Соблазн

1

Медицинский центр в Бельвю. Зима 1972 года

Бывает ли на свете что-нибудь хуже, чем это? Ты связана, как животное, тебя кормят против твоей воли, ты ничего не слышишь, кроме звуков смятения и отчаяния час за часом. Стиви возненавидела наркотики, которые ей постоянно вводили как успокоительное средство. Странно, думала она в моменты прояснения; если прежде она продавала свое тело ради этих путешествий в забвение, то теперь ей ничего так не хотелось, как возможности думать, прикидывать, как бы ей, ради всех святых, освободиться.

Я ошибалась, сказала она себе, слушая чей-то бессвязный лепет, произносивший алфавит на фоне приступов маниакального смеха. Я-то думала, что моя жизнь была очень плохой, но ведь здесь хуже, гораздо хуже. Пол бессовестно использовал ее, позволял катиться в пропасть, и она разрешала ему это, пока он снабжал ее наркотиками и спиртным, которые давали ей возможность не встречаться лицом к лицу с некой персоной, от которой она не могла убежать, – со Стиви Найт. И теперь она тосковала по всем тем вещам, которые прежде отбрасывала либо принимала как должное, – свободе двигаться, выбирать, что есть, или же, когда просыпалась, четко мыслить и, самое важное, быть хозяйкой своей жизни. Возможно, в тюрьме было бы лучше, думала она; по крайней мере, в тюрьме ты все-таки можешь свободно пользоваться мозгом, А тут они старались отобрать у нее свободу, вместе с режущими предметами, шнурками от ботинок и всем остальным, что могло способствовать побегу, пусть даже недалеко. И как это случилось со мной? – спрашивала она себя. Как волшебный, невероятный мир Милой Стиви Найт превратился в кошмар, от которого не было пробуждения?

– Ты можешь вспомнить, как ты себя ранила? – спросил молодой психиатр, занимавшийся ее делом, – одним из шестидесяти в его ящике. – Можешь ты мне рассказать, что было у тебя на уме, когда ты ударила кулаками по зеркалу?

– А ты можешь мне сказать, как выбраться отсюда? – резко спросила Стиви, чувствуя себя пленной. – Мне не нужен лекарь. Все, что мне требуется, – это свобода.

– Стиви, – мягко взывал к ней доктор, и его голос был хрипловатым от усталости. – Ты только вредишь себе своей враждебностью. Мы хотим тебе помочь исправиться.

– Я не сумасшедшая, – упрямилась она. – Мне здесь не место.

– Никто и не считает тебя сумасшедшей, – мягко сказал он. – Но что ты устроила – сама порезалась, набрасывалась на людей, пытавшихся остановить тебя, – ты ведь не всегда себя так ведешь, правда?

Стиви хмыкнула:

– Мое обычное поведение, как ты его называешь, было изрядно диким, так что не нужно судить по нему…

Психиатр уставился на Стиви, молча приглашая ее продолжать. Но что еще могла она сказать? Как еще могла она убедить этого незнакомца, что не пыталась убить себя, когда сама почти не могла вспомнить – не говоря уж о том, чтобы объяснить, – что она делала?

– Тогда помоги мне понять, Стиви, – сказал психиатр, когда понял по насупленному виду Стиви, что она не намерена говорить. – Помоги мне поверить, что ты не собираешься снова причинить себе вред – либо кому-нибудь еще.

Его слова дошли до Стиви. Возможность выбраться отсюда зависела от того, сумеет ли она всем доказать, что может вести себя хорошо, не выкидывать никаких фокусов и делать в точности то, что от нее требуют. Что ж, с горечью подумала она, буду паинькой; годы жизни с Адмиралом хорошо подготовили ее к этому.

– Ладно, док, – сказала она со вздохом, – я пила и глотала пилюли. Это было глупо, согласна, но я находилась в депрессии. И в канун Нового года…

Молодой доктор подбадривал ее кивками, и Стиви продолжала свое повествование, глядя в его усталое лицо, ища в нем подтверждения, что она на правильной дороге, на той самой, что ведет через двери с двойным запором в мир, полный жизнью… где она сможет делать все, что ей угодно.

Свет, который просачивался через покрытые грязной коркой окна, был неизменно серым – темным или светлым, в зависимости от времени суток и погоды, но тем не менее серым. Стиви записала об этом в маленький блокнот, который заработала себе десятью днями хорошего поведения. Она сделала это без какой-то особой цели, просто хотела себе напомнить, что нормальная в этом заброшенном месте, где нормальность, душевное здоровье были гораздо более относительными, чем на воле, и измерялись такими стандартами, как чистое лицо, причесанные волосы и способность произнести четко несколько связанных предложений.

Теперь она жила в палате «Б» в ОПО, как его называли обитатели, «Общем психиатрическом отделении». В отличие от «строгой» палаты здесь был более мягкий режим и позволялись такие вольности, как карандаш (хотя, разумеется, под надзором).

Однако Стиви не собиралась ослаблять свою бдительность. Она собственными глазами видела, что ее надзирательницы ни на минуту не переставали верить, что если человек хоть раз как-то оступился, то тут уже не обойдется без последствий. «Они тут применяют всяческие наказания, – писала она в письме к Самсону, увидев, как одну больную накачали уколами торазина просто за то, что она подняла шум из-за украденной у нее коробки печенья. – Они наказывают людей, чье единственное преступление состоит в том, что они больны и напуганы». Писала Самсону она часто, вовсе не надеясь, что он читал хоть одно из ее многочисленных писем, просто ей нужно было ощущать хоть какую-то связь с внешним миром.

Прислушиваясь к тому, что персонал говорил про пациентов так, будто их вовсе и нет рядом, словно у них не было своих имен, а просто диагнозы, вроде «шизофреник» или «маниакально-депрессивный», либо места в палате, вроде «десятая кровь» – она писала: «Им нравится делать вид, что мы больше не люди. Это делает их работу проще, но так делать нехорошо».

Однако, даже понимая все это, Стиви все-таки не могла оставаться равнодушной к окружающей ее жизни. Твердо решив, что она выберется отсюда, она испытывала жалость к тем, у кого не было никакой надежды выйти, и к таким, кто утратил способность заботиться о себе. Даже не сознавая, что она делает что-то особенное, Стиви взяла шефство над женщиной, чья кровать стояла рядом. Ее звали Кейт, и няньки называли ее «кататонической» – вот и все, что было известно Стиви. Хотя в темных волосах Кейт и виднелись седые пряди, лицо у нее было гладким, без морщин, как у подростка. Предоставленная сама себе, она проводила весь день даже лежа в постели, ее пустые голубые глаза глядели в пространство. Когда Стиви проводила расческой по ее густым спутанным волосам и обтирала ее бледное лицо полотенцем, смоченным под краном, Кейт не сопротивлялась. Не изъявляла она протеста и тогда, когда Стиви помогала ей встать с постели и водила ее по палате, ее тонкие ноги неуверенно шаркали в бумажных шлепанцах, словно уже забыли, что должны делать.

Какое ужасное происшествие так искалечило ее? – гадала Стиви. Что унесло прочь ее волю говорить или даже передвигать собственное тело? Какая личность скрывалась когда-то за этими пустыми голубыми глазами, куда она делась? Стиви заметила, что психиатр даже не утруждает себя разговорами с Кейт, когда делает обход, а просто регистрирует у нее признаки жизни и царапает несколько слов в свой блокнот.

Как-то раз, когда доктор уже собрался уходить, Стиви вдруг спросила:

– Что с ней произошло? Почему она такая? Она понимала, что ведет себя нестандартно, но уж больно мучил ее этот вопрос.

Психиатр неопределенно, с некоторой досадой, покачал головой. В конце концов, неуместно было обсуждать одного пациента с другим. Но потом, отвернувшись, взглянул на стопку историй болезни, которые держал в руке, и остановился.

– Видишь ли, Стиви, – ответил он, – Кейт прибыла почти одновременно с тобой. Она находилась в коме… напичканная столькими химикалиями, что мы даже не сумели сделать точный анализ картины отравления. Мы и не ожидали, что она выживет, но она все-таки не умерла. К несчастью, – тихо добавил он, слегка кивнув в сторону Кейт, – и это, кажется, все, на что мы можем надеяться, лучше ей не станет.

– Нет, – заспорила Стиви, – не может этого быть. Ведь должно же быть что-то, что вы можете сделать…

– Все уже сделано, Стиви. Когда поврежден механизм вот тут, – сказал он, постучав по голове, – иногда он бывает способен починить сам себя… а иногда ущерб уже необратим. – Заметив печаль на лице у Стиви, он добавил: – Единственная причина, почему я говорю тебе это, чтобы ты знала, как тебе повезло. Ты получила второй шанс, детка. Используй его, потому что больше ты его уже не получишь.

Повторный шанс, подумала Стиви, когда доктор ушел. Даже в своих самых страстных поисках надежды она не могла считать Бельвю повторным шансом. И все же… она была жива, ее мозг был цел. В отличие от Кейт она могла надеяться на будущее подальше от этого места, хоть и не имела представления, каким оно будет. Впервые за много месяцев она подумала о себе как о везунчике – по крайней мере, по сравнению с Кейт.

Сознание того, что эта женщина скорее всего никогда больше не испытает самых простых удовольствий жизни и свободы, заставило Стиви еще больше заботиться о ней.

– Эй! – закричала она на санитарку, которая столкнула Кейт с кровати, после того как та намочила простыни. – Нельзя так грубо с ней обращаться, черт побери! Ты не имеешь права обращаться с ней так!

В ответ санитарка бросила в нее грязное белье и доложила врачам, что она скандалит.

Заступничество Стиви заработало ей дозу стелазина; она подчинилась спокойно, не желая рисковать снова вернуться в палату буйных. Много часов она чувствовала себя словно зомби. Руки и ноги казались ватными, во рту пересохло, глаза налились кровью, что хуже всего, она не могла сосредоточиться ни на чем, огромные усилия требовались на то, чтобы поставить одну ногу впереди другой или поднести ложку ко рту, не пролив ее на себя.

Но Стиви не жалела, что попыталась помочь Кейт, пусть даже результатом оказалась черная отметка в ее карточке поведения. Она записала себе в блокнот: «Здесь что-то ужасно неправильно. Не знаю, что именно, но ведь невероятно, что люди, которые должны тебе помогать, используют всю свою силу, чтобы сделать тебе больно».

Часы посещений приносили один и тот же усталый парад родственников, нацепивших на лица маску фальшивого веселья или исполненной долгом решимости, они оставляли писчую бумагу и одежду, книги и журналы. Однако редко доводилось Стиви услышать какую-то настоящую беседу. Ей казалось, будто люди с воли приняли как аксиому, что обитатели больницы были чуждыми им созданиями, пугающими и в чем-то даже неприятными.

Она сказала себе, что ей нечего и надеяться, что кто-то из Забегаловки придет в это ужасное место, чтобы навестить ее; все они следовали утверждению Самсона, что лишь удовольствие стоит чего-то в жизни. Но чтобы как-то утолить обиду от сознания того, что ее забросили, она сказала себе, что и сама не хочет, чтобы ее увидели в таком месте.

Как-то раз субботним утром, когда Стиви гуляла с Кейт по холлу, она заметила, как в глазах Кейт что-то промелькнуло, а голова слегка повернулась к телевизору.

– Ты хочешь посмотреть мультики? – спросила Стиви.

Ответа не последовало. Стиви повторила свой вопрос, когда усаживала Кейт на пустой стул перед телевизором.

– Это Булкинкль и Роки, – проговорила она. – Ты слышишь меня, Кейт?.. Ты что-нибудь помнишь?

Кейт не отвечала, но ее глаза устремились на экран, и поэтому Стиви отступила назад, за сдвоенный ряд стульев, чтобы понаблюдать, может, мультик пробудит забытые воспоминания. Внезапно Кейт встала и пошла к экрану с протянутой вперед рукой. Раздался гневный крик протеста; через секунду ее сшибла на пол плотно сложенная женщина, выкрикивавшая проклятья и сопровождая их суровыми пинками. Стиви бросилась на спасение Кейт, загородила Кейт своим телом и изо всех сил толкнула нападавшую. Прозвучал пронзительный свисток, и тут же появились еще две санитарки, но не успели они разъединить дерущихся, как Стиви увидела блеск металлической пилки для ногтей и почувствовала горячую, обжигающую боль на лице.

– Больше не будешь смотреть телевизор, Пат, – сказала одна из санитарок грубо, пока выкручивала запрещенную пилку из руки плотной женщины и оттаскивала ее прочь.

Стиви начала смеяться от абсурдности всего происшествия, хотя глаза ее заполнялись ее собственной кровью. Более бережные руки прижали полотенце к ее лицу, а сильные руки унесли ее из холла.

– Какой стыд, черт возьми, – произнес молодой врач-ординатор, когда накладывал ей на щеку шов.

Анестезия заглушила боль, но Стиви чувствовала, что прокалывают кожу и продевают нитку; она начала считать и поняла, что шов проходил почти через все ее лицо, от брови до подбородка.

– Ей еще повезло, что глаз не потеряла, – пробормотала сиделка.

Повезло, сумрачно подумала Стиви. Может, если, мне везет, они не сочтут это за повод держать меня здесь всю жизнь.

Травма привела Стиви в госпитальную палату, где у нее осторожно проверили следы инъекций. «Заживает неплохо», – говорил ординатор каждый раз, когда делал ей перевязку и накладывал мазь с антибиотиками. Однако он избегал встречаться с ней взглядом, когда делал эти оптимистичные заявления.

А когда бинты сняли, Стиви поняла почему. Я похожа на Франкенштейна, подумала она. Или на чудовище, которое пугает малых детей на День Всех Святых. Всегда ее красота казалась ей чем-то само собой разумеющимся, а теперь, так жестоко изуродованная, она ощутила ужасное чувство потери. Ей казалось, словно Милая Стиви Найт исчезла, оставив вместо себя кого-то другого, еще не вполне проявившегося.

Мужчина, стоявший возле кровати Стиви, выглядел так, будто только что сошел с яхты. У него было обветренное, загорелое лицо, хотя стояла зима. Его густые серебряные волосы были острижены не по-модному коротко, и все-таки этот стиль шел к его энергичным чертам лица – высоким скулам, орлиному носу и поразительно красивым карим глазам. В синем кашемировом блейзере и серых, ладно сидящих брюках он казался здесь пришельцем из другого мира.

– Так какие же черти занесли вас сюда, Стиви Найт? – спросил он сочным баритоном.

– А кто хочет это знать?

– Бенджамин Хокинс, доктор медицины, к вашим услугам.

– Вы не походите на остальных докторов. Он засмеялся:

– Потому что я не такой, как они. Я пластический хирург, Стиви. Я приехал посмотреть, что могу сделать с вашим милым личиком…

– А вы выглядите недешево, – заметила она, не зная, что она может теперь себе позволить, а что уже нет.

– Так оно и есть, – засмеялся он снова, – но для вас это не будет стоить ни цента.

– Благотворительность? – поинтересовалась она с металлом в голосе.

– Вовсе нет. Один день в неделю я работаю бесплатно. Немного в духе Робин Гуда. Вы ведь не захотите лишить меня этого удовольствия, Стиви? Ведь я знаю, как важно для вас ваше лицо.

– Откуда вы знаете? – спросила она. – И не говорите мне, что читаете журналы мод.

– Я их и не читаю, – улыбнулся он, – но я видел ваше прекрасное лицо по меньшей мере на полдюжине обложек. Ведь это моя профессия запоминать красивые лица, Стиви. Особенно когда мои пациенты показывают на них и просят сделать ног или скулы как у вас.

– Правда?.. Мой нос… и скулы?

– Правда. – Кончиками пальцев он коснулся безобразно вздувшегося шрама, который пересекал ее щеку. – Я могу вернуть вам красоту, – просто сказал он.

Хотя Стиви и повидала множество хвастунов и пустомель, почему-то она поверила, что Бен Хокинс был человеком другого сорта, который мог и умел держать свое слово. Она поняла, что он ждет ее ответа.

– В чем дело? – спросил он. – У вас возникают сомнения, Стиви? Я могу объяснить, в чем будет заключаться хирургия, если хотите…

– Нет, – ответила она.

– Так в чем же дело? – осторожно настаивал он. – Вы боитесь?

Она кивнула, признавая свою слабость, простая и уверенная манера держаться пришедшего к ней человека располагала ее к этому.

– Я всегда боялась докторов и больниц. И никогда еще мне не представлялось повода изменить свое мнение.

– Не скажу, что осуждаю вас, – согласился Бен. – И мне очень жаль, что у вас накопился такой печальный опыт.

Стиви заметила, что Бен не обиделся на ее замечания по поводу его профессии, и почувствовала симпатию к нему за это.

– И все же, – добавил он, – если вы справитесь с вашим страхом на некоторое время, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Я хорошо делаю все, за что берусь, Стиви… очень хорошо. И думаю, что вы не пожалеете и будете рады, что воспользовались такой возможностью.

И она решилась довериться ему.

Через несколько дней, в семь утра, ее отвезли на частной санитарной машине в клинику Бена на Парк-авеню. По дороге она увидела голубое небо, почувствовала на лице лучи зимнего солнца. Какими драгоценными были для нее эти моменты, насколько свежими и новыми. Почему никогда раньше она не замечала, как целителен может быть глоток морозного воздуха, как радует и поднимает дух нежное прикосновение солнца?

Ничего подобного Стиви прежде не видела, клиника скорей напоминала роскошный отель, чем госпиталь. Приемная была устлана толстым темно-вишневым ковром из шерсти и обставлена красивой мебелью, представлявшей собой эклектическую смесь из настоящей старины и искусной стилизации. Стены были выкрашены в нежно-розовый цвет и увешаны картинами с идиллическими пейзажами Англии. Персонал Бена – медсестра, занимающаяся приемом пациентов, и сиделки – были привлекательными и вышколенными, словно подчеркивая тему идиллии и красоты. Стиви невольно отметила, насколько по-иному ощущаешь себя в таком окружении, и подумала, почувствовали бы бедные, измученные души из Бельвю какую-то надежду или, по крайней мере, уменьшилась бы их угнетенность, окажись они в таком месте, как это.

Помня о боязни Стиви, Бен махнул сиделке со словами:

– Я приготовлю эту пациентку сам, мисс Эплби.

Вручив Стиви розовое хлопчатобумажное платье и дождавшись, пока она переоденется в небольшой, прекрасно оборудованной гардеробной, он сказал:

– Ну, сейчас мы сделаем вот что, Стиви. Через десять минут вы заснете, я прослежу за тем, чтобы вы не испытывали никаких неудобств. Мне потребуется два часа, чтобы исправить повреждения на этом милом лице… А затем вы насладитесь приятным, долгим сном в одной из моих собственных комнат. Как вы находите такую программу?

Стиви кивнула. Бен ободряюще сжал ее плечи.

– Хорошо. Тогда начнем.

Через несколько минут Стиви лежала на узком столе, окруженная фигурами в масках и балахонах и дожидалась начала операции. Когда появился Бен, он махнул рукой Стиви, словно напоминал о какой-то общей их шутке, и внезапно холодная, стерильная комната потеплела. Однако, когда медсестра начала закреплять ограничители движения, привязывавшие ее руки к столу, Стиви вскрикнула.

– Это делается для вашего же блага, дорогая, – успокоила ее медсестра. – Мы вовсе не хотим, чтобы вы поранили себя, когда доктор Хокинс будет работать.

– Совершенно верно, мисс Эплби, – вмешался Бен, снимая мягкие и удобные полотняные ленты. А Стиви он сказал: – Я понимаю, что вы испытываете, Стиви, но это необходимо. В конце концов, – добавил он шутливым тоном, – мы ведь не хотим, чтобы вы размахнулись и дали мне оплеуху как раз в тот момент, когда я буду выполнять лучшую часть своей работы. Ну, а если мы подождем, пока вы не заснете… Это вас устроит, Стиви?

Стиви согласилась, с каждой минутой доверяя Бену все больше и больше. Она знала, что он знаменитый хирург, и все-таки обращался он с ней с неизменным уважением, щадил ее чувства. Когда анестезиолог вставила ей в руку иглу, она посмотрела в темные глаза Бена; снотворное по капле просачивалось в ее вены, а она была уверена, что он улыбается ей через маску. Последнее, что она слышала, это его звучный, нежный голос, говоривший: «Все будет в порядке, Стиви. Обещаю, что буду очень заботиться о вас…»

Когда Стиви открыла глаза, она находилась в симпатичной комнате, декорированной различными вариациями персикового цвета. На стене висели три натюрморта с цветами; с другой стороны широкое окно обрамляло зимнюю крону тополя.

– Я вижу, что вы вернулись к нам, – сказала сиделка, находившаяся возле кровати Стиви. – Вы, вероятно, какая-то особая персона… Доктор Хокинс сказал, что вас ни на минуту нельзя оставлять одну. – Стиви хотела что-то сказать, но ее лицо, под тяжелыми бинтами, было застывшим и онемевшим. – Не нужно разговаривать, – предостерегла она. – Расслабьтесь как можно больше, отдыхайте, и через некоторое время вы вернетесь к нормальной жизни.

Нормальная жизнь, подумала Стиви, снова закрывая глаза. Какой будет нормальная жизнь для такой, как я?

В следующий раз, когда она проснулась, на ее столике возле кровати стоял большой, яркий букет цветов.

– Я была права, не так ли? – сказала сиделка, взглянув на цветы. – Вы очень особая персона. Доктор Хокинс прислал букет несколько минут назад. – Она протянула ей стакан воды с гибкой соломинкой. – Могу поклясться, что вы уже можете выпить немного этого… – Осторожно она приподняла голову Стиви и помогла ей пить. – Не спешите… понемножку, – предупредила она. – После хирургии такого типа лучше принимать все медленно. Вы чувствуете какую-нибудь боль?

Стиви осторожно помотала головой.

– Хорошо. Доктор Хокинс придет к вам, как только закончит последнюю процедуру.

Осмотрительно, опираясь на руку сиделки, Стиви приподнялась. Поглядев на симпатичный букет, она обратила внимание на карточку, дерзко торчавшую наверху одной из махровых маргариток. На ней была от руки нарисована смеющаяся рожица. Стиви невольно заметила, как ее собственное лицо расплывается в ответной улыбке. Она и в самом деле почувствовала себя какой-то особенной. Да и как могла не почувствовать этого, если такой человек, как Бен, считал, что она заслуживает внимания?

Когда он пришел навестить ее, то уже сменил свой наряд хирурга на узкие брюки и свитер. Присев на постель Стиви, он приветственно сжал ее руку.

– Все прошло гладко, как шелк, – торжественно провозгласил он. – Какое-то время вам придется походить с распущенными волосами, закрывая часть лица. А месяцев через шесть – может, и пораньше – Шрам станет невидимым, почти. Однако, – он заговорщицки ухмыльнулся, – ребятам из Бельвю я сообщил другое. Им, – и его голос перешел на шепот и окрасился заговорщицкими тонами, – я сказал, что у вас… осложнения.

– Но почему же? Ведь вы сказали, что все прошло…

– Я подумал, что вы не станете возражать, если я подержу вас здесь еще несколько дней… под пристальным наблюдением.

– Это здорово! – Придя в восторг от перспективы получить немного больше драгоценной свободы, Стиви постаралась громко выразить свою признательность. Однако ее челюсть была так туго стянута бинтами, что восклицание получилось чуть-чуть громче мычания. – Огромное спасибо, доктор Хокинс…

Он кивнул, затем вытащил цветок из букета и вручил его Стиви.

– Пожалуй, вы зовите меня просто Бен. Моя «докторская» работа уже закончилась, и мне хотелось бы… быть просто Беном, если это вас не затруднит.

Стиви кивнула:

– А у вас не возникнут неприятности, если в госпитале узнают, что у меня не было осложнений?

Бен улыбнулся:

– Ну, уж если речь зайдет об этом, я могу всегда сделать осложнения. А я тем временем воспользуюсь этим шансом. У меня ощущение, что вам лучше побыть вне стен этого заведения, чем снова возвращаться в ОПО, вы согласны со мной?

Уютно устроившись в гнезде из подушек, Стиви полностью с ним согласилась.

Она провела несколько дней, заново открывая для себя роскошь, которую она некогда считала само собой разумеющейся, – удобство хорошей постели, уединенность сверкающей чистотой ванной комнаты, полной таких прекрасных вещей, как французское мыло и толстые, пушистые полотенца, а также вкус хорошей пищи.

А лучше всего этого был Бен, который ухитрялся, несмотря на его напряженный рабочий день, радовать ее уединение своими краткими, но частыми визитами. Даже если у него находилась только одна минута между приемом пациентов, он стучал ей в дверь, улыбался и делал приветственный жест рукой, прежде чем снова убежать.

Вечерами он сам приносил Стиви обед, – специальные блюда, которые доставлялись из соседнего ресторана, из цыплят или рыбы, достаточно нежные, чтобы пережевывать их без усилий. Он сидел рядом с ней, пока она ела, временами разделял с ней еду или читал вслух что-нибудь из книг в кожаных переплетах, стоявших в его кабинете; чаще всего отрывки из Твена или Турбера, заставлявшие ее хихикать или улыбаться под повязкой из белой марли и ваты. А потом аплодировал, словно она делала что-то особенное.

– Молодчина, Стиви. Хороший смех – лучшее природное лекарство, даже в моей работе, – сказал он однажды. – Ты удивишься, сколько народу так и не обретают красивые лица, которые я им делаю, именно потому, что не умеют смеяться – и не намерены учиться этому. Вот почему я люблю работать в свои бесплатные дни. Когда я оперирую ребенка, получившего сильный ожог, который боится, что вся жизнь у него позади, и помогаю ему снова обрести возможность смеяться, тогда я понимаю, что сделал кое-что хорошее… и что он сам и природа завершат мою работу по исцелению.

– Я никогда еще не слышала таких речей от докторов, с которыми сталкивалась, – заметила она.

На этот раз настал черед смеяться Бену.

– Таких, как я, немного. Большинство из моих многоуважаемых коллег настолько серьезно относятся к своей персоне, что теряют всякую связь с тем самым народом, которому они вроде бы призваны помогать. Вы знаете, в чем состоит проблема, Стиви? В ту минуту, когда молодой доктор заканчивает свое обучение, он – или она – становятся часть жрецов от медицины. Это награда за все годы учебы, за все те сорокавосьмичасовые дежурства без сна, всю ту тяжелую работу при менее чем минимальной оплате. И тут неожиданно ты становишься доктором, и считается, что ты знаешь ответы на все вопросы, Стиви. Черт побери, твои пациенты настаивают на этом, требуют, чтобы ты был не иначе как богом. И спустя некоторое время ты уже не можешь сопротивляться и начинаешь подыгрывать им.

– Ну а вы, Бен? – поинтересовалась она. – Вы знаете ответы на все вопросы?

– Нет, черт возьми… Чем дольше я занимаюсь медициной, тем длиннее становится у меня перечень неясных вопросов. Впрочем, вы можете сказать, что я всегда был еретиком в глубине души.

Стиви улыбнулась. Толком не понимая почему, но именно это и было причиной того, что она так хорошо чувствовала себя рядом с Беном.

– Эй, я серьезно говорю, – сказал он. – Если вы поглядите мою библиотеку, то поймете, что я имею в виду. Более двадцати лет я собираю ереси… книги по траволечению, акупунктуре и психотерапии, все они стоят рядом с бюллетенями Американской ассоциации медиков.

Стиви любила слушать разговоры Бена, особенно про то, как помогать попавшим в беду людям. Он никогда не пользовался словами, которых она не могла понять, никогда не делал вид, что он умней и рассудительней ее, хотя она и не сомневалась в этом. И когда приходило время ему уходить, ей всегда было жаль. Интересно, куда он отправляется после того, как пожелает ей спокойной ночи, гадала она.

Она ловила на себе любопытные взгляды персонала Бена, даже чувствовала ревность сиделок. Она узнала – бессовестно подслушав как-то раз чужие разговоры, – что он был вдовцом. И хотя сказала себе, что ее это никак не касается, все-таки не могла не думать, есть ли у него какие-либо отношения, кроме профессиональных, с какой-нибудь из тех прелестных женщин, что ассистируют ему в работе. Или, быть может, кто-то еще ждал его после того, как он поправлял у Стиви одеяло и прощался, уходя.

– Сейчас я снова сниму бинты, – сказал Бен на пятый день после операции, – и на этот раз мы не станем накладывать новые. Сейчас я дам вам зеркало… Я не хочу, чтобы вы почувствовали разочарование… потому что должно пройти еще четыре или пять недель, прежде чем все приобретет тот вид, который удовлетворит вас. А сейчас то, что вы увидите, еще не будет симпатичным… разве что вам нравятся опухшие лица с лиловыми и желтыми пятнами, словно вы выстояли несколько раундов с Мухаммедом Али…

– Да ничего, – сказала Стиви. – Я уже достаточно всего навидалась…

Услышав что-то в ее голосе, Бен прекратил свои объяснения и присел на постель к Стиви.

– А вам не хочется рассказать мне об этом? – спросил он. – Я хороший слушатель, Стиви.

Стиви верила Бену и доверяла ему, однако укоренившаяся привычка затрудняла ей возможность поведать о том, что она так долго прятала и подавляла в себе.

– Длинная история, – вздохнула она. – У вас не найдется времени это выслушать…

– У меня будет столько времени, сколько нужно, – заявил он, снял трубку телефона, стоявшего возле постели Стиви, и велел медсестре, принимавшей пациентов, отменить всё на этот день. После этого стал ждать, терпеливо, без всякой тени торопливости на красивом лице.

– Ну, давайте, наполните мне уши историей про маленькую Стиви Найт, – предложил он. – Она была счастливым ребенком?

– Нет. – И это крошечное слово содержало в себе невероятное количество гнева и горечи.

Бен задумчиво кивнул:

– Дома было плоховато? Расскажите мне про ваших родителей, Стиви… Прошу вас, ничего не утаивайте. Если держать в себе всю боль закупоренной, то от этого все становится еще тяжелей.

Стиви поглядела в окно, туда, за деревья и дома, в собственное прошлое. Она начала говорить, медленно, запинаясь. Однако, проделав первую маленькую дыру в пелене молчания, сплетенной ею самой, слова полились более живо; она описывала свое детство, страх перед Адмиралом, ненависть к нему, ее разочарование и стыд за Ирэн. Не встречаясь взглядом с Беном, рассказывала о своих беспорядочных любовных связях, о том, как она соблазнила Льюка Джеймса, о беременности, ребенке, которого ее лишили.

Тогда Бен взял ее за руку, молчаливо подбадривая. Стиви говорила о первых трудных месяцах в Нью-Йорке, об обретении Пип и Самсона, как они стали для нее семьей, которой у нее раньше никогда не было, а Забегаловка первым ее настоящим домом. Слегка упомянула про успех, который так мало значил для нее, а затем, откровенно и без утайки, не жалея себя, перешла к спускавшейся вниз спирали наркотиков и деградации, которая закончилась Бельвю. Наконец она встретилась взглядом с прекрасными глазами Бена, ища в них следы отвращения и презрения. Но не увидела, как, впрочем, и следов жалости. Лишь тепло и сочувствие, которые замечала, когда Бен говорил о людях, попавших в беду.

– Знаете, что я думаю? – сказал он мягко. – Я думаю, что вы замечательная девушка, Стиви Найт. Что вы совершали ошибки, и тяжелые, но еще я думаю – и знаю, – что у вас есть мужество учиться на них и расти. Сделать так, чтобы все ваши мучительные блуждания для чего-нибудь пригодились.

Она с сомнением покачала головой:

– Все, что я ни делала прежде, оборачивалось сплошным безобразием. У меня уже были и шансы, и друзья, и восхитительная карьера. И я все испортила. Моя подруга убила себя, а я ничего для нее не сделала…

– Вы и не могли, – решительно вмешался Бен. – Вы ведь не Господь Бог, Стиви. Вы были не в состоянии помочь вашей подруге… Вы не могли даже помочь себе. Прежде всего отвечайте за то, что случается с вами. И тогда сможете помогать и людям, которые вам не безразличны.

Но ведь я много лет не обращала на себя внимания, чуть не сказала ему Стиви. Но потом подумала, что эти ее слова прозвучат по-дурацки. Она ничего не сказала, и ее мысли вернулись в настоящее. Пора было возвращаться в Бельвю, она это понимала, покинуть уютную клинику Бена, где она казалась себе маленькой девочкой, расстаться с его заботой, которую он так щедро дарил ей, и возвращаться к реальности. Пора становиться взрослой.

Будто угадав ее мысли, он сказал:

– Санитарная машина приедет сегодня днем. Я буду навещать вас каждый день, но и вы должны мне помогать. Вы живучая натура, Стиви Найт, но мне хочется, чтобы вы сделали что-то большее, чем это. Просто выжить – еще ничего не значит. Мне хочется, чтобы вы начали снова жить.

– В Бельвю? – спросила она едко. – Это мне не по силам, Бен.

– Даже в Бельвю. Знаете, Стиви, я вовсе не претендую на то, что знаю все на свете, однако видел, как люди делают чудеса. Когда я был ординатором в хирургии, один из лечащих терапевтов привел к нам на обследование и диагностическую операцию старика, немецкого сапожника, иммигранта, почти не говорившего по-английски. Выяснилось, что весь желудок у пациента поражен раком, так что хирург просто зашил его, и все. Я присутствовал при том, как он вручал старику его смертный приговор. Однако сапожник не принял его, Стиви, он не принял свой смертный приговор, хоть он и был сделан врачом, долго учившимся и довольно знаменитым к тому времени. Не буду вам говорить, что мужество старика буквально сбило меня с ног. Я просто восхищался им, и мое сердце просто разрывалось от жалости, что он сражается в битве, которую невозможно выиграть.

– Он умер?… – спросила Стиви.

– Об этом я продолжал спрашивать этого врача каждую неделю. Тот уже решил, что я идиот, раз не могу поверить в очевидные вещи. Я снова спросил в конце своей практики. «Послушай, Хокинс, – сказал тот. – Мистер Гофман скорее всего уже умер и похоронен. Так что позаботься лучше о пациентах, которым еще можно помочь». И я не мог не согласиться, что он прав… А старый сапожник, видимо, обратился к другому доктору. И мне хотелось надеяться, что ему повезло и что его последние дни были не слишком мучительными для него…

Стиви вся напряглась, ожидая продолжения рассказа.

Бен улыбнулся.

– Я уже стал специализироваться на пластической хирургии, когда столкнулся со своим бывшим ментором. Увидев меня, он как-то засуетился, а потом спросил, помню ли я такого мистера Гофмана. Как же мог я его забыть! «Случилась невероятнейшая вещь, черт побери, – сказал он. – Старик пришел ко мне на прием и потребовал сделать повторное обследование. К тому времени он уже прожил в три раза больше того срока, который я ему предсказал, и я проверил его. Никакого следа рака, Бен, ни малейшего». Мой наставник не хотел называть это чудом… Он не был верующим, как и я. Но я подумал, если Гофман смог вылечить свое смертельно больное тело без нашей помощи, так почему же люди не могут излечивать и невидимые глазом раны?

– Я поняла, почему вы рассказали мне эту историю, Бен, но ведь я не мистер Гофман. Я просто… не знаю, с чего начинать.

– Начните с того, что у вас в душе, Стиви. Используйте то время, что вы еще будете в Бельвю, для медитации.

– Это что, как «Хара Кришна»? – рассмеялась она.

– Как Стиви Найт. Очистите свой мозг от хаоса. А после этого взгляните по-новому на вашу жизнь с самого детства, на свои поступки, выбор, который вы делали. Простите себе собственные ошибки, и, быть может, вам тогда удастся простить и другим людям их ошибки тоже. Сегодня вы обнаружили передо мной очень много ненависти, Стиви, и хоть я не спорю, у вас есть все основания для нее, все-таки мне хотелось бы, чтобы вы сделали следующий шаг. Представьте себе ненависть в виде темного, ядовитого облака… И постарайтесь удалить его от себя подальше, а не дышать им. Сможете это сделать?

Стиви подумала и честно ответила:

– Не знаю. – Затем, желая сказать на прощание что-нибудь доброе, добавила: – Но я буду стараться.

Ради вас, чуть не прибавила она. Я буду стараться ради вас. Но она уже достаточно хорошо знала Бена и представляла, каким тогда будет его ответ: Нет, делайте это не ради меня, а ради себя.

И она будет. Потому что она готова сделать все что угодно, если он ей это скажет.

2

Когда Стиви вернулась в Бельвю, соседняя койка уже была занята новой пациенткой.

– А что случилось с Кейт? – спросила она у сиделки.

– Переведена, – прозвучал ответ.

– Куда? – умоляюще спросила Стиви. – Ее что, взяла домой семья? Прошу вас, скажите мне, где она…

Сиделка увидела озабоченное выражение на изуродованном шрамом лице Стиви и смягчилась.

– Я не должна это говорить, – сказала она. – Это нарушение инструкций… Кейт отправлена в «Манхэттен Стейт». Тут мы больше ничего не могли для нее сделать.

«Манхэттен Стейт», с содроганием подумала Стиви. Казенный госпиталь находился на охраняемом стражей острове на Ист-Ривер. Расстояние отсюда небольшое, однако для Кейт это, вероятно, станет концом истории, местом, где она состарится и умрет. Она представила себе, как Кейт сидит на стуле совсем одна, глядит в пространство с тем же самым умиротворенным, спокойным лицом, год за годом. Потом Стиви вспомнила тот роковой день, когда заметила искру, промелькнувшую в глазах Кейт, когда та, словно ребенок, потянулась к телевизору.

«Так неправильно, – записала Стиви в свою записную книжку. – Неправильно отказываться от людей, которые не могут сами помочь себе. Я знаю, что они тут все загружены, но ведь кто-то мог бы найти время. Вот Бен находит время».

В последовавшие дни она старалась следовать советам Бена и держать себя в руках даже тогда, когда его не было рядом, одобряющего и поддерживающего. Теперь она каждое утро медитировала, а затем использовала обилие свободного времени, чтобы вспоминать всю свою жизнь. Порой ей хотелось кричать, изредка улыбаться, но всегда это рождало в ней решимость двигаться вперед.

Однажды к вечеру к ней пришел посетитель, Ли Стоун. Его руки были полны цветов, сладостей и всяких полезных мелочей вроде мыла. Один миг Стиви испытала приступ стыда – за свою поврежденную красоту и за то, что вынуждена находиться здесь в таком убогом месте. Увидев ее поврежденное лицо, Ли без церемоний высыпал все подарки на постель.

– Стиви… Прости, – сказал он. – Я много недель пытался тебя отыскать. Наконец я отчаялся… и позвонил Самсону. Он и сообщил мне, что ты здесь.

Стиви не смогла удержаться от печальной улыбки, тронувшей ее губы. Так, значит, он все-таки читал ее письма.

– Боже, Стиви… Как я себя ругаю…

Она увидела выражение вины на его лице, боль в серых глазах – и на какой-то миг почувствовала радость. Ничего этого не случилось бы, если бы Ли не ушел тогда и не бросил ее. Однако через секунду Стиви услышала собственные слова:

– Не говори глупости, Ли, ты о чем? Ругаешь себя? Да тут столько произошло и до, и после этого. Тут совершенно нет твоей вины, вовсе…

– Мне следовало бы смотреть за тобой, чтобы у тебя все было в порядке, – настаивал Ли.

– Нет, это была моя работа, – ответила она, снова удивляя себя. Ее дни, проведенные с Ли, казались ей частью прошлого, которое теперь она старалась понять, и сейчас она ощущала себя вовсе не той женщиной, которая нуждалась в нем как в защите от собственных греховных соблазнов.

Он неловко переминался с ноги на ногу, выведенный из душевного равновесия переменами в ней.

– Стиви, – начал он снова, – я хочу, чтобы ты поняла, каково мне тогда было. Я был сердит и ревновал… Я чувствовал себя обманутым. Мне не нужно было поступать так сурово с тобой…

Глядя на Ли, она видела его с расстояния тех внутренних перемен, что произошли с ней. Он был человеком с сильно выраженным чувством ответственности и сейчас был готов принять в полной мере расплату за то, что с ней случилось. Но ей вовсе не хотелось, чтобы мужчина оставался с ней из чувства долга. От этого у нее лишь появлялось желание отослать его поскорее прочь с чистой совестью.

– Ну что ты, я же понимаю, что ты не хотел меня обидеть, – мягко сказала она. – Ведь ты поверил мне – отдал мне самое ценное, что у тебя было, веру, а я злоупотребила ею. Мне казалось, что я люблю тебя, Ли, но, вероятно, не знала как. Тогда ты говорил мне, что я должна прежде всего любить себя. Вот над этим я сейчас и работаю.

– Я рад, – ответил он. – Знаешь, Стиви, возможно, я не имею права говорить это теперь, но мне ты была – и сейчас тоже – дорога. Я только хотел…

– Ты только хотел, чтобы я была немножко поближе к совершенству, – все так же мягко вмешалась она. – Все правильно… тебе не нужно отрицать этого. – Говоря это, Стиви подумала про Бена, который не судил и не требовал, который не отвернулся и от тех безобразных вещей в ее прошлом и не требовал, чтобы она была лучше, чем есть на самом деле. – Ты мне тогда сказал, что не хочешь быть костылем, Ли, – продолжала она. – Ты сказал…

– Я помню, что тогда говорил, – перебил ее Ли, ежась от эха собственных слов, слыша теперь в них неприятие, отказ, о которых он тогда и не думал. – Как мне хотелось бы взять те слова назад…

– Нет, – возразила она, – ты был прав. То, что у нас было… оно было однобоким, Ли. Ты был… был как белый рыцарь из сказок. Ты намеревался спасти меня от всего плохого… и я тоже хотела этого. Я хотела, чтобы ты исправил все, что было неправильным. А сама не очень-то и старалась.

– Да нет же, – сказал он. – Ведь ты доверилась мне, Стиви.

Она печально покачала головой:

– Ты был прав во всем. Я дала тебе свои проблемы, это все, что я могла тебе дать. Я была Милая Стиви Найт, творение Самсона. Теперь она ушла, Ли… И я до сих пор стараюсь найти просто Стиви Найт.

Он кивнул, признавая это, и направился к двери. Когда ты найдешь ее, то, надеюсь, у меня будет возможность с ней познакомиться…

Однако Стиви не могла дать никаких гарантий.

– По крайней мере обещай, что позвонишь, если Тебе будет что-нибудь нужно, – сказал Ли. – На этот раз не белому рыцарю, Стиви… просто человеку, которому ты не безразлична.

– Я знаю, что ты всегда был таким, – ответила она.

Он поколебался в дверях, словно хотел что-то еще добавить, но затем повернулся и быстро ушел.

Когда последствия хирургической операции стали исчезать, и Стиви начала видеть результаты превосходной работы Бена, она все сильней и сильней испытывала потребность общения с ним. Он был для нее не костылем, как некогда Ли, а другом и учителем, помогавшим ей объективно взглянуть на собственное прошлое, отыскать внутри себя золотое обещание самопознания. Когда Бен объяснил ей, как часто детство готовит сцену для последующих драм всей жизни, Стиви впервые поняла, что ее детство, его раны, оставленные без лечения, гноились и углублялись, заражая ее жизнь мрачными ожиданиями, которым она сама помогала осуществиться. Это открытие, больше, чем любое другое, принесло с собой огромное облегчение. Она поняла, что если Адмирал неизменно проявлялся во всех ее взаимоотношениях с мужчинами, то это был не связанный с его персоной злой рок, а просто неизлеченные страхи пострадавшего ребенка.

И когда Стиви начала себя чувствовать более спокойно в своей телесной оболочке, произошли две вещи. Дни ее заточения стали тянуться не так медленно, как раньше, и ей стало легче находить общий язык с психиатром госпиталя, в руках которого находился ключ к ее освобождению. Почувствовав себя свободней, она больше проявляла интереса к другим больным, заполняя страницу за страницей своего блокнота наблюдениями и вопросами, которые затем обсуждала вместе с Беном.

Как-то вечером, когда Стиви с нетерпением ждала приезда Бена, чтобы сообщить ему новость, что она меньше чем через неделю выпишется из Бельвю, он не появился в свое обычное время. Чувствуя себя сильнее, чем раньше, как давно себя не чувствовала, Стиви придумала для себя ряд правдоподобных объяснений. Но когда прошел еще один день, потом еще, она позвонила к нему в приемную и получила сухой ответ, что доктора Хокинса нет. Пытаясь получить хоть какую-то информацию, она попыталась было спросить, когда он будет, но вместо этого ей предложили оставить свой телефон и сообщить имя. Стиви повесила трубку в невероятной тревоге, не за себя, а за Бена. Что-то было ужасно неправильно, в этом она была уверена; а она все сидела здесь взаперти и не имела никакой возможности выяснить, не заболел ли он, не ранен ли. А потом вспомнила, что выход все-таки был. Быстро набрала номер и испытала прилив облегчения, когда ей ответил знакомый голос.

– Мне очень нужна помощь, – сказала она без вступления.

– Все, что скажешь, – быстро ответил Ли, и надежда прозвучала в его голосе.

– Один мужчина… Мне необходимо выяснить, где он сейчас.

– О. – Последовало молчание, и огонек надежды мигнул и потух. – Он значит для тебя что-то особенное?

– Конечно, значит, – нетерпеливо ответила Стиви. – Если бы не Бен Хокинс, ну… словом, неважно.

– Понимаю…

– Я не видела его несколько дней, Ли. Я беспокоюсь до безумия и не могу получить прямого ответа ни от кого из его персонала в клинике… Это на Парк и Шестьдесят третьей… Ты можешь мне помочь? Мне необходимо знать, где он, что с ним случилось. Ты ведь обещал мне помочь…

– Я не забыл этого, – оборвал ее Ли, и его голос был тусклым и лишенным эмоций. – Я не оставлю тебя, Стиви… на этот раз.

Через два дня она получила конверт. Внутри находилась статья из «Нью-Йорк таймс». «Против хирурга возбуждено уголовное дело за недобросовестное лечение», – гласил заголовок. Затем шли подробности о том, как доктор Бенджамин Хокинс, известный пластический хирург, обвинялся в том, что, оперируя в состоянии алкогольного опьянения, оставил тампон внутри грудной клетки пациентки, когда выполнял операцию по увеличению груди. У пациентки развился абсцесс, потребовавший второй операции. Она требовала два миллиона долларов за ущерб. Доктор Хокинс, как говорилось в статье, не отозвался на просьбу газеты дать комментарии.

Как это могло случиться? – удивилась Стиви. Ведь она никогда не видела Бена нетрезвым. Ее собственное симпатичное лицо несло на себе подтверждение его квалификации хирурга, ее собственный опыт подтверждал, что он порядочный человек. Почему он не сказал ей, что попал в беду?

Через два дня, едва оказавшись на свободе, Стиви помчалась в клинику на Парк-авеню и потребовала, чтобы ее отвели к Бену.

– Доктор Хокинс сегодня не принимает пациентов, – ответила медсестра.

– Меня он примет, – упрямо настаивала Стиви. – Скажите ему, что я никуда не уйду. – С этими словами она уселась в приемной, скрестив на груди руки, и приготовилась ждать.

Вышедший к ней мужчина имел весьма отдаленное сходство с тем Беном, которого она знала. Его шелковый галстук сбился набок, блейзер был помят, словно он в нем спал, лицо казалось изможденным и худым, держался он неуверенно, когда проводил Стиви в свой кабинет.

– Почему вы перестали меня навещать? – спросила она, как только они остались одни. Она помахала вырезкой из газеты. – Из-за этого?

– Я решил, что будет лучше, если я перестану это делать.

– Лучше для кого?

Для вас, разумеется, – ответил он, удивившись вопросу. – У вас свои собственные проблемы, Стиви. Я не считал справедливым взваливать на вас еще и мои…

– Может, лучше мне решать такие вещи? Друзья помогают друг другу, Бен. Разве это хорошо с вашей стороны, что вы решили не рассчитывать на мою помощь? Обошлись со мной, как с объектом для благотворительности, который сам не способен ничего дать взамен?

Он взял со стола стеклянное пресс-папье, заглянул внутрь, словно это был хрустальный шар.

– Может, и нет, – сказал он. – В любом случае, тут нечего делать. Страховая компания уладит это дело… Истцы не станут доводить дело до суда, хоть я и сказал им, что не буду защищаться.

– Я не спрашиваю про суд, Бен. Я спрашиваю про вас.

– Тут тоже все уже улажено, – сказал он слабым голосом. – Я думал, что был трезв, когда делал операцию. Если я не понимаю разницу между трезвостью и опьянением, значит, мне пора сворачивать практику.

– Но ведь вы сделали чудо с моим лицом! – заспорила она. – Я уверена, что вы совершали чудеса для сотен, тысяч пациентов, Бен. Одна-единственная ошибка не делает из вас плохого хирурга.

Он откинулся на спинку кожаного кресла и закрыл глаза.

– Одна ошибка сводит на нет тысячу удачных операций. Я алкоголик, Стиви, – сказал он. – Я уже пять лет алкоголик, с тех пор как Пат, моя жена, умерла. Вообще-то я был осторожным пьяницей… осторожным и одиноким. Всегда поглощал свой виски один, без свидетелей. У меня есть множество средств для снятия похмелья, и если кто-либо из моих коллег замечал… ну, доктора всегда прекрасно прикрывают друг друга. Это вроде некоего правила братства – плохого, разумеется, но братство есть братство. И пока мне все сходило с рук. Но подобной дурацкой ошибки из-за беспечности, которой я не простил бы и практиканту-первогодку, я не могу себе простить тоже, Стиви, это преступление. И я могу воспринимать ее лишь как знак – возможно, посланный мне святым покровителем пьяниц, – что я не имею права экспериментировать на своих пациентах. Еще хорошо, что я не причинил чего-либо более серьезного женщине, которая мне доверилась.

Все время, пока Бен говорил, Стиви отрицательно качала головой, словно не могла поверить ни одному его слову. За все то время, что она его знала, ей ни разу не бросилось в глаза ничего, что напомнило бы ей Ирэн, – невнятная речь, остекленевшие глаза, предательский запах мяты изо рта, ничего, что могло бы сказать о том, что Бен не контролирует себя.

– Ну а как быть со всеми советами, что вы мне давали… о самоисцелении? Хорошие советы, Бен. Почему бы вам самому ими не воспользоваться?

– Древнейшая цитата из нашей древней книги, не так ли? – сардонически произнес он. – «Врач, исцелися сам». Но даже доктору требуется здоровый мозг, чтобы помочь себе, Стиви. А у меня в голове неразбериха, по крайней мере в той части, что касается моей личной…

Стиви больше не могла слушать, как Бен осмеивает себя. Она вскочила со своего места и подбежала к нему, положила ему на плечо руку.

Тогда я помогу вам, – заявила она, не колеблясь ни секунды.

Он улыбнулся, словно она сделала ему симпатичный, но не пригодный ни для чего подарок.

– И каким образом вы намерены это сделать?

– Будь я проклята, если представляю это, – честно призналась она. – Но я это сделаю. Вы помогли мне спасти мою жизнь, а теперь настала моя очередь отплатить за это.

Инстинктивно, по собственному опыту, Стиви понимала, что сейчас нельзя оставлять Бена в одиночестве.

– Позвольте мне побыть с вами, – попросила она. – Вам ведь сейчас нужен кто-нибудь, кто…

Он затряс головой, и она увидела, что он был поражен.

– Стиви, – сказал он, – нет ничего на свете, чего мне хотелось бы сильнее, чем вашего общества. Но…

– Но в чем дело? У вас уже есть подруга?

Он засмеялся без веселья, словно эта шутка уже приелась ему.

– Нет, – сказал он, – бутылка «Джонни Уокера» моя единственная подружка уже давным-давно.

– Тогда что же? – Вспомнив минуты, когда у них возникало что-то вроде душевной близости, она подумала, что, возможно, нежелание Бена было продиктовано намерением держать ее подальше от себя. – Я просто хочу быть вашим другом, – предложила она. – Обещаю, что не стану к вам приставать…

Тень пробежала по его лицу.

– Ну, это уж точно не льстит мне. Теперь настала очередь Стиви поразиться.

– Теперь я совсем ничего не понимаю, Бен. Давайте сосредоточимся пока на том, чтобы помочь вам снова встать на ноги. Приведите мне действительно вескую причину того, почему я не должна вмешиваться. Ведь мне кажется, что сейчас самое лучшее, если я побуду с вами.

– Правда в том, – сказал он после некоторых колебаний, – правда в том, что я не уверен, что смогу оставаться трезвым долгое время… особенно теперь, Стиви. И мне не хочется, чтобы вы меня видели в таком состоянии, когда я теряю над собой контроль. Мне не хочется, чтобы вы думали обо мне еще хуже, чем сейчас.

– Если вы так думаете, – заявила она, встречая его измученный взгляд огнем своих собственных глаз, – тогда вы совершенно меня не знаете. Я представляю, через что вы уже прошли, – страстно заговорила она, испытывая такое чувство, будто она сражается за душу Бена. – Я знаю, что такое терять над собой контроль, уступать искушению, которое кажется слишком сильным, чтобы ему сопротивляться. Мое ведь едва не убило меня, Бен, – но ведь вы не отвернулись. Вы помогли мне снова обрести надежду. Не отворачивайтесь же теперь от меня… Мы можем помочь друг другу. – Она импровизировала, не сознавая того, что говорила глубоко верные слова. – Я не хочу возвращаться к своей прежней жизни… и я не хочу позволить вам поскользнуться. Мы оба должны двигаться вперед… неужели вы не понимаете этого? Давайте сделаем это вместе… потому что мы уж наверняка не справимся с этим в одиночку!

Как только Бен капитулировал перед решительным напором Стиви, она перешла к действиям. Совершив торопливую поездку в свою собственную квартиру, она упаковала только один чемодан с самой скромной одеждой и небольшим количеством других необходимых вещей. И когда закрывала дверь за всеми этими выставочными экземплярами, что некогда окружали ее своей стерильной роскошью, знала, что больше сюда не вернется.

Она зашла за Беном в клинику и пошла вместе с ним в его городской дом, находившийся за углом.

С фасада трехэтажный особняк из красного кирпича походил на соседние дома; внутри же отражал историю человека, которого она узнавала. Мебель была сплошной эклектикой, вся подлинная, от китайского ковра на темном паркетном полу в гостиной до африканских масок на стенах его потрясающей библиотеки. Все предметы, от английской скамьи XVII века в прихожей до сельских буфетов из Франции на кухне, заботливо собирались годами, а не подбирались в спешке высокооплачиваемым декоратором. Она представила, как Бен и его покойная жена счастливо наполняли свой дом этими красивыми предметами, воображая, что впереди их ожидают годы радостной жизни.

И тем не менее, продолжая осмотр дома, Стиви находила красноречивые следы, которые не изгладились из ее памяти с тех пор, когда она еще жила с Ирэн, – пятна на коврах, кучи мусора в каждой комнате, отпечатки мокрого дна стакана на поверхности мебели, слой пыли и запущенность.

Увидев свой дом глазами Стиви, Бен объяснил:

– Я отпустил экономку, когда… когда все это началось.

Стиви поняла. Отсутствие постороннего человека, одиночество облегчали для Бена погружение в его собственное, приватное отчаяние.

На кухне она нашла остальные улики – пустые бутылки, которые прежде вмещали излюбленную отраву Бена.

– Я видела все это и раньше, – сказала Стиви, – чаще, чем хотелось бы вспоминать. Но сейчас имеет значение только то, что лежит у нас впереди, – добавила она, подчеркивая своим бодрым оптимизмом, что надеется смягчить его потрясение. – Где вы храните эту гадость? – спросила она.

Молча Бен подвел ее к старинному английскому музыкальному шкафчику, скрывавшему от глаз ряды бутылок виски.

– Вы понимаете, что мы должны с этим сделать, не так ли? – спокойно осведомилась она.

Мускулы на его скулах дрогнули. Он выдавил из себя беззаботный тон:

– Стиви, вообще-то эта дрянь чистое золото, только жидкое. Не знаю, смогу ли я…

Ее так и подмывало уговаривать его и умолять, но что-то остановило ее – воспоминание о том, как она некогда старалась, и безуспешно, остановить пьянство Ирэн, пряча от нее бутылки.

– Все зависит от вас, – сказала она, встретив взгляд его темных глаз. – Я все равно останусь с вами… Но решение остается за вами, оно должно быть вашим собственным, вашим побуждением.

Казалось, ей пришлось ждать целую вечность. Ответ донесся до нее в виде хриплого шепота:

– Ладно, детка. Да поможет мне Бог, не знаю, осилю ли я это… но попробую. – Он устремил на нее развеселившийся взгляд. – Нет, что значит попробую – я уже и так напробовался, мы просто сделаем старое доброе коллективное усилие.

Он схватил четыре бутылки за горлышки, потащил их на кухню и стал опустошать в раковину одну за другой. Стиви, увидев, что он сам начал это, присоединилась к нему. Стоя рядом с ним у раковины, она смотрела на его лицо, когда янтарная жидкость кружилась в водовороте и затем исчезала в стоке. Он казался теперь таким волевым…

Интересно, неужели он действительно покончит с этим? Или у него есть, как у Ирэн, свои секретные места – под кроватью, за книгами, наверху шкафов, на верхних полках? Всего понемногу, сказала она себе, переживая борьбу Бена так, будто боролась сама.

Она сварила крепкий кофе и поставила кофейник на кухонный стол вместе с двумя фарфоровыми кружками.

– Теперь ваша очередь, – сказала она Бену. – Вам известно все обо мне, что только можно узнать… все существенное. Теперь расскажите мне, какого черта вы погрязли в этом, – сказала она вспоминая те слова, что он произнес, когда впервые увидел ее.

Улыбка на его лице сказала Стиви, что он тоже вспомнил о них.

– Моя история не так хороша, как ваша…

– Хороша? – с негодованием вмешалась она. – Что же хорошего в моей истории?

– Ну, – начал он, осторожно выбирая слова, – я ощущал себя так, словно нет мне прощения… кроме слишком большого самодовольства. Жизнь подавала мне один удачный мяч за другим, Стиви.

Я рассчитывал, что так будет всегда. А потом Пат заболела… Прогноз был плохим, но я надеялся, был уверен, что вместе мы сотворим чудо. Мы боролись против той болезни, Стиви. Боже, как мы боролись. Но она умерла, – сказал он, и его голос надломился, – она все равно умерла… Все, что мы делали, оказалось недостаточным. Я не мог поверить в это… не хотел верить. В тот день, когда я ее похоронил, я почувствовал, что моя жизнь, по крайней мере та жизнь, которую я любил, прошла. Я вернулся домой и напился… Таким вот образом я платил дань уважения Пат, Стиви. Я приходил домой и напивался в стельку, до беспамятства.

– Но тут нет ничего ужасного, – пробормотала она. – Вам ведь было больно, Бен.

– Так оно и было, – сказал он, и в его темных глазах промелькнула память о той боли. – Я использовал алкоголь как лекарство, чтобы утолить боль, облегчить печаль и одиночество. И я не помню, когда это переменилось, Стиви, – сказал он упавшим голосом, – но наступило время, когда я стал пить просто для того, чтобы напиваться.

– То же самое произошло и со мной, Бен, – сказала она, вспоминая, как они с Пип играли, проглатывая разные пилюли, просто чтобы посмотреть, кто из них первой впадет в беспамятство. – Мы не должны больше этого делать, – заявила она, снова пускаясь в импровизацию. – Чем дольше мы сможем удержаться от искушения, тем лучше будем себя чувствовать. А чем лучше будем себя чувствовать, тем меньше поддадимся соблазну.

– Ты говоришь будто проповедник, – заметил он с улыбкой.

– А я себя такой ощущаю, – призналась она. – Мне не хочется потерять тебя в бутылке… Я уже и так потеряла многое из-за спиртного и пилюль. Не дай потерять тебя тоже, Бен. Обещай мне…

– Я не могу, – тихо сказал он, и его лицо отразило разочарование Стиви. – А если бы я сейчас что-нибудь и пообещал, ты все равно не должна мне верить.

Только она хотела нажать на него понастойчивей, как вспомнила, что Ли извлекал из нее такие же обещания – и как легко она нарушила их, когда столкнулась с искушением.

– Ты прав, – сказала она, – абсолютно прав. Давай проживем день сегодняшний, а о завтрашнем будем беспокоиться потом…

Действуя инстинктивно, Стиви припомнила свое детство и ту военную дисциплину и порядок, против которых когда-то бунтовала. Если раньше они давали ей ощущение тюрьмы, то теперь она надеялась, что они помогут создать устойчивость быта и надежность для их жизней, стоящих на грани развала.

В последующие дни она старалась устроить дело так, чтобы она и Бен делали все вместе – покупали продукты, готовили еду, совершали долгие прогулки по Центральному парку, варили и пили кофейниками черный кофе, часами разговаривали, обмениваясь воспоминаниями, которые до этого таили в себе, из стыда или гордости. Лишь когда наступало время сна, Стиви шла в свою комнату, напомнив Бену, что разбудит его, если почувствует тревогу или угнетенность, и прося его сделать то же самое.

Понимая, насколько стыдится Бен своего пагубного пристрастия, Стиви старалась отвлечь его ущемленное чувство собственного достоинства, увлекая его проектами, которые напоминали ему, кто он такой. Каждый день она делала что-то, чтобы восстановить его дом в былой красоте. Следила, чтобы все его костюмы отправились в чистку, чтобы он каждый день брился, чтобы его густые серебряные волосы были аккуратно подстрижены. А что более важно, она вовлекала его в поиски признаков той дороги, по которой они решили идти вместе. И каждый день, который Бен не пил, становился победой для них обоих – этот день они праздновали церемониальным изображением красного квадрата на календаре и вечерним тостом искрящейся водой, приправленной лимоном.

Вместе они обшаривали городские библиотеки в поисках материалов, касающихся алкоголизма и пристрастия к наркотикам, добавляя их к коллекции книг и медицинских журналов в кабинете Бена. Почти с религиозным трепетом они читали каждый день по меньшей мере три или четыре часа, делясь информацией. Если Стиви чего-то не понимала, то просила Бена объяснить; в конце концов, это было и его сражение.

– Тут говорится, что алкоголизм болезнь, – сказала она как-то вечером. – Если это так, почему же алкоголиков не лечат как… ну, диабетиков?

– Хороший вопрос, – с улыбкой ответил Бен. – Медики уже давно стараются найти на это ответ. Очень давно. – Он встал, провел кончиками пальцев по корешкам аккуратно подобранных книг, затем вытащил одну. – Вот, – сказал он, найдя нужную страницу. – Читай вот это… Это написано в 1784 году доктором Бенджамином Рашем, одним из людей, подписавших Декларацию о независимости.

Стиви стала читать трактат, озаглавленный «Исследование воздействия спиртных напитков на человеческий мозг и тело». Он определял алкоголь как пристрастие и утверждал, что если появлялся к нему аппетит, то пьющий терял контроль над своим потреблением спиртного. Еще доктор Раш утверждал, что пьянство можно считать виной пьющего лишь на ранней стадии болезни, до того, как алкоголь подчинит его себе.

– В этом утверждении есть смысл, – говорила Стиви, вспоминая с уколом вины слезливые признания Ирэн в беспомощности. – Но если алкоголиков можно считать больными, почему же тогда трудно их лечить?

– Это, – сказал Бен со вздохом, – вопрос на миллион долларов. – Он подумал еще немного. – Твое сравнение с диабетиками верно, Стиви… Не существует настоящего «лекарства» ни от одной из этих болезней, и все же существует возможность выжить при обоих заболеваниях, а лечение помогает держать их в рамках.

– Но ведь больные должны делать то, что им невредно, – тут же подхватила его мысль Стиви. – Иначе болезнь у них усилится и они умрут, верно?

Бен невольно засмеялся:

– Ты не оставляешь человеку никаких лазеек, верно?

– Верно, – ответила она. – Никаких лазеек и никаких извинений.

Когда Стиви нащупывала свой путь среди лабиринта фактов, смешанных с мифами, удача или судьба подсунули ей историю Анонимных алкоголиков. Она восхитила ее воображение… та судьбоносная встреча между Биллом Уилсоном, биржевым брокером без медицинского образования, и доктором Бобом Смитом, страдавшим от алкоголизма терапевтом. Как они повстречались в Акроне, штат Огайо, в 1935 году, одержимые решимостью исправить свои разрушенные алкоголем жизни. Читая, она видела во всем такую же судьбу, какая свела ее и Бена Хокинса вместе.

Ограниченная своим скудным образованием либо из-за того, что ее мозг не был загроможден сложными теориями, Стиви ухватила для себя важный принцип: это невозможно сделать в одиночку. Вспоминая, что она чувствовала после ухода Ли, какой беспомощной была перед соблазнами и насколько легче ухватить дьявола, если знаешь его, она поняла, что Бену необходима поддержка кого-то, кто понимает природу его борьбы. Больше чем когда бы то ни было ей хотелось быть таким человеком. И все же, пока Стиви размышляла над успешной динамикой общества Анонимных алкоголиков, новая идея начала возникать у нее в голове. Теперь источником ее озарения стал Адмирал. «Определи свою задачу, – сказал он, – а стратегия придет сама».

– Что ты скажешь, если мы уедем из города? – спросила Стиви у Бена.

– Ты имеешь в виду какую-нибудь поездку?

– Нет. Я думаю, что нужно уехать. Куда-нибудь поближе к природе.

– У меня большой дом на острове Шелтер, – сказал Бен, – только в это время года там довольно пустынно…

– Вот и замечательно, – ответила Стиви. – Но сначала мне нужно кое-что сделать.

Вечеринка в городском доме Самсона была в полном разгаре. Обстановка отличалась от Забегаловки, была более элегантной и шикарной, но музыка гремела так же оглушительно, и атмосфера казалась такой же декадентской. После всего, через что ей довелось пройти, Стиви показалось удивительным, как только она могла находить удовольствие, изнуряя себя так, как те люди, которых она сейчас видела перед собой.

– Милая Стиви! Какой радостный сюрприз, – воскликнул Самсон, словно она никуда и не уходила. Но она ушла – и в этом была разница. – Ты выглядишь ослепительно, – изливал свои чувства Самсон, – лучше, чем прежде! Твое лицо…

– Мне повезло… И я больше не отталкиваю свое счастье, – ответила она спокойно. – И теперь выбрала себе прямую дорогу. Знаю, что ты скорее всего сочтешь это эксцентричным…

Самсон продемонстрировал свою мальчишескую улыбку, которую она всегда считала такой прелестной, но теперь, с черными тенями под глазами, его лицо выглядело несообразно старым.

– Нет… – медленно произнес он, – я не считаю это эксцентричным. Но как тебе это удалось, Стиви?

– Я хорошенько вгляделась в конец той дороги, Самсон. И он не был привлекательным… так же, как мало привлекательного во всем этом, – произнесла она, сделав жест, который объединил и вечеринку, и весь образ жизни. – Я решила прекратить все эти полеты, – продолжала она, – и быть обычным человеком…

– Ах, это. – Он вздохнул, закатывая глаза. – Ну, тебе ведь известно, что я думаю насчет реальности, Милая Стиви. Ты переоцениваешь свои силы, и если ты пришла обратить меня в истинную веру, то просто теряешь…

Внезапно и без предупреждения кто-то подошел к Стиви сзади и так сильно толкнул ее, что едва не сшиб с ног. Она повернула голову к нападавшей – ею оказалась молодая женщина с лиловыми волосами и дикими глазами.

– Я знаю, зачем ты сюда явилась! – неистовствовала она. – Ты хочешь, чтобы он бросил меня и взял тебя назад, но этого не будет, Стиви Найт! Тебе лучше бы унести свою задницу подальше и поскорее – пока я не изуродовала твою смазливую рожу раз и навсегда! – И с этими словами она достала нож с выпускным лезвием из голенища высоких сапожек. Стиви застыла, и крик ужаса слетел с ее губ.

Самсон быстро шагнул между женщинами.

– Ну-ка назад, Беби Джин, – рявкнул он. – Я сказал тебе: отойди – или выгоню! Я уже сыт по горло твоими выходками – сыт, слышишь меня?

Стиви глядела на нее, не веря своим глазам. Неужели это та самая Беби Джин, которую она видела раньше, та невинная девочка-подросток, что заменила; ее в привязанности Самсона… и это бешеное существо, которое теперь съежилось от его гнева?

– Беби Джин безобидное существо, – объяснил он, когда девушка крадучись отошла прочь. – Ей нравится изображать бешенство, но она слишком тупа, чтобы сделать свою роль достаточно убедительной…

Стиви вовсе не была уверена, что девушка так уж безобидна, не больше, чем верила, что безобидны игры Самсона.

– Ты можешь передать, чтобы Беби Джин не беспокоилась, – заверила она. – Я пришла сюда не для того, чтобы остаться. – Она повернулась к группе завсегдатаев, собравшихся вокруг них после сцены, устроенной Беби Джин.

– Пришла я сюда для того, – сказала она, возвышая свой голос, – чтобы напомнить всем вам, что Филиппа Мейсон – наша Пип – умерла четыре месяца назад. Она была красивой, она была талантливой, была богатой, как большинство из вас… и ее жизнь оказалась растраченной впустую. И никто не в силах ее вернуть… так же как никто не может отдать мне назад годы, которые я выбросила. Мы считали себя холодными и умудренными, мы с Пип… такими холодными, что теперь она мертва, а я закончила всю эту историю в Бельвю.

Я явилась сюда, потому что подумала, что, может, просто кто-то из вас устал от такой паразитической жизни, от беспрерывных безобразий и балдежа. Я подумала, что, может, кто-то найдется, кто не захочет закончить свой путь очень скоро смертью или безумием… кто нуждается в помощи и не хочет отправляться в госпиталь. Я прошу вас пойти со мной прямо сейчас. И даю вам слово, что вы не пожалеете.

Последовало длительное молчание, потом раздалось приглушенное бормотание. Говорила ли Стиви Найт серьезно этот новый шаблон – или же это одна из новых игр Самсона? Какая-то женщина пьяно захихикала, но Стиви твердо стояла на своем, всматриваясь в их лица. И в конце концов она ушла не одна. Сначала пошел Джонни Лондон, рок-звезда, со своей подружкой Нэнси. За ними последовала фотограф Мэри Сарстерс, а также актер Бобби Риз. Вот и все, но этого оказалось достаточно, чтобы создать группу, суррогат семьи – такой, которая поможет ее членам расти, а не объединяться в саморазрушении.

– Ну и ну, – заметил Самсон, когда маленькая группа покидала его дом. – Милая Стиви Найт исполняет роль Крысолова. Интересно только, доберется ли эта труппа до Бродвея, а?

3

Когда маленькая группа погрузилась на паром, который должен был перевезти их через узкую полосу вод Атлантики до прибежища Бена на острове Шелтер, Стиви показалось, что все они пилигримы, отправлявшиеся в путешествие по неведомым водам и белым пятнам континентов. Она сама себя назначила их руководительницей и теперь ощущала благодатный груз этой ответственности. И так, как должны делать все путники, странствующие по жизни, она несла с собой веру в нечто такое, что стояло за ней. Для некоторых это была религия; для Стиви же это было мощное убеждение, что там, где появлялось желание идти новым и неизведанным путем, там появлялась и возможность обрести его, этот путь.

Мартовское небо казалось белым от облаков, воздух обжигал холодом, в нем ощущались последние следы зимы. Как Бен и предсказывал, остров Шелтер оказался спокойным и почти пустынным. Обветренный штормами серый дом Бена из деревянных клинообразных досок в колониальном стиле с белыми ставнями и черными деталями фронтона приветливо кивнул маленькой группе.

Еще не успели включить отопление, как Стиви почувствовала теплоту этого места. Мебель тут была крепкой и простой, отполированной поколениями, сидевшими на ней; множество стеганых одеял, медных кастрюль и примитивных керамический изделий отражали страсть покойной Пат Хокинс к блошиным рынкам и ярмаркам.

Коробки и мешки с провизией оставили в просторной деревенской кухне, приготовили и съели легкую закуску. Разожгли огонь в гостиной, в высоком камине от пола до потолка. Поставили кофейник и чайник, и Стиви собрала у огня свою маленькую группу. Сама она села в центре скрестив ноги, ее красивое лицо освещало пламя.

– Я не собираюсь произносить долгих речей, – сказала она. – У нас в жизни появился шанс, остальное все просто. Если кто-то не хочет воспользоваться им, если кто-то сомневается, может или рассказать об этом всем и таким образом избавиться от сомнений, или уехать на следующем пароме назад. – Она выждала момент и оглядела присутствующих но все молчали. – Тогда ладно, – продолжила она, – почему бы нам не начать с того, что каждый расскажет всей группе, почему приехал сюда? – Снова тишина и Стиви поняла, что ей придется и дальше подталкивать всех. – Джонни, – сказала она, выбрав мужчину, который выступал перед десятками тысяч зрителей. – Ты первым ушел с вечеринки Самсона… Скажи мне, почему?

Джонни Лондон потянулся к кофе, как часто тянулся к более сильным стимулянтами, и сделал глоток.

– Господи, – произнес он, – я бы с удовольствием подсластил это чуть-чуть кое-чем… и я имею в виду вовсе не сахар!

Последовал взрыв нервного смеха. Стиви была готова наброситься на Джонни за то, что тот напомнил остальным о том, от чего они отказались, однако инстинкт взял верх и удержал ее. Джонни вел себя честно, поняла она, и это было лучше, чем делать вид, что ты сильный, хотя на самом деле таковым и не являешься.

– Что ж, – сказала она, – Джонни решил говорить только правду. Теперь скажи нам немного побольше, Джонни… Мы тут все друзья, и нам всем известно, что такое хотеть выпить, проглотить пилюлю или сделать понюшку.

Джонни изобразил свою фирменную улыбку, которая глядела со всех обложек музыкальных альбомов.

– Ты хочешь знать, почему я поехал с тобой, Стиви?

– Я рада, что ты так поступил, – ответила она.

– Я пил как лошадь лет с шестнадцати, – начал он. – Когда я начинал работать в маленьких клубах в Джерси-Шор с моими ребятами, мы получали обычно сотню баксов, максимум, – и пей сколько хочешь всю ночь. Черт побери, мы считали, что нам невероятно повезло – шанс прославиться, подцепить самых красивых девочек… а еще все спиртное, какое способны выпить.

Через некоторое время с деньгами стало еще лучше… с девочками тоже… ну, и с пьянством. Мой ансамбль шел нарасхват. Теперь ребята из звукозаписывающих компаний готовы были дать нам все, что бы мы ни пожелали, мы вышли на такой уровень, что могли диктовать свои условия. Ребята, это было нечто… секс, наркотики, рок-н-ролл!

– Если это было нечто, – вмешалась Стиви, – тогда как ты попал сюда?

Ухмылка Джонни увяла.

– Но ведь так и было, – настаивал он, – по крайней мере пару лет. Провалы стали у меня появляться Во время нашего последнего турне по Европе, так что я стал меньше пить, и все вроде бы шло опять тип-топ. Ну, а в прошлом месяце мы заканчивали десятинедельный тур по Штатам в Лос-Анджелесе. Чтобы убить время, я взял напрокат машину и поехал в Баху, в Мексику. Как-то вечером я пошел в маленький ресторанчик и пропустил несколько рюмок текилы. Я не опьянел… и вообще чувствовал себя хорошо. Никто в этом месте меня не узнал, и я начал травить там разные ля-ля с барменом. И тут он спросил мое имя… и знаете что? Я сидел у стойки бара как дурак и – поверите ли? – не мог вспомнить свое имя… не только этого идиотского Джонни Лондона, но даже имя, которое дала мне мать. И это меня страшно напугало, Стиви… И когда в тот вечер ты пришла к Самсону, это показалось мне… дьявол, пусть я покажусь вам смешным, но это было для меня будто знак свыше.

– Может, так оно и было, – вмешалась Мэри Карстерс. – И я очень хорошо понимаю, что испытывал Джонни. У меня тоже все шло великолепно, я фотографировала самых классных модельных звезд всего мира… даже Милую Стиви Найт, помнишь? Все это было до того, как я начала все терять… куски из моей жизни, друзей, даже работу. Я снимала целые кассеты пленки, когда накачивалась до остекленения наркотиком, и думала, что они великолепно получатся… лучше, чем у Аведона, лучше всех. Но когда проявляла, то все оказывалось дрянью. И чем хуже шла у меня работа, тем больше я нуждалась в накачке.

Когда рухнули стены замкнутости, оказалось, что все хотят говорить, и Стиви с трудом поддерживала хоть какой-то порядок. Часы пролетали, пепельницы наполнились окурками, кофе сменилось подогретым молоком – и Стиви вспомнила, что нужно все-таки соблюдать какой-то режим.

– Давайте послушаем Бобби, – сказала она, указывая на молодого светловолосого актера, – а затем мы все отправимся спать. Подъем в семь ноль-ноль… и никаких поблажек!

Раздался добродушный вой протеста, громче всех шумел Джонни, который часто отправлялся в постель на рассвете.

– Я слушал вас всех, – начал Бобби Риз, – и понял, что все вы в той или иной степени стыдитесь или боитесь того, как все повернулось у вас в жизни. Я же стыжусь всю свою жизнь… по крайней мере, с тех пор, когда я понял, что я гей… – Он замолчал и стал вглядываться в лица вокруг него, ища признаки неодобрения – и хуже.

– Продолжай, – подбодрила его Стиви.

– Когда я приехал в Нью-Йорк, – продолжая он, – мне не казалось таким уж страшным, что я гейм не то что дома, в Юте. Я получил большую, длинную роль в одной «мыльной опере» и достаточно денег, чтобы гулять каждый вечер. Когда я шлялся по барам, всегда находился кто-нибудь, кто был готов пойти со мной. А тут со мной все произошло вот как с Джонни… Проснулся в гостиничном номере с мальчиком и не мог вспомнить ни его имени, ни где его подцепил. И внезапно мне показалось самым важным на свете знать, с кем я спал. Я слез с постели, взял его штаны и достал бумажник, рассчитывая, что найду там какие-то документы. И следующее, что я мог вспомнить, – я лежал на полу, а из носа у меня шла кровь. Парень подумал, что я хотел обчистить его, будто какая-то дешевка. И знаете что? Я не в обиде на него. Он разбил мне лицо, а я все-таки не в обиде. Я загулял на шесть дней… и потерял работу. Понимаете, – сказал он, и голос его дрогнул, – я думал, что уже перестал стыдиться, но стыд сидел во мне, и ждал своего часа…

Стиви порывисто вскочила на ноги и обняла Бобби.

– Все хорошо, – сказала она тихо. – Все будет хорошо… тебе нечего стыдиться тут, когда ты с нами.

В последующие дни Стиви старалась хоть на один шаг опережать группу, придумывая правила их совместной жизни и затем наблюдая их в действии.

Все тут были равны. Она это особенно подчеркивала; ввиду их общих проблем ни один не был лучше остальных, никто не был и хуже. И все-таки кому-то нужно было всех вести и направлять, иначе группа неминуемо пошла бы ко дну.

День начинался в семь часов резвой прогулкой по пустынному берегу, затем следовал завтрак, который готовили, как и все остальное, по двое и поочередно. Затем до ланча шли занятия в группе, а после этого все, у кого были медицинские проблемы, обращались к Бену: После полудня занимались упражнениями, что-то в духе калистеники, какой занимаются в военном флоте, вплоть до эстафетного бега, после этого шли полчаса спокойной медитации и затем работы по дому – уборка, мытье, стирка, походы в магазины. Старые правила при необходимости перестраивались, вводились новые. Когда, к примеру, казалось, что люди проводят часы, болтая с друзьями по телефону, Стиви установила лимит – пять минут в день. Когда выяснилось, что слишком много времени уходит на телевизор, Стиви добавила еще одно групповое занятие перед ужином и разные занятия по дому, которые нужно было делать перед сном. Каждому предлагали пользоваться библиотекой, которая хоть и была поскромнее, чем у Бена в городе, все же была полна книг и журналов по общей медицине, психологии и истории врачевания.

Когда маленькая группа пилигримов стала лучше узнавать друг друга, то каждый стал глубже вникать в проблемы другого, и тогда Бен предложил, чтобы они проводили по крайней мере часть своих групповых дискуссий обмениваясь информацией и рассказывая друг другу про наркотики и алкоголь. И именно Бен вызвался руководить этим.

– Если у вас возникнет искушение еще раз выпить или словить кайф от пилюли, – говорил он, – вспомните о том, что вы родились с десятью миллиардами мозговых клеток… кажется очень много, но это все, чем вы располагаете. Некоторые из них изнашиваются, стареют и умирают, по мере вашего старения, и это естественно. Но когда вы в больших количествах употребляете алкоголь или наркотики, то они начинают отмирать во много раз быстрее, может, в два-три раза.

И плохо то, что если даже вы и исправитесь потом, то все равно не сможете вернуть назад эти отмершие клетки мозга. А хорошо то, что после трех – шести месяцев трезвости мозговые функции восстанавливаются. Короче говоря, это означает, что неповрежденные участки мозга берут на себя функции тех, что были разрушены, как служащий начинает выполнять работу уволившегося коллеги, помимо своей собственной. А у алкоголиков и наркоманов этого не происходит, и вскоре вся эта чертова фабрика отправляется обедать.

С минуту все молчали, словно прикидывали, а как сказалось все это на нем самом.

– Так если вы все это знали, док, – сказал Джонни Лондон, – почему же тогда продолжали пить?

Бен засмеялся:

– Хороший вопрос, Джонни… и единственный ответ, который я способен дать, это то, что трудно четко соображать, когда твой мозг превратился черт знает во что из-за алкоголя.

Нэнси пришла к нему на помощь.

– Не переживайте, – сказала она. – Мои предки так хотели отучить меня от спиртного, что платили по пятьдесят баксов в час какому-то специалисту по психам. Он сказал мне, что мое пьянство – лишь симптом более глубоких проблем. Я сказала: «Ладно, возьмемся за них». Через три года проблемы разрешились – а пить я так и продолжала как лошадь.

Все засмеялись, но смех был особым, в нем звучало глубокое понимание чужой боли и сознание того, что на какой-то момент все они поднялись над своими проблемами.

– По моему мнению, если это чего-нибудь и стоит… – начал Бен.

– Перестань! – вмешалась Стиви. – Твое мнение значит очень много, и никакой судебный процесс не может этого изменить.

– Хорошо, – улыбнулся Бен, – по-моему, лучше прекратить употреблять это до того, как начнешь стараться вычислить все почему и зачем. В конце концов, ведь мы не ищем причину пожара, если горит дом, и не стараемся поднять паруса на тонущем корабле.

Когда группа пробыла в доме Бена пару недель, в нее стали просачиваться новенькие – друзья и родственники, число присутствующих превысило дюжину, и возникла необходимость сделать две отдельных дискуссионных группы.

Стиви приветствовала каждого новичка распростертыми объятьями. Но когда как-то утром отправилась всех будить, то обнаружила в одной из комнат остатки кутежа с наркотиками и спиртным и вспомнила жестокую правду, что алкоголикам и наркоманам нельзя доверять. И тогда ввела новое правило. Любой приезжающий в дом Хокинса обязан предъявлять свои сумки и карманы.

– На этот раз мы не станем поднимать шума, – сказала она, – потому что тут виновата я сама – должна была это предвидеть. Но с этого времени каждый, кто хоть раз нарушит это правило, сразу же уезжает. Мы можем помогать друг другу, но только если не будем хитрить.

– А что будет с нами, когда мы отсюда уедем? – спросила Мэри. – Когда мы снова окажемся среди соблазнов?

– А что ты хочешь, чтобы случилось? – возразила Стиви. – Закрой глаза… не спеши их открывать и постарайся увидеть картинку. Представь себя именно такой, какой хочешь быть. Ну, и что ты делаешь на этой картинке?

Мэри закрыла глаза и села в позу лотоса, ритмически делая вдохи и выдохи. Вскоре ее лицо преобразилось, на нем появилось выражение покоя.

– Я хочу, чтобы у меня снова стало все хорошо с работой… лучше, чем хорошо. Хочу выйти замуж. Хочу детей. И чтобы кто-нибудь любил меня всю жизнь. – Она открыла глаза.

– Полюби эту картинку, – настойчиво сказала Стиви. – Сохрани ее в своей памяти и вспоминай, когда окажешься в обычном мире. А если соблазны там станут слишком велики, сними трубку и позвони кому-нибудь из нас… Мы напомним тебе о твоих планах.

Стиви повторяла упражнение, обходя комнату. Когда дошла до Бена, то была уверена, что знает ответ, который он даст, и все же, закрыв глаза, он вовсе не нашел ответа.

– Я не знаю, – сказал он наконец. – Просто не знаю. Все, что могу сказать тебе, так это то, что к практике я больше не вернусь.

– Но почему? – спросила Стиви. – С судебным процессом скоро все будет улажено… Со временем и люди все забудут. Ты уже несколько недель не пил… И у тебя все пойдет лучше, чем прежде.

Он покачал головой.

– Та часть моей жизни уже позади, – сказал он. – Пьяная или трезвая, я это сознаю. Теперь, – добавил он, – думаю, что мне нужно найти себе какое-нибудь новое занятие, которое меня увлечет.

– Ну, а ты, Стиви? – поинтересовался Джонни. – Где ты хотела бы оказаться через год?

Вопрос поразил Стиви. Она так старалась заставить всех сосредоточиться, что даже и не думала о себе. Она закрыла глаза, сначала расслабилась, а потом сконцентрировалась на крошечной точке света в центре своего мысленного экрана. Крошечная точка расширилась до прекрасной картинки, это было какое-то замечательное место, теплое, с ясным, синим небом. Она была окружена людьми, вот как сейчас, и чувствовала себя счастливой.

– Я хочу делать то же самое, что и сейчас, – заявила она четко и убежденно, как никогда в жизни. – Я хочу делать именно то, что делаю сейчас.

Именно после этого ее видения у Стиви созрело решение о сроках пребывания – месяц со дня прибытия, – когда первая группа пилигримов отправится домой. Такое уединение должно иметь начало и конец, иначе оно может легко превратиться в замену жизни.

Сопротивляясь всем попыткам пилигримов выяснить, что это такое, Стиви замыслила сделать несколько таинственных поездок в город и возвратилась с кучей разных сумок и коробок.

В самый последний день Стиви отозвала Бена и попросила его помощи. Заперев дверь гостиной, они пробыли там часа два, надувая воздушные шары и натягивая гирлянды из гофрированной бумаги ярких расцветок. А когда закончили, Стиви попросила Бена «созвать войска» и пригласить их в комнату. Она включила веселую музыку, испытывая прилив нежности и гордости, когда ее «выпускники» наполняли комнату с гордо поднятыми головами. Потом все встали в круг. В центре, на столе, накрытом ярко-красной скатертью, стоял громадный белый торт. Красными буквами на нем было написано: «Со счастливым окончанием», а дальше шли имена всех членов группы. Возле каждого имени стояла свеча. Стиви зажгла свечи.

– Вытяните руки… А теперь загадайте желание и задувайте свечи!

Скоро все смеялись и хлопали в ладоши.

– Я горжусь вами, – сказала Стиви. – Горжусь вами всеми. Все вы упорно работали… и все заслужили медали. Мэри, пожалуйста, подойди ко мне и прими свою…

Торжественно прикрепила она на грудь молодой женщины бронзовую медаль, где было выгравировано ее имя, дата и «Остров Шелтер», США.

– Будь счастлива, Мэри, – сказала она, и ее глаза наполнились слезами, – и ради Бога, иди прямо.

К тому времени, когда Стиви раздала все медали, она открыто плакала. Теперь, когда настало время всем прощаться, она поняла, как будет скучать без этой своей группы и как дороги стали ей все ее члены. Когда торт был съеден, когда все обнялись, поцеловались и договорились о том, что будут держать между собой связь, Стиви вывела своих выпускников на улицу. На кустах, что росли перед домом Бена, уже набухали почки, а форсайтия уже горела желтыми цветами – казалось, что природа напоминает этим людям, что у них еще вся жизнь впереди, что будет для них и весна, и время для роста и расцвета.

4

Стиви задумала все это, а уж Бен помог сделать реальностью. Стиви выбрала место, а Бен ликвидировал свои акции и облигации, чтобы купить восемьдесят акров земли возле Таоса и построить здание из необожженного кирпича, которое стало как нервным центром, так и сердцем того, что должно было там возникнуть. Она прочитала в книге по народной медицине, что Нью-Мексико, по древним повериям, было центром вселенной; и ей показалось самым подходящим, что путешествия пилигримов в поисках обретения потерянной души будут направляться именно сюда.

– Я просто взяла у тебя эти деньги как ссуду, – настаивала Стиви. – И я найду способ, чтобы когда-нибудь вернуть их тебе, обещаю.

– Я считаю это капиталовложением. Мы ведь договорились участвовать в этом вместе, помнишь? Как партнеры, – отшутился он, нежно взъерошив ей волосы.

Неужели она сможет это забыть? Если бы не Бен, то она, возможно, и до сих пор брела бы наугад в темноте, в поисках жизни и самопознания.

– Все это хорошо по двум причинам, – сказал Бен, словно угадал ее мысли. – Ты помогла мне найти множество убедительных причин для того, чтобы не пить, Стиви… да еще заботиться о важном деле.

Когда они обсуждали вопрос, как можно назвать это место, Бен предложил слово «Гавань». Стиви покачала головой.

– Гавань напоминает о месте, где можно укрыться, спрятаться… а ты уже старался это сделать, да и я тоже. Нет, – заключила она, – мы не можем прятаться, мы, заблудившиеся и уставшие, должны получать нужную нам помощь, чтобы идти дальше.

Так и родился Оазис посреди пустыни в Нью-Мексико, а те, кто приезжали сюда, чтобы обновиться, стали называться «путниками».

– Тут еще одна вещь, – после некоторых колебаний заявила Стиви. – Я думаю, что Оазис должен стать местом только для женщин…

– Эй, какого черта тебе пришло это в голову? – спросил Бен, и его недоверие сменилось подозрениями. – Вот уже не думал, что ты феминистка.

– Да нет. Женщины, может быть, и равны – а я сказала «может быть», – но все равно они не такие, как мужчины, а когда дело доходит до лечения алкогольного или наркотического пристрастия, то, кажется, никто не замечает – или не задумываться кое над чем. Ты только посмотри на эти цифры, – сказала она, сваливая Бену на колени кипу бумаг. – Ты только посмотри! Женщины составляют пятьдесят процентов алкоголиков в стране, восемьдесят процентов наркоманов, поглощающих пилюли, треть кокаинистов. И такие женщины становятся социальными изгоями… Мы можем долго спорить, Бен, но все-таки уместней пить мужику, чем женщине! Бен дождался, когда из Стиви выйдет весь пар.

– Я вижу тут следы твоих домашних дел, – проговорил он задумчиво, отметив решительно выдвинутую вперед челюсть и воинственно напрягшееся тело. – Скажи мне, чем вызваны эти мысли, Стиви. Всеми женщинами в целом… или одной женщиной?

– Не понимаю, – удивленно подняла она брови.

– Видимо, так оно и есть, – настойчиво повторил он. – Слушай, Стиви, ничего нет необычного, что ты испытываешь грусть, раз не можешь помочь собственной матери. И ты, возможно, абсолютно права, выбрав своей жизненной задачей помощь таким, как она, – сказал он, перекладывая на место бумаги. – Мне просто хочется, чтобы ты ясно и честно разобралась в своей душе, вот и все.

– Это очень важно, – спокойно ответила она. – Но если я могу рассчитывать на тебя, если ты поможешь мне оставаться честной перед самой собой…

– Я буду с тобой столько, сколько ты будешь во мне нуждаться, – ответил он, взяв обе ее ладони в свои, с молчаливым вопросом в глазах.

Стиви и Бен, работая вместе, заставили Оазис расцвести жизнью, нередко приглашали художников-декораторов, мастеров по созданию ландшафтов, чтобы создать спокойные сады и прудики и этим смягчить или, наоборот, подчеркнуть природную каменистую красоту местности.

Вместе они обшаривали мастерские и маленькие фабрики Нью-Мексико в поисках мебели, которая представила бы лучшие работы местных ремесленников. Никогда не забывая про свои впечатления от Бельвю, Стиви была полна решимости создать здесь атмосферу красоты и покоя, которые ускорят процесс излечения.

Вместе они беседовали с будущим персоналом, искали баланс между профессиональностью и способностью сочувствовать и, более того, готовностью учиться и расти вместе с людьми, которых они станут лечить. Не раз они отвергали претендента, который предъявлял безукоризненные свидетельства об образовании из престижных университетов, и предпочитали таких, кто обладал любопытством исследователя и готовностью прокладывать новые пути.

И когда их приготовления близились к завершению, Стиви решила созвать пресс-конференцию.

– Мы должны показать людям из окрестных городов, кто мы такие, – сказала она Бену. – Ведь нам потребуется их поддержка и сотрудничество. – Вместе они набросали простой пресс-релиз, подчеркивая в нем, что работа Оазиса будет посвящена лечению алкогольной и наркотической зависимости.

Она ожидала, что на пресс-конференцию явится лишь горстка представителей местной прессы и властей. К ее удивлению, аудитория оказалась почти до отказа забита репортерами и фотографами. В какой-то момент Стиви ощутила панику. Она-то планировала неформальную беседу за чашкой кофе и пирожными! в одной из комнат, а тут перед ней собрался полный набор телевидения и печати – практически то, что так любил Самсон.

– Ты справишься с этим, – уверял ее Бен. – Просто вспомни, сколько раз ты работала перед камерой… только в этот раз будет нечто настоящее, не придуманное.

– Вот почему я так и боюсь, – запротестовала она. – Все слишком важно, нельзя это портить.

– Ты и не испортишь, – сказал он, целуя ее, чтобы подбодрить. – А теперь отправляйся и устрой им нокаут.

Шум разговоров усилился, когда появилась Стиви. Она подняла руки, требуя тишины, затем сильно сжала трибуну – упражнение, которое ослабляло напряжение.

– Леди и джентльмены, – начала она, – добро пожаловать в Оазис. Вам уже известно, почему мы здесь собрались, так что позвольте рассказать вам о наших основных принципах, которые у нас очень простые. Первый принцип – объяснять, что алкогольная и наркотическая зависимость нуждается в контроле и что человек не в состоянии излечить сам себя. Второй – учиться быть честными сначала с собой, затем с другими. Третий – проговаривать, обсуждать свои проблемы с группой и в процессе беседы находить правду. Это решающий фактор лечения, – продолжала она, – поскольку жизнь алкоголика и наркомана – это монолог, он общается со своей больной душой, вот и все. Выздоравливающий алкоголик – это тот, кто понимает значение диалога и пользуется им.

– Мисс Найт… – Какой-то репортер поднялся с места и махнул рукой.

– Да? У вас вопрос?

– Да, – ответил он, широко ухмыляясь. – Я слышу, что вы употребляете слово «он», говоря об алкоголиках и наркоманах, но ведь, согласно имеющейся у меня информации, Оазис собирается стать клубом для леди, и только для них. Чем вы это объясняете? – В зале зашумели, и Стиви внезапно испугалась, что, может, поэтому тут собралось столько представителей прессы, чтобы выявить и представить на всеобщее обозрение именно эту особенность Оазиса.

– Я не обязана объяснять это, – быстро ответила Стиви. Затем, пожалев о своей спешке, поправила себя: – Я имею в виду, что Оазис, по нашему замыслу, будет выполнять такие задачи, которые пока не выполняет никто. Женщины-алкоголики и наркоманы страдают от депрессии, отсутствия самоуважения и от сексуальных проблем гораздо больше, чем мужчины. Женщины-алкоголики подвергаются большему физическому ущербу, поскольку в их теле содержится меньший процент воды, чем у мужчин. Алкоголь не разбавляется так же быстро, поэтому требуется меньшее количество, чтобы нарастить содержание алкоголя в крови до того же уровня, когда создается серьезная угроза для тела и мозга. Повреждения внутренних органов, особенно почек, бывают намного более серьезными у женщин, чем у мужчин.

Все еще стоя, репортер выпалил второй вопрос:

– А разве не правда, что вы сама бывшая наркоманка? Не в этом ли состоит истинная причина, почему вы заинтересованы в лечении женщин?

– Да, я наркоманка, – ответила Стиви, и ее голос задрожал от гнева, а глаза запылали, как шутил Бен, мессианским пламенем. – Я наркоманка, которая не употребляет наркотиков, но если вы пришли сюда, чтобы искать грязь в моей личной жизни, то зря теряете время. Впрочем, я могу вам сказать, что когда я была наркоманкой, то узнала очень много о женщинах. Беременные наркоманки и алкоголички боятся обращаться за помощью, боятся, что им не отдадут детей. Таким образом не получают лечения и подвергают риску новорожденных детей, часто рождая наркомана нового поколения.

Когда чувство вины, стыда и страха все-таки преодолевается, когда женщины все-таки пытаются отыскать помощь и идут за ней в специальные заведения, то сталкиваются там с сексуальными притеснениями со стороны мужчин-пациентов.

Даже для сильных, здоровых женщин такие вещи бывают достаточно неприятными, а тут речь идет о таких, у кого накопился печальный опыт вследствие инцеста, изнасилования или неудачного брака. Ну, теперь… может, кто-нибудь еще хочет объяснить мне, почему Оазис не должен быть лечебным центром для женщин?

В комнате стало очень тихо. Затем в одном углу раздался взрыв аплодисментов, затем к нему присоединились в другом углу, потом в середине, пока все не встали с мест и не начали в унисон хлопотать.

Держась на чистом адреналине, Стиви продолжала отвечать на вопросы, которые задавались ей целый час.

– Мои сотрудники покажут вам тут все, – сказала она затем и выскочила наружу, чтобы отыскать Бена. Его мнение интересовало ее прежде всего.

– Ты была великолепна, – похвалил он, однако выражение его лица противоречило этим словам.

– Я про что-нибудь забыла сказать? Ответь мне, Бен. Я не в состоянии даже вспомнить половину из того, что говорила…

– Стиви, – перебил он ее, – тут один человек хочет тебя видеть… – Бен указал на высокого молодого офицера-моряка в форме, что стоял в коридоре.

Не может быть, подумала она. Неужели Адмирал и в самом деле прислал ей весточку… или даже приехал сам?

Когда она подошла к офицеру, тот четко отсалютовал:

– Мисс Стефания Найт?

– Да.

– Мэм, – сказал он спокойно. – Я с сожалением сообщаю вам, что ваша мать, Ирэн Найт, скончалась в прошлом месяце.

Шок ударил Стиви, словно удар кулаком. Колени у нее подкосились, и она едва не упала, если бы Бен не поддержал ее сильными руками. Все радостное возбуждение от происходящего рассыпалось пеплом.

– Как? – спросила она, нащупывая реальность в тумане неверия.

– Тут все сказано, мэм, – сказал офицер, вручая напечатанный документ, и его глаза были полны сочувствия. Это была копия свидетельства о смерти Ирэн, подписанное врачом госпиталя базы. Причиной смерти назывался цирроз печени. Приводился перечень сопутствующих осложнений… все эвфемизмы, на которых, видимо, настоял Адмирал. Однако Стиви слишком хорошо знала, что это он убил ее мать.

– У меня имеется еще что-то для вас, мэм, – сказал офицер, доставая из кармана маленькую коробку. – Ваша мать оставила это вам по завещанию. Адмирал Найт дал мне инструкцию доставить это вам.

Стиви сразу же узнала старый ювелирный ящичек из бархата. Там лежала гранатовая брошь, которую в день венчания подарила Ирэн ее мать.

– Благодарю вас, – прошептала она, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Офицер снова отдал честь, повернулся на каблуках и вышел.

Бен увел Стиви подальше, под укрытие уединенного «сада для медитации», и обнял.

– Как он мог? – рыдала она. – Как он мог дать ей умереть, не сообщив ничего мне? Ведь я даже не попрощалась с ней, Бен, даже не попрощалась… Как он мог быть таким жестоким? Зачем таким людям, как он, дети, Бен?

– Я не знаю, – пробормотал Бен, уткнувшись ей в волосы. – Он, должно быть, жалкий одинокий человек.

Но Стиви не слушала. Прильнув к Бену в поисках утешения, она могла думать лишь о собственной страшной утрате.

– Это несправедливо, – рыдала она, – это просто несправедливо. Я все еще надеялась… О, Бен, я так ужасно переживала, но каждый раз, когда я посылала письмо, где просила меня простить, он отправлял мне эти письма назад. Она так никогда и не узнала, Бен, так и не узнала, что я прошу у нее прощения…

– Не надо так думать, – вмешался он. – Может она и понимала, Стиви. Может, она понимала, что твоя работа здесь делается ради нее.

– Ты так думаешь? – спросила Стиви, и крошечный огонек надежды вспыхнул в ее опухших, красных глазах. – Ты правда так думаешь?

Бен кивнул:

– Я думаю, что она любила тебя, как только могла, Стиви. Возможно, она и не была такой матерью, какая тебе требовалась, но если ты сможешь простить ее теперь, тогда, может, сумеешь простить и себя тоже.

Стиви глубже зарылась в укрытие, которое давали ей руки Бена. Они оставались там, в тенистом уединении сада, долгое время. А когда холодок сказал им, что солнце садится, Бен отвел Стиви в ее комнату, уложил в постель и дал чашку чая с травами.

Он просидел рядом с ней все долгие часы ночи, держал за руку, когда она плакала, бормотал слова утешения, заботился о ней, как делал это и раньше. И когда у нее все слезы были выплаканы, Бен все сидел с ней рядом, как это и было до сих пор с того самого дня, как они встретились.

Когда робкий, неверный свет зари просочился через окна, Стиви лежала без сна, уставшая до изнеможения и в то же время удивительным образом окрепшая от силы заботы Бена.

Она коснулась его лица, расслабившегося во сне, кончиками пальцев проведя по аристократическим чертам, которые стали ей едва ли не такими же знакомыми, как и ее собственные. Темные глаза Бена резко открылись от удивления, а затем растаяли от любви при виде Стиви, ее взъерошенных светлых волос, обрамленных золотым нимбом солнечного света. Он поцеловал высохшие слезы, которые остались на ее щеках. Ее руки обняли его за шею, притянули ближе к себе. Ее рот нашел его губы в сладком, долгом поцелуе.

– Я люблю тебя, Стиви, – прошептал он, – с того первого…

«Я люблю тебя…» Слова казались естественными и самыми верными, как и любовь, которая расцвела в то утро нового дня, утверждая жизнь посреди темной тени смерти.

Если прежде Стиви искала облегчения от горя и боли в магических эликсирах забвения, то теперь им на смену пришла работа – упорная, требовательная, все поглощающая работа. И рядом был Бен, жизненно необходимый партнер в этой работе. До сих пор они брели по жизни вместе, ведя друг друга из темноты к свету. Он был ее другом и наставником, а с недавних нор еще любовником и отцом, которого она никогда не знала.

Пресс-конференция вызвала волну репортажей и статей; некоторые были хвалебными, другие скептическими. В одной ее даже изображали святой покровительницей падших женщин, намекая, что она годится для этой роли, поскольку сама Побывала в свое время в их положении.

Публикации, в свою очередь, вызвали целую лавину писем, некоторые были от групп защиты женщин, возникавших по всей стране, а большинство от наркоманов, алкоголиков и их семей. На каждое из первых пятидесяти мест в Оазисе претендовало по дюжине заявлений. Столкнувшись с такой острой нехваткой мест, Стиви наняла экономиста, чтобы тот хлопотал о получении пожертвований и вкладов больших корпораций, в надежде когда-нибудь расширить это место, оказавшееся с первого же дня слишком маленьким.

Через две недели после того, как она приняла свою первую группу, у Стиви рано утром зазвонил телефон. Голос на другом конце провода принадлежал Самсону, и он пробудил в ней воспоминания о прошлом, которое казалось ей теперь странным и сюрреалистическим.

– Я читаю про тебя все, – сообщил он. – Вот уж никогда бы не подумал, что Милая Стиви Найт превратится в спасительницу заблудших душ. Поздравляю – или выражаю соболезнование, – что тебе больше нравится…

Хотя его манера говорить выглядела легкой и непринужденной, голос показался Стиви усталым и напряженным.

– Почему бы тебе не приехать к нам в гости, – предложила она. – Тут очень красиво, Самсон… Ты сможешь отдохнуть и…

– Ты приглашаешь меня на лечение, Милая Стиви? А я-то думал, что твои двери открыты только для женщин.

– Приезжай как добрый друг, – настаивала она, желая, чтобы Самсон нашел здесь то, что нашла она для себя, чего не в состоянии была дать Ирэн, – силу против соблазна. – Я хочу тебе показать, что мы делаем в Оазисе. Просто дай себе шанс, Самсон. Дай себе шанс.

– Может, и приеду, – произнес он со вздохом. – Может, когда-нибудь и приеду. Но ты знаешь… так много мест, куда нужно съездить, столько людей повидать…

Самсон не приехал, но вместо этого прислал с аэропочтой посылку. В ней оказался маленький портрет, забавно старомодный и написанный по памяти; на нем была изображена красивая молодая женщина с печальными, беспокойными глазами, облаченная в классические одеяния римских богинь, замахнувшаяся мечом на демоническую фигуру, лицо которой носило поразительное сходство с его собственным лицом. Как странно, подумала она. Неужели Самсон действительно воображает себя Князем Тьмы и никем иным? И неужели видит в ней нечто вроде Немезиды, в то время как ей хотелось бы стать его другом, настоящим другом?

Печальная и горькая история с Ирэн подтолкнула ее; Стиви села и написала длинное письмо Самсону. Не получив возможности сделать это в письме к матери, тут она объяснила, что было хорошего в их отношениях. Вспоминая того напуганного мальчика, которого показал он ей однажды, она протягивала ему руку, подчеркивая, что ему достаточно будет только позвонить, и она тут же приедет. Подписав письмо словами «с любовью», она отправила его, надеясь, что рано или поздно Самсон примет ее предложение.

Ощущая поддержку Бена, она отдавала себя тем, кто был готов получить помощь. И все последовавшие годы она часто находила в себе сходство с той мифической фигурой на картине Самсона, что боролась, изгоняя демонов, державших ее «путниц» в заложниках, пожиравших их жизни – а зачастую и жизни тех, кто был к ним близок.

Оазис не выдвигал никаких претензий или философских догматов, и все же, как и Анонимные алкоголики – общество, основанное самими людьми в отчаянной жажде помощи, – он работал.

Тем не менее при всех успехах Стиви никогда не позволяла себе успокаиваться. Ее приверженность своей работе все возрастала и возрастала, она ясно понимала, что никогда не перестанет учиться, что будет всматриваться в уроки жизни до конца своих дней.

Порой идеи приходили из книг и журналов, а иногда – неожиданно болезненным образом от самих женщин, которые нуждались в помощи.

На примере Вирджинии Фолсом, жены миллиардера из Денвера, попавшей в Нью-Мексико в разгар шумного бракоразводного процесса, который смаковала вся пресса, а также последовавший вслед за этим драматически неудавшейся попытки покончить с собой, Стиви поняла, что иные «путники» иногда попадают в Оазис с тайной целью, как деструктивной, так и грязной. Не успела Вирджиния приехать, как в прессе стали появляться сообщения, детально изображавшие ее моральные страдания от притеснений супруга и ее болезненные попытки покончить со всеми проблемами разом. Когда ей все это показали, Вирджиния упорно, со слезами отвергала всякую свою причастность к этим материалам. Однако после тщательного расследования Стиви установила, что, пытаясь увеличить размер суммы, которую она должна была получить в результате развода, та подкупила служащую из столовой, чтобы передавать в прессу сумбурную, истерическую клевету на мужа и сфабрикованные описания ее собственного лечения. Стиви уволила служащую и, с огромной печалью, отправила Вирджинию домой.

– У меня такое чувство, будто я что-то проглядела, – сказала она Бену. – Видимо, я должна была с самого начала догадаться, что с Вирджинией что-то неладно. Нужно было…

– Ты ведь не можешь читать чужие мысли, – решительно оборвал ее он. – У тебя замечательное чутье, но ведь ты доведешь себя до сумасшествия, если будешь стараться читать мысли каждой персоны, которая проходит через твои двери. Ты обречена на ошибки, Стиви, от них никуда не денешься… Так что смирись с этим и постарайся привыкнуть.

Хотя совет Бена звучал весьма здраво, Стиви смогла принять его лишь частично. Она воспринимала каждую ошибку как личный просчет, даже крах, и, как ни больно было это сделать, была вынуждена признать, что попадались люди, которым Оазис не мог помочь. В результате горького опыта она выучила сигналы опасности, которые помогали распознавать их: женщин, изолированных и замкнутых, пусть даже они не пили и не употребляли наркотики; упорно требовавших, чтобы в них видели важных персон, не таких, как все; не желавших и не умевших отказаться от своего деструктивного поведения, неспособных слышать ничего, что могло бы им помочь; женщин, постоянно злых, одержимых паранойей.

Хоть ее работа и предполагала непрестанную борьбу, Стиви находила в ней покой и полноту жизни, даже смысл своего существования. Ее отношения с Беном давали ей то чувство безопасности и надежности, о которых она всю жизнь тосковала, но никогда прежде не знала. Впервые в своей жизни она начинала думать, что у нее есть все, что ей нужно.

Уверенная в том, что она и Бен похожи на две половинки одного целого, действующие в совершенной гармонии, она была удивлена, когда в разгар совещания, на котором они каждую неделю обсуждали свои достижения и промахи, заметила, что он уставился в окно. Она замолчала, но он, казалось, долго не замечал этого. Неожиданно он обернулся и с горячностью, которую она до этого не замечала за ним, выпалил:

– Выходи за меня замуж, Стиви… прямо сейчас. Она недоверчиво посмотрела на него. Откуда это у него? – удивилась она. И почему такая спешка? Он запоздало улыбнулся и взял ее за руку.

– Понимаю, что это не самое романтическое объяснение в мире, но я предлагаю тебе руку и сердце. Просто скажи, что ты согласна выйти за меня замуж…

– Ничего не понимаю, – удивилась она. – У нас ведь все и так идет хорошо, Бен. Почему тебе так внезапно понадобилось жениться?

– Это вовсе не внезапно… Если бы я не был тебе безразличен, ты бы заметила.

Упрек, прозвучавший в голосе Бена, показался ей таким же поразительным, как и его предложение. Она отодвинула в сторону бумаги извиняющимся жестом.

– Хорошо, – сказала она, – прости меня, если я была слишком занята своими делами. Расскажи мне, Бен. Расскажи, в чем дело?

Он провел рукой по своим серебряным волосам, хотя выглядел при этом волнующимся мальчишкой.

– Мне требуется какая-то определенность в моей жизни, Стиви. Я не хочу, чтобы все продолжалось вот гак, как сейчас… ведь я просто плыву по течению.

– Как ты можешь так говорить, Бен? А я-то думала, что мы вместе создаем эту жизнь.

Он покачал головой:

– Оазис… это твоя жизнь, Стиви. Я же просто был твоим союзником… принцем-консортом, – добавил он с ноткой разочарования.

– Нет, – перебила его она. – Ты был жизненной необходимостью с самого начала.

– Не буду спорить, – мягко согласился он. – Но этого для меня недостаточно, Стиви. Я хочу иметь настоящую семью, не просто… договоренность. Я хочу, чтобы мы были семьей… может быть, даже родили ребенка…

С каждым его словом Стиви все меньше верила своим ушам. То, что предлагал Бен… все это так отличалось от того, что было нужно ей.

– Ты дашь мне какое-то время подумать над этим? – попросила она. – Мне нужно…

– Время… – ответил он тихо. – Я думаю, что это и есть ответ.

– Не надо так, – умоляюще сказала она, не в состоянии понять настойчивость Бена. После всех лет терпения и взаимопонимания почему он ведет себя так?

Когда администратор компании «Уолш Фаундейшн» позвонил Стиви и спросил, не может ли она приехать в Вашингтон, чтобы обсудить пожертвования на Оазис, каковые компания намеревается сделать в следующем году, она немедленно согласилась, с облегчением получив законное извинение для отсрочки ее ответа Бену. Его предложение совершенно выбило ее из колеи; Стиви не только начала догадываться, что не знает Бена вовсе, хотя была до сих пор уверена в обратном; еще ее угнетало открытие, что он хотел и надеялся на коренные изменения в их отношениях.

Поездка в Вашингтон необходима, сказала она Бену, так же как и ему необходимо остаться тут и присматривать за Оазисом в ее отсутствие. Поверил ли он ей, думала она, или понял, что опрокинул ее и без того хрупкое ощущение жизни, уверенность, что все у нее идет так, как нужно?

И все же лишь только она оказалась в самолете, как сознание вины охватило ее. Мольба Бена о настоящем доме и семье глубоко тронула ее. Он заслуживал большего, чем отговорки и увертки, и она видела, что обидела его, не ответив сразу спонтанным и радостным «да». Как могла Стиви рассчитывать на то, что он поймет ее колебания, когда и сама она не вполне их понимала? Было ли это из-за того, что предложение Бена застало ее врасплох – или в этом было нечто, что обидело бы его еще больше… мечта, которую она отодвинула далеко, но все-таки не забыла, мечта о любви другого человека?

Когда Стиви прилетела в Вашингтон, в аэропорту ее встретил Винсент Сазерленд, администратор «Уолш Фаундейшн», и пригласил в ожидавший их лимузин.

– Надеюсь, вы не станете возражать, – сказал он, – но я взял на себя смелость включить ваше имя в список приглашенных на сегодняшний банкет.

– Разумеется, нет, – вежливо ответила она, хотя на самом деле надеялась воспользоваться представившейся возможностью и как следует выспаться перед долгой и утомительной процедурой предполагаемого распределения фондов, жертвуемых компанией «Уолш», пункт за пунктом, завтра утром.

– Хорошо, – сказал он. – Моя жена с нетерпением ждет встречи с вами. А также, могу добавить, остальные члены правления. Это исключительно дело общественных связей, – добавил он с извиняющейся улыбкой. – Коль скоро вы пользуетесь поддержкой миссис Уолш, правление обязано в той или иной степени одобрить пожертвования, запланированные на будущий год, но…

– Я понимаю, – сказала она. – Правление желает посмотреть на персону, пользующуюся благосклонностью миссис Уолш. Не могу сказать, что осуждаю их, мистер Сазерленд. Вероятно, мне следовало бы совершить подобную поездку раньше, однако у меня всегда проблемы с временем.

– Ну, так вы приехали сейчас, – вежливо вмешался Сазерленд. – Надеюсь, что мы сможем сделать ваше пребывание в Вашингтоне приятным настолько, что вы охотно приедете к нам еще раз.

Сазерленд высадил Стиви у отеля «Майский цветок» и обещал заехать через три часа. И лишь обосновавшись в номере и начав распаковывать вещи, она обнаружила, что не привезла с собой ничего даже отдаленно пригодного, чтобы надеть на торжественный прием. За все это время она как-то утратила навык одеваться соответственно стилю той жизни, что едва не погубила ее. Спешно она побежала вниз, взяла такси и попросила водителя отвезти ее до ближайшего универмага.

Минут через десять она бродила по отделу у «Гарфинкеля», где продавалась одежда для приемов. Уже много лет она не покупала ничего более изысканного, чем рубашки и брюки; ей необходимо было произвести благоприятное впечатление на правление «Уолш», однако ничего из выставленных экземпляров не казалось ей подходящим для той женщины, в которую она превратилась.

После уговоров продавщицы она неохотно примерила и отвергла с полдюжины нарядов и то, что стояло за ними, – сногсшибательные одежды ярких цветов; изысканные платья, отделанные бисером, которые, казалось весили больше, чем она; платья для коктейлей из провоцирующих прозрачных тканей.

– Может, у вас найдется еще что-нибудь? – с отчаяньем спросила она. – Я ищу не какой-то особый наряд… просто мне нужно что-то надеть на серьезный прием.

Продавщица исчезла в запасниках универмага и вернулась с простым платьем кремового цвета без бретелек и таким же жакетом. Помимо того что оно безукоризненно сидело и оттеняло круглогодичный загар Стиви, оно еще и привлекало внимание к ее развевающимся выгоревшим на солнце волосам. Заплатив за платье, она задержалась у прилавка с косметикой и купила оттеночный шампунь, обещавший «потрясающие световые эффекты и моментальную податливость волос».

Вернувшись в отель, она вымыла волосы, затем нежилась минут двадцать в душистой воде ванны, размышляя, как давно она не позволяла себе такие женские слабости и как когда-то, в бытность моделью, долго наряжалась и прихорашивалась.

Когда она накрасила лицо и влезла в новое платье, то женщина, отразившаяся в зеркале, была определенно привлекательной… и все же чего-то ей не хватало, чего-то не забытого окончательно. Не хватало, как подумала Стиви с уколом ностальгии, света ожидания, стремления женщины увидеть себя отраженной в глазах мужчины, который ее любит. У нее был дома такой мужчина, напомнила она себе, человек, любивший ее, наряженную в джинсы и рабочую одежду. Почему ей недостаточно этого? – спросила она себя. Почему она не может всем сердцем принять дар любви Бена?

Прием в главной резиденции «Уолш Фаундейшн» на Эмбассироу уже начался, когда лимузин компании высадил Стиви, вместе с мистером и миссис Сазерленд, у главного входа. Официанты в белых пиджаках разносили шампанское и закуски, а небольшой оркестр играл в главной галерее танцевальную музыку.

Сазерленд представил Стиви каждому из пяти членов правления, и хотя она никогда не была сильна в дипломатии, но все же постаралась выразить свою признательность за их постоянную поддержку. Потягивая содовую, она старательно участвовала в легкой светской беседе, от которой совершенно отвыкла. Грациозно улыбаясь, танцевала с неженатыми членами правления и надеялась, что производила впечатление женщины счастливой, довольной и находящейся в мире с самой собой.

Как только появилась возможность отлучиться, Стиви с вежливыми извинениями покинула Сазерлендов и пошла поискать телефон. Хотя она и оставила Оазис в надежных руках Бена, ей все-таки хотелось удостовериться, что там все идет нормально в ее отсутствие.

Проходя через комнату, показавшуюся ей библиотекой, она заметила знакомую фигуру, появившуюся из слабо освещенного угла. Ее сердце подпрыгнуло, узнавая, тело рванулось вперед, а на лице засветилась сияющая улыбка. Это судьба, подумала она, судьба привела меня сюда сегодня.

Но через секунду Стиви застыла на месте, а улыбка заморозилась в гримасу боли. Ли был не один… он был с женщиной, красивой женщиной в ослепительном наряде. Она глядела в его глаза с той тайной уверенностью, какая бывает у любовников. Ее рука скользнула к нему на шею, она ожидала поцелуя.

Стиви быстро отвернулась. Ей не хотелось больше ничего видеть, и она не вынесла бы, если бы он ее увидел. Она не могла бы сделать вид, что они всего лишь старые друзья, когда ее сердце говорило: это могла бы быть ты, должна была бы быть ты… если б только…

Стиви убеждала себя, как удачно получилось, что она встретила Ли и поняла, что он для нее закрытая глава. Забыть его она не могла, это было ей не по силам. Но она старалась выполнять то, чему учила других: жить настоящим, не упиваться болью несбывшихся надежд.

И все-таки она не могла дать Бену тот ответ, который ему хотелось услышать. Не могла и объяснить ему внятно, почему не хотела выйти за него замуж.

Отношения между ними, прежде такие гладкие, стали меняться. Если до этого они были спокойными партнерами, то теперь Стиви ощущала, что шагу не может шагнуть, чтобы не наткнуться на упреки.

– Я не могу так работать, – сказала она наконец. – Всякий раз, когда мы оказываемся вместе, ты бросаешь на меня эти укоризненные взгляды. Что происходит, Бен? Я ведь знаю тебя… в тебе что-то происходит.

Бен покачал головой.

– Ничего не происходит… Я просто схожу по тебе с ума, вот и все.

Она была почти уверена, что Бен что-то скрывает. Почему же еще он тогда действует так странно? Ее собственное сердце подсказало ей ответ: влюбленные не всегда ведут себя так, как нормальные люди.

Желая наладить их отношения, Стиви стала стараться уделять Бену столько любви, сколько была в силах дать. Она поставила своей целью проводить с ним как можно больше времени, быть более внимательной к нему. Но когда она предложила, чтобы они куда-нибудь съездили на выходные, Бен просто отказался.

– Всего этого недостаточно, – сказала он. – Я вижу, что ты делаешь, Стиви, но мне этого мало. Раз ты не готова на большее, чем просто выходные…

– Это походит на ультиматум, – перебила она, не веря своим ушам.

Его лицо застыло.

– Да… так оно и есть…. ультиматум.

Она молчала. Как мог Бен так поступать после всех их разговоров о любви и согласии?

– Я уеду отсюда на следующей неделе. Неверие сменилось шоком.

– Уедешь? Бен, да ты шутишь…

Даже после того, как она увидела, что Бен складывает свои пожитки в джип, даже когда он завел мотор, Стиви не могла поверить, что он не передумает. Она говорила ему, что любит его, говорила, что он ей нужен, но, кажется, это ничего не изменило. Стиви теперь казалось, что она так никогда и не знала Бена Хокинса – либо он так сильно изменился.

Уехав, он увез с собой все тепло и гуманность, которые смягчали жесткую, военную дисциплину образа жизни Стиви. Неужели она навсегда обречена быть одной из сирот жизни? – подумала она с грустью. Только начала чувствовать любовь – и вот ее уже нет.

За последовавшие пару лет Оазис вырос и расцвел еще больше. Неортодоксальные методы Стиви стали известны всюду, ее приглашали на семинары по изучению алкогольной и наркотической зависимости проходившие в Европе и Азии. И все же, когда ее профессиональная звезда разгоралась все ярче, женщина по имени Стиви Найт, казалось, исчезала все бесповоротней, постоянно казалось, что с каждым шагом Оазиса вперед Стиви испытывала все новые личные утраты.

Например, в тот день, когда она получила известие об удвоении пожертвований со стороны «Уолш Фаундейшн», она зашла в столовую, ожидая свой административный персонал, чтобы обсудить вопрос об остро необходимой новой пристройке. Она попросила кофе и стала праздно просматривать утреннюю газету – как вдруг в глаза ей бросился кричащий заголовок:

ПОРНОЗВЕЗДА, ОШАЛЕВШАЯ ОТ НАРКОТИКОВ, ЗАКОЛОЛА НОЖОМ ПОП-ХУДОЖНИКА САМСОНА ЛАВА!

Последовавшая за заголовком история была состряпана из бессвязных заявлений «Беби Джин» Купер и анекдотов, всегда окружающих знаменитых людей, все авторы их претендовали на то, что были близкими друзьями Самсона. История очень напоминала историю Стиви, но с некоторой ужасной разницей. После того как для Беби Джин закончились ее десять минут в свете прожектора, когда она была изгнана из круга приближенных Самсона, она стала угрожать местью, если он не возьмет ее назад. Самсон же не обращал внимания на ее угрозы. Неужели он так верил в собственное бессмертие? Или просто слишком боялся признать реальность смерти? Сердце у Стиви защемило при мысли о мужчине-ребенке, которого она знала, о мальчике, которому очень хотелось поверить в свое бессмертие, что он умер такой ужасной смертью – от руки одного из своих художественных творений.

Она почувствовала, как тонкие нити ее собственной жизни обрываются одна за другой. Тема потерь, столь постоянная в ее жизни, теперь казалась Стиви ее судьбой.

Годом позже Марианна Форман, известная писательница, карьера которой едва не была разрушена алкоголем, написала книгу под названием «Шесть недель до спасения», где описывала свое лечение в Оазисе. Посвященная «Стиви Найт, которая показала мне, что чудеса возможны», книга стала бестселлером, вызвавшим новую волну интереса к работе Стиви.

Стиви была присуждена почетная докторская степень в Колумбийском университете, но не успела она в полной мере порадоваться этой чести, как получила письмо от Бена, где обратным адресом был указан Санта-Фе.

«Дорогая моя Стиви, – начиналось оно, – я понимаю, что ранил тебя своим отъездом. Прости меня за это, как я простил тебя за то, то ты любишь Оазис больше, чем меня. Я выдержал сражение за свою жизнь, Стиви… и проделал чертовски неплохую работу, даже сам могу похвалить себя за это. Хотел бы увидеть тебя снова, старинная моя подруга… Мы слишком через многое прошли вместе, чтобы так расстаться.

С огромной любовью, Бен».

Боже милостивый, подумала она, что имел Бен в виду? Может, он снова пил? Через что бы он ни прошел, ему нельзя было делать это в одиночку. Она засунула его письмо в карман и сделала несколько торопливых звонков, поставив персонал в известность, что у нее неотложное дело и она просит их взять на себя ее обязанности, пока ее не будет. Через час Стиви уже сидела в машине, направлявшейся в Санта-Фе.

Кремовый дом из необожженного кирпича стоял возле небольшого обрыва над мирной долиной. Она позвонила в дверь. Открыла экономка, и когда Стиви назвала свое имя, женщина кивнула и провела ее за дом, где Бен работал в саду.

Увидев Стиви, он протянул к ней руки, и она побежала к нему.

– Бен! О, Бен! – воскликнула она, засмеявшись от облегчения, когда увидела его подтянутым, загорелым и, очевидно, здоровым.

– Спасибо, что ты приехала, – сказал он с формальностью, которая ранила ей сердце.

– А ты в этом сомневался? Хотя бы минуту?

– Нет, – ответил он с печальной улыбкой. – Раз я пригласил тебя как товарища по несчастью. Садись, – предложил он, показывая ей на тенистый уголок, где стоял столик из кованого железа и кресла. Экономка принесла кувшин с лимонадом и два стакана, и когда Бен наливал, Стиви заметила, как дрожит его рука. Нервничал ли он, видя ее… или много пил?

– Бен, – сказала она, – твое письмо… Что ты имел в виду, когда…

– Не сейчас, – перебил он ее. – Сначала расскажи мне о себе… не ту чушь, которую я читаю в газетах. Расскажи мне про Стиви, которую я люблю.

– Вот она вся тут, – ответила она весело, – и в газетах все верно. Бен, я хочу знать про это письмо. – Она немного поколебалась. – Ты снова пьешь? Ты это имел в виду?

Последовало долгое молчание, затем вздох.

– Хотелось бы мне, чтобы все было так просто, Стиви. Никогда не подумал бы, что скажу такое, но мне хотелось бы, чтобы это был просто алкоголь. Это… это кое-что посерьезней, с чем не так-то легко справиться. Это называется – амиотрофический латеральный склероз, для большинства людей «болезнь Лу Герига». Что она делает, Стиви, – старается убивать тебя по капле постоянно. Начинает с атаки на твои мускулы, сначала маленькие…

Стиви обнаружила, что еле дышит, когда со все возрастающим ужасом слушала подробное описание того, как парализуются мышечные функции… пока ничего не останется, только работающий мозг, заключенный в беспомощное тело.

– Нет… – прошептала она, – нет, этого не может быть…

– Моя реакция была точно такой же… поначалу. Теперь же, когда я уже живу с этим несколько лет, я знаю…

– Несколько лет? Бен! Ты хочешь сказать, что знал об… этой вещи уже тогда, когда был со мной? Но… почему же ты тогда уехал, ничего мне не сказав, не дав мне шанс…

– Потому что не нашел того, что хотел знать, любишь ли ты меня настолько, что готова выйти за меня замуж. А когда выяснил… ну, мне не хотелось, чтобы ты осталась со мной из жалости. Я хотел получить жену, Стиви, не сиделку.

– Возвращайся сейчас вместе со мной, – сказала она не колеблясь. – Мы будем вместе. Это лучше, чем быть одному.

– Я не знаю, продержусь ли я еще столько времени…

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она, заранее боясь ответа.

– Я намерен сражаться всеми известными мне средствами, Стиви, – упражнениями, диетой, витаминной терапией, физическим трудом. Черт побери, мой доктор не перестает удивляться моей приличной форме. Но если я начну проигрывать эту битву, то… не уверен, что буду делать тогда. И я не знаю, сколько мне еще осталось…

– Бен, ты не должен так говорить… Ведь ты сам доктор. Ради Бога!

– Именно это я и подразумеваю. Знаешь, Стиви, для некоторых людей жизнь сама по себе является чем-то вроде пристрастия, такого, как алкоголь или наркотик. И они цепляются за нее еще долго, хотя она давно потеряла для них всякий смысл просто потому, что не знают, как с ней расстаться.

Всем сердцем Стиви хотела с ним спорить, вымаливать каждую минуту драгоценной жизни Бена. И все же, глядя на него сейчас, любя его выше всяких слов за его благородство и доброту, она засомневалась, есть ли у нее право просить его выдерживать то, что казалось ей невыносимым.

– Я просил тебя приехать сюда не для того, чтобы огорчить, Стиви, – сказал он, беря ее руку и стараясь сжать ее. Теперь она почувствовала дрожь руки, слабость его хватки.

– Послушаешь моего совета, Стиви… в последний раз?

Она молча кивнула, не доверяя своему голосу.

– Знаешь, – сказал он, – я горжусь всем, что мы сделали вместе. Я никогда не забуду этого… и тебя. В каком-то смысле ты самый честный человек, каких я только знал. За исключением одного: когда речь заходит о любви. Вот тут ты жульничаешь.

– Жульничаю? – повторила она.

– Именно так. Многие люди отличаются требовательностью, стремлением к полноте жизни, сознанием важности собственной персоны – и в личной жизни тоже.

Но я…

– Позволь мне договорить… пожалуйста, Стиви, это важно для меня. Я не смог объяснить тебе это, когда мы были любовниками. И надеюсь, что ты выслушаешь меня сейчас… Я знаю, как ты болеешь душой за Оазис. Как беспокоишься за каждую из женщин, которая проходит через его двери. Но я думаю, что Оазис для тебя не просто дело всей твоей жизни. И даже думаю, что он для тебя больше, чем миссия. Я думаю, что для тебя Оазис стал крепостью, местом, где ты прячешься, занимаешь оборону против самой себя, против желания отдать себя. Не тряси так головой, Стиви… Ведь я был там, помнишь?

– Да, – сказала она, и слезы потекли по ее щекам, – я помню. – Ей хотелось держаться бодрой ради Бена, но боль от сознания того, что он старается помочь ей, даже когда собственная жизнь ускользает из-под его ног, казалась невыносимой.

– Я видел, как ты работаешь по восемнадцать часов в день семь дней в неделю. Видел, как ты делаешь работу, которую вполне могла бы поручить и другим. Видел, что ты ведешь себя так, будто Оазис развеется в дым, если ты возьмешь отпуск. Стиви, это неправильно. Если тебе суждено умереть завтра, Оазис все равно будет существовать. Другие люди продолжат твое дело. Но, Стиви… есть одна работа, которую никто больше не сможет выполнить так, как можешь ты. Обещай мне, что ты позаботишься об этом. Дай мне слово.

– Это что-нибудь…

– Наполни свою жизнь любовью, – сказал он. – Полноценной любовью. Не делай Оазис заменителем. Обещай. Дай мне гарантию, что выполнишь эту мою волю…

Выполнить последнюю волю умирающего человека. Она буквально услышала эти два последних слова, которые он не договорил. Но без Бена как сможет она сдержать обещание? Когда-то у нее был Ли… а теперь у него есть другая.

И все-таки она кивнула Бену, дав ему обещание, которое он хотел услышать.

Когда она уходила от него, он снова заговорил об этом и заставил ее повторить клятву.

– Будь любимой, позволь себе быть любимой, – сказал он, и она ответила:

– Буду.

Она никогда не хотела разочаровывать, обманывать его; а теперь ей показалось, что это может случиться, несмотря на ее самые честные намерения. И она почувствовала, как ложь наконец легла между ними.