Смятение чувств (Счастье по контракту)

Глава 4

Адам был оставлен в одиночестве и постепенно приходил, в себя от воздействия этого сногсшибательного визита, испытав после отвращения веселье и думая, что окончательно выбросил этот эпизод из головы. Но визит мистера Шоли снова пришел на ум, когда он сел, чтобы закончить прерванное письмо сестре, а с ним – и эхо ее голоса, говорящего: «Я считаю, нужно быть готовым на жертвы ради своей семьи». Она определенно была готова на это, но слишком молода, чтобы понимать в полной мере, что это означает. И ей еще не приходилось влюбляться. Он улыбнулся, припоминая наивный план, который она придумала, чтобы ему помочь, но улыбка эта не была радостной и вскоре угасла. Он спрашивал себя, как в конечном счете сложится судьба Лидии, и пытался нарисовать картину ее дальнейшей жизни с леди Линтон в Бате. Казалось, не такая уж мрачная перспектива, но он обнаружил, что относится к ней с опасением, и решил, что нужно не только оградить хотя бы часть ее приданого от финансового краха, но и найти способ обеспечить ее содержание, потому что не приходилось сомневаться: любую экономию леди Линтон будет осуществлять за счет Лидии.. Единственный раз, когда он рискнул предложить ей несколько путей сокращения расходов, и среди них такие, как замена ее безумно дорогой горничной на более скромную прислугу, она разнесла его в пух и прах, ответив, что подумывала об этой мере, но когда спросила себя, захотел бы бедный папа, чтобы она произвела эту гнетущую замену, то получила недвусмысленный ответ: он бы этого никак не захотел.

– И с этим не поспоришь, – заметила Лидия, – потому что это правда! Он лишь сказал бы: «Тьфу! Чепуха!»

Один из способов сэкономить, к которому, как опасался Адам, может прибегнуть его мать, был связан с выездом Лидии в свет. Леди Линтон была не слишком общительной натурой, ей никогда не нравились большие приемы, и можно было предположить, что она использует бедность как оправдание, чтобы пренебречь этой частью своих материнских обязанностей. В сознании Адама лишь промелькнула мысль, что, будь он сам женат и не стеснен в средствах, его жена смогла бы вывозить Лидию в свет.

Мысль исчезла; он обмакнул высохшее перо в чернильницу и закончил письмо Лидии довольно внезапно, не посмешив ее, как собирался вначале, рассказом о своей беседе с мистером Шоли.

День был неприятно оживлен запиской, доставленной с нарочным из конторы Уиммеринга. Задерганный делами стряпчий получил тревожное письмо, уведомлявшее о еще одном обязательстве, взятом на себя покойным лордом Линтоном. И очень опасался, что и его придется выполнить наследнику. Никакими документами, относящимися к сделке, он не располагал и в спешке написал запрос: не обнаружил ли нынешний виконт чего-либо подобного в частных бумагах отца.

Адам, понимая, что люди, совершающие самоубийство, не обязательно безумны, поставил перед собой задачу еще раз тщательно изучить бумаги своего беспечного родителя.

Он был поглощен этим занятием, когда ему вдруг доложили о визите лорда Оверсли.

– У меня всего несколько минут, – сказал тот, пожимая ему руку, – но я посчитал, что должен постараться с тобой увидеться, а то вдруг наломаешь тут дров прежде, чем у меня появится возможность объяснить тебе… Ты виделся с Шоли, знаю – он зашел ко мне сразу после этого. Ты ему понравился, и я знал, что ты понравишься.

– Очень ему благодарен! – бросил в ответ Адам. – И я ответил бы ему тем же комплиментом, если бы мог.

– Ага! – сказал его светлость. – Вот этого-то я и боялся. А потому и решил выкроить момент, чтобы повидаться с тобой!

– Боже правый! – воскликнул Адам. – Не могли же вы допустить – уж от вас-то я никак не ожидал! – будто есть хоть малейший шанс на то, что я… Да это немыслимо!

– Тогда я не постесняюсь сказать тебе, Адам, что ты не тот человек, за которого я тебя принимал! – отрезал его светлость. – Я также скажу, что, если ты упустишь такую прекрасную возможность спасти Фонтли, обеспечить сестер и подчистую избавиться от долгов, я настолько хуже стану о тебе думать, что буду рад, а вовсе не опечален тем, что ты не стал моим зятем! – Гость увидел, как оцепенел Адам, поэтому добавил более мягким тоном:

– Я знаю, это очень, трудный шаг, и это не та партия, которую кто-нибудь хотел бы для тебя, но горькая правда состоит в том, мой мальчик, что дела твои дрянь! Скажу со всей прямотой, что твое имя обязывает тебя ухватиться за любой достойный шанс выкарабкаться.

– Достойный?! – не выдержал Адам. – Продать себя дочери богатого простолюдина? Да нет! Не себя – свой титул!

– Ха! Не нужно разводить тут челтенхемских трагедий! Поверь, это честная сделка, из тех, которые заключаются чаще, чем ты думаешь. Да, да, у тебя возникло чувство к Джулии, которое ты считаешь вечной страстью! Господи, если бы мы все женились на своих первых возлюбленных, какое море неудачных браков образовалось бы! Выброси мою дочь из головы! Ты можешь поверить, когда я говорю, что она годится в жены разве что отставному офицеру, не более…

– В этом нет необходимости, сэр! – вставил Адам. – Даже если я не сумел бы выбросить ее из головы, вы можете быть совершенно уверены, что у меня вообще нет мысли о женитьбе на ней или на ком-то другом!

– Да послушай, Адам! – попросил Оверсли. – Если ты думаешь, что мисс Шоли вроде своего отца, то это далеко не так! Она не красавица, но всегда казалась мне милой, благонравной девушкой. Поэтому не вижу причины, по которой она не сможет стать тебе хорошей женой. Она немного застенчива, это верно, но вполне разумна и никогда не даст тебе повода краснеть за ее манеры. Что касается Шоли, не думаю, что и он может поставить тебя в неловкое положение. Он не навязчив. Да, я знаю, что у него есть пунктик относительно дочери, но сам он не мечтает быть допущенным в высшее общество. Можешь в это не поверить, но до сегодняшнего дня он никогда не переступал порога моего дома. Я весьма ему обязан и действительно считаю, что мог бы по-настоящему в этом помочь ему, но об этом и речи не идет! Все, что он хотел от меня, так это посодействовать Дженни в знакомстве с теми, кого он называет важными персонами! Отказался даже от единственного приглашения, которое я ему послал, отобедать на Маунт-стрит, сказав, что с удовольствием пообедал бы со мной в Сити, но ко мне домой не пойдет. В нем много такого, что мне нравится, и нет в Сити человека, который заслуживал бы большего доверия!

– Уверен, что он весьма почтенный человек, – согласился Адам, – но у меня нет никакого желания жениться на его дочери.

– Спустись с небес, Адам! – сурово призвал Оверсли. – Говорят – и я в это верю! – что он один из богатейших людей в стране и что эта девчонка унаследует все его состояние! Он известен тем, что проворачивает дьявольски трудные сделки, но он не скряга, и, кажется, чем больше тратит на Дженни, тем становится счастливее. Женись на ней – и ты будешь кататься как сыр в масле всю оставшуюся жизнь! Ты не только сможешь сохранить Фонтли, ты сможешь снова сделать его таким, каким они было при твоем дедушке. – Он положил руку на плечо Адама, стиснув его. – Послушай меня, ты, молодой дурень! У тебя нет никакого права отказываться от единственного предлагаемого тебе шанса восстанем вить то, что промотал твой отец! Если бы ты смог сделать это собственными силами, я бы не склонял тебя к этому браку, но ты этого сделать не сможешь. Ты говоришь о возвращении в полк, и, насколько я знаю, мог бы дослужиться до высших чинов. Но стоит только упустить из своих рук фонтан – и ты уже никогда его не вернешь. Обдумай это, мой мальчик, и помни, что ты – глава семьи и в твоей власти помешать ее падению, если ты решишь приложить к этому усилия! – Его хватка стала еще крепче. – Не делай из этого трагедии! – сказал Оверсли грубовато-добродушно. – Это честная сделка: не нужно чувствовать себя так, будто ты предлагаешь кому-то фальшивую монету! Девушка знает, что ты ее не любишь. А что до, остального – я всем сердцем хочу, чтобы у тебя было время прийти в себя, прежде чем все это на тебя свалится, но, поверь мне, Адам, ты придешь в себя! Вот и все, что я хотел сказать… Боже правый, взгляни, который час! Мне уже нужно идти!

Быстрое рукопожатие – и он исчез за дверью, огорчаясь от одного вида перекошенного лица Адама, но, как он позже признался своей супруге, не считая это дело безнадежным.

А на следующий день, после бессонно проведенной ночи, Адам написал мистеру Шоли, что принимает приглашение посетить его дом. Два дня спустя в наемном экипаже он отправился на Рассел-сквер «отобедать чем Бог послал».

Свидание было назначено на шесть часов. Виконт сначала решил, что следует явиться в дневном туалете, позднее его стали одолевать сомнения, и в результате он выбрал фрак, белый жилет, черные панталоны и шелковые чулки, составившие безупречный вечерний наряд. Возможно, он находил себя одетым чересчур парадно, но слишком будничная одежда, как он подозревал, могла быть воспринята как знак неуважения.

Потребовалось немало времени, чтобы добраться до Рассел-сквер, улицы сравнительно новой, появившейся на месте Бедфорд-Хаус четырнадцать лет назад, когда там снесли герцогский особняк. У Адама сохранились смутные воспоминания о том", как его ребенком привозили в Бедфорд-Хаус, но, пока кляча медленно тащилась по булыжникам, ему, в его подавленном настроении, казалось, что его увозят к черту на рога. Однако когда он, наконец, прибыл на место, то был приятно удивлен размерами и стилем новых застроек на площади. Она занимала довольно обширное пространство и была почти сплошь окружена кирпичными домами, достаточно внушительными, чтобы агенты по продаже недвижимости могли рекламировать их как «особняки, о которых мечтают». В центре находился огражденный сквер с несколькими живописно растущими деревьями, кустарником и огромной статуей человека, опершегося на плуг.

Заплатив извозчику, Адам по низким ступенькам поднялся к парадной двери дома мистера Шоли. Она распахнулась настежь, едва он успел поднести руку к массивному бронзовому молоточку, и его с поклонами пригласили в дом те, кто на первый взгляд показались ему взводом лакеев. На самом деле их было четверо, помимо дворецкого, куда более величавого, чем, его собственный, в Фонтли, проводившего его вверх по устланной малиновым ковром лестнице в гостиную на первом этаже и звучно объявившего о его прибытии.

Еще не истекло светлое время суток, но, хотя шторы на окнах не были задернуты, свечи горели и в великолепной хрустальной люстре, висевшей под потолком, и во всех настенных канделябрах. Мириады светящихся точек на какой-то момент ослепили Адама. У него возникло ощущение сумбурного сверкания, перемежавшегося с желтым атласом, позолоченными зеркалами, стульями и рамами картин, прежде чем его вниманием завладел хозяин, который устремился ему навстречу, выставив вперед руку, с многоречивым приветствием на устах.

– Заходите, милорд, заходите! – проговорил он радушно. – Я сердечно рад, что имею честь принимать вас, да к тому же точно в назначенное время, на что я и не надеялся после того нагоняя, который получил от своих дам здесь за то, что пригласил вас на обед к такому раннему часу! Да, да, я знаю, это не по-светски – обедать раньше восьми, но, надеюсь, вы нас простите. Дело в том, что, когда обед задерживают, я просто изнемогаю от голода. Однако не знаю, когда еще был так потрясен! Подумать только, ваша светлость приехал в наемном экипаже! Да если бы вы только сообщили мне, что не привезли в город своей карету, я бы послал за вами свою собственную! Ну уж обратно к «Фентону» вы не поедете на извозчике – это я вам обещаю! Эй, Баттербанк! Отправь кого-нибудь на конюшню сказать, что позднее нам понадобится экипаж!

– Глубокоуважаемый сэр, вы очень любезны, но, уверяю вас, в этом нет необходимости! – сказал Адам. – Прошу вас, не гоняйте из-за меня кучера!

Его возражение было отвергнуто, мистер Шоли заметил, что все его слуги, похоже, прижились у яслей и кормушек, а было бы лучше, чтобы они занялись каким-нибудь делом.

До этого момента внушительная фигура Шоли заслоняла от взора Адама двух других обитателей комнаты, но теперь он, вспомнил о своих обязанностях хозяина и повернулся, чтобы сделать необходимые представления. Сделал он это в своей манере, сказав:

– Итак, это наша миссис Кворли-Бикс, милорд, а это – моя дочь!

Женщина с угловатыми манерами вышла вперед, протянув руку и произнеся голосом, выражающим непомерный восторг:

– Лорд Линтон! Как поживаете? Кажется, я прежде не имела удовольствия вас видеть, но наверняка узнала бы благодаря сходству с вашей любезной матушкой!

Адам пожал ей руку, отвечая с какой-то машинальной учтивостью. Он с радостью осознал, что интуиция не подвела его, когда побудила явиться во фраке. На миссис Кворли-Бикс было платье из лиловой тафты, с низким вырезом, со шлейфом и отделанное многочисленными лентами. Ее голову увенчивал тюрбан, на руках были лайковые перчатки, а помимо ридикюля, она держала веер.

Молодая дама, которая густо залилась краской и сделала легкий реверанс, когда взор Адама обратился на нее, была наряжена еще богаче, потому что, хотя платье из узорчатого французского муслина вполне соответствовало ее годам, оно настолько изобиловало кружевами, что из-под них видна была лишь очень малая его часть. Нитка изумительно красивого жемчуга охватывала ее горло; жемчужные серьги, несколько длинноватые для короткой шеи, свисали из ее ушей; несколько сверкающих браслетов украшали каждое запястье; и брошь из рубинов и бриллиантов была приколота к кружевам на груди. Парчовая шаль и отделанные блестками туфли довершали ансамбль, про который лишь такой пристрастный критик, как ее отец, мог подумать, что он к лицу молодой девушке.

Мисс Шоли не унаследовала крупность своего родителя. Было известно, что злые языки недоброжелателей описывали ее как маленькую толстушку. Адам был невысоким мужчиной, но ее голова доставала ему лишь до плеча. В ней угадывалась предрасположенность к полноте: девушка уже была пухлой и, вероятно, впоследствии должна была раздобреть еще более. Она определенно не была красавицей, но в ее наружности не было ничего отталкивающего. Глаза были не большие, но ясно-серые, широко раскрытые (за исключением тех моментов веселости, когда они сужались до сверкающих щелочек) и смотрели серьезно и вдумчиво; волосы, тщательно уложенные и завитые, имели пепельный оттенок; у нее был маленький, решительный рот; нос пуговкой и цвет лица, который был бы хорош, если бы она изжила неуместную склонность густо вспыхивать каждый раз, когда смущалась, Она была так не похожа на мисс Оверсли, как только можно себе вообразить! Не было блеска в ее глазах, не было шарма в улыбке, никакой мелодичности в ровном голосе и ни малейшего намека на воздушность ни в лице, ни в манере держать себя. В то время как Джулия, казалось, плыла по воздуху, эта ступала твердым, энергичным шагом; в то время как Джулия могла быть очаровательно игривой, эта была неизменно прозаичной. Она умела по достоинству оценить шутку, но не всегда улавливала юмор и, похоже, обладала скорее здравым смыслом, нежели чувствительностью.

Узнавание вовсе не пронзило Адама ослепительной вспышкой, но он сумел соотнести ее с той невзрачной девицей, которую слишком часто заставал на Маунт-стрит годом раньше. Он подошел к мисс Шоли, проговорив со своей подкупающей улыбкой и непринужденной учтивостью:

– Нет нужды представлять меня мисс Шоли, сэр, поскольку мы давние знакомые. Как много времени, кажется, прошло с нашей последней встречи!

Она подала ему руку, но ответила лишь быстрой, какой-то судорожной улыбкой и совсем мимолетным взглядом. Румянец на ее щеках стал еще гуще; ее смущение вызвало у Адама искреннюю жалость, и он попытался помочь ей пережить неловкий момент, отпустив замечание по поводу размеров Рассел-сквер, безусловно самой большой улицы в Лондоне.

К счастью, поскольку девушка продолжала держать рот на замке, ему ответил мистер Шоли, который с удовольствием рассказал об истории площади, обстоятельствах, побудивших его переехать сюда из района Саут-гемптон, и о цене, которую он заплатил за дом здесь.

– Расхаживать гоголем среди важных шишек в Мэйфере – это не по мне, хотя, признаюсь вам, мы много их перевидали, подъезжающих к дому номер 65, теперь, когда здесь поселился этот художник! Они приезжают, чтобы с них нарисовали портрет, и хороши же они, с какой стороны ни посмотри! Ну, да им это на роду написано – вот что я скажу! Вы просто не поверите, милорд, но он сдирает с вас по восемьдесят или сто гиней за маленькую картинку, за которую я не дал бы и ста шиллингов!

– О, вы слишком саркастичны, мистер Шоли! – возразила миссис Кворли-Бикс. – Вы, наверное, знаете, лорд Линтон, что мы говорим о мистере Лоуренcе[4] . Какой талант! Я просто обожаю его картины и – да будет мне позволено это сказать, уважаемый мистер Шоли, – часто лелеяла мечту о том, что вы закажете ему портрет, чтобы запечатлеть образ нашей милой мисс Шоли.

– Гм, я действительно подумывал об этом, но когда он как-то завел речь о четырехстах гинеях за портрет в полный рост, – а это то, что хотелось бы сделать, потому что если уж я заказываю какую-то вещь, то мне ее делают как положено, – ну, я и откланялся. Решил, что это чистое надувательство! Хотя кто знает – может быть, я еще и надумаю, если дела пойдут так, как я этого хочу, – добавил он многозначительно.

– Наверное, вы, лорд Линтон, были знакомы с этой частью города, еще когда стоял Бедфорд-Хаус? Нельзя не жалеть о его исчезновении! Такой великолепный! А сколько воспоминаний с ним связано! Какую боль вы, должно быть, испытали, видя, как район застраивается заново!

– О нет! – ответил Адам. – По-моему, я наведывался в Бедфорд-Хаус всего лишь раз в жизни и был настолько молод в ту пору, что сохранил лишь смутные воспоминания о том случае.

– Но вы наверняка знакомы с герцогом? Он так сильно напоминает своего брата, покойного герцога, с которым вы конечно же часто виделись. Он был одним из друзей вашего отца, не так ли? Знаете, оба – страстные агрономы. Вы видели статую пятого герцога на площади? Одна из работ Уэстмакотта[5] , выполненная в его лучших традициях – насколько я разбираюсь в этом деле!

– Ну, статуя красивая, большая, – признал мистер Шоли, – но никак не возьму в толк, зачем графу понадобился плуг, да и агрономия, ведь это – занятие для фермеров, а не для герцогов. Каждый должен заниматься своим делом – вот мой девиз.

– О, я уверяю вас, любезный сэр, агрономия сейчас стала очень популярна! – воскликнула миссис Кворли-Бикс. – По-моему, мистер Кок Норфолкский ввел ее в моду, а он, знаете ли…

– Господи, мэм, что вы такое несете! – нетерпеливо воскликнул мистер Шоли. – А вот, наконец, и звонок к обеду! Дженни, дорогая, веди нас вниз, будем надеяться, ты заказала достойный обед для его светлости, даже если черепахи нынче нипочем не достать. Впрочем, я вас предупредил, милорд, – чем богаты, тем и рады! – Он добавил это на тот случай, если Адам поймет его слишком буквально и забеспокоится. – Просто, хорошо и обильно – вот мое правило, и на стол никогда не подают ничего такого, что я не стал бы предлагать гостю, если он вдруг заскочит перекусить. Я не знаю, что Дженни предложит. нам сегодня, но уверен в одном: в доме Джонатана Шоли вам не придется сидеть на бобах!

Он мог бы не утруждать себя. К этому времени у Адама сложилось ясное представление о том, что стоит перед ним, и он ничуть не удивился шеренге кушаний и гарниров, от которых ломился длинный обеденный стол, заставленный до самого буфета. Поскольку обед был неофициальным, подали только одну смену блюд, чему не мог не порадоваться Адам. Он был не бог весть каким едоком и за несколько последних лет привык к походной еде, которая чаще всего состояла из заячьего супа и тощего цыпленка, и воздать должное даже одной смене блюд, состоявшей из дюжины яств, было для него сущим наказанием. Мистер Шоли, взмахнув рукой, сказал:

– Прошу к столу, милорд! – и затем уже мало участвовал в разговоре, отвлекаясь от столь серьезного дела, как поглощение пищи, лишь на время, достаточное, чтобы извиниться за отсутствие деликатесного палтуса, порекомендовать сладкое мясо или потребовать еще соуса.

Мисс Шоли спокойно объяснила. – что недавние штормы сделали невозможным промысел палтуса, и Адам, лишь бы что-нибудь ответить, дал ей юмористическое описание одной из наименее аппетитных трапез, которой его как-то потчевали в Испании.

Она улыбнулась в ответ:

– Но на одной из ваших квартир для постоя – я помню, что вы рассказывали нам об этом, – всегда была пенелла, и весьма отменного вкуса. Я правильно произнесла это слово?

– Да, абсолютно верно, и она была хороша! Что-то вроде тушеного рагу, которое никогда не снимали с огня у меня на глазах, но что туда клали, я так и не узнал – всего понемногу, как я подозреваю!

– Я не любитель тушеного рагу, – заметил мистер Шоли. – Объедки – вот что это такое, и соответственно едят их на кухне. Позвольте мне угостить вас кусочком ветчины, милорд!

Адам отказался; и миссис Кворли-Бикс, возможно из благого побуждения поддержать разговор, принялась перечислять всех отпрысков благородных семейств, служивших в те времена на Пиренейском полуострове, чьи родители были ее давними знакомыми или дальними родственниками. Она нисколько не сомневалась, что все они были хорошо известны его светлости, но, поскольку тех, кто не состоял в кавалерийских полках, следовало искать в 1-м полку гвардейской пехоты, он не смог дать удовлетворительного ответа и был благодарен хозяину за то, что тот перевел разговор на другую тему, хотя и мог бы упрекнуть его за то, в какой манере это было сделано.

– А ну их к лешему – лорда Такого, достопочтенного Сякого! – сказал мистер Шоли. – Отведайте лучше кусочек утенка, милорд!

Адам согласился на утенка и, пока хозяин вырезал несколько ломтиков с грудки, поспешил предупредить любые дальнейшие расспросы относительно его армейских знакомств, спросив мисс Шоли, читала ли она последнее стихотворение Байрона. Ее ответ удивил его, потому что, вместо того чтобы немедленно разразиться восторгами, она быстро покачала головой и сказала:

– Нет. И не собираюсь, потому, сдается мне, оно – об очередном варварском восточном персонаже и так же изобилует окровавленными мечами, как и «Гяур», который показался мне ужасным.

– Ах, перестаньте, мисс Шоли! – воскликнула миссис Кворли-Бикс, всплескивая руками с нарочитым испугом. – Божественный Байрон! Как вы можете так говорить? «Абидосская невеста»! Первые строки! «Знаешь ли ты землю, где кипарисы и мирты – символы деяний, которые совершаются в их краях…»

– Да, это очень хорошо, но следующие строки кажутся мне нелепыми. Ярость стервятника может переплавиться в грусть, хотя это кажется очень маловероятным, но почему любовь дикого голубя должна привести к помешательству и преступлению, я не могу себе представить. И к тому же, – добавила она решительно, – я в это не верю!

– Конечно же! – согласился Адам, весьма позабавленный этой новаторской точкой зрения.

– Что касается меня, то я ничего не знаю о любви черепах, да и никто этого не знает, но готовить их лучше всею западноиндийским способом, с добрыми полутора пинтами мадеры, разложив сверху дюжину крутых яиц и покрыв раскаленной формой, – сказал мистер Шоли.

– Любезный мистер Шоли, это недоразумение! Поэт пишет о диком голубе!

– А! Так бы и сказали! Я не знаю, ел ли я диких голубей, но, скорее всего, они почти такие же, как обычные. Я не питаю к ним особой склонности, – задумчиво произнес мистер Шоли, – но, когда я был мальчишкой, мы, бывало, готовили их в сливочном масле. Называлось это «голуби в ямке».

– Как «жаба в ямке»? – осведомилась мисс Шоли.

– Дорогая мисс Шоли, как вы можете так говорить? – запротестовала миссис Кворли-Бикс. – Лорд Линтон, судя по его виду, просто потрясен!

– Неужели? В таком случае мой вид дает обо мне неверное представление. – Адам обратился к хозяйке, сказав с едва заметной улыбкой:

– Вы не представляете, как это занятно – встретить женщину, которая не впадает в экстаз от одного лишь упоминания имени Байрона!

– Вы насмехаетесь надо мной? – спросила Дженни Шали напрямик.

– Конечно нет! Я не большой знаток поэзии, но действительно ли стихи лорда Байрона настолько переоценивают?

– Ну, я так считаю, – ответила она. – И давно поняла, что, как бы ни старалась, вообще не могу оценить поэзию должным образом. Тем не менее я все-таки предприняла величайшие усилия, чтобы прочитать «Абидосскую невесту».

– Тщетные, насколько я понимаю?

Она кивнула, выглядя слегка пристыженной:

– Да, хотя, пожалуй, я бы с упорством продолжала, если бы библиотека не прислала мне сверток с двумя книгами, которые мне очень уж хотелось прочитать. Но я обнаружила, что больше не в состоянии сосредоточиться, и потому оставила попытки. А одна из книг была вполне достойной! – сказала девушка, словно оправдываясь, и добавила:

– «Жизнь Нельсона» мистера Саути[6] – она вам не попадалась?

– О да! Это действительно замечательный труд! Стоящий всех его «Талабасов», «Мэдоков» и «Проклятий»! Но, мисс Шоли, что это был за другой труд – не такой достойный! – который отвлек вас от «Аби-досской невесты»?

– Ну, это был роман, – призналась она.

– Предпочесть роман лорду Байрону! Ах, мисс Шоли! – насмешливо воскликнула миссис Кворли-Бикс.

– Да, я действительно его предпочла. Более того, я взялась за него с величайшим облегчением, потому что он о вполне обычных, реальных людях и в нем никто никого не убивает. Кроме того, он оказался исключительно занятным, как я и догадывалась. – Она застенчиво посмотрела на Адама и спросила, слегка запинаясь:

– Он написан автором «Разума и чувствительности»[7] , который – н-но, вы, возможно, не помните! – понравился мне, но м-мисс Оверсли сочла его слишком скучным. Я помню, что мы поспорили о нем однажды в вашем присутствии.

– Нет, я не припомню этого случая, – ответил он, чуть покраснев, – но знаю, что мисс Оверсли предпочитает романтику будничности. Она также очень увлекается поэзией.

– Ну, о вкусах не спорят, – сказал мистер Шоли, который приближался к завершению своей трапезы. – Но, должен сказать, я не понимаю, какая польза в написании стихов, разве что для детей, чтобы учить их этому в школе, хотя какую пользу они им принесут, тоже не знаю. И все-таки это было замечательно – слушать, как ты декламируешь, Дженни, а ты так прекрасно запоминала свои отрывки.

Миссис Кворли-Бикс бросила многозначительный взгляд на Адама, но тот, уклонившись от него, ухватился за возможность, предоставленную замечанием хозяина, вовлечь мисс Шоли в череду воспоминаний о разных стихах, которые их детьми заставляли учить наизусть. Мисс Шоли стала заметно менее застенчивой в этой игре, связанной с неуместными сравнениями, – обстоятельство, которое побудило ее родителя мимоходом заметить, когда дамы покинули обеденный зал, что она и гость понимают друг друга с полуслова.

Адам почувствовал, что весь сжался, и постарался преодолеть отвращение. Ему это не вполне удалось, но мистер Шоли не стал развивать эту тему, посчитав гораздо более важным убедиться сперва, что его портвейн оценен должным образом, а потом узнать, созвучно ли мнение его благородного гостя относительно миссис Кворли-Бикс его собственному. Адам ответил уклончиво. Хотя он не был в восторге от этой дамы, но считал ее положение нелегким и испытывал к ней глубокую жалость, как, к любому человеку, вынужденному жить с мистером Шоли.

– Ну, по моему разумению, она просто-напросто ломака, – сказал этот достойный муж. – Я надеялся, что вы поставите ее на место, потому что чего я не выношу, так это притворства! Да, и я тоже не люблю смитфилдские сделки, и у меня сильное подозрение, что как раз это я и получил, когда нанял эту даму компаньонкой к Дженни. Поймите, я не скряга, но я хочу получить за свои деньги стоящую вещь, и не жалею ни пенни, когда получаю ее, можете не сомневаться! Наверное, вы заметили жемчуга, которые носит моя Дженни? Я купил их у «Ранделл энд Бридж» и не моргнув глазом выложил за них восемнадцать тысяч – хотя, конечно, сбил цену на пару тысяч, прежде чем сказал «По рукам!»

Вызвать мистера Шоли на разговор о его имуществе не представляло особой трудности. Прежде чем он объявил, что настало время присоединиться к дамам, Адам подвел его к описанию обстоятельств, при которых он приобрел массивную многоярусную вазу для середины обеденного стола; того, сколько он заплатил за различные картины, которые украшали стены; как заполучил, прямо с таможни, обеденный сервиз, которым Адам искренне восхищался, и множество других сведений того же рода. В душе презирая себя, виконт поощрял его разглагольствования на любимую тему. Это было плохо, но гораздо хуже было подвергнуться расспросам, достаточно ли ему нравится мисс Шоли, чтобы жениться на ней, а именно этот вопрос, как он понимал, все время вертелся на языке мистера Шоли.

Войдя в гостиную, мужчины обнаружили, что дамы сидят у камина, мисс Шоли была занята вышиванием. Миссис Кворли-Бикс тут же обратила внимание на Адама, призывая его полюбоваться вместе с ней изящным узором, который дорогая мисс Шоли сама нарисовала, и интересуясь, видел ли он когда-нибудь еще такую красоту.

– Я всегда говорю, что она служит мне немым укором, заставляя краснеть, своей энергичностью и своими достоинствами. Я льщу себе мыслью, что я не такая уж посредственная швея, но ее стежки ложатся так ровно, что мне просто стыдно показывать свою собственную работу. А ее музыка! Милая мисс Шоли, надеюсь, вы доставите нам удовольствие сегодня вечером? Позвольте мне позвонить лакею, чтобы он открыл инструмент! Я знаю, что вам, лорд Линтон, понравится ее игра, которая, осмелюсь заметить, просто великолепна.

Адам сразу же откликнулся, сказав, что с большим удовольствием послушает игру мисс Шоли, но та отказалась с такой категоричностью, что не было смысла настаивать. Миссис Кворли-Бикс обратилась за поддержкой к мистеру Шоли, но и это оказалось тщетным.

– Да, она играет очень хорошо, не отрицаю, и я временами не прочь послушать хорошую мелодию, но сейчас нам не нужна музыка, – сказал он. – Любовь моя, я пообещал его светлости показать свой фарфор, так что подойди к моему шкафу и покажи лучшие экземпляры, потому что, как я сказал ему, ты знаешь об этом больше меня.

Она повиновалась, но, поскольку Адам слишком мало знал о фарфоре, чтобы суметь ее разговорить, эта попытка способствовать лучшему взаимопониманию между ними была не слишком удачной. Мисс Шоли, может быть, и обладала немалыми знаниями, но она явно не испытывала воодушевления. Адам, вспоминая, как ее отец говорил ему, что она ничем не уступает справочнику, подумал, что учебник был бы более удачным сравнением. Она могла восполнить пробелы в его знаниях относительно мягкой глины и жесткой; объяснись, что винсенская лазурь на вазе, которой он восхищался, нанесена кистью; рассказать, что пара великолепно глазурованных тварей, сидящих на пьедестале, – это килины[8] ; но когда она Обратила его внимание на прекрасную текстуру чернильницы фарфора Сен-Клод, она сделала это ровным, бесстрастным голосом, и ее руки, когда она демонстрировала тарелку династии Юнчжен с красным дном, были осторожными, но не любящими. Адам вдруг осознал – с проблеском удивления, – что не она, с ее превосходным знанием, по-настоящему любила все эти вазы, чаши и сервизы, а отец, который мог лишь сказать, нежно поглаживая вазу famille noire[9] :

– Ее нужно чувствовать, милорд, – и вы всегда отличите!

Казалось странным, что человек, судивший о ценности картины по ее размерам и обставивший свой дом с вульгарной роскошью, не только собирал китайский фарфор, но интуитивно различал хорошее и плохое. Это-то и привлекло интерес Адама. Он старался подбить мистера Шоли на разговор о его хобби, но как только этот джентльмен почувствовал, что его дочь отошла на задний план, он прервался и сказал, убирая в шкаф великолепный сервиз:

– Ну, не знаю, почему мне нравятся эти вещи, но это факт! Вам следует поговорить с моей Дженни, если вы хотите узнать о них: она получила книжное образование; которого у меня никогда не было.

– Я думаю, мисс Шоли не обидится, сэр, если я рискну сказать, что у вас есть нечто более ценное, чем книжные знания.

– Нет, потому что это очень верно, – тут же сказала дочь. – Я узнала про фарфор, чтобы сделать приятное папе, но сама я отнюдь не артистическая натура.

– О, мисс Шоли, как вы можете так говорить? – воскликнула преданная миссис Кворли-Бикс. – Когда я думаю о прекрасных рисунках, которые вы сделали, вашей вышивке, вашем музыкальном таланте…

– Ах да, это мне кое о чем напомнило, – перебил мистер Шоли. – Я хочу показать его светлости рисунок, на котором Дженни изобразила площадь в перспективе. Не могли бы вы, мэм, спуститься в библиотеку и помочь мне его отыскать!

К ее чести будет сказано, миссис Кворли-Бикс изо всех сил противостояла этой беззастенчивой попытке оставить молодую парочку наедине; но все ее уверения, что мистер Шоли найдет набросок в некоей папке с образцами работ, не смогли отвратить его от намеченной цели. Через какие-то несколько минут ему удалось выпроводить упиравшуюся даму в библиотеку, произнеся явную ложь о том, что оба они мигом вернутся.

Ситуация сложилась неловкая, и смущение мисс Шоли не способствовало ее исправлению. Оно послужило лишь поводом к тому, что лицо ее покраснело, а рот оказался на замке; и когда Адам сделал какое-то непринужденное замечание, чтобы как-то разрядить обстановку, она не ответила, но, вскинув на него испуганный взгляд, выпалила: «Прошу прощения!» – и тут же отвернулась, прижав ладони к своим пылающим щекам.

В какой-то момент его единственным чувством была досада от, того, что она настолько неловка. Достаточно было ей ответить с его подачи, и положение можно было бы выправить. Но ее понимающий взгляд, слова, которые она произнесла, та поспешность, с которой она отвернулась от него, сделали это невозможным. Не будь она настолько явно встревожена, он даже мог бы заподозрить ее в попытке заставить его форсировать события.

Она отошла к огню и, после мучительных усилий взять себя в руки, сказала:

– Это… это величайшее наказание – обязанность восхищаться моими рисунками и демонстрировать их гостям – это то, что особенно мне не нравится! Но папа… Вы видите, его ничем не остановишь! Мне… мне очень жаль!

Он распознал любезную, пусть и запоздалую попытку сгладить неловкость, и его досада прошла. После некоторого колебания он сказал:

– Мисс Шоли, вы предпочитаете, чтобы я согласился, что это тяжкое испытание – когда тебе показывают чьи-то рисунки, или… или чтобы сказал, совершенно откровенно, что я не думаю, чтобы какие-то два человека когда-нибудь попадали в столь неловкое положение, как это?

– О нет! В такое унизительное! – проговорила она сдавленным голосом. – Я не знала, что… что папа намеревайся сегодня… так быстро!

– И я тоже – в самом деле! Но он это сделал, и было бы глупо с нашей стороны – вы так не считаете? – делать вид, будто мы не понимаем, зачем нас свели вместе. – Он увидел, как она кивнула, и продолжил, не без труда, но очень искренне:

– Я хочу, чтобы вы были открыты со мной. Ваш отец старается заключить брак между нами, но вам это не нравится, не так ли? Вам не нужно бояться сказать мне об этом – понимаю, как вам может это нравиться, если мы едва знакомы? И опасаюсь, что вы вынуждены принимать меня сегодня помимо вашей воли. Поверьте, вам достаточно сказать мне, что это так, и дело не двинется дальше!

Такая откровенность успокоила ее. До этого она стояла к нему спиной, потупившись и глядя на огонь, но теперь обернулась и ответила тихим голосом:

– Меня не заставляли. Папа бы этого не сделал. Я знаю, что так это должно выглядеть, – и он действительно любит распоряжаться, – но он слишком любит меня, чтобы принуждать, и… и слишком добр, хотя иногда может показаться… несколько властным.

Адам улыбнулся:

– Да, доброжелательный деспот – это, возможно, худшая разновидность тирании, потому что ей труднее всего противостоять! Где все совершается с самыми благими намерениями, – и родителем, которому должно оказывать повиновение, – сопротивляться кажется почти чудовищным!

Ее румянец сошел, она даже стала несколько бледной.

– Мне бы очень не хотелось так поступать, но, будь это необходимо, в таком деле, как это, я… я бы воспротивилась. Дело обстоит иначе. Он хочет, чтобы я вышла за вас, милорд, он не заставляет меня.

Его лоб слегка наморщился; он пристально вглядывался в нее, стараясь прочитать по ее лицу.

– Тирания любви? Она покачала головой:

– Нет. Мне было бы тяжело его расстраивать, и я бы не колебалась, если… если бы мои чувства уже принадлежали кому-то или если бы мне не нравилась эта затея. – Это было произнесено спокойно, но с усилием. Она подошла к стулу и села. – Вы просили меня быть открытой с вами, милорд. Я не против. Если вы думаете… если вы чувствуете, что могли бы вынести… – Она умолкла и продолжила после небольшой паузы:

– Я не романтична. Я прекрасно понимаю… обстоятельства и не жду… Вы сами сказали, что мы едва знакомы.

Ему пришлось побороть в себе искушение пойти на попятную и сказать себе, что ее принятие предложенного брака не более хладнокровно, чем его собственное. Он был столь же бледен, как она, и ответил напряженным голосом:

– Мисс Шоли, если вы чувствуете, что можете вынести это, я буду считать, что мне повезло. Я не предложу вам фальшивую монету. Делать торжественные заявления, естественные в таком случае, значило бы оскорбить вас, но вы можете верить, что я искренен, когда говорю вам, что, если вы окажете мне честь и выйдете за меня замуж, я постараюсь сделать вас счастливой.

Она встала:

– Я ею буду! Не думайте об этом! И не хочу, чтобы вы старались… Только чтобы вам было уютно! Надеюсь, я смогу сделать это для вас: я буду стараться изо всех сил. А вы будете говорить мне, чего вы хотите от меня, или делаю ли я что-то такое, что вам не нравится, будете?

Он был удивлен и немного тронут, но сказал, беря ее руку:

– Да, конечно! Когда я выйду из себя или устану от уюта!

Она пристально смотрела секунду, увидела лукавинку в его глазах и внезапно рассмеялась:

– О!.. Нет, я обещаю вам, что не буду злиться! Он поцеловал ее руку, а потом, легонько, ее щеку. Она не отстранилась, но и не выглядела так, будто ей это нравится. И поскольку у него не было желания целовать ее, он отпустил ее руку не с обидой, а с облегчением.