ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Прованс

Конец декабря 1783 года

В тот день, когда карета с герцогом и герцогиней прогромыхала по подъемному мосту и въехала во двор, у Бертранды нашлась менее веселая пословица: «Кто смеется в пятницу, тот заплачет в воскресенье».

Праздник закончился. Герцогиня в тот же день вызвала к себе Николя.

Он провел у нее около часа, а затем несколько часов расхаживал, что-то записывал, пытаясь разделить ее приказания на отдельные задания.

— Мне предстоит распределить обязанности, — объявил он за ужином в буфетной. У него печально опустились плечи. — Это никому не понравится, — добавил он.

— Ладно, — ответила Бертранда, — но сначала давайте послушаем, что расскажет нам Жак о Париже. Надо чем-то занять наши головы, когда начнут болеть спины. Жак, расскажи нам о свадьбе.

— Она была в соборе, — начал Жак, — там окна из цветного стекла и всех нас окрасило в разные цвета, и…

Он продолжал описывать суету парижских улиц, богатство и великолепие Меликур-Отеля, изумительные таланты девушек из Пале-Рояля, где, казалось, герцог провел большую часть времени и даже, добавил Жак с усмешкой, пару раз поделился «развлечением» со своим камердинером.

— А какова, — спросил кто-то, когда завистливый смех утих, — жена виконта?

— Ужасно некрасивая, — ответил Жак, — даже вообразить невозможно, как джентльмен может с ней спать.

Мари-Лор не могла сдержать радостного вздоха.

— Однако, — продолжал он, — маркиза хорошая хозяйка; слуги ей преданы: из них не вытянешь ни одной сплетни, так хорошо им платят. У нее хороший стол, хотя гостей бывает немного. Но те, кого она принимает, очень интересны. Ее подруга актриса мадемуазель Бовуазен. — Он бросил взгляд на Мари-Лор. — О-ля-ля, я никогда не видел такой красавицы. — Для большего впечатления Жак помолчал. — Никто никогда не видал такой красавицы. И у нее репутация…

— Ладно, ладно, пока достаточно, Жак. Завтра мы послушаем, что было дальше. — Вмешательство Николя встретили криками и свистом.

Жак ухмыльнулся и возвратился к еде. Остальные успокоились и приготовились слушать объявления, не сулящие ничего хорошего.

— Через две недели будет банкет и бал по случаю Нового года, — сообщил Николя. — Так что надо как следует убрать и вычистить бальный зал. — Он мрачно кивнул: — Да, каждую подвеску на каждом хрустальном канделябре! Меню должно быть на кухне пересмотрено, ибо герцогиня наконец чудесным образом забеременела.

Еще несколько свистков последовали за этим сообщением, как и несколько взглядов, устремившихся на Мари-Лор.

— Тихо! — крикнул Николя. Во всяком случае, беременная Горгона предупредила его, что она теперь должна быть очень осторожна в еде.

Месье Коле в страшной обиде вышел из комнаты, оскорбленный подозрением, что в его кухне могут готовиться блюда, тяжелые для пищеварения.)

— Плотники вернутся сразу после праздников, — сказал Николя, — чтобы построить что-то вроде нового охотничьего домика для герцога, а также апартаменты для нового члена семьи.

— Значит, снова будут стремянки и тряпки, — проворчала Бертранда, — и повсюду известковая пыль.

— И потребуется, — закончил Николя, — почти полностью обновить гардероб герцогини с учетом ее положения. Ее горничной нужна помощница, — он кивнул в сторону Луизы, — чтобы разобрать вещи из одиннадцати сундуков, которые привезли из Парижа. Не говоря уже о разных коробках с лентами, чулками, шляпами и перчатками.

— А, и Мари-Лор…

Слава Богу! По крайней мере она получит свои деньги.

— … мадам хочет, чтобы ты сегодня подавала чай в библиотеке.

У девушки вытянулось лицо.

— Нет, — добавил он, — она не сказала, когда тебе заплатит.

Мари-Лор уловила виноватые нотки в его голосе. Николя не сказал бы этого, но он совсем забыл о своем обещании спросить герцогиню о двадцати ливрах, без сомнения, только потому, что все предъявленные требования совсем сбили его с толку.

Она кивнула, смирившись с разочарованием. Нет смысла еще больше затруднять Николя, да и для нее это не было большой неожиданностью. Луиза объяснила, что платят почти всегда с опозданием, «чтобы сэкономить на этом несколько су».

— Надень чистый передник, — сказал Николя, — и не греми чашками.

Относительно чашек это был хороший совет. Ибо при входе в библиотеку Мари-Лор охватило необъяснимое волнение, не покидавшее ее в течение всего этого длинного часа, который она провела в обществе герцога и герцогини.

Нельзя сказать, что они вели себя как-то странно. Герцогиня демонстрировала свою власть не больше чем обычно, а герцог был лишь слегка пьян. Когда она подавала ему чай, он, конечно, заглянул в вырез ее платья. Впрочем, он в любом случае сделал бы это. Его взгляд выражал скорее спокойствие и уверенность собственника, а не грешную похоть.

Они с женой почти не разговаривали друг с другом.

Но у Мари-Лор создалось впечатление, что они следили за каждым ее движением, и в их глазах поблескивало холодное самодовольство. Герцогиня, теперь, без сомнения, хорошо разбиравшаяся в таких делах, устремила острый взгляд на отяжелевшие груди и немного располневшую талию Мари-Лор. На минуту девушка подумала, что ее прямо сейчас уволят, поскольку свидетельство ее «распутного поведения» было налицо.

Но герцогиня только кивнула с задумчивым видом и распорядилась, чтобы «Марианна» принесла герцогу пирога.

Спускаясь с чайным подносом в кухню, Мари-Лор позволила себе несколько медленных вздохов, чтобы заглушить тошноту. Это было ужасно. Наклоны, приседания в грозной тишине, ощущение, что ее разглядывают и оценивают как вещь — все это угнетало. Неприятно, унизительно и даже отвратительно, но это уже позади и кажется довольно незначительным. И явно неопасным, что и было важным для Мари-Лор. Она была уверена, что если бы месье Юбер собирался пробраться ночью в ее комнату, то у него был бы виноватый вид, особенно в присутствии жены.

«Если они попытаются обидеть тебя, — говорил Жозеф, — ты должна уехать даже без денег. Обещай мне это».

Но они не обижали ее. Они всего лишь унижали ее.

И было бы намного унизительнее уехать, не взяв заработанные деньги. Особенно теперь, когда она ждет ребенка. Она еще не написала об этом Жозефу. Конечно, напомнила себе Мари-Лор, может быть, он будет горд и счастлив, как предсказывала Луиза, но (она на минуту подумала о той актрисе, красавице гостье его жены) лучше, если у нее в кармане будет немного лишних денег. Так, на всякий случай.

Сегодня она не получила от него письма. Очень плохо; ей бы оно помогло избавиться от горького осадка, оставшегося от чаепития в библиотеке, и придало бы смелости сообщить о ребенке. Она решила подождать следующего письма, которое наверняка придет завтра, и тогда она напишет ему и обо всем расскажет.

— Ты и представить не можешь, Мари-Лор, какие красивые вещи привезла герцогиня из Парижа!

Конечно, добавила Луиза, эта важничающая камеристка герцогини распаковала все самое лучшее и небольшое, такие интересные мелочи, как ленты, чулки, белье, кружева и драгоценности. Луизе поручили таскать тяжелые рулоны шелка и атласа, бархата и парчи. Она вздохнула: кажется, они увидят еще много таких тканей. Портнихи герцогини уже приступили к работе, но Амели со свойственной ей страстью к экономии объявила, что большую часть строчки выполнят ее домашние служанки.

— Она хочет чтобы все было новое, — сказала Луиза. — А швы с большим запасом, чтобы распустить их на эти месяцы, а потом снова забрать. А какие цвета! — продолжала она. — Герцогиня, видимо, не только изучила все последние парижские моды, но и модный словарь. Она привезла кипу дамских журналов, и ее горничная с гордостью сообщила мне, что новые будут регулярно присылаться по почте. Ты думаешь, что такие слова, как золотой, синий, коричневый или белый, годятся? Нет, она называет их «волосы королевы», «королевские глаза», «парижская грязь» или «гусиный помет».

Луиза нахмурилась и запустила руку в большую корзину, которую принесла с собой наверх.

— Прости, Мари-Лор. Я помню, что обещала тебе распустить швы на твоем платье, но сама видишь, нам придется весь вечер подрубать этот атлас «гусиного помета».

Они набросили на себя накидки и завернули ноги в шали, потому что приезд герцога и герцогини сопровождался необычно холодным и раздражающим мистралем.

От завываний ветра Мари-Лор часто просыпалась по ночам. В комнате стоял ледяной холод, и ей приходилось прижиматься к Луизе, чтобы согреться. И она была совершенно не готова к тому, что на следующее утро принес с севера мистраль.

— Мари-Лор, взгляни, как красиво. — Луиза сдернула одеяло и стащила Мари-Лор с кровати.

— Что это? — изумленно спросила Мари-Лор, выглянув в маленькое окошко и увидев, что все вокруг как будто покрыто сбитыми сливками и сахарной глазурью.

— Это снег, глупышка. Неужели ты никогда не видела снега? В самом деле? Разве в Монпелье не бывает снега?

Мари-Лор покачала головой. Она, конечно, слышала о снеге, читала о нем, но такого сияния не ожидала. Снег лежал на ветвях деревьев. Даже гордые кипарисы были увенчаны причудливыми белыми шапками. Она посмотрела на гибкие ветви плюща, оплетавшие окно. Каждая веточка, каждый стебелек и листочек были обрамлены тонкой корочкой льда.

Ее дыхание затуманило маленькое стекло окна. И когда она поднесла к нему руку, чтобы стереть запотевшее пятно, удивилась, каким холодным оказалось стекло.

— Пойдем. — Луиза дернула подругу за рубашку. — Одевайся. Если поторопимся, то успеем до завтрака немного поиграть. Видишь? — Она показала на несколько фигур, которые топтались и скользили по белому пространству. — Это Мартен, — сказала она, быстро натягивая на себя трое чулок и много другой одежды, а поверх всего толстую шерстяную накидку.

Мари-Лор попыталась последовать примеру Луизы, но теперь одежда плохо налезала на нее и накидка не была очень теплой. Мари-Лор поспешила за Луизой вниз.

Все же приятно было войти в этот тихий хрустальный мир, созданный снегом, несмотря на то что от этой красоты у нее ужасно мерзли ноги. Мари-Лор прошла, ступая по чужим следам, к арке между двором замка и холмом, спускавшимся к реке. Мартен принес несколько мешков из-под корма, и она смотрела, как они с Луизой, ложась на мешки, катились с холма вниз.

И здесь же был Робер, с ярко-красными носом и особенно ушами.

— Пора завтракать, Мари-Лор, — улыбнулся он. — Пойдем в дом, ты, похоже, одета не по погоде.

Они направились к замку через двор.

— Я никогда раньше не видела снега, — сказала девушка. — В Монпелье не было снега, как и в других частях Лангедока. В школе нас учили гордиться нашим «мягким и приятным средиземноморским климатом».

— Ну, — ответил он, — в Провансе снег иногда выпадает в горах. Это единственная польза от мистраля. Но он приносит и обледенелые скользкие дороги — вот сегодня почта не придет, — и зимние простуды, кашель, насморк, — добавил он. — Так что береги себя.

Сегодня почта не придет. Нет, не может не прийти.

К вечеру у Мари-Лор и Луизы покраснели глаза и потекло из носа. А оставалось собрать в складки еще несколько ярдов атласа.

— Надо передохнуть, спуститься в кухню и заварить чай, — предложила Мари-Лор. — Иначе мы обчихаем всю эту горгонью красоту.

Луиза хлопнула себя ладонью по лбу:

— Какая я идиотка! Она сегодня дала мне какие-то травы на случай холода и если мы с тобой заболеем. Вернее, она подчеркивала, что это для тебя, я полагаю, из-за твоего положения.

Продолжая говорить, Луиза протянула Мари-Лор аккуратно свернутый листок газетной бумаги.

— Это так на нее не похоже. Я подумала, может быть, это для того, чтобы мы не заснули и закончили эти чертовы рюши. Но… Что с тобой, Мари-Лор?

Мари-Лор внезапно побледнела. Она уронила развернутую бумажку на атлас цвета слоновой кости, лежавший у нее на коленях, по блестящей ткани рассыпались сухие листья мяты и бузины.

— Осторожно, — воскликнула Луиза, — печатная краска испачкает ткань. — Затем, осознав свои слова, она пристально посмотрела на Мари-Лор. — Краска… пятна… буквы, мне кажется, это буквы… Мари-Лор, тут написано «Жозеф»?

Мари-Лор горько усмехнулась.

— Я тебе прочитаю. Это об актрисе, — добавила она, — в Париже. Здесь сообщается читателям, что знаменитая актриса, мадемуазель Бовуазен, только что имевшая огромный успех в «Блудном сыне», кажется, и вне театра одерживает победы. Ее повсюду видят с новым покровителем красавцем виконтом Жозефом д’Овер-Раймоном. Острый глаз наблюдателя заметил, как в полночь она выскользнула из закрытой кареты и вошла в роскошный дом виконта. Весь Париж шепчется, что недавно она поселилась в некоем маленьком домике на улице Муффетар…

Я не стану читать тебе о вышивке и аппликации на ее новом платье, — сказала Мари-Лор, — хотя журнал посвящает этому целых два абзаца, а в заключение говорится, что хорошо, что у покровителя мадемуазель Бовуазен такая богатая жена. Это страница из тех парижских журналов мод.

«Я куплю себе самую дорогую любовницу в Париже… Но он же говорил это несерьезно», — успокаивала себя девушка.

Где-то вдалеке между холмами рыча метался мистраль. Казалось, его раздражала и злила ее глупость.

«Ну, хорошо, — поправилась она, — может быть, в то время он мог говорить серьезно…»

Мистраль набирал силу, как Жиль, прочищавший горло, перед тем как разразиться лекцией с важным видом старшего брата.

Она поспешила оправдаться. «Перед кем? — подумала она. — Перед Жилем? Мистралем? Или перед рассерженной, испуганной собой?»

Хорошо. Допустим, тогда он собирался это сделать. Но он изменился. Она знала это. Эту жестокую фразу он произнес до того…

«До чего? — спросил мистраль самым издевательским и безжалостным тоном. — До того, как он попал под твое благотворное влияние, Мари-Лор? Или до того, как ты позволила ему довести себя до бедственного положения, в котором находишься? Ты думаешь, что аристократ действительно может измениться? Вспомни его дорогого, покойного, дальнего родственника, короля Людовика XV, который держал собственный бордель!»

Но Жозеф не такой. Он верит в свободу и равенство и…

«Ах да, Мари-Лор. Ты еще забыла графа Шароле, который развлекался, стреляя с крыши своего дома по простым людям, и был прощен за это, и не один раз, все тем же старым королем Людовиком…»

«Нет, — сказала она мистралю (или Жилю, или себе, или тому, с кем она спорила). — Нет, я не забыла».

Она сжала в комок бумагу и швырнула его в угол и только тут заметила, что Луиза наблюдает за ней уже бог знает сколько времени.

Мари-Лор улыбнулась, как ей казалось, довольно неприятной, злобной улыбкой и небрежно передернула плечами.

— Да, он не терял времени даром, не правда ли? Плохо, подумала она, что голос у нее дрожит.

— О, Мари-Лор…

— И да, герцогиня проявила необычную доброту, прислав мне это. Нет, Луиза, я не это хотела сказать. Да, я сказала, но иногда, знаешь ли, человек говорит одно, а думает совсем другое…

Однажды у них с Жозефом возникла интересная дискуссия об иронии. Как же давно это было. Она почувствовала себя такой одинокой.

— Но, Мари-Лор…

— Да, понимаю, это сложно. Как думаешь, ты сможешь заварить чай и принести мне чашку, — нет, не из этих трав, а чего-нибудь без запаха мяты, ладно? А я тем временем закончу подшивать этот проклятый шелковый гусиный помет.

На следующий день Мари-Лор была спокойнее, по крайней мере пока успокоился мистраль. Спокойнее, рассудительнее и даже позволила себе усомниться — ведь то, что было напечатано о Жозефе и об актрисе, могло оказаться клеветой и пустыми сплетнями.

Дороги оставались плохими, и почту все еще не привозили. Было много работы. Хуже того, во время снегопадов у нее появилась постоянная ноющая боль в спине, которая ужасно мешала написать короткое письмо с сообщением о ребенке.

Но даже когда снег растаял и снова стали доставлять почту, Мари-Лор не получила ни одного послания. Однако приходили журналы мод. И можно было не сомневаться, что Жак позаботится показать всем, что в них пишут о виконте и его блистательной любовнице. Наступил Новый год и прошел.

Герцогиня отдала Мари-Лор маленький мешочек с двадцатью ливрами. Как и рассказывала Луиза, она сидела за большой хозяйственной книгой. Но в одном Луиза ошиблась, герцогиня заплатила, не тратя время на лекцию. Она проворчала что-то вроде:

— Спасибо, Марианна, за верную службу герцогу и всей семье. — И бросила пристальный взгляд на округлившийся живот служанки.

Мари-Лор тоже ничего не сказала, если не считать тихого;

— Благодарю вас, мадам герцогиня.

Глава 2

На Новый год каждый слуга Меликур-Отеля получил золотой луидор вместе с поздравлениями хозяйки и ее мужа. Это было время развлечений, праздничные балы и вечера, роскошные банкеты и забавные представления.

Январь выдался сухим и холодным. Укрытый снежной мантией Париж выглядел непривычно тихим и строгим.

Деревца маркизы запылали алыми ягодами, и она каждый день собирала крохотные трупики птиц, поглядывая на окно, за которым сидел и писал ее муж.

Он сказал, что закончил рассказ. Как-нибудь он даст ей его почитать, но сейчас собирался послать рукопись Мари-Лор, чтобы узнать ее мнение.

Маркиза спросила, намерен ли он сочинить что-нибудь еще. Жозеф не знал. Не сейчас, во всяком случае. В эти дни он в основном писал о борьбе с рабовладением. Ну и письма, конечно, он еще писал письма.

«Бедняга, — думала супруга, — уже несколько недель он не получал ответа. Скоро февраль. О чем думает эта глупая упрямая девчонка?»

— Может быть, она взяла короткий отпуск? — высказала свое предположение маркиза за завтраком. — Поехала домой к брату на Рождество и, знаешь, как это бывает, осталась на Новый год. Время в праздники просто летит.

Жозеф поморщился.

— Я думал об этом.

— И?

— И еще я подумал, что, возможно, увидев ее вновь, старый возлюбленный решил не настаивать на приданом и захотел взять ее и без приданого. А его дядя на этот раз дал согласие. И что она…

— Ты думаешь, что она тоже…

— В некотором отношении она очень консервативна. Я знаю, что она с уважением относится к институту брака. Ей никогда не нравился мой праздный образ жизни. Она считает, что мужчина должен оставить мир в лучшем состоянии, чем он был до него. Понимаешь?

— Что ты и пытался делать.

— По мелочам, возможно.

— Ты думаешь, что она бросила тебя? — Маркиза спросила спокойно, но не сводя пристального взгляда с Жозефа.

Он помолчал, стараясь сохранить бесстрастный вид. Только искры, мелькнувшие в его глазах, выдавали его душевную борьбу.

— Нет, — сказал он. — Нет, когда все сказано и сделано, я по-прежнему думаю, что она меня любит. Что-то случилось, Жанна. Я еду в Прованс и, если не найду ее в замке Каренси, отправлюсь в Монпелье. Ей нужна моя помощь. Мне бы уже следовало туда съездить.

— Это было бы нелегко при таких плохих дорогах. Да и дядя был болен, и это «Общество против рабства», не говоря уже о деле с Арианой. Ты был очень добр, Жозеф, и я буду скучать по тебе. Но ты должен ехать, mon ami.

— Я заказал карету на завтра. Батист укладывает вещи.

— Ты придешь вечером на репетицию? Ты же знаешь, мы обещали устроить актерам ужин. Тебе понравится пьеса.

— Ты забыла, что я видел закрытое представление «Женитьбы Фигаро» в Версале. Оно мне страшно понравилось, и, конечно, я приеду. Завтра в карете я отосплюсь.

За Меликур-Отелем пристально следили не только сплетники, скандальные писаки и клака верных поклонников мадемуазель Бовуазен.

— Он заказал дорожную карету, инспектор Маре. Намеревается завтра уехать из Парижа. Если вы собираетесь арестовать его, это надо сделать сегодня ночью.

— Не спешите, не спешите, Пьер. — Начальник отделения тяжких преступлений парижской полиции сердито посмотрел через огромный Заваленный бумагами стол на своего ретивого помощника. — Запомните, если можете, что я не собираюсь арестовывать его, а всего лишь хочу обыскать имущество. Я не могу его арестовать, если мы не найдем убедительных доказательств. И даже тогда… обыск у аристократа — очень тонкое дело. Ордера в порядке?

Молодой человек с гордостью извлек огромную картонную папку.

— Положите сюда. На эту стопку бумаг. — Маре открыл папку и тихо присвистнул.

— Бог мой, на этих документах столько красного воска, что можно зажечь целый канделябр. Все оформлено. Я вами доволен, Пьер.

— Сэр, они требуют ареста. Некоторые бумаги получены из Версаля.

— А другие?

— Я подумал, что вы захотите посмотреть досье, которое мы собрали на виконта. Нет, не в этой папке, месье инспектор, а в той, которая начата семь лет назад.

— Хм, на ней мой почерк. Но я не помню… нет, подождите, вспомнил. Овер-Раймон… мы его арестовали, кажется, за дуэль с… черт побери, с этим самым бароном Роком. Вот это я забыл. Барон пытался заставить нас посадить его в тюрьму, но обвинения не подтвердились.

Забыть об этом было промахом, подумал инспектор, он попадет в неудобное положение, если начальство узнает об упущении. Он снова посмотрел на своего помощника с большим вниманием и некоторой благодарностью.

Верный Пьер притворился, что не замечает благодарности.

— И еще, месье, эти слухи о его жене.

— Женой, Пьер, мы не занимаемся. Однако я полагаю, и тут какие-то нарушения. А в этой папке?

— Донесения инспектора Лебрана из Монпелье. Ну, некоторые из них вы читали, в то время он ничего не сумел обнаружить. Последние донесения более интересны, особенно свидетельство слуги в Провансе. Виконт был в Монпелье. Однажды слуга, подавая ему ужин, подслушал: Овер-Раймон был в Монпелье в день убийства. Привез запрещенные книги.

— Грубая работа для джентльмена, контрабанда книг.

— Как и убийство, сэр. Инспектор кивнул.

— А кто-нибудь воочию видел его в Монпелье? Нет, тут я не ожидаю подтверждающих показаний, — добавил он. — Ведь будь я книготорговцем, за которым следят цензоры, разве я бы признался, что получаю контрабандный товар?

Пьер, соглашаясь с шефом, улыбнулся.

— Вы правы, сэр. В Монпелье не нашлось ни одного книготорговца, который бы признался, что видел контрабандиста. Но Лебран отыскал человека, который видел. Он оказался не торговцем книгами, а студентом-медиком.

Его покойный отец торговал книгами. Лебран, молодец, догадался допросить каждого, чья семья занималась этим бизнесом в прошлом году, а не только тех, кто торгует книгами сейчас. Это довольно опасная профессия. В Монпелье один честолюбивый парень скупает лавки своих конкурентов. Так вот, этот Берне рассказывает, что приблизительно год назад к его отцу пришел некто, по описанию похожий на виконта, и к тому же в плохом состоянии. И что интересно — джентльмен был ранен. Лебран предполагает, что убийца был ранен во время совершения преступления.

— Никаких доказательств этого нет, как вы знаете, Пьер. И как я понимаю, Берне не обнаружил рубинового кольца барона.

— Нет, месье инспектор, он только упомянул перстень с ониксом. Вы правы, не все сходится. Но Легран тем не менее торжествовал. Это был единственный шаг вперед в этом деле, тянущемся более года. И он попросил у нас ордер на обыск дома аристократа, в связи с совершенным убийством.

Старший инспектор Маре кивнул:

— Вот откуда этот красный воск. — Он перелистал страницы. — Позволяет мне обыскать дом и личные вещи джентльмена, но отнюдь не его аристократическую персону. Версаль хочет действий, даже если дело обернется против одного из них. Конечно, — добавил он, — если я ничего не найду, то поплачусь собственной шкурой.

Пьер рассмеялся, как бы отметая такую возможность. «Честолюбивый щенок, — подумал Маре. — Самоуверенный и в бумагах разбирается лучше, чем в людях. Однако он хорошо подготовил документы».

— Ладно, тогда это будет наша шкура, Пьер. Вы поедете со мной сегодня. Думаю, приобретете для себя полезный опыт.

Виконт и его жена, маркиза де Машери, вернулись домой в маленькой закрытой карете около одиннадцати часов вечера. Оба были в прекрасном настроении. Репетиция прошла успешно, хотя оставались недоделки. Пьесу впервые читали по ролям, что позволяло актерам вживаться в образы. Но они взялись за пьесу с таким восторгом, вдохновленные слухом, что на этот раз король разрешит публичное представление.

Жозеф повторял запомнившиеся ему фразы:

— «Вы думаете, что раз вы знатный лорд, то вы и великий гений… дворянство, богатство, ранг, должность! все это делает вас таким великим и могущественным!. , в остальном вы обыкновенный человек, в то время как я, черт побери, затерянный в безликой толпе, вынужден прибегать ко всем моим знаниям и умениям, только ради того, чтобы выжить».

Жена зааплодировала мужу:

— Браво, Жозеф! Хорошо прочитано.

— Это сильные слова. Они говорят сами за себя. И они предназначены для публики.

— Интересно, — сказала маркиза, — что произойдет, когда весь Париж будет повторять их?

Кучер соскочил с козел, чтобы помочь ей выйти из кареты. Затем он отвел лошадей в дальний угол двора, где карету не сразу можно было заметить. Она простоит здесь около часа, пока кучер быстро поужинает. И незадолго до полуночи он снова выедет через ворота дома на темные улицы и отправится мимо дремлющего собора Нотр-Дам, на другой берег Сены и вверх по холму на улицу Муффетар, где заберет гостью.

Супруги пересекли холодный, залитый лунным светом двор, со смехом вспоминая другие высказывания, особенно эгоистичные речи, которые драматург написал для похотливого хозяина Фигаро, графа Альмавивы.

— Знаешь, Жозеф, — сказала маркиза, — в тебе есть черты и того и другого — Альмавивы, спесивого аристократа, и Фигаро, хитрого демократа. Такая интересная личность могла бы стать героем комедии.

Он натянуто улыбнулся. Двойные двери распахнулись перед ними.

— Все время разрываться между двумя мирами, двумя мнениями. Не думаю, что такой герой, Жанна, подходит для сцены. Скорее для романа. Но что случилось?

Старший лакей находился в крайней степени возбуждения. /

— Простите, мадам маркиза, но в зеленой гостиной сидят двое полицейских. Явились сюда два часа назад. С ордером, мадам. Они мне его показали, мадам. Они сказали, что с удовольствием подождут вас, мадам. Вернее, подождут месье виконта.

В целом, вспоминал позднее инспектор Маре, красавец виконт и его толстая, некрасивая жена вели себя вполне достойно.

Сначала казалось, они оба страшно удивлены. Они говорили так искренно, словно им было нечего скрывать, и инспектор уже решил, что это дело поставит его начальство в неловкое положение. Они внимательно прочитали ордер, согласились, что у них нет выбора, и разрешили произвести обыск. Они оказались достаточно умны, чтобы не сказать ничего, что могло бы ухудшить ситуацию.

Хозяева дома приказали лакею принести чай. Но инспектор и Пьер, естественно, отказались. Им хотелось как можно скорее приступить к делу, не допуская никаких нарушений. Инспектор следил за всеми деталями обыска, не спуская глаз с Пьера и жандарма, перебиравших вещи в сундуках и ящиках, приготовленных к завтрашнему отъезду. Ничего в них не найдя, они перешли к застекленным шкафам и инкрустированным комодам, сундукам, туалетным столикам и самым разным гардеробам.

Джентльмен хорошо одевается, подумал Маре, в большинстве в строгие тона, но богато и элегантно. А какой набор туалетных принадлежностей! Сколько хитроумных хорошеньких вещичек, с драгоценными камнями, эмалью или в футлярах из дорогой кожи. Большинство из них инспектору были незнакомы. Пьер же чувствовал себя как во сне. Как будто очутился в пещере Али-Бабы.

Но рубинового кольца не было.

Они старались не устраивать большого беспорядка. Уложить все вещи обратно на место было бы непросто для слуги джентльмена, который с беспокойством наблюдал за происходящим с порога.

Инспектор уже начал готовить извинения, когда заметил в дальнем углу шкафа смятый, свернутый в узел халат. Казалось, его свернули в узел и небрежно швырнули туда, что было совершенно не похоже на то, как обращались с другими вещами джентльмена. Ярко-голубой. Роскошный.

Странно.

— Посмотрите-ка, Пьер.

Камердинер объяснил, что утром он уложил халат в дорожный сундук, но хозяин выбросил его оттуда.

— Он мне сказал, что если его поездка окажется неудачной, то я должен отдать его старьевщику, ибо тогда он не захочет его даже видеть.

«Что оказалось бы для старьевщика настоящим богатством», — подумал инспектор.

В подкладке этого халата и было зашито кольцо со сказочным рубином.

— Не знаю, Жанна. Просто не знаю. — Это было все, что сказал виконт, когда инспектор арестовал его за убийство барона Рока.

— Ну, тогда это всего лишь какая-то путаница, — сразу лее ответила жена, — и мы все скоро будем смеяться над этим. Возьми теплый плащ, — сказала она. — Ночь будет холодная. И я пошлю завтра провизию и теплую одежду в… куда? — Она вопросительно взглянула на инспектора.

— В Бастилию, мадам. — улыбнулся виконт, — не в обычную тюрьму, куда меня посадили прошлый раз. Знаешь, Жанна, я бы ужасно расстроился, если бы они считали меня недостаточно важной персоной для Бастилии. Вместе с другими по-настоящему опасными писателями.

— Утром я сразу же поговорю с моим адвокатом, — сказала маркиза. — Не беспокойся, мы вытащим тебя оттуда.

— Но мне очень жаль, что я причиняю тебе беспокойство, Жанна.

Они как-то странно обнялись, заметил инспектор. С теплотой и даже с чувством, но так обнимают друг друга товарищи по оружию, а не женатая пара. Но они и были странной парой; они ему даже нравились. И он не удивлялся этому. В отличие от Пьера старший инспектор Маре уже давно не удивлялся собственным чувствам к подозреваемому.

— Вы были добры, месье инспектор, — сказал виконт, — позволив проститься с женой цивилизованным образом. Мы можем идти? Это тяжело для нее. Нет, подождите минуту, еще одно, — обратился он к Пьеру. — Видите ли, я уже оплатил свое очередное посещение в пятницу «Жемчужины в розе». Вы, конечно, помните, месье… — Пьер густо покраснел, — это солидное заведение неподалеку от пристани на Левом берегу. Несколько недель назад вы пришли туда следом за мной, хотя в то время я думал, что вас интересует само это место. Оно ужасно дорогое и доступно только тем, кто получил наследство или женился на больших деньгах, я подумал, не пригласить ли вас туда в качестве моего гостя. Вы согласны, что будет жаль, если в пятницу девушки будут лишены внимания? Так почему бы вам не пойти вместо меня? Объясните ситуацию мадам Алисе и передайте мои извинения и наилучшие пожелания.

Странная речь для мужчины в присутствии собственной жены, подумал инспектор. Пьер, заикаясь, пробормотал свои благодарности, а маркиза разрывалась между желанием горько рассмеяться или дать волю слезам.

— Я буду скучать без тебя, Жозеф, — сказала она, — но я уверена, что это глупое дело скоро разрешится. А теперь, инспектор, вам действительно лучше уйти.

Маре постарался поскорее вывести из дома свою маленькую процессию и дать даме возможность выплакаться в тишине и одиночестве.

Однако она не стала плакать, а помогла растерянному Батисту привести комнату Жозефа в порядок. Затем вернулась в свой кабинет и составила два списка. В первом, для адвоката, она записала каждое слово, произнесенное ею, Жозефом и полицейскими. Во втором — перечислила огромное количество вещей для отправки в Бастилию.

«Списки успокаивают, — подумала она. — Не то что письма никчемным глупым людям».

Но все равно письмо надо написать, и чем скорее, тем лучше. И она написала письмо герцогу и герцогине де Каренси Овер-Раймон, извещая их о положении дел и обращаясь с просьбой «оказать поддержку. Она не ожидала от них помощи. Но приличия требовали сообщить о положении Жозефа, а не ждать, пока они узнают об этом из скандальных газетенок.

И только когда открылась боковая дверь и Жанна услышала знакомый стук каблучков по мраморному полу, она позволила себе расслабиться и зарыдать в объятиях нежных любящих рук.

Глава 3

— Это все, Марианна, — сказала герцогиня. — И не забудь закрыть за собой дверь. Если герцогу или мне что-то будет нужно, я позову лакея.

Мари-Лор присела, собрала чайные принадлежности и вышла из комнаты, движением бедра и локтя закрыв за собой дверь. Герцог и герцогиня подождали, пока в коридоре не замолк звук ее шагов.

— Она выглядит здоровой, — заметила герцогиня, обращаясь к мужу. — И Жак говорит, что она не жалуется на болезни другим слугам. Но лучше время от времени проверять ее на всякий случай.

Юбер рассеянно кивнул, все еще глядя на дверь, на то место, которого коснулось бедро Мари-Лор. Герцогиня кашлянула.

— А что касается новостей о вашем брате… Отведя взгляд от двери, он повернулся к ней.

— Вы имеете к этому какое-нибудь отношение? — спросил он.

— Никакого. — Она]посмотрела на него ничего не выражающими зелеными глазами. — Конечно, нам очень повезло. Но нет, мне никогда не приходило в голову выдать его, если он убийца, или оговорить его, если нет.

Она говорила мягко, как бы показывая мужу, что на нее не действует скептическое выражение его лица.

— Мне льстит, месье, что вы считаете, что у меня хватит ума на такое. Я знаю, что у вас не хватило бы, как бы сильно вы этого ни желали.

— Я? Но я никогда… Он, черт побери, мой брат, Амели. — Герцог так и не смог закончить свою мысль. Он замолчал и пожал плечами. — Ты думаешь, он это сделал? — спросил он.

— Какое значение это имеет, если и сделал? — ответила она. — Какое значение имеет, кто это сделал? Или даже кто Донес на него?

Он на минуту задумался.

— Нет, полагаю, что не имеет, — медленно произнес Юбер.

Она кивнула, наблюдая, как меняется выражение его лица, когда он обдумывал ее слова. Ему чужда логика, подумала герцогиня, но он разберется. Хотя, пожалуй, лучше немного ему помочь.

Ее голос зазвучал с большей теплотой и проникновенностью.

— В конце концов, — начала она, — все эти годы он получал так много внимания, столько всего, что должно было принадлежать вам. Какая разница, если он и проведет немного времени в тюрьме, а здесь дела примут свой естественный оборот? С ним не случится ничего серьезного; он выскользнет, как всегда. Все, вероятно, разрешится очень просто без моей или вашей помощи. Как-нибудь я все же отвечу на письмо толстой Жанны. Какое-то сочувствие, сестринское кудахтанье, просто ради приличия. Но что очень важно, — добавила она, — нельзя допустить, чтобы об этой новости узнали в доме.

Модные журналы и скандальные газеты перестали приходить по почте, к немалому облегчению Мари-Лор. По крайней мере, думала она, больше не будет сплетен о любовнице Жозефа.

Но казалось, что не будет больше и писем от него.

Она уже и не ждала их. Она перестала надеяться получить весточку от него несколько недель назад.

«Нет, — поправила она себя, — я думала, что перестала надеяться, но сердце чуть не выскочило из груди, когда утром Николя протянул мне письмо».

Оно было от Жиля. Оно было длинным — длиннее, чем обычно, хотя и непривычно живым и многословным.

Но он так много трудился, напомнила она себе, и приятно знать, как он радуется минуте своего торжества, когда его благополучное плодотворное будущее наконец кажется осуществимым. Учебный год закончится через несколько месяцев. Он усердно готовился к экзаменам. Он был уверен, что сдаст их, и уже подыскивает себе медицинскую практику. В конце июня они с Сильви поженятся. Приданое поможет ему арендовать помещение для работы и для проживания их всех.

«И тогда ты сможешь приехать домой, Мари-Лор». Она чувствовала его удовлетворение даже по почерку, с его красивыми заглавными буквами. Это позор, продолжал он, что ей пришлось провести год в услужении у проклятых аристократов. Но она не должна падать духом, скоро все будет хорошо.

Она усмехнулась, представив, как приносит незаконнорожденного ребенка в упорядоченный мир Жиля.

Нет, он не прогонит ее. Жиль не способен нарушить семейные связи. Он станет заботиться о ней и о ребенке и героически защищать сестру от любого, кто осмелится бросить на нее осуждающий взгляд. Но он будет опечален и унижен, к тому же в первый месяц его семейной и профессиональной жизни, именно в июне, она ожидала рождения ребенка.

Она не могла определить дату точно, но подозревала, что зачатие произошло почти сразу. «Какая жалость, — думала девушка, — все эти неприятные раздражающие предосторожности, на которых так настаивал Жозеф, оказались бесполезными — ведь если бы не эти проклятые презервативы, мы бы блаженствовали каждую ночь».

Она прикинула, что была беременна четыре с половиной месяца, судя по величине живота, как авторитетно определила и Луиза, будучи старшим ребенком из десяти. Усталость и тошнота совершенно исчезли сразу же после Нового года, как это и должно произойти, по словам Бертранды, в конце первых трех месяцев.

У нее не только пропали скука и депрессия, но как бы это ни было абсурдно, она чувствовала себя прекрасно: сильной, как вол, и голодной, как медведь. Она могла бы считать, что и выглядит прекрасно, с этой энергией, струящейся по ее венам. По правде говоря, она даже не хотела выглядеть такой жизнерадостной хотя бы во время этих неприятных и непонятных сцен в библиотеке, куда через каждые несколько недель ее звали подавать чай герцогу и герцогине. Но к ней вернулись оптимизм и решительность, и поэтому Мари-Лор забывала испытующие взгляды этой пары, как только закрывала за собой дверь в библиотеку. И это хорошо, говорила она себе, при ее сложных обстоятельствах, не говоря уже о бесконечных мелочных придирках, которыми герцогиня преследовала буквально всех слуг в замке.

— Никогда за всю историю французского дворянства еще не бывало более капризной и изнеженной беременной дамы, — говорил Николя.

Луиза и Мари-Лор по-прежнему сшивали бесконечные ярды шелка, превращая их в бесконечное число свободных, удобных платьев и пеньюаров. Месье Коле обнаружил, что его изобретательность подвергается суровому испытанию требованиями блюд, которые были бы легкими и питательными, но при этом «привлекательными и разнообразными, чтобы пробуждать легкий аппетит». Он насмешливо скривил губы, повторяя слова герцогини.

— Ты думаешь, она и в самом деле беременна? — спросил Робер. — Может, она засунула под платье подушку и что-то затевает?

— Что, украсть где-нибудь ребенка? — рассмеялся Робер. У Мари-Лор екнуло сердце. — Не смеши нас, Робер.

— Она не притворяется, — сказала собравшимся Луиза. — Я как-то заглянула в ее комнату, когда она мылась. Живот у нее на самом деле большой, я видела его, такой блестящий от мыла.

— Она умна, — сказал месье Коле. — Вероятно, придумала, как подкупить нашего маленького месье Юбера, чтобы он сделал свое дело. Что означает, — добавил он, — что и теперь я могу делать свое. — И подмигнул Мари-Лор. — Кормить будущую маму как можно лучше.

Мари-Лор эти последние месяцы наслаждалась легкими, вкуснейшими, полезными для пищеварения блюдами, а также поддержкой и советами остальных слуг. За исключением злобного Жака и ханжи Арсена большинство слуг старались быть ласковыми с ней.

Месье Коле занимался ее будущим местом службы. Он следил за вакансиями поваров в семьях среднего достатка в окрестных городках. Она без труда найдет себе новое место, уверял он, имея его рекомендацию.

И к концу февраля, когда Мари-Лор была почти на пятом месяце, Бертранда помогла ей найти жилье у своих родственниц в деревне Каренси. Под залог в пять ливров хозяйка согласилась держать эту комнату. Мари-Лор надеялась, что сможет проработать еще три месяца, прежде чем будет вынуждена жить на оставшиеся деньги.

Если все пойдет так, как задумано, то она проживет в деревне два месяца: один до рождения ребенка, а другой — после. Потом поступит на новое место и отдаст дитя кормилице.

Ей была ненавистна мысль, что ребенка будет кормить кто-то чужой. Она не одобряла обычай отдавать свое чадо, вверяя его нищей, изнуренной работой женщине, которая делает это только ради денег. И она знала, чем это грозит: дети, и богатые и бедные, часто умирали от равнодушного отношения к ним.

Она могла бы воспроизвести наизусть отрывок из романа Руссо о некоторых матерях, которые, «избавившись от своих младенцев, радостно кидаются в водоворот наслаждений городской жизни». Она со стыдом вспомнила, какую бурю негодования у нее, подростка, вызвали эти слова. Как в своем возмущении она охотно оставляла без внимания положение матерей, у которых не было выбора. Как и сам великий философ, Мари-Лор не допускала и мысли о том, каково матери отдавать своего ребенка и лишь надеяться на лучшее.

Вот еще пример того, что вас учит жизнь, а не книги. Она должна быть разборчивой при выборе кормилицы. Наверное, некоторые добрее, менее измотаны, чем другие. Если повезет, она найдет работу, где иногда будет немного свободного времени; она согласится на меньшее жалованье в обмен на возможность время от времени видеть младенца. А за этот месяц перед возвращением к работе она просто должна дать столько любви (и столько своего молока) маленькой Софи или Александру (ей было все равно, будет это мальчик или девочка), что их хватит на все время разлуки.

Книжная лавка, естественно, откладывалась на неопределенный период. Главным было содержать себя и ребенка, оставаться независимой и никогда (она позволяла себе думать об этом только мгновение, когда просыпалась среди ночи) не опускаться до положения, когда приходится чистить ужасную уборную гостиницы за кусок хлеба и комнату.

Время проходило удивительно приятно. Мари-Лор, казалось, спрятала все свои огорчения и разочарования, связанные с Жозефом, в какое-то дальнее, недоступное место. «Я в нем ошиблась, — говорила она себе, — ладно, пусть будет так». Странно, но она была непоколебимо уверена, что все еще его любит, — возможно, благодаря внутренней убежденности, что ее чувства полезны ребенку. Она не полагала, что медицинская наука с ней согласится, но верила, что ребенок будет счастливее и здоровее, если свои девять месяцев созревания будет находиться под любящим сердцем. Самое главное — ребенок никогда не должен испытывать недостаток любви. Ей и младенцу повезло, они были в безопасности и о них хорошо заботились. Даже погода смягчилась, был уже март, и в Прованс пришла ранняя теплая весна.

Начинал расцветать миндаль. Робер принес Мари-Лор сломанную узловатую веточку с пробивавшимися из бутонов цветами.

— Давай поставим ее в старый кувшин на подоконнике, — предложила она, поднимая глаза от молодого зеленого горошка, который чистила. — Приятно посмотреть, как они будут распускаться, каждый день понемножку.

Они улыбнулись друг другу, приветствуя весну и новую жизнь.

В этот день Робер делал «мадленки» к чаю. Осторожно он отмерил муку, сахар, соль. Делать маленькое печенье в форме ракушек было проще по сравнению со сдобным тестом, но Робер стремился к совершенству. Он вбил три больших свежих яйца в тесто и начал вливать полфунта растопленного масла.

— Ты уже выбрала вторые имена? — спросил он, разливая смесь по формочкам.

— Если это мальчик, он будет Александр Жозеф, Александр в честь моего папа, а Жозеф, — она заговорила сдержанным тоном, — ну, ты знаешь, в честь кого.

Робер пожал плечами и отошел, чтобы положить масло на место. Кто-то принес груду грязных горшков, и Мари-Лор достала из очага горячую воду. Проходивший мимо Жак сделал непристойный жест, указывая на живот Мари-Лор, и расхохотался, когда Робер погнал его прочь.

— А для девочки? — через некоторое время спросил он.

— Что? О, второе имя. Нет, если это девочка, она будет Софи, как мама. Но я еще не придумала второе имя.

— Придумаешь, — сказал он и протянул ей только что испеченную «мадленку». — Попробуй.

— М-м… — Печенье таяло на языке, легкое и сдобное одновременно, со слабым запахом лимона, отчего оно не казалось пресным. — Чудесно, Робер, — сказала она. — Само совершенство, ты будешь таким же мастером, как месье Коле.

Он покраснел.

— О нет, Мари-Лор.

— И ты очень хороший друг, — добавила она. Веселая искорка блеснула в ее глазах.

— Знаешь, если это девочка, я назову ее в честь тебя, чтобы вспоминать тебя таким, какой ты сейчас.

— Софи Роберта? — Это показалось ему неблагозвучным.

— Софи Мадлен, — с удовлетворением произнесла она. — Разве не красиво?

Он согласился, и Мари-Лор углубилась в свою работу с чувством удовлетворения. «Софи Мадлен или Александр Жозеф, — думала она, — ты будешь счастливым ребенком, ибо обязательно наследуешь таланты своего отца. А от своей матери — моим даром тебе будет стойкость и упорство. И верность в любви».

Глава 4

Наступил апрель, буйно зацвели вишневые деревья, громко запели птицы, установились ясные солнечные дни и теплые звездные ночи. И ни одного письма для Мари-Лор, кроме короткой записки от Жиля, в которой он смущенно сообщал, что Огюстен Риго женился на своей кузине Сюзанне из Нима.

После Пасхи герцог с герцогиней задумали целый ряд торжеств, чтобы вознаградить себя за воздержание во время поста. И неожиданно Мари-Лор почувствовала, что ей трудно справляться с работой. Она чувствовала себя разбухшей, огромной, сгибающейся под все возрастающим весом.

Одежда едва налезала на нее, несмотря на безобразные клинья, которые они с Луизой вставляли в платье. Даже туфли и чулки казались слишком тесными. Спина ужасно болела.

День сменялся другим. Скоро она уйдет отсюда, успокаивала себя Мари-Лор. В любой день. Она с трудом просыпалась по утрам, натягивала платье и совала голые ноги в деревянные башмаки, которые ей кто-то одолжил. Единственное, чем она могла управлять, были волосы, которые благодаря ее стараниям оставались красивыми и блестящими.

Она шепотом подбадривала себя и младенца. «Мы обойдемся без него, — упрямо повторяла она. — Он нам не нужен. Мы сами о себе позаботимся. У нас есть собственные деньги».

Она старалась не слишком часто пересчитывать свои сбережения. Но иногда эти семьдесят восемь ливров в маленьком мешочке были ее единственным утешением. И в одно прекрасное апрельское утро она поддалась искушению.

Вокруг никого не было, хотя она слышала, как Робер и месье Коле возятся в кладовке. Она успеет взглянуть на свой тайник до их возвращения. Мари-Лор вытащила кирпич и… ничего не увидела.

Она моргнула. Нет, совсем ничего, кроме нескольких соломинок. «Ладно, — сказала она себе, пытаясь сохранить спокойствие перед надвигающейся паникой, — не волнуйся, это не тот кирпич, вот и все».

Она потрогала другой, затем еще один. И еще. Она ощупала каждый кирпич на левой стороне, а затем для ровного счета и на правой. Ни один из них даже не шевельнулся.

Но что это там, в углу большого очага, почти засыпанное золой? Оно блестит, вернее, они блестят — разбитое стекло и тоненькая золотая проволочка…

Мари-Лор поняла, что нашла, еще не вытащив из пепла папины сломанные очки.

Из пальца сочилась кровь. Должно быть, она порезалась осколком стекла, но не ощутила никакой боли. Вместо нее она почувствовала какое-то движение в груди. Как будто там рухнуло что-то крепкое и надежное: все эти месяцы она думала, планировала, старалась во всем находить светлую сторону, сохраняла оптимизм и жила надеждой, и вот теперь все это превратилось в пыль и пепел. Она, сжавшись в комок, опустилась около очага и зарыдала.

— Это герцогиня. Это Жак. Я знаю! — сквозь рыдания кричала она Роберу и месье Коле, когда они ее нашли.

Месье Коле сделал слабую попытку урезонить Мари-Лор.

— Нет смысла предъявлять обвинения, когда нет доказательств, — говорил он.

Она смотрела на него как на врага.

— И что же вы предлагаете мне делать? — Лишенный всякого уважения, ее поразил собственный тон. А то, что он на нее не обиделся, испугало. Если он позволяет ей так грубо разговаривать, значит, ее положение действительно ужасно.

Он пожал плечами, налил в стакан вина и предложил ей. Мари-Лор покачала головой. Наступившее молчание подтверждало безнадежность и безысходность.

— Но, — робко предположил Робер, — ты еще, может быть, получишь вести от Жозефа.

Ее глаза вспыхнули.

— Спасибо, Робер. — Губы сложились в злую улыбку. — Действительно, он может появиться прямо сегодня утром, с хрустальным башмачком. Избавившись сразу и от жены, и от любовницы. И обнаружив, что единственная пара хрустальных туфелек во всей Франции оказывается впору только моим распухшим ногам. Очень современная волшебная сказка, как вы считаете?

— Довольно, Мари-Лор! Не насмехайся над Робером. — Вино вернуло уверенность в голос месье Коле.

Она кивнула:

— Прости, Робер. И простите, пожалуйста, мою грубость, месье Коле. — Она неуверенно поднялась на ноги. — Но я не могу вот так сидеть, рыдая и переживая. Я собираюсь потребовать, чтобы эта стерва вернула мои деньги…

— Мари-Лор! — возвысил голос месье Коле.

— … эта Горгона, эта гиена, а не хозяйка.

— Мари-Лор, — повторил он, — это неудачная идея.

«Наверное, неудачная», — думала она, взбираясь по лестнице. Но у нее не было других идей, как и у ее друзей на кухне.

Ей необходимо проявить решительность. Сделать что-то смелое, дерзкое. Она не надеялась получить обратно свои деньги, но могла бы наконец выяснить, чего хотят от нее эти ужасные люди и почему они требовали, чтобы она проходила через эту унизительную процедуру с чаем в библиотеке.

Между апартаментами герцога и герцогини и кухней было множество лестниц. Тяжело дыша, Мари-Лор одолела последнюю из них и все же постаралась пройти по золоченым и лепным коридорам быстрым шагом. Она поморщилась, увидев свое повторяющееся отражение в больших зеркалах, и прищурила глаза от солнечного света, через недавно увеличенные окна проникавшего внутрь и игравшего на изящных стульях и инкрустированных столиках.

Она целеустремленно прошагала через переднюю герцогини и увешанную гобеленами спальню.

Ее деревянные башмаки стучали по паркетному полу и тонули в коврах. Она торопливо проходила через роскошно убранные комнаты, боясь, что утратит мужество, если замедлит шаг.

Пока наконец не остановилась перед дверью кабинета герцогини, глубоко вдохнула несколько раз, постучала и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь.

И услышала тихий смех, от которого застыла в жилах кровь. Мари-Лор пожалела, что не осталась внизу, в кухне.

«Она знала, что я приду. Так она все и задумала».

Герцогиня сидела за низким длинным столом, в кресле, обитом светло-зеленым шелком, и пила чай. В камине горел слабый огонь, и теплые потоки воздуха, смешиваясь с паром, поднимавшимся от чайника, доносили до Мари-Лор ароматы мяты и листьев бузины. Запах должен бы успокаивать, но ее от него тошнило.

Она посмотрела на элегантную сервировку стола: чайный сервиз севрского фарфора с веселеньким рисунком, недоеденную меренгу, кожаную папку, полную писем. На серебряном подносе стояли резная шкатулка из черного дерева и изумительная белая роза в высокой хрустальной вазе. Из широких рукавов атласного платья цвета слоновой кости изящно выглядывали мягкие белые руки герцогини. Цвет слоновой кости — или гусиного помета, если вам так больше нравится.

Платье свободными складками спадало с плеч Амели, почти скрывая ее живот. Мари-Лор вспомнила, с каким трудом она утром натянула на себя платье. «Что я буду делать, — подумала она, — когда оно совсем не налезет на меня?» Герцогиня великолепно переносила свою беременность. У нее для этого хороший рост. И одежда — благодаря Луизе и Мари-Лор.

Гортензия, горничная, служившая у мадам Амели еще до ее замужества, недовольно оторвала глаза от кружевной крестильной рубашечки, которую держала в руках. На мгновение показалось, что она хочет прогнать Мари-Лор из святилища ее госпожи, но та кивнула, и горничная промолчала.

Глядя на спокойное, невозмутимое лицо Амели, Мари-Лор почувствовала, что смелость покидает ее, вытекая как песок из песочных часов.

«Она больше не Горгона, — думала Мари-Лор. — Она наконец уверена в своей власти и превосходстве над другими, и нет необходимости быть грозной со своими слугами. Она играет со мной и получает от этого удовольствие. Как кошка. Нет, как змея, сжавшая своими кольцами полевую мышь и готовая вонзить ядовитые зубы в шею беспомощной жертве. А я выгляжу ужасно. Как неуклюжая, разбухшая, онемевшая идиотка».

Она неловко присела и поморщилась от стука своих башмаков о паркет.

Герцогиня улыбнулась и приветливо кивнула, как будто принимать по утрам в своем будуаре грязную, вспотевшую судомойку на сносях было для нее совершенно естественным делом. Она откусила крохотный кусочек меренги и сделала глоток чаю. Затем поставила чашку, медленно вытерла губы салфеткой, обшитой кружевом, и, наклонив голову, чтобы понюхать розу, закрыла глаза, как будто вдыхая ее аромат.

Когда она открыла их снова, они были холодными, зелеными и пустыми, а в ее голосе звучали ядовито-сладкие нотки.

— Здравствуй, Марианна! — А затем поспешно, с притворным смущением: — О, но нет, тебя зовут Мари-Лор, не так ли? Прости меня, да, конечно, ты — Мари-Лор из судомойни.

— Да, мадам герцогиня.

— Ты очень хорошо выглядишь, дорогая. Особенно в твоем… в нашем положении. — Холодная улыбка сменила сестринское сочувствие. — И как ты полагаешь, как далеко это зашло? Или ты не знаешь?

— Э, двадцать восемь недель, мадам герцогиня. Почти семь месяцев. По крайней мере я так думаю.

— Хорошо, хорошо, двадцать восемь недель. И все еще трудишься там, скребешь, и моешь, и чистишь, и режешь?

— Да, мадам герцогиня.

Герцогиня слегка поморщилась, заметив сажу на юбке и переднике Мари-Лор.

— Да, я вижу. Хорошо, хорошо, ты знаешь, мы не можем позволить себе держать судомойку, которая не выполняет свою работу.

«Но конечно, — как бы про себя сказала герцогиня, — сила французской нации в удивительной силе и выносливости наших простолюдинов».

Она усмехнулась, словно признавая собственную слабость.

— Не думаю, что я бы выдержала и часа в судомойне.

— Нет, мадам герцогиня. Еще глоточек чаю.

— Так освежает этот мятный отвар и так полезен для пищеварения, ты согласна?

Мари-Лор не находила что сказать.

— Но ведь Луиза дала тебе травы, которые я послала, или нет? Хотя я такая рассеянная, никогда не могу найти листочка бумаги, когда он мне нужен. Я боюсь, что завернула их в эти глупые парижские сплетни. Но ты, думаю, слишком рассудительная девушка, чтобы обращать внимание на эту чепуху.

— О да, мадам герцогиня. Никакого внимания, совсем никакого. И да, спасибо, отвар очень освежает.

— Ну, я рада, что тебе понравилось. Очень мило с твоей стороны прийти сюда из кухни только для того, чтобы поблагодарить меня за это. Может быть, немного поздно, но я знаю, как вы все там заняты и сколько у тебя работы…

Изображая идеальную хозяйку, не знающую, как избавиться от надоедливой гостьи, она снова занялась белой розой.

— Итак, Мари-Лор, наверное, тебе лучше вернуться к… Мари-Лор набрала в грудь воздуха.

— Мадам герцогиня, кто-то украл у меня мои деньги. И я думаю… я думаю, это Жак.

Герцогиня удивленно подняла брови.

— В самом деле? Как странно. Потому что, знаешь ли, Мари-Лор, у меня тоже кто-то взял деньги. Семьдесят восемь ливров, если быть точной. Сегодня утром мне вернул их преданный слуга. Конечно, — продолжала она, — мне не хочется говорить «украл». Я не хотела беспокоить из-за этого судью. Все это так неприятно. Наказание в таких случаях, по-моему, — позорное клеймо.

Она открыла шкатулку, вынула из нее мешочек с деньгами, принадлежавший Мари-Лор, и взвесила его на ладони.

— Клеймо выжигают публично, на деревенской площади. На щеке, чтобы вора сразу узнавали.

— Но… это мои деньги, — запинаясь произнесла Мари-Лор.

— Кажется, здесь наши мнения расходятся, — ответила Амели. — Но для этого и существует суд, — добавила она. — Я уверена, судья выслушает твое заявление. Он казался очень справедливым и без предубеждений в тот день, когда присягал на верность моему мужу.

Змея. Могущественная и ядовитая. Девушка открыла рот, чтобы возразить. Но затем закрыла его и отступила назад.

«Бесполезно. Мне нельзя было приходить сюда».

— Прошу прощения, мадам герцогиня. Я, должно быть, ошиблась. И да, у меня много дел внизу, и если позволите… — Ее деревянные башмаки просто гремели.

— О, тише, — прервала герцогиня. — И перестань стучать этими ужасными башмаками, у меня голова заболит. Сними их. Вот так, ты можешь постоять босиком и внимательно выслушать, что я тебе скажу.

Прохладный натертый воском паркет приятно холодил босые ноги, но Мари-Лор чувствовала себя нищей, просящей подаяния, или преступницей, публично признающей свою вину. Как она догадывалась, именно этого добивалась герцогиня.

— Стой прямо. И смотри на меня! Проявляй уважение, когда я говорю с тобой. Да, так-то лучше. Мне все равно надо было взглянуть на тебя. Мой муж последнее время был слишком занят, и мы не часто пили чай вместе, и я как-то перестала следить за твоим состоянием. Совершенно ясно, что скоро от тебя не будет никакой пользы на кухне. Я не удивлюсь, если через неделю-две ты не сможешь стоять на таких отекших ногах.

«Не стоит обращать внимания, как бы она ни оскорбляла меня, — подумала Мари-Лор. — Но не права ли она насчет ног? За последние дни они заметно распухли».

— Но к счастью, Мари-Лор, — голос герцогини стал еще слаще и еще язвительнее, а в острых зеленых глазах вспыхнул злорадный огонек, — к счастью, провидение устроило все к лучшему. И предоставило тебе возможность исправиться и искупить свое плохое поведение. Видишь ли, моему мужу, герцогу, и мне нужна такая девушка, как ты. Нам нужна сильная и здоровая девушка, чтобы сыграть немаловажную роль в будущем нашей семьи. Ты, должно быть, знаешь, как трудно найти чистую, здоровую и добросовестную кормилицу для ребенка. И не просто для какого-то ребенка, а, — она помолчала, слегка нахмурившись, — для будущего герцога де Каренси Овер-Раймона. И только подумай, как воздал нам Бог, как вознаградил нас за наши добрые дела, — мы находим такую женщину в нашем собственном доме. И более того, чей срок беременности больше моего на несколько недель. И у тебя будет время научиться всему и попрактиковаться на своем отродье и стать покорной, надежной дойной коровкой к тому времени, когда моему ребенку потребуются услуги. Ты будешь много отдыхать, больше никакой тяжелой работы на кухне. И у тебя будет много времени, чтобы поразмышлять в одиночестве о том, как скверно ты себя вела и как тебе исправиться. Тебе нравится это платье? Ошеломленная Мари-Лор кивнула.

— Оно будет твое. Укороти его и распусти ворот, чтобы всегда быть готовой, если наследник проголодается. Около реки есть очаровательный домик, — продолжала герцогиня, — мы послали плотников подновить его. Он очень удобный. Уединенный и живописный. Я бы сказала, в духе Руссо. Ты ведь читала Жан-Жака Руссо, Мари-Лор?

— Да, мадам герцогиня.

— Значит, ты знакома с его скучными проповедями о матерях, кормлении детей и так далее. При дворе все более становится модным это новшество, утешение для дам, чьи бюсты были увековечены придворными художниками и которые не боятся испортить их, кормя грудью младенцев. Но мода приходит и уходит, а у нас всех есть наши обязанности, не правда ли, Мари-Лор? И мой долг, как это ни печально, оставить семью, поскольку я должна уехать в Париж только с Арсеном и Гортензией. Уехать в Версаль, куда меня пригласили милые друзья, с которыми я подружилась зимой, и там, при дворе короля, представлять нашу семью. Но не беспокойся, мой муж останется здесь заниматься хозяйством и заботиться о благополучии наследника. И конечно, о тебе, Мари-Лор.

Так вот к чему это все ведет.

— Он проявил необычный интерес к этому домику, устраивая его по своему вкусу, таким уютным и уединенным, удобным для охоты и рыбалки. Я знаю, что ты постараешься выполнять свои новые обязанности. Да к тому же у тебя нет иного выбора. Собери свои вещи. Мы сегодня перевезем тебя на новое место, и я пришлю своего доктора осмотреть тебя.

Голос герцогини сделался еще мягче, она заговорила заговорщическим тоном, и ее шея, казалось, удлинилась, а глаза остекленели, как у рептилии.

— Бедный Юбер, — сказала она. — Теперь, когда все почти закончилось, я поняла, что иногда буду скучать по нему. Знаешь, из него могло бы получиться нечто большее, если бы он так не проигрывал при сравнении с его драгоценным братцем. Но уже слишком поздно говорить об этом. Как гласит пословица, над пролитым молоком… Ты не находишь, как она здесь подходит? Что же касается брата-Мадам Амели взглянула на папку с письмами, лежавшую на столе.

Что-то случилось с Жозефом?

Герцогиня отмахнулась от вопрошающего взгляда Мари-Лор.

— Наконец это стали обсуждать скандальные газеты. Я обязательно пришлю тебе все самые лучшие статьи.

Она раскрыла папку, мельком взглянула на плотный лист гербовой бумаги, покрытый уверенным четким почерком, и вытащила из стопки более тонкие, знакомые листы бумаги, скомкала их и бросила в огонь.

— Ты могла бы найти более поэтические слова, сообщая ему о ребенке, — заметила она. — Или проявить больше уважения в своих отзывах обо мне и герцоге. Но сейчас это едва ли важно. Конечно, я не литературный критик, — продолжала герцогиня, в то время как Мари-Лор не сводила глаз с кучки пепла, в который превратились ее письма, — но можно сказать, что у тебя неплохой комедийный дар, по крайней мере для описания бытовых сценок низших классов. Чувство юмора — прекрасный дар, Мари-Лор, и я уверена, он поможет тебе в будущем.

Она вынула более толстую пачку писем.

— В то время как виконт… Боже мой, о чем он только думал, посылая порнографические трактаты служанке в приличный дом?

Она свернула в трубку письма Жозефа и отправила их в огонь вслед за письмами Мари-Лор.

Герцогиня достала еще несколько листов.

— И послать еще такую возмутительную историю о султане и его извращенке, отвратительной… Ну, это может позабавить кого-нибудь моего положения, но я только благодарю Бога за то, что простые люди Франции находятся под защитой королевских цензоров. И за то, что я могу оказать тебе такую же услугу и защитить тебя от этой грязи.

Султан и английская знатная дама. Равные в своей страсти и желаниях. Оба превращены в пепел.

Мари-Лор показалось, что она сейчас закричит. Или на мгновение она была готова стащить герцогиню с кресла, столкнуть на пол. Ударить ногой. Вылить мятный чай ей на голову и разбить чайник.

«Мари-Лор, это плохая идея!»

Как и то, что не следовало говорить того, что она сказала:

— Для вас это грязь, потому что вы не знаете, что такое любовь и страсть. Потому что вас никто не хотел, хотя вы сами хотели Жозефа. Знаю, что хотели. Я знаю, что вы мне завидуете.

Герцогиня едва не изменилась в лице, но в последний момент сдержалась и только кивнула.

— При данных обстоятельствах, — ответила она, — я думаю, «зависть» слишком сильное слово. Я раздумывала над нашими судьбами, твоей и моей, сравнение напрашивается само, не так ли? Похоже на сказку, не правда ли? О двух молодых женщинах, обе незнатного происхождения, обе связаны с той же самой разлагающейся ветвью старой аристократии. Обе энергичны, умны и прекрасно видят что к чему. Пока одна из них не ослеплена… страстью, вероятно, скажешь ты. Или наслаждениями, которые пока еще неведомы другой. Но я познаю их, Мари-Лор. Разница между нами в том, что твои радости уже позади, а мои еще впереди. Как интересно, даже поэтично в некотором смысле то, что именно благодаря тебе я буду свободна и буду пользоваться жизнью, которую заслужила.

«Это было интересное заявление», — подумала Мари-Лор. Она открыла рот, чтобы заговорить, и снова закрыла его. Наверное, у нее нашелся бы достойный ответ. Но дальнейшие оскорбления были бы излишни.

Ибо как бы ни находчива была Амели, ей не удалось скрыть, что она действительно завидует Мари-Лор и всегда будет завидовать. Отвергнутая ради судомойки герцогиня уже не могла подавить в себе ненависть и зависть.

Поэтому Мари-Лор неподвижно стояла и молчала. Конечно, ее трясло. Перед глазами поплыло красное облако, сквозь которое она видела хозяйку и ее белую розу. Но часть ее мозга, холодная, рассудительная, оставалась кристально ясной и даже любопытной.

Самое лучшее — выслушать до конца. Ибо совершенно очевидно, что герцогиня приготовила свою речь заранее.

Мы должны выглядеть как можно лучше перед теми, кому завидуем.

«Как это все странно», — думала Мари-Лор.

Странно или нет, но опытные читатели знают, как распознать и оценить умение вызвать интерес. И Мари-Лор обнаружила, что ей хочется услышать, какими будут заключительные слова герцогини.

Она приготовилась слушать, а дама в зеленом кресле сделала еще глоток чаю.

— Так о чем мы говорили? Ах да. Я полагаю, что ты убедишься, что потребности Юбера совсем простые. В свое время он сообщит тебе о них; не бойся, такая девушка, как ты, прекрасно справится. И тебе не надо беспокоиться, что забеременеешь от него. Он никогда не был в этом силен. У него на самом деле очень мало потребностей, — продолжала герцогиня. — Он вполне счастлив, пока может убивать птичек и зверьков, и у него есть охотничьи собаки и маленькая судомойка младшего брата для развлечений. Ему доставит удовольствие смотреть, как его дитя насыщается от твоей груди, особенно…

«А вот здесь ловкий прием, — подумала Мари-Лор. — Пауза, многоточие, опущенные слова, чтобы подчеркнуть значимость предыдущего слова».

«Особенно».

Медленно, с удовольствием герцогиня протянула звук «с-с-с», показывая при этом зубы. И внезапно оборвала фразу, оставив ее как змею, готовую укусить. Она знала, что Мари-Лор поймет ее: «Ему доставит удовольствие смотреть, как его дитя насыщается у твоей груди, особенно потому, что меньше молока, меньше заботы и меньше внимания достанется ребенку его брата».

Браво, мадам!

Но в конце оказалось, что герцогиня не выдержала того риторического уровня, который избрала для себя. Она не смогла удержаться, чтобы не закончить заурядно грубым и банальным образом.

— А теперь иди! — прошипела она. — Ты мне надоела!

Глава 5

Мари-Лор, пошатываясь, вышла из кабинета и прошла через спальню. Шаги девушки были настолько неуверенными, что у выхода из апартаментов герцогини она натолкнулась на герцога и чуть не сбила его с ног. Потом она пожалела, что не толкнула Юбера так, чтобы он шлепнулся на свой толстый зад.

Герцог возвращался с охоты. От него пахло дичью и кровью, пара скулящих, тяжело дышавших собак с колокольчиками на ошейниках жались к его грязным сапогам. Мари-Лор пробормотала извинения, чуть присела, чувствуя взгляд его маленьких глаз на своей груди, губах и на горле, где билась голубая жилка.

На мгновение Юбер, казалось, растерялся, как ребенок, который заставлял себя хорошо вести, но не был уверен, что за свое поведение он получит обещанную награду. Затем, сообразив, что жена, должно быть, только что поговорила с судомойкой, он радостно улыбнулся неожиданно хищной улыбкой.

— Значит, все устроилось, — сказал он. Его открытый слюнявый рот и красные губы влажно блестели.

Герцог протянул руку, чтобы схватить Мари-Лор, но она присела в глубоком реверансе и наклонила голову к его руке, собираясь поцеловать ее. Этот жест озадачил его, хотя и доставил удовольствие. Девушка поняла: ему приятно, что хотя бы иногда к нему проявляют уважение.

Одна из гончих сунула любопытный нос Мари-Лор под юбку. Как ей хотелось отшвырнуть ногой грязное животное, но она заставила себя не обращать внимания на мокрый нос собаки, обнюхивающей ее, и продолжала прижиматься губами к пухлой, украшенной кольцами руке герцога. Накрахмаленные манжеты не скрывали его грязных ногтей.

Подавляя приступ тошноты, Мари-Лор подняла на Юбера глаза. Он хихикал от удовольствия, глядя на ее набухшие груди, уже не помещавшиеся под узким платьем. «Еще немного, — подумала девушка, — и на меня потечет его слюна».

Одна из собак ревниво заскулила. Мари-Лор почувствовала, как у нее сжимается горло, как будто кто-то затягивает кожаный ошейник на шее. Что вполне соответствует ее положению, поскольку герцог явно не собирается обращаться с ней как с существом, обладающим собственной волей и умом. Ему гораздо удобнее иметь дело с бессловесными животными. Как это герцогиня назвала ее? А, «покорная дойная коровка, послушная ему как собака».

Мари-Лор показалось, что она сейчас задохнется. Однако, подняв голову, смогла заговорить достаточно спокойно:

— Но вы должны извинить меня, месье герцог, боюсь, у меня кружится голова от… от радости и от… той чести, от моего нового положения, и я должна…

Она лепетала о том, как в ее положении она часто подвержена приступам тошноты, особенно когда испытывает такое сильное волнение, как сейчас. К счастью, Юбер отпустил ее, бормоча что-то о том, как она должна заботиться о себе, ибо в скором времени он будет намного чаще видеться с ней. О да — его глаза заблестели — очень часто!

Мари-Лор поспешила покинуть апартаменты герцогини и, убегая, подумала, что Юбер не так уж ей и противен. Скорее она его жалела, этого неуклюжего, печального, нелюбимого мальчика в теле толстого взрослого мужчины. «И это не ваша вина, месье герцог, — думала Мари-Лор, стараясь стереть ощущение его пухлой руки со своих губ. — Но если вы хотя бы на минуту вообразите, что я пожертвую своим ребенком или собой ради того, чтобы вознаградить вас за то пренебрежение, от которого вы страдали двадцать лет назад, то… мечтайте и дальше, месье герцог. Мечтайте или воображайте, насколько вам позволит ваш ум, отравленный алкоголем».

Мари-Лор жалела только о том, что у нее нет времени попрощаться с Луизой. Или с Робером, месье Коле и со всеми другими, кто пытался помочь ей.

Но она должна уйти сейчас же! Даже не имея в кармане ни единого су. Может быть, она сможет получить обратно задаток в деревне от родственниц Бертранды. А может быть, и нет.

Мари-Лор не знала, куда пойдет и что будет делать. Но она твердо знала, что никто не сможет запереть ее в домике с месье Юбером и его потребностями.

Она прошла через высокую входную дверь, пересекла двор, перешла подъемный мост и направилась прочь от замка. Прочь от своих тщательно продуманных планов и надежд.

Это оказалось так легко. Так просто уйти, когда не знаешь, куда идешь. Возникает какое-то восторженное ощущение свободы, когда ты в отчаянии.

Когда твой поступок вызван самым примитивным инстинктом самосохранения, остается только один выход — это уйти.

Мари-Лор хотелось оглянуться и в последний раз взглянуть на замок. Глупо, но, спускаясь по крутой извилистой дороге, она думала, сумеет ли отыскать окно спальни Жозефа. Нет, она не обернется и даже не станет об этом думать.

Идти было тяжело. Ее ноги вихлялись в деревянных башмаках на неровной каменистой дороге. День становился все более жарким. Болела спина. Хотелось пить.

Может быть, лучше идти помедленнее, сохранить силы на длинную дорогу к деревне. Но девушка боялась замедлить шаги — в любую минуту кто-нибудь мог обнаружить ее исчезновение и пуститься в погоню.

Ох! Она поскользнулась на прогнившем корне и подвернула лодыжку. Подождала, тяжело дыша застывшим горячим воздухом, надеясь, что боль утихнет. Так и случилось. Но ей надо быть осторожнее и внимательно смотреть себе под ноги. И еще она должна прислушиваться к звукам за спиной, не гонится ли за ней кто-нибудь. Скорее всего это будет Жак. «Если я услышу его, — сказала она, — то сойду с дороги и спрячусь в придорожных колючих кустах».

«Я не вернусь, — повторяла Мари-Лор. — Мы не вернемся, — поправила она себя. — Не правда ли, Софи — или Александр? Мы будем идти, пока не найдем безопасного места, где ты и родишься, в этом можешь целиком положиться на меня».

Дорога сделала поворот, и перед глазами Мари-Лор предстали поле лаванды, виноградник и вдалеке небольшое стадо овец. Слова старинной и хорошо знакомой колыбельной зазвучали у нее в голове. «Спи, дитя, спи… не надо плакать… ягненок не плачет в своей долине, в его глазах радость, в его глазах счастье…» На мгновение ее глаза обожгли горечь и страх, и она ускорила шаги.

Не только от этого выступили слезы, но и от пыли.

Мари-Лор услышала топот. Жак бежал за ней из замка. Откуда-то от подножия холма доносился стук колес тележки. Если она сумеет сопротивляться Жаку до тех пор, пока к месту, где она стоит, не доберется тележка, то, может быть, ей помогут.

Мари-Лор оглянулась в поисках укрытия. Но она оказалась на таком участке дороги, где по обе стороны поднимались лишь холмы. До ее слуха уже доносилось дыхание Жака, и она почти чувствовала, как ее хватает костлявая рука. Чуть не свалившись в канаву, Мари-Лор повернулась и сложила на груди руки.

— Ладно, — сказал он. — Почему бы тебе не подойти спокойно ко мне, а не заставлять тащить тебя вверх по холму?

Рот Мари-Лор был забит пылью. Она плюнула ее Жаку в лицо.

— Не подходи ко мне! Не подходи, если не хочешь, чтобы я опять ударила тебя так, как это было прошлый раз, когда ты полез ко мне.

По правде говоря, она не думала, что ей удастся сделать это еще раз. На этот раз она не застанет его врасплох. Однако воспоминание о боли сделало Жака осторожным.

Черт, где же эта телега с мулом, стук которой, как ей показалось, она слышала?

Жак схватил Мари-Лор за плечи. Она попыталась ударить его коленом в пах. Но мешал ее большой живот. Он засмеялся, а затем взвыл от боли, когда она вцепилась ногтями в его щеку. И несмотря на то что она не могла ударить его в уязвимое место, деревянный башмак, нацеленный в лодыжку, имел некоторый успех.

— Сучка, — проворчал он, когда ему наконец удалось завести ее руки за спину, — шлюха аристократа и к тому же бесстыжая! Ладно, когда я затащу тебя на холм, семьдесят восемь ливров будут моими.

Оставалось только кричать. Что она и сделала с большой изобретательностью, выкрикивая в его адрес такие эпитеты, о знании которых даже не подозревала. В крике Мари-Лор звучала вся ненависть к злым людям, так жестоко поступившим с ней; гнев от того, что ее тащат вверх по холму к замку, который она больше никогда не хотела видеть.

Мари-Лор кричала так громко, что совсем заглушила скрип тележки, когда та остановилась за спиной Жака. Она так яростно сопротивлялась, что не услышала протяжный знакомый голос:

— Эй, отпусти ее, Жак, ты делаешь ей больно. Мари-Лор, не переставая кричать, повернула голову, и от изумления звук застрял у нее в горле.

— Батист?

Это действительно был Батист, которого сопровождал худой, строго одетый джентльмен с морщинистыми щеками и маленькими проницательными глазами. Он держал в руках лист плотной белой бумаги с таким видом, как будто тот обладал какой-то магической силой.

— Жан-Мари дю Плесси, — он холодно поклонился изумленному Жаку, — адвокат, состоящий на службе маркизы де Машери и ее супруга виконта д’Овер-Раймона.

— Месье дю Плесси и я как раз выясняли… — начал говорить Батист, но адвокат перебил его:

— … как обстоят дела с некоторыми финансовыми вложениями маркизы в этих местах, — сказал он, — и, кроме того, некоторые юридические вопросы. Но одновременно мы разыскивали эту молодую женщину, которая с моей помощью, возможно, пожелает возбудить судебное дело против определенных лиц за похищение, по крайней мере это так выглядит. Я взял на себя смелость, мадемуазель, — обратился он к Мари-Лор, — составить предварительные бумаги на случай, если вы захотите взглянуть на них.

Жак все еще держал руки девушки, но его хватка ослабла. Мари-Лор вырвалась и подошла к месье дю Плесси посмотреть на бумаги, которые он протянул ей.

— Благодарю вас, месье, — тихо сказала она, хотя то, что она прочитала, было всего лишь отчетом за еду и питье, которые адвокат и слуга употребили в дороге между Парижем и Провансом. — Благодарю вас, я внимательнее рассмотрю это вместе с вами на досуге, когда мы…

— Мы сделаем это по дороге в Париж, — вставил Батист, осторожно разворачивая мулов в обратном направлении.

Они с месье дю Плесси помогли Мари-Лор забраться в тележку, сели сами и начали спускаться, покачиваясь и подпрыгивая, вниз с холма, оставив Жака стоять с разинутым ртом в облаке пыли.

Глава 6

Если бы не сырой воздух камеры, Жозеф мог бы считать условия, в которых провел в Бастилии пару месяцев, вполне сносными. Даже не лишенными комфорта, думал он, если у вас большая камера с окном, выходящим на оживленные улицы города. И богатая жена, обеспечивающая все возможные удобства, начиная с ковров, мебели, гобеленов на каменных стенах, книг, теплой одежды и кончая грудами питательной и вкусной пищи.

Ему не хватало только движения. Ежедневная прогулка по тюремному двору была недостаточна для поддержания хорошей физической формы, поэтому Жозеф упражнялся в фехтовании по часу каждое утро. Конечно, ему не разрешалось иметь оружие, но он забавлялся, делая выпады и парируя удары гусиным пером. Но разве не этим занимались писатели? А если у него не было противника, кроме самого себя? Но он, вероятно, всегда был своим самым яростным врагом.

Бесспорно, Жозеф страдал от отсутствия общения, пребывая постоянно в обществе нескольких тюремщиков и таких же, как он, заключенных, а не в широком кругу знакомых, которых заимел, став мужем Жанны. И естественно, его раздражало, что он не может уходить и приходить, как ему хочется.

Но при этом удивляло, как мало изменилась его жизнь. Меликур-Отель предоставлял все удобства для комфортного существования и все развлечения, которые мог предложить

Париж. Но виконт чувствовал себя в нем пленником, особенно после Нового года, когда перестал получать письма от Мари-Лор, напоминавшие, какой могла бы быть его жизнь.

Заключение в Бастилию оказалось вызовом, брошенным ему жизнью, и внесло в нее новизну. Можно было не обращать внимания на неудобства или преодолевать их; одиночество располагало к размышлениям. Также было интересно наблюдать за тюремщиками и охраной. Здесь Жозеф замечал ряд упущений, которые могли бы позволить умному узнику — быстрому на ногу и соответственно переодетому — предпринять попытку к побегу. Заключенному совершенно отчаявшемуся, в отличие от него. Таким мог бы он стать, если бы его дело затянулось.

Жанна навещала супруга каждую неделю. Он смеялся над ее рассказами и сплетнями, кивал, слушая остроумные замечания о политической ситуации. Он жалел, что не может сказать, что не следует так непоколебимо верить в счастливый исход его дела. К счастью, месье дю Плесси был более откровенным.

Жозефу нравился этот сообразительный адвокат. Жозеф, покорно отвечая на вопросы, восстановил в памяти все, что он делал в день убийства. Он без труда вспомнил всех книготорговцев, к которым он заходил, и даже приблизительное время своих посещений. Если с бароном разделались за поздним завтраком в середине дня, то, вероятно, в это время Жозеф доставил книги толстому рассеянному типу по имени Блуэ. Он торговал религиозной литературой, но любил иметь в запасе несколько сочинений философов-атеистов.

После Блуэ, когда Жозеф направлялся к черному ходу богатого дома Риго, его толкнул прохожий. Он смутно помнил, что как раз тогда у него и начала болеть нога. А затем в голове все перепуталось, и неудивительно, что Риго сумел выманить у него лишние экземпляры книг. В последнюю очередь Жозеф посетил лавку Берне, поскольку у них было маленькое помещение без отдельного входа и безопаснее было явиться туда под покровом темноты.

— Какая ирония судьбы, — заметил он, обращаясь к месье дю Плесси, — что Берне, доктор Берне, единственный, кто рассказал инспектору Лебрану, что я был в Монпелье. Этого и достаточно, чтобы доказать, что я был в городе. И никаких доказательств, что я не был у барона.

Дю Плесси кивнул и записал основные факты.

— Мы должны заставить Блуз или Риго подтвердить ваше алиби, — сказал он. — Нам повезло, что король недавно смягчил законы о цензуре, поэтому будет легче снять с вас обвинение в книжной контрабанде.

— А каковы шансы, — спрашивал Жозеф, — что какой-нибудь книготорговец признается, что торговал запрещенными книгами? Даже если его будет спрашивать такой добросовестный и приятный человек, как вы, дорогой месье?

Дю Плесси вздохнул. Хорошо, признался он, шансов никаких. Все же они с Батистом в тот же вечер поедут в Монпелье посмотреть, не смогут ли узнать еще что-нибудь. Они отсутствовали уже несколько недель, с Пасхи. Ладно, думал Жозеф, по крайней мере Батист чем-то занят. Что касается успеха этой поездки, то он лишь пожал плечами. Конечно, надо надеяться на лучшее, но у него были некоторые сомнения.

Жозеф рассеянно смотрел в окно на толпу уличных мальчишек, выпрашивавших су у хорошо одетого прохожего. Тот пожал плечами, опустил руку в карман своего шерстяного плаща, швырнул несколько монет в канаву и поспешил дальше. Красивый легкий плащ, подумал Жозеф, должно быть, наступила теплая погода. Да, теперь он почувствовал веяние весеннего ветерка. И мальчишки бегали босиком. В январе, когда он начал наблюдать за ними и они прыгали через кучки грязного снега, их ноги до лодыжек были обернуты тряпками.

«Весьма трогательна, месье, эта ваша забота о простом народе».

Он поморщился при звуке знакомого насмешливого голоса. Одиночество могло успокаивать, даже в какой-то степени укрощать страсти. Но когда человек испытывал такое странное возбуждение, как это происходило с ним сегодня, одиночество могло вызывать в его воображении неприятные встречи со своим вторым «я», которых он пытался избегать.

Встречи с этим ироничным, крайне возбудимым джентльменом, готовым в любой момент вспылить, и до глупости чувствительным к оскорблениям. Тем самым виконтом д’Овер-Раймоном, который старался убедить его, что Мари-Лор вышла замуж за своего старого возлюбленного. «Она бросила тебя, дорогой мой. Забудь о ней».

К счастью, он знал другого джентльмена-призрака. Назовем его Жозеф Раймон, которому больше хотелось верить. «Она обещала любить тебя вечно. Она любит тебя». Месье Раймон посещал его не так часто, как циничный виконт. Но сегодня, должно быть, под влиянием беспокойного весеннего ветерка, исчезновения остатков снега с булыжной мостовой, — сегодня, казалось, оба призрака решили одновременно посетить своего хозяина.

Вдруг и она очутилась рядом с ним в камере — теплая и живая, раскрасневшаяся и улыбающаяся. Она протянула руку, и он увидел чернильные пятна на ее пальцах. Его бросало то в жар, то в холод. Он уже давно не позволял себе видеть ее в своем воображении. Он должен прекратить это. Но Жозеф не захотел. Пусть это будет боль, даже безумие, но он еще ни разу за эти месяцы не чувствовал себя таким свободным.

У него сжало грудь. Как давно, подумал Жозеф, он не дышал полной грудью! Он прижался лицом к решетке окна и глубоко вдохнул теплый терпкий воздух Парижа. Он был вонючим. Он был возбуждающим. Он что-то растревожил в душе Жозефа.

Виконт услышал, как загремел засов на двери его камеры. Повернулся ключ. Он забыл, что был четверг, день, когда его посещала Жанна. Его призраки гости испарились, испуганные звуком шагов и внушительной реальностью ее фигуры.

Жозеф повернулся, чтобы обнять ее, ожидая, когда она положит свои свертки на стол. Дюжий лакей поставил тяжелые коробки и корзины рядом с ней, поклонился и занял пост рядом с тюремщиком, который сел на табурет у дверей камеры.

Свидания наедине не разрешались, но Жанна все равно обращалась с тюремными служителями как с собственными слугами.

— Вы позаботитесь, чтобы у гиацинтов, которые я принесла, каждый день меняли воду, — сказала она тюремщику, усаживаясь на стул.

И Жозефу:

— Может быть, ты предпочел бы нарциссы? Они на этой неделе буйно расцвели в саду. Но я подумала о гиацинтах, потому что их аромат… Ты выглядишь необычайно хорошо, дорогой, — перебила она сама себя.

Он улыбнулся:

— Наверное, это весна. Ничего не могу с собой сделать, она будоражит меня.

— Тогда садись, — сказала Жанна, — и возьми себя в руки. Ты услышишь сейчас необычайные новости. Видишь ли, я сегодня получила письмо месье дю Плесси из Прованса…

За несколько минут до того, как они сели в карету, отправлявшуюся в Париж, в Каренси, в гостинице месье дю Плесси быстро набросал письмо.

— Они будут счастливы, Мари-Лор, узнать, что вы возвращаетесь вместе с нами, — заверил он девушку. — И я хочу, чтобы они узнали об этом как можно скорее и подготовились к вашему приезду.

Она нахмурилась:

— Счастливы? Когда я в таком положении?

— Маркиза — необыкновенная женщина, — сказал адвокат. — У нее с виконтом очень свободные отношения.

Что бы это ни означало, ей оставалось только ждать и увидеть все самой. Батист убеждал Мари-Лор, что Жозеф, не получая от нее никаких вестей, был в отчаянии. Он так обрадуется, узнав о ее приезде. И особенно — камердинер ласково положил руку на живот девушки — известию о ребенке.

Может быть, обрадуется, а может быть, и нет. Хотя теперь Мари-Лор знала, что он посылал больше писем, чем она получила. Но что-то в бодром добродушии месье дю Плесси вызывало подозрения; было ясно: они с Батистом что-то скрывают. Возможно, Жозеф действительно влюблен в красавицу мадемуазель Бовуазен и все равно бы перестал ей писать. Мари-Лор вспомнила о его письмах, сгоревших в камине герцогини. Ужасно! О чем он ей писал?

Однако имело значение лишь то, что Жозеф проявит благородство по отношению к ней и ребенку — в этом она не хотела сомневаться. Она решила не обращать внимания на свои страхи на время их тяжелого девятидневного путешествия. Карету качало и трясло, остановки на отдых были нечастыми, качество пищи и чистота постели в гостиницах, где они останавливались, — весьма сомнительными.

Их попутчиков приводило в замешательство то, что такое путешествие совершает молодая женщина с таким сроком беременности, и они осуждающе поглядывали на нее. На второй день путешествия задремавшая Мари-Лор проснулась и услышала, как месье дю Плесси «объясняет» ее ситуацию своим попутчикам. Притворяясь спящей, девушка с изумлением слушала свою историю, украшенную впечатляющими подробностями. Искусно, непринужденно адвокат извлекал, как карнавальный фокусник из шляпы, мужа, отправившегося на важные военные маневры, оспариваемые права на наследство и склонность женской половины семьи к тяжелым родам.

— И вы понимаете, господа и дамы, — закончил он, — бесспорную необходимость для этой молодой дамы разрешиться от бремени под наблюдением известного парижского врача и быть поближе к оказывающей ей покровительство и защиту благородной и великодушной мадам маркизе де Машери, ее дальней родственнице.

Глупо, подумала Мари-Лор, рассчитывать на то, что кто-нибудь поверит этой абсурдной выдумке, когда и так ясно, что она — соблазненная и брошенная служанка в деревянных башмаках и грязном переднике. Но казалось, попутчики были вполне удовлетворены версией месье дю Плесси и начали относиться к ней с большей симпатией и сочувствием.

— Путешественники любят сентиментальные истории, — вечером говорил адвокат Мари-Лор и Батисту, когда они ужинали отвратительной тушеной бараниной. — Не станете же вы лишать их этого развлечения?

Назавтра я заказал пожарить свежего карпа из рыбной лавки, — продолжал он, — так что мы не будем зависеть от того, что нам предложат в следующей гостинице. К счастью, постели здесь лучше, чем еда. По крайней мере, у вас приличная кровать, Мари-Лор. Но что случилось, малышка? — спросил он, увидев, как девушка внезапно побледнела.

— Просто головная боль. — Она тихо ахнула, удивленная, насколько ей было плохо. — Думаю, мне лучше лечь. Вы не поможете мне подняться по лестнице, месье?

Он уже подхватил ее под локоть. Пока они поднимались по лестнице, он заверил Мари-Лор, что не стоит беспокоиться: у его жены были такие же головные боли, перед тем как она родила их третьего ребенка, здорового мальчика весом в восемь фунтов. Его непринужденность и спокойствие так на нее подействовали, что, когда они добрались до комнаты, девушка решила, что не все так уж и плохо. Только промучившись около часа, она вспомнила, как днем в карете он рассказывал свои небылицы с такой же уверенностью и благодушием.

На следующее утро Мари-Лор стало немного лучше, но головная боль не проходила. Временами перед глазами вставал туман, а дорожная тряска вызывала головокружение и тошноту. Она старалась не обращать на это внимания и крепко спала, когда они проезжали мимо пастбищ и виноградников Бургундии. На следующий день, когда путешественники въехали в великолепный лес Фонтенбло, ее ни на минуту не покидала острая боль в глазах. Мари-Лор боролась со сном. Ибо они приближались к городским воротам Парижа.

Жозеф чувствовал, что больше никогда не сможет заснуть.

Она носит его ребенка! Он ходил по камере, стараясь осмыслить происходящее. Ребенок, конечно, будет похож на нее, — хотя если это будет мальчик, то ему не помешало бы унаследовать рост отца. Он пытался представить его личико, ручки, ножки. Но не сумел. Какой величины младенцы? Умеют ли они улыбаться? За свою жизнь он их редко видел. Женщины, с которыми он был знаком, как можно скорее отсылали своих отпрысков к кормилицам, возвращаясь как ни в чем не бывало в общество через неделю после родов.

Но этого не случится с их ребенком. Даже если, когда он родится, Жозеф все еще будет в тюрьме, мать и дитя будут в безопасности с Жанной.

В безопасности. Взгляд виконта стал суровым. По словам Жанны, дю Плесси почти ничего не сказал, почему Мари-Лор сбежала из замка. Но он без труда догадался, что произошло.

«Мне не следовало позволять ей оставаться с этими чудовищами, — подумал Жозеф. — Когда я отсюда выйду, я…»

Но выйдет ли он когда-нибудь? Жозеф решил, что выйдет. Не надо больше цинизма по отношению к его шансам. Когда Мари-Лор и ребенок приближаются к Парижу, он не может позволить себе такую роскошь, как цинизм.

Тушеная куропатка, стоявшая перед ним на столе, уже час как остыла. Свеча погасла. Жозеф передернул плечами. Он и так жил в какой-то полутьме: его старание сохранить веру в лучшем случае можно было назвать не очень успешным.

Он зажег новую свечу. Может быть, наступило время научиться жить спокойно, жизнью, освещенной чьей-то любовью.

Париж начинался еще перед своими стенами. Мари-Лор смотрела, как появляются маленькие, выглядящие временными жилища: лачуги для бедных душ, спасавшихся от невзгод деревенской жизни. Она полагала, что это опечалит ее, но, наоборот, город вливал в нее энергию и силу, притягивал к своему центру, как магнит притягивает кусочек железа.

Таможенники у ворот были грубы, хитры и не скупились на оскорбительные замечания. Мари-Лор это нисколько не задевало. Они были горожанами, их отношение отличалось насмешливой фамильярностью, порожденной городской теснотой и чувством обезличенности. Она ответила подмигнувшему таможеннику высокомерным кивком. А затем усмехнулась.

Открытая коляска, принадлежавшая маркизе, как сказал ей месье дю Плесси, ожидала их у городских ворот. Низкая и элегантная, обитая изнутри бархатом, коляска снаружи была расписана яркими голубыми и фиолетовыми цветами и отделана золотом. «Сказочная карета, — подумала с иронией Мари-Лор, — повезет беременную замарашку Золушку к ее принцу… если он сумеет на минутку оторваться от своей любовницы». Но она пока еще не станет беспокоиться об этом. Она все свое внимание отдавала городу: высоким узким зданиям, местами закрывавшим небо, шуму и толпам людей, каретам, уличным торговцам, нищим, собакам, детям. Ей хотелось получше узнать эти улицы.

— Смотрите, — взволнованно воскликнула девушка, — книжная лавка! О, какая красивая церковь. Это Нотр-Дам? Нет, эта стоит на острове, я не ошибаюсь? Боже мой, только посмотрите на эти пирожные, выставленные в окне, а в другом — какие шляпы!

Они проезжали мимо торговца кофе, высокого человека, разливавшего дымящийся напиток из бака. Аромат был восхитительный. Она пожалела, что они не остановились и не купили чашку кофе, может быть, напиток облегчил бы головную боль.

Теперь они приближались к реке, это была Сена. Мари-Лор не отрываясь смотрела на лодки и баржи, на людей, выгружавших корзины с фруктами и овощами, кроликами и цыплятами. Она увидела это чудо — Нотр-Дам, его кружевные башенки и устремленные в небо колонны, поддерживающие собор.

Река исчезла из виду, когда карета въехала на мост, плотно застроенный домами. Мари-Лор уже не видела Сену, но все еще ощущала ее запах. Она подумала, что и слепой легко найдет в Париже дорогу, полагаясь только на собственный нос — нос и острый слух, чтобы услышать приближающуюся карету.

Их собственная карета резко остановилась, и Батист спрыгнул с запяток и вступил в спор со слугой из такого же экипажа. Кому-то следовало подать назад и уступить дорогу. Мари-Лор забавлял поток оскорблений и ругательств; по ее мнению, Батист по изобретательности намного превосходил своего оппонента.

И действительно, в конце концов другая карета уступила им дорогу. Они петляли по узким улицам, минуя толпы народа, среди которых она заметила нескольких бородатых мужчин в меховых шляпах с полями. «Евреи», — объяснил месье дю Плесси. Они проехали большую квадратную площадь, где ровный ряд красивых домов из красного кирпича обрамлял зеленую подстриженную лужайку, расположенную в центре площади.

— Мы почти приехали, — сообщил адвокат. — Меликур-Отель сразу же за углом.

Карета завернула за угол и остановилась перед внушительным каменным фасадом здания. Мари-Лор мгновенно разглядела его. Здание стояло отдельно от других. Его стены из желто-серого камня были украшены барельефами, тянувшимися на сотни футов по обе стороны от тяжелых деревянных дверей, достаточно широких, чтобы в них могла проехать карета.

Радостное возбуждение покинуло Мари-Лор. А ее голова разболелась еще сильнее.

— Это… ее дом?

Она сама поняла, как тихо и слабо прозвучал голос.

— Вы и в самом деле думаете, что я нужна здесь? Я ценю ее помощь, но не было бы более тактичным отвезти меня в гостиницу, где я смогла бы поговорить с Жозефом наедине? Вы так не считаете, месье дю Плесси?

Адвокат кашлянул, прочищая горло, и посмотрел на спутницу.

— Вы встретитесь с маркизой сегодня, Мари-Лор, — сказал он. — И она будет очень добра к вам и предоставит все, что вам необходимо. Но боюсь, виконт на этот раз не сможет встретить вас сам.

Впервые за время их знакомства в его голосе Мари-Лор не услышала уверенности.

— Потому что, Мари-Лор, — продолжал он, — я с большим сожалением должен сообщить вам, что Жозеф в тюрьме. Он находится в Бастилии уже десять недель по ложному обвинению в убийстве барона Рока.

Она подумала — и даже на минуту надеялась, — что упадет в обморок. Но когда прошло головокружение, Мари-Лор почувствовала, как сжимается от тревоги и странно холодеет ее сердце. Как будто опустившийся тяжелый занавес отделяет все ее чувства от обострившегося восприятия и понимания происходящего. По-прежнему ярко светило солнце, но это было уже холодное сияние, в котором все выглядело безжизненным.

Девушка тупо смотрела, как открылись ворота, и колеса кареты застучали по вымощенному булыжником двору. Перед ее глазами возник огромный дом. Величественное здание молча хранило свои тайны за рядами завешанных шелком окон; подобно сфинксу, он протягивал вперед руки, как бы обнимая двор своими колоннами и фронтонами, балконами и барельефами.

К карете поспешили слуги, чтобы позаботиться о лошадях и багаже. Они казались нарисованными картографом или архитектором миниатюрными фигурками, которыми те хотели подчеркнуть грандиозность здания. Месье дю Плесси взял ее обмякшую руку и попытался пожатием оживить ее.

— Смелее, Мари-Лор, — сказал он. — Мы делаем все возможное, чтобы обеспечить Жозефу защиту в суде, а тем временем поддерживаем в нем надежду, создаем все удобства. Но для него важнее всего знать, что вы живы и здоровы. А теперь, — он взял с сиденья кареты свою треугольную шляпу, — пора познакомиться с маркизой.

«Ах да, — подумала она, — с женой Жозефа. Странно, как бы страшно было встретиться с ней всего минуту назад».

Дом был великолепен. Они поднялись по пологим ступеням к большим парадным дверям, которые беззвучно как бы сами собой распахнулись перед ними. Войдя, она увидела лакеев в ливреях лимонно-желтого бархата, стоявших у каждой двери. Такой бледно-желтый, — будучи бережливой, она пыталась подсчитать, во сколько обходится чистка этих ливрей. Двери распахивались настолько рассчитано — по времени и ширине, — что лакеи могли бы быть машинами. Марионетками.

Еще одна желтая марионетка провела гостей через огромное фойе, где на голоса откликалось эхо. С высоким потолком, выложенное мраморными плитами, оно было почти пустым, вероятно, для того, чтобы посетитель сразу же увидел справа большую лестницу. Металлическая балюстрада, черная с золотом, имела необычайно сложный рисунок.

У Мари-Лор зарябило в глазах. Балюстрада походила на ветви лесного папоротника. Воображение рисовало веточки, слишком мелкие, чтобы их можно было разглядеть, спиралями уходившие в бесконечность, как рисунок дивной морской раковины, которую однажды подарили родители Жилю на его день рождения. На минуту она забылась, глядя на запутанные линии, созданные щедрой природой и теперь выкованные из железа.

— Мари-Лор! — прошипел Батист. Она догнала его и месье дю Плесси.

Следующая комната была отделана черно-белым мрамором, среди бронзовых и мраморных статуй и больших пышных растений стояло несколько хрупких изящных стульев.

Наконец двери открылись в комнату, где, по крайней мере так казалось, находилась мебель, на которую можно было сесть и получше рассмотреть сцены с мифологическими сюжетами, которыми были расписаны стены и потолок. Она подняла глаза и увидела Тезея, убегающего из лабиринта, и Аталанту, обгоняющую своих женихов.

Затем была столовая, отделанная панелями из расписной кожи.

И наконец, заставленная мебелью, но довольно уютная гостиная, с толстыми коврами на полу и старинными гобеленами на стенах.

Возле мраморного камина сидели две женщины, несколько спаниелей и безобразный мопс, дремавший на коврике у камина.

Батист и месье дю Плесси поклонились, а Мари-Лор неуклюже присела, глядя на женщин так, словно они тоже были частью фантастической обстановки дома.

И правда, женщина помоложе могла бы сойти с картины с мифологическим сюжетом. Ее платье, светлое, серебристо-зеленое, напоминало цвет моря на закате солнца, кремовое кружево — морскую пену, в которой блестели жемчужины и бриллианты. Ее улыбка была так обворожительна и мила, что, несмотря на растерянность Мари-Лор, отозвалась в ее сердце болью.

О Боже, разве не говорили, что маркиза толстая и некрасивая? Эта морская нимфа с губами, похожими на бутон розы, с ямочками на щеках и золотыми локонами и сверкающими как аквамарин глазами была самой прекрасной из женщин, которых когда-либо встречала Мари-Лор.

— Маркиза — это я! — раздался с другой стороны камина насмешливый гортанный голос. — А это мадемуазель Бовуазен. Вам лучше присесть, дорогая, у вас измученный вид.

Мари-Лор обрадовано опустилась на стул. Но что здесь делает любовница Жозефа?

— Боюсь, мадам, что Мари-Лор несколько потрясена, — объяснил месье дю Плесси, — я только что сообщил ей об аресте вашего мужа.

Маркиза кивнула.

— Мы очень рады, что вы здесь с нами, Мари-Лор. Нам кажется, что после того, как Жозеф рассказал нам обо всем, мы вас уже немного знаем.

— Благодарю, мадам маркиза. — Смущенная собственной реакцией, девушка все же призналась себе, что эта женщина ей нравится.

Она ведь оказалась и толстой, и некрасивой. Или, возможно, не такой уж некрасивой, если приглядеться. В ней было спокойствие и благородство, почти мужественность, если так можно сказать о женщине; угловатую фигуру с широкой талией скрывало свободное темное шелковое платье. Она носит траур? — не могла понять Мари-Лор. Платье было скромное; конечно, безумно дорогое, но удивительно удобное, как, например, платье для верховой езды. Казалось, маркиза не интересовалась стилем, а просто заказывала одежду, служившую знатной женщине как бы ливреей. Мари-Лор украдкой бросила еще один испуганный и ревнивый взгляд на мадемуазель Бовуазен и улыбнулась все понимающим карим глазам маркизы.

— Я огорчен смертью вашего дяди, мадам, — сказал месье дю Плесси.

Маркиза кивнула:

— Ну, у нас были трудности, но в конце концов нам удалось достичь согласия. Вы знаете, что это он заставил меня выйти замуж.

— Жанна, дорогая. — Мари-Лор удивилась, как тихий мелодичный голос мадемуазель Бовуазен может быть слышен на верхних ярусах театра. — Это благо, что ты вышла за Жозефа, потому что ни одна другая жена в Париже не сделала бы столько ради его освобождения, сколько сделала ты.

— Но я ему многим обязана, — несколько смущенно ответила маркиза.

Другая женщина улыбнулась:

— Мы ему всем обязаны.

Мари-Лор только смотрела и удивлялась этим улыбкам и словам. Смутная догадка мелькнула у нее в голове.

«Нет, — упрекнула она себя, — этого не может быть. Стыдно даже думать об этом».

Почему-то у нее стало теплее на сердце, она чувствовала себя счастливее. Но это счастье возвращало ее к страху за Жозефа и ее любви к нему. Ибо в этом мире невероятного богатства и изобилия красоты существовала любовь.

Маркиза рассмеялась:

— В Париже немного жен, богатых, как я, особенно после смерти моего дяди. Но добились ли мы каких-нибудь успехов в нашем деле, месье дю Плесси?

— Не так много, как я надеялся, мадам, — ответил он. — Все книготорговцы отрицают, что получили запрещенные книги в то утро, когда был убит барон. Они даже все до одного заявили, что никогда в жизни не покупали и не продавали запрещенных книг.

«Так вот чем они с Батистом занимались до того, как нашли меня! Какая я глупая», — подумала Мари-Лор.

— Месье Берне согласился засвидетельствовать посещение лавки его отца.

«Месье Берне? Но это, должно быть, Жиль».

— Но он не может дать с уверенностью клятву, что раны не были нанесены в драке с бароном.

Нет, она знала, что Жиль не мог поклясться, если не был уверен, правда ли это.

— Однако, — продолжал дю Плесси, — он готов поклясться, что у виконта не было кольца с рубином, когда они с сестрой раздели его и положили на постель. Кольцо с ониксом, но определенно не с рубином.

— Должно быть, кто-то потом подкинул кольцо Жозефу, — устало произнесла мадемуазель Бовуазен, как будто это обсуждалось уже много раз. — Но как узнать?..

— Между тем я отправил помощника разузнать о той горничной барона, которая убила себя, — добавил месье дю Плесси. — Мы выяснили ее имя — Манон, и название деревни — Сазара, в Либероне. Оказалось, что она была беременна.

— А что с теми бумагами, которые Жозеф должен был подписать у каждого книготорговца, чтобы подтвердить доставку книг? У нас он подписался буквой X, но он просто подшутил надо мной. Может быть, у месье Риго он подписался своим настоящим именем или хотя бы поставил такую подпись, которую можно признать…

Все, казалось, с удивлением услышали слова, вырвавшиеся из уст Мари-Лор, но маркиза энергично закивала.

— Так что же, месье дю Плесси, с этими бумагами? Как мы можем достать их?

Пока адвокат размышлял и обдумывал ответ, Мари-Лор почувствовала на себе взгляд мадемуазель Бовуазен. Она покраснела, неожиданно осознав, что на ней грязное, заношенное, слишком узкое платье и деревянные башмаки, которые она не снимала с тех пор, как покинула Каренси.

— У вас болит голова, Мари-Лор? — спросила мадемуазель Бовуазен.

Девушка кивнула, удивленная, что кто-то мог это заметить. Сверкнули бриллианты, зашуршал шелк, и женщина в светло-зеленом платье очутилась рядом с ней. Она проницательным взглядом смотрела на Мари-Лор. Мопс поднялся с коврика и внимательно наблюдал за ними.

— Дайте вашу руку, я хочу пощупать пульс. Да, слишком частый. У вас были головокружения за последние несколько дней, нет? Туман перед глазами иногда? Я так и думала. Жанна, послушай, я уложу Мари-Лор в постель. А ты останешься с месье дю Плесси. Жорж, — позвала она лакея, — найди доктора Распая и скажи ему, что у гостьи мадам маркизы, возможно, токсемия. Да, ток-се-мия. — Она разделила слово на слоги с такой элегантностью, как будто они были изящной речью Мариво, и Мари-Лор начала понимать, как оттенки и тональности этого голоса могли заполнить и заворожить театр.

Она взяла Мари-Лор под локоть и помогла ей подняться. Но что такое токсемия? Ребенок в опасности?

— Я немного потяну вас, чтобы вы встали на ноги, хорошо, вот так. Вам будет намного удобнее в постели. Вот так сюда.

Она усмехнулась, когда Мари-Лор нерешительно сделала прощальный реверанс перед маркизой.

— Не наступите на Фигаро, — заметила она, когда мопс отправился за ними. — И не беспокойтесь о приличиях. Жанна — сноб, но часто забывает об этом и не будет возражать, если вы время от времени не станете делать этих реверансов. Моя мать раньше была акушеркой. Еще девочкой я помогала ей при множестве родов, — рассказывала она Мари-Лор, помогая раздеться в просторной бело-голубой спальне.

Стены были обиты тонким блестящим ситцем, на голубоватом фоне которого были изображены арлекины, коломбины и девушки с развевающимися юбками на увитых гирляндами качелях. Пол покрывали темно-голубые ковры с бордюрами из лилий, а кресла и шезлонг обиты бледно-голубым шелком. Даже оловянная ванна у камина была покрыта голубой эмалью.

— Вода еще достаточно теплая, — заметила мадемуазель опуская пальцы в ванну, — греется от камина.

Приятно было сбросить одежду. А еще приятнее чувствовать, как маленькие, но удивительно сильные руки мадемуазель Бовуазен осторожно трут ее спину и живот, а затем вытирают нагретым у огня полотенцем.

— Но вы намочили ваше прелестное платье! — Мадемуазель Бовуазен пожала плечами:

— У меня есть другие. Пойдемте, я не хочу, чтобы вы простудились.

На покрывале лежала ночная рубашка, простая, широкая, из тонкого муслина, с рядами мелких оборок у ворота.

— Это рубашка Жанны, — объяснила мадемуазель Бовуазен, надевая ее на Мари-Лор. — Она сама вышивает оборки. Научилась в школе и до сих пор занимается этим, это ее отдых. Не говорите только, что я вам рассказала об этом. Конечно, она слишком велика для вас, но я подумала, что удобнее без всяких этих украшений — кружев или лент. А теперь ложитесь под одеяло. Вам тепло? Я подложу еще полено в огонь. И еще я хочу, чтобы вы легли на левый бок и положили ноги на эти подушки, да, вот так, вашему ребенку будет легче дышать.

Она наклонилась и погладила Фигаро, который, свернувшись в клубок, устроился на постели за спиной Мари-Лор, словно напоминая, что ей нельзя поворачиваться.

Мадемуазель стада серьезной:

— Но вы напуганы, не так ли? А я разболталась как сорока.

Она села на низенький стульчик у кровати и взяла Мари-Лор за руку.

— Никто не знает, что вызывает токсемию, — сказала она, — или как излечиться от нее. Но как говорила моя мама, а у нее огромный опыт, матери, которым повезло и они могут оставаться в постели в последние недели беременности, чувствуют себя очень хорошо. Так что, пожалуйста, не волнуйтесь.

Мари-Лор кивнула. Она постарается. Ей было тепло и удобно. И никогда в жизни она не лежала на таких гладких тонких простынях.

— Но Жозеф, — спросила она, вдруг представив, как он лежит на охапке соломы в сырой темнице, — он мерзнет и голодает?

Звонкий серебристый смех был ей ответом.

— О, простите меня, я была так бестактна. Но если бы вы только видели вереницу телег, которые Жанна отправила в Бастилию на другой день после его ареста. Ковры, гобелены, даже пара картин… И корзины с провизией, которые еле тащит туда лакей каждую неделю, в те дни, когда она навещает его, — сыры, и паштеты, и ростбифы, и запеканки, не говоря уже о винах и пирогах и свежеиспеченном хлебе. Я подшучиваю над ней, говорю, что он растолстеет, но большую часть провизии поглощает узник, с которым он часто обедает, некий маркиз де Сад, странно, но он тоже из Прованса. Очень порочный, как говорит Жозеф, но и очень остроумный и образованный. Он в хороших условиях, Мари-Лор, и вам нечего беспокоиться. Но я буду откровенной: ему грозит опасность быть осужденным.

Мари-Лор кивнула, решив быть такой же откровенной, даже если из-за этого узнает то, чего не хотела бы знать. Она с трудом сосредоточила взгляд на глазах и улыбающихся губах мадемуазель Бовуазен и сжала маленькую руку, так успокаивающую ее.

— Но как… почему… его любовница так добра ко мне? На мгновение этот вопрос вызвал лишь недоумевающий взгляд аквамариновых глаз, затем они засияли, как будто солнце неожиданно превратило море в бриллианты. — Мадемуазель Бовуазен поняла ее.

— Вы прочитали один из модных журналов, не так ли? Но как к вам в руки попала эта чепуха, ведь вы были в такой глуши, в Провансе?

— Герцогиня, его невестка, получает по почте эти журналы каждую неделю. Она… вырезала эти страницы для меня.

— А, невестка. — Розовые губы исказила гримаска легкого отвращения, как будто она попробовала шоколад, сделанный из прокисшего молока. — Мари-Лор, вы должны мне поверить, это все ложь, выдумки журналистов, которые пишут то, за что им платят. Нет, дорогая, уверяю вас. Я никогда не была любовницей Жозефа.

Мадемуазель Бовуазен повернулась к двери, услышав шаги.

— Она прочитала «Дамский журнал», Жанна! — воскликнула она. — Или «Модный Париж»! Эта стерва belle-soeur оказала ей услугу, показав маленькую ложь, которую мы состряпали.

— Дерьмо эта невестка. — Маркиза положила стопку книг в красивых обложках на столик возле кровати. — Я подумала, вы сможете узнать немного о вашем новом городе из романа «Ночи Парижа» Ретифа. Но если вас это не интересует, всегда есть Ричардсон. На английском.

«Должно быть, Жозеф сказал ей, что я знаю английский, — подумала Мари-Лор. — Как мило с ее стороны запомнить это. А эти приятные добрые слова „ваш новый город“…»

Но обо всем этом она подумает позднее. А сейчас Мари-Лор снова смотрела на этих двух женщин.

— Так она не знает? — спросила актриса.

— Нет, нет еще. Жаль, что Жозеф ей не сказал, но он беспокоился, что, может быть, она придает слишком большое значение условностям и не сможет понять. Он думал, что лучше подождать ее приезда.

— Не знает чего? — Мари-Лор покраснела от собственного повелительного тона.

Маркиза рассмеялась:

— Ну, видимо, это не очень удачная выдумка. Весь Париж радостно смеялся над этой нелепой маркизой — толстым глупым синим чулком и чересчур богатой, — которая познакомила своего красавца мужа с соблазнительницей актрисой. Дайте людям повод посмеяться над вами, и они всему поверят.

— Хотя на самом деле Жозеф познакомил нас несколько лет назад. — Мадемуазель Бовуазен улыбнулась. — И поступил очень умно.

— И мой дядя безумно хотел, чтобы мы именно это и скрывали, — добавила маркиза. — Начались разговоры, предрассудки в наше время становятся все сильнее, и нам был нужен приличный скандал, чтобы избежать неприличного скандала, который мы можем вызвать в любую минуту.

Она стояла позади мадемуазель Бовуазен, ее широкие ладони лежали на шелковой обивке спинки стула, а украшенный кольцами указательный палец касался округлой ямочки на обнаженном изящном плече. От легкого привычного поглаживания маленького напряженного мускула взгляд мадемуазель Бовуазен становился мягче, ямочки на щеках — чуть глубже.

— Я люблю Жозефа как брата, — сказала она. — И Жанна тоже. Но, — и Мари-Лор поняла, как этот мягкий, теплый, прекрасный в своем совершенстве голос может словно на ангельских крыльях взлетать, достигая самых последних мест галерки в самом большом театре Парижа, — он не мой любовник.

— Спасибо вам, — прошептала Мари-Лор, обращаясь к обеим женщинам у ее постели.

Странно, но она чувствовала себя польщенной тем доверием, которое они оказали ей, хотя всего лишь час назад она отвергла такое предположение как нечто отвратительное. Жозеф был прав: в ней было еще сильно уважение к условностям и приличию. Но она доверяла своему инстинкту — ее внутренний компас говорил, что страстная, нежная и взаимная любовь не может быть отвратительной или грешной.

— Спасибо вам, — на этот раз более уверенно произнесла она эти слова. — Спасибо вам обеим за все. И особенно за доверие.

Глава 7

«Любовь моя, если ты получишь это письмо, значит, мне удалось обмануть тюремщика, в последнюю минуту подменив его списком провизии, которую я прошу Жанну принести в следующий раз.

Но даже если ничего не получится и в наказание меня лишат на неделю или две прогулок в тюремном дворе, все равно это стоит радости снова и снова писать тебе о том, как сильно я люблю тебя.

Я уверен, Жанна рассказала тебе, как проходит мой день. Здесь достаточно удобно, особенно для человека, который провел детство в продуваемом ветрами замке. Не сомневаюсь, что мне намного легче, чем было тебе на твоем чердаке, поэтому, пожалуйста, не беспокойся.

Де Сад — умный компаньон, хотя он безжалостно и с. завистью высмеивает меня за мой «гарем» в Меликур-Отеле. Конечно, он понимает истинную ситуацию; отношения между Жанной и Арианой едва ли могут шокировать его. Но он предпочитает толковать факты так, как ему подсказывает его фантазия. Он находится в тюрьме уже несколько лет…

(далее несколько строк густо зачеркнуты чернилами).

Должен признаться, что мой необычный брак изменил меня к лучшему. Жизнь с двумя женщинами, с которыми меня связывают весьма гармоничные братские отношения и которым я совершенно не нужен (по крайней мере в одном важном аспекте), оказалась в высшей степени поучительной. Такой образ жизни я бы рекомендовал всем французам, благородного они происхождения или нет, которые имеют слишком высокое мнение о себе.

И теперь, когда ты вместе с этими милыми друзьями, которые так хорошо заботятся обо мне, ты должна позволить им взять на себя заботу и о тебе.

Я в восторге от того, что ты находишься меньше чем в лиге от меня — так ужасно, так удивительно близко от меня, что я чувствую, что могу дотронуться до тебя сквозь эти стены. Руками, губами, всеми моими чувствами и воображением я пытаюсь понять то таинство, которое происходит внутри тебя.

Но жестокая правда в том, что я нахожусь целиком в зависимости от своего воображения.

Ты должна мне помочь. Ты должна написать мне и рассказать, как сейчас выглядишь. Скажи мне, что я почувствую, касаясь тебя, твоих форм, и какие ощущения я испытаю.

Понимаю сложность своей просьбы, дорогая. Я знаю, что нелегко найти нужные слова для очень материальных вещей. Вижу, как насмешливо кривятся твои губы уже Сейчас, когда ты это читаешь. Да, ты думаешь, как далеко зашел этот похотливый, испорченный развратник!

Признаю свою вину, но лишь в этом. Надеюсь на твое милосердие, будь великодушной ко мне, находящемуся во власти желаний.

А в ответ я помогу тебе.

Мы начнем с самого простого. Только следи за моим пальцем, нет, не за пальцем, а за кончиком пальца. Он обводит твои губы, гладит щеку и очень медленно движется к ямочке на твоей шее. Тебе это нравится. Ты выгибаешься, когда я касаюсь твоей шеи.

И мне нравится это. Когда ты изгибаешься, я понимаю, что ты хочешь, чтобы я играл твоими грудями. Дотрагиваюсь до соска и обвожу кончиком пальца вокруг него, смотрю, — как он наливается и темнеет.

Но мне хочется большего. Хочу ощущать языком твою кожу, почувствовать в своих руках твои груди, хочу прижаться лицом к ложбинке между ними. Но не хочу разрушить эти фантазии, и я ничего этого не делаю.

Я просто трогаю твою грудь и восторгаюсь ею.

А ты должна написать, что я вижу.

Ты должна познакомить меня с твоим телом, таким, какое оно сейчас. Должна помочь мне увидеть его и подсказать, как мне прикоснуться к нему.

Скажи мне, Мари-Лор. Коснись меня, любовь моя.

Всем сердцем твой

Жозеф».

«Дорогой мой Жозеф, знаешь, я должна лежать на боку, чтобы ребенку было легче дышать. Какая немыслимая роскошь: Просто лежать в этой большой прекрасной спальне и… ничего не делать. Конечно, если мне хочется, я могу читать. Или писать тебе, положив бумагу на маленький дубовый ящик, который служит мне столиком.

Я могу бросать мяч Фигаро, который его ловит, или есть те вкусные вещи, что мне приносят.

И я могу беспокоиться только, например, о том, что может случиться, если ты не получишь этого письма, в которое завернули яблочный пирог. Его положили в пакет, предназначенный для тебя.

Или лучше стараться не беспокоиться о таких вещах. А думать о том, что важно в данную минуту (вроде того: как я смогу написать о том, чего ты просишь?).

Хорошо, если у меня ничего не получится, я брошу это письмо в камин и возьму новый лист бумаги — еще одна удивительная роскошь — из целой стопы, которую мне дала маркиза.

Согласна. Я попытаюсь. Не смейся надо мной.

(Здесь она задумалась, но это не нашло отражения на бумаге. Наоборот, ее почерк стал более твердым и уверенным, чем раньше…

Когда ты обводишь пальцем мои губы, это вызывает у меня улыбку. Сначала слабую, затем губы расплываются, и скоро мне хочется раскрыть их и поцеловать кончик твоего пальца, дотронуться до него языком или даже, конечно, только слегка, прикусить его и потереться о твою ладонь, как ленивая избалованная кошка.

Слышишь, как я мурлычу? Не очень громко, но, поглаживая мое горло, ты чувствуешь, как в нем что-то дрожит от удовольствия.

А разве я всегда выгибаюсь, когда ты касаешься моей шеи? И я всегда откидываю голову и подставляю свои груди?

Не знала. Да и как я могла это знать, когда ты давал мне такое наслаждение, что я даже не сознавала, что я делаю?

Ах да, пожалуйста, спрячь лицо между моих грудей, это нетрудно, они такие сейчас большие, что ты бы удивился.

Они тяжелые. Ворот рубашки такой широкий, что я могу запустить внутрь руку. Могу взять одну грудь в руку. Да, я чувствую ее тяжесть. А вены стали более заметными и голубыми.

Это твой или мой палец обводит темный кружок вокруг соска? Теперь он тоже не такой маленький. Темнее и больше, красновато-коричневый, а сам сосок тоже стал не по-девичьи большим… интересно, понравится ли он тебе?

Я краснею, стыдясь того, что написала. Если я не остановлюсь, то, вероятно, брошу письмо в огонь.

Но я должна остановиться. Я слышу шаги доктора Распая. Время его визита. Он не очень высокого мнения обо мне, его несколько оскорбляет, что он лечит тело, не имеющее никакого титула, но он не может отказать гостье маркизы.

Хотя у меня нет титула, я все же придерживаюсь определенных принципов. Главный из которых заключается в том, что я не хочу, чтобы кто-то осматривал меня, в то время как я нахожусь во власти самого милого, нежного и такого соблазнительного кончика твоего пальца.

Я должна приготовиться. Дыши, Мари-Лор, как не устает настаивать мадам Рашель. Это мать мадемуазель Бовуазен, как ты знаешь, очень мудрая и опытная. Дыши медленно и глубоко, говорит она.

И вдох — выдох с каждым ударом сердца, я дышу тобой. Adieu, Жозеф. Будь здоров Я люблю тебя.

Adieu. Я люблю тебя.

Мари-Лор».

При первом же осмотре доктор Распай подтвердил токсемию и предписал Мари-Лор оставаться в постели до конца беременности.

— Поставьте у ее двери лакея, — сказал он маркизе, — на случай, если начнутся схватки.

Он подумывал также о кровопускании.

— Впрочем, начнем с лечения лекарствами и постельным режимом, — к великой радости Мари-Лор, решил он. Чтобы облегчить ее состояние, он прописал лекарство, которое девушка должна была принимать утром и вечером. — В нем содержится опий* — сказал он. — Что касается лежания на левом боку, — брюзгливо заметил он, — я не вижу в этом никакой пользы, но, полагаю, нет и вреда.

— Ему неприятно полагаться на опытность моей матери, — объяснила мадемуазель Бовуазен, — но он достаточно рассудителен и принимает во внимание ее советы, поскольку знает, что нет научного объяснения вашему состоянию. Во всяком случае, какой бы ни была причина, головная боль несколько утихла и зрение прояснилось, а временами исчезала и боль.

На следующей неделе она получила ответ Жозефа.

«Я очарован и восхищен твоим письмом, но ты должна бы мне больше доверять. Да, конечно, я считаю, что увеличившийся, уже не девичий сосок — прекрасен! Я просто вне себя, я держал его в руке всю ночь. Целовал, ласкал языком, а ты стонала и вскрикивала. Льщу себя верой в то, что ты вскрикивала от наслаждения и что мы сотворили настоящий хаос из простыней.

Но затем я понял, что не могу представить два наших тела среди всех этих покрывал и подушек. Я всегда представлял себя сверху, но вероятно, теперь это уже неудобно для тебя.

Да, чем больше я об этом думаю, тем больше в этом убеждаюсь. Ты должна сидеть верхом на мне, а я лежать на спине и, переполняемый гордостью и желанием, смотреть на твой живот. Описание которого ты должна мне прислать.

Если, конечно, сможешь.

Нет, ты должна. Я настаиваю!

Не так уж плохо, если я время от времени стану на чем-то настаивать. Осенью я сделал большую ошибку, не настояв на твоем более скором приезде в Париж. Я люблю тебя за твой независимый нрав и упрямство, но тебе следовало бы принять мою помощь, Мари-Лор.

Поэтому сейчас я настаиваю, чтобы ты описала, как ты выглядишь…»

Мари-Лор задумчиво кивнула.

Вероятно, ей следовало принять помощь. Она разберется в этом потом.

А сейчас надо написать об очень важных вещах.

«Жозеф, он большой, как тыква.

Ну ладно, я полагаю, что даже дворянин знает, что тыквы бывают разной величины. И я должна быть более точной.

В таком случае тыква весом в пятнадцать фунтов. Или дыня. Красивая большая круглая тыква со стебельком, торчащим оттуда, где раньше был мой самый обычный пупок. Он напоминает мне, что ребенок связан со мной таким же образом.

И еще о том, чего я сейчас не могу делать: слишком много двигаться и слишком сильно волноваться.

Ты, конечно, должен и дальше представлять меня среди смятых простыней. Но у меня не такое бурное воображение.

Я все еще лежу на боку, свернувшись вокруг этого чудного живота. Подойди к кровати, Жозеф. Ложись на бок, лицом ко мне.

Вот моя рука. Я глажу твою щеку. Теперь твои губы. Да, ты знаешь, что я делаю. Правильно. Лизни мою ладонь. Пусть она будет влажной, да, вот так, когда я обниму тебя, эта рука будет скользить по твоему телу.

Вверх. Вниз. И снова и снова, много «снова».

Твои мускулы теперь тверже, так красиво выпуклы и натянуты, моя рука двигается все быстрее, и я вижу, как расслабляется твое лицо, раскрываются глаза. А что видишь ты в тот момент? Надеюсь, что меня с гордой улыбкой, может быть, я смеюсь…

У меня очень липкая ладонь — нет, не знаю, можно ли быть более поэтичной, да и это слишком возбуждает меня, мне надо снова дышать: вдох — выдох…

А, хорошо, мне на подносе несут ужин, этот перерыв, вероятно, успокоит меня. Я подружилась с горничной, которая принесла поднос. Клодин — настоящая парижанка и думает, что я, должно быть, очень хороша в постели, если сумела завлечь такого богатого и красивого господина. Я была в шоке, когда она впервые сказала мне об этом, но теперь мне это кажется забавным…»

Поставив поднос рядом с Мари-Лор, Клодин налила воды, чуть подслащенной вином, и выжидающе хмыкнула.

Была среда, когда Клодин отпускали после обеда и она тратила все свободное время на покупки.

— Какие чудесные чулки, Клодин! — воскликнула Мари-Лор.

Горничная скромно кивнула.

— А как эта косынка? — спросила она. — Посмотрите, полотно и строчка почти такие же тонкие, какие вы найдете на улице Сен-Оноре. Ведь самое главное — это вот такие мелочи, не правда ли?

И Мари-Лор, думая о письме, которое написала днем, была вынуждена согласиться. Мелочи всегда были важны.

«Моя прекрасная Золушка с тыквой!

Всегда лучше, если поэзии поменьше. Я с удовольствием читал о твоей липкой ладони и провел несколько восхитительных минут, воображая, как ты слизываешь меня со своих липких пальцев.

Жанна говорит, что мадам Рашель втирала тебе в кожу миндальное масло, чтобы после рождения ребенка на животе не осталось отметин. Хотел бы я сделать это сам. Я бы грел руки над пламенем свечи и втирал масло так медленно и осторожно, что тебе больше никогда не захотелось, чтобы это делал кто-то другой. Я каждое утро мерил бы твою талию: я бы замечал малейшие изменения… и тихо ложился бы позади тебя, прижимался бы губами к твоей шее, а телом к спине, а ты бы обнимала этот свой изумительный живот.

Вот видишь, у меня могут быть и тихие фантазии, несмотря на то что я по-прежнему (по ночам) воображаю нас в самых невероятных чувственных позах. Знаешь ли ты, что есть вещи, которые мы с тобой еще не попробовали? Но я приберегу их. На будущее. Наше будущее…»

«Но, Жозеф, я так и не сказала тебе, что ребенок толкается! Я забыла, пока мадемуазель Бовуазен не напомнила мне, что ты, вероятно, видел мало беременных женщин или младенцев.

Но если бы ты приложил руку к моему животу, то смог бы сам это почувствовать. Он танцовщик, акробат, фехтовальщик и будет так же грациозен и легок, как его папа…»

«Любовь моя!

Как можно предаваться эротическим фантазиям, когда пытаешься представить, что тебя называют «папа»?

И как можно представить, что тебя называют «папа», когда всю жизнь был бездельником, повесой?

Но я могу попытаться. И я пытаюсь, пытаюсь.

Но поскольку однажды я обвинял тебя в чрезмерном чувстве ответственности, не могу ради справедливости не признаться в собственных грехах. И не только в импульсивности, или сверхчувствительности, или во всех глупостях, совершенных во время моей распутной жизни. Но в чем-то таком, чего я сам не совсем понимаю.

Мне кажется, что я сам навлек на себя этот арест. Понимаю, что это абсурд, но не могу избавиться от этого чувства. И не потому, что что-то сделал барону Року, ибо не имею абсолютно никакого отношения к его смерти.

Возможно, это всего лишь мои страхи или вина в том, что я оставил тебя в замке. Но я так не думаю. Я искренне верю: есть что-то, о чем я должен вспомнить. Или, может быть, увидеть во сне. И я узнаю то, что мне необходимо узнать.

Я постараюсь уснуть, лягу в постель и положу рядом с собой твои письма. И тебя я тоже увижу. Тебя, в тот первый день в амбаре, когда лучи солнца падали на твои волосы, твой розовый язычок, — я задыхался от волнения, потрясенный тем, что кто-то может быть таким смелым и таким робким одновременно. И тебя такой, какая ты сейчас — большие груди и соблазнительный живот, — нет, у тебя будут те же блестящие волосы, розовый язык и та же решительная линия губ.

Ложись на бок, вот так, тебе не надо напрягаться. Я покрыл поцелуями твои груди и живот, а теперь я обнимаю тебя. Прижимаю, укачиваю, наши губы встречаются…

Но ты должна вообразить то, что тебе хочется видеть. Сейчас я не поделюсь с тобой своими мыслями; прими все, что бы ты хотела получить от меня, Мари-Лор, будь то наслаждение или утешение, и, что бы ни случилось, мою вечную любовь.

Жозеф».

Что бы ни случилось…

В течение следующих дней Мари-Лор перечитывала письмо столько раз, что оно протерлось на сгибах.

Письмо было довольно бессвязным. Но почему? Дело было в том, что они оба, каждый по-своему, находились в смертельной опасности. И в то же время их соединяли надежды, приятные мысли и безграничная страсть. Но все это было бессмысленно в такой ситуации; она не удивилась, что его преследовали непонятные, нелепые фантазии о том, что есть что-то важное, что ему необходимо вспомнить. Она сложила письмо и спрятала его под подушку, устроилась поудобнее на левом боку и уснула беспокойным сном.

Мари-Лор крепко спала. Ее мучили сны. Она бежала по тропинке по берегу реки, но спутавшиеся ветви — или это были змеи? — грозили преградить дорогу. Однако она должна бежать, за ней гналась свора лающих собак, ужасных собак, и с ними был месье Юбер. Она чувствовала горячее дыхание животных. Они уже рвали ее одежду клыками, с которых капала слюна. Она была голой, беспомощной. И кто-то вел ее… куда?

Покрытая потом, задыхающаяся, она заставила себя проснуться. Голова болела по-прежнему, она ощущала слабость. Мари-Лор трясло. Но когда она зажгла свечу у кровати, то удивилась тому, как прояснилось зрение. Все было несетественно четким и ясным, краски казались удивительно яркими.

Она могла бы дернуть за сонетку, и на зов прибежал бы лакей. Но она чувствовала себя не столько плохо, сколько странно. Она тихо пролежала на боку несколько часов, заставляя себя дышать медленно и ровно, пока дневной свет не показался из-под тяжелых занавесей и Клодин не принесла завтрак.

Есть не хотелось, но кофе пахнул так аппетитно. Мари-Лор приподнялась и вдруг почувствовала, что простыня под ней… намокла.

— Пожалуйста, — прошептала она, — пожалуйста, я думаю, лучше кого-нибудь позвать. Я чувствую… очень странно.

Она замолчала.

— Я думаю, — снова заговорила она. И улыбнулась. — Нет, я уверена, это были схватки и ребенок скоро родится.

Схватки были слабыми, но не было сомнений, что роды приближались.

Доктор Распай был сосредоточен: могло оказаться, что ребенок, который появится на шесть недель раньше срока, еще не готов самостоятельно есть и дышать. Но нельзя было остановить неизбежное, и пока он еще ничего не мог сделать. Он сказал, что вернется через несколько часов, после того как посетит страдающего водянкой принца в Фобур-Сен-Жермен.

— Может быть, это к счастью, — высказалась мадемуазель Бовуазен. — Ребенок, вероятно, понял, что лучше выйти до того, как усилится токсемия.

Актриса и ее мать сидели по обе стороны от Мари-Лор. Мадам Рашель была маленькой молчаливой незаметной женщиной, обладавшей безграничными знаниями относительно таинства происходящего процесса.

День медленно тянулся, женщины по очереди держали руку Мари-Лор, помогая ей переносить постепенно усиливающиеся схватки.

— Дышите в промежутках! — требовали они. — Хорошо, хорошо, — время от времени тихо говорили они.

Хорошо? К вечеру Мари-Лор уже не знала, хочется ли ей обнять их за терпение или задушить. Задушить, решила она; ей хотелось задушить всех и каждого, у кого внутренности не сжимали железные клещи. Тихо выругавшись, она снова принялась дышать и услышала тяжелые шаги на мраморной лестнице.

«Должно быть, это доктор Распай», — подумала она. Но они не походили на размеренную походку доктора. На чьи шаги они походили, так это на…

Но это невозможно. И все же эти шаги звучали (разве она не слышала их каждый день, пока не покинула Монпелье, когда он, громко топая, взбирался по лестнице в свою спальню), они звучали в точности как…

Жиль?

За его спиной шла маркиза.

— Но… но… — Она забыла о дыхании, и это «но» перешло в страдальческий вой.

— Дышите! — В невольный унисон, удививший вместе с Мари-Лор их самих, воскликнули Жиль и мадемуазель Бовуазен.

— Дышите, дорогая!

— Дыши, черт бы тебя побрал, Мари-Лор!

Они посмотрели друг на друга. Мадемуазель Бовуазен явно обрадовал приход Жиля. Молодой человек был полон решимости не доверять никому в этом логове аристократов — даже обезоруживающе прекрасной женщине, которая, казалось, кое-что понимала в акушерстве.

— Жанна, — мадемуазель Бовуазен подтолкнула маркизу к кровати, — займи мое место на минуту, я поговорю с месье…

— Доктор Берне.

«Значит, он сдал последние экзамены. Как удачно», — почти успела подумать Мари-Лор, как на нее накатилась тяжелая волна новых схваток.

— Э, пожалуйста, дышите, Мари-Лор, — робко попросила маркиза.

Мари-Лор пыталась послушаться, но умоляющий тон маркизы и даже ободряющее пожатие мадам Рашель не могли отвлечь ее от того, что мадемуазель Бовуазен шептала Жилю:

— Вторая стадия… затрудненный проход… задержка… — А затем: — Токсемия, кажется, мешает… но мы не уверены… пульс…

— Хорошо. — Жиль сбросил камзол. Закатав рукава, он подошел к кувшину с теплой водой, стоявшему на инкрустированном комоде. Мари-Лор ожидала, что он презрительно взглянет на богатую позолоту комода, но брат, казалось, сбросил свое острое классовое сознание вместе с камзолом и целиком превратился в очень сосредоточенного и умелого врача.

— Спасибо, Жанна. — Мадемуазель Бовуазен присоединилась к побледневшей и покрывшейся потом маркизе. — А теперь мы положим ноги Мари-Лор на эти подушки и валики, правильно, моя дорогая, сложи их здесь…

— А ты, — приказал Жиль Мари-Лор, — будешь выталкивать ребенка. — Он стоял между ее поднятыми ногами, глядя на нее так, как будто готовился снова учить ее драться как мальчишка.

— Но как… — Она хотела спросить его, как он узнал, кто сказал, где ее найти, но все вопросы испарились где-то между ее умом и ртом. Неожиданно ее перестало интересовать, как он попал сюда, она не думала ни о чем. Ею вдруг овладело непреодолимое желание вытолкнуть ребенка. И она даже знала, как это сделать. Конечно, она будет выталкивать огромную тыкву, а не ребенка — ведь, возможно, моя прекрасная Золушка, возможно, что это все-таки тыква. Да что же еще это могло быть? Не может же ребенок быть таким огромным.

Однако, что бы это ни было, Мари-Лор знала что делать. «Да, Жиль, я хорошо это знаю. Надо драться, — думала она между толчками, вздохами, стонами, воплями и ругательствами. — Драться, как женщина».

Как странно, что так внезапно боль совсем прекратилась, как раз в тот момент, когда Жиль удовлетворенно вздохнул так, как он всегда делал, если эксперимент удавался. «Ребенка уже во мне нет, — подумала она. — Должно быть, его взял Жиль».

Этот вздох успокоил ее. Но неожиданно все покинули ее и где-то в стороне были ужасно чем-то заняты. Она услышала, как кто-то тихо сказал: «Синий, не дышит». Наконец — прошла целая вечность — раздались громкий гневный требовательный крик и дружный вздох облегчения.

— Дай посмотреть на тебя, — шепнула Мари-Лор крохотному красноватому существу, которое Жиль положил ей на живот.

— Дышит хорошо, слава Богу, — сказал кто-то.

— Дай же посмотреть на тебя, — нежно, сдерживая рыдание, сказала она, когда мадам Рашель помогла ей взять ребенка в руки. Младенца завернули в теплое одеяло («Этих малышек, недоношенных, лучше держать в тепле», — сказала мадам Рашель), поэтому все, что Мари-Лор видела, было крохотное худенькое личико, сморщенное и измученное долгой и тяжелой дорогой. Но нельзя было ошибиться в сходстве. Это было лицо Жозефа, отпечатанное на новорожденной плоти, как изображение короля на золотой монете.

Где-то зазвонили церковные колокола.

— Уже полночь, — сказала еще не пришедшая в себя маркиза. — Наступил четверг, день, когда я навещаю Жозефа.

— И ты скажешь ему, — тихо произнесла мадемуазель Бовуазен, — что еще одна прекрасная здоровая молодая леди присоединилась к нам и что она с таким же нетерпением, как и все мы, ждет его освобождения.

Глава 8

Когда на следующее утро Мари-Лор проснулась, у ее кровати сидел Жиль.

— Маркиза написала мне, — рассказал он, — вероятно, в тот же день, как только ты приехала сюда. Она очень хорошо поступила, известив меня о твоем положении. Токсемия — неразгаданная болезнь, — добавил он, наливая ей чашку кофе из стоявшего на столе кофейника, — и может оказаться смертельно опасной. Они хорошо заботились о тебе, особенно эта актриса. — Он отвел глаза.

Ей хотелось успокоить оскорбленные чувства брата. «Да, Жиль, все так, как ты подозреваешь. Но в этом нет ничего плохого и позорного — это даже вполне естественно, если свыкнуться с этой мыслью».

Нет, лучше не смущать его. Она занялась едой — кофе, еще теплым хлебом, завернутым в льняную Салфетку, маленьким горшочком сладкого масла, стоявшим на подносе.

— Я осмотрел малютку, — сказал Жиль. — Она вполне здорова и крепко спит. С ней мадам Рашель. Они в соседней комнате. Конечно, она маленькая и худенькая, — добавил он, — но ты увидишь, что она из крепких.

Он снова отвел взгляд, явно не зная, что еще сказать. Мари-Лор поняла, что начать разговор следует ей.

— Должно быть, это для тебя было шоком.

Он широко раскрыл глаза. Да, так тоже можно было выразиться.

Его лицо приняло знакомое выражение: беспокойство старшего члена семьи, ответственного за легкомысленного младшего.

— Поедем домой, — потребовал он. — Ты не должна позволять им держать тебя и ребенка здесь, как домашних любимцев. — Он с отвращением покосился на Фигаро, свернувшегося у сестры в ногах.

— Я не могу, — ответила она. — Я должна дождаться Жозефа. Нам с Софи надо быть здесь, потому что, когда он… В случае если…

— Ты действительно назвала ее Софи? — Жиль позволил себе улыбнуться от удовольствия, прежде чем продолжил: — Твой… твой… — Перебрав в уме все слова, которыми он мог бы назвать Жозефа, и отвергнув их все, он пожал плечами и сказал: — Знаешь ли, его будущее не вселяет надежд. Дома все говорят о его деле, Мари-Лор. Говорят, что пора наказать какого-нибудь проклятого аристократа, хотя все признают, что он хорошо сделал, прикончив одного из своих, а не простого человека. Если общественное мнение что-либо значит, а так иногда случается даже при нашей дурацкой монархии Бурбонов, — он никогда не выйдет из Бастилии.

Казалось, Жиль решил быть жестоким. Или, возможно, просто сами факты были жестокими.

— Но истина тоже должна что-то значить, — возразила она. — И эта истина в том, как тебе хорошо известно, что Жозеф не совершал этого преступления. Весь день он разносил книги по книжным лавкам. Его подпись, вероятно, осталась во всех лавках города, как и у Риго.

Черт бы побрал Жиля за то, что он вовлек ее в этот спор. Она скрестила на груди руки, откинулась на подушки и сердито посмотрела на брата.

— Он не совершал этого, и это главное. Жозеф не убийца, Жиль!

Он ответил ей таким же гневным взглядом.

— Но он соблазнил тебя, разве не так? Неужели ты не понимаешь, что я никогда не прощу себе, что позволил тебе поступить туда на работу? Моим долгом было уберечь тебя от такого распутного негодяя, как он. Да я бы скорее убил «го, чем позволил дотронуться до тебя. Я бы никогда…

Мари-Лор смотрела на брата, и его голос терял уверенность. Он начинал понимать нелепость только что им сказанного. Слушая, как он заикается, девушка чувствовала, как ее губы складываются в насмешливую улыбку при вое-поминании о том, с какой решительностью она заманила Жозефа на кучу сена в амбаре.

«Должно быть, совсем не так, — подумала она, — Жиль представляет отвратительную сцену совращения».

Но прежде чем врожденная честность Жиля заставила его признать, что он понимает, что означает ее улыбка, они услышали голосок ребенка.

— А-а, — торопливо заметил он, — хорошо, она просыпается. Иногда нам приходится трясти этих недоношенных малюток, чтобы разбудить и как следует накормить. Я закажу место в дилижансе и вечером отправлюсь домой.

Он взял руку сестры и, послушав пульс, удовлетворенно кивнул:

— Ты восстанавливаешься удивительно быстро. — Затем с гордостью добавил: — Я внес задаток за аренду помещения.

Боже, неужели он скоро уедет? Разве он не собирается помочь научить ее, как обращаться с этим таинственным существом в соседней комнате? Да хотя бы показать, как держать ребенка во время кормления? Как узнать, наелась ли она? И больно ли, когда малютки сосут грудь? А что, если у нее будет мало молока или, что еще хуже, девочке не понравится его вкус?

Но Мари-Лор не могла попросить Жиля остаться и нарушить распорядок его жизни, что она уже сделала. Он достал из кармана несколько золотых монет и положил их на стол.

— Купи себе что-нибудь из одежды. Тебе не следует зависеть от маркизы во всем. Я давал уроки нескольким богатым тупым первокурсникам, — объяснил он. — Не хочу, чтобы они угробили своих будущих пациентов.

Затем он быстро перешел к другим делам:

— Пока я в Париже, то хотел бы купить чулки для Сильви. Может быть, еще и духи. Что-нибудь для мадам Белло, а также для Огюстена и Сюзанны. Но я не знаю…

Мари-Лор рассмеялась:

— Ты не знаешь, какие лавки тебе по карману, в каких тебя не обманут и где не слишком дорого. И я не могла бы помочь, даже если бы была достаточно здорова, чтобы сопровождать тебя. Но так случилось, что в этом доме есть замечательная парижанка с непревзойденным умением покупать.

Эта замечательная парижанка появилась в дверях, она пришла за подносом. И да, Клодин была уверена, что маркиза позволит ей провести доктора Берне через все трудности и сложности, ожидавшие его на торговых улицах столицы.

«Надеюсь, — подумала Мари-Лор, когда они ушли и оставили ее одну, — что Клодин не станет поздравлять доктора Берне с тем, что его сестра поймала такого богатого покровителя, как виконт».

Доктор Берне. Как красиво это звучит, и как хорошо, что скоро у него будет собственное помещение для приема пациентов. Однако почти тотчас радость Мари-Лор перешла в панику, она услышала гневный и голодный крик Софи.

Мадам Рашель мгновенно взяла все в свои руки, показав Мари-Лор, как сцеживать молоко в чистую чашку и кормить маленькое беспокойное существо через пипетку. Софи была слишком мала, чтобы в первую же неделю брать грудь, и убедиться, что она получила достаточно молока, оказалось тяжелым трудом, отнимавшим много времени.

Мари-Лор научилась вызывать у дочки отрыжку, мыть и пеленать ее. А когда все дела были сделаны, она просто смотрела на ее ручки и ножки, пальчики и разговаривала или тихо напевала песню. В голубой спальне поставили забавное кресло, ножки его имели такую форму, что в нем можно было качаться. Раскачивание успокаивало; маркиза говорила, что приобрести его посоветовал американский посол месье Франклин. Мари-Лор, держа на руках Софи, часами раскачивалась в этом кресле, отыскивая в маленьком личике ребенка черты Жозефа, думая, будет ли он сам когда-нибудь смотреть на свое дитя, и читала и перечитывала его последнее письмо.

«… и о нашей дочери — нашей дочери! — я могу только с изумлением смотреть на эти слова и всем сердцем желать увидеть ее.

Между прочим, на этой неделе я получил письмо от Амели, в котором она сообщает, что принц де Конде будет крестным отцом будущего графа де Каренси Овер-Раймона, когда тот родится. Конечно, она предполагает, что это будет граф, а не графиня. Бедный ребенок, — они, вероятно, даже не посмотрят на него. Заглянут под его платьице, а затем Амели отправит его к кормилице, которую наймет по дешевке.

Это первое письмо, которое я получил от нее. Оно написано с единственной целью похвастаться новыми связями с важными особами. Ни малейшего желания помочь мне. Да и зачем им это? Очевидно, мое тюремное заключение не помешало Амели повысить свое положение в обществе.

(Здесь одно слово было зачеркнуто, вероятно, «если», предположила Мари-Лор.) Когда я выберусь отсюда, ты должна будешь объяснить, почему так поспешно уехала. Я так сожалею о происшедшем, любовь моя!

Но довольно о неприятном. Не знаю, почему я так много написал о них, может быть, я больше думаю о семье с тех пор, как стал отцом. (Я — отец!)

Софи Мадлен — красивое имя, меня только огорчает, что мы не могли выбрать его вместе. Жанна говорит, что девочка похожа на меня. Не могу представить. Я никогда не думал о ребенке, которого надо любить и защищать, заботиться о нем и даже пытаться быть ему хорошим примером.

Но я никогда не предполагал, что найду кого-то, кого буду любить так, как люблю тебя. И поэтому (здесь было зачеркнуто еще несколько слов) жизнь оказалась удивительно благосклонна ко мне.

(Дальше следовали сотни поцелуев, написанные более торопливо и небрежно.) Я погружаю свое лицо в твои груди, руки в твои волосы, опускаю тебя на постель и смотрю на тебя, лежащую на подушках. Я сдерживаю себя — на одну восхитительную минуту предвкушения, мучительную вечность, лишь настолько, насколько у меня хватает сил, — прежде чем я войду в тебя… как… ах, но если у «месье X» всегда находилась метафора, то я не могу найти ее. Просто это то, что оно есть, и я думаю, что умер бы счастливым, если бы это произошло между нами хотя бы еще один только раз. Будь счастлива нездорова и скажи Софи, что я люблю ее.

Жозеф»,

Мари-Лор рыдала, впервые после своего приезда в Париж.

— Хорошо, — сказала ей мадам Рашель, — слезы и молоко часто приходят вместе.

Возможно. Ее тело и чувства, казалось, не принадлежали ей, и это длилось, пока она не приспособилась к потребностям ребенка. Ей слышался плач Софи и в завывании ветра, в птичьих криках, в выкриках уличных торговцев под окном и даже в шуме воды в ватерклозете. Прошло около недели, и этот плач стал частью ее самой, узнаваемым и непохожим ни на один другой звук во всем свете.

Маркиза предложила нанять кормилицу, но Мари-Лор и слышать об этом не хотела. Потребовалась еще пара недель, неусыпная забота мадам Рашель, слезы и некоторая раздражительность, прежде чем кормление грудью наладилось, а Софи привыкла есть и спать в определенное время дня.

— У вас все получается лучше, чем у королевы с дофином, — говорила Мари-Лор мадам Рашель, у которой благодаря ее профессии были большие связи, и на достоверность ее сведений можно было положиться.

— Но, — спросила мадемуазель Бовуазен, — разве неправда, мама, что королева довольно быстро отказалась от этого?

— О да, через некоторое время она просто послала за мадам Пуатрин, так звали эту даму, и передала ребенка ей.

Мари-Лор постаралась принять скромный вид:

— Но самое главное, что Софи так хорошо растет. И она такая живая, не правда ли?

Маркиза усмехнулась:

— Она-то, может быть, и живая, но пока вы кормите ее, вы по-прежнему будете дремать за ужином. По-моему, в этом нет ничего естественного, пусть даже так думал великий Руссо.

«Естественно» или нет, но кормление отнимало все внимание Мари-Лор. Однако Софи уже не напоминала изголодавшуюся обезьянку, а Мари-Лор быстро потеряла набранный за время беременности лишний вес. Неудивительно, подумала Мари-Лор, что королеве это понравилось. Что касается других, менее приятных сторон кормления, стирая в этот вечер пятно с лифа своего красивого муслинового платья, принадлежавшего прежде мадемуазель Бовуазен, Мари-Лор задумалась, не отказалась ли королева от кормления грудью, после того как королевское чадо оплевало одно из ее платьев.

Придется поехать с Клодин за покупками.

«Я, должно быть, уже становлюсь сама собой», — решила Мари-Лор. Но кто это — она сама? Ей казалось, что прошла целая вечность с тех пор, когда она беспокоилась или просто знала, как выглядит.

Софи проспит еще несколько часов. В углу комнаты стояло огромное трехстворчатое зеркало. Медленно и осторожно Мари-Лор расстегнула крючки, развязала атласный пояс, аккуратно сложила одежду на стул и (не без душевного трепета) посмотрела на свое отражение.

Нет, совсем неплохо!

Она обрадовалась, увидев свои лодыжки, снова тонкие и стройные, немного покачала головой при виде живота, который просто не желал исчезать, и с некоторым страхом оглядела набухшие, весьма увеличившиеся груди.

Огонь в камине погас. Вечер был довольно прохладным. Она набросила на себя ночную рубашку, которая теперь казалась большой, как палатка. Но не застегнула верхние пуговицы.

Чуть дыша, она достала из-под подушки письмо. «Я погружу лицо в твои груди, руки в твои волосы… перед тем как войду в тебя».

Он писал это письмо, как будто зная тем таинственным образом, каким он знал о таких вещах, что она уже снова готова думать об этом.

Она крепко уснула с улыбкой на раскрасневшемся лице, сжимая в руке его письмо.

Через час Мари-Лор проснулась от ужаса. Кто-то кричал, но это была не Софи. Судя по часам на камине, Софи проснется не раньше чем через полтора часа.

Крики принадлежали голой девушке, которую в каком-то кошмарном лесу преследовала стая собак.

«Ты должна будешь объяснить, почему ты так внезапно уехала», — написал он.

Но она никому и никогда не сможет рассказать об этом последнем часе, проведенном в замке. Она затаит это в себе, и только она одна будет помнить о нем. Мари-Лор ходила взад и вперед по голубой спальне, словно по тюремной камере, и ждала, когда проснется Софи.

Глава 9

— Пожалуйста, мадам маркиза, я хочу увидеть Жозефа, — заявила Мари-Лор неделю спустя.

Еще в голубой спальне, готовясь обратиться с этой просьбой, она решила, что быстрее достигнет желаемого, если скажет об этом прямо. Но очевидно, она спутала прямоту с грубостью.

Мадемуазель, сидевшая за столом напротив, поморщилась.

— Мари-Лор хочет сказать, дорогая Жанна, только то, что мы с ней подумали, может быть, есть возможность устроить так, чтобы она сопровождала тебя в Бастилию…

— Невозможно. Ее нет в списке посетителей.

— … одетая лакеем.

— Или хотя бы пажом, мадам маркиза.

— Очень молоденьким пажом, Жанна. Мальчиком, готовящимся стать пажом, может быть.

— Понятно. Вы обе полагаете, что это возможно. И вы также считаете возможным найти пару штанов, которые подойдут ей?

— Жорж говорит, что в кладовке остался еще достаточный кусок желтого бархата…

— Хм-м…

— А Фредерику все равно нужна новая ливрея; ты заметила, как старая вытерлась у него на спине? Он говорит, что на днях лакей месье де Кордона смеялся над ним, и я заверила его, что ты избавишь его от дальнейших насмешек. Мы можем использовать его старую ливрею и переделать ее для Мари-Лор.

— Хм-м…

— Конечно, нам придется затянуть ей грудь, чтобы превратить в настоящего мальчика. Вероятно, это причинит боль, но, по мнению мамы…

— Остался ли еще кто-нибудь, с кем вы не советовались по этому вопросу? Кроме меня, конечно?

И вот в солнечный июньский день, одетая в бархатную ливрею, с волосами, заплетенными сзади в косичку, Мари-Лор вскочила в карету маркизы. Она крепко держалась за поручень, пока лошади не выехали со двора.

По обе стороны от нее раскинулся Париж.

Это было удивительное зрелище: она видела улицы так близко, но сидела достаточно высоко, чтобы видеть и то, что находилось за головами прохожих даже высокого роста. Она начинала узнавать некоторые кварталы города. Клодин провела ее по торговым улицам — начиная с улицы Сен-Оноре с ее сказочными магазинчиками до предместья Сент-Антуан, где они могли купить почти то же самое за одну десятую цены.

Во время путешествия Мари-Лор сделала собственные открытия, такие как книжная лавка месье Моро в скромном квартале на Левом берегу. Она купила несколько книг, и они поделились забавными историями, связанными с книготорговлей. Он чем-то напоминал ей папа, хотя был более практичным и менее мечтательным. Выбор книг у него был прекрасный, но с некоторым расчетом на мужскую клиентуру; Мари-Лор посоветовала книготорговцу приобрести побольше романов. Она также подружилась с владельцами книжных прилавков, расставленных вдоль берегов Сены,

Мари-Лор посидела с Софи на руках, потягивая лимонад за столиком на улице возле Пале-Рояля, слушая пламенных политических ораторов и наблюдая за покупателями, искателями удовольствий и проститутками, которые прохаживались под арками, обрамлявшими огромную площадь.

Но больше всего ей понравилось знакомиться с новыми улицами, ходить по булыжной мостовой и отскакивать от проезжавших экипажей. Ее приводили в восхищение бесконечные толпы людей — богатые одежды благородных дам и джентльменов, энергичность и разнообразие торговцев, невероятная убогость нищих. Она была готова рыдать при виде брошенных малюток. И смеяться над дюжиной маленьких человеческих комедий, сдобренных потоком брани, такой же ядовитой, как вонь, доносившаяся из канав.

На улицах она всегда чувствовала себя как на сцене, где разыгрывается драма, тысяча драм, переплетавшихся между собой в такое множество трагикомедий, что их число могло бы сравняться только е числом жителей Парижа.

В чопорном провинциальном Монпелье, размышляла она, вы всегда знаете, кто есть кто: торговец или судья, слуга, продавщица или рабочий. Вы узнавали их по одежде или по поведению. Каким-то образом вы определяли место человека в этой жизни.

В то время как в Париже определить личности массы людей, проносящихся мимо, было равным попытке прочитать пестрое лоскутное одеяло из объявлений, афиш и сообщений, расклеенных по стенам домов. Новые наполовину закрывали старые, часть их была оборвана или затерта до неузнаваемости; в них просто было невозможно разобраться. В этом городе актеров, борцов и искателей — городе предприимчивых — каждый был занят тем, что подправлял или менял роль, которую отводила ему жизнь. Или пытался создать что-то новое, удивительное и оригинальное, заплатив цену пониже.

Король боится Парижа, однажды сказал Жозеф. Это вполне возможно, решила Мари-Лор. Ибо как мог один скучный, робкий и полностью консервативный человек управлять городом, который непрестанно менялся?

Карета резко повернула за угол и остановилась перед безобразной крепостью из грязного желто-серого камня. На минуту Мари-Лор ухватилась за поручень, застыв от страха и дурного предчувствия, и смотрела на зарешеченные окна и вооруженных часовых.

— О чем ты замечтался, Лоран? — окликнула ее маркиза. — Сейчас же вынимай свертки для месье Жозефа.

Лоран? Ах да, это имя мальчика, которое ей дали сегодня. Она выскочила из фиолетово-голубой кареты, подтянула штаны и затянула ленточку на косичке. Мари-Лор бросилась вынимать коробки и корзины и, сложив их неустойчивой стопой, понесла, покачиваясь от тяжести, что оказалось весьма кстати, поскольку верхняя корзина скрывала ее лицо от взгляда часового у ворот. Она вошла вслед за маркизой в Бастилию.

Все утро им владело беспокойство и раздражительность. Достаточно было и возмутительного письма невестки, но новости, которые принес месье дю Плесси, оказались еще хуже. Их ходатайство о предоставлении книготорговцами Монпелье счетов о продажах, совершенных со дня убийства барона, было отклонено. И все бесценные доказательства — листы бумаги с подписью «Жозеф Дюпен», неоспоримо сделанной рукой Жозефа, — никем не увиденные, навсегда останутся у книготорговцев.

Существовали еще какие-то вздорные слухи о девушке, совершившей самоубийство, — по странному совпадению ее брат служил лакеем у Амели, но ничто, насколько мог понять дю Плесси, не помогло бы их делу.

Дю Плесси пока еще не представилось случая рассказать об этом Жанне, а Жозеф не горел желанием сделать это сам.

Глупо, полагал он, что после рождения ребенка он позволил себе на что-либо надеяться. Возможно, как и надеялись все они, вдохновленные тем, как блестяще Софи справилась со всеми трудностями и выжила. До приезда Мари-Лор он смирился с тем, что проиграет дело; может быть, попытаться снова поверить в худшее. Ему будет легче, когда его признают виновным.

Суд был назначен через месяц. И при той слабой защите, которую сумел подготовить месье дю Плесси, он будет коротким. «Совсем скоро, — думал Жозеф, — меня признают виновным в убийстве. Я навсегда останусь в заключении и никогда не увижу Софи, никогда больше не дотронусь до Мари-Лор».

Жозеф услышал, как в дальних коридорах загремели ключи и начали открываться двери. Он изобразил на лице спокойствие, бодрость, оптимизм, что делал всегда при посещении Жанны.

Ключ повернулся в двери его камеры, и она открылась. Жозеф поднялся, когда вошла Жанна, как всегда, в сопровождении лакея с бесчисленными корзинами и коробками. Что же она придумала принести ему в этот раз? В его камере уже становилось тесновато, но у него не хватало духу сказать, что ничего это не меняет.

Они обменялись нежными поцелуями. Ее лицо горело, на верхней губе блестели капельки пота. Обычно в это время года она готовилась к поездке на свою ферму в Нормандию. Он убедит ее уехать, как только закончится суд. Она уже сделала для него вполне достаточно; пора ей и Ариане вернуться к их личной жизни.

Лакей сложил свою бесполезную поклажу на стол и, отойдя назад, остановился дальше от тюремщика, чем обычно. «Сегодня он какой-то неловкий», — рассеянно подумал Жозеф.

Жанна достала из ридикюля веер.

Жозеф прокашлялся, готовясь к трудному разговору.

— Вчера я говорил с дю Плесси.

Но стойте. Неуклюжий лакей, теперь Жозеф посмотрел на него внимательнее, казалось, за эту неделю укоротился на несколько футов.

Глупости! Это совсем другой парень. Нет, на этот раз она привезла с собой мальчика, скорее пажа, а не лакея, и к тому же очень хорошенького, стоило только посмотреть на его стройные лодыжки в белых чулках.

Черт, он пробыл здесь слишком долго, если стал глазеть на лодыжки мальчиков-пажей.

Жозеф снова кашлянул и повернулся к Жанне:

— Так вот что сказал дю Плесси…

В горле у него пересохло. Он раньше даже не замечал, как тут жарко. Виконт налил в стакан воды из кувшина и поймал себя на том, что снова смотрит на лодыжки мальчика.

А затем выше. На бедра.

Красивые желтые обтягивающие штаны и тонкая талия.

Мальчик чуть заметно расставил ноги. Он заметил, что у юноши какая-то странная верхняя половина тела. Слишком объемистая, раздутая на груди, как будто он пытался спрятать или тайком пронести за пазухой…

Медленно обмахиваясь веером, Жанна заговорила тихим и спокойным голосом. Что-то о том, как она в прошлую пятницу пила чай с дальней родственницей.

— Удивительно образованная женщина, читает классиков. Признаюсь, я этого от нее не ожидала, зная, что она воспитывает целую орду детей. Это показывает, что никогда не следует полагаться на свои предположения…

Мари-Лор стояла, глядя в пол у себя под ногами. Он был каменный, целиком покрытый восточными коврами, которые, должно быть, прислала Жозефу маркиза. Может быть, ему следует свернуть некоторые из них, чтобы в камере стало прохладнее.

Она подняла глаза и посмотрела на стол, на котором лежали его руки.

Все ее существо напряглось, затрепетало, кожа горела, как будто эти искусные руки волшебника прикасались к ней. Но к ней прикасался лишь его взгляд. Она не решалась взглянуть ему в лицо, но нельзя было ошибиться в значении его вопросительного взгляда, случайно брошенного на ее ноги. Почти невольно она чуть пошире (совсем чуть-чуть) расста-вила их. И почувствовала, как он откликнулся на это движение — блеснувший взгляд, забившееся сильнее сердце, — он с любопытством и восхищением остановил взгляд на ее ногах, перевел его на живот, талию. Глядя на ее неуклюже спеленатую грудь, он немного растерялся.

«Думай, Жозеф. Вспомни, что я тебе писала. И как ты ответил: „Я держал его в руке всю ночь. Целовал его, ласкал языком…“

Я сейчас словно вижу твой язык. И сейчас я закричу от неудовлетворенного желания: быть так близко и быть спрятанной от тебя».

В глубине души Мари-Лор вздохнула и подняла голову.

«Помоги мне, Жозеф. Посмотри на меня. Пожалуйста. Я хочу чувствовать твой взгляд на моей шее, моем горле».

Маркиза начала рассказывать длинную историю. Жозеф не мог уловить ее смысла, но она имела отношение к Персидским войнам. Тюремщик поднял голову: узникам и их посетителям не полагалось говорить о политике.

— Эти войны происходили давным-давно, надзиратель, — улыбнулась Жанна. — В Греции, более двух тысяч лет назад.

Тюремщик с подозрением пожал плечами, но его успокоили такие имена, как Аристотель и Фукидид. Он старался сурово смотреть на маркизу, но ее голос был монотонным, взмахи веера навевали сон, воздух в камере — неподвижен и влажен.

«Мальчик так изящно завязал платок вокруг своей красивой шеи, — думал Жозеф. — Какие у него гладкие веснушчатые щеки, нежные, раскрасневшиеся».

Его веснушчатые щеки!

Посмотри на меня, любовь моя. Подними глаза. Раскрой губы.

Ему придется подождать. Ее взгляд более медленный, более настойчивый, чем у него, добрался лишь до его груди. Теперь до его плеч. Измеряет их ширину. Вспоминает мускулы и сухожилия. Ласкает его. Терпеливо, замедленно, властно.

Жозеф передвинул стул к концу стола, и это позволило Мари-Лор лучше его видеть. Под ее взглядом на одно мгновение он с притворным зевком откинулся на спинку и потянулся, расправляя ноги и бедра. «Глупо, — подумал он, — но как приятно быть настолько глупым — распускать хвост, как павлин перед подругой. Ты видишь, любовь моя, как жадно, как мучительно, как сильно я хочу тебя».

Ее ресницы затрепетали, губы изогнулись, показывая ямочку в уголке рта. Щеки пылали. Мари-Лор ощущала его состояние и принимала его как поцелуй. Она немного откинулась назад, выставляя вперед бедра, обтянутые желтым бархатом. Навстречу ему, маня его.

Он отодвинулся на прежнее место. Довольно. Он не может это продолжать.

Маркиза перешла к следующему повествованию. Прошло несколько десятилетий древней истории, и теперь греческие государства сражались друг с другом, и это стало называться Пелопоннесскими войнами. Она говорила и говорила об Афинах и Спарте и вероломной Персидской империи. «Так можно и уснуть, — подумала Мари-Лор, — если у тебя нет другого захватывающе интересного занятия. Как, например, рассматривать маленькую складочку на верхней губе Жозефа. Совсем такую же, как у Софи, и какой нет больше ни у кого на свете. Или морщинки в уголках рта, овал его скул, черный шелк зачесанных за уши волос».

Она широко раскрыла глаза. Она увидела несколько серебряных прядей, совсем немного, там, где раньше все волосы были черными.

Это не лишало его привлекательности. Наоборот, они выглядели пртрясающе, делая внешность Жозефа более элегантной, менее мальчишеской. Но она этого не ожидала, не предполагая, что время отразится на нем именно так.

Он пожал плечами, не зная, как она восприняла его изменившийся вид. Он, не отрываясь, пристально смотрел на нее.

Мари-Лор подумала, что можно утонуть в их черной глубине.

А он — что можно пролететь сквозь прозрачные небеса ее глаз.

«Я люблю тебя!»

Он беззвучно пошевелил губами, но Мари-Лор казалось, что он прокричал эти слова в полный голос. Она тихо прерывисто вздохнула, но достаточно громко, чтобы ее мог услышать тюремщик, если бы в этот момент не проснулся, разбуженный собственным храпом.

— Ничего, надзиратель, — снисходительно заверила его маркиза, как будто он пролил вино на торжественном обеде. — Наверное, сегодня действительно слишком жарко для древней истории. Но она доставляет некоторым из нас радость, и, может быть, я сумею заинтересовать вас историей во время следующего посещения.

Она взглянула на карманные часики.

— Подумать только, прошло уже более часа. Как любезно с вашей стороны, месье, позволить мне сегодня провести лишние минуты с мужем. Но не буду злоупотреблять вашим гостеприимством, и… — Она поднялась и поцеловала измученного Жозефа в щеку. — До свидания, дорогой. Нет, не вставай. Прости, что не дослушала твой рассказ о визите месье дю Плесси, но он завтра вечером придет к нам обедать, и, конечно, мы увидимся на следующей неделе.

Обязательно попробуй вишни и трехслойный сыр из этой корзиночки, очень вкусно. И передай мои наилучшие пожелания месье маркизу де Саду. Пойдем, Лоран.

Жанна милостиво позволила ошарашенному тюремщику проводить ее и находящуюся в полубессознательном состоянии Мари-Лор через темные коридоры Бастилии к выходу на душные, грязные улицы Парижа, еще никогда не казавшиеся такими прекрасными.

Глава 10

Ее восторженное состояние духа сразу же угасло, когда на следующий день за ужином она вместе с маркизой и мадемуазель Бовуазен услышала от месье дю Плесси плохие новости.

Судья не только не принял их прошение затребовать торговые книги книготорговцев, но и запретил любые апелляции. Таким образом они лишались доказательств, подтверждающих показания Жозефа о том, где он находился во время убийства, и возможности получить эти доказательства.

— Это для нас серьезный удар, — вздохнула маркиза.

— Не могу этого отрицать, мадам.

— Единственное, что осталось невыясненным, — сказала мадемуазель Бовуазен, — это самоубийство той девушки.

— Здесь нам только удалось узнать, — ответил месье дю Плесси, — что у нее был брат, находившийся в услужении в Каренси. Сначала это, казалось, подавало какую-то надежду…

— … и кончилось ничем, поскольку инспектор Лебран уже установил, что никто не покидал замка в день убийства — Маркиза сама предпочла закончить фразу месье дю Плесси, ибо становилось похоже, что он не скоро с ней справится.

За столом воцарилось мрачное молчание.

Другой новостью — но она никого не интересовала — было письмо от герцога и герцогини де Каренси Овер-Раймон, хвастливо сообщавшее о рождении сына, Альфонса-Луи Шарля Франсуа, графа де Каренси Овер-Раймона, с припиской о том, что герцогиня, переехавшая в новые апартаменты в Версале, будет рада принять там маркизу.

«Значит, она сумела выполнить эту часть плана и без меня», — подумала Мари-Лор. Она пожала плечами. Это не имеет никакого значения. Если не считать того, что герцог и герцогиня являлись ей в ночных кошмарах, они для нее больше не существовали.

— Ни слова о Жозефе, — подняла голову от письма маркиза. — Но послушайте, что она дальше пишет о своем, как она выражается, «долге» представлять семью при королевском дворе.

Неожиданно Мари-Лор почувствовала приступ тошноты, как будто на нее пахнуло мятой. Но на столе не было мяты, только нежные, пахнувшие имбирем взбитые сливки и прекрасный китайский чай.

Однако ей было ясно: что-то подействовало на ее ум, а не на желудок. Какая-то фраза или тон письма герцогини, в котором она чувствовала какую-то своекорыстную заинтересованность. Какое-то слово молнией блеснуло в ее памяти, как электрическая искра между двумя кусками металла.

Но что это за слово, намек на что, на какую разгадку?

«Я глубоко убежден, — писал Жозеф в одном из своих писем, — что есть какая-то вещь, которую я должен вспомнить». В то время Мари-Лор посчитала эти слова всего лишь выражением смятения и беспокойства, по-своему довольно приятного для нее. Однако он был прав. Существовало что-то, что было необходимо вспомнить и ей.

Ибо когда она вспомнит, станет понятным и все остальное.

— Думаю, — сказала девушка, — вы меня извините, если я пойду взглянуть на Софи.

Глаза маркизы потеплели.

— Конечно, дорогая.

Мари-Лор медленно поднималась по лестнице, проводя пальцами по замысловатым изгибам чугунной балюстрады. Изгибы, завитки. Рисунок и его повторение.

Сообразительный читатель мог бы разобраться в самых тонких нюансах рассказа, отличить фигуру от фона, выделить нужную мысль из пустой болтовни.

Она надеялась, что ей это удастся. От напряжения заболела голова; с тех пор как она решилась покинуть Монпелье, люди сказали ей так много.

Стараясь успокоиться, насколько это было возможно, Мари-Лор заставила себя услышать звук голосов, сохранившихся в ее памяти. Бесстрастно вслушаться в них и попробовать восстановить картину.

«Мне следовало убить его», — сказал кто-то.

В то время как кто-то еще говорил, что позаботился, прекрасно позаботился — о чем? Что бы это ни было, Николя скрупулезно занес это в свою систему двойной бухгалтерии.

Следуй примеру Николя, говорила она себе. Рассматривай события так же, как Николя записывал их — находи их двойное значение, истинное для себя и ложное для врагов. Без этого второго значения не оставалось ничего, кроме бесконечного бессмысленного повторения.

Проходя по увешанным зеркалами коридорам, девушка поморщилась.

Если бы можно было понять, что надо искать…

Если бы можно было найти тонкую ниточку, которая вывела бы ее из лабиринта…

Что-то сказала Луиза.

Нет!

Луиза почти ничего не говорила. Она зажала себе рот рукой, чтобы не проговориться, не сказать Мари-Лор того, чего она не должна была знать.

В голубой спальне Клодин прислушивалась, не заплачет ли Софи. Она помогла Мари-Лор расстегнуть платье и расшнуровать корсет.

— Спасибо, — сказала Мари-Лор, надевая один из старых шелковых пеньюаров мадемуазель Бовуазен, — можете идти, Клодин. Мы с Софи справимся сами.

Зимой ее совсем не заинтересовало то, о чем чуть не проговорилась Луиза. Тогда ей только хотелось убедиться, что она все еще желанна для Жозефа.

Так приятно было освободиться от корсета. Он был так неудобен для ее пополневшей груди; скоро должна проснуться Софи. Мари-Лор отдалась знакомым естественным ощущениям, в которых сочетались инстинкт, желание и привычка — то, что люди называли «естественным». Она поправила себя: эта «естественность» была инстинктом, желанием, привычкой и удачей; другим судомойкам не удавалось оставлять ребенка при себе.

И ее еще больше возмущало, что герцогиня предпочла бросить несчастного маленького графа Альфонса-Луи и как его там зовут. Что у нее хватило наглости заявить, что «долг» заставляет ее уехать в Париж только с двумя слугами, Арсеном и Гортензией…

Только с…

Заплакала Софи.

— Да, да, — откликнулась Мари-Лор. — Сейчас, дорогая, — успокаивала она, вынимая девочку из белой плетеной колыбели, — только впустим в душную комнату немного свежего воздуха.

Открывая ведущие на балкон двери, она краем глаза заметила, как в темноте что-то шевельнулось.

Какие-то листья, может быть. Маркиза говорила, что надо подстричь глицинию. В такую жаркую погоду растения росли, как в тропиках, и по их мощным стеблям можно было взобраться вверх по стене.

И кто-то взобрался.

Высокий темноволосый человек шагнул с балкона в комнату.

На мгновение Мари-Лор в растерянности подумала, что это мог быть Жозеф. Но разумеется, это был не он. Это был высокий смуглый мужчина. Она поняла: убийца барона.

И то, что собиралась сказать Луиза: «Мы все удивлялись, как долго ты будешь притворяться, что с тобой не случилось того, что случилось с сестрой Арсена».

С Манон, сестрой Арсена.

«Должно быть, все слуги в замке знали о Манон, — подумала она. — Все, кроме образованной девушки из города, которая не интересовалась их секретами, будучи слишком поглощенной своей любовью, чтобы обращать внимание на то, что происходило вокруг нее. Если бы я была умнее, может быть, я бы тогда смогла помочь Жозефу».

Вид Арсена был ужасен. Она с трудом узнала красивого сдержанного лакея из замка. Лицо его было бледным, щеки ввалились, зубы оскалены. В руке блестел нож.

Очевидно, месть барону не удовлетворила его. Прижимая к себе ребенка, Мари-Лор подумала, что же он увидел, глядя на нее. Ничего хорошего.

Выражение его глаз несколько смягчилось, когда он заметил Софи. Слава Богу. Почему-то Мари-Лор была уверена, что он не тронет Софи.

— Ребенок голоден, Арсен. — Она старалась говорить небрежным спокойным тоном. — Позволь мне накормить ее.

Он кивнул.

— Но не вздумай звать на помощь. — Он запер дверь, ведущую в коридор.

Она покачала головой, села в кресло-качалку, расстегнула пеньюар и поднесла Софи к груди.

Он был слишком возбужден, чтобы сидеть, и остановился в нескольких футах от нее. Темная мрачная фигура, его глаза и нож поблескивали, как свет затухающей свечи.

— Значит, вы поселились с герцогиней в Версале?

«Как глупо, — подумала она, — начинать учтивый разговор». Однако, возможно, он испытывает потребность поговорить. Беда в том, что никогда раньше она толком не разговаривала с ним. В шуме и гаме буфетной Арсен оставался молчаливым, скрытным и довольно высоконравственным человеком,

— Версаль, должно быть, большая перемена для тебя, — добавила она. — Я хочу сказать, после замка в Каренси.

Он пожал плечами:

— Никакой перемены. Просто следующий круг ада. Он бросил презрительный взгляд на шелковый пеньюар.

— А вот ты хорошо устроилась, не правда ли?

— Маркиза очень великодушна. — Мари-Лор погладила кончиком пальца розовую, как лепесток, щечку Софи.

— Она. — Он ухмыльнулся. — Я слышал о ней сплетни. О ней и той, другой. Какими же грязными делами ты должна с ними заниматься, чтобы они так расщедрились? Но может, тебе это нравилось, — продолжал он. — Может, ты вела себя с ними так же бесстыдно, как и со своим драгоценным виконтом.

Она допускала, что вела себя бесстыдно с Жозефом. Но любовь не знает стыда, не так ли?

— Моя сестра была не такая, — сказал Арсен.

Он замолчал. Его глаза выдавали страх от мысли, что его сестра была такая же, а может быть, и хуже с этим бароном Роком. Мари-Лор не отрывала глаз от лица мужчины, ожидая, когда он вновь заговорит.

— Но по крайней мере, — продолжал он, — Манон соблюдала приличия… была скромной… и уважала брата, который любил ее больше всего на свете…

Казалось, он больше не мог говорить.

— Настолько, что убила себя, — закончила за него Мари-Лор, когда стало ясно, что он не сможет этого сделать. — Предпочла лучше умереть, чем признаться тебе, что забеременела от барона Рока. — Она произнесла это насколько могла мягче, стараясь поверить в его печаль, таящуюся под ненавистью.

На мгновение показалось, что Арсен почти благодарен ей за эти слова. А затем приступ неописуемого гнева исказил его лицо.

— Она не была шлюхой, как ты, — сказал он, — ты выставляла свое счастье напоказ, а потом, даже когда он тебя бросил, гордилась, что носишь его ублюдка. .

— Он меня не бросил. Он бы приехал помочь мне. Если… если бы ты не подкинул ему кольцо. — Она чувствовала стыд от того, что ей было так трудно сказать ему об этом.

Он усмехнулся:

— Когда инспектор пришел к нам с обыском, Николя велел мне спрятать кольцо в лесу. Хорошо, сказал я, все в порядке, я обо всем позаботился. Он бы разозлился… все эти болваны разозлились бы, если б узнали, что я с ним сделал.

Ей было далеко не все равно узнать, что только Арсен виноват в том, что Жозеф в Бастилии. А не Николя, Берт-ранда, Луиза…

Он хмыкнул, должно быть, заметив ее облегчение.

— О да, они все хотели помочь тебе. Они сидели в буфетной, болтая о тебе и твоем виконте, как будто обсуждая сказку со счастливым концом «и жили долго и счастливо». Я все время пытался убедить их, что любой, кто свяжется с аристократами, дурак или предатель.

— Мой брат, — услышала свой голос Мари-Лор, — полностью с тобой согласен. Но Николя все равно поддержал тебя, — добавила она. — Он даже солгал о том, где ты находился во время убийства.

Арсен кивнул:

— Он записал в своих книгах, что я в ту неделю болел. Другие работали за меня. Они хорошие, я не спорю, но они слабаки. Они понимали меня, когда я расправился с бароном Роком, но жалели своего собственного драгоценного виконта. Я не смог их убедить, что это одно и то же.

Некоторое время слышался лишь скрип качалки, пока Мари-Лор перекладывала Софи к другой груди.

— И ты считаешь, что я должна так же глубоко страдать, как страдала твоя сестра, — сказала она.

— Ты никогда не будешь страдать, как она, — ответил он. — Ты умрешь быстро. У меня нет времени для другого способа.

Мари-Лор пыталась сосредоточить внимание на успокаивающем ритме качалки и дышать медленно и ровно. Софи продолжала сосать грудь, глядя в лицо Мари-Лор большими доверчивыми глазами.

Странно, даже Арсен немного успокоился.

— Знаешь, она была немножко слабоумной, хотя большинство людей не замечали этого. — Его голос звучал доверительно и непринужденно. — Они видели только, как она была красива. Классической красотой, по-моему, так это называется. Конечно, я гордился ею, но и боялся за нее. Я не хотел, чтобы она служила у барона; пытался уговорить Горгону нанять ее, но она не захотела, а барон, конечно, не хотел нанимать меня. Он не хотел, чтобы кто-то оберегал ее… потом я узнал, — безжизненным тоном говорил Арсен, — что барон подсмеивался над ней со своими приятелями. Шутил, что нашел совершенную женщину — никакого ума, который мог бы испортить ему удовольствие.

Вероятно, у Мари-Лор вырвался возмущенный звук. Арсен помолчал, его лицо застыло.

— А когда ее беременность стала слишком заметна и она утратила для него свою привлекательность, — его голос стал более резким, — он дал ей золотой луидор и выгнал. На эти деньги она купила мышьяку.

Мари-Лор перестала раскачиваться и смотрела на Арсена, не обращая внимания на хныканье Софи.

— Ребенок уже сыт, — сказал он. — Пусть отрыгнет, потом положи ее в колыбель.

Мари-Лор с удивлением перевела взгляд на ребенка. Он был прав. Софи уже насытилась.

— Я научился обращаться с младенцами, — объяснил он ей, — когда мне было восемь. После смерти матери я кормил Манон из бутылочки козьим молоком. Без меня она бы не выжила, отец о ней не заботился и даже не замечал. — Он пожал плечами. — Но в конце концов, полагаю, это не имело значения.

Нелепо, но он подал Мари-Лор полотенце.

— Я слишком долго был слугой, — поморщился он, — но сейчас я с этим покончил.

Его история отняла у Мари-Лор все силы. Единственная надежда заключалась в том, чтобы заставить его разговаривать с ней.

— А чем ты потом займешься? — спросила она. — Если не будешь слугой?

Арсен не ответил. Вместо ответа он протянул свою мощную руку. Мари-Лор отшатнулась и еще крепче прижала к себе ребенка, а он стал осторожно поглаживать указатель-ным пальцем крохотную спинку Софи, пока она не начала пускать пузыри.

— Теперь положи ее в корзину и поцелуй на ночь, — сказал он. Холодным решительным и спокойным тоном.

Спокойной ночи.

Мари-Лор медленно подошла к колыбели Софи, вдыхая детский невинный чистый запах, молока и ландышей. Спокойной ночи, Софи Мадлен, крошка, ягодка, ангелочек, — смешные названия мы даем им, когда качаем и ласкаем. Она опустилась на колени, чтобы поцеловать ее полусонное личико, погладить в последний раз крохотные изогнутые дугой брови. Она чувствовала на себе его взгляд. Слышала участившееся дыхание — его жажду уничтожить девушку, которая избежала участи его погибшей сестры.

Спокойной ночи, Софи.

Во всем Париже часы пробили одиннадцать. Софи зашевелилась, хныкнула, а затем закрыла глаза и уснула.

Мари-Лор отвернулась от колыбели и взглянула на Арсена. Была ли это игра воображения, или действительно позади него на балконе появилась какая-то тень?

Она должна завладеть вниманием Арсена.

— Ты убьешь меня, но горе останется с тобой, — повысив голос, заговорила Мари-Лор. — Ты знаешь, что этим ее не вернешь.

Да, на балконе кто-то был. Человек забрался на балкон, когда звонили колокола. Как он сообразителен, невольно подумала она, звон колоколов заглушал его движения. Тень быстро становилась плотью и, занеся нож, подкрадывалась сзади к Арсену…

— Не убивай его, Жозеф!

«Должно быть, это крикнула я», — подумала Мари-Лор.

На мгновение в глазах Жозефа мелькнуло удивление, и Арсен резко обернулся и бросился на Жозефа. Тот отскочил. Они осторожно кружились вокруг друг друга, взмахивая ножами, опрокидывая попадавшуюся на пути мебель.

Софи разразилась плачем, и Мари-Лор подбежала к колыбели, толкнула ее в угол и закрыла собой.

Атака и отражение. Выпад и защита. Жозеф дрался хладнокровно, красиво, словно танцуя, а Арсен, ослепленный гневом, тяжело и неуклюже. Их манеры так отличались, что ей трудно было понять, на чьей стороне преимущество.

Мари-Лор услышала крики и стук в дверь. Это прибежали маркиза, мадемуазель Бовуазен и почти все слуги, находившиеся в доме. Она сделала шаг из своего угла, осторожно таща за собой колыбель. Но не смогла подойти к двери, потому что мужчины теперь дрались рядом с ней.

Неожиданно быстрое движение Арсена — и на щеке Жозефа появилась кровавая рана.

Глубока ли она? Неужели побеждал Арсен?

Лицо Жозефа оставалось бесстрастным. Стук в дверь прекратился. «Может быть, — с надеждой подумала Мари-Лор, — они послали за полицией».

Теперь мужчины боролись на полу, оба в крови, их ножи угрожающе мелькали так близко от нее. Должен быть способ помочь Жозефу, подумала она: как следует ударить вазой Арсена по голове, как это делали в комедиях. Нет, это не комедия. Она увидела, как Жозеф сжимает запястье Арсена, стараясь заставить его выронить нож. Хватит ли у него сил?

Злобное рычание Арсена — очевидно, Жозеф кое-что знал о драках без правил, — и нож со звоном упал на пол. Жозеф пригвоздил Арсена к полу. Преимущество было на его стороне.

Охватившая ее радость как-то странно омрачалась чувством обиды. Конечно, он имеет преимущество, он родился с этим преимуществом.

Она взяла на руки Софи и отперла дверь. И как раз вовремя: полицейский инспектор уже приготовился выстрелить из пистолета в замок. Маркиза держала в руках кочергу, а мадемуазель Бовуазен вооружилась щипцами для завивки волос. С ними было еще несколько полицейских, за их спинами прятался месье дю Плесси.

— Арсен признался в убийстве барона Рока, — тихо сказала Мари-Лор инспектору. Она собиралась еще что-то сказать, но слов больше не было. Только слезы — жалость к Манон и ее брату, который ее так сильно любил.

Полицейские уже уводили его. На минуту он остановился перед Мари-Лор.

— Она боялся признаться мне, что беременна. — На искаженном лице его глаза казались темными и остекленевшими от сознания огромной вины. — Но я бы не рассердился, — сказал он. — Я бы простил ее. И заботился бы о ней и ребенке тоже. Ведь ты это знаешь?

— Да, Арсен, — ответила она. — Я в этом уверена. Он повернулся, и его повели по коридору.

Маркиза и мадемуазель Бовуазен стояли вместе с Жозефом и инспектором посередине комнаты. Жозеф, по-видимому, сам обо всем догадался там, в Бастилии, после последнего визита Жанны со своим (он взглянул на инспектора) новым лакеем.

— Я, конечно, должен вас снова арестовать, — сказал инспектор, — за побег. Между прочим, очень ловко проделано, им придется что-то предпринять, чтобы устранить недостатки своей системы. И вам чертовски повезло, месье виконт, что вы не убили этого парня. Его признание быстро освободит вас из заключения.

— Я ужаснулся, когда узнал, что моя невестка привезла его в Версаль, — сказал Жозеф. — Я хотел прийти и предупредить тебя, Жанна, чтобы ты оберегала Мари-Лор. Но когда увидел, что плющ тянется по стене до комнаты Мари-Лор, и… — Он улыбнулся. — Ночные визиты, видите ли, наша традиция. Я бы наверняка убил его, — платок, который Жозеф поднес к окровавленной щеке, почти скрыл его улыбку, — если бы Мари-Лор, крикнув, чтобы я не убивал его, не остановила меня. Но вам придется подождать меня минуту, инспектор, — добавил он, — я хочу как следует познакомиться со своей дочерью.

Он посмотрел на Софи, но она снова заснула, и ему пришлось удовлетвориться легкими поцелуями и нежно обнять вместе и мать, и дочь.

Близость его тела ошеломила Мари-Лор. Она прижалась к нему, почти с ужасом ощущая, как, несмотря на рыдания, в ней пробуждается желание.

Маркиза потихоньку удалила всех из комнаты.

— Ш-ш, любовь моя, — прошептал Жозеф, — кончилось, все это кончилось.

Но это не кончилось.

«Не убивай его!» Любой бы восхитился тем, как она сохранила ясность ума, чтобы предупредить Жозефа не убивать человека, чье признание докажет его невиновность. Только она одна знала, что в тот момент она ни о чем другом не думала, кроме того как защитить бедного Арсена.

«Это заложено глубоко, — думала она, — эта солидарность таких, как ты, простых людей и это возмущение привилегиями аристократов».

Неужели это сильнее и глубже, чем любовь?

Мари-Лор еще долго стояла одна с Софи на руках, после того как слезы уже высохли и инспектор увел Жозефа.

Глава 11

— Стойте спокойно, Мари-Лор, — строго заметила мадемуазель Бовуазен. — Уберите руки, вот так, позвольте Клодин завязать банты на вашем платье.

Мари-Лор послушно развела руки, ей хотелось попробовать, сможет ли она поднять их до уровня плеч, и оказалось, что не может. Корсет, в который ее затянула Клодин, был слишком тесным, стягивал талию, плечи и поднимал ее груди так, что они походили на пирожные со взбитыми сливками, поставленные на поднос.

Она оглядела себя в одном из высоких зеркал голубой спальни. По крайней мере одна давняя мечта исполнилась. Веснушки исчезли: густой слой пудры и румяна превратили ее лицо в безжизненно-красивое лицо куклы.

А скоро осуществится еще одно, более интересное желание. Мари-Лор познакомится с послом Бенджамином Франклином. Если он действительно придет на прием, который в этот день устраивала маркиза. Он обещал, что постарается прийти, если подагра и камень в мочевом пузыре не будут слишком досаждать ему.

Прием устраивали в честь Жозефа, которого сегодня должны были выпустить из Бастилии. Государство сняло с него обвинения, но ему все же предстоял короткий суд за побег и затем оправдание.

Маркиза рассчитывала, что к вечеру он будет дома и примет участие в торжестве.

— Мы пригласим всех, — заявила Жанна, — кто что-то собой представляет. И всех, кто нам нравится. Прием начнется в конце дня. У нас будет хороший легкий ужин, а потом фейерверк в саду.

Но даже фейерверки затмил бы посол Франклин — или доктор Франклин, как его любили называть в Париже, отдавая должное его научным достижениям. Кокетливые дамы, окружавшие его, куда бы он ни пошел, любили называть посла «папа». Мари-Лор вспомнила о своем отце. В каком бы он был восторге, если бы познакомился с этим великим человеком. И как изумился, увидев на ней это платье. Едва ли можно было сказать, что на ней было платье, скорее она была заключена внутри этой сложной конструкции.

Несколько дней назад мадемуазель Бовуазен заявила, что недовольна светлым шелковым туалетом, который заказала.

— Этот абрикосовый цвет не идет мне. Но может быть, Мари-Лор захочет примерить его.

Мари-Лор полагала, что это тактичный способ предложить ей платье для приема. Или, может быть, просто чем-то занять девушку, чтобы она не умерла от беспокойства, ожидая освобождения Жозефа.

Мари-Лор уже провела пару часов с парикмахером, успев за это время покормить Софи, а он — повосхищаться картиной в духе Руссо: парикмахер делает прическу кормящей матери.

— И ваши волосы, мадемуазель…

«Я бы отдал все, — сказал он, — если бы смог причесать вас в торжественном стиле прошлых лет, когда пользовался переносной лесенкой, чтобы добраться до верха сооружения, которое воздвигал на женских головах в прошлом». Ах, какие аксессуары, жаль, что теперь они не в моде — плюмажи, флаги, парусные корабли, плывущие по волнам взбитых волос; с особой гордостью он вспоминал даму, у которой на голове уместилась целая деревня.

Парикмахер зачесал несколько прядей Мари-Лор наверх, — не слишком высоко, заверил он, всего лишь маленький начес, намек на прошлое, чтобы уложить длинные локоны на шее и плечах. Настоящая прическа пастушки: сама королева предпочитает такой простой стиль.

— Такой свежий, невинный, такой… — Он заколебался, задумался и в заключение опытной рукой уложил кокетливой спиралью последний локон и опустил руки.

Явно истощив весь запас прилагательных, он повторил сказанные в самом начале:

— Voila, мадемуазель, это так, так… в стиле Руссо, не правда ли?

Мадемуазель Бовуазен одобрила «пастушку», прекрасно г гармонировавшую с платьем, которое могло казаться Мари-Лор чудовищно роскошным. Но на самом деле оно было немного проще и более девичьим, чем платья, бывшие в моде в прошлом году.

Во всяком случае, портнихе удалось создать такое впечатление. Шелковая юбка абрикосового цвета расходилась ниже талии, открывая каскады оборок ослепительно белой нижней юбки с едва заметной вышивкой в тон голубым пышным бантам, украшавшим корсаж.

— Вот именно такое платье во Франции набрасывает на себя по утрам пастушка, — проворчала Мари-Лор, — когда отправляется сказать коровам «бонжур».

Она медленно повернулась перед зеркалом. Голубые атласные туфельки были немного тесны, но не настолько, чтобы забыть о железной конструкции, сжимавшей талию и живот. Но она была в восторге от закругленных высоких каблуков и изящных пряжек.

— Я и в самом деле неплохо выгляжу, — удивилась она, — не такой карлицей, как всегда. Но сколько же для этого потребовалось труда.

— Слишком много труда. — В дверях появилась маркиза, с довольно мрачным выражением нарумяненного лица, тоже затянутая в корсет, но очень внушительная в темно-зеленом платье из шелка с нежно-розовым восточным узором. — Мне надо проверить, что приготовлено из угощения. Это более благодарное дело, чем все эти утомительные наряды, но, прежде чем идти на кухню, я хотела взглянуть, какая вы хорошенькая.

— Я опоздаю, — вмешалась мадемуазель Бовуазен, — если сейчас не надену свое платье. Пойдем, помоги мне, Клодин. Нет, не чувствуйте себя виноватой, Мари-Лор, — заметила она, оборачиваясь. — Актриса всегда сумеет одеться быстро.

Мари-Лор смущенно улыбнулась Жанне, которая рассматривала ее туалет с необычным интересом.

— Очень мило. Вам надо надеть что-нибудь яркое на шею. Что-то блестело и переливалось в ее руке.

— Примерьте. Это подарок от матери Жозефа.

Мари-Лор изумленно посмотрела на цепочку тонкой работы и изящные подвески со сверкающими бриллиантами, матовыми опалами и сапфирами, напоминающими цвет неба перед восходом солнца.

— О нет, мадам, — прошептала она, — я не могу. Я хочу сказать, — добавила она, пытаясь скрыть смущение за шуткой, — вы думаете, что это не нарушит впечатления «простой молодой девушки», которое я должна производить?

— Этого я не могу вам сказать. Но думаю, это полностью соответствует глубине и решительности вашего характера. Поэтому вы меня очень обяжете, если примете это.

— Обязательно, мадам. — Мари-Лор повернулась и наклонила голову, чтобы маркиза могла застегнуть колье. — Благодарю вас, мадам.

— Оно ваше, Мари-Лор, в благодарность за то, что научили меня любить.

Конечно, Мари-Лор не могла принять колье. Даже взятое на время, оно вызывало у нее трепет.

Оставшись одна, Мари-Лор, стоя у зеркала, в последний раз долгим и оценивающим взглядом окинула себя. Как приятно снова обрести тонкую талию. Она словно стебель цветка возвышалась над пышными шелковыми юбками. Талия казалась слишком тонкой и хрупкой, чтобы поддерживать тяжесть ее почти оголенной груди. На шее холодным блеском светились бриллианты, медные локоны падали на обнаженные плечи, касаясь пышных сборчатых рукавов.

«Золушка, готовящаяся к балу». Она пожала плечами (туго зашнурованный корсет позволял хотя бы это) и сделала гримаску от этого сравнения. Она могла бы вообразить себя Золушкой, но Мари-Лор никогда не выйдет замуж за принца.

Ибо жизнь — это не волшебная сказка, в которой исполняются три желания. Ей дарованы день без веснушек и возможность познакомиться с послом, но что касается «и они жили долго и счастливо» («Не убивай его, Жозеф!») — то правда (правда Жиля, правда Арсена) была до боли очевидна.

И правда была в том, что просто любить кого-то — недостаточно. Слишком много ненависти и несправедливости, как стены Бастилии, стояло между ними.

Мари-Лор грустно улыбнулась своему отражению в зеркале. Завтра все будет по-другому. Но она подумает об этом завтра… завтра.

— Месье де Калонн. Мадам Гельвеции. Аббат Морель и маркиз и маркиза де Лафайет. Месье Карон де Бомарше.

Месье и мадам Лавуазье… позвольте представить вам мою гостью мадемуазель Берне…

Представления следовали одно за другом. Поразительно, но знаменитые имена обладали настоящими лицами и телами. Мари-Лор испытывала удовольствие, улыбаясь, смущенно отвечая на комплименты и даже немного флиртуя.

Она помогла маркизе провести гостей в парадную гостиную, расписанную картинами на мифологические сюжеты. Кресла были расставлены так, чтобы группы гостей могли беседовать. Лакеи разносили бокалы с шампанским и чашки с чаем, учитывалось предпочтение доктора Франклина. Но ни посол, ни Жозеф пока еще не появлялись.

Между банкирами, чиновниками и экономистами возник спор. Маркиза вмешалась, чтобы успокоить страсти, и не допустила, чтобы разногласия переросли в яростную ссору.

— Идите сюда, Мари-Лор, — позвала ее мадемуазель Бовуазен, вокруг которой собралась группа совсем других людей: красивых, чересчур разряженных, с выразительными лицами и вызывающими жестами, явно требовавших к себе внимания. Актеры, некоторые из них участвовали в пользовавшейся бешеным успехом «Женитьбе Фигаро». — И таким образом, — с воодушевлением закончила мадемуазель Бовуазен свою историю, — она оказалась одна лицом к лицу с убийцей барона Рока. — Актеры зааплодировали, но их аплодисменты заглушил шум, неожиданно поднявшийся у дверей.

«Папа!»

«Посол! Доктор Франклин!»

Громче других звучали восторженные вопли молодых дам. Но и солидные люди постарше тоже потянулись к входу. Маркиза поспешила навстречу гостю.

Не будь американский посол таким высоким, то окончательно бы утонул в море кружев, шелков и поцелуев. Удивительно прямой для своих семидесяти восьми лет, он был одет в темно-красный камзол, без каких-либо украшений. Седые жидкие волосы падали на плечи, его знаменитые очки сползали на кончик носа. «Даже и не скажешь, что у него подагра, — подумала Мари-Лор, — если бы не заботливый молодой человек, держащий его под руку. Внук или секретарь, как сказал один из актеров».

— Вы не хотите быть представленной ему? — повернулся к ней драматург Карон де Бомарше.

— О да! — выдохнула Мари-Лор. — О, пожалуйста, месье! Казалось, вся комната устремилась к Франклину, и они продвигались медленно. Драматург взял Мари-Лор под руку и поставил в очередь с другими гостями, желавшими поздороваться с послом.

— Аристократы, — проворчал он, оглядывая окружавшую их толпу, — это большие дети, ищущие бесконечных развлечений. Я создал распутного хозяина Фигаро, так что можете мне поверить. Но я — взрослый: я купил «де» к своему имени и знаю цену ливра и женщины. Когда вы надоедите вашему виконту, пожалуйста, навестите меня.

Мари-Лор заставила себя сохранить холодный, равнодушный вид. Вот каково, сказала она себе, быть общепризнанной любовницей Жозефа.

— А, да это Бомарше, — дружелюбный голос прервал ее размышления, — один из творцов нашей революции.

Мужчины обнялись, а окружавшие их дамы щебетали и чирикали, как стая птичек на фруктовом дереве.

— Но что вы имеете в виду, папа? — спросила изящная блондинка. — Как месье Карон де Бомарше может быть творцом революции? Революция — не пьеса.

— Дамы, дамы, — запротестовал посол, — вы можете все сразу целовать меня, но мой французский слишком плох, чтобы я мог понять вас, когда вы говорите все сразу. А что касается нашего дорогого Бомарше… — начал он и вдруг заметил выражение лица Мари-Лор, — то я думаю, что эта новая мадемуазель знает, что я хотел сказать.

Бомарше поспешил представить Мари-Лор.

— И мое замечание, мадемуазель Берне? — спросил посол.

— Это было так же ясно, как и остроумно, месье Франклин. Месье Карон де Бомарше заготавливал оружие и продовольствие для американских колоний еще в 1776 году, когда это было непопулярно и опасно делать. А поскольку это одно из его лучших дел (и возможно, самых благородных), то он заслуживает называться творцом — в смысле родоначальником — революции в вашей стране.

Бомарше подмигнул девушке. Как бы извиняясь.

— Откуда вы узнали о нас так много, мадемуазель? — спросил месье Франклин.

— Мой отец учил меня. Он был книготорговцем, — Одна или две молодые дамы отодвинулись от Мари-Лор. — И, — закончила она по-английски, — горячим защитником определенных неотъемлемых прав.

— Дочь книготорговца. — Старик улыбнулся и тоже заговорил по-английски. — Какая неожиданная радость. А я думал, что сегодня увижу дочерей герцогов и им подобных.

Щебетание и чириканье становились все громче, дамы хотели узнать, о чем говорили по-английски.

— Да ни о чем, совсем ни о чем, — заверил их Темпл Франклин, внук посла. — Просто моему дедушке нужно посидеть минут десять, чтобы дать отдых больной ноге. — Он повел Мари-Лор и посла к паре стоявших в углу кресел. — И послушать английскую речь, чтобы освежить его замечательный ум.

— Он осторожен, как видите, — услышала Мари-Лор, как Темпл Франклин шепнул Бомарше, — никогда не высказывает свои антиаристократические взгляды по-французски. В этом кроется секрет его успеха в этой стране.

— А вы, дамы, — громко объявил Бомарше, — довольствуйтесь месье Темплом Франклином и мной. Но только на самое короткое время. Десять минут, обещаю вам, и ваш дорогой «папа» вернется и получит все поцелуи, которые вы ему должны. С процентами.

Посол пил чай.

— У меня не было необходимости присесть. Мне больше хотелось на минуту избавиться от толпы. Вы, французы, любите говорить все сразу. Недолгий разговор на английском с хорошенькой молодой дамой придаст мне силы выдержать вечер до конца и остаться дипломатом. Так что, видите, вы обязаны уделить мне несколько минут, это будет вашим вкладом в благополучие американской республики.

Сначала Мари-Лор боялась, что не сможет ничего сказать. Но посол разговорил ее, задавая вопросы, рассказывая смешные истории о своем деле — торговле книгами, письменными принадлежностями и книгопечатании. Его, как и ее, интересовали бумага и шрифты и, конечно, распространение грамотности.

Когда он пятьдесят лет назад поселился в Филадельфии, там не было ни одной книжной лавки. Франклин первым открыл библиотеку по подписке. Сейчас, конечно, там появились книготорговцы — город вырос с поразительной быстротой, — но он считал, что их должно быть намного больше. И ему было приятно сознавать, что он помог сделать чтение модным занятием в главном городе молодой нации. Он даже издал «Памелу» Ричардсона, хотя должен был честно признаться, что книги остались нераспроданными. Американские читатели не отличались тонким вкусом.

— Я думаю, в некотором отношении менее искушенные читатели были моими любимыми клиентами, — сказала Мари-Лор. — Но мне нравилось помогать им. От этого я чувствовала себя богатой и счастливой и гордилась своей принадлежностью к литературному миру.

— Моя жена Дебби распоряжалась в передней комнате, в то время как я трудился за печатным станком в задней. Она продавала письменные принадлежности и книги, и очень успешно, пока была жива.

Мари-Лор не могла определить, был ли его вздох выражением печали или угрызений совести за то, что оставил там свою жену одну, уехав на много лет в Европу. Она с любопытством взглянула на посла, но он был слишком опытным дипломатом, чтобы раскрыть перед ней свои чувства.

— Знаете, мне действительно ненавистна идея аристократизма, — заговорил Франклин снова. — Она оскорбляет меня не столько в политическом отношении — ваша страна имеет право на свои традиции, — сколько с научной точки зрения. Когда-то я писал в «Бедном Ричарде», что любой дворянин, ведущий свою родословную от норманнского завоевания, в действительности происходит от более чем миллиона людей, живших на земле. И он должен признать их всех — великих, малых, средних — своими предками. Мари-Лор засмеялась:

— Отец Жозефа говорил, что может проследить свою родословную, начиная с Карла Великого и Энея.

Посол тоже рассмеялся:

— Сегодня я должен найти метод вычисления происхождения от Карла Великого. Но боюсь, было бы невозможно вычислить предков для потомка Энея. А кто это — Жозеф? — спросил он после короткой паузы.

Мари-Лор почувствовала, как вспыхнули нарумяненные щеки.

— Я говорю о виконте д’Овер-Раймоне, чье освобождение мы празднуем сегодня.

— А-а, — сказал посол.

Вскоре появился Темпл Франклин, чтобы отвести деда к щебечущим дамам. Посол медленно поднялся с кресла.

— До свидания, Мари-Лор. Было приятно познакомиться с вами. — Бенджамин Франклин улыбнулся, опираясь на руку внука. Девушка приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

— До свидания, месье Франклин, — шепнула она. — И спасибо вам.

За что? Она затруднялась сказать. За чуточку уверенности в себе, может быть. За обнадеживающий взгляд на себя и за убеждения, которым она будет следовать в своей жизни.

Жозеф не появился даже к ужину, но и без него вечер имел огромный успех.

— Важно то, — сказала маркиза Мари-Лор, — что весь Париж собрался здесь, чтобы отпраздновать его освобождение и признание невиновным. Но единственный человек, которого он действительно жаждет увидеть, — это вы. Мари-Лор улыбнулась. Едва ли здесь был «весь Париж», подумала она, сравнивая шумные улицы города с толпой разодетых и знатных людей в парадной гостиной. Париж маркизы был очень мал. — Пойду наверх взглянуть на Софи, — сказала она. — Я скоро вернусь. Она знала, что дочь еще не скоро проснется. Но Мари-Лор уже устала от гостей. После американского посла знакомство с кем-нибудь еще обернулось бы разочарованием. «Надо позвать Клодин, чтобы она помогла снять платье», — подумала она, обводя беспокойным взглядом голубую спальню, в тысячный раз проверяя, все ли готово к завтрашнему дню.

Глупо сидеть здесь в этом платье. Пышные юбки не поместятся в качалке, и нелепо кормить Софи облаченной во всю эту красоту, как роскошно разодетая Мария Антуанетта, позирующая с детьми для семейного портрета. Но снять платье — значило для нее приблизить конец. Она понимала, что эта женщина в элегантном платье и драгоценностях — не она, но ничего не могла с собой поделать. Мари-Лор хотелось выглядеть так еще некоторое время. Пока Жозеф не вернется домой.

Прошло около часа, и за окном стемнело. Проснулась Софи. Мари-Лор зажгла лампу. Осторожно, аккуратно накинула на себя полотенца, опустилась вместе со своими широкими юбками на краешек кресла-качалки и поднесла голодного ребенка к груди.

— Красиво, не правда ли, дорогая? — прошептала она, когда дитя зачарованно уставилось на сапфировое колье, хлопая по нему кулачком.

Раздавшийся в комнате тихий звук заставил Мари-Лор вздрогнуть и поднять глаза. Как долго простоял Жозеф, прислонившись к косяку, сложив на груди руки?

— Прости, что подглядываю, но я просто забылся, глядя на вас обеих. Я был на приеме, — добавил он. — Должен был поговорить с людьми, с Жанной и, конечно, с месье Франклином.

— Конечно, — согласилась Мари-Лор. Если бы она осталась с ним, то всегда бы ждала, пока он наговорится с «людьми». Но сейчас она не станет об этом думать. — Иди сюда, — позвала Мари-Лор, — можешь посмотреть на Софи.

Он встал позади нее и наклонился к ребенку.

— У нее голубые глаза.

— Сначала мы думали, что они голубые потому, что такие у всех младенцев, — ответила она. — Все думали, что у нее будут черные глаза, потому что она похожа на тебя. — Но Софи удивила нас.

— Твои глаза. — Голос, у Жозефа дрогнул. — Она похожа сразу и на меня и на тебя. Удивительно.

— Она скоро начнет улыбаться. Она родилась раньше времени и больше похожа на шестинедельную, чем десятинедельную. Так говорит мадам Рашель. Но у Софи очень хороший аппетит.

Словно демонстрируя свое искусство, малышка прикрыла глаза и энергично засосала. Мари-Лор поморщилась.

— О, — ласково заговорила она, — полегче, дорогая. Помедленнее, помедленнее.

— Это больно? — с беспокойством спросил ветеран дуэлей и военных действий.

— Иногда. Да, немножко. Но эту боль не назовешь неприятной.

Мари-Лор улыбнулась, устраивая Софи на плече. Жозеф молчал, очарованный и несколько оробевший от таинственных манипуляций, которые производила Мари-Лор, — отрыжка, подмывание, пеленание.

— Теперь ее можно уложить спать. — Мари-Лор едва не спросила, не хочет ли Жозеф подержать ребенка, но сдержалась, молча наблюдая, как он склонился над задрапированной кружевами плетеной корзиной и поцеловал свою дочь.

Они стояли в нескольких футах друг от друга посередине голубой спальни, смущенные и решительные, как в первую ночь. Мари-Лор сбросила накинутые на нее полотенца.

— Я боялась испортить платье, — тихо объяснила она. — На него, знаешь ли, затрачено столько труда.

Прерывисто дыша, Жозеф шагнул к ней.

— Оно прекрасно. Ты — прекрасна. — Он потянул за ленту на лифе. — Позволь мне развязать.

Одежда — шелк, ленты и кружева медленно опадали на темный ковер, как лепестки цветка от дуновения ветерка. Мари-Лор стало немного страшно, когда были сброшены корсет, кринолин и нижние юбки. Как он отнесется к ее покруглевшему животу, от которого она еще не избавилась? Но Жозеф восхищенно улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать его. Выпрямившись, он сжал руками ее потяжелевшие груди и тоже поцеловал их.

— Стой спокойно, — чуть охрипшим голосом сказала она, быстро развязывая его галстук, — теперь моя очередь раздевать тебя.

Камзол, жилет, башмаки, чулки, рубашка. Она слегка прикасалась губами к его шее, груди и животу, чувствуя, как напрягаются его мускулы.

— У тебя это хорошо получается, — сказал Жозеф, когда Мари-Лор наклонилась, чтобы расстегнуть его панталоны. — Я имею в виду, — засмеялся он, — расстегивать пуговицы.

Но конечно, он имел в виду не только это. Они посмотрели друг на друга, и она стала спускать панталоны с его бедер.

— Нет, — добавил он. — Я хотел сказать, что ты хороша во всем — как говорила о тебе та горничная. Ты мне об этом писала. Помнишь?

«Хороша в постели», как не особенно изящно выразилась Клодин. Что же, вероятно, это так. Дрожь пробежала по телу Мари-Лор, ее расстроило и в то же время возбудило то, что он так холодно оценивал ее.

И тут она забыла обо всем. Гибкий и прекрасный, упругий и возбужденный, он словно расцветал под ее взглядом. «Какой красивый, — думала Мари-Лор. — Элегантный, как турецкая сабля султана. Как хорошо видна каждая вена, так мило вылепленная на темной плоти». Она, по-прежнему стоя на коленях, смело и в то же время робко вобрала его в свой рот.

Он удлинялся и увеличивался, обхваченный ее накрашенными губами. Она играла с ним, втягивала его, ненасытная, как голодная Софи.

Она не торопилась, лаская плоть все сильнее и нежнее. Она уступала ему ведущую роль, вдыхала его запах, радостно вспоминая форму и вкус. Бог мой, как давно это было!

Жозеф взял в руки голову Мари-Лор и двигал ее то быстро, то медленно, то снова быстро. Он торжествующе вздохнул, когда посыпались на пол шпильки и старательно уложенная прическа превратилась в роскошный беспорядок. Его вздохи становились все глубже, сильнее, переходя в стоны, рычание. Мари-Лор прижималась к нему все сильнее. Она хотела его еще ближе, хотела утонуть в нем. Она прижималась к его ногам, как в шторм прижимаются к корабельной мачте, она пила приливы и потоки, струившиеся ей в рот, живые и соленые, как морская вода.

Потом Мари-Лор глубоко вдохнула, как делает пловец, вынырнув на поверхность. Он поставил ее на ноги, не отрываясь от ее губ.

— Это ужасный эгоизм наслаждаться, поедая меня? — проворчал он.

Сплетясь телами, они неловко, мелкими шагами двинулись к кровати.

— Наверное, — рассмеялся Жозеф, когда они оба рухнули на постель. — Но теперь я готов дать тебе что-то послаще.

Он не изменился. Оставаясь таким же эгоистичным и настойчивым, жадным и решительным, требующим от партнера такой же неутомимой ненасытности. Медленно, терпеливо, с дразнящей безумной самоуверенностью он ласкал ее губами, руками, а его глаза, как всегда насмешливо, блестели от удовольствия.

Мари-Лор выгнула спину и, закинув руки за голову, уперлась ими в резную спинку кровати. Он целовал ее тело, касался языком самых интимных мест, его теплое дыхание возбуждало не меньше, чем его губы и язык. В ее голове проносились фразы из его писем.

«Мой язык, мои губы радостно…»

«Ах да. Я останавливаюсь на мгновение… а ты стонешь, выгибаешь спину… но нет, еще нет…»

Еще нет! Ее прерывистое дыхание сменялось глубокими, сотрясающими вздохами и хриплыми стонами. Его руки обхватили ее ягодицы, подняли, не позволяя шевельнуться. А он все еще ждал, терзая ее сотнями легких поцелуев.

Это был вызов, почти унижение, это была дуэль, в которой она в конце концов всегда терпела поражение, когда он доводил ее до предела, лишая всякого стыда и смущения.

— Сейчас, — почти кричала она, — сейчас же! Жозеф послушно, медленно и уверенно доводил ее до судорог, до экстаза, проникая в ее глубь языком и лаская им ее набухшую, разрываемую болью нетерпения плоть. Она больше не могла этого вынести, не могла ждать. Будь что будет. Она проиграла битву, но выиграла войну.

Странно, но казалось, за ее окном началась война. Глухие раскаты, похожие на отдаленный гром, разноцветные вспышки света. Должно быть, это ей кажется. Жозеф довел Мари-Лор до такого состояния, что весь мир казался пылающим, взрывающимся искрами, как и она сама.

Он поднял голову и расхохотался.

— Фейерверк, — только и удалось ему произнести. — Замечательный фейерверк Жанны. — Он набрал в грудь воздуха — ее тело разрывалось от невыносимой муки — и быстро опустил голову туда, где устраивал свой собственный фейерверк.

Ибо она не была полностью удовлетворена. «Еще! — требовало ее тело. — Я хочу еще, чтобы хватило на всю мою жизнь!» Наконец Жозеф истощил все ее силы, и Мари-Лор вскрикнула, напряглась, затем расслабилась и рассмеялась хриплым смехом над удивительной абсурдностью всего происходящего.

— Фейерверк, — хихикнула она, когда он лег рядом и обнял ее, — о Боже, фейерверк!

Он улыбнулся, подняв бровь.

— Это уж слишком, я бы сказал, — пробормотал он. Она нежно лизнула его горло, и ворчание сменилось довольным урчанием.

— М-м, — прошептала она, — пожалуй.

— Они, по-моему, заканчивают, — заметил Жозеф. — Хочешь подойти к окну и посмотреть?

У нее не было никакого желания двигаться.

— Я видела уже достаточно фейерверков. По крайней мере на сегодня.

Он крепче прижал ее к себе.

— По крайней мере на сегодня.

Ночь была тихой, теплой, заполненной страстью и изнеможением. Они дремали, затем просыпались, и оказывалось, что все еще не насытились друг другом.

— Еще раз? — шептал один из них с притворным ужасом.

— Еще раз, — улыбался другой решительно и гордо.

— Еще раз… — вздыхали затем оба, тяжело опускаясь на подушки и обнимая друг друга, не заботясь, кому принадлежит та или иная рука или нога.

— Ты не такая, как раньше, — где-то среди ночи, как послышалось Мари-Лор, прошептал Жозеф. — Ты стала взрослой… и я тоже.

Неужели он это сказал?

Она не могла вспомнить, что ответила или спросила его. Считал ли он это хорошо или плохо? Ибо после полуночи Мари-Лор уснула глубоким блаженным сном, таким глубоким, что, к счастью, в нем не было даже снов.

Глава 12

Она проснулась от утреннего покряхтывания Софи. Почти бессознательно протянула руку к Жозефу. Но рядом его не было.

Мари-Лор протерла глаза. Это и к лучшему; будь он рядом, она не смогла бы оторваться от него. А без Жозефа она попробует осуществить свой хорошо продуманный план.

Жаль, что не придется в последний раз полежать в голубой ванне. Мари-Лор не могла сама нагреть воду и наполнить ванну, и в это утро она не станет вызывать прислугу. В Меликур-Отеле царила тишина. Сегодня маркиза позволила всем поспать подольше. Дрожа от свежей утренней прохлады, Мари-Лор старательно смыла с себя пот и запахи прошедшей ночи теплой водой из таза.

Из зеркала на нее смотрело утомленное лицо: темные, похожие на синяки, круги под глазами, обмякшие губы, щеки, покрасневшие от соприкосновения с пробивавшейся щетиной Жозефа. Прическа пастушки превратилась в спутанные волосы Медузы, расчесать которые стоило немалого труда. Она перевязала их сзади лентой, купленной специально для этого случая.

Мари-Лор покормила Софи, одела, запеленала и быстро натянула на себя платье, приобретенное на деньги Жиля. Она оставит здесь подарки маркизы и мадемуазель Бовуазен, платья, а самое главное — колье, все еще холодившее ей шею. Она повозилась с застежкой, проклиная свои неловкие пальцы. Когда наконец сняла его, то положила колье на столик поверх трех сложенных писем, которые достала из ящика стола.

Те, что были адресованы маркизе и мадемуазель Бовуазен, дались ей без труда: она от всего сердца поблагодарила их за все и пожелала счастья. Она также просила маркизу отдать оставленную ею одежду Клодин и узнать у месье дю Плесси, не сможет ли он что-нибудь сделать для защиты Арсена.

Письмо Жозефу оказалось трудным испытанием. Ее фразы были неуклюжими и запутанными. Конечно, он уже о многом знал. Когда-то давно, в замке она говорила ему, какой бы образ жизни хотела вести, — жизнь хозяйки книжной лавки, достойную, размеренную, посвященную труду. И независимую. Как бы она ни рисковала, ей была необходима независимость.

С тех пор намерения Мари-Лор не изменились. Париж, казалось, помог ей узнать кое-что о себе самой.

«Я должна жить среди простых людей, Жозеф. Той массы людей, которые заполняют улицы и ругаются, когда кучер дворянина (возможно, твой кучер) кричит, чтобы они давали ему дорогу».

Ей необходимо жить, как живут эти люди на улицах.

Ибо она была обыкновенной, простой, как и те люди, личностью, с обычными искренними симпатиями и антипатиями. Простая женщина с обычными понятиями — не терпящая элегантности или интриг, совращения и эгоизма.

«И поэтому, Жозеф, несмотря на то что я буду любить тебя до конца моих дней, я не могу полюбить жизнь, для которой ты рожден».

И пока она не найдет выхода, не разберется в этой ситуации, ей лучше всего не видеть его — некоторое время или, она еще не решила, как можно дольше. Мари-Лор понимала, чего хочет — совершенно иного мира. Чего она не знала, так это того, с чем ей придется в конце концов смириться в реальном мире, в котором она жила.

Неудивительно, что ее фразы становились такими вымученными. Она исправила их как могла, переписала начисто и аккуратно высушила песком, который, казалось, попадал ей в горло и в глаза.

Но никаких слез! У нее будет достаточно времени, чтобы поплакать, после того как она поселится в крошечной квартирке на улице неподалеку от книжной лавки месье Моро. Комнатки были вполне приличными и достаточно большими. Конечно, там не было голубых ванн или пушистых ковров. Но плата была невысокой. Мари-Лор сможет платить за нее из жалованья, которое предложил ей месье Моро.

Он сделал ей предложение неделю назад, после того как заверил, что не станет ее ни о чем расспрашивать. И он желает ей только хорошего, если… он замялся, если виконт будет содержать ее и дальше.

— Но, — продолжал он, — если вам нужна работа, то я могу предложить способ зарабатывать на жизнь, который вам уже знаком. Это устроит и меня, — добавил он, — поскольку вы способны и трудолюбивы. Вы будете великолепной помощницей.

Мари-Лор растрогала его деликатность.

Да, ответила она, ей может понадобиться работа. Но она боялась сразу же принять это предложение, опасаясь, что в последнюю минуту передумает и поставит его и хозяйку квартиры в неудобное положение.

— Не могли бы вы подождать три дня? — спросила Мари-Лор. — Только до четверга.

Если она не появится к девяти часам утра, это будет означать, что ей не хватило храбрости воспользоваться любезным и великодушным предложением месье Моро.

Часы на камине пробили шесть. Мари-Лор расправила постель и подняла с пола роскошное платье. Еще рано. Месье Моро не появится в лавке раньше восьми. Но она уже собралась и была готова идти. Взяла на руки Софи и повесила на плечо мешок с кое-какой одеждой, пеленками и книгами.

Надо идти и покончить с этим.

Мари-Лор спустилась по лестнице, быстро свернула в коридор, ведущий к черному ходу, которым пользовались торговцы. «Совпадение», — подумала она.

День обещал быть теплым и солнечным. Парижские улицы никогда не пустуют, но в этот час на них было тихо. Пекари, проработавшие всю ночь, разошлись по домам, а садовники, прижав к плечу, как мушкеты, свои грабли, еще не спешили на работу. Солнце поднялось над рядами домов. Мари-Лор зевнула.

Хорошо бы выпить чашку кофе. Впрочем, она подождет, пока не уйдет подальше от дома маркизы. Минут через пятнадцать она остановилась перед собором Нотр-Дам. Здесь Мари-Лор выпила крепкого кофе из железной кружки у уличной торговки, смуглой женщины, с легкостью несшей на спине бак с ароматным напитком. Торговка, пока Мари-Лор пила, восхищалась Софи.

— Она похожа на своего отца, — сказала женщине Мари-Лор, но пораженная той болью, которую вызвали у нее эти слова, быстро вернула кружку и поспешила дальше.

Она задержалась на берегу Сены, наблюдая за тем, как мужчины и женщины разгружают корзины с провизией, которой сегодня накормят город. «Смотри, Софи! Смотри на уток, цыплят, хорошеньких кроликов». Как грустно, что когда-нибудь ей придется объяснять, что цыплятки, которые кудахчут, клюют и отряхивают перышки, утром были теми же «цыплятками», которых они днем съедят за обедом. Но эта грусть пока еще в будущем. Софи весело размахивала ручонками, глядя на солнечные блики, играющие на воде.

— Вы рано открылись сегодня, мадам Муфф, — поздоровалась Мари-Лор с круглолицей морщинистой владелицей книжного прилавка на набережной.

— Зубы болят, — поморщилась старушка. — Лучше уж работать, если не можешь спать.

Мари-Лор кивнула. Она рассказала мадам Муфф о своем поступлении на место, и оживившаяся при мысли о возможной прибыли старушка предложила ей посмотреть книги. Если Мари-Лор что-нибудь нужно, она отложит для нее книгу, пока та не получит первое жалованье от месье Моро.

— Не сейчас, — сказала Мари-Лор, опуская руку в мешок. — Но может быть, вы купите у меня это? — «Воспитание вольнодумца, мемуары месье X» были куплены Мари-Лор в тот день, когда она впервые вошла в лавку месье Моро. Какой смысл беречь ее; она знала ее наизусть, а сейчас ей были нужны деньги.

Невзирая на зубную боль, мадам Муфф отчаянно торговалась. «Все равно, — думала Мари-Лор, — даже то немногое, что я получила, поможет обставить новую квартиру».

Она шла по узким улочкам, направляясь к книжной лавке. Было все еще рано, но она подождет прихода месье Моро у дверей. Это не пугало ее: Софи задремала, а вокруг были люди, за которыми можно было наблюдать, и шум города, который можно было слушать.

Проходили приказчики. Уличные торговцы воспевали качество и дешевизну своих товаров.

«Селедка — покупайте мою сладкую селедку!»

«Свекла — одно су за фунт!»

«Салат, щавель, портулак, горох!»

«Мари-Лор! Мари-Лор!»

Нелегко было в какофонии улиц разобрать голоса отдельных торговцев; говорили, что только истинный парижанин мог различить каждое слово. Явно, размышляла Мари-Лор, ей еще многому надо научиться. Она слышала «селедка» и «свекла», но один голос озадачил ее провинциальный слух. Ибо разносчик определенно кричал: «Мари-Лор!»

Это был не разносчик.

Теперь она не только слышала, но и видела его. Он бежал по улице, в небрежно наброшенной одежде, не стыдясь выкрикивая ее имя. Серебряные пряди волос блестели в лучах солнца. А в руке он держал книгу.

Он приблизился. Книга называлась «Воспитание вольнодумца».

Черт бы побрал мадам Муфф с ее зубной болью.

В расширенных глазах Жозефа был страх, они черными пятнами выделялись на покрасневшем от бега лице. Он не брился в это утро, и казалось, он спал меньше, чем она.

— Слава Богу, — задыхаясь сказал виконт. — Мари-Лор, слава Богу, я нашел тебя. Торговка кофе… сказала, женщина… ребенок, должно быть, мой… перешла… на Левый берег.

Это несправедливо! Теперь все будет намного труднее. Он должен уйти.

— Я не хотела, чтобы ты искал меня, — сказала она. — Пожалуйста! Разве ты не прочитал моего письма?

— Прости. Могу себе представить, как это выглядело в твоих глазах. Но пожалуйста, позволь мне сказать одну вещь. Нет, две. Две и все, я обещаю. Пожалуйста. И потом, клянусь, я уйду, если ты этого захочешь.

— Который час? — спросила Мари-Лор.

— Почти восемь.

— Хорошо, — согласилась она. — Пройдемся немного Но я должна вернуться сюда к девяти.

Она отмахнулась от его протянутой руки.

— Только пройдемся.

Словно по обоюдному согласию, они направились к Сене. Прежде чем начать, Жозеф нервно сглотнул.

— Я не хотел оставлять тебя одну среди ночи, но так получилось. Я обещал Жанне, что приду на своего рода поздний ужин, который она задумала. Очень таинственно. Я не понимал, почему это не может подождать до утра, но она настаивала.

У Мари-Лор сжалось сердце. Возможно, маркиза решила, что ей пора узнать, что такое мужчина. Он посмотрел на Мари-Лор и улыбнулся:

— Нет, это не то. Совсем не то. Наоборот, — он замолчал на мгновение, — она хочет, чтобы я женился на тебе.

Она ненавидела, когда Жозеф говорил загадками.

— Не надо шутить такими вещами!

— Я так и сказал Жанне. Но это не шутка, Мари-Лор. Она имела в виду аннулирование брака. Она обсуждала это со священниками — например, с весьма либеральным аббатом Морелем, тем, кто написал статьи для «Энциклопедии» Дидро. Морель думает, что это можно сделать. Ведь мы с ней никогда не спали вместе. И она готова вложить ошеломляющую сумму денег в перестройку какой-то соборной башни. Я уже не помню какой, было позднее время, когда Жанна рассказала мне обо всем.

Мари-Лор молча смотрела на Жозефа.

— Я знаю, это трудно сразу понять. Но она высказалась так: «Я не смогла выкупить тебя из Бастилии, но, кажется, смогу выкупить тебя из этого брака».

— Но зачем ей это? Разве ей и мадемуазель Бовуазен не лучше, не безопаснее так, как оно есть?

— Да, но когда я спросил ее об этом, она сказала, что любовь не имеет отношения к безопасности. Любовь — это когда отдаешь все, что можешь. Это ее убеждение.

— Бог мой!

— Они хотят уехать, — сказал Жозеф, — вместе путешествовать — Венеция, Берлин, даже Россия. Они хотят посмотреть мир. У Арианы есть несколько приглашений играть в других странах. Но главная причина, как говорит Жанна, в том, что они не думают, что Франция превратится в страну, где легко будет жить таким женщинам, как они. Они подозревают, что, какие бы перемены ни произошли, страна станет более нетерпимой и пуританской, и они не хотят находиться здесь.

Мари-Лор казалось, что земля уходит из-под ног.

— И… и… тогда ты на мне женишься?

— Ты делаешь мне предложение? — засмеялся он.

— Я спрашиваю, не делаешь ли ты мне предложения?

— Конечно! Или сделаю через несколько минут. Но подожди. Ты ведь не знаешь, за которого именно «меня» я прошу тебя выйти замуж, пока не скажу тебе вторую вещь.

— Надеюсь, — заметила она, — что Софи не унаследует от тебя любовь к загадкам.

— Потерпи немного. Вчера у меня был еще один важный разговор. С доктором Франклином. Полагаю, мне следовало рассказать об этом вчера ночью, но ты не давала мне такой возможности.

Они вышли на набережную, и Жозеф здоровался со всеми книготорговцами и торговками, мимо которых они проходили. Мадам Муфф помахала ему рукой.

— Мне следовало бы догадаться, что ты их всех знаешь, — сказала Мари-Лор.

— Я заплатил мадам Муфф вдвое, когда она сказала мне, куда ты направляешься. Надеюсь, она потратит деньги на дантиста, но, вероятно, прополощет зуб коньяком. Теперь о докторе Франклине, — продолжал Жозеф. — Мы нашли с ним общий язык, и он предложил мне, — виконт старался говорить это небрежным тоном, — поступить на службу.

Мари-Лор едва заметно улыбнулась, его аристократический рот с трудом смог произнести слово «служба».

— В качестве помощника французского консула в Филадельфии. Его положение не позволяет ему делать такие предложения, но он обещает порекомендовать меня на этот пост, если я захочу. И если ты, Мари-Лор, захочешь, чтобы я принял его. Или, как он выразился, «если эта умная, трудолюбивая и удивительно красивая молодая женщина захочет, чтобы я принял это предложение».

— Если я захочу этого?!

— Я думаю, они хорошо меня примут, — продолжал Жозеф. — Ведь я не воевал в Америке, а рекомендация месье Франклина многого стоит. К тому же я умею писать и ладить с людьми, когда мне этого хочется. И нет сомнений, сказал месье Франклин, в моей храбрости и предприимчивости. Но мне надо все организовать. А я не очень терпелив и не разбираюсь в мелочах.

«Он волнуется, — подумала Мари-Лор. — Боится брать все на себя».

— Однажды отец пытался стать дипломатом, — сказал он, — и это ужасно плохо кончилось. — Он замолчал на минуту. Затем заставил себя продолжать: — Но, знаешь ли, это не значит, что я потерплю неудачу. Думаю, если приложу усилия, то смогу стать терпеливее и внимательнее к мелочам. — Его глаза молили о поддержке.

— Думаю, ты бы смог. — Мари-Лор посмотрела Жозефу в глаза. — Прежде всего, — добавила она, — ты же не твой отец.

Он засмеялся, скрывая удивление и смущение.

— Нет! Я не такой, не так ли? Я рад, — продолжал он, — что ты не считаешь это глупой идеей. Потому что я не хотел бы отказаться от титула и переехать с вами в Филадельфию, а затем обнаружить, что не гожусь для работы, которую взял на себя.

«Честно говоря, — подумала Мари-Лор, — он мог бы стать хорошим дипломатом. Это прекрасная возможность проявить свое обаяние, свой ум и стремление к свободе и равенству, с которыми он раньше не знал, что делать. Как и со своей вновь приобретенной серьезностью».

И тут она поняла всю важность сказанного.

— Переехать с нами в Филадельфию!

— Доктор Франклин сказал, что ты уже наполовину американка, так что перемена не будет тяжела для тебя. Что касается меня, он думает, что я проведу свои дни где-то между двух культур — старой и новой. Но он считает, что это хорошо, на переговорах я буду понимать позиции обеих сторон.

Доктор Франклин был очень мудрый человек.

— Но я все же не уверен. — Виконт указал на реку, на шумные толпы, шпили Нотр-Дам. — Как ты думаешь, Мари-Лор? Трудно отказаться от Парижа?

Она была слишком взволнована, чтобы ответить. Но Софи, наблюдавшая, как Жозеф размахивает руками, наградила его широкой сияющей беззубой и чуть лукавой улыбкой. Самой настоящей, от чистого сердца, улыбкой, требовавшей от родителей такой же ответной улыбки.

— Она — чудо, — прошептал Жозеф. Мари-Лор кивнула:

— Вот она и ответила тебе.

— Да, но каков твой ответ, Мари-Лор? Хочешь ли ты стать… мисс Раймон?

— Миссис Раймон, — поправила она, скорее из удовольствия произнести эти слова. — Я помогу тебе с произношением, — сказала она. — Да, да, конечно, я хочу стать миссис Раймон, но…

Неожиданно в ней пробудился и охватил кошмар, тот ужас и страх, которые она поклялась себе скрывать всю жизнь. Горькие слезы душили ее.

— Вот, — рыдала она, — возьми ребенка, пока я не успокоюсь. Это… это нелегко рассказывать тебе.

Жозеф осторожно взял Софи, поддерживая ее головку, как будто делал это всю свою жизнь.

Они шли по набережной Сены, и Мари-Лор с трудом, отрывками рассказывала о похотливых намерениях его брата. О мстительности невестки. Об их планах использовать ее для своих непристойных целей. Она видела, как дергается мускул на его щеке.

— Я убью его, — сказал он, глядя прямо перед собой. — Убью их обоих.

— Ты не сделаешь этого, — возразила Мари-Лор. — Разве пример Арсена ничему не научил нас?

Виконт мрачно кивнул:

— Ты права, но я рад, что решился отказаться от титула.

— Да и ничего страшного со мной не случилось, — закончила она. — Если не считать огромного чувства вины, страха, беспомощности и сознания того, что я не человек, что я лишена права на…

— … надеяться на счастье, — договорил он за нее.

Мари-Лор улыбнулась дрожащими губами и вытерла глаза. Казалось, со всего мира смыли грязь, шпили Нотр-Дам сияли.

Однажды Жозеф назвал Париж центром мира. Он говорил, что она будет обожать его. Она его действительно обожала, трудно от него отказаться. Но Мари-Лор с радостью променяет его на мир, в котором нет деления на знатных и простых. И весь Париж был не слишком высокой платой за надежду на счастье.

И, думая об этом, она думала о делах…

— То колье? — спросила она. — Оно действительно принадлежит мне?

— Конечно! Вот оно. — Жозеф похлопал по карману, застыл, и глаза его потемнели. — Подержи-ка Софи. — Он нахмурился, пожал плечами и проверил все карманы.

— Господи, неужели его у тебя украли?

Он подмигнул и вынул колье откуда-то из-за ее уха.

В каждом любовном романе есть какое-то волшебство. И сейчас она увидит, достаточно ли этого волшебства в их любви, выдержит ли их любовь то, что она собирается ему сказать.

— Я хочу продать его, — заявила Мари-Лор. — Как ты думаешь, на эти деньги я смогу завести небольшое дело в Филадельфии?

Он усмехнулся:

— Книжную лавку. Доктор Франклин интересовался, как ты собираешься найти деньги. Он предложил помочь, если тебе захочется оставить колье себе.

— Я предпочитаю заплатить собственные деньги.

Мари-Лор повернулась, чтобы обнять Жозефа. «Спешащие по набережной толпы людей, — подумала она, — просто будут вынуждены обходить наши слившиеся в объятии фигуры».

И зевнула, а за ней и Жозеф. Широкий, откровенный зевок освободил их от напряжения, страха и подозрений. Она рассмеялась.

Ни одному из них не удалось как следует поспать прошлой ночью. Однако как приятно — и какое новое необычное удовольствие — просто уставать вместе, ложиться вместе отдохнуть. Ну, может быть, не просто отдохнуть…

— Мне хочется, — сказал он, — чтобы я мог сказать «пойдем домой», но у нас еще нет дома.

Правда. Дом оставался в будущем, и его отделял от них океан.

— Но мы могли бы отдохнуть и принять ванну. Я хочу сказать — вместе.

Мари-Лор искоса взглянула на Жозефа из-под ресниц.

— Ванны в Меликур-Отеле, как ты знаешь, большие и… — Он засмеялся:

— О да, Меликур-Отель во всем своем блеске! Полагаю, на время годится и он.

И они медленно перешли мост через Сену и пошли по шумным парижским улицам, по очереди неся на руках ребенка и книгу.

Загрузка...