Смерти нет

— Ты пьян! — изумленно выдохнула Марго.

— Ах, извините, миледи, что предстаю перед вашими светлыми безгрешными очами в таком непотребном виде. Да, я пьян! В дымину пьян. Не каждый же день узнаешь, что твоя женушка наставляет тебе рога, как последняя бульварная…

Он оборвал фразу и шагнул мимо нее к двери. Густой запах спиртного тянулся за ним, как шлейф.

— Я ухожу, — объявил он с торжественностью, которая была бы забавна, если бы не была так ужасна. — А когда вернусь, чтобы духу твоего здесь не было.

Марго опустилась на пол и закрыла лицо руками. Радость, переполнявшая ее еще недавно, улетучилась, как уходит газ из воздушного шарика. И на смену ей пришли отчаяние и боль.

— И ты ушел? Просто так взял и ушел? Даже не спросил ни о чем? И не выслушал ее?

— Ушел не глядя. Гриша вскочил и забегал по комнате, ероша пятерней свою огненную шевелюру. Басаргин сидел у стола, тяжело опершись на него локтями. Стол был сугубо холостяцкий: селедка, раскрошенная краюха черного хлеба, бутылка водки да две рюмки.

— Если так, то ты, Басаргин, еще больший дурак, чем о тебе можно было подумать. Да знаешь ли ты, что Марго — это единственная ценность, какая есть в твоей поганой жизни?

— Она предала меня.

— Только не Марго. Любая баба, но не она. Да я вообще не знаю, за что тебе так повезло в этой жизни. Такая женщина тебя полюбила! Красавица, умница, соблазнительная до дрожи в коленях, и притом настоящий верный друг. Ты хоть понимаешь, чего можешь лишиться?

— Гришка, ты мне друг?

— Друг. Слушаю же тебя, дурака.

— Так вот, как друга прошу — заткнись. И без тебя тошно. Давай лучше выпьем.

— Хочешь совет? -Ну?

— Никогда не пей с горя, сопьешься.

— Умно, но сегодня такой день — все наперекосяк.

— Слушай, — задумчиво сказал Гриша, вертя в руках рюмку. — Тебе надо чем-то заняться. То есть чем-то серьезным, таким, чтобы заняло и тело, и душу. Ты меня понял?

— Угу. Уже занят. Так, что из ушей прет.

— Пойми, твоя контора в счет не идет, — горячился Гриша. — Какой из тебя чиновник! Владимир Николаевич Басаргин на заготовке хлеба, ха! Смех один! Дураку понятно, что это лишь временное пристанище. Для легализации в новых условиях. Но времена меняются.

Володя посмотрел на него мутными глазами, и было в них что-то такое, что заставило Гришу вздрогнуть.

— Времена меняются, это факт. Но не совсем туда, куда ты думаешь. Боюсь, что скоро мы с тобой вспомним этот разговор.

Он плеснул себе еще водки и одним махом выпил. «Вот черт, аристократ, мать его! — с завистью, но и не без восхищения подумал Гриша. — Я всего с двух рюмок уже сижу с кирпичной рожей, блестящей, как самовар. А он всю бутылку почти вылакал, и хоть бы хны. Только бледнее становится и интереснее. Впору портрет писать».

— Есть мысль! — торжественно провозгласил он.

— О, даже так? За это стоит выпить.

— Иронию твою пропускаю мимо ушей. Ты на руки свои посмотри.

Володя с преувеличенным вниманием воззрился на свои руки, лежащие на заляпанной селедочным соком скатерти. Попытался сфокусировать взгляд. Не вышло.

— У тебя руки скульптора, — продолжал между тем Гриша. — Уж поверь мне, я в этом деле понимаю. Приходи ко мне во ВХУТЕМАС, попробуй. Хуже все равно не будет, верно. Попытка не пытка. А глина — это особый материал. Она, как земля, снимает электричество, все это злое, темное, которое в душе накапливается, в себя забирает. Землепашцы не оттого здоровее и лучше нас, что на воздухе с утра до ночи, а оттого, что босыми ногами по земле ходят. Или вот хлеб. Пекари, между прочим…

— Я у тебя заночую? — перебил его Володя, который уже и вовсе перестал воспринимать окружающую действительность. Тянуло рухнуть в сон, как в пропасть, и не слышать ничего, не думать ни о чем, забыться.

— Ночуй, конечно, не возвращаться же тебе к ней в таком виде.

— Это еще вопрос.

— Никакой не вопрос. Завтра же уладишь все как миленький. Иначе я тебя и знать не желаю.

— Ирина не будет возражать?

— Ирина допоздна в театре. Спектакль. Пойдем, уложу тебя на диване.

Басаргин отключился мгновенно. Еще бы, столько выпить, Подумал Гриша, возвращаясь к столу. Живописный раскардаш привлек его внимание. Все предметы, даже крошки хлеба, сложились вдруг в законченную композицию. Он достал небольшой холст, натянутый на подрамник, и принялся набрасывать натюрморт. Память о нечаянно разбитом сердце.

Около полуночи примчались Ирина с Григорием. Марго они застали за стареньким пианино, купленным недавно по случаю. Она напевала что-то вполголоса. Получалось грустно, как капельки дождя по стеклу. Заслышав их шаги на пороге, она развернулась к ним на вертящемся стульчике, стремительно и невесомо.

Она выглядела спокойной и собранной, только чуть бледнее обычного. Решительный разворот плеч, гордая головка на изящной шее. Даже улыбка получилась почти как всегда.

— Хорошо, что пришли. Володя у вас?

— Да. Мы, собственно, потому и забежали, сказать тебе, чтобы не волновалась.

— Спасибо.

— Расскажи скорее, что у вас стряслось. Гриша рассказывает какие-то ужасы. Я ни слова не смогла понять.

Марго пожала плечами:

— Рассказывать-то особо нечего. Я сама во всем виновата. Надо было сразу рассказать ему…

Она запнулась, вопросительно посмотрев на Ирину. От Гриши не укрылось минутное замешательство.

— Что такое? Что за секреты?

— Да ладно, что уж там. — Ирина махнула рукой. — С месяц назад я отвела Марго к Варваре Пановой. Понимаешь, она ищет нестандартных девушек для показа своей коллекции одежды, а Марго так скучно дома одной. Все получилось просто отлично, они понравились друг другу. Марго прямо ожила.

— Это уже все заметили. Но почему было не сказать Володе? Что в этом особенного? Работа как работа.

— Мы решили сделать вам сюрприз.

— Что значит «вам»?

— Дело в том, что я тоже буду участвовать в показе.

— Что за бред! Что у тебя может быть общего с этой сумасшедшей феминисткой?

Девушки так и уставились на него. Первой не выдержала Марго, за ней и Ирина. Они смеялись так звонко и заразительно, что Григорий невольно ухмыльнулся им в ответ.

— Надо сказать, что у тебя сейчас довольно дурацкий вид, — заметила, отсмеявшись, Ирина. — Другим — пожалуйста, а мое не трожь. Все вы такие, мелкие собственники.

— Потому и не рассказали, — добавила Марго. — Что не хотелось лишних сцен. Зря, конечно, лучше ничего не скрывать.

— А что приключилось сегодня?

— Я задержалась у Варвары. Знаете, такой день, когда все получается и легкость необыкновенная. Давно такого не помню. А тут Володя вернулся раньше и напоролся на Татьяну. Она уже приходила, плакала, извинялась, сама не знает, как все вышло. С похмелья голова дурная, скука, ноготь сломался. Да что с нее взять. Ну и решила по-соседски раскрыть Володе глаза. Мол, исчезаю невесть куда, не иначе как любовника завела. Вот, собственно, и все.

— Слава Богу, значит, все уладилось.

Григорий с размаху плюхнулся в кресло, оно даже застонало под его тяжестью, и потер покрасневшие от усталости глаза.

— Ничего не уладилось. Все гораздо серьезнее, чем ты думаешь.

— Не понял.

Марго с Ириной обменялись сочувственными взглядами. «И за что мы их любим, ведь не понимают элементарных вещей, — казалось, говорили они. — И все им нужно объяснять».

— Он поверил, — вздохнула Ирина.

— И сразу, — отозвалась Марго. — Даже не спросил ни о чем. Уж и не знаю, как дальше быть.

— Минуточку, минуточку. — Григорий остановил их решительным жестом руки. — Что значит — не знаю? Из-за какой-то полупьяной идиотки…

— Дело не в ней. Не она, так другая. Недобрые люди всегда найдутся. Дело в нас. Что-то не так в наших отношениях, если я побоялась сказать ему, а он сразу поверил в Татьянины бредни. Он очень обидел меня, очень.

— Послушай, Марго, хоть ты-то не делай глупостей. Вы же созданы друг для друга. Неужели из-за какой-то глупой размолвки выбрасывать все за борт? Я готов признать ваше женское превосходство, так докажите, что вы способны действительно быть умнее нас.

— Хитрый, как змей, — улыбнулась Марго. — И возразить нечего.

Григорий почувствовал близость победы и решил резко перевести игру в эндшпиль.

— Давайте-ка, девочки, разбегаться. Утро вечера мудренее. А завтра ты нас поразишь каким-нибудь неожиданным решением, достойным вас обоих.

— Я останусь, — подала голос Ирина. — Что-то не хочется возвращаться в этот мужской вертеп. Ты себе представить не можешь, во что они за один вечер превратили комнату.

— Мало того! — воскликнул Григорий. — Я еще все это нарисовал.

Володя вернулся на следующий день. Марго была одна. Ирина уже умчалась на репетицию. Он не открыл дверь ключом, как обычно, а постучал с улицы в ставень длинной металлической ручкой, которая по капризу строителей была вделана в стену как раз у их окна. До этого дня ею пользовались только гости, когда хотели просигналить о своем прибытии.

Он стоял под окном и с замиранием сердца ждал. Странно было возвращаться в свой дом к ней как чужому. В оконном проеме возникла фигурка Марго. Он не пошевелился. Она распахнула окно. Оба молчали. Он смотрел на ее осунувшееся лицо, на темные круги под глазами и впервые в жизни не находил нужных слов. «Милая, любимая девочка моя, я так виноват перед тобой!» Верно говорят, что любовь превращает мужчину в глупца. Но именно эти такие нужные сейчас слова не шли с языка.

— Можно мне войти?

— Почему ты спрашиваешь? Это твой дом.

— Но и твой тоже. Можно? -Да.

Он поставил ногу на выступ фундамента, подтянулся и соскочил с подоконника в комнату.

— Хорошо, что ты не принес цветов. Это было бы так… пошло.

— Я тоже об этом подумал. Значит, мы еще понимаем друг друга?

— Выходит, так.

Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Они были холодны, как лед, и так же безжизненны. Он повернул их ладонями вверх и поцеловал каждую, словно губами своими хотел вернуть им утраченное тепло.

— Не молчи, умоляю. Закричи, ударь меня, только не молчи.

— Это что-нибудь изменит?

— Может быть, легче станет, не знаю.

— Я очень люблю тебя, именно поэтому мне так больно сейчас.

Он уткнулся лицом в ее ладони, не в силах поднять на нее глаза. Господи, что мы делаем с любимыми людьми! Как неправильно все, как мерзко!

— Встань, пожалуйста.

На мгновение ему показалось, что в ее голосе прозвучал затаенный смех. Не веря себе, он поднял голову. Так и есть! В глазах ее прыгали озорные искорки, уголки губ вздрагивали.

— Встань, а то эта сцена все больше напоминает картину «Возвращение блудного сына».

Чувство юмора мгновенно вернулось к нему.

— Скорее, возвращение блудной дочери, — пробормотал он, вставая.

— Что ты сказал? — осведомилась Марго.

— Возвращение блудной дочери. Это я про вчера.

— Ты все-таки редкостный нахал.

— Но, согласись, это часть моего обаяния.

— Да уж, — улыбнулась Марго. — Этого у тебя не отнять. — И вдруг, становясь серьезной: — Если это когда-нибудь произойдет и я полюблю другого, ты первый узнаешь об этом. Ты можешь пообещать мне то же? — Нет, потому что этого никогда не будет.

Слова, сказанные Гришей во время их совместной попойки, несмотря на, казалось бы, полное беспамятство, запали в душу. Или, вернее, в подсознание. Володя не помнил точно, что ему говорил Григорий, но почему-то его руки занимали его все больше. Он рассматривал их с новым интересом, как будто видел впервые. Крупные ладони с длинными, хорошо развитыми пальцами. Сильные и гибкие одновременно. «Если абстрагироваться от того, что они мои, — думал Басаргин, — можно сказать, что они неодномерны или неоднозначны. Они изящны, но не изнеженны. В них есть чувственность и мощь. Может быть, Гришка не так уж и не прав».

Он улучил-таки момент и как-то вечером, когда Марго ушла с Ириной в Камерный театр к Таирову, полюбоваться очередной раз блистательной Алисой Коонен в оперетке «Жирофле-Жирофля», отправился во ВХУТЕМАС. Григорий, у которого как раз в это время случился «творческий запой», дневал и ночевал в мастерских. Он ни о.чем не стал спрашивать, отвел Басаргина в закуток, где стояли печь для обжига и небольшой столик. Таз с водой и комок глины. Ничего больше. Такой суровый минимализм пришелся Басаргину по душе. Он взял в руки податливый комок. Пальцы сами пришли в движение, как будто только этого и ждали. Похоже, они хорошо понимали друг друга, его руки и глина.

С некоторых пор у Марго появилось ощущение, что за ней следят. Куда бы она ни шла, одна или с кем-то, все время в спину ей смотрели невидимые глаза. Она физически чувствовала этот пристальный взгляд на своих лопатках, ускоряла шаги, внезапно останавливалась, оборачивалась, но так и не смогла никого заметить. Она сворачивала в подворотни, в проходные дворы, меняла маршруты, но избавиться от неприятного ощущения не могла. Даже дома, за задернутыми занавесками она не чувствовала себя в безопасности. Смутное чувство угрозы стало ее вечным спутником. Казалось, этот таинственный взгляд проникает даже через плотную ткань гардин. Марго поделилась своими опасениями с Володей, но он только усмехнулся и сказал, что это нервы.

— Все твоя премьера. Попей валерьяночки, и пройдет.

Но об этом не могло быть и речи. С запахом валерьянки оживала тень Софьи Карловны, туманный город на воде, и все, что с ним было связано.

До показа оставались считанные дни. Уже готовили зал в гостинице «Метрополь», ожидались важные гости из правительства, пресса, художники. Еще бы, первый показ новой пролетарской моды.

Варвара ходила вся наэлектризованная, только что искры не сыпались, и это ее состояние передавалось окружающим. Все дергались, суетились, метались бестолково. Все валилось из рук, вдруг оказывалось, что что-то не готово или требует срочной переделки.

Марго приходила домой вся выпотрошенная и на все расспросы Володи отвечала уклончиво, мол, сам все увидишь.

Наконец великий день настал. Народу пришло видимо-невидимо, гораздо больше, чем мог вместить зал. Все стулья давно уже были заняты приглашенными, прочие топтались у стен и облепляли подоконники.

Марго гримировалась в одной комнате с Ириной. Ей предстояло выйти последней, как завершающий аккорд. Ирина болтала без умолку. Она уже успела сбегать и обозреть в щелочку зал и теперь рассказывала Марго, кто пришел на показ. Выходило, что сегодня здесь собрался весь московский «бомонд», изрядно приправленный партийными бонзами и безликими типчиками в форме и в штатском, похожими друг на друга, как однояйцевые близнецы.

— И откуда они только берутся, ума не приложу. Может быть, их в лаборатории какой-нибудь штампуют. Пока все идет отлично. Рабочие модели прошли на ура. Ты бы видела, как они вышагивали в своей спецодежде с гаечными ключами наперевес. Полный фурор. Варвара сияет.

Марго все пыталась поймать ускользающее настроение, но ей это никак не удавалось. Ирина все журчала и журчала, пока ее не позвали в зал. Она поправила на себе просторное платье в узкую и широкую полоску, по прихоти автора причудливо разбегавшуюся в разные стороны, как лучики солнца, кинула через плечо последний взгляд в зеркало и выпорхнула из комнаты.

Марго присела перед зеркалом и всмотрелась в свое отражение. Волнуется ли она? Бесспорно. Нелегкая ей предстоит задача — выйти на публику, самую многочисленную, пеструю и взыскательную в ее жизни, и за считанные секунды создать законченный образ, показать совершенно новый стиль и доказать его право на существование Она знала, что Варвара придает особое значение именно ее модели как новой концепции современной моды. Они обе провели долгие часы за ее разработкой и обкаткой. Марго даже предложила некоторые свои элементы, которые, к ее удивлению, были приняты Варварой. Так что она как бы была и соавтором.

— Маргарита, ваш выход.

Девушка-распорядитель просунула в дверь кудрявую головку и задорно ей подмигнула. Неведомый доселе трепет охватил Марго. Вот он, момент истины.

Она прошла по коридору, миновала несколько поворотов и очутилась у входа в зал. Здесь столпились все участники показа и работники мастерской. «Не расходятся, ждут финала, — подумала Марго. — А финал — это я».

— И наконец, наша последняя модель, — услышала она голос Варвары, уверенно перекрывающий шумок в зале. — До сих пор считалось, что женщине в одежде позволено почти все. — Она сделала заметный упор на слове «почти». — Но только женщина новой России может презреть последние запреты и стать истинно свободной. Предлагаем вам вечерний костюм.

Марго вступила в зал и замерла у входа. Очень хотелось скорее пробежать по проходу и закончить поскорее эту пытку, но она держала паузу, как ее учила Варвара. В зале мгновенно воцарилась мертвая тишина, все взгляды устремились на нее. Страха как не бывало. Наэлектризованная атмосфера зала передалась ей, и это электричество бодрящими волнами перекатывалось сейчас в ней, будя каждую клеточку ее тела. Она стояла перед сотнями пар глаз в элегантнейшем черном костюме с широкими брюками, белоснежной рубашке с крахмальным жабо, оттененным крохотной черной бабочкой, и ярко-желтом жилете с черным абстрактным рисунком. Ансамбль довершали черная щегольская шляпа мужского фасона и тонкая трость с серебряным набалдашником.

Скользящим шагом, поигрывая тростью, Марго пошла по проходу. Зал потрясенно молчал. Где-то в середине она неуловимым движением сбросила пиджак и, перекинув его через плечо, продолжила путь. Она не успела дойти до конца прохода, как зал взорвался криками. Девятый вал, цунами, внезапно вздыбившиеся из тихих вод, обрушились на Марго. Одни кричали «Браво!», другие вопили «Позор! Долой!», улюлюкали, аплодировали, топали ногами, свистели. Вспышки фотоаппаратов слепили глаза.

Она шла сквозь плотную пелену восторга и ненависти, невозмутимая снаружи и смятенная внутри, не понимая толком, что происходит. У выхода она остановилась в позе, исполненной невыразимого изящества и женственности, и бросила через плечо победный взгляд на бушующий зал. Но она вовсе не чувствовала себя победительницей, она вообще ничего не чувствовала. Только сердце тяжелым молотом колотилось где-то в горле.

В мастерской царила атмосфера всеобщего уныния. Марго сразу почувствовала это, как только вошла. Никто не перебрасывался шуточками, как обычно, тихий, инертный шелест разговора оплетал просторную комнату липкой паутиной. Впечатление было такое, будто она пришла на похороны. .

Варвара сидела за столом серее серого. Из-за объемистой кипы газет виднелось только ее лицо, поникшее и будто надломившееся.

— А-а, вот и нарушительница спокойствия, — протянула она и посмотрела так, будто именно Марго была виновата в разыгравшемся скандале.

Марго уселась напротив. Накануне они с Володей и всей компанией здорово напраздновались шампанским, разошлись под утро, поэтому выспаться толком не удалось. Голова немилосердно болела, во рту пересохло, в глаза будто песка насыпали. Короче, паршиво она себя чувствовала, совсем не в форме для споров и разговоров.

— Что скажешь?

Марго неопределенно пожала плечами. Это был максимум того, что она могла на настоящий момент изобразить. Желудок выделывал умопомрачительные кульбиты, словно хотел выпрыгнуть и заскакать по столу, как лягушка. Ей стоило гигантских усилий удержать его на подобающем месте.

— Налейте девушке чаю, — криво усмехнулась Варвара. — Не видите, что ли, как мучается.

Перед Марго тут же очутилась кружка с дымящимся чаем. От одного запаха ей стало лучше. Она отхлебнула огненный терпкий напиток и мысленно поклялась себе никогда больше не увлекаться шампанским. Не стоит оно таких мучений.

— Газеты-то читала? — Варвара зашуршала страницами. — Да ладно, не старайся, какой из тебя сейчас читатель. Несчастная жертва славы.

Марго слабо улыбнулась. Вот она, обратная сторона эйфории. Вчера все наперебой доказывали ей, что вся коллекция не стоит и одной штанины ее брюк, восторгались и искренне пели дифирамбы, а так как публика была подкованная, трудно было усомниться в их оценке.

Вчера, когда они все вместе выходили из «Метрополя», журналисты чуть не растерзали ее, окружили плотным кольцом, засыпали вопросами, все просили повторить последнюю позу и щелкали, и щелками фотоаппаратами. Наконец Володя не выдержал, заслонил ее собой и повел сквозь толпу. Еле вырвались..

Вечером самые близкие друзья собрались у них на Малой Дмитровке. У Марго голова шла кругом от поздравлений и звучных тостов. Ирина дулась. На нее никто не обращал внимания.

На шум заглянул Иван.Суржанский. Он тоже был на показе вместе с Татьяной. Подсел к Марго, посмотрел так, словно видел впервые.

— Ох и всыплют они вам завтра, как Бог свят всыплют. — Он не стал уточнять, какие такие «они». — Очень вы мне Зиночку напомнили. Гиппиус. Знавал я ее в Петербурге, еще до войны. Обворожительная была женщина. Истинная Цирцея. Как и та, превращала мужчин в свиней. Правда, они не очень-то и сопротивлялись.

И на этом загадочном высказывании прервался, присоединившись к всеобщему веселью.

Марго повернулась к Володе. Он весь вечер не отходил от нее, глаза так и сияли гордостью. Приятно было видеть, как он восхищается ею. Марго благодарно улыбнулась ему и прижалась щекой к плечу.

— А эта твоя Варвара — смелая женщина, — шепнул он ей на ухо. — Ничего не боится.

Марго так и не уточнила тогда, чего, собственно, Варваре следует бояться, а теперь, вспомнив эту его фразу, потянулась к газетам.

Ни одна не обошла вниманием вчерашний показ. Чего там только не было. Особенно изощрялись «Правда» и «Труд». После короткой, в целом положительной оценки всей коллекции, особенно производственной одежды, они яростно обрушивались на Марго и ее злосчастный костюм. «Вопиющая вульгарность». «Торжество мелкобуржуазной пошлости». «Чудовищный образчик дурного тона». «Эта дамочка нагло насмехается над всеми трудящимися женщинами России». «И в кошмарном сне не приснится, что ткачиха или какая-то другая фабричная работница после смены обрядится в эти попугайские тряпки и пойдет по Тверской, сжимая тросточку в честных мозолистых руках».

Марго не смогла читать дальше. Смех душил ее. Она подняла на Варвару влажные от слез глаза и, давясь, проговорила:

— Воля твоя, не могу больше. Не могли они писать это серьезно. «Тросточка в честных мозолистых руках». Каково?

— Не понимаю, что ты так веселишься. — Голос Варвары звучал сухо и отчужденно, словно ей враз изменило чувство юмора. — Приговор короткий и ясный: это не наша мода. И они правы.

Марго изумленно уставилась на нее. Она ослышалась или как?

— Варвара, но ты же сама говорила, что нельзя делать одежду только для рабочих. Другие стили тоже имеют право на существование, да и рабочие бывают разные. Может, кому-нибудь и захочется после смены пройтись с тросточкой по Тверской.

— Далась тебе эта тросточка, — простонала Варвара. — Твоя, кстати, была идея.

— Но тебе же понравилось, — возразила Марго. — А теперь они пишут так, будто весь костюм целиком мой и я тебя, как бес, попутала.

Сказала и не поверила своим глазам. Жесткая, властная, всегда уверенная в себе Варвара покраснела и потупилась. Она, не отрывая глаз, смотрела на свои руки, и казалось, ничего более интересного на свете больше нет.

— Ты сама подала им эту мысль? Варвара покачала головой:

— Нет.

— Но ты не стала их разубеждать?

— Да, не стала. — Голос ее качнулся, потом вдруг вырос и окреп: — Не стала. А чего бы ты хотела? Чтобы мастерские закрыли?

— Кто же их закроет? Не те теперь времена. «Боится, — поняла Марго. — За свою репутацию боится.

Самолюбие художника. Гордыня. Смертный грех». Марго встала и, натягивая перчатки, направилась к выходу.

— Подожди, Марго, куда ты? — остановил ее голос Варвары. — Я вовсе не хочу, чтобы ты так уходила. Скандал уляжется, и мы еще поработаем вместе. Будем делать новую, истинно народную коллекцию, без всех этих декадентских выкрутасов. У меня уже есть некоторые идеи. Вот, посмотри. Эскизы для тканей.

Она выложила перед ней на стол несколько листов. Марго нехотя подошла. На одном красовался рисунок трактора, на другом — здание завода с трубой.

— Очень натурально. Не хватает только дыма.

— Не язви. Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Отвлекись. По-моему, очень современно.

— На мой взгляд, даже слишком. Может, ты и найдешь кого-нибудь, кто захочет это носить, но только не я. Судя по всему, мне вообще здесь больше нечего делать.

Марго быстро шла по Садовой, почти бежала. Запоздалые слезы обиды душили ее. Глупо, глупо все закончилось. А как хорошо начиналось. Надежды, радость творчества, союз единомышленников. И все это распалось, как карточный домик, при первом же столкновении с действительностью.

Марго всей кожей ощущала сочувственные, слегка отчужденные и холодноватые взгляды недавних товарищей. Что бы они ни чувствовали в тот момент, никто не нашел в себе достаточно смелости, чтобы поднять голос в ее защиту. А ей и не нужна защита, не нужно сочувствие. Она опять начнет все сначала. Не в первый раз. И сил у нее хватит.

Домой, домой, скорее. Там Володя, там чисто и светло и нет места малодушию и предательству. Марго влетела в парадное и, нащупав в кармане ключ, закопошилась у двери. От пережитого волнения руки противно дрожали. Ключ никак не хотел попадать в замок.

Впопыхах она не заметила, как хлопнула вторично парадная дверь, не услышала приглушенные шаги по лестнице. Внезапно чья-то рука обхватила ее сзади за горло, широкая ладонь плотно зажала рот. Марго отчаянно забилась, пытаясь вырваться, но державший ее лишь усилил хватку. Что-то влажное облепило ей лицо, сладковатый тошнотворный запах забил ноздри. Перед глазами поплыло, извиваясь, черное, страшное. Все тело обмякло, темнота окутала ее.

— Владимир Николаевич, Дмитрий Антипович просил вас зайти.

Басаргин удивленно вскинул брови. Митя? Вот не во время. Рабочий день уже закончился, и он торопился домой к Марго. Он уже прочел несколько статей о показе одежды в «Метрополе» и понимал, что должен сейчас быть рядом с ней. Бедная, бедная девочка! Такая чудовищная нелепость.

— Владимир Николаевич, вы идете?

Молоденькая секретарша нетерпеливо топталась в дверях. Видно, тоже спит и видит скорее домой попасть. В сереньком невзрачном костюмчике она напоминала маленькую незаметную мышку. А ведь хорошенькая могла бы быть, если приодеть со вкусом, подумал Басаргин, глядя на ее личико с тонкой светлой кожей и маленьким вздернутым носиком.

— Иду, иду, конечно.

Дмитрий Антипович Ерофеев сидел в своем кабинете за большим столом, читал газету и курил. Волны сизого дыма плавали по кабинету, не давая толком разглядеть лицо его хозяина. За последние годы он успел обзавестись очками и заметно оплыл, видимо, от сидячего образа жизни. «А ведь он на несколько лет моложе меня», — подумал Басаргин. Сейчас вряд ли кто узнал бы в нем того шалопутного мальчика Митьку, который вырос у них на заднем дворе.

Басаргин взглянул на переполненную пепельницу и поморщился:

— Все курите?

— Курю, курю, Володя. Уже и самому не в радость, а никак бросить не могу. Вы садитесь, в ногах правды нет. Чаю?

— Нет, спасибо. Жена дома ждет с ужином.

Они давно уже в приватных беседах отказались от отчеств и звали друг друга по имени. Митя спотыкался поначалу, но потом привык, не без удовольствия для себя.

— Жена — это хорошо. Я вот только все никак не женюсь.

— Что так? Пора бы вроде.

— Давно пора. Отец совсем заел. Помру, говорит, а так внучат не понянчу.

— Рано ему еще о смерти думать.

— Да, старик у меня крепкий. Хитрит, я думаю. Хочет меня таким Макаром к жене под крылышко спроворить. А какая тут жена при такой-то работе? Я только что не сплю здесь. Какая выдержит? Может, ваша?

При упоминании Марго лицо Басаргина осветилось такой ошалелой мальчишеской улыбкой, что Ерофеев только крякнул.

— Она-то выдержит. Что угодно. Другой вопрос, выдержу ли я.

— Нда-а-а, жены, жены… — задумчиво протянул Ерофеев. — Вы, между прочим, через свою в газеты попали.

Басаргин уже успел заметить, что газета, которую только что читал Ерофеев, была открыта на странице со статьей о показе моделей Пановой, где было напечатано несколько блеклых фотографий, в частности та, где он, закрывая грудью Марго, пробирается сквозь толпу. Как ни странно, но его, хоть и с трудом, можно было узнать.

— Непонятная вышла история, — сказал, смущаясь, Басаргин. — Она только демонстрировала чужой костюм, вроде вешалки для одежды, а пишут…

— На то они и журналисты, чтобы писать, — резонно заметил Ерофеев. — А про жену вы зря так. Очень красивая женщина.

Басаргин покраснел. Ему вдруг мерзко стало от своих нелепых объяснений и от самой необходимости их давать. В конце концов, это его личное дело и никого, кроме него, не касается. Он вскинул голову и столкнулся с пристальным, испытующим взглядом Ерофеева. Впрочем, в нем не было и тени насмешки, и Басаргин сразу остыл.

— Я, собственно, к чему веду. Памятуя о нашей маленькой хитрости, вам бы не следовало привлекать к себе ненужного внимания.

Басаргин сразу понял, на что тот намекает. На некоторое изменение его, Басаргина, социального статуса при заполнении анкеты о приеме на работу.

— Вы что-то конкретно хотели бы мне сказать?

— Именно. Вами тут интересовались. Правда, еще до вчерашнего.

— Кто, если не секрет?

— Секрет, конечно, но вам скажу. Приходил человек один из органов. Я, честно говоря, ничего толком не понял. Так, рутинная проверка. Где живете, семейное положение, то да се. И вот я подумал: не отправить ли мне вас в командировку на месяц-другой? Скажем, в Вологду с инспекцией. Проверка крестьянских хозяйств, виды на урожай и прочее. Как вы на это смотрите?

— Если вы считаете…

— Считаю.

— Ясно. Жену можно с собой взять?

— А вот этого не надо. Пристройте ее на лето в деревню куда-нибудь. Машину я дам. За лето все уляжется, а там посмотрим. Может, действительно ничего серьезного.

— Спасибо, Митя. Я, как всегда, ваш должник.

— Чего там, сочтемся.

Очнулась Марго в незнакомой комнате с высоким потолком, таким высоким, что он почти терялся в темноте. «Не может быть такого потолка, — подумала Марго. — Я, верно, умерла или сплю». Сон, похожий на смерть, или смерть, похожая на сон. Только откуда эта тяжесть во всем теле? Ведь после смерти душа невесома.

Она ощутила прикосновение гребня к волосам. В детстве Шушаник любила расчесывать ей волосы перед сном. Но это была не Шушаник. Это были неловкие руки, неприятные, чужие. Марго тряхнула головой, пытаясь избавиться от них. Гребень, запутавшись, задергался. Марго охнула от боли.

Над ней склонилось чье-то лицо. Лицо мужчины, нестарого еще, скорее, молодого, лет тридцати пяти или около того. Но это были нехорошие, недобрые тридцать пять лет, мучительные для их обладателя. Одутловатое толстогубое лицо, все в складках. Тяжелый взгляд прищуренных маленьких глазок. Ранняя седина в постриженных плотным ежиком волосах. Марго с трудом разлепила губы:

— Кто вы? Я вас не знаю.

Он усмехнулся. Улыбка вышла натужная, кривая. Мелькнула и исчезла.

— Я вас не знаю, — повторила Марго. — Но лицо ваше мне знакомо. Так не бывает, правда?

— Стало быть, бывает.

Голос был хриплый, грубый, такой же тяжелый, как и взгляд. Но в нем проскальзывали какие-то даже ласковые нотки, явно ему не свойственные, отчего Марго стало совсем страшно. Чтобы скрыть смятение, Марго уставилась на потолок, который стал вдруг ближе, и, нахмурив лоб, попыталась сосредоточиться. Это оказалось совсем непросто. Мысли путались, плавали, дрожали, словно мозг превратился в желе.

— Но все же… Откуда… Помогите же мне.

— Патриаршие пруды. Ты с подругой на коньках.

Что-то щелкнуло, осветилось, словно включился кинопроектор. Картинка вышла четкая, белая, снежная, даже холодок ветра на щеках. И голос Ирины: «Ишь как глядит, прямо до дыр… Ты его знаешь? Малосимпатичный тип…»

— Я вспомнила. Это было давно, в марте.

— Это было гораздо раньше, чем ты думаешь.

— Почему вы говорите мне «ты»?

— Потому что я все о тебе знаю. Марго пошевелилась, пытаясь сесть.

— Лежи!

Судя по тону его голоса, он гораздо более привык приказывать, чем просить. Но кто он такой, чтобы ей приказывать? Никто еще никогда не смел говорить с ней в таком тоне. Негодование, смятение, страх придали ей сил. Она резко дернулась и села, преодолевая сопротивление его рук, довольно вялое, кстати.

— Я хочу сесть.

Он изумленно посмотрел на нее, видно, не привык к сопротивлению. Под его взглядом Марго почувствовала себя дерзкой маленькой букашкой, которую внимательно разглядывают под микроскопом. И пусть, пусть она букашка, зато трепыхается пока.

— Ладно уж, сиди, если хочешь. А я напомню тебе еще кое о чем. Твой приятель взорвал в Петрограде одну из двух машин. Во второй сидел я, а в первой мой начальник. Именно поэтому его и нет сейчас с нами. Левин звали.

Марго смотрела на него остановившимися глазами, как на выходца с того света. Взрыв, алые сполохи пламени на белесом небе, черная, изломанная фигура Вадима на мостовой. Горло беспомощно задергалось, издавая слабые птичьи звуки. Ленин — Левин, Левин — Ленин. Каково!

— Вспомнила, еще бы, — удовлетворенно сказал он. Здесь он был на своей территории, территории страха. — Да не волнуйся ты так. Тебя давно уже никто не ищет, кроме меня. — Сказал, словно сделал царский подарок. — Я лично изъял тебя из всех показаний. Так что вроде тебя там и не было. Но ты была там, не забывай об этом.

Чего он ждал, глядя на нее в упор? Бурных изъявлений благодарности, истерики, слез?

— Мне очень жаль, что погиб ваш начальник, — только и сказала Марго.

Он громко безудержно расхохотался. Лицо побагровело, щеки прыгали, глаза так и брызгали слезами. Остановился он так же неожиданно, как и начал.

— А мне вот не жаль. Если бы не твой дружок, я бы не был сейчас тем, кто я есть. Так что. я первый должен носить цветы на его могилу, да только не знаю, где она.

Марго показалось, что она уловила в его откровениях лазейку для себя.

— Если все так удачно сложилось, то зачем вам я? К чему этот спектакль? Ни вам, ни мне лишнее разбирательство ни к чему. Оставим все как было, да и разойдемся.

— Лихой кавалерийский наскок. Молодец, девочка, — одобрительно сказал он. — Тебе бы эскадроном командовать. Но только ты ошибаешься. Ты мне ох как нужна, иначе не стал бы тебя искать столько лет. Ты мне душу мою обомшелую отогреешь.

Он придвинулся к ней вплотную, тяжело, смрадно задышал в лицо. Марго, съежившись, вдавилась в спинку дивана. Страх заплескался в ее широко распахнутых глазах. Раствориться бы сейчас, исчезнуть без следа.

— Вот-вот, совсем как тогда. И волосы живые.

Он запустил руки ей в волосы и потянул к себе. Марго уперлась руками ему в грудь, напрягла все силы, но он лишь забавлялся ее сопротивлением.

— Да брось ты! Ты ж не такая, как все. Дикая, необъезженная кобылка. Сам не знаю, чем ты меня взяла. Столько баб перепробовал, а все не то. Зацепила за самое сердце. Я уж и забыл, что оно у меня есть. Полюбишь меня, все тебе отдам. В шелках будешь ходить, в жемчугах. Ну что тебе стоит?

— Никогда! — закричала Марго ему в лицо, прямо в ненавистное, горящее похотью лицо свиньи. — Никогда, слышишь? Ты можешь взять меня силой, растоптать, уничтожить, убить, но никогда я не буду твоей по собственной воле. Никогда!

Он отшатнулся от нее, как от зачумленной. Горящие глазки сузились и похолодели, но Марго больше не боялась его. Чудовищная ярость придала ей сил. Каков герой! Мало ему ее тела, хочет заполучить ее бессмертную душу! Лицо ее пылало, глаза метали молнии, ноздри гневно раздувались. Он даже съежился под ее яростным взглядом.

— Ты права. Я все могу, но мне этого не надо. Мне надо, чтобы ты сама пришла ко мне.

— Никогда!

— Мужа, что ли, любишь? Перевертыша этого дворянского?

— Люблю.

— Так это мне раз плюнуть. Раздавлю, как клопа.

Перед Марго вдруг разверзлись темные глубины этой души, если у палачей есть душа. И ничего в ней не было, только кровь и пустота, свистящая гулкая пустота.

— Мне жаль вас, — сказала она тихо. — Вам очень страшно жить на этом свете.

Он вдруг отпустил ее и побрел к столу, большой, тяжелый, с бессильно повисшими руками. Сел, сгорбившись.

— Уходи сейчас. Скорее, пока не передумал. Но учти, я умею ждать.

Лето прошло тихо и незаметно. Были сняты две комнаты в Малаховке в чистом маленьком домике на краю деревни. Лес начинался сразу за калиткой. Огромные корабельные сосны шумели над головой, тропинки разбегались в разные стороны, маня за собой. Побродив немного, можно было выйти на земляничную поляну, где под каждым листком скрывалась сочная алая ягода, куда вкуснее и ароматнее, чем в садике у дома. Можно было сбежать по склону к реке и опрокинуться навзничь в мягкую траву и смотреть, как перешептываются в высоте кроны деревьев и спешат куда-то облака. Можно было купаться в прохладной даже в самую жару воде и слушать хор лягушек на закате. Наслаждаться полной свободой и не чувствовать чужого пристального взгляда в спину.

Володя вернулся из командировки только в конце августа. Они подолгу бродили вместе по лесу. Он учил ее собирать грибы, отличать съедобные от несъедобных, подмечать коричневую шапочку масленка под побуревшим осенним листком. Вечером ставили самовар и подолгу пили приправленный дымком чай, неспешно говорили о неважном, инстинктивно оставляя все тревожные темы на потом.

Несколько раз приезжали Григорий с Ириной, шумные, веселые, городские. Нарушали привычное, неторопливое течение жизни, восхищались всему, что видели, охали, ахали и снова уезжали. Наступала тишина, и Марго была этому рада. Она полюбила свое уединение. Так уже было однажды в ее жизни, что она искала спасения у природы, в имении отца в горах Армении. Еле выбравшись из объятий смерти, потеряв мать, Марго припала к земле, к родным камням, как Антей, и воскресла. Сейчас с ней происходило нечто подобное, только она была не одна. С ней был любимый человек, Володя, муж, единственный, кто нужен был ей сейчас. Их отношения наполнились новым смыслом, стали спокойнее, тише, увереннее. Казалось, ничто не способно поколебать их любви и доверия друг к другу.

В те дни, когда он должен был приехать, она начинала ждать его с самого утра. Принималась что-то делать и, отвлекшись, бросала. Открывала книгу и подолгу сидела, уткнувшись глазами в какую-нибудь фразу, не пытаясь даже понять ее смысл. Если смотреть на свет через листик смородины, то можно увидеть реку Амазонку с притоками или ладонь Володи, ясные, четко очерченные линии с многочисленными извилистыми ответвлениями.

К вечеру ожидание становилось нестерпимым, и она выходила ему навстречу. Торопливо шла по пыльной дороге, вглядываясь в даль из-под руки — не покажется ли из-за поворота его ладная высокая фигура. А вот и он наконец. Широко шагает по дороге вдоль поля, движения легки и естественны, голова слегка откинута назад, волосы колышутся под мягким дуновением ветерка. При виде ее ускоряет шаг. А она летит, летит ему навстречу, не чуя под собой ног.

Быстрое объятие. Ему приходится нагнуться, чтобы достать до ее губ, заглянуть в глаза, надежно скрытые широкими полями шляпы.

— А ты еще загорела. Становишься похожей на мулатку.

— Что прикажешь делать с этим солнцем? Никуда от него не скроешься.

— Мне нравится. Что ты делала без меня?

— Вышивала крестиком.

— ???

— Шучу, шучу.

Они никогда не идут сразу в дом. Сначала на их любимое место, в дубраву, на высокий берег реки. В этот час здесь никогда никого нет, и весь мир, открывающийся перед глазами, принадлежит им одним. Марго устраивается между его колен, уютно прислонившись спиной к его груди. Самое безопасное место в мире, ее любимое кресло. Когда онисидят вот так, совсем одни, ничего плохого не может случиться. Зато всегда можно повернуть голову и найти губами его губы или просто потереться щекой о его гладко выбритую щеку.

— Ты всегда бреешься, прежде чем приехать ко мне?

— Всегда.

— Я так люблю тебя.

— И за это?

— И за это тоже.

Ранние признаки осени наполняют душу легкой печалью. Березки на другом берегу реки уже слегка подернулись золотом и нехотя отдают его земле, вечному, ненасытному кредитору. Не успокоится, пока донага не разденет. Вот и еще одно лето прошло, словно и не было вовсе.

— Я не хочу возвращаться в Москву.

— Отчего? Ты же ее всегда так любила.

— Я и люблю, просто с некоторых пор мне там неуютно. Давай уедем куда-нибудь насовсем.

— Куда например?

— Не знаю. Куда угодно. С тобой я везде буду счастлива. В Ереван… Нет, только не туда.

— Почему?

— Это для меня навеки закрытая книга. Город, где умерла мама. Я помню, как там было, и так уже не будет. В одну реку нельзя войти дважды. Можем уехать в Орел, в Тамбов, в Одессу. Да мало ли мест в России, куда можно уехать.

— Мест много. Вопрос — зачем. Мы кого-то боимся, от кого-то убегаем? Если да, то нас непременно найдут, потому что убегающий человек слаб. Есть что-то, чего я не знаю?

— Н-нет.

Марго, не отрываясь, смотрела на сверкающую лепту реки. Хорошо, что он сейчас не видит ее лица. Она не рассказала ему о странной встрече с полоумным чекистом, о похищении, о его безумных речах. Тем более что от той кошмарной сцены у нее осталось смутное чувство победы. Володя прав. Бежать бессмысленно. Нашел же ее этот человек даже в суматошной, переполненной людьми Москве, найдет и в любом другом месте. Если захочет. Надо только сделать так, чтобы не захотел. Почему-то ей казалось сейчас, что с этим она справится.

— Нам с тобой нечего опасаться, — уверенно продолжал Володя. — Мы — простые мирные обыватели и никого не можем интересовать. Россия постепенно превращается в нормальную европейскую страну. Даже иностранцы начали вкладывать сюда свои капиталы, а это что-нибудь да значит. Никто не станет попусту рисковать своими деньгами.

Его уверенность отчасти передалась и ей. И вправду, стоит ли из-за какого-то безумца резко менять свою жизнь? Просто человек нашел весьма экзотический способ привлечь внимание приглянувшейся женщины. В такой золотой вечер, как сегодня, обо всем думалось легко.

У Вероники есть все. Отдельная квартира, которую никто пока не думает уплотнять, деньги, которые регулярно подбрасывает отец, тряпки, друзья и… злоба. Душная, тяжкая злоба на эту тощую, рыжую, драную кошку, которая отняла у нее мужа. У нее, Вероники Витольдовны Кзовской, наследницы гордых польских пани, у которой никто в жизни никогда ничего не отнимал. Она отнимала, бывало, и не раз, но чтобы у нее — нет, это впервые. И сразу кого?! Володечку, роскошного красавца Володечку, с которым так приятно было пройтись под ручку по Тверскому бульвару. Все женщины и даже мужчины оборачивались на него с восхищением и завистью и Бог еще знает с чем. А она купалась в этой зависти, как будто чем-то заслужила ее.

А и заслужила! Окрутила его, дай Бог, он и пикнуть не успел. Доверчивый и самоуверенный, как все мужчины. Любая женщина, даже последняя дурнушка, может заполучить любого мужчину, если очень этого захочет. Надо только нащупать слабые струны и ловко, ненавязчиво на них играть.

Все шло отменно. Он уже почти и думать забыл о своей юношеской влюбленности. Привычка все сметает и подчиняет себе. А как восхитительно он позволял любить себя. От одного воспоминания у нее кровь приливала к щекам и холодели пальцы. Володечка, ее Дориан Грей. Она готова была стать его портретом, стареть, безобразиться, что угодно, лишь бы он всегда оставался прекрасным. Еще немного времени, появился бы ребенок, и уж никуда ему от нее не деться. И именно тут появилась эта дрянь и словно с порога загипнотизировала его своими глазищами. Нет, тут явно без колдовства не обошлось. Не может мужчина в одну секунду все забыть, обрубить и броситься очертя голову за другой. Нет, нет, тут наверняка без магии не обошлось.

Вероника привыкла успокаивать себя спиртным. Оно притупляло ярость, ту самую, которая всколыхнулась в ней, когда она давеча увидела его выходящим от Елисеева с хозяйственной сумкой. Он был весел, что-то напевал. Ее не заметил. Вероника доподлинно знала, что эта его мерзавка жена не работает, сидит небось целыми днями дома, полирует свои коготки, а муж носится по магазинам, да еще напевает при этом. Магия, да и только.

Вероника отяжелела, обрюзгла, почти перестала следить за собой. Проводила дни в покойном кресле, окруженная клубами табачного дыма, в обнимку с бутылкой коньяка. Если выпить сразу стакан и еще половинку, то стены комнаты раздвигаются и ее заполняют сладостные видения.

Мерзавка попала под трамвай. Визг, скрежет колес, кровь, располосованное, изуродованное до неузнаваемости тело. Володя стоит поодаль, недвижимый, как в трансе. Глаза стеклянные, лицо — гипсовая маска. И тут подходит она, Вероника, в белом кисейном платье, в умопомрачительной шляпке, свежая, благоухающая духами. Берет его за руку и ведет за собой. Его холодная безжизненная рука постепенно теплеет от прикосновения ее пальцев. Она чувствует его пожатие и понимает, что он опять всецело принадлежит ей.

Горы… Володя с этой своей стоит на самом краю над обрывом. Внизу над гулкой пустотой клубится туман. Серый сумрачный день, когда ничто не отбрасывает тени. Вдруг камень подается под ее ногой, и она срывается вниз. Карабкается, судорожно цепляясь за что ни попадя пальцами с длинными синими ногтями. Володя отчего-то медлит, не спешит протянуть ей руку. И тут рядом возникает она, Вероника, в белом кисеи… Нет, это она уже надевала. В красном, летящем на ветру платье. Она подходит к самому краю и на мгновение встречается глазами с той, над обрывом. Она беззвучно молит ее взглядом: «Помоги! Спаси!» Но Вероника наступает ногой на эти ненавистные пальцы, так крепко, что слышен их хруст. Безвольное тело тряпичной куклой летит в пропасть. И удаляющийся крик волшебной музыкой заполняет уши: «А-а-а-а-а!» Вероника поворачивается к Володе, делает шаг ему навстречу. Но он вдруг широко взмахивает руками и, обернувшись белой птицей, летит вниз.

«Постой! — кричит она ему вслед. — Постой! Все неправильно сегодня. Просто не хватило коньяка».

Кто скажет, откуда приходит любовь? С каких опускается вершин, из каких всплывает глубин? На чем замешана? Из чего соткана? Спросите об этом любого влюбленного, и ответ его будет так же далек от истины, как далека от земли сияющая звезда Антарес. А истина в том, что любовь есть величайшая тайна мироздания, которую человеку не дано разгадать.

В любви, как и в жизни, есть свои парады и будни. Будни сложнее. Неизбежная череда серых дней притупляет сверкающие грани кристалла, смазывает яркие краски, и кажется, не будет больше взлетов и падений, кипящих чувств и бурных восторгов. Привычка воцаряется в доме, нагромождая вокруг себя надежные бастионы немытой посуды и грязного белья. И уже трудно узнать свою принцессу в вечно озабоченной женщине, орудующей на кухне среди грохота кастрюль и запахов готовящейся пищи.

Володе Басаргину эти очевидные вещи просто не приходили в голову. Он возвращался домой и наблюдал нескончаемый балет, который назывался «Марго и домашнее хозяйство». Она обладала уникальным даром оживлять все, к чему ни прикасалась. Даже такие обыденные вещи, как нарезание хлеба или развешивание выстиранного белья на веревке во дворе, превращались в таинство, исполненное изящества и скрытого смысла. — Она взмахивала руками, и простая салфетка превращалась в белый парус, а за ним виделась сверкающая гладь океана и мнились дальние загадочные страны.

Ее легкие шаги, неожиданный поворот головы, песенки, которые она напевала вполголоса. Вся его жизнь была полна ею, и он повторял вслед за Игорем Северяниным: «Быть с чужою вдвоем нелегко, а с родною пленительно сладко. В юбке нравится каждая складка, пьется сельтерская, как Клико». Каждая минута жизни была для Басаргина ценна не сама по себе, а оттого, что была проведена с ней. Вообще, все время делилось на две части — с ней и без нее. При этом совсем не обязательно было быть наедине с Марго. Это могло быть даже самое шумное сборище, где в общей толкотне и сумятице они не сказали бы друг другу и двух слов. Достаточно было знать, что она здесь, рядом, что можно только повернуть голову и увидеть ее профиль или затылок, отягощенный узлом блестящих волос. Знать, что эта восхитительная юная женщина, предмет восторга и вожделения всех без исключения мужчин, его жена. От этой мысли он сам себе казался лучше, красивее и умнее.

Что-то подобное сказал ему однажды Гриша Яковлев, старый друг, с которым столько было пережито-переговорено, что они казались друг другу раскрытой книгой.

— Ну, Володька, ты меня сумел-таки удивить. Думал, уже никогда не сможешь. Я тебя особо зауважал, ей-богу. Не то чтобы раньше… нет… Но чтобы такая женщина тебя полюбила, не ожидал. Это, брат, как вытянуть счастливый билет. Один раз такое бывает, да и то не у каждого.

Басаргин тогда не стал уточнять, что друг его имел в виду, и разговора не поддержал. Как говорится, без комментариев. Один случайно подслушанный разговор утвердил его в мысли, что его Марго стала весьма популярной личностью в их доме. Он вернулся с работы и, услышав чужой голос, замер на пороге. Марго сидела за столом, задумчиво склонив голову набок. Перед ней расположилась дворничиха Айгуль, пожилая полная татарка с повязанными платком седеющими волосами. Судя по всему, речь шла о ее дочери, Рахимэ, которую все, кроме Марго, звали на русский манер Раей.

— Ох, Маргарита Георгиевна, — причитала дворничиха. — Беда мне с Райкой. Совсем от рук отбилась. Учиться не хочет, все гуляет. Уж вы потолковали бы с ней. Вас она только и послушает.

— Конечно, поговорю. Охотно. Пришлите ее ко мне, Айгуль. Рахимэ — хорошая девочка, все поймет. Вот только одного не могу понять. Почему вы-то называете ее Раей? У нее такое красивое имя. Рахимэ. Ей подходит.

— Да-а. — Дворничиха махнула рукой. — Все вокруг — Рая да Рая. Привыкли уже.

— И плохо, что привыкли. Вам не кажется, что, отняв у нее имя, ее лишили индивидуальности?

— Не возьму в толк, о чем вы толкуете.

— Ну, это как будто на ее лицо наклеили чужое, на нее непохожее.

— И-ишь ты, лицо чужое налепили. Скажете тоже, Маргарита Георгиевна.

— А плохо ведь жить без лица, верно?

— Что верно, то верно.

— Так пришлите ко мне Рахимэ. Завтра же. Володя! — Марго только теперь заметила его, и лицо ее осветилось. — Пришел! Что ж ты там стоишь в дверях?

С некоторых пор одна мысль не давала Басаргину покоя. Ему все казалось, что Марго в глубине души тяготится своим затворничеством и нечаянным бездельем, хотя она никак этого и не показывала. Он не знал, как начать с ней этот разговор, и решил прежде посоветоваться с Иваном Суржанским. Он был заметным человеком в Наркомате внешней торговли и мог бы посоветовать что-нибудь дельное.

С этой целью Басаргин и заглянул однажды к Суржанским. Они как раз собирались обедать. Во главе стола восседала Татьяна, справа от нее — Иван. Домработница тетя Саша хлопотала у стола.

— А, Володя, — зарокотал Иван Спиридонович. — Заходите, заходите, как раз к столу.

— Извините, я, кажется, не вовремя. Позже зайду. У меня к вам, Иван, небольшой вопрос.

— Очень даже вовремя. — Суржанский заметно оживился. — Водочки тяпнем, а заодно все и решим.

— Садитесь, садитесь, Владимир Николаевич, — сказала тетя Саша. — В ногах правды нет.

Она любила Басаргина и всегда норовила угостить его чем-нибудь вкусненьким.

— А ты не лезь, Саша, когда тебя не спрашивают, — раздраженно вставила Татьяна. — Подавала бы уж давно.

Басаргин заметил, как у старушки вздрогнули губы от неожиданной резкости, и ненароком прикоснулся к ее руке. Она нахмурилась и с размаху шваркнула на стол большую дымящуюся супницу. Даже, кажется, расплескала немного.

— Ишь, баре! — сказала она отчетливо. — Баре нонче все в Черном море плавають!

За столом на секунду воцарилась тишина, которую нарушил Суржанский. Он расхохотался, громко, неудержимо, как мальчишка.

— Ох ты, моя старушка, — проговорил он, утирая слезы обеими руками. — Уморишь меня совсем. Какова, а, Володя? Политически грамотная. Ну-ну, не дуйся, никто не хотел тебя обидеть.

Он обхватил ее руками и притянул к себе. Она тут же и растаяла. Как же, Ванечка ведь, свет в окне.

— А Маргарита Георгиевна ить так бы не сказала, — услышал Басаргин и отметил про себя, с какой теплотой и уважительностью произнесла эти слова тетя Саша.

Марго явно не укладывалась в образ мужней жены и избалованной барыньки. К ней шли за советом и пониманием и, как правило, находили и то, и другое. Она умела говорить с любым человеком на его языке и всегда находила нужные слова. И еще она умела слушать. О, как она это умела! Уже через пять минут разговора собеседник был убежден, что его проблемы — это ее собственные, и выкладывал все, что на душе накопилось. К тому же Марго, в отличие от большинства женщин, не была сплетницей и никогда не судачила о доверенных ей секретах и тайных переживаниях.

Уединившись с Суржанским в его кабинете после обеда, Басаргин поведал ему все свои соображения на этот счет. Ответ был исчерпывающим и точным.

— Удивляюсь, как вам раньше не пришло в голову обратиться ко мне. — Иван достал из кармана кусочек мягкой замши, тщательно протер очки и, водрузив их обратно на нос, испытующе посмотрел на Басаргина. — Вроде в наблюдательности вам не откажешь. Конечно, она задыхается здесь. Еще бы, при ее-то уме и энергии. Я вообще удивляюсь, как она выдерживает. Вы хоть знаете, чем она занимается целые дни, пока вас нет?

— Конечно, знаю. Марго обо всем рассказывает.

— Ну и как вы думаете, способно это ее занять, по-настоящему занять, так, чтобы была пища и для ума, и для сердца?

— Вряд ли.

— То-то. Если вы не хотите ее потерять, дайте ей полетать, помогите расправить крылышки, иначе она либо сломается, либо улетит совсем. Ни то, ни другое вас не устраивает, верно ведь?

— Боже упаси.

— Я уже совершил подобную ошибку, — сказал Суржанский, тяжело вздохнув, так, что даже плечи опустились. — Я ведь женился на Татьяне, когда она была совсем девчонкой, неопытной неумехой с ворохом романтических бредней в голове. Именно это-то и пленило меня в ней, и мне захотелось сохранить все в неприкосновенности, чтобы проза жизни ее не коснулась. Я дал ей все, отгородил стеной от всего мира и решил, как скупой рыцарь, единолично владеть своим сокровищем. Я был идиотом и поэтому имею сейчас то, что имею. Несчастного распадающегося человека с подорванной психикой. И во всем виноват я один. Учтите, Володя, что я еще никому об этом не говорил и не собирался.

— Но если вы понимаете это, почему не хотите ничего изменить?

— Поздно. Все уже сложилось. Татьяна ничего не умеет и не хочет уметь. Заметьте, что от этого я не стал любить ее меньше, даже больше, как больного ребенка, в болезни которого повинны мы сами. Но что толку в этом знании? Оно не делает нас счастливее. Детей нам Бог не дал. Вот и коптим небо помаленьку. Кстати, почему бы вам не завести ребенка? Женщины волшебно меняются, когда становятся матерями.

— Видно, еще не время.

— Вы правы, всему свой срок.

Зимой умер Ленин. Огромная страна замерла в ожидании. Но ничего не произошло. На поверхности все оставалось по-прежнему, а глубинные процессы до времени были не видны. Соратники наперебой славили вождя, клялись в преданности его делу, в верности его памяти. На небосклоне восходила черная звезда по имени Сталин.

На Красной площади началось строительство Мавзолея. Народу сообщили, что хоронить Ленина не будут, а оставят лежать там вечно в стеклянном саркофаге.

— В назидание потомкам, — сказал по этому поводу Басаргин.

Присутствовавший при этом Яковлев возмущенно вскочил:

— Есть ли что-нибудь на этом свете, над чем ты не мог бы насмехаться? Умер величайший человек всех времен и народов, полмира скорбит, а ты?!

— По всей вероятности, я принадлежу к другой половине, — спокойно заметил Басаргин.

— При этом я вовсе не собираюсь плясать на его могиле. Вовсе нет. Он оказался умнее, чем можно было предположить. Не понимаю только, зачем хоронить его как египетского фараона. Вернее, понимаю, но не принимаю. Нам навязывают язычество, ты не находишь? А мы ведь все-таки христиане.

— Христиане почитают мощи своих святых.

— Гриша, милый, ты вдумайся в то, что говоришь, — вмешалась в разговор Марго. — Оставим пока его личность, в которой святости куда меньше, чем в тебе или во мне. По крайней мере на нас куда меньше крови. Просто умер человек. Для того, чтобы сохранить мертвое тело, именно тело, ткани, а не кости, нужно достать внутренности. Выпотрошить, иначе говоря. Извлечь мозг из черепной коробки. А потом заполнить оставшуюся оболочку каким-нибудь особым материалом, пропитанным бальзамирующим составом. Неужели ты и вправду считаешь, что со святыми после их смерти поступали именно так? Это же сатанизм какой-то!

— Откуда такие впечатляющие познания в медицине, о нимфа? — Григорий плеснул себе в рюмку водки, обежал вокруг стола глазами. — Кто-нибудь еще со мной? Ну, я один. Будем живы!

— Маргарита Георгиевна во время войны работала в госпитале медсестрой, — с уморительной назидательностью пояснил Басаргин.

— Да-да-да-да-да-а-а… — Гриша подцепил огурчик и смачно захрустел. — Помню, помню. Заветная фотография в портсигаре.

— Ефрейтор Яковлев! Извольте встать и оправиться, когда речь идет о святых вещах! — рявкнул Басаргин командирским голосом.

— Не гневайтесь, ваш бродь, — загнусил Яковлев. — Виноват, исправлюсь.

Марго рассмеялась. Такими они нравились ей куда больше. Кто такой Ленин, в конце концов, чтобы из-за него рисковать дружбой. В их компании и так убыло. Ирина, отчаявшись надеть Грише на палец кольцо, махнула рукой и решила попытать счастья за границей. Подвернулся ушлый антрепренер, который обещал устроить ей приличный контракт, и она укатила с ним в Америку.

Гриша отнюдь не был похож на человека, которого бросили. Он выглядел на редкость цветущим и довольным. Марго знала, что в последнее время их отношения зашли в тупик, и не удивлялась. Как бы то ни было, передышка была ему очень кстати. Дома он почти не бывал, а если и бывал, то не один. И очень много работал.

Прошло почти полгода, прежде чем нашелся подходящий вариант. Суржанский пришел с известием, что организуется акционерное общество «Руссотюрк» с совместным германо-турецким капиталом, который предполагалось вложить в лесозаготовки и добычу каменного угля на юге России. Открывалось представительство в Москве, в связи с чем велись активные поиски переводчиков с немецкого языка.

Марго с восторгом согласилась и, обложившись книжками, принялась доводить до небывалого совершенства свой и без того изрядный немецкий. При поддержке Суржанского ее быстро оформили, и она вскоре приступила к работе.

Вероника толкнула калитку и вошла в палисадник, сплошь заросший крапивой и одуванчиками. Маленький деревянный домик, весь потемневший от времени и какой-то перекособоченный, недружелюбно взирал на нее запыленными, давно не мытыми глазками оконец. Номера никакого на доме не было, и вокруг ни души. Даже спросить не у кого. Вероника решила попытать счастья и, поднявшись по скрипучим ступеням крыльца, постучала. Ни звука в ответ, ни шороха. Дом казался необитаемым.

Прийти сюда ей посоветовала одна ее знакомая. Сказала, что живет в Сокольниках женщина одна, Праскевой зовут. Приворожит любого, только назови. И уж если она не поможет, значит, безнадежно. Да только такого не было никогда.

Вероника в нерешительности потопталась на крыльце. Не хотелось уходить несолоно хлебавши. Все-таки такой путь долгий проделала. Она еще раз постучала и тронула дверь. Та оказалась незапертой и медленно, словно нехотя, отворилась. Пахнуло сыростью и плесенью, как из погреба.

— Есть тут кто-нибудь? — позвала Вероника. Тишина. Вероника прошла по темным сеням, чуть не ударилась головой о низкую притолоку и очутилась в комнате. Здесь было чуть светлее. На некрашеном дощатом полу стояли длинный выскобленный стол и две грубо сколоченные лавки. В углу растрескавшаяся, давно не беленная печь. По стенам развешаны пучки высушенных трав.

Вероника скорее почувствовала, чем услышала движение у себя за спиной, и резко обернулась. Перед ней стояла сухонькая женщина, старушка — не старушка, не поймешь. Маленькая, в глухом черном платье, голова повязана платком. Нос крючком, глазки востренькие, как у лесной зверюшки, на щеке справа большая бородавка. Словом, ведьма ведьмой.

— Что смотришь, аль не нравлюсь тебе?

Голос у нее был глухой, совсем несоответствующий ее тщедушному телу. Вероника судорожно сглотнула.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. А что лопочешь-то так, словно мышка? Ты же баба боевитая.

— Я…

— А и можешь не говорить ничего. И так вижу. Беда у тебя. Муж бросил, к другой ушел. Вот ты и маешься. Да и то, к Праскеве за просто так никто не ходит. Только когда припечет. Тебя вот припекло. — Она обошла Веронику кругом. — Ох как припекло. Так поедом и ест. — Она подтолкнула Веронику в спину. — Садись вон на лавку. А что принесла, в банку поклади. Вон на окне банка-то.

Вероника присела и, покопавшись в сумочке, положила в жестяную банку рулончик денег. Праскева между тем исчезла в сенях и вернулась оттуда с медным тазом, наполненным водой. Поставила его на стол перед Вероникой, зажгла свечу в простом подсвечнике, сдернула пучок травы со стены и поднесла к огню. Трава занялась, колко затрещав, и на мгновение ярко осветила ее землистое, серое лицо.

Вероника поймала себя на том, что пытается определить ее возраст. Тщетно. Не было возраста у этого лица. Что шестьдесят, что сорок. Только разглядела три жестких черных волоса на бородавке.

Праскева бросила траву догорать в тарелку, сдула пепел в воду и низко склонилась над ней. Руки ее пришли в движение, заскользили над водой, словно разглаживая.

— Во-о-от, теперь ясно все вижу. Накрепко она его приворожила, сам себя не помнит. Как паучиха, все сердце ему оплела.

— Колдовством?

— А то как же? Самым что ни на есть колдовством.

— Я знала, знала, — прошептала чуть слышно Вероника.

— А ты не бось, мы все поправим. Нет такого колдовства, против которого не было бы другого, посильнее. Волосок свой на свечке сожги да на огонь смотри, пока не скажу.

Волос в ее руке затрещал, скукожился. Запахло паленым.

— Не моргай, а то вся сила уйдет, — прошипела Праскева.

Через пламя свечи Вероника видела ее глаза. Как два черных угля, смотрели они, проникая в самую душу. Веронике стало жутко и весело. И совсем не волновало, какие силы берут ее сейчас под свое покровительство.

В зале приемов «Руссотюрка» было шумно и людно. На фуршет по случаю проводов руководителя московского представительства Клауса Доббельсдорфа собрались все сотрудники. Столы, расставленные вдоль стен, ломились от закусок. Официанты скользили сквозь толпу гостей, разнося шампанское. Вечерние туалеты дам удачно контрастировали с темными элегантными костюмами мужчин.

Ожидалось прибытие виновника торжества с новым шефом, которого сегодня должны были представить собравшимся. Его никто еще не видел, ходили самые разнообразные слухи, и все, естественно, сгорали от нетерпения.

Марго, в ослепительном алом платье с обнаженными плечами, стояла в глубине зала у окна с секретаршей Лидочкой. Лидочка, милая маленькая блондинка со вздернутым носиком и россыпью конопушек на щеках, которые не могла скрыть никакая пудра, поминутно взбивала мелко завитые волосы и, как всегда, тараторила без умолку. Марго слушала ее вполуха, скользя взглядом по лицам гостей. Подогретые ожиданием, разгоряченные шампанским, хорошо знакомые лица. Они проработали вместе уже около года, успели изрядно узнать друг друга и стали в каком-то смысле одной большой семьей.

Володя тоже был здесь. За это время он стал в «Руссотюрке» своим человеком, завсегдатаем всех светских мероприятий, первым танцором и любимым кавалером всех без исключения дам. Когда устраивались танцы, все взгляды неизменно устремлялись на него. Не одно женское сердце начинало судорожно биться в груди в ожидании, кого он выберет, кого закружит в вальсе, кого поведет в мазурке. А вот Марго не очень любила с ним танцевать, предпочитая партнеров пониже ростом.

Он был остроумным собеседником и блестяще играл в вист и бридж, чем заслужил уважение мужской половины конторы. Недурно играл на фортепиано и частенько аккомпанировал Марго, когда она соглашалась петь для публики. Короче, стал незаменимым участником их нередких вечеринок и приемов.

Сейчас он стоял у дверей в окружении дам и, судя по взрывам смеха, рассказывал им что-то забавное. Марго встретилась с ним взглядом и улыбнулась. Он был неотразим в черном костюме с белой крахмальной рубашкой и узкой бабочкой. Впрочем, как всегда.

Лидочка проследила за ее взглядом и завистливо вздохнула. Марго подозревала, что она втайне влюблена в Володю.

— Ты все-таки счастливица, Марго, — сказала она, покусывая губы. — Такой мужчина! Загляденье! Так бы и сидела и смотрела на него целыми днями.

— Неужели?

— Целыми днями. Как на картину.

Лидочка была не замужем, поэтому у нее были специфические представления о браке. Марго уже привыкла к ее экзальтированности и не обращала на нее внимания.

— Что-то Клаус задерживается.

— Ах, Клаус, такая душка. Жаль, что он уезжает, — залепетала Лидочка, мгновенно переключаясь на новую тему. — Только сработались, сроднились, можно сказать, и вот! А что теперь будет?

Марго были вполне понятны ее опасения. Лидочка боялась, как бы новый шеф не привел другую секретаршу. А что, такие случаи известны. Марго ободряюще улыбнулась ей, отметив про себя, что девушка одета, как всегда, неудачно. Темно-фиолетовое, наглухо закрытое платье, надежно прикрывающее веснушки на плечах и шее, явно не шло ей и бледнило и без того небогатое красками лицо.

Марго взяла с подноса проходящего мимо официанта два бокала с шампанским и протянула один Лидочке:

— Выпьем за здоровье Клауса. Он хоть и порядочный зануда, но человек неплохой.

Лидочка поперхнулась шампанским и возмущенно посмотрела на Марго.

— Ладно, ладно, не кипятись. Забыла уже, как он тебя муштровал? Красный карандаш для умных мыслей, синий для обычных. Исходящие документы направо, входящие — налево, и никак не наоборот. Умереть можно.

— Так ведь привыкла. А у нового небось свои выверты. Пока разберусь…

Неожиданное движение в дверях возвестило о прибытии долгожданного начальства. Все потянулись туда, толкаясь и вытягивая шеи, Лидочка в первых рядах. Марго осталась у окна. Не то чтобы ей не хотелось взглянуть на нового шефа, нет. Просто ею руководило врожденное чувство ритма.

Она повернулась, только когда почувствовала их приближение. Клаус, со свойственной ему, да, наверное, и каждому немцу, обстоятельностью, представлял гостей. «Господин такой-то, начальник отдела закупок». «Госпожа имярек, заведующая канцелярией». Он говорил по-немецки, поэтому в его устах слово «господин» не резало слух в отличие от общепринятого «товарищ».

Дойдя До Марго, стоящей поодаль, он почему-то сбился с ритма и сказал:

— Маргарет Басаргин, наша лучшая переводчица.

— Фройляйн?

— Фрау, — ответила Марго, протягивая затянутую в шелковую перчатку руку.

Пожатие было крепким и энергичным. Было неожиданно приятно держать эту сильную руку в своей. Ему, видимо, тоже, поскольку он продлил пожатие. Марго во все глаза смотрела на него. Перед ней стоял холеный лев с объемистой гривой темных волос, сдобренных обильной проседью. Тонкие, тщательно подстриженные усы прерывали решительную линию ястребиного носа. Глаза, черные, как две маслины, смотрели на нее с неподдельным интересом. И что-то еще было в них такое, неназываемое, что приятно щекотало самолюбие Марго. Она явно произвела впечатление.

Он продолжал удерживать ее руку в своей. На них уже оглядывались, поскольку дежурное знакомство затягивалось.

— Будете работать со мной. Не возражаете?

— Нет, конечно, герр Чилёр. Буду рада. Интересно, кто он по национальности. На немца не похож. И фамилия…

— Зовите меня Осман-бей.

Марго склонила голову, чтобы скрыть шок. Турок. Она впервые видела живого турка. В памяти всплыли воспоминания детства, страшные рассказы о резне. Реки крови, горы трупов, ослепшие от слез женщины, растерзанные тела детей. Для нее турок значило взбесившийся убийца беззащитных людей, тупое чудовище с окровавленным кинжалом. Но этот был совсем не похож на головореза. Вполне европейский рафинированный тип по-немецки говорит безупречно, без малейшего намека на акцент. Когда она устраивалась на эту работу, ей сказали, что, несмотря на название компании, в персонале предусмотрены только немцы.

Кто-то подошел и встал рядом у окна. Марго была слишком поглощена своими мыслями и не хотела ни с кем говорить. Человек этот, однако, не уходил, хуже того, принялся барабанить пальцами по стеклу. Марго повернула голову и оторопела. Это был…

— Рад, что вы меня не забыли.

— Хотелось бы, но не получается.

Разве забудешь. Перед глазами встала сумрачная комната и склонившееся над ней мясистое лицо с сузившимися щелочками глаз.

— Пользуюсь случаем напомнить о себе. Давненько не виделись.

— Я еще не успела соскучиться. Что вы здесь делаете, позвольте спросить?

— Да, я ведь не представился. Игнатьев Семен Игнатьевич, сотрудник Торгово-промышленной палаты. С недавних пор курирую вашу фирму.

— Но разве вы…

Он холодно посмотрел на нее. Что-то неуловимо изменилось в его лице, и глаза стали как два буравчика.

— Торгово-промышленная палата.

«Значит, вот что называется курировать», — подумала Марго. Да они тут все под колпаком у органов. Она мельком посмотрела вокруг, на беззаботно жующих и болтающих людей. Наивные, ни о чем и не подозревают. «Ведь кузнечик скачет, а куда — не видит».

Марго внимательнее оглядела своего собеседника. Вечерний костюм сидел на нем как на корове седло. Воротничок впился в раздувшуюся шею. Толстые красные пальцы с широкими квадратными ногтями нелепо контрастировали с белоснежными манжетами. Можно смыть полосы с тигра, но он все равно останется тигром.

— А вы все хорошеете. Прямо картинка.

Его фамильярный тон неприятно царапнул Марго. Краем глаза она заметила, что Володя отделился от толпы гостей и направляется к ним.

— Мне бы хотелось, чтобы вы оставили меня в покое.

— И не надейтесь. Все остается в силе. Я — терпеливый человек. До поры до времени.

— Ты что-то грустишь сегодня, маленькая. Что-то не так? — Володя подошел к ней сзади и, нагнувшись, поцеловал в шею. Прикосновение его губ было волнующим и успокаивающим одновременно. — Ты была ослепительна сегодня. Этот твой новый шеф просто глаз с тебя не сводил. Я уже заволновался, как бы не отбил.

— У тебя отобьешь, пожалуй.

Марго сидела на полу у секретера и перебирала бумаги в резной шкатулке. Володя вынул у нее из рук листок.

— Ты позволишь?

— Да, конечно.

Он поднес листок к глазам и медленно прочел:

— «Когда пробил расставанья час и струна порвалась, звеня, он сказал: „Не забуду я ваших глаз. Не забудьте и вы меня“». Неплохо. Кто это написал?

— Вадим.

— Тот самый?

— Да. Я нашла это у себя уже после его смерти.

— А почему сегодня?

— Не знаю. Вспомнилось.

— Бывает.

Володя отошел, отдернул занавески и хотел было распахнуть окно.

— Не надо! — резко окликнула его Марго.

— В чем дело?

— Прошу тебя, не задавай сегодня вопросов. Просто занавески всегда должны быть задернуты. Всегда, чтобы никто не мог подсматривать за нами.

— Помилуй, кому это нужно?

— Ради Бога, только не спрашивай ни о чем.

Она умоляюще смотрела на него, судорожно стиснув руки на груди. Володя только головой покачал. Такой встревоженной он ее давно уже не видел.

— Почему вы отказываетесь работать со мной? Осман-бей поднял от бумаг свою гривастую голову и пристально посмотрел на Марго, замершую у входа в кабинет.

— Вам уже сказали?

— Естественно. Так почему же?

— Мне не хотелось бы ничего менять.

— Но, насколько я понимаю, перемены будут в лучшую сторону. Работа интереснее, и оплата выше. Так что же вас смущает?

Марго стиснула зубы. Разговор предстоял не из легких. Скорее всего после она и вовсе потеряет работу. Ну и пусть! Перед ней был мужчина, который заслуживай откровенности. Да и бессмысленно юлить.

— Вы хотите правду?

— Если вас не затруднит. Вы не можете ничего иметь против меня лично. Для этого мы слишком мало знаем друг друга. Итак, причина?

— Причина в том, что вы турок, — выпалила Марго. — Мой отец был родом из Армении. И после того, что вы сделали… — Она осеклась.

В полуприкрытых глазах его ничего невозможно было прочитать. Взбешен ли он, обескуражен — понять было нельзя. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Эта неподвижность подействовала на нее сильнее, чем любые самые безудержные проявления гнева. «Сейчас он вышвырнет меня вон», — подумала Марго, холодея. В комнате повисло тяжелое молчание.

— Начнем с того, — проговорил наконец он, — что лично я ничего плохого не сделал вашему народу. То, что случилось, потрясло меня ничуть не меньше вашего, поверьте. Впервые мне было стыдно, что я турок. — Он говорил сдержанно и мягко, как с больной. — Вы слишком умны, чтобы думать, что все турки одинаковы. Целый народ не может быть ни хорошим, ни дурным. Есть алчные политики, которые манипулируют людьми в своих интересах, провоцируя в них то хорошее, то дурное. Смотря что соответствует в данный момент их интересам.

— По-вашему, кровь — это политика! — запальчиво воскликнула Марго.

— И кровь, и насилие, и смерть — все политика. Окаянная жажда власти. Боюсь, что Россия не сказала еще здесь своего последнего слова.

— При чем здесь Россия, не понимаю.

— Мне очень бы хотелось ошибаться. Давайте вернемся к этому вопросу через пару лет и посмотрим, кто прав.

Марго вдруг вспомнила Игнатьева, его квадратные красные руки и небрежно брошенную фразу: «Раздавлю, как клопа». Он произнес ее так, будто это было для него ничего не значащим, обыденным делом. Неужели Осман-бей прав и Россия еще себя покажет? Холодок пробежал по ее спине.

— Однако теперь я понял, почему вы так необыкновенно хороши, — сказал он вдруг. — Смешение кровей. Могучая вещь.

Комплимент прозвучал совершенно неожиданно и застал ее врасплох. Она не смогла удержаться от улыбки и инстинктивно огляделась в поисках зеркала. Он заметил ее непроизвольное движение, и глаза его лукаво блеснули. Выпрыгнув из кресла, он распахнул перед ней дверцу книжного шкафа, с внутренней стороны которой оказалось зеркало. Он мягко подтолкнул к нему Марго:

— Взгляните, и вы сразу поймете, о чем я. У вас европейские черты лица и совершенно восточные глаза, хоть и светлее, чем у истинных южанок. И этот изгиб бровей, взгляните только.

Марго с каким-то новым интересом рассматривала свое отражение.

— Вы говорите так, будто я каждый день не вижу себя в зеркале.

— А это как посмотреть.

— Вы — удивительный человек, — улыбнулась Марго.

— Рад, что вы это заметили, — без тени смущения заявил он. — Так как вам кажется, мы смогли бы работать вместе?

Все, что он обещал, сбылось и даже больше. Зарплата солидно увеличилась в соответствии с ее новым статусом личного помощника директора представительства. Как подозревала Марго, эта должность была изобретена специально для нее. Она сопровождала его повсюду: на переговорах, деловых встречах, приемах и в командировках. А он умело делал вид, что и шагу без нее не может ступить. Ее новое положение, естественно, вызывало бесконечные толки и пересуды, но Осман-бей оставался невозмутим, и скоро Марго сама перестала замечать косые завистливые взгляды и шепоток в спину.

Осман-бей был единственным сыном турецкого купца, разбогатевшего на торговле кожей, и сумел значительно приумножить состояние отца. Он получил блестящее образование, закончил Гейдельбергский университет и большую часть своей жизни прожил в Европе, в основном в Германии. Во время войны дела его несколько пошатнулись, и теперь он делал ставку на Россию, став одним из учредителей компании «Руссотюрк».

Он был женат, но жена его никогда не сопровождала его в деловых поездках, сколь долго бы они ни продолжались. Она жила в Кельне в большом доме, который Осман-бей специально для нее отделал на турецкий манер. Виделись они крайне редко.

Марго, неожиданно для себя, оказалась окруженной вызывающей роскошью. Кабриолет с откидным верхом был всегда к их услугам. Двери самых дорогих ресторанов были гостеприимно распахнуты. Осман-бей выписывал ей из Парижа умопомрачительные туалеты, против которых просто невозможно было устоять. Правда, Марго настояла на том, что будет оплачивать их сама, но он называл такую смешную цену, что можно было и не платить вовсе. Предлагаемая сумма едва ли составляла и десятую долю их истинной стоимости.

Он без конца делал ей разные мелкие подарки, причем так естественно и изящно, что почти невозможно было отказаться. Духи «Коти», пудреница флорентийской работы, украшенная тончайшей эмалью, золотые часики. Когда она все-таки находила в себе силы отказаться, подарок тут же летел в корзину для мусора.

Но больше всего ее пленяло бесконечное восхищение, которое сквозило в его взгляде, когда он смотрел на нее. Рядом с ним она чувствовала себя царицей, Прекрасной Еленой, роковой красавицей, из-за которой дерутся на дуэлях и развязывают войны. Он неизменно подмечал мельчайшие детали ее туалета и не стеснялся давать советы, которым она привыкла следовать, ибо вкус его был безупречен. Он устраивал для нее пикники, поражавшие истинно восточным размахом, катания на лодках и танцевальные вечера. Партнер он был великолепный, и когда она кружилась с ним в танце, то казалась сама себе невесомым эльфом, сияющей феей, залетевшей на огонек.

Марго была слишком женщиной, чтобы остаться равнодушной к той роскоши, которая ее окружала. Комната на Малой Дмитровке казалась серой и унылой. Володя уже давно перестал задавать вопросы, мрачнел и отдалялся. Впервые в жизни им стало трудно разговаривать друг с другом. Но Марго, увлеченная своей новой яркой жизнью, не обращала на это внимания. Ее словно несло в бурном ослепительном потоке, и не было ни времени, ни сил, ни желания остановиться.

В глубине души она понимала, что ведет опасную игру, что за все в жизни рано или поздно приходится платить и ничего не дается просто так. Когда-нибудь, может быть даже скоро, Осман-бей выставит ей счет, а она слишком далеко зашла, чтобы уклониться от оплаты. Да она и не хочет уклоняться. Чего он может хотеть от нее? Конечно, того же, что и все мужчины. Что еще она может ему дать, кроме себя? Марго поразилась тому спокойствию, с которым подумала об этом. Осман-бей давно уже заслонил, отодвинул всех на второй план, всех, даже Володю. «Я становлюсь куртизанкой», — подумала Марго, но даже эта мысль не испугала ее.

Был сияющий день ранней осени. Машина неслась по пригородному шоссе плавно, будто летела. На такой скорости кроны деревьев, сливаясь, мелькали над головой, и казалось, что мчишься по золотому коридору. Легкий газовый шарф Марго трепетал на ветру, словно у нее вдруг выросли крылья.

Она потянулась навстречу ветру, вдыхая пряный хрустальный воздух. Невыразимая радость бытия наполняла каждую клеточку ее тела.

— Замрите так. Хоть на секунду, — услышала она голос Осман-бея. — Вы напоминаете изваяние на носу бригантины. И почему я не художник? Остановить мгновение не в моей власти.

Он взял ее руку, медленно снял перчатку и прижался губами к белой нежной кисти.

— У вас грация тигрицы, Маргарет. Вы становитесь опасной.

Она живо повернулась к нему:

— Почему вы так сказали?

Но он промолчал, задумчиво глядя вдаль.

— Куда мы едем?

— Потерпите. Я приготовил вам сюрприз.

Машина подъехала к обширному загону, окруженному изгородью. Шофер распахнул дверцу машины. Осман-бей вышел, помог выбраться Марго и повел ее к ограде. У Марго дух перехватило. На зеленой траве паслись лошади всевозможных мастей. В горле встал комок, руки задрожали. Чтобы унять дрожь, Марго вцепилась в рукав Осман-бея. Она не видела лошадей с тех пор, с тех пор, как…

— Я не ездила верхом с самой войны, — выдохнула Марго.

— Знаю. — Осман-бей успокаивающе похлопал ее по руке. — Здесь конный завод. Великолепные животные. Выбирайте любую, и она ваша.

— О-о-о! — Марго быстро чмокнула его в щеку и устремилась к ограде.

Ее внимание привлекла кобылка ровной дымчатой масти, великолепно сложенная, с тонкими, изящными бабками.

— Вот эта. Можно ее оседлать прямо сейчас?

— Я это предвидел.

Осман-бей сделал знак шоферу, и он достал из машины несколько больших коробок.

— Переоденьтесь вон там. — Он указал на стоящий поодаль дом. — А ее пока оседлают.

Когда Марго вышла, одетая в палевый костюм для верховой езды, лошадь была уже оседлана и дожидалась ее у крыльца. Служитель держал ее под уздцы. Марго, тонкая и стремительная, затянутая в брюки галифе и высокие кожаные сапожки, подбежала к ним и потрепала лошадь по холке.

— Милая моя, красавица, — шептала она, целуя лошадь в трепещущие ноздри.

Будто не бывало всех этих лет. Она снова девочка, беззаботный мотылек, вся жизнь впереди и обещает одни только радости.

Одним махом взлетела она в седло, и они помчались. Куда глаза глядят, не разбирая дороги. Ветер бил в лицо, и ей казалось, что вот сейчас возникнет на горизонте Арарат в фиолетовой дымке, а старый чабан даст холодной воды из ручья и назовет ее «джана».

Он терял ее. С каждым проходящим днем это становилось все очевиднее. Она ускользала, как вода между пальцев, прекрасная и отстраненная, холодноватая, будто чужая, будто вовсе не его возлюбленная, не его жена. Самое ужасное, что ему вроде не в чем было упрекнуть себя. Ему казалось, что он счастливо избежал общего греха, в который впадает большинство мужей, — с годами не стал воспринимать свою жену как данность, как привычный атрибут повседневной жизни, как мебель, удобную и комфортабельную, но мебель.

Но с Марго это было и невозможно. Она была вся как огонек на ветру, трепетная и сияющая, манящая и недосягаемая. Он потянулся, устремился к ней, подумал, что огонек этот всегда будет гореть в его дому. Ан нет, обжегся.

Куда-то подевались их вечера вдвоем, ушли в прошлое, словно и не нужны были никому. Они почти не разговаривали, так, о пустых, незначащих вещах. Он ловил себя на том, что боится задавать ей вопросы, чтобы ненароком не узнать чего-нибудь лишнего. Всю жизнь он считал, что самая страшная правда лучше любой неопределенности. И вот теперь изо всех сил цеплялся за эту самую неопределенность, стремясь продлить ее как можно дольше. И презирал себя за слабость, и давал себе слово сегодня же выяснить все до конца, и опять пасовал.

Что она ответит на прямой вопрос? Разлюбила, прости. И это будет конец. Если это правда, она все равно рано или поздно это скажет. Но он не станет ей помогать.

По вечерам одиночество гнало его из дома. Он бродил допоздна по тускло освещенным улицам, и ночь становилась его товарищем. Она скрывала от него лица случайных встречных, как скрывала и его лицо. Он не хотел никого видеть, не хотел никого знать. Только он и тупая грызущая боль, прочно угнездившаяся под сердцем. Он знал, что Марго ни о чем его не спросит, как он не спросит ее. Между ними словно установился негласный пакт о невмешательстве.

Когда мужчина бросает женщину, она несчастна. Когда женщина бросает мужчину, он к тому же еще и жалок. Басаргин поневоле примерял на себя одежку жалкого брошенного мужа, но она была ему явно не по росту. Пока. Поэтому, должно быть, и не хотелось торопить события.

Однажды он от нечего делать забрел в Большой театр. Давали «Чио-Чио-сан». Место было отличное, в третьем ряду, в проходе. Басаргин устроился поудобнее и, прикрыв глаза, окунулся в волшебный мир Пуччини. Божественные звуки причудливо переплетались, омывали душу светлыми волнами, возрождали к жизни. И тут он услышал голос. Он пел о любви, о вере в счастье, о радости соединения с любимым. Хрустальный, звонкий, какой рождается только в горлышке соловья, он взмывал под самый потолок и оттуда струился на притихший, завороженный зал. Басаргин сидел как околдованный. Трагическая история японки, брошенной ветреным возлюбленным-американцем, сегодня особенно тронула его. Он не замечал ни яркого света, вспыхивающего в антрактах, ни шумного хождения публики. Слезы текли по его щекам, и он не стеснялся их.

В программке стояло: Ксения Гнедич. Это было имя голоса. Басаргин даже толком не разглядел ее, вышел из театра как пьяный и на следующий спектакль сидел на том же месте, уже с цветами.

— Шарлатанка ты, вымогательница. Сколько денег тебе отдала, и все зачем? Чтобы он в другую влюбился?

Вероника металась по комнате, как тигрица, от ярости забыв весь свой страх перед ворожеей. Поминутно натыкалась на какие-то углы, пинала ногами табуретки, смачно, что есть силы, совершенно не чувствуя боли. Праскева тихо сидела на лавке у стола, сложив сухонькие ручки на коленях. Невозмутимая, как идол, только глаза нет-нет, а сверкнут недобро из-под набрякших век.

Веронику словно сам дьявол вел в тот вечер. Она сама не помнила, как очутилась у служебного входа в Большой. Тут, как всегда после спектакля, толпились поклонники, чтобы хоть одним глазком взглянуть на своих кумиров. Когда на ступенях появилась красивая женщина в вечернем платье и меховой накидке, небрежно наброшенной на плечи, началось настоящее столпотворение. К ней бросились за автографами. Сверкая белозубой улыбкой, она подписывала программки, принимала цветы, что-то отвечала на бесчисленные вопросы. Следом за ней, сияя, как новый пятак, вышел Володя Басаргин, весь нагруженный цветами.

Они сели в извозчика и укатили. Вероника только успела заметить, как он целует ей руки. С совершенно идиотским счастливым лицом, как у влюбленного гимназиста. Это лицо стояло сейчас перед ее глазами, и ее колотило от одного воспоминания.

— Молчишь? Конечно! Сказать-то нечего. Давай смотри в свое корыто и соображай, что бы еще мне соврать.

— Никшни, дура. В жабу обращу.

Вероника шлепнулась на лавку, судорожно хватая ртом воздух. Весь ее страх вдруг вернулся. Она зажала коленями руки, чтобы унять дрожь.

— Деньги — что? Деньги — тлен. Сегодня есть, завтра нету, — бормотала ворожея. — О деньгах-то не жалей, лучше вспомни, не попадался ли тебе мужик кривой, не смотрел ли на тебя? Да в глаза, в глаза мне гляди.

Под ее немигающим взглядом Веронике уже стало казаться, что помнит она того мужика и глаз его кривой помнит. Она затрясла головой, мол, было, было.

— Эва как! Он-то нам все и подпортил, знамо дело. Пошел твой сокол по кривой дорожке. Да нам все едино. Она его к тебе и выведет. На вот, выпей. Доброе снадобье.

Она протянула Веронике стакан с изумрудной жидкостью. У той уже зуб на зуб не попадал. Ведь, чего доброго, и вправду превратит в жабу, с нее станется.

— Что это?

— Зелье приворотное. Травы подлунные, да желчь кабана, да толченый жабий камень. Сама выпьешь и ему дашь. Вмиг прибежит, и уж никому не оттащить. Пей!

Вероника, зажмурившись, опрокинула содержимое стакана себе в горло. Скулы свело от едкой, пронизывающей горечи.

Ксанка Черноиваненко пела всегда, сколько себя помнила. И дома, и в поле, и когда хворостиной загоняла во двор гусей. Как у кого какой праздник, именины или свадьба, всегда ее звали, чтобы потешила песней. Первая певунья была на деревне, а у них девки все голосистые.

В школе училась скверно, еле-еле могла читать и писать, да что с того печали, если пела как ангел. Учителка как услышит, сразу слезы утирать. Талант, говорила, от Бога талант.

Ей было семнадцать лет, когда из Харькова приехала комиссия. Одаренных детей по деревне искали. Она даже запомнила сразу — одаренных. Слово-то какое! Это когда, значит, дар от Бога есть. Ее приметили и забрали в Харьков. Уж мать-то убивалась, а она, Ксанка, была рада-радешенька. Собрала свои нехитрые пожитки и была такова. Так ни разу больше в деревне своей не бывала.

В Харькове стали ее учить петь, голос ставить, а он возьми и растрескайся. Совсем почти пропал, одни ошметки остались. Бились, бились с ней, совсем уж было решили обратно отправлять, но тут один старый профессор с козьей бородой заступился. Оставьте, говорит, ее в покое, пусть поет, как хочет. У нее голос от природы поставлен. Феномен. Так и сказал, а она запомнила.

И вправду сказать, по-ихнему петь никак невозможно, свист один. А она как плечами поведет, как вздохнет вольно, так песня и льется, без конца и без краю. Училась, конечно, разному. Ноты читать, ходить, говорить, грим накладывать. Всего не перечесть. Но это легко давалось, не то что в школе.

Начинала она, как водится, с маленьких партий. Служанок, подружек, так, ерунда, на пару-тройку фраз за весь спектакль. Публики она никогда не боялась, не то что собеседников в обычной жизни. Тут все обстояло сложнее. Сразу откуда-то вылезал деревенский говор. Она и рот лишний раз раскрыть боялась. На сцене иначе, расписано и отрепетировано до последней интонации. Не ошибешься.

Но этого ей было мало. Она чувствовала, что рождена для большой сцены. Поэтому все свободное время учила заглавные партии. Особенно ей нравилась Розина из «Севильского цирюльника». «Сто разных хитростей — и непременно все будет так, как я хочу». Она распевала это на все лады, восхищаясь своей героиней, которой удалось не упустить свое счастье.

И счастье, эта капризная синяя птица, махнуло ей своим крылом. Все было как в сказке. Неожиданно в самый день спектакля заболела примадонна театра, исполнительница партии Розины. Спектакль уже хотели было заменить, но Ксения пошла к главному режиссеру театра и предложила спеть вместо нее. Главный выслушал ее и неожиданно согласился.

Успех был полный. Зал стонал от восторга, настолько она была искрометна, женственна и лукава. И молода, совсем как героиня Россини и Бомарше. И надо же такому было случиться, чтобы именно в тот вечер в зале присутствовал Петр Андреевич Сокольский, дирижер Мариинского театра. Он зашел к ней в гримерную после спектакля и сразу от порога спросил, не желает ли она петь в Мариинке. Кто ж не хочет? Ксения, не раздумывая, согласилась.

Они поженились через год. Давно это было. Еще до войны. Он был совсем старик, по крайней мере ей так казалось. Высокий, худой, седовласый, с седой же бородой и длинными тонкими пальцами аристократических рук, он казался ей патриархом, мудрецом или святым угодником, сошедшим с иконы. Он дал ей все и научил всему, что она теперь знала.

Она пела заглавные партии во всех его спектаклях и имела успех. Ей завидовали, интриговали против нее, но с ее исключительным положением она могла не обращать на это внимания. Рядом с ним она казалась себе лучше и интереснее, чем была на самом деле.

Любила ли она его? По-своему, наверное, любила. Восхищение, уважение, благодарность. Все это вместе и была ее любовь. Но продолжалось это недолго. Он не пережил разрухи и голода, принесенных революцией. Его мир рухнул, и он ушел вместе с ним. Было это зимой 1919 года.

После того как жизнь понемногу наладилась и в Мариинке стали снова ставить оперы, Ксения поняла, что ей здесь больше нет места. Ей не забыли ее привилегированного положения и статуса первой леди и тихо выжили из театра. Этот мир жесток, и выживает в нем сильнейший. Конкуренция крайне велика, а артист уязвим, ибо целиком зависит от воли режиссера. У главного режиссера и у нового дирижера были свои протеже, и Ксения их не интересовала. К счастью, подоспело приглашение из Большого спеть Чио-Чио-сан в новой постановке.

В Москве ее встретили с распростертыми объятиями. Дали большую квартиру в Брюсовом переулке, предложили работать над новыми партиями. В общем, окружили любовью и заботой. Ксения недоумевала, однако, будучи от природы неглупой, скоро поняла, откуда ноги растут. Ничего на этом свете не делается просто так.

У нее объявился влиятельный поклонник. Бунчиков, зам. наркома по делам культуры, правая рука самого Чаруйского, соратника Ленина. Он, видите ли, помнил ее еще по Мариинке, восхищался ее голосом и, узнав, что она переживает не лучшие времена, решил поучаствовать в ее карьере. Совершенно бескорыстно, разумеется.

Ксения посмеивалась про себя и держала его на расстоянии. Элегантно, само собой. Он ни на минуту не должен был забывать, что перед ним великая певица, народное достояние, помогать которой долг каждого гражданина, какой бы высокий пост он ни занимал. Она была царственно проста и сдержанно радушна. Бунчиков, похоже, побаивался ее, по крайней мере излишней навязчивости не проявлял. Кроме того, он был женат, а она была личностью заметной.

Ксения знала, что легко может бросить его к своим ногам, заставить забыть семью, что после двадцати лет брака дело не такое уж и мудреное. Она давно уже перестала быть Ксанкой Черноиваненко, босоногой девчонкой из-под Харькова. Она — Ксения Гнедич, звезда русской оперы, а может статься, и европейской, если начнут выпускать на гастроли. Высокая, статная, с томными глазами и роскошной темной косой, которую три раза можно было обернуть вокруг головы, она поражала величавой плавностью походки и гордой посадкой головы. Как и большинство сопрано, она страдала лишним весом, но с ее статью и высоким ростом это было почти незаметно. Коротышка Бунчиков, с его одышкой и кабинетным брюшком, едва-едва доставал ей до плеча.

Итак, Ксения не торопилась с выбором. Чутье подсказывало ей, что партийные бонзы тоже под Богом ходят, поскольку самостоятельной ценности не представляют. Сегодня ты все, завтра ничто. А это ее не устраивало.

И вдруг случилось непредвиденное. Сама судьба явилась ей в виде белокурого красавца с восторженными серыми глазами. Он дарил ей цветы после каждого спектакля и, естественно, был замечен. Теперь перед началом она приходила посмотреть в зал сквозь щелку в занавесе и неизменно видела его в третьем ряду в проходе. Она ломала себе голову над вопросом, кто же он, и не находила ответа. Судя по костюму, небогат, так, средний уровень, но врожденная элегантность и стиль, которые, как известно, не купишь ни за какие деньги, сквозили в каждом движении. Он совершенно не подходил ни под одну социальную группу. Загадка до кончиков ногтей. Она решила познакомиться с ним поближе.

После десятого букета он был допущен в уборную, где среди пуховок, кисточек и баночек с кремами и состоялось их знакомство. Ее рыцаря звали Владимир Басаргин. Можно было потерять голову от одного звука этого имени. От него так и веяло дворянскими усадьбами и кадетским корпусом. Ностальгия по миру, которого она никогда не знала. Чудо, как он сохранился такой в большевистской России. Недобитый аристократ, король женских грез.

Он восхищался ею бесконечно, но без обычной лебезни и холуйства. Даже коленопреклоненный, он не выглядел нелепо. Ксения чувствовала, что он никак не зависит от ее благосклонности, и это задевало и все больше привлекало к нему. Ей хотелось бы видеть его своим рабом. Недосягаемая мечта, и от этого еще более желанная.

Впервые в жизни в ней проснулась женщина, которой просто хочется любить и быть любимой. Он был совершенно бесполезен для нее с точки зрения карьеры, а о ней она привыкла думать в первую очередь. Но разум отступал под натиском чувств. Ее даже стали посещать мысли о ребенке. Возраст-то критический, тридцать три года.

То, что он женат, нисколько не волновало ее. О жене он говорил скупо и с явной неохотой. Значит, там что-то неладно. Из счастливого дома не убегают волочиться за актрисами. Бывают же дуры на свете, думала Ксения. Нет, нет, мысли о госпоже Басаргиной не-посещали ее.

Было другое, что тревожило куда сильнее.

Благотворительный бал был в разгаре, музыканты в углу зала самозабвенно играли вальсы Штрауса. Кружились пары, шампанское пузырилось и пенилось, яркий свет ламп преломлялся в хрустальных гранях бокалов.

Идея бала принадлежала Марго. Благотворительная акция по сбору средств в фонд борьбы с беспризорностью. Были приглашены все крупные коммерсанты и промышленники, чиновники из государственного аппарата, артисты и художники, которые предоставили свои картины на благотворительный аукцион. Они размещались вдоль одной из стен под белым транспарантом с одним лишь словом «Помоги!» на русском и немецком языках. В центре экспозиции стояла картина Григория Яковлева. Пронзительное полотно, где на фоне яркой толчеи Сухаревского рынка стоял маленький замухрышка в неописуемом картузе и жалобно протягивал к зрителям тощую грязную ручонку. Картина представляла такой чудовищный контраст с благополучными холеными гостями, что ни одно даже самое черствое сердце не могло не дрогнуть. Деньги так и летели в поставленный специально для этой цели большой аквариум. Само собой, без воды.

Марго в ослепительном белом платье, наглухо закрытом спереди и глубоко, почти до талии, вырезанном сзади, стояла в дверях рядом с Осман-беем и на правах хозяйки встречала запоздавших гостей. Она была удивительно хороша в этот вечер, взволнованная, вся будто наэлектризованная, с сияющими глазами и нежным румянцем на бледном лице.

Неудивительно, ведь этот бал был ее детищем. Осман-бей сразу поддержал ее замысел и взял на себя финансовую сторону дела, сказав, что подобная акция значительно поднимет репутацию его фирмы в глазах властей, и предоставил Марго полную свободу действий. Все, что происходило здесь сегодня, было полностью плодом ее фантазии и усилий.

Приехал Чаруйский с неизменным пенсне на гладком яйцевидном лице. Он пожал руку Осман-бею, поблагодарив его от имени советских беспризорников, и светски поклонился Марго.

— Фрау Маргарет Басаргин, моя помощница и организатор бала, — поспешил представить ее Осман-бей. — Идея и воплощение целиком принадлежат ей.

Чаруйский с интересом посмотрел на нее:

— Поздравляю вас, товарищ Басаргина. Все устроено с большим вкусом. Но… э-э… не кажется ли вам, что в тот момент, когда голодают дети, тратить такие деньги на светское мероприятие по меньшей мере нескромно.

Марго еле удержалась от улыбки. Общеизвестно было пристрастие товарища наркома к бриллиантам и предметам искусства, которые он скупал или просто «национализировал» не считая.

— Позвольте мне не согласиться с вами, товарищ нарком, — живо возразила она. — Так мы соберем куда больше денег.

И Марго указала на аквариум, который как раз опорожняли два дюжих официанта.

— И это уже третий раз. А впереди еще аукцион и лотерея. Платная, разумеется.

— Да вы их просто разденете, — хмыкнул Чаруйский. — Вам не откажешь в изобретательности.

— Благодарю. Разрешите представить вам Григория Яковлева, одного из самых талантливых наших художников. Он любезно предоставил несколько своих работ на аукцион. Центральная картина тоже его.

Чаруйский рассыпался в похвалах и отошел в сопровождении Осман-бея. Марго осталась с Григорием.

— Танцуй! — шепнула она ему. — Глядишь, получишь госзаказ.

— Благодетельница! — отозвался Григорий. — Это нам никогда не лишнее. Потанцуешь со мной? Тысячу лет с тобой не танцевал.

Они прошли почти целый круг, прежде чем Гриша нарушил молчание:

— А где Володя? Что-то я его не вижу.

— Его здесь нет.

— Вот как? А я уж думал, что не заметил его. Марго иронически приподняла бровь.

— Его трудно не заметить.

— Это верно. Значит?

— Это значит, что его здесь нет, и только.

— Ты хоть сама понимаешь, зачем все это делаешь?

— Не пойму, о чем ты, — с деланным равнодушием ответила Марго.

На самом деле она прекрасно знала, к чему он клонит, но развивать эту тему не хотелось.

— О том, что ты убиваешь своего мужа. Все равно что травишь потихоньку мышьяком. Вот я и спрашиваю, зачем тебе все это надо. Ради этого твоего басурманина? Недурен, конечно, но на мой вкус — староват.

— По-моему, ты влезаешь не в свое дело. Тебе не кажется?

— Нет, не кажется. На правах старого друга…

— Гришенька, я тебя очень люблю. — Марго встала на цыпочки и легко прикоснулась губами к его щеке. — Столько заботы и участия. Я тронута. Но на этого человека я только работаю.

— Ничего себе работа, — взорвался он. — Ты уже живешь на этой работе. Он тебя совсем к рукам прибрал. Не удивлюсь, если…

Марго предостерегающе приложила пальчик к его губам.

— Не стоит произносить то, в чем потом будешь раскаиваться.

Она почувствовала, как его губы дрогнули под ее пальцем, будто поцеловали. А ведь и впрямь поцеловали. Гриша, Гриша, и ты туда же.

Музыка как раз кончилась. Марго высвободилась из его объятий и, повернувшись к оркестру, зааплодировала.

Вдруг руки ее замерли в воздухе, все в ней будто замерло. В зал входила высокая полная дама в широком сером кружевном платье. Неподвижное лицо под короной великолепных волос поражало матовым сиянием кожи, на которой выделялись яркие дуги губ и бровей.

Но Марго смотрела не на гостью, которую не знала. Она смотрела на мужчину, который стоял рядом с ней, непринужденно обозревая Зал. Стоял, как будто имел на это право, будто для него это было естественным, обычным делом. Все бы ладно, да только человек этот был ее муж.

У Басаргина в этот день было прескверное настроение. Все шло наперекосяк. Работа из рук валилась. Начать с того, что его поймала в коридоре Вероника. Они давно уже не виделись, но если б еще столько же не виделись, он бы не огорчился. Бывшая супруга не оставила в памяти ничего, кроме смутного чувства горечи и сожаления о потерянном времени и эмоциях.

Смотреть на нее было неприятно. Она сильно постарела, располнела, обрюзгла. В глазах появился неприятный лихорадочный блеск, будто у нее хронически повышена температура.

— Володечка, мне необходимо с тобой поговорить, — бормотала она несвязно. — Такое дело! Такое важное, неотложное дело!

— Говори, только, пожалуйста, поскорее. Меня ждут.

— Ну как же поскорее, нельзя поскорее. Пойдем в столовую на минутку, выпьем по стакану чая. В горле пересохло, волнуюсь.

Володя нехотя последовал за ней, недоумевая, что могло случиться. В столовой она долго и нудно уговаривала его взять чай, но он отказался и взял минеральную воду.

— И дался тебе этот чай, — проворчал он. — Помои, а не чай. Никогда его здесь не пью.

Когда они присели за столик, он заметил, что прозрачная минералка приобрела зеленоватый оттенок. Понюхал.

Ноздри пощекотал странный ускользающий запах, смесь трав и мяса.

— Ничего такого, — сказала вдруг Вероника. — Пахнет серой. Такая сернистая вода.

А он вроде ни о чем ее и не спрашивал.

— Ты выпей. Жарко ведь.

В ее голосе звучала напряженная настойчивость. Что-то с ней неладно, подумалось Басаргину. Выглядит как больная.

— Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо, очень хорошо. Так ты выпей, а?

Даже в руку вцепилась больно. Басаргин поморщился.

— А ты рассказывай.

Но она смотрела на него неподвижным, фиксированным взглядом, будто гипнотизировала. Басаргин занервничал, сам не зная отчего, и поднес стакан к губам.

— Владимир Николаевич, вас к телефону. Срочно. Свежий голосок секретарши. Моментальное облегчение.

— Ты подожди меня. Я сейчас.

Поставил на стол нетронутый стакан и заторопился к выходу. Звонила Ксения пригласить на какой-то благотворительный бал. «Вы непременно, непременно должны сопровождать меня». Вот он уже и ей что-то должен. И ей, и Веронике, и Марго. Хотя Марго как раз никогда ничего не требует, слово «должен» не из ее лексикона. О Веронике он уже начисто забыл.

А впрочем, почему не сходить? По крайней мере заполнит вечер, хотя и придется отбиваться от Ксении, которая все настойчивее стремится затащить его к себе домой. Или в постель, что почти одно и то же.

Он, кажется, сморозил отчаянную глупость. Увлекся голосом, не удосужившись разобраться, кому этот голос принадлежит. А упаковка оказалась самая что ни на есть неподходящая, стоило ей выйти из роли оперной дивы, как оставалась, в сущности, пустенькая, недалекая бабенка, уже не очень молодая, вздорная и капризная. Магия таланта, преображавшая ее на сцене, исчезала без следа в обыденной жизни.

Басаргин вскоре обнаружил, что ему попросту не о чем с ней говорить. Ее соперницы, интриги в театре, ее собака, фарфоровые статуэтки и драгоценности. Вот, пожалуй, весь круг вопросов, занимавших Ксению. И конечно же, ее собственная бесценная персона. Поначалу Басаргин часами готов был слушать ее, восхищаясь каждым словом, каждым жестом, но это скоро приелось. «Ах, Маркиз опять нагадил на ковер, а ведь он стоил бешеных денег». «Ах, подумайте только, Дарья, эта глупая корова, вытирала пыль и разбила мою бесценную пастушку с зонтиком». «Ах, эта бездарность Прозоровская». «Ах, брошь с рубином». Тоска смертная.

При этом он по-прежнему был готов ходить на все ее спектакли и осыпать ее цветами. Соловей оставался соловьем. Единственное, о чем он жалел, так это о том, что познакомился с ней лично. Только заморочил женщине голову, а теперь не знал, как покрасивее отыграть назад.

Он понял, куда попал, только когда увидел Марго, направляющуюся к ним сквозь толпу гостей. Рядом с ней, фамильярно держа ее под руку, так по крайней мере показалось Басаргину, шествовал этот ее турок. За его спиной маячила огненная шевелюра Яковлева. Надо же, и он здесь. «Тоже мне друг называется, не мог предупредить», — подумал с тоской Басаргин. Рука Ксении вальяжно лежала на сгибе его локтя, как бы включая его в круг особо приближенных.

Марго уже успела справиться у распорядителя об имени вновь прибывшей и приветствовала ее радушной улыбкой. Может быть, лишь чуточку натянутой.

— Ксения Петровна, мы очень рады, что вы нашли время приехать к нам. Разрешите представить вам. Осман-бей Чилер, представитель акционерного общества «Руссотюрк». Кстати, поклонник вашего таланта.

Тут она слегка приврала. Осман-бей не был любителем оперы. Но иногда маленькая лесть не повредит, особенно при общении с актрисой. Осман-бей обворожительно улыбнулся и склонился над ее рукой. Он, конечно же, узнал Басаргина и теперь терялся в догадках, что все это могло бы значить.

— Мой друг, Владимир Николаевич Басаргин.

— Благодарю вас, мы знакомы, — сказала Марго, вздергивая подбородок.

— Вот как!

Ксения вопросительно взглянула на Басаргина, который успел преодолеть первоначальную неловкость и теперь с интересом наблюдал за обеими женщинами. Хуже уже быть не может, остается только потешаться над самим собой.

— Ксения Петровна, эта дама моя жена, Маргарита Георгиевна Басаргина.

Глаза Ксении округлились, губы сложились в немой вопрос, но она так и не успела его задать. К ним спешил Чаруйский, весь в улыбочках, ахах и охах.

— Ах, Ксения Петровна, голубушка, как я рад! Вы ведь нам споете?

— Непременно.

— Ксения Петровна только что говорила нам, как она озабочена бедственным положением беспризорников, — вставила Марго. — Просто не могла остаться в стороне. Осман-бей, проводите, пожалуйста, нашу очаровательную гостью к месту сбора пожертвований.

Осман-бей церемонно предложил ей руку. Чаруйский пошел рядом, беспрерывно что-то говоря. Марго, не без садистского удовольствия, наблюдала, как дива в полном замешательстве опустила в аквариум массивный золотой браслет. Кругом зааплодировали. Марго осталась с Басаргиным.

— А что еще ей оставалось делать? — усмехнулась она.

— Ты стала просто обворожительной стервочкой. — Марго пристально взглянула ему в глаза:

— Я всегда была такой, только ты забыл.

— Не моя в том вина.

— Может, тоже пожертвуешь что-нибудь?

— С удовольствием, но только если ты согласишься танцевать со мной.

— Извини, не могу. Надо открывать аукцион.

И она упорхнула, унося с собой его взгляд, полный затаенной ласки и любви. Где-то в районе диафрагмы закопошился теплый пушистый комочек счастья. Значит, он еще может смотреть на нее так.

Оркестр сыграл бравурную фразу и осекся. Все глаза устремились на импровизированные подмостки, на которых появилась Марго с молоточком в руке.

— Товарищи! Дамы и господа! Открываем наш благотворительный аукцион. Все средства, полученные от продажи предметов искусства, любезно пожертвованные нашими замечательными художниками, пойдут на строительство приюта для беспризорных детей. Ваши имена будут выгравированы на медной табличке, которая будет помещена в актовый зал приюта. Рука дающая да не оскудеет!

Марго повторила свою маленькую речь на немецком языке. Специально направленный луч света обрамлял ее прелестное лицо. Голос звенел, добираясь до самых сердец взволнованных слушателей. Каждому казалось, что она обращается именно к нему одному.

Аукцион прошел очень живо, в основном благодаря стараниям Марго. Она вела его так умело, будто всю жизнь только этим и занималась. Разогревала публику шутками, тонко расхваливала картины, представляла их авторов, создавая им попутно ненавязчивую рекламу, и не забывала напомнить разгоряченным гостям о главной цели мероприятия, о несчастных голодных детях, которые так ждут их помощи.

Басаргин стоял рядом с Григорием и не отрываясь смотрел на Марго. Сегодня она открылась ему с совсем другой стороны.

— Она великолепна, правда? — шепнул ему Григорий.

Его картина только что ушла по максимальной ставке, и он сиял, как свеженачищенный сапог. Именно такое сравнение пришло в голову Басаргину, когда он взглянул на ошалелое от гордости лицо друга. Он только кивнул в ответ.

— Ты ведь не всерьез с этой Гнедич?

Басаргин мотнул головой. Нет. Сама мысль показалась ему сейчас дикой.

Ксения вышла из экипажа, опираясь на руку Басаргина, и тут же отпустила извозчика. Они стояли перед подъездом ее дома. В тусклом свете фонаря лицо ее, обращенное к нему, казалось молодым и печальным.

— Как я пела?

— Божественно. Как всегда.

Мысли его были заняты совсем другим. Перед глазами стояло лицо Марго, любимое, единственное лицо. Она больше ни разу не подошла к нему, не говорила с ним, даже когда они уезжали в числе последних.

— Вы побудете со мной? — спросила Ксения. — Я так взволнована после выступления. Не смогу уснуть.

Какого черта, подумал раздраженно Басаргин. Какая ему разница, где сейчас быть. Марго осталась с этим турком, так что ему спешить некуда.

В гостиной маленький мохнатый песик бросился с диким лаем под ноги Басаргину и вцепился зубами в штанину. Он рвал и терзал ее с остервенением маленького существа, которое почувствовало угрозу чужого вторжения.

— Фу, Маркиз! Фу! — крикнула Ксения и сильно пнула песика ногой в бок.

Он забился под диван, жалобно скуля. Басаргина передернуло от этой ненужной жестокости.

— Жалкая эгоистичная тварь! Ревнует меня ко всему, что движется, даже к Дарье.

— Ну зачем же так. Мы бы с ним договорились.