Солнечный свет

Часть первая

Это была глупость – но, казалось, эту глупость можно себе позволить. Долгие годы на озере ничего не случалось. И оно было так восхитительно далеко от остальной моей жизни.

Вечер понедельника у нас посвящен кино: так мы отмечаем окончание очередной недели. В воскресенье закрываемся в одиннадцать ночи или в полночь, тащимся домой и заваливаемся спать. А понедельник (за вычетом нескольких национальных праздников) – наш выходной.

По понедельникам приходит Руби со своей когортой и атакует кофейню с таким количеством новейшего взрывоопасного снаряжения, что хватило бы укротить Годзиллу: в эти чугунные солдатские головы с одной извилиной никогда не приходила мысль пригласить парочку уборщиц на помощь в их славной борьбе с мародерствующими шестиногими. Впрочем, благодаря Руби «Кофейня Чарли» – единственное, наверное, место в Старом Городе, где ты в безопасности от местных тараканов размером с бурундука. Только услышишь шуршание, когда они будут пробираться по щебенке снаружи.

Традиция вечернего кино в понедельник зародилась семь лет назад, когда я начала выбираться из постели в четыре утра, чтобы поставить хлеб в печь. Первые посетители приходят в шесть тридцать и заказывают наши «булочки-с-корицей-размером-с-вашу-голову». А булочки пеку именно я. Оставляю тесто на ночь, и в четыре тридцать оно – пышное, подошедшее – уже ждет меня с нетерпением. К. шести часам, когда Чарли приходит сварить кофе и открыть кассу (а в теплое время года – и начать расставлять столики перед входом и вниз по переулку), запах сдобы уже слышен. Около пяти появляется один из меньших любимчиков Руби для утреннего сеанса зачистки. Исключение – вторники, когда кофейня блестит, и я надрываюсь, пытаясь заставить размягчиться тугое, вязкое, застывшее за тридцать часов в холодильнике тесто.

Чарли – одна из опор моей Вселенной. Он достаточно повысил мне зарплату, когда я закончила школу (диплом средней школы – за красивые глаза и заступничество эксцентричной учительницы английского) и начала работать полный день, чтобы я смогла позволить себе жить отдельно. А главное – он поговорил с мамой, чтобы она мне это позволила.

Но подъем в четыре утра шесть дней в неделю накладывает отпечаток на общественную жизнь (хотя, как напоминает мама, будучи в плохом настроении, если б я все еще жила дома, то могла бы вставать в четыре двадцать). Поначалу вечер понедельника принадлежал только нам с мамой, Чарли, Билли и Кенни; иногда являлась парочка ребят из кафе. Но постепенно присоединялись все новые люди, и теперь на посиделки приходили все желавшие отдохнуть работники плюс несколько посетителей, ставших друзьями. (Когда Билли и Кенни подросли, выбор фильмов тоже расширился. В первый вечер понедельника, который ознаменовался фильмом не из категории «для семейного просмотра», мы открыли бутылку шампанского).

Чарли не умеет отдыхать и даже в выходные делает что-нибудь по дому, – так он постепенно снес большинство внутренних стен на первом этаже, чтобы все возрастающая толпа могла свободно разместиться. При этом становилось лишь заметнее, что моя жизнь неотделима от кофейни. Все мои друзья были из персонала или завсегдатаев. Я и с Мэлом-то начала встречаться, потому что он работал помощником повара по будням и оказался незанят и вполне недурен собой. Притягивала и его аура «плохого парня» – мотоцикл, огромное количество татуировок, – и отсутствие видимых недостатков. (Баз тоже был незанят и симпатичен, но что-то меня всегда от него отталкивало – все решилось, когда Чарли застал его шарящим в кассе). Я счастлива в пекарне. Лишь иногда я чувствую, что, когда уйду отсюда, мне захочется уйти подальше.

На этой неделе маму одолел очередной приступ хандры, и она была на ножах со всеми, кроме посетителей, которых просто не видела. Она сидела в кабинете с документами и задавала перцу любому из наших поставщиков, ежели те вели себя неподобающим образом. Меня уже давно донимали проблемы с машиной, и я жаловалась на счет за гараж каждому, кто слушал. Несомненно, мама слышала об этом не раз и не два, но ведь и я частенько выслушивала от нее очередную историю про парикмахера (она, Мэри и Лиза ходят к Лине, похоже, только для того, чтобы потом обсуждать ее личную жизнь – благо тема неисчерпаема). Но в воскресенье вечером она услышала мой разговор с Киоко, вернувшейся после пятидневной болезни, и взорвалась. Она кричала, что, если бы я жила дома, машина мне была бы вообще не нужна; что она беспокоится из-за моего ежедневно усталого вида; и когда я, наконец, прекращу витать в облаках, выйду замуж за Мэла и нарожаю ему детей? Можно подумать, мы с Мэлом собираемся пожениться – это ведь даже не обсуждалось. Мне было интересно, как бы мама восприняла появление на свадьбе остатков байкерской банды Мэла – то есть, тех, кто еще жив – длинноволосых, с «Рухами», «Грифонами» (даже у Мэла до сих пор есть старый «Грифон» для особых случаев, хотя там подтекает масло) и сомнительным поведением. Ребята никогда не показывались компанией возле кофейни, но уж на той свадьбе, о которой маме мечталось, она бы их непременно заметила.

А насчет детей напрашивался вопрос: кто будет присматривать за ребенком после того, как я встану в четыре утра и уйду печь булочки с корицей? Мэл, как и я, работал не покладая рук, особенно с тех пор, как стал шеф-поваром – ребята взбунтовались и заставили Чарли признать, что он либо отдаст кому-то часть работы, либо умрет от усталости. Так что вариант с отцом-домоседом – не вариант. Хотя, на самом деле, я знала, что моя семья справилась бы с этим. В свое время одна из наших официанток забеременела, будущий отец сбежал в другой город, а собственная семья вышвырнула ее на улицу. Мама и Чарли взяли ее к себе, и все мы сидели с ребенком по очереди, успевая управляться и с кофейней. (Мы только избавились от маминой сестры Иви и ее четверых детей, которые не покидали нас года два – одна мать и один ребенок казались в сравнении с ними сущим избавлением, особенно после хронически беспомощной Иви). Барри сейчас уже во втором классе, а Эмми вышла за Генри. Генри – один из наших постоянных посетителей, а Эмми до сих пор работает официанткой. Вот такая у нас кофейня.

Мне нравилось жить одной. Я любила тишину – и чтобы, кроме меня, ничто не двигалось. Я жила на втором этаже обширной бывшей усадьбы на краю федерального парка, хозяйка дома – на первом. Когда я пришла посмотреть на дом, старая леди – очень высокая, очень прямая, глядевшая сквозь меня, – смерила меня взглядом и сказала, что не любит сдавать комнаты Молодежи (она сказала это так, как вы могли бы сказать «Гадость»), потому что они не спят по ночам и ужасно шумят. Мне она сразу понравилась. Я объяснила, что действительно не сплю по ночам – встаю в четыре утра и иду печь булочки с корицей для «Кофейни Чарли». Она немедленно перестала хмуриться и пригласила меня войти.

Только спустя три месяца после выпуска из школы мама смирилась с моим переездом – и то благодаря воздействию Чарли. Я загодя читала украдкой объявления о съеме комнат в газете и звонила по адресам, когда мама не могла меня слышать. Доступные по деньгам в большинстве случаев повергали в уныние. Эти же комнаты, расположенные над бывшим амбаром, верхний этаж длинного запутанного дома, были идеальны, и старая леди, должно быть, увидела, что, говоря это, я действительно так думала. Я чувствовала, как осветилось мое лицо, когда она открыла дверь наверху второго пролета лестницы, и солнце будто хлынуло во всех направлениях. Балкон гостиной – прежний сеновал со снятой крышей, теперь выходящий в сад, – был (и до сих пор остался) без занавесок.

К моменту подписания договора об аренде мы с будущей хозяйкой уже почти подружились, если вообще можно подружиться с особой, которая одной своей осанкой заставляет другого чувствовать себя неуклюжим троллем. Возможно, меня просто вело любопытство: в ней чувствовалась некая тайна; даже ее имя было необычным. Чек я выписала на имя «мисс Иоланды». Никаких там Смитов, Джонсов или даже Фитцалан-Говардов. Просто мисс Иоланда. Но она была всегда приветлива со мной и не лишена человеческих слабостей: я принесла ей еду из кофейни, и она все съела.

Чтобы выжить в малом ресторанном бизнесе, нужен особый ген кормления людей; у меня он доминантный. Этим не будешь заниматься за деньги или чтобы занять время. Поначалу это носило эпизодический характер – я не хотела, чтобы она заметила, что я пытаюсь ее подкармливать. Но ей каждый раз было так приятно, и потому подкармливание вошло в привычку. Она сразу же снизила квартплату – должна признать, это было просто даром судьбы, потому как к тому времени я поняла, во что обходится содержание машины – и просила не называть ее больше «мисс».

Вскоре после моего переезда Иоланда сказала, что я могу гулять в саду в любое время; там бывали только мы с ней (чему весьма способствовала ограда кремового цвета под током) да изредка ее племянница с тремя маленькими дочерьми. Я быстро поладила с детьми: у них был хороший аппетит, и им казалось, что самая захватывающая в мире вещь – прийти в кофейню и быть допущенным за прилавок. Я помню свои ощущения от такого же визита, когда мама начала работать на Чарли. И снова видно, как действует кофейня: она затягивает и поглощает людей. Я думаю, только Иоланда выстояла против этой непреодолимой силы – и то я приношу ей белые пакетики с выпечкой чуть ли не каждый день.

Обычно я нормально переношу мамины вспышки. Но слишком уж их было много за последние дни. Неудачи кофейни зачастую сильнее всего отражаются на маме – она ведь наш управляющий, она же ведает деньгами. Ей же приходится проверять рекомендации всех, кто хочет работать у нас – Чарли этим не занимается. А мама не может переносить испытания молча. Той весной нагрянул дорогостоящий ремонт, когда выяснилось, что крыша протекала уже который месяцу, и наконец угол потолка в главной кухне вообще обвалился среди белого дня; один из наших поставщиков муки обанкротился – второго такого было не найти; а двое официанток и один работник кухни ушли без предупреждения. Плюс Кенни поступил учиться и безбожно прогуливал занятия. Не больше, чем я в свое время, но он не умеет вести себя тише воды, ниже травы. Он умен – этим отличаются оба моих сводных брата, – мама и Чарли возлагают на него большие надежды.

Я всегда подозревала, что Чарли убрал меня с должности официантки (скучно до отупения) и дал важную работу на кухне, чтобы исправить меня. Мне было всего шестнадцать – слишком мало для такой работы, но он уже время от времени разрешал мне помогать ему и знал, что я могу справиться, вопрос – захочу ли. Неожиданная пугающая ответственность изменила меня. Но Кенни понимал, что выпечка булочек с корицей не поможет получить диплом юриста, и ему не было так необходимо кормить людей, как мне или Чарли.

Как бы там ни было, тем воскресным утром Кенни только-только явился домой – а его «комендантский час» ограничивался субботней полночью. И начался скандал. Виноват был Кенни, а выслушивали это все, причем до конца рабочего дня – и домой я ушла вся в печали и злая. Не помогли даже единственные за неделю двенадцать часов сна. Я взяла чай, тосты и «Вечную Смерть» (любимое чтиво с тех пор, как я прочла ее под одеялом, при свете фонарика, в одиннадцать или двенадцать лет) и завалилась обратно в кровать, хотя уже был почти полдень.

Но даже отличная сцена, когда героиня взывает к своему демоническому наследию (наконец-то!), превращается в водопад и спасается от Темного Другого, гонявшегося за ней три сотни страниц, не вернула мне хорошего настроения. Я провела большую часть дня в доме за уборкой – еще одна стандартная реакция на плохое настроение, – но и это не сработало. Может быть, я тоже волновалась за Кенни. Мне везло в дни моего взбалмошного детства, ему могло не повезти. А еще я очень придирчива к качеству муки, и мне вовсе не понравились образцы, присланные на пробу новым поставщиком.

Когда вечером я пришла домой к Чарли и маме на посиделки, в воздухе сгущалось напряжение. Чарли готовил попкорн и делал вид, что все в порядке. Кенни дулся, а значит, над ним все еще висела угроза – ведь Кенни никогда не дуется; оживленный Билли пытался его компенсировать – безуспешно, естественно. Присутствовали Мэри, Дэнни, Лиза, Мэл, Консуэла, новая мамина помощница, самая, похоже, большая наша удача за весь год, и с полдюжины местных завсегдатаев. Еще были Эмми и Барри – они часто приходят, когда Генри уезжает, – и Мэл играл с Барри. Мама не упустила случая: закатила глаза и пристально на меня посмотрела, что должно было означать «видишь, как хорошо он управляется с детьми – пора вам и своих завести». Угу. И еще через четырнадцать лет этот гипотетический ребенок перейдет в среднюю школу и начнет методично и изобретательно трепать взрослым нервы и сводить их с ума.

Я люблю всех и каждого из этих людей. Но в тот момент не могла ни минуты больше выносить их общество. Попкорн и кино, конечно, подняли бы нам настроение, а завтра – рабочий день, и не останется времени и сил волноваться за что-либо, кроме семейного ресторана. Кризис с Кенни пройдет, как проходили все остальные кризисы, выветрится из памяти и, наконец, сгинет под бременем бланков с заказами, чеков и историй об удивительных выходках клиентов.

Но в тот понедельник предвкушения двухчасового киносеанса – даже в объятиях Мэла – и бесконечного количества великолепного попкорна (не мог же Чарли прекратить кормить людей только потому, что у него выходной) не хватало для поднятия настроения. Потому я сказала, что у меня весь день болела голова (и не соврала), и я извиняюсь, но, наверное, пойду лучше домой посплю. Я вышла из дома через пять минут после того, как вошла в него.

Мэл последовал за мной. Мы почти сразу научились разговаривать не обо всем. Люди, которые постоянно говорят о своих переживаниях и хотят услышать о моих, сводят меня с ума. К тому же, Мэл знает мою маму, и обсуждать нечего: если мама – молния, то я – самое высокое дерево на равнине. Вот так вот.

В Мэле уживаются две личности. Одна – дикарь-байкер. Он исправляется, но еще жив. Вторая личность безгранично спокойна. Похоже, это оттого, что он не испытывает необходимости никому ничего доказывать. Смесь анархичной дикости и спокойного самообладания делает его общество приятно успокаивающим. Мэл – словно ходячее доказательство того, что вода и масло могут смешиваться. Это особенно здорово в те дни, когда все остальные в кофейне орут друг на друга.

Сегодня был понедельник, и он пах бензином и краской, а не чесноком и луком. Он рассеянно почесывал татуировку в виде дуба на плече. Мэл всегда так делает, думая о чем-то постороннем. В результате всякая субстанция, с которой он в такие дни работает, оказывается равномерно (и щедро) рассеяна по окружающему его пространству.

– Она успокоится через день-два, – сказал он. – Я вот подумал, может, мне поговорить с Кенни?

– Так и сделай, – сказала я. – Было бы хорошо, если бы он дожил до того дня, когда поймет, что не хочет быть юристом.

Кенни хотел заниматься законодательством о Других. Заниматься этой отраслью закона – все равно что плясать на краю огнедышащего вулкана, но юрист есть юрист.

Мэл что-то проворчал. У него, вероятно, было больше причин, чем у меня, считать, что юристы – просто вирусы-переростки в костюмах-тройках.

– Приятного просмотра, – сказала я.

– Я знаю, почему ты на самом деле убежала, любимая, – сказал Мэл.

– Очередь Билли выбирать кино, – сказала я. – А я терпеть не могу вестерны.

Мэл рассмеялся, поцеловал меня и вошел обратно в дом, тихо закрыв за собой дверь.

Я в нерешительности постояла на тротуаре. Можно было попробовать порыться на полке новинок в библиотеке, но в понедельник она рано закрывалась. Еще можно было прогуляться. Читать не хотелось: не хотелось заглядывать в черно-белые воображаемые жизни других людей отсюда, из своей слишком реальной жизни. Но было уже поздновато для одиночной прогулки, пусть даже по Старому Городу. Да и гулять я не хотела тоже. Я вообще не знала, чего хочу.

Я добрела до конца квартала, забралась в свою свежеотремонтированную машину и повернула ключ зажигания. Прислушалась к бодрому урчанию мотора и вдруг ни с того ни с сего решила, что здорово будет проехаться. Как правило, я не сторонник прогулок на машине. Но я подумала об озере.

Когда мама еще была замужем за отцом, у нас там был летний домик, как и у сотен других людей. После того, как родители развелись, я время от времени ездила туда на автобусе, чтобы повидаться с бабушкой. Жила она где-то в другом месте, но время от времени то звонила, то писала, напоминая, что мы уже давно не виделись, и предлагала встретиться у озера. Мать с радостью запретила бы эти визиты: мамина нелюбовь к кому-либо всеобъемлюща, и когда она разлюбила отца, то разлюбила и всю его семью – кроме меня, которую с тем же пылом потребовала оставить с нею.

Она ничего не запрещала – но ее плохо скрываемые беспокойство и неодобрение делали эти поездки настоящими приключениями, особенно поначалу. При других обстоятельствах это бы так не чувствовалось. Поначалу я продолжала надеяться, что бабушка сделает что-нибудь по-настоящему потрясающее, на что, уверена, она была способна, но так ничего и не произошло. До тех пор, пока я не перестала надеяться… но это случилось позже и совсем не так, как я себе представляла. А потом, когда мне исполнилось десять, она исчезла.

Когда мне было десять, начались Войны Вуду. К вуду они, конечно, не имели никакого отношения, но неприятностей хватало, и кое-что из худшего в нашей округе случилось аккурат возле озера. Много домиков сожгли или сравнили с землей тем или иным образом, и до сих пор вокруг озера оставались места, куда не стоило ходить, если не хочешь потом долгие месяцы мучаться кошмарами или чем похуже. Именно из-за этих пятен скверны жизнь на озере по-настоящему не возобновилась даже после того, как войне пришел конец и смута улеглась. Да еще попросту потому, что многим людям уже никогда и нигде не могли понадобиться летние домики… Дикая природа брала верх – и хорошо, ведь это означало, что она может это сделать. Во многих местах теперь вообще больше ничего не росло.

Как ни смешно, но единственными, кто более-менее регулярно появлялся там, были Сверхзеленые. Они выясняли, как зарастает местность, и что будет, когда выращенные в городах популяции всяких там енотов, лис, кроликов и оленей перевезут на волю из города: будут они выглядеть и вести себя, как выглядели и вели раньше, или нет? Сверхзеленые также занимались подсчетами таких штук, как скопы, куницы и диковинная болотная трава, которая тоже находилась под угрозой исчезновения, хотя смотреть на нее было и не так интересно. Никому и ничему из вышеперечисленного не было дела до черной человеческой магии; видимо, скопам, куницам и болотной траве не снились кошмары из-за пятен скверны. Я изредка ходила туда с Мэлом – мы видели скоп очень часто, куниц – раз-другой, а болотная трава, как по мне, была самой обычной – впрочем, я с детства не бывала там после заката.

Дорога к останкам родительского домика была еле проходима. Я добралась туда, села на крыльце и стала смотреть на озеро. Вокруг не было ни единой целой постройки; наш дом один уцелел в этом районе – возможно, потому, что принадлежал отцу: его имя имело вес даже во время Войн Вуду. К востоку находилось пятно скверны, но достаточно далеко, чтобы можно было не беспокоиться, хотя я и ощущала его присутствие.

Я сидела на покосившемся крыльце, болтая ногами, и чувствовала, как неприятности дня стекают с меня, будто вода. Озеро было прекрасно: зеркально спокойное, только у берега чуть слышно плескалась вода, посеребренная луной. Я провела здесь много хороших дней сначала с родителями, когда они были еще вместе и счастливы, потом – с бабушкой. Я почувствовала, что, если просижу здесь достаточно долго, то доберусь до первопричины, отчего я так раздражаюсь последнее время, пойму, стоит ли за этим нечто худшее, чем некачественная мука и непутевый младший брат.

Я прозевала их появление. Неудивительно – это ведь вампиры.

Теоретически я знала о Других много, читала о них все, что могла вытащить из глобонета – и знания мои, надо сказать, были весьма приукрашены благодаря тяге к романам вроде «Вечной Смерти» или «Кровавого Кубка», – но практической инфы у меня было немного. После Войн Вуду Новая Аркадия из тихой заводи стала восьмым номером в национальном рейтинге популярности городов – попросту потому, что большая часть зданий тут еще сохранилась. Новый наш ранг принес новые проблемы. Один из них – возросшая популяция кровопийц. Город по-прежнему довольно чист. Но ни единое место на этой планете не свободно по-настоящему от Других, в том числе от Темнейших Других – вампиров.

Официально вампиры находятся вне закона. Периодически кровососы изготовляют новые экземпляры из кого-нибудь глупого или невезучего – ради мести либо в качестве предупреждения. Но вампиры не вводят новенького (или новенькую) в свое сообщество (если термин «сообщество» тут подходит), а бросают где-нибудь в таком месте, где обычные люди могут их найти раньше следующего восхода. Этим бедолагам приходится провести остаток, так сказать, жизни в полу-тюрьме, полу-убежище под присмотром докторов – и, конечно, под охраной. Я слышала, хотя не знаю, правда или нет, что этих несчастных экс-людей казнят – накачивают спящих транквилизаторами, затем протыкают колом, обезглавливают и сжигают, – когда они достигают возраста, в котором умерли бы людьми.

Из всей Большой Тройки («высшей лиги» Других) только вампиры постоянно и полностью находятся вне всяких законов, и это стало одной из первопричин Войн Вуду: вампирам надоело терпеть, и тогда они создали множество новых вампиров, предоставили нам, людям, присматривать за ними, а потом как-то ухитрились организовать с их помощью повсеместное восстание.

Вампиризм не очень сильно влияет на личность – то есть в хорошую сторону, – и вампиры постарались обратить как можно больше действительно хороших людей, чтобы подчеркнуть свое неприятие существующей системы. Членство в Сверхзеленых, к примеру, за время Войн Вуду снизилось примерно до сорока процентов от предвоенного, и пару национальных благотворительных организаций пришлось на несколько лет закрыть.

Не то чтобы какие-либо Другие особо популярны. Не только вампиры сражались против нас в Войнах. Но важная особенность вампиров состоит в том, что они единственные, кто не может скрыть свою сущность: крохотный лучик солнца – и они вспыхнут. Так сказать, первая и последняя вспышка. Разоблачение и смерть в одном флаконе. Оборотни подвергаются опасности всего раз в месяц, и есть лекарства, сдерживающие Перемену. Лекарства эти запрещены, но ведь запрещены и кокаин, героин, «крысиные мозги» и ЛСД. Если тебе нужны лекарства от Перемены – ты их найдешь. И большинство оборотней находит.

Быть оборотнем не так плохо, как вампиром, но тоже достаточно паршиво. А многие демоны выглядят полностью нормально. У большинства из них есть та или иная забавная привычка – но ты не раскроешь демона, если только не живешь с ним. Тогда есть шанс застать его за поеданием садовых удобрений или старых радиодеталей. Или увидеть, как любимый во сне отращивает чешуйчатые крылья и парит в шести дюймах над кроватью. А иначе их не узнать. К тому же многие демоны чертовски милы, хотя на это как-то не хочется рассчитывать. Я, как и все, говорю о Большой Тройке, но «демон» – скорее собирательный термин, и зачастую применяющий закон чиновник трактует его как вздумается.

Прочие Другие не причиняют особых неприятностей – по крайней мере открыто. Чертовски круто считаться падшим ангелом, и у каждого есть знакомые с кровью фей или пери. К примеру, Мэри из нашей кофейни. Все посетители хотят, чтобы кофе им подавала именно она – ведь налитый ею кофе всегда горячий. Мэри не знает, почему так происходит, но не отрицает, что это из-за крови Других. В общем, пока Мэри работает официанткой в кофейне, правительство смотрит на это сквозь пальцы.

Но если какой-то гений когда-нибудь составит лекарство, позволяющее вампирам выходить на дневной свет, оно будет стоить больше текущего баланса всех банков, подконтрольных Глобальному Совету. Многие ученые (с одной стороны границы) и проходимцы (с другой) пытаются урвать этот куш. Ребята с черного рынка вкладывают в это деньги – но, вероятно, ребята в белых халатах все же получат его первыми, Секретом Полишинеля стало уже и то, что над кровопийцами в убежищах проводятся эксперименты – для их же блага, естественно. Еще один итог Войн Вуду! Глобальный Совет клянется, что хочет «излечить» вампиризм. Впрочем, настоящие ученые вряд ли начинают с самосожжения. (По крайней мере, я, так не думаю). Наш праздничный июньский понедельник посвящен Хироши Гуттерману: он собственноручно уничтожил множество вампиров – но, вероятно, не потому, что был демоном типа Нага, то бишь коброй, и успевал в нужный момент закрыть свой солнцезащитный капюшон. О чистокровном Наге с достаточно большим капюшоном и думать не Хочется… и вообще о том, как ученые либо вампиры выращивают кобр для экспериментов с их кожей, даже и мало-мальски правдоподобных слухов нет.

Здесь много вампиров. Точного числа никто не знает, но – много. И умные вампиры – если они, к тому же, еще и везучи – как правило, процветают. По-настоящему старые кровопийцы почти всегда и по-настоящему богаты. Если других новостей нет, всегда можно найти в глобонете очередную пространную статью насчет того, какая часть мирового капитала на самом деле подконтрольна кровососам; эти статьи сразу же попадают во все общенациональные и местные газеты. Может быть, это всего лишь паранойя. Но у вампиров есть еще одна особенность. Понимаете, они не размножаются. Они, конечно, делают новых вампиров – но делают из бывших людей. Оборотни, демоны и тому подобные могут иметь детей от обычных людей и друг от друга, и такие случаи нередки. Зачастую это случается потому, что родители любят друг друга, и любовь смягчает ксенофобию. Распространены истории о вампирском сексе и вампирских оргиях (предполагаемых), но нет ни одной сколько-нибудь правдоподобной истории о рождении ребенка-вампира или полувампира.

(Кстати о сексе у кровопийц: наиболее популярная история касается того факта, что вампиры, будучи нежитью, держат всю свою, так сказать, жизнедеятельность под сознательным контролем. Помимо очевидных вещей, таких, как ходьба, речь и кусание людей, сюда относятся и функции, которые сознание живых не контролирует – например, кровообращение. Одна из первых историй, которые вступающий в мир плотских радостей подросток слышит о мужчинах-вампирах, это то, что у них и это контролируется сознанием. Лично я после первого любовника перестала краснеть и поняла, что бойфренд с постоянной эрекцией мне нужен в самую распоследнюю очередь.)

Так что кровопийцы правы: люди действительно искренне ненавидят их, что совсем не похоже на наше отношение к прочим видам Других. Но это неудивительно. Вампиры, возможно, держат одну пятую мирового капитала, и они – совершенно чуждая раса. Люди также не любят упырей и ламий, но остальная нежить так долго не живет, не слишком умна, и если такое тебя укусит, то в отделении экстренной помощи любой городской клиники найдется нужный антидот (если, конечно, от тебя осталось достаточно, чтобы туда добежать).

Всемирный Совет периодически пытается провести «переговоры» с лидерами вампиров, предлагает им положить конец преследованиям и законодательным ограничениям, организовать бесперебойные поставки свиной крови в обмен на обещание, что вампиры перестанут охотиться на людей. Но это не срабатывает: во-первых, хоть вампиры и охотятся стаями, в целом их популяция состоит из ряда небольших феодов; альянсы кратки и редки и обычно заключаются с целью уничтожения совместно ненавидимого другого феода кровопийц. Во-вторых, чем больше банда и чем могущественней вампир-владыка, тем меньше вероятность, что он или она оставит штаб-квартиру ради посещения фиктивных «переговоров» со Всемирным человеческим советом. И, в-третьих, свиная кровь не вызывает энтузиазма у вампиров. Это, наверное, все равно как предлагать человеку яблочную наливку, если он всю жизнь пил «Вдову Клико-Понсарден».

(У нашей кофейни есть лицензия на продажу пива и вина, но истинная слабость Чарли – шампанское. Чарли однажды участвовал в глобонетовском анкетировании и оказался единственным в списке владельцем кофейни, где подают шампанское на разлив. Вы удивитесь, сколь многие предпочитают шипучку с ломтем мяса и даже с хлебом и сыром.)

В общем, я слегка поведена. Кто-то обожает мыльные оперы. Кто-то сходит с ума по спорту. А я поклонница истории о Других. Притом мы в кофейне узнаем о Других больше – если захотим: несколько наших постоянных посетителей работают в ООД (Особом Отделе против Других). Их еще называют вампир-копами, потому что, как я уже говорила, их основная забота – вампиры. Мама затыкает их, когда слышит разговоры на профессиональные темы на нашей территории, но я всегда рада послушать. Я не стала бы доверять ни единому копу больше, чем нашему Прометею, блестящему черному монстру, который господствует у Чарли на кухне (Мэл его бережет как зеницу ока, и не мудрено: глядя на печь промышленной мощности в разгар работы, вы поймете связь между мотоциклами и готовкой), но Пат и Джесс мне нравились.

Наши оодовцы говорят, что никогда и никаким образом кровопийцы не смогут выйти на солнечный свет, и это хорошо, потому как солнечный свет – единственное, что мешает им взять под контроль остальные четыре пятых мировой экономики и основать человеководство как еще одну перспективную отрасль для акционерного капитала. Но оодовцы страдают профессиональной паранойей, и нет у них доверия к ребятам в лабораторных халатах, чьи бы интересы те ни защищали.

Существуют истории про «хороших» вампиров – того же пошиба, что истории об уродливой ведьме, которая, съев живьем лошадь, охотничьего пса да еще, наверно, охотника или стрелка в придачу, проводит затем ночь в объятиях избранного ею рыцаря, превратившись в добрейшую и прекраснейшую леди в мире; но, если верить нашим оодовцам, ни единая живая душа хорошего вампира не встречала – или, по крайней мере, не вернулась рассказать об этом. Это также о чем-то говорит, верно? Кстати, насколько я понимаю ситуацию, лошадь, псы и охотник так и остались мертвыми. Поневоле удивляешься мышлению избранного рыцаря, который знал про эту бойню, а потом резвился с дамой в постели, мотивируя это какими-то странными понятиями о «чести».

Вампиры убивают людей и пьют их кровь. Или получают ее другим образом. Они любят, когда добыча жива и испугана, любят поиграть с ней, прежде чем прикончить. Еще говорят, будто единственное домашнее животное, которое может держать вампир – кошка, потому что они понимают кошачьи мысли. В разгар Войн Вуду любой, кто жил вдвоем с кошкой, подозревался в вампиризиме. Говорят, будто в некоторых местах, где Войны бушевали сильнее всего, одиноких людей с кошками, не горевших на солнце, все равно жгли. Надеюсь, это всего лишь слухи, но могло быть и такое. Вокруг «Кофейни Чарли» всегда вертятся кошки, но они обычно ищут убежища от очередной крысиной стаи, и отчаяние делает их дружелюбными. В полнолуние их становится больше; это означает, что не каждому оборотню хочется – или, в большем соответствии с реалиями Старого Города, не всякий может себе позволить – пользоваться лекарствами.

Итак, придя в сознание, я отнюдь не утешилась тем, что цела и невредима. Меня прислонили к чему-то на краю круга, освещенного костром. Вампиры видят в темноте и не готовят пищу, но им, похоже, нравится играть с огнем – как, наверное, иным людям нравится кататься на краденых машинах или перебегать через рельсы под носом у поезда.

Я очнулась, чувствуя ужасное недомогание и слабость, и, конечно, потеряла голову от страха. Они, наверно, свалили меня Дыханием. Я знала, что вампирам не требуются ни тупые предметы типа дубинки, ни платки, смоченные в хлороформе, чтобы обездвижить жертву. Они просто дышат на тебя, и ты падаешь. Не все они это могут, но почти все вампиры после Войн охотятся стаями, и должность Дыхателя в стае стала важным символом статуса (если верить глобонетовским отчетам). Впрочем, все они бесшумны, а на коротких дистанциях быстры, как никто другой – как никто живой. В общем, если даже с Дыханием выйдет вдруг осечка, они, если захотят, все равно тебя настигнут.

– Она приходит в себя, – послышался голос.

До сих пор я ни разу не видела вампира и не слышала их речи, не считая телевидения. А там голос обрабатывается с помощью какой-то противочарной технологии, чтобы никто из слушателей не вышел из дому и не пошел искать говорящего. Не могу представить, зачем бы вампиру хотеть, чтобы все, услышавшие его голос, повскакивали со стульев и пошли его искать. Но я не знаю, как мыслят вампиры (или кошки, или уродливые ведьмы) – может, этого-то они и хотят. И, конечно же, ходит слух – как всегда, – будто Старший вампир способен так модулировать голос, что, может, только одна конкретная личность из слышащих передачу миллионов (интервью с вампиром привлекает многих) спрыгнет со стула и т. д. Я не особо в это верю, но рада наличию противочарной технологии. Помимо основного действия, она еще делает их голоса смешными. Нечеловеческими, с лязгающим механическим отзвуком.

Теоретически я не должна была знать, что эти ребята – вампиры. Но я знала. Если вас похитят Темнейшие Другие, вы это поймете.

Во-первых, запах. Не запах мясной лавки, как можно было бы ожидать, хотя в нем действительно есть острый металлический вкус крови. Но мясо в мясной лавке мертво. Я знаю, налицо несоответствие терминов, но вампиры пахнут живой кровью. И еще чем-то. Не знаю, чем: запах не животный, не растительный и не минеральный, насколько я могу судить. Он не привлекает и не вызывает отвращения, хотя пускает сердце вскачь. Наверное, это в генах. Тело знает, что оно – жертва, даже если мозг одурманен Дыханием или пытается отстраниться. Это – запах вампира, и инстинкт самосохранения берет верх.

Об этих инстинктах, подмывающих бежать, не слагают историй. В тот момент я не могла припомнить ни одной.

Вампиры и движутся не как люди. Говорят, будто бы молодые могут «пройти» (после наступления темноты), если хотят, – отсюда любимая человеческая забава: пойти туда, где, по слухам, бывают вампиры, и попытаться хоть одного опознать. Я знаю, что Кенни с приятелями несколько раз так делал. Да и я в их возрасте этим забавлялась. Это не слишком опасно, если держаться группой и не заходить на пустыри вокруг больших городов. Наш город среднего размера и, как я уже говорила, довольно чист. И все же глупо и опасно заниматься этим – глупее, чем оказалась моя поездка на озеро.

Вампиры вокруг костра двигались, не задумываясь, выдает ли их походка.

А я еще говорила, что противочарная технология делает голоса кровопийц на ТВ, радио и глобонете смешными. Вживую они еще смешнее. До ужаса.

Возможно, Дыхание что-то со мной сделало. Очнувшись, я, как уже сказано, чувствовала жуткую слабость, и недомогание, и небольшой испуг – но отнюдь не тряслась от ужаса, как можно было ожидать. Я знала, что это – конец. Не бывает такого, чтоб вампиры схватили человека, а потом решили, что не очень-то голодны, и отпустили. Я стану обедом, а потом – трупом. Но мои мысли сводились к тому, что вот, блин, не повезло – да что ж поделаешь… Так можно чувствовать себя, если отпуск накрылся в последний момент или если весь день готовишь праздничный торт для любимого, а потом спотыкаешься на пороге его дома, и он падает собаке на спину. Блин. И все.

Я лежала, слушала свое сердцебиение и была странно спокойна. Мы все еще были возле озера. Из своего полулежачего положения я видела его сквозь деревья. Прекрасный, умиротворяющий, залитый лунным светом вечер еще не закончился.

– Ведем ее немедленно?

Это проговорил тот, что заметил мое пробуждение. Он сидел немного в стороне от остальных то ли на пне, то ли на камне – отсюда не было видно, – словно часовой.

– Да. Так велел Бо. Но он говорит, что сначала нужно ее одеть.

Этот говорил, как начальник. Возможно, он и есть Дыхатель.

– Одеть ее? Это что, вечеринка?

– Я думал, это у нас будет вечеринка, пока… – сказал третий. Несколько вампиров засмеялись. От этого смеха я вся покрылась гусиной кожей. Я не могла толком разглядеть никого, кроме часового. Не видела, сколько их всего. Голоса казались мужскими, но я не была уверена – до того странные у кровососов голоса.

– Бо говорит, что наш… гость старомоден. Леди должны носить платья.

Я чувствовала, как они смотрят на меня, как их глаза блестят в свете костра. Но не оглядывалась. Даже когда уже знаешь, что ты – ужин, не стоит смотреть вампиру в глаза.

– Она – леди? Ха!

– Неважно. В платье будет вполне похожа.

Они опять рассмеялись. Я, наверное, всхлипнула. Один из вампиров отделился от темной толпы собратьев и подошел ко мне. Сердце подпрыгнуло к горлу, но я лежала спокойно. Я, как ни странно, совсем успокоилась. Как будто четкое и ясное мышление может мне чем-то помочь. Я думала, так ли себя чувствуют те, кто просыпается утром перед казнью.

Имейте в виду, я не очень храбрая особа. Я плохо переношу, когда все вокруг идет наперекосяк, и не особо снисходительна к людской глупости. Короче, я стерва. Поверьте, я могу закатить сцену. Но это другое. Я не храбра. Вот Мэл храбрый. Один из его старых друзей рассказал мне как-то несколько таких историй о нем, что я чуть не упала – о его курьерских поездках во время Войн. Мэл был в бешенстве, когда узнал, хотя ничего и не отрицал. И мама моя храбрая: ушла от отца без денег, без работы, без перспективы – собственные родители бросили ее, когда она вышла за отца, а младшие сестры не отыскали, пока она не объявилась у Чарли, – и с шестилетней дочерью. Чарли тоже храбрый: он основал кофейню, уговорив банк дать ему кредит под залог собственного дома в те дни, когда на улицах Старого Города имели место только крысы, тараканы, руины и сам Чарли.

А я не храбра. Я пеку булочки с корицей. Много читаю. Мое понятие экстрима – Мэл, на одном колесе едущий на красный свет со мной на заднем сиденье.

Вампир стоял рядом со мной. Я не увидела, как оно подошло. Видела только, как оно встало и отделилось от группы. И очутилось рядом со мной. Оно? Он? Я посмотрела на его руку, что-то мне протягивающую.

– Надень.

Я неохотно приняла эту вещь. Казалось, ему не больше хочется касаться меня, чем мне – касаться его; предлагаемая вещь скользнула из его руки в мою. Он отошел. Я посмотрела вслед, но не могла различить его в тенях. Его просто не было там.

Я медленно встала и повернулась к ним всем спиной. Вы можете думать, что никогда бы так не сделали – но захотелось бы вам смотреть, как проверяют прочность веревки, надежность петли и люк эшафота? Или, может, вы захотели бы зажмуриться? Я отвернулась. Стянула футболку через голову и надела платье. Плечевые лямки едва прикрыли тесемки лифчика; шея, плечи, спина и большая часть груди остались обнажены. Аппетитный ленч. Очень смешно. Я сняла джинсы и вынула их из-под длинного свободного подола. Я все еще стояла к вампирам спиной. Я надеялась, что они не заинтересуются едой, которая, похоже, предназначена кому-то другому. Мне не нравилось стоять к ним спиной, но я твердила себе, что это не имеет значения (все равно стражники схватят, если рычаг люка не сработает с первой попытки, и ты попытаешься спрыгнуть с эшафота). Снимая джинсы, я старательно изображала застенчивость и неуклюжесть и успела сунуть свой складной нож под лифчик. Только для того, чтобы уверить себя, что я не сдалась. Чем поможет выкидное лезвие в два с половиной дюйма против банды вампиров?

Для того чтобы выпутаться из джинсов, пришлось снять и кроссовки. Я поглядела на них с сомнением. Такая обувь не шла к изящному шелковистому платью, но и босиком идти не хотелось.

– Сгодится, – сказал тот, что дал мне платье, снова вынырнув из теней. – Пойдем.

Он потянулся и взял меня за руку.

Физически я только вздрогнула; внутри же все перевернулось. Оцепенение прорвала паника. В закружившейся голове бешено бился пульс; если бы не цепкие, жуткие пальцы на плечах, я бы упала. Второй вампир держал меня за другую руку. Я не видела, как он подошел – но в тот момент я вообще ничего не видела, паника затмевала все. Они наверняка уже касались меня – когда поймали, когда утащили во тьму, когда принесли туда, где мы сейчас находились. Неважно, тогда я этого не чувствовала. А сейчас – почувствовала.

Но оцепенение – сверхъестественное отсутствующее спокойствие, чем бы оно ни было вызвано – вернулось. Страннейшее ощущение. Оцепенение и паника столкнулись в моем трясущемся теле, и оцепенение победило. Мозг запнулся, как непрогретый мотор, и неохотно завелся вновь.

Пока это происходило, вампиры оттащили меня на несколько шагов. Оцепеневший мозг отметил тот факт, что они в перчатках. Паника сразу же стихла, будто из-за этого все стало вдруг нормально. Одна ступня болела: я уже успела споткнуться обо что-то, невидимое в темноте.

Перчатки на ощупь были кожаные. Интересно, чья это кожа, подумала я.

– А ты тихоня, – сказал мне второй вампир. – Ты разве не собираешься молить не убивать тебя или что-то в этом роде?

Оно – он? – засмеялось.

– Заткнись, – сказал первый вампир.

Не знаю, откуда – я ведь не могла видеть и слышать их, – но я знала, что остальные идут следом, кроме одного-двух, скользивших между деревьями впереди. Может, я этого и не знала. Может, просто домыслила.

Мы ушли недалеко и передвигались медленно. По какой-то причине державшие меня вампиры предоставили мне, босой, трясущейся, идти в темноте своими ногами. Им, наверное, казалось, что я ползу как червяк. Луна еще не покинула небосклон, но сочившийся сквозь листья свет только сбивал меня с толку. Похоже, даже если я бы могла видеть местность, она оказалась бы незнакомой. Я вроде бы чувствовала неподалеку, глубже в лесу, пятно скверны. Интересно, чувствуют ли вампиры пятна скверны так же, как люди? Все задавались вопросом, какое вампиры имеют отношение к пятнам скверны, но эти пятна оставались загадкой; они появились в ходе Войн Вуду, вампиры же тогда были главным врагом – но большего, похоже, не ведал даже глобонет. Вся округа знала о пятнах скверны возле озера, в том числе те, кто ни разу там не был, однако – ни единого слуха о кровопийцах. Вампиры предпочитали города, по-видимому, из-за большей плотности человеческого населения.

Весь шум исходил от меня – не считая шепота воды и шороха листьев. Берег был скорее каменистым, чем топким, и когда мы переходили маленький извилистый ручей, холодная вода, коснувшись ног, повергла меня в шок: она свидетельствовала, что я еще жива.

Мозг бесстрастно отметил, что вампиры, судя по всему, все-таки могут пересекать текущую воду. Возможно, все дело в ширине потока. Я заметила, что мои конвоиры переступили его. Может, не хотели мочить свою роскошную обувь. Компании по прокладке электрифицированных рвов огорчились бы, узнай они, что проточная вода кровопийц не останавливает.

Я чувствовала, как нарастает… что? Подавленность, напряжение, тревога, дурное предчувствие. Я, конечно, все это чувствовала. Но мы подходили к цели нашего путешествия, и моему эскорту ситуация тоже не нравилась. Я сказала себе, что попросту придумала это, но ощущение осталось.

Мы вышли из-под деревьев и остановились. Я растерянно замигала от яркого лунного света – а может, из-за неожиданного выхода на открытое пространство. Как-то не вяжутся вампиры с открытым пространством и небом, даже ночью.

Над озером в свое время стояло лишь несколько по-настоящему больших домов. В журналах я их видела, но внутри не бывала ни разу. Они, как и все остальные, были покинуты во время Войн, и сейчас стояли либо сгоревшие, либо разрушенные, либо заброшенные. Но мой взгляд проследовал по длинному, когда-то распланированному садовником склону к огромному особняку на вершине. Даже в лунном свете видно было, как он запущен; не хватало части ставней и карнизов, виднелось по меньшей мере одно разбитое окно. И все же дом до сих пор стоял. Там, где мы остановились, очевидно, когда-то располагался ухоженный газон, а проплешины на земле возле дома напоминали о клумбах и садовых дорожках. Был и сарай для лодок – остатки обвалившейся крыши виднелись на берегу возле нас. Пятно скверны было рядом: за домом, и не слишком далеко. Я удивилась, видя так близко от пятна скверны относительно сохранившееся здание; многого я все же не знала о Войнах.

С радостью не знала бы и дальше.

– Пора заканчивать с этим, – сказал помощник неизвестного Бо.

Они направились вверх по склону к дому. Остальные вытекли из-за деревьев (где бы ни были все это время) и брели за мной и моими конвоирами. Я укрепилась в чувстве, что ни один из них не рад происходящему. Интересно, не потому ли они тащились по лесу с человеческой скоростью? Я поглядела на небо, почти спокойно подумав, не последний ли раз его вижу. Потом бросила быстрый взгляд вниз и по сторонам. На земле здесь было не меньше препятствий, чем в лесу. И что-то странное… Я подумала о старом домике своих родителей и о соседских домиках и коттеджах (скорее, их останках). За десять лет, прошедших после формального окончания Войн, местность вся поросла кустарником и молодыми деревцами. И вокруг особняка все должно было зарасти. Я подумала: расчистили. Недавно. Вот почему земля такая неровная. Я вновь посмотрела по сторонам: стало очевидно, что на опушке лес тоже вырублен. Особняк возвышался посреди обширного открытого пространства – все, что могло отбросить тень, вырубили грубо, но старательно.

Это вряд ли ухудшало мое положение, но меня вдруг бросило в дрожь, чего раньше не было.

Дом явно был конечной точкой нашего маршрута. Я споткнулась, потом еще раз. Я не пыталась отсрочить неизбежное – просто выдержка начала отказывать. Неспроста пространство очищено, что-то это должно значить…

Это связано с тем, что ждет меня. Из-за этого мой эскорт не рвется входить. То, что там – еще хуже их.

Конвоиры схватили меня крепче и толкали вперед, когда я шаталась. Кровопийцы очень сильны; они могли и не заметить, что почти несут меня – ноги не держали, никак не могли найти опору на неровной земле.

Меня втащили по ступеням на широкое, когда-то изящное крыльцо. Я оступилась, и ступени скрипнули под моим весом; вампиры же по сторонам втекли наверх так же беззвучно, как и в лесу. Один из них открыл переднюю дверь и отошел – мы втроем должны были войти первыми. Мы оказались в большом, темном, пустом холле; пролившийся в двери лунный свет позволил примерно оценить его размеры. Холл, похоже, был больше, чем весь первый этаж дома мамы и Чарли. В дальнем конце полукругом завивалась лестница, исчезая во тьме наверху.

Мы повернули налево и прошли в полуоткрытую дверь.

За ней оказался, видимо, зал для танцев; он был даже выше холла. В пределах видимости мебели не было, но что-то виделось над головой – тень привлекла мое паническое внимание – огромная люстра. Странно, что ее до сих пор не утащили. Мы шли, а зал все не кончался. Впереди возле стены проступила еще одна тень – похоже, человек, с удивлением подумала я. Еще один пленник? Живой обед? Что хуже – ждать, пока тебя выпьют, в компании или в одиночестве? И где «старомодный гость», который предпочитает платья джинсам и кроссовкам? Боже и все ангелы, пусть это закончится БЫСТРО, я больше не могу…

Незнакомец сидел со скрещенными ногами, склонив голову и положив руки на колени. Только когда он поднял голову текучим нечеловеческим движением, я поняла, что это еще один вампир.

Я невольно отшатнулась. Бессмысленное действие: все равно не сбежать, и ничего с этим не поделаешь. Вампир слева – тот, что спрашивал, почему я не молю оставить мне жизнь – снова засмеялся:

– Так в тебе все же есть немножко жизни, девочка? А я уже начал сомневаться. Бо не обрадовался бы, случись нам поймать пустышку. Он хочет видеть свою гостью в хорошем настроении.

Его напарник снова сказал: «Заткнись». Еще один из вампиров скользнул к нам и вручил напарнику нечто. Они держали вещь, будто она не тяжелее носового платка, но она… лязгнула.

Приведший меня вампир сказал: «Держи ее», выпустил мою руку и поднял мою ногу, как плотник поднимает молоток. Я бы упала, но другой вампир поддержал меня. Что-то холодное защелкнулось вокруг лодыжки, и когда он выпустил ногу, она, заметно отяжелев, ударилась о пол, и мне стало больно. Металлический браслет; за ним тянулась цепь. Вампир, принесший ее, нашел другой конец и пристегнул к кольцу в стене.

– Сколько уже дней, Конни? – тихо спросил напарник. – Десять? Двенадцать? Двадцать? Она молодая, мягкая и теплая. Блеск. Бо велел привести тебе хорошенькую. Она вся твоя. Мы ее не касались.

Я подумала о перчатках.

Говоря, он медленно отходил, будто сидящий вампир мог прыгнуть на него. Державший меня вампир меланхолично следил за напарником, а затем с неожиданным жутким шипением отпустил меня и отскочил к другим, растворявшимся в тенях. Будто боялся отстать.

Я упала и, ошеломленная, какое-то время не могла двигаться.

Вампирская банда, с обычной для них ловкостью, уже достигла другого края зала, ближе к дверям. Один из них, кажется, заместитель Бо, сделал какой-то жест – точно я не видела, – и люстра зажглась.

– Ты захочешь проверить, чем тебя снабдили, – сказал он; теперь он позволил себе уверенный и насмешливый тон. – Бо не хотел, чтобы ты думал, что мы приведем тебе какую-то бродяжку. Если все в порядке, свет тебе не потребуется. Но будет гораздо забавнее, если и она сможет тебя видеть, не так ли?

Уронивший меня вампир сказал:

– Смотри, у нее ноги уже кровоточат – если ты любишь ноги.

Он пронзительно и мерзко, по-гоблински, хихикнул. И они ушли.

Должно быть, я опять упала в обморок. Когда я пришла в себя, все мышцы затекли, как если бы я долго пролежала на полу. Я одновременно и вспоминала, и пыталась забыть случившееся. Это заняло, наверное, секунд десять. Я все еще была жива, а значит, еще не умерла. Если оно хотело видеть меня живой и сопротивляющейся, стоило и дальше притворяться потерявшей сознание. Я лежала лицом к двери, через которую вышла банда; значит, сидящий по-турецки вампир – у меня за спиной. Не думай об этом.

Я поднялась на колени, а это уже полпути до вставания, и рванулась к выходу, хоть и знала, что от вампира не убежать. Я забыла, что прикована к стене. Цепь дернула, и я снова упала, и закричала – и от страха, и от боли. Я лежала, растянувшись там, где рухнула, ожидая конца.

Ничего не случилось.

И опять я подумала: «Пожалуйста, Боже и ангелы, пусть это закончится!»

Ничего не случилось.

В отчаянии я села и заставила себя развернуться к тому, что ожидало за спиной.

Оно… Он смотрел на меня.

В люстре горели свечи, а не лампочки, их свет был мягче и менее четок. Но и в этом свете он выглядел плохо. Его глаза (нет, не смотри им в глаза!) были серо-зелеными, как стоячая болотная вода, кожа – цвета старых грибов: такие находишь в смятом кульке в глубине холодильника и думаешь, стоит ли их спасать – или лучше выбросить и забыть? Волосы черные, но слипшиеся и тусклые. Поднявшись, он, наверное, оказался бы высоким. Плечи широкие, руки, лежащие на коленях – мощные. Без рубашки, босой. Его полуобнаженность казалась странно неподобающей. Мне это не понравилось… Отлично, подумала я. Поезд ревет, приближаясь, злодей довольно подкручивает усы, а ты жалуешься, что он привязал тебя к рельсам неприличной веревкой!

Длинный красный рубец полз по одному из предплечий вампира. В целом вид у него был… паучий. Хищный. Чужой. Ничего человеческого, кроме приблизительно той же формы тела.

Он был худым, худым до истощения, скулы и ребра будто собирались пробить грибную кожу. Неважно. Негасимая искра жизни в этом теле была видна даже мне. Ему только пообедать – и все будет в порядке.

Мои зубы застучали. Я подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. Так мы и сидели несколько минут, вампир – без движения, я – дрожа, стуча зубами и пытаясь не стонать. Не просить без толку пощады. Наблюдая, как он наблюдает за мной. Я больше не глядела ему в глаза. Сначала я смотрела на его левое ухо. Но глаза были слишком близко – и как лужица болотной воды может так притягивать? – и я перевела взгляд на его костистое левое плечо. Я все еще видела, как он смотрит на меня. Или чувствовала.

– Говори, – сказал он наконец. – Напомни мне, что ты разумное существо.

Слова разделялись длинными паузами, как будто ему трудно оказалось говорить, или приходилось вспоминать каждое слово; голос был хриплый, как будто надорванный долгим криком. Возможно, ему неловко было разговаривать со своим обедом. Если он не проявит осмотрительность, то может расстаться со мной, как Алиса с пудингом после того, как их представили друг другу. С меня станется такое счастье.

Я вздрогнула при первых звуках его голоса. Не только потому, что он вообще заговорил, но и потому, что голос был таким же чужим, как и внешность. Как будто производившая его грудная клетка была сделана из странного материала, который отражает звук иначе, чем обычная – то есть живая – плоть. Голос звучал гораздо более странно – зловеще, жутко, – чем голоса вампиров, доставивших меня сюда. Еще можно было представить, что банда Бо когда-то была людьми. Но не он.

Я вздрогнула и взвизгнула – что-то вроде «оййй!». Сначала пришла бредовая мысль об Алисе и пудинге, а потом значение его слов начало доходить до меня. Напомнить ему, что я разумное существо! Я и сама-то не была уверена, что до сих пор таковым являюсь. Я попыталась собраться с мыслями, думать о чем-то, кроме Льюиса Кэррола…

– Я… ой… они назвали вас Конни, – наобум ляпнула я после очень долгого молчания. – Это ваше имя?

Он издал то ли кашель, то ли рычание, или еще что-то, чему я не могу дать названия – какой-то вампирский звук.

– Ты знаешь достаточно, чтобы не смотреть мне в глаза, – сказал он. – Но не знаешь, что не стоит спрашивать моего имени?

На сей раз фразы звучали более бегло, и в конце однозначно присутствовал знак вопроса. Он спрашивал меня.

– Ох… нет… ох… я не знаю… я не так много знаю о вам… э-э-э, – промямлила я, на полуслове вспомнив, что сам он не использовал слова «вампир». Он сказал «мне» и «моего». Возможно, не стоит говорить «вампир», как не стоит и спрашивать его имени. Я попыталась вспомнить все, что Пат, Джесс и другие рассказали мне за эти годы, и сделала вывод, что взгляды ООД на вампиров, похоже, сильно отличаются от собственных взглядов вампиров и мало полезны для меня сейчас. А «Вечная Смерть», которую я помнила почти дословно, была сейчас и вовсе бесполезна.

– Простите меня, – сказала я со всем достоинством, какое могла изобразить (не так уж много). – Я… э-э… о чем вы хотите, чтобы я говорила?

Еще одна пауза, и он сказал:

– Расскажи мне, кто ты такая. Имя можешь не говорить. Имена обладают силой – даже человеческие. Расскажи, где живешь и как живешь.

У меня челюсть отвисла.

– Рассказать вам?..

Я что, Шахерезада? Я почувствовала неожиданный истерический прилив возмущения. Достаточно плохо уже то, что меня собираются съесть (или, скорее, выпить – я все не могла отделаться от аналогий с Алисой), но чтобы я перед этим еще и разговаривала?

– Я… я пеку булочки в «Кофейне Чарли», в городе. Чарли женился на моей маме, когда мне было десять лет, как раз перед началом… – Я сумела не сказать: «перед началом Войн Вуду», которые, по мне, могли стать скользкой темой. – У них двое сыновей, Кенни и Билли. Они хорошие мальчики. Ну, это Билли до сих пор хороший мальчик. Кенни уже юноша. Ох, черт. Я не собиралась говорить имен. Плохо. В мире много еще есть всяких Чарли, Кенни и Билли.

– Мы все работаем в кофейне, хотя мои братья еще учатся в школе. Мой парень тоже там работает. Сейчас он правит кухней, потому что Чарли стал вроде как метрдотелем и распорядителем вин.

Хорошо, что имя Мэла я, кажется, не упомянула. Но сложно было вспомнить, какой была моя жизнь. Все это, казалось, случилось очень давно с девушкой, которая нынешней ночью была прикована к стене в пустой бальной зале и говорила с вампиром.

– Я живу в квартире на другом конце города от кофейни, этажом выше Ио… старой леди, владелицы дома. Мне там нравится, деревьев много, но в мои окна проникает много э-э-э… – В этот раз я ухитрилась не сказать «солнечного света», что тоже могло быть неприятной темой. – Мне всегда нравилось вертеться на кухне. Одно из первых моих детских воспоминаний – как я держу деревянную ложку и кричу, пока мама не разрешит мне ей что-нибудь помешать. Еще до встречи с Чарли мама шутила, что я вырасту поваром. Другие дети играли в софтбол, занимались в драмкружках – а я только болталась возле кухни в кофейне. И мама сказала, раз такое дело, то можно и замуж за повара выйти, если он продолжает просить – а Чарли продолжал просить. Мама потом утверждала, что наконец сказала «да», чтобы мне было легче осуществить мечту. Это у нас такая семейная шутка. Они познакомились, когда мама пришла к Чарли работать. Она была официанткой. Она любит кормить людей, как и Чарли, я и Мэ… как Чарли, я и повар. Она считает, что едва ли не ото всех бед спасет хорошая питательная еда, но не слишком-то любит готовить. Сейчас она в основном управляет остальными, составляет график работы, чтобы каждый получил достаточно рабочих часов, но никому не приходилось перерабатывать. Это вроде олимпийского троеборья по одновременному почесыванию живота и затылка, только ей приходится заниматься этим каждую неделю, а еще она заведует бухгалтерией и заказами… хмм… потому что многие приходят к нам не за сытным обедом, а перехватить кусок шоколадного торта и глоток шампанского, или то, что м… э-э-э, или на завтрак, который у нас подают весь день: яичница с беконом, сосиски, тушеные бобы, блины, картофельные оладьи, тосты и булочки с корицей – и так пока они не закончатся: Обычно это случается часов в девять, зато пончики можно есть с утра до вечера, а вечером мы бесплатно доставляем клиентов к автобусной остановке в тачке, как хоббитов после гулянки. Э-э-э. Шутка. Поездка на тачке по нашим вымощенным булыжником улицам была бы плохим одолжением. Я перевела дыхание:

– Приходится вставать в четыре утра, чтобы поставить в печь булочки с корицей – «Булочки-с-корицей-размером-с-вашу-голову», фирменное блюдо Чарли, но мне это не в тягость. Люблю работать с дрожжами, мукой и сахаром, люблю запах пекущегося хлеба. М… то есть мой парень говорит, что захотел пригласить меня прогуляться, потому что в первый раз увидел меня с руками по локоть в тесте и перепачканную в муке. Он говорит, что для большинства парней важны в девушке красивые ножки или умение танцевать – я танцевать вообще не умею, – или хороший характер или что-то высокопарное вроде этого, но он только посмотрел, как я замешиваю это тесто…

Я и не заметила, как расплакалась. Моя потерянная, давно прошедшая жизнь… Слезы бежали – лились градом по щекам. И вдруг вампир пододвинулся ко мне. Я замерла, думая: «О нет», и «Наконец», и «Хорошо, хоть вспомнила под конец всех наших из кофейни», но его большая рука остановилась под подбородком, так, чтобы слезы падали ему в ладонь. Теперь я ревела не только от утраты и горя, но и от страха и ожидания, и, пока не успокоилась, слез вытекло целое озеро. Остановилась же я, когда слишком изнемогла, чтобы продолжать, и в голове была каша. Я думала, что с ума сойду. Он находился рядом со мной. Больше он не двигался. Когда я перестала плакать, он опустил руку и спокойно спросил:

– Можно взять твои слезы?

Я ошеломленно кивнула, и он очень осторожно и точно коснулся моего лица указательным пальцем другой руки, вытирая последние капли. Я так напряглась в ожидании худшего, что едва заметила, как вампир на этот раз действительно меня коснулся.

Он отодвинулся обратно к стене, а затем облизал мокрый палец и выпил лужицу соленой воды в ладони. Я уставилась на него в невольном изумлении.

Ему не было нужды что-нибудь говорить. Может, ему понравилась история моей жизни.

– Слезы, – сказал он, – хуже, чем… – последовала действительно жуткая, зловещая пауза —…но лучше, чем ничего.

– О Господи, – сказала я и снова уткнулась лицом в колени. И снова начала дрожать. Я была изнурена до предела, и голод с жаждой напомнили о себе. И, конечно, я до сих пор ждала смерти. Ужасно.

Однако я не могла сидеть долго, не наблюдая за ним, и вскоре подняла липкое от слез лицо с колен. Вытерла лицо уголком своего нелепого платья. Я не особо обратила внимание, что на мне надето – с тех пор, как меня заставили его надеть, мысли занимало другое. При других обстоятельствах я, должно быть, сочла бы его красивым, но нелепым для булочницы – даже если эта булочница оказалась бы в бальном зале. Если бы я и посетила бал, то в качестве одного из поставщиков провизии, а не ради танцев, естественно… Я брежу, подумала я. Платье было темно-клубничного цвета. Цвета сердечной крови, подумала я. Оно было искусно сшито из полос, скроенных по косой, и потому сверху облегало, а книзу разворачивалось в юбку шириной, казалось, несколько ярдов. Оно складками спадало с моих неуклюжих колен, как на какой-нибудь картине времен Ренессанса. Думаю, это был шелк; я не слишком-то часто с ним сталкивалась. Он был мягок, как чистая кожа младенца. Вот и младенцах-то я разбираюсь неплохо, в чистых и не очень.

Я бросила на вампира быстрый взгляд – на левое плечо. Он все еще смотрел на меня. Я позволила своему взгляду скользнуть ниже, по рваным черным брюкам к босым ногам. Вокруг его лодыжки тоже обвилась цепь…

Что?

Он, как и я, был прикован к стене!

Он, похоже, увидел, как я осознаю это, и сказал:

– Да.

– П-почему?

– Нет у воров чести, думаешь ты? Верно. Мы с Бо – старые враги.

– Но… – Внезапно стало ясно, зачем потребовалась вырубка снаружи. Никакого укрытия от солнца, кроме дома. Бо – кто бы он ни был – считал, что оков может оказаться недостаточно. Сковавшая вампира цепь была во много раз тяжелее моей; и на скобе, – обратила я теперь внимание, – и на плите в стене, державшей кольцо, виднелись… ну, во-первых, старый, основополагающий защитный символ: крест и шестиконечная звезда в круге. Стандартный оберег от нелюдского зла, который десять процентов родителей до сих пор наносят татуировкой над сердцем своих новорожденных детей – по крайней мере, так говорит статистика. Делать татуировки несовершеннолетним противозаконно из-за возможных побочных эффектов, и после Войн нужно разрешение чуть ли не от Бога, чтобы получить лицензию на домашние роды: государство считает, что нелегальная татуировка – единственная причина, по которой кто-либо захочет рожать дома. В госпиталях татуировки-обереги не делают. Теоретически. Джесс и Пат говорили, что никакая пустяковая татуировка вампира не остановит; реальная же причина, почему это незаконно – крупные штрафы, накладываемые на родителей, которые все равно это сделали, составляют неплохой приварок для правительства.

Доказано, что оберег закаленной стали, сработанный аккредитованным кузнецом и носимый на теле, обескуражит вампира, который неожиданно его коснулся, и ты – может быть – успеешь убежать. Проблема здесь в том, что, как я уже говорила, большинство кровопийц охотится стаями. Один из друзей отпустившего схватит тебя, а второй уже будет знать, за что хватать не надо.

Я не хотела разглядывать особо тщательно, но там было много других символов из стандартного набора: проткнутое колом сердце (ненавижу его, насколько бы простым и стилизованным оно ни было), равносторонний треугольник, дуб, светлый ангел, истинное горе, поющая ящерица, солнце и луна. Были и еще какие-то. При других обстоятельствах я считала бы, что эффект будет безумный. Как будто тот, кто это задумал, обвинял во всех смертных грехах проблему, которую не мог решить.

Обереги, казалось, в самом деле действовали. Лодыжка, обвитая цепью, распухла, приобрела странный цвет (хотя я не была уверена, какой цвет для вампира странный) и выглядела воспаленной. Кожа на вид была почти… стертой. Уфф. Но если металлические обереги в самом деле защищают – или, в данном случае, ослабляют, – кто добровольно рискнул закрепить цепь? Не говоря уже о том, кто ее сковал. Я полагаю, любой кузнец-обережник не спорил бы, появись банда вампиров и изложи они достаточно убедительно свое дело. Это я к тому, что хорошие кузнецы-обережники не могут обеспечить абсолютную защиту даже себе.

Но… управлял ли Бо еще и не-вампирами? Этот стандартный оберег должен был защищать также и от остальных Других… тогда получается, что у этого существа – Бо – есть слуги-люди. Не слишком приятная мысль.

И снова он будто прочитал мои мысли:

– На них были… перчатки.

Еще одна премерзкая пауза. Я уставилась на него. Значит, думала я, обереги в самом деле работают – но вампир может долго держать их в руках, если обереги надежно изолированы. Мне было интересно, из чего сделана эта изоляция. Нет, я точно не хочу знать. Впрочем, всех обережников хватит удар, если это станет известно. Но, возможно, потом их бизнес снова пойдет в гору, если будет доподлинно известно, что обереги действуют. Как много я узнаю! Может, поэтому банда Бо касалась меня в перчатках – на случай скрытых оберегов. Теперь, зная чуть больше об их отношении к своему гостю, я думала: может, они надеялись, что на мне сильный оберег. А поскольку я скована, то все равно не убегу, пока он дует на обожженные пальцы (или что там амулет с ним сделает).

А может, они просто не хотели оставлять на мне отпечатки пальцев. Возможно, считается невежливым лапать чужую еду, даже если ты вампир.

Сзади зашипело и затрещало. Я резко обернулась: одна из свечей в люстре гасла. Все они уже почти догорели, и свет померк. Но в зале не стало темнее; скорей наоборот. Я выглянула в ближайшее Окно. Светает.

– Рассвет, – сказала я, оборачиваясь к нему. Он сидел в той же неизменной позе, по-турецки, прислонясь к стене – нет, не совсем так, он держал спину прямо и лишь слегка наклонил голову, руки на коленях. Единственный раз он пошевелился, когда я рыдала. Я посмотрела на окна. Большие, без штор, и расположены по трем стенам. Я задумалась над происхождением шрама на руке пленника.

Свет дня нарастал. Солнце вставало над озером, слева. Значит, мы на северной стороне; старый домик моей семьи находился к юго-востоку, а город – к югу. Даже в таком отчаянном положении я не могла не воспрянуть духом с приходом солнца. Рассвет – мое любимое время суток: конец тьмы, начало света. Я – своего рода фанат солнца. Я вздохнула. Голод вернулся, а жажда навалилась с еще большей силой. А еще я так устала, что, если меня вскоре не съедят, то умру сама. Шутка. Смеяться не хотелось. Я взглянула на вампира. Он выглядел еще хуже, чем при свете свечей. Сколько он уже здесь? – интересовался помощник Бо. Значит, предположительно, он прожил – если слово «прожил» уместно – в этом месте уже несколько дней. Уф-ф…

Стало светлей, и я смогла лучше разглядеть помещение. Почти в углу слева от меня виднелась какая-то кучка, которую я раньше не видела. Слишком маленькая, чтобы оказаться еще одним вампиром. Час от часу не легче. Что-то бугорчатое, в матерчатом мешке. Чтобы хоть чем-то заняться, я, шатаясь, поднялась – все время наблюдая за вампиром через плечо – и потихоньку передвинулась к углу. Я едва смогла коснуться мешка, натянув цепь до предела и вытянувшись в струнку на полу. Вампир был прикован посередине стены, моя же скоба располагалась чуть ближе к углу. Если бы наши цепи были одинаковой длины, то я бы Могла дотянуться до этого угла, а он – нет. Опять вампирский юмор? Пожелай он добраться до меня, достаточно всего лишь слегка натянуть цепь. Я поднялась с пола? открыла мешок. Буханка хлеба – две буханки, – бутылка воды и одеяло. Не раздумывая, я отломила горбушку: обычный магазинный хлеб, мягкий, как будто ненастоящий, ноздреватый, с сухой корочкой, почти без запаха. Хуже, чем я пеку. Свиной корм по сравнению с тем, что я делаю. Но это хлеб. Еда. Я подняла горбушку и обнюхала более тщательно. С чего бы им оставлять пищу? Может, она отравлена, или накачана наркотиком, который меня транквилизирует, и я не увижу приближение вампира? Пожалуй, я не возражала, чтобы так и случилось.

Я была так голодна, что от запаха пищи ноги задрожали, и я постоянно сглатывала слюну.

– Это просто еда для тебя, – сказал он. – В нее ничего не подмешано. Просто еда.

– Зачем? – спросила я снова. Курс вампирских повадок с полным погружением продолжался.

Что-то вроде гримасы на мгновение исказило его сверхспокойное лицо.

– Бо хорошо меня знает.

– Знает… – задумчиво повторила я. – Знает, что ты не станешь… сразу же. Мешок сена, чтобы козел был счастлив, пока охотники в засаде ждут тигра.

– Не совсем, – ответил он. – Человек без еды может выдержать несколько дней, может, неделю. Но к концу срока ты уже не будешь… привлекательной.

Привлекательной? Я посмотрела на клубнично-красное платье. Оно пережило тяжелую ночь. Ткань смялась, на юбке виднелись следы грязи и пятна от слез, а видневшиеся из-под подола ступни были исцарапаны и грязны. С тем же успехом я сошла бы за леди в футболке и джинсах. Я съела хлеб, который держала в руке, затем отломила и съела еще. На вкус он был не лучше, чем на вид; странное послевкусие, похоже, возникало из-за добавок и ароматизаторов. Причина, впрочем, могла быть во мне самой – после пережитой ночи все имело другой вкус. Я съела большую часть первой буханки. Интересно, на сколько должно хватить этих припасов? Я открыла бутылку воды и отпила треть. Стандартная двухквартовая пластиковая бутылка, родниковая вода известной марки, и уплотнительное кольцо под крышкой было нетронутым, когда я повернула его.

Я посмотрела на вампира снова. Его глаза были полуприкрыты, но все еще наблюдали за мной. Он сидел в тени, но, недвижимый как никогда, казался теперь меньше. Как будто ждал удара.

Я передвинулась к свету, льющемуся из окна. Пища и вода помогли, а прикосновение солнца помогло еще больше. Я положила мешок с остатками хлеба, вздохнула и потянулась, как будто выбиралась из постели утром понедельника, единственным утром в неделю, когда я встаю позже солнца. Я чувствовала себя усталой, но… живой. Я уцепилась за этот крошечный момент относительного спокойствия, потому что большая часть меня знала, что он обманчив. Я задавалась вопросом, насколько хуже будет теперь вернуться к реальности – может, лучше бы этого не испытывать?

Как я уже говорила, я фанат солнца. Моя мама обнаружила это в тот год, когда мы ушли от отца. Она сняла мерзкую маленькую квартирку, дешевую и темную, в цокольном этаже старого дома – мама не взяла бы у отца и цента, и поначалу мы были действительно бедными. В результате я восемь месяцев плакала и болела. Мама думала, что это из-за потери отца. Доктора, к которым меня отвели, соглашались, потому что не могли найти у меня ничего, кроме апатии и одиночества; но, как только мама смогла это позволить, мы переехали в лучшую квартиру на верхнем этаже соседнего дома, с настоящими окнами.

Это случилось, когда мама начала работать на Чарли – как только он услышал, что у нее больной ребенок, то сразу же повысил зарплату. Уже потом он узнал, как я мала, и что, уходя на работу, мама оставляет меня одну; мама и пошла-то работать в кофейню главным образом из-за того, что кофейня находилась рядом, и на перерывах мама успевала сбегать домой и проверить, как я. Была зима, и мама говорит, что в течение трех недель я ползала по новой квартире, ловя каждый попадавший внутрь лучик солнца – передвигая при этом мешавшие стол и тяжелый комод, – и к концу этого срока выздоровела. Я этого не помню, но знаю, что кроме тех восьми месяцев никогда больше не болела.

Я стояла в лучах солнца, ощущая его живое тепло, и откладывала катастрофу на потом.

Бутылку с водой я все еще сжимала в руке. Я снова посмотрела на вампира. Его глаза были закрыты – возможно, потому, что я стояла на солнце. На его коже будто бы выступила тонкая пленка пота. Разве вампиры потеют? Как-то это не по-вампирски.

Я вышла из-под солнца, и его глаза снова наполовину открылись. Он не искал меня взглядом – поглядел точно туда, где я стояла. Я чуть было не отшатнулась обратно на солнце, но вместо этого подошла к вампиру на длину руки.

– Ты не… убил меня до сих пор потому, что это означало бы победу Бо.

– Да, – ответил он. Лишенный интонаций голос казался изможденным.

Отказываясь осознать, что я собираюсь делать, я протянула бутылку. Если вампиры потеют, то, может, они и пьют… воду.

– Хочешь воды?

Глаза его полностью распахнулись.

– Почему?

Я невольно улыбнулась. Его очередь проходить интенсивный курс человеческих нравов.

– Не люблю подлецов.

Это была не вся правда, но сверх этого я пока сама ничего не понимала.

– Да, – согласился он, снова издав рычаще-кашляющий звук.

Я протянула бутылку, и он взял. Посидел с минуту, глядя на нее, потом перевел взгляд на меня, потом опять на бутылку. Отвинтил пластиковую крышку. Все это делалось на обычной человеческой скорости, хотя в движениях сквозила жуткая вампирская плавность. Но потом… еще треть воды исчезла. Я не видела, чтобы его горло дернулось при глотке. Но в бутылке оставалась только треть воды, крышку он уже завинчивал. И выглядел немного лучше. Кожа его по-прежнему была цвета грибов, но уже не таких сухих и не таких старых.

– Спасибо, – сказал он.

Я не могла заставить себя сказать «Пожалуйста». Снова отодвинулась почти полностью в тень, подставив солнцу только спину, и села. Полоска солнечного тепла была как объятие дружеской руки.

– Ты ведь мог просто взять ее.

– Нет, – сказал он.

– Ну, приказать мне дать тебе воду.

– Нет, – повторил он.

Я вздохнула. Меня раздражало общество этого вероломного, мерзкого, смертельно опасного существа. Ирония происходящего могла свести меня с остатков ума, прежде чем он в самом деле убьет меня.

– Я не могу ничего от тебя взять, – медленно проговорил он. – Только принять предложенное тобой. В основном я могу только… просить.

– Да что ты говоришь! – отозвалась я. – Я могу не разрешить тебе убить меня? Вампиры не убили никого, кто не говорил бы: «О да, пожалуйста, я хочу умереть, хочу умереть сейчас, хочу, чтобы ты выпил всю мою кровь и что там еще вампиры делают, и пусть труп мой будет так ужасен, что после осмотра в полиции его сожгут дотла и даже пепел стерилизуют, прежде чем вернуть ближайшим родственникам!»

В темноте я бы не могла сказать такого. Мое время – день. Еще на несколько часов я могла забыть, что очень скоро кошмар вернется. Я очень устала и наполовину съехала с катушек от того, что пережила, и в какой-то момент мне стало все равно. Я еще раз увидела солнце – прекрасный день, – и если сейчас мне предстояло умереть, то я собиралась умереть собой.

– Обладая силой воли, ты остановишь и меня, и любого вампира, – сказал он. Слова опять текли медленно, как при начале разговора, ночью. А еще он употребил слово вампир. Ну, в общем, и я употребила. – Эти знаки, – и он коротко указал на свою лодыжку, – они… эффективны. Они будут, делать то, ради чего созданы. Будут… сдерживать. Для этого Бо их здесь и расставил. Они также не позволят нелюди причинить вред человеку. Но все это они могут, только если человек с оберегом выстоит против воли противника. Вампиры сильнее людей. Редко человек может выстоять против нашей воли. Зачем, как ты думаешь, не следует смотреть нам в глаза? Мы можем… убедить вас так или иначе. Но, посмотрев вампиру в глаза, человек обречен.

– Значит, вас действительно просят убить? В самом деле умоляют… – в ужасе выговорила я.

– Да, – ответил он.

– Значит, они… – прошептала я, – ладно, а в конце? Им… нравится то, что в конце?

Последовала долгая пауза.

– Нет.

Снова воцарилось молчание. Я отшатнулась от него, встала, снова ступила под солнце. Оттянула корсаж платья от тела, чтобы солнце могло вливаться внутрь. Отбросила волосы за уши, чтобы солнце освещало лицо целиком, затем развернулась и собрала волосы к макушке, чтобы оно могло согреть шею и плечи сзади. Я не собиралась снова плакать. Не собиралась. Я могла рассматривать это как практичную экономию воды.

Стоя в солнечном свете, я посмотрела на вампира. Его глаза были закрыты. Я сделала шаг из солнечной полосы, продолжая наблюдать за ним. Его глаза приоткрылись, как только я оказалась в тени.

– Сколько ты можешь выдержать? – резко, слишком громко сказала я. – Как долго?

Вновь его слова текли медленно.

– Меня сломит не голод, а солнечный свет. Солнце сводит меня с ума. Еще немного – и как-нибудь на закате я перестану быть собой.

Глаза его внезапно открылись полностью, лицо вскинулось на меня. Я перевела взгляд на шрам на его предплечье.

– Тогда я могу… убить тебя. Или себя. Не знаю. История вампиров длинна, но я не знаю ни об одном, кто испытал бы… такое.

Я села. И вдруг сказала ни с того ни с сего:

– Могу я что-нибудь сделать?

– Ты уже делаешь. Ты разговариваешь со мной.

– Я… Я не слишком-то хороший собеседник. Вот наши официантки умеют и говорить, и слушать. А я большую часть времени на кухне, вожусь с выпечкой…

Хотя кое-кто из завсегдатаев заходил на кухню, если хотел. А еще был маленький дворик за кофейней – Чарли все хотел доделать его, чтобы поставить еще столики, но до сих пор не собрался. Возможно, потому, что дворик стал своего рода частным клубом для этих самых завсегдатаев. Когда вытяжка не работает и двери пекарни открываются, я могу прислушиваться к беседам, а люди подходят к порогу, чтобы мне было лучше слышно. Самые интересные истории Пата и Джесса были рассказаны именно там.

– Хуже всего послеполуденные часы, – сказал он. – Мой разум полон… – Пауза. – Мой разум чувствует, как разрушается, лучи вашего солнца словно режут меня на части.

Тишина повисла снова, а солнце поднялось выше.

– Не думаю, чтобы тебя заинтересовали рецепты, – немного грубо сказала я. – Мой хворост, кукуруза и овсяные оладьи уступают пальму первенства только булочкам с корицей. И мы продаем еще кучу всяких вкусностей, множество кексов – я могу сделать сносные кексы из чего угодно, – а еще сдоба, дрожжевой хлеб, пирожные, печенье, торты и тому подобное. По пятницам и субботам я пеку пироги. Даже Чарли не знает секрета моего яблочного пирога. Я думаю, ты сохранишь эту тайну.

Чарли не знал и секрета моей «Горькой Шоколадной Смерти», но в данных обстоятельствах не хотелось упоминать смерть, даже шоколадную.

Полуприкрытые глаза вампира наблюдали за мной.

– В моей жизни больше нет ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Я не мудрец. Еле закончила среднюю школу. Ученицей была ужасной. Ненавидела учить всякий бред для тестов только потому, что кто-то считает, что я должна. Единственный предмет, в котором я добилась хоть каких-то успехов – литература и правописание с мисс Яновски…

Джун Яновски поссорилась с руководством школы, потому что решила факультативно прочитать младшим классам раздел классической вампирской литературы. Она сказала, что отказывать детям в возможности обсудить «Дракулу», «Кармиллу» и «Вечную Смерть» – бестолковый и дурной способ опеки, с тем же успехом можно было бы прививать школьницам мысль, что они не забеременеют, если будут делать это стоя и не разуваясь. Она победила в споре.

– Я бросила бы школу, если бы не Джун, да еще Чарли объяснил, как взбесится мама, если я брошу учебу. Он был, как обычно, прав, особенно насчет мамы. Я работала в кофейне с двенадцати лет, а после выпуска сразу перешла с частичной на полную занятость. За свою жизнь я ничего не совершила. Я не уезжала от Новой Аркадии дальше, чем до побережья океана, – мы несколько раз проводили там каникулы, когда мальчишки были младше, кофейня – меньше, а Чарли еще можно было изредка из нее вытащить. Люблю читать. Моя лучшая подруга – библиотекарь. Но у меня мало на что хватает времени, кроме работы и сна. Иногда я думаю: должно быть что-то… – В памяти всплыл образ бабушки, какой она была в последнюю нашу встречу. Я так и не решила, действительно ли она знала, что эта наша встреча – последняя, что больше мы не увидимся, или мне просто так казалось – теперь. Выглядела она такой же, как всегда. Попрощалась тоже как всегда. В той встрече не было ничего особенного, за исключением того, что она стала последней.

– Иногда мне кажется, будто должно быть что-то еще, но я не знаю, что, – медленно добавила я. – Вот почему я поехала к озеру прошлой ночью.

Я не могла позволить последовавшей тишине затянуться.

– Ты мог бы рассказать мне о своей жизни, – сказала я. – Э-э-э…

– Жизнь? Как ты это назвала?

– О своей… как бы там ни было. Ты, должно быть, много чего повидал, кроме… э-э-э.

– Нет, – сказал он.

Достаточно недвусмысленно. Я оглянулась через плечо. За окном поднималось солнце. Снова посмотрела на вампира. Цвет старых грибов снова был очень плох, а на коже определенно выступил пот. Похоже, он умирал – то есть, умирал бы, будь он человеком. Он не походил на умирающего только потому, что и на человека не был похож.

– Ты могла бы рассказать мне историю, – сказал мой сокамерник. Слова выходили с трудом, как будто он задыхался. Дышат ли вампиры?

– Что? – глупо переспросила я.

– Историю, – повторил он. Пауза. – У тебя есть… маленькие братья. Ты рассказывала им… истории?

Легко было Шахерезаде, – подумала я. В худшем случае ее аккуратно и чисто обезглавил бы какой-нибудь человек с топором. И пусть у ее муженька были не все дома – он, по крайней мере, был человеком.

– Ох… хм… да – наверное. Но, ты знаешь, я знала про Кота в сапогах, про Поля Баньяна и Майка Муллиган[1] с его паровым экскаватором, про Рыцаря дубового дерева. А они всегда хотели сказок о космонавтах и лазерных ружьях. Я прочитала весь «Марсианский цикл» Берроуза и все книги Квотермейна про Альфу Центавра, а на их основе придумывала сказки, только в моих историях женщины не были так беспомощны. Ничего особо… э-э-э… захватывающего.

– Кот в сапогах, – повторил он.

– Ага. Ну, сказки – понимаешь? Эта о том, как кот вытворяет разные умные штуки, чтобы помочь хозяину, и этот хозяин становится богатым и знатным и женится на принцессе, хотя был простым сыном мельника.

– Сказки, – сказал он. – да.

Я хотела спросить, разве он не был когда-то ребенком, и неужто он не помнит сказки? Любому ребенку непременно рассказывают сказки. Или это было так давно, что он не помнит? А может, став вампиром, забываешь все человеческое? Может, и так. В этом случае откуда ему знать, что я должна рассказывать братьям истории?

– Их множество. «Белоснежка», «Золушка», «Спящая Красавица», «Двенадцать танцующих принцесс», «Король-лягушонок», «Храбрый портняжка», «Джек – Убийца Великанов», «Мальчик-с-пальчик». Мои братья больше всего любили те, где меньше поцелуев. Поэтому «Кот в сапогах» и «Джек Убийца Великанов» нравились им больше, чем «Золушка» и «Белоснежка», – это они считали телячьими нежностями. На самом деле я с ними соглашалась.

– Какая твоя любимая сказка?

Я издала звук, который при других обстоятельствах сошел бы за смешок.

– «Красавица и Чудовище», – сказала я.

– Расскажи мне ее, – сказал вампир.

– Что?

– Расскажи мне сказку про красавицу и чудовище, – повторил он.

– Ох. Ладно. Хмм… – Я научилась рассказывать эту одной из первых, потому что портреты Чудовища в книгах всегда меня раздражали, и я не хотела, чтобы какие-либо дети под моим влиянием составили неверное впечатление о нем. Я спрашивала себя, пытался ли когда-либо хоть один даже-более-корявый-чем-обычно иллюстратор сделать его похожим на вампира. – Ну, жил да был купец, – послушно начала я. – Был он очень богат, и было у него три дочери…

Похоже, все вернулось ко мне: как рассказывать историю – как растянуть ее, чтобы заполнить время, как самой заинтересоваться ею, чтобы было интересно и слушателям, или слушателю. Проверить было невозможно – но, вероятно, вампиры тяготели к другим историям, нежели маленькие мальчики. Я вспомнила, как мы выезжали по праздникам на машине к океану, и я рассказывала истории до хрипоты. С историей Красавицы и Чудовища много чего можно было сделать; тогда я сделала почти все, и сейчас делала снова. Я наблюдала за высотой солнца через левое плечо. Прямоугольник света перемещался по полу, и вампиру приходилось отодвигаться с его пути. Поначалу ему приходилось двигаться в одном направлении, скользя по полу, как будто все его суставы болели (как ему удавалось выглядеть таким агонизирующим, и в то же время сохранять нечеловечески текучую ловкость?), а затем ему пришлось скользить обратно – на прежнее место и дальше, ближе ко мне. Я передвигалась, чтобы оставаться на солнце, как он избегал его. Я продолжала рассказывать историю. На полу не было такого участка, который мог бы укрыть его от солнца на весь день. Вампиры, если верить мифам и ООД, спят днем, как люди спят ночью. Нужен ли вампирам сон так же, как и нам? Значит, Бо лишал пленника не только пищи и свободы?

Он сказал, что не голод сломит его. А солнечный свет.

Я отрешенно подумала, могу ли я получить солнечные ожоги. Но я все равно сгорала редко, да и при текущем положении дел это было все равно, что переживать из-за заусеницы, когда за тобой гоняется убийца с топором – слишком нелепо, чтобы беспокоиться.

Солнце клонилось к горизонту, и мой голос сдавал. Я выпила еще несколько глотков воды за время рассказа. (Если вы не видели, как губы вампира касаются горлышка бутылки, нужно ли его вытирать?) Я завершила яркой – чтобы не сказать радужной – сценой всеобщего праздника, и воцарилась тишина.

– Спасибо, – сказал он.

Моя усталость вернулась с десятикратной, со стократной силой. Я была не в состоянии держать глаза открытыми. Я должна не смыкать глаз – это же вампир. Может – это у него один из способов заболтать жертву? Собирался ли он, так сказать, убить сразу двух зайцев? Скоротать день и сделать жертву более податливой? Я ничего не могла с этим поделать. Я клевала носом, глаза продолжали закрываться, и я одергивала себя только тогда, когда подбородок падал на грудь и шея от резкого движения начинала болеть.

– Иди спать, – сказал его голос. – Худшее позади… для меня… на сегодня. До заката пять часов. До тех пор я… безвреден. Ни единый вампир не может… убивать в свете дня. Спи. Ты захочешь бодрствовать… сегодня ночью.

Я вспомнила, что в мешке есть одеяло. Я подползла к мешку, вытащила одеяло, положила голову на мешок и оставшуюся буханку хлеба и заснула, прежде чем успела задуматься, говорит Кон правду или нет.

Я спала. Спала, как будто сон ждал меня, ждал, пока я усну. Мне снилась бабушка – будто мы с нею гуляем у озера. Вначале сон больше походил на воспоминание. Я снова была маленькой, а она держала меня за руку, и время от времени мне приходилось ускорять шаг, чтобы не отстать. Я гордилась, что у меня такая бабушка, и жалела только, что одна вижусь с нею здесь, возле озера. Мне хотелось, чтобы мои школьные друзья познакомились с ней. Их бабушки были все такими обычными. Одни милые, другие – не очень, но все какие-то… мягкотелые. Это ощущение я не могла сформулировать даже для самой себя. Моя бабушка не была ни жесткой, ни резкой, но ничего неопределенного в ней не было. Она была только собой. Я ее просто обожала. У нее были длинные волосы, и когда с озера дул ветер, они жутко спутывались, и иногда она позволяла мне расчесывать их потом, в домике. Она обычно носила длинные свободные юбки и мягкие туфли, которые гасили звук шагов, где бы она ни шла.

Мои родители разошлись, когда мне было шесть. Целый год после этого я не видела бабушку. Как оказалось, моя мать дошла до того, что наняла нескольких обережников – кузнецов, гравировщиков, соглядатаев, обычный набор – не знаю уж, на какие деньги, – чтобы никто из семьи отца нас не нашел. Отец не хотел отпускать нас. Семья у него, судя по всему, была вполне приличная, но когда злишься, очень сложно не сделать то, что можешь, если это даст желаемый результат. По прошествии года и одного дня отец, вероятно, остыл, и мать позволила охранительным амулетам потерять силу. Бабушка нашла нас почти сразу же, и мать, способная довести себя до умопомешательства ради справедливости, согласилась позволить мне с ней видеться. Поначалу я не хотела, ведь прошел целый год, и я порядком устала от всего этого, и матери пришлось рассказать мне – опять-таки ради справедливости, – что она сделала, и, со скидкой на возраст, почему. Мне было всего лишь семь, но предыдущий год выдался тяжелым. Тот разговор с матерью стал одним из моментов, в корне изменивших мой мир. Я осознала, что когда-нибудь сама стану взрослой и тоже буду вынуждена принимать ужасные решения вроде этого. Я согласилась снова увидеть бабушку. И потом радовалась, что так поступила. Я была очень рада ее возвращению.

Мы с ней виделись у озера раз в две-три недели, и так прошло чуть больше года, пока однажды утром бабушка не сказала:

– Мне не нравится то, что я собираюсь сделать, но ничего лучшего придумать не могу. Дорогая моя, я вынуждена спросить, сохранишь ли ты от матери секрет ради меня?

Я уставилась на нее в изумлении. Взрослые так не поступали. Они секретничали за твоей спиной о вещах, ужасно для тебя важных (как мама не сказала мне о нанятых обережниках), а потом притворялись, будто ничего такого не делали. Еще до развода родителей много было всякого, чего никто мне не объяснил, а я – не забыла. Даже в шести-семилетнем возрасте я понимала, что мамины обережники – всего лишь верхушка айсберга, но я до сих пор ничего не знаю об айсберге. К примеру, я только спустя годы узнала, что мой отец мог быть волшебником. И иногда взрослые говорили вещи вроде: «Ох, может, тебе лучше не говорить родителям», это означало либо «беги отсюда быстро и немедленно», или «все равно расскажешь, ведь ты всего лишь ребенок, но тогда мы можем рассердиться на тебя». Такое несколько раз случалось с партнерами отца по бизнесу, и это одна из причин, вынудивших маму уйти. Но я знала, что бабушка любит меня, и знала, что она надежна. Она никогда не попросила бы меня о чем-либо плохом. А значит, она имела в виду именно то, что сказала – я должна сохранить этот секрет от матери.

– Хорошо, – сказала я.

Бабушка вздохнула:

– Я знаю, что твоя мать желает тебе только добра, и во многом она права. Я очень рада, что она получила опеку над тобой, а не твой отец, хотя в свое время ему было очень горько из-за этого.

Я нахмурилась. Отца я так больше и не увидела. После того, как бабушка нашла нас, он написал мне множество открыток, но я никогда его не видела. А почтовые штемпели на открытках всегда были расплывчаты, и невозможно было понять, откуда они отправлены. Все штемпели были такие. Иногда по два или три в неделю.

– Но она заблуждается, считая, что наследие твоего отца исчезнет, если попросту держать тебя в неведении. Оно существует. Ты можешь решить во всем следовать примеру матери, но это должен быть осознанный выбор. Я собираюсь дать тебе возможность сделать этот выбор. Иначе однажды наследие, о котором ты ничего не знаешь, может вовлечь тебя в неприятности.

Наверное, я выглядела испуганной, потому что она взяла мои ладони в свои и слегка сжала:

– А возможно, однажды ты будешь в большой беде, и оно поможет тебе.

Мы сидели на крыльце домика у озера. До этого мы гуляли и собрали букетик полевых цветов. Бабушка принесла из кухни кружку, наполнила водой, и цветы стояли на шатком столике, выставленном на крыльцо. Мы прогулялись на солнце – день выдался жаркий, – а теперь сидели в прохладной тени деревьев. Я чувствовала, как пот на лице высыхает на ветру. Бабушка вынула цветок из кружки, вложила его между моими ладонями, сжала их, так что цветок спрятался, и накрыла мои ладони своими.

– Ну, что сейчас у тебя в руках? – спросила она.

Это была забавная игра. Я сказала, улыбаясь.

– Цветочек.

– А что еще могло бы быть у тебя в руках вместо него? Маленькое, чтобы спряталось полностью, легкое, не колющее, не щекочущее и такое мягкое, что ты едва чувствуешь его?

– Э-э-э – перышко? – ответила я.

– Перо. Хорошо. Теперь представь себе перо.

Я представила. Маленькое серовато-коричневое перышко с белыми крапинками – воробьиное, что ли. В моих ладонях, под ладонями бабушки, возникло странное, слегка щекотное ощущение. Немного болезненное, но не очень.

– Теперь раскрой ладошки.

Бабушка убрала свои руки, и я раскрыла ладони. Там держало перо, маленькое пестрое перо. Никакого цветка. Я подняла на нее глаза. Я знала, что одной из причин маминого ухода от отца было его нежелание прекращать занятия чародейством и иметь дело с другими чародеями. Я знала, что он родом из большой, владеющей магией семьи, но не все в ней плели чары. Я никогда ничего такого не делала.

– Это ты сделала, – сказала я.

– Нет. Я помогла, но сделала это ты. Это в твоей крови, дитя. Если бы этого не было, перо осталось бы цветком. Твои руки касались его, твои руки несли заклятие.

Я внимательно рассмотрела перо. На вид и на ощупь оно было, как настоящее.

– Хочешь попробовать еще? – спросила она. Я кивнула.

Бабушка сказала мне, что на первый раз мы будем заниматься только мелкими вещами, и потому мы превращали перо в другие перья, а затем – в разные цветы, в листья, в три негорелых спички. Потом превратили его в маленький кусочек ткани – желтой, с синими горошками – и, наконец, обратно в цветок, каким он был изначально.

– Правило первое: по возможности возвращай все в истинную форму, если только не будет важных причин не делать этого. Для одного дня достаточно. Ну вот, а теперь пора сказать «спасибо», а еще ты, конечно, хочешь вымести все, что насорила – как подметают пол и вытирают столы после выпечки пирожных.

Бабушка научила меня трем особым словам, зажгла маленькую палочку ладана, и пока он не догорел, мы сидели молча.

– Ну вот, – сказала она. – Ты устала?

– Немножко, – сказала я. Я думала об этом. – Не особо.

– Вот как? Интересно. Тогда я была права, что показала тебе. – Она улыбнулась. Улыбка была добрая, но не утешительная. А еще она была права – я не могла рассказать об этом маме.

После нескольких визитов мать перестала отвозить и забирать меня, хотя заставила носить путеводный амулет, чтобы я точно вернулась домой. Позднее я поняла, что для бабушки это могло выглядеть смертельным оскорблением, но мама ничего такого не имела в виду, и бабушка не стала так это воспринимать. Приехав, я вешала амулет на дерево, а снимала с ветки лишь уходя. Бабушка провожала меня до дороги, дожидалась автобуса, убеждалась, что водитель знает, куда мне ехать (амулет не остановил бы для меня автобус, забудь я потянуть за шнур звонка, а я все же была ребенком), целовала меня и смотрела, как я забираюсь внутрь. Потом говорила – всегда одно и то же:

– До следующего раза.

Мы играли в ту игру много раз. Вскоре я стала справляться с этим без помощи бабушкиных рук, и она показала мне еще кое-какие штуки. Часть из них давалась мне с легкостью, другие вообще не получались.

Однажды днем бабушка сняла с пальца кольцо и протянула мне.

– Надоел мне этот красный камень, – сказала она. – Сделай мне зеленый.

У этого занятия, которое я поначалу считала игрой, были, конечно, правила. Чем плотнее материал, тем сложнее его изменять, потому булыжник или самоцвет сложнее цветка или пера. Все, что изменено вмешательством человека, сложнее, чем вещи нетронутой природы – например, граненый, полированный камень сложнее грубого куска руды. Хуже всего обработанный металл. Он и тяжел, и плотен, и в нем почти ничего не осталось от изначальной сути. Что-то, чего касаются и используют, тяжелее поддается, чем предмет, лежащий вдали от человеческих рук, потому инструмент тяжелее изменить, чем висящую на стене досочку, а носимый в кольце камень – труднее декоративного кусочка дикой породы, украшающего полку. Проще изменять вещь во что-то, на нее похожее: перо в другое перо, цветок в другой цветок. Сделать цветок листом проще, чем пером. Но обработанный металл всегда труден. Сложно даже сделать из английской булавки несколько обычных. Или сделать из пенни образца 1968 года пенни образца 1986 года.

В тот первый день, когда я превратила цветок в лоскуток ткани, никаких деталей бабушка не рассказывала. Вот какая она была хорошая: быстро и без суеты создала не просто кусок ткани, а гладкую желтую ткань с синими горошками, именно такую, как я пыталась создать, – все для того, чтобы я вошла во вкус обучения без нервов и долгих разъяснений. Но это было почти годом ранее, и теперь я знала больше.

Кольцо хранило тепло бабушкиного пальца. Я сложила ладони и сконцентрировалась. Не нужно было что-либо делать с оправой, с обработанным металлом. Но изменение цвета камня и так было большим делом. До сих пор я работала только с речной галькой, и то оказалось довольно трудно. Я никогда не пробовала граненый камень. А ведь это кольцо бабушка носила все время, плюс она занималась магией. Объекты, часто контактирующие с магией, пусть косвенно, имеют тенденцию пропитываться ею. Но я все-таки должна суметь, подумала я.

Но не сумела. Еще не открыв ладони, я знала, что ничего не сделала. Три раза я пыталась, и никакого результата, кроме ломоты в шее и руках от перенапряжения. Хотелось плакать. Впервые у меня не получилось изменение, а ведь этот прием давался мне лучше всего! И бабушка не просила бы сделать что-то выше моих способностей.

Мы снова сидели на крыльце, в тени деревьев.

– Попробуем еще раз, – сказала она. – Но не здесь. Пойдем.

Мы встали – я все еще держала кольцо в руке, – спустились по ступенькам на землю, а затем – к берегу, на свет. День опять был солнечный, жаркий, и небо было синее, как сапфир.

Я не была готова к тому, что произошло. Когда я опять замкнула кольцо в ладонях и вложила всю свою досаду в последнюю попытку, что-то взорвалось – я вздрогнула, когда нечто пронеслось сквозь меня, – и на краткий миг мои ладони так нагрелись, как будто вот-вот вспыхнут. Потом нее закончилось, и мои руки упали, так меня трясло. Бабушка обняла меня. Я подняла свою трясущуюся руку, и мы увидели результат.

Камень в кольце в самом деле стал зеленым. Но оправа из чистого золота – прежде совсем простая – превратилась и сплетение причудливых завитушек; еще несколько крошечных зеленых камушков виднелись в сплетении линий. Я сочла это уродством, и чувствовала, как мои глаза наполняются слезами. В конце концов, мне было всего лишь девять лет, и я ухитрилась сделать гораздо хуже, чем ничего.

Но бабушка рассмеялась в восторге:

– Прелестно! С ума сойти, это так… радикально, не правда ли? Нет, нет, мне правда приятно. Ты чудесно справилась. Знаешь, я все думала… В общем, слушай, дитя, и хорошенько запомни: твоя стихия – солнечный свет. Это немного необычно, вот почему я до сих пор этого не заметила. Но в ярком солнечном свете ты, наверное, сможешь делать почти что угодно.

Бабушка не позволила мне попробовать изменить кольцо обратно. Я думала, потому, что она видит, как я трясусь и как я устала, и после моего ухода сделает это сама. Но она не сделала этого. При следующей нашей встрече бабушка носила кольцо таким, каким я его сделала. До тех пор мы не оставляли ничего измененным, всегда превращали обратно.

Я не знала, какие слова положено говорить, чтобы закрепить изменение. Возможно, стоило спросить бабушку – но для меня это кольцо было ошибкой, промахом, и я не хотела привлекать ее внимание к нему, хотя оно само привлекало мое внимание при каждом движении руки. Я даже не просила разрешения попробовать изменить его обратно – боялась, что сделаю только хуже.

Может, когда-нибудь я бы и задала этот вопрос. Но после того как я изменила кольцо, мы виделись всего несколько раз. Весь десятый год моей жизни мы встречались каждый месяц, иногда чаще. Но после своего десятого дня рождения я видела бабушку только единожды. Все взрослые знали, что приближаются Войны, и даже мы, дети, имели представление. Но я никогда не думала, что Войны коснутся нашего озера и что я могу больше не увидеть бабушку.

Солнечный свет мы тоже больше не обсуждали. Я не сказала ей, что меня прозвали Светлячком[2] еще до свадьбы мамы и Чарли. Не помню уже, когда впервые сказал «Эй, Светлячок» – он так обращался ко всем малышам, – а я подумала, что он шутит над моим именем – ну, тем, что благодаря маме осталось от моего имени после разлуки с отцом – Раэ (Это производное от «рэй», то есть «лучик» – я думаю, солнечный). Со временем я обнаружила, что Светлячок – мое имя. А потом, поскольку я была единственным ребенком, вертевшимся в кофейне, завсегдатаи тоже стали называть меня Светлячком. Очень скоро это стало моим именем. Оно настолько стало моим, что я и не вспомнила о нем, когда бабушка впервые сказала, что солнечный свет – моя стихия. Большинство окружающих – даже мама – до сих пор называют меня Светлячком.

Я видела это во сне – вспоминала и видела, – лежа на полу бальной залы с головой на мешке с буханкой хлеба внутри; а в двадцати футах прислонился к стене вампир. Все было так ярко и отчетливо, словно я проживала все заново; странно было опять чувствовать себя ребенком, когда знаешь, что ты – взрослая.

А потом начался настоящий сон. Будто я снова сижу на пороге домика с бабушкой в тот самый первый раз, когда мы изменили цветок. Только теперь мы сидели не в тени, а под ярким солнцем. Цветок я держала в руках, бабушкины ладони лежали сверху, но я была взрослой, как сейчас, и мы молчали. Я закрыла ладони, открыла их, и цветок стал перышком. Я закрыла ладони, открыла, и перышко стало тремя спичками. Я закрыла ладони, открыла, и спички превратились в лист. Я снова закрыла и открыла ладони, и теперь на них лежало кольцо чистого золота с красным камнем. Камень вспыхнул в неожиданно ярком солнечном луче, прежде чем я закрыла ладони снова. Закрыть-открыть, и кольцо сменило вычурное безобразие, мерцающее зеленым. Закрыть-открыть. Между ладонями лежал складной нож – тот самый, что проживал в кармане моих джинсов, а теперь был спрятан в лифчике. Закрыть-открыть. Ключ. Ключ…

Я проснулась. Было еще светло, но закат уже окрасил небо алым. От лежания на полу все затекло. Наяву ничего не изменилось: я была прикована цепью за лодыжку, поймана в ловушку в пустом доме с вампиром. Сон остался сном, а солнце уже садилось. К тому же не отпускала жуткая, смертельная усталость; я, должно быть, не проспала и четырех часов. Мне бы фальшивый зуб с ядом, как у шпионов в дешевых триллерах – я бы в тот момент прикусила его. Я не знала, как выдержать еще одну ночь. Банда Бо, конечно же, вернется. Посмотреть, как мы уживаемся. И мой вампир – что за нелепость, мой вампир – должен будет решить… как бы он это ни называл. Намеревался ли он позволить Бо победить, или нет.

Я со стоном перевернулась. Вампир сидел, скрестив ноги, точно посередине стены. Наблюдал за мной. Я заставила себя сесть. Во рту словно кошки ночевали. Я оставила бутылку с водой в пределах его досягаемости, но он не выпил ни глотка. Я заставила себя не ползти, а встать, хотя все кости отозвались болью, подошла к нему и подняла бутылку. Я привыкала приближаться к нему. Если вы читали, что невозможно долго дрожать от ужаса, знайте – это правда: тело просто неспособно на такое. Меня тошнило от ужаса, мне почти хотелось умереть – лишь бы это кончилось, но я подошла к голодному вампиру на расстояние вытянутой руки, подняла бутылку и отпила, не колеблясь, как будто на его месте был Мэл.

– Хочешь еще? – спросила я.

Он взял воду из моей руки и уничтожил половину оставшегося. Я опять не заметила, как он пьет. Когда он отдал бутылку мне, я какое-то время стояла и смотрела на нее. Хотелось допить – я предполагала, что банда Бо принесет еще, в целях поддержания моей «привлекательности», – но мне странно не хотелось вытирать горлышко на его глазах.

Он сказал:

– Ты ничем не заразишься, разделив воду со мной.

В его до сих пор ровном голосе прорезались новые необычные нотки. Я немного подумала над этим. Что-то я слышала по поводу тона… Да. Судя по голосу, он развеселился.

Я позабыла, что нельзя смотреть ему в глаза:

– А если ты – например – пил зараженную кровь?

– Что случается, когда добавляют воду в – спирт? Они смешиваются, и это больше не вода, это спирт, и… он очищен от живого.

Очищен от живого. Мне это понравилось:

– Это разбавленный спирт.

– Но все еще достаточно крепкий. И, как ты могла бы сказать, самовосстанавливающийся.

Его глаза глядели не так апатично, как прошлой ночью. По-видимому, благодаря воде, которая разбавила нечто… другое.

– Пожалуйста, не смотри мне в глаза. Ночь снова близко, и… я все еще не хочу победы. Бо.

Я резко отвела взгляд. Плохой знак, что ему приходится напоминать мне. Хороший знак, что он все еще хочет поражения Бо. Хороший для кого? Мы у Бо в руках. И явно не тот случай, когда это своего рода испытание, вызов, и, добравшись до конца живыми, мы получим свободу. Такие вот дела. Вопрос времени, наступит развязка скоро или чуть-чуть позже. Интересно, что думают мама, Чарли, Мэл и остальные; знает ли уже Эймил. За семь лет я не опаздывала на работу никогда. Ни разу не проспала. Не брала выходных, не болела. (Чарли, которого тоже никакая болезнь не брала, обычно объяснял: «чистая жизнь» – и это бесило маму, болевшую гриппом каждую зиму). Они ведь должны были сообщить полиции, что я пропала? Наверное. Но полиция скажет, что я совершеннолетняя и свободна в своих поступках, и пусть обратятся снова через несколько дней, если я не найдусь. Пат или Джесс могут заставить их искать старательнее, когда полиция вообще соберется искать, но через несколько дней меня уже, наверно, не будет в живых. А наши местные копы милые ребята, но по части интеллекта – отнюдь не ядерные физики. Впрочем, ядерная физика мне тоже сейчас не могла ничем помочь.

Не было причины считать, что к этому делу следует привлечь ООД.

Кого еще спросят мама и Мэл? Иоланду. Но и та ничего не будет знать. Они обнаружат пропажу моей машины. Догадается ли кто-нибудь съездить к озеру и посмотреть возле старого дома? Да вряд ли. Никто, кроме меня, туда не ездил, да и я сама не бывала там уже несколько лет. Даже ни разу не водила туда Мэла, когда мы ходили в походы. И вряд ли ту местность регулярно патрулируют – видимых причин для этого нет. К тому же там пятна скверны… Но если кто-нибудь все-таки доберется до домика и найдет машину, что тогда? Меня там нет, и сомнительно, чтобы вампиры оставили улики. О вампирской проблеме начинают говорить, когда находят очередное обескровленное тело с отметинами клыков. А здешний особняк отлично стерегло пятно скверны поблизости.

Я выпила оставшуюся воду, не вытирая горлышка. Я подумала: разве моя рука или мое платье стерильны?

Я повернулась к окну. Почувствовала на себе взгляд вампира.

– Мне нужно пописать, – раздраженно сказала я. – Я собираюсь сделать это через окно. Не мог бы ты не смотреть? Я скажу тебе, когда закончу.

Поскольку до сих пор я не слышала, как он движется, он должен был зашуметь так, чтобы я услышала. Я оглянулась, и он повернулся спиной. Я пописала, чувствуя себя нелепо.

– Готово, – сказала я. Он развернулся и снова вперился в меня взглядом; лицо оставалось все таким же бесстрастным.

Как он, казалось, уменьшался с восходом солнца, так сейчас словно рос с заходом.

Последние лучи солнца угасли – как и я. Замерзшая, больная, напуганная, а головная боль, казалось, стала больше головы. Я закуталась в одеяло и прижалась к стене поближе к углу, насколько позволяла цепь. Я вспомнила о второй буханке хлеба, вытащила ее и начала есть в надежде, что это поможет, но куски падали в желудок, как камни, и много я не съела. Затем я свернулась клубком на полу и стала ждать.

Уже полностью стемнело. Позже должна была подняться луна, но сейчас я почти ничего не видела. Ясной ночью под открытым небом не бывает полностью темно, но мы находились в доме. Серая полутьма прямоугольниками ложилась на пол под окнами, но вне их я ничего не видела. Я знала, что он видит в темноте; знала, что вампиры чуют живую кровь… Нет, подумала я. Не в этом дело. Он не забудет обо мне, как я не забуду о нем. Пусть даже я не слышу и не вижу его. Пусть даже я так привыкла к запаху вампиров, что больше его не замечаю. От этого становилось только хуже. Я думала, что должна увидеть, как он пересекает серый прямоугольник между нами – уверена, длины цепи не хватило бы на обход, – я знала, что не услышу его. Но… я ведь не заметила, как он пьет. Я закусила губу. Не буду плакать, не буду кричать…

Я чуть было не закричала, когда из темноты раздался его голос:

– Уже идут. Слушай меня. Встань, сверни свое одеяло и аккуратно уложи рядом. Отряхни платье. Расчешись пальцами. Если хочешь, садись снова, но чуть дальше от угла – да, ближе ко мне. Помни, что три фута туда-сюда для меня не имеют значения, для тебя тоже. Сядь прямо. Наверное, скрести ноги. Ты понимаешь?

– Да, – хрипло пискнула я. Разгладила одеяло, уложила. Плотно обернула мешок вокруг остатков хлеба. Туда же сунула пустую бутылку из-под воды. Отряхнула платье. Оно, вероятно, было в беспорядке, но с этим я ничего не могла поделать. Мои волосы, честно говоря, выглядят чуть лучше, если их расчесывать пореже – так что я постаралась расчесаться пальцами, как делала бы это перед зеркалом дома. Опять вытерла лицо подолом юбки. Я чувствовала себя невыразимо грязной и неопрятной… с оттенком иронии. Ко мне ведь еще и не прикасались, а казалось, будто меня изнасиловали. Привлекательной я себя, естественно, не чувствовала. Но я пригладила юбку, прежде чем снова сесть – в темноте по свою сторону серого прямоугольника, в добрых шести футах от угла. Цепь провисла, лениво изогнулась.

– Хорошо, – сказал он из темноты.

Высший балл за попытку, подумала я. Джун Яновски гордилась бы мной.

«Уже идут» – похоже, весьма относительный отрезок времени. Нервы мои звенели от напряжения, казалось, прошла бездна времени, прежде чем люстра под потолком неистово дернулась – и вспыхнула. Свечи снова были новыми и высокими. Бабушка говорила, что поджигание предметов на расстоянии – сравнительно простой трюк, объяснявший большое количество пожаров во время Войн; но дома-то уже готовы, их не нужно предварительно строить. Двухсекундного шума мне хватило, чтобы подавиться криком, заставить себя сидеть на месте – ноги скрещены, руки свободно лежат одна на другой, ладони развернуты вверх и открыты. Я сомневалась, что смогу кого-либо обмануть, но, по крайней мере, я пыталась.

Их было двенадцать. Я не считала прошлой ночью, поэтому не знала, стало ли их больше или меньше. Я узнала заместителя Бо и того, кто был моим вторым конвоиром. Говорят, будто вампиры все на одно лицо – но это неверно, они похожи друг на друга не больше, чем схожи между собою обычные люди. Много ли живых людей, помимо персонала в убежищах, видело достаточно вампиров, чтобы судить? Эти двенадцать были все тонкие и гибкие на вид – единственная их общая черта. Но, конечно, все они были вампирами, пахли, как вампиры, двигались, как вампиры, и, останавливаясь, застывали неподвижно, как вампиры.

– Бо сказал, что ты будешь держаться до конца, лишь бы позлить его, – сказал заместитель. – Бо понимает тебя.

Он напуган, подумала я. «Бо понимает» должно было звучать оскорблением, но вампир с задачей не справился. Потом я подумала, что, наверно, все выдумала. Голоса вампиров так же далеки от человеческих, как движения, и так же непроницаемы, как их лица. Черт, я даже не могу отличить по голосу вампира-мужчину от вампира-женщины. Откуда мне знать, как страх меняет вампирские голоса? Если вампиры вообще способны бояться. Но мысль пришла опять: он напуган. Я вспомнила, с какой неохотой вели меня сюда прошлой ночью. «Покончим с этим», – сказал тогда помощник Бо. Я вспомнила, как они не хотели приближаться к своему «гостю». Как говорили все больше от двери, куда цепь не достала бы. Как конвоир бросил меня и бежал, когда понял, что друзья уже далеко.

– Впрочем, в своем ли она уме, Конни? Ты же знаешь, если додержать их до безумия, становится сложнее, и кровь не так сладка. Бо это весьма огорчает – как, уверен, и тебя. Но таковы люди. Ты ведь не хотел бы впустую потратить то, что мы тебе принесли, не так ли?

Они все стояли как раз за люстрой, то есть не доходя до середины комнаты. Развернулись неровным полукругом. Начав говорить, помощник Бо скользнул на шаг к нам. Остальные развернулись чуть шире. Мое бедное изнуренное сердце билось отчаянно, безнадежно, готово было выпрыгнуть через глотку. Они напомнили мне человеческую банду, припершую жертву к стене; и, как бы они ни опасались «гостя» Бо, их было двенадцать на одного, и этот один был прикован к стене цепью, сплошь усеянной знаками-оберегами. Я ничего не могла с собой поделать. Я подобрала под себя вытянутые ноги. Хотелось скрестить руки на груди, но я напомнила себе, что это бесполезно – как и подбирание ног, и пошла на компромисс: оперлась на одну руку, оставив другую на коленях. Я сумела не сжать ее в кулак, хотя это было нелегко. Вампиры – все, кроме сидящего у стены рядом со мной – медленно, без видимой цели скользнули на шаг вперед. Я так сильно прижалась спиной к стене, что заболел позвоночник. Хотела бы я знать, что происходит – почему Бо с его гостем давние враги? Но, даже если бы я знала, чем это могло мне помочь? Мое настоящее желание – выбраться отсюда живой – похоже, не значилось в списке возможностей. Так что можно было отвлекаться на желание знать, что происходит.

Они не хотели подходить слишком близко, но все же сокращали дистанцию. Я не могла придумать ни единого повода считать это хорошей новостью.

Я опять пропустила их приближение. Вампиры же… Я услышала голос помощника Бо, слова как будто приходили из другой вселенной:

– Возможно, тебе нужно немного помочь, Конни. Слова были сказаны – кажется – на человеческой скорости. Вероятно, они хотели, чтобы я их слышала. Во Вселенной, где находилось мое тело, меня подняли, и что-то острое полоснуло поперек груди, прямо под ключицами, над вырезом моего платья. Затем меня швырнули на пол, я ударилась лицом обо что-то твердое, почувствовала соленый вкус на губах и услышала:

– Раз уж тебе, похоже, не нравятся ноги, – и снова гоблинское хихиканье, как прошлой ночью.

Банда исчезла.

А я лежала на коленях у своего собрата по несчастью. Порез на груди нанесли так быстро, что он только сейчас начинал болеть. Порез… Рана кровоточила, кровоточила, свежая теплая красная кровь лилась, а рядом – изголодавшийся вампир. Я почувствовала его руки на своих обнаженных плечах…

Я рванулась прочь с хорошей для простого человека скоростью. Он выпустил меня. Я рухнула на колени, поскользнулась на своей красной юбке, рванулась вперед, чувствуя кровь между пальцами – капли на полу, кровавая дорожка, озеро крови; кровь текла и из губы, заливая подбородок.

Конни до сих пор не двигался. Но в этот раз, когда я почувствовала на себе его взгляд, пришлось оглянуться. Пришлось посмотреть ему в глаза, зеленые, как изумруды, как камни в бабушкином изуродованном кольце…

«Ты можешь остановить меня или любого вампира, если твоя воля достаточно сильна».

Мои руки сами собой опустились – упали – с груди. Я наклонилась вперед и собралась ползти к нему, стоя на коленях в собственной крови. И я поползла к нему, размазывая кровь по полу. Брызги моей крови виднелись на его обнаженной груди, на руке, той, что со шрамом. Не смотри. Смотри. Смотри в его глаза. Глаза вампира.

«…Если твоя воля достаточно сильна».

Отчаянно пыталась я думать о чем-то – о чем угодно – о кольце бабушки, цвета этих глаз. Бабушка. «Солнечный свет – твоя стихия!» Но здесь тьма, тьма, слегка разбавленная светом свечей. Свечи здесь лишь затем, чтобы мои слабые человеческие глаза проще притягивались к гипнотическим вампирским глазам. Но я вспомнила свет, настоящий свет, свет дня, свет солнца. «Эй, Светлячок!» Я Светлячок. Светлячок – мое имя.

Я вспомнила песню, которую пел Чарли:

Я услышала, как он поет эту песню. Нет, как я пою эту песню. Слабым, срывающимся голосом, без какой-либо различимой мелодии. Но это был мой голос.

Свет в зеленых глазах погас, и я упала назад, как если бы меня отшвырнули. Я отвернулась и забилась в свой угол. Укрылась одеялом с головой и затихла.

Должно быть, я опять заснула. Глупо. Неужели я сделала это в здравом уме? Наверное, в обморок упала. Я очнулась неожиданно, зная, что сейчас 4:00 и пора идти печь булочки с корицей. Но в этот раз, очнувшись, я сразу же поняла, где нахожусь. Все тот же бальный зал, все та же цепь.

Я до сих пор была жива.

Я так устала…

Я села. Скоро рассветет. Пока я спала, свечи догорели, но из окон сочился неяркий серый свет. На горизонте виднелись первые розовые полоски. Я вздохнула. Не хотелось оборачиваться и смотреть на вампира – он все еще сидел посередине стены и всю ночь не двигался. Я знала это без объяснения, как знала об испуге банды Бо. Кровь из разбитой губы заклеила рот, и когда я языком прорвала корку, рана открылась, и от острой боли на глазах выступили слезы. Черт. Я нерешительно коснулась груди. Там было липко от запекшейся крови. Порез был нанесен высоко, там, где кость прикрывала только кожа; в общем, я потеряла не так уж много крови, хотя рана была длинной и рваной. Оборачиваться не хотелось. Узник отпустил меня прошлой ночью. Вспомнил, что не хочет победы Бо. Возможно, мое пение прозвучало как пение «разумного существа». Но видеть мою кровь для него было слишком. Я не хотела опять поворачиваться к нему лицом; возможно, даже запекшаяся кровь будет слишком хорошей приманкой. Я пососала губу.

Спиной к вампиру, завернутая в одеяло, я смотрела на восход солнца. Похоже, и этот день будет ясным. Хорошо. Мне сейчас необходим солнечный свет, да еще как можно больший запас времени до заката. Как долго могу я позволить себе ждать?

Чарли сейчас уже, наверное, варит кофе. Солнечные лучи позолотили поверхность озера. Должно получиться.

Я встала и уронила одеяло. Если вампир говорил правду, до заката можно его не опасаться. Я обернулась и посмотрела на свет, льющийся через два окна. Одно из них предстояло выбрать. По необъяснимой причине я выбрала ближнее к кровопийце. Избегая смотреть на него, я ступила в столб дружественного света и опустилась на колени. Вынула свой маленький складной нож из лифчика, зажала в руках – пальцы вытянуты, ладони вместе, как при молитве. Пожалуй, это и была молитва.

Уже пятнадцать лет я не пыталась ничего изменить. Я занималась этим только вместе с бабушкой и прекратила после ее исчезновения. Может, меня выбило из колеи то, что я сделала с ее кольцом. Может, злилась на нее за уход, несмотря даже на то, что начались Войны и многие люди оказались отрезаны от родственников: связь и путешествия становились все менее надежны, а в иных районах полностью прекратились. Открытки от отца перестали приходить именно во время Войн. Но я знала, что бабушка любит меня и не оставила бы снова по доброй воле. С тех пор я не занималась тем, чему она меня учила.

Наши встречи у озера словно остались в другой жизни. Жизнь без озера, без бабушки выбрала за меня мама, и в ней наследие отца не существовало. Хотя я ходила в школу вместе с детьми известных магией семейств, и кое-кто из ребят любил похваляться своими умениями, я не испытывала искушения посоревноваться. Я охала и ахала, как и все обычные дети: моя фамилия – фамилия Чарли – ни о чем никому не говорила.

К моменту окончания Войн я была подростком, и как-то сумела убедить себя, что игры у озера с бабушкой были всего лишь детскими играми, а если помнится что-то другое – это причуды фантазии… ну или же просто травка и порошки, которыми я несколько раз побаловалась, оказались необычайно высокого качества. Бабушка могла бы напомнить мне обратное, но она так и не вернулась.

И все же бабушка была права – наследие никуда не делось только потому, что все закрывали на него глаза. Я не была там, где-то внутри души, пятнадцать лет. Но, когда вернулась туда тем утром, стоя на коленях в солнечном свете, там все было по-другому – изменилось. Выросло. Словно бабушка – мы с бабушкой – когда-то посадили деревце. На саженец не повлияло то, что потом мы ушли и забросили его. Он продолжал расти. Его питала обильная почва – мое наследие.

Но я никогда не делала ничего настолько сложного, да и вообще ничего не делала целых пятнадцать лет. Вправду ли невозможно разучиться ездить на велосипеде? А если умеешь ездить на велосипеде, а потом тебе подадут супер-мега-турбо мощностью в миллион чего-нибудь мотоцикл, из тех, которые слышно за шесть кварталов, и чтобы залезть на такой, нужно на цыпочки становиться – сумеешь с первого раза поехать на нем?

Я почувствовала, как сила собирается пониже шеи, между лопатками. Этот участок спины горел, словно меня заливали не солнечные лучи, а жидкий огонь. Возникло неприятное ощущение, вроде сильнейшей изжоги, какую можно себе представить, а потом оно взорвалось, выстрелило по рукам в ладони огненными нитями, и раздался почти слышимый щелчок. А может, он и был слышен. Я открыла ладони.

В руках поселилась такая слабость, словно я таскала камни. В правой ладони лежал ключ.

– Ты чародейка, трансмутатор? – сказал вампир странным голосом, который я больше не считала бесстрастным. В его тоне чувствовалось удивление.

– Не то чтобы, – ответила я. – Всего лишь передельщица, и то по мелочам. – Дети из магических семей научили нас, остальных, некоторым жаргонным словечкам. Назвать трансмутатора «передельщиком» считалось обидным. Почти так же, как назвать волшебника фокусником. – Я думала, ты не можешь смотреть на меня в свете солнца.

– Я не мог не уловить магию – звук и запах были слишком сильны, и потом, твое тело затеняет руки.

Я вытянула ногу с кандалами. Момент был ответственный. Мое сердце билось, как если бы… в комнате был вампир. Ха-ха-ха. Рука жутко тряслась, но я нащупала странную маленькую замочную скважину, втолкнула туда свой новый ключ и повернула.

ЩЕЛК.

– Отличная работа, – прошептал он.

Я выглянула в окно. Было около семи утра. У меня было примерно двенадцать часов. Я, конечно, уже изнурена, но спасение собственной жизни – великолепный стимул. Как далеко смогу я уйти на адреналине? У меня было смутное, но реальное представление о том, где я нахожусь: озеро само по себе служило отличным ориентиром. Нужно только оставлять его справа, и я, наверно, выйду к своей машине… миль через двадцать, если я правильно помню форму берега. Если держаться поближе к озеру, можно обойти пятно скверны за домом, и остается только надеяться, что между мной и машиной нет других пятен, которые обойти нельзя. Смогу ли я превратить ключ от оков в ключ от машины? Сомневалась я, что вампиры свернули мои забракованные вещи (с ключом в кармане джинсов) и оставили их для меня на сиденье водителя.

Несомненно, я одолею двадцать с лишним миль за двенадцать часов, даже после таких двух суток.

Я повернулась к вампиру. Посмотрела на него, впервые за этот день. Впервые с тех пор, как пролила на него кровь. Он опять сидел с закрытыми глазами. Я вышла из света, и его глаза открылись. Я шагнула к нему, встала перед ним на колени. Я почувствовала, как его взгляд упал на мою окровавленную грудь. Моя кровь на груди вампира запеклась; он не пытался вытереть ее. Или слизать.

– Дай мне свою лодыжку, – сказала я. Долгая пауза.

– Почему? – спросил он наконец.

– Не люблю подлецов, – ответила я. – Воровская честь и все такое. Бери свою отмычку.

Он медленно покачал головой.

– Это, – пауза, еще более долгая, – это добрая мысль. – Интересно, в какие глубины ему довелось нырнуть, чтобы найти слово «добрая». – Но это бесполезно. Здесь повсюду парни Бо. Вырубка вокруг дома как раз такого размера, какой Бо может держать под пристальным надзором. Уж в таких вещах он не ошибается. Ты сможешь пройти это кольцо сейчас, в свете дня, пока все нормальные вампиры прячутся за щитом и покоятся, но стоит мне двинуться отсюда – двинутся и мои стражи.

«А ты сейчас, конечно, отнюдь не в самой лучшей форме», – мысленно добавила я.

Я поднялась, шагнула обратно в солнечный свет, почувствовала его на коже и подумала о большом дереве, которым стал молодой саженец. Деревьев много, а в магии символ дерева используется, чтобы удерживать Других или оберегать от них, потому что деревья непроницаемы для темной магии. Затем я подумала о ловушках, о пойманных в ловушку вещах, о том, когда зло из тьмы – зло в чистом виде, а когда – нет.

Последовала долгая пауза. Я чувствовала, как свет просачивается сквозь мою кожу, впитывается в дерево, о присутствии которого я не подозревала несколько минут назад; чувствовала, как листья моего дерева распускаются, протягиваются крошечными ладошками, чтобы пропитаться светом. Я была измучена, напугана, ошеломлена, я только что проделала сложную чародейскую штуку, я была в экстазе. Я словно почувствовала ветер в листьях моего дерева; ветер обладал голосом – и этот голос говорил: «С-с-сделай, с-с-сделай…»

– Тогда тебе придется пойти со мной, – сказала я. Опять повисла тишина – но, когда вампир заговорил, его слова впились в меня, как будто он и голосом мог пить кровь:

– Не мучай меня, – процедил он. – Я был милосерден к тебе настолько, насколько мог. Так не издевайся надо мной сейчас. Иди и живи. Иди.

Я опустила взгляд на него. Пленник не смотрел на меня, но я ведь опять стояла в солнечном свете. Я отступила в тень, но он по-прежнему не смотрел.

– Прости, – сказала я. – Я не издеваюсь. Если не хочешь, чтобы я попробовала оковы на твоей лодыжке, дай мне руку.

Я протянула руку к нему, все так же сидящему по-турецки на полу.

Еще несколько бесценных солнечных секунд утекли в никуда.

– Ты предпочитаешь умереть – э-э-э – или как там у нас это называется – как мышь в мышеловке? – спросила я жестче, чем хотела. – Я что-то не заметила у тебя лучшего варианта.

Я, конечно же, проморгала его движение. Он просто стоял рядом со мной, вложив свою руку в мою. Впервые я увидела его стоящим. Его рука на ощупь была такой же нечеловеческой, как остальная его внешность – на вид: правильная форма и тому подобное, но все другое. Неуловимое, необъяснимое, из мира, перевернутого вверх тормашками. А еще запах. Стоя рядом с ним, я едва не задохнулась. Притом вампир пах гораздо лучше меня – вы не представляете, как я нуждалась в ванне, ничто не пахнет хуже страха, – но запах был нечеловеческим. Не животный, не растительный и не минеральный – вампирский он был.

Тем не менее я глубоко вдохнула. Затем ступила обратно на солнце, потянула за собой его кисть. Рука его расслабилась и позволила мне это сделать.

Свет ударил по его руке, на полпути до шрама на предплечье. Что-то неуловимо изменилось – неуловимо, но кардинально. В прикосновении его руки больше не чувствовалась… угроза всему, что делало меня человеком. Рука стала задачей, делом, объектом работы. Чем-то вроде муки, воды, дрожжей и скорого появления толпы голодных, жаждущих пищи клиентов.

Я почувствовала, как сила проходит сквозь меня. В этот раз она не пульсировала огненными нитями, но накатывалась неспешными, мощными, пенистыми волнами. Волны оставляли необычное ощущение, как будто что-то материальное – одно или много – движется по моим внутренностям, расталкивает печень и желудок, вертится в кишках. Я попыталась расслабиться и позволить волнам скользить как вздумается. Я должна была определить, сумею ли выполнить обещанное, продержаться долго. Может, до заката, где-то двенадцать или более часов. Смогу ли я выдержать это вторжение так долго, пусть даже я сама его вызвала. Что если я переоценила свои возможности, как ныряльщица, переоценившая свою способность задерживать дыхание?

Я просто сходила с ума. Высочайшее мое достижение до сегодняшнего дня – превращение красивого колечка в уродливый кусок металла. А ведь… э-э-э… жизнь этого вампира целиком будет в моих руках.

Я пыталась спасти жизнь вампиру.

Волны растекались во мне – поначалу осторожно, балансируя, как дети на качелях, затем медленно, мягко, находя места, где они могли устроиться в различных участках моей анатомии. Так последние клиенты в утренний час пик находят последние свободные места. Большая часть меня уже заполнилась – сердце, селезенка, почки и прочее, – но еще оставались лакуны, способные вместить силу, где она могла прикрепиться. Влиться в меня. Я чувствовала себя очень… заполненной. Стоило связи установиться – сила устроилась, как дома, – и волны начали изменяться. Теперь словно ремни упряжи становились на место, пряжки подтягивали здесь, приотпускали там. Когда это закончилось, я почувствовала себя хорошо подогнанной.

Я подумала, что справлюсь, и вздохнула.

Я больше не видела своего дерева, потому что сама стала им, оно проросло во мне, его сок стал моей кровью, его ветви – моими конечностями. Сила веревками оплетала меня, взвивалась из сучьев знаменами и вымпелами. Возможно, тронь сейчас ветер мои волосы, они зашуршали бы, как листья. С-с-сделай, с-с-сделай. Я протянула правую руку, и вампир вложил в нее свою левую. Я вытянула его – целиком – в яркий прямоугольник перед окном.

Кстати говоря, вампирская кожа жутко выглядит на свету. Может, лучше бы ей сгореть.

Но это пустяки.

Я почувствовала, как моя упряжь приняла груз. Тяга была стабильной и ровной", вес – тяжелым, но терпимым. Я начала надеяться.

– Хорошо, – сказала я. – Теперь снова отойди. Мне нужны свободные руки, чтобы снять эти кандалы, и, э-э-э… мы должны будем держаться друг за друга, пока, э-э-э… делаем эту штуку со светом.

Не знала, что вампир способен быть неповоротливым. Я думала, грация приходит вместе с территорией, как клыки и цвет кожи, действительно отвратительный на свету. В книгах они всегда текучие, как масло. Но он, шатаясь, отступил в тень, шумно прислонился к стене, отпустил мои руки, а его собственные руки качнулись и с глухим стуком ударились о стену.

– Что ты за существо? – спросил он. – Это не передельческий трюк. Это невозможно. Это невозможно. Я стоял на свету и знаю – это невозможно.

Приятно было знать, что не только я чувствую себя сумасшедшей. Я стала на колени, чтобы добраться до кандалов. Я успокоилась, когда ключ подошел и к ним; я чувствовала, что стоит чертовски осторожно обращаться со своей силой, чтобы остаться хорошим зонтиком от солнца для нежити в течение двенадцати следующих часов. Я не думала о возможных последствиях своего предложения больше, чем необходимо. Главным – единственным – было: я не могу оставить его. И неважно, кто или что он такое. Я просто не могла выйти из клетки и оставить там другого узника – если уж я могла что-то с этим сделать. К лучшему или нет – но могла. Вероятно.

Кожа на его лодыжке выглядела ужасно. Я не могла сказать… шелушилась ли кожа… только потому, что была натерта кандалами. Я старалась не коснуться ее. Моей лодыжке от кандалов ничего не сделалось, но на них не было видимых противочеловеческих знаков. О да: они существуют. О них не говорят среди людей, но они существуют.

– Что ты? Кто ты? – повторил он. – Из какой ты семьи? Я разомкнула браслет.

– Теперь меня зовут Раэ Сэддон, но на самом деле я Рэйвен Блейз. Сэддон – фамилия Чарли, моего отчима, но мать запретила упоминать про Рэйвен или Блейзов, как только мы ушли от отца, – А-а, ты из Блейзов, – протянул он, все еще прислонясь к стене, но пристально глядя на меня сверху вниз. – Из каких именно?

– Мой отец – Оникс Блейз, – ответила я.

– У Оникса Блейза не было детей, – бросил вампир.

– Не было? – так же резко спросила я. – Ты знаешь о его смерти?

Вампир нетерпеливо качнул головой, потом качнул еще и еще раз, будто его донимали комары. Комарам вампир мог прийтись по вкусу: ведь они ищут кровь. Но, я думаю, здесь дело было не в этом.

– Я не знаю. Не знаю. Он исчез…

– Пятнадцать лет назад, – заключила я. Вампир посмотрел на меня:

– У Оникса Блейза не было… нет детей.

«Откуда тебе знать? – хотела спросить я. Мой отец тоже твой старый враг? Или… старый друг?» Нет. Нет. Я не видела его с шести лет, но не могла поверить, что сын моей бабушки может быть замешан в таком.

– По крайней мере один ребенок есть, – сказала я.

Вампир медленно соскользнул по стене в сидячее положение рядом со мной. И засмеялся. У вампиров это плохо получается – по крайней мере, у этого. Наполовину он выглядел – и звучал – как персонаж из второсортного ужастика (такой не страшен, потому что в него не веришь, настолько он корявый – и куда они угробили бюджет на спецэффекты?). Но вторая половина была из жутчайшего фильма ужасов, какой вам доводилось видеть – такой заставляет задуматься о вещах, прежде вовсе немыслимых; такой пугает до тошноты. Это было хуже гоблинского хихиканья моего второго конвоира из банды Бо. Я вцепилась в пустые кандалы и ждала, пока он остановится.

– Блейз, – сказал он. – Шайка Бо привела мне девицу Блейз. И не какую-нибудь троюродную кузину, которая способна фокусничать с картами да еще рисовать обереги, и они, может быть, даже сработают… Дочь Оникса Блейза!

Он прекратил смеяться. Тут я решила, что, может, хуже всего как раз тишина, особенно после такого смеха.

– Отец плохо учил тебя. Если бы я убил тебя и получил твою кровь, кровь дочери Оникса Блейза, способной делать то, что только что делала ты, я порвал бы эту цепь, как будто она не стальная, а бумажная, а знаки на ней – не более чем… рецепты булочек с корицей. Я попытал бы счастья в бою против банды Бо, даже после проведенных здесь недель, даже против всех остальных, тобою не виденных, тихо наблюдающих из леса. И я победил бы. Вот что может кровь одной из семей, а Блейз… Эффект долго не продлится – неделю в лучшем случае – но за несколько ночей можно сделать многое. – Голос стал почти мечтательным. – На крови дочки Оникса Блейза я мог бы навсегда избавиться от Бо. И все еще могу. Все, что мне нужно – продержать тебя здесь еще день и подождать до заката. Я слаб и болен, от этого проклятого света в глазах двоится, но я ведь сильнее человека. Все, что мне нужно – удержать тебя здесь… – его голос затих.

Я не двигалась. В глубине разума родилась шальная мысль. Что-то вроде: а, ну отлично. Чуть ближе к сознанию проявилась мысль немного более ясная: что ж, мы уже готовы к подобному, за последние пару дней мы к этому привыкли. Сейчас мы либо окончательно проиграем, либо нет.

Я сидела очень тихо, как будто хотела успокоить готовую к атаке кобру.

Еще несколько солнечных минут утекли к закату. Наконец он сказал:

– Но я не собираюсь этого делать. Наверное, я столь же безрассуден, как и ты, когда решила освободить меня и взять с собой. Но что, если твоя сила иссякнет – через пять минут или пять часов? Я же знаю – огонь быстр.

Я шевельнулась. Медленно. Несмотря на все, сбитая с толку – он сказал: «знаю». Не «полагаю» или «считаю», а «знаю». Еще что-то, о чем не надо думать. Я очень медленно продолжила двигаться. Убрала руки с пустых оков. Засунула ключ обратно в лифчик. Пока он мог оставаться ключом от кандалов.

Наверное, я не полностью поверила в то, что кобра спустила капюшон. Я опять почувствовала на себе его взгляд.

– Я ведь предупреждал тебя, что имена обладают силой, – покачал головой он. – Даже человеческие, хотя я думал о другом, говоря это.

– Я запомню, что не стоит говорить вампирам имени моего отца, – ответила я. Выглянула в окно. С того момента, как я сделала ключ, мы потеряли уже около получаса. Я вздрогнула. Мой взгляд упал на угол; мешок выглядел круглее, чем был, когда я последний раз смотрела на него – перед вторым приходом банды Бо. Наверное, новая провизия. Стоило бы подкрепиться, чтобы пережить этот день, хотя есть сейчас совсем не хотелось, а унести с собой было не в чем. Я подошла к мешку и подняла его. Новая буханка хлеба, новая бутылка воды и что-то тяжелое в целлофановом пакете. Я вытащила эту тяжелую штуку… тяжелую и хлюпающую. Большой кусок красного кровоточащего мяса.

Я взвизгнула и уронила пакет на пол, и он плюхнулся с хлюпаньем.

– Это животное, – успокоил вампир. – Корова. Говядина. Похоже, они забыли приготовить его для тебя.

– Я и жареное мясо не люблю, – открестилась я, пятясь от «еды». – Я… я… нет, спасибо. Э-э-э – а тебе оно пойдет на пользу?

Последовала еще одна пауза.

– Да, – сказал он.

– Оно все твое, – сказала я. – Я буду верна хлебу.

На сей раз я разглядела, как он идет. Хотел ли мой сокамерник этого, или ему было тяжело двигаться при дневном свете, даже рано утром и в тени, или он просто наслаждался свободой движений? А может, так мало двигался за последние… сколько суток он тут провел? – что даже у него мышцы немного затекли? Он обошел большой прямоугольник света на полу, как усталый человек, подошел к моему углу, двигаясь, впрочем, с нечеловеческой плавностью. Наклонился и поднял нелепый ломоть. Я подумала – он собирается выпить его досуха или как?

Вот этого я не увидела. Получилось, как с водой: только что вода была, а в следующее мгновение ее нет. Только что был большой кусок кровоточащего мяса в целлофановом пакете – а в следующий момент разорванный пакет планировал к полу, а мясо – исчезло. Похоже, вампиры иногда любят получать кровь с добавкой плоти. Вроде как рис с карри или макароны с соусом.

Я отказалась от идеи как-нибудь привязать к себе мешок и съела большую часть новой буханки, хотя вкус у нее был как у пыли с пеплом, и не только потому, что это опять был магазинный хлеб. (Я на минуту задумалась: как вампиры могут покупать человеческую пищу? Точнее, пищу для людей?) Затем я взяла бутылку с водой. Она пойдет с нами.

Пора было приниматься за дело.

Мы уходим. Мы начинаем путь. Мы уходим сейчас. Мне стало страшно до безумия. Во что я ввязалась? Сама мысль оставаться в постоянном физическом контакте с вампиром вызывала отвращение, и он был прав – что делать, когда это, как бы оно ни называлось, иссякнет? Но я не могла заставить его идти со мной. Он сам решил, что риск того стоит.

Так все же, насколько быстро догорит огонь? Если до этого дойдет. Ответ мне был не нужен: не слишком быстро. Ничто не может быть быстрее милого чистого обезглавливания.

А если касаться вампира, когда он загорится…

Стоп, стоп, – сказал тихий голос в моем сознании. Как ты сюда попала? Несколько раз выбрав худший из возможных вариантов. И подумай-ка: он не боится твоего фокуса с зонтиком от солнца. Скорее он чувствует себя, как если бы… помогал Чарли с бухгалтерией, когда болеет мама. Или имел дело с мистером Кагни.

Мистер Кагни – один из завсегдатаев кофейни, и он уверен, что остальной мир существует для того, чтобы доставлять ему неприятности. Он единственный из постоянных посетителей ухитрился не сказать ни единого доброго слова про мои булочки с корицей. Впрочем, от этого он не перестал их есть и жаловаться, когда приходил слишком поздно и все уже разбирали. Чтобы не слушать его нытья, мы стали оставлять для него одну порцию. Иметь дело с мистером Кагни стоило больших усилий. Больших, утомительных и неблагодарных. Если подумать, я предпочла бы иметь дело с вампиром.

Он понаблюдал за моими колебаниями и сказал:

– Ты можешь передумать. – И тут добавил нечто, впервые прозвучавшее почти по-человечески: – Знаешь, я почти хочу, чтобы ты так и сделала.

Я угрюмо покачала головой:

– Нет. Не могу.

– Тогда нужно уточнить еще один момент.

Я начинала понимать, что, наверное, мне не будет по вкусу ничто из того, что он говорит после своих пауз. Я подождала.

– Тебе придется позволить мне нести тебя, пока мы не отойдем далеко отсюда.

– Что?

– Кровавый след. Мы и до половины вырубки не дойдем, как твои ноги опять начнут кровоточить, – мне показалось, или в странном голосе вампира, когда он говорил это, проскользнул еле заметный оттенок дрожи? – А мои выдержат. Парни Бо не будут счастливы, обнаружив ночью наш побег. Они немедленно отыщут нас по кровавому следу.

Теперь уже я сделала паузу.

– Хочешь сказать, что, оставь я тебя здесь, ничего все равно бы не вышло?

– Не знаю. Ведь могут найтись простые причины, отчего ты сумела сбежать – к примеру, неисправный замок на кандалах. Бо заставил бы кого-то… кто-то бы за это крепко поплатился, но на том бы и кончилось. А вот если исчезнем мы оба – значит, произошло нечто необычное. И это почти наверняка как-то связано с тобой, разве нет? А значит, они не заметили в тебе чего-то, чего-то очень важного. А это понравится Бо даже меньше, чем понравился бы простой бесхитростный побег обычного пленника-человека. Он прикажет своим найти тебя. Не стоит облегчать им задачу.

Более длинной речи я пока от него не слышала. Она превзошла описание сверхкровопийцы, которым мой собеседник стал бы на крови дочери Оникса Блейза.

– Для сума… для существа, которое сводит с ума дневной свет, ты весьма здраво мыслишь.

– Наличие сообщника… ободряет. Хоть какая-то надежда после полного ее отсутствия. Даже в таких несколько обескураживающих обстоятельствах.

Обескураживающих. Это мне тоже понравилось. Не хуже, чем «очищенная от живого».

Он подошел ко мне и протянул руки, медленно, будто пытаясь не напугать меня. Неожиданная жуткая вспышка адреналина – телу не так-то просто было придерживаться корыстных соображений мозга, – и я направила себя к нему, будто куклу двигала. Одной рукой обняла его за шею – осторожно, чтобы не потревожить хрупкую корку крови на своей груди, – другой ухватила бутылку с водой. Он наклонился и поднял меня – легче, чем я поднимаю поднос с булочками.

Поездка не обещала быть комфортной. Это было, как сидеть на оголенном каркасе стула со снятым сиденьем – осталось только несколько смятых полосок железа, и они сразу же начинают вминаться в тело. А данный стул явно был предназначен для каких-то других существ. Кстати, вампиры на самом деле дышат, но их грудная клетка движется не как у людей. Пытались ли вы когда-нибудь, лежа в объятиях возлюбленного, дышать с ним или с нею в такт? Это делаешь автоматически. Мозг ведь включается, только если у тела неприятности.

К счастью, эта ситуация ничем не была похожа на объятия возлюбленного – кроме того, что я прислонялась к чьей-то обнаженной груди. Дышать с ним в такт получалось не лучше, чем переключать скорость автомобиля, ерзая задом по его сиденью.

А еще у меня было странное ощущение, что он был на несколько градусов холоднее, когда поднял меня, и уже затем сравнял температуру своего тела с моей… к слову о согласовании.

Мы вышли через ту же дверь, куда ввела меня банда Бо, пересекли пустынный холл и вышли через наружный вход, который был будто, нарочно оставлен приоткрытым. Что я знаю о решительности вампиров? Я даже дыхание моего вампира едва заметила. Но от меня не укрылось, что он вышел на солнце под крыльцом не просто без колебаний, а очень решительно, и свернул налево, к деревьям в той стороне. Я почувствовала, как моя упряжь принимает нагрузку. Будь она из реальных ремней, они бы заскрипели. Путь к краю леса был долгим. Вышло даже к лучшему, что он нес меня: от жара солнца мне стало нехорошо.

Обычно жара меня не тревожит. Одна из причин, почему Чарли разрешил мне помогать ему с выпечкой, когда я была еще мала – я оказалась единственной из семьи и персонала, кто выдерживал жар печи летом. Тогда кофейня была в зачаточном состоянии, и на плечах Чарли лежала большая часть готовки; он еще не расчистил площадку перед домом, где мы могли поставить столики, стойку и полки вдоль стены, а моей пекарни еще не построили. Нынешняя пекарня занимает отдельное помещение рядом с главной кухней, в ней есть окна, дверь наружу и воздуходувка промышленной мощности. Но в июле и августе всем, кроме меня, приходится время от времени выходить оттуда, чтобы облиться водой и посидеть в холодке.

Но сейчас дело было в другом. Большие пенящиеся волны силы, которые я почувствовала, когда мы стояли возле окна, стали больше и пенистей, чем прежде. Все мои реакции замедлились, волны занимали слишком много места, оттесняли мою обычную сущность в углы, пока я не почувствовала себя сплющенной, как пассажир пригородной электрички в шесть вечера. Даже мозг словно сжали. Это ощущение некой упряжи, которая ухитрилась вонзиться даже в основные системы моих органов, никуда не делось, но я начала чувствовать, что она не столько тяготила меня, сколько скрепляла, не давала рассыпаться: волны силы знали, где находятся границы – границы меня – и ничего не ломали. Я не была напугана, хотя задавалась вопросом – может, стоило бы?

Мы, наконец, добрались до опушки, и в тени деревьев мне сразу же стало лучше. Я почувствовала себя живее и как-то легче, хотя эффект волн тяжелым не назвала бы. Но ощущение заполненности – даже переполненности – несколько утихло. Я вспомнила, как вампир говорил о солнечном свете: «Лучи вашего солнца словно режут меня на части». Тень деревьев не была достаточно густа или надежна, чтобы защитить нас от солнца, и сила продолжала циркулировать во мне. Но я не чувствовала, что переполнена и вот-вот лопну. Я подумала: о'кей. Я могу защищать одного вампира от действия прямого солнечного света. Двух уже не смогу. Не то чтобы я, впрочем, собиралась часто пользоваться этим знанием в будущем.

– Мы вышли за их линию, – сказал вампир. – Кольцо стражи позади.

– Они ведь узнают, что мы ушли, не так ли?

– Сегодня ночью – узнают. Мы не уделяем внимания дневному миру.

– Будут ли они знать, куда мы ушли?

– Возможно. Но я иду той дорогой, которой меня вели сюда – да и тебя, видимо, – и без свежей крови им сложно будет отличить старый след от нового.

– Ой… – эту тему мне совсем не хотелось бы поднимать. – Ты же знаешь, что на нас с тобою… ой-ей-ей… осталось довольно много моей, ой-ой, крови. Запекшейся. С прошлой ночи.

– Это не так уж важно, – сказал вампир. – Только горячая кровь из живого тела, касаясь земли, оставляет четкий след.

Я напомнила себе, что это – хорошие новости. Он помолчал немного, а затем сказал, бесстрастно, как всегда:

– Я боялся, что, даже если ты сможешь, как утверждала, защитить мое тело от огня на открытом пространстве, солнце ослепит меня. Этого не произошло.

– О Боже! – сказала я.

– Да. Но, как ты уже сказала, лучших предложений не поступало. По мне, стоило бы заплатить даже такую цену, чем почти наверняка погибнуть в руках у Бо.

– Ты думал, я смогу вести тебя среди деревьев? – спросила я, восхищаясь вопреки здравомыслию.

– Да. Я не был бы абсолютно беспомощен. Я могу чувствовать присутствие твердых объектов. Но это было бы непросто.

Я засмеялась. Впервые с тех пор, как поехала на озеро в одиночку.

– Да. Уверена, легко бы не было.

Какое-то время мы двигались молча. Один раз пришлось остановиться, чтобы я еще раз помочилась. Боже, кажется, у вампиров совсем нет телесных функций! Я присела на корточки у него за спиной, держась за его ногу. Пока я, так сказать, делала свое дело, приходилось смотреть на его воспаленную лодыжку. Она до сих пор выглядела отвратительно, но хуже, кажется, не стало.

Мне несколько раз приходило на ум, что мы идем гораздо быстрее, чем если бы я шла босая. И, хоть вмятины от воображаемого стула были довольно болезненны, мне случалось ездить на машинах с более тряской подвеской, чем на руках вампира, идущего широким шагом. Их текучее движение – не шутка, и ноша в сто двадцать (верьте – не верьте) фунтов никак на это не влияет. Если лодыжка и беспокоила его, это не было заметно.

Порез на груди болел довольно сильно, но у меня и без него было о чем беспокоиться. Вампир нес меня так плавно, что рана не вскрылась. Услуга за услугу. Я чувствовала, что даже наш нынешний жизненно важный союз мог оказаться под вопросом, если моя кровь снова пролилась бы на него.

Я рассеянно следила за солнцем сквозь ветви деревьев над озером. Сила жила и работала – не глазами, даже не кожей я чувствовала присутствие солнца, и определила, когда полдень пришел и миновал. Несколько раз я отпивала из бутылки; предлагала и своему шоферу, но он сказал:

– Нет, спасибо, в этом нет необходимости.

Он был безукоризненно вежлив с тех пор, как решил не обедать мной.

До машины оказалось гораздо дальше, чем я предполагала. Тридцать миль, а может, и больше. Возможно, я и смогла бы пройти их до заката, даже босиком. Возможно.

Но больше – вряд ли, а машины на месте не было.

В начале пути я объяснила, куда мы направляемся. Вампир промолчал, но он вообще часто молчал. Главное – он не возразил. В лифчике у меня был спрятан нож-ключ; мы либо нашли бы моему спутнику подходящую глубокую тень, пока я снова проделаю свой фокус, либо он мог держать руки на моих плечах для поддержания фактора солнечного экрана: так сказать, абсолютный плюс. Что делать дальше, я особо не думала. Похоже, в моих мыслях машина служила пропуском в нормальную жизнь. Стоит добраться до машины, повернуть ключ в замке зажигания – и все случившееся закончится, как сон, и я смогу просто вернуться к милой сердцу повседневности. Конечно, не очень-то логично, но какая в моем состоянии логика? Я оставалась в живых, и, учитывая обстоятельства, это было поразительно.

Я также не думала, что делать с вампиром после того, как мы доберемся до машины. Мне только приходило в голову, что он может держать руку на моем колене или что-то в этом духе, пока я веду. Никому не дозволялось класть руку мне на колено, кроме Мэла, но если уж этот «кто-то» – вампир? Я не думала, что смогу запихнуть в багажник даже столь гибкого вампира, хотя тень там должна быть повсеместно, и все-таки насчет параметров я сомневалась. Плотное пальто и шляпа с широкими полями не обладали достаточной огнестойкостью, это я знала точно, а ученые уже давно заявили, что знаменитые истории о рыцарях в тяжелой броне, которые оказываются вампирами – вымысел. Так что, вероятно, одного слоя пластиковой обшивки машины будет недостаточно. Но что тогда? Если вы взялись подвезти вампира, где бы вы его высадили? У ближайшего мавзолея? Ха-ха. Все байки о вампирах, шляющихся по кладбищам – чепуха: кровопийцам ничего не нужно от мертвых людей, а обращенные ими люди не должны предварительно быть похоронены. Но старые детские сказки живучи (как Брэм Стокер и компания – подчеркивала мисс Яблонски).

Итак, запасных планов я не строила. Когда мы добрались до старого коттеджа, я сказала:

– Отлично, вот мы и пришли.

Вампир опустил меня на землю; я стояла и пыталась не наступить на что-нибудь, что поранит ногу до крови. Впрочем, он казалось, был в нерешительности, и не только из-за солнца; уверена, он поднял бы меня на руки быстрее, чем кровь пролилась бы на землю, дойди до этого. Одной рукой вампир тактично придерживал меня за локоть. Там, где мы стояли, нас достигали только отдельные лучи света. Забавно, как чащоба дикого кустарника может вдруг показаться предательски открытой, если учитывать фатальную аллергию твоего спутника на солнечный свет.

Я знала, где оставила машину. Домик был невелик, а место парковки – прямо за ним.

– Ее здесь нет, – озвучила я очевидное. Впервые я почувствовала, как волны силы качнулись, как будто могли сбить меня с ног, как будто могли… каким-то образом перелиться через край в пропасть. Я не могла рисковать, нет, и я не собиралась рисковать… Я развернулась и схватила его, вцепилась, словно он был волноломом и мог остановить любой шторм, сдержать любую волну. Его руки нерешительно сомкнулись у меня за спиной, и мне пришло на ум, что наш длительный физический контакт ему, наверное, не более приятен, чем мне – хотя, возможно, и по другим причинам.

Я несколько раз глубоко вдохнула, и волны успокоились. Я успокоилась. Он был хорошим волноломом. И впрямь похож на каменную стену: крепкий, непоколебимый. Я осознала, что прижимаюсь лицом, по сути, к ходячему трупу… с мертвым сердцем. Забавно. И тем не менее, там внутри слышался гул… чего-то происходящего. За неимением лучшего термина это можно назвать жизнью. Никогда не видела волнолом, который гудел бы.

Я выпустила его. Он также отодвинулся, оставив одну руку у меня на плече.

– Прости, – сказала я. – Я думала, что теряю это.

– Да, – сказал он.

– Если бы я его потеряла, ты бы умер – то есть сгорел бы, – подчеркнула я, чтобы посмотреть на его реакцию.

– Да, – сказал он. Я покачала головой.

– Нас нелегко удивить, – пояснил он. – Этим утром ты меня удивила. Таким образом, на какое-то время я полностью исчерпал свой запас потрясений и испугов.

Я уставилась на него:

– Ты пошутил?

– Я слышал, такое случается с вампирами, которые долго общаются с людьми, – отозвался он, голос и вид при этом были чрезвычайно вампирскими. – Этот вопрос никогда не вызывал особого интереса. И… я сам не свой после дня под солнцем.

Да и я сама не своя, подумала я. Я старательно не думала об инстинкте, который только что бросил меня на него. Разве, хвати я дерево, я не успокоилась бы точно так же? Ну и что, если он мог поджариться?

– Значит, тебя не удивляет исчезновение моей машины. К чему бы это?

– Я думал, что вряд ли Бо оставит настолько очевидную зацепку для полиции.

– Извини. Да. Это резонно. Но я не знаю, что теперь делать.

– Идти дальше, – пожал плечами вампир. – Нужно как следует удалиться от озера до темноты.

Я пыталась привести свой разум в порядок. Похоже, усмирение волн дорого мне далось, и разум не хотел вырабатывать связные мысли. А еще я, конечно, так далеко вышла за предел усталости, что вообще не осмеливалась смотреть в том направлении.

– Озеро? – повторила я.

Он снова сделал паузу, и я приготовилась услышать нечто малоприятное.

– Чувства вампиров во многих аспектах отличаются от человеческих. В данном случае существенно то, что если местность однородна, она более… проницаема для нашего сознания на всем своем протяжении. Ключевую роль играет не расстояние, а единообразие. Бо без труда сможет найти нас в любой точке леса у озера, потому что все они – лес у озера, даже без кровавой дорожки. Стоит нам выйти из леса – и тогда Бо, пожалуй, труднее будет выследить нас, чем человеку.

Хоть одна хорошая новость – если мы доживем до нее. О'кей. Мы все равно направлялись к ближайшему выходу из леса – вот первая причина, почему вампир согласился следовать за мной. Лес вокруг озера перетекал в другой лес вокруг меньших озер, затем шли фермы, в основном заброшенные, и только потом несколько городков. Новая Аркадия была единственным большим городом в округе, за нею простиралось множество меньших городков и деревень, которые постепенно разрастались и сливались в другой большой город. Но это было в сотне миль от нас.

– Куда ты собираешься идти? – спросила я.

– Туда же, куда и ты – до заката, – ответил мой спутник. – А после у тебя своя дорога, у меня – своя.

Я вздохнула:

– Да. Нет. Я не собиралась выпытывать. Слушай, это все замечательно, но если нам нужно выбраться из лесов, это означает выйти, по крайней мере, к окраинам какого-нибудь города. А я способна беречь тебя от солнца, но не сделать тебя похожим на человека. И позволь сказать, что цвет твоей кожи совершенно невероятен, и ты даже не носишь рубашки. И машины у нас нет.

Вампир принял это бесстрастно:

– Что ты предлагаешь?

– Единственное, что приходит на ум: намазаться грязью – особенно вымазать тебя, – идти немного шатаясь и проникнуть в город через свалки северной окраины, где тусуются наркоманы. Ты на них похож – по крайней мере, из всего, на что может быть похож человек, ты тянешь именно на наркошу. Если нам чуть-чуть повезет, те из них, которые еще будут способны смотреть и соображать, что видят, ужаснутся: насколько же человеку может быть хуже, чем они представляли – и никто нам ничего не скажет.

Я сделала паузу.

– Дальше идет бедный, но более-менее приличный район, и мы тамошним жителям не понравимся, но, если не будем задерживаться, они, наверное, не вызовут вамп… копов. Больше всего меня беспокоит, чтоб какая-нибудь светлая голова не додумалась, что ты демон. Ты явно не можешь быть вампиром, потому как ходишь под солнцем. Но, как я уже говорила, ты совершенно не похож на человека. Ты можешь быть довольно недалеким демоном, который не понимает, какое впечатление производит на людей – и, раз мы должны держаться за руки, кто-то может подумать, что ты похищаешь меня. Черт. А еще нам придется пересечь по крайней мере одно шоссе. Дважды черт. Надо полагать, эту часть города ты вообще не знаешь?

– Нет.

– Не знаешь. Да и я не особо. Ну, если они не вызовут ООД, мы должны найти парк, на другом краю которого – дом моей хозяйки… Впрочем, понятия не имею, насколько это все далеко. Порядком, наверно. В машине мы могли бы проехать прямиком через город… – Я нерешительно посмотрела на солнце: оно приближалось к зениту, а между нами и мостовой оставалось еще много деревьев.

– На самом деле ехать через город в твоей машине было бы не лучшим решением, особенно со мной. Твоя семья сообщит… идентификационный номер в полицию.

– Что? А, номерной знак! Ой-ой… Прости. Я и об этом не подумала.

– Ну, я и не думал, что ты вела меня так долго только затем, чтобы предать, – сказал он.

Вот уж точно.

– Но… похоже, стемнеет гораздо раньше, чем мы доберемся до моего жилья, – сказала я, пытаясь не звучать обреченно. И я не слишком устала, чтобы идти дальше, повторяла я про себя. Пропажа машины – всего лишь неудача. Не катастрофа.

– Я провожу тебя до дома, – церемонно сказал вампир, словно милый, хорошо воспитанный мальчик, провожающий домой девушку после обеда в пиццерии.

Отчего мои глаза вдруг защипало? Не было причины плакать при этих словах. Я просто устала.

– Я не имела в виду… – ой, спасибо, – сказала я. Мне бы следовало желать его скорейшего ухода. Мне бы хотеть увидеть солнце, касающееся горизонта – по крайней мере, после того, как мы выбрались из тени деревьев. Но я не хотела. Я была благодарна за то, что он собирается проводить меня до двери. Стоя возле бабушкиного домика и глядя на место, где должна была стоять, но не стояла моя машина, я думала, что не смогла бы справиться без него.

Я радовалась, что он не сгорел.

Наш маленький сплоченный дуэт начал спускаться к озеру. Я, можно сказать, привыкла, что меня несут, и оттого, что все вообще было до чертиков странно, странность нашей вынужденной близости отступала в тень. Но идти бок о бок, держа его под руку, было гораздо более странно и неудобно. Я также обнаружила, что при этом чувствую себя несимметрично. Вероятно, это была всего лишь производная от усталости, но обмен силы, или что там было, только через одну руку кружил мне голову. Я невольно наклонилась к нему.

Почва здесь была болотистой – мох, невысокая травяная поросль и сорняки, так что мои босые ноги оказались в сравнительной безопасности. Когда мы добрались до берега, я выбрала самое заболоченное место, какое могла найти – я знала, где искать: как раз к востоку от домика был небольшой заливчик, – заставила своего спутника сесть и натерла тиной и грязью его целиком, включая волосы. Он был настолько худ, что мои руки пересчитали его ребра. Он вытерпел все это с безупречным стоицизмом. Одной рукой вампир держал меня за лодыжку – так что обе руки у меня были свободны – но я попросила его держаться за обе для равновесия. Моего равновесия.

Себя я украшала немного артистичнее. Мне требовалось просто походить на особу, согласную по доброй воле шататься с этим типом. Поэтому я втерла грязь в волосы и позволила грязному ручейку стечь по одной стороне лица на плечо. Порез на груди я старательно обходила. Мамины правила гигиены ясно говорили, что нельзя загрязнять открытые раны, а перевязочного пакета под рукой не было. В любом случае потребовалось бы несколько больших пакетов. (Я надеялась, что грязь на травмированной лодыжке вампира не приведет к осложнениям: эта штука с «очисткой от живого» обеспечивала общую защиту.) Кроме того, порез, наверное, порядком прибавлял моему облику правдоподобия, а нам его требовалась побольше. Правдоподобия чего? Опухоль на губе еще не сошла, но кровь остановилась несколько часов назад, и металлический привкус крови во рту пропал. Ура. Я хотела как можно меньше чувствовать себя вампиром. Мне не нравилось ощущение, что границы слегка размываются.

Когда-то я проводила много времени, сидя с бабушкой возле этого самого заливчика. За пятнадцать прошедших с тех пор лет он поменял очертания и заилился. Когда мы сидели здесь, можно было слышать журчание ручейка, впадающего в озеро, но теперь он смолк. Я слышала только собственное дыхание и шлепки гримировочной грязи. Даже птиц не было.

Вампир настаивал, если можно так это назвать, что он понесет меня на последнем участке леса до первых улиц города. Однородность, напомнил он мне, и кровавый след. Я вспомнила, насколько быстрее мы передвигались, когда шел только он – а до городских окраин оставалось еще то ли двенадцать, то ли пятнадцать миль, – и не стала возражать.

Вампир донес меня прямо до окраинной улицы, где бетон крошился, а бордюрный камень рассыпался на куски. Он мягко опустил мои ноги на эту родную почву. Для поддержания контакта мне не пришлось притворно опираться на спутника – без этого я не смогла бы стоять прямо. Я сунула руку ему под локоть и взялась пальцами за его запястье Мы слегка соприкасались плечами и бедрами. Волны силы чуть всплеснули, пока я привыкала снова идти своими ногами, но внезапной опасности потерять равновесие, как на месте парковки машины, не возникло. На самом деле волны теперь словно бы меняли форму и структуру, чтобы помочь мне. Головокружение, которое я почувствовала при спуске к заливчику, стихло.

Мне едва хватило рассудка бросить опустевшую бутылку в городскую мусорную урну.

Не хотела бы снова пережить путешествие, подобное тем последним пятнадцати милям через город. Я знаю, нехорошо так часто жаловаться на усталость, но это окончательное истощение было как смертельная болезнь, и я почувствовала, что вижу смерть в нескольких сотнях футов вниз по улице впереди. Я весьма хороший ходок – в нормальной жизни мы с Мэлом могли пройти пятнадцать миль вокруг озера в поисках животных, стараясь не попадаться на глаза Сверхзеленым. Но мы бы растянули это на целый день, сделали несколько привалов, остановку на обед и ушли бы домой усталые и довольные собой. К тому же мы были бы обуты. А здесь – пятнадцать миль после всего пережитого, да и до того я много бегала на голодный желудок.

Я видела не только свою смерть; начинались жутненькие галлюцинации. Многие люди краем глаза видят серые паутинные узоры, когда переутомляются – было такое и у меня, когда в кофейне случился аврал, потому что все заболели, кроме нас с Чарли, и мы работали по шестнадцать-восемнадцать часов день за днем. Но впервые внутри паутин что-то двигалось, не говоря уже о новой полноцветной палитре. Не самый приятный опыт. Я все же осознавала происходящее и ухитрялась одновременно изучать периферию моей личной фотогалереи и выбирать путь в реальном мире. Я хорошо знала город, пусть не все закоулки, и даже теперь, на пределе усталости, не теряла чувства направления. Я так окоченела, что едва чувствовала свои бедные ноги – но это и к лучшему. И хорошо, что кровавый след перестал быть проблемой.

Солнце сейчас быстро клонилось к горизонту, что, наверное, было хорошо: в сумерках наша пара будет выглядеть менее ужасающе. Никто с нами не заговаривал. Людей мы видели мало, да и те либо уже полностью отключились от реальности и видели картинки покруче моего грязевого макияжа – кое-кто из них оживленно обсуждал их с самим собой, не обращая на нас внимания – либо же встречным хватало беглого взгляда, чтобы перейти на другую сторону улицы, старательно пряча глаза. Я думала спросить вампира, не сделал ли он чего-нибудь – если вампиры могут убеждать, могут ли они также отпугивать? – но солнце еще светило, пусть совсем тускло, и это представлялось маловероятным. Может, как-то действовали мои волны силы – настроились соответственно при входе в город. А может, нам просто везло.

Во всей этой ситуации мне жутко, невероятно не хватало бабушки, которая – уверена – объяснила бы, что и как я делаю. Я чувствовала, что начинаю соскальзывать за какую-то последнюю черту, что от меня скоро останутся одни волны силы; мое собственное «я» слабело, утоньшалось – того и гляди улетит, как серая паутина на глазах, – и тут мне вдруг страстно захотелось узнать, что же я делаю!

Впрочем, люди избегали не вампира – меня. Это я шаталась, бормотала что-то – явно сумасшедшая и, возможно, опасная.

Я угасала вместе с дневным светом. Я слишком сильно напряглась.

Я добрела до края парка примерно в тот момент, когда сумерки стали темнотой – и он снова поднял меня на руки, почти не сбившись с шага, и нырнул под деревья, в ночь, в родную стихию. Я чувствовала, как волны силы шевелятся во мне, хотя они были уже не нужны мне как зонтик от солнца. Я смутно подумала, что, может быть, они пытаются сохранить мне жизнь. Как мило с их стороны. Он, должно быть, тоже пытался. Забавное занятие для вампира…

Вокруг была только темнота, темнота, деревья и несущийся в ночь вампир. Я слабо прошептала:

– Я уже не представляю, где мы находимся.

– Я представляю, – успокоил он. – Я чувствую запах твоего дома.

Наверное, я заснула. Это объясняет быстролетную череду снов: то я летела, то я умерла, а тут уже стала вампиром, потом стояла у озера с бабушкой, раскрывая ладони, но вместо цветка, пера или кольца кровь хлынула из них, взметнувшись вверх, текла и текла, словно мои руки стали фонтаном. Фонтаном крови.

Вампир остановился. Я, моргнув, открыла глаза, увидела мерцание огней сквозь редкие деревья и различила очертания дома. Моего дома. Мы находились на дальнем краю сада. Я видела цветущую сирень под окном холла Иоланды. Она была из тех старых леди, у которых вместо гостиной – холл. А горящий там свет означал, что хозяйка еще не спит, хотя обычно она ложилась так же рано, как особа, которой вставать в четыре утра и идти печь булочки с корицей. Интересно, который час?

Вампир сказал:

– Тебе понадобится ключ, чтобы открыть дверь.

Он мог оставить меня здесь. Можно было попросить его поставить меня на землю и попрощаться. Я могла постучать в дверь Иоланды, и когда она прекратит пугаться умалишенной у дверей, когда узнает меня, то впустит с помощью своего запасного ключа. Она будет шокирована и полна сочувствия. Она позвонит в кофейню, вызовет врача и полицию. Загонит в горячую ванну и поможет вымыться, позаботится о моих ранах. И не будет задавать вопросов – поймет, что я слишком устала и распознает симптомы шока. Напоит горячим сладким чаем и апельсиновым соком, согреет человеческим теплом, обществом и пониманием.

Я не могла допустить встречи с нею.

Я осторожно потянулась, чтобы вытащить нож-ключ из лифчика. Вампир опустился на землю, держа меня на коленях. Я прислонилась к нему, сомкнула ладони вокруг маленького тяжелого куска обработанного металла. Я, воззвала к силе солнечного света. Она пришла, казалось, спустя вечность – но пришла. Я почувствовала, как что-то оборвалось, как будто желудок решил составить компанию тонкой кишке или печень – селезенке; но, когда я опять открыла ладони, в них лежал ключ к моей входной двери.

Вампир опять осторожно поднял меня. Он пошел вокруг сада. Тихо поднялся на крыльцо – я бы это могла не осилить. Ступени скрипели, а крыльцо скрипело еще сильнее. Он скользнул к моей двери, темнее и тише любой тени, и я, все еще лежа у него на руках, всунула ключ в замок, повернула ручку, приоткрыла дверь и прошептала:

– Да.

Он пронес меня по лестнице, через дверь наверху в мою переднюю, и положил на диван. Я не слышала, чтобы он вставал или двигался, но услышала, как открылась и закрылась дверца холодильника, а затем он снова стоял на коленях возле меня. Он просунул руку под мою голову и плечи, приподнял меня, подкладывал подушки, пока я не оказалась в полусидячем положении, а затем сказан:

– Открой рот.

Он влил немного молока мне в рот и убедился, что я могу глотать, затем держал упаковку, чтобы я могла пить. Другой рукой он поддерживал меня под голову. Он кем себя считал, сиделкой? Я бы спросила, но слишком устала. Он влил в меня большую часть упаковки, мягко опустил мою голову на кучу подушек и начал кормить меня маленькими кусочками чего-то. После первых нескольких часть моих чувств вернулась из ниоткуда, и я узнала один из моих кексов, что остались к концу того последнего дня в кофейне, несколько столетий тому назад. Он отрывал маленькие кусочки и кормил меня ими медленно, чтобы я не подавилась. Кекс все еще был довольно хорош, но для пекаря изделие трехдневной давности – уже не еда. Думаю, он, возможно, скормил мне и второй, все так же, по кусочку. Потом он держал упаковку молока, пока я не допила ее. Затем он вытащил обратно все подушки, кроме одной, и уложил на нее мою голову.

Больше я ничего не помню.

Я проснулась не знаю уж через сколько часов от света, пробивающегося через окна. Он, наконец, достиг дивана, где я лежала, и коснулся лица. Я не могла вспомнить, где я – не дома ведь – нет, не в своей старой детской спальне, когда эта квартира была моей, мне было около семи лет – тогда почему я не в своей кровати – почему я помню, что спала на полу – нет, это был сон – нет, кошмар – не думать об этом – не думать – и в то же время я знала, что проспала и должна была быть в кофейне несколько часов назад и Чарли убьет меня – нет, не убьет – почему кто-нибудь из них не позвонил узнать, где я?

Я попыталась сесть и чуть не закричала. Каждый мускул моего тела, казалось, затек, и не думаю, чтобы было хоть одно нервное окончание, не кричавшее «нет!» при каждом движении. Болело повсюду, снаружи и внутри. И более того, я чувствовала себя… Как будто все мои внутренности, органы, системы органов, вся та ерунда, что учат на биологии и сразу же забывают, все эти темные, полуизвестные куски и кусочки – потеряли связь друг с другом, которая у них была раньше… раньше… глупое какое-то чувство, похоже, я брежу.

Моя крыша продолжала съезжать – не думай об этом, – но какой должна я была сделать вывод из того, что я дома, сплю на диване в ярком свете? И так слаба, что двигаться не могу. Если это – все это – кошмар, то что же случилось со мной на самом деле!

Я снова попыталась сесть и, наконец, добилась успеха. Я оказалась укрыта одеялом, и оно соскользнуло, упало на пол.

На мне было грязное, в пятнах, потемневшее клубнично-красное платье, которое облегало вверху и разворачивалось в юбку шириной несколько ярдов у лодыжек. Я была босой, ступни – в порезах, расцарапаны, стерты, в синяках и опухли. Я была вся покрыта грязью (соответственно, диван и пол – тоже), а поперек груди шел длинный, изогнутый уродливый разрез, который явно кровоточил, а потом запекся. Его края со скрипом потерлись друг о друга и запульсировали, когда я попыталась двинуться. Нижняя губа была разбита, и эта сторона лица отекла.

Меня проняло неудержимым ознобом.

Преодолевая боль, я подняла одеяло, завернулась в него, держась за стенку, добралась до ванной и включила горячую воду. Будет больно, но оно того стоит. Я влила туда в четыре раза больше пены для ванной, чем обычно, и вдохнула сладкий аромат горных лилий. Болели даже легкие, и дышалось как-то странно; что-то в самом способе дыхания, отличающееся от… Пока ванна набиралась, я ощупью пробралась на кухню. Съела яблоко – первое, что увидела. На счетчике возле раковины лежал пустой пакет из-под молока. Об этом я не думала. Съела второе яблоко. Затем грушу. Вошла в поток света, вливающийся в кухонное окно, и впитывала его, выглядывая в сад. В гостеприимном, тонизирующем солнечном свете, стараясь не думать ни о чем вообще, я почувствовала слабый, вымученный намек на чувство благополучия: счастье выздоравливающего при первом намеке на возможное восстановление здоровья.

Надо принять ванну, а потом позвонить в кофейню. Рассказывать кому-либо что-либо не придется. Всякий поймет, как сильно я травмирована. Могла все забыть. Я и забыла все. Забывала прямо сейчас. Мои ноги, лицо и рана на груди удержат кого угодно от попыток заставить вспомнить нечто, явно ужасное. Иоланда, должно быть, вышла; иначе она бы услышала текущую в ванной воду и поднялась удостовериться, что со мной все в порядке. Она должна знать о моем исчезновении, она поняла бы, что в обычный день я уже несколько часов как ушла бы в кофейню, а не набирала бы здесь ванну.

Она знает, что я пропала.

Что я…

Не было нужды что-либо вспоминать или о чем-либо думать. Я могла просто стоять под целительными лучами солнца. Меня успокоило отсутствие Иоланды. Вопросы, потрясение, сочувствие… не сейчас. Ее сочувствие напоминало бы о… Меня успокаивало, что никто не помешает мне закончить забывать.

Ванна уже должна бы наполниться. Теперь, когда солнце начало делать свое дело, я хотела быть чистой. На это могло уйти все имеющееся мыло, и следовало принести металлические губки из кухни. Платье я собиралась сжечь, и неважно, откуда оно взялось. В жизни бы такое не выбрала. Я не могла представить, почему ношу его. Когда я снова буду чистой и оденусь в собственную одежду, позвоню в кофейню, скажу, что вернулась домой. Что я дома и в безопасности. В безопасности.

Когда я отвернулась от окна, внимание привлек белый прямоугольник на кухонном столе. Это оказался мой блокнот, обычно обитавший за телефоном. На нем было написано:

«До свидания, мое Солнышко.

Константин»