, потому что именно на это я и рассчитывал. Но она ответила. Ответила так, будто была создана для меня.

Мой поступок слишком гнусный.

Мне хотелось лишь обнять её, уложить на кровать и просто побыть с другим человеком, и исключительно по этой причине я повёл себя жестоко. Жестоко даже по моим стандартам, поэтому я не понимаю, что довлело надо мной больше. Какая-то часть меня мучается от чувства вины. Другая же понимает, что Оливии лучше узнать сейчас, какое я чудовище.

Но не только это тревожит меня с прошлой ночи.

В те первые мгновения после того, как я отстранился, намеренно унизив её, она разозлилась и удивилась, проявив ту реакцию, какую и должна была. Но в следующее мгновение произошло кое-что ещё, что вывело меня из себя: смирение. В считанные секунды сердитый, порождённый предательством блеск погас в её глазах, и она просто осталась стоять там, принимая то, что я сделал так, будто она этого заслуживала.

Может, я и не знаю Оливию Миддлтон как следует — ну, ладно, я вообще её не знаю, — но мне известно, что она достойна большего, если сравнивать с тем, что она получила от меня прошлой ночью.

Раздаётся тихий стук в дверь, и я ненавижу, как в ожидании вскидывается моя голова, а сердце, кажется, начинает биться чуточку быстрее.

Но потом я вспоминаю: Оливия не стучится. Это Линди.

— Ты выглядишь усталым, — ворчит Линди, опуская на стол поднос с моим обедом.

— Угу, — я зарываюсь глазами в основание ладоней. — Бурная ночка.

Она кивает.

— Как и у Оливии. Она рано встала, но я отправила её обратно в постель. Девочка выглядела так, будто всю ночь не смыкала глаз.

Я останавливаю себя прежде, чем успеваю выпросить подробности. Она рассказала Линди о случившемся? Я тщательно всматриваюсь в знакомые черты лица домоправительницы, выискивая любую зацепку, но Линди спокойна и бесстрастна, впрочем, как и всегда. Мне нравится это в ней. Она входит в число тех немногих людей, что смогли разгадать, как находиться здесь, чтобы удовлетворять мои потребности, не изображая из себя при этом грёбаный таран. Слышишь, пап? И все вы, врачи и психиатры, несущие бред о том, что ПТСР можно вылечить?

Но на какой-то крошечный миг мне хочется, чтобы она спросила. Хочется, чтобы хоть кто-нибудь спросил о том, что случилось. Спросил о том, как я. Спросил что-то кроме пресного: «Что-нибудь ещё?»

Да, чёрт возьми, мне нужен кто-то. Мне нужен кто-то неравнодушный.

— Сегодня ты не пьёшь, — произносит Линди, разглядывая мою кофейную кружку.

Я вскидываю брови, будто бы спрашивая: «И?»

В ответ она пожимает плечами.

— Я отпросилась у твоего отца на выходные. До них ещё пару недель, но я предупреждаю тебя заранее.

— Отлично, — бормочу я, испытывая облегчение оттого, что она не стала развивать тему моего пьянства. Я говорил себе, что всё утро откладываю виски из-за головной боли. А вовсе не из-за того, что одна всем известная зеленоглазая девушка слишком хорошо вдолбила мне, что я употребляю алкоголь по совсем неправильным причинам.

— Мик тоже взял отгулы, — оповещает Линди, направляясь к двери. — Мы едем в Портленд на небольшой отпуск. Твой отец предложил поселить нас в отеле. Думаю, мы сходим в кино. И, для разнообразия, кто-нибудь другой приготовит мне еду.

Погодите-ка, что? Мой отец даёт своим работникам бесплатный отпуск? И двое из них отправляются в него вместе? Я пытаюсь вспомнить все те разы, когда видел Мика и Линди вместе. Довольно редко, но тогда я считал обязательным игнорировать всех и вся так часто, как только мог. А они… понимаете? Для них же лучше, если это так. Кому-то же, по крайней мере, должно повезти с сексом.

— Круто, — отзываюсь я.

Линди поджимает губы.

— С тобой всё будет хорошо. Что касается еды и лекарств. То есть, это будет не моя стряпня, однако…

Технически она разговаривает со мной, но по её тону я понимаю, что она пытается убедить саму себя в том, что не оставляет меня.

Я бросаю на неё взгляд:

— Ты вообще имеешь хоть какое-то представление о том, как в Афганистане кормят солдат? Со мной всё будет прекрасно.

— По словам Оливии, она хорошо управляется на кухне, — отвечает Линди, будто не слушая меня. — Уверена, на омлете и поджаренном сыре ты протянешь, или что там ещё у неё в репертуаре.

Оливия.

Я и Оливия.

Одни. В доме.

Оливия в крошечной пижаме, с маленькой грудью и длинными, подтянутыми ногами.

Оливия с её «не шути со мной» зелёными глазами и губами, вкус которых лучше самого дорогого продаваемого скотча.

Я этого не переживу.

— Хорошо, как скажешь, — бормочу я.

Одним глазом я продолжаю поглядывать на дверь, пока ем, почти надеясь, что Оливия ворвётся ко мне с той книжкой про Эндрю Джексона, в которой она прочла где-то около двух страниц, настаивая на том, чтобы мы разделили трапезу. Но дверь остаётся закрытой. Дом всё так же тих.

После ленча я пытаюсь сосредоточиться на чтении, но у меня не выходит. Вместо этого я иду в тренажёрный зал. По утрам я обычно посещаю его первым делом после прогулки вокруг залива и перед принятием душа, но нынешним утром мне не хватило на это сил. Только не после прошедшей ночи.

Тренажёрный зал, по общему признанию, несуразный. Он огромен по нормальным стандартам, но, если учесть, что им пользуется лишь один человек, выглядит это совершенно нелепо. Мик и Линди тоже могут им пользоваться, однако их нельзя причислить к фитнес-любителям. Остаюсь только я.

Я неуклонно занимаюсь повседневными делами, смакуя знакомое жжение, когда толчком поднимаю верхнюю часть туловища до предела. На самом деле, от пояса и выше я нахожусь в лучшей форме, чем на пике своей военной подготовки, а это о многом говорит. В глубине души, мне кажется, я знаю, что это сверхкомпенсация за больную ногу, но мне насрать.

По какой-то причине сегодня я не могу перестать думать о своей ноге, прекрасно понимая, что она будет становиться всё слабее. Я сохраняю её в рабочем состоянии, совершая ежедневные прогулки. Я же не совсем идиот. Меня не купишь всей этой хренью, связанной с физической терапией, но я знаю, что неиспользование конечностей приводит к атрофии, и всё такое. Однако я провожу границу для нижней части своего тела, даже для здоровой ноги. Слишком уж сильное это напоминание о том, где я был и где больше никогда не буду. Никаких приседаний. Никаких поднятий. Никаких жимов ногами…

Я отпихиваю мысли в сторону и, прохрипев в последний раз, заканчиваю подходы жимов лёжа. Я лежу на скамейке с тяжело вздымающейся грудью.

— Ты накачаешь себе чудовищные пропорции, если продолжишь в том же духе.

Голос звучит неожиданно, и я так быстро сажусь, что едва не ударяюсь головой об штангу.

Оливия.

На ней спортивный лифчик и подобранные под него спортивные шорты… подождите-подождите… розового цвета. В руке зажат айпод, а под под мышкой бутылка воды. Очевидно же, что она здесь, чтобы заняться собой, а не из-за слежки за мной. Вероятно, это можно понять по тому, как она выглядит. Её сексуально тело очень хорошо проработано.

Она идёт ко мне, и, несмотря на то, что её хвостик так же задорен, как и всегда, под её глазами проглядываются тени, а выражение лица более закрытое, чем было вчера. Она выстраивает преграды между нами, держит меня на расстоянии.

Я ощущаю вспышку сожаления, даже когда мысленно поздравляю её. И себя. Миссия выполнена, мудак.

— Ты станешь непропорциональным, — повторяет она. — Сверху громоздкий и несуразный, а снизу — тощий.

— Я не тощий, — тут же отвечаю я. Почему мы говорим об этом, а не о прошлой ночи?

Приблизившись, она протягивает руку и теребит ткань моих штанов. Она поднимает бровь.

— Неужели? Когда ты в последний раз носил шорты?

Я вскидываю брови в ответ.

— Ты же видела меня в боксёрах прошлой ночью. Разве то, что ты увидела, было тощим?

Она отдёргивает свою руку назад.

— Мы говорим не о прошлой ночи.

— Я думал, что теперь-то ты вернёшься в Нью-Йорк. Или, по крайней мере, потребуешь извинений.

Её выражение лица ничуть не меняется.

— Я думала об этом. Но мне нужно оставаться на каком-то расстоянии от Нью-Йорка, и я не настолько наивна, чтобы дожидаться извинений, так что… — она вытягивает руки, будто бы говоря: «Вот и всё, смирись с этим».

Её неэмоциональная реакция на прошлую ночь бесит меня. Она должна требовать извинений — какого чёрта с ней не так, раз она этого не делает? Что же разочаровывает даже больше… почему мне самому хочется принести ей эти извинения?

— Когда ты в последний раз вообще хоть как-то занимался нижней частью тела? — интересуется она, безразличная к моему внутреннему смятению.

Я вырываю у неё бутылку с водой и делаю длинный глоток, изучая девушку.

— Не твоё дело.

Она притворяется, словно раздумывает над моими словами.

— Ой, подожди-ка секунду, вообще-то, это моё дело. Если хочешь, я могу зачитать тебе свои обязанности. Там чётко сказано…

— Уверен, что так и есть, — прерываю я. — Но ты можешь пропустить этот пункт и вычеркнуть ту часть, где упоминается физическая подготовка, потому что я не собираюсь этим заниматься.

— Десять поднятий ног, — говорит она спокойно, игнорируя меня.

— Что? — спрашиваю я раздражённо, поднимаясь в стоячее положение. — Ни за что.

— Мы можем начать с лёгкого. Никаких утяжелителей.

— Я возвращаюсь домой, — ворчу я, наклонившись за полотенцем.

Она становится передо мной.

— Пять. Поднятий ног.

Я закатываю глаза.

— Из тебя ужасный переговорщик. Слишком быстро снижаешь ставку, даже раньше, чем тебе предложат заманчивую награду.

— Я спорю с тобой не ради удовольствия. Просто пытаюсь делать свою работу, — она опускает руки на бёдра. Это напоминает мне о том, что мои руки не так давно лежали на том же самом месте. И о том, как мне хочется вновь вернуть их туда.

С трудом я отрываю глаза от манящих точек на её бедренной кости.

— Почему это твоя работа? — интересуюсь я.

Она слегка дёргает плечами, защищаясь. Интересненько.

— Что?

— Почему ты выбрала работой уговаривать меня на то, чтобы я занялся своей дерьмовой ногой? Моя небольшая разведочная вылазка поведала, что ты училась на маркетолога. Разве папочка не хотел, чтобы ты вступила в прибыльный семейный бизнес?

Её глаза упархивают от моих.

— Конечно. Таков и был первоначальный план.

— Что изменилось? — спрашиваю я, с удивлением осознавая, что искренне заинтересован.

— Жизнь, — огрызается она. — И мы говорим не обо мне.

— Очевидно ведь, что о тебе, — возражаю я, делая ещё один глоток её воды.

Она размыкает губы, наверное, чтобы сказать мне отвалить, но потом, похоже, передумывает. Она наклоняет голову, и я тут же понимаю в чём именно подставился.

— Один вопрос за десять поднятий ног.

— Не-а, — отзываюсь я, уже отвернувшись. — Ни за что.

— Давай же, — подзадоривает она, обходя кругом, чтобы встать передо мной. — Разве тебе не хочется узнать, почему горячая двадцатидвухлетка, со всеми её преимуществами, отсиживается здесь, в Мэне?

Я оглядываюсь на неё через плечо.

— Ты только что назвала себя горячей?

Оливия улыбается «попался» улыбкой.

— А разве я не горячая?

Я пробегаюсь по ней глазами. Да.

— Возможно.

— Так ты в деле? Десять поднятий ног за один вопрос?

Я мешкаю, хотя мой разум требует, чтобы я сейчас же ушёл.

— Мне достанется настоящая история? — осведомляюсь я. — Или какая-нибудь уклончивая хрень?

— Я подарю тебе честное откровение, но никаких гарантий, что это будет целая история. Окончательное предложение.

— Не годится.

Она тяжело вздыхает.

— А как насчёт этого: я подарю тебе честное откровение и разрешу давать мне указания на завтрашней пробежке?

Я прикладываю руку к груди.

— Не могу поверить, что это происходит. Все мои мечты сбываются.

— Ты в деле или нет, Лэнгдон?

Катись отсюда. Проваливай, чёрт возьми.

Её зелёные глаза практически кричат о вызове. И — что интригует даже больше — о секретах.

— Да пошло оно. Я в деле.

Глава тринадцатая

Оливия

Так, ладно. Данное мной согласие отвечать на вопросы Пола Лэнгдона не войдёт в «Зал славы моих лучших решений». Но, если быть до конца честной, в последнее время я вообще не особо удачлива в принятии решений, так что всё нормально.

Тем не менее, от мысли о возможности проболтаться легче не становится, пусть я и намереваюсь подвергнуть цензуре любую, чёрт возьми, правду, что бы мне ни пришлось ему рассказать.

На какую-то долю секунды я уже почти решаюсь отступить и сказать ему, что не собираюсь разбрасываться откровениями только лишь для того, чтобы подкупить его делать то, чем он должен был начать заниматься давным-давно и без того.

Но потом замечаю напряжение в выражении его лица, когда он смотрит на ожидающий его тренажёр для ног. Он нервничает. То есть, он ещё и злится, а это значит, что, по всей видимости, не я одна в ярости от того, что меня загнали в угол.

Но вовсе не гнев Пола подталкивает меня проглотить гордость и пойти на сделку, даже за счёт своей личной жизни. А его тревога.

Он боится облажаться.

Когда Пол направляется в сторону тренажёра для ног так, будто это гильотина, я мысленно перелистываю «Базовый курс сиделок», в котором, кажется, расписаны подходящие случаю зажигательные речи. Мы должны быть для наших клиентов кем-то вроде чирлидеров, но этому парню нужно кое-что иное. Ведомая исключительно инстинктами, я вытягиваю руку и смачно шлёпаю его по заднице.

Он останавливается, бросая на меня недоверчивый взгляд через плечо. К слову, через очень славное и красиво очерченное плечо.

— Что это было? — рявкает он.

Я пожимаю плечами, будто тронуть его твёрдую и, эм, идеальную ягодицу — плёвое дело.

— Мне показалось, что тебя нужно немного приободрить.

Он вскидывает брови.

— Ох, точно. Мне может пригодиться кое-какая поддержка. Почему бы мне не показать тебе, какое поощрение могло бы завести мой механизм? — его взгляд падает на мою грудь, и мои соски напрягаются в ответ.

Ну… дерьмо. Вот и аукнулось.

Я подгоняю его дальше.

— В темпе, Лэнгдон. В моём распоряжении не весь день. Женщинам тоже нужно заниматься спортом.

Он одаривает меня понимающим кивком.

— Упражнения Кегеля. Я понял.

Я корчу рожицу и тычу пальцем в скамейку.

— Сядь.

Теперь на его лице ни капли страха. Оно совершенно пустое, как будто он подготавливает себя к провалу.

— Хорошо, — говорю я, огибая тренажёр и радуясь тому, что мама отправляла меня заниматься с персональным тренером с шестнадцати лет. Сейчас мне это кажется немного ненормальным, но я, по крайней мере, знаю, как обращаться с силовыми тренажёрами.

Правая его нога тут же ложится на заданное место, но он колеблется, прежде чем привести в нужное положение левую. На нём голубые спортивные штаны, поэтому моему взгляду недоступна его травмированная нога, и, как бы не ненавистно мне было признавать, я вроде как этому рада.

Одарённая такой возможностью, я могла увидеть её и прошлой ночью, когда нарвалась на него, одетого в одни только боксёры, но волновалась о других, куда более важных вещах. Например, о том, что у парня серьёзные проблемы со сном. И что он умудрился за рекордно короткий промежуток времени найти подход к моему телу.

Я качаю головой, чтобы её прочистить, старательно избегая его глаз.

— Ты покраснела, — замечает он. — О чём думаешь?

Бросаю на него свирепый взгляд. Уверена, он-то точно знает, о чём я думаю. На его лице мелькает что-то (раскаяние?), и на мгновение мне кажется, что он собирается принести извинения за прошлую ночь. Он должен извиниться.

И всё же... я не хочу. Из-за этого я превращусь в какую-то жертву, а я очень даже держала всё под контролем. Ну, за исключением гормонов. Но я знаю, что если бы сказала ему отвязаться, то так бы он и поступил. Он нанёс урон моей гордости, но не мне. Я желала каждое мгновение наслаждения, которое он дарил мне, даже если оно и возникло по неправильным причинам. Мне не нужны извинения.

Наши взгляды скрещиваются. Прекрати.

Его глаза слегка прищуриваются, прежде чем он отводит взгляд.

Хороший мальчик.

Я устраиваю целое представление, проверяя вес, но фиксатор уже был установлен под самым первым грузом, создавая минимальную нагрузку. Наверное, заводская установка, потому что, держу пари, им никогда не пользовались.

— Скажи, когда будешь готов, — тихо произношу я.

Он на секунду поджимает губы, раздражённо передёргивая плечами.

— Тебе обязательно смотреть?

Небрежно пожимаю плечами.

— Я наблюдала за твоей разминкой.

— Это другое, — скрипит он. — И, кстати, тоже жутковато.

— Ничем не могу помочь. У тебя получается сделать бешеное количество подтягиваний. Сомневаюсь, что у меня хватит сил даже на пять.

— А думаешь на одно хватит?

— Эй! — возмущаюсь я.

Сама невинность, Пол вскидывает руки:

— Их тяжело делать. Я знал несколько женщин в сапогах, которые не могли сделать больше двух. И мужчины тоже.

Я открываю рот, чтобы поспорить, пусть и понятия не имею, смогу ли подтянуться хотя бы раз.

— Ты тянешь время. И я уже согласилась ответить на твои идиотские вопросы. Не пытайся умаслить меня и на подтягивания.

— Ага, именно на это мечтает поглазеть каждый парень. На корчащуюся в попытке подтянуться девчонку.

Если это хоть как-то похоже на мужские подтягивания, то тогда не так уж плохо. Было что-то такое в Поле, одетом в серую майку и голубые спортивки, что обнимали его бёдра, когда он поднимал себя снова, и снова, и…

Мои мысли о его идеальной спине вмиг рассеялись, когда до меня дошло, что его ноги двигаются. Пришлось зарыться ногтями в ладони, чтобы удержаться и не коснуться его в одобрении.

Первый раз даётся ему до смешного легко, отчего становится ясно, что для поднятия веса он использует только здоровую ногу.

То же самое и со вторым.

И с третьим. И с четвёртым. И с пятым. Вся работа предоставлена правой ноге, тогда как левая просто парит рядом.

Не получится. Так не пойдёт. Теперь я касаюсь его. Нежным прикосновением над его здоровым коленом, но этого достаточно, чтобы он замер. Его глаза взлетают к моим, но он поспешно отворачивается, не глядя мне в лицо. Как и во многих других спортивных залах, освещение здесь довольно яркое, и я внезапно понимаю, что у меня впервые появился шанс увидеть его шрамы вблизи, без теней рассвета или заката, за пределами его мрачного логова или тёмной спальни.

Здесь нет теней, которые смягчили бы его шрамы, но я этого даже не замечаю. Они есть — конечно, есть, я знаю, — но для меня они почему-то входят в комплексный пакет Пола Лэнгдона.

Хотя я и в курсе, что он видит всё не в этом свете. Поэтому, когда он отворачивается, я отвожу глаза. Сперва мы приведём в порядок ногу. А потом поработаем над принятием нового лица.

Я вновь аккуратно прижимаю руку к его колену, безмолвно упрашивая расслабить здоровую ногу и дать другой поработать. Судя по его судорожному вздоху, он понимает мою просьбу.

Его руки сжимаются в кулаки по бокам, и на долю секунды мне кажется, что он вот-вот скажет мне отвалить, но затем штанга вдруг снова начинает подниматься. Медленно на сей раз. Но уверенно.

Шесть, мысленно отсчитываю я.

Он опускает ногу, пялясь на неё, будто удивившись обнаружить, что она действительно может двигаться, если он того захочет.

Штанга снова приходит в движение. Всё ещё медленно, но по-прежнему твёрдо. Семь.

На этот раз она опускается со звоном, более громким, чем раньше, и сердце у меня в груди переворачивается, когда до меня доходит, насколько слаба эта нога на самом деле.

Но он не останавливается. Снова так же неспешно. Восемь. А за ним выстраданный девятый подъём.

На десятом разе штанга останавливается на полпути, а его дыхание сбивается. Я проскальзываю своей рукой в его, пытаясь ладонь к ладони передать, что у него всё получится.

Его пальцы так сильно сжимаются вокруг моих, что, клянусь, я слышу хруст костей, но это стоит того, чтобы увидеть, как он поднимает вес ещё на несколько дюймов выше. На сей раз штанга стремительно падает, когда он убирает ногу, а звон металла, кажется, повисает на целую вечность, пока я, наконец, не отрываю глаза от его ноги, чтобы встретиться с ним взглядом.

Он смотрит на меня, во рту пересыхает от силы его взгляда. Мне хочется завопить громкое «ура». Первый демон повержен. Но победа не была лёгкой.

Я начинаю вытягивать руку, но он всё ещё держит меня.

— Твой черёд, Златовласка. Начинай говорить.

Хочется парировать чем-нибудь остроумным, но самое лучшее, что я могу сделать, — жалко закатить глаза, и его усмешка подсказывает мне, что он в курсе, что загнал меня в угол, в котором я не хочу находиться. Но это не останавливает его, и он добивает меня.

— Мой животрепещущий вопрос, Мисс Миддлтон… И прошу отвечать правдиво…

Я колеблюсь лишь слегка перед тем, как отрывисто кивнуть.

— Не волнуйся. Он лёгкий, — он наклоняется вперёд. — Кто такой, дорогая моя, Итан Прайс?

Глава четырнадцатая

Пол

Признаюсь, моё расследование касательно жизни Оливии Миддлтон вышло за рамки основ, таких как возраст и место рождения. Ладно, может, я и откопал все фотографии, на которых она когда-либо отмечалась.

И главной звездой «Шоу Оливии» оказался Итан Прайс. Парень, который был приклеен к ней почти на всех фотографиях, охватывающих очень, очень большой период.

А потом несколько месяцев назад вдруг — бам. И больше никаких совместных снимков.

Что же сейчас? У этого Итана на профиле фигурирует симпатичная брюнетка, и это навело меня на мысль, что примирение между Оливией и её бывшим женихом вряд ли произойдёт.

Меня это не должно волновать. И это меня не волнует. Любовь всей жизни Оливии Миддлтон не имеет ко мне никакого отношения, но меня привлекли сроки. Она бросила учёбу через месяц после того, как подорвалась её личная жизнь? И удрала в Мэн? На мой взгляд, тут есть связь.

Её шокированное выражение лица подсказывает мне, что я застал её врасплох своей достойной сталкера информацией. Но меня интригует вовсе не удивление, появившееся на её лице. А мелькнувшая вина.

Интересно.

— Откуда ты узнал про Итана? — спрашивает она.

Без труда. Просто побарахтался в киберсталкинге.

Изучая её, я рассеянно растираю ногу. По правде говоря, болела она не так сильно, как я ожидал, но даже такое простое упражнение, которое с огромной натяжкой можно назвать тяжёлым, является ужасающим напоминанием о том, какой слабой стала моя нога.

Нет, какой слабой я позволил ей стать.

И, как бы сильно я себя ни ненавидел, её я презирал ещё больше за то, что она заставила меня пойти на это. Не только из-за боли в ноге, а ещё и от осознания собственной слабости. Если всё и дальше пойдёт в том же духе, следующие три месяца просто уничтожат меня. И если это так, то я заберу её с собой на путь разрушения. Нога — моё слабое место, но могу побиться об заклад, что у неё тоже такое есть, и это Итан Прайс.

— Твои настройки конфиденциальности в социальных сетях оставляют желать лучшего, — в конце концов, отвечаю я.

— Мне нечего скрывать, — она слегка задирает подбородок.

— Отлично. Значит, проблем с рассказом о твоём парне у тебя возникнуть не должно.

— Бывшем парне, — автоматически исправляет она.

— Оу, — выдаю я понимающе, хотя уже и так об этом очень даже знал. — Рассказывай.

— Уже. Ты спросил, кто такой Итан Прайс, и я тебе ответила. Он мой бывший парень. Я говорила, что буду отвечать честно, но не говорила, что буду выдавать краткий пересказ всей своей личной жизни.

Я устраиваю целое шоу, массируя свои ноги, словно говоря ей: «Ты мне задолжала». На мгновение она поджимает губы, принимая немного жеманный, но очень милый вид.

— Так, что, — подсказываю я, предвкушая начало. — Он был всей твоей личной жизнью?

Её тело дёргается, будто она собирается отвернуться, но потом её взгляд останавливается на моей ноге, и она тяжело вздыхает.

— Мы с Итаном выросли вместе. И начали встречаться задолго до того, как узнали, что это вообще значило. Наши семьи дружили.

— Помолвлены с пелёнок?

— Что-то вроде того, — бормочет она.

— И что случилось? Вы выглядели так, будто и после школы останетесь вместе.

Оливия гримасничает, совсем по-девичьи натягивая в защитном жесте рукава на ладошки.

— Мы расстались. Вот, что случилось.

— Понятненько, но, если вы начали встречаться ещё до того, как у вас начали расти лобковые волосы, причина для разрыва должна быть веской. Если только вы не устали друг от друга.

Я знаю, что дело не в последнем. Она не вела бы себя так резко, если бы они просто решили пойти разными дорогами.

Она щурит глаза.

— Откуда такой интерес?

— Откуда такая агрессия? — парирую я.

Но с чего у меня взялся такой интерес? Я говорю себе, что всё это связано с моим желанием выведать её мотивы и сравнять счёт, а вовсе не со странной обжигающей ревностью, что я ощутил, когда увидел руку этого парня, Итана, на её плечах или её беззаботную счастливую улыбку, которую мне ещё не довелось увидеть воочию.

— Всего лишь убеждаюсь, что ты доведёшь сделку до конца, — отзываюсь я, пытаясь воззвать к её совести. — Не хотелось бы, чтобы ты мучилась из-за чувства вины, ведь благодаря твоему обману у бедного несчастного меня разболелась нога, взамен которой я так ничего и не получил.

— Твоей ноге от этого будет только лучше, и ты это знаешь, — огрызается она.

— Знаю, — тихо уступаю. — Ей станет так же лучше, как и тебе, если ты поделишься с кем-то.

— И что это должно значить?

Я пожимаю плечами и перекидываю ноги, чтобы подняться. До сих пор наши глаза находились на одном уровне, ведь я сидел, а она стояла. Я рывком становлюсь, осторожно распределяя вес на здоровую ногу. Даже так сильно согнувшись вправо, я по-прежнему возвышаюсь над ней.

— Я упрощу, — говорю я. — Не надо рассказывать всю историю. Скажи только: ты бросила или тебя?

Грубый вопрос, хотя последние несколько лет таким я и был: грубым.

Её глаза ненадолго устремляются в сторону, но когда она возвращает взгляд, то в нём плещется спокойствие и непоколебимость. Умница.

— Расстаться было его решением, — отвечает она тихо.

То, как она это произносит, подсказывает мне, что это всего лишь верхушка айсберга. В этой истории кроется нечто гораздо большее, нежели желание её детской любви двигаться дальше. Но новая информация потребует с моей стороны ещё одной сделки, а я не собираюсь становиться её марионеткой или позировать для гламурных съёмок, выставляя напоказ свои шрамы, поэтому не копаю глубже. Пока что.

— Ясно, — говорю я просто. Потом дёргаю головой в сторону беговых дорожек. — Давай посмотрим, какой хороший из тебя слушатель.

— Что? — переспрашивает она, явно застигнутая врасплох сменой темы.

— Советы по дыханию, которые я давал тебе, — отвечаю я. — Давай посмотрим на них в действии.

Она едва заметно склоняет голову, будто бы задумавшись о своём лёгком побеге от хренового разговора, но тут же пожимает плечами и направляется к беговой дорожке.

— Что ж, я передумала. Хочу поговорить об этом огромном слоне, засевшем посреди комнаты, — говорит она, уперев руки в бёдра. (Прим. ред.: огромный слон посреди комнаты — неловкая тема).

Господь Всемогущий. Что такого в этой девушке, одетой в тренировочную одежду, из-за чего я сгораю в огне?

— Ты это о чём? — интересуюсь я, пытаясь не допускать воспоминаний о невероятном вкусе её ключиц, соответствующем тому, как они выглядят.

— Ну, даже не знаю. Как насчёт того, что ты прошлой ночью засунул мне язык в глотку? А твои пальцы в моих трусиках?

Волны жара проходят по моему телу, и я фокусирую все свои духовные силы на тупой боли в ноге, чтобы сдержаться и не повторить этого.

— Мы не говорим об этом, — ворчу я.

— Ты хреново с этим справляешься, знаешь ли, — говорит она, врубая беговую дорожку на первую скорость. Неудивительно, что у тебя нет девушки. В смысле…

Я уже начинаю открываю рот, чтобы сказать, что ей явно доставило удовольствие всё, что я с ней сделал, и если она забыла, то буду счастлив повторить. Но потом замечаю улыбку, которую она усиленно пытается спрятать. Издевается надо мной.

Я щурюсь, прежде чем выкинуть руку и отрегулировать скорость на её беговой дорожке самостоятельно.

И спустя несколько секунд она уже мчится у меня в таком темпе, что разговаривать не представляется возможным. Да и моя сосредоточенность на её беге удерживает меня от того, чем мне хочется заняться на самом деле: согнать её с дорожки и довести до состояния, когда она и помыслить не сможет о том, чтобы пожаловаться.

Но едва эта мысль приходит мне в голову, как её заменяет другая, куда более опасная. В следующий раз, когда мои губы окажутся на Оливии Миддлтон, я хочу, чтобы инициатором этого была именно она.

Я хочу её. А ещё больше хочу, чтобы она хотела меня.

Глава пятнадцатая

Оливия

— Ты вообще знал, что рост Эндрю Джексона составлял больше шести футов (182 см), но весил он всего сто сорок фунтов (63.5 кг)? — интересуюсь я, подогнув под себя ноги и повернувшись к камину ещё больше.

— Да.

Бросаю взгляд на Пола.

— Откуда?

— Я читал книгу, — произносит он, ни на секунду не отрываясь от своего тома, который, насколько я могу судить, являет собой огромный фолиант по философии.

— Читал?

— Нет. Написал.

— Написал?

Это вынуждает-таки его поднять источающие раздражение серые глаза.

— Ты меня с ума свести пытаешься?

Я одариваю его самодовольной ухмылкой, которая так и говорит: «ещё как».

— Ну, а если серьёзно, ты её читал?

— Да, в прошлом году. Хорошая. И ты поймёшь это, как только заставишь себя нормально сесть за неё, вместо того, чтобы каждые две минуты переговариваться со мной.

Это хорошая идея, и в теории я так и хочу сделать. Эти поздние несколько часов перед камином, в течение которых мы оба читаем книги, — моя любимая часть дня.

Единственная проблема — это моя любимая часть дня вовсе не из-за чтения. Всё дело в том, что только в эти несколько тихих, бесперебойных часов с Полом он ненадолго лишается своего затравленного вида, растворяясь в книге. И это гораздо лучше всего, что я читаю.

И, да, прерываю его чтение, чтобы немного поболтать, чем как бы немного противодействую этому эффекту. Я стараюсь дать ему покой, правда. Просто я недооценивала влияние, которое оказывает на меня всё это одиночество. Я так спешила сбежать от всего мира, что не остановилась подумать, что побег чаще всего идёт рука об руку с одиночеством.

Я не совсем одна. Почти каждое утро пью кофе с Линди и иногда сталкиваюсь с Миком. Я даже предприняла попытку подружиться с местными девушками, которые приходят убирать каждую среду, и они оказались очень даже общительными.

Но единственный мой настоящий собеседник — это Пол. Я здесь уже две недели, и, пусть он и проводит много времени, избегая меня, я, по крайней мере, каждое утро встречаюсь с ним на пробежке и в тренажёрном зале, а вечером — за книгами.

Этим-то я и должна заниматься. В конце концов, мне платят за то, чтобы я была его компаньоном. Но самое страшное заключается в том, что я, наверное, искала бы его компании, даже если бы мне никто за это не платил. Думаю, он мог бы понравиться мне. Как человек.

Вряд ли он разделяет мои чувства, но с каждым днём его становится на капельку легче склонить к разговору, поэтому мне нравится думать, что я добилась какого-то прогресса, по крайней мере, на дружеском фронте.

А на другом? Что ж, он не пытался коснуться меня. Ни разу. С той ночи.

Я убеждаю себя, что рада этому.

— Могу я задать тебе один вопрос? — спрашиваю у него.

Он недовольно ворчит.

— Почему твой отец считает, что тебе нужна сиделка? В смысле, ты же ясно даёшь понять, что не хочешь этого и не нуждаешься ни в ком.

Отчасти я надеюсь, что он станет отрицать, но он этого не делает.

— Ещё в первый день я сказал тебе, почему мой отец отправляет всех вас сюда, — говорит он раздражённо.

— Ты о «надзоре с целью предотвращения самоубийства»? — недоверчиво произношу я. — Слушай, у меня в планы не входит принижать всю серьёзность темы, но, каким бы психом ты ни был, глядя на тебя, едва ли можно сказать, что ты отказался бы от жизни. От социальной, нормальной жизни — возможно. Но не от самой жизни.

Его глаза остаются прикованными к пламени в камине, а я тем временем изучаю напряжённую линию его челюсти. Он всегда сидит в кресле так, что мне видна только «целая» сторона, и это действительно почти мучительно красивый профиль.

Молчание Пола растягивается на такое долгое время, что мне кажется, будто он решил проигнорировать мой вопрос, как он часто и делает, когда я перехожу границы дозволенного и добираюсь до слишком личного. Но затем он отвечает низким, грубым голосом:

— Он не хочет, чтобы я был один.

Несмотря на попытки сохранить выражение лица безразличным, я удивлена сделанным признанием. Он почти никогда не упоминает Гарри Лэнгдона, а если вдруг имя его отца всё-таки всплывает, оно, как правило, сопровождается издёвкой. Это первый раз, когда он вообще хоть как-то намекнул, что отец может действовать в его интересах.

— На мой взгляд, это, скорее всего, проявление типичного отцовского инстинкта, — замечаю я мягко.

— Что было бы круто, будь мне двенадцать, — ворчит он.

— Не бесись, но разве правильно дуться, когда ты живёшь за его счёт?

Его и без того напряжённая челюсть на мгновение сжимается ещё сильнее, но через секунду он пожимает плечами:

— А что ты предлагаешь? Моя нога мешает мне заниматься любой физической работой, а отталкивающее лицо чересчур смущает корпоративный мир, не находишь?

— Чушь. Конечно, профессиональный футбол, наверное, стоит исключить и модельный бизнес тоже можно убрать из списка, но ты мог бы зарабатывать на жизнь, если бы захотел.

— Разумеется. Я мог бы стать сиделкой. Это же такая замечательная перспектива карьерного роста.

— Отвали, — огрызаюсь в ответ. — Я хоть что-то делаю.

— И всё по доброте душевной, да? Ты ведь всего-навсего слишком волнуешься о других людях, верно? — он чуть наклоняется вперёд, в его глазах таится понимание, и я ненавижу то, что он, кажется, видит меня насквозь.

— Да, волнуюсь.

— Обо мне? — он одаривает меня каким-то слабым подобием улыбки, и я мысленно задаюсь вопросом, как, чёрт возьми, этот дружеский, легкомысленный разговор с такой скоростью зашёл так далеко.

— О людях, — скриплю я.

— Ну, конечно, — отзывается он, обманчиво расслабленно откидываясь на спинку кресла. — Оливия Миддлтон — исправившаяся благодетельница.

Откуда он знает, что исправившаяся?

— Мы говорим не обо мне.

— А может, я хочу поговорить о тебе, — говорит он.

— Ладно, когда Я стану такой ненормальной и психически нестабильной, что мой отец начнёт платить тебе за то, что ты проводишь со мной время, мы поговорим обо мне!

Его тело едва уловимо дёргается назад, и я закрываю рот. Мои слова не могут его ранить. Я точно это знаю. Ему наплевать на меня, и терпит он меня только по тем причинам, которые мне ещё предстоит выяснить.

Так, что за вспышку, вдруг рассёкшую его лицо, я только что увидела? Ведь она до ужасного сильно напоминала боль.

— Прости, — бормочу я. Мне нечасто приходится терять самообладание, поэтому жар на щеках мне столь же незнаком, сколь и неприятен.

— Не стоит, — произносит он, вновь открывая книгу. — Ты правильно заметила. Мой отец платит тебе за то, чтобы ты проводила со мной время, и мне придётся мириться с этим ровно столько, сколько я захочу оставаться под папочкиной крышей. Но это не значит, что я должен тебя развлекать, поэтому, если ты не возражаешь…

Настал мой черёд наклониться, и я не очень-то нежно пинаю его, хотя и стараюсь вести себя осторожно, ударяя по его здоровой ноге.

— Я оставлю тебя и дальше угрюмо читать, но ни на секунду не допускай мысли, будто я не знаю, что прихожусь единственной сиделкой, умудрившейся зависнуть здесь. По какой-то непонятной причине, ты позволяешь мне остаться. И ты даже почти всегда приятен, хотя что-то подсказывает мне, что это дрянная фальшивка. Так что, если вдруг решишь всё прояснить, я буду только счастлива любой малейшей подсказке о том, что за чертовщина здесь творится. Что ещё за псевдо-дружелюбное поведение? Почему я, а не кто-то другой?

Пол не смог бы выглядеть ещё более скучающим, даже если бы зевнул, но, к моему величайшему удивлению, он поднимает взгляд от книги, когда я заканчиваю свою гневную тираду.

— Хочешь знать, почему ты здесь, тогда как все остальные разбежались?

— Скорее, почему ты решил быть со мною вежливым? Что-то подсказывает мне, что злобный монстр, которого я встретила в первый день, и есть настоящий ты.

— Отчасти, это правда, — произносит он голосом, полным лёгкого дружелюбия. — С чего вдруг я держу тебя рядом с собой? — его глаза путешествуют по моему телу, но вовсе не льстиво… А оскорбительно, унижающе.

Но моё тело всё равно реагирует.

— Единственная причина, по которой ты всё ещё здесь, заключается в том, что ты горячая, — произносит он. — Сиделка ведь из тебя никчёмная. Ни хрена не знаешь о физической терапии, больше раздражаешь, чем утешаешь, и, когда Мик с Линди отчалят на выходные через пару дней, почти уверен, что ты окажешься ещё и отвратительным поваром. Но не печалься, сладкая. Ты всегда сможешь найти работу у мужчин-клиентов. Те, что постарше, будут называть тебя конфеткой, а те, что помоложе — горячей задницей.

На каком-то подсознательном уровне я понимаю, что мне стоило бы оскорбиться, но почти до боли очевидно, что именно нанести обиду он и хотел. Потому и очень легко игнорировать его подлость, расценённую мной, как жалкую попытку самообороны.

Я откидываюсь в кресле и открываю собственную книгу.

— Не-а, ты держишь меня здесь не поэтому, — размышляю я, будто бы разговаривая сама с собой. — Но, к сведению, я реально хороший повар. Вот увидишь.

На лице Пола отражается недоверие моему отказу расстраиваться, но почти сразу же он восстанавливает своё обычное равнодушное выражение.

— Ты сплошной кладезь навыков.

— Да, и ты начинаешь переживать, что я могу тебе понравиться, — уверенно говорю я. — А учитывая, что я к тому же ещё и вызываю у тебя эрекцию, вся эта хрень станет по-настоя-я-я-я-ящему непростой в ближайшие несколько месяцев.

Тихий смех Пола в ответ — лучшее, что я слышала за последние несколько недель.

Глава шестнадцатая

Пол

Сегодня один из тех самых дней. Нехороших.

Бесконечные ночные кошмары, нулевой сон и невыносимая боль в ноге.

Я избегаю Оливию, как чуму. Убеждаю себя, что всё дело в моём нежелании её присутствия. Но, если начистоту, мне кажется, я избегаю её потому, что у неё есть раздражающая привычка поднимать моё дурное настроение. И это адски пугает меня.

Совсем скоро наступит рассвет, и мы, как обычно, встретимся для нашей ежедневной прогулки. Но сегодня я отпущу её одну. Это один из тех дней, когда мне кажется, что я недостоин жить, а тем более наслаждаться жизнью рядом с прекрасной девушкой. Не тогда, когда мои друзья мертвы. Не тогда, когда Аманда Скиннер проводит каждую ночь, засыпая в кресле больничной палаты, в то время как её дочь, увешанная трубками, лежит на больничной койке.

Из окна кабинета я наблюдаю за тем, как Оливия озирается по сторонам в поисках меня. Я жду, когда она начнёт свою пробежку, но она этого не делает. Просто стоит на месте, дожидаясь меня, и чёрт меня раздери, если я совсем чуть-чуть не мучаюсь от желания пойти туда к ней. Мне хочется позволить ей задобрить меня или, как она делала в последнее время, дать ей бросить мне вызов ступить пару шагов без трости.

Вместо этого, отвернувшись, я слепо перелистываю книгу, пока не поднимаю глаза и не вижу, что она ушла.

Перед её возвращением я целенаправленно направляюсь в тренажёрный зал. Чаще всего мы ходим туда вместе. У нас появилась своя закономерность. Я разрешаю ей уговорить меня на упражнения с идиотской ногой, а взамен она рассказывает о себе. В основном, мне это нравится, но порой я начинаю уставать от её односложных ответов. Она до сих по ничего не рассказала мне о настоящей Оливии Миддлтон.

Впрочем, я не хочу, чтобы она и сегодня вывела меня из плохого настроения. В последнее время я слишком часто забываю о том, кем являюсь на самом деле. И постепенно скатываюсь к старому Полу, любителю пофлиртовать и повеселиться с девушками. Мне нужен денёк, чтобы напомнить самому себе о новом Поле, который должен был погибнуть вместе с остальными в грёбаной песочнице.

После тренажёров избегать Оливию весь оставшийся день не составляет труда, но, когда стрелка часов приближается к четырём, я поддаюсь сомнениям. Из всех привычек, что у нас появились, каждодневным чтением книг у камина я наслаждался больше всего. И по какой-то неведомой причине я вынуждаю себя запереть дверь и даже включить музыку, поэтому не слышу её стука или грохота дверной ручки.

В конечном счёте, проходит час, а за ним второй, и я, наконец, умудряюсь потеряться в книге.

Но, когда в животе начинает урчать, я осознаю собственную ошибку: я проголодался.

Наивно полагаю, что Оливия могла бы оставить поднос с едой у двери моей спальни, когда я не ответил на её призыв спуститься на ужин. Но не угадываю. И отсутствие сэндвичей как нельзя ясно передаёт послание Оливии: если хочу дуться в одиночестве, придётся делать это без еды.

Я бы стерпел завтрак. И ланч. Но сейчас? Сейчас я умираю от голода, а запах чего-то пряного и мясного, исходящего из кухни, оказывает слишком сильное влияние на мой желудок, чтобы его игнорировать.

Как и ожидалось, Оливия на кухне, вот только на ней нет милого фартучка и она не выглядит измотанной бросанием всякой всячины во что-то бурлящее на плите. Вместо этого на ней узкие чёрные штаны, туфли на высоком каблуке и просторная, на вид дорогая, рубашка, которая явно не предназначена для домашнего пользования.

Это не домашняя Оливия. А куда-то вырядившаяся Оливия.

— Собираешься куда-то? — осведомляюсь я, отрывая глаза от её задницы.

Она поворачивается на месте, открывая рот, будто бы подумывая спросить, где я, чёрт возьми, пропадал весь день напролёт, но вовремя останавливает себя, растягивая губы в безучастной улыбке.

— Эй. Надеюсь, ты любишь чили, — произносит она. — Оно немного острое, но посыпанный сверху чеддер должен его тонизировать.

— Уверен, всё будет хорошо, — отвечаю я, замечая, что она немало времени провела над макияжем. Она сделала то, что обычно делают девчонки, когда хотят, чтобы их глаза выглядели темнее и загадочнее, а губы — розовыми и блестящими.

— Жаркое свидание? — интересуюсь я, всё ещё закидывая удочку.

— Ага, — фыркает она. — Я познакомилась с кучей крутых парней с тех пор, как застряла в твоём доме. Они очень гостеприимные и общительные.

Я надвигаюсь на неё под предлогом осмотра горшочка на плите, но она отодвигается в сторону, прежде чем я успеваю приблизиться. Умная девочка.

Она хватает свою сумочку.

— Куда идёшь? — ненавижу себя за эти вопросы. За то, что меня это волнует.

Оливия поднимает плечо, завозившись с ремешком сумки.

— Линди сказала, что тут недалеко есть бар, который, возможно, мне понравится. И что ты знаком с барменом.

— Её зовут Кали Шепард, — автоматически говорю я. — С чего вдруг ты решила выбраться?

— У меня две ночи и один день выходных, — резко отвечает она. — Воспользуюсь ими, наконец.

— А почему не делала этого раньше?

— Потому что до этого здесь всегда были Линди и Мик, с которыми я могла поговорить, когда у тебя случаются приступы ребячества.

— Это не приступы. И я имею право отдохнуть от людей.

— Ну, в таком случае ты поймёшь, почему я так хочу отсюда выбраться. Мне нужно отдохнуть. От тебя, — она одаривает меня снисходительной улыбкой и протягивает руку, будто собираясь погладить меня по щеке. Мои пальцы обвиваются вокруг её запястья и сжимаются. Сильно.

— Не. Трогай. Меня, — цежу я сквозь стиснутые зубы. Никогда ко мне не прикасайся.

С такой силой высвобождая её руку, что она едва не заваливается назад, потеряв равновесие на своих высоченных шпильках.

Я грубо чертыхаюсь и тянусь придержать её, но она отступает на шаг, избегая моего прикосновения. Я роняю руку. Не могу винить её за то, что она отшатнулась, но всё равно ненавижу это. Я монстр.

— Оливия…

— Не извиняйся, — тихо говорит она. — Мне не стоило пытаться. Я виновата.

Она тянется за сумочкой, которую уронила, и подхватывает с тумбочки ключи.

— Мик сказал, что я могу взять какую-нибудь машину. Вернусь не поздно, но ты всё равно звони, если что, — она направляется в сторону двери.

— Погоди, — произношу я, двинувшись за ней.

Оливия замирает, бросая на меня взгляд через плечо.

— Что?

— Я…

Чёрт, понятия не имею, что пытаюсь сказать. Даже не знаю, хочет ли она слышать, как я прошу её остаться, повеселиться или что-нибудь ещё более убогое и немыслимое, например, взять меня с собой.

Забери меня этим пятничным вечером к людям, пиву, смеху, хреновой музыке и моей старой подруге Кали.

Но так ничего из этого и не произношу, и уж точно не говорю последнюю часть.

Я не могу никуда поехать. Больше не могу.

— Спасибо за ужин, — хрипло благодарю я.

На этот раз она даже не оборачивается.

— Я всего лишь делаю свою работу, Лэнгдон.

Глава семнадцатая

Оливия

Я никогда не ходила в бар без компании.

И не могу сказать, что когда-нибудь представляла, что мой первый одинокий набег на выпивку произойдёт в захудалом баре в окрестностях Бар-Харбора, городка из штата Мэн. Но сегодня я себя заставила.

В последнее время меня приводила в ужас мысль о том, что затворничество Пола окажется заразным. Будто, не пообщавшись с людьми вне дома, я превращусь в такую же враждебную какашку, как он, и стану таким же несчастным зверем, который не считает себя обязанным брать ответственность за своё истеричное поведение.

Честно говоря, я не только поэтому ушла сегодня из дома. Полная правда? Я надеялась, что он пойдёт за мной. Я не просила. Намеренно не просила, будучи достаточно глупой, чтобы предположить, словно мысли о полном одиночестве подтолкнут Пола покинуть дом по собственной воле.

В мой план входило создать видимость того, будто я хотела, чтобы он остался. Приготовила еду по «Всемирно известному рецепту приготовления Чили», как это было названо гуглом, избегала Пола весь день (на самом деле, это он меня избегал, но не суть) и тщательно подобрала наряд, предназначенный быть сексуальным, но не слишком. Сами понимаете, девушка уезжает развлечься в город, но если так случится, что она повстречает милого парня, тогда, эй, почему бы и нет?

Но Пол не заглотил наживку. Наверное, стоило счесть прогрессом то, что он выбрался из своего логова в поисках еды, но если говорить начистоту, то я разочаровалась. Просто это неправильно, что парень двадцати с лишним лет годами прячется дома. Сколько времени пройдёт до того момента, как изоляция превратит его в одного из тех жутких отшельников, которые не в состоянии функционировать в нормальном обществе, даже если бы захотели?

Я припаркована у «Френчи». Хочу повернуть назад и поехать домой, но лекция Линди, которую она прочитала мне днём, всё ещё гремит в моём мозгу. «То, что он хочет изображать мёртвого, не означает, что и ты должна следовать его примеру. Может, мы и не в Нью-Йорке, но у нас здесь есть хорошие люди. Займись делом, сестрёнка».

Итак, разговор получился отчасти милым, отчасти неловким, но Линди сделала хороший вывод. Я не хочу закончить, как Пол: социально неразвитой, застрявшей на односторонней улице, ведущей к уродству.

Я выхожу из машины.

С улицы «Френчи» — подозреваю, такое название взято из-за его местоположения, на «Френчмэн Бей» — выглядит как комбинация горнолыжной базы и придорожной забегаловки. Деревянные балки придают ему домашний, гостеприимный вид, который разбавляется неоновыми вывесками на окнах, изображающими пивные значки, и это добавляет нужное количество барной атмосферы. По правую сторону от строения расположена крытая терраса, которую я представляю переполненной ясным летним днём, но в конце сентября она безлюдна. Впрочем, едва слышные удары музыки доказывают, что, по крайней мере, внутри какая-то активность есть.

Я глубоко вдыхаю и открываю дверь

Худшее развитие событий — все посетители затихают, повернувшись взглянуть на новоприбывшего. А лучшее — никто меня не замечает, я нахожу свободный стул у бара, где-нибудь в конце, где могу сесть и осмотреться.

Реальность преподносит несколько усреднённый вариант. Играет старенький рок, когда я ступаю внутрь, и, хотя большинство посетителей слишком заняты своими виски и пивом, чтобы обратить внимание на моё появление, люди, сидящие за столиками неподалёку от двери, оборачиваются посмотреть на меня. А потом ещё раз посмотреть.

Линди заверила меня, что я смогу влиться в эту местную тусовку, но, кажется, она забыла о совсем не крошечной детали — я не местная. Я не впишусь. Вообще никак.

Даже если моя одежда не кричит «городская девчонка» (а она кричит), я выделяюсь уже только потому, что являюсь девушкой. Здесь находится, наверное, пять женщин, но всё равно большинство посетителей — мужчины. Рыбаки, судя по обмундированию.

Тем не менее, это не та мучительная сцена, которой я так страшилась. Неуютно, конечно, но в основном взгляды любопытные, а не плотоядные или развратные. Я робко улыбаюсь парочке средних лет, и женщина одаривает меня полуулыбкой в ответ, в то время как её компаньон, абсолютно незаинтересованный, возвращается к своему телефону и пиву.

Хотя вокруг немало свободных столиков, сидеть за одним из них без спутника ощущается как-то совсем уж одиноко, учитывая, что я ищу человеческого общения, поэтому пробираюсь к скоплению пустых барных стульев.

Почти сразу же передо мной появляется стакан воды, а за ним белый бумажный подстаканник с нацарапанным посередине «Френчи».

— Что я могу вам предложить? — интересуется приветливый голос.

Бармен — симпатичная веснушчатая брюнетка с тёплыми медово-карими глазами. Её волосы стянуты в небрежный пучок, придающий некоторым девушкам очарование. И она именно такая.

— Эм, белого вина? — спрашиваю, надеясь, что не допускаю ужасного промаха.

— У меня есть Шардоне или Пино гриджио. Шардоне, кстати, лучше.

— Тогда мне его, — произношу я, отвечая ей доброжелательной улыбкой.

Она ставит передо мной бокал, прежде чем отправиться к холодильнику за бутылкой белого вина.

— Не многие пьют вино? — задаю я вопрос, замечая, что бутылка неоткрыта.

Она пожимает плечами.

— Чаще всего заказывают пиво, конечно, но многие стали брать вино, после того как я избавилась от сахарного пойла, к которому они здесь привыкли.

— Ого, — выдаю я, в то время как она наполняет мой бокал до краёв.

— Выглядишь так, будто тебе это нужно, — подмигивая, произносит она, прежде чем отправиться проверять других клиентов.

Она не ошибается в обоих случаях — Шардоне очень вкусное, и мне это действительно нужно.

Я наблюдаю за ней краем глаза, пока она болтает с пожилым мужчиной в конце бара, долго и искренне смеясь над его рассказом о выходках внука.

Линди не описала мне загадочную Кали, сказав только, что она «хорошо выглядит», но возраст примерно тот же, вот мне и интересно, она ли подруга детства Пола?

Когда девушка вновь возвращается подлить мне воды, я собираюсь с мужеством и спрашиваю.

— Да, Кали — это я, — отвечает она, выглядя слегка удивлённой моим вопросом. — Мы знакомы?

— Нет, я здесь новенькая.

— Да, я догадалась по шёлковой блузке, — говорит она доверительным шёпотом. — Могу поспорить, она дороже большинства наших автомобилей. Туристка?

— Типа того, — уклончиво отзываюсь я. — Я работаю в доме Лэнгдона.

С её лица сползает улыбка.

— У Пола?

— Да.

Она выпрямляется, упираясь ладонями в стойку, пока изучает меня почти с осторожностью.

— Ты не выглядишь как сотрудница Лэнгдонов.

Её тон не злой, но она явно меня оценивает.

— А как я выгляжу?

Она пожимает плечами.

— Несколько лет назад я бы расценила тебя как девушку Пола. Но сейчас…

Мы устанавливаем зрительный контакт, и между нами возникает странный момент женского взаимопонимания. Мы обе знаем, что он больше не заводит девушек.

— Я новая сиделка, — тихо произношу я. — Хотя это слово совершенно неподходящее.

— Да, Пол никогда не нуждался в уходе. По крайней мере, насколько я помню.

Я немного подаюсь вперёд, отчаянно пытаясь заставить её продолжить говорить, но не желая показаться назойливой.

— Вы с ним ни разу не виделись с тех пор, как он вернулся?

Она качает головой и без надобности наполняет мой бокал — хороший знак, она не пытается от меня избавиться.

— Не-а. Мои родные живут недалеко от него. Знаешь, Лэнгдоны раньше арендовали дом, в котором сейчас живут. Отец Пола купил его несколько лет назад, когда Полу понадобилось больше времени, эм, для уединения. Сейчас я живу поближе к городу, но, когда мы были детьми, я жила ради дня, когда Пол приедет на несколько летних недель.

Я спешно подавляю всплеск ревности. Ради Бога, они были всего лишь детьми. Друзьями. По крайней мере, я думаю, что они были всего лишь друзьями. И это не моё дело, было ли между ними нечто большее.

— Он знает, что ты здесь? — интересуется она небрежным тоном. Слишком небрежным. Я понимаю, что на самом деле она спрашивает: «Почему он не пришёл увидеться со мной?»

— Он, эм… он не очень общительный, — говорю я.

— Да, — бормочет она. — Я поняла это, когда он целый месяц после своего переезда не открывал мне двери.

Сердце сжалось от печали в её голосе.

Какого чёрта, Пол? Теперь ясно, что он одинок и не имеет друзей, так как сам этого хочет. А не потому, что все его остерегаются.

— Как он? — спрашивает она. — В смысле, все мы слышали разное, но ты же знаешь о сплетнях в маленьких городках. Вытянуть из них правду непросто.

— Наверное, он такой, как о нём говорят, — отвечаю я, выдерживая её взгляд. — Грубый, злой и в целом малоприятный.

— Ну что ж, — раздаётся низкий голос за моей спиной. — От такого у любого парня сердце удар пропустит.

Я замираю, услышав знакомый голос. Запоздало осознаю, что, не считая играющей музыки, воцарилась тишина. Я оборачиваюсь, понимая, что дело, наконец, дошло до ожидаемых мной неловких взглядов.

Вот только они глазеют не на меня.

Они глазеют на Пола.

Его глаза задерживаются на несколько мгновений на моих, большой палец поглаживает головку трости, прежде чем он поднимает взгляд поверх моего плеча, упирая его в девушку, стоящую за стойкой.

— Привет, Кали.

«Прошу, не отвергай его, — безмолвно взмолилась я. — Прошу, пойми, как важен для него этот момент».

Не знаю, услышала ли она мою невысказанную вслух мольбу, или Кали просто по-настоящему хороший человек, потому что она не швыряет ему в лицо пиво и не делает мерзких замечаний. Вместо этого, бросившись через бар, она забрасывает руки ему на шею. Обнимая. Ошеломлённое удовольствие, отразившееся на его лице, почти разбивает мне сердце.

Когда Кали отпускает его, Пол дарит ей почти застенчивую улыбку и собирается уже было занять стул по правую сторону от меня, но вдруг почему-то переходит к стулу по другую сторону.

Давление в груди усиливается, когда до меня доходит, что он только что сделал. Осознанно сел искалеченной стороной лица ко мне, повернувшись к остальным другой, целой частью.

Он доверяет мне.

Понимание этого порождает во мне дурацкое тепло.

— Что мне принести? — спрашивает Кали. — В последний раз, когда мы выпивали вместе, это была цитрусовая водка, тайком украденная из кабинета твоего отца.

Пол разражается смехом.

— С этим я покончил. Как насчёт виски с колой?

Кали ставит перед ним выпивку, а потом неохотно удаляется в бар, реагируя на оклик клиента.

Несколько человек перешёптывается, всё ещё пялясь в нашу сторону, но Пол, кажется, решает игнорировать их, и я следую его примеру.

— Значит, моё чили оказалось настолько плохим? — осведомляюсь я, отпивая глоток вина.

Он ударяет по льду палочкой для перемешивания.

— Я съел немного. Не так уж и ужасно.

— Оно получилось восхитительным, и ты это знаешь. Возьми назад свои слова о том, что я не умею готовить.

Уголок его рта слегка дёргается вверх.

— Я нашёл сэндвич в холодильнике. Так понимаю, ты сделала его на обед, но потом убрала из-за того, что я прятался, как маленькая сучка?

Я стучу себя по носу. Бинго.

Он расплывается в ухмылке.

— Ну, я откусил от него. На вкус совсем пресный.

— Там была индейка с сыром чеддер на хлебе. А какого чёрта ты ждал на ланч? Какое-нибудь суфле азиаго и салат эскариоль?

Пол фыркает:

— Нью-Йоркские замашки налицо.

В его словах есть смысл. Я давнишний завсегдатай дорогих винных баров и вычурных ресторанов. Суфле Азиаго — привычное составляющее обеда в среду. Пусть я в Мэне всего несколько недель, такое ощущение, будто с тех времён прошла целая вечность. Совершенно правильным кажется сидеть, взгромоздившись на истёртый кожаный стул в отделанном деревом баре, который выглядит старше меня, рядом с парнем — отчасти прекрасной тайной, отчасти непредсказуемым зверем.

— Можешь расслабиться, — тихо говорю я.— Все вернулись к своим делам.

— Только потому, что с такого ракурса они не видят шрамы. Если бы увидели, то тут же бросились бы к двери, либо их вывернуло бы луковыми кольцами.

— Я вижу их, но не мчусь к двери.

Его взгляд устремляется к моим глазам, и на мгновение между нами повисает этот момент.

А потом возвращается Кали, и всё исчезает. Я не злюсь на неё. Не сильно. Она олицетворяет собой нормальную сторону Пола, к которой у меня так и не появился доступ — каким он был до Афганистана. И её реакция на его новый облик не могла быть более идеальной.

Но это не значит, что мне должен нравиться его смех над всем, что она говорит, или то, как они раскидываются именами общих друзей, о которых я никогда не слышала. Ещё пять минут назад Кали казалась мне милой и симпатичной — определённо образец лучшего друга на веки вечные. Но теперь я ненавижу её симпатичность и милость. Я почти презираю то, с какой лёгкостью Пол улыбается рядом с ней. Он никогда не улыбается так со мной.

Соберись, Оливия. Именно этого я для него и хочу. Нормальной социальной жизни. Общения с людьми. Девушек, способных разглядеть его за шрамами.

И-и-и-и-и теперь ладонь Кали лежит на его руке. И он её не убирает. Круто. Я делаю огромный глоток вина, прежде чем наклоняюсь и прерываю их милую беседу.

— Эй, Кали, не подскажешь где дамская комната? — спрашиваю у неё.

Она обращает ко мне приветливую улыбку и убирает свою ладонь с руки Пола — умница, — чтобы показать мне дорогу.

— Прямо, а потом налево. Дамская комната в конце коридора справа.

Принимая во внимание, что туалеты находятся в противоположной от входа стороне, я прохожу через целую вереницу новых столиков, где понимаю: может, всё-таки я чуть-чуть поспешила с выводом о том, что умудрилась избежать наихудшего — людских взглядов, устремлённых на «новенькую». Пара мужчин в углу, то ли слишком тупые, то ли слишком пьяные, чтобы озаботиться тем, насколько это заметно, плотоядно оглядывают меня. Но мне пофиг. В Нью-Йорке у нас и не такое есть. Иду дальше.

За следующим столиком расположилась группа пожилых женщин, которые награждают меня оценивающим, хотя скорее «вот бы вновь стать молодой» взглядом. Это достаточно универсальный женский язык, поэтому я одариваю их дружелюбной улыбкой.

Последний столик перед уборной самый шумный. За ним сидит компания парней примерно моего возраста. Все они одеты в именные свитшоты, предоставленные колледжем, с логотипом на рукавах, который я не сумела разобрать, даже преодолев их столик (и несколько вульгарных свистков, могла бы я добавить). Может, гребля? Увы, со спортом у меня так и не получилось подружиться, впрочем, об этом я особо не задумывалась.

Однако парни забыли обо мне не так быстро, как я о них. Мне едва удаётся вернуться в главный зал, справив нужду, как они припирают меня к стене. Не сказать, что прям угрожающе. Они выглядят скорее подвыпившими и глупыми, нежели опасными, но я совсем не в настроении.

Начинаю проталкиваться мимо, когда привлекательный парень, надо признаться, с замечательной — для акулы — улыбкой, аккуратно берёт меня за плечо.

— Эй, можно мы угостим тебя?

Мои глаза перебегают на стол, на котором стоит несколько полупустых кувшинов из-под пива.

— Нет, спасибо, — я одариваю его своей лучшей незаинтересованной улыбкой и уже было снова собираюсь пройти мимо, но он смещается так, что остаётся передо мной. Всё ещё не угрожающе, но уже раздражающе

Я озираюсь по сторонам, как будто удивляясь.

— Ох, прости. Неужели я воспроизвела какие-то вибрации, из-за которых, вернувшись, оказалась окружена группой мальчишек? — удар ниже пояса, учитывая, что они, по всей видимости, мои ровесники, хотя я и рассчитывала именно оскорбить.

Красавчик прищуривается.

— Необязательно строить из себя стерву.

— Обязательно, раз ты не даёшь мне вернуться к моему парню.

— Парню? — он скрещивает руки на груди. — Что ещё за парня девушка вроде тебя могла найти в таком месте?

— Хуже которого не придумаешь, — раздаётся за спиной моего домогателя низкий голос. Пол.

Я тут же начинаю заверять его, что ничего страшного не происходит, что эти парни сейчас меня отпустят, но потом вижу его лицо. Это не тот дружелюбный, непринуждённый Пол, который разговаривал с Кали у бара. Это другой Пол. Морской пехотинец, взбешённый на весь мир, искалеченный так жестоко, что даже малейшей искре по силам заставить его ступить на опасный путь.

И тогда становится хуже.

Глупый ребёнок оборачивается и заметно дрейфит при виде израненного лица Пола. Но потом его лицо приобретает выражение жестокости, когда он издаёт злобный смех.

— Это твой парень? — спрашивает он у меня, прохаживаясь вокруг Пола, как вокруг циркового представления. — Этот урод?

— Не надо, — шепчу я, не совсем понимая к кому обращаюсь: к придурку или к Полу. Но это и не важно, потому что никто из них не обращает на меня внимания.

— Ты что, персонаж из ужастика? — произносит паренёк, поддерживаемый своими тупыми пьяными дружками.

Я закрываю глаза. Вот почему Пол не выходил из дома. А я его заставила.

Рискую бросить на него взгляд, но он не выглядит обиженным, задетым или хотя бы обеспокоенным. На самом деле, он кажется позабавленным. Смертельно позабавленным.

Вот только пьяные придурки зашли слишком далеко, чтобы обратить внимание на нюансы, и продолжают потешаться, не видя того, что «калека» перед ними вполне способен справиться с каждым из них одним взмахом своей трости.

— Почему бы тебе не поехать домой с нами, милая? — говорит зачинщик, скользнув рукой вокруг моей талии. — Разве ты не хочешь быть с кем-то, от кого у тебя не пропадёт аппетит?

Уже было упираюсь руками ему в плечи, чтобы оттолкнуть его, но Пол оказывается быстрее. Распускающий руки кретин воет от боли и падает на землю даже раньше, чем понимает, что произошло. Движимая инстинктом, я опускаюсь на колени рядом с корчащимся парнем, но замираю, когда замечаю выражение ледяной ярости на лице Пола.

Руки трясутся, когда я вновь выпрямляюсь, хотя и не знаю точной причины: из-за того, что оказалась загнанной в угол парнями из братства, или из-за этой жестокой, неконтролируемой стороны Пола.

Но и это не совсем правда. Жестокая, да. Но контролируемая. И, кажется, я бы предпочла, чтобы это было так, потому что этот Пол — смертельная машина.

Парень, растянувшийся на полу, видимо, осознав, что не так уж и пострадал, как ему показалось сначала, нацеливается на покалеченную ногу Пола. Но Пол вновь оказывается быстрее. Он дёргает его одной рукой за ногу секундой раньше, чем другая его рука, зажатая в кулак, сталкивается с носом мальчишки из братства.

Забытая трость со стуком падает на пол, а кураж неторопливо исчезает с лиц остальных напившихся парней.

— Пол, — шепчу я.

Но он не закончил.

— Извинись, — он склоняется к вытирающему с носа кровь заводиле.

— Иди на хрен, чувак. Ты урод.

Пол придвигается ближе.

— Извинись перед ней.

— Зачем? — произносит идиот. — Я не делал ничего, чего бы она не хотела.

Я прищуриваюсь, но прежде чем успеваю посоветовать ему научиться хорошим манерам и к чёрту свалить из бара Кали, один из его приятелей, наконец, находит яйца и встаёт на защиту дружка, ударяя Пола в живот.

Ошибка.

В следующее мгновение всё размывается, и прежде чем у меня появляется возможность попросить их взять под контроль тестостерон, в воздух взлетают кулаки. Парочка попадает в Пола, но основная масса, кажется, исходит от него. Даже превосходящему числу налакавшихся пивом деток опытный солдат не по зубам.

В конце концов, один за другим, они отступают. Главарь-идиот выглядит так, будто хочет схлопотать ещё удар напоследок, несмотря на окровавленный и подбитый глаз, под которым скоро покажется синяк, но он умудряется только расплыться в презрительной усмешке и пробормотать «Урод!», перед тем как повести свою банду пьяных дебилов на выход из бара. Проходя мимо Пола, некоторые из них ударяют его плечом, как это обычно делают парни, но Пол, кажется, этого не замечает. Или остаётся равнодушен.

Я запоздало понимаю, что весь бар погрузился в тишину. Все пялятся. Но Пол и этого не замечает.

Я начинаю двигаться в сторону Пола, но он останавливает меня своим ледяным взглядом, прежде чем медленно наклониться за тростью.

Он не пользуется ею, пока идёт к выходу, но хромает. И пусть я и умираю от желания помочь ему, после того, во что только что его втянула, меньшее, что я могу сделать, — позволить ему уйти самому. Неохотно я отпускаю его.

Я закрываю глаза. Чёрт.

До меня запоздало доходит, что нам нужно расплатиться с Кали, но когда я смотрю в её сторону, она едва заметно качает головой, а потом отмахивается от меня. Я её должница. Ей стоило бы вышвырнуть нас, а не оплачивать наш счёт. Однако быстрый осмотр по сторонам показывает мне, что на нашей стороне не только Кали. Несколько других людей ловят мой взгляд и награждают меня кратким кивком.

Тогда я понимаю то, что и так должна была знать: это маленький городок. Пол, может, и не позволяет себе подружиться с этими людьми, но он один из них. Поэтому они дарят ему этот момент.

Я выдаю им слабую признательную улыбку, когда ухожу в ночь вслед за ним.

— Пол? — зову, оглядывая полупустую парковку.

Слышу сигнал автомобиля, когда он отключает сигнализацию, но не поднимает головы.

— Пол!

Я иду к нему, но взгляд, который он бросает на меня, убийственно хладнокровен. Я останавливаюсь в полушаге, а сердце сжимается от вида крови на его лице.

— Я поеду с тобой, — говорю я сбивчиво.

Вместо ответа он опускается на водительское сиденье и захлопывает дверь.

Тридцатью секундами позже я остаюсь в полнейшем одиночестве посреди пустынной парковки, спрашивая себя, как много вреда только что нанесла и без того израненной душе.

Глава восемнадцатая

Пол

К тому времени как я въезжаю в гараж и врываюсь в дом, моя ненависть к себе грозит мне удушьем. Я хватаюсь за гнев, как за спасательный круг, потому что альтернатива ему — отчаяние. А отчаяние может меня убить.

С бешеным рёвом я швыряю чёртову трость, войдя в библиотеку. Пусть у меня и болит нога, я этого не замечаю, потому что эту боль перекрывает ощущение, будто кто-то разворотил мне всё лицо. Удар одного из тех мелких панков пришёлся в цель. Не основательно, но достаточно больно.

Я должен был протереть ими полы. Несколько лет назад я так бы и поступил. Да, какой-то урон нанёс, но я явно не владел всей ситуацией.

Чёрт, да меня там вообще не должно было быть — ни в баре, ни в драке. Но я ввязался в это. Из-за неё. Какая-то шизанутая смесь рыцарства и ревности побудила меня прикинуться парнем Оливии, когда те детки припёрли её к стене в баре. Она не моя, я не должен был её защищать, но, слыша их смех и видя напряжение на её лице, я определённо не думал о ней как о своей сиделке или сотруднице.

Я думал о ней так, будто она принадлежит мне.

Я щедро наливаю скотча и уже собираюсь опрокинуть его целиком, но вовремя останавливаю себя. Сегодня я не хочу впадать в оцепенение. Мне нужно держаться за свой гнев. Нужно запомнить этот момент, чтобы больше не повторять эту идиотскую ошибку. Мне нужно запомнить, что я не нормальный. Я не тот парень, который ходит по барам, выпивает с красивыми девушками и зависает со старыми друзьями.

Слова того паренька кружат в голове. «Ты что, персонаж из ужастиков?»

Я даже не злюсь. Не на пацана. Тот мелкий засранец понимает, как устроен мир. Оливия — нет. Она думает, что для нас нет ничего такого в том, чтобы выпивать в публичном месте. Но самое худшее не то, что она в это верит. А то, что она ненадолго заманила меня в эту мечту.

Мне следовало довериться чутью. Следовало послушать ту часть меня, которая знает, что люди не добрые и не хорошие.

Делаю ещё один глоток. К нему примешивается металлический привкус крови из рассечённой губы, но я не утруждаюсь пойти в ванную, чтобы убрать её. Как и боль, кровь является хорошим напоминанием об уроке, который я только что выучил.

Больше никогда. Даже в баре неподалёку, на собственном чёртовом заднем дворе — чужаки повсюду. Они будут смотреть, будут пялиться, и они будут напоминать мне о том, что такие люди, как я, и такие люди, как Оливия, не принадлежат друг другу.

Я подкидываю в камин дрова, неспешно разжигая пламя, когда слышу, как входит она. Было бы легко спустить на неё весь гнев, но я выучил, что любая эмоция, направленная на Оливию, разрушительна. Лучше игнорировать её.

Легче сказать, чем сделать.

Я готовлюсь к «О Господи, ты в порядке?». Но она ничего не говорит.

Я продолжаю сидеть на корточках перед огнём, игнорируя тот факт, что эта поза усугубляет состояние моей ноги. Как могу, не обращаю внимания на боль в лице. Как могу, не замечаю её. Хотя с последним проваливаюсь, потому что, чёрт возьми, я хочу, чтобы она коснулась меня.

Слышу знакомый звук вытаскиваемой пробки и плеск жидкости о стекло. На мгновение мне кажется, что она наполняет стакан для меня, не осознавая, что я уже держу один в руке, но вместо этого Оливия выходит за дверь.

Слава Богу. Она всего лишь хотела угоститься выпивкой и оставить монстра в его уродливой угрюмости.

Я убеждаю себя, что чувствую облегчение, но правда в том, что единственное облегчение, которое я испытываю, появляется с её возвращением. Мой взгляд задерживается на пламени, но по комнате распространяются знакомые звуки того, как она сворачивается, насколько я понимаю, на своём кресле.

Сидит там, молчит, но я знаю, что она делает. Ждёт, когда я подпущу её.

Огромный, жирный чёртов шанс.

Но я всё равно мельком, всего на мгновение, оглядываюсь через плечо, и от её вида захватывает дыхание. В свете огня её волосы сверкают золотом, глаза, изучающие меня, тёмные и спокойные. Ноги поджаты под себя, как во время чтения, а плечи обёрнуты моим любимым пледом из искусственного меха, будто он принадлежит ей.

Но меня не это беспокоит. А то, что я хочу, чтобы она принадлежала мне. И когда она смотрит на меня вот так, я почти готов поверить, что это правда. Почти готов поверить, что мне нужно лишь привлечь её к себе, поглотить целиком… и тогда она с готовностью ответит.

Оливия продолжает удерживать мой взгляд, лениво поднимая хрусталь к губам и делая крохотный глоток скотча. Я рассеянно отмечаю звон кубиков льда в стакане. Значит, за этим она выходила — взять льда. Что вроде как преступление, учитывая сколько стоит этот алкоголь, но мне плевать, потому что она здесь. Смотрит на меня, как на равного, и остаётся здесь.

Я осторожно выпрямляюсь, прежде чем занять место напротив неё, а потом, зная, что могу сделать это рядом с ней, закрываю глаза.

Я забываю, как долго мы сидим в тишине, нарушаемой лишь треском огня и резким скрежетом кубиков льда. Мы оба без разговоров понимаем, что она здесь не в качестве сиделки. А как… кто? Друг? Кто-то больший?

Нет, не больший. Когда я пришёл в бар, она была счастлива видеть меня. Но не как женщина, распалившаяся для мужчины. Да ради Бога, она выглядела так, будто, чёрт возьми, гордится мной. И, что хуже всего, выражение её лица, когда я пришёл к ней на подмогу, не выражало облегчения. На нём читалось беспокойство.