Состоятельная женщина. Книга 1

5

– Мам... мам... Ты проснулась? – позвала Эмма, остановившись в дверях. Но ответа не было.

Она еще некоторое время постояла на пороге, напрасно напрягая слух, но тишина в комнате казалась гробовой. Судорожным движением она еще туже затянула ветхую шаль вокруг своих худеньких плеч, дрожа от холода, – на ней в этот ранний предрассветный час не было надето ничего, кроме ночной рубашки. Бледненькое личико Эммы напоминало призрачный маяк, белеющий во мраке ночи.

– Мам! Мам! – хриплым шепотом снова, уже настойчивее, позвала она и начала осторожно, обходя жалкую мебель, попадавшуюся ей на пути, пробираться в комнату, где почти ничего не видела, пока глаза не привыкли к темноте. Воздух здесь был таким спертым и сырым, что Эмма с трудом могла дышать. Смесь зловонных запахов, ударивших ей в нос. Заплесневелые стены, грязное постельное белье и стойкий пот – безошибочные признаки бедности и болезни. Стараясь подольше задержать дыхание, Эмма сделала еще несколько шагов в глубь комнаты.

Наконец она приблизилась вплотную к железной кровати – и сердце ее на мгновение остановилось от ужаса при виде больной, которая неподвижно лежала там, заваленная беспорядочной грудой постельного белья. Ее мать умирала. Может быть, уже умерла! По Эмминой спине побежали мурашки – от паники и страха все ее тщедушное тело начало неудержимо трясти. Она нагнулась, ткнувшись лицом в грудь матери, словно хотела влить в это хрупкое существо хоть каплю бодрости, которая бы помогла ему выжить. Зажмурившись изо всех сил, она вознесла молчаливую молитву, полную страстной веры. Молитву, в которую она вложила всю свою одержимость.

„О, Господь, пожалуйста, – беззвучно шептали ее губы, – не позволяй моей маме умирать! Обещаю быть всегда хорошей девочкой! Буду делать все, чего ты только захочешь! Обещаю! Только сделай так, чтобы мама не умирала!”

Эмма всей душой верила, что Бог хороший. Так говорила ей ее мать. Что он все понимает и все прощает. Не может же он в самом деле быть мстительным! Быть Богом гнева и кары. О таком Боге, правда, вещал методистский проповедник в своих воскресных проповедях. Но ее мать уверяла, что Бог есть Неслыханная Любовь. А мама знает лучше. Эммин Бог был Богом сострадания. И он наверняка внемлет ее молитве!

Она открыла глаза и нежно погладила горячий и липкий лоб лежавшей на кровати женщины.

– Мам!.. Мам!.. Ты меня слышишь? Как ты? – спросила она дрожащим от ужаса голосом.

В ответ опять не раздалось ни звука.

Свет догорающей свечки падал на лицо матери. Обычно бледное, оно сделалось теперь мертвенно-бледным; в неверном тусклом сиянии капли пота, покрывшие его, делали это лицо почти призрачным. Когда-то роскошные каштановые волосы матери теперь спутанными безвольными прядями падали на мокрый горячечный лоб и разметались по влажной подушке, поддерживающей ей голову. Но ни страдания, ни боль не могли стереть с этого лица черты доброты, хотя на нам и не оставалось больше следов прежней девичьей красоты, уничтоженных тяжелыми годами постоянной бедности, жестокой борьбы за выживание и наконец обрушившимся на нее теперь смертельным недугом. Призрак смерти как бы уже витал над Элизабет Харт – ей не суждено было увидеть, как этот последний месяц зимы сменится весной. Болезнь, подтачивала ее организм день за днем, разрушая его, превращая ее в изможденную старуху, между тем как ей не было еще и тридцати пяти.

Комната, где она лежала, не имела не только ничего, что могло бы порадовать глаз, но даже самых элементарных удобств. Главное место здесь занимала железная кровать – самая примечательная деталь обстановки. Кроме нее, под сводами этого убогого чердачного помещения было всего два-три предмета. В углу, между кроватью и крохотным оконцем, стоял колченогий бамбуковый стол, на котором можно было различить Библию в потрепанном переплете, глиняную кружку и пузырьки с лекарствами, прописанные доктором Малкольмом. Возле двери приткнулся грубо сколоченный деревянный комод, а у стены под окошком – умывальник красного дерева с растрескавшимся белым мраморным верхом. Их домик стоял на краю вересковой пустоши, и там постоянно, в любое время года, было промозгло и сыро, особенно же в зимние месяцы, по-северному суровые в этих краях: порывы пропитанного дождем ветра и снежные бураны обрушивались на жалкий домик, грозя в один прекрасный день снести его.

И все же в комнате, несмотря на сырость, убогую обстановку и унылость, царила безупречная чистота. На окнах красовались свежевыстиранные накрахмаленные ситцевые занавески, а мебель была до блеска натерта пчелиным воском – плоды Эмминых усилий. Деревянный пол так и сверкал чистотой, хотя доски давно уже дышали на ладан. Кое-где его покрывали яркие ковровые дорожки, сделанные из мешковины и лоскутков. Неубранной оставалась лишь одна кровать – Эмме удавалось перестилать ее раз в неделю, когда она возвращалась домой из Фарли-Холл, где работала прислугой.

Элизабет с трудом пошевелилась и встревоженно спросила – голос был таким усталым и слабым, что слова казались почти неразличимыми:

– Это наша Эмма?

– Да, мама, это я! – воскликнула девочка, сжимая руку матери в своей.

– Который час, Эмма?

– Четыре часа утра. Старый Вилли что-то рано поднял нас сегодня утром. Прости, мамочка, если я тебя разбудила. Но мне хотелось знать, как ты себя чувствуешь, пока я не пошла туда, в Холл.

– Слава Господу, мне сегодня вроде бы получше, – вздохнула она. – Не беспокойся так. Попозже я постараюсь встать и... – Душивший ее кашель помешал Элизабет продолжать. Она прижала свои слабые руки к груди, стараясь унять дрожь, сотрясавшую все ее тело.

Эмма тут же накапала в глиняную кружку лекарства и обвила шею матери руками, приподняв ей голову, чтобы удобнее было пить.

– Попробуй, мама! Это лекарство от доктора Мака. Тебе, вроде, от них полегче становится, – воскликнула дочь, стараясь подбодрить мать.

Та с усилием отпила из кружки, воспользовавшись перерывом между приступами кашля, от которых ее грудь ходила ходуном. Клокотание в груди постепенно начало ослабевать – и тогда бедная женщина припала к кружке, чтобы допить оставшуюся там микстуру. Задыхаясь, она тем не менее нашла в себе силы произнести несколько слов:

– Иди, доченька. Погляди, как там отец и ребята. А перед тем как пойдешь на работу, может, занесешь мне чаю...

По глазам чувствовалось, что жар немного спал: взгляд сделался более осмысленным, в нем теперь мелькала даже нежность, как только он обращался к Эмме, стоявшей возле кровати. Наклонившись, она нежно поцеловала морщинистую материнскую щеку и поправила одеяло вокруг исхудалых плеч.

– Хорошо, мама!..

Эмма бесшумно удалилась, тихонько прикрыв за собою дверь. Спускаясь по каменным ступенькам узкой лестницы, почти бегом, несмотря на опасную крутизну, она неожиданно услыхала донесшиеся до нее возбужденные голоса. Остановившись и затаив дыхание, она стала прислушиваться. Эмма уже догадывалась, что за безобразную сцену застанет внизу, и ее заранее мутило. Это наверняка ее брат Уинстон и их отец, по обыкновению, ругаются друг с другом: возбужденные голоса ясно говорили о том, до какой степени накалены сегодня страсти.

Леденящая душу мысль о том, что они могут потревожить мать, заставила Эмму невольно вскрикнуть. Впрочем девочка тут же подавила в себе готовый сорваться с губ крик: прижав к груди свои огрубевшие от поденной работы руки, она тяжело опустилась на холодные каменные ступени, беспомощная и не знающая, как можно унять спорщиков. Ведь если их перепалка дойдет до ушей больной матери, та наверняка заставит себя сползти с кровати, чтобы восстановить мир, даже если ради этого ей потребовалось бы умереть. Всю жизнь Элизабет Харт была как бы буфером в отношениях между своим сыном Уинстоном и своим мужем, его отцом. Но за эти последние несколько недель она так ослабла, что не могла самостоятельно вставать с постели: из буфера она по существу превратилась в заложницу маленькой комнатенки под черными стропилами. Слыша дикую ругань, мать могла только бессильно плакать, что лишь усиливало жар, подтачивало ее последние силы и делало приступы кашля совершенно невыносимыми.

– Дураки! – вслух произнесла Эмма, с возмущением подумав: взрослые люди, а ведут себя, как сопливые мальчишки, у них нет даже мозгов, чтобы заставить себя хоть немного сдерживаться ради лежавшей рядом женщины. Мысль об этой вопиющей несправедливости придала ей энергии. Она быстро вскочила на ноги, полная гневной решимости – от былой мутящей слабости не оставалось и следа. Ярость заставила Эмму ускорить Движение по лестнице, теперь она буквально распирала ее. Распахнув дверь кухни, девочка остановилась на пороге – прямая, напряженная, вцепившаяся в дверной косяк. При виде этих двоих глаза ее заметали искры гнева.

В отличие от комнаты, где находилась мать, сырой и унылой, кухня была уютной и радовала глаз. В очаге весело гудело пламя. Гигантские розы на обоях давно уже, правда, потеряли свою прежнюю красочность – остались лишь расплывшиеся розовые разводы, – но и они придавали стенам теплоту и живость. Вокруг очага местами сохранились куски медной обшивки, на которые ложились мягкие блики огня, отчего они поблескивали, как новенькие соверены. По обе стороны камина стояли удобные деревянные стулья с высокими спинками, а напротив – валлийский шкаф для посуды, уставленный голубовато-белыми тарелками с рисунком в виде ивовых веточек. Центр комнаты занимал большой выскобленный деревянный стол, который окружали шесть стульев с камышовыми сиденьями. Белые занавески на окнах были кружевными, красный кирпичный пол так и сверкал. Вся комната прямо светилась каким-то розовым сиянием, от которого как бы исходил дух здоровья и бодрости; это сияние еще усиливали языки пламени, с гулом устремлявшегося наверх, в печную трубу, и дрожащие отсветы керосиновой лампы, стоявшей на каминной полке.

Как любила Эмма это место! Их нарядная кухня всегда стояла у нее перед глазами, особенно во время работы в Фарли-Холл: сама мысль вызывала в душе чувство покоя и уюта, служила утешением, если ей случалось быть одной. Но сейчас кухня уже не вызывала привычного теплого ощущения в груди, между тем все тут как будто было на месте, ничего не изменилось, но пропала прежняя атмосфера. Новая же была словно заряжена электричеством, а злые, безобразные слова витали в воздухе. Отец и сын стояли друг перед другом, как два разъяренных быка. Они даже не видели, что она появилась на кухне. Им было не до того – их одолевала одна только ненависть, ослеплявшая и лишавшая разума.

Джон Харт, известный в округе как Большой Джек, отличался высоким ростом, как и полагалось при таком прозвище: без ботинок, в одних носках, рост его составлял около ста девяносто сантиметров. В 1900 году он сражался против буров в Африке в звании сержанта и заслужил уважение в полку „Сифорс Хайлендерс" тем, что мог уложить любого наповал одним ударом своего увесистого кулака. Широкоплечий, с прямой спиной и мощным торсом, он отличался своеобразной грубой красотой: черты обветренного лица были правильными, копна волнистых черных волос отливала синевой.

Он стоял, на голову возвышаясь над своим сыном Уинстоном, в ярости подняв огромный кулак, и готовый вот-вот опустить его на голову юноши. Лицо его было багровым от бушевавшей в нем ярости, в глазах горело адское пламя.

– Не пойдешь в моряки, понял? – ревел он. – И чтоб больше таких разговоров в доме я не слышал! Ты несовершеннолетний – и своего разрешения я тебе не даю, щенок! Заруби это себе на носу, Уинстон. Не то я тебе шею сверну! И благодари Бога, что ты еще маленький, а то я бы тебя так отделал, что мать родная бы не узнала.

Юноша повернул к отцу свое красивое лицо, сейчас горевшее от ярости, искажавшей его правильные черты. Его голубые глаза были при этом холодны как лед.

– Хочу в моряки – и пойду! – упрямо крикнул он отцу. – Убегу, и все тут! И черта с два ты меня поймаешь! Чтоб я торчал в этой Богом забытой дыре? Да никогда! Загубить свою жизнь в нищете...

– Образина ты эдакая! Еще спорит со мной! Ничего, скоро перестанешь!

Юноша сперва замер на мгновение, а затем шагнул вперед, охваченный яростью, и поднял руку, как будто собирался ударить отца. Но как ни был Уинстон ослеплен гневом, в глазах отца он все же сумел увидеть смертельную угрозу – побледнев, сын отступил на шаг, спасовав перед силой отца. Хотя Уинстон, в отличие от него, не был столь же высок и мускулист, своим сложением он вполне мог бы с ним сравниться, да и силой отличался незаурядной, правда менее брутальной – от матери он унаследовал изящество и деликатность. И все же тягаться с Большим Джеком он не мог. Инстинкт самовыживания был в нем слишком силен, чтобы идти на прямую конфронтацию, тем более что пятнадцатилетний юноша прекрасно знал: красивая внешность – его самое главное оружие.

– Ты что, думаешь, я не видел, Уинстон? Не видел, что ты посмел поднять руку на меня, своего отца! Вот я сейчас задам тебе трепку, да такую, что ты до конца своих дней не забудешь. Давно пора тебя проучить, щенок! – При этих словах он быстро расстегнул черный кожаный ремень на брюках, весь горя от ярости, затем намотал его на правую руку, оставив болтающуюся пряжку, и грозно двинулся на Уинстона, сверкая глазами.

– Не боюсь тебя! – выкрикнул тот, но тем не менее поспешно ретировался поближе к валлийскому буфету, так что теперь его и отца разделял широкий деревянный стол. – Если ты только тронешь меня, мама никогда тебе не простит! Только посмей дотронуться до меня этим своим ремнем, только посмей...

Упоминание о матери, как он надеялся, должно было помочь остановить отца. Но Большой Джек, казалось, ничего не слышал – он продолжал неумолимо двигаться вперед, зловеще размахивая свисавшей с руки пряжкой. Вот он занес руку над головой – и наверняка обрушил бы страшный удар на голову сына, если бы не Эмма. Подобно разъяренной тигрице, кинулась она к отцу и остановилась прямо перед ним. Лицо ее было страшным в отсветах падавшего на него огня, а все тело так и дрожало от ненависти. Как изваяние, стояла она перед отцом, не думая об отступлении, – единственная, кто осмеливался бросать ему вызов. Обычно в моменты споров ей удавалось смирять его гнев, успокаивать страсти.

– Замолчи, отец. – Она произнесла эти слова тихо, но в них чувствовалась необычайная сила и убежденность. – Что на тебя такое нашло? Такой ранний час, все спят, а вы тут раскричались. Ты забыл, что наверху лежит мама? И что ей плохо? Стыдно, отец! Просто стыдно. Садись, попей чаю – и остынь! Смотри, если вы будете продолжать тут орать, то тогда убегу из дому я. И что со всеми вами будет, а? – Эмма почти висела на его все еще поднятой руке и ничего не могла с ней поделать. – Ну, отец, – перешла она на увещевательный тон, – не упрямься. Поспорили – и хватит. Никуда наш Уинстон не убежит. Это только одни разговоры...

– Это ты так думаешь, мисс Всезнайка? – гневно оборвал сестру Уинстон.

Теперь, когда он чувствовал себя в относительной безопасности в своем углу, к нему опять вернулась храбрость.

Вот и не угадала! Мала еще, чтобы лезть во взрослые дела, Эмми. Как я сказал – так и будет.

Эмма развернулась, чтобы лучше видеть брата.

– А ну-ка прекрати, Уинстон, – прошипела она, стараясь сдерживать свои чувства. – Ты что, хочешь, чтобы сюда спустилась мама? Больная? И хватит этих твоих глупостей насчет морского флота. Отец прав. Ты еще слишком юн. Если ты убежишь, то мама этого не переживет. Так что, давай кончай, слышишь?

Однако, вопреки обыкновению, упрямые глаза Уинстона продолжали метать искры ярости.

– Эй ты, мисс Малютка! – выкрикнул он ехидно. – Не суй нос в чужие дела! Поняла? Вечно лезет куда не надо. Тошнит прямо. Сама с гулькин нос, а делает вид, что чего-то понимает. Смотрите, какая госпожа нашлась, Эмма Харт!

В голосе Уинстона звучала лютая злоба, но, не выдержав пристального осуждающего взгляда сестры, он замолчал. Выражение змеиного лица было холодным и безразличным: смерив брата взглядом, она презрительно отвернулась, смутно почувствовав, что Уинстон боится ее. Не так, как боялся грубой отцовской силы, а совсем по-другому, объяснения чему он и сам не знал. Чтобы попытаться скрыть свои чувства, он втянул ноздрями воздух и выкрикнул что есть мочи:

– Мала еще других учить, Эмма Харт! Нос не дорос!

Эмма никак не отреагировала на его слова – сжав губы, она заставила себя промолчать.

Большой Джек, конечно, слышал обмен „любезностями" между двумя старшими детьми: этих нескольких секунд ему оказалось достаточно, чтобы немного прийти в себя и остыть. Медленно повернув массивную голову, увенчанную львиной гривой, он в упор посмотрел на сына.

– Хорошенького понемножку, Уинстон! – сказал он голосом, в котором все еще чувствовался гнев, но уже явно шедший на убыль. – Оставь сестру в покое. Хватит ругаться, ты свою злость на сегодня израсходовал. И заруби себе на носу, я не забуду, что ты тут наговорил, это я тебе обещаю!

– А чего она лезет в мои дела? – запротестовал Уинстон, но тут же осекся, увидев, какой злостью сверкнули глаза отца, как покраснело все его лицо.

Эмма уже не так крепко держала отцовскую руку, и Уинстон счел за лучшее не дразнить отца понапрасну. По-кошачьи ловко он переместился в самый дальний угол кухни, где стоял его младший брат Фрэнк, дрожа от страха: все время, пока длилась ссора, он тихо скулил, пряча голову за большим горшком.

Эмма мрачно следила за передвижениями Уинстона по комнате: выражение ее глаз оставалось осуждающе-холодным. Сердце ее клокотало от ярости из-за тупости брата, неспособного понять, когда отец не в духе, нельзя распускать язык. Следя за тем, как Уинстон шепотом утешает младшего брата Фрэнка, Эмма думала, каким это было бы для всех благом, если бы он действительно убежал. Тогда в семье действительно бы наступил мир. Впрочем, ей тут же сделалось так стыдно за подобную крамолу, пришедшую в голову, что она даже выпустила руку отца, которую все это время продолжала держать. Как она могла такое пожелать! Ведь они с Уинстоном неразлучны и оба нуждаются друг в друге. Он ее союзник, ее единственно настоящий друг, которого, она знала, не заменит никто. И вдруг... неужели она ошибалась? Это было бы просто ужасно. Она быстро повернулась к отцу, взяла его за руку и, чувствуя себя немного виноватой, тихо попросила:

– Ну, папа. А теперь садись... – И она сильно, но настойчиво потянула его за руку.

Какое-то время Джек Харт еще сопротивлялся ее слабым усилиям, но потом, поглядев на девочку, подумал: „Боже, до чего же она худенькая! И как легко было бы мне вырвать свою мускулистую руку из ее хилых пальцев. Да одним движением кисти я мог бы отшвырнуть ее как котенка на другой конец комнаты". Но он ни разу в жизни пальцем ее не тронул – и не собирается делать этого сейчас. Большой Джек расслабил свои напряженные мышцы и покорно позволил дочке усадить себя на стул. Не отрываясь, смотрел он на это бледное и обычно такое серьезное и вдумчивое лицо, которое сейчас было еще по-прежнему возбужденным. И чем дольше смотрел, тем больше оттаивало его сердце – никто другой из детей не трогал его так, как Эмма. И никто из них, кроме нее, не осмеливался ему перечить. Большой Джек не отличался даром прозорливости, но тут при виде дочери его словно осенило. У Эммы, осознал он, действительно железная воля, что для столь юного создания не только странно, но и страшновато. Ее маленькое личико с непреклонной решимостью в глазах неожиданно вызвало в нем целую бурю чувств, в которых гордость смешивалась со страхом за будущее дочери. Да, он гордился Эмминой силой, но и боялся за нее – опять-таки из-за этой ее силы. В один прекрасный день ей не миновать беды, подумалось ему. С таким характером ей трудно придется в их мире, потому что меньше всего он способен терпеть чью-либо независимость. Кто они такие? Бедные люди, осужденные всегда исполнять чьи-то приказы, подчиняться тем, кто их отдает. Эммина железная воля будет в конце концов сломлена – и этого дня надо страшиться. Господи, взмолился он, только бы ему уже не жить тогда на свете, чтобы не видеть ее унижения. Он этого не перенесет так же, как и она.

Впервые за последние годы он так внимательно разглядывал свою дочь: худенькое тело (еще бы, так скудно питаться!), тоненькая шейка, острые плечи под старенькой, в обтяжку, ночной рубашкой. Но глаза его увидели на сей раз не только это. Но и прозрачную кожу, белую как снег, который даже сейчас лежал на вершинах холмов. И пышность золотистых волос, сходившихся треугольником на середине гордого лба. И хотя тело было еще совсем детским, задатки будущей женской красоты уже проступали – но только вот разовьется ли она или жизнь сгубит ранние ростки? Сердце его при мысли об этом мучительно заныло, все его существо опять охватил гнев. Гнев, смешанный с глубокой печалью за судьбу дочери, которой суждено познать один только каторжный труд. Ведь она и сейчас занята им и здесь, и в Фарли-Холл. Это в ее-то годы!

Тонкий детский голосок вернул его к реальности:

– Папа! Папа! Ты что, плохо себя чувствуешь? У тебя такой странный вид!

Он увидел склоненное над собой озабоченное личико.

– Ничего, дочка! Все в порядке. Ты уже была у матери? Как она там?

– Сперва ей было плохо. Но после моего прихода вроде полегчало. Я собиралась принести ей чаю.

И она выпрямилась, чтобы пойти за чаем, – отец с широкой улыбкой, обнажившей его белые зубы, еще раз оглядел ее любящим взором. Но она как обычно не ответила тем же, чем он ожидал. Вместо этого просто похлопала его по руке и пристально взглянула на него. От этого взгляда отец почувствовал себя пристыженным. Пристыженным собственным ребенком, как будто родителем была она, а не он! Чувство было новым и беспокойным. Эмма – его любимица, никто, как он, не понимал ее, никто так глубоко не любил. И меньше всего ему хотелось пасть в глазах любимой дочери, без чьего уважения жизнь лишилась бы смысла.

Заученно-механическим движением руки он потянулся к очагу, где стояли его башмаки. Было уже поздно и скоро надо отправляться на кирпичный завод к Фарли, где работал и он, и Уинстон. Путь не близкий – меньше, чем за час, не доберешься.

Эмма быстро пересекла кухню: теперь в ее движениях снова сквозили решительность и энергия. Ей хотелось как можно быстрее развеять мрачные впечатления раннего утра, чтобы все вернулось на свои привычные места. Да, по-прежнему жгло воспоминание об их недостойном поведении, но долго таить обиду она не умела. И тут за горшком Эмма увидела голову пригнувшегося Фрэнка. На лице у него уже не было прежнего испуга – сейчас малыш занимался тем, что потихоньку намазывал бутерброды для отца и старшего брата, первыми отправлявшихся на работу. Они брали их с собой в специальных жестяных коробках, чтобы иметь возможность подкрепиться в обеденный перерыв. Эмма поспешила ему на помощь, на ходу засучивая рукава, готовая сейчас горы перевернуть.

– Фрэнк, милый! Чем ты занимаешься? – возбужденно воскликнула она, подходя к брату с расширенными от удивления глазами, укоризненно покачивая головой. – Кто так густо намазывает на хлеб топленое сало? Хочешь, чтоб на завтра ничего не осталось?!

С этими словами Эмма вырвала из руки перепуганного мальчика нож и, ворча, начала соскребать лишнее, по ее мнению, сало. Затем все, что ей удалось таким путем спасти, она бережно положила обратно в коричневую банку, стоявшую на толстой деревянной доске для отбивания мяса, прикрывавшей горшок.

– Мы еще пока не господа, пора бы тебе запомнить! – заключила она, доканчивая за брата приготовление бутербродов: наложив один кусок булки на другой, она ловким движением, не лишенным известного артистизма, перевернула и разрезала каждый сандвич надвое.

Фрэнк обиженно отстранился от сестры: его нижняя губа задрожала, большие карие глаза наполнились горючими слезами, а испуганное личико сморщилось. Для своих двенадцати лет Фрэнк был очень маленьким. Его светлые волосы напоминали скорее цыплячий пушок, а молочной белизны кожа и мелкие черты красивого лица, казалось, принадлежали не мальчику, а девочке. Как же это было унизительно для Фрэнка, что из-за красоты он заслужил прозвище Пупсик и Нэнси на фабрике у Фарли, где он работал подручным прядильщика. Правда, Уинстон обучил его пускать в ход кулаки и давать сдачи, но обычно он предпочитал не делать этого, а молча, с достоинством удалялся восвояси, не отвечая на издевательства и насмешки. Таким он по существу оставался всю свою жизнь – чувствительный, вспыльчивый, он, однако, обладал способностью всегда подставлять под удар вторую щеку с презрительно-гордым видом. Светлые волосы упали ему сейчас на глаза, и он нервным движением откинул их со лба, умоляюще поглядев на Уинстона, своего всегдашнего защитника, который как раз кончил умываться.

– Чего она пристает? – всхлипывая, обратился Фрэнк к брату. – Я разве что-нибудь не так сделал? – От незаслуженной обиды по его веснушчатым щекам покатились горячие слезы. – Никогда она раньше не говорила, что я сало толсто мажу. А теперь начала придираться... – Распалившись, он стал всхлипывать еще сильнее, чувствуя себя глубоко несчастным.

Уинстон наблюдал за объяснением Эммы с Фрэнком, сперва недоумевая, а затем явно забавляясь. Он довольно быстро понял, что Эммин решительный тон и манера по-хозяйски вести себя означали не что иное, как присвоение себе материнской власти над всеми членами семьи и желание заставить их войти в привычную утреннюю колею. Уинстон прекрасно видел, что ее брюзжание насчет слишком густого намазывания вполне невинно и на брата она не собиралась сердиться. Закончив вытираться и положив полотенце, он привлек Фрэнка к себе и обнял за плечи.

– Ого! Да будь я проклят, если хоть раз такое видел! – воскликнул он, обращая свой взор к отцу с выражением притворного ужаса на лице. (Чтобы не рассмеяться, он даже прикусил губу.) – Вот уже никогда не думал, что доживу до такого дня, когда наша Эмма превратиться в скрягу! Никак на нее перешли привычки старика Фарли! – Хотя слова его могли показаться обидными, говорил он тем не менее без всякой злобы и глаза его при этом задорно поблескивали.

Эмма мгновенно повернулась в их сторону – лицо так и пылало от жара ревевшего в очаге пламени, отсветы которого делали ее волосы светло-золотистыми. В сердцах она даже пригрозила им ножом:

– Это несправедливо! Никакая я вам не скряга! Ведь правда, папа? – и тут же продолжила, не дожидаясь, пока он ответит. – У старого Фарли столько золота, что оно так и тянет его к земле. У него даже ноги стали кривые. А знаете, почему он стал такой? От скупости! Он даже ягодки пополам не разрежет, чтобы с кем-нибудь поделиться второй половиной! Вот он какой! – Она говорила возбужденно, но без злости, а на ее разрумянившемся лице застыло смущенное выражение. Словом, Уинстон имел все основания считать, что его поддразнивание попало в точку. Эмма больше всего на свете ненавидела скаредность, так что обвинение в скупости, пусть даже в шутку, было самым страшным из всех обвинений в ее адрес, какое только можно было себе представить. Вот и сейчас она была явно задета за живое.

Упрямо тряхнув головой, Эмма стала горячо оправдываться:

– Намазывать так густо? Да там же два дюйма толщины! Разве такой бутерброд съешь? Вас бы просто стошнило, помяните мое слово!

Все трое уставились на распалившуюся девчонку с пунцовыми щеками, по-прежнему продолжавшую размахивать ножом. И тут Уинстон не выдержал и рассмеялся – дольше лицезреть эту забавную картину у него просто не было сил. Джек Харт метнул в его сторону недоуменный взгляд – его густые черные брови изломанной линией сошлись на переносице. Какое-то время он ничего не понимал, тупо уставившись на сына. Но тут до него дошло, что Уинстон и не думает издеваться над сестрой, совершенно сбитой с толку и оскорбленной в своих лучших чувствах. Он несколько раз перевел взгляд с Уинстона на Эмму и обратно, пока веселость сына не заразила и его. Большой Джек хлопнул себя по колену и захохотал.

Сперва Эмма, вспыхнув, засверкала глазами, но потом лицо ее осветилось первой робкой улыбкой, становившейся все более заметной, пока наконец девочка не присоединилась к отцу и брату и тоже не рассмеялась.

– Ну и шум вы подняли из-за какого-то там дурацкого сала! – пробормотала она, давясь от смеха и положила нож на место.

Один Фрэнк по-прежнему не понимал в чем дело. Но тут и до него дошло, что все смеются от души, и он, последний из четырех, засмеялся, утирая рукавом серой рубашки еще не высохшие слезы. Эмма потянула его к себе.

– Не обижайся на меня, слышишь, Фрэнк? Я ничего плохого в виду не имела, глупыш! И не смей вытирать свой нос рукавом! – снова принялась она увещевать брата с притворной грубостью, приглаживая в это же самое время его волосы и нежно целуя в макушку.

Смех сразу помог разрядить напряженную атмосферу, еще сохранявшуюся в самом воздухе кухни, чудодейственным образом уступившую теперь место обстановке дружелюбия и общего доброжелательства. С облегчением вздохнув, Эмма вновь, с удвоенной энергией, принялась хлопотать по дому.

– Давайте-ка пошевеливаться, а то все опоздаем на работу! – строго прикрикнула она, бросив взгляд на часы, тикавшие на каминной полке. Они показывали без четверти пять: отец и брат должны выходить через пятнадцать минут.

Эмма протянула руку и пощупала стоявший под теплым чехлом чайник – он был еще горячий.

– Давай Фрэнк, – обратилась сестра к младшему брату, – отнеси чай маме. Вместо меня. – И Эмма налила чаю в глиняную кружку, щедро добавив туда молока и сахара. – Ты, папа, пожалуйста, займись очагом, чтобы не погас, пока не пришла тетя Лили. А ты, Уинстон, перемой посуду. Я сейчас упакую твои бутерброды – и можете идти. И не забудь про каминную решетку, пап!

Подавая кружку с чаем Фрэнку, она прибавила:

– Смотри, обязательно спроси маму: может, она хочет к чаю хлеба с джемом? И поскорей возвращайся, братик, а то у меня еще куча всяких дел осталась. И мне надо их все переделать до работы.

Фрэнк взял кружку двумя маленькими ручонками, осторожно пересек кухню – гулкий звук его шажков по каменному полу еще оставался в воздухе уже после того, как он начал подниматься по лестнице. Тихонько насвистывая что-то непонятное, Уинстон собрал между тем грязные кружки с тарелками и отнес в мойку, а отец принялся подбрасывать в очаг поленья.

Эмма не могла не улыбнуться про себя: еще бы, мир в семье восстановлен! Подойдя к столу, она начала заворачивать бутерброды в льняные салфетки, любовно подшитые матерью. Прежде чем завернуть бутерброды, она слегка смачивала салфетки, чтобы хлеб не черствел.

Джек весь погрузился в процесс поддержания огня. Тут потребовалась немалая сноровка в раскладывании кусочков угля – чуть ли не каждый у них был на вес золота – между поленьями, которые посыпались затем угольной пылью. Только в этом случае, он знал, огонь в печи не погаснет до прихода его сестры Лили, которая являлась теперь каждое утро, чтобы присматривать за Элизабет. В то время как Джек разворачивался всем своим массивным телом, чтобы достать каминную решетку, он не удержался и украдкой взглянул на Уинстона. Тот заученно-механическими, как машина, движениями мыл в раковине посуду – и отцу вдруг сделалось стыдно за недавний взрыв необузданной ярости. Между ними никогда не существовало никакой глубокой неприязни. Виной всему была та раздражительность, с которой и тому и другому не удавалось справиться. В сущности отец даже не винил сына за желание сбежать от Фарли, просто он не мог ему этого позволить. Хотя доктор Малкольм не говорил о здоровье Элизабет ничего определенного, Джеку не надо было медицинского заключения, чтобы подтвердить то, что он уже давно подозревал. Его жена при смерти. Отъезд Уинстона в такое время наверняка стал бы последним гвоздем, забиваемым в крышку ее гроба. Ведь Уинстон был ее любимцем. Конечно, она любила и остальных своих детей, но его по-особому: старший из троих, он внешне больше других походил на нее. Как же мог отец позволить ему уехать из дому? Но вместе с тем не мог и раскрыть сыну истинные причины своего отказа.

„И всегда-то он выбирает самое неподходящее время для своих разговоров", – пробурчал себе под нос Большой Джек, устанавливая каминную решетку. Облокотившись на нее, он на мгновение перевел взгляд на полыхавший в очаге огонь: сердце его переполнилось печалью и отчаянием. Он как бы мысленно прощался в этот миг с Элизабет – бедняжка, какую тяжелую жизнь она прожила! А дети? Что их ждет, когда они останутся без матери? И очень скоро, даже последний снег не успеет растаять под весенними солнечными лучами.

Из задумчивости его вывело легкое прикосновение чьей-то руки. Он сразу узнал Эмму. С трудом сглотнув застрявший в горле комок, Джек хрипло прокашлялся и выпрямился во весь свой могучий рост.

– Что там у тебя, дочка? – попытался он улыбнуться.

– Ты опаздываешь, пап! Пойди проведай маму – и можете отправляться.

– Хорошо, милая. Только сполосну руки, а то они все в угольной пыли. – И Джек подошел к раковине, где еще возился с горшками Уинстон. – Поднимись к матери, сынок. Я загляну через минутку. Она ведь так расстраивается, если мы не заходим к ней перед работой.

Уинстон кивнул, вытер последнюю тарелку и быстро вышел из кухни, все еще что-то нервно насвистывая.

Джек поглядел на Эмму, стоявшую с чайницей в руках – она отсыпала каждому немного заварки и сахара в кулечки, которые они брали с собой на работу вместе с бутербродами. Концы каждого кулька она аккуратно закручивала, чтобы ничего не просыпать по дороге.

– Ты бы переоделась, Эмма! А то еще простудишься в этой своей ночной рубашке. Шаль, я вижу, совсем прохудилась. Все дела, слава Богу, переделаны, так что можешь идти и заниматься собой.

– Хорошо, папа, – широко улыбнулась дочь. – Я как раз все уже приготовила для вас с Уинстоном. – Серьезное лицо ее так и расцвело. Необычно глубоко посаженные зеленые глаза ярко светились.

„Все в порядке, – решил Джек, – она по-прежнему любит меня". Словно в подтверждение его мыслей Эмма подбежала к нему и, встав на цыпочки, дотянулась до отцовской шеи, пригнула его голову к себе и нежно поцеловала в щеку.

– Увидимся теперь в субботу! – произнесла она.

Отец прижал дочку к себе своими сильными руками: как хотелось ему защитить ее от всех напастей!

– Береги себя, доченька, там в Фарли-Холл, – проговорил он с нежностью, и голос его чуть не осекся.

Не успел он оглянуться, как Эмма уже упорхнула, незаметно выскользнув из его рук, и Большой Джек остался на кухне один.

Тяжело вздохнув, он снял с крючка висевшее за дверью пальто. Пошарив в карманах, он извлек оттуда маленькие кожаные ремешки, которыми перехватывал у щиколотки свои плисовые брюки, чтобы во время работы на ноги не оседала пыль. Завязывая сейчас брючины, он раздумывал, надо ли сообщать жене, что он уже подал заявление об уходе с завода, или нет. Решая этот непростой вопрос, Джек нахмурился, в то время как пальцы привычно делали свое дело, сами определяя, достаточно ли туго ремешок обхватывает щиколотку. С работой в их краях было действительно непросто, и многие вообще не имели никакой работы. К тому же Джек любил трудиться на свежем воздухе, хотя целый день, по десять часов подряд, кидать тяжелую, мокрую глину на железный поддон могло бы отбить охоту к этому занятию у любого человека, какой бы недюжинной силой он ни обладал. Но не это смущало Большого Джека, не боявшегося никакого изнурительного труда, а те деньги, которые ему платили. В пятницу, набравшись наконец смелости, он прямо сказал об этом Стэну, своему мастеру.

– Восемнадцать шиллингов десять пенсов – разве этого достаточно, чтобы принести домой в конце недели? Как-никак, а у меня жена и трое детей. Они-то ни в чем не виноваты, но старый Фарли должен, черт побери, соображать, что на такие деньги не проживешь. Что мне, с голоду околевать что ли? Он просто скряга, Стэн, да ты и сам об этом знаешь, – заключил он свою тираду, показывая, что на сей раз намерен идти до конца.

Стэн сочувственно покачал головой и... отвел глаза: трудно было вынести упорный взгляд Большого Джека.

– Ты абсолютно прав, – согласился мастер. – Платить такие деньги – это преступление. Но кругом полно народу, и они получают в неделю всего по двадцать шиллингов, хотя по должности им положено куда больше. Да я и сам получаю ненамного больше этого. А что тут можно поделать? Ничего! Согласен – работай, не согласен...

Он сказал Стэну, что работать больше за такую плату не намерен. Но уже в субботу снова отправился на завод, проглотив свою гордость. Переговорив со старшим мастером Эдди, его давним другом, с которым они играли вместе еще мальчишками, он, однако, узнал от него, что через неделю тот может взять его к себе и платить по двадцать шиллингов в неделю – не так уж много, но все-таки повышение... Надо ли обо всем этом рассказывать Элизабет? Пожалуй, все же не стоит. Она знала, как ненавистна ему его будущая работа на заводе, так что ее рассказ только бы ее расстроил, ухудшив и без того плохое состояние. Нет, точно, не стоит. Пусть пройдет неделя: если ему, правда, дадут эти деньги, тогда можно и рассказать жене все как было. Утешало его только то, что новое место работы размещалось минутах в десяти от их дома, в долине, на другом конце деревни, что возле берега реки Эр. Это значит, что он сможет быть поблизости от Элизабет и всегда, если потребуется, прийти ей на подмогу. Сознание этого согревало сердце – новая работа уже не представлялась ему больше такой непереносимой.

Но вот часы на деревенской площади пробили пять – Джек тут же вскочил с места и пошел к двери кухни – той поистине львиной поступью, которая бывает у многих высоких мужчин. Перешагивая через две ступени, он стал быстро подниматься по каменной лестнице – звук его подбитых гвоздями тяжелых башмаков гулким печальным эхом отдавался в тишине дома, наполняя его почти траурным металлическим звучанием.

Эмма, уже переодевшаяся, стояла подле кровати матери вместе с братьями, Уинстоном и Фрэнком: вся троица в своей серой обтрепанной одежде казалась воплощением безутешного горя. Впрочем, латанная-перелатанная, одежда эта выглядела тем не менее безукоризненно чистой и аккуратной, как и они сами, – тщательно вымытые лица, волосы причесаны не как-нибудь, а на совесть. И хотя дети Джека и Элизабет были не слишком похожи друг на друга, в каждом из них чувствовалось то несомненное изящество, которое заставляет забывать даже о самых нищенских одеяниях. В каждом из троих ощущалось и своеобразное достоинство, застывшее на их серьезных лицах. При виде ворвавшегося в спальню отца они расступились, давая ему дорогу. В отличие от них Джек излучал бурную энергию, а на его губах играла бодрая улыбка, о которой он вовремя позаботился.

Элизабет полусидела в кровати, опираясь на целую гору подушек. Несмотря на крайнюю бледность – в лице ее не было буквально ни кровинки – жар, казалось, спал, и она обрела определенное спокойствие. Эмма успела вымыть мать, причесать волосы и накинуть ей на плечи голубую шаль: этот цвет еще больше подчеркивал голубизну прекрасных глаз, как и разметавшиеся по подушкам мягких, совсем как шелковые нити, волос. Сердце Джека защемило, когда он взглянул на высвеченное пламенем свечи лицо жены. Мраморно-бледное, оно напомнило ему резные слоновьи бивни, на которые он в свое время насмотрелся в Африке. Черты этого лица были заостренными, словно над ними потрудился искусный резец ваятеля, грубость плоти больше уже не ощущалась. Казалось, сама Элизабет превратилась в маленькую изящную статуэтку.

Теперь лицо Элизабет озарилось улыбкой – она увидела мужа, склонившегося над кроватью. Она протянула к нему свои исхудалые руки – муж с какой-то непонятной яростью подхватил жену и прижал ее к себе, как будто не собирался отрывать слабое, немощное тело от своего, сильного и мужественного.

– Сегодня, Элизабет, мы совсем молодцом! – воскликнул он с нежностью, словно ласкавшей сам воздух комнаты и делавшей его голос легко узнаваемым.

– Да, Джон, мне и вправду лучше, – подтвердила она, стараясь придать своему лицу как можно более мужественное выражение. – Думаю, вечером, когда ты придешь с работы, дорогой, я уже смогу подняться. Приготовлю тебе тушеную баранину с луком и клецками, напеку булок...

Большой Джек с осторожностью опустил жену на кровать, так чтобы голова была как можно выше. Сейчас, когда он смотрел на до неузнаваемости осунувшееся лицо жены, он видел не его, а совсем другое лицо, принадлежавшее той красивой молодой девушке, которую он полюбил когда-то и на всю жизнь. Устремленный на него взгляд был исполнен такой нежности и такого безграничного доверия, что его сердце заныло от печали: ничего, ничего не сможет он сделать, чтобы спасти ее. И вновь – это случалось с ним все чаще и чаще – его охватило неодолимое желание схватить жену на руки, унести ее прочь из этой жалкой комнатенки и подняться с ней на вересковый луг, который она всегда так любила. Там, наверху, где воздух чист и бодрящ, а небо того же цвета, что и ее глаза, он знал это, ее болезнь улетучится, а тело наполнится чудодейственной силой, которая должна вернуть ей жизнь.

Но сейчас там дули холодные северные ветры, и лиловато-бледные краски лета еще не радуют глаз, а легкие теплые туманы еще не вступили в свои права. Скорей бы пришло лето – тогда бы он и вправду поднял свою Элизабет на Вершину Мира, как она называла это место. Поднял бы – и положил на маленький холм среди вереска, зеленых папоротников и нежных молодых листьев черники. И она сразу выздоровела бы. Они сидели бы вдвоем под сенью скал Рэмсден Крэгс, вокруг них светило бы яркое солнце, которым наслаждались бы только они двое, не считая, конечно, коноплянок и жаворонков, порхающих в золотистых струящихся лучах. Но нет, это невозможно. Земля еще скована февральскими морозами без инея, над безлюдной в это время года вересковой пустошью гуляет промозглый ветер, небо пасмурно и дождливо.

– Джон, дорогой, слышал ли ты, что я сказала? Я говорю, что к вечеру постараюсь встать, и мы все вместе поужинаем у камина, как прежде, когда я была здорова. – В голосе Элизабет прозвучало оживление, вызванное, конечно же, приходом Джека, чье присутствие пробуждало в ней новые силы.

– Нет, милая, тебе пока еще нельзя вставать с постели, – произнес муж хриплым от волнения голосом. – Доктор говорит, ты должна как следует отдохнуть, Элизабет. К нам придет попозже Лили. Она присмотрит за тобой и сготовит ужин. А ты обещай мне, женушка, что не выкинешь никакой глупости, ладно?

– Напрасно ты так беспокоишься обо мне, Джон. Хорошо, обещаю, раз ты просишь. И не буду сегодня вставать.

Нагнувшись совсем низко, чтобы его слова могла услышать только она одна, он прошептал:

– Я люблю тебя, Элизабет. Больше всех на свете.

Она пристально заглянула ему в глаза и увидела в них подтверждение этих слов – любовь сияла там незамутненная, нескончаемая.

– И я люблю тебя, Джон. До гроба, и даже потом, – шепнула она в ответ.

Быстро поцеловав ее, он выпрямился, не осмелившись снова бросить на нее взгляд. Теперь все его движения были дерганными и неуклюжими, как если бы он вдруг разучился управлять своим огромным телом. Тремя большими шагами он пересек спальню и скомандовал:

– Поцелуй маму и пошли, Уинстон. У нас с тобой, учти, не остается ни капли времени! – Отрывистый тон помогал отцу скрыть обуревавшие его чувства.

Уинстон и Фрэнк подошли поцеловать мать и тихо направились к дверям. С тех пор как они поссорились на кухне, он еще ни разу не сказал Эмме ни слова и теперь посылал ей одну из своих самых очаровательных и беспечных улыбок:

– Увидимся в субботу, Эмма. Тра-та-та-та... – обернулся он к сестре, выйдя на лестницу.

– Тра-та-та-та, Уинстон... – и добавила, обращаясь к младшему брату: – А ты, Фрэнк, тоже давай пошевеливайся. Работа не ждет. Я сейчас спускаюсь, можем пойти вместе, хорошо?

Фрэнк утвердительно кивнул, сохраняя на своем маленьком бледном личике весьма серьезное выражение.

– Хорошо, Эмма, – соглашаясь, воскликнул он, затопав вслед за братом по лестнице.

– Тебе что-нибудь еще надо, мамочка, пока я не ушла? – спросила Эмма, присаживаясь на край кровати.

– Ничего, – покачала головой Элизабет. – А чай твой был просто замечательный, доченька. Скоро придет Лили. Так что иди спокойно, не волнуйся. Я не голодная.

Как же мать выздоровеет, если она совсем ничего не ест? Откуда у нее возьмутся силы, подумала Эмма с тревогой, но постаралась придать своему голосу как можно больше бодрости:

– Только обещай, что съешь все, что принесет тетя Лили. Тебе надо быть сильной, чтобы одолеть болезнь!

– Съем, съем, – едва нашла в себе силы улыбнуться мать.

– Свечу задуть? – спросила Эмма, поднимаясь, чтобы уйти.

Элизабет с любовью посмотрела на дочь.

– Погаси, когда будешь уходить. Я немного посплю. До чего ж ты у меня хорошая, девочка ты моя золотая. Прямо не знаю, что бы я без тебя делала. Ты не опаздываешь к себе в Фарли-Холл? Смотри, а то миссис Тернер не будет отпускать тебя посреди недели проведать меня. Миссис Фарли – это настоящая леди. Не то что некоторые.

– Да, мам, – прошептала Эмма, с трудом удерживая слезы и потому отчаянно моргая.

С нежностью поцеловав мать на прощание, поправив подушки в изголовье и сбившиеся простыни и разгладив стеганное одеяло ловкими движениями привыкших к работе рук, Эмма добавила:

– Знаешь, мамочка, когда я буду возвращаться в субботу, то постараюсь по пути сорвать тебе веточку вереска. Может, где-нибудь в расщелине удастся найти, если и там мороз до него не добрался...

6

Джек и Уинстон ушли на кирпичный завод, и Фрэнк остался на кухне один. Сейчас здесь было полутемно: по обыкновению, прежде чем уйти на работу, Джек прикрутил фитиль керосиновой лампы. Горевшая на столе свеча и отсветы огня в камине были единственными источниками света – вырывавшиеся языки пламени время от времени озаряли кухню ярким сиянием. По углам комнаты прятались таинственные тени; вокруг стояла пугающая тишина, лишь изредка нарушаемая потрескиванием, доносившимся из камина, где поленья неожиданно принимались шипеть и извиваться.

Фрэнк уселся на один из двух стульев с высокими стенками, стоявших по обе стороны камина – его фигурка казалась сейчас особенно маленькой, ведь стулья были рассчитаны на взрослых, а не на таких малышей, как он. На самом деле несмотря на свою кажущуюся хрупкость и мелкость черт, Фрэнк был на удивление жилистым и напористым, как маленький терьер.

В это утро в своей серой рубахе и штанах, пузырившихся на коленях – и то, и другое перешло к нему от Уинстона, – Фрэнк выглядел особенно жалким: его тонкие ножки в серых аккуратно заштопанных носках беспомощно висели, не доставая до пола, и казались чересчур слабенькими для тяжелых уродливых башмаков, в свое время также принадлежавших Уинстону. Впрочем, впечатление это являлось обманчивым. Фрэнк Харт отнюдь не был таким жалким, каким казался со стороны: его внутренний мир так полнился созданными его воображением прекрасными образами, грезами, уносившими мальчика далеко ввысь, и надеждами, что каждодневные будни, казалось, совершенно его не затрагивали. Этот другой, идеальный, мир служил ему наилучшей защитой от тягот их нищенского существования. Он настолько вжился в свой выдуманный мир, что большей частью даже не замечал ни скудности, ни лишений реальной жизни.

В сущности Фрэнк рос счастливым ребенком, и воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, вполне его удовлетворял: в этом мире ему было уютно и радостно. Только однажды он по-настоящему огорчился и впал в уныние – это случилось прошлым летом, когда он покинул их деревенскую церковно-приходскую школу. Фрэнк стоически воспринял известие о том, что ему отныне предстоит работать на текстильной фабрике в качестве подмастерья, в чьи обязанности входило собирать пустые прядильные катушки. Многие из деревенских ребят его возраста уже работали на фабрике, и отец, хотя и грустно, но весьма твердо сказал сыну, что теперь настал и его черед: семье больше не обойтись без тех нескольких шиллингов, которые он отныне будет приносить в дом в конце каждой недели. Так в двенадцать лет Фрэнк вынужден был уйти из школы. Уйти несмотря на то, что его поразительные способности и тяга к знаниям высоко ценились учительницей, полагавшей, что забирать такого уникального ребенка из школы – просто преступление. Она была уверена, что Фрэнк сумел бы многого добиться, если бы ему дали хоть маленький шанс. Однако жизнь обрекла мальчика на совсем иную судьбу.

Тем не менее, даже не посещая школы, Фрэнк продолжал заниматься – уже самостоятельно. Он постоянно читал, пользуясь скудным запасом маминых книжек в замусоленных, истрепанных переплетах, как и любыми другими, что попадали ему в руки. Некоторые незнакомые слова пугали его, но все равно они казались ему волшебными – его чувства по отношению к ним граничили с обожанием. Мысленно, про себя он складывал предложения, а затем, раздобыв клочок бумаги (это была настоящая драгоценность), записывал целые куски сочиненной им прозы. Бумагу обычно приносила для него Эмма. Его постоянно волновали какие-то абстрактные идеи, хотя он толком не знал еще, что это такое: захваченный этими мыслями, он бывал иногда совершенно сбит с толку и обескуражен. Впрочем, его интеллект справлялся с тем вызовом, который Фрэнк Харт как бы бросал сам себе, – его несомненным способностям в будущем суждено было еще более усовершенствоваться.

Сейчас он сидел на стуле и задумчиво смотрел на огонь, держа в маленьких ручках большую кружку чая, а перед его мысленным взором проплывали одно за другим разные видения, словно родившиеся в огненном чреве. Вот перед ним возник поэтический образ, такой хрупкий, что казался как бы несуществующим, – и мечтательные, устремленные в одному ему ведомую даль глаза мальчика засветились радостью, а на пухлых губах заиграла счастливая улыбка.

Скрип двери, неожиданно нарушивший его мечтания, даже испугал Фрэнка. Подняв голову, он огляделся вокруг. Так и есть, это в комнату вошла Эмма и, занятая своими делами, не подумала его окликнуть. Фрэнк стал медленно отхлебывать чай из кружки, исподлобья следя своими карими глазами за движениями сестры. Вот она остановилась у окна, отдернула занавеску и, обращаясь к нему, произнесла, по-прежнему продолжая смотреть на улицу:

– Темень-то какая! Но нам можно выйти немного позже. Может, к тому времени хоть чуть-чуть рассветет. Лучше уж я тогда часть пути в Фарли-Холл пробегу, чем ковылять сейчас в темноте всю дорогу.

– Папа налил в чайник кипятку, чтоб ты выпила, и велел сделать тебе бутерброд. Вон он там лежит, на чайнике, – ответил Фрэнк, ставя свою кружку на камин.

Эмма с некоторой опаской взглянула на бутерброд, и, перехватив взгляд сестры, Фрэнк счел нужным пояснить в свое оправдание:

– Я не стал класть много сала, а сделал, как ты говорила. Сперва намазал погуще, а потом соскреб.

Эмма чуть заметно улыбнулась, глаза ее лукаво заблестели. Она налила себе в кружку чаю и, положив бутерброд на тарелку, подошла к сидевшему возле камина брату. Сев напротив Фрэнка, она принялась рассеянно жевать свой сандвич, думая по-прежнему о матери.

Фрэнк внимательно следил за сестрой, отмечая малейшие нюансы в выражении ее лица. Вот это было ему крайне важно: ведь он обожал свою сестру и нуждался в ее одобрении. Стремясь угодить, он иногда делал смехотворно глупые вещи, что сильно раздражало Эмму и вызывало ее неудовольствие. Впрочем, долго злиться она не умела.

– Как же я рад, что ты их разняла, Эмма. Мне было так страшно, но спасибо тебе – все уладилось! – произнес он с торжественной серьезностью, и глаза его заблестели от едва сдерживаемого восхищения.

По-прежнему занятая своими невеселыми мыслями, сестра рассеяно взглянула на младшего брата, поставив тарелку с бутербродом на камин.

– И всегда все у них начинается из-за ничего.

– А мне все равно страшно, – быстро отозвался Фрэнк. – Наверно, потому-то я так густо и намазывал тогда сало. Просто нервничал, и все тут, – закончил он, чтобы уж окончательно реабилитировать себя в глазах любимой сестры.

– Ах ты придумщик, Фрэнки! – рассмеялась Эмма, и брат сразу надулся.

– Пожалуйста, не называй меня Фрэнки. Сколько раз тебя мама просила! – обидчивым тоном произнес он, и все его маленькое тельце напряглось, а в глазах, обычно таких кротких, появилось сразу же воинственное выражение.

Эмма терпеливо рассматривала его гораздо внимательнее – ее немало позабавила эта новая вспышка воинственности, что было совсем не похоже на обычное поведение младшего брата. „Боже, – подумала она, – до чего же серьезный у него вид!”

– Извини, пожалуйста! Мама действительно не любит всякие прозвища. Ты прав, – заключила Эмма с улыбкой.

Фрэнк выпрямил плечи и принял горделивый вид, явно довольный ответом сестры.

– Мама говорит, что я уже настоящий взрослый парень. А Фрэнки – это какое-то детское имя! – воскликнул он своим по-мальчишески писклявым голоском, прозвучавшим, правда, на удивление твердо.

– Совершенно верно. Ты и есть „настоящий взрослый парень", – весело согласилась Эмма, с любовью глядя на братишку. – Ну а сейчас, пожалуй, нам с тобой пора собираться в путь. – С этими словами она отнесла оставшуюся грязную посуду в мойку, вымыла, вытерла и возвратилась обратно к камину, где сидел Фрэнк. Привычным движением она взяла свои башмаки, поставленные здесь отцом для тепла, и стала с решительным видом их надевать. Наклонившись, чтобы завязать шнурки, Эмма украдкой взглянула на брата и, увидев его задумчивые глаза, нетерпеливо подумала: „Ну вот, снова погрузился в свои грезы! И что хорошего приносят ему его пустые мечты?”

Ей самой предаваться грезам просто не было времени. Впрочем, если грезы и посещали ее, то были весьма прозаического свойства, начисто лишенного всякой романтики. Можно даже сказать, что они отличались прагматизмом: так, она грезила о теплых пальто для всех них; о кладовке, полной копченой свинины, кругов сыра, мясных туш и бесконечных рядов консервированных фруктов и овощей, как в Фарли-Холл, где она работала прислугой; подвале, забитом красиво поблескивающим черным углем; и наконец, о золотых соверенах, позвякивающих у нее в кошельке, которых было бы достаточно, чтобы накупить все эти вкусные вещи для мамы и новые башмаки для папы.

Эмма вздохнула. В отличие от нее Фрэнк грезил о книгах, поездке в Лондон, роскошных кебах и посещении театров. Его грезы порождались теми иллюстрированными журналами, которые ей иногда удавалось доставать для него в Фарли-Холл. Что касается Уинстона, тот мечтал о морской службе, кругосветном плавании, походах в экзотические края, где его ждали увлекательные приключения. Оба брата грезили об удовольствиях и славе, в то время как она, Эмма, когда выкраивалась свободная минутка, думала лишь об одном: как им всем выжить в этом мире.

Она снова вздохнула. Да она с удовольствием согласилась бы на любую дополнительную работу, которая бы приносила ей еще несколько шиллингов в неделю, – всего несколько шиллингов, не говоря уже о золотых соверенах. Пора! Она решительным движением встала со стула, подошла к вешалке, взяла пальто и позвала Фрэнка.

– Пошли. А то сидишь и мечтаешь, как глупый утенок. Одевай пальто, уже без двадцати шесть. Я уже и так опаздываю.

Эмма протянула братишке его пальто и шарф, которым он тут же обмотал шею. Ворча и сокрушенно вздыхая, сестра размотала шарф и повязала вокруг непокрытой головы Фрэнка. А чтобы он не развязал, Эмма закрепила концы под подбородком, а затем взяла его кепчонку и натянула поверх шарфа, не слушая его протестующих восклицаний и нытья.

– Ну пожалуйста, Эмма, я не люблю так носить! Ты что, хочешь, чтобы другие мальчишки надо мной потешались и называли меня девчоночьими именами?

– Ничего, – твердо возражала сестра. – Зато у тебя уши будут прикрыты. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не слушал этих дурачков! А теперь пошли – и давай-ка пошевеливайся...

Эмма сама завязала свой шарф, вручила Фрэнку его коробку с сандвичами, в последний раз окинула взглядом кухню – и задула свечу. Крепко держа братишку за руку, сестра вывела его из дома.

Выйдя, они оба сразу же окунулись в предрассветную темноту, все еще не желавшую сдавать своих позиций. Порывы холодного, промозглого ветра буквально сбивали брата и сестру с ног. Они почти бегом продвигались по мощеной дороге мимо сникших и заиндевелых кустов бузины и сирени в маленьком садике, где земля была черной и твердой, как железо. Вокруг них не было слышно ничего, кроме ветра да еще стука их башмаков на холодных камнях, когда они спускались в Топ-Фолд. Их дом находился в верхней части деревушки Фарли, над которой нависала громада вересковой пустоши. Место было глухое и малопривлекательное, и если бы не слабый свет, мелькавший за окнами некоторых из домов, мимо которых они сейчас шли, можно было подумать, что они где-нибудь на необитаемом острове. Когда брат и сестра дошли наконец до последнего поворота, Фрэнк поднял замерзшее личико и спросил у Эммы, может ли он зайти к тете Лили.

– Да, дорогой. И попроси ее прийти к нам домой пораньше, чтобы присмотреть за мамой. Скажи ей, что ночью она даже бредила, но утром, когда мы уходили, ей стало получше и она решила отдохнуть. Только не заговори тетю Лили и сам не засиживайся. Ворота фабрики закроют ровно в шесть. Если не успеешь, то тебе придется ждать до восьми, пока их опять откроют. Но из твоих денег вычтут часть за опоздание. Так что учти! Будь молодцом, ладно? – И поцеловав брата в холодный лоб, Эмма на прощание постаралась получше натянуть ему на голову его кепчонку.

– А ты не подождешь, пока я зайду к ней в дом, а? – попросил Фрэнк дрожащим голосом, стараясь не слишком показать, как ему страшно оставаться одному в предрассветной мгле.

– Хорошо, мой милый. Иди – я подожду, – кивнула головой сестра.

Фрэнк бросился со всех ног бежать к дому, поскальзываясь на каменных плитах, покрытых слоем седого инея. Эмма следила, как маленькая фигурка исчезает в тумане, пока не превратилась в почти неразличимый во мраке силуэт. Но она все равно стояла, как было обещано, потому что до нее доносился стук его башмаков, – это Фрэнк подошел к дверям домика тети Лили, жившей на главной улице их деревни, спускавшейся к берегу реки Эр. Вот она услышала, как он стучит своей жестяной коробкой с бутербродами, – теперь можно было не сомневаться, что он находится у цели и сумеет разбудить даже мертвого, не то что тетю Лили, подумала она не без ехидства и тут же пожалела, что вспомнила о мертвых. Задрожав от пробиравшего до костей холода, она повернула обратно и заспешила в противоположном направлении – к вересковым лугам.

На дороге в этот час не было кроме нее никого – в своей длинной черной юбке и потертом куцем пальтишке она тем не менее умудрялась выглядеть по-своему изящной. Маленькая фигурка, спешившая в Фарли-Холл, не останавливалась ни на секунду. Время от времени, правда, Эмма поднимала голову, чтобы оглядеть свинцовый небосвод и черневшую унылую вересковую пустошь, тянувшуюся перед ней и пропадавшую в кромешной мгле.

7

Холмы, волнистой чередой возвышающиеся над деревней Фарли-Виллидж и рекой Эр в нижнем ее конце, выглядят всегда темными и мрачными, независимо от погоды. Но когда начинает свою осаду долгая и унылая в здешних краях зима, окружающий пейзаж кажется полотном художника, выполненным одним гризайлем с его бесконечными оттенками одного и того же серого цвета, перекликающегося с пепельными облаками, которыми постоянно затянут небосвод. В эти зимние месяцы вересковая пустошь становится особенно дикой и безлюдной – застывшие, словно изваяния, скалы и обнаженные склоны холмов лишены не только красок, но и самой жизни. Ни на минуту не прекращается дождь, чередующийся со снегом, а дующие со стороны Северного моря ветры несут с собой холод и промозглость. Сложенные из крупнозернистого песчаника холмы, значительно более мрачные, чем покрытые зеленью известняковые отложения в долине по соседству с ними, нескончаемой линией окаймляют горизонт и хранят гордое молчание, прерываемое разве что жалобным пением ветра: даже многочисленные маленькие ручейки, обычно такие звонкие и радостные, не нарушают, как весной и летом, монотонности окружающего пейзажа и умолкают, скованные льдом.

Огромное плато, занимаемое вересковыми пустошами, тянется до самого Шипли – на много-много миль. Частично плато это доходит даже до Лидса, крупнейшего промышленного центра и главного города графства. Местность здесь на редкость однообразная – лишь изредка можно увидеть одиноко торчащий утес, несколько почерневших деревьев, поникший колючий кустарник да заброшенный домик... Вот и все, что хоть отчасти оживляет холод и пустоту здешних мест. Добавьте к этому вечные туманы, густые и промозглые, которые висят над этим морщинистым плато, „съедая" и самые высокие вершины и подножия окружающих холмов, и вы сможете представить себе весь пейзаж, где земля и небо смешались в одном сером месиве. Все вокруг обволакивающе влажно, расплывчато, неподвижно и выморочно в своем молчаливом одиночестве. Кажется, здесь нет даже следов человеческой цивилизации – да и что, спрашивается, делать человеку на этой негостеприимной земле, да еще зимой. Неудивительно, что мало кто отваживается посещать безлюдную, ничем не радующую глаз местность.

Между тем именно по направлению к этой унылой вересковой пустоши спешила Эмма промозглым февральским утром 1904 года. Узкая извилистая дорогая, змеившаяся между отрогами холмов, была кратчайшим путем из деревни в Фарли-Холл, так что Эмме приходилось пересекать вересковую пустошь в любое время года и суток, невзирая на весь ужас, внушаемый ей этими глухими местами.

Дрожа от холода, стараясь как можно глубже пролезть в старенькое, залатанное пальтецо, доставшееся ей из хозяйского дома среди других обносков, но гревшее не больше, чем простая бумага (оно уже никуда не годилось, когда кухарка подарила его ей прошлым летом), спешила Эмма на работу. Она вспомнила, как была рада этому подарку и как благодарила кухарку: она терпеливо латала многочисленные дырки, надставляла подол и пришивала новые пуговицы. Что поделаешь, если она так быстро выросла из него – теперь оно тянуло в спине, а рукава стали настолько коротки, что худенькие Эммины руки торчали из них, как у какого-нибудь жалкого огородного пугала, и голые детские запястья и кончики пальцев совсем закоченели от холода. Предательский ветер умудрялся пробирать ее до самых костей, свободно проходя через куцее пальтецо. От сырости у нее онемели ноги, и она шла, не чувствуя их. Потуже обмотав голову шарфом, она поскорей сунула озябшие и потрескавшиеся от мороза руки в карманы. Зубы у нее дрожали мелкой дрожью, глаза слезились на холодном ветру – и как ни ненавистна была ей работа прислуги, сейчас она всей душой желала поскорее добраться до Фарли-Холл.

Порывы завывающего ветра толкали ее вперед, парусом надувая подол длинной юбки и облепляя ее клочьями тумана, так что идти становилось все труднее. Эмма с надеждой смотрела вверх: вот-вот должен был, она знала это, наступить рассвет.

К тому времени, когда Эмма наконец добралась до огороженного каменным забором поля, она совсем выбилась из сил. Прислонившись к турникету, она взглянула на крутую тропу, по которой только что поднималась. Она до сих пор еще дышала с трудом, и сердце в груди никак не могло успокоиться. Туман внизу становился клочковатым, кое-где виднелись просветы, через которые теперь ярко сияли огни, – деревня начала просыпаться. А совсем внизу, в долине, появилось тусклое свечение: это подсказывало ей, что текстильная фабрика в Фарли готова начать свой трудовой день. Скоро, она знала, раздастся резкий фабричный гудок, вторгаясь в окрестную тишину, чтобы оповестить всех: ворота фабрики открываются. Через проходную на фабрику устремятся рабочие, мужчины и женщины, которые, отметив время своего прихода, начнут очередной день своей вечной каторги – одни будут расчесывать шерстяную пряжу, другие – ткать, чтобы потом созданное их руками можно было отправлять далеко за пределы Англии в разные уголки света.

Эмма не могла не подумать в этот момент о своем младшем брате Фрэнке, одном из тех, кто трудился на фабрике. Какой же он маленький, хрупкий, как не приспособлен к тому, чтобы выдерживать долгие часы монотонной работы, заключавшейся в том, чтобы сортировать и складывать прядильные катушки, опорожнять огромные бадьи, подметать полы и смазывать маслом станки. Фрэнк был ее постоянной головной болью. Как ужасно и несправедливо, что он должен работать на фабрике вместо того, чтобы учиться! Ведь он еще совсем маленький мальчик. Когда он жаловался отцу, что едкий запах пропитанной жиром шерсти вызывает у него тошноту, отец беспомощно отворачивался, разводя руками, и ничего не отвечал Фрэнку. В такие минуты его глаза выражали крайнее смущение. Бедный отец! Что он мог сказать своему сыну? Ведь и Эмма знала это, те деньги, что зарабатывал Фрэнк на фабрике, нужны были семье позарез, даже те жалкие медяки, которые он приносил домой. Хоть бы уж отец подыскал сыну более подходящую по духу работу, менее утомительную и более чистую, не связанную с фабричной обстановкой, оказавшейся Фрэнку явно не по плечу. Положение казалось поистине безвыходным, но отец, похоже, с ним смирился и ничего не желает делать – это-то и было для Эммы самым страшным и пугающе-непонятным. Как всегда, мысли ее вернулись к больной матери. Как она там, одна в их доме на Топ-Фолд? Сердце Эммы тревожно сжалось. Сегодня ей особенно не хотелось уходить из дому и оставлять маму одну. Но у нее просто не было другого выбора. Если бы она не пошла в Фарли-Холл, то ей бы ничего не заплатили за всю эту неделю.

Она еще раз с грустью поглядела на расстилавшуюся внизу деревню, в одном из домов которой лежала ее мать. Теперь, пока она не дойдет до Фарли-Холл, следов человеческого жилья ей больше не увидеть. Эмма резко повернулась. Хватит отдыхать, решила она. Если не хочешь опоздать, то надо поторапливаться – до шести остается совсем немного времени. Кухарка уже будет ее ждать. Подобрав подол юбки, прошла через турникет и спустилась на огороженное поле. Земля под ногами была твердой от холода, перед ней плыл туман, делавший почти неразличимыми заросли мертвого кустарника и несколько чахлых заиндевелых деревьев. По пути то и дело виднелись снежные плешки с сугробами, казавшимися в туманном воздухе какими-то таинственными существами, пугавшими Эмму своей призрачностью в этот ранний утренний час. Но как ни дрожала Эмма при виде этих „призраков", она ни на минуту не замедлила свой шаг, храбро продолжая идти вперед. Тропинка временами становилась почти неразличимой, однако, проработав в Фарли-Холл уже два года, она так хорошо знала дорогу, что ноги сами вели ее в нужном направлении. Звук ее шагов по замерзшей земле был единственным звуком, раздававшимся в утренней тишине.

Она шла и думала теперь об отце. Она хорошо знала и понимала его, но в последние несколько месяцев поведение отца все больше и больше тревожило ее. Вернувшись с Бурской войны, он уже не был тем человеком, которого она прежде так любила. Прежняя живость куда-то подевалась – все чаще он замыкался, уходил в себя, но потом вдруг взрывался и впадал в такую ярость, что совладать с ней не представлялось никакой возможности. Казалось, ему действуют на нервы все – особенно же старший сын Уинстон. Правда, для мамы и для нее, Эммы, он делал исключение.

Вся эта непоследовательность в отцовском поведении и частые непонятные смены настроения ставили Эмму в тупик: всякий раз, когда он смотрел на нее отсутствующим взором, отец казался ей большим ребенком. Иногда ей хотелось подойти к нему, схватить и как следует встряхнуть, чтобы он наконец понял, где находится, и вернулся в реальную жизнь. Чтобы осуществить задуманное, она, однако, была чересчур маленькой и слабой. Вот почему она все время пыталась расшевелить его, задавая бесконечные вопросы. Они касались денежных дел и, главное, болезни мамы. Отвечая, он не менял выражение лица, по-прежнему остававшегося неподвижным и замкнутым. Боль, которую он испытывал, выдавали только глаза. Это болезнь матери, думала Эмма, сделала его таким: бесконечные страхи за Элизабет изменили даже такого сильного человека, как Джек Харт. Дух его словно окаменел и больше не выручал в трудные минуты, как прежде. И причиной тут была не война, с которой он вернулся, а грусть, вызванная маминым состоянием, решила Эмма.

Однако, по своей еще детской наивности, она не была в состоянии все понять. Главным в ее жизни было страстное стремление во что бы то ни стало изменить те жалкие условия, которые калечили существование семьи, и найти средства для выживания. Это занимало Эмму настолько, что ко всему остальному она была в сущности слепа. Она видела, что у ее папы нет ответов на вопросы, которые задает ему дочь, он не знает, как решить те проблемы, которые стоят перед их семьей. Чтобы хоть как-то ее успокоить, он в последнее время все чаще и чаще прибегает к одной и той же фразе:

– Скоро все поправится, любовь моя!

Ее младший братишка Уинстон, так тот буквально зачарован этими словами, в которых звучат уверенность и оптимизм. С горящими от предвкушения лучших дней глазами он возбужденно восклицает:

– Скажи, когда, папа?! Когда?!

В отличие от Уинстона Эмма слишком прагматична, чтобы спрашивать когда. Ее куда больше интересует как. Разум буквально вопиет: „Как? Как?" Но она ни разу так и не задала отцу этого мучившего ее вопроса. Не задала, потому что боялась: отец не примет брошенный ему вызов, он ведь всего-навсего пытается немного успокоить Уинстона. Кроме того, она была абсолютно уверена, что – и об этом говорил весь ее прошлый опыт – на ее „как" отец не сможет дать путного ответа, и не в состоянии он предложить никаких практических шагов. Реалистка, она примирилась с неизбежностью такого положения вещей уже много месяцев назад. Она приняла эту неизбежность как данность: ведь средств для борьбы с апатией отца и его бессилием, медлительностью и отсутствием всякой инициативы у нее не было.

– Ничего в нашей жизни не изменится к лучшему, потому что отец ничего не делает, чтобы это могло произойти, – произнесла она вслух, перелезая через низенькую ограду, за которой начиналась тропа, ведущая на север.

Эмма с досадой вздохнула, понимая, что тут ничего уже не поделаешь: отец таков, каков он есть, и стать другим он не может, хотя она и не могла взять в толк почему. Эмма еще не знала: когда у человека отнимают надежду, он остается ни с чем, иногда даже теряя волю к жизни. А Джек Харт жил без надежды уже много-много лет.

Немного подышав на руки, чтобы они хоть немного согрелись, она сунула их в карманы своего пальтеца и начала подниматься на нижний склон холма, откуда тропинка вела к Рамсден-Гилл и дальше вверх, на вершину плато, где находилась дорога в Фарли-Холл. У нее еще оставалось время снова подумать о предмете, который в разговорах с отцом она в последнее время никогда не поднимала. Речь шла о деньгах, не думать о которых она просто не могла. Необходимо что-то предпринять, вертелось у нее в голове, чтобы в семье появились деньги. Без них не выжить – ни им всем, ни в особенности больной матери, которой нужно побыстрей восстанавливать здоровье и силы. Несмотря на молодость Эмма уже хорошо знала, что без денег человек – просто ничто, всего лишь бессильная жертва господствующего класса, класса угнетателей. Ничем не лучше вьючного животного, которое тащит на себе вечное ярмо непосильного каторжного труда. Животного, обреченного тянуть лямку до конца своих дней – без всякой надежды, без веры, но зато с вечным отчаянием и ужасом в душе. Такое существование даже жизнью-то не назовешь. Зависеть от настроений, капризов и причуд богатых, этих беспечных и бессердечных людей, не ведающих, что такое превратности судьбы. Да, без денег человек сразу становится песчинкой в огромном и устрашающем мире.

Понимание этого, как и множества других вещей, пришло к Эмме вскоре после того, как она начала работать в Фарли-Холл. Наделенная от природы острой наблюдательностью, Эмма была к тому же сметлива и разумна не по годам. Поэтому она не могла не заметить тех вопиющих и отвратительных различий, которые существовали между жизнью господ в Фарли-Холл и жизнью простых сельчан в деревушке Фарли. Если первые жили в роскоши, даже утопали в ее великолепии, знать не зная о тяготах тех, кто на них работает, то вторые – в бедности и нищете, которые были их уделом, несмотря на то, что своим каторжным трудом они-то и создавали всю ту роскошь, окружавшую праздную жизнь господ в Фарли-Холл.

Деньги, как вскоре убедилась Эмма, наблюдая за семейством Фарли и их образом жизни, нужны не только для того, чтобы обеспечить себя самым необходимым, но и для многого другого. Тот, кто имеет деньги, не могла не понять девочка, имеет власть. Последнее же казалось ей особенно притягательным, ибо именно власть делает человека неуязвимым. Именно власть дает ему безопасность. В то же самое время Эмма с горечью осознала, что если вы бедны, то для вас нет ни справедливости, ни свободы. И то и другое, как она подозревала с присущей ей проницательностью, вполне можно купить, когда у вас есть деньги. Как можно купить и лекарства и вкусную еду, которые так необходимы сейчас ее матери. Лишь бы у вас в кармане всегда были в достаточном количестве шиллинги, которые в нужный момент можно было бы выложить на прилавок. Да, подвела Эмма итог своим размышлениям, деньги – вот ответ на все вопросы.

„Что ж, – решила она, – значит, мне надо каким-то образом зарабатывать для семьи больше денег, чем сейчас". Взбираясь по крутой тропе, Эмма упорно думала: раз люди бывают бедными и богатыми, то, значит, богатым можно стать, а в таком случае почему бы не стать тогда и ей? Отец, правда, считает, что все зависит от двух вещей – рождения и удачи. Эмму эти готовые ответы не удовлетворяли: сомневаясь в их достоверности, она отказывалась признавать содержавшийся в них смысл. Если, рассуждала она, у человека есть идея и он, не жалея сил, работает, чтобы ее осуществить, то кто сказал, что в результате он не добьется богатства? Обязательно добьется! Может быть, даже сделает себе целое состояние. Поняв это, Эмма не упускала такую вероятность из своего поля зрения, не ослабляя своего внимания ни на минуту, не поддаваясь слабости или унынию. Да, у нее не хватало опыта, это верно, но зато она в избытке имела нечто, куда более важное, – интуицию, воображение и честолюбие.

Интуитивно Эмма уже поняла многое, в том числе и такой непреложный факт: деньги не всегда достаются вам по наследству или в результате слепой игры случая. Что бы там ни говорил отец, существовали и другие способы, годные для того, чтобы разбогатеть. Она тяжело вздохнула. Продрогшая до мозга костей, тревожась за мать – как она там одна? – Эмма шла и думала свою невеселую думу. Ей представлялось, что она совсем одна в этом мире, которому тем не менее бросает сейчас дерзкий вызов, не рассчитывая ни на чью поддержку или дружеское слово участия. Пусть так, но она решила добиться успеха – и она его добьется! Она придумает, как стать богатой, очень богатой. Это не прихоть, а насущная необходимость: ведь только тогда все они смогут обрести желанную безопасность.

Ноги сами вели Эмму по узкой тропке – и каким бы густым все еще ни был туман, она знала, что скоро одолеет подъем – об этом свидетельствовали ее тяжелое дыхание и усталость в ногах, которые прямо-таки отказывались теперь идти. Чем выше, тем сильней становился ветер и тем сильнее ее била дрожь. Ветер дул с высоких окрестных холмов, и поднятый воротник пальто был против него бессилен. Руки девушки совсем окоченели, но ноги все еще сохраняли тепло: это отец на прошлой неделе починил ей башмаки, купив у дубильщиков хорошую кожу и толстый войлок для стелек. Она стояла рядом с ним на кухне и смотрела, как он орудует иглой и молотком, надев башмак на старую железную колодку, как прибивает новые подошвы к потрескавшемуся верху. Мысли ее перенеслись теперь в Фарли-Холл, где уже приготовила горячую дымящуюся похлебку кухарка – и ждет ее. При воспоминании об этом Эмма невольно ускорила шаг, как бы подстегнутая запахами господской кухни.

Вот перед ней возникло несколько голых обглоданных деревьев: в их протянутых к зеленому, как бутылочное стекло, небу ветвях было что-то призрачное и безнадежное. Сердце ее опять быстро заколотилось в груди – отчасти из-за тяжелого подъема, а отчасти из-за испытываемого ею в этом месте ужаса: отсюда тропа круто ныряла вниз в Рамсден-Гилл, лощине между холмами. Этот участок дороги был ей больше всего ненавистен. Скалы, напоминавшие каких-то фантастических чудовищ, сухие обрубки деревьев. К тому же в лощину с вершин двух холмов-„близнецов" стекал туман, и в его серой тьме почти не видно было дороги.

Здесь она всегда начинала нервничать, но тем не менее заставляла себя идти вперед и даже сердилась на свою слабость. Между тем ее страхи были вполне понятны. Старожилы здешних мест рассказывали, что тут обитают маленькие гномы и бесы, а воздух кишит духами вересковых лугов, которые носятся в тумане, висящем между песчаными скалами, и, невидимые, грозят путнику на каждом шагу. Боялась Эмма и встречи с заблудшими душами, которые – так гласило поверье – также нашли себе пристанище в туманной лощине. Чтобы спугнуть наваждение и отогнать от себя бесов и души мертвых, Эмма стала напевать. Правда, она не пела вслух, потому что боялась, что звук ее пения может разбудить мертвецов. Песен в ее репертуаре было не слишком много – в основном те, что все дети учили когда-то в школе, но они казались ей чересчур детскими и невыразительными. Поэтому сейчас, как и обычно, она напевала про себя духовный гимн „Вперед, Христа солдаты", помогавший ей преодолевать страх и двигаться вперед в такт звучавшему в ее голове маршевому ритму.

Она дошла уже до середины Рамсден-Гилл, когда слова гимна замерли на ее губах. Эмма тут же остановилась и застыла в оцепенении, в ужасе прислушиваясь к неожиданно донесшимся до нее звукам. Они стлались где-то снизу – громоподобные, гулкие, словно кто-то большой и сильный шел по тропе ей навстречу с противоположного конца лощины. Эмма в панике прижалась к уступу скалы и затаила дыхание: страх струился из нее, как холодная вода из расщелины. И вот это остановилось перед ней – отнюдь не древнее чудовище, которые виделись ей чуть ли не в каждом дереве или уступе скалы, а обыкновенный человек, только очень высокий, так что ему приходилось чуть не вдвое складываться, чтобы разглядеть ее сквозь густой туман.

Эмма затаила дыхание. Кулаки в карманах были крепко сжаты. Бежать обратно, постаравшись прошмыгнуть между его ног, или нет, соображала она лихорадочно. Ужас, однако, так парализовал ее, что она не могла не только бежать, но даже шевельнуться. И тут чудовище в обличье человека заговорило – ей стало еще страшнее, чем было до сих пор.

– Ей-ей, сама судьба свела меня в этом чертовом месте да еще в такой неурочный час с юной прелестницей, которая вдобавок бродит одна на холодном ветру. Вместо того чтобы сидеть дома...

Эмма не произнесла в ответ ни слова, а только смотрела на возвышавшегося над ней гиганта, толком не разбирая в промозглом мраке его черт. Стараясь как можно плотнее вжаться в расщелину скалы, она больше всего в этот момент желала бы совсем раствориться в ней, чтобы прекратился весь этот кошмар.

„Чудовище" между тем заговорило снова. Долетавший до нее откуда-то сверху сквозь завесу тумана голос был, казалось, лишен всякой телесной оболочки, словно принадлежал не человеку, а привидению:

– Ага, мы, я вижу, испугались, да? Что ж тут удивляться, если на пути у юной девушки вдруг вырастает эдакое чудище вроде меня! Но ты можешь не бояться, милая. Я ведь только на вид такой страшный. На самом деле я всего лишь бедный путник, сбившийся с дороги в этих гиблых местах. А иду я Фарли-Холл. Не знаешь ли ты, как мне туда дойти?

При этих словах Эмма немного успокоилась и сердце ее перестало колотиться как бешеное. Но дрожь все еще пробирала ее: чужак в этих краях мог быть не менее опасен – а в том, что перед ней чужак, не было ни малейшего сомнения, – чем любое даже самое страшное чудовище. Сколько раз отец предостерегал ее, чтобы она никогда не заговаривала с незнакомыми людьми. Он называл любого человека не из их долины чужаком, а их всегда следовало остерегаться. Вот почему она продолжала прижиматься к скале, моля Бога, чтобы незнакомец растворился в тумане, и ни слова не отвечая на его расспросы. Может быть, думалось ей, если он не услышит ее голоса, то исчезнет столь же внезапно, как и появился.

– Ей-же-ей, вот уж не думал, что у киски нет языка и она не может разговаривать, – произнес гигант, как будто он обращался к кому-то третьему, стоявшему рядом с ним.

Эмма закусила губу, испуганно озираясь вокруг, но никого кроме них двоих не было видно, сколько она ни вглядывалась. Правда освещение не позволяло судить об этом с уверенностью.

– Я же говорю, красавица, что не сделаю тебе ничего дурного. Покажи мне дорогу в Фарли-Холл – и я тут же уйду. Клянусь!

Эмма все еще так и не смогла рассмотреть лица незнакомца, которое скрывал от ее глаз обволакивающий их обоих туман. Она потупила взгляд и тут увидела огромные подбитые гвоздями башмаки и широкие брючины. Ни башмаки, ни брючины не двигались: незнакомец все это время простоял на том же самом месте, где остановился. „Наверно, думает, что если сделает хоть шаг, то я тут же убегу", – решила Эмма, которой и впрямь хотелось, покинув свое убежище, раствориться в тумане.

Незнакомец прокашлялся и произнес на сей раз уже менее хрипло:

– Уверяю тебя, ничего плохого я не замышляю, малышка. Не надо меня бояться!

В его голосе Эмма почувствовала нечто, заставившее ее расслабить напряженные, как струны, мускулы. Бившая ее все это время дрожь стала проходить. У незнакомца был какой-то странный голос – музыкальный, певучий, такого она в своей жизни не слыхала еще ни разу. Прислушавшись к нему, Эмма вдруг поняла, что, должно быть, напрасно беспокоилась: человек с таким голосом мог быть только добрым, сердечным, даже нежным. И все-таки он чужак! Но почему же тогда ее губы сами собой – о ужас! – произносят:

– А зачем вам потребовалось идти в Фарли-Холл?

Выпалив это, Эмма готова была от злости на себя откусить собственный язык.

– Меня попросили отремонтировать у них печные трубы. Сквайр Фарли сам приходил ко мне на прошлой неделе. Да-да, сам разыскал меня в Лидсе. И предложил мне, надо сказать, хорошие деньги за эту работу, за что я ему очень благодарен. Такой щедрый джентльмен.

Эмма с подозрительностью поглядела на чужака, задрав кверху мокрое от тумана лицо и пытаясь рассмотреть его лицо. Таких высоких людей ей ни разу до этого не приходилось видеть. Одет он был в грубую рабочую робу; за плечами у него болтался какой-то старый мешок.

– Так вы, наверно, моряк? – с осторожностью спросила Эмма, припомнив, что кухарка говорила ей, что для ремонта в Фарли-Холл наняли какого-то моряка, которому предстояло заняться печными трубами.

Гигант так и покатился со смеху – смех был каким-то утробным, и он сотрясал все его огромное тело.

– Моряк, а то как же! И зовут меня Шейн О'Нил, но вообще-то все знают меня как Блэки.

Эмма снова пристально взглянула на незнакомца, в который уже раз пытаясь рассмотреть его лицо в тусклом утреннем свете, перемешанном с туманом.

– Блэки? – переспросила Эмма. – А вы случайно не арап? – И голос ее задрожал от страха. Впрочем, она тут же разозлилась на себя за свою глупость: О'Нил – чисто ирландская фамилия, да и выговор у него ирландский, отсюда и непривычная певучесть, о которой ей доводилось слышать от других людей, так что сомневаться тут не приходилось.

Ее вопрос вызвал у незнакомца новый приступ смеха, еще более раскатистого.

– Нет, милая, никакой я не арап. Просто-напросто черный ирландец. Отсюда и мое прозвище, – давясь от смеха, произнес О'Нил. – А как зовут тебя?

Эмма снова заколебалась. Ее приучили считать: чем меньше другие о тебе знают, тем лучше. Лучше, потому что безопаснее. Если посторонним про тебя ничего неизвестно, то и ничего дурного они тебе сделать не смогут. Но снова губы не повиновались рассудку и, помимо ее воли, произнесли:

– Эмма. Эмма Харт.

– Рад с вам познакомиться, Эмма Харт. Ну а теперь, когда мы знаем друг друга, так сказать, не будешь ли ты столь добра, чтобы указать мне дорогу в Фарли-Холл?

– Это как раз там, откуда вы появились. В той стороне, – ответила Эмма, вся дрожа: промозглая сырость, казалось, пропитала все ее тело, прижатое к уступу влажной холодной скалы. И снова ее губы как бы сами собой произнесли с пугающей ясностью:

– Я сама как раз туда иду. И вы, если хотите, тоже можете пойти вместе со мной.

– Если хочу! Еще бы мне не хотеть! Спасибо, Эмма. Тогда что же, пошли? А то, честно говоря, стоять тут на ветру чертовски холодно, и я совсем промок. Прямо как на болоте, ей-ей!

Гигант стал переминаться с ноги на ногу, пытаясь хоть чуточку согреться. Однако мерзлая земля не слишком этому способствовала.

Выскользнув наконец из своей расщелины, Эмма пошла вперед по тропе, которая вскоре должна была вывести их обоих из Рамсден-Гилла на плато, простиравшееся до Фарли-Холл. Тропа была узкой и местами довольно опасной – подъем здесь и на самом деле становился с каждым шагом все круче. Идти приходилось гуськом – впереди Эмма, за ней ирландец. Она старалась идти как можно быстрее, чтобы страшная туманная лощина наконец-то осталась позади. Они шли молча, так как подъем требовал много усилий и отвлекаться было бы рискованно. Да и сама тропинка была не из легких: валявшиеся под ногами обломки скал, торчавшие из мерзлой земли сучковатые корни деревьев грозили неосторожному путнику серьезной опасностью.

Когда в конце концов они вышли на ровное плато, туман тут же рассеялся: его унесли ветры, дующие с высоких окрестных холмов. Утренний воздух здесь казался опаловым; розовато-серое небо наполнялось робким золотистым сиянием, исходившим от какого-то невидимого источника за горизонтом, – то был типичный для этих северных мест свет, поражавший даже днем своей холодностью. Сияние мало-помалу затопило пространство между горбатыми холмами удивительно яркими красками, отчего холмы казались теперь слитками расплавленной меди.

Очутившись на плоской равнине, Эмма остановилась – ей необходимо было перевести дыхание. Внизу осталась страшная лощина Рамсден-Гилл, далеко впереди виднелись Рамсденские скалы, причудливыми очертаниями которых она всегда любовалась в этом месте.

– Поглядите только на этих коней! – обратилась она к Блэки О'Нилу, показывая рукой на огромные утесы, выделявшиеся на горизонте своим гордым величием.

Ирландец проследил глазами за движением ее руки – и так и охнул от неожиданности. Девушка была совершенно права: скалы действительно казались огромными вставшими на дыбы конями. Их высеченные грубым резцом природы очертания были словно живые. Издали и впрямь представлялось, что это мифические гигантские жеребцы скачут галопом по небу в золотом сиянии.

– Красотища! А как называется это место? – пораженный, спросил Блэки.

– Рамсден-Крэгс, но местные иногда называют его Летящие Кони. А моя мама говорит, что это Вершина Мира, – ответила Эмма.

– Вершина, это уж точно, – пробормотал восхищенный Блэки.

Он опустил мешок на землю и глубоко втянул в себя свежий воздух, так отличавшийся от туманных испарений Рамсден-Гилла.

За все это время Эмма так толком и не рассмотрела лица Блэки О'Нила. Внизу, в лощине, он шел сзади по узкой тропе, да и сейчас все еще оставался не перед, а за ней, как будто продолжал следовать за своим проводником. Мама постоянно прививала ей хорошие манеры, которые, в частности, предписывали никогда не позволять себе глазеть на посторонних. Но больше бороться со своим любопытством Эмма уже не могла и медленно, как бы невзначай, повернулась и в упор посмотрела на нового знакомого. Человеку, который поначалу так ее испугал, оказалось на вид не больше восемнадцати лет.

„Совсем молодой", – пронеслось в Эмминой голове. Выглядел он совершенно необычно: во всяком случае до сих пор в своей жизни она с подобными людьми еще не сталкивалась.

В свою очередь и Блэки в упор взглянул на свою новую знакомую. Посмотрел – и улыбнулся. Теперь Эмма сразу догадалась, почему там, в лощине, вдруг перестала бояться встречного. Несмотря на огромный рост и грубую одежду, в его наружности было что-то поразительно деликатное и даже нежное. Такой же приятностью отличались и его манеры. Лицо ирландца, дружелюбное и открытое, исключало всякую мысль о вероломстве, что подтверждала также и широкая улыбка, теплая, можно сказать, солнечная, правда, не лишенная лукавства. Выражение его темных глаз было добрым и участливым. Вопреки своим обычным правилам, Эмма улыбнулась сама – в ответ на его улыбку. Она, кажется, и думать забыла, что отец всегда предостерегал ее не слишком доверяться незнакомцам, какими бы симпатичными они ни казались.

– Фарли-Холл отсюда не видно, – заметила Эмма. – Но идти тут совсем недалеко. Только перейти через тот вон невысокий перевал – и мы уже у цели. Пошли, Блэки! – заключила она с восторгом, очарованная своим новым знакомым.

Кивнув, Блэки поднял мешок, перекинул его через плечо (казалось, это не составляет для него никакого труда) – в его огромных ручищах мешок и на самом деле казался каким-то маленьким узелком. Он быстро догнал Эмму, шагавшую впереди, и начал насвистывать что-то беззаботно-веселое. Ирландец шел, закинув голову назад, и его курчавые волосы развевались на ветру.

Время от времени Эмма украдкой бросала на него робкие взгляды. Он буквально очаровал ее не в последнюю очередь потому, что людей, подобных ему, она в своей жизни до сих пор никогда еще не встречала. Блэки, казалось, заметил, с каким пристальным вниманием его разглядывают – и это его немало забавляло. Он сразу же оценил Эмму по достоинству: глаз у него был острый и наблюдательный, да и соображал он неплохо. Судя по внешнему виду, решил Блэки, ей было лет четырнадцать. Скорей всего, подумалось ему, она из местных и в Фарли-Холл идет с каким-нибудь поручением. Маленькая еще, а такая самостоятельная. А все-таки он здорово напугал ее, должно быть, там, в лощине. Еще бы, вдруг появился из тумана, как привидение. Глядя, как она важно вышагивает теперь по дороге, Блэки не мог удержаться от улыбки. Бедняжка, ей приходится делать такие длинные шаги! Увидев это, он стал идти медленнее, чтобы у Эммы не сбивалось дыхание.

У Шейна Патрика Десмонда О'Нила, больше известного как Блэки, был рост сто девяносто сантиметров, но он казался настоящим великаном из-за своего могучего сложения – мощного торса и крутых плеч. При этом Блэки не был чрезмерно плотным, а скорее просто мускулистым и жилистым. От него так и веяло мужественностью и крепким здоровьем, а уж о силе и говорить нечего. Длинные ноги, удивительно узкая для такой широкой спины талия делали его фигуру на редкость стройной. Что касается прозвища, то оно становилось понятным при одном лишь взгляде на его волосы – густыми черными кудрями они спадали на плечи, оставляя открытым высокий ясный лоб. Волосы показались Эмме эбонитовыми, не только из-за оттенка, но и из-за своего блеска. Глаза были темно-карими, почти черными, как блестящий уголь. Широко расставленные, они глядели из-под густых кустистых бровей – большие, умные, добрые и могущие – если заденут его достоинство – метать искры гнева. Точно так же они могли становиться траурно-печальными, если на его кельтскую душу находила меланхолия. Впрочем, большей частью они искрились радостным блеском – свидетельство отменно хорошего настроения.

Кожа у ее нового знакомого была темной, но не черной, а скорее смугло-шоколадной, на высоких скулах играл румянец, так что казалось, они сделаны из красного дерева, – это говорило о длительном пребывании Блэки среди морской стихии. Прямой и узкий нос весьма красивой формы несколько портили чересчур широкие ноздри, а широкий рот и длинная верхняя губа с несомненностью выдавали его кельтское происхождение. Резко очерченный подбородок рассекала надвое поперечная бороздка, и когда он смеялся, что случалось весьма часто, на щеках появлялись ямочки, делавшие лицо поразительно оживленным.

В общем и целом Блэки О'Нил был на редкость красивым парнем – с веселым, улыбчивым лицом, яркими, сочными губами, то и дело обнажавшими ослепительной белизны зубы, и необычным цветом кожи, сразу же бросавшимся в глаза. Но среди других молодых людей он выделялся все же не столько своей наружностью, сколько манерами и поведением – от Блэки так и веяло очарованием и веселостью, а живое выражение глаз свидетельствовало о природной сообразительности. Обаяние казалось его второй натурой, чему в немалой степени способствовала та легкость, с которой он воспринимал жизнь, радуясь любым ее проявлениям. В нем чувствовалась внутренняя уверенность в своих силах, сочетавшаяся с беззаботным отношением к окружающему: Эмме казалось даже, что на него не действуют ни усталость, ни страхи, испытанные ею самой, ни обычная для жителей здешних мест безнадежность, которая тяжелым грузом пригибала их к земле и старила до времени.

Впервые за всю ее молодую жизнь появился человек, явно наслаждавшийся жизнью, отдаваясь ей с радостью и не питавший ни к кому злобы: казалось, он влюблен в окружавшую его красоту – и это не могло не поражать Эмму, чувствовавшую, пусть смутно, исходившую от Блэки радость бытия.

А пока, шагая рядом с этим красавцем гигантом, она то и дело обращала на молодого человека свой взор, и в ее уме рождалось множество вопросов, которые бы ей так хотелось ему задать. „Странно, – думала Эмма, – но рядом с ним чувствуешь себя почему-то в полной безопасности". Идет себе, и все, почти ничего не говорит, а в то же время от его радостной улыбки, от веселого насвистывания устремленных к перевалу темных глаз, ожидающих вскоре увидеть острые шпили Фарли-Холл, исходит захватывающее тебя спокойствие. Ровная веселость ее спутника таинственным образом переходит частично и на Эмму – суровое и сосредоточенное не по годам лицо заметно мягчает, озаренное радостным светом.

Для нее было большим сюрпризом, что Блэки вдруг во весь голос запел красивым бархатным баритоном, заполнившим окружавшую их со всех сторон тишину. Эмма в жизни не слыхала такого приятного голоса, поразившего ее своей чарующей мелодичностью. Околдованная, она вслушивалась в льющиеся из груди ее спутника звуки, позабыв о своих тревожных мыслях, отдаваясь всем сердцем этому ясному, чистому голосу.

Слова песни наполнили Эммину душу внезапной и острой болью, на глазах выступили слезы – такой растроганной она еще себя не помнила. Печальные, но вместе с тем исполненные сладкой горечи слова, пропетые задушевным голосом, доходили до самого сердца, вызывая комок в горле, который никак не удавалось сглотнуть, хотя ей и казалось, что ее слезы будут выглядеть не просто по-детски, но и глупо, если их увидит певец, закончивший к тому времени свои исполнение „Баллады о Менестреле".

Заметив заблестевшие на ее ресницах слезинки, Блэки мягко поинтересовался:

– Тебе что, не понравилась моя песня, малышка?

– Да нет, Блэки, понравилась! Еще как понравилась! – ответила Эмма после того, как наконец смогла все же сглотнуть предательский комок и прокашляться. – Просто она такая грустная. – И она провела тыльной стороной ладони по глазам, стараясь как можно более незаметно смахнуть последние слезинки, а затем, увидев участливое выражение на его погрустневшем лице, поспешила прибавить.

– Но у вас такой замечательный голос. Правда! – Эмма улыбнулась, от всей души надеясь, что ее невольные слезы не обидели его.

Блэки, казалось, поразила чувствительность, с какой Эмма восприняла его пение. Улыбнувшись в ответ, он с большой нежностью произнес:

– Да, песня, конечно, грустная. Это верно. Но и красивая. Правда, Эмма? Только вот не надо печалиться. Это же всего-навсего старинная баллада. Ну а за добрые слова насчет моего голоса спасибо. Что ж, раз он тебе нравится, тогда, если позволишь, я спою тебе другую песню, смешную. Думаю, она наверняка заставит тебя хоть немного посмеяться.

Так оно и случилось. Великолепный бархатный баритон на этот раз исполнил старую ирландскую плясовую песню. Слова в ней были чистейшей тарабарщиной, напрочь лишенной всякого смысла и в основном состоявшей из невероятно трудных для произношения названий разных кланов, которые, однако, сыпались с его языка как горох. Вскоре Эмма уже хохотала вовсю, не вспоминая больше печальную балладу и целиком находясь во власти искрометной джиги.

– Спасибо, Блэки! – воскликнула она весело, когда он закончил пение. – Преогромное спасибо! Так смешно, просто сил нету. Надо, чтобы ее обязательно услышала миссис Тернер, кухарка в Фарли-Холл. Ей точно понравится, за это я ручаюсь. И она начнет хохотать, как я сейчас.

– С удовольствием, Эмма. Меня не надо просить дважды, – тут же согласился Блэки и, с любопытством глядя на Эмму, спросил. – А чего это ты, милая моя, собралась в Фарли-Холл в такую несусветную рань?

– Я там работаю, – серьезно ответила Эмма, смотря на него в упор своими немигающими глазами; лицо ее, еще недавно такое веселое, неожиданно посуровело.

– Ну и ну! И чем же такая девчушка, как ты, может там заниматься, разреши тебя спросить? – широко ухмыльнулся он, немало позабавленный ее официальным тоном. Хотя он явно над ней подтрунивал, в его голосе сквозило не ехидство, а доброта.

– Я там кухарке помогаю, – твердо заявила Эмма.

Заметив, как при этих словах она полуотвернулась, а уголки ее рта непроизвольно поползли вниз, Блэки сразу понял: работа в Фарли-Холл ей явно не по душе. Больше она ничего не стала ему рассказывать, и личико ее приняло то непроницаемое выражение, за которым, словно за маской, можно скрывать свои истинные чувства. Блэки сразу прекратил дальнейшие расспросы, поняв, что это было бы ей не слишком приятно, и оба теперь шли молча – а ведь буквально только что, пока у Эммы внезапно не переменилось настроение, им обоим было так беззаботно и весело!

„Да, – думал про себя ирландец, – странная девочка эта негаданно встреченная им незнакомка. Настоящее дитя вересковых пустошей! Худенькая, полуголодная – кожа да кости. Похоже, Эмме Харт не повредило бы получше питаться – подкормить бы ее как следует месяц – другой. Видно, семья у нее совсем бедная, вот и приходится ей работать вместо того, чтобы сидеть дома в тепле. Да еще до работы добираться через эти глухие, забытые Богом места, и в такое время, когда и рассвет толком не наступил. Зимой, в туман и холод!.. Бедняжка”, – подумал он, и сердце юноши на секунду сжалось от сострадания и жгучей боли за маленькую девчушку, так взволновавшую его отзывчивую душу.

Искоса разглядывая ее, он не мог не отметить: да, одежда у нее бедная, но на удивление опрятная, все дырки залатаны. Лицо чисто вымытое, кожа так и блестит. Впрочем, всего-то лица и не рассмотришь, потому что часть его упрятана под толстым черным шерстяным шарфом. Но зато какие прекрасные глаза сияют на этом лице! Всякий раз когда она смотрит в его сторону, его прямо с ног валит взгляд этих больших сияющих зеленых глаз – таких зеленых он в своей жизни не видел еще ни у кого. Они напоминали Блэки цвет моря, омывавшего берега его родины, Ирландии, – во всяком случае были не менее глубоки, – вернее бездонны, – чем древнее море, навсегда поселившееся в его душе.

Раздумья Блэки были прерваны вопросом Эммы:

– А „черный ирландец”, как вы раньше сказали, вас все зовут, это что такое?

Взглянув при этих словах на Эмму, Блэки увидел, что напряженное выражение на ее лице сменилось обыкновенным любопытством.

– Ну во всяком случае, крошка, – ответил он с лукавой усмешкой, – не арап из Африки, как ты боялась поначалу. А просто ирландец с моей внешностью, то есть с черными волосами и черными глазами. По слухам, они достались мне от испанцев.

Она собиралась было спросить, с чего это он называет ее крохой, но последнее его заявление так ее ошарашило, что вопрос сам собой испарился из головы.

– Как это „испанцы”! Но откуда они взялись в Ирландии? Я точно знаю, что их там нет!

Глаза Эммы так и сверкали от возмущения, тон был язвительным.

– Я, между прочим, ходила в школу, – пояснила она, решив, что надо дать ему понять, с кем он имеет дело. Уж не думает ли Блэки, что она какая-нибудь необразованная дурочка.

Казалось, ее бурная реакция его только позабавила, хотя он и постарался напустить на себя невозмутимый вид.

– Ну, раз уж ты такая у нас разобразованная девица, то тебе должно быть известно, что Филип, король испанский, послал целую армаду, чтобы захватить Англию. Было это при королеве Елизавете. Некоторые из их галеонов по слухам пошли ко дну у берегов Ирландии, а оставшиеся в живых члены экипажей, то есть испанцы, поселились затем на Изумрудном Острове. От них-то, говорят, и ведут свое происхождение все „черные ирландцы”. Лично мне это объяснение кажется чистейшей правдой.

– Я знаю, конечно, и об Испании и об армаде, но мне ничего не было известно насчет того, что в Ирландии жили испанцы, – ответила Эмма, внимательно следя за выражением его лица.

Глаза ее выражали такую степень недоверия, что Блэки не выдержал и, хлопнув себя по колену, расхохотался.

– Ей-ей, она мне не верит! Клянусь, Эмма, я рассказываю тебе правду, как на духу. Клянусь всеми святыми, я не лгу! Ты уж поверь мне, крошка.

– Что это вдруг вы меня все зовет крошкой? – с вызовом спросила Эмма, снова услышав из его уст это слово. – Меня никто, кроме вас, так не называет.

Блэки встряхнул головой, и его черные кудри заплясали на ветру. Губы сами собой начали растягиваться в улыбку, а в глазах заискрились смешинки.

– Я тебя так называю не потому, что ты маленькая! Это слово, бывает, означает совсем другое. У нас в Ирландии это все равно что „дорогая” или „милая”. Тут у вас в Йоркшире в таком же значении все употребляют слова „любовь моя”. Не обижайся, если мое слово показалось тебе грубоватым. Оно, как бы это получше сказать, нежное. Да и потом, разве бы я стал обращаться к тебе с грубыми словами? К такой симпатичной девчонке, как ты? Сама подумай! Тем более еще и образованной! Ты же настоящая леди, ей-ей, – закончил он уже вполне серьезно и учтиво.

– Да ну, – протянула Эмма, и в голосе ее сквозила обычная для йоркширцев недоверчивость. Затем, после недолгого молчания, она добавила, полуобернувшись к своему спутнику и случайно коснувшись его руки, спросила: – А вы, значит, живете теперь в Лидсе, да, Блэки?

„Что за превращение! – подумал он. – Только что такое недоверие, а сейчас в голосе девушки звучит самое неподдельное любопытство и чувствуется живой интерес”.

– Да, я там живу. И город, скажу я тебе, потрясающий. А тебе не доводилось там бывать, Эмма?

– Нет. – Лицо ее сразу вытянулось. – Но в один прекрасный день я все же надеюсь там побывать. Отец обещал свозить меня туда на денек, и как только у него появится немного свободного времени, то... – Постепенно разочарование в голосе Эммы исчезло, сменяясь предчувствием радостного события.

„И не только время, но еще и деньги на эту поездку”, – пронеслось в голове у Блэки. Однако, уловив в ее голосе нотку сомнения, он поспешил тут же бодро и уверенно с ней согласиться, чтобы развеять ее опасения:

– Ясное дело, Эмма! Готов побожиться, тебе там понравится, крошка. Город просто потрясающий, ты уж мне поверь. А народу! И все куда-то бегут. Настоящая столица, да и только! А какие там торговые ряды! Ну все, все есть, что надо для леди, – и платья, и обувь. Ну и для мужчин, конечно, тоже. Но особенно для леди – наряды прямо королевские, честное слово, Эмма! Шелковые, ситцевые, сатиновые и всяких фасонов, каких только твоя душа пожелает. А шляпы? С перьями, вуалями... Или взять чулки – одни фасонные, простых и не увидишь. А башмачки из мягкой кожи на пуговичках! А зонтики, а ридикюли! У тебя глаза разбегутся, когда ты это все увидишь. Ну а для нас, мужчин, шелковые галстуки, если, правда, денег хватит, чтобы купить. А еще булавки для галстуков с бриллиантом посередине, и эбонитовые трости с серебряными набалдашниками, и цилиндры, ну просто умереть... Такого, Эмма, ты еще не видела в своей жизни, за это я ручаюсь.

Блэки помолчал, но увидев ее изумленные глаза на оживившемся лице, продолжал:

– А рестораны там, знаешь, какие, Эмма? Таких тебе подадут деликатесов – пальчики оближешь! А дансинги или городское варьете, где можно послушать классную музыку! Ну а театры роскошные какие! Туда даже из самого Лондона пьесы привозят. Да я сам, своими глазами, Весту Тилли и Мери Ллойд видел, представляешь? А то еще по улицам там теперь ходят такие машины, трамваи называются. По рельсам ходят. Сами! Никаких тебе лошадей больше не требуется. Сел себе у Хлебной биржи – и езжай в любой конец города, куда душе угодно. Я уже один раз ездил на таком трамвае, на самой верхотуре. Едешь, а у тебя в ушах аж ветер свистит. И перед тобой со второго этажа весь город как на ладони. А ты сидишь себе как господин! Да разве все чудеса, какие есть в городе, упомнишь?

Глаза Эммы засверкали. Куда подевалась прежняя усталость, заботы и печали этого утра? Они таинственным образом улетучились – и всему виной был рассказ Блэки о городе, где он сейчас жил. Рассказ, который распалил ее воображение и вызвал полное смятение чувств. Правда, она старалась по обыкновению сдерживаться, но у нее это плохо получалось: слишком уж велико было желание узнать новые подробности.

– А почему вы вдруг переехали в Лидс, а, Блэки? – спросила Эмма, так и зазвеневшим от любопытства голосом. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее!

– Очень просто. Я переехал туда потому, что у меня на родине, в Ирландии, не было работы. – Голос Блэки при этих словах погрустнел, хотя в нем по-прежнему не слышалось ни раздражения, ни злобы. – Сперва в Лидс переселился мой дядя Пэт. Он пошел в моряки. И вот от него пришло письмо, чтобы я приезжал к нему и тоже стал моряком, чтобы мы работали с ним бок о бок. Там много и другой работы. Я же тебе говорил, что это как в настоящей столице, Эмма. Я приехал и вижу: кругом строятся новые мануфактуры, фабрики, литейные производства... Ездят роскошные экипажи, особняки стоят, каких я сроду не видывал... Ну я и решил: „Твое место здесь, Блэки О'Нил! Ты, парень, никогда не чурался никакой тяжелой работы, а силы тебе не занимать, с любым готов ею помериться. Тут тебе и надо оставаться. Видишь, даже улицы – и те здесь вымощены золотом! Любой сможет тут нажить состояние. Вот где, значит, твое место”. Так я решил. А было это ровно пять лет назад. Сегодня у нас с моим дядей Пэтом собственное дело по ремонтной части. И строительством тоже занимаемся. И для предприятий, и для частных лиц, для господ то есть. Вроде дела наши идут неплохо. Конечно, оборот маленький, но ничего, со временем мы его расширим. Так что в один распрекрасный денек я еще стану богатым. Да-да, накоплю кучу денег и стану миллионером!

Блэки победоносно запрокинул голову и весело рассмеялся с юношеским задором. Обняв Эмму за плечи своей огромной ручищей, он заключил с твердой решимостью:

– И у меня будет одна из тех булавок с бриллиантом посредине! И я буду настоящим джентльменом, помяни мое слово, крошка! Клянусь всеми святыми...

Эмма внимательно прислушивалась к его словам. Рассказ Блэки о Лидсе ее буквально заворожил, вызвав к жизни радужные мечтания. Но пожалуй, самое сильное впечатление произвело на нее упоминание о „целом состоянии”, которое якобы можно там сколотить. О, это волшебное слово! Ее острый, как лезвие бритвы, ум целиком сконцентрировался именно на нем, оставив и красивые одежды, и роскошные театры на потом. Да, все это прекрасно, но по сравнению с возможностью разбогатеть, которая открывалась перед человеком в Лидсе, так ничтожно и мелко! Вот перед нею юноша, такой же, как она сама. Юноша, который знает: деньги не только достаются тебе по наследству, но и зарабатываются ценой собственных усилий. Сердце Эммы забилось так сильно, что ей показалось: вот-вот грудная клетка расколется. Ей понадобилась на сей раз вся ее воля, чтобы сдержать свои чувства. От волнения она с трудом смогла заговорить, и голос ее звучал оживленно и тревожно, когда у нее наконец хватило мужества задать свой вопрос, от которого теперь, как она думала, зависит ее судьба:

– А такая девушка, как я, она, по-вашему, смогла бы составить себе состояние в Лидсе?

Чего-чего, а подобного поворота событий Блэки явно не ожидал. От внезапного вопроса Эммы он на миг лишился дара речи. Перед ним стояла маленькая девчушка – едва достает ему до груди, худенькая, голодная, хрупкая... Сердце юноши защемило от жалости к этому дитя, от страстного желания защитить ее. „Бедняжка! Надо было мне попридержать свой болтливый язык! – упрекнул он себя. – Вместо этого я, дурачина, забил ей голову своими россказнями. Вот она и размечталась о какой-то там лучшей жизни. Да она в глаза ее никогда не увидит! Лучше уж, наверно, будет сказать ей всю правду”.

Блэки совсем уже было собрался именно так и поступить, но тут снова с поразительной ясностью увидел горевший в ее зеленых глазах свет ожидания и надежды, свет честолюбивых мечтаний. Лицо девушки, повернутое к нему, было сейчас суровым и сосредоточенным. Такого серьезного лица ему еще ни разу не доводилось видеть. По спине у него поползли мурашки. Его кельтская интуиция подсказала ему, что нельзя разрушать ее иллюзий – уж слишком они серьезны. Правда, нельзя и поддерживать ее в нелепом желании убежать в Лидс, чтобы там разбогатеть, но необходимо как-то успокоить Эмму во что бы то ни стало.

Блэки буквально закусил губу, с которой уже готово было сорваться роковое „нет”. Вдохнув как можно глубже, он широко улыбнулся и произнес с максимально возможной при данных обстоятельствах учтивостью:

– Конечно, смогла бы! Но не сейчас, Эмма. Ты еще, прости, слишком юная для этого. Вот станешь немного постарше, тогда другое дело. А пока что надо повременить. Город, как я и говорил, чудесный. Возможностей там сколько угодно. Но там ведь и опасно, и страшно – для такой-то крошки, поверь мне.

Эмма пропустила эти последние слова мимо ушей. Во всяком случае так ему показалось.

– А где мне надо будет работать, чтобы нажить себе состояние? – тут же настойчиво потребовала она ответа. – То есть что мне придется делать?

Блэки понял, что переубедить ее будет нелегко. Он наморщил лоб, делая вид, что думает. На самом же деле теперь он просто пытался ее уговорить, потому что всерьез не считал, что такая вот фитюлька сможет чего-нибудь добиться – ни здесь, в своем Фарли-Холл, ни тем более там, в его Лидсе. Может быть, упрямая решимость на ее личике ему только привиделась? Скорей всего, именно так, утешал он себя. В этом чертовом тумане посреди вересковой пустоши увидишь еще и не то! Да к тому же спросонья, в неурочное время, зимой, когда надо бы сидеть дома.

– Дай-ка мне немного подумать, – начал он осторожно. – Ну, тебе можно было бы поработать на мануфактуре, скажем, где делают все эти роскошные платья. Или в одном из магазинов, где их продают. Да мало ли еще где ты бы могла работать! Но как я уже говорил, к подобным делам надо подходить с опаской. Это ж вопрос-то какой? Самый главный, можно сказать. От него, говорят, все зависит. Тут думать и думать!..

Эмма важно кивнула, признавая справедливость подобного подхода и решая теперь, стоит или нет делиться с Блэки своими сокровенными мечтами. Но в конце концов природная йоркширская осторожность взяла свое – и она прикусила язык, сочтя, что и так узнала уже достаточно. Правда, один вопрос все же оставался, и не задать его она не могла: уж слишком важен был для нее ответ, от которого зависело так много.

– Если я приеду в Лидс... Не сейчас, а в будущем, когда стану старше, как вы сказали, то смогу я рассчитывать на вашу помощь, Блэки? – Произнося эти слова, Эмма пристально глядела на своего нового знакомого: ее лицо снова показалось ему совсем детским, доверчивым.

С облегчением вздохнув (правда, сам толком не зная, почему), он тут же воскликнул:

– О чем речь, Эмма! С удовольствием. Помогу всем, чем могу. Я живу в пансионе миссис Райли, но вообще-то меня всегда можно найти в „Грязной утке”.

– А где находится этот пансион?

– Да там, где „столик и планка”. Спросишь – тебе каждый скажет.

– Что-что? „Столик и планка”? – удивилась Эмма, и брови ее поползли вверх.

– А... – рассмеялся Блэки, видя ее недоумение, – тут требуется подумать, с чем это рифмуется.

– Да мало ли с чем! – возмутилась Эмма, метнув в его сторону уничтожающий взгляд.

– „Столик и планка” все равно что „возле банка”. Правильно? И рифмуется! Мы в Лидсе называем это рифмованный слэнг. Только учти, речь-то идет о банке железнодорожном, а не о речном, в районе Лейландс. Но район не очень-то спокойный, там полно всякого жулья и хулиганья. В общем, такой девчушке, как ты, одной там появляться не следует, я думаю. Так что, если захочешь меня найти, то лучше всего тебе пойти в „Грязную утку” на Йорк-роуд и спросить Рози, девушку из бара. Она тебе всегда скажет, где я. И ей будет точно известно, в пабе я или нет. Видишь ли, я могу, например, быть в „Золотом руно” в Бриггате. Во всяком случае ты можешь, если захочешь, оставить для меня записочку у Рози. А уж она в тот же самый день передаст ее мне или моему дяде Пэту.

– Спасибо, Блэки. Большое спасибо, – отозвалась Эмма, повторяя про себя с величайшей внимательностью только что сообщенные ей имена и адреса, чтобы, приехав в Лидс, сразу знать, куда идти. Что же касается своей поездки туда, то она твердо решила – ехать и наживать состояние.

Выслушав ответ Блэки, Эмма умолкла. Блэки тоже молчал – каждый из них шел, погрузившись в свои собственные мысли. Однако молчание их не было тягостным, ибо думали они в сущности об одном и том же, только по-разному. Несмотря на столь недавнее знакомство они успели уже привязаться один к другому, научившись буквально читать мысли друг друга.

Блэки огляделся вокруг: хорошо все-таки жить на белом свете, где для него, черного ирландца, есть к чему приложить свои руки, да к тому же карман твой „согревают” шиллинги и, главное, надежда заработать их в будущем куда больше. И какая красота кругом! Даже здесь, на голой сейчас вересковой пустоши, все равно по-своему красиво, если приглядеться как следует. Туман уже рассеялся, и воздух не был, как раньше, таким сырым и влажным. Погода казалась бодрящей и ясной: легкий ветерок словно вдыхал новые силы в безжизненные стволы голых в это время года деревьев, и они оживали буквально на глазах, тихо покачивая сухими ветвями. Небо потеряло свою свинцовую серость – в нем проскальзывали тут и там голубовато-металлические просветы.

Блэки с Эммой дошли между тем до конца плоской равнины, а Фарли-Холл все еще не было видно. В этот момент, когда Блэки уже собирался спросить, придут ли они наконец к месту назначения, Эмма сама, словно отвечая на его непрозвучавший вопрос, объявила:

– Холл вон там, Блэки! – И она показала прямо перед собой.

Глаза Блэки последовали за движением руки Эммы, но ничего, кроме голой равнины, он там не увидел.

– Где там, Эмма? Ни труб, ни шпилей, о которых на прошлой неделе рассказывал мне хозяин. Я, наверно, слепой, но мои глаза ничего не видят!

– Увидят, как только мы поднимемся на перевал, – успокоила его Эмма. – Оттуда дорога пойдет под горку и так до самого Фарли-Холл. Сперва пройдем Баптистское поле, а там, считай, мы уже у цели.

8

Эмма и Блэки стояли сейчас на гребне перевала, о котором она говорила. За ними, уходя в безоблачное небо, тянулась гряда высоких скал, где в водянистых солнечных лучах кое-где еще посверкивали последние островки снега, подобно белым атласным лоскуткам. Под ними виднелась небольшая долина, типичная для здешних мест: вокруг таких лощин располагаются обычно вересковые пустоши, доходящие до самой линии горизонта.

В этой-то окрашенной в тускло-серые тона долине с коричнево-черными оттенками и стоял Фарли-Холл. Оттуда, где они стояли, им были видны лишь вершины шпилей и печных труб, ибо имение стояло посреди рощи, укрывавшей его от посторонних взглядов. Деревья в ней были совсем другие, чем те, что изредка встречались посреди вересковой пустоши, несколько оживляя ее монотонность: высокие раскидистые дубы, переплетенные ветви которых образовывали замысловатые узоры. Поднимавшиеся из печей клубы дыма сплетались высоко в голубом небе в виде взъерошенных вопросительных знаков. Вот из рощи выпорхнула стайка грачей – они растянулись длинной волнистой чередой, похожей на черную толстую веревку, моток которой чья-то небрежная рука зашвырнула в поднебесье. Внизу, не считая дыма и выпорхнувших из рощи птиц, не было никаких признаков жизни, небольшая долина хранила полное молчание – было еще так рано, что все, казалось, еще сладко спало, олицетворяя мир и покой.

К удивлению Блэки, ожидавшего, что сразу же после перевала начнется крутой спуск, склон, по которому они с Эммой стали спускаться, оказался пологим и привел к небольшому полю, окруженному старинными каменными стенами, видневшимися и дальше, – зигзагообразная каменная изгородь окружала и другие поля, насколько хватало глаз. Блэки она показалась возведенной весьма искусно, по сравнению с безбрежными вересковыми лугами. Похоже было, что чья-то исполинская рука поставила там все эти каменные ограждения, разметив, где должно стоять каждое из них.

Эмма выбежала вперед и, обернувшись к Блэки, позвала:

– Давайте, давайте. За мной! Посмотрим, кто первый добежит до калитки!

И она бросилась вниз с такой скоростью, что Блэки на какой-то миг даже растерялся: она показалась ему удивительно прекрасной и... недоступной. А до чего она ловка! Крепко сжимая мешок одной рукой, Блэки во всю прыть пустился следом за Эммой. При его физических данных и длинных ногах ему ничего бы не стоило догнать ее, но когда Эмма была уже совсем рядом, он слегка притормозил, дав ей тем самым возможность первой прийти к финишу.

Эмма первой домчалась до ворот и остановилась там с видом победителя.

– Чтобы за мной угнаться, надо все-таки немного пошевеливаться, а не ползти еле-еле! – воскликнула она не без хвастовства. – К вашему сведению, я считаюсь неплохой бегуньей, – добавила она, с трудом переводя дыхание.

Блэки невольно ухмыльнулся при виде этого детского тщеславия, но тут же принялся хвалить Эмму.

– Это уж точно. Сам вижу, крошка. Все равно как борзая на собачьих бегах, ей-ей! Если б ты выступала, я б на тебя все свои деньги поставил, честно говорю.

Эмма благодарно улыбнулась, в ее глазах мелькнул огонек удовлетворения. Она быстро открыла засов, слегка толкнула калитку, вскочив на нижнюю перекладину, и проехала на ней вперед – на соседнее поле.

– Я тут всегда катаюсь на калитке, хотя это и не положено, – заметила она, все еще вися на калитке, пока та с тяжким скрипом наконец не остановилась. Живо спрыгнув, Эмма толкнула ее обратно, намереваясь, очевидно, повторить свой фокус. Глаза ее так и сияли, лицо раскраснелось.

Блэки поставил мешок на землю.

– Давай-ка я тебя подтолкну, Эмма. Тогда-то уж ты сможешь проехать на славу!

Эмма кивнула, предвкушая грядущее удовольствие от катания. Как только она снова забралась на перекладину и уцепилась за калитку своими маленькими потрескавшимися руками, Блэки с силой толкнул ее вперед. Калитка помчалась так быстро, что полы Эмминого пальто захлопали на ветру. Блэки от всей души наслаждался, видя, как она довольна. „Ведь она еще совсем ребенок, – подумал он с нежностью. – И ее, как и всех детей, простыми радостями можно по-настоящему осчастливить. Ничего другого и ожидать было нельзя. А я-то, дурачина, начал уж воображать неизвестно что”.

Соскочив с перекладины, Эмма махнула ему рукой.

– Давайте. Теперь за мной! А то я уже опаздываю, и миссис Тернер мне задаст...

Подхватив мешок, Блэки присоединился к Эмме. Обняв ее по-дружески, он зашагал с ней в ногу, и вскоре они уже были на другом конце поля.

– Знаешь, – обратился Блэки к своей спутнице, – должен тебе признаться, что меня очень интересует, что у вас в Фарли-Холл за люди. Ты не расскажешь, крошка?

– Да сами увидите через пару минут, – странно улыбнулась Эмма после недолгой паузы, – мы уже, считайте, пришли. – И вырвалась вперед, не произнеся больше ни слова.

Блэки нахмурился: его озадачила ее непонятная улыбка. „Такая кроха, – размышлял он, глядя, как она вприпрыжку скачет по дороге с самым вроде бы беззаботным видом. – Не поймешь, что у нее на уме. То настоящий ребенок, а то, не пройдет и минуты, и перед тобой словно бы совсем взрослая женщина, и лицо совсем другое, никакой тебе мягкости, в глазах ни смешинки, прямо изваяние, да и только. Вообще в этом Йоркшире все какие-то не такие, начиная с этого их резкого монотонного выговора, самостоятельного нрава и кончая мрачным упрямством, подозрительностью к чужакам и проницательностью суждений. А как они боготворят деньги! Правда, он убедился, что есть среди них и немало благородного гостеприимства и великодушия, не говоря уже о чувстве юмора, правда немного простоватого, а подчас и грубоватого. Одним словом, странный народ, так что все Эммины особенности, иногда ставившие его в тупик, возможно, объясняются ее йоркширскими корнями. Да, так оно, пожалуй и есть”, – окончательно решил он и, ускорив шаг, догнал Эмму, которая ждала его в рощице, окаймлявшей поле и скрывавшей имение от посторонних глаз.

– Ну вот, – произнесла она бесстрастным голосом, – мы и пришли в Фарли-Холл.

Блэки, с удивлением присвистнул, остановился как вкопанный. Дом теперь уже более или менее просматривался – и оказался совсем не таким, как он себе представлял после разговора со сквайром Фарли в Лидсе.

– Пресвятая Дева Мария! – воскликнул он с выражением крайнего недоверия на лице. – Не может этого быть! Кто это мог построить такой дом?

Он закрыл и затем резко открыл глаза, но видение не исчезало. Видение, вызывавшее в его душе не просто разочарование, но подлинный ужас.

– Это самое великолепное поместье в округе. Такого большущего дома не сыщешь вокруг, – проговорила Эмма тем же бесстрастным голосом, что и прежде. – Мой папа называет его не Дом Фарли, а Прихоть Фарли...

Эммин спутник не успел заметить горькой усмешки, промелькнувшей на ее лице, когда она произнесла последние слова.

– Да, это уж точно, – пробормотал Блэки, еще ни разу в жизни не видевший столь нелепой постройки. От недоумения у него даже отвисла челюсть и широко открылся рот – в особняке не было ни одного сколько-нибудь сносного архитектурного решения. Несмотря на отсутствие специального образования, Блэки О'Нил обладал на редкость совершеннейшим вкусом в вопросах пропорций и линий. Изучать архитектуру было его самым заветным желанием, но, увы, он не мог себе этого позволить. В детстве их пастор, отец О'Донован, всячески поддерживал его интерес к архитектурной учебе: Блэки много читал и, благодаря природным способностям и своему горячему желанию приобрести как можно больше знаний, сумел стать весьма сведущим во всем, что касалось строительства и архитектурных стилей.

Поэтому сейчас он критически разглядывал постройку. Чем ближе они приближались к поместью, тем больше Блэки убеждался, какое это чудовищно безвкусное сооружение. Со стороны все выглядело так, словно посреди тщательно спланированного парка присело на корточки какое-то неизвестно откуда взявшееся чудовище – каменные стены придавали всей постройке отталкивающе-угрюмый вид. Выдержанные в готическом стиле шпили венчали с четырех сторон центральную часть усадьбы, построенную в виде квадрата и почему-то покрытую аляповатым куполом. На глаз Блэки определил: это здание самое старое во всем ансамбле – возведено, вероятно, в самом конце семнадцатого века. Будь оно единственной постройкой, можно было, пусть с натяжкой, но все же говорить о каком-то подобии архитектурного стиля, даже некоторой импозантности. Но, должно быть, с годами появились многочисленные пристройки, причем, по-видимому, уже без всякого плана – они лепились с боков, никого не смущало то, что не соблюдались ни пропорции, ни формы. Опытный глаз мог бы уловить в них, пожалуй, вульгарное толкование регентского и викторианского стилей, перемешанных таким образом, чтобы создать впечатление полного хаоса.

По существу Фарли-Холл являл собой пеструю смесь различных периодов, которые словно спорили друг с другом за первенство, что создавало фасад, начисто лишенный всякой симметрии или красоты. Дом был действительно огромным, солидным и богатым – настоящий особняк. Все было бы хорошо, если бы не архитектурная безвкусица, делавшая все сооружение просто ужасным. Блэки тяжело вздохнул: он обожал простоту и с грустью вспомнил чудесные георгианские особняки в своей родной Ирландии с их классическими пропорциями и мягкими линиями, делавшими их столь гармоничными. Конечно, он не ожидал увидеть нечто подобное здесь, в Йоркшире с его мрачными вересковыми пустошами. Но будучи наслышан о положении, которое занимало семейство Фарли в обществе, и об их богатстве, он все же готовился к встрече с чем-то, обладавшим куда большим вкусом и утонченностью.

Они уже почти совсем приблизились к поместью, когда Эмма, прервав его размышления, спросила:

– Ну, что вы об этом скажете? – И заглядывая Блэки в глаза, тихонько потянула его за рукав.

– Что тут скажешь! Твой отец прав, это и на самом деле Прихоть Фарли. Может, в округе ничего получше и нету, но на мой вкус дом никуда не годится.

– Значит, если вы, как задумали, в один прекрасный день станете миллионером, то такой дом вам не подойдет? – осторожно осведомилась Эмма, сверля его проницательным взором. – А я-то думала, что все миллионеры живут в особняках, как у Фарли.

– Да, живут, – быстро откликнулся Блэки, – но только не в таких безобразных, как Фарли-Холл, милая моя Эмма. И такого дома я уж наверняка не захочу. Глаза бы мои на него не смотрели – ни красоты, ни гармонии, ни стиля.

Еще раз бросив взгляд на поместье, Блэки скорчил гримасу отвращения, давая понять, что жить в подобном „мавзолее” ни за что бы не согласился.

Прежняя горькая улыбка снова заиграла на Эмминых губах, а в глазах блеснуло нечто вроде злорадного удовлетворения. Хотя нигде кроме своих вересковых краев она не бывала и поэтому ей не с чем было сравнивать, инстинкт подсказывал Эмме, что этот дом – просто бельмо на глазу. Ни благородства, ни красоты. Пусть отец и другие деревенские жители зовут поместье Прихотью Фарли, втайне она знала, оно все равно им нравится. При мысли об этом она мстительно усмехнулась: прекрасно, что Блэки только что полностью подтвердил ее собственное впечатление от Фарли-Холл!

Теперь она смотрела на своего спутника с еще большим уважением, чем до сих пор.

– Ну а в каком доме, – спросила она с жадным любопытством, – вы согласились бы жить, если бы стали богачом?

Мрачное выражение на лице Блэки сменилось радостным предвкушением грядущих перемен.

– Мой дом, – воскликнул он, и черные глаза его засияли, – будет в георгианском стиле – из чистого белого камня, с красивым портиком, высокими колоннами и широкими ступенями парадного входа. Окна – высокие и их должно быть много, чтобы было побольше света. Перед домом зеленые газоны, деревья. Комнаты просторные, высоченные потолки – всегда светло и никакой духоты. Полы сделаем из полированного дуба, все камины – в стиле Роберта Адама. В прихожей – она обязательно будет большая – пол отделаем белым мрамором, лестница на верхние этажи непременно должна быть резная. Все комнаты выкрасим в пастельные тона, светло-голубые и бледно-зеленые. Они мягкие, и глаз на них поэтому всегда отдыхает. Мебель куплю самую лучшую и обставлю ею все комнаты. Что касается меня, то я предпочитаю стиль шератон или хепплуайт, ну, может, еще чиппендейл. Ну и, конечно, картины и всякие другие прекрасные вещи. Так что, крошка, это будет такой дом, что у любого, кто его увидит, слюнки потекут, помяни мое слово. Это я тебе точно говорю. А построю я его сам – и по своим собственным чертежам. Как решил, так и будет.

– Сам... по своим чертежам... Как это, – повторила зачарованная Эмма. – Значит, вам известно, как их делать? Да, Блэки?

– Еще бы мне не знать, милая моя, – с гордостью ответил он. – Я хожу в вечернюю школу в Лидсе, где преподают черчение. А это, считай, та же архитектура. Вот увидишь, Эмма, я его себе построю. А ты, когда станешь настоящей леди, приедешь ко мне в гости. Договорились?

Эмма поглядела на Блэки с благоговейным трепетом.

– А что, все могут ходить в эту вечернюю школу и там учить всякие вещи? – спрашивая, она прежде всего имела в виду своего брата Фрэнка.

Блэки взглянул на ее лицо, полное ожидания и надежды, и с уверенностью заявил:

– Все, кто хочет. И учат там всему, что твоей душе угодно.

Ответ привел Эмму в неподдельный восторг. Она запомнила все, что сказал ей Блэки, чтобы потом обсудить это с Фрэнком, и с присущей ей любознательностью спросила:

– А кто это такие Роберт Адам, которого вы упомянули, и все остальные? Шератон, и Хепплуайт, и Чиппендейл?

Лицо Блэки засияло от удовольствия: на подобные темы он мог говорить часами.

– Роберт Адам, девочка, великий архитектор восемнадцатого века. Он построил множество великолепных домов для знатных людей. Не дома, а загляденье. Но славен он не только этим одним. Он еще и обставлял те дома, которые строил. И с каким вкусом, как изящно! Лучше, чем он, никто не мог! А другие, о ком я говорил, – продолжал Блэки с воодушевлением, – все трое делали превосходную мебель. Я имею в виду времена первых Георгов. Так вот эти трое поставляли обстановку в дома самых знатных господ. – Он улыбнулся и подмигнул ей. – Я хотел сказать, что когда стану богатым, то буду брать только самое-самое. В чем же и смысл больших денег тогда, верно? Я себе часто говорю: ”Послушай, Блэки О'Нил, деньги должны приносить удовольствие!" В общем, я буду их тратить. Для этого они и существуют. Ты что, не согласна?

Эмма взглянула на него, сразу посерьезнев. Обычно, думая о деньгах, она имела в виду необходимые вещи, которые нужны семье. Блэки же нарисовал перед ней совсем иную картину.

– Да, наверно, вы правы, – ответила она уклончиво. – Если их достаточно и хватит на всякую роскошь.

Блэки так и покатился со смеху, на глазах даже выступили слезы.

– Вот ты какая! Настоящая йоркширская девчонка! – воскликнул он, по-прежнему давясь от смеха. – Что значит достаточно? Сколько раз приходилось мне слышать о богачах, которым никогда не достаточно, чтобы ублажить все свои прихоти.

„Таким, как сквайр Фарли”, – с горечью подумала Эмма, но спросила о другом:

– А где будет ваш дом? В Лидсе или другом месте?

– Нет, не думаю, что в Лидсе, – ответил Блэки, покачав головой и вытирая слезы на глазах тыльной стороной ладони (голос его постепенно становился все серьезнее). – Скорее в Харрогейте, где живут все богатеи, – уточнил он. – Да, там и буду строить. – Голос его зазвучал увереннее. – Прекрасное место. Курорт. Подходящее для такого, как я... Слыхала про этот город?

– Да. Моя мама была там. Правда, давно. Ездила к своей кузине Фреде. Она как-то раз мне рассказывала. Говорила, что место прямо чудесное.

Он рассмеялся.

– Еще бы! А скажи-ка мне Эмма, тебе понравился мой дом? Ну тот, который я построю в один прекрасный день?

– Ой, Блэки! Очень понравился. Он будет такой замечательный. Просто прелесть, я знаю. Не то что этот дом! Вы бы только посмотрели на него ночью. Мне так страшно бывает, лучше уж мимо кладбища пройти, честное слово, – доверчиво поделилась она со своим спутником.

Нахмурившись, он тут же посмотрел на ее маленькое личико, такое детское, доверчивое, и успокаивающе заметил:

– Но это же всего лишь дом, моя милая. А дом тебя обидеть не может.

Эмма ничего не ответила на его замечание, только сжала губы и ускорила шаг – они входили в усадьбу, отбрасывавшую на них огромные голубовато-серые тени. В этот момент Блэки заметил еще одну особенность этого здания, которая внушила ему, пожалуй, особое беспокойство. Дом на сей раз показался ему не только мрачным, но и каким-то враждебным: похоже, он не знал ни смеха, ни радости, ни оживления. Ему вдруг представилось, что те, кто пересекают порог Фарли-Холл, навсегда становятся его пленниками. Наверно, глупо, подумалось ему, воображать такое, по спине его невольно поползли мурашки, пока он безуспешно пытался стряхнуть с себя это наваждение.

Блэки поглядел вверх: на него и Эмму взирали гигантские занавешенные окна, словно они хотели наглухо отгородить обитателей дома от окружающего мира. Окна, напоминавшие глаза слепца, – пустые и мертвые. Луч света ударился о черные каменные стены; и эти темные таинственные окна в сочетании с ярким солнцем еще раз заставили Блэки почувствовать, как недоступен и мрачен Фарли-Холл. Пусть такой вывод и смешон, убеждал он себя, но все равно его воображение продолжало рисовать ему самые страшные картины, пока они с Эммой, обогнув дом, не вышли из отбрасываемой им тени на вымощенный булыжником двор, где располагались конюшни. Здесь было светло, и небо над их головами казалось совсем голубым. Они быстро прошли к служебному входу. Блэки снова положил руку на плечи девушки, но тут же понял всю нелепость своего поведения: путешествие закончилось, и она больше не нуждалась в его защите. Скорее в защите мог теперь нуждаться он.

Эмма с улыбкой взглянула на своего спутника, словно опять прочла его мысли. Но вот они стали подниматься по ступенькам к входной двери – и улыбка угасла, глаза Эммы потускнели. Лицо девушки приняло озабоченное выражение. Она повернула железную ручку двери, и они вошли на кухню.

9

– И сколько, ты думаешь, сейчас времени, что ты разгуливаешь себе в свое удовольствие, а? Уже новый день наступил, моя милая, а ты все где-то гуляешь! Я уж думала, что тебя не дождусь!

Скрипучий голос, раздавшийся из глубины кухни, принадлежал пухлой женщине, настолько же раздавшейся вширь, насколько она была мала ростом. Бусинки карих глаз так и бегали; щеки горели ярким румянцем – весь ее вид выражал крайнее возмущение. Белый накрахмаленный поварской колпак, из-под которого выбивались седые волосы, воинственно подрагивал у нее на макушке.

– И нечего стоять там и глазеть на меня, как утенок на свою мамашу! – Продолжала она, сердито размахивая половником перед самым Эмминым носом. – И давай-ка пошевеливайся, слышишь? Сегодня у нас каждая минута на учете.

– Простите меня, миссис Тернер! – воскликнула Эмма, на бегу разматывая шарф и сбрасывая пальто, кое-как свернув их, она бросила все это в угол. – Я вышла вовремя, миссис Тернер, честное слово. Но туман был такой густой, особенно в лощине и...

– И конечно, каталась, как всегда, на своей любимой калитке, – с нетерпением прервала ее кухарка. – Смотри, попадет тебе как следует в один прекрасный день, доиграешься.

Но Эмма между тем уже скрылась в кладовке под лестницей, которая вела в жилые комнаты.

– Я сейчас, вы же знаете, я все наверстаю, – донесся издалека ее приглушенный голос.

– Наверстать-то наверстаешь, знаю, – язвительно пробормотала кухарка. – Только сегодня у нас такая запарка начнется, не приведи Господь. И миссис Хардкасл еще в Брэдфорде, а вся компания из Лондона вот-вот приедет, да еще и Полли подводит.

Она покачала головой, тяжело вздохнула, представив, какая тут будет суета, поправила свой колпак и стукнула половником по столу. Только после этого она наконец соблаговолила развернуться и обратить внимание на Блэки, уставившись на него. Уперев руки в боки, она окинула его с головы до ног оценивающим взглядом своих напоминавших бусинки глаз.

– Это еще что за явление такое? – с подозрительностью спросила она, стараясь в то же время придать своему голосу как можно больше ехидства.

Блэки сделал шаг вперед и уже открыл рот, чтобы ей ответить, как из кладовки донесся Эммин возглас:

– Это тот моряк, миссис Тернер, которого вы ждали, чтоб он починил дымоходы и все остальное. Его зовут Шейн О'Нил, по прозвищу Блэки.

– Доброго вам утра! – зычно приветствовал кухарку гость, широко улыбаясь и отвешивая учтивый поклон.

Миссис Тернер, однако, полностью проигнорировала его дружелюбный тон и грозно спросила:

– Ирландец, видать? Ну что ж, я против них ничего не имею. А ты, я смотрю, не из слабаков! Это хорошо. Здесь у нас в доме слабакам делать нечего. – Она сделала паузу, метнув взгляд на мешок, который Блэки поставил на пол рядом с собой. Он был старый и очень грязный. – Что там у тебя в этой... ветоши? – спросила она с презрительной гримасой.

– Инструмент и кое-какие... мои вещи, – ответил Блэки, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

– Только не вздумай таскать свою грязь по моему чистому полу! – строго предупредила она. – Положи его вон в тот угол, где он никому не будет мешать. – Она прошла к плите, заметив уже более миролюбиво: – Давай-ка сюда, парень, хоть обогреешься малость.

И миссис Тернер захлопотала у плиты, гремя крышками от кастрюль, заглядывая в булькавшие на огне горшки и что-то бормоча себе под нос. Чувствовалось, что злость ее уже прошла. Собственно говоря, это была даже не злость, а просто раздражение. И вызвано оно было к тому же вовсе не опозданием Эммы, а тревогой, что той приходится одной таскаться по безлюдным тропам. Подумаешь, припозднилась на какие-то там полчаса! Какое это имеет значение! Миссис Тернер даже улыбнулась про себя. Эмму она любила – хорошая девушка, ничего не скажешь, не то что другие. В наше время такие, как она, – большая редкость.

Блэки поставил свой мешок в угол и приблизился к очагу, такому огромному, что он занимал большую часть стены. Грея у огня замерзшие руки, он вдруг ощутил, что не только продрог, но и проголодался. Вдыхая теплый, пропитанный ароматами пищи воздух кухни, он почувствовал это особенно остро. У него прямо слюнки потекли от аппетитного запаха жарившейся на сковородке копченой деревенской грудинки, теплого сладковатого аромата свежевыпеченного хлеба и волнующего, забивавшего все остальные, запаха кипящего овощного рагу. В животе у него заурчало, и Блэки с жадностью облизнул губы.

Постепенно его большое тело начало „оттаивать" – Блэки с удовольствием потянулся, став похожим при этом на огромного кота, зыркающего глазами по сторонам: осмотром своим он остался явно удовлетворен, что помогло ему избавиться от дурных предчувствий, охвативших его при виде Фарли-Холл. На кухне, по крайней мере, ничего зловещего взгляду Блэки не открылось. Она показалась ему на редкость уютным и ослепительно чистым местом: медные тазы и всякого рода кастрюли, висевшие на беленых стенах, так и сверкали; ярко поблескивали при свете газовых горелок белые каменные плитки пола; потрескивали дрова в очаге, и вверх, в широкое горло дымохода, устремлялись языки пламени, бросавшего мягкие розоватые отблески на добротную, тщательно отполированную, дубовую мебель. Но тут скрипнула дверь, и Блэки повернул голову – в комнату вернулась из кладовки Эмма. Одета она была теперь в темно-синее платье из саржи, совершенно такое же, как и у миссис Тернер; войдя на кухню, она быстро завязала тесемки большого ситцевого фартука в белую и синюю полоску и направилась прямо к плите.

– Так что, у Полли опять неважные дела? – бросила она на ходу.

– Господи, какой же у нее кашель! Прямо ужас. Я ей утром сама сказала, чтоб она сегодня не вставала с постели. Ты можешь к ней попозже заглянуть. Проведаешь, может, ей что требуется...

В голосе кухарки звучало неподдельное тепло, обращенное к Эмме лицо дышало мягкостью. „Да в ней же, – решил Блэки, – нет и следа той враждебности, которая мне вначале почудилась. И Эмму она просто обожает, это совершенно ясно по выражению ее глаз, когда она смотрит на девушку".

– Непременно зайду к ней после завтрака. Как только мы управимся. Отнесу ей немного рагу, хорошо? – отозвалась Эмма, стараясь не выдавать своего беспокойства. Она-то была убеждена, что у Полли та же болезнь, что и у ее матери: такая слабость, температура и душераздирающий кашель.

Миссис Тернер кивнула.

– Умница! – Она нахмурилась и поглядела на Эмму сквозь выбившийся из-под крышки пар. – Тебе, детка, к сожалению, придется сегодня делать и свою работу, и Полли. Тут уж ничего не попишешь, милая моя. Мергатройд мне сказал, что сегодня днем к нам приедет миссис Уэйнрайт. Сама понимаешь, что без миссис Хардкасл нам с тобой вдвоем придется повертеться как следует. – С досадой вздохнув, она в сердцах стукнула ложкой по горшку. – Хотела бы я служить тут экономкой, скажу я тебе. Вот уж работенка не бей лежачего, как говорится. Да только досталась она не мне, а Нелли Хардкасл. И никогда-то ее нет на месте! – заключила кухарка, снова распаляя себя.

Эмма с трудом подавила улыбку. Место экономки было в Фарли-Холл поистине яблоком раздора.

– Конечно, миссис Тернер, вы правы. Но ничего, мы как-нибудь и вдвоем управимся, – успокоила она кухарку, к которой была искренне привязана: ведь та по существу одна проявляла к ней заботу и внимание. Поэтому-то Эмма всегда стремилась ей угождать.

Вот и сейчас она стремглав бросилась обратно в кладовку под лестницей и вытащила оттуда большую корзину с кисточками, фланелевыми тряпками, мастикой и банками с графитовым порошком.

– Я, пожалуй, начну, – обратилась она к миссис Тернер, начав подниматься по лестнице и помахав Блэки на прощание.

– Ну уж нет, милая! – затрясла головой кухарка. – Чтоб я да была такой бессердечной? Нет уж, пойди сначала обогрейся. Ты вся как сосулька. Посиди у плиты, съешь рагу, а потом уже отправляйся наверх наводить порядок.

С этими словами она сняла крышку с большого чугунного горшка, энергично помешала ложкой томившееся там рагу, удовлетворенно причмокнула и стала накладывать еду в большую миску.

– А тебя не угостить, парень? – Повернулась она к Блэки, уже наполнив вторую миску чуть не до краев.

– Я бы с удовольствием отведал, – радостно воскликнул тот. – Большое вам спасибо!

– Иди-ка сюда, милая. Дай Блэки его миску и возьми свою, – позвала Эмму кухарка, тут же снова обратившись к Блэки. – А против кусочка бекона ты, надеюсь, возражать не станешь, а? С рагу будет в самый раз.

– Может, кто другой и возражал бы, но не я, – откликнулся на это предложение Блэки. – Я что-то здорово проголодался.

– А тебе, Эмма?

– Спасибо, миссис Тернер. Мне, пожалуй, не надо, – ответила на предложение Эмма, принимая из рук кухарки обе миски. – Я не голодная, – и добавила, увидев устремленный на себя недоверчивый взгляд миссис Тернер, – честно.

Но кухарку это объяснение явно не устроило.

– Ты слишком мало ешь, дорогая. С одного рагу и чая особенно не растолстеешь.

Эмма поднесла миски к очагу, где сидел Блэки, и вручила ему его порцию, не говоря ни слова. Но едва она присела на соседний стул, как при взгляде на счастливое выражение лица своего нового знакомого расплылась в улыбке. От прежней настороженности не осталось и следа.

Блэки в ответ тоже улыбнулся.

– Спасибо, крошка, – тихо произнес он и пристально взглянул на девушку.

В сущности за все время их краткого знакомства после случайной встречи на вересковой пустоши, возле скал, он впервые по-настоящему увидел ее.

Молча поглощая свое рагу, он продолжал рассматривать ее самым внимательным образом, стараясь, правда, чтобы она этого не заметила. И чем больше смотрел, тем большего труда ему стоило скрывать свои истинные чувства. Откровенно говоря, он испытывал нечто вроде настоящего потрясения. Куда подевалась та замухрышка, обмотанная шарфом так, что и лица-то толком не разобрать! Теперь, когда она сняла пальто, тесное и ветхое, он мог наконец рассмотреть девушку как следует. Да, без шарфа и пальто она совсем-совсем другая. Может, красивой он бы ее и не назвал, если сравнивать с красавицами на цветных открытках, которых в его время принято было считать эталоном. Да, она и не соответствовала эдуардианским канонам и в ней не было ничего от розоватой мягкости суфле, она не отличалась головокружительной женственностью; пусть Эмма не выделяется так нравящейся мужчинам миловидной внешностью или, напротив, развязными манерами, есть в ней что-то непередаваемое, привлекающее к себе внимание, нечто такое, что занимает все его мысли и заставляет сильнее биться сердце. Лицо совершенной овальной формы, довольно высокие резко очерченные скулы, прямой тонкий нос, нежные очертания рта, в уголках которого каждый раз, когда она улыбалась, появлялись две очаровательные ямочки. Зубы ровные, маленькие, мраморно-белые; губы бледно-розовые и, как показалось Блэки, странно беззащитные и сладко манящие – в те редкие минуты, когда Эмма позволяла себе расслабиться. Лоб, может быть, чуть-чуть широковат, но тем не менее и он, по-своему, привлекателен с его „вдовьим пиком”, скрадывавшим чрезмерную ширину, как и золотисто-каштановые брови, двумя арками нависающие над широко расставленными глазами. Глаза эти, уже и раньше поразившие его воображение, своим блеском и зеленым цветом больше всего напоминали изумруды; золото густых, длинных ресниц оттеняло нежную бледность кожи, шелковистой, изумительно гладкой. Роскошные красновато-коричневые волосы уложены просто, без всяких ухищрений – гладко зачесанные назад и полностью открывающие лицо, они были собраны на затылке в пучок и, в отблесках огня, казались бархатной шапочкой, прошитой золотыми нитями.

„Она еще маленькая и худенькая”, – подумалось ему. Через несколько лет, когда она вырастет, от нее глаз нельзя будет оторвать: высокая, стройная, с ее-то лицом и этими волшебными глазами! Все в ней уже сейчас обещает пышно расцвести – молодые упругие груди, угадываемые даже под неплотно облегающим фигуру передником, высокие бедра, длинные ноги, делающие ее движения такими грациозными...

Врожденное чувство красоты, присущее Блэки, отнюдь не ограничивалось одной архитектурой или искусством, а распространялось также на женщин и лошадей. Тяга к последним почти что (но не совсем!) даже перевешивала интерес к первым: он, к примеру, гордился тем, что в состоянии точно определить чистокровную породу, которой по-настоящему восторгался. И сейчас, глядя на Эмму, он про себя думал: „Вот уж где чистокровная порода, так это тут! Да, конечно, она всего лишь бедная девочка из простой деревенской семьи, но у нее же лицо настоящей аристократки, утонченное, породистое...” Все это вместе взятое и создавало то „нечто”, которое нельзя было описать, но которое он сразу ощутил. Подлинная патрицианка, да и только. И эта ее природная грация и чувство достоинства! Лишь одно в ней выдавало ее положение в обществе – руки, маленькие, цепкие, потрескавшиеся и красные, а ногти неухоженные и обломанные. Он слишком хорошо знал, отчего у нее такие руки – это все тяжкий каждодневный труд!

„Интересно, – продолжал Блэки свои размышления, – что с ней станет?” Тут его охватила грусть, которой обычно он не был подвержен. В самом деле, что ей сулит будущее? Что может ждать ее здесь, в этом доме, в этом унылом фабричном поселении посреди вересковых пустошей? Может, она действительно права, когда хочет попытать счастье в Лидсе? Может, там она и вправду сумеет не просто выжить, но и жить по-настоящему?

Его размышления прервала миссис Тернер – подскочив к очагу, она сунула ему в руки тарелку с бутербродами в своей обычной экспансивной манере.

– А вот и твой бекон с хлебушком, парень! Ешь, пока сюда не заявился Мергатройд. Вот уж кто скряга, так это он. Дай ему волю, так мы бы тут все с голоду перемерли. Жадюга – не приведи Господи! Настоящий... – Она закусила нижнюю губу, чтобы не сказать лишнего, с опаской поглядев на дверь, которая была наверху лестницы.

Повернувшись к Эмме, кухарка продолжала:

– Сегодня можешь не надраивать графитом каминные решетки. Ничего, обождут до завтра. Но не забудь разжечь огонь в гостиной, протри мебель, почисть щеткой ковры и накрой стол для завтрака, как это делает Полли. Она ведь тебе показывала, да? Потом возвращайся ко мне и помоги приготовить завтрак. Потом уберешь в столовой, гостиной и библиотеке. Смотри, будь внимательной, когда начнешь протирать панели в библиотеке – сперва три поперек, а уж потом вдоль, сверху вниз, чтобы пыль собиралась только на плинтусе. И про ковры, понятно, не забудь. После этого уберешься в верхней гостиной миссис Фарли. К тому времени как раз пора уже будет подавать ей завтрак. До ланча ты успеешь застелить кровати и вытереть пыль в детской, а после него догладишь, что осталось из белья. Еще надо почистить серебро и протереть фарфор... – Миссис Тернер перевела дух после утомившего ее длинного перечня и затем извлекла из кармана скомканный листок бумаги. Разгладив его, она принялась читать то, что там было написано, от усилия шевеля губами.

– Да, миссис Тернер? – тихонько спросила Эмма, вскакивая со стула, чтобы тут же начать делать то, что готовилась сказать ей кухарка, хотя она и не представляла себе, как можно успеть справиться с таким множеством поручений.

Блэки окинул взглядом маленькую фигурку девушки в слишком большом для нее переднике, который она то и дело одергивала, и в груди у него шевельнулся комок гнева. Вначале, слушая наставления кухарки, он внутренне посмеивался, но чем длиннее делался список Эмминых дел, тем больше его охватывала ярость. Да разве кто-нибудь сумел бы справиться со всем этим в течение одного дня, тем более Эмма? Она ведь сущий ребенок! Между тем сама девушка, казалось, не видела тут ничего особенного и, стоя рядом с миссис Тернер, спокойно ожидала дальнейших распоряжений. Однако, присмотревшись к девушке повнимательней, он не мог не заметить, что в ее потемневших глазах затаилось явное беспокойство, а рот непроизвольно сжался, – и только природное благородство не позволяло ей сказать то, что она чувствует.

Блэки перевел взгляд на миссис Тернер. Он понимал, что та вовсе не пытается сознательно эксплуатировать Эмму – ведь в душе кухарка была отнюдь не злая женщина. Но то, что он услышал, ужаснуло его до глубины души. Подумать только, Эмму используют здесь, как рабочую лошадь! Этого Блэки просто не мог вынести.

– Сдается мне, для маленькой девчушки дел невпроворот, – заявил он с присущей ему непосредственностью.

Пораженная миссис Тернер, уставившись на него во все глаза, даже покраснела:

– Верно ты говоришь, парень, – согласилась она. – Но Полли больна, и я ничего не могу поделать. Из Лондона приезжают гости и все такое. Да, Эмма, – со смущенным видом повернулась она к дожидавшейся ее распоряжений девушке, – чуть не забыла. Надо будет еще обязательно приготовить гостевую комнату для миссис Уэйнрайт.

Эмма повернулась к кухарке, которая все еще продолжала внимательно изучать скомканный листок.

– Значит, мне можно сейчас идти наверх, да? – спросила она.

На самом деле Эмма была далеко не глупа и прекрасно понимала, что перечень ее дел слишком длинный, хотя открыто выражать свой протест она и не решалась. Единственное, что можно было сделать, так это поскорее начать, чтобы управиться хотя бы к ужину.

– Через минутку, милочка. Дай мне сперва закончить это меню, – проговорила она, пытаясь собрать все внимание, чтобы наконец-то разделаться с запиской. – Может, я сумею все-таки справиться с завтраком сама. – Прищурившись, она снова углубилась в чтение. – Давай-ка сообразим. Яичница и бекон для господина Эдвина. Почки, бекон, сосиски и жареная картошка для господина Джеральда. Копченая сельдь для сквайра. Чай, тосты, свежие булочки, масло, джем, мармелад. Вот вроде бы и все. По-моему, достаточно! – Энергично встряхнув головой, она проворчала, набычив короткую толстую шею. – Не понимаю, почему в этой семье не могут все есть одно и то же? – И после небольшой паузы, сказала: – Похоже, милая, с завтраком я справлюсь и без тебя. А ленч сегодня самый обычный: холодная ветчина, соус „мадера”, картофельное пюре и яблочный пирог со сладким кремом.

Она перевернула листок, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь и на обороте, и хмыкнула себе под нос.

– С обедом, правда, тебе все же придется, наверно, мне немного подсобить, девочка. Мергатройд тут такого понаписал... Н-да! Куриный бульон, седло барашка да еще с каперсовым соусом, печеный картофель, цветная капуста с сырным соусом. Бисквит с ромом и взбитыми сливками. Уэнслидейлский сыр с бисквитами. И гренки с сыром по-валлийски. – Заморгав, она уставилась в бумажку. – Да-да, гренки с сыром по-валлийски для господина Джеральда! – Повторила кухарка, как бы не веря собственным глазам. – Как будто он их и так целый день не лопает! Прямо поросенок маленький, этот наш господин Джеральд! Самое страшное на свете, скажу я вам, дети мои, это жадность! – Громко объявила она, обращаясь сразу ко всей кухне и со злостью запихивая листок обратно в карман. – Ну все, милочка, можешь отправляться наверх, – обратилась она к Эмме. – Только не позабудь насчет панелей...

– Хорошо, миссис Тернер, – ответила девушка ровным голосом, ничем не выдавая истинных чувств. – Увидимся позже, Блэки! – Улыбнулась она своему новому знакомцу.

– Конечно, крошка! – Улыбнулся в ответ тот. – Я же тут несколько дней пробуду, не меньше.

– Никак не меньше! – воскликнула миссис Тернер. – Сквайр совсем дом запустил в последнее время. Особенно когда заболел наш Эдвин. С самого Рождества, считай. А хозяйка сейчас совсем слаба стала... Хорошо хоть миссис Уэйнрайт приезжает. С ней всегда дела идут веселей. Да, хозяйка у нас совсем слаба стала... – Повторила она, но не докончила фразу, услышав шум сверху.

Блэки и Эмма невольно проследили за направлением ее взгляда в сторону двери на самом верху лестницы. Она была открыта, и по ступеням к ним спускался какой-то человек. „Дворецкий", – решил про себя ирландец.

Высокий, костлявый, с худым, прорезанным резкими складками лицом, Мергатройд действительно обладал на редкость отталкивающей внешностью. Маленькие, близко посаженные, белесые глазки дворецкого казались почти бесцветными, спрятанные в глубоких глазницах. К тому же эти поросячьи глазки казались еще меньше из-за нависших кустистых бровей, сросшихся на переносице и протянувшихся через весь лоб щетинистой полосой траурно-черного цвета. Черные брюки, белая рубашка в черную полоску со стоячим воротником и сюртук зеленого сукна довершали его портрет. Рукава были закатаны, обнажая длинные неуклюжие руки в узлах голубоватых вен.

Выражение лица дворецкого было мрачным, в глазах тлел недобрый огонек.

– Что это тут? Что это тут? – закричал он неожиданно тонким голосом, остановившись на нижней ступеньке лестницы. – Понятно, почему сегодня все идет со скрипом. Болтаете тут, как стая сорок! А кухарка, я вижу, проявляет пренебрежение к своим прямым служебным обязанностям, – произнес он напыщенным тоном. – А что до нашей служанки, то эта маленькая лентяйка уже полчаса как должна была бы находиться наверху и прибираться в комнатах. Мы тут со сквайром не занимаемся благотворительностью, зарубите это себе на носу! Ей и так платят больше, чем она стоит, а она еще, оказывается, и опаздывает на работу, как я вижу! Слишком щедр наш сквайр, слишком щедр. Это что ж, получать три шиллинга в неделю за бездельничанье?

Он сердито нахмурился, взглянув в Эммину сторону, бедняжка так и замерла возле кладовки с корзиной в руках.

– Ну, чего ты там болтаешься без дела? Марш наверх! – огрызнулся Мергатройд.

Молча кивнув, Эмма стала подниматься по лестнице со своей ношей. Обходя дворецкого, она споткнулась и выронила из корзины совок и еще несколько вещей, и среди них графитовый порошок, жестянка с которым покатилась по полу, так, что часть порошка оказалась рассыпанной прямо у ног Мергатройда. Замирая от ужаса, Эмма стала сметать его в кучку. Развернувшись, дворецкий со всей силы ударил тыльной стороной ладони по склоненной перед ним голове.

– Ты, дура ненормальная! – завопил он визгливо. – Что, не можешь, чтоб все было как положено? Посмотри, как ты весь пол тут извазюкала!

От неожиданного и резкого удара Эмма покачнулась и чуть не упала, выпустив из рук совок и щетку для чистки ковров, которые она успела подобрать с пола.

Блэки в ужасе вскочил со стула. Его душил гнев. Сжав свои огромные кулаки, он двинулся к дворецкому, готовый на все. „Я его убью! Убью! – вертелось у него в голове. – Ублюдок чертов!”

Кухарка, в этот момент оказавшаяся рядом с ирландцем, тихо просипела:

– Не лезь не в свое дело, парень, слышишь? Предоставь его мне! – И она предостерегающе мотнула головой, тихонько оттеснив Блэки в сторону.

Перед дворецким миссис Тернер предстала разъяренная, как боевой петух: лицо, багровое от гнева, глаза, метавшие молнии. Подняв свой маленький кулачок, она в ярости потрясла им перед носом Мергатройда.

– Ах ты, грязная свинья! – гневно закричала кухарка. – У нее случайно так получилось! Как тебе не стыдно! Обижать бедную девочку, как будто она это нарочно сделала. – Она сверкнула на него глазами. – Увижу еще раз, что ты до нее дотронешься хоть пальцем, пеняй на себя! Я не к сквайру пойду, обещаю тебе, а к Эмминому родному отцу. Сам знаешь, что с тобой сделает Большой Джек, если узнает о твоих безобразиях. Котлету он из тебя сделает! Это уж точно.

Мергатройд злобно поглядел на миссис Тернер, но ничего ей не ответил. Блэки, глядевший на лицо дворецкого с зоркостью ястреба, заметил, однако, как лицо дворецкого передернулось от страха. „Да он трус! Жалкий трус! – промелькнуло у него в голове. – Презренный негодяй. Раздулся, как индюк!”

Кухарка с отвращением отвернулась от Мергатройда и подошла к Эмме, стоявшей на коленях и аккуратно собиравшей в корзину все, что оттуда выпало.

– Как ты, девочка? – участливо спросила она.

Эмма подняла голову и медленно кивнула. Ее лицо казалось вырезанным из мрамора – во всяком случае оно было столь же неподвижно. Вся ее жизнь сосредоточилась только в одних глазах, ставших теперь совсем малахитовыми. И глаза эти пылали ненавистью к Мергатройду.

– Сейчас я возьму мокрую тряпку и вытру порошок, – тихо ответила девушка, скрывая за этими словами душивший ее гнев.

Теперь все свое внимание дворецкий обратил на Блэки. Он неторопливо прошествовал в глубь кухни, делая вид, будто ничего не произошло.

– Вы, как я понимаю, О'Нил? Моряк из Лидса? Сквайр говорил мне, что вы должны были появиться у нас сегодня рано утром. – Окинув Блэки взглядом своих холодных глаз, он одобрительно кивнул. – Вижу, ты парень не из слабых. Это хорошо. Наверно, не чураешься никакой работы, а?

Блэки потребовалась вся его выдержка, чтобы ответить дворецкому с надлежащей любезностью. Выбора у него, он знал это, не было. Сглотнув стоявший в горле комок, он произнес как можно более официальным тоном:

– Да, это я и есть. Как только вы сообщите мне необходимые подробности, я готов приступить к работе.

В ответ на эти слова Мергатройд вытащил из кармана клочок бумаги и протянул его ирландцу.

– Тут все написано. Надеюсь, читать вы умеете?

– Да, умею.

– Ну вот и отлично. Теперь насчет оплаты. Пятнадцать шиллингов в неделю и полный пансион на все время работы. Такие распоряжения оставил мне сквайр. – Глаза дворецкого хитро прищурились.

Блэки понимающе улыбнулся, но тут же заставил себя принять серьезный вид. „Да этот мошенник хочет меня одурачить. Дьявол, а не человек!” – подумал он, но вслух произнес:

– Нет, сэр. Речь шла не о пятнадцати шиллингах, а об одной гинее. Об этом со мной лично договаривался сам сквайр, когда приезжал к нам в Лидс. Одна гинея и ни шиллингом меньше, мистер Мергатройд.

Глаза дворецкого полезли на лоб от удивления.

– Ты что, серьезно думаешь, будто я могу поверить, что наш хозяин сам приезжал к вам в Лидс, парень? Такими пустяками всегда, чтоб ты знал, занимается его агент в городе, – торжественно объявил он.

Пристально вглядевшись в лицо дворецкого, Блэки удостоверился, что тот совершенно искренен в своем удивлении, и его красивый ирландский рот расплылся в улыбке.

– Ручаюсь головой, что приезжал сам сквайр, чтобы повидаться со мной и с моим дядей Пэтом. У нас, чтобы вы знали, свое небольшое дело. Он договорился с нами, чтобы я занялся ремонтом в Фарли-Холл, а мой дядя Пэт в Лидсе, в типографии и на текстильной фабрике. Что касается оплаты, то я точно помню, о какой сумме мы условились. Может, вам просто стоит уточнить это у самого сквайра? Тут явно какая-то ошибка, так я думаю.

Закончив свою тираду, Блэки довольно усмехнулся про себя. Дворецкий, он это видел, был не только взволнован, но и крайне раздосадован тем оборотом, какой принимали события.

– Я непременно переговорю со сквайром! – зло огрызнулся Мергатройд. – Должно быть, он забыл, о чем там с вами уславливался в Лидсе. Оно и неудивительно, ведь у него есть дела и поважнее, о которых ему надо помнить. Ну а ты пока что можешь приступать. Сходи в конюшню и найди там старшего конюха. Он покажет, где что лежит, и отведет в комнату, где ты будешь спать. Она как раз там и находится – над конюшней.

Кивнув Блэки, чтобы дать тем самым понять, что аудиенция окончена, дворецкий уселся за кухонный стол, объявив во всеуслышание:

– Мне чай и бутерброд с ветчиной!

Метнув на него злобный взгляд, кухарка принялась нарезать булку хлеба с такой свирепостью, что со стороны могло показаться, будто режет она не хлеб, а ненавистного ей дворецкого.

Подобрав с пола свой мешок, Блэки перекинул его через плечо. Эмма между тем все еще собирала рассыпавшиеся возле лестницы тряпки, щетки и порошки.

– До вечера, крошка, – тихо произнес ирландец, проходя мимо девушки и приветливо ей улыбаясь.

– Да, если только я успею все закончить к тому времени, – проговорила Эмма сквозь зубы, но увидев, как сразу помрачнело лицо Блэки, тут же улыбнулась, добавив. – Успею, успею. Не беспокойтесь. – И она быстро помчалась вверх по лестнице.

Блэки открыл дверь и шагнул в холодный утренний воздух, напряженно размышляя о странном доме, куда его занесло, и о тех людях, которых он тут встретил, в особенности об Эмме, такой хрупкой и беззащитной.

В это время сама Эмма поставила свою корзину в небольшой прихожей на верхнем этаже возле ведущей на кухню лестницы. Опершись о стену, она предалась горестным мыслям. Лицо ее сморщилось, как только она вспомнила о нанесенной обиде. К тому же у нее болела от ушиба голова и в сердце кипело негодование. Дворецкий и раньше никогда не упускал случая вымещать на ней свою злобу и придираться ко всякой мелочи. „Ему просто нравится распускать свои руки, когда я попадаюсь на его пути, – решила она. – К Полли он тоже цепляется, конечно, но все-таки никогда не бывает так груб, как со мной. Если бы не миссис Тернер, он бы наверняка ударил меня и второй раз, для него это обычное дело. Ну ничего, если он не прекратит, я ему покажу!”

Подняв тяжелую корзину, Эмма медленно пошла по коридору, настороженно прислушиваясь к звукам в доме, – ведь всякий непривычный звук таил в себе опасность. Но все было тихо – в доме еще спали. В полутемном коридоре слабо пахло воском, сухой пылью и той специфической затхлостью, которая свидетельствует о том, что окна тут наглухо закрыты ставнями, а комнаты не открываются и не проветриваются. Сердце девушки сжалось: ей захотелось вернуться обратно на кухню – единственное место в Фарли-Холл, где было приятно находиться.

Несмотря на весь свой импозантный вид и богатую обстановку, особняк вызывал в ее душе неизъяснимое чувство ужаса, от которого ей всегда хотелось бежать сломя голову. Чем-то холодным и гнетущим веяло от его больших темных комнат с высокими потолками и тяжеловесной мебелью, огромных холлов и бесконечных извилистых коридоров, тянувшихся через весь дом, в углах которого пряталась тишина, а под ее покровом – многочисленные и страшные тайны. Таким был этот мрачный дом, где царили несчастье и тлен. Несмотря на кажущуюся тишину и заброшенность всюду ощущалось какое-то подспудное движение – зловещее, готовое вот-вот вырваться наружу.

Неудивительно, что Эмму била дрожь, когда она шла по ворсистому турецкому ковру в огромной прихожей, направляясь к двойной двери, ведущей в малую гостиную. Остановившись на пороге, Эмма с беспокойством огляделась: через высокие закрытые окна в комнату пробивались скудные лучики солнечного света, с трудом находившего лазейки в белых тяжелых шелковых занавесях с большими толстыми кистями голубого бархата. Со стен на нее печально глядели потемневшие от времени старинные портреты; с обтянутых бледно-голубым сукном стен глаза всех этих людей как бы следили – так ей во всяком случае почудилось – за тем, как она идет к камину, обходя встречавшуюся на пути тяжелую мебель викторианской эпохи – красное дерево, из которого она была сделана, так потемнело с годами, что мебель выглядела черной. Единственным звуком в комнате было монотонное тиканье каминных часов, стоявших на полке резного мрамора.

Поставив корзину на пол, Эмма опустилась на колени перед камином, чтобы стереть с его поверхности следы золы и положить внутрь бумажные жгуты и щепу для растопки, лежавшие рядом небольшой горкой, – сюда их положил вместе со спичками Мергатройд. Когда бумага загорелась и огонь охватил находившиеся сверху щепки, Эмма открыла медный ящик и достала оттуда уголь помельче, чтобы подложить в камин. Класть надо было осторожно, чтобы не загасить только начавшее разгораться пламя: уголь долго не накалялся, и ей пришлось поднять фартук и начать им трясти, пока наконец дело не пошло на лад и огонь занялся как положено.

Ровное тиканье каминных часов напомнило ей, что времени у нее в обрез. Быстро убравшись в комнате и стерев пыль с мебели, которой было забито помещение, она вынула из ящика буфета тонкую льняную скатерть ирландской выделки и умело накрыла ею большой круглый стол. Разложив серебряные приборы на четверых, она снова пошла к буфету, чтобы взять оттуда четыре тарелки. Доставая фарфор краун-дерби, она страшно боялась его разбить, и поэтому руки у нее нервно подрагивали, а по спине бегали отвратительные мурашки. В эту минуту она почувствовала, что в комнате еще кто-то есть: оглянувшись, она увидела стоящего в дверях сквайра Фарли, смотревшего на нее во все глаза.

Распрямившись, она отвесила ему поклон и пожелала доброго здоровья, продолжая крепко прижимать к груди фарфоровую посуду, чтобы хозяин не услышал, как она дрожит в ее трясшихся от страха руках. Ноги у нее тоже дрожали – правда, больше от неожиданности, чем от страха.

– Доброе утро. А где Полли?

– Плохо себя чувствует, сквайр.

– Понятно, – отозвался он лаконично.

Глаза хозяина так и буравили ее, пока она стояла перед ним с тарелками в руках. Но вот он нахмурился, и на его лице появилось озадаченное выражение. Оба молчали, и Эмма чувствовала себя словно загипнотизированной. Но тут сквайр быстро кивнул, резко развернулся на каблуках и вышел из комнаты. Звук захлопнувшейся за ним в библиотеке двери заставил Эмму вздрогнуть. Только убедившись, что хозяин больше здесь не появится, она с облегчением вздохнула и быстро закончила сервировку стола для предстоявшего семейного завтрака.

10

Остановившись посреди библиотеки, Адам Фарли прижал ладони к лицу. Он устал, точнее, чувствовал себя совершенно выпотрошенным, так как опять плохо спал. Бессонницей он страдал уже давно. Это проклятие многих дней – вернее бесконечных ночей. Даже если он позволял себе выпить после обеда пять, а иногда даже шесть больших порций портвейна, причем выдержанного, вино оказывалось бессильным в качестве успокаивающего средства. На несколько часов он погружался в тупое, тяжелое оцепенение, после которого он внезапно просыпался глубокой ночью, весь покрытый потом или дрожа от озноба – в зависимости от снившегося ему кошмара, – а мозг его в это время прокручивал картины прошлого, беспощадно анализируя всю прожитую жизнь. Эта жизнь уже давно его не удовлетворяла.

Он медленно прошелся по комнате взад-вперед, погруженный в свои раздумья – высокий, хорошо сложенный, подтянутый мужчина с приятным умным лицом, обычно ухоженным, но сегодня изможденным и бледным, с усталыми морщинками, обозначившимися особенно резко возле глаз и уголков рта. Глаза его были необычайно красивы – голубовато-серые, они обычно ярко блестели, почти сверкали, и тогда в них приоткрывались тайные глубины, свидетельствовавшие о богатой духовной жизни, скрытой от посторонних взоров. Сейчас, однако, красные веки набрякли, а огонь в глазах казался угасшим. Но особенно выделялся на этом несколько аскетичном лице рот, чрезвычайно чувственный, хотя то была особая чувственность, скрадывавшаяся строгим, даже суровым рисунком губ. Прямые светло-шатеновые волосы, делавшие его отчасти похожим на блондина, были небрежно зачесаны назад – чуть длиннее, чем предписывалось тогдашней модой. Он никогда не пользовался – хоть опять-таки для джентльменов это считалось высшим шиком – помадой для волос, так что на широкий лоб то и дело спадала выбившаяся непокорная прядь, которую он по привычке быстро откидывал назад нервным движением ладони. Вот и сейчас, расхаживая по комнате, он сделал именно такой жест.

Как ни странно, но это нетерпеливое движение руки не создавало на его красиво вылепленной голове ни малейшего беспорядка: Адам Фарли относился к числу тех мужчин, которые всегда, при любых жизненных обстоятельствах, выглядят, как правило, чрезвычайно элегантными. В его внешнем виде при всем желании нельзя было ни к чему придраться. Великолепно одетый, как того требовала обстановка, он обладал безупречным вкусом, обычно приписываемым денди, хотя в нем не наблюдалось ни малейшей склонности к показным эффектам.

Его костюмы от самых дорогих портных на Савил-Роу были столь безупречного покроя, выдержаны в таком великолепном стиле и пошиты с таким мастерством и вкусом, что служили предметом жгучей зависти среди его лондонских приятелей, не говоря уже о знакомых торговцах шерстью в Лидсе и Брэдфорде. Шились они большей частью из тканей, производимых на его же собственных фабриках или текстильных комбинатах, чьими владельцами были его друзья, то есть из шерсти и сукна йоркширской выделки. Йоркшир в те дни был бесспорно мировым центром по производству шерсти, Адам Фарли же, бесспорно, являлся некоронованным шерстяным королем. А что касалось одежды, то он считался образцом элегантности. Все дешевое и грубое было чуждо его утонченной натуре: словом, хорошие костюмы были одной из тех немногих слабостей, в которых он не мог себе отказать. При этом, как ни странно, но ему никогда не приходило в голову, что дом, в котором он живет, является верхом безвкусицы. Объяснялось это тем, что Адам Фарли почти не обращал на него внимания.

... Через несколько минут он прекратил хождение из угла в угол и подошел к огромному столу резного черного дерева. Усевшись в кожаное, цвета красного вина, кресло, он тупо уставился в лежавший на столе список предстоявших ему на этой неделе деловых встреч. Глаза чесались и болели от хронического недосыпания, тело ломило, а голова прямо-таки раскалывалась – не только от усталости, но и от одолевавших его изнурительных дум. Ничего, казалось ему, нет в его жизни стоящего: ни радости, ни любви, ни теплоты, ни дружбы – нет даже интересов, которые могли бы поглощать его нерастраченную энергию. Ничего... ничего, кроме бесконечно тянущихся пустых дней, завершающихся длинными, полными одиночества ночами. И так день за днем, год за годом.

Сейчас, когда он сидел, расслабившись, лицо его выглядело особенно изможденным. Багровые пятна на щеках, круги под глазами – свидетельства мучительной ночи, когда душу раздирают те же самые неразрешимые вопросы, которые он беспрестанно задает себе во время своих ночных бдений, шагая взад-вперед по спальне и думая, думая... При всем том, однако, лицо оставалось молодым, почти юношеским, хотя и омраченным глубокой печалью и усталостью, так что, несмотря ни на какие следы душевных страданий, Адам Фарли все-таки выглядел куда моложе своих сорока четырех лет.

„Вся моя жизнь – сплошная неразбериха, – с отвращением подумалось ему. – Зачем продолжать жить? Ведь у меня нет никакой цели. Хотел бы я иметь мужество пустить себе пулю в лоб и покончить со всей этой волынкой”.

Эта пришедшая в голову мысль так поразила его, что он тут же выпрямился в кресле, схватившись за подлокотники. Он взглянул на свои руки. Они дрожали. Даже в худшие свои минуты – а их, видит Бог, было в последнее время не так уж мало – мысль о самоубийстве ни разу не посещала его. Раньше он считал, что самоубийство – синоним трусости; сейчас, однако, он признал, что этот поступок требует известного мужества. Он даже пришел к выводу в то мгновение, пока сидел, погруженный в грустные воспоминания, что только тупицы никогда не помышляют о самоубийстве. „Наверняка ведь, – спросил он самого себя, – большинство разумных людей в какой-то момент своей жизни должны были рассматривать подобный конец?” Иначе и быть не могло – значение жизни и сама человеческая сущность – вдруг понял он всю тщетность своих прежних усилий – подводят любого к бездне разочарования и отчаяния. В его же случае примешивалось еще и чувство беспомощности, выносить которое с каждым днем становилось все труднее и труднее.

Невзирая на все свое богатство и положение в обществе, Адам Фарли, разочаровавшись во всем, вел жизнь мученика. Счастья для себя он уже не ожидал и стремился единственно к достижению минимальной удовлетворенности или, на худой конец, душевного спокойствия. Однако он так и не мог, хотя бы на время, избавиться от гнетущего чувства одиночества и сердечной тоски – тем более что и тем и другим был обязан лишь самому себе. Его разочарование и мучительное разрушение прежних иллюзий объяснялись одним – предательством самого себя, своих амбициозных планов, мечтаний и былых идеалов. Предательством, в котором виноваты были его разум и моральные убеждения.

Адам медленно оглядел библиотеку, словно впервые увидел ее после длительного путешествия. Комната была поистине величественна: высоченный потолок, огромные размеры, отделанные панелями мореного дуба стены, собрание старинных книг, выразительные антикварные изделия. Паркетный пол устлан ворсистыми персидскими коврами, чьи теплые красные и темно-синие тона прекрасно дополняют цвет дерева; редкая коллекция гравюр с изображением сцен из охотничьей жизни украшает части стен, свободные от книжных полок. Возле отделанного резным дубом камина стоит удобный длинный диван „честерфилд", обитый кожей темно-вишневого цвета, и несколько глубоких бархатных, цвета темно-красного вина, кресел с высокими спинками и такими же боками для защиты от сквозняков. Стоявший рядом журнальный столик черного дерева завален кипами газет, журналов и разных иллюстрированных изданий; в углу шкафчик темного ореха: там, на серебряном подносе, стоят хрустальные графины с портвейном, бренди, шерри, виски и джином и высокие хрустальные бокалы, посверкивающие в серовато-тусклом утреннем свете.

Библиотека, в отличие от большинства других комнат Фарли-Холл, никогда не была перегружена всякого рода безделушками и „финтифлюшками", как он их презрительно называл, что отвечало вкусам жены и с чем сам сквайр безуспешно пытался бороться. Вот почему в этой комнате ощущалась некая благородная простота и достоинство, правда, достоинство в его чисто мужском понимании. Как и его спальня, которая была выдержана даже в еще более аскетическом духе, библиотека отражала и характер хозяина, и его вкусы. Когда в доме не принимали гостей, Адам почти все свое время проводил в библиотеке, и поскольку гости теперь бывали у них довольно редко, библиотека стала как бы его убежищем, куда он мог удалиться для чтения и размышлений и куда не имел права заходить никто другой. Адам Фарли знал, что здесь ему никто не помешает.

Он посмотрел на часы. Почти половина восьмого, а никто из прислуги еще не появлялся. Если, впрочем, не считать той замухрышки, которая попалась ему на глаза в малой гостиной. „Проклятие, – подумал он, – опять нет экономки”. Адам потянул за шнур звонка и с раздражением посмотрел на холодный и пустой камин. Ничего, сейчас явится Мергатройд – и он ему все выложит. Ожидая его появления, сквайр случайно бросил взгляд на фотографию, где он был запечатлен в полной парадной форме Четвертого гусарского полка. Внимательно изучив ее, он грустно улыбнулся, чуть приоткрыв презрительно сжатые губы. Какое у него там лицо! Полное ожидания, надежды и счастья. Да-да, счастья! Неужели это он? С ироничным смешком Адам подумал: „Молодость! Беспечная, глупая молодость. Как плохо ты знаешь, что ждет тебя в дальнейшем! Как самонадеянно стремишься ты завоевать лежащий перед тобою мир. Что же, быть может, это и к лучшему...”

Постучав, в комнату вошел дворецкий, прервав его раздумья.

– Доброе утро, Мергатройд, – приветствовал его холодным и, как всегда, звучным голосом сквайр.

Дворецкий, поправляя на ходу свой черный пиджак, направился ему навстречу.

– Доброе утро, сквайр! Уверен, что вы хорошо спали, сэр. Поглядите только, какой прекрасный сегодня день. Для вашей поездки в Лидс лучше не придумаешь. Солнечно, сухо и почти никакого ветра. На кухне уже делают завтрак. Кухарка как раз занята тем, что разделывает для вас копченую сельдь...

Сказано все это было таким подобострастным тоном, что Адам, поморщившись, даже отвернулся, чтобы Мергатройд не увидел выражения его лица.

Поскольку хозяин ничего не ответил, дворецкий осторожно осведомился:

– Может быть, что-то еще, сэр? Я хочу сказать, кроме копченой сельди?

Повернувшись к Мергатройду, Адам с отвращением подумал: „Какой же ты, однако, братец, дурак и подхалим!”

– Я полагаю, надо бы разжечь огонь в камине, – произнес он ледяным тоном.

– Прошу прощения, сэр? – переспросил дворецкий взволнованно. Быстро глянув на пустой камин, он обругал про себя Эмму последними словами.

– Я же ясно сказал: разжечь огонь в камине! – повторил сквайр. – Тут от холода замерзнут яйца даже у бронзовой обезьяны...

Адам, прикрыв рот рукой, закашлялся, в глазах при виде растерянности Мергатройда мелькнул огонек ехидства.

– Хм-хм... Попытаюсь выразить это по-другому. Температуру в комнате сегодня утром можно сравнить разве что с Арктикой. Сдается мне, что я держу достаточный штат прислуги, чтобы можно было снарядить в плавание целый линкор. А между тем я не могу добиться, чтобы в доме были обеспечены самые элементарные условия...

Все это было произнесено, несмотря на крайнее раздражение, в котором пребывал сквайр, в его обычной сдержанной манере: высказывать свои истинные чувства было не в его правилах, особенно когда речь шла о слугах.

„Дьявол! Ну и настроеньице сегодня с утра у моего хозяина!” – подумал дворецкий, но сказал в своей обычной приторной манере нечто совсем другое:

– Я искренне перед вами извиняюсь, сэр! Но дело в том, что Полли нездорова, а другая девушка сегодня припозднилась. Уж я ли не слежу за ними весь день, но вечно эти девицы увиливают от работы. Я говорил горничной насчет камина Бог знает сколько времени тому назад, а она...

– Хорошо, а с вами-то что, мой милый, все в порядке? – мягко оборвал его Адам, но глаза его при этом холодно блеснули.

На печальном лице дворецкого появилось испуганное выражение.

– Все! Все в порядке, сэр. Я сейчас же этим займусь. Сию же секунду, – заторопился он, униженно кланяясь.

– Так занимайтесь!

– Слушаюсь, сэр! Сейчас все будет в порядке. – И он, снова поклонившись, попятился из комнаты.

– Да, Мергатройд!

– Что, сэр?

– Приехал этот моряк из Лидса? Молодой О'Нил?

– Да, сэр. Приехал. Сегодня рано утром. Я уже передал ему список дел по ремонту здания, сэр.

– Прекрасно. Позаботьтесь, чтобы в его распоряжении было все, что требуется для работы. И чтоб с едой у него не было никаких проблем. И со всем остальным.

Мергатройд кивнул, явно удивленный, с какой это стати сквайр проявляет подобную заботу о каком-то обыкновенном работнике, нанятом для ремонта. „Тут что-то нечисто, – решил он, – и надо бы попробовать разобраться”.

– Сделаю все как надо, сэр. Можете на меня положиться. Я еще никогда вас не подводил. И раз уж мы об этом заговорили, меня интересует: какую сумму вы намерены положить ему в неделю?

Хитрые глазки дворецкого неотрывно следили за лицом сквайра.

– Я уже говорил вам вчера вечером, что эта сумма составляет одну гинею в неделю, – нахмурившись, ответил Адам. – У вас что, память начинает пошаливать?

– Вообще-то нет, сэр. Но тут, должно быть, у меня это просто вылетело из головы.

– Так, так. Ну, ничего страшного. А пока что я бы попросил вас как можно скорее заняться моим камином. А то я скоро превращусь в кусок льда. И еще, если это, конечно, не слишком для вас обременительно, я хотел бы, чтобы мне принесли стакан горячего чаю, Мергатройд.

Ирония, прозвучавшая в словах сквайра, не осталась незамеченной его дворецким.

– Сейчас будет подано, сэр! – засуетился он и, снова поклонившись, поспешно удалился, кипя злобой не только на кухарку и бестолковую горничную, но пусть в меньшей степени и на самого сквайра. – Пить по ночам бы не следовало, тогда и настроение с утра не такое бы было, – ворчал он себе под нос, осторожно прикрывая за собой дверь.

Адам, прищурившись, посмотрел ему вслед. Что-то в последнее время Мергатройд стал проявлять странную забывчивость. Особенно в том, что касается денежных вопросов, и прежде всего оплаты наемных работников, которых время от времени приглашали в Фарли-Холл. Слишком уж он прижимист, и это внушает серьезные опасения. Тревожило сквайра и другое: при своем полном невнимании к окружающим Мергатройд, должно быть, был настоящим тираном по отношению к прислуге, которая находилась в его подчинении там, внизу, куда сам сквайр никогда не спускался.

В замешательстве покачав головой, Адам снова посмотрел на свое фотоизображение, напоминавшее о днях его молодости. Собственно говоря, ему вовсе не было нужды еще раз видеть себя в гусарской форме, чтобы вспомнить о несостоявшейся военной карьере. В последнее время он и так весьма часто об этом думал. Теперь ему казалось, что вся жизнь могла бы сложиться совсем по-иному, не отвернись он от своей путеводной звезды, сулившей ему успех на военном поприще. А все из-за привязанности к отцу. Увы, сейчас слишком поздно сожалеть о минувшем, но что делать, если сожаления эти мучают его до сих пор.

Сейчас, стоя в этой темной холодной комнате, Адам как бы вновь увидел себя молодым. Вот он, честолюбивый юнец, приезжает на каникулы домой из Итона и с жаром, почти граничащим с фанатизмом, объявляет своему отцу, что намерен идти служить в армию. Отец буквально ошарашен этим известием. Более того, он категорически возражает против подобного решения сына и попросту отказывается даже обсуждать его.

Но, вспоминает Адам, его решимость была поистине непреклонна: в конце концов упорство сына в сочетании с тактикой убеждения помогли внушить отцу, что Фарли-младший действительно не мыслит для себя другой карьеры, кроме военной. И старый сквайр согласился скрепя сердце на то, чтобы его сын отправился сдавать вступительные экзамены в Сандхертский военный колледж, что не составило для него никаких трудностей. „В общем, – подумалось сейчас Адаму, – отец вел себя в высшей степени порядочно”, – и в сыновнем сердце при воспоминании о старом сквайре шевельнулось чувство нежности.

Ричард Фарли, его отец, был типичным уроженцем Йоркшира, напористым и громогласным. Один из наиболее могущественных и богатых промышленников Северной Англии, он обладал интуицией заядлого игрока, чувствующего, когда надо не упустить свой шанс, проницательностью в деловых вопросах и умом, не уступавшим в остроте стальному лезвию бритвы. Как только выяснилось, что сын его считается в своем военном училище образцовым кадетом, отец не стал скупиться ни на моральную, ни на материальную поддержку. Так что, когда Адам изъявил желание поступить в кавалерийский полк (наездником он был превосходным), отец употребил все свое влияние, чтобы мечта сына сбылась. Богатство и политические связи Фарли-старшего обеспечили Адаму поступление в Четвертый гусарский полк. Двести фунтов стерлингов в год, в которые должен был обойтись патент на получение офицерского звания, не являлись для него сколько-нибудь серьезной помехой, так же как покупка двух лошадей и их содержание, не говоря уже о пони для игры в поло, которых он приобрел для своего младшего сына. Знаток человеческой души, он увидел в Адаме те качества, которые идеально соответствовали характеру настоящего солдата: острый ум, дисциплинированность, чувство чести и храбрость. Будучи не чужд романтики, Адам жаждал приключений за рубежами своей страны. Приверженец честолюбивой политики королевы Виктории, направленной на укрепление Британской империи, Адам Фарли горел желанием послужить родине и королеве.

Получив офицерское звание, он намеревался продолжать службу в Четвертом гусарском, когда в их семье произошло несчастье: утонул во время парусных состязаний старший сын Эдвард. Старый сквайр был безутешен. Он потребовал, чтобы младший брат занял место старшего. Характер мужчины, полагал он, проверяется его чувством долга. В данной ситуации, несмотря на тягу Адама к военной службе, долг повелевал ему вернуться в Йоркшир. Отец настаивал, чтобы сын стал наследником семейного дела – место, которое было уготовано для Эдварда. Теперь во главе промышленной империи Фарли предстояло стать Адаму.

В ушах Фарли-младшего снова зазвучал, преодолев толщу лет, голос отца:

– Хватит тебе гарцевать на лошади в своей гусарской форме и покорять туземцев в каких-то там забытых Богом землях! – гремел он, мужественно стараясь забыть о свалившейся на него трагедии и не выдать своего горя. Горя, которое Адам чувствовал всем сердцем – именно поэтому он, как ни трудно ему было идти против собственных устремлений, отказался от военной службы, подав в отставку. Шаг этот навсегда оставил в его душе чувство глубочайшего разочарования, но как офицер и джентльмен, связанный узами чести и долга перед семьей, он не мог поступить иначе. Свой сыновний долг он принял как положено – и должны были пройти годы, много лет, прежде чем ему стало ясно: его тогдашнее согласие с волей отца было ошибкой, и непоправимой. Сейчас он это понимал. Память о прошлом жгла его душу.

Осторожный стук в дверь прервал его воспоминания. В комнату торопливо вошел дворецкий с медным ящичком для угля.

– Чай будет подан через минуту, сэр, – доложил он.

– Спасибо, Мергатройд, – ответил сквайр. – Я бы попросил вас также зажечь лампы вон в том углу. – Произнося эти слова, Адам чиркнул спичкой и зажег стоявшую на столе керосиновую лампу.

Сев в кресло, он подвинул к себе список предстоявших на будущей неделе деловых встреч. Впрочем, он только скользнул по нему беглым взглядом, выражавшим отсутствие всякого интереса. Заседание редколлегии „Йоркшир морнинг газет” в Лидсе – в этой газетной компании у него был контрольный пакет акций. Затем ланч с покупателем сукна – тот специально приезжал из Лондона. Один из его наиболее важных клиентов. У него должно было даже остаться какое-то время, чтобы заглянуть по дороге в Лидс на текстильную фабрику в Фарли и поговорить с Вильсоном, управляющим, насчет успехов Джеральда, своего сына. Он подавил зевок – бизнес начинал его утомлять. Каждый день одно и то же. Никаких острых ощущений. В сущности, если хорошенько подумать, то их и раньше-то было не особенно много. Процесс „деланья” денег никогда его не увлекал – ни богатство, ни власть не являлись его целью. Все, чего он добился, было дело рук отца, а до него – деда. Так что он, Адам, всего лишь пожинал плоды чужого труда.

Конечно, он способствовал увеличению того состояния, которое унаследовал. Но ему все время казалось, что он тут не при чем: все, что случилось, случилось по воле счастливого случая, а не благодаря его способностям. Здесь, правда, Адам был не вполне справедлив по отношению к самому себе. У него проявлялось и деловое чутье, и хватка, которые, быть может, не являлись столь впечатляющими, как у отца, но тем не менее не уступали отцовским по существу. Адам считался жестким партнером на переговорах, при всех своих мягких манерах и вежливой речи, и некоторые из его коллег даже приписывали ему расчетливость и ловкость такого же масштаба, как у его отца, Ричарда Фарли.

Он отложил список предстоявших деловых встреч в сторону и запустил руку в волосы своим обычным нетерпеливым движением. Огонь в камине горел уже вовсю, и хотя тепло еще не наполнило все помещение библиотеки (оно было чересчур большим), сам вид ярко горящего пламени, языки которого так и лизали дымоход, согревал сердце, так что мало-помалу оно начало как бы оттаивать. Кругом уже не было больше прежней мрачности и темноты: при всей аскетичности обстановки и почти полном отсутствии всякого рода украшений комната выглядела все же уютной, в ней ощущалась мужская строгость, солидность, дань традициям и богатство – не только что нажитое, а унаследованное и устоявшееся.

Провозившись у камина, Мергатройд нерешительно приблизился к столу, за которым сидел хозяин, не обращавший на него никакого внимания. Дворецкий прочистил горло – и тут Адам, оторвавшись от балансового отчета издательской компании, который он проглядывал в преддверии завтрашней встречи, поднял голову.

– Да, Мергатройд, в чем дело?

– Я хотел узнать у вас, сэр, должна ли горничная готовить для миссис Уэйнрайт ту же комнату или нет? Серую в главном крыле? Она ей очень нравится, сквайр, мне это точно известно... Я всегда стараюсь, чтобы миссис Уэйнрайт было здесь как можно удобней.

На сей раз подобострастный тон дворецкого не вызвал у Адама привычного раздражения. Удивленный словами слуги, он даже не обратил внимания на тон, которым они были произнесены, молча уставившись на Мергатройда и тщетно пытаясь вспомнить то, что совсем, казалось, вылетело у него, занятого лишь своими собственными переживаниями, из головы. Ну да, конечно, как это он мог забыть, что сегодня к ним приезжает его свояченица?

Да-да, это будет как раз то, что надо, Мергатройд, – ответил Адам и быстро прибавил: – И, пожалуйста, выясните, что случилось с моим чаем? И еще сообщите мне, когда дети спустятся к завтраку. Сегодня я хотел бы их дождаться. – И Адам сухо кивнул, отпуская дворецкого.

– Все выясним, сэр, – заверил его Мергатройд, и по лицу его промелькнуло мстительное выражение, едва он переступил порог библиотеки и прикрыл за собою дверь. „Сейчас приду на кухню, – предвкушал он, – и задам этой Эмме как следует. Мало я ее проучил с утра, надо будет повторить урок! Она что, нарочно возится там с чаем, чтобы погубить репутацию дворецкого?”

Между тем Адам, открыв средний ящик стола, начал лихорадочно искать среди бумаг письмо Оливии к Адели. Сердечная тоска и постоянное копание в собственных переживаниях привели к тому, что он стал забывчивым. Недопустимо забывчивым. „Пора наконец выходить из этого состояния, – решил Адам, – поскольку оно грозит сделаться хроническим: в противном случае можно просто свихнуться. Как это произошло с той женщиной там, наверху”.

Большей частью Адаму удавалось заставлять себя не думать о психическом состоянии своей жены, относя ее странное поведение последних лет за счет обычных женских причуд, общей депрессии, ипохондрии и той особой склонности к туманным заключениям, которая была ей присуща всю жизнь. Сколько он ее знал, ее постоянно мучили страхи, преследовали всякого рода галлюцинации. Но он и их склонен был приписывать все тем же чисто женским фантазиям. Сейчас, с чувством остро шевельнувшейся в душе вины, он спросил себя: а не было ли такое отношение к жене порождено его стремлением оградить собственное спокойствие от всего неприятного. Ведь он никогда не хотел сознаться себе самому, что Адель, его Адель, возможно, теряет рассудок... Не думать о происходящем – значит, не испытывать необходимости смотреть в лицо реальности.

Сейчас, однако, он делал именно это, с особой ясностью осознавая, что временами его жена как две капли воды напоминает безумную Офелию, когда как потерянная бродит по коридорам верхних этажей с застывшим, как маска, лицом, с растрепанными волосами, а ее шифоновый пеньюар развевается вокруг нее подобно облаку. Несколько месяцев тому назад, будучи в Лондоне по своим делам, он подробно описал ее состояние своему другу Эндрю Мельтону, довольно известному врачу: выслушав его, тот посоветовал показать Адель специалисту в Лидсе или, что еще лучше, привезти ее к нему. Адам тут же решил везти жену в Лондон, но, вернувшись, обнаружил – к немалому своему удивлению и облегчению, – что все странности Адели сняло как рукой. С тех пор, казалось, она стала совершенно нормальным человеком. Слабой и хрупкой, это верно, но не страдающей больше ни от каких галлюцинаций. Подумав об этом, он тут же покрылся холодным потом – интуиция подсказывала ему, что, как это ни ужасно, но тонкая оболочка нормальности, защищавшая его жену, могла прорваться в любой момент.

Усилием воли отогнав от себя сейчас тревожные мысли, он пробежал глазами письмо Оливии Уэйнрайт: она должна прибыть в Лидс лондонским поездом, в половине четвертого, так что он вполне успеет к ее поезду, если выедет сразу же после завтрака. Адам снова погрузился в изучение балансового отчета, делая заметки на полях, чтобы вернуться к ним в ходе предстоявшего заседания коллегии. Затем он точно так же пролистал несколько других деловых бумаг, требовавших его внимания. В последнее время – он признавал это сам – ему было не до них.

Занимаясь своими деловыми бумагами, Адам совершенно не отдавал себе отчет, как неузнаваемо изменилось его лицо. Изможденное выражение куда-то таинственным образом улетучилось, глаза ярко блестели. Он этого не видел, но чувствовал: дурное настроение внезапно и необъяснимо покинуло его.

От этих ощущений его отвлек робкий стук в дверь.

– Войдите, – крикнул он, оторвавшись от бумаг и слегка повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть, кто решился его побеспокоить.

Дверь медленно приотворилась, и на пороге возникла фигура Эммы с небольшим серебряным подносом, на котором стояла чашка чая. Горничная замерла в дверях, не зная, входить ей или нет.

– Это ваш чай, сквайр, – наконец произнесла она еле слышно.

При этом она попыталась еще сделать нечто вроде реверанса, едва не расплескав чай. Ее серьезные зеленые глаза, не отрываясь смотрели на хозяина, но с порога она так и не сдвинулась.

„Да что она, боится меня?” – подумал Адам, и по лицу его скользнула тень улыбки.

– Поставь-ка чай вон на тот столик возле камина, – негромко произнес он.

Эмма так и поступила, поставив поднос с чаем и тут же ретировавшись к дверям. Снова сделав реверанс, она уже собиралась выйти, когда сквайр остановил ее:

– Кто это, скажи, велел тебе делать реверанс всякий раз, когда ты меня видишь?

Эмма вздрогнула и обернулась: в ее расширившихся, как ему показалось от ужаса, глазах промелькнул страх.

Сглотнув стоявший в горле комок, она еле слышно произнесла:

– Мергатройд, сэр. – И помолчав, спросила уже более твердо, глядя ему прямо в глаза. – А разве я делаю его неправильно?

Адам с трудом удержался от улыбки.

– Нет, почему же. Но просто меня раздражает, когда я вижу, как ты все время приседаешь и выпрямляешься. Тебе вовсе не обязательно отвешивать мне поклоны. Я между прочим все-таки не король Эдуард. С Полли я уже договорился, чтобы она больше не делала никаких реверансов, так что мне казалось, она сообщила об этом Мергатройду и он знает о моих пожеланиях. Выходит, она ничего ему не говорила. Теперь ты можешь ему рассказать то же самое. Но во всяком случае перестань, пожалуйста, все время кланяться.

– Хорошо, сквайр.

– А как тебя зовут, девочка?

– Эмма, сквайр.

– Можешь идти, Эмма, – задумчиво кивнул Адам. – И еще раз спасибо за чай.

Эмма автоматически начала приседать в реверансе, но тут же спохватилась и стремглав выскочила из комнаты. Спускаясь по лестнице, ведущей на кухню, она тихонько рассмеялась – и смех ее был невеселый. „Он что, – подумала она, – считает меня дурочкой? Или подхалимкой, которая хочет, чтоб ее заметили? Подумаешь, какое все это имеет для нее значение? Делать реверанс – не делать... Все равно, как я к нему относилась, так и буду относиться. И отношения своего не переменю. Пока жива.”

Пройдя через всю библиотеку, Адам остановился перед камином: перед его глазами неотступно стояло Эммино лицо. Странно, но оно пробудило в нем какое-то давнее туманное воспоминание, как это было уже рано утром, когда он впервые увидел Эмму в гостиной. Слишком, правда, туманное, чтобы можно было связать его с чем-то определенным. „Она наверняка из деревни, – думал он, – но совсем не похожа ни на одну женщину или мужчину”, – а в своей деревне он знал всех до одного. Его красивое лицо снова озабоченно нахмурилось от безуспешных усилий оживить свою память. Как он ни бился, у него ничего не получалось и воспоминание продолжало по-прежнему ускользать от него. В юном девичьем лице чувствовались и скромность, и невинность, и благородство; оно покоряло своей привлекательной выразительностью. А глаза! О, эти глаза с их зеленым холодным сверканием Арктики! Их проницательный взгляд околдовал его – такого он ни у кого в жизни не видел. Он тряхнул головой, сердясь на самого себя за подобное мальчишество. Да, кого-то она ему явно напоминала, но вот кого? Будь он проклят, если это ему известно!

Взяв в руки чашку с блюдцем, он быстро выпил чай, пока тот не остыл. Стоя у камина и наслаждаясь теплом, он снова услышал стук в дверь – такой же негромкий, но несколько более решительный, чем раньше. Услышав, что можно войти, в дверях опять появилась фигурка Эммы. На этот раз девушка выглядела менее робкой: Адам посмотрел на нее, и воспоминание снова ожило в нем, хотя он по-прежнему не мог связать его с чем-либо определенным.

Их глаза на мгновение встретились, и оба не в силах были оторвать взгляда друг от друга. „Да она совсем меня не боится! – подумал Адам с внезапно озарившим его удивлением. – Она просто меня ненавидит!” И он первым отвел взгляд. „Да он просто низкий и подлый негодяй! – в свою очередь подумала Эмма. – Живет за счет труда других”, – и ее юное сердце задрожало от гнева, вспыхнувшего, казалось, с новой силой.

– Мергатройд просил сказать, что дети ждут вас в малой гостиной, сквайр. – Ее голос на сей раз звучал более твердо.

Она крепко вцепилась в дверь, чтобы чувствовать опору, необходимую ей после второй затрещины, которой наградил ее дворецкий в „воспитательных” целях.

Адам кивнул, не понимая, однако, за что эта странная, но привлекательная девушка так его ненавидит без всякой вины с его стороны. Эмма повернулась и тихо вышла, не взглянув больше на него, и Адам не мог не отметить про себя, что она больше не пытается делать реверанс. Похоже, ей не надо повторять ничего дважды и она никого не боится – он понял мгновенно и бесповоротно с присущей ему интуицией, хотя совершенно не знал ее, не знал, что она обладала чувством собственного достоинства и силой воли, жесткой и неукротимой. Пока он раздумывал над тем, что ему только что приоткрылось, мимолетное воспоминание вновь вернулось к нему, туманное, но неотступное, словно призрак, преследующий наше сознание. Как ни старался он ухватить его, сфокусировав на нем свое внимание, оно никак не давалось ему. В конце концов он вынужден был сокрушенно пожать плечами и заставить себя, примирившись с поражением, выбросить его из головы, как не заслуживающее внимания. У него были куда более срочные дела.

11

Вскоре Адам уже входил в малую гостиную – упругим шагом, спокойный и сдержанный. Неожиданно он налетел на один из хрупких маленьких столиков, стоявший недалеко от входа. Ему удалось подхватить его вместе со стоявшей там статуэткой пастушки из мейссенского фарфора до того, как они упали на пол. Ставя их на место, он раздраженно ругнулся себе под нос.

Посмотрев на дворецкого, который стоял у буфета, ожидая, когда можно будет подавать завтрак, сквайр негромко произнес:

– Пожалуйста, Мергатройд, уберите отсюда этот столик. Найдите для него другое место. Мне все равно где. Просто, чтоб его здесь не было. Я постоянно на него натыкаюсь.

– Хорошо, сэр, – ответил дворецкий, поправляя крышки на многочисленных блестящих серебряных блюдах.

Адам, сев за стол, поглядел на двух своих детей, находившихся уже за столом.

– Доброе утро! – сказал он мягко.

Джеральд что-то промычал в ответ, а Эдвин отодвинул стул, быстро поднялся и подошел к отцу. Он ласково поцеловал его в щеку и произнес с лучезарной улыбкой:

– Доброе утро, папа!

Адам улыбнулся своему младшему и нежно похлопал его по плечу. Разочарование жизнью и женитьбой можно было сравнить разве только с его глубоким разочарованием в детях, хотя он по-настоящему нежно относился к Эдвину, более симпатичному, чем его старший брат. К тому же тот был внешне поразительно похож на Адама.

– Как жизнь, старина? – ласково спросил Адам. – Надеюсь, тебе получше? – И быстро добавил, увидев бледное лицо сына: – Нам надо только достать краски, чтобы немного порозовели твои щеки, Эдвин. Думаю, днем тебе следовало бы покататься верхом или, на худой конец, прогуляться пешком по вересковому лугу. В общем проветриться. Согласен, старина?

– Да, папа, – ответил Эдвин, садясь за стол и аккуратно раскладывая льняную салфетку. – Я и вчера хотел погулять, но мама сказала, что для меня день был чересчур холодный. А ты позволишь, чтобы я сказал маме, что сегодня ты сам разрешил мне гулять? – При этих словах его поразительно взрослое для пятнадцатилетнего подростка лицо радостно засияло.

– Об этом ты можешь не беспокоиться, Эдвин. Маме я скажу все сам, – бросил в ответ Адам, осознавая, что если не принять мер, то мальчик скоро превратиться в настоящего ипохондрика, как его мать.

„ В последнее время я совсем перестал интересоваться, как идут дела у Эдвина, – подумал он, и в его сердце шевельнулось чувство вины. – Надо будет построже следить за сыном”.

Дворецкий между тем поднес к столу большое серебряное блюдо. Смешно расшаркавшись, он церемонно приоткрыл крышку и, стоя возле стула сквайра, продемонстрировал копченую сельдь.

– Выглядит просто великолепно, сэр! – произнес он торжественно. – Уверен, что вам должно понравиться. Можно подавать?

Адам кивнул, с трудом сдерживая чувство тошноты, возникшее при виде копченой рыбы. Резкий запах, исходивший от нее, вызывал в желудке настоящие спазмы. Да, подумал он тоскливо, не надо было ему прошлой ночью пить столько портвейна – он явно перестарался. Пока Мергатройд накладывал рыбу, Адам взял серебряный заварочный чайник и налил себе чашку чая, по привычке положив сахара и долив молока, в надежде, что это поможет ему утихомирить взбунтовавшуюся печень.

– Спасибо, – заставил он себя повернуться к дворецкому. – Вы можете идти. Мальчики положат себе сами. У вас сегодня и так много дел из-за болезни прислуги. Так что занимайтесь ими, Мергатройд.

– Спасибо, сквайр, – ответил дворецкий, унося пустое блюдо обратно на буфет и ретируясь. Джеральд тут же бесцеремонно отодвинув заскрипевший от резкого движения викторианский стул, бросился к буфету; за ним, соблюдая необходимые приличия, медленно двинулся Эдвин, всегда помнивший о хороших манерах.

Как только мальчики вернулись к столу, Адам к своему крайнему неудовольствию увидел, что тарелка Джеральда доверху наполнена, – и чувство тошноты вновь охватило его. Он даже ощутил слабость и легкое головокружение. „Да что ж это такое! Старший сын превращается в настоящего обжору. Надо будет, – решил он, – обязательно поговорить с ним наедине. Не сейчас, а попозже. В свои семнадцать он умудрился стать таким толстяком! Даже смотреть на него и то противно, да еще с его грубыми манерами и вечно хриплым голосом... В самом деле, он весь заплыл жиром – ни одного острого угла, ни одной прямой четкой линии, все тело вроде пончика. И жир кажется таким плотным, как у кита. Прямо склад жира да и только, – подумал он мрачно. – Даже не склад – гора”, – поморщился Адам.

– Как идут твои дела на фабрике? – обратился он к старшему сыну. – По-прежнему неплохо?

Он не мог дождаться, пока Джеральд наконец умнет свой завтрак, отправив остатки в рот одним заключительным маховым движением: эта процедура, казалось, тянулась целую вечность.

Покончив с едой, Джеральд неспешно вытер льняной салфеткой свой женственный рот и соизволил ответить на вопрос отца:

– Да, папа, Вильсон весьма мной доволен. Говорит, у меня настоящая жилка по части шерсти. Ну и мне, конечно, приятно это слышать. И еще он говорит, что хватит мне болтаться на первом этаже у станков – я и так уже достаточно знаю. Сегодня он берет меня к себе в контору! – заключил он самодовольно.

Его круглое красное лицо казалось достаточно мягким, но в темно-карих глазах проглядывали расчетливость и хитрость.

– Отличные новости, Джеральд. Я в восторге, – ответил Адам, не особенно, впрочем, удивившийся успехами сына.

Джеральд всегда отличался склонностью к предпринимательской деятельности, на которую у него хватало и энергии, и упорства, несмотря на то, что он весь буквально заплыл жиром. Другой его отличительной чертой была неуемная жадность, что весьма огорчало Адама, которому в последнее время стало ясно, что деньги – по существу единственная всепоглощающая страсть его старшего сына: перед ней пасовало даже обжорство. И то, и другое на взгляд отца было одинаково отвратительно.

Адам откашлялся и задумчиво продолжил:

– Я собираюсь попозже сам поговорить с Вильсоном. По пути в Лидс я намерен заехать на фабрику. У меня полно неотложных дел, которыми я должен заняться до того, как поеду встречать на вокзале свою тетю Оливию. Тебе известно, что она погостит у нас несколько месяцев?

– Да, папа, – ответил Джеральд без всякого интереса в голосе: чувствовалось, что приезд тетки его совсем не трогает. Зато он с удвоенным интересом стал доедать то, что еще оставалось на тарелке.

Эдвин прореагировал на это сообщение иначе, в лице его, еще минуту назад зажегся радостный огонек.

– Как это замечательно, папа! – воскликнул он. – Тетя Оливия мировой человек! С ней всегда можно поиграть!

Адам невольно улыбнулся. Правда, он сам не стал бы употреблять подобных оборотов для характеристики Оливии Уэйнрайт, но своим кивком дал понять, что вполне разделяет чувства младшего сына. Затем, открыв лежавший рядом с его прибором свежий номер лондонской „Таймс”, начал пролистывать шуршащие страницы, погрузившись в чтение новостей дня.

В комнате повисла мертвая тишина, если не считать потрескивания огня в камине, тихого шипения газовых горелок и нежного позвякивания серебряных приборов о фарфор, из которого ели мальчики. Оба они прекрасно знали, что болтать в такие минуты, когда отец погрузился в изучение газеты „Таймс”, было бы в высшей степени неуместно. Впрочем, молчание давалось им без особого труда, поскольку у Джеральда было очень мало общего с Эдвином, который уже давным-давно отдалился от своего старшего брата.

– Вот дьявольская неразбериха! Просто дьявольская неразбериха! – неожиданно взорвался Адам, и его гулкий голос эхом отозвался в просторной комнате, сразу взорвав тишину. Непривычные к тому, что отец теряет самообладание и повышает голос, его сыновья в молчаливом изумлении повернули головы в его сторону.

Эдвин наконец рискнул спросить:

– В чем дело, отец? Тебя беспокоило что-то из прочитанного в газете, да?

– Да все этот вопрос о свободе торговли. Парламент только что вернулся с каникул – и они уже включились в обсуждение. Скоро начнется дьявольская неразбериха, помяните мое слово! Бальфур и его кабинет полетят. Я в этом абсолютно уверен. Может быть, и не сразу, но обязательно полетят. И притом в самом недалеком будущем. Если только этот нелепый бред кончится.

Эдвин откашлялся. Его светлые серо-голубые, как у отца, глаза загорелись любопытством.

– Да, – вставил он убежденно, – я уверен, что ты совершенно прав, папа. Во вчерашнем выпуске я читал, что Уинстон Черчилль выступает против Билля о свободной торговле, а ты ведь знаешь, какой это проницательный человек. Он сражается против этого законопроекта, так что правительству, похоже, действительно придется нелегко, как ты и говорил.

– А я и не знал, Эдвин, что тебя интересует политика! – воскликнул Адам с удивлением в голосе. – Это что, твое новое увлечение?

Эдвин открыл было рот, чтобы ответить отцу, но в этот момент Джеральд захихикал и презрительно бросил:

– Черчилль! Тоже мне, нашел о ком говорить! Какое нам дело до того, что он там думает. Какой-то там член палаты общин от Олдхэма. Городишко в Ланкашире. Кроме текстильной фабрики там ничего и нет. Если он вздумает пойти по стопам своего отца, то его политическая карьера скоро окончится. Как у лорда Рэндольфа. Такой же хвастун и неудачник!

Адам прокашлялся, прикрыв рот газетой. Когда он заговорил, голос был холодным, но по обыкновению спокойным:

– Я не согласен с тобой, Джеральд. По-моему, Эдвин прав в своей оценке Черчилля. Это действительно молодой, но весьма проницательный политик, который прекрасно знает текущие вопросы и занимает по каждому из них свою позицию. Тебе должно быть известно, что он прославил свое имя во время Англо-бурской войны, когда ему удалось ускользнуть от буров. Народ принял его как настоящего героя, а когда он решил заняться политикой и победил на выборах в парламент, то его первая речь была высоко оценена. С тех пор он делает весьма успешную политическую карьеру, и у меня такое чувство, что молодой Уинстон еще не сказал своего последнего слова. Придет день – и этот человек займет высокое положение в нашей стране. Впрочем все, что я сказал, не имеет прямого отношения к делу. Ты позволил себе отозваться о Черчилле весьма неподобающим образом. И вместе с тем не прислушался к аргументу Эдвина о том, что правительство окажется перед лицом серьезных неприятностей по вопросу о законопроекте, где идет речь о свободе торговли. Эдвин выразил, кстати, и мою точку зрения.

Джеральд, выслушав отца, собирался, судя по выражению его лица, сказать что-то язвительное, но передумал и, встав из-за стола, направился с тарелкой в руке к буфету, чтобы положить себе еще одну порцию закуски. И пока он, склоняясь над блюдами, подкладывал себе разные деликатесы, в его глазах горел огонек злорадства, а весь вид и поза выражали крайнюю воинственность.

Эдвин, однако, никак не реагировал на выпад старшего брата: его лицо по-прежнему светилось, лучистые глаза, обращенные к отцу, приветливо улыбались. Наконец-то он отомщен, найдя нежданного союзника в лице собственного отца.

Адам, глядя на младшего сына, тоже улыбнулся.

– А ты понимаешь суть вопроса о свободной торговле, Эдвин? – спросил он.

– Думаю, что да, папа, – ответил тот. – Разве этот вопрос не связан с налогами на продовольствие и другие товары?

– Да. Но вопрос все же несколько более сложен. Видишь ли, протекционисты, которых возглавляет Чемберлен, пытаются заставить кабинет отказаться от системы свободной торговли. То есть от дешевых продовольственных товаров, которые наша страна имела в течение столь длительного времени. Они желают ввести тарифы и пошлины на все без исключения товары, чтобы, по их словам, защитить английских производителей от так называемой иностранной конкуренции. – Немного помолчав, Адам продолжал: – Это бы еще могло иметь какой-то смысл, если бы наша экономика переживала спад. Но этого нет. Напротив, наша промышленность пребывает в отменном состоянии. Это одна из причин, почему законопроект Чемберлена является столь абсурдным, как считают в подавляющем большинстве наши промышленники. Стране в целом это сулит одни бедствия. Во-первых, это означало бы рост цен на продовольствие, чего все опасаются. Конечно, нас или людей достаточно высокого положения в обществе это бы не очень задело. Но если взять домохозяек из рабочей среды, то они в панике. Еще бы, как им не бояться роста цен на мясо и хлеб! Кроме того, многие, особенно из числа либералов, всерьез полагают, что свободная торговля – это единственное средство сохранить мир и взаимопонимание. Ты знаешь, Эдвин, я вспоминаю одно старинное изречение: „Если границы не пересекают товары, то их пересекут армии". И Черчилль понимает эти основополагающие принципы. Сколько уже раз он говорил, что протекционисты ошибаются в экономике, ошибаются в политике и, что самое пугающее в их подходе, ошибаются в оценке общественного мнения. И он прав, мой мальчик.

– А что же будет, папа? – встревожился Эдвин.

– Думаю, мы станем свидетелями ожесточенного, кровопролитного сражения между сторонниками единой тарифной реформы, поддерживающими Джо Чемберлена, и членами юнионистской Лиги борьбы за бесплатное питание, созданной фритредерами, выступающими против него. Последних возглавляет герцог Девонширский, сумевший сплотить вокруг себя многих из числа влиятельных консерваторов, включая и Черчилля.

– И как по-твоему, они победят? То есть группа Черчилля?

– Я во всяком случае на это надеюсь. Это было бы благом для страны.

– Но разве палата общин не разделилась?

– Еще как разделилась. То же относится и к партии тори. Поэтому-то я и говорю, что страну ждут многие беды. Артур Бальфур предпочитает не занимать определенной позиции, но такое отсиживание к добру не приведет. И с Даунинг-Стрит, 10 он может расстаться куда быстрее, чем рассчитывает.

Тем временем к столу, громко стуча ложкой по тарелке, вернулся Джеральд и так резко плюхнулся на стул всей своей массой, что зашатался стол, стоявшие на нем тарелки задребезжали, а из его чашки пролился чай – на чистой белой льняной скатерти выступило безобразное темное пятно. Весьма холодно взглянув на старшего сына, Адам с трудом сдержал растущее в нем раздражение.

– Джеральд, – обратился он к нему, – может быть, ты все-таки научишься вести себя прилично за столом! Кроме того, так объедаться, как это делаешь ты – очень вредно для здоровья. Да и смотреть на это противно!

Джеральд предпочел проигнорировать критические замечания отца в свой адрес. Дотянувшись до перечницы, он жадно схватил ее и стал густо посыпать перцем все, что было у него на тарелке.

– Мама говорит, – пробормотал он, продолжая жевать, – что у меня нормальный аппетит для растущего организма. – И он самодовольно посмотрел вокруг.

У Адама возникло желание ответить сыну поязвительнее, но затем, передумав, он стал пить чай.

Джеральд, продолжая жевать, довольно косо посмотрел на отца.

– Если можно, папа, я бы вернулся к тому разговору, который мы с тобой вели. Я полагаю, ты согласишься, что как джентльмены мы можем иметь разные точки зрения, но не начинать при этом ссориться... – Адам поморщился от такого напыщенного начала, а сын между тем продолжал. – Я хочу сказать, что, как и раньше, остаюсь весьма невысокого мнения о Черчилле, несмотря на все твои комментарии. Кого он в сущности представляет? Ткачих в платках и башмаках на деревянной подошве?!

– Но это совсем не так, как ты говоришь! И потом, Джеральд, не стоит, по-моему, сбрасывать со счетов рабочий класс. Времена меняются, учти.

– О, да ты, отец, говоришь совсем, как один их этих новых социалистов. Рабочим нужны ванны? Но ты ведь прекрасно знаешь, что они будут держать там уголь!

– Это очередная утка, которую не так давно запустили отставшие от времени твердолобые консерваторы. Ведь они как чумы боятся всяких перемен в нашей стране. – Голос отца стал резким. – К тому же это всего лишь газетная спекуляция, и меня просто удивляет, что ты придаешь ей такое значение и даже считаешь возможным повторять. Вот уж не ожидал от тебя подобного, Джеральд!

Джеральд беспомощно улыбнулся, но в глазах промелькнула враждебность.

– Уж не хочешь ли ты сказать мне, отец, что собираешься предоставить ванны своим рабочим в Фарли?

Адам окинул сына ледяным взглядом.

– Нет, я лично не собираюсь. Но всю жизнь, как тебе хорошо известно, я стремился по возможности улучшить условия труда на фабрике. Намерен так же поступать и в будущем.

– Да стоит ли об этом беспокоиться? – возбужденно воскликнул Джеральд. – Рабочие все равно не будут довольны. Так что уж лучше как следует занимать их работой, держать впроголодь. Тогда, по крайней мере, они не станут лезть не в свои дела и мы сможем держать их под своим контролем.

– Не сказал бы, что это здравый принцип, Джеральд. Подобную политику не назовешь дальновидной, – отрезал Адам. – Но о делах фабричных мы с тобой потолкуем позже. Пока что я ограничусь только одним замечанием: ты должен хорошенько изучить человеческую натуру, природу человека. Это касается и рабочих тоже, сын мой. Во все века к ним относились отвратительно. Необходимы дальнейшие реформы, которые, как я надеюсь, позволят нам избежать слишком большого кровопролития.

– По-моему, тебе не следовало бы высказывать свои взгляды друзьям, занимающимся, как и ты, шерстяной промышленностью. А то они осудят тебя как изменника своего класса, – ответил Джеральд.

– А тебе не следовало бы проявлять подобную самонадеянность! – воскликнул отец, и глаза его блеснули холодным серебром, похоже, что всегда такой хладнокровный, на сей раз он может сорваться и выйти из себя, но в последнюю секунду Адаму все же удалось совладать со своими чувствами. Он налил себе еще одну чашку чая. Усталость последнего времени и нервное истощение привели к тому, что терпение его готово было вот-вот лопнуть. Совладать с нервами ему становилось с каждым днем все труднее.

Ухмыльнувшись, Джеральд подмигнул Эдвину, глядевшему на старшего брата в полном недоумении: он не привык, чтобы с отцом разговаривали с такой явной дерзостью. Непослушание Джеральда привело его просто в ужас. В смятении переводил он взгляд с одного на другого, а затем опустил глаза.

Адам был взбешен, но тем не менее сумел взять себя в руки. Открыв газету, он уже готовился снова погрузиться в чтение, как вдруг Эдвин, почувствовавший состояние отца и решивший рассеять его беспокойство, спросил:

– Папа, а ты был знаком с Китченером, когда служил в армии?

– Нет, Эдвин. А почему собственно ты спрашиваешь? – в свою очередь спросил Адам, в чьем голосе прозвучало нетерпение.

Отложив газету в сторону, отец с удивлением взглянул на сына.

– Просто я читал вчера статью, где описывалось, как он спорил с лордом Керзоном в Индии. Ты разве не видел этой истории в „Таймс”? Меня заинтересовал вопрос, почему они все время враждуют друг с другом? Ты не знаешь?

– Да, я читал эту статью, Эдвин. А причина, по которой эти двое постоянно между собой враждуют, заключается в следующем: когда Китченер отправился в Индию в качестве главнокомандующего британской армией, то единолично занялся передислокацией воинских частей. Довольно быстро он сумел добиться гораздо большего административного влияния над армией, чем имел генерал-губернатор, которому это, естественно, не слишком нравилось. И тогда, и теперь. Могу добавить к этому, что лорд Керзон столкнулся там с достойным соперником. Китченер, боюсь, не тот человек, которого можно переспорить. Что бы ни случилось, он всегда будет стоять на своем и не сдвинется с места.

– Я вижу, тебе Китченер не особенно нравится, да? – предположил Эдвин.

– Нет, мой мальчик, я бы так не сказал. А почему ты так решил?

– Когда я был еще маленьким, ты сам говорил мне, что Гордона убили в Хартуме по вине Китченера.

Адам пристально посмотрел на сына.

– У тебя потрясающая память. Я восхищен. Но все-таки говорил я не совсем то, что ты мне приписываешь. Насколько я помню, я тогда говорил, что экспедиция Китченера прибыла слишком поздно, чтобы можно было спасти генерала Гордона и его войска. Махдисты к тому времени уже штурмовали Хартум, и Гордон был зверски убит. Нельзя сказать, что это произошло по вине Китченера. В сущности, скорей всего это вина Гладстона, так как именно он задержал отправку экспедиции, которая должна была прийти на выручку Гордону. В свое время эта история вызвала много шума. Фактически из-за возмущения, охватившего тогда общество, в связи с тем, что Гордон был брошен на произвол судьбы, и пал кабинет Гладстона. Так что в смерти Гордона я не мог винить Китченера. Никак не могу. Вот тебе ответ на твой вопрос. Что же касается самого Китченера, то он прекрасный солдат, до конца преданный своему долгу.

– Так-так, – задумчиво заметил Эдвин, на самом деле весьма довольный, что отец как будто успокоился.

– Тебя вообще-то интересует больше армия или все же политика, Эдвин? Сдается мне, что тебя увлекает и то, и другое.

Адам был отходчив и не умел долго сердиться. Чувствовалось, что его злость против Джеральда улеглась.

– Нет, папа. Я вообще-то собираюсь стать адвокатом, – объявил Эдвин с горящими глазами, но едва он увидел нахмурившееся лицо отца, как глаза его стали тускнеть. – А что, тебе это не нравится? – спросил он упавшим голосом.

Адам тут же улыбнулся, почувствовав разочарование сына:

– С чего это ты взял? Я одобряю все, что нравится тебе, старина. Просто меня это несколько удивило. Я не ожидал подобного выбора, поскольку не считал, что тебя привлекает юриспруденция. Вот собственно и все. Впрочем, мне всегда было ясно, что для деловой карьеры ты не создан. А вот Джеральд чувствует себя на фабрике как рыба в воде. – Он бросил быстрый взгляд на старшего сына и обратился к нему, сразу посуровев: – Надеюсь, это так, Джеральд?

– Совершенно верно. Уверен, что Вильсон еще расскажет тебе о моих успехах. – Сделав паузу, он с хитринкой улыбнулся младшему брату. – К тому же Эдвину не по душе пришлась бы работа на текстильном производстве, да и здоровье не позволит. Слишком уж он изнеженный, а условия на фабрике не из легких. Одно время мне казалось, что его заинтересует газета, но поскольку это не так, я лично от души приветствую его стремление изучать закон. А почему бы и нет в самом деле? Разве нашей семье помешает, если у нас будут и свои юридические мозги?

Все это произносилось медоточивым тоном, и слова подбирались таким образом, чтобы за ними не видна была его всегдашняя хитрость. Помимо всего прочего он еще безумно ревниво относился к младшему брату и меньше всего хотел бы, чтобы тот составил ему конкуренцию, занявшись бизнесом. По праву старшего сына в семье делами должен был заниматься именно он, поскольку являлся наследником. В свой заповедник пускать посторонних он решительно не собирался.

Адам внимательно присматривался к старшему сыну. Притворство Джеральда не могло его обмануть. Единственное, чему он радовался, так это тому, что Эдвин, к счастью, не строил никаких честолюбивых планов, связанных с ведением семейных дел. Адам понимал, что в мире бизнеса Джеральд может быть весьма жестким противником, если того потребуют обстоятельства, а до семьи его лучше не допускать.

– Ну что ж, Эдвин, тогда можно считать вопрос решенным. Раз и Джеральд одобряет такой выбор... – и он легонько забарабанил пальцами по столу, – то значит, можно не беспокоиться.

Эдвин лучезарно улыбнулся сперва Джеральду, потом отцу.

– Я так рад, что вы оба одобряете мое решение! – воскликнул он торжественно и добавил: – А я боялся, папа, что ты станешь возражать.

– Да нет, что ты! – запротестовал Адам, доставая номер „Йоркшир морнинг газет”, его интересовал раздел Брэдфордского шерстяного рынка, осмотрев его, он тут же обернулся к Джеральду. – Прекрасно. Цены на шерсть более или менее стабильны. Экспорт увеличился. Мы по-прежнему имеем возможность диктовать на мировом рынке свои условия. Англия вывозит в год в среднем двадцать семь миллионов ярдов шерстяных тканей. Такой уровень держится уже третий год подряд – неплохо!

Алчные глаза Джеральда мрачно блеснули, его вялое лицо оживилось.

– Вильсон вчера сказал мне, что для нас этот год тоже будет вполне приличным. Деловой бум продолжается. Между прочим, ты собираешься встречаться с этим торговцем шерстью из Австралии, папа? Это же как будто сегодня утром? Его, если не ошибаюсь, зовут Брюс Макгилл. Ты же знаешь, что он должен появиться на нашей фабрике.

– Проклятие! Я совсем забыл! – вскрикнул Адам, злясь на самого себя. – У меня ничего не получится. Придется Вильсону заняться им.

– Хорошо, папа. А мне пора, пожалуй, отправляться на фабрику. – И Джеральд, шумно поднявшись из-за стола, удалился.

Адам проводил его хмурым взглядом, а затем обратился к Эдвину:

– Я поговорю насчет тебя с моим юрисконсультом. Мы должны встречаться с ним на будущей неделе. У него могут быть кое-какие соображение насчет твоей дальнейшей учебы, мой мальчик, когда ты кончишь государственную школу. Надо будет решить, какой университет тебе стоит выбрать для продолжения образования.

– Конечно, папа. И большое спасибо за все, что ты для меня делаешь. Я так тебе благодарен! – воскликнул Эдвин с подкупающей искренностью: он действительно любил и уважал своего отца.

В этот момент в дверь гостиной постучали и на пороге появилась Эмма. В руках у нее был большой поднос. Холодно посмотрев на сквайра, она быстро отвела глаза и перевела взгляд на серебряный чайник.

– Мне Мергатройд сказал, чтобы я начинала убирать со стола. Если вы, конечно, уже позавтракали. – Голос ее звучал жестко, она крепко сжимала руками поднос и стояла, не шевелясь.

– Да, Эмма. Пожалуйста. Мы уже закончили. Можешь забрать все, кроме чайника. Возможно, я еще выпью чашечку чая на дорогу, – с мягкой улыбкой ответил Адам, ласково взглянув на прислугу.

Стоявшая вполоборота Эмма, после этих слов тут же отвернулась и не смогла видеть той доброты и сочувствия, которыми искрилось красивое лицо сквайра.

– Слушаюсь, сэр, – ответила она каменным голосом и направилась к буфету. Оставив там поднос, она подошла к столу, чтобы убрать грязную посуду.

Вздохнув, Адам продолжил свой разговор с сыном, прислушивавшимся к каждому его слову.

Эмма бесшумно двигалась вокруг стола, собирая серебряные приборы и тарелки и стараясь не мешать их беседе. Кроме того, она всегда старалась быть на людях как можно незаметнее; своего рода самозащита, к которой она прибегала, желая избавить себя от возможных неприятностей. К несчастью, молодой хозяин, Джеральд, постоянно задирал ее, и это было ужасно. Ему же все это доставляло явное удовольствие. Вот сейчас, перед тем как она вошла в гостиную, он в коридоре пребольно ущипнул ее за ляжку, так, что она чуть не выронила поднос. При мысли об этом унижении сердце девушки наполнилось гневом.

Собрав посуду и устанавливая ее на поднос, она с горечью думала, сколько же еще терпеть эту жизнь, когда вокруг такие злые и страшные люди. Господи, убежать бы ей вместе с Уинстоном, но, она знала, это невозможно. Ведь в Королевский флот девушек не берут. Куда же убежать? Похоже, что некуда. И потом, думала она, мать не сможет без нее обойтись. Да и маленький Фрэнк, и отец. Тут ею овладела паника – пот мелким бисером выступил у нее на лбу. Бежать! Бежать из этого дома! Никогда больше не видеть Фарли-Холл. Бежать, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Паника превратилась в настоящий кошмар наяву. Она понимала, что кошмар этот не имеет под собой основания – что это вдруг на нее нашло такое? В чем дело? И тут с ледяной ясностью Эмма осознала, в чем дело. Здесь, в этом доме, она была совершенно бессильна. Так, как могут быть бессильны и бесправны бедные перед лицом богатых. И с ней могут тут поступить, поняла она, леденея от страха, самым ужасным образом. Деньги! Она должна раздобыть их во что бы то ни стало! И не те жалкие несколько шиллингов, которые ей удавалось получить в деревне за штопку и шитье. Нет, у нее должно быть много денег! И это был ответ на все. Она всегда это чувствовала. Необходимо найти способ, как стать богатой. Но как? Где? Тут-то на память ей пришел Блэки О'Нил и его рассказы о Лидсе. Город, где улицы вымощены золотом. Вот где отгадка: там, в Лидсе, ей должен открыться секрет, как делать деньги! Много денег, чтобы никогда в жизни больше не опасаться, что ты снова можешь оказаться бессильной. Чтобы можно было отплатить этим Фарли их же монетой... Мало-помалу страх, сковывавший ее, начал отступать.

Поднос между тем был заставлен грязной посудой до краев: бедная Эмма чуть не упала под его тяжестью, когда стала выходить. Собрав последние силы и стиснув зубы, она молча удалилась из гостиной с высоко поднятой головой. Вся ее фигурка была исполнена достоинства, и даже спина выражала твердую решимость оставаться независимой. В ее осанке, несмотря на еще подростковую угловатость и отсутствие манер, угадывалась определенная – не по годам – величавость.

Эдвин, заметил отец, начал к этому времени беспокойно ерзать на стуле. Наконец он решился на объяснение:

– Можно мне уже идти, папа? Я еще не делал уроков, а у меня семинар, и неудобно, если я буду подготовлен хуже всех в классе.

– Конечно, мой мальчик, – ответил Адам, одобрительно улыбаясь. – Хорошо, что ты проявляешь такое прилежание. Давай, старина, занимайся. Но не забудь немного подышать днем свежим воздухом. Договорились?

– Хорошо, – и Эдвин направился к двери своей обычной изящной и легкой походкой.

– Да, Эдвин, – остановил его отец.

– Что, папа? – обернулся он к отцу, держась за ручку двери.

– Было бы прекрасно, если бы сегодня вечером ты смог поужинать вместе с тетей Оливией, ну и со мной, конечно.

– О чем ты говоришь, папа! – воскликнул Эдвин, заранее предвкушая удовольствие, которое сулило ему это неожиданное приглашение. – Огромное спасибо!

От избытка чувств Эдвин, выходя, даже позволил себе хлопнуть дверью – да еще с такой силой, что на стене даже затряслись мелкой дрожью газовые рожки.

Адам понимающе усмехнулся. Мальчик взрослел и явно обещал стать в будущем юношей с характером. Слава Богу, он каким-то образом избежал влияния матери. Адель... Надо бы зайти к ней сегодня. У них накопилось столько вопросов, которые необходимо обсудить. По обыкновению он все откладывал и откладывал их – неделя за неделей. Да и сейчас, если уж быть честным до конца, он все равно пытается сделать то же самое. Хрупкая, миловидная, взбалмошная, худенькая... Его Адель. С этой ее нежной улыбкой. Вечной улыбкой, от которой его порой бросало в дрожь. С радужной красотой, какая бывает только у блондинок. О, эта красота, жертвой красоты которой он пал много лет назад, когда впервые познакомился со своей будущей женой. Как мало времени ему понадобилось, чтобы понять: красота Адели была холодной как лед, это был своего рода камуфляж, надежно прикрывавший ее эгоизм и сердце, словно сделанное из мрамора. Но не только их: за ледяным панцирем скрывалась глубокая психическая болезнь. Уже много лет как Адам не поддерживал с ней никаких отношений. По крайней мере, десять – именно с тех самых пор, как его жена, предпочла окружить себя туманной пеленой отчужденности и болезненной изоляции: нежная, с обычно ангельской улыбкой на устах, как что-то само собой разумеющееся плотно прикрыла дверь своей спальни. Отныне для него она заперта навсегда. Помнится, в то время он даже сам поразился, как спокойно воспринял он конец их супружеских отношений, – это было чувство глубокого облегчения.

Уже давно Адам Фарли понял, что его женитьба, в которой не было ни страсти, ни любви, никоим образом не являлась уникальной. Многие из его друзей, как выяснилось потом, оказались точно так же связанными унылыми и бесплодными узами, хотя он и сомневался, что они, подобно ему, должны были мириться еще и с психическим расстройством. Его друзья, не горюя ни минуты и не мучаясь угрызениями совести, очень скоро нашли утешения в объятиях других женщин. В отличие от них сквайр, с его разборчивостью и безупречным вкусом, не позволял себе случайных связей с женщинами легкого поведения. Несмотря на чувственную натуру, Адам Фарли не ставил плотские утехи так высоко, как его друзья: в женщине, помимо красоты лица и тела, его привлекали и другие качества. Так что за эти годы безбрачие стало как бы его второй натурой, превратившись почти в аскетизм. Однако он не понимал, что для женщин, с которыми он сталкивался в обществе, его качества были особенно привлекательны, делая „этого аскета” в их глазах поистине неотразимым. Погруженный в собственные мысли о загубленной жизни, он был слеп и не видел, с каким повышенным интересом относилась к нему женская половина; впрочем, Даже прозрей он, ему в сущности было бы все равно.

Подойдя к окну, Адам раздвинул занавеси и выглянул во двор. Темные тучи развеялись, и небо сейчас было ясным и светло-синим: казалось, что это не просто небосвод, а перевернутая эмалированная чаша, настолько интенсивным выглядел цвет, северная ясность которого еще больше подчеркивалась лучами бледного, но уже яркого солнца. Черные холмы на горизонте были, как всегда, угрюмы и голы, но глаз Адама различал в них покоряющую загадочную красоту. Они стояли здесь, на том же самом месте, задолго до того, как он родился, и будут стоять здесь, когда его самого уже давным-давно не станет на свете. Земля вечна – неизменяемая, неубывающая, источник того могущества, которым держится семейство Фарли, источник их непреходящей силы. Он, Адам, всего лишь крупица в огромной вселенной, подумалось ему. И тут же собственные горести показались вдруг не имеющими значения, даже просто ничтожными. Кто он такой? Червь на этой богатой и прекрасной земле – смертный, как все живущие на земле. Придет день – и его не станет. И что будут тогда значить все его проблемы и то, чем они вызваны? И кому будет до них дело?..

Его раздумья прервал стук копыт: это Джеральд на своей двуколке быстро проехал по конному двору, спеша на фабрику. Мысли Адама переключились на двух его сыновей. За одно лишь сегодняшнее утро ему открылось множество совершенно новых вещей – не только о самом себе, но и о своих детях. По праву старшего Джеральд унаследует все земли Фарли, их усадьбу, фабрику и прочую недвижимость – с обязательством заботиться всю жизнь о своем младшем брате. Однако Эдвин не получит в наследство ничего стоящего и будет целиком зависеть от милости Джеральда. „Не очень-то, – печально вздохнул Адам, – заманчивая перспектива. Надо будет, – решил он, – обязательно предусмотреть в завещании кое-что и для Эдвина. Необходимо как можно быстрее повидаться со своим юрисконсультом".

Он не доверял Джеральду. Ни на йоту!

12

Состояние семьи Фарли, которым сейчас по праву старшего распоряжался Адам, основывалось на двух „китах” – приобретении земли и производстве сукна. Земля стояла на первом месте.

Адам Фарли прослеживал свое происхождение начиная с двенадцатого века. Составленный в 1155 году документ, хранившийся в подлиннике в одном из подвалов Фарли-Холл, свидетельствовал, что некто Хьюберт Фарли получил от короля во владение земли в округе Арквит и Рамсден Западного райдинга графства Йоркшир. Сия бумага, как говорилось в ней, была написана в присутствии Генриха II и подписана восемнадцатью свидетелями в Понтефрактском замке, где он обычно останавливался, бывая в Йоркшире. Учитывая состоятельность Хьюберта и его известность как одного из „людей короля", округ Арквит стали называть Фарли – по его фамилии. Именно он построил первый фамильный особняк на том месте, где сейчас находился Фарли-Холл.

Потомки Хьюберта увеличили земельные наделы семьи, получая их, как и другие знаки внимания со стороны королевской власти, за верную службу своим сюзеренам. Ярые роялисты, все они получали от британской короны щедрые дары. Генрих VIII пожаловал Джону Фарли Рамсденские луга – это случилось во время роспуска монастырей, когда Фарли оказал королю ценные услуги при проведении церковных реформ. Позднее дочь короля Генриха Елизавета Тюдор продала „долину Кирктон по берегам реки Эр Уильяму Фарли, сквайру, владельцу особняка Фарли и деревни”. Елизавета I, всегда стремившаяся пополнить королевскую казну, уже давно ввела в практику распродажу королевских угодий. Что касается Уильяма Фарли, то она относилась к последнему с покровительством, учитывая, что его сын служил капитаном в Королевском флоте и в свое время плавал вместе с Фрэнсисом Дрейком в Вест-Индию. Позже его судно входило в состав английского Королевского флота под командованием неустрашимого адмирала Дрейка, сумевшего в 1588 году нанести поражение испанской „Непобедимой арманде” в Кадисском заливе. Понятно, что королева продала Кирктон по весьма умеренной цене. Приобретение этого участка земли вдоль реки Эр явилось решающим моментом в увеличении состояния семьи Фарли, поскольку именно этой реке суждено было стать источником энергии для первой текстильной фабрики.

Сын Роберта, Фрэнсис Фарли, свое имя получил в честь знаменитого флотоводца, не пошел по стопам отца и не стал ни мореплавателем, ни вообще военным. Кстати, с этого времени среди Фарли уже не было больше никаких военных, если не считать, правда, непродолжительной службы Адама Фарли в Четвертом гусарском полку. Фрэнсис, старательный, упорный, но не наделенный от природы особым воображением, обладал тем не менее достаточной коммерческой интуицией, чтобы предвидеть растущее значение такого важного товара, как сукно. В конце шестнадцатого века он начал развивать у себя шерстяное производство. Собственно говоря, мануфактуры у него еще не было: местные деревенские жители по-прежнему, у себя на дому, изготовляли шерсть, но то, что раньше прялось и ткалось для собственного потребления, теперь шло на продажу. Отсюда вели свое начало знаменитые предприятия Фарли, сделавшие потомков Фрэнсиса не только самыми богатыми, но и самыми могущественными фабрикантами шерсти в Западном райдинге графства Йоркшир. К началу семнадцатого столетия деревня Фарли превратилась в процветающее фабричное поселение, жители которого занимались производством шерсти. Здесь была своя хлебная лавка, сукновальная фабрика на берегу реки и водохранилище.

Таким образом Фрэнсис Фарли присоединил к земле, которой владел их клан, еще и сукно.

Но без земли не было бы никакого сукна. Расположение фамильных угодий в Западном райдинге графства, геологические особенности и климат – все это в значительной степени способствовало успеху семейного шерстяного производства, сделав Фарли некоронованными королями шерсти далеко за пределами их округа.

Деревня Фарли находится у подножия Пеннинской гряды, этой цепи скалистых отрогов, проходящих по центру Англии – от Чевиот-Хилс на границе с Шотландией до Скалистого края, живописных холмов на северо-западе графства Дербишир. Гряду эту называют еще „позвоночником Англии” – такое название она получила от местных жителей. Геологическое строение Пеннинских гор неоднородно. На севере Йоркшира это белый известняк, на котором растут травы. Но ключи, которые здесь бьют, естественно, выносят на поверхность известняк; богатая известью вода особенно вредна для овечьей шерсти.

Южнее неожиданно известняк пропадает – это так называемый Провал Эр, – через него река Эр течет к Лидсу. К югу от Скиптона и Провала Эр и начинается Западный райдинг графства Йоркшир. Тут Пеннинские горы сложены из твердого темного песчаника, или „мельничного камня”, с примесью угля и с покрытием из торфа и глины. На „мельничном камне” почти ничего не растет – разве что овес и жесткая трава. Однако как раз их-то и любят больше всего короткошерстные овцы. В этих краях множество никогда не пересыхающих ручьев: насыщенные влагой ветры с Атлантики приносят с собой к подножию гор постоянные дожди. Вода в тамошних горных ручьях совсем не содержит извести – вода тут мягкая и способствует отличному качеству овечьей шерсти. Вода и овечья шерсть – вот два главных условия для производства сукна и оба эти компонента в Западном райдинге Йоркшира в избытке.

Располагая подобными природными резервами, шерстяное производство, которым занималось семейство Фарли, быстро росло, особенно в восемнадцатом веке. Впрочем, этому бурному росту во многом способствовали предприимчивость и прогрессивные методы, применявшиеся тремя Фарли: дедом, отцом и внуком – Джошуа, Персивалем и Дэвидом. Все трое были в сущности пионерами шерстяного бизнеса: обладая незаурядным чутьем, они осознавали важность новых изобретений, которые, как они справедливо полагали, способны обеспечить наиболее эффективный рост производства. И это происходило в то время, когда многие их конкуренты-производители шерсти не видели никакого прока в использовании технологических новинок, которым в конечном счете суждено было изменить всю социальную и экономическую структуру не только в Йоркшире, но и во всей Англии. Фарли с удовольствием приобретали „новомодное оборудование”, как презрительно именовали появлявшиеся на рынке все более хитроумные станки не слишком просвещенные фабриканты, и получали от их применения замечательные результаты.

Джеральд в качестве предполагаемого наследника должен был впоследствии вступить во владение всем огромным состоянием Фарли, которое сейчас находилось в руках Адама Фарли, его отца. От своих предков молодой наследник взял кое-какие немаловажные качества, начисто отсутствовавшие у Фарли-старшего. Прежде всего он просто любил сам процесс производства шерсти, как в свое время любили его они. Процесс этот вызывал в душе Джеральда такую же страсть, какую пробуждали в ней деньги и еда. Бывая на фабрике и находясь рядом с работавшими с оглушительным шумом станками, он действительно чувствовал себя в своей родной стихии. Только тогда он ощущал подлинное биение пульса жизни, все его тело наполнялось необыкновенной силой. Оглушавший Адама шум ткацких станков для Джеральда был настоящей музыкой, услаждавшей его слух. А вонючий запах сальной шерсти, который с трудом переносил Адам, казался Джеральду милее любых духов. Всякий раз, когда на глаза старшему сыну Адама попадались тюки с шерстью, их вид приводил семнадцатилетнего Фарли в такой неописуемый восторг, какого он не испытывал ни от чего другого.

В это утро, пока Джеральд ехал по нижней дороге через долину, все его мысли были о фабрике, вернее об отце и Эдвине и их отношении к фабрике, столь отличном от его собственного. Он совсем не ощущал холода, не замечал ни окружающего ландшафта, ни красоты разгоравшегося дня, полностью погрузившись в лабиринт сложных расчетов. Итак, в результате предпринятого им за завтраком демарша Эдвин полностью устранен из игры в качестве конкурента. И как ловко и аккуратно ему удалось провести всю эту операцию. И с какой молниеносной быстротой! Раньше ему казалось, что подобное просто немыслимо. Во сне такое не приснится. Конечно, Эдвин не был ему настоящим соперником. Ведь наследником-то является он, Джеральд – право первородства, защищенное законом, давало ему все. В последнее время, однако, он все чаще и чаще начинал опасаться, что Эдвин может тоже захотеть заниматься шерстяным бизнесом и помешать ему сделать это было бы невозможно. Но иметь его рядом с собой совершенно незачем. Теперь, похоже, ему больше нет нужды беспокоиться о подобном варианте. Эдвин оказался вышибленным из седла – причем не по чьей-либо, а по своей собственной воле. А что касается отца, то... В душе Джеральда был, должно быть, какой-то изъян: она буквально разрывалась от лютой ненависти к отцу. Не слишком-то склонный разбираться в собственных чувствах, Джеральд мало задумывался о причинах подобного отношения, весьма туманно полагая, что причина, по-видимому, кроется в страшной и всепоглощающей зависти. В мыслях своих он неизменно стремился принизить отца, цепляясь к какой-нибудь черте его характера, пусть самой нетипичной, и раздувая ее до грандиозных размеров, пока она не становилась убийственной, непростительной слабостью. Бережливый до такой степени, что это переходило в скаредность, ограниченный, провинциально мыслящий, Джеральд кипел от злобы, видя, сколько денег отец тратит на дорогие одежды, поездки в Лондон и за границу. А сколько средств вкладывает отец в эту никому не нужную газету? Джеральд не мог спокойно об этом думать – его душила злоба, даже ярость: наличные деньги уплывают из рук!

Обо всем этом Джеральд думал сейчас по пути на фабрику. Неожиданно он громко рассмеялся: до него дошло, что незаинтересованность отца в делах и его общее неприятие бизнеса по существу открыли ему, Джеральду, дорогу в мир бизнеса.

Теперь, когда он задумался обо всем, то увидел, что его путь предопределен и ему остается только взять бразды правления в свои руки, учитывая поведение отца. „И надо будет, – решил он, – самому побеседовать с этим австралийцем сегодня утром”. Вильсон говорил ему еще вчера, что Брюс Макгилл хотел бы продавать им австралийскую шерсть. Что ж, у них столько заказов на сукно, что, похоже, им может и на самом деле потребоваться дополнительное сырье. В любом случае имело смысл завязать знакомство с этим Макгиллом, одним из самых могущественных и богатых овцеводов Австралии.

И еще. Надо всячески поощрять отца в его нежелании заниматься делами и лично бывать на фабрике. Пусть он как можно дольше отсутствует – это полностью отвечает его, Джеральда, интересам. Скорей бы уж отец вообще удалился от всех дел, передав их ведение ему! Увы, слишком скоро это не случится. Сейчас он должен постепенно утверждаться на фабрике как ее будущий хозяин.

13

Верхняя гостиная в Фарли-Холл, принадлежавшая его хозяйке, Адели Фарли, была украшена массой красивых вещей. Однако красивые сами по себе, они не создавали общей гармонии в комнате, остававшейся бездушной и странно пустой, несмотря на все обилие находившихся там предметов. Такое впечатление возникало от унылой безликости и полной заброшенности, а вовсе не от недостатка мебели – ее-то как раз было предостаточно.

Просторная квадратная комната со сводчатым потолком, казалось, уплывавшим куда-то в бесконечность, и гигантским канделябром из сверкающего хрусталя была щедро украшена лепниной. На отделанных панелями девственно-белых стенах висели декоративные тарелки и парили розовощекие херувимы в обрамлении переплетенных листьев и стеблей аканта. Архитектурное убранство гостиной дополняло множество высоких окон и выдержанный в готическом стиле восемнадцатого века камин белого мрамора – огромный по размерам, с резными колоннами и нависающей полкой.

За исключением самих стен, почти все остальное в комнате было в голубых тонах: бледно-голубой узорчатый шелк, обтягивавший часть стены, окаймлявший окна и покрывавший обитые им диваны и хрупкие золоченые стулья; голубой старинный ковер на темном дубовом паркете. Ледяную голубоватую безжизненность гостиной подчеркивали зеркала, украшения из хрусталя, стеклянные витрины, под которыми лежали засушенные цветы и восковые фрукты, тонкое серебро и дорогой фарфор, светившиеся холодным отраженным светом. В камине постоянно горел огонь, фарфоровые и жадеитовые лампы отбрасывали лучи мягкого света, мрачновато поблескивала темная антикварная мебель – и все-таки ничто было не в состоянии растопить ледяную атмосферу, господствующую в этой огромной комнате, придав ей по-настоящему жилой вид.

Заставленная мебелью, она красноречиво свидетельствовала о жалких попытках глубоко одинокой и снедаемой беспокойством женщины найти хоть какое-то утешение в вещественных предметах богатства, ее усилиях побороть свой психический недуг, окружив себя вещами, а не людьми, словно вещи могли дать ей иллюзию полноты жизни. Те немногие, кто сюда входил, никогда не чувствовали себя спокойно и удобно – и даже сама Адель, владелица этого памятника сомнительному вкусу, находившаяся сейчас в своей гостиной, казалась одинокой и потерянной, бродя, словно привидение среди множества заполнявших комнату вещей и безделушек, собиравшихся ею в свое время с таким тщанием и ненасытностью, а теперь ставших как бы и ненужными.

Этим утром она забрела сюда из примыкавшей к ее гостиной спальни без всякой определенной цели – так, на всякий случай. Постояла на пороге, прислушалась, а потом уже вошла. Большие, отливавшие серебром красивые глаза Адели сейчас переполняло тревожное ожидание. Она быстро переводила взгляд с одного стоявшего в комнате предмета на другой, крепко вцепившись длинными нервными аристократическими пальцами в края своего белого шелкового пеньюара в серебристую полоску. Прижимая к телу прозрачную ткань, Адель как бы пыталась защитить себя, в то время как взгляд ее, снова и снова, метался по комнате, желая убедиться, что там никого больше нет и в темном углу не прячется кто-либо из прислуги, вытирая пыль или подметая, а на самом деле просто нарушая ее уединение.

Высокая, грациозная, Адель, однако, была настолько замедленна в своих движениях, что порой казалось, будто она пребывает в полудреме. Именно такое впечатление она произвела бы на любого, кто оказался сейчас в гостиной, куда она после некоторого колебания все же вплыла, решившись покинуть свою спальню – единственное место в доме, служившее для нее безопасной гаванью. Ее светлые волосы, рассыпавшиеся мягкими локонами и тонкими прядями по плечам, были почти серебристого оттенка; сзади волна почти сливалась со снежно-белым серебристым шелком, окутывавшим ее тело, так что отличить одно от другого казалось почти невозможным. Остановившись у окна, Адель бросила взгляд на расстилавшуюся внизу долину – выражение ее глаз было отсутствующим, словно она смотрела и не видела.

Ландшафт за окном за последние несколько недель разительно изменился: пыльно-серые и мрачные черные тона, еще недавно господствовавшие тут, уже уступали место первой весенней зелени. Черная земля стала мягче – повсюду видны были приметы пробуждения жизни, наполнявшие собой дрожавший от поднимавшегося тепла воздух. Адель, однако, видела все это как бы сквозь мутную пелену, погруженная по обыкновению в свои мысли и заботы. Ушедшая в себя, в глубины своего внутреннего мира, она жила в отрыве от мира, который ее окружал, странно отгороженная от всего внешнего, всего, что было для нее посторонним. Ее собственная душа была той единственной реальностью, какую она признавала.

Но вот на ее неподвижное лицо упал солнечный луч, высветив гладкую кожу и очертания, которые скорее могли принадлежать молодой девушке, а не тридцатисемилетней женщине. Впрочем, девичьи черты Адель Фарли были обманчивы красотой мраморного изваяния, совершенного, но неживого, как если бы высеченная рукой скульптора статуя хранилась под стеклом долгие годы и ее ни разу не согревала чья-нибудь любовь, не мучили собственные горести и не трогали чужие страдания.

Вдруг, с несвойственной ей обычно порывистостью, Адель отпрянула от окна – в глазах ее засветилась решимость. Она быстро пересекла комнату и подошла к стеклянному шкафчику французской работы, стоявшему у дальней стены, в котором были выставлены разные вещицы, собранные ею за годы их с Адамом совместных путешествий. Когда-то Адель по-настоящему гордилась этой своей коллекцией, доставлявшей ей неизменное удовольствие, но теперь интерес ее давно угас.

Остановившись перед шкафчиком, она с беспокойством огляделась вокруг и только тогда решилась извлечь из кармана небольшой ключик. Ее прекрасные глаза при этом превратились в две щелочки, в которых посверкивала хитрость, а лицо исказилось гримасой тайного злорадства, так портившей ее выразительные красивые черты. Она с осторожностью вынула из шкафчика графин темно-красного венецианского стекла. Блестя от игравшего на нем солнечного луча, он светился мириадами радужных бликов, но Адель совсем не обращала внимания на игру света, когда-то так радующую ее. Поспешно вытащив стеклянную пробку, она поднесла графин к холодным бледным губам трясущимися руками. Адель пила жадно, припав к горлышку так, словно речь шла о том, жить ей или нет, и она умирает от душившей ее жажды. Сделав несколько больших глотков (чувствовалось, что к этой процедуре она прибегает не впервые, и в ее движениях сквозила привычная уверенность), она благодарно прижала графин к груди, закрыв в блаженной истоме глаза и глубоко дыша. По мере того, как жидкость спускалась все ниже и по всему телу разливалось благословенное тепло, постоянно мучивший ее ужас начал отступать вместе с тревогой, появлявшейся у нее, как только она просыпалась поутру. Эйфорическое чувство покоя овладевало ею – алкоголь постепенно делал свое дело. Она снова оглянулась вокруг – прежнего страха и враждебности комната ей уже не внушала, только сейчас смогла она разглядеть мягкие солнечные лучи, лившиеся в гостиную, яркий огонь, пылавший в камине, первые весенние цветы в настольной вазе.

Адель улыбнулась самой себе и еще раз поднесла графин к губам и снова с жадностью прильнула к нему. Лишь тоненькая струйка коснулась ее языка. Тогда она отвела руку с графином, потрясла его в явном нетерпении, зло поглядела на графин и, не веря собственным глазам, покачала головой. Графин был пуст.

– Проклятье! Проклятье! Проклятье! – трижды вскрикнула она в ярости, искажавшей ее голос.

Затем Адель снова пристально поглядела на графин. Руки ее при этом опять затряслись, по телу внезапно пробежала холодная дрожь. „Я что, много пила вчера вечером?” – спросила она сама себя. Больше всего ее ужаснуло, что она решительно ничего не помнит. Она сразу же запаниковала, и тут ей сделалось по-настоящему страшно. Она осознала всю безвыходность своего положения. Подумать только, у нее больше совсем не оставалось алкоголя! Мысль об этом почти парализовала ее. Даже если бы ей удалось справиться с искушением выпить в течение дня, то все равно она должна знать, что на ее половине остаются хоть какие-то запасы спиртного. Это придавало ей чувство уверенности. А теперь она не могла больше чувствовать себя в безопасности.

Пошатываясь, Адель, словно слепая, почти на ощупь, добралась до стула и буквально упала на него. В голове у нее была полнейшая пустота. Все еще не выпуская графина из рук, она обхватила свою грудь и принялась раскачиваться взад-вперед, тихонько поскуливая, как побитая собачонка, мучимая невыносимыми страданиями.

– Господи! Господи! – бормотала Адель. – Скажи, что мне теперь делать?..

И, закрыв глаза, чтобы по своему обыкновению бежать от реальности, она начала дрожать безостановочной мелкой дрожью.

Кровь отхлынула от ее лица, которое стало сразу же мертвенно-бледным: Адель откинула голову на спинку стула, чтобы хоть немного унять дрожь, и ее волосы рассыпались по плечам – сейчас она больше всего походила на измученную девочку, каковой в сущности и была. Несмотря на всю свою красоту и дорогой утренний наряд, в который она была облачена, Адель выглядела жалкой и потерянной в этой огромной комнате, где витал призрак надвигавшейся трагедии, готовой вот-вот разразиться.

Наконец она открыла глаза.

– Миленький мой ребеночек, – произнесла она, адресуясь к предмету, который держала в руках. – Дорогой мой. Милый мой Джеральд. – Сделав небольшую паузу, она снова поглядела на свои руки, и по ее лицу пробежала тень недоумения. – Или это не Джеральд, а Эдвин? – Она медленно кивнула головой. – Конечно, не Джеральд. Это Эдвин. – И она принялась мычать что-то нечленораздельное, продолжая что было силы раскачиваться на стуле.

Тот, кто увидел бы Адель Фарли час спустя, наверняка решил бы, что перед ним совсем другой человек, настолько разительным показалось бы ему произошедшая метаморфоза. Не осталось и следа того возбуждения, в тисках которого она еще так недавно находилась; ее манеры обрели спокойную сдержанность. Одновременно с этим состояние горячки, отражавшееся в ее лихорадочно блестевших глазах, сменилось сосредоточенностью и осмысленностью, не имевшими ничего общего с полубезумным поведением и внешним видом.

Выглянув снова во двор, Адель на сей раз обратила внимание на то, что за окном идет дождь. Причем не обычный для Йоркшира легкий дождичек начала весны, это был настоящий потоп. Вот уж действительно разверзлись небесные хляби: струи воды, подстегиваемые порывами ветра, хлестали по оконному стеклу, дребезжавшему от бешеного напора. Как безумные, метались ветви деревьев, и сад, казалось, вот-вот не выдержит и оторвется от земли. Только вересковые пустоши оставались такими же, как всегда, невозмутимыми и мрачными, и все так же неприступно стояли на фоне потемневшего неба скалистые горы. Адель задрожала при виде этих ужасных громадин. Уроженка южных мест Англии, она всегда страшилась этих суровых краев, столь непохожих на буколические прелести зеленого Суссекса. Здесь, казалось ей, горы, словно тюремные стражи ограждают ее от мира – такими же „пленниками” были дом и деревушка, принадлежащие Фарли. В Йоркшире она всегда чувствовала себя чужой. Чужой в чужих краях.

Ее била дрожь. Она замерзала – пальцы рук и ног превратились, как ей казалось, в сосульки. Адель вся сжалась, кутаясь в свое легкое шелковое одеяние, тщетно пытаясь согреться. Дрова в камине, заметила она в ужасе, тем временем догорели, и там оставалось лишь несколько дотлевающих головешек. Отойдя от окна, Адель наткнулась на валявшийся на полу графин – она даже не заметила, как выпустила его из рук. „Как это могло случиться, – подумала она, поднимая его и с недоумением разглядывая. – И почему он очутился здесь?” Неужели она вынимала его из стеклянного шкафа? И тут ей вспомнилось: она сама, захотев выпить, доставала графин. Когда это было? Час или, может быть, два назад? Этого она не помнила. Она вообще не помнила ничего, что было с ней с утра. Адель тихо засмеялась. До чего все это глупо, подумалось ей. Ее страхи, охватившая ее паника... Чего ей бояться? Ей, хозяйке этого дома. Да надо только позвонить, вызвать Мергатройда и велеть ему принести бутылку виски. Вот и все. И еще бренди. Конечно, втайне от Адама, как всегда и делал дворецкий, прекрасно ее понимавший.

Тихое звяканье фарфора в коридоре, становившееся все громче по мере приближения ее к гостиной, известило Адель о том, что через две-три секунды сюда принесут завтрак. Адель поспешно поставила графин в шкафчик, повернула в замке ключик и почти выбежала из комнаты, что было ей несвойственно. Ее волнистый пеньюар напоминал теперь два прозрачных вздымавшихся крыла, по плечам змеились серебристые волосы.

Неслышно прикрыв за собой дверь спальни, Адель прислонилась к ней и улыбнулась, явно довольная собой. „Надо будет, – решила она, – подобрать какое-нибудь подходящее утреннее платье, а после завтрака срочно заняться своим лицом и прической. Потом можно будет послать и за Мергатройдом”. Подходя к гардеробу, где висели ее платья, она все время твердила себе: „Хозяйка Фарли-Холл – это я! Я и никто другой. Надо, чтобы об этом знали все. И с сегодняшнего же дня! Конечно, очень мило со стороны моей сестры Оливии, что она так много взяла на себя по дому после того, как приехала сюда в феврале. Но настало время вернуть себе те обязанности по ведению хозяйства, которые сейчас в руках Оливии”.

– Я уже достаточно хорошо себя чувствую, чтобы взять бразды правления, – произнесла она вслух с полной уверенностью в правоте своих слов.

„К тому же, – продолжала она уже про себя, – Адаму наверняка это придется по душе”. При мысли о муже у нее перехватило горло. Адель нахмурилась. Придется ли ему это по душе? Ведь он считает ее дурочкой, не то что сестру, которая для него является образцом всего самого лучшего, что только может быть у женщины. В последнее время Адам все чаще казался ей человеком, окруженным стеной отчуждения и сдержанности. В сущности, он был таким и прежде. Ее снова зазнобило. В течение нескольких недель, встречаясь с ним, она видит в его глазах еще и скрытую угрозу, пугавшую ее. Его белесые глаза неотступно следили за ней. И глаза Оливии тоже. Они не догадываются, а между тем она – в свою очередь – следит за тем, как эти двое следят за ней и шепчутся по углам. Они наверняка в сговоре. И что-то против нее замышляют. Но раз она об этом знает, у них ничего не выйдет. Но ей нельзя терять бдительности. Адам, Оливия. Ее враги.

Галлюцинации снова завладели ею. С поспешностью и бешеной энергией Адель стала, одно за другим, вытаскивать платья и бросать их на пол, словно это были ненужные тряпки. Платье, которое она искала, все не попадалось. Это было особое платье, обладавшее особой силой. Она знала: стоит ей надеть его – и она снова станет полновластной хозяйкой Фарли-Холл. В этом Адель не сомневалась. И ведь платье где-то тут. Должно быть тут... если... если только Оливия его не украла. Как украла она ее господствующее положение в этом доме!

И Адель все доставала и отшвыривала платья и другую одежду, пока в шкафу уже ничего не осталось. Она долго смотрела на опустевший шкаф и затем отрешенно взглянула на гору платьев, возвышавшуюся на полу – шелк и атлас, жоржетт и шифон, бархат и шерсть. Разных цветов и оттенков. И все это валяется сейчас у нее под ногами.

Почему? – напряженно думает она. Почему все эти пеньюары, утренние платья и вечерние наряды брошены на пол? Она что-то искала. Но что? Она не помнила. Переступив через валявшуюся одежду, Адель двинулась к высокому зеркалу возле окна. Стоя перед ним, она принялась задумчиво играть со своими волосами, поднимая их над головой и затем позволяя им падать на спину. Она делала это медленно, повторяя – раз за разом – одни и те же движения и следя за тем, как меняется их цвет. Взгляд ее снова был отсутствующим, на лице не отражалось ни малейшего чувства – Адель опять впала в невменяемое состояние.

14

Эмма так торопилась, что почти вбежала в гостиную Адель Фарли в своих новых, начищенных до зеркального блеска, черных ботинках на пуговичках, она едва касалась пола; накрахмаленная белая нижняя юбка слегка потрескивала в полной тишине. Крепко держа в загрубевших от работы руках чересчур большой для нее серебряный поднос, Эмма старалась поднять его как можно выше, чтобы не натолкнуться на мебель.

Едва видное под поднятым подносом Эммино лицо сияло чистотой и светилось молодостью и здоровьем; светились и ее поразительные зеленые глаза – в них отражались ее живая и подвижная натура и недюжинный ум, которого не могли скрыть даже густые ресницы. Ее золотистые волосы, блестящие и гладко зачесанные, были по обыкновению уложены пучком на затылке, а „вдовий пик" сегодня казался особенно заметен – виной тому скорей всего был чепчик, оттенявший ее лицо подобно нимбу. Снежно-белый, жестко накрахмаленный, как и передник, он дополнялся столь же хрустящими манжетами и воротником платья – и все это было недавно куплено для нее в Лидсе Оливией Уэйнрайт. Само платье также появилось совсем недавно, но сшила его сама Эмма – из обрезков сукна с фабрики (их тоже дала ей Оливия). Эммина радость от нового наряда могла сравниться разве что с гордостью от улыбки одобрения на лице Оливии, когда та увидела, какая она рукодельница и какие чудеса может творить.

Новая одежда не только, при всей своей скромности, помогала развеять тот образ замарашки, забитой и запуганной, который привел в ужас Блэки, но и во многом оттеняла природную привлекательность Эммы. Сочетание белого и голубого, чистоты и безупречного вкуса, строгости и задорности (чего стоил один только кокетливый чепчик!) делало еще более выразительными черты лица, отчего девушка теперь казалась несколько старше своих лет. Но самое главное, перемена отразилась в ее манере держаться, заразительно отличавшаяся сейчас от той, какая была ей свойственна еще каких-то два месяца тому назад. Да и сегодня Эмма настороженно относилась к присутствию некоторых из членов семейства Фарли рядом с собой, как и вообще к своей работе в их доме, но это отношение она все же могла теперь хоть как-то контролировать, не то что прежде. А ведь она работала в прислугах уже целых два года. К примеру, она больше не испытывала прежнего панического страха, когда ей поручалось отправляться наверх, где располагались апартаменты хозяев. Ее робость пряталась под строгой сдержанностью: при этом выражение лица становилось настолько отстраненным и замкнутым, что со стороны казалось просто высокомерным. У любого другого в ее возрасте подобное поведение выглядело смехотворным, но не у Эммы – все, что она делала, казалось совершенно органичным. Теперь она обрела известную самоуверенность, которая при всей своей непрочности позволяла ей держаться с несколько наивным, но все же достоинством.

Перемены в Эммином поведении были вызваны целым рядом обстоятельств: наиболее очевидным, хотя, быть может, и не столь уж решающим в общем плане, являлось то особое настроение, которое не покидало Эмму с момента приезда в Фарли-Холл Оливии Уэйнрайт два месяца тому назад и начавшихся в особняке нововведений. Женщина безупречного характера, высоких моральных принципов и здравомыслящая, Оливия Уэйнрайт, при всей мягкости и деликатности, неукоснительно следовала своему пониманию хорошего и дурного и постоянно выходила из себя, сталкиваясь с явным проявлением средневековой грубости и жестокости. Сострадательная, она в то же время не была излишне мягкотелой. На нее не действовали уговоры или слезливые просьбы, взывавшие к ее благородству, весьма суровой внутренней порядочности. На самом деле она могла быть весьма суровой по отношению к тем, кого считала лодырем и попрошайкой: с резким неодобрением отзывалась она о некоторых так называемых достойных благотворительных организациях, так как, по ее мнению, последние приносили больше вреда, чем пользы, и фактически глупо расходовали те денежные пожертвования, которые к ним поступали. Однако Оливия Уэйнрайт люто ненавидела любую несправедливость и бессмысленную жестокость, особенно когда они были направлены против того, кто не мог себя защитить. Хотя ее взаимоотношения с прислугой являлись образцом требовательности и твердости, в них тем не менее присутствовало молчаливое доброжелательство: новая хозяйка признавала достоинство честного труда и умела его ценить. Более того, она была настоящей леди в лучшем смысле этого слова – образованная, с твердым понятием чести, утонченная, прекрасно воспитанная, державшаяся с достоинством и любезностью по отношению ко всем, включая прислугу.

Само присутствие Оливии в доме, ее пристальный интерес ко всем сторонам ведения хозяйства, ежедневное общение с прислугой и твердость ее характера оказывали на жизнь Фарли-Холл глубокое влияние Атмосфера там, а особенно в цокольном этаже, где размещались все службы, улучшились коренным образом: стало куда меньше интриг и недоброжелательства. Оливия стала как бы естественным буфером между Мергатройдом, дворецким, и остальной прислугой. В особенности это касалось Эммы, которую Оливия заприметила сразу же после своего приезда в дом Фарли. Девушка необычайно понравилась ей с первого же дня их встречи, и она начала выказывать Эмме знаки своего расположения. Хотя Эмме по-прежнему приходилось много работать, относиться к ней теперь стали более человечно – она уже не подвергалась былым оскорблениям. Случалось, правда, что дворецкий обрушивался на нее, но только на словах: после прибытия Оливии он ни разу не позволил себе дотронуться до Эммы хотя бы пальцем. И пока Оливия будет находиться в доме, Эмма знала, что он не осмелится сделать это. Угрозы кухарки рассказать отцу Эммы о его безобразиях по отношению к дочери, думала Эмма, не смогли бы надолго его образумить, а вот Оливия Уэйнрайт безусловно сумела легко этого добиться.

Девушка не могла не испытывать благодарности к Оливии. Однако, несмотря на это, ее отношение к Оливии было странным образом неоднозначным. Осторожная, подозрительная, как она вела себя по отношению ко всем в этом доме, Эмма иногда, против своей воли, замечала, что восхищается Оливией. Подобное чувство не переставало удивлять и даже злить ее: ведь прежнее недоверие ко всем господам вообще, а к Фарли в частности, за это время нисколько не уменьшилось. Эмма всегда пыталась подавить в себе порывы тепла и дружественности, невольно возникавшие в ее душе при общении с миссис Уэйнрайт. Постоянно нося маску холодной сдержанности, Эмма искренне полагала, что подобные чувства являются проявлением слабости, притом опасной и безрассудной, поскольку давали другой стороне несомненное преимущество, в то время как ты сам отдаешь себя на милость победителя. Однако же, видя несомненный интерес Оливии Уэйнрайт к ней, Эмма начала обретать чувство гордости за свою работу – теперь большую часть времени она уже не испытывала прежних страхов и не относилась к своей работе с былым возмущением.

Когда Полли болела, Эмме поручали, вместо нее, обслуживать саму Адель Фарли. Уже один факт общения со своей хозяйкой имел большое значение для Эммы: во время болезней второй горничной Эмма имела возможность гораздо ближе наблюдать госпожу и познакомиться с ней. Это также помогло изменить Эммино положение в Фарли-Холл – разумеется, к лучшему. Что касается Адели, то Эмме показалось, что ее хозяйка просто избалованная, самовлюбленная и на редкость требовательная особа во всем, что касалось уделяемого ей времени и внимания. Вместе с тем, на взгляд Эммы, эти отрицательные качества полностью перевешивались той нежностью, с какой госпожа неизменно к ней относилась. И еще, то, что Адель пребывала где-то в заоблачных высях и относилась к установленным в доме неукоснительным правилам с явным пренебрежением, давало Эмме полную свободу действий. Хозяйка и она устанавливали собственные правила так, как считали нужным, не терпя никакого посягательства со стороны. Это новое чувство независимости, пусть во многом и призрачное, пробудило в Эмме другое чувство – свободы. Оно дало ей ту степень власти, какой у нее никогда не было в Фарли-Холл раньше, освободив ее от постоянной „опеки” Мергатройда и его вздорного нрава.

Точно так же, как Эмма, считая Оливию Уэйнрайт чуть ли не идолом, тайно поклоняясь ей против своей воли, она не могла не любить Адель Фарли, невзирая на то, что ей было прекрасно известно. Эмма попросту жалела ее. Эмме казалось, что можно было бы простить ей и ее крайнее легкомыслие и странное поведение. „Она же совсем как ребенок, – думала Эмма, – и ее, как это ни парадоксально, нужно всячески оберегать от других обитателей этого непонятного дома”. Бывало, что Эмма даже прощала миссис Фарли, что та открыто игнорирует страдания тех, кто находится на нижних ступенях социальной лестницы. Подобная снисходительность поражала саму Эмму – впрочем, девушка знала Адель Фарли уже достаточно, чтобы почувствовать: это не злоба или жестокость, а просто отсутствие всякого контакта с рабочим людом и обычная невнимательность, свойственная ее госпоже. Отношения Эммы с миссис Фарли во многом напоминали те, что сложились у нее дома, где Эмма привыкла за все отвечать. Порой она даже покрикивала на свою хозяйку. Адель, однако, казалось, не замечала этого, а если и замечала, то относилась к этому безразлично. Постепенно только Эмма стала заниматься ее каждодневным обслуживанием. Адель, в свою очередь, сделалась полностью зависимой от нее – точно также, как она постоянно зависела от Мергатройда, тайно поставлявшего ей алкоголь.

И хозяйка, и ее сестра, каждая по-своему выказывали Эмме доброту и понимание. И хотя это не утешало боль от перенесенных Эммой в Фарли-Холл унижений, но делало жизнь девушки в господском доме сносной. Новое отношение к ней явилось еще одним фактором, основополагающим, непреложным и, следовательно, решающим по важности, обеспечившим перемены в облике и самоощущении Эммы. В ней все больше и больше выкристаллизовывались те природные качества, которым было суждено стать определяющими в ее жизни, – неугасимое честолюбие и непоколебимая воля. Оба этих качества объединились в ней, чтобы породить ту фанатическую одержимость в достижении цели, которой суждено было стать движущей силой всех ее свершений. Рассказы Блэки о Лидсе распалили ее воображение – когда бы он не появлялся впоследствии в Фарли-Холл, она продолжала дотошно расспрашивать его, интересуясь каждой деталью о возможностях работы в этом городе. Скептически настроенный, осторожный, а иногда и неодобрительно относившийся к самой мысли об Эмминой поездке, он тем не менее подогревал ее девические мечты о славе, состоянии, лучшей жизни и, конечно, о неизбежном бегстве из родного гнезда.

Постепенно Эмма осознала, ее жизнь в Фарли-Холл – лишь временный эпизод, к которому следует отнестись с должным терпением, поскольку конец его не за горами. Она полагала и глубоко верила, что в нужный момент уедет и что момент этот близок. Пока что надо не просто убивать время, а использовать его для подготовки к будущему, которое нисколько ее не пугало.

Был у Эммы и свой секрет, которым она ни с кем не делилась, даже с Блэки. В сущности это был тайный план. Но план столь грандиозный, что он не оставлял места для сомнений, наполняя ее дни самым поразительным из всех человеческих чувств – надеждой. Это была надежда, затмевавшая все в ее безрадостной молодой жизни. Надежда, придавшая смысл ее существованию и помогавшая переживать долгие часы изнуряющего труда. Именно эта слепая вера, абсолютная и полная во всем, что касалось ее самой и ее будущего, зачастую придавала легкость ее походке, вызывала улыбку на ее обычно серьезном девичьем лице и постоянно поддерживала ее.

Вот и нынешним утром, в своем новом наряде, накрахмаленном и сияющем чистотой фартуке, с сердцем, полным надежды, и лицом, лучившимся радостью, Эмма походила на сверкающий новенький пенни – во всяком случае в ней ничего не напоминало о той забитой и несчастной девочке, с которой встретился Блэки на вересковой пустоши. Уверено, стремительной походкой двигалась она по толстому ворсистому ковру, подобная дуновению свежего весеннего ветерка, ворвавшемуся в эту затхлую, забитую никому не нужной мебелью комнату, и даже эта грустная обстановка и то, казалось, несколько разрядилась с ее появлением. Скользя между этажеркой для безделушек и консолью, заставленной всякого рода украшениями, Эмма с притворным ужасом покачала головой, выражая тем самым отношение к тому хламу, который собрала в своей гостиной ее хозяйка. При мысли о том, сколько времени требуется, чтобы смахнуть пыль со всех этих предметов, Эмму охватило раздражение: зачем здесь столько вещей? Нет, она не боялась никакой работы, но возиться с пылью, особенно в гостиной миссис Фарли, Эмма просто ненавидела.

– Да половину из всего этого давно пора выкинуть на свалку. Никто бы даже и не заметил! – вырвалось у нее.

Впрочем, Эмма тут же сжала губы: явно смущенная, она оглянулась вокруг, рассчитывая увидеть свою хозяйку сидящей по обыкновению на высоком стуле с круглой спинкой, закрывавшей ее с боков, чтобы не продуло на сквозняке. Стул всегда стоял возле камина, и как раз оттуда на горничную пахнуло любимыми духами миссис Фарли. К счастью, однако, комната на сей раз была пуста – и из Эмминой груди вырвался вздох облегчения. Наморщив нос, она несколько раз втянула воздух и не без удовольствия хмыкнула. Бывая наверху, она уже привыкла к запаху цветочных ароматов, пропитавших апартаменты хозяйки, и даже полюбила их. Как ни удивительно, Эмма, не очень-то склонная ко всякого рода излишествам, вдруг обнаружила, что неравнодушна к запаху дорогих духов, хорошему белью, мягким шелкам и сверканию драгоценностей. Эмма внутренне усмехнулась: когда она станет гранд-дамой, составит себе состояние, как заверил ее Блэки, так вот, когда это случится, она станет душиться в точности такими же духами. Жасминовыми, да, да, жасминовыми! Она это в точности знает, потому что прочла этикетку на флаконе, стоявшем на туалетном столике у миссис Фарли. Духи покупали в Лондоне, в цветочном магазине „Флорис". Там миссис Фарли покупала все свои духи и мыло, корзинки с ароматизированными травами и маленькие пакетики лаванды, которые клались в ящики шкафов, где хранилось ее тончайшее батистовое и шелковое нижнее белье. Да, у нее непременно будет флакон таких же жасминовых духов и кусок французского зеленого мыла, и даже маленькие пакетики лаванды в ящике с ее нижним бельем. И если у нее найдется достаточно денег, то белье это будет столь же мягким и шелковистым, как у миссис Фарли.

Впрочем, сейчас она не располагала временем для того, чтобы предаваться праздным мыслям подобного рода, и она запретила себе делать это, поспешно направившись к камину со своим подносом. Слишком много ожидало ее дел нынешним утром, а времени оставалось совсем мало. Кухарка нагрузила ее сегодня сверх всякой меры, так что она явно запаздывала с уборкой и была не в духе. Раздражало ее не то, что ей пришлось переделать кучу разных дел на кухне, а то, что в результате времени у нее совсем не оставалось. Новая Эмма, в отличие от прежней, начала ценить пунктуальность – и все это произошло за последние несколько месяцев. Теперь ей бывало не по себе, если она приносила завтрак миссис Фарли не вовремя. Да и вообще любое опоздание выводило ее из себя. Получив повышение и став из обычной прислуги горничной, Эмма с поразительной серьезностью восприняла свои новые обязанности.

Осторожно поставив поднос на маленький столик из орехового дерева с инкрустациями в стиле эпохи королевы Анны, находившийся рядом с высоким стулом с закрытыми боками, где любила сидеть миссис Фарли, предпочитавшая завтракать перед камином, Эмма еще раз осмотрела поднос, чтобы убедиться, что там все в порядке, переставила фарфоровые чашечки на другой, более привлекательный манер, взбила подушки, лежавшие на стуле, и переключила свое внимание на почти уже погасший огонь в камине. Опустившись на колени, она начала подкладывать бумажные жгуты и щепу и маленькие кусочки угля, осторожно орудуя щипцами, чтобы по возможности не испачкать руки. Как это неудачно, что из-за миссис Тернер она так запоздала! Кухарка, увы, бывает иногда прямо несносной. Ведь окажись она в гостиной своевременно, ей не пришлось бы сейчас возиться с разжиганием угасшего огня в камине. Ее это особенно злило, потому что приходилось терять попусту столь драгоценное время, и Эмма, безжалостная к себе, терпеть не могла отступления от намеченного распорядка. Ломалось все расписание на день! Она была просто вне себя: расписание было ее собственным недавним изобретением – своего рода Библией, по которой она жила. Без такого расписания – она знала это – все полетит в тартарары.

Взяв ручные мехи, Эмма стала привычно орудовать ими, по-прежнему стоя на коленях перед камином. Под влиянием слабых, но частых воздушных потоков тлеющие щепки вспыхнули, и пламя, наконец, занялось, разом осветив ее лицо. Стало видно, что оно слегка нахмурено и на нем нет больше того радостного выражения, которое оживляло его еще несколько минут назад: это Эмма вспоминала с горечью о том, какая у нее была беспокойная жизнь, пока твердое расписание не помогло справиться с хаосом.

Произошло это в тот день, в начале февраля, когда Полли в очередной раз слегла и Эмма должна была примириться с тем, что ей придется в дополнение к своим обязанностям выполнять еще и чужую работу. В сущности, другого выбора у нее не было. Физически выносливая, оптимистичная по натуре, Эмма носилась по дому как одержимая. Ничего, подбадривала она себя, завтра Полли встанет и все будет по-старому. Но этого не случилось. На Эмму навалились всей своей тяжестью совершенно новые хозяйственные дела – и сколько так будет продолжаться, одному Богу известно. От обилия новых обязанностей голова у Эммы шла крутом, она нервничала, недоумевая, как сумеет со всем этим справиться.

К концу дня она чувствовала себя совершенно выпотрошенной: ведь работала она с шести утра и до семи вечера, и за целый день у нее не выпадало ни одной минутки, чтобы присесть, не говоря о том, чтобы хоть немного передохнуть. Когда работа заканчивалась, то у Эммы часто не хватало сил поужинать, настолько она уставала. Единственное, что она все же могла сделать, это доползти до своего чердака и упасть на кровать. Она через силу заставляла себя раздеться: бледная, с трясущимися руками и едва ворочая языком от усталости, ложилась она в свою неудобную маленькую кровать, почти ничего не видя и не слыша вокруг себя. Она буквально проваливалась в тяжелый дурманящий сон, после которого, однако, никогда не вставала бодрой и по-настоящему выспавшейся. Болели спина и плечи, веки были по-прежнему воспаленно-красными, руки и ноги – налиты свинцовой тяжестью, а голова раскалывалась и гудела.

Дрожа от холода, Эмма поспешно одевалась в своей маленькой чердачной комнатке, умывалась ледяной водой из таза, и все это время ее трясло от гнева, с которым она ничего не могла поделать. Жаловаться она, тем не менее, не решалась, опасаясь ответных действий Мергатройда или, что еще страшнее для нее, – увольнения. Целый день, с утра до вечера, сновала она по лабиринтам огромного дома, вверх-вниз, вниз-вверх, невзирая на усталость, петляя извилистыми коридорами, пересекая бесчисленные холлы и гостиные, подметая пол, полируя мебель, протирая влажной тряпкой пыль, натирая черным графитом каминные решетки, разжигая и поддерживая в очаге огонь, стеля постели, начищая до блеска серебро, утюжа белье и при этом еще успевая обслуживать Адель Фарли. Другие же только диву давались: как это ей, бедняжке, удается не свалиться с ног. Мысль о подобной возможности вызывала у нее еще большую панику – упрямо сжав губы, она продолжала трудиться с удвоенной энергией, так как деньги, которые она здесь зарабатывала, были позарез необходимы дома. Эмма не могла позволить себе свалиться – ради семьи. Поэтому-то ей и приходилось так выкладываться, полагаясь, в основном, на силу воли и больше всего на свете опасаясь потерять работу (при одной мысли об этом ее бросало в ледяную дрожь).

Однажды утром, после недельного каторжного труда, Эмма была в гостиной и чистила ковер, бесконечно перебегая по огромному пространству коврового цветочного поля, в сложный восточный орнамент которого входили замысловатые арабески; щетка для чистки ковра выглядела в ее руках опасным оружием – с такой силой и яростью она ею орудовала. В разгар работы ее вдруг осенило (пришедшая ей в голову мысль настолько поразила Эмму, что она остановилась посредине ковра, как раз среди букета алых роз, облокотившись на щетку и погрузившись в собственные мысли). Вот на ее лице появилось удовлетворенное выражение: она уяснила что-то крайне для себя важное. Эмма, будучи реалисткой, умея анализировать и наблюдать, поняла, что уборка в Фарли-Холл потому была для нее столь трудной, что она не только плохо планировалась, но и делалась по существу шиворот-навыворот. В этот момент ей стало ясно, что в плохой организации работы повинен Мергатройд и его никчемное руководство. Каждый день приходилось по его милости делать кучу тех же самых пустячных дел, в чем не было ни малейшей надобности, на что уходила масса времени из-за мелочной придирчивости дворецкого. В то же время главные работы, такие как: чистка столового серебра, глажка горы свежевыстиранного белья, протирка панелей в библиотеке – все это зачастую приходилось делать в один и тот же день. Одному человеку было попросту невозможно справиться с такой нагрузкой и одновременно выполнять текущие дела, которых для Эммы никто не отменял. Но выход был, и он предстал перед Эммой, подобный вспышке молнии, когда она, будто пораженная громом, остановилась в центре ковра, держа в руках щетку. Решение было столь простым, что ее безмерно удивило: как это никто до нее не додумался до него?

Решение заключалось в планировании.

Если планировать работу как следует, поняла она вдруг, придерживаться системы и разумного подхода, распределяя работу более продуманно, справляться с ней будет намного легче. У нее не было в этом никаких сомнений, и чем больше она над этим размышляла, тем больше убеждалась в своей правоте. Пытаясь как-то разобраться во всей этой каждодневной путанице, Эмма начала засекать время, которое уходило у нее на каждую из операций, записывая на обрывках бумаги эти данные. (Эмма отрывала кусочки бумаги от старых газет, выброшенных в специальную корзину, стоявшую в библиотеке.) Затем она составила список всех своих текущих дел, приходившихся на каждый день, а также перечень более крупных дел на неделю. Несколько вечеров кряду, несмотря на усталость, Эмма заставляла себя не идти сразу же спать, а заниматься своими выкладками. Она тщательно изучала свой хронометраж на клочках газетной бумаги, обдумывая каждую из своих операций и решая, сколько времени она должна была бы занимать, чтобы в конце концов приступить к выработке собственного плана действий. Во-первых, Эмма решила более равномерно распределять самую тяжелую работу, чтобы те сложные дела, которые требовали больших затрат времени, могли выполняться в течение всей недели, а не дня, как это нередко бывало. Тогда вполне удобно было объединять их с другими, текущими, делами, составлявшими ежедневную рутину. Она также вычислила оптимальное время для каждой из своих обязанностей, безжалостно отсекая лишние минуты от менее важных операций там, где считала это целесообразным. Наконец, оставшись довольной, что смогла создать хоть какое-то подобие порядка из того, что представлялось раньше безнадежным хаосом, она переписала свой план действий набело, использовав бумагу получше, и поспешила к миссис Тернер, чтобы услышать от нее слова одобрения. Если составленное только что расписание будет выполняться, то в результате, полагала Эмма, в выигрыше должны остаться все – главное, чтобы не было сбоев с распорядком.

Как ни поразительно, но кухарка не только не похвалила ее, но наоборот, казалось, была неприятно удивлена и даже рассердилась на свою помощницу, чего вообще никогда прежде не случалось. Миссис Тернер самым серьезным образом предостерегла Эмму, чтобы та не думала вылезать со своим планом, иначе Мергатройд сочтет его неслыханной дерзостью с ее стороны. Пухлые раскрасневшиеся от гнева щеки кухарки так и тряслись, когда она отчитывала горничную, до сих пор ходившую в любимицах. Только тут до Эммы дошло, насколько всеобъемлющим был выработанный ею распорядок, если он затрагивал интересы дворецкого. Представив себе на минуту его бурную реакцию, она тут же вспомнила о его вспыльчивости, потоках ругательств и рукоприкладстве.

Однако миссис Тернер, предостерегая девушку, не учла ее упрямства и непреклонной воли. Именно эти Эммины качества смогли подавить в зародыше ее страхи. „Будь что будет, – твердо решила она, – а я все равно не отступлю от своего плана действий, все равно добьюсь того, чтобы стало легче и упорядоченнее”. Вежливо выслушивая наставления разгневанной кухарки, Эмма, невзирая на все зловещие прогнозы, почти мгновенно пришла к выводу, что она никоим образом не может позволить себе отклониться от своего курса, который был ею буквально выстрадан. Что же до самой миссис Тернер, то Эмма, трезво анализируя ее слова, поняла: кухарка попросту глупа. Она не понимает того, что ясно Эмме как день, – надо попытаться обойти Мергатройда, то есть поступать по-своему, не говоря дворецкому ни слова.

– Сейчас я иду наверх, чтобы показать свой новый распорядок миссис Уэйнрайт, – заявила девушка твердо и решительно, и зеленые глаза на сразу посерьезневшем лице холодно засверкали. – Посмотрим, что она скажет. Госпожа сама составляла свои планы после переезда. Я, например, думаю, что скоро она будет вообще вести здесь все хозяйство. Давно пора, чтобы кто-нибудь наконец за это взялся! – заключила девушка с вызовом.

Ее слова, кстати, оказались провидческими – так все на самом деле и произошло. Но это случилось позже. А пока что, не говоря больше ничего, Эмма повернулась и пошла наверх в господские покои. Еще немного, и – она это чувствовала – нервы ее могли сдать, и потому надо было покинуть кухню как можно скорее. Эмма так и не увидела выражения кухаркиного лица: бедная женщина осталась стоять с разинутым ртом, пораженная безрассудной, на ее взгляд, смелостью своей помощницы. От волнения она даже лишилась дара речи, хотя обычно любила поговорить, настолько непривычным показался ей открытый вызов, брошенный Эммой, всегда бывшей образцом послушания.

– Что? Показать свой план миссис У.? – наконец-то обрела миссис Тернер дар речи. – Не думай, что тебе это поможет, моя милая! – гневно воскликнула она, но Эмма и тут не обернулась, молча продолжая подниматься по лестнице, пока кухарка грозно кричала ей вслед: – Что-то ты не по чину себя ведешь, девочка! Знаешь, что за это бывает? Уволят – и все дела!..

Но Эмма, полная решимости довести начатое дело до конца, захлопнула за собою дверь, так и не вняв грозным предостережениям миссис Тернер.

Миссис Оливия Уэйнрайт пробыла в Фарли-Холл меньше недели – и за все это время Эмма не сказала с ней и двух слов. Неудивительно поэтому, что она, испытывая некоторую неловкость, робко постучала в дверь библиотеки. После того, как ее попросили войти, она некоторое время стояла на пороге, нервно переступая с ноги на ногу, буквально парализованная свалившимся на нее страхом. Оливия Уэйнрайт сидела за столом, где обычно сидел сквайр. Адам сам попросил ее срочно заняться находившимися в полном беспорядке счетами по оплате поставщиков. Раньше этими счетами занимался дворецкий, но толку от Мергатройда было не много. В своей сшитой у лучшего портного темной кружевной юбке и белой кружевной блузке со стоячим воротничком и короткими рукавами фонариком она выглядела необыкновенно элегантно. Большая брошь-камея изящной работы несколько скрадывала строгость линий воротничка; длинная нитка розового жемчуга ярко светилась на гипюровом жабо; в ушах были жемчужные серьги того же теплого розового оттенка. Ее темные волосы были уложены в высокую сложную прическу а-ля Помпадур – от этого лицо казалось особенно хрупким и нежным, словно чудесный цветок на длинном и гибком стебле.

Дрожащая, испуганная, стояла Эмма, не в силах сдвинуться с места. Она смотрела на Оливию, словно загипнотизированная ее красотой, изяществом и утонченностью, – всем тем, что позволяло назвать ее истинной аристократкой. В то же самое время, чем большее благоговение она испытывала перед ней, тем больше чувствовала неловкость из-за своего старого залатанного синего платья и серого в полоску застиранного передника, который явно знавал лучшие времена. В смущении Эмма старалась разгладить складки на юбке и топорщившемся на груди переднике, но все было напрасно. Она посмотрела на стоптанные ботинки с потрескавшимся верхом и тут же вспыхнула от смущения – впервые в своей жизни она испытывала жгучее чувство стыда. Это был стыд, который заставлял ее сердце мучительно сжиматься от боли, чего с ней никогда не случалось раньше. Стыд, который наполнял ее острым чувством собственной неполноценности и никчемности. Чувством, которого ей не суждено будет забыть до конца своих дней. Эмма, конечно, знала, что бедность – не преступление, хотя во всем мире к ней так и относятся, но тем не менее чувствовала себя преступницей, молчаливо замершей на пороге и не осмеливающейся ступить на роскошный ворсистый ковер, покрывавший пол. Пристыженная, встревоженная, онемевшая, она явно видела, какое жалкое зрелище представляет. Неужели эта богатая элегантная дама станет всерьез ее выслушивать, пронеслось у нее в голове.

Однако, несмотря на весь свой природный ум и раннюю, не по годам, проницательность, Эмма не могла знать, что Оливия Уэйнрайт являла собой пример женщины исключительной – с понимающим, чутким сердцем и щедрым разумом. Женщины, придававшей необычайное значение справедливости, принципам чести и сострадания. Женщины, стремившейся всячески помочь тем, кто этого заслуживал, стать лучше, чем они были, при одном условии – они сами должны были этого желать. Точно так же Эмма не осознавала, что Оливия вовсе не смотрит на нее придирчиво или насмешливо, что в ее отношении нет ничего от высокомерной жалости этакой благодетельницы, а есть только жадное любопытство и самый неподдельный интерес. Занятая все это время ухудшавшимся здоровьем своей сестры и депрессией Адама, в которой она его застала по приезде, Оливия еще не успела войти в курс домашних дел в Фарли-Холл. Хотя она и приметила маленькую горничную, порхавшую по дому, Оливия впервые могла наблюдать ее столь близко. С той минуты, когда Эмма вошла в библиотеку, Оливию поразила своеобычная и утонченная красота девушки, отнюдь не тускневшая из-за поношенной жалкой униформы и засаленного чепчика, повергавших сестру хозяйки Фарли-Холл прямо-таки в ужас – ее собственная прислуга всегда была одета прилично и со вкусом, хотя и без особых изысков. Пристально поглядев на Эмму, она не могла не заметить, что лицо девушки хорошо ухожено, а волосы аккуратно зачесаны, и весь ее вид говорит о чистоплотности и любви к порядку (пусть одежда на ней прямо-таки ужасная). Оливия была покорена.

Между тем Эмма заметила немой вопрос в глазах Оливии и, понимая, что больше уже невозможно оставаться на пороге, сделала робкий шажок вперед. В тишине комнаты резко прозвучал скрип ее башмаков, от которого Эмму бросило в дрожь и она сразу же остановилась, еще более пристыженная и подавленная, с выражением неподдельного беспокойства.

Оливия, однако, если и услышала скрип, то сделала вид, что ничего не произошло. Мило улыбнувшись, она мягко обратилась к Эмме:

– С чем ты пришла? Тебе, наверно, хочется что-то со мной обсудить?

Отзывчивая и сердобольная, Оливия Уэйнрайт с раннего возраста была наделена удивительной способностью располагать к себе каждого, кто с ней сталкивался, в особенности прислугу. Этот присущий ей дар, очевидно, распространил свое влияние и на Эмму: она подошла к столу уже гораздо более уверенно, моля Бога, чтобы ботинки вновь не заскрипели. Именно это и произошло. Поморщившись, Эмма громко откашлялась, как бы пытаясь заглушить один звук другим. Стоя сейчас перед Оливией, она с трудом проглотила застрявший в горле комок и тут вспомнила, что забыла сделать реверанс.

– Да, у меня кой-чего есть обсудить, мэм, – произнесла она дрогнувшим, но все же сохранившим свою твердость голосом.

– Во-первых, скажи мне, как тебя зовут, детка, – снова улыбнулась Оливия.

– Эмма, – нервной скороговоркой произнесла горничная.

– Ну так что у нас за проблема? Давай обсудим ее, ведь только так мы сможем ее решить, правда, Эмма? – спросила Оливия.

Эмма кивнула и почти шепотом – в первый момент у нее от волнения пропал голос – стала объяснять положение дел, главные трудности и те проблемы, которые возникали перед ней, не позволяя выполнять свои обязанности, которых накапливалось слишком много из-за плохой организации. Оливия слушала ее с мягкой улыбкой на спокойном приятном лице – в ее лучистых голубых глазах читалось пристальное внимание. По мере того как Эмма продолжала свой горестный рассказ, Оливией все больше овладевала тихая ярость: она возмущалась творившейся дома несправедливостью. Ее бесило то, что из рук вон плохо ведется хозяйство в доме ее зятя: в таком большом и богатом доме нельзя было допустить, чтобы дела приходили в такое безобразное состояние, как, по всей видимости, происходило в Фарли-Холл, где, судя по рассказу Эммы, дело зашло уже, по-видимому, чересчур далеко.

Когда Эмма закончила, Оливия некоторое время еще продолжала изучать девушку, покоренная ее мелодичным голосом и удивительной способностью выражать свои мысли столь лаконично. Ее объяснение было прозрачно-ясным, несмотря на ограниченный словарный запас, которым она владела, и диалектизмы – к счастью, их было не так много, как опасалась Оливия. Интуитивно она чувствовала, что горничная ничего не преувеличивает и не преукрашивает и что на ее свидетельства можно положиться с уверенностью. Вот почему Оливия была так глубоко поражена тем, что узнала от Эммы.

– Ты, значит, и вправду единственная горничная на весь дом? – с недоверием спросила Оливия.

– Да как сказать, мэм, – быстро ответила Эмма. – Тут иногда приходит одна помогать кухарке. И еще Полли. Но она все еще болеет, как я вам уже говорила. Она-то и есть настоящая горничная.

– Получается, что со времени болезни Полли ты одна исполняла и ее работу и свою собственную? Убиралась во всем доме и присматривала к тому же за миссис Фарли?! Я тебя правильно поняла, Эмма?

– Да, мэм, – нервно переминаясь с ноги на ногу, ответила та.

– Так-так, – негромко заметила Оливия, и было видно, что она едва сдерживается, чтобы не выйти из себя.

Оливия Уэйнрайт привыкла к порядку и спокойствию у себя дома и, будучи способным и эффективным организатором, прекрасно наладившим дела и в своем лондонском особняке, и в загородном поместье и в сфере бизнеса, была, совершенно естественно, в ужасе от возмутительных условий в Фарли-Холл.

– Да это же просто чудовищно, – пробормотала Оливия. – Этому не может быть никакого оправдания. – И она гневно выпрямилась на стуле.

Неправильно истолковав эти слова и почувствовав явное раздражение в голосе Оливии Уэйнрайт, Эмма перепугалась.

– Поверьте, мэм, я вовсе не хочу увильнуть от работы, которая мне положена, – произнесла Эмма дрожащими губами, опасаясь, что ее сейчас возьмут и уволят за ту дерзость, которую она себе позволила и которую можно было истолковать просто как нежелание усердно трудиться. – Я ведь не боюсь тяжелой работы, мэм, поверьте. Но все дело в том, что Мергатройд все... все неправильно планирует.

– Да, похоже, что это именно так, Эмма, судя по твоему рассказу, – произнесла Оливия с задумчивым выражением в глазах.

Эмма пристально поглядела на нее – внешнее спокойствие, написанное на ее лице, успокоило и приободрило девушку, решившуюся наконец вручить свой смятый клочок бумаги, который она предварительно разгладила.

– Я тут план составила, мэм. Я так думаю, что с ним мне полегче будет. Тут все размечено, как все должно быть.

Эмма подошла поближе к столу и протянула Оливии свой план, и та заметила, какая у девушки потрескавшаяся, вся в цыпках, кожа, и ужаснулась. Она перевела взгляд на склонившееся над столом лицо горничной и сразу же обратила внимание на черные круги под огромными глазами девушки, заметила, как устало опущены ее худенькие плечи, и сердце ее сжалось от неподдельного чувства печали. Оливию переполнил стыд за Адама, хотя она отдавала себе отчет в том, что он не знает и не может знать всего этого. Вздохнув, она поглядела на лежавший перед ней клочок бумаги. Внимательно прочитав его, она вновь подивилась Эмминому уму и преисполнилась уважения к молоденькой девушке. Эмма безусловно обладала довольно высоким интеллектом и несомненно имела деловую хватку. Распорядок дня был составлен необычайно дотошно и предусматривал буквально все, так что Оливия решила, что и сама бы не сделала лучше.

– Что же, Эмма, я понимаю, к чему ты стремишься. Мне ясно, что ты, должно быть, много думала над этим расписанием, и мне остается только тебя поздравить. Что я и делаю.

– Вы вправду думаете, что так лучше пойдет дело? – спросила Эмма с облегчением, явно воспрянув духом.

– Ты хочешь, наверное, сказать, что работа станет более эффективной? – ответила Оливия, с трудом сдерживая улыбку умиления. – Уверена, что твое расписание надо немедленно применить на деле, Эмма. Я полностью за и думаю, что Мергатройд, со своей стороны, тоже оценит твой план, так как его достоинства очевидны. – Имя дворецкого было произнесено ледяным тоном. Заметив обеспокоенное выражение, промелькнувшее в глазах Эммы, она поспешила успокоить девушку. – Не волнуйся, я поговорю с ним сама. И велю ему пригласить еще одну девушку из деревни, чтобы она помогала тебе на самых тяжелых работах. Тебе все равно остается довольно много дел, Эмма, даже и при этом замечательном расписании.

– Да, мэм. Спасибо, мэм, – ответила Эмма, приседая в реверансе и улыбаясь впервые за много дней.

– Ну, все, ты можешь идти. Скажешь Мергатройду, чтобы зашел ко мне. Я хочу с ним поговорить. И чтобы не мешкал, – добавила Оливия, которая и раньше не особенно-то была очарована дворецким, а сейчас тем более.

– Да, мэм. Пожалуйста, мэм, можно ли мне взять обратно свой план? Я имею в виду расписание. Чтобы мне знать, что за чем следует.

Оливия в очередной раз с трудом удержалась от улыбки:

– Конечно. На, держи. Кстати, Эмма, это что, твое единственное форменное платье?

Эмма покраснела и закусила нижнюю губу, снова оглядев свое старенькое платье и помятый передник, в отчаянии смутившись еще больше.

– Да, мэм. Это у меня для зимы, а для лета – ситцевое платье, – пролепетала Эмма смущенно.

– Надо сейчас же это исправить. Если ты скажешь мне свой размер, то я сама займусь этим делом, когда поеду в Лидс на этой неделе, – проговорила Оливия, тут же добавив: – Я куплю тебе несколько форменных платьев и для зимы и для лета, Эмма. По одному на сезон – этого явно недостаточно.

– О! Спасибо вам, мэм! – воскликнула Эмма и, тут же сообразив, добавила: – Прошу прощения, миссис Уэйнрайт, но я бы могла сшить их и сама. Мне только сукна надо. А шить меня выучила мама, и я неплохо это делаю.

– А, так ты еще и шить умеешь? Скажите на милость! Какая же ты молодчина! Обязательно спрошу сквайра насчет сукна, а ситец куплю сама – на летние платья. Но это потом, когда выберусь в Лидс. А сейчас, Эмма, можешь идти. И знай, я очень рада, что ты пришла ко мне со своими мыслями. Пожалуйста, всегда так и поступай, не стесняйся. Пока я остаюсь здесь, в Фарли-Холл, можешь на меня рассчитывать.

– Хорошо, мэм. Спасибо, мэм. Обязательно приду, если у меня появятся какие-нибудь вопросы, – пообещала Эмма и, сделав реверанс, поспешно вышла из библиотеки, прижимая к груди листок бумаги со своим расписанием, словно это самая большая драгоценность в мире.

Она так и не увидела выражение сострадания, смешанного с восхищением, на лице Оливии Уэйнрайт и не осознала, что их сегодняшняя встреча станет тем толчком, который вызовет к жизни большие перемены в Фарли-Холл.

Как и надо было ожидать, неслыханно дерзкое проявление Эмминой независимости не вызвало на кухне ни скандала, ни каких-либо перемен. Дворецкий, из тактических соображений, попросту игнорировал его, поскольку по большому счету оно было ему на руку. Он почти не обращал на нее внимания, и Эмма понимала, что это не случайно. Он был слишком занят своими собственными делами, стараясь всеми силами удержаться на своем месте. Теперь, когда он сам находился под зорким наблюдением миссис Оливии Уэйнрайт, ему приходилось осторожничать: без сомнения, ее беседа с ним не прошла для Мергатройда даром. Исподволь наблюдая за ним, Эмма не могла удержаться от понимающей улыбки, видя, как дворецкий без устали снует взад-вперед, перед всеми расшаркивается и всячески стремится показать, как он незаменим. В этой улыбке ирония соседствовала с известной долей самоуверенности. В лице Оливии, думала она, Мергатройд наконец-то нашел достойного противника, сумевшего поставить его на место. Пусть госпожа говорит и держится мягко, но на самом деле она обладает железной волей и требовательным, хотя и справедливым, характером.

Неделя шла за неделей – и Эмма ни разу не отступила ни на йоту от своего расписания, неукоснительно следуя выработанному ею самой распорядку дня. Постепенно это стало забавлять миссис Тернер, которая уже давно позабыла, что сама выступала против Эмминой затеи. Впрочем, ее нельзя было особенно винить: ведь за долгие годы службы в Фарли-Холл она никогда не видела и не слышала ничего подобного. Теперь она нередко громко хохотала, наблюдая, как Эмма действует строго в соответствии с каким-то там „планом". Но это был добродушный, а не злой смех: похлопывая себя по дряблым ляжкам и покачивая головой, она частенько обращалась к девушке, едва ее отпускал очередной приступ веселья:

– А ты, милочка, взаправду живешь по расписанию! И кто, скажи мне, слышал, чтобы такую штуку использовали где-нибудь еще, кроме как на железной дороге? А ты вот пользуешься ею вовсю! Ни секунды себе не позволишь лишней задержаться, носишься как угорелая, как будто сам черт бежит за тобой вдогонку. Совсем ты, милая, себя не жалеешь. Ну вот скажи мне, что это все тебе даст, а? Послушай-ка лучше, что я тебе скажу, девочка. И хорошенько запомни мои слова. Чем больше ты на себя в жизни взваливаешь, тем меньше благодарности заслужишь. Уж я-то знаю...

Все эти громогласные, хотя и вполне дружественные словоизвержения Эмма выслушивала молча. У нее попросту не было лишнего времени, чтобы объяснять миссис Тернер, зачем она все это затеяла. Отныне время для нее действительно означало деньги – и Эмма не считала себя вправе транжирить их просто так, убивая драгоценное время на пустую болтовню. И потом, она знала, что кухарка все равно ничего не поймет из ее объяснений. Разве сможет эта женщина представить себе, что расписание было для Эммы в известном смысле формой защиты? Ведь оно позволяло ей работать и более продуктивно, и более упорядоченно. В определенные дни она могла позволить себе теперь несколько облегчить свою ношу, чтобы тем самым беречь свои силы. И не только это. Благодаря своему новому распорядку Эмма получила возможность урывать хоть какое-то время для себя – и это „украденное” время имело для нее чрезвычайно большое значение. Два-три раза в неделю днем и почти каждый вечер она могла уделять час-другой, запершись у себя в своей чердачной комнате, штопке или перелицовке одежды по просьбе миссис Уэйнрайт или миссис Фарли. За эту работу ей платили отдельно – на этом специально настояла Оливия Уэйнрайт, – и постепенно маленькая табакерка у нее на чердаке стала заполняться шиллингами и шестипенсовиками. Эмма весьма дорожила этой открывшейся для нее возможностью зарабатывать лишние деньги: ничто не могло заставить ее отказаться от дополнительной работы, даже если для этого ей приходилось порой сводить до минимума время, необходимое для ежедневных хлопот по дому. Надо было видеть, с каким усердием орудовала она иглой, засиживаясь далеко за полночь у себя в мансарде, где единственным освещением были три свечи. Она не обращала внимание ни на то, что глаза чешутся от напряжения и усталости, пальцы почти онемели, а согнутые плечи ноют – так много платьев, блузок, юбок и нижнего белья приходилось ей перешивать своими умелыми руками, выводившими один стежок за другим. Заработанные ею деньги, ее тайные сбережения, должны были послужить основой Эмминого Плана – именно так, с заглавной буквы, она всегда мысленно обращалась к нему.

Кухарка знала, что Эмма шьет у себя наверху, но понятия не имела, что девушка зачастую засиживается далеко за полночь. Если бы она об этом узнала, то наверняка забеспокоилась бы – ведь миссис Тернер по-своему любила девушку и желала ей добра. Вот почему Эмма предпочитала не особенно делиться с ней и этой стороной своей жизни и больше помалкивать.

Кухарка была женщиной не лишенной проницательности и присущего йоркширцам здравого смысла, однако, особым умом или тонкостью похвастаться она не могла – Эмминого характера, во всяком случае, она совсем не понимала. Не было у нее и воображения, чтобы понять, что девушка, по существу, впервые проявляет задатки того организаторского таланта, которому впоследствии суждено стать одной из самых сильных ее сторон. Или догадаться, что пунктуальность, упорство и неослабевающая энергия – те самые ростки железной самодисциплины и движущего ею честолюбия, которые в будущем разовьются до поистине грандиозных размеров и станут основой ее грядущих успехов.

На самом деле Эмма и сама, конечно же, в это время тоже не понимала всего, чему суждено было в ней развиться. Будущее представлялось ей чем-то весьма туманным, и думала она разве что только о событиях прошедших нескольких месяцев. Те далекие уже сейчас дни, подумала она со вздохом, разжигая огонь в камине, были не слишком хорошими, но сейчас они уже миновали. Лицо Эммы заметно оживилось. Насколько же сейчас все в ее жизни стало лучше. Разработанное ею расписание успешно выполнялось и во многом облегчало ее существование. Миссис Уэйнрайт сдержала слово и наняла еще одну девушку из местных, Энни Стед, которую Эмма терпеливо, но иногда все же выходя из себя, обучала премудростям работы горничной. Круг Эмминых обязанностей по дому вращался по строго заведенному распорядку без всяких срывов, что иногда казалось ей просто чудом, о котором можно только молиться, чтобы оно продолжалось. Кроме того, что было весьма кстати, миссис Уэйнрайт повысила Эмме жалованье на два шиллинга в неделю. Для ее семьи это было желанной новостью.

... Эмма подняла большое полено и, держа его щипцами, сунула поглубже в камин: огонь там весело горел, и от его жара Эммино лицо раскраснелось. Поднявшись с колен, она одернула передник, подправила кокетливый чепчик и разгладила пальцами манжеты: с тех пор, как Блэки сказал ей, какая она красотка и что второй такой он не видел в графстве Йоркшир, она неустанно следила за своей внешностью. Оглянувшись вокруг, Эмма нахмурилась. Гроза за окном кончилась так же внезапно, как и началась, но небо все еще было затянуто тучами, и комнату наполняли мрачные тени.

– Как же здесь всегда темно! – произнесла Эмма, зажигая лампы на четырех лакированных китайских столиках, расставленных по обеим сторонам камина.

В гостиной сразу же стало теплее и уютнее, исчезла унылая холодность, во многом объяснявшаяся преобладанием голубых тонов.

Отступив, Эмма стала рассматривать каминную полку, слегка склонив голову набок и задумчиво созерцая стоявшие на мраморе камина предметы. Там была пара великолепных серебряных подсвечников георгианских времен с белыми высокими свечами, фарфоровые часы искусной работы, покоившиеся в передних лапах двух стоящих львов – каждые полчаса часы издавали колокольный звон – и дрезденские статуэтки английского дворянина и его супруги в старинных одеяниях. Эмма переставила все эти предметы на свой страх и риск, руководствуясь только своим вкусом, как она уже поступала со многими другими, находившимися в комнате вещами. Иногда ее так и тянуло спрятать половину этих безделушек в комодах и ящиках гостиной, но заходить столь далеко она все же не осмеливалась. Случалось, она с удивлением спрашивала самое себя: откуда у нее берется смелость делать все это без разрешения? Конечно, миссис Фарли вряд ли заметит перестановку, да и никто другой не увидит – слишком уж много всякой всячины понаставлено в этой гостиной.

Она все еще рассматривала каминную полку, поздравляя себя с удачным расположением всего, что там находилось, когда ее внимание привлек легкий шорох. Быстро обернувшись, она увидела, что в дверях смежной с гостиной спальни стоит Адель Фарли.

– О, миссис Фарли! Доброе утро, мэм, – произнесла Эмма, приседая в реверансе. Хотя сквайр уже давно просил не делать реверансов, потому что его это раздражает, она все же считала это своим долгом при встречах с хозяйкой и миссис Уэйнрайт.

Адель кивнула и слабо улыбнулась. Эмме показалось, что она покачивается и вот-вот упадет, как будто ее госпожа больна: чтобы обрести равновесие, миссис Фарли вцепилась в косяк двери. Глаза ее были закрыты.

– Как вы себя чувствуете, миссис Фарли? С вами все в порядке? Вам не плохо? – участливо спросила Эмма, беря госпожу за руку.

Адель открыла глаза:

– Это была минутная слабость, но сейчас все прошло. Просто я плохо спала ночью.

Эмма прищурилась, чтобы лучше рассмотреть миссис Фарли. Та выглядела бледнее обычного; ее волосы, всегда так прекрасно уложенные, растрепаны, а сама она выглядит на редкость неряшливо, что также показалось Эмме весьма странным. К тому же веки ее набрякли и покраснели.

– Идите лучше к огню и согрейтесь, мэм, – произнесла Эмма сочувственно, – и попейте горячего чаю.

Эмма, твердо поддерживая Адель, помогла ей кое-как добрести до камина. Адель качалась из стороны в сторону и тяжело опиралась на Эммину руку. Вместе с нею в комнату ворвалось целое облако жасминового аромата, от которого у Эммы на мгновение закружилась голова; серебристый халат Адель волочился по полу.

Усадив миссис Фарли на ее любимый стул, Эмма встревоженно оглядела хозяйку и произнесла как можно бодрее:

– Я сделала вам на завтрак яичницу. Знаю, вы ее любите, и к тому же я обратила внимание, что вчера вы почти ничего не ели за ужином. – При этих словах Эмма сняла крышку с серебряного блюда и придвинула его поближе к миссис Фарли, чтобы та обратила внимание на свое любимое кушанье.

Адель без всякого интереса перевела блуждающий взгляд с огня в камине на лежавшую перед ней яичницу, в то время как на ее мертвенно-бледном лице оставалось все то же отсутствующее выражение.

– Спасибо, Полли, – проговорила она безжизненно-вялым голосом.

Медленно подняв голову, миссис Фарли взглянула на девушку, и в ее глазах промелькнуло нечто, похожее на удивление. Тряхнув головой, она, еще не веря собственным глазам, обратилась к горничной:

– О, это же ты, Эмма? Конечно, конечно, я просто забыла. Полли ведь болеет. Как она? Ей не лучше? Когда она собирается вернуться на работу?

Слова хозяйки настолько расстроили Эмму, что она непроизвольно отступила в сторону и широко открытыми глазами уставилась на сидевшую рядом женщину – серебряная крышка так и оставалась в ее руке, неподвижно застыв в воздухе. Впрочем, она тут же догадалась поспешно положить ее на место: надо было постараться не показать госпоже свою обеспокоенность. Прокашлявшись, чтобы хоть немного выиграть время, она дрожащим от волнения голосом спросила:

– Но разве вы не помните, миссис Фарли? – И, сделав небольшую паузу, продолжила все еще обеспокоенным тоном: – Полли... Полли... – Она снова на секунду замолчала, но, решившись, все-таки выпалила: – Полли умерла, миссис Фарли! На прошлой неделе. В четверг были похороны, – теперь она говорила почти шепотом, глядя на миссис Фарли расширившимися от ужаса глазами.

Адель устало провела ладонью по лбу и прикрыла ею глаза, но затем заставила себя в упор взглянуть на девушку.

– Помню, Эмма. Помню. Ты уж меня прости, пожалуйста. Все эти головные боли! После них чувствуешь себя совершенно разбитой. Просто ужас! Иногда даже пропадает память, как ни прискорбно. Боже! Бедняжка Полли! Такая молодая...

Но выражение просветленности и сочувствия на лице миссис Фарли тут же сменилось ее обычным, отсутствующим, выражением, и она снова уставилась на огонь в камине, впав в состояние транса.

Привычная к подобным метаморфозам, Эмма была, тем не менее, буквально в ужасе: еще бы, забыть про такое! Нет, этого провала памяти нельзя простить. Ведь Полли умерла совсем недавно, а о ней так легко позабыли! Невероятно! Горничная, которая проработала у миссис Фарли целых пять лет. И как работала! Усердней и преданней, чем она, трудно было себе кого-либо представить. До этого момента Эмма большей частью оправдывала безразличие Адели и ее беспамятство, когда речь шла о слабых мира сего, приписывая подобное бессердечие избалованности и оторванности от реальной жизни, представления о которой у ее госпожи казались ей просто детскими. Однако в данном случае Эмма никак не могла простить подобную забывчивость своей хозяйки. Больше она уже не считала нужным скрывать своего презрения: ее упрямо сжатые губы выдавали решимость идти до конца. „Все они такие, эти богатые, – подумала она осуждающе. – Для них мы ничего не значим. Так, вьючные животные – и больше ничего. Просто грязь у них под ногами. Умри завтра я, она и внимания на это не обратит”.

Вот она сидит и смотрит на огонь, и ей ни до чего нет дела. Эмма так и кипела от злости и негодования: быть такой недалекой эгоисткой, да еще и бессердечной! Даже деликатность Адели – и та больше не спасала хозяйку от сурового Эмминого приговора. Но все же, поразмыслив, Эмма взяла себя в руки и не стала выплёскивать гнев наружу – для этого ей понадобилась вся ее стальная выдержка. Она знала, гнев – плохой советчик. К тому же ей было известно, насколько смехотворно с ее стороны было бы обсуждать господские нравы. Один Бог знает, куда это может ее завести. И чего в конечном итоге она этим добьется? Да ничего! И потом, разве могла она позволить себе тратить свое бесценное время на то, чтобы пытаться понять этих богатых с их непредсказуемыми действиями? Время и энергия нужны были ей для того, чтобы всемерно облегчить жизнь матери, отцу и Фрэнки, который только что оправился после тяжелого коклюша.

Эмма принялась энергично носиться вокруг чайного столика в стиле эпохи королевы Анны, что давало ей возможность скрывать за фасадом бурной деятельности свои подлинные чувства. Теперь она была абсолютно спокойна и по обыкновению невозмутима. Лицо ее, высеченное, казалось, из куска белого мрамора, было непроницаемо. Но наливая чай, намазывая маслом тосты и выкладывая на тарелку яичницу, Эмма все время видела перед собой жалкое осунувшееся лицо Полли и ее глубоко запавшие, горевшие лихорадочным блеском темные глаза. Сердце Эммы защемило от нахлынувшей на нее печали. Жалость, которую еще так недавно она испытывала к Адели, улетучилась.

– Кушайте, пока не остыло, – сказала Эмма с каменным лицом.

Адель посмотрела на Эмму своими сияющими, с серебристым оттенком, глазами и улыбнулась своей бледной улыбкой, от которой начинало лучиться ее лицо: казалось, разговора о Полли вообще не было. Взгляд хозяйки стал спокойным, ясным и осмысленным.

– Спасибо, Эмма. Я уже немного проголодалась. Ты так хорошо обо мне заботишься, милая, – и она отхлебнула глоток чаю, прежде чем продолжить. – Да, как поживает твоя мать, Эмма? Ей уже лучше?

Этот переход был столь внезапен и невероятен, что Эмма снова опешила и, пораженная, посмотрела на свою хозяйку.

– Да, мэм, ей лучше. Спасибо, – выпалила она. – Ей куда лучше, чем было. Да и погода стала лучше. Да и отцу теперь полегче стало, когда он перешел работать на вашу фабрику.

Адель склонила голову.

– Яичница прекрасная, Эмма, – произнесла она, подцепив вилкой кусок.

В ее голосе теперь появилось странное безразличие: чувствовалось, что Эмме пора идти.

Эмма поняла, что их короткая дружеская беседа закончена, и тут же, пошарив в кармане, извлекла листок с обеденным меню, который дала ей кухарка. Хотя Адель давным-давно передоверила контроль за всеми домашними делами Мергатройду, а в последнее время своей сестре Оливии, кухарка по-прежнему каждый день передавала миссис Фарли предполагавшееся меню на окончательное утверждение. Менять этот распорядок она отказывалась: ведь на Адель она работала с тех самых пор, как молодая девушка появилась в Фарли-Холл в качестве невесты сквайра, и оставалась все это время преданной своей госпоже, которая, так она считала и не уставала об этом заявлять во всеуслышание, несмотря ни на что все еще оставалась хозяйкой в доме. Единственной – и других миссис Тернер не признавала. Поэтому-то относилась она к Адели с огромным почтением и вниманием. В голову верной служанки ни разу не приходила мысль, что ее госпоже абсолютно все равно, какое будет меню, и она ни единого раза не высказала своего мнения – положительного или отрицательного – насчет предоставленного ей перечня блюд.

Вытащив из кармана листок с сегодняшним меню, Эмма протянула его Адели.

– Кухарка просила вас проглядеть это обеденное меню, миссис Фарли, – обратилась она к хозяйке.

В ответ Адель состроила гримаску и тихонько засмеялась:

– Сегодня, милая Эмма, не самое подходящее утро, чтобы взваливать на меня подобные заботы. Ты же прекрасно знаешь, что я полностью доверяю составление меню нашей экономке, миссис Хардкасл, которая всегда это делает. И сегодняшний день – не исключение.

Эмма начала нервозно переступать с ноги на ногу, не зная, куда девать листок с обеденным меню, и продолжая держать его в руке. Она как-то странно посмотрела на Адель – и на ее побледневшем лице появилось озабоченное выражение. Что все-таки происходит с миссис Фарли? Сердце девушки беспокойно забилось. Как бы там ни было, а сегодня утром она действительно ведет себя более странно, чем когда бы то ни было. Эмма прикусила губу – в голову ей пришла тревожная мысль: „Может, миссис Фарли помешалась?” Честно говоря, раньше ей как-то не верилось, что богатые, имеющие возможность лечиться у лучших докторов, могут тоже сходить с ума. Совсем как бедняки, которые, как казалось Эмме, были обречены на сумасшествие – это самое страшное из заболеваний. Но теперь, похоже, получается, что она ошибалась. Судя по тому, как миссис Фарли себя ведет, она скорей всего психически больной человек. Сперва забыла, что Полли умерла, а теперь вот стала говорить про миссис Хардкасл, как будто не знает, что ту уже несколько недель как уволили.

Эмма заколебалась, не зная, что ей ответить своей госпоже. Ведь если еще раз напомнить ей о забывчивости, то она чего доброго может еще и обидеться. Тщательно подбирая слова, она медленно начала:

– А я разве не говорила вам прежде, миссис Фарли, что миссис Хардкасл от нас ушла? Наверно, у меня это просто вылетело из головы. Вы тогда как раз были нездоровы и лежали в постели. Ее решила уволить миссис Уэйнрайт. Она сказала, что у миссис Хардкасл есть плохая привычка устраивать себе праздники, когда все остальные люди работают.

Адель тупо уставилась на поднос с завтраком. Ну да, конечно же! Сейчас она все ясно вспомнила. Оливия действительно выгнала экономку. Ее сестра стояла здесь, в этой самой комнате, и говорила ей, почему она это сделала. Адель еще тогда разозлилась на Оливию за подобное самоуправство, но что было делать: распоряжений по дому, которые отдавала ее сестра, она отменить не могла. Во-первых, она была нездорова, а во-вторых, Адам горой стоял за Оливию, и было бы просто бесполезно пытаться что-либо изменить. Но, подумала Адель, ей надо будет хорошенько следить за собой. За тем, что она говорит, даже если разговаривает со своей горничной. А то еще девушка начнет ее подозревать, как уже, она знала это, подозревают Адам с Оливией. Да-да, ей необходимо проявлять осторожность. Подняв голову, Адель ласково улыбнулась Эмме с самым невинным выражением.

При всей своей внешней непрактичности Адель была чрезвычайно умна и хитра. Она обладала потрясающей способностью к лицемерию и могла легко вводить в опасное заблуждение, скрывая, когда ей этого хотелось, свои странности под маской внешней разумности и показной целесообразности. Временами, как, к примеру сейчас, ее реакция могла показаться вполне нормальной.

– Да, Эмма. Возможно, ты мне и говорила. И миссис Уэйнрайт, я сейчас вспоминаю, упомянула об этом в беседе со мной. Но тогда я и на самом деле была больна и так волновалась за Эдвина... Вот эта новость и не запомнилась мне. Но не будем об этом. Давай-ка я погляжу меню. Ты права. – С этими словами Адель протянула руку и взяла листок с меню.

Мельком взглянув на него, она тут же возвратила меню Эмме. Точно так же, как это бывало всегда.

– Прекрасно! Просто королевское меню! – воскликнула Адель с улыбкой, добавив, чего раньше никогда не делала. – Передай кухарке мою благодарность, Эмма. И скажи, что на сей раз она просто превзошла себя.

– Обязательно передам, мэм, – пообещала Эмма, кладя меню в карман и ничего не говоря хозяйке о том, что меню составили вовсе не кухарка, а миссис Оливия Уэйнрайт, зачем было зря лишний раз напоминать ей, что она совсем не в курсе домашних дел. – А это вам, миссис Фарли, – и Эмма протянула ей свежий номер газеты. – Я тогда, с вашего позволения, пойду уберусь в спальне, – заключила она, снова делая реверанс.

– Спасибо, Эмма. И приготовьте мне ванну, после завтрака я хотела бы помыться и переодеться.

– Хорошо, мэм, – ответила Эмма, поспешно удаляясь в спальню миссис Фарли.

Войдя в спальню, Эмма с трудом подавила готовый было вырваться возглас удивления: на полу валялись груды раскиданной в беспорядке одежды, которую хозяйка зачем-то вытащила из гардероба. При виде этого хаоса девушка ужаснулась и даже прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Должно быть, тут происходило что-то страшное. Несколько секунд Эмма стояла неподвижно, уставившись на валявшиеся кругом платья, халаты и юбки.

– Что это на нее нашло такое? – пробормотала она сдавленным голосом, все еще не в силах отвести взгляда от раскиданной на полу одежды, и сокрушенно покачала головой. – „Может, она и не тронутая, но ведет себя как самая настоящая сумасшедшая”. – Последние слова Эмма произнесла уже мысленно.

Шагая с осторожностью среди валявшихся вещей, она все более приходила в замешательство и все меньше злилась на свою госпожу. В животе у нее противно заныло. И тут Эмма поняла, что, помимо всего прочего, уборка комнаты займет куда больше времени, чем она планировала: ведь все эти вещи надо будет не только сложить, но еще и разложить по своим местам! Какое уж тут расписание... Но ничего не поделаешь – и девушка принялась аккуратно поднимать с пола каждую вещь, развешивать на плечики и относить в шкафы, где они висели раньше. Работала она, по обыкновению, умело и быстро: ей надо было потерять как можно меньше бесценного времени, которого у нее было в обрез.

Адель между тем, сидя в гостиной, продолжала понемногу клевать свой завтрак, пока ей это не надоело, – пища вызывала у нее отвращение. Наконец она отодвинула от себя поднос и начала энергично мотать головой, словно желая вытрясти оттуда какие-то посторонние предметы. Вероятно, в известной мере, ей это удалось: сознание Адели несколько прояснилось, и она даже приказала себе прекратить свои „мечтания” и стать более внимательной и практичной, без чего невозможно будет снова утвердиться в Фарли-Холл в качестве хозяйки. Сейчас же необходимо привести себя в порядок и позвать Мергатройда – этот человек, по крайней мере, признавал ее верховенство в доме. Когда он придет, можно будет попросить, чтобы он принес виски. И тогда все станет на свои места.

В этот момент в гостиную резко постучали – и дверь довольно бесцеремонно распахнулась. Думавшая о дворецком, Адель почему-то решила увидеть на пороге комнаты именно его: она открыла глаза, игриво выпрямила спину, сидя на стуле, а затем повернулась к двери, улыбаясь одной из своих самых очаровательных улыбок, предназначавшейся дворецкому. Каково же было ее удивление, когда ее взгляд столкнулся с холодным изучающим взглядом мужа. Улыбка застыла у нее на губах, сама она окаменела. Потом она стала теребить расшитые серебром кружева халата – руки ее витали вокруг шеи, словно пичужки, внезапно вспорхнувшие в небо. Во рту у нее пересохло: она хотела что-то сказать, но губы не слушались. Она облизала их языком, продолжая смотреть на Адама в оцепенелом молчании. Не выдержав, она испуганно заерзала на стуле – приход мужа, почти никогда не наведывавшегося к ней, поразил ее в самое сердце.

Адам, заметив испуг жены, мудро предпочел оставить его без внимания, хотя подобная реакция и озадачила его.

– Доброе утро, Адель. Полагаю, ты хорошо спала этой ночью? – спросил он своим по обыкновению негромким, но твердым голосом.

Адель внимательно посмотрела на мужа, с трудом скрывая свою враждебность и отвращение. В ее нынешнем тревожном состоянии два чувства владели ею – страх и сомнение. Поэтому все, что говорил и делал муж, вызывало у нее недоверие. Так было и на этот раз.

Наконец она обрела дар речи:

– Напротив, преотвратительно, – заметила она холодно.

– Мне очень жаль это слышать, дорогая. Может, тогда отдохнешь днем? – предложил он участливо.

– Может быть, – ответила Адель, глядя на мужа в изумлении, граничившем с ужасом, мучительно пытаясь сообразить, зачем это он вдруг к ней явился.

Адам, как всегда сама элегантность, по-прежнему продолжал стоять, прислонясь к дверному косяку. Уже десять лет, как он не переступал порога этой комнаты, десять долгих лет, – и у него не было ни малейшего желания нарушать сложившийся порядок вещей. Его всегда ужасали и приводили в смущение захламленность и преобладание холодных голубых тонов, чрезмерная изнеженность и доминирующее женское начало. Сейчас все это не просто ужасало, а отвращало его.

В последнее время каждый разговор с Аделью был для Адама настоящим мучением. Он неизменно начинал с самых мягких нот, но она умудрялась так отвечать ему, что он довольно быстро терял всякое терпение и раздражался. Вот почему сейчас он хотел как можно быстрее выговорить то, ради чего сюда явился, чтобы не сорваться и покончить все как можно более мирным образом.

– Я хотел бы поговорить с тобой насчет Эдвина, Адель, – почти выпалил он, глядя на жену с некоторой опаской, так как понимал, что тема разговора весьма щекотливая.

Адель тут же выпрямилась на стуле, вцепившись пальцами в подлокотники.

– А что такое? – воскликнула она, и в глазах ее появился тревожный огонек. Еще бы, Эдвин был ее любимчиком, она его просто обожала.

Видя, как Адель всполошилась, Адам произнес как можно мягче:

– Ты не думаешь, что пора ему возвращаться на учебу в интернат? Даже если уже и прошло почти полгода занятий, все равно я считаю, что он должен немедленно вернуться. Пару недель не мешало бы как следует позаниматься, чтобы наверстать упущенное – и ехать. Он ведь много пропустил, сидит дома с самого Рождества. Слишком долго, по-моему.

– А по-моему, посылать его сейчас в школу просто смешно. Вернуться можно было бы уже после Пасхи! – возбужденно возразила жена и продолжала, сделав несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. – У него же неважно со здоровьем, Адам, ты ведь знаешь, – заключила она почти умоляюще, одарив его при этом своей самой обольстительной улыбкой, на которую он, впрочем, больше не реагировал.

– Чепуха! – твердо отрезал Адам. – Со здоровьем у него все в порядке. Он у нас крепыш, а от своего воспаления легких уже давно вылечился. Ты слишком его балуешь, Адель. Ему это не идет на пользу. Пусть даже ты руководствуешься самыми лучшими соображениями, но его ты подавляешь. Он должен быть в компании своих сверстников. В более суровой обстановке, требующей большей дисциплины. А ты относишься к нему как к младенцу.

– Ничего подобного, – воскликнула Адель протестующе, и голос ее сорвался на крик, означавший, что тлевшие угольки злобы на мужа разгорелись и вот-вот запылают ненавистью.

– Я совершенно не собираюсь спорить с тобой по данному вопросу, Адель, – заявил Адам ледяным тоном. – Я уже все решил, и ничто не заставит меня передумать, тем паче твое ненормальное стремление удержать ребенка возле себя. Кроме того я переговорил с Эдвином, и он изъявил желание вернуться в школу как можно быстрее.

Помолчав, Адам пристально посмотрел на жену.

– Он сам, по крайней мере, понимает, как это важно. Добавлю, что он, учитывая данные обстоятельства, проявил максимум прилежания, продолжая заниматься самостоятельно. Но это меня все равно не удовлетворяет. – Адам прокашлялся и несколько смягчил тон. – Ты должна подумать об Эдвине, дорогая. Ему недостает занятий в школе и друзей, что вполне естественно, и поэтому... – Адам заколебался, но затем продолжил уже мягче, – и поэтому я пришел, чтобы сообщить тебе, что намерен сам завтра же отвезти его в Уорксоп. Завтра же.

Адель с трудом подавила готовый сорваться с губ крик. „Так быстро, – думала она, и слезы выступили у нее на глазах, так что ей пришлось отвернуться, чтобы Адам не увидел их. – Конечно же муж делает это, чтобы добить меня. А вовсе не ради Эдвина. Он просто ревнует меня к Эдвину, потому что мальчик предпочитает оставаться дома со мной!” Внезапно ее охватило непреодолимое желание вскочить и наброситься на него с кулаками. Причинить ему боль. Подумать только, пытаться отнять у нее единственное существо, которое она любит и которое любит ее. Как это жестоко!

Однако, взглянув на Адама, она сразу увидела, как непреклонно это красивое лицо. С замирающим сердцем Адель поняла, что ровным счетом ничего не добьется, если будет возражать мужу. Он неумолим.

– Хорошо, Адам, как скажешь, – произнесла Адель голосом, в котором еще дрожали слезы. – Но я хочу, чтобы ты знал: я соглашаюсь на это... – голос ее понемногу набирал силу, – это... смехотворное решение, которое ты принял, потому что, по твоим словам, сам Эдвин выразил желание вернуться в школу. Хотя, должна заметить, он вряд ли является таким уж надежным судьей, чтобы самому решать, возвращаться ему в школу так быстро или нет. Лично я считаю, что возвращаться в школу, когда уже кончается первое полугодие, просто нелепо. Да он не успеет приехать, как ему надо будет возвращаться домой. Такое мотание взад-вперед подрывает здоровье ребенка, особенно если речь идет о нашем мальчике. Ведь он еще совсем маленький и так тяжело болел. По-моему, Адам, ты слишком жесток по отношению к нему.

Искушение сказать жене какую-нибудь колкость было столь велико, что Адам не стал сопротивляться:

– Эдвин уже давно не маленький мальчик. Более того, я не намерен допустить, чтобы он рос и воспитывался как девчонка. А именно это ему и грозит, если он по-прежнему будет оставаться маменькиным сынком. Ты всегда чрезмерно баловала его, и он лишь чудом не испортился.

Адель чуть не поперхнулась, а ее бледное лицо залилось краской.

– Это все неправда, Адам. Эдвин никогда не был маменькиным сынком, как ты изволил выразиться. Да и как мог он им быть? Ты ведь послал его в школу, когда ему было всего... – голос пресекался от волнения, но через минуту она смогла продолжить чуть не плача: – Всего двенадцать. И если я его и баловала, то совсем немного, просто потому, что он такой чувствительный и его всегда подавлял Джеральд.

Адам поглядел на жену, ничего не понимая, но затем улыбнулся, иронично скривив губы.

– Боже! Вот уж не знал, что ты такая наблюдательная, моя дорогая. Я рад, что теперь ты поняла, как жестоко обходится Джеральд со своим младшим братом. Бедный Эдвин, ему приходится терпеть все издевательства. Кстати, это еще одна причина, почему я хотел бы, чтобы Эдвин как можно скорее уехал из дому. Ведь это положило бы конец его мучениям. Там, в школе, ему будет значительно лучше. Пока он еще маленький и не может на равных бороться с Джеральдом, пусть поменьше времени бывает дома. Я, правда, надеюсь, что Эдвин будет выше всего этого и поведет себя благороднее, чем наш старший сын, который, надо сказать, далеко не на высоте. – Последние слова были произнесены тихо, но с большим презрением.

Казалось, Адель не обратила на них никакого внимания. Она неожиданно ощутила безмерную усталость и с трудом смогла, глубоко вздохнув, провести по лбу тыльной стороной ладони. К горлу подступила тошнота, голова кружилась; больше всего на свете Адель хотела, чтобы Адам поскорей ушел и оставил ее в покое. Усилия, которые ей потребовались для того, чтобы выглядеть по возможности спокойной и не сказать чего-нибудь невпопад, окончательно подрывали еще оставшиеся у нее силы. Она чувствовала себя окончательно выпотрошенной.

– Хорошо, Адам. Будем считать, что вопрос решен, – произнесла она еле слышно, борясь с желанием промолчать, удалившись в свой внутренний мир, где уже ничто и никто не сможет ее побеспокоить. – Извини, но у меня болит голова, прямо раскалывается, – закончила она жалобным тоном. – Да и у тебя, наверное, есть другие, более важные дела.

– Да, безусловно. – Адам внимательно посмотрел на жену, и ему вдруг сделалось невыносимо грустно. Теперь в его голосе зазвучали нотки сочувствия: – Надеюсь, тебе станет получше, моя дорогая. Прости, если этот разговор был тебе неприятен. Но меня действительно волнует судьба Эдвина.

Считая, что беседа окончена, Адам слегка склонил голову и, учтиво откланявшись, повернулся, чтобы уйти. Но что-то заставило его замешкаться и снова посмотреть на жену. Он нахмурился, заметив в глазах Адели какое-то странное выражение – отсутствующее, стеклянное.

– Можно ли надеяться, что ты составишь нам вечером компанию за ужином? Ты ведь, наверное, знаешь, что мы ждем сегодня гостей, и твое присутствие...

Адель выпрямилась на своем стуле.

– Сегодня вечером? – Голос был хриплым, испуганным.

– Да, сегодня, – подтвердил Адам. – И не говори мне, что ты забыла про сегодняшний ужин, который Оливия устраивает для Брюса Макгилла. Это австралийский овцевод, владелец самых больших ранчо в Австралии. Она говорила тебе об этом еще в начале недели, – резко бросил Адам, пытаясь, однако, держать в узде свое раздражение.

– Но ведь она говорила о субботе, Адам. Я абсолютно уверена, что речь шла именно об этом дне. Я не могла перепутать, – воскликнула она раздраженно.

„Неужели?” – подумал про себя Адам, холодно взглянув на жену.

– Но сегодня как раз суббота, Адель.

В растерянности Адель коснулась рукой лба:

– Конечно! Как я могла забыть? Глупость какая-то, – поспешно проговорила она. – Что касается моего самочувствия, то уверена, что вполне смогу спуститься к ужину.

– Прекрасно, Адель, – попробовал улыбнуться Адам. – А теперь, прошу меня извинить, но мне надо идти, чтобы не опоздать на встречу с Вильсоном. Он ждет на фабрике. Оттуда я еду прямо в Лидс. Жду тебя к ужину, дорогая, и надеюсь, что все будет в полном порядке.

– Спасибо, Адам, – ответила Адель, откидываясь на спинку стула.

Чувство слабости смешивалось со страхом при мысли о том, что ей придется сегодня вечером быть на людях, да еще терпеть присутствие посторонних.

Адам бесшумно закрыл за собою дверь, испытывая чувство глубочайшего удивления. Получить от жены согласие на то, чтобы Эдвин уехал из дома! Да ведь тем самым он фактически вырывает сына из цепких объятий матери. Такого поворота он просто не ожидал – Адель, в сущности, не оказала никакого сопротивления! А то, что в какой-то момент она показала свой характер, его это даже успокоило. Обычно подобные переговоры, касавшиеся судьбы Эдвина, заканчивались потоками слез, обмороками, истерикой – одним словом, это было то, с чем он никогда не умел справляться. После своих бесед с женой Адам бывал разбит и физически, и морально.

Находясь в спальне, рядом с гостиной, где проходил нынешний разговор, Эмма оказалась его невольной свидетельницей. Это действительно получилось помимо ее воли, так как – в отличие от прочей прислуги, всегда подслушивающей господские споры, – она никогда не поступала подобным образом. Закончив стелить кровать, Эмма остановилась и, сжав губы, подумала с грустью: „Бедная женщина! А сквайр – настоящий зверь. Как он над ней измывается! Обращается со своей женой ничуть не лучше, чем со всеми нами”.

Хотя ее ненависть к Адаму была лишена всяческих оснований, это чувство владело Эммой безраздельно.

Как, впрочем, и нелюбовь к Джеральду, который ни разу не упускал случая поиздеваться. К Эдвину, правда, претензий у Эммы не было: по отношению к ней он проявлял чуткость и доброжелательность. И, наконец, с большим уважением относилась Эмма к Оливии Уэйнрайт. Но вот, спросила себя девушка, не слишком ли строго относилась она к слабостям миссис Фарли? Задумавшись, она крепко прижала к груди шелковую подушку: пожалуй, это было именно так. Между тем странности Адели скорей всего объясняются тем, как ведет себя по отношению к ней ее муж. Все время огорчает и ставит ее в тупик. Может, из-за этого Адель и стала такой забывчивой, да и ходит все время как в тумане.

Эмма положила шелковую подушку, взбила ее и застелила постель тяжелым, болотного оттенка, зеленым покрывалом, все это время продолжая размышлять над странностями миссис Фарли. Ее захлестнула волна нежности к Адели, растворившая, казалось, прежнее раздражение и враждебность, – она сама не знала почему, но на душе у нее стало радостнее, оттого что прежние недобрые чувства уже не мучили ее.

Эмма смахнула пыль со стеклянного туалетного столика венецианской работы, стоявшего в алькове перед окном, протерла зеркала и как раз начала что-то мурлыкать себе под нос, когда в комнату вошла Адель. Лицо ее было чем-то озабочено, на нем особенно выдавались высокие скулы, глаза казались глубоко запавшими и подернутыми скорбью. Беспокойство по поводу предстоящего ужина с гостями заставило ее забыть и о своем страстном желании поскорее отгородиться от окружающих и удалиться в глубины своего „я”, и о том, чтобы найти успокоение в спасительном виски. Недавний разговор с Адамом, настроенным явно на решительный лад, поверг ее в ужас при мысли, что сегодня вечером ей необходимо будет сидеть за ужином вместе со всеми, соблюдая правила приличия, как и подобает настоящей хозяйке. При этом она никоим образом не должна была показывать, каких неимоверных усилий ей это стоило, и быть непринужденной и обворожительной, чтобы никто не догадался о тех чувствах, которые клокотали в ней.

Но вот в выражении ее затуманенных глаз мелькнула хитринка: на руках у нее была козырная карта. Ее красота. Адель прекрасно знала, что окружающих она просто завораживает. Настолько, что их внимание отвлекалось от ее странностей, которые иначе были бы легко обнаружены. Сегодня вечером, решила она, ей надо выглядеть совершенно ошеломляюще. Да, за ее красотой спрячется все остальное.

Она поспешно подошла к платяному шкафу, в котором Эмма только что с трудом навела порядок, и открыла тяжелые двойные дверцы нетерпеливым движением руки. Сердце Эммы тревожно екнуло. Ей на миг представилась картина: Адель, снова раскидывающая свою одежду по всей комнате. Эмма посмотрела на госпожу и быстро проговорила:

– Я всю вашу одежду разложила как положено, миссис Фарли. Вы, наверно, какое-то платье ищете? Что-то из ваших особо любимых?

Адель, пораженная, резко повернулась – она уже успела забыть, что в комнате она была не одна.

– О Эмма! Да, я прикидываю, что мне надеть сегодня к ужину. На него пригласили весьма важных особ, так что сама понимаешь... – Она принялась, шурша, отодвигать одно платье за другим, ворчливо приговаривая: – Ты ведь намерена быть здесь, чтобы помочь мне переодеться, да? Я без тебя совсем как без рук.

– Хорошо, мэм. Миссис Уэйнрайт попросила меня остаться поработать на уик-энд. Чтобы помочь с ужином, – тихо сказала Эмма.

– Слава Богу! – воскликнула хозяйка с чувством облегчения, продолжая лихорадочно рыться в шкафу, чтобы найти в конце концов то платье, которое считала для себя идеальным.

При этом ее совершенно не взволновало, что Эмма лишилась тем самым своих законных выходных дней, которые она всегда проводила дома со своими родными. Она вообще не обратила на этот факт ни малейшего внимания, кроме того что Эммино присутствие было удобно ей, Адели. И вот пальцы миссис Фарли нащупали то платье, которое показалось ей подходящим. Вытащив его из шкафа, она продемонстрировала его Эмме. В последнее время Адели трудно было принимать решение, без того чтобы сначала проконсультироваться со своей горничной; вот и сейчас она спрашивала у нее совета.

– Как, по-твоему, оно достаточно красиво? – спросила Адель, прикладывая платье к своей фигуре. – Сегодня вечером я должна быть на недосягаемой высоте!

Эмма отступила на шаг от туалетного столика и остановилась перед своей хозяйкой. Склонив голову набок, прищурившись, она стала внимательно и придирчиво разглядывать наряд. Она знала со слов самой Адели, что это очень дорогое платье было куплено у „Ворта". И видела, что оно по-настоящему красиво: белый тонкий атлас с плетеными кружевами. Но что-то в нем Эмму отталкивало. Вероятно, оно было чересчур аляповатое – и для Адели оно явно не подходило.

– Что ж, мэм, платье хорошее, – начала Эмма после того, как с задумчивым видом завершила осмотр. – Но мне кажется, что оно немного... немного вас бледнит, если вы мне позволите так сказать. Да, пожалуй что так, миссис Фарли. В нем у вас какой-то грустный вид. У вас и волосы светлые, и кожа бледная, а тут еще оно...

Довольное выражение на лице Адели исчезло, и она с гневом посмотрела на Эмму.

– Что же мне тогда надеть? Ведь платье совсем новое, Эмма! И ничего другого, более подходящего, у меня просто нет, что же делать?!

Эмма едва заметно улыбнулась. Она же знала, что в гардеробе Адели найдется, по крайней мере, сотня различных платьев, из которых Адель всегда могла выбрать подходящий наряд. И все эти платья были несомненно красивыми.

– Надо, чтоб оно было немножко более... более... – Эмма запнулась, подбирая нужное слово. Она подумала об иллюстрированных журналах, которые ей давали почитать, с фотографиями последних мод – и это слово сразу вспыхнуло в ее мозгу. – Вам надо что-то более элегантное. И тогда вы всех сразите наповал. Да-да, миссис Фарли. И я знаю, какое платье вам надо.

Подбежав к шкафу, она вытащила платье черного бархата. Это был идеальный цвет, который сможет подчеркнуть прелесть ее белоснежной кожи и блестящих серебристо-золотых волос. Затем Эмма нахмурилась и снова бросила взгляд на платье. Оно было отделано кроваво-красными розами, нашитыми на плече и спускавшимися вдоль всего платья длинной узкой полосой.

– Вот оно! – воскликнула Эмма с полной уверенностью, добавив: – Если я уберу эти вот розы.

Адель в ужасе уставилась на нее, не веря собственным ушам:

– Убрать розы? Да ты не сможешь этого сделать! Только платье испортишь. И потом, без роз оно будет выглядеть слишком безликим.

– Да нет, миссис Фарли, честно вам говорю, мэм. Оно будет только элегантнее. Помяните мое слово. А с тем вашим дивным ожерельем, ну, которое блестит, и с серьгами... Взобью вам волосы а-ля Помпадур, как на картинке в журнале – вы мне его давали на прошлой неделе. Как же вы будете выглядеть в этом платье, миссис Фарли! Просто загляденье...

Адель засомневалась и тяжело опустилась на стоящий рядом стул, обтянутый зеленым сатином. Брови ее были нахмурены. Она нервно покусывала нижнюю губу. Эмма подлетела к туалетному столику, схватила маникюрные ножницы и, не обращая внимания на протестующие возгласы Адели, быстрыми ловкими движениями принялась отпарывать розы.

– Вот поглядите, какое оно элегантное, миссис Фарли! – закричала Эмма возбужденно, бестрепетно срывая одну розу за другой. И она с видом победительницы подняла платье, демонстрируя его хозяйке.

Адель была вне себя от гнева:

– Ты все испортила! – задыхаясь, произнесла она срывающимся голосом. – Я же говорила, что получится безликое. – Глаза Адели горели от ярости: она по-настоящему была сердита на Эмму.

– Примерьте и увидите, как оно вам к лицу. Да еще с вашими чудесными украшениями, – отвечала Эмма твердо, не обращая ни малейшего внимания на взрыв хозяйкиного гнева. – А если пожелаете, могу потом пришить эти дурацкие розы обратно. Только сначала давайте примерим так, как есть. Без них. Пожалуйста, миссис Фарли! – взмолилась Эмма.

Адель молча посмотрела на Эмму с обиженным видом, лицо ее было мрачно как туча, опустив руки на колени, она нервно теребила пальцы.

– Если хотите, я пришью эти розы обратно – и оглянуться не успеете. Буду вас одевать и пришью. Выкиньте это из головы, миссис Фарли, – заметила Эмма успокоительным тоном.

– Ну... хорошо, – ответила Адель с неохотой: чувствовалось, что она немного успокоилась, но все еще дуется.

Эмма удовлетворенно улыбнулась.

– Пока повешу его в шкаф. Не беспокойтесь, миссис Фарли. Сегодня вечером вы будете выглядеть что надо. Уж помяните мое слово. Сейчас пойду и приготовлю вам ванну, мэм.

– Спасибо, Эмма, – ответила Адель вяло. Теперь ее волновал сам предстоящий ужин.

Эмма повесила платье обратно в шкаф и поспешила в ванную.

Адель подошла к туалетному столику и взяла красную бархатную шкатулку, где хранились ее бриллиантовое ожерелье, браслеты и серьги из того же комплекта. Она вытащила ожерелье и приложила его к горлу: сверкающее великолепие заставило ее затаить дыхание. Поразительно! Она совсем забыла, до чего оно прекрасно. Да, теперь она видит: черное бархатное платье будет идеально сочетаться с этим ожерельем. Вероятно, Эмма все-таки была права, выбрав именно его. Адель в восхищении улыбнулась. Сегодня вечером она будет такой неотразимой, что даже Адам лишится дара речи.

15

Уже после полудня, когда Эмма покончила со своими неотложными обязанностями по дому, она вернулась в малую верхнюю гостиную с подносом, уставленным всем тем, что требовалось Адели для дневного чая. Миссис Фарли объявила, что не сможет спуститься к ланчу из-за сильной головной боли и общей усталости. Поэтому Эмма постаралась принести к чаю на этот раз закуску поосновательнее, чтобы госпожа могла подкрепить свои силы перед предстоящим ей вечером важным мероприятием. После того как Эмма стала невольной свидетельницей разговора между сквайром и его женой, она сама увидела, как обеспокоена Адель выбором вечернего платья, и интуитивно почувствовала, насколько опасается хозяйка Фарли-Холл встречи за ужином. Теперь, когда их добрые отношения с Аделью восстановились, Эмма стала считать себя ответственной за состояние своей хозяйки и как могла старалась развеять все страхи и успокоить ее. Адель любила, когда ее балуют, и Эмма намеревалась воспользоваться этой ее слабостью.

Хотя работы у нее в этот субботний день из-за подготовки к торжественному ужину было немало, Эмма все же выкроила время для того, чтобы Адель смогла полакомиться некоторыми из своих любимых блюд, – иначе она попросту не стала бы ничего есть, сославшись на плохой аппетит. На подносе, который Эмма принесла госпоже, лежали сэндвичи с огурцами и крутыми яйцами, сливочные крекеры с пастой из креветок, горячие ячменные лепешки с маслом, вишневый джем домашнего приготовления, бисквиты (кухарка готовила их просто восхитительно) и эклсские слойки. Что касается самого чая, то Эмма заварила любимый хозяйкин сорт. Честно говоря, она не понимала, как его вообще можно пить: ей самой он больше всего напоминал копченую... воду, хотя стоил бешеных денег и специально выписывался из фешенебельного лондонского универсального магазина „Фортнум энд Мейсон”. „Но разве, – думала Эмма, – поднимаясь по лестнице с тяжелым подносом, у этих богатых что-нибудь поймешь? Едят и пьют такое, что просто уму непостижимо”. Сама она любила только простую обычную пищу и не находила ничего привлекательного в замысловатых кушаньях, густых соусах и разных деликатесах. Богатые, как она считала, едят слишком много и в их рационе чересчур много блюд. Ей казалось, что они нажираются, как свиньи. Что же после этого удивляться, что многие из них страдают от несварения желудка, болезни печени и постоянной хандры. Ясно как день, что во всех этих недугах виновато их питание. Она тут же дала себе слово: „Когда я стану богатой, то все равно буду продолжать есть только простую пищу”. И, успокоившись в отношении себя, вошла в покои миссис Фарли.

После полудня Адель все время отдыхала. Она и сейчас по-прежнему лежала на широкой кровати с пологом на четырех столбиках, опершись головой на гору бледно-зеленых подушек, и рассеянно читала свежий номер „Йоркшир морнинг газет”. В этом положении ее и застала Эмма, войдя в спальню со своим подносом. При виде горничной Адель еле заметно улыбнулась.

– Я очень тебе признательна за твое предложение. Это ведь ты посоветовала мне немного отдохнуть, не так ли? – заметила Адель, устраиваясь поудобнее. – Несколько часов я спала и теперь чувствую себя почти совсем отдохнувшей и готовой к предстоящему ужину сегодня вечером. Как ты и предсказывала, Эмма, – заключила она, благодарно улыбаясь девушке.

Эмма внимательно оглядела свою хозяйку. Морщины вокруг рта, обычно беспокоившие ее, сейчас почти исчезли. Лицо казалось спокойным и беззаботным, а глаза – такими ясными и яркими, что их можно было бы назвать даже веселыми. Даже набрякшие красные веки стали почти нормальными, а лицо порозовело и неплохо гармонировало с ее розовым пеньюаром.

„Да она просто красавица!” – мелькнуло в голове у Эммы.

– Я тут вам кое-что принесла поесть, – обратилась она к Адели. – Вам обязательно надо подкрепиться, миссис Фарли. Вы наверняка проголодались. С утра ничего не есть! Тут немного, но вы должны все попробовать. – И она поставила поднос на кровать совсем рядом с хозяйкой, заметив: – Я даже заварила этот ваш странный чай, который вы так обожаете.

Засмеявшись в ответ, Адель весело уточнила:

– Ты хочешь сказать, что это „Лэпсанг Сушонг”, Эмма? Спасибо.

– Да, он самый. „Лэпсанг Сушонг”, – повторила Эмма медленно, и в ее голосе прозвучало сомнение. Затем она тут же переспросила: – Правильно я произношу, мэм?

– Совершенно правильно, – подтвердила Адель – это ее явно забавляло.

Эмма едва заметно улыбнулась, увидев, как Адель наливает себе чай. И как это можно такое пить?! Его название она тем не менее решила запомнить. Так, на всякий случай. Может пригодиться в будущем. Тогда, когда она переедет в Лидс, чтобы сделать там состояние. О, ей нужно будет знать великое множество разных вещей. Откашлявшись, Эмма произнесла:

– Прошу прощения, миссис Фарли, но я хотела бы еще раз посмотреть ваше вечернее платье, если вы не против. Мне надо проверить, все ли там в порядке. Вдруг что-нибудь придется переделать. Так хочется, чтобы оно сидело на вас идеально. Я вам сейчас не помешаю?

– Да что ты, Эмма! К тому же у тебя должно остаться достаточно времени, чтобы что-то исправить, если будет нужно. Ты могла бы посидеть здесь и поработать. Тебе вовсе не надо подниматься к себе в комнату. Но я уверена: с ним все в порядке. Оно же совсем новое. Практически я его одевала раз или два, – ответила Адель.

Пока Адель пила чай, Эмма вытащила из шкафа черное бархатное платье, чтобы проверить, в полном ли оно порядке. Платье было в прекрасном состоянии, кроме одного полуоторванного крючка и слегка разъехавшегося шва на шлейфе – миссис Фарли должно быть зацепилась за него каблуком. Наметанный глаз Эммы не пропустил и торчащих ниток в тех местах, где она отпорола розы по краю платья. Их придется аккуратно выдернуть, решила она, но так, чтобы при этом не испортить дорогую материю.

Эмма взяла платье, присела и с величайшей осторожностью принялась за работу: будучи по природе максималисткой, она всегда стремилась к совершенству, уделяя каждому делу, которым она в данный момент занималась, все свое внимание. Безраздельно. По правде говоря, она была даже рада, что может немного посидеть. К этому времени она уже успела изрядно набегаться, и ноги ее буквально-таки отваливались от усталости. А ведь ей предстоял еще длинный и изнурительный вечер – она должна была помогать Мергатройду обслуживать гостей за ужином. За работой Эмма расслабилась, и вся ее дневная усталость постепенно начала понемногу отступать.

За последние несколько месяцев между нею и миссис Фарли установились неплохие отношения. Хотя они и находились на разных полюсах – и по возрасту и по социальному положению, – им было на редкость легко друг с другом. Пусть это и не выражалось в словах, но тем не менее ощущалось вполне реально. Девушка интуитивно чувствовала душевное смятение своей хозяйки, осознавая, несмотря на молодость и неопытность, всю трагичность положения Адели. Опять-таки полагаясь лишь на свою интуицию, Эмма почти автоматически вела себя так, чтобы не усугублять страданий госпожи и, наоборот, акцентировать внимание лишь на том, что могло ее от них отвлечь. Адель, со своей стороны, привязалась к Эмме, находя свою горничную терпеливой, ласковой и деликатной. Презирая все уродливое, Адель с удовольствием любовалась миловидным лицом горничной. Вот и сейчас, когда обе женщины находились вдвоем, в комнате ощущалась атмосфера удовлетворенности: Эмма спокойно шила, а ее хозяйка – попивала чай.

Вся спальня была пронизана удивительно мягким светом, лившимся из высоких окон; в камине весело потрескивал огонь, бросая живые блики и согревая своим теплом находившихся в комнате женщин. Зеленоватый, в разводах, шелк, которым были обтянуты стены, обрамлял окна и образовывал балдахин, каскадом ниспадая с четырех сторон кровати резного дуба. Это создавало освежающий эффект и приятно радовало глаз: Эмма чувствовала себя здесь на редкость спокойно – в отличие от соседней гостиной спальня не была так загромождена мебелью и всякого рода безделушками, что нравилось Эмме гораздо больше, не подавляя и не раздражая ее.

А уж по сравнению с кухней, где она только что была, с ее вечной суетой и духотой, постоянными ссорами и перепалками, здесь, в спальне, Эмма чувствовала себя на верху блаженства. Сегодня на кухне было особенно тяжело находиться: кроме Энни, девушки, нанятой миссис Уэйнрайт в помощь Эмме, в подготовке к ужину принимала участие и мать девушки, так что суеты было хоть отбавляй. Меню, составленное Оливией, было просто великолепным. Это признавали они все, включая даже кухарку, которая не уставала ворчать, что, по ее мнению, слишком уж все тут с выкрутасами. Эмма подозревала, что это брюзжание объясняется нервозностью кухарки, боявшейся не справиться с приготовлением столь изысканных блюд. Хотя миссис Тернер всегда утверждала, что ее конек – настоящая йоркширская кухня, Эмма давно догадывалась, что ничего другого та попросту делать не умела.

Выдергивая нитки, Эмма думала сейчас о меню сегодняшнего ужина и беззвучно смеялась, припоминая выражение лица миссис Тернер, когда та поутру впервые знакомилась с перечнем блюд. Глаза ее буквально вылезли из орбит, и добрый час она пыхтела и сопела от возмущения. Эмма легко представляла себе, что делается внизу на кухне в эту минуту. Бедная кухарка, которой за все годы работы в Фарли-Холл ни разу не поручалось готовить столь грандиозный пир, наверняка выходит сейчас из себя, ворча и негодуя.

Гостям предполагалось сначала подать охлажденную икру, посыпанную рубленым крутым яйцом, свежим луком и кусочками лимона с сухариками „мелба". После этого должны были следовать раки в соусе, черепаховый суп с добавлением шерри („Только смотрите, чтобы шерри не было слишком уж много! – предупредила их миссис Уэйнрайт. – Его нужно ровно столько, чтобы придать пикантность, не больше”). Далее предполагалась дуврская камбала под белым винным соусом с грибами и особым сортом лука. Основным блюдом являлся ростбиф с соусом, куда щедро добавили хрен, картофель, запеченный на противне вместе с мясом, морковь и горошек в мясной подливке.

Кроме того гостям собирались подать целый набор сыров – от стилтонского белого, до „Чеширского” и уэйнслидейлского рокфора с разными сортами крекеров и легких бисквитов. Последней точкой всей этой трапезы, которую кухарка именовала „проклятой”, должен был стать десерт: консервированное фруктовое ассорти (на это ушли чуть не все прошлогодние кухаркины заготовки, хранившиеся на полках в ее кладовой и сейчас настаивающиеся в шерри), пирог со свежим лимоном и густыми взбитыми сливками и, наконец, шоколадный мусс – по словам миссис Уэйнрайт, для полного совершенства ему надлежало быть легким и воздушным.

Эмма знала, что для приготовления многих из этих блюд кухарке пришлось работать на пределе своих возможностей. Никогда раньше той не доводилось создавать ничего подобного. Да и сама Эмма еле-еле справилась со всеми бесчисленными проблемами, возникающими одна за другой. Она должна была, к примеру, отвечать за суп и подливу для рыбы и участвовать в приготовлении мясных блюд, не говоря уже о том, что ей поручили сделать мусс и залить ликером фруктовое ассорти, так, как наказала миссис Уэйнрайт.

Неудивительно поэтому, что Эмма радовалась внезапной возможности хоть на миг вырваться из этого круговорота. В последний час на кухне началось настоящее светопреставление. Кухарка настолько вымоталась, что стала накидываться на всех, кто находился рядом, не исключая даже мать Энни. Сидя в спальне госпожи, Эмма снова улыбнулась. Уж ей-то не знать, как легко может выходить из себя миссис Тернер, если обычный распорядок на кухне почему-либо давал сбой. К тому же сквайр давно не устраивал подобных званых ужинов, так что паникой были охвачены все, пожалуй, кроме миссис Уэйнрайт. „И меня! – гордо возликовала Эмма, вспомнив похвалы миссис Уэйнрайт в свой адрес. – Недаром она говорила, что у меня хорошая выдержка, сноровка и легкая рука, если надо сделать хороший мусс или соус”.

Хотя сама Эмма не любила разных деликатесов и предпочитала простую пищу, готовить она любила и воспринимала приготовление каждого изысканного блюда как испытание своих возможностей. С приездом Оливии меню в Фарли-Холл несколько усложнилось, и Эмме все чаще приходилось помогать миссис Тернер с готовкой. Кроме этого она смогла многому научиться от миссис Уэйнрайт, которая имела обыкновение писать подробные инструкции по каждому новому блюду, которое включалось в меню, и к тому же, как правило, сама являлась на кухню, чтобы присутствовать при наиболее ответственных моментах, когда могла понадобиться ее помощь. Эмма собирала все меню и вместе с инструкциями вклеивала их в старую школьную тетрадку для домашних упражнений. Интуиция и здравый смысл подсказывали ей, что в один прекрасный день все это может пригодиться.

„Да, – подумала она сейчас, – надо будет обязательно записать название этого странного сорта чая в своей тетрадке: „Лэпсанг Сушонг”. И не забыть еще те вина, которые миссис Оливия Уэйнрайт вместе с Мергатройдом отбирали в погребе, – каждый сорт к какому-нибудь одному определенному блюду”. Эмма с большим вниманием прислушалась к тому, что рассказывала утром миссис Уэйнрайт: так, она впервые узнала, что красное вино подают всегда к мясу, в то время как белое – идет с рыбой, а шампанское – к десерту. Этикетки на бутылках были какие-то странные. „Хренцузские” – так называла их миссис Тернер с презрительной гримасой. Мергатройд в ответ даже вспылил:

– Это самые лучшие французские вина, к вашему сведению! – огрызнулся он. – Выдержанные, их сам старый хозяин отбирал давным-давно. Таких днем с огнем не сыщешь, даже в самом Лондоне, – закончил он торжественно.

„Да, нужно не забыть правильно записать названия вин, ничего не перепутать,” – продолжала размышлять Эмма, наказывая себе обязательно взять у миссис Тернер сегодняшнее меню на ужин. Отмотав кусок черной нитки, Эмма послюнявила его конец, вдела в иголку и принялась подшивать подол платья, думая при этом, однако, по-прежнему о своей заветной школьной тетрадке. Все, что могло представлять хотя бы какую-то ценность, неизменно попадало туда. Она не знала толком, какого рода информация понадобится ей в Лидсе, когда она приступит к выполнению своего Плана, – она должна быть к этому готова в любой момент. Истрепанная, старая тетрадка содержала меню на все случаи жизни, бесчисленные рецепты, советы домашней хозяйке, инструкции по шитью, выкройки платьев и шляп, сделанные самой Эммой, и некоторые из откровений миссис Фарли, касавшихся ухода за кожей лица – секрета вечной красоты. Теперь в тетрадке появился список вин, с гордостью констатировала Эмма. Так она неторопливо шила, лелея свои честолюбивые планы и время от времени поднимая взгляд на миссис Фарли. За ней, Эмма знала это, нужен глаз да глаз, чтобы убедиться: перед ужином с ней ничего не произошло и не потревожило ее покоя. Ведь до вечерней трапезы оставалось так много времени. Гости собирались к четверти девятого, а подавать на стол надо было ровно в восемь тридцать. К этому часу, как назидательно поучал ее сегодня утром Мергатройд, она должна быть в парадной форме и свеженакрахмаленном переднике. Можно подумать, она сама этого не знает.

К счастью, Адель Фарли была на редкость спокойной – покончив с чаем, она снова принялась за газету. Боязнь, что Адам разозлится, если она будет вести себя за ужином не так, как положено, заставила ее подавить свой порыв и не посылать за Мергатройдом, чтобы он принес ей виски – единственную вещь, которая теперь была в состоянии заглушить боль.

Искать забвения в алкоголе она начала лишь в прошлом году, и привычка не стала настолько сильной, чтобы Адель не могла отказаться от спиртного, когда того требовали обстоятельства. Алкоголь еще не пропитал ее организм, и законченной алкоголичкой она пока не сделалась. Вот и сегодня, в преддверии предстоящего ужина, она весь день успешно противостояла искушению напиться, оставаясь в постели. Пусть подобное поведение было трусливым, но свои плоды оно тем не менее приносило. К тому же Адель не вполне отдавала себе отчет в том, насколько она измотана, – большую часть времени она продремала, впав в какое-то сонное оцепенение. Проснувшись, она на самом деле почувствовала себя значительно лучше. Главное, однако, заключалось в том, что, к своему большому удивлению, Адель обнаружила: многие из ее прежних тревог исчезли и больше ее не мучают.

Все свое внимание она сосредоточила теперь на чтении газеты: то была еще одна уловка, призванная переключить ее мысли, заставить себя не думать ни о выпивке, ни о предстоящей вечером церемонии, которая так ее страшила. Перевернув несколько страниц, Адель начала просматривать раздел „Из жизни двора”, где печатались новости из Букингемского дворца. Ее серебристого оттенка глаза скользили по мелкому шрифту заметок, из которых она узнала, к примеру, что короля Эдуарда посетили вчера послы России и Франции; что маркизу Лондондеррийскому была дана аудиенция после заседания совета, а королева и принцесса Виктория посетили выставку живописи. Не слишком-то захватывающе! Адель, скучая, долистала номер до последней страницы, где ее взгляд случайно натолкнулся на новости с Брэдфордской биржи. Вот интересно! Это подумать только, сообщения о конъюнктуре на рынке шерсти. Она поспешно продолжила чтение о шерсти она и так знала предостаточно, чтобы не нуждаться в новой информации до конца своих дней.

После этого на глаза ей попалась реклама эля – “Джон Смит” и „Тэдкастер”. С эля ее мысль сразу переметнулась на виски – во рту тотчас же пересохло. Она облизала губы и, занервничав, снова начала листать страницы газеты. Сложив ее вдвое, Адель принялась бегло знакомиться с длиннющей статьей, посвященной описанию охоты лорда Фритцуильяма в Клифтоне возле Донкастера. Надо было постараться сконцентрировать на ней все свое внимание без остатка, чтобы не видеть перед глазами рюмки с восхитительной янтарной жидкостью. Рюмки, нагло влезшей на самую середину газетной страницы и не желавшей оттуда удаляться ни при каких условиях.

В этот момент тишину в комнате буквально взорвали ворвавшиеся снаружи звуки цокающих копыт, лошадиного ржания и возбужденных людских голосов. Вместе с тишиной ушел и господствовавший в спальне дух умиротворения.

– Да что же это такое у нас стряслось? – воскликнула Адель. – Откуда взялся весь этот шум и гам?

В глазах своей госпожи Эмма увидела величайшее недоумение, разгоравшееся по мере того, как голоса делались все более громкими и сердитыми.

Девушка в ответ покачала головой и пожала плечами: она и сама не могла понять, в чем дело. Отложив шитье, которым до сих пор занималась, она бросилась к окну, раздвинула белые занавеси и выглянула во двор.

– О, это ваши дети, мэм, – тихо проговорила она, прикусив губу и повернувшись к миссис Фарли. – Джеральд чем-то недоволен и кричит на Эдвина.

Эмма заколебалась, не зная, надо ли продолжать, но, увидев выжидающий взгляд Адели, решилась.

– О, миссис Фарли, мне кажется, Эдвин плачет. Бедный мальчик!

– Эдвин! – вскрикнула Адель, оттолкнув от себя поднос с такой силой, что Эмма подумала: сейчас что-нибудь обязательно упадет и разобьется.

Между тем Адель спрыгнула с кровати и метнулась к окну, подобно валькирии – с распущенными волосами, струившимися ей вслед. Движения ее были столь порывистыми, что Эмма, не привыкшая к подобной прыти своей госпожи, отступила в сторону, когда та подлетела к окну и раздернула кружевные занавеси одним резким рывком.

То, что она увидала, выглянув в окно, заставило ее горло судорожно сжаться. Лицо Адели сразу сделалось мертвенно-бледным.

Оба юноши еще оставались в седле после верховой езды, и старший, Джеральд, с раскрасневшимся от езды и гнева заплывшим лицом, орал на младшего, Эдвина. Утирая слезы, тот тем не менее пытался мужественно защищаться от нападок, которые обрушивал на него брат. Адель распахнула окно, чтобы прикрикнуть на Джеральда. Но тут он, не слезая с лошади, приблизился к Эдвину – и Адель, вся съежившись, затаила дыхание. Джеральд между тем с силой поддал носком сапога под брюхо гнедому жеребцу по кличке Рассвет, на котором сидел Эдвин. От неожиданного удара лошадь в испуге взвилась на дыбы с раздутыми ноздрями и резко скакнула перед. Юноша наверняка свалился бы на булыжник двора, не будь он столь же искусным наездником, как его отец. В этой ситуации Эдвин не потерял присутствия духа, а заодно и седла (!) и сумел успокоить лошадь.

Адель пришла в ужас, что ее сын мог разбиться из-за злобной выходки брата, – ее всю стало трясти, в горле застрял ком. Внезапно страх сменился яростью. Уже давно Адель призналась себе, что боится Джеральда. В ее глазах он был олицетворением грубой силы. Но сейчас тревога за Эдвина и охватившая ее безудержная ярость напрочь смели этот живший в ней и зачастую парализовавший ее волю страх.

Неожиданно во дворе наступила мертвая тишина. Джеральда, судя по выражению его лица, нисколько не огорчило все происшедшее – он даже ухмылялся, находя его забавным. Эдвин тыльной стороной ладони стирал со щек следы слез. Воспользовавшись затишьем, Адель высунулась из окна и грозно (Эмма ни разу не слышала, чтобы она разговаривала таким тоном) крикнула:

– Что там у вас стряслось, Джеральд? Почему поднялся весь этот ужасный шум? Кто дал тебе право так безобразно себя вести? Я запрещаю тебе это!

Взглянув вверх, Джеральд от неожиданности заморгал глазами: меньше всего он рассчитывал увидеть в окне свою мать, да к тому же разговаривавшую с ним столь решительно. Всю жизнь, сколько он себя помнил, Джеральд презирал мать, привыкнув считать ее глупой и тщеславной, а у нее за спиной подсмеиваться над нею.

После ее внезапного окрика Джеральд заерзал в седле, прокашлялся и громко сказал:

– Да ничего особенного не произошло, мама. Твой дорогой сынуля вполне в состоянии сам о себе позаботиться, хотя ты и балуешь его как маленького. – В его голосе явно прозвучало презрение. – Так что ты можешь ни о чем не беспокоиться и продолжать спать, мама. Мы уж тут сами как-нибудь разберемся, и судьи нам не нужны.

– Послушай, Джеральд, откуда у тебя этот дерзкий тон? – воскликнула Адель ледяным тоном, наглость Джеральда возмущала ее до глубины души. – Я хочу, нет, я требую, чтобы ты объяснил мне свое поведение. Иначе, предупреждаю, тебе придется иметь дело с отцом! Сейчас же поднимайся в библиотеку. И сними свои отвратительные сапоги, прежде чем войдешь туда!

Джеральд был настолько ошарашен необычным поведением матери, всегда отличавшейся мягкостью в сочетании с рассеянностью, что у него в буквальном смысле слова отвисла челюсть и он не нашел слов для обычного в подобных ситуациях презрительного ответа. Что касается Эдвина, то он, в отличие от старшего брата, ни капельки не удивился, но на его подвижном лице появилось озабоченное выражение: ему стало страшно за мать.

– Но объяснять-то нече... – начал Джеральд.

– Поднимайся сию же минуту! Я сказала! – резко оборвала его Адель и захлопнула окно перед его носом.

Рот ее скривился в презрительной зловещей усмешке. Но едва окно захлопнулось, как ее начала бить дрожь – впрочем, скорее от испытываемого ею гнева, нежели от страха или чего-нибудь в этом же роде. Чтобы хоть немного успокоиться, ей пришлось схватиться за зеленый шелковый занавес.

Подойдя к Адели, Эмма взяла ее за руку.

– О, миссис Фарли, не надо вам так огорчаться, – попробовала она успокоить свою хозяйку. – Пожалуйста! Помните об ужине и старайтесь сохранять спокойствие. Оно вам сегодня понадобится. И не обращайте внимания на Джеральда, миссис Фарли. Вы ведь знаете, какими вредными бывают парни в этом возрасте. Хлебом их не корми, дай только повздорить друг с дружкой...

„Да уж мне ли этого не знать! – с горечью подумала про себя Адель. – А особенно мое чудовище...” Вслух, однако, она сказала нечто другое:

– Да, Эмма, ты во многом права. – Голос ее слегка дрожал, но говорила она спокойно. – И все-таки время от времени надо их отчитывать, когда они слишком уж расходятся, чтобы внушать им разницу между плохим и хорошим. А теперь скажи мне, где мой халат?

– Он тут, мэм, – ответила Эмма, подавая госпоже пурпурный бархатный халат с розовой оторочкой, составлявшей единый ансамбль с ночной рубашкой, лежащей сейчас на стуле перед туалетным столиком. – А вот ваши домашние туфли, – добавила она, подвигая пурпурные бархатные туфли, украшенные розовыми перьями.

– Спасибо. Ты не знаешь, где хозяин? – спросила Адель, поспешно переодеваясь в халат и просовывая ноги в домашние туфли.

– В Лидсе, миссис Фарли. И вроде не собирался возвращаться раньше шести. Так он говорил Мергатройду, – уточнила Эмма, чтобы Адель не сомневалась в достоверности ее информации.

– Понятно. А где сейчас миссис Уэйнрайт? Не могла бы ты, Эмма, разыскать ее и попросить зайти в библиотеку? – попросила Адель.

– Ее тоже нет, мэм. Она пошла в деревню, чтобы побеседовать с преподобным отцом Мартином о делах церкви, – проговорила Эмма, не представляя себе, как сможет миссис Фарли одна беседовать с Джеральдом. Ведь он бывал иногда сущим дьяволом и мог выкинуть все что угодно. Уж ей-то это было слишком хорошо известно.

Тяжело вздохнув, Адель взглянула на Эмму, но никак не отреагировала на ее сообщение. В ее серебристого оттенка глазах застыло задумчивое выражение. Усилием воли она заставила себя успокоиться – мысль о предстоящей беседе с сыном уже начинала вызывать в ее душе панику. Похоже, единственный раз в жизни ей придется самостоятельно выкручиваться из неприятной ситуации, без чьей-либо помощи. Что ж, раньше она уже вознамерилась утвердить себя в Фарли-Холл в качестве подлинной хозяйки – теперь ей открывалась хорошая возможность начать это делать. Пусть и не самая легкая, но все же возможность, не воспользоваться которой она просто не имела права. Этот молодой человек, их сын – настоящее дьявольское отродье, и на сей раз он не должен избежать наказания, на что наверняка надеется.

Она несколько раз глубоко вздохнула и взглянула в зеркало. Большое, красиво украшенное зеркало венецианского стекла на туалетном столике Она водрузила шиньон и закрепила его несколькими черепаховыми гребнями. Довольная своей прической, Адель выпрямилась и уверенной поступью пошла к двери с гордым и даже несколько кокетливым видом.

У двери она, однако, замешкалась, оглянувшись на Эмму, почти что лишившуюся дара речи при виде столь разительной метаморфозы, произошедшей на ее глазах.

– Эмма, может быть, мы пойдем в библиотеку вместе? – обратилась она к девушке.

Хотя ее сердце билось с бешеной скоростью, а голова кружилась от слабости, ее железная решимость как следует отчитать Джеральда за его поведение ничуть не уменьшилась. Эммино присутствие, казалось ей, сможет придать ей еще больше храбрости.

– Хорошо, миссис Фарли. Я пойду вместе с вами! – отозвалась на эту просьбу Эмма, чувствуя безмерное облегчение, что ее сочли нужным пригласить на важную беседу. Если во время разговора начнется какая-нибудь неприятность, всегда можно будет сбегать за Мергатройдом, успокоила она себя. Пусть на кухне он и сущий тиран, но к миссис Фарли привязан и в случае чего сможет помочь.

16

Вдвоем они прошли длинным полутемным коридором и стали медленно спускаться I по парадной лестнице, покрытой темно-красной пушистой ковровой дорожкой. Адель держалась за полированные дубовые перила, в то время как Эмма поддерживала ее под локоть с другой стороны. Пройдя один марш, Адель остановилась на центральной лестничной площадке, куда сходились две боковые винтовые лестницы: крепко ухватившись за резную стойку перил, чтобы не упасть, она несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь собраться с силами.

Высоко над их головами искрился, подобно драгоценным камням, внушительных размеров витраж, отбрасывавший зловещие огненные отблески на белые стены по обеим сторонам лестницы – до нижнего холла. Эмма посмотрела вниз, и ее пронзила дрожь. Пустой холл выглядел мрачным, даже пугающим в призрачном голубовато-красном сиянии: темная мебель и гигантские пальмы в кадках казались ей сверху притаившимися фантастическими животными, замершими для прыжка. Снова чувство ужаса наполнило все ее существо, и Эмме, как это часто бывало, захотелось скрыться, убежав из этого подавлявшего ее дома, полного тайн и скрытого насилия.

„Не сходи с ума”, – твердо приказала она себе, еще крепче сжимая локоть Адели, чтобы, с одной стороны, успокоиться самой, а с другой – поддержать Адель.

Когда они наконец спустились в холл, хозяйка, быстро оглянувшись вокруг, тоже начала дрожать. Чтобы унять дрожь, она плотнее запахнула халат. Казалось, ей передался страх Эммы.

– До чего же здесь мрачновато и тоскливо. Пожалуйста, зажги газовый свет.

Быстро исполнив ее просьбу, Эмма поспешила за Аделью, которая, приняв величественный вид, уже вплывала в библиотеку – прямая спина, гордо поднятая голова, напряженный разворот плеч, лицо неподвижное, словно высечено из белого оникса. Стоя у шкафчика черного ореха, Мергатройд протирал хрустальные бокалы, готовясь к вечернему приему. В этот момент в комнату вошла Адель, сопровождаемая Эммой. Дворецкий быстро выпрямился и не без удивления поглядел на миссис Фарли, которая весьма редко появлялась внизу днем, если появлялась вообще.

– О, мадам, как приятно видеть вас в добром здравии. Чем могу служить, миссис Фарли? – с почтением обратился он к хозяйке.

– Благодарю вас, Мергатройд, мне ничего не надо, – ответила Адель, пытаясь изобразить на своем лице улыбку.

– У вас все в порядке, миссис Фарли? – спросил он, пристально глядя на нее.

– Конечно, конечно, – поспешно ответила Адель, проходя вглубь комнаты, по-прежнему в сопровождении Эммы. – Просто я хочу кое о чем поговорить с детьми, вот и все. Спасибо за внимание, Мергатройд.

– Всегда рад служить, мадам, – ответил тот. Чувствовалось, что дворецкого прямо-таки распирает от любопытства. С участливым видом он вертелся около Адели, придвинув к ней стул, сесть на который она отказалась, предпочитая стоять перед камином. Эмма тем временем отошла в сторону, не сводя напряженного взгляда со своей хозяйки и сохраняя суровое выражение лица.

Адель повернулась к дворецкому.

– Если мне что-нибудь понадобится, я позвоню, Мергатройд. А сейчас вы свободны, – и она отпустила его легким кивком головы.

– Слушаюсь, мадам, – ответил дворецкий, склонившись в подобострастном поклоне. Прихватив салфетки, которыми он протирал бокалы, Мергатройд, пятясь, удалился. В дверях он бросил злобный взгляд на Эмму.

„И как эта девка вкралась в доверие госпожи и миссис Уэйнрайт? Уму непостижимо!” – завистливо пробормотал он себе под нос, плотно закрывая за собою дверь.

После его ухода Адель по-прежнему продолжала стоять, одной рукой держась за край каминной полки и сунув другую в карман халата – пальцы были так сильно сжаты, что ногти буквально впивались в ладонь, причиняя боль. О, как хотелось ей убежать к себе наверх, спрятаться в своих покоях, где за плотно закрытыми дверями никто не сможет ее потревожить. Только мысль об Эдвине принуждала ее оставаться здесь, чтобы лицом к лицу столкнуться с Джеральдом, этим злобным созданием, от которого можно было ждать все что угодно.

Наконец дверь отворилась – и в комнату вошел Джеральд, сопровождаемый Эдвином, следовавшим в некотором отдалении. Остановившись возле стола, за которым обычно сидел отец, он стал испуганно озираться вокруг, мелко дрожа от страха.

Джеральд прошагал до середины комнаты – казалось, его жирное тело вот-вот, как тесто, вывалится из плотно обтягивавшей живот куртки для верховой езды и готовых лопнуть коротких бриджей. Поднимаясь в библиотеку, он успел сообразить, что разговаривать лучше с матерью, чем с отцом. С этой вздорной и недалекой женщиной, по его мнению, справиться будет совсем нетрудно. Не то что с отцом.

„Ах ты, безмозглая сука!” – думал про себя Джеральд, лучезарно улыбаясь матери и останавливаясь прямо напротив нее.

– Пожалуйста, мама, извини, что я был столь непростительно груб, когда разговаривал с тобой, – произнес он заискивающим тоном с самым невинным выражением лица, какое бывало у него весьма редко. – Я сам знаю, что это недостойно. Мы оба были чересчур разгоряченные, из-за того все так и вышло. Но я совсем этого не хотел, и если чем-то тебя обидел, то прошу меня простить. Я от всей души надеюсь, дорогая мамочка...

Адель при словах сына пришла в явное замешательство: она готовилась услышать в словах Джеральда злость, оскорбления, даже новую вспышку дерзости. Словом, все что угодно, но только не раскаяние. Поэтому в первый момент она испытала и некоторое облегчение. И уже готова была внутренне расслабиться, когда интуиция подсказала ей, что этого делать не следует. Как бы низко ни ставил ее сын, Адель на самом деле была куда более проницательной, чем мог представить себе Джеральд. Она слишком хорошо знала, каков в действительности ее старший сын. Знала и по этой причине не доверяла ему. Кроме того, она отдавала себе отчет в том, что, подобно всем грубиянам, в глубине души он был отчаянным трусом.

Адель решила не поддаваться на его уловки. Стоит ей проявить хоть малейшую мягкость, как он тут же воспользуется ее слабостью и в результате она потеряет не только лицо, свой материнский авторитет, но и возможность защитить Эдвина от дальнейших посягательств Джеральда.

– Ты поступил не просто грубо, а жестоко, – обратилась она к старшему сыну. – На этот раз я, так и быть, соглашусь оставить этот случай без последствий, но в дальнейшем ожидаю от тебя более уважительного и достойного поведения, – она говорила ровным голосом, смотря на Джеральда в упор и на разу не позволив себе отвести взгляд. – А сейчас изволь мне объяснить твое возмутительное поведение там, во дворе. Я хотела бы выяснить, почему собственно... – Адель на миг умолкла, продолжая мерить сына холодным взглядом, – ты позволил столь отвратительное отношение к своему младшему брату? Я нахожу твои постоянные придирки к Эдвину достойными всяческого порицания. Ведь он твой брат! Знай, больше терпеть подобное я не намерена, Джеральд.

Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Джеральд понял из слов матери одно: разговор будет гораздо тяжелее, чем он себе представлял. Выдержка матери и ее спокойствие озадачивали. Да, похоже, сообразил он, что одним извинением тут не отделаешься. Глубоко вдохнув, Джеральд приступил к объяснениям, стараясь говорить как можно более примирительным тоном:

– Все это, мама, было лишь бурей в стакане воды, поверь мне, я говорю тебе сущую правду. Мне очень жаль, но я... вспылил больше чем надо. – Он сделал небольшую паузу и послал матери одну из своих самых очаровательно-фальшивых улыбок. – Мы ехали верхом по вересковому лугу... ну, ты знаешь. И когда возвращались обратно, то нам повстречалась какая-то собака – скорей всего убежала из деревни. Она попала в один из капканов, которые расставил там отец, чтобы ловить зайцев и разных грызунов. Эдвину стало жалко собаку. Но эту свою жалость он начал выражать слишком уж явно, так мне, во всяком случае, показалось. Он даже захотел выпустить пса из ловушки. Я возражал. Ну мы и повздорили с ним. У этих капканов очень опасное устройство. В конце концов я убедил брата оставить собаку и ехать дальше. И тут, не знаю почему, на него вдруг что-то такое нашло – и он разревелся. Уже когда мы подъехали к дому. Вот, дорогая мамочка, и все, что тогда произошло.

– Так, понимаю, – сказала Адель задумчиво и внимательно, долгим изучающим взглядом, посмотрела на старшего сына. Того слегка передернуло от этого взгляда, проникавшего в самую душу.

– Я рассказал тебе все, как было, мама. Можешь сама спросить Эдвина, – произнес он самым миролюбивым тоном, на какой был способен.

– Я именно так и собираюсь поступить, – сурово изрекла Адель, хотя у нее начали дрожать колени, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Тем не менее она, не позволяя себе расслабляться, продолжала тем же строгим тоном. – А теперь, Эдвин, мне хотелось бы, чтобы ты, со своей стороны, изложил нам подробности этой истории. Этой ужасной... истории. Итак, мы слушаем тебя, дорогой.

– Хорошо, мама, – ответил Эдвин, подошел к камину и встал рядом с матерью.

Лицо его и сейчас было белым как мел – чувствовалось, как он встревожен, хотя тревожился Эдвин в основном не за себя, а за мать, опасаясь, что разговор может повредить ее здоровью. Меньше всего сейчас Эдвином руководил страх перед Джеральдом: при всей своей кротости и чувствительности, младший брат в большинстве случаев мог постоять за себя.

Откашлявшись, Эдвин тихо произнес:

– Джеральд сказал тебе правду, мама. Во всяком случае, в основном все так и было. Он просто забыл упомянуть, что собака в тот момент была еще жива и корчилась от страшной боли. Когда Джеральд не разрешил мне ее выпустить, я предложил, чтобы мы послали за кем-нибудь из слуг и тот вызволил бы ее из капкана. А если нет, то уж лучше было бы, как я считал, пристрелить пса, чтобы он больше не мучился. Это было бы, по-моему, самым гуманным с нашей стороны. – Эдвин замолчал, устремив на брата осуждающий взгляд. Тот быстро отвел глаза в сторону.

В голосе младшего теперь звучала ярость:

– Но он еще стал надо мной смеяться! Да, да, смеялся и говорил, что я веду себя как младенец, впадаю в истерику и прочее. И даже утверждал, что возиться с собакой было бы пустой тратой времени и... пули! Из-за этого-то я и разозлился. – Эдвард взволнованно провел рукой по волосам. – Его жестокость – вот что меня вывело из себя. Тогда я сказал, что обо всем расскажу папе. И тут он стал осыпать меня оскорблениями.

Адель сглотнула, пытаясь развеять охватившее ее чувство отвращения.

– До чего ты омерзителен! Видеть, как бедное животное мучается, и даже пальцем не пошевелить, чтобы облегчить его мучения. Да ты... ты даже... – Она вонзила свой гневный, как нож, взгляд в сына. Однако тот продолжал все так же спокойно смотреть на мать, ничуть не смутившись.

– Да не расстраивайся ты так, мама. А то ведь еще опять можешь заболеть, – говорил он вроде бы заботливым тоном, в котором отчетливо слышалась насмешка. – Собака была при последнем издыхании. Сейчас она скорей всего уже подохла. О чем мы все тут говорим?

Он пожал плечами, понимая, что нужно как можно быстрее покончить с этим делом, пока не вернулся из Лидса отец, не то в доме начнется такая заваруха, что не приведи Господь. Поэтому он поспешил заключить с притворным миролюбием:

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Я готов замолить свой грех. Не могу видеть тебя в таком состоянии.

Адель упорно смотрела на толстое тело Джеральда, но по ее лицу нельзя было понять, что она чувствует.

– Пусть ко мне сейчас же зайдет кто-нибудь с конюшни, Джеральд, – произнесла она.

У Джеральда отвисла челюсть, и он заморгал от удивления.

– Сюда? В папину библиотеку?

– Да, сюда. Не я же пойду на конюшню!

– Но может быть, мама...

– Делай, как тебе говорят!

– Хорошо, мама. Раз ты хочешь... – смиряясь, проговорил он недовольным тоном, почти не скрывая своих чувств.

Адель обернулась к стоявшей в тени Эмме, чье лицо сейчас, как и у Эдвина, было пепельно-серым и встревоженным.

– Пожалуйста, Эмма, – попросила ее хозяйка, – будь добра, принеси мне из кухни стакан воды. Из-за этой ужасной истории у меня во рту пересохло.

– Слушаюсь, мэм, – ответила Эмма, неловко делая реверанс.

– А ты, Эдвин, – продолжала Адель, – очень меня обяжешь, если принесешь из спальни нюхательную соль. Пакет лежит на моем туалетном столике, дорогой.

Кивнув, Эдвин выскользнул из комнаты вслед за Эммой.

Теперь Адель все свое внимание сосредоточила на старшем сыне, вперив в него горящий взор. Он бочком пытался выйти из библиотеки.

– Джеральд, прежде чем ты спустишься по моей просьбе за конюхом, я хотела бы поговорить с тобой, – произнесла она с очаровательной улыбкой.

Джеральд был поражен произошедшей переменой.

– Поговорить? О чем? – спросил он грубо.

– Дело крайней важности. Так что вернись, пожалуйста, сюда, – подозвала его Адель.

С явной неохотой Джеральд направился к ней – только теперь (увы, слишком поздно!) ему стало очевидно, что кроется за улыбкой матери. В ней было больше яда, чем очарования. Заколебавшись, Джеральд приостановился.

Заметив нерешительность сына, Адель молниеносно бросилась вперед и схватила его за руку. Мать и сына разделяло не более полуметра: не выпуская запястье Джеральда из своей левой руки, Адель правой дала ему сильную пощечину.

Отпрянув, он попытался вырваться, но не тут-то было: его запястье как будто бы попало в тиски. Адель шагнула вслед, продолжая крепко сжимать его руку. Глаза ее сверкали ненавистью.

– Если я еще раз увижу или услышу от кого-нибудь, что ты угрожаешь Эдвину, то за последствия не ручаюсь!

В первую секунду Джеральду захотелось огрызнуться – в этом он собаку съел, – но, увидев глаза матери, передумал. Впервые в жизни он испытал страх перед этой женщиной, которая в своей ярости показалась ему сейчас прекрасной – прекраснее, чем когда бы то ни было. И вместе с тем страшной в своем гневе.

– Я видела, как ты ударил Рассвета под брюхо, – продолжала Адель тем же свистящим шепотом. – Да, да, под брюхо. Ты знаешь не хуже моего, что когда верховая лошадь чем-то взволнована и нервничает, да тут еще неожиданный удар, и сильный, то лошадь понесет. Поэтому-то ты и ударил лошадь Эдвина! Он мог запросто разбиться насмерть. Знаешь, что делают в Англии с убийцами, Джеральд? Их вешают! И они погибают в петле. Мне продолжать или тебе и так ясно?

Джеральд стоял с побледневшим лицом. Длинные ногти Адели больно впивались в кожу запястья, на одутловатом лице выступили багровые полосы.

– Ясно, – пробормотал Джеральд.

– Прекрасно. Тебе повезло, что я решила ничего не рассказывать твоему отцу о том, что сегодня произошло. Но предупреждаю: случись что-либо подобное в будущем, я это обязательно сделаю! – Адель замолчала и пристально смерила его ненавидящим взглядом, после чего разжала пальцы, словно зажатая в них рука сына была заразной и она испытывала отвращение.

– А теперь убирайся! Сию же минуту! Пока я снова не дала тебе пощечину! – вдруг закричала она.

Джеральд счел за лучшее сразу же ретироваться.

Едва дверь за ним захлопнулась, как Адель тут же прижала ладони к трясущимся губам. Ее била дрожь. Ни разу в жизни до этого она не била никого из своих детей. Да и вообще никого, так что собственная жестокость заставила ее содрогнуться от ужаса. Присев на диван, она откинулась на спинку и закрыла глаза. Из забытья ее вывел голос Эммы.

– Как вы себя чувствуете, миссис Фарли? Вам плохо? Выпейте воды и вам станет легче, – проговорила горничная.

Открыв глаза, Адель увидела перед собой Эмму и Эдвина. Выпив воду, она протянула стакан Эмме.

– Спасибо, дорогая, – произнесла Адель чуть слышно.

Эдвин опустился на колени перед матерью и поднес нюхательную соль к ее носу. Несколько раз вдохнув, скривившись, Адель отшатнулась и протестующе затрясла рукой:

– Спасибо, спасибо, мой милый. Довольно! Я уже совсем оправилась.

Несмотря на успокоительное заверение матери, беспокойство все-таки не покидало Эдвина.

– Ты, правда, в этом уверена, мамочка? – озабоченно спросил он. – Ты еще такая бледная...

– Уверена, мой милый. – И Адель, улыбнувшись, потрепала сына по голове. – Спасибо тебе за все. – Обернувшись к Эмме, она попросила: – Пожалуйста, еще один стакан воды, если можно.

– Хорошо, мэм. Я тут принесла целый кувшин. – И Эмма быстро подошла к шкафчику орехового дерева, где стояла вода, и налила хозяйке второй стакан.

– А может, тебе следовало бы выпить немного бренди, мама? – предложил Эдвин. – Это придаст тебе сил.

– Нет! – воскликнула Адель.

Она произнесла это так яростно, что Эдвин даже отпрянул назад.

– Прости, мама, – сказал он с легкой обидой. – Мне просто казалось, что от бренди тебе станет лучше.

– Знаю, дорогой, знаю. В любой другой день я бы, конечно, выпила рюмочку – в чисто медицинских целях, разумеется. Но не в этот раз. Сегодня вечером у меня должна быть за ужином совершенно ясная голова, Эдвин. Застолье будет долгим, нам будут подавать множество разных вин... И мне не хотелось бы начинать пить до срока. Понимаешь? – Говоря так, она прекрасно знала, что ей позарез необходимо выпить, и боролась с этим искушением. Бросив на Эдвина ласковый взгляд, Адель прибавила: – Я не хотела тебя обижать. Ты уж меня прости, пожалуйста, дорогой.

– Ты ни в чем передо мной не виновата, мамочка! – воскликнул Эдвин, с нежностью поглядев на мать. – Разве я не понимаю, насколько тяжелым был для тебя этот разговор. Это ты должна меня извинить, что тебе пришлось заниматься всей этой историей.

Дверь библиотеки отворилась – и в комнате появился Джеральд в сопровождении конюха.

– Пока мы шли из конюшни, – начал Джеральд прежним саркастическим тоном, в котором сквозила его обычная дерзость, – я постарался растолковать нашему конюху насчет бедной собачки, попавшей в капкан, и насчет твоей обеспокоенности ее судьбой, дорогая мама.

Поднявшись с дивана, Адель окинула вошедших ледяным взглядом:

– Понимаю. – Она повернулась к конюху и спросила: – Я надеюсь, вы знаете, как обращаться с капканами, и сумеете без особого труда освободить собаку? Прошу вас сейчас же отправиться туда и сделать это.

– Не очень-то я и знаю, мэм, – пробормотал конюх. – И хозяин тоже, наверно, не будет доволен. Не женское это дело, мэм. А ловушки у него опасные, я ему раньше это говорил. Обязательно какая-нибудь беда приключиться может. Вот и приключилась, значит. Лучше бы старые ставить, а не эти новомодные штукенции.

– Совершенно с вами согласна. Но поскольку, похоже, на данный момент вы единственный человек, кто все-таки может с ними обращаться, я прошу вас выполнить мою просьбу – и немедленно. А что касается хозяина, то я сама с ним поговорю, об этом вы не беспокойтесь, – успокоила конюха Адель. – Скорей всего, собака не умерла. Она еще жива и мучается. Поэтому, прошу вас, отправляйтесь побыстрее. Если окажется, что собака все-таки умерла, похороните ее. Если она еще жива и, по вашему мнению, сможет выздороветь, то, пожалуйста, перенесите ее сюда и позаботьтесь о ней. Ну а если нет, то пристрелите беднягу и похороните на вересковой пустоши.

Адель с яростью уставилась на замешкавшегося в дверях конюха.

– Чего вы ждете?! – вскричала она. – Я же сказала, чтобы вы отправлялись сию минуту! С вами пойдет Джеральд. По возвращении он все мне подробно расскажет, – закончила Адель, чувствуя, что нервы ее на пределе.

– Да, мам, но все-таки... – возмутился Джеральд, – зачем отправлять меня в качестве сопровождающего? Конюх вполне способен справиться с этим делом и сам, без моей помощи.

– Не увиливай! Делай, как тебе говорят! – заявила Адель решительным тоном.

Увидев в глазах матери непреклонность, Джеральд пожал плечами и обратился к конюху:

– Что ж, тогда пошли, любезный.

Оба вышли из комнаты, не произнеся больше ни слова.

Снова опустившись на диван, Адель задумчиво уставилась на огонь в камине. „Странно, – думала она, – людские страдания оставляют меня безразличной, а вот мучения животного, наоборот, неизменно причиняют моей душе боль”.

Тем временем Эмма принесла ей воды.

– Не волнуйтесь, мэм. Они все сделают так, как вы распорядились.

– Хочешь, мама, я провожу тебя наверх? – спросил Эдвин. – Тебе надо бы немного отдохнуть, прежде чем начать переодеваться к вечернему приему.

– Спасибо, милый. Ты совершенно прав, – благодарно поглядела на сына миссис Фарли.

Она чувствовала, что находится явно на пределе своих сил. Общение с Джеральдом сделало свое дело, и от ее энергии почти ничего не оставалось. А ведь ей еще предстоял вечер – нагрузка не менее тяжелая. К нему надо было подготовиться как следует, чтобы быть в полной боевой форме. Сейчас ей больше всего на свете хотелось одного: поскорее оказаться у себя наверху в уютной, обволакивающей своим теплом постели наедине с бутылкой, которая наверняка поможет ей погрузиться в недоступный для других внутренний мир.

Адель порывисто вскочила с дивана, сын подхватил ее под руку, и они молча вышли из комнаты.

Мать и сын медленно поднимались по лестнице, в то время как Эмма, как и положено верной служанке, следовала за ними на почтительном расстоянии. Как можно незаметнее Эмма постаралась подать Эдвину знак, что ей требуется с ним переговорить. Извинившись перед матерью, он осторожно выпустил ее руку и поспешил следом за девушкой, которая уже ждала его в гостиной.

– В чем дело, Эмма? – спросил он, охваченный недобрыми предчувствиями, лишь усугублявшимися тревожным выражением на лице горничной.

– Не оставляйте свою мать одну, мастер Эдвин, – мягко предупредила его Эмма. – Не могли бы вы немного задержаться и почитать ей вслух или просто поговорить с нею о чем-нибудь, пока я не переоденусь сама и не приду, чтобы помочь переодеться своей госпоже?

– О чем речь, конечно! А ты не думаешь, Эмма, что было бы лучше, если б мама немного подремала? – спросил Эдвин. – Пусть она побудет одна.

– Нельзя ей быть одной! В этом-то все и дело. Она станет волноваться, ведь она так нервничает из-за этого дурацкого ужина. Спать она все равно не будет, помяните мое слово. Она уже днем хорошо выспалась. Просто посидите рядом с ней. Пусть она хоть на время отвлечется от своих мыслей о вечернем приеме. А я обернусь в два счета и сменю вас Мне надо помочь ей с прической.

Эдвин одобрительно кивнул головой.

– Да, Эмма, ты совершенно права. Она, правда, очень беспокоится и так легко теряет над собой контроль. – Он непроизвольно протянул руку и коснулся Эмминого плеча. – Огромное тебе спасибо, Эмма, ты так заботишься о моей маме. Поверь, для меня это крайне важно, – заключил он с такой подкупающей искренностью, светившейся в его добрых и мягких глазах, что сомневаться в ней не приходилось.

Эмма посмотрела на Эдвина: какой же он высокий для своего возраста и какой добрый! Благодарность юноши наполнила ее сердце гордостью.

– Как любезно с вашей стороны говорить такое, мастер Эдвин! Я стараюсь изо всех сил! – воскликнула она, вся светясь от счастья.

Эммино лицо озарилось улыбкой. То была одна из самых ослепительных улыбок, когда-либо озарявших ее лицо. Казалось, от этой улыбки в комнате, наполненной тусклым светом умирающего дня, стало даже светлее. А от ее глаз, широко распахнутых и обращенных кверху, таких поразительно зеленых, нельзя было оторваться.

„Боже, да она же просто красавица!” – на какой-то миг Эдвин буквально онемел и ослеп, сраженный наповал исходившим от Эммы сиянием, очаровательной улыбкой и этими потрясающе изумрудными глазами.

Глазами, полными живого ума, открытости и невинности. Глазами, смотревшими на него не мигая и с такой неподдельной доверчивостью.

„Как же случилось, что до сих пор я ни разу не замечал ее красоты! – подумал он в изумлении. – От нее невозможно отвести взор!”

Сердце юноши екнуло и сжалось, и на Эдвина нахлынуло никогда не ведомое им прежде чувство такой силы, что он был не в состоянии понять его. Молодые люди продолжали глядеть друг на друга, словно загипнотизированные. Ни один из них не осмеливался нарушить явно затягивающегося молчания. Молчания, столь насыщенного эмоциями, что казалось, воздух вокруг них пульсирует.

Сейчас они были подобны двум окаменевшим изваяниям, навечно застывшим во времени. Лицо Эдвина покрывала матовая бледность, скулы на его лице стали особенно заметны. Его светлые глаза отмечали каждую черточку лица девушки, словно пытаясь запечатлеть их в своей памяти навсегда. На шее и лице Эммы начал выступать легкий румянец, бледно-розовые губы слегка приоткрылись от удивления. Ее поражал этот напряженный взгляд на лице Эдвина, в сердце ее стало закрадываться беспокойство. Сияние, так поразившее Эдвина вначале, угасло. Именно тогда, каким-то глубинным чувством, сам еще не осознавая этого, Эдвин догадался: с ним только что произошло нечто чрезвычайно важное, хотя объяснить это „нечто” он не мог. По-юношески неопытный, он не отдавал себе отчета в том, что видит перед собою ту единственную женщину, которую ему суждено по-настоящему любить. Женщину, чей образ судьба уготовит ему пронести в своем сердце до конца дней. Ту, чье имя он произнесет со страстной мольбой, уже лежа на смертном одре, перед тем как предстать перед Всевышним.

И тут, совершенно для него неожиданно, на глазах Эдвина выступили слезы, и он поспешно отвернулся, чтобы Эмма не успела их заметить. С трудом сглотнув стоявший в горле комок, Эдвин прокашлялся, прикрыв рот рукой, чувствуя себя странно смущенным и робким перед этой девушкой, разом перевернувшей всю его жизнь.

– Извини меня, пожалуйста, – проговорил он, снова закашлявшись и не решаясь даже смотреть в ее сторону, хотя глаза, помимо его воли, сами сделали это и встретились с ее глазами, и на лице Эммы появилась мягкая и добрая улыбка. Ее лицо при этом показалось ему таким утонченным, хрупким и нежным, что ему безудержно захотелось протянуть вперед руки и благоговейно заключить в них Эммино лицо. Наконец Эдвину удалось разжать непослушные губы и произнести сдавленным голосом. – Ты замечательная девушка, Эмма. И я, конечно же, останусь у мамы, как ты и советовала. И буду ждать твоего прихода.

Повернувшись, он пошел обратно в спальню. Легкой грациозной походкой, унаследованной им от отца. Хотя на душе у него было совсем не легко: чувство безмерной утраты, давящего одиночества нахлынуло на него с такой силой, что он даже остановился. Это неведомое ему чувство заставило его затем резко повернуться к Эмме. Порыв юноши испугал ее: взгляд Эдвина был вопрошающим, требующим и вместе с тем растерянным. Эмма изучающе оглядела его – взгляд девушки казался серьезным и по-новому повзрослевшим и понимающим. Слабая улыбка заиграла на ее губах, и прежде чем Эдвин успел сказать хоть слово, она схватила поднос и поспешно удалилась, звеня посудой...

К приходу Эммы страсти на кухне каким-то чудодейственным образом улеглись. Миссис Тернер, правда, все еще была раскрасневшейся и потной, но от прежней раздражительности мало что осталось. Главное, что она перестала тревожиться, как пройдет званый ужин. С горделивой величественностью занималась она сейчас своими горшками и сковородками, и на лице ее играла теперь довольная улыбка. Поварешка на фартуке победоносно раскачивалась, даже когда она останавливалась, уперев руки в боки.

Поставив чайный поднос возле раковины, Эмма обратилась к миссис Тернер:

– Если я вам сейчас уже не нужна, то тогда мне надо бы сходить наверх и переодеться к ужину.

– Конечно, любовь моя. Иди к себе – и поскорее. У тебя остается не так уж много времени, – отозвалась на просьбу Эммы кухарка.

Она посмотрела на часы, стоявшие на каминной полке.

– У нас здесь все в порядке. И никаких трудностей не предвидится. – Она широко улыбнулась. – Все эти сложные блюда не такие уж и сложные, когда поймешь что к чему. В другой раз я все смогу сготовить с закрытыми глазами, даю слово! – заключила она с чувством глубочайшего удовлетворения.

Энни, чистившая в это время большое серебряное блюдо для мяса в дальнем углу кухни, подняла голову и ухмыльнулась, подмигнув при этом Эмме. Та с трудом подавила улыбку и произнесла вполне серьезно:

– Ни капельки в этом не сомневаюсь, миссис Тернер. А сейчас с вашего позволения я пошла. Скоро увидимся.

Эмма поднялась к себе на чердак по крутой винтовой лестнице. Войдя, она задрожала от холода. Окно ее комнаты было распахнуто настежь, и голубая занавеска трепетала, раздуваемая ветром с вересковой пустоши. Эмма подбежала к окну и закрыла его, а затем принялась быстро раздеваться. Умывшись холодной водой из умывальника, стоявшего возле маленького оконца, она как следует растерла лицо фланелькой – вскоре оно уже сияло розоватой свежестью. Расчесав длинные волосы, Эмма с привычной умелостью забрала их в тугой пучок и переоделась в новое форменное платье, предназначенное для торжественных случаев. Она недавно сама его сшила: черное шерстяное платье с длинными рукавами, простое и строгое, было даже менее замысловатым по фасону, чем ее каждодневное платье. Однако его оживляли и придавали нарядность белый шелковый воротничок и манжеты, не говоря уже о кисейном, с оборками, переднике, который она сейчас как раз надевала, завязывая тесемки на своей тонкой талии.

Взглянув на себя в зеркало, Эмма – чего с ней почти не бывало прежде – удовлетворенно кивнула своему отражению. Поправив на голове кисейный чепчик, чтобы придать ему как можно больше кокетливости, она разулыбалась еще сильнее, явно довольная собой. Впервые Эмма призналась самой себе, что выглядит действительно весьма привлекательно. Об этом же самом всегда говорил ей Блэки, да и молодой хозяин, очевидно, считает так же. Он, правда, ничего такого прямо не говорил, но она это чувствовала и без слов.

Эмма задумалась: Эдвин был, решила она, каким-то особенным, не похожим на других Фарли. Она вздрогнула, подумав затем о Джеральде и вспомнив эту ужасную историю с собакой. Да, старший из двух братьев отличался жестокостью и злобным нравом, тогда как младший, Эдвин, – добротой и мягкостью. Казалось, он вообще не имеет с Фарли-Холл ничего общего. Может быть, его просто украли бродячие цыгане из какого-нибудь другого дома и потом продали сквайру за большие деньги, пронеслось у нее в голове. Господи, рассмеялась она своей глупости, это надо же иметь такое буйное воображение! Такие вещи случаются разве что в сказочных историях, которые сочиняет ее брат Фрэнк, записывая их на своих клочках и читая потом ей вслух, когда у нее выпадает свободная минутка.

Эмма неожиданно для самой себя вздохнула. Ей наверняка будет недоставать Эдвина, когда он вернется в школу. А это, она слышала собственными ушами, намечено уже на завтра. Сам сквайр говорил. Ей будет недоставать его улыбки, его любезных слов, которые он произносит при встрече с нею, его заботливости. Конечно, мать будет тоже о нем грустить, подумалось Эмме с внезапной печалью. Бедная Адель! Эмма интуитивно чувствовала, что Эдвин был, в сущности, единственным человеком, который в какой-то степени мог возвращать чувство спокойствия измученной душе этой несчастной женщины.

Вечно спешащая, Эмма и на сей раз не дала себе возможности долго любоваться своим отражением в зеркале. Быстро повесив на вешалку за дверью свое рабочее форменное платье, она чуть не бегом бросилась вниз по лестнице. Ведь ей еще предстоит помочь хозяйке подготовиться к вечернему приему. Однако в гостиной миссис Фарли не оказалось, а в спальне сидел один только Эдвин.

– А ваша мать... где она? – спросила она с удивлением у молодого хозяина.

Оторвавшись от книги, которую он читал, Эдвин так и ахнул: в своем торжественном наряде Эмма показалась ему еще прекраснее, чем раньше, если это вообще было возможно. Уставившись на девушку во все глаза, он, похоже, впал в настоящий транс, настолько его заворожил ее облик. В черном длинном платье Эмма выглядела выше и тоньше, чем на самом деле, а ее элегантность поразила его до глубины души. К тому же черный цвет подчеркивал матовую бледность Эмминого лица, напоминавшего теперь своей светящейся белизной тончайший фарфор – воздушный, нежный, словно молодой персик. Белый чепчик, задорно красовавшийся у нее на макушке, оттенял золотистость ее волос, блеск ее поразительно зеленых глаз, живших, казалось, своей самостоятельной жизнью. „Кошачьи, – подумал Эдвин. – Да и вообще в ней в этот момент есть что-то кошачье, странно волнующее...”

– Прошу прощения, мастер Эдвин. Но где же миссис Фарли? – повторила Эмма свой вопрос, и в ее голосе нетерпение смешивалось с тревогой.

Вопрос Эммы вывел Эдвина из состояния полного оцепенения.

– Она принимает ванну, Эмма, – ответил он поспешно.

– Но ведь она обычно просит меня готовить ей ванну, – нахмурилась Эмма, прикусив нижнюю губу. – И я не опоздала! – Она еще раз посмотрела на часы. – Всего только шесть часов.

– Пожалуйста, не беспокойся, Эмма. Мама совсем не волнуется. А ванну она решила принять пораньше, чтобы иметь побольше времени для своего вечернего туалета. Ванну сегодня приготовил я, – добавил Эдвин.

– Вы должны были бы послать за мной, – осуждающе сказала Эмма и поджала губы.

Эдвин от души рассмеялся.

– Бога ради, Эмма, не смотри так сердито. Ничего плохого не случилось. У тебя что, своих дел мало на вечер? А для меня это не составило ни малейшего труда.

– Ну, если так, то спасибо, мастер Эдвин, – поблагодарила Эмма и тихонько спросила: – А как себя чувствует ваша мама? Она, правда, не переживает больше из-за всего этого?

– Да нет же, Эмма. Я немного ей почитал, как ты советовала, а потом мы немного поболтали. Она даже пару раз засмеялась, когда я рассказывал ей о своих школьных приятелях и об их проделках. Настроение у нее и в самом деле хорошее, Эмма.

– Хорошо, что так, – произнесла Эмма с чувством немалого облегчения.

Слегка улыбнувшись ему, Эмма занялась привычными для себя делами в спальне хозяйки, продолжая в то же время без обычной робости вести разговор с молодым господином, не сводившим с нее пристального взгляда своих восторженных глаз.

– Так что же случилось с собакой, мастер Эдвин? Вернулся ли ваш брат? Он ведь должен был прийти и рассказать миссис Фарли, как там все закончилось?

– Да, Эмма. Джеральд уже приходил и рассказывал. Только что. Собака еще была жива, но раны были такие страшные, что вряд ли ее можно было бы выходить. Поэтому они ее пристрелили. Вырыли могилу там же, на пустыре, и похоронили. – Он тяжело вздохнул. – Что ж, теперь, по крайней мере, все ее страдания уже закончились. А это же самое важное. Знаешь, Эмма, я не могу выносить жестокости, – доверительно закончил он.

– Я знаю это, мастер Эдвин, – ответила Эмма. – Какой ужас, что она попала в этот капкан, – пробормотала она взволнованно. – Они ведь так опасны, эти капканы, вы согласны?

Прежде чем Эдвин ответил, в дверях спальни появилась Адель в толстом шерстяном банном халате.

– А, вот и ты, Эмма, – сказала она и добавила, взглянув на Эдвина: – Извини меня, мой дорогой, но тебе придется выйти. Мне сейчас надо переодеться.

– Хорошо, мама, – ответил Эдвин, как всегда, вежливо. – Желаю тебе приятного вечера, моя дорогая. – Подойдя к ней, сын нежно поцеловал ее и ласково улыбнулся.

– Спасибо, Эдвин. Я уверена, все так и будет, – улыбнулась в ответ Адель.

На самом деле она вовсе не была в этом уверена. Однако она решила больше не беспокоиться по поводу предстоящего ужина, чтобы не впасть в истерику. Тогда она, чего доброго, может вообще остаться у себя в комнате и не выйти к гостям. Между тем Адель уже надела нижнее белье, и Эмма стала зашнуровывать ей корсет.

– Потуже, Эмма, – вскрикнула Адель и ухватилась за столбик кровати, чтобы удержать равновесие.

– Что вы, миссис Фарли, мэм, если мы еще больше затянемся, то вы же есть ничего не сможете! Да и дышать тоже, – добавила она, глядя на побледневшую хозяйку.

– Смогу, смогу! Не будь такой наивной, Эмма, – добавила она резко. – Я люблю, чтобы талия была тонкой.

– Тонкая или не тонкая, но вы же не хотите за ужином упасть в обморок, миссис Фарли?

Адель еще больше побледнела при мысли о такого рода перспективе, которая вполне могла стать реальностью. Ведь это же будет настоящей катастрофой, если она и на самом деле грохнется в обморок на виду у всех. Адам ни за что не поверит, что это произошло из-за корсета, и припишет другим причинам.

– Ну, может быть, ты и права, – неохотно признала она. – Тогда больше уже не затягивай шнуровку, но и не ослабляй. Слышишь, Эмма? Сейчас в самый раз. И пожалуйста, завяжи шнурок двойным узлом, чтобы не развязался.

– Хорошо, мэм, – ответила Эмма, быстро заканчивая шнуровку корсета. – А теперь, миссис Фарли, займемся волосами. На это всегда уходит столько времени!

Адель между тем присела перед зеркалом, с удовольствием глядя на свое отражение и любуясь им, пока Эмма расчесывала ее длинные блестящие волосы, начиная мучительную процедуру создания прически. То была прическа в стиле Помпадур по последнему слову моды, которую Адель высмотрела в иллюстрированном журнале, где публиковались лондонские и парижские модели. С тех пор, как на прошлой неделе Эмма впервые сделала своей хозяйке эту прическу, та позволила ей вносить в нее собственные элементы, по собственному вкусу. Девушка, опираясь на природные достоинства Адели, стремилась подчеркнуть хрупкость ее лица. К изумлению последней, результаты не только превзошли ее ожидания, но и продемонстрировали настоящее мастерство Эммы.

Эмма зачесала всю массу волос назад, полностью открыв лицо, – то была первая стадия прически, ее фундамент, на котором зиждилось Эммино „строительство”. Она закрутила волосы валиком вокруг головы, закрепив их шпильками, так что тонкие черты лица Адели оказались как бы обрамленными рамкой. Эмма работала искусно и терпеливо, не произнося ни слова и полностью погрузившись в свое занятие. Она даже отступила на шаг в сторону, чтобы полюбоваться делом своих рук, удовлетворенно кивая головой и сияя от удовольствия. Она уже почти все закончила, когда вдруг обнаружила, что у нее не хватает шпилек.

Огорченная Эмма прицокнула языком. Адель посмотрела на Эммино отражение в зеркале и нахмурилась:

– В чем дело, Эмма? Появились какие-то трудности? Сегодня вечером у меня должна быть прическа как никогда.

– Все так и будет, мэм, – успокоила ее Эмма. – Волосы уже лежат изумительно. Но мне нужно еще несколько шпилек для локонов наверху. Я сейчас сбегаю к миссис Уэйнрайт и спрошу у нее. Извините, мэм. Всего одну минутку.

Эмма положила на подзеркальник серебряную с монограммой щетку для волос, сделала небольшой книксен и выпорхнула из спальни.

По полутемному коридору метались расплывчатые тени, а стоявшая повсюду помпезная мебель в холодной полутьме, чуть освещенная дрожащим светом газовых рожков на стене, выглядела чем-то зловеще ирреальным. Комната Оливии Уэйнрайт находилась в дальнем конце коридора; сейчас здесь никого не было, и Эмма бежала всю дорогу не только потому, что ее гнал страх, сколько из-за того, что ей, как всегда, не хватало времени. Отдышавшись секунду-другую, она постучала в дверь.

– Войдите, – произнесла Оливия своим приятным мелодичным голосом.

Эмма открыла дверь и остановилась, по своей обычной деликатности не решаясь сразу же переступить порог. Как всегда, она с тайным удовольствием принялась оглядывать комнату – единственную, которая ей нравилась во всем доме, не считая милой ее сердцу кухни.

Оливия Уэйнрайт сидела спиной к двери перед зеркалом туалетного столика резного дуба.

– Да, Эмма? Тебе что-нибудь нужно? – спросила она, как всегда, любезно, быстро поворачиваясь лицом к вошедшей горничной.

Эмма, улыбнувшись в ответ, сделала шаг вперед, но тут же неожиданно остановилась как вкопанная: без французских румян и пудры, которые она обычно употребляла, лицо Оливии поразило ее своей неестественной бледностью. Бледностью, придававшей ее лицу уставший и даже измученный вид, что усугублялось кроме того непривычно бесцветными, не тронутыми помадой губами. Ее глаза, как два аквамарина, сверкали на бледном лице и казались еще больше и голубее, чем раньше, когда она видела ее накрашенной. Голубизна глаз усиливалась и казалась почти неестественной из-за шелкового халата небесно-синего цвета, в который она была сейчас одета. Ее темно-шатеновые волосы, обычно с особой тщательностью уложенные по самой последней моде, теперь были рассыпаны по плечам, словно бархатная накидка, поблескивавшая в свете настольных ламп.

Эмма, конечно же, понимала, что стоять, вытаращив глаза, – верх невоспитанности, но ничего не могла с собой поделать, настолько она была поражена увиденным. Эта бледность, эти рассыпанные волосы, сверкающие глаза... все так не соответствовало облику нежной и вместе с тем твердой женщины, чье лицо было столь хорошо знакомо Эмме.

Оливия между тем сразу же увидела реакцию Эммы: озадаченная, она сперва с любопытством, а затем с растущим беспокойством устремила на нее свой взор.

– Господи, Эмма, в чем дело? – встревоженно спросила она, держа в подрагивающей руке пуховку. – У тебя такой вид, словно ты увидела привидение. Может быть, ты нездорова, дитя мое? – воскликнула она с необычной для себя резкостью.

Эмма отрицательно покрутила головой, прежде чем наконец ответить.

– Нет, нет, миссис Уэйнрайт. Со мной все в порядке. Так что, пожалуйста, не беспокойтесь, мэм. А если у меня немного... странный вид, прошу меня извинить. Я просто... – Эмма запнулась, не зная, как объяснить свою реакцию, которая наверняка должна была вызвать у Оливии чувство удивления – ведь в прошлом горничная ни разу не вела себя столь неподобающим образом.

Прикрыв рот ладонью, Эмма откашлялась и тихо сказала:

– На меня напала внезапная слабость, – солгала она и затем придумала уже более правдоподобную причину и потому добавила более естественным голосом: – Наверное, это потому, что я бежала по коридору. Да, конечно, теперь я вижу, что все дело именно в этом.

Оливия немного успокоилась, но все еще продолжала хмуриться.

– Что-то ты все время носишься сломя голову, Эмма! – произнесла она с явным неодобрением. – Смотри, чтобы однажды с тобой не случилось какой-нибудь серьезной неприятности. Ну ладно, давай сейчас не будем об этом. Скажи, ты действительно чувствуешь себя хорошо? Очень уж ты бледная. Может быть, тебе следовало бы полежать, пока гости еще не приехали? – В голосе Оливии звучали нотки искренней озабоченности.

– Спасибо, мэм. Вы так добры ко мне. Но мне, правда, теперь уже лучше. Честное слово. Должно быть, я просто запыхалась, когда бежала к вам. А отдыхать мне, к сожалению, сейчас нельзя. У меня совсем нет времени, миссис Уэйнрайт. Я ведь еще должна помочь миссис Фарли переодеться к ужину. Поэтому-то я и позволила себе вас побеспокоить. Мне нужно еще несколько шпилек, чтобы закончить прическу миссис Фарли, – Эмма выпалила все это как можно быстрее, чтобы за бурным потоком слов попытаться хоть как-то скрыть свое смущение.

– Пожалуйста, бери сколько надо. – И Оливия протянула девушке целую пригоршню заколок.

Эмма приняла их с благодарностью и даже попыталась изобразить на своем лице нечто вроде улыбки.

– Огромное спасибо, миссис Уэйнрайт, – произнесла она с чувством.

Оливия между тем продолжала внимательно разглядывать горничную. Интуиция подсказывала ей, что вряд ли объяснение девушки было искренним и ему следует верить. Однако сама она, перебирая в уме один вариант за другим, ничем иным не могла объяснить странную мертвенную бледность, разлившуюся по Эмминому лицу. Так что воле-неволей ей пришлось согласиться с версией, которую выдвинула горничная.

– Все-таки ты выглядишь, по-моему, немного изможденной, Эмма, – медленно проговорила Оливия. – После того как ты встретишь гостей и поможешь дамам с их гардеробом, я хотела бы, чтобы ты отдохнула на кухне, пока не настанет время подавать на стол. До половины девятого времени у тебя будет достаточно. А то ты, милая, еще чего доброго свалишься от усталости! Скажешь Мергатройду, что я этого хочу.

– Хорошо, мэм. Спасибо за вашу доброту, – поблагодарила Оливию Эмма. Ей было мучительно стыдно, ведь она обманула миссис Уэйнрайт, притворившись нездоровой.

Оливия протянула руку и ласково похлопала девушку по плечу, покачивая головой с немалой долей укоризны.

– Знаешь, Эмма, иногда мне кажется, что ты слишком уж усердствуешь. Это может повредить твоему здоровью. Тебе хорошо известно, как высоко я ценю твою работу. Но ты вполне можешь немного расслабиться и не надрываться больше, как сейчас. Хорошо, девочка? – участливо закончила она.

Эмма, не отрываясь, смотрела на Оливию Уэйнрайт – в горле у нее застрял предательский комок, к глазам подступили слезы.

– Постараюсь, мэм, – пообещала она и, сделав реверанс, церемонно вышла из комнаты.

Очутившись в коридоре, где Эмма могла чувствовать себя в безопасности, она глубоко выдохнула, ощутив подлинное облегчение. Так приятно было иметь наконец возможность перевести дух, облокотившись о маленький резной столик, весьма кстати попавшийся ей на пути: ноги были как ватные, сердце бешено колотилось, так что эта передышка казалась просто необходимой. Поглядев на дверь комнаты, которую она только что покинула, Эмма с недоверием покачала головой. „Невероятно, но Оливия Уэйнрайт как две капли воды похожа на мою мать!” – настойчиво сверлила голову одна и та же мысль. Если бы кто-то сказал ей о подобном сходстве, она бы не поверила. Но ведь тут она же видела все своими собственными глазами и сомнений быть не могло.

– Ну как две капли воды... – прошептала Эмма с благоговейным трепетом, все еще отказываясь полностью верить тому, что только что увидела.

Но почему же, спрашивала она саму себя, почему до сих пор она не замечала столь поразительного сходства? И тут же сама себе ответила: „На самом деле все очень просто. До сегодняшнего дня я никогда не видела миссис Уэйнрайт в таком виде – непричесанную, неодетую, неготовую появиться на людях. Не видела сидящей в своих покоях за туалетным столиком в домашнем халате, при этом рассеянном свете, без всякой косметики на лице. Совсем другая женщина по сравнению с той, какую я привыкла видеть в Фарли-Холл, элегантную, всегда подтянутую, властную. Пусть она по-прежнему остается потрясающе чуткой и доброй, как и обычно, но без своих великолепных модных нарядов, без сложной прически и стильных украшений какая же она, оказывается, открытая и незащищенная, сколько в ней девичьего, безыскусственного, невинного! Прямо другой человек...”

Эмма ни капельки не ошибалась. Без обычного макияжа и прочих непременных аксессуаров светской женщины миссис Оливия Уэйнрайт действительно напоминала Элизабет Харт. И не просто напоминала: сходство было удивительным, почти сверхестественным. Казалось, Элизабет теперь была лишь слабым отголоском красоты Оливии. Измученная долгими годами борьбы за существование, обессиленная чахоткой, постоянным недоеданием, мучительными болями, терзавшими ее тело, Элизабет увяла и поблекла, но в Оливии Эмма увидела мать такой, какой та когда-то была, – и это одновременно испугало и глубоко растрогало сердце дочери.

Кстати, Эмма была не единственной, кто обратил внимание на удивительное сходство между двумя этими женщинами, принадлежавшими к двум противоположным мирам. В Фарли-Холл нашелся еще один заметивший это сходство человек, также пораженный до глубины души.

Однако Эмме об этом не было известно: удивленная своим открытием, стояла она в коридоре, глядя на дверь, за которой сидела миссис Оливия Уэйнрайт, и качала головой в полнейшем изумлении. Наконец она немного успокоилась и, впервые в своей жизни, не побежала, а медленно направилась в спальню к Адели. Она шла по коридору и не могла не думать о странном совпадении, все еще продолжавшем озадачивать ее. Ей не приходило в голову, что, возможно, она уже и раньше, правда бессознательно, догадывалась об этом сходстве – отчасти именно это могло объяснить то тайное обожание, с которым она относилась к Оливии. Только через много лет эта мысль пришла ей в голову, и она удивилась, как можно было не подумать об этом раньше.

Во время ее отсутствия Адель занималась своим лицом. На сей раз она сочла необходимым прибегнуть к французской косметике и положила немного румян, чтобы подчеркнуть линию скул и уменьшить бледность лица, а также подкрасила губы. В тот момент, когда Эмма вошла в комнату, она как раз пудрила нос.

– Вот и я, миссис Фарли, – тихонько произнесла Эмма, быстро подходя к туалетному столику, за которым сидела Адель.

Обычно слишком занятая собой, чтобы обращать внимание на кого-либо еще, Адель была особенно взвинчена сегодня вечером, готовясь к важному и, вероятно, тяжелому испытанию. Но в этом своем состоянии она все же оказалась способной уловить нотки подавленности в Эммином голосе, обычно таком радостном и оживленном.

– Ну что, Эмма, дала тебе миссис Уэйнрайт шпильки? – спросила она, пристально глядя на девушку. – Надеюсь, никаких затруднений не было? – быстро добавила она.

– Нет, мэм, – ответила Эмма и сразу же начала заниматься прической миссис Фарли. – У нее было много запасных.

– А что сегодня собирается надеть к ужину миссис Уэйнрайт? – спросила Адель с любопытством, внимательно разглядывая Эммино изображение в зеркале.

– Я не видела. Она была еще не одета, миссис Фарли, – ответила Эмма тихим голосом, казавшимся почти бесстрастным.

Адель недовольно сжала губы, явно разочарованная. Ей очень хотелось знать, какой именно из своих многочисленных нарядов выберет Оливия на этот раз. Адель всегда ревниво относилась к одежде своей старшей сестры, а сейчас это стало еще более заметным. Последнее время она безмерно страдала и злилась, видя элегантность и эффектную привлекательность Оливии. Сейчас при мысли о своей старшей сестре, Адель не без самодовольства улыбнулась. Сегодня вечером она затмит всех, и по сравнению с ней Оливия будет выглядеть бледно, подумала Адель не без злорадства.

– Ну вот, мэм, мы и закончили! – воскликнула Эмма, уложив последний завиток, и отступила на шаг, чтобы оценить дело своих рук. Протянув Адели маленькое зеркальце в серебряной оправе, она предложила: – Посмотрите, как уложены волосы сзади, миссис Фарли.

С помощью ручного зеркальца хозяйка стала внимательно разглядывать прическу со всех сторон, поворачиваясь и вертясь на стуле, чтобы рассмотреть все в мельчайших подробностях.

– Божественно! – вскричала она, не удержавшись. – На сей раз ты превзошла самое себя! – И Адель весело рассмеялась. – Настоящее произведение искусства! Подлинный шедевр! И к тому же мне очень идет. Ты умница, Эмма.

Адель надела нарядные домашние туфли и стала примеривать платье, которое держала Эмма. Поглядев на себя в высокое зеркало на подвижной раме, Адель повернулась к Эмме спиной, и та стала застегивать длинный ряд пуговиц, тянувшийся сверху донизу, моля Бога, чтобы госпожа не вспомнила о тех розах, которые пришлось спороть. На самом деле, по твердому убеждению Эммы, розы эти были просто безобразными и по существу портили весь наряд, элегантный и отличающийся строгой простотой. Застегивая последнюю пуговицу, Эмма поспешно, не давая хозяйке времени на раздумья, заключила:

– Теперь осталось только надеть ваши драгоценности – и вы готовы, миссис Фарли!

– Подожди минутку, дорогая, – проговорила Адель, отступая назад, чтобы получше рассмотреть себя в вечернем туалете.

Чувствовалось, что она в полном восторге от увиденного в зеркале. Черное бархатное платье действительно было ей необычайно к лицу, подчеркивая ее высокую, тонкую, гибкую фигуру и своим великолепным покроем привлекая внимание к ее тонкой талии. Платье имело низкий глубокий вырез, красивую драпировку на плечах и плотно облегало бедра, что восхитительно подчеркивало ее изящество. Да, решила она, это действительно самый красивый ее наряд, и Адель в упоении принялась кружиться по комнате в своих элегантных туфельках, которые слегка выглядывали из-под длинного платья. А что касается роз, то Эмма оказалась совершенно права, подумалось ей. Они смотрелись бы аляповато – удивительно, что у ее молоденькой горничной такой безупречный вкус.

Присев к зеркалу, Адель вынула из красного бархатного футляра бриллиантовые подвески и сама вдела их в уши, добавив к этим украшениям еще два браслета и несколько колец. Затем Эмма надела на шею хозяйки бриллиантовое колье, тщательно застегнув его сзади; колье представляло собой сверкающую кружевную паутину из драгоценных камней в филигранной оправе. Бриллианты горели огнем такой несравненной красоты, что при виде их Эмма едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от восторга.

– Восхитительны, не так ли? – заметила Адель. – Сквайр в свое время подарил их мне, – продолжила она и вздохнула. – Да, когда-то он дарил мне такие прекрасные украшения, – с грустью прошептала она.

– Просто дух захватывает, миссис Фарли, ей-богу, – проговорила Эмма с благоговейным трепетом, решая в голове вопрос: а сколько же это может стоить? Без сомнения, целое состояние. Состояние, нажитое за счет труда других, подумала она с горечь, вспомнив о Фрэнке и отце, работающих на фабрике у Фарли.

Адель не видела, как посуровело Эммино лицо, и одарила ее улыбкой признательности, потянувшись к еще одному бархатному футляру. Она вынула оттуда большую бриллиантовую брошь и начала прикалывать ее на складку задрапированного плеча.

Эмма поджала губы и, поколебавшись, решила высказать свое суждение:

– Хм... хм... мне кажется, мэм, может быть... не знаю... но зачем вам эта брошь, когда платье ведь без рукавов? Простите меня, миссис Фарли...

– Эта брошь моей мамы, – в голосе Адель послышался металл.

– О, тогда прошу извинить меня, миссис Фарли. Я все понимаю. У вас с этим наверняка связаны дорогие воспоминания, – как можно вежливее ответила Эмма.

Но на самом деле она была просто в ужасе. Брошь никак не подходила к платью и разрушала весь тот эффект, к которому она стремилась.

„Дорогие воспоминания”, – повторила про себя Адель, глядя на свое отражение в зеркале: сузившиеся глаза сверкали тем же холодным блеском, что и бриллианты, которые ее украшали. Отсутствующим взглядом посмотрела она на приколотую к плечу брошь и, подумав о матери, подняла голову.

Рассеянно отколов брошь, она положила ее обратно в футляр. Не надо ей никаких воспоминаний о матери! Так же как и о сестре Оливии. Ведь та наверняка считает ее, Адель, сумасшедшей – такой же, какой была их мать. И Адам думает точно так же. Вместе они замышляют против нее заговор. Она в этом совершенно уверена. Эти двое, Адам и Оливия. Разве она не видела, как они шепчутся по углам, которых полно в этом ужасном доме?

Не сводя глаз с горничной, закрывавшей футляры из-под драгоценностей, она крепко схватила ее за руку. От неожиданности Эмма вздрогнула. Первым ее инстинктивным порывом было освободить свою руку, но, заметив застывший, горящий лихорадочным блеском устремленный на себя взгляд, она даже не попыталась этого сделать. Вместо того, чтобы отдернуть руку, она как можно более мягко проговорила:

– Да, миссис Фарли? Вы что-то хотели мне сказать?

– Тебе надо как можно скорее покинуть этот страшный дом, – зашептала та. – И как можно быстрее! Слышишь, Эмма? Пока еще не слишком поздно. Этот дом как зараза. Он убивает...

Эмма, ошарашенная, обернулась к Адели.

– Что-что?... Почему вы сказали, что это за... зараза?! – воскликнула она, не понимая, чем вызваны слова миссис Фарли, прозвучавшие как гром среди ясного неба.

В ответ Адель хрипло рассмеялась. Смех этот заставил Эмму содрогнуться – по спине у нее побежали мурашки.

– Всякое зло заразно. А он злой, злой, этот дом! Злой! Злой! – ее голос неожиданно сорвался на крик. – Злой! Злой!..

– Успокойтесь, миссис Фарли. Прошу вас, – проговорила Эмма как можно более ровным тоном, хотя от волнения она все еще дрожала, кожа покрылась мурашками.

„Как странно все-таки услышать такое от самой хозяйки”, – подумала Эмма в страхе. Впрочем, времени додумать свою мысль до конца не было. Сейчас у нее был более важный предмет для беспокойства – сама миссис Фарли. Осторожно высвободив руку, Эмма посмотрела на часы. Сердце ее так и обмерло. Уже вот-вот начнут съезжаться гости, а в нынешнем ее состоянии миссис Фарли едва ли сможет спуститься к ним, чтобы исполнять обязанности хозяйки. Эмма беспомощно оглянулась вокруг с бледным, напряженным лицом, совершенно не представляя себе, что еще может предпринять в подобной ситуации. Сбегать за миссис Уэйнрайт, позвать Эдвина? Интуиция тут же подсказала ей, что ни того, ни другого привлекать не следует. Только ей одной необходимо пытаться во что бы то ни стало вытащить миссис Фарли из этого убийственного настроения. Опустившись на колени, Эмма взяла в свои маленькие, загрубевшие от работы руки аристократические тонкие пальцы Адели. Они были холодны как смерть. Сжав их так сильно, что, как ей казалось, они вот-вот хрустнут, Эмма заговорила строгим, почти приказным тоном:

– Миссис Фарли! Миссис Фарли! Выслушайте меня. Вы должны выслушать меня. Гости прибудут с минуту на минуту. Вы обязаны собраться с силами и спуститься, чтобы их встретить. Обязаны сделать это ради вашей же пользы! – заключила она с яростью, полная страстного желания достучаться до сердца Адели.

Та, казалось, не слышала ее. Невидящие глаза смотрели сквозь Эмму, которая еще сильнее сжимала теперь пальцы Адели, так, что на них выступили некрасивые красные пятна. От этого усилия стало больно и ей самой.

– Миссис Фарли, миссис Фарли, пожалуйста... умоляю! Возьмите себя в руки сию же секунду, слышите! Сию же секунду!

Голос Эммы был холодным и резким, в нем словно были сконцентрированы ее воля и железный характер. Под стать голосу было и ее лицо, решительное и целеустремленное. А целью ее было заставить Адель выслушать себя во что бы то ни стало. Лицо Адели продолжало оставаться отсутствующим. Эмма даже подумывала: а не ударить ли ее по щеке, чтобы вывести из состояния ступора? Но в конце концов решила этого не делать. Она просто не могла отважиться. И не то чтобы она боялась последствий – ей не хотелось оставлять следов на нежной коже госпожи.

Наконец в глазах Адели мелькнуло что-то, похожее на живой интерес; бледные губы приоткрылись. Эмма глубоко вздохнула и схватила хозяйку за плечи.

– Вы должны спуститься вниз, миссис Фарли! Сейчас же! Пока еще не слишком поздно! Помните: вы жена сквайра. Хозяйка этого дома. Сквайр ждет вас, миссис Фарли.

Эмма еще более решительно качнула головой.

– Посмотрите на меня, миссис Фарли. Посмотрите на меня.

Глаза Эммы полыхали зеленым пламенем.

– Вы обязаны собраться. И если вы этого не сделаете, то беда неминуема. Разразится настоящий скандал, учтите, миссис Фарли!

Слова Эммы смутно доходили до Адели: в голове у нее стоял звон от разбиваемого хрусталя. Мало-помалу, однако, звон падающих осколков начал стихать, с глаз ее спала пелена, они снова стали осмысленными, как прежде, и перед ней предстало Эммино лицо. Голос Эммы, сильный и твердый, проник в ее усталый мозг.

– Я тоже буду там, так что можете на меня рассчитывать, мэм, если вам что понадобится. Подайте знак – и я приду. Или позовите меня потом, после ужина. Я сразу же появлюсь. Не сомневайтесь! И присмотрю за вами, миссис Фарли. Обещаю! – заключила Эмма тем же твердым, но уже с ноткой мольбы голосом.

Адель заморгала и резко выпрямилась на стуле. Что это там Эмма говорит? „... хозяйка дома... жена сквайра...” Да, да, именно это она и говорит. Что же, все это так и есть. Адель провела ладонью по лбу – она была в отчаянии, растерянная, усталая.

– Принести вам воды, миссис Фарли? – спросила Эмма, немного успокоившись, когда увидела на лице Адели признаки того, что она начинает осознавать происходящее.

– Нет, спасибо, Эмма, – прошептала Адель, смотря на нее в упор. – Не знаю, что со мной такое случилось. Опять вдруг заболела голова. Да, именно голова, Эмма. Ты же знаешь, что это такое – мои страшные головные боли. От них сходишь с ума. – Адель попыталась изобразить на лице улыбку. – Но сейчас, благодарение Господу, все прошло.

– Вы уверены в этом, мэм? – участливо осведомилась Эмма, внимательно приглядываясь к лицу Адели.

– Да, да. И я действительно должна спуститься вниз!

Она, шатаясь, поднялась с места и пошла к высокому зеркалу. Эмма поспешила за ней.

– Вы только посмотрите на себя, миссис Фарли. Посмотрите, какая вы красивая! – В голосе Эммы звучало восхищение: она специально пыталась успокоить хозяйку и внушить ей уверенность в своих силах. – Сквайр будет гордиться вами, мэм. Поверьте мне.

„О Господи! Адам!” – Адель задрожала от страха, остро кольнувшего ее сердце. Ей нужно спуститься вниз и вести себя, как положено, с достоинством и грацией, иначе Адам обрушит на ее голову свой гнев, а этого она не сможет перенести. Рассматривая свое отражение в зеркале, она вдруг взглянула на себя как бы со стороны, словно там, в зеркале, был кто-то посторонний. Перед ней стояла поразительно красивая женщина. И тут Адель вспомнила. Она ведь собиралась сегодня вечером попытаться спрятаться за этой красотой, чтобы сбить с толку всех, включая Адама.

Ее лицо сразу же озарилось лучезарной улыбкой, в глазах засветились серебристые огоньки. Она одернула подол платья и легко закружилась на месте. Оставшись довольна собой, она промолвила:

– Что ж, Эмма, я готова!

– Вы хотите, чтобы я вас сопровождала, миссис Фарли?

– Спасибо, Эмма. Я прекрасно справлюсь и одна, – ответила Адель. В голосе ее на сей раз не звучало ни малейшего сомнения. Она проплыла через соседнюю гостиную, а оттуда в коридор, в то время как часы с фарфоровыми львами, стоявшие на каминной полке, пробили восемь. До ужина оставалось ровно полчаса.

17

Ужин проходил на редкость удачно – к немалому удивлению и удовлетворению Адама Фарли. Он сидел во главе стола, откинувшись на спинку стула и улыбаясь про себя довольной улыбкой при виде собравшихся у него гостей и великолепного зрелища, от которого трудно было оторвать глаз. Столовая, пожалуй, могла показаться чересчур уж просторной, но была в ней некая своеобразная элегантная импозантность, какую не часто встретишь даже в старинных особняках. Это в немалой степени объяснялось дубовой мебелью в якобитском стиле, богато украшенной резьбой, прекрасными полотнами живописи, гобеленами и видневшимися повсюду геральдическими эмблемами. Уходящие ввысь стены обтянуты спитлсфилдским шелком; стулья с высокими спинками и художественной резьбой, расставленные вдоль всего длинного стола, обиты темно-красным генуэзским бархатом, также использованным при драпировке окон. Фламандской работы витраж в центральном выпуклом эркере, запечатлевший генеалогическое древо семейства Фарли, в миниатюре повторяется на висящем над старинным выложенным камнем камином плотном шелковом панно, на котором изображена расписанная верхняя часть фамильного герба. Огромных размеров шерстяной уилтонский ковер с коротким ворсом и восточным узором, в свое время специально сотканный для этой просторной комнаты, покрывает весь пол; причем окраска ворса удивительно перекликается с теплым цветом настенного шелка.

При мерцающем свете бесчисленных свечей комната приобретала ту мягкость, которая помогала скрадывать излишнюю помпезность, так что даже высокий сводчатый белый потолок с его перекрытиями казался более плоским в розовом свете, отражаемом стенами.

Атмосфера за ужином царила самая непринужденная и дружеская – можно сказать, что всем было весело, во всяком случае гости явно чувствовали себя как дома. Уже давно Адам не слышал журчания оживленных голосов и взрывов искрометного смеха в этих старинных стенах, и это наполнило его чувством такого удовлетворения, что изумило его самого. В начале вечера он еще был напряжен как струна. Именно в таком состоянии он и пребывал все последнее время, с тех пор как Адель стала выкидывать свои номера; хотя он всячески и скрывал свои страхи, но все равно чувствовал себя неспокойно, постоянно ожидая, что вот-вот нагрянет беда. Ужин между тем продолжался, но никаких эксцессов не происходило. Мало-помалу сквайр начал расслабляться и забывать о своих всегдашних опасениях. Время от времени он сам, не веря собственным ощущениям, поражался, как это смятение, владевшее его душой, вдруг чудодейственно отступило. Правда, оно в последнее время несколько ослабло, но все же полностью избавиться от него ему удалось лишь сейчас. Он почти физически чувствовал, что с его плеч свалилась страшная тяжесть, уступив место веселой беззаботности, – впервые он мог свободно вздохнуть.

Поднеся к губам хрустальный бокал, только что вновь наполненный Мергатройдом, он не спеша пригубил его, смакуя искрящуюся льдистость. Блюда за ужином были просто великолепными, вина – восхитительными, дворецкий и горничная обслуживали гостей с необычайной торжественностью, как будто они привыкли заниматься столь сложными и требующими особого такта делами, какими изобиловал сегодняшний ужин. Адам понимал, что это вовсе не случайность: за вышколенными манерами Мергатройда и Эммы стояла, конечно же, Оливия. Это она обеспечила столь идеальное планирование, когда все идет без сучка и задоринки; во всем угадывался ее безупречный вкус.

Адам поглядел на длинный, ослепительно сверкавший белоснежными накрахмаленными льняными скатертями стол – и тут его взгляд упал на Адель. Весь вечер наблюдал он за ней и терялся в догадках: что с ней происходит? Она была само обаяние, а ее внимательностью по отношению к гостями можно было только восхищаться – словом, по крайней мере внешне, она была той женщиной, которую он знал много лет назад. А как великолепно она выглядит! Вовсю флиртует с Брюсом Макгиллом, который, похоже, просто в восторге, и Адама это даже по-своему забавляет. В ней, решил он, есть что-то от актрисы. Во всяком случае Адель обставила свое появление весьма эффектно. Брюс прибыл раньше других гостей, чтобы обговорить с Адамом окончательные детали их сделки, и, вдвоем, они прогуливались по холлу, когда Адель возникла на верхней площадке лестницы. Понимая, что мужчины увидели ее, она остановилась в театральной позе, опершись о стойку перил, и лишь после этого, подобно Афродите, поплыла по главной лестнице, чтобы предстать перед пораженными зрителями. Брюс, от удивления даже слегка приоткрывший рот, на какой-то миг лишился дара речи. Совсем как влюбленный мальчишка, подумал Адам. Это выражение сохранялось на лице австралийца и до сих пор. Сидя за столом по левую сторону от хозяйки, он слушал ее, затаив дыхание, и звенящий смех жены то и дело доносился до Адама, серебряными колокольчиками рассыпаясь в теплом воздухе столовой. Прищурившись, он молча наблюдал за Аделью. Да, она красива. Этого у нее не отнимешь. Но чем больше смотришь, тем яснее: есть в этой женщине что-то отстраненно-холодное. Словно она Снежная Королева. На нее можно смотреть, но до нее нельзя дотрагиваться.

От Адели взгляд Адама обратился к Оливии, сидевшей в самом центре стола. В ней была та самоуверенность, какая зачастую встречается у англичанок, принадлежащих к высшим слоям общества: такие всегда и всюду чувствуют себя как дома, умеют контролировать себя и ситуацию, сидят ли они, к примеру, верхом на лошади или за обеденным столом. Сегодня за ужином Оливия казалась столь же великолепной, как и Адель, с той лишь разницей, что в ней, в отличие от последней, почти не было той хрупкости, которой отличалась ее сестра. Ее ярко-голубое шелковое платье было элегантным и очень декольтированным, хотя и не так рискованно, как у Адели. Ожерелье из сапфиров вокруг шеи посверкивало темно-синим огнем, сапфировые „висюльки” в маленьких, изящной формы ушах и такие же сапфировые браслеты на красивых запястьях довершали этот ансамбль. Оливия молча слушала своего соседа – в состоянии покоя лицо ее поражало своей безмятежностью. Как у Спящей Красавицы. Спит и ждет, чтобы кто-нибудь пришел и разбудил ее, решил Адам, поражаясь, с чего это вдруг подобная мысль пришла на ум. Закружилась голова, его словно обдало жаром, ему стало не по себе. Он отпил холодного шампанского и, пытаясь отвлечься от взволновавших его мыслей, стал незаметно разглядывать других сидевших за столом женщин, закрывая лицо своим бокалом. Осмотр убедил его: в столовой не было никого, кто бы мог сравниться элегантностью и совершенством красоты с его женой и свояченицей.

Глаза Адама встретились с глазами Оливии. Она тепло улыбнулась ему и слегка кивнула головой в сторону двери. Адам наклонил голову, давая понять, что правильно расценил ее жест: время заканчивать трапезу наступило.

Адам тут же подозвал Мергатройда, поспешившего к своему хозяину.

– Полагаю, – обратился сквайр к своему дворецкому, – вы уже принесли напитки и сигары в библиотеку, Мергатройд?

– Конечно, сэр. Там имеются лучшие французские коньяки, портвейн и бенедиктин. И, как обычно, шотландское и ирландское виски. Кроме этого, миссис Уэйнрайт поручила мне принести поднос с напитками в гостиную, куда перейдут дамы.

– Превосходно, Мергатройд, – заметил Адам, оборачиваясь к сидевшим рядом с ним дамами. – Уверен, вы извините нас, мужчин, если мы на короткое время вас покинем, – проговорил он с улыбкой.

Отодвинув свой стул, Адам еще раз окинул взором сидящих за столом гостей.

– Ну что, джентльмены, – обратился он к ним на правах хозяина, – сделаем перерыв? – И подавая пример, встал первым.

Вокруг сразу же раздались одобрительные возгласы, и мужчины потянулись к дверям столовой, продолжая обмениваться репликами.

Войдя в библиотеку, Брюс Макгилл взял у Мергатройда с подноса виски с содовой и проследовал к камину. Брюсу было далеко за сорок; высокий и сухощавый, он двигался раскачивающейся походкой, выдававшей в нем человека, который большую часть своей жизни провел верхом на лошади. Словно высеченное из камня лицо венчалось курчавой шатеновой шевелюрой – все вместе это внушало безусловное доверие (особенно женщинам, которым к тому же не могли не нравиться его веселые глаза). Брюс подкупал своей мужественностью и добрым, легким нравом. Казалось, он постоянно излучает энергию, окружающие так и тянулись к нему.

Присоединившись к Адаму, он произнес:

– За твое здоровье, старина! И за процветание наших деловых отношений! – Брюс улыбнулся и сверкнул глазами. – Думаю, говорить о нашей дружбе было бы излишне. Она само собой подразумевается! Не так ли?

И он чокнулся своим бокалом с бокалом Адама.

– И за тебя, Брюс! – провозгласил свой тост Адам, успевший за этот недолгий срок привязаться к австралийцу, который, несмотря на свою доброжелательность, отличался изрядной жесткостью в ведении дел и твердой хваткой настоящего бизнесмена. Адаму импонировали предельная честность и прямодушие Брюса – те же самые качества в немалой степени отличали и самого сквайра.

– Так ты, значит, собираешься в столицу на следующей неделе? Когда все дела в Йоркшире будут окончательно улажены? И сколько, друг мой, ты намерен провести времени в Лондоне, если не секрет?

– Пару недель. В Сидней я уезжаю в начале мая. – Лицо Брюса при этих словах заметно оживилось. – А ты, Адам, случайно не будешь в это время в городе? Хотя бы пару дней, а? Поужинали бы вместе, сходили в театр, словом, поразвлекались бы! У меня есть там немало друзей, и я уверен, тебе приятно было бы свести с ними знакомство. – Помолчав, он подмигнул Адаму: – Прелестные люди, хотя, понимаю, не мне следовало бы их аттестовать подобным образом.

Адам, со смешком, покачал головой:

– Как ни заманчиво это звучит, дружище, боюсь, дела на фабрике в ближайшее время не дадут мне такой возможности. У нас как раз пошли срочные заказы, и мне просто нельзя взвалить все административные дела на Вильсона. Я ему необходим для всех этих дел. Так что извини, но никак не могу. Так уж получается. Может быть, в следующий твой приезд...

– Спасибо тебе, Адам. Во время моих приездов в Йоркшир ты был для меня самым лучшим хозяином, о каком только можно мечтать. Ведь последние несколько месяцев я не знал ни забот, ни хлопот. Кстати, к вопросу о гостеприимстве, я был бы в восторге, если бы мне удалось залучить тебя в Австралию, раз уж не удается вытащить в Лондон. Ближе к концу года я с удовольствием принял бы тебя у себя дома в Дануне.

– Страшно мило с твоей стороны, – откликнулся Адам с энтузиазмом. – Это, наверное, можно было бы осуществить. Даже скорей всего так и сделаю. В любом случае я благодарен тебе за приглашение.

– Тебе там понравится, ручаюсь. Такой простор! Мой сын Поль и я – одни на овцеводческом ранчо в целом Кунэйбле. Ну и, конечно, сельскохозяйственные рабочие, но это не в счет. Жена умерла три года назад, но экономка у меня что надо – примем по первому разряду. Немного времени можно будет провести в Сиднее. Тоже интересный город, хотя, понятно, до Лондона ему далеко, – закончил он, рассмеявшись коротким смешком, в котором звучала нотка сожаления.

Помолчав, он схватил Адама за руку:

– Послушай, у меня есть одна мысль. Почему бы тебе не купить в Австралии землю? Ну как, Адам? Это будет отличным вложением капитала. Можешь даже завести небольшое ранчо. Я бы подобрал тебе хороших работников, а в твое отсутствие мог бы присматривать за ним. Понимаешь, ты мог бы сам стать поставщиком сырья для своей же фабрики!

Адам с интересом поглядел на Брюса.

– Это ты хорошо придумал, дружище! Во всяком случае, это стоит как следует обмозговать. Я вполне серьезно прикину, когда можно было бы предпринять это путешествие в Австралию. Попозже я дам тебе знать. В этом году, я хочу сказать.

Вынув из кармана часы, Адам посмотрел на время.

– Выпьем еще по одной, а потом, наверное, надо бы присоединиться к нашим дамам. Они сейчас перешли в гостиную. А то они там без нас чего доброго начнут беспокоиться.

– Прекрасная мысль, Адам. Полностью принимаю. Да, должен поздравить тебя с очаровательной женой. У меня просто не хватает комплиментов. При такой красоте – и такая любезная! Считай, что тебе чертовски повезло!

– Еще бы, – отозвался сквайр, попытавшись изобразить на своем лице подобие улыбки. „Господи, если бы кто-нибудь знал!” – с горечью подумал он.

18

– Я вам больше не нужен, сквайр? – обратился Мергатройд к Адаму. Гости давно уже разъехались, Адель и Оливия удалились в свои покои, в библиотеке оставался только Адам.

– Спасибо за все, Мергатройд. Больше ничего уже не потребуется. И еще раз благодарю за безупречное обслуживание. Вас и Эмму. Прошу передать ей мою благодарность.

Мергатройд, у которого не было ни малейшего желания выполнять просьбу сквайра, ответил:

– Конечно, сэр. Обязательно так и сделаю. И спасибо, сэр, большое спасибо.

Взяв с подноса, который держал перед ним дворецкий, бренди с содовой, Адам вышел из комнаты, где оставил Мергатройда наедине с его вечерними обязанностями по дому, по-дружески кивнув ему на прощание. Войдя через несколько минут к себе в спальню, Адам был приятно поражен, увидев весело потрескивающий в камине огонь. Он подошел поближе, чтобы полюбоваться пламенем. Став, по своему обыкновению, спиной к камину, он широко расставил длинные ноги, наслаждаясь шедшим от пламени теплом. Несколько рассеянным взором смотрел Адам перед собой: лицо его поражало своей серьезностью, рюмка в руке оставалась нетронутой – ему было не до бренди, голову его занимали совсем другие мысли.

В спальне сквайра царил спартанский дух, и в этом главную роль играл аскетизм обстановки: белые, ничем не украшенные стены, темные стропила, подчеркивавшие высоту потолка, голый полированный пол. Не считая темно-вишневых драпировок на окнах, а также портрета его отца в роскошной раме, висевшего над камином, в комнате не было никаких примет роскоши, обычно сопутствующей богатству. Скорее она напоминала временное жилище армейского офицера. Немногие хранившиеся здесь личные вещи: кисточки с ручками из слоновой кости на туалетном столике и письменные принадлежности на столе – казались разложенными с такой чисто армейской аккуратностью, словно сюда вот-вот должна нагрянуть строгая инспекция.

Единственной, пожалуй, уступкой комфорту было большое черное кожаное кресло, стоявшее подле камина. Хозяину комната, однако, нравилась именно своей простотой и строгостью. Как приятно было прийти сюда после утонченной роскоши комнат на нижних этажах! Только здесь и в библиотеке господствовало подлинно мужское начало, только здесь он мог отдыхать душой и телом – то была его святая святых, где можно сбросить с себя груз дневных забот, побыть одному, зная, что тебя не потревожат.

Но почему-то именно сегодня вечером спальня казалась ему чем-то чужеродным, от нее веяло холодом, несмотря на веселое пламя, бушевавшее в камине, несмотря на приятный свет, лившийся из старенькой керосиновой лампы, стоявшей на столике возле его узкой походной кровати. Раздраженно огляделся Адам по сторонам, брови его были нахмурены. Странное беспокойство неожиданно охватило его, и он принялся ходить из угла в угол – таким возбужденным он не помнил себя уже много лет. Он так и кипел от раздражения – и сам не знал почему. Ему вдруг снова сделалось чертовски жарко. Ослабив тугой узел бархатного галстука, он рывком почти сорвал его с шеи. И все это время он безостановочно шагал по спальне взад-вперед, взад-вперед. Прошло минут десять, когда, устав, он остановился перед камином; жадно схватив рюмку, он несколькими быстрыми глотками опорожнил ее.

Рассеянно проведя рукой по волосам, Адам оглядел спальню. Он чувствует себя заточенным в четырех стенах! Да, да, именно так, подумал Адам осуждающе. Он действительно пленник, по своей же собственной воле! Он горько усмехнулся. Но разве не сам он построил этот саркофаг? Теперь, казалось, стены готовы в любую минуту обрушиться на него и погрести под собой. Адам почувствовал удушье. Во что бы то ни стало ему необходимо вырваться отсюда. Бросившись к двери, он распахнул ее настежь. Вышел в полутемный коридор и стал быстро спускаться по лестнице. Вот и библиотека. Адам рванул дверь на себя. Комната была вся залита ярким лунным светом, так что даже не потребовалось зажигать лампу. Адам поспешил к шкафчику орехового дерева и, достав бренди, налил себе большую рюмку. Руки его дрожали. Он выпил свой бренди неразбавленным, в спешке пролив несколько капель на гофрированную манжету. Налил еще. Руки по-прежнему продолжали трястись мелкой дрожью, унять которую он был не в состоянии.

Облокотившись о шкафчик, Адам безуспешно пытался успокоить свои нервы. Через некоторое время дыхание Адама стало приходить в норму, сердце забилось спокойнее, подавленное настроение мало-помалу начало отступать. „В чем дело, – спросил он сам себя. – Почему сегодня вечером я так взволнован? И что со мной происходит? Господи! Откуда взялось такое отчаяние, такое чувство одиночества?”

Адам почувствовал: ему сейчас же необходимо с кем-нибудь поговорить по душам. С другом, который бы мог все понять. Но какие у него были друзья в этом безрадостном, Богом забытом месте? Оливия! Как это он мог забыть о ней! Оливия, конечно же, Оливия. Мудрая, способная к состраданию. Он сейчас же пойдет и переговорит с нею. Она наверняка выслушает рассказ обо всех его бедах – с пониманием и терпением. Нужно увидеться с Оливией сию же минуту. Да, сию же минуту.

Он быстро покинул библиотеку и, шагая через две ступеньки, устремился к комнате Оливии – сейчас в нем появилась новая энергия, смешанная с безмерным облегчением, вызванным предстоящим свиданием с тем, кого он считал своим единственным другом в этом громадном доме. Ощущение было такое, словно с его плеч свалится теперь тяжелая ноша. Сама мысль о беседе с Оливией действовала успокаивающе.

Он уже подходил к центральной лестничной площадке, когда часы, принадлежавшие еще его деду, пробили в холле полночь. Он тут же резко остановился.

– Идиот! – пробормотал он. – Разве можно в столь поздний час являться к ней в комнату? Да это просто неприлично. Такому поступку нет прощения. Да она скорей всего уже в постели и, наверное, спит. – Адам замедлил шаг, походка сразу потеряла былую упругость, плечи обмякли.

У порога своей спальни он замешкался: опираясь на ручку двери, он собирался уже войти, когда, помимо собственной воли, вдруг решился и пошел по коридору по направлению к комнате Оливии. Сила, которая влекла его туда, была гораздо мощнее, чем его слабые усилия ей сопротивляться. Из-под двери комнаты пробивалась узкая полоска света – настроение его мигом улучшилось. Он получил столь необходимый ему заряд храбрости. И собирался постучать в дверь, когда она сама вдруг приоткрылась и темный коридор озарила широкая полоса света. От его неожиданности и яркости Адам на миг почти ослеп. Через мгновение его взору предстала прислонившаяся к дверному косяку Оливия, освещенная лившимся из ее комнаты светом настольных ламп. Ее изящный силуэт казался почти эфемерным, но лица разглядеть он не мог, поскольку она оставалась в своей собственной тени.

Адам смотрел на нее, не в силах проронить ни единого слова.

Между тем Оливия распахнула дверь еще шире и, отступив на шаг в сторону, позволила Адаму пройти в комнату. При этом она не произнесла, как и он, ни слова. Он сделал несколько шагов, все еще не в силах говорить. Воспитанный как истинный джентльмен, при своей врожденной деликатности он испытывал настоящие муки, понимая, насколько невежливым должно выглядеть его нынешнее поведение. К тому же он совершенно не представлял себе, о чем собственно можно было говорить в подобной деликатной ситуации. Все слова, что раньше вертелись в его голове, мигом испарились. В этот момент Оливия притворила за собою дверь, сама же, войдя в комнату, осталась стоять у порога. Выражение ее лица, которое сквайр смог наконец разглядеть, поражало своей нежностью. Адам, стоя рядом, в нерешительности переминался с ноги на ногу, все еще не в силах разжать пересохшие губы. Оливия выжидательно, как ему показалось, смотрела на его склонившееся над ней лицо.

Пристыженный, Адам наконец-то откашлялся и заговорил:

– Прошу простить меня за столь позднее вторжение, Оливия, – начал он, мучительно шевеля мозгами, чтобы придумать хоть какое-то сносное объяснение. Глубоко вдохнув, он продолжал: – Но я... я... не мог заснуть. И тогда решил спуститься вниз, чтобы пропустить глоток. – И горестно улыбнувшись, он указал на рюмку, все еще остававшуюся у него в руке. – Когда я возвращался к себе в спальню, то вспомнил, что до сих пор не имел возможности поблагодарить вас за поистине замечательную организацию нашего ужина. Я на самом деле весьма признателен вам за все, что вы сделали, чтобы он прошел именно так. Успех превзошел все мои ожидания.

– О, Адам, прошу вас, – взмолилась Оливия. – Это было для меня настоящим удовольствием. Вы же знаете, как мне нравится угощать и развлекать гостей.

– Знаю. Но все равно с моей стороны было бы верхом неблагодарности никак не выразить моих чувств, – возразил Адам.

Теперь ему дышалось значительно легче: ведь как-никак он сумел справиться с весьма трудной задачей и его объяснение звучало, похоже, весьма убедительно.

Оливия ничего не ответила. Она по-прежнему смотрела на него снизу вверх с вопросом, застывшим в уголках ее губ. Брови ее слегка нахмурились, в то время как голубые глаза продолжали пристально разглядывать лицо Адама. „Кажется, – думала она, – он немало выпил. Но не пьян. И полностью владеет собой. Джентльмен до кончиков пальцев. Такой, как всегда”.

Пристальный взгляд Оливии, однако, напомнил ему о том, в каком растрепанном виде он перед нею сейчас предстал. К своему немалому смущению, Адам понял, что явился к даме не только без пиджака, но в расстегнутой на груди рубашке, да еще с болтающимся на шее полуразвязанном галстуке. Боже, какой стыд! Он тут же попытался, впрочем без всякого успеха, застегнуть на груди рубашку, изобразив на лице слабое подобие улыбки:

– Прошу извинить меня, дорогая. Я, пожалуй, пойду. Не хочется вас более беспокоить. Если бы не свет из-под вашей двери, я ни за что не осмелился бы потревожить вас в столь неурочный час.

– Мне показалось, я слышу в коридоре чьи-то шаги, – вот я и вышла, – пояснила Оливия, а про себя подумала, что сразу же догадалась, чьи это были шаги. Интуиция ее не подвела.

Адам сделал неуверенный шаг по направлению к двери. Оливия, однако, не шелохнулась и не сделала ни малейшего усилия, с тем чтобы открыть дверь. Она по-прежнему стояла к ней спиной – лицо ее было спокойно, ни что в ее внешнем виде не выдавало того непривычного чувства паники, которое заставляло ее сердце трепетать в груди. После затянувшегося молчания она наконец подняла к Адаму свое лицо и тихо произнесла:

– Не уходите, Адам. Пожалуйста, останьтесь! Давайте поболтаем немного. Я совсем не устала. Я все равно не спала, а читала, как видите. – И она указала жестом на газету, лежавшую на ночном столике рядом с диваном. – Между прочим, ваше же выдающееся издание, – поспешила она прибавить, надеясь, что иронический оттенок придаст ее словам веселость, которой на самом деле не было. Видя, что он не отвечает, Оливия поспешила заметить: – Впрочем, если вы сами устали и...

– Нет-нет, что вы. Отнюдь нет, – поспешил заявить он недопускающим сомнений тоном. – Я ни о чем так не мечтаю, как о возможности поговорить с вами, Оливия, – уже менее категорично продолжал Адам, поняв, что в своем нетерпении позволил себе чрезмерную напористость. – Я совершенно не хочу спать. Должно быть всему виной этот оживленный разговор за ужином – сна ни в одном глазу, – рассмеялся он нервным сухим смешком. – Но вы уверены, что я не потревожу вашего покоя?

– Абсолютно уверена. Пожалуйста, подойдите поближе к огню, Адам, и располагайтесь поудобнее, – промолвила Оливия, грациозно пересекая комнату. Еще недавно владевшее ею беспокойство стало ослабевать.

Ее платье прошуршало так близко от него, что ноздри Адама ощутили слабый запах ее духов – легкий, волнующий. Как называются эти духи? Вспомнить этого он не мог, но их аромат бередил душу.

Адам медленно последовал за Оливией. Она первой села на диван подле камина. Разумеется, самым естественным для Адама было бы сесть рядом с ней. Однако он не сделал этого, а, обогнув диван, опустился на стоявший рядом стул.

Оливия откинулась на подушки, разгладила складки на юбке и с улыбкой взглянула на Адама. Улыбка была столь прелестной, что сердце Адама сладко замерло и он, завороженный, устремил на нее свой горящий взор. В своем новом наряде – вечернее платье она успела сменить на мягкое шелковое платье голубого цвета в восточном стиле – она выглядела просто неотразимо. Пожалуй, более неотразимой, чем за все двадцать лет, что они были знакомы друг с другом.

Адам смущенно опустил голову, почувствовав, что смотрит на Оливию чересчур пристально. Сжав губы, он посмотрел в свою рюмку и непроизвольным движением поднес ко рту, с ужасом убедившись, что его рука по-прежнему дрожит.

Глядя на его скованные движения, Оливия подумала про себя: „Боже! Как же он взволнован! О, если бы я только могла его успокоить, чтобы он перестал наконец нервничать. Может быть, тогда он останется”.

– Не правда ли, ужин получился премилым? – спросила она.

– А как вам сегодня Адель? – спросил Адам, внутренне напрягшись, тон его был отрывистым. – Приятно, что за ужином она держала себя в руках. Но потом, в гостиной, я подумал: не может она быть настолько нормальной, ведь это почти... почти... неестественно. Для нее, конечно.

С живостью посмотрев на Адама, Оливия заметила:

– Уверена, она просто играла одну из своих ролей, Адам. С ней это иногда бывает. Когда она сталкивается с какой-нибудь трудной ситуацией. По-моему, она только таким образом и может общаться с людьми. Она прячется за маской, чтобы скрывать свои истинные чувства.

Адам задумался над словами Оливии.

– Что ж, пожалуй, вы правы. Да-да, именно так. С вашей стороны чрезвычайно верно подмечено.

В глазах Оливии мелькнуло слабое подобие улыбки.

– В конце концов она все-таки моя сестра. – Она вздохнула и покачала головой.

Тень печали коснулась ее лица. Уже давно знала она о глубоком внутреннем душевном разладе Адели. О ее неспособности завязать прочные отношения с кем бы то ни было и прежде всего с Адамом. Снова вздохнув, она заключила:

– Я ли не старалась помочь ей? Для этого я и приехала в Фарли-Холл. Но она так напряжена и временами так агрессивна, что сделать это весьма непросто. – Оливия подалась вперед резким движением и продолжила: – Вам известно, Адам, что, как это ни дико звучит, она, кажется, не доверяет мне.

– Ничего странного я здесь не нахожу. По отношению ко мне она ведет себя точно так же, – признался он. – Мне даже жаль, что я не говорил с вами о здоровье Адели, когда вы в первый раз приехали сюда в феврале. Просто не хотелось тревожить вас без нужды. Должен сказать вам, что в прошлом году я был серьезно озабочен ее здоровьем. Поведение ее настолько выходило за общепринятые рамки, что...

Адам на мгновение замешкался, пытаясь подобрать необходимое слово, и в конце концов, найдя его, продолжил:

– Ее поведение было в действительности иррациональным. Другого эпитета я подобрать просто не могу. Впрочем, за последние полгода ее состояние улучшилось кардинальнейшим образом. Вот почему я и не хотел тревожить вас понапрасну. – Он едва заметно улыбнулся со смущенным видом. – Вам ведь и так хватало забот, связанных с хозяйством. Неудивительно, дом ведь так запущен...

Оливия положила ногу на ногу, чтобы переменить позу. Сердце ее преисполнилось чувством жалости к Адаму: такой, в сущности, беззащитный, совсем как ребенок.

– Можно было смело обратиться ко мне, Адам. Всегда легче нести бремя, если разделить его с другим человеком, – заметила она с чувством. – Конечно, мне известно, что Эндрю Мелтон был для вас большим подспорьем. Он рассказывал мне, что вы иногда обсуждали с ним все связанное с Аделью. Когда я видела его в последний раз, он находил в ее состоянии большие перемены к лучшему и его прогноз был оптимистичным... – Голос Оливии осекся. Она замолчала.

Лицо Адама словно окаменело; в светлых глазах засверкали холодные искры. Закурив сигарету, его невидящий взгляд скользнул поверх головы Оливии: смотреть ей прямо в глаза сейчас он был явно не в состоянии. Помолчав, он задал Оливии один-единственный вопрос:

– Когда вы в последний раз видели Эндрю Мелтона?

Он спросил это таким суровым тоном, что она еще больше перепугалась.

– Он бывал несколько раз на моих званых ужинах в Лондоне. И потом, он неоднократно водил меня в оперу, на концерты, – ответила она еле слышно, в полном замешательстве от его необычно резкого тона. – Естественно, он спрашивал меня об Адели. Надеюсь, вы не думаете, что Эндрю выдавал мне какие-то секреты. – И поскольку Адам ничего не отвечал, она повторила вопрос, но уже более настойчиво: – Вы ведь не думаете так, правда?

Адам проигнорировал повторный вопрос. Поднявшийся в нем гнев целиком завладел им.

– Так, значит, вы довольно часто виделись с Эндрю? – наконец спросил он напряженным голосом.

– А разве в этом есть что-нибудь крамольное? Я хочу сказать, Адам, в моей дружбе с Эндрю? Между прочим, именно вы в свое время представили нас друг другу. А сейчас, похоже, вам это не по душе?

– Нет, конечно, ничего предосудительного в ваших встречах с Эндрю нет. И я совершенно не возражаю против таких встреч, – ответил он тихо.

„Как бы не так!” – подумала Оливия, хотя она до сих пор так и не могла понять причину подобной реакции с его стороны. Эндрю был одним из его ближайших и стариннейших друзей. Она снова откинулась на спинку дивана, сцепив руки на коленях и не произнося ни слова. Ей совсем не хотелось расстраивать его еще больше.

Адам не мог дольше заставлять себя прятать глаза от Оливии. И вот их глаза встретились. Адам увидел, что взгляд Оливии выражает недоумение. Лицо – смятение и боль. Вот губы ее слегка приоткрылись, как будто она хотела что-то сказать ему, но с ее языка не слетело ни единого слова.

„До чего же она красива! – подумалось ему. – Но какая же хрупкая эта красота, какая беззащитная”. Сердце его екнуло в груди – невыносимо было смотреть в эти небесно-голубые глаза! И чем дольше он в них смотрел, тем сильнее овладевало им странное желание. Страстное желание обнять эту женщину, прижать к себе, прося прощения за свою резкость. Желание покрыть поцелуями это лицо, чтобы с него исчезли все следы печали. „Покрыть поцелуями". Адам был в ужасе от подобных мыслей.

И тут он все сразу понял. С неожиданной и полной ясностью. Он, Адам Фарли, осознал: все его беспокойство, напряжение и возбуждение вызваны одним и только одним... Резко поднявшись, он взялся рукой за каминную полку. „Дурачина ты, дурачина! – обрушился он на самого себя. – Полный идиот! Ты же просто ревнуешь. Да-да, ревнуешь – сначала к Брюсу Макгиллу, когда он крутился вокруг Оливии, а потом и к Эндрю Мелтону, поскольку у того немало преимуществ перед тобой. Да ты к любому будешь ее ревновать, стоит ему хоть раз взглянуть на нее! Ты ревнуешь, потому что ты хочешь, чтобы она принадлежала тебе одному!”

Он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. В животе противно заныло. Теперь, подумал Адам, он уже никогда не сможет смотреть на Оливию без того, чтобы не выдать своих подлинных чувств. Задумчиво глядя на огонь, горевший в камине, он вдруг осознал, что по-прежнему продолжает держать в руке рюмку. Тогда Адам поднес ее к холодным губам и неожиданно для самого себя залпом выпил.

При всем испытываемом им потрясении, при всей его бурной реакции на то, что он разгадал причину своей ревности, внешне он ничем не выдавал своих истинных чувств. На это потребовалась вся его железная воля. Подобная выдержка являлась просто поразительной, учитывая обстоятельства, в которых он находился. Пауза между тем явно затягивалась, и Оливию это уже начинало тяготить. Она сумела почувствовать его беспокойство, именно почувствовать, потому что лица его она сейчас не видела. Наверняка, решила она, его что-то гнетет. Что это может быть, задумалась она, но так и не смогла найти ответа.

Она сидела, не двигаясь, в ожидании, что вот сейчас он подойдет к ней и все расскажет. Как трудно бороться с искушением положить свою кисть на его руку, такую большую и способную защитить ее. В этот миг Адам немного повернул голову – и она ясно увидела его лицо: суровые черты, бледные, казавшиеся почти белыми, губы. Одной рукой он крепко держался за каминную полку, и было видно, как на лице его от напряжения билась жилка.

– Адам! Адам! – воскликнула она, не в силах более сдерживаться. – Что происходит?!

Голос Оливии донесся до него откуда-то издалека. Адам зажмурился, а затем резко открыл глаза.

– Ничего, – ответил он коротко. – Ничего. Все в порядке!

„Надо скорей выбираться отсюда, – лихорадочно стучало у него в виске. – Пока еще не поздно. Пока я не опозорился”.

Он действительно боялся, что, оставаясь наедине с Оливией, может обесчестить свое имя. Сделать из себя посмешище. Почему же тогда он не двигается с места, спрашивал он сам себя. И с замиранием сердца признался: потому что не в состоянии этого сделать. Вместе с тем он прекрасно отдавал себе отчет в том, что он должен уйти. В их доме она была гостьей – и он просто не имел права нарушить закон гостеприимства. Здесь, под крышей его дома, она так беззащитна!

Он зашагал по комнате, как лунатик.

– Адам! Куда вы идете? – воскликнула Оливия. Она вскочила, лицо ее было мертвенно-бледным. – Я чем-нибудь обидела вас? – Голос ее дрожал.

Адам медленно обернулся и посмотрел прямо на нее. Он сразу увидел, как она взволнована, каким тревожным блеском горят ее глаза, и в душе его шевельнулось щемящее чувство, какого он не испытывал уже многие годы.

„Обидеть меня? Да разве могла ты сделать это, любовь моя?!” – пронеслось у него в голове.

И снова Адама охватило жгучее желание броситься к ней, сжать ее в своих объятиях. Он с трудом сглотнул стоявший в горле ком.

– Вы не сделали ничего, что могло бы обидеть меня, Оливия, – ответил он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно более ровно.

На мгновение он засомневался, и именно в этот момент в нем произошел какой-то сбой. Адам Фарли был повержен.

– Я просто хотел пойти в библиотеку, налить себе еще бренди и взять сигару, – солгал он. Произнося эти слова, он знал, что все равно не сможет покинуть ее. Не сможет оставить ее здесь одну, пока она смотрит на него глазами полными растерянности и ужаса.

– Бренди? Но вот же у меня стоит целый графин! – указала Оливия на маленький столик в углу. – Только сигар, боюсь, нет. Папиросы – сколько угодно.

Не дожидаясь ответа, Оливия взяла оставленную им на каминной полке рюмку и сделала шаг к столику.

Адам быстро подошел к ней и взял у нее рюмку. И стоило ему только дотронуться до ее руки, как он почувствовал дрожь по всему телу.

– Прошу вас, Оливия, присядьте. Я сам себе налью, – твердо заявил он, с особенной нежностью усаживая ее на диван.

Сквозь тонкий шелк платья его пальцы ощутили жар ее тела. Стоя спиной к Оливии, возле стола, он изо всех сил сжимал горлышко хрустального графина.

„Боже! – подумал он, зажмурившись от нахлынувших на него чувств. – Боже мой! Я люблю ее. Люблю! И уже столько лет! Как же я не понимал этого раньше? Я хочу ее! Хочу больше, чем когда-либо хотел какую-нибудь женщину!..” Так кричали его взбунтовавшиеся чувства. Но голос рассудка упрямо возражал им: „Но ты ведь прекрасно знаешь, что не можешь обладать ею!”

Рука его еще крепче сжала горлышко графина. Он во что бы то ни стало должен контролировать себя и свои чувства. Недопустимо, чтобы он поставил Оливию в неловкое положение. Нельзя, чтобы она боялась его, убеждал он самого себя. Нужно всеми силами стараться вести себя как ни в чем не бывало, то есть так, он всегда поступал в ее присутствии. Как подобает джентльмену, да просто честному человеку.

– Вы не возражаете, если я открою окно, Оливия? – проговорил он наконец. – Здесь страшно жарко.

– Пожалуйста, – тихо ответила Оливия.

Ее собственное беспокойство к этому времени уже улеглось, но она все еще была озадачена его поведением. Она продолжала следить за лицом Адама, оно вызывало в ее душе тревогу за него. И глаза ее выдавали это чувство.

Но тут она увидела, что, наклонившись над столом, Адам перегнулся, пытаясь открыть окно. Шелковая рубашка плотно обтягивала его торс, подчеркивая его удивительную красоту. Тонкая ткань позволяла видеть игру мускулов, делавших его гибкое тело еще привлекательнее.

„Дорогой мой! – прошептала она про себя. – Любовь моя!”

Ее сердце сжалось от боли за него, и эта боль мгновенно отразилась в ее глазах: казалось, тонкая чернильная струйка, попав туда, окрасила их в темно-синий цвет.

Стоя у окна, Адам глубоко вдыхал свежий воздух. Немного погодя он взял графин и два бокала и вернулся к дивану. Взглянув на Оливию, он произнес с улыбкой:

– Я просто подумал, что вы можете ко мне присоединиться. – Голос звучал ровно и спокойно. – Одному пить – не большая радость.

И он налил бренди в оба бокала, протянув один из них Оливии.

– Спасибо, – улыбнулась она в ответ.

– Простите великодушно, если я вел себя грубо, – произнес Адам, усаживаясь на стул. – С моей стороны было крайне неблагодарным обрушивать на вас мои беды, да еще явившись к вам в столь поздний час. – Адам вытянул свои длинные ноги и откинулся на спинку стула.

Шум в висках постепенно стихал, а сжимавшая грудь боль почти полностью исчезла. Единственное, о чем он думал, было желание выглядеть в глазах Оливии благородно.

– Вам не за что извиняться, Адам. И если вам нужно плечо, на которое можно опереться, то вот оно, – проговорила она мягко, устремив на него исполненный нежности взор.

Наклонившись, Адам взял со столика свой бокал. В этот момент его расстегнутая рубашка обнажила часть груди со светлыми завитками. Оливия, наблюдавшая за ним поверх поднесенного к губам бокала, неожиданно почувствовала, что лицо ее заливается краской смущения, а сердце бьется сильнее, чем всегда. Она тут же опустила глаза.

– Но сегодня, – продолжал он, – я не собираюсь обременять вас своими проблемами. Особенно после столь приятного вечера, как наш. Ведь до сегодняшнего дня Фарли-Холл был настоящим склепом. Ни смеха, ни веселья... Теперь все будет по-иному! – воскликнул он, зажигая сигарету и чувствуя неожиданный прилив бодрости.

Оливия в задумчивости наблюдала за ним. В Адаме было все, что она ценила в людях, чем восхищалась. В этот вечер она открывала в нем все новые и новые грани его умной и тонкой натуры. Взгляд Оливии задержался на красивом и мужественном лице Адама. „Боже, – подумала она, – сколько в нем неповторимого, благородного...” Одни глаза чего стоят – большие, широко расставленные, ясные. Как не похожи они на глаза ее мужа, маленькие, темные, глубоко посаженные. При этом Чарльз всегда считался красивым мужчиной. Она, правда, находила, что он слишком кряжист и суров, чтобы его можно было назвать действительно красивым. Она никогда не любила своего мужа. Бедный Чарльз – его уже нет в живых. Этим браком она была обязана своему отцу...

– О чем вы задумались? – спросил Адам, внимательно наблюдавший за нею и отметивший про себя, что ее мысли витают где-то совсем в другом месте.

Внезапно выведенная из состояния задумчивости, Оливия резко встала с дивана.

– Я думала о Чарльзе, – ответила она, не заботясь о последствиях своих слов.

– А! Вот оно что, – заметил Адам и про себя подумал: „Значит, она вспоминает о муже”.

Он быстро перевел взгляд на носок своего ботинка, стремясь, чтобы Оливия не заметила выражения его лица. Ведь если быть честным перед самим собой, то нужно было бы признать, что он ревновал ее и к Чарльзу.

– Вы счастливы, Оливия? В последнее время я немало об этом думал, – добавил он мягко.

– Конечно счастлива! – воскликнула Оливия. – Есть что-то такое, что заставляет вас усомниться в этом? – А про себя подумала: „Неужели он думает, неужели он может думать, что я грущу по Чарльзу?”

Он слегка улыбнулся:

– Даже не знаю. Наверное то, что вы одиноки. Одиночества никто не хочет. Вы еще так молоды – и так прекрасны. Уверен, что за вами ухаживает не только Эндрю Мелтон. – Он вымученно рассмеялся. – Не далее как сегодня вечером я видел, как блестели глаза у Брюса Макгилла. Не сомневаюсь, что есть и другие...

Оливия стала отпивать бренди маленькими глотками. Взгляд ее, устремленный на Адама, говорил о многом.

– Эндрю вовсе не ухаживает за мной, – мягко возразила она. – Он просто добрый знакомый. Только и всего. Кстати, и Брюс Макгилл совсем не в моем вкусе. – Оливия внимательно посмотрела на своего визави. – Да и вообще меня никто не интересует, – заключила она и тут же умолкла, посчитав за лучшее не прибавлять, что это не относится к самому Адаму. „Дорогой, – мысленно обратилась она к нему, – ты никогда не узнаешь о моих истинных чувствах. Ведь ты муж моей сестры и значит...”

Адам нетерпеливо провел рукой по волосам.

– Вы хотите сказать, что не собираетесь вновь выходить замуж? – уточнил он.

– Да, я об этом не думаю. И снова связывать свою судьбу с кем бы то ни было не намерена. – Поколебавшись немного, она все же решилась попросить Адама об одном одолжении: – Мне немного холодно. Вы не закроете окно? Прошу вас.

– Конечно! – И Адам поспешно вскочил со стула. Когда он вернулся, то увидел, что Оливия пересела в самый дальний угол дивана.

– Садитесь здесь, рядом со мной. Я хочу вас кое о чем спросить.

Что ему оставалось делать? Выбора у него не было, и он опустился на диван. Лицо его хранило строгое выражение – он избегал любого соприкосновения с сидевшей совсем близко от него женщиной.

– Да, Оливия? О чем вы хотите меня спросить, дорогая?

– Меня беспокоит ваше недавнее состояние. Вы чем-то встревожены? Вернее, были встревожены. Вы говорили, что не хотите взваливать на меня груз ваших забот. По крайней мере, сегодня ночью. Но разве вы не можете все же довериться мне? – И она лучезарно улыбнулась ему. – Когда обсуждаешь свои проблемы с другом, это помогает. Мне так не хочется видеть вас озабоченным и печальным.

„Как я могу выпутаться из этой ловушки? – подумал Адам. – Не рассказывать же ей об истинных причинах моей недавней обеспокоенности!” – И, помолчав, наконец произнес: – Тут не о чем особенно-то и говорить, Оливия. Мое беспокойство вызвано детьми, положением дел на фабрике и в газете. То есть речь идет о самых обыденных заботах каждого, кто бы ни находился на моем месте. И уверяю вас, ничего серьезного, – солгал он, не моргнув глазом.

– Ну и, наверное, вы тревожитесь еще и за Адель? – подсказала Оливия.

– Да, до известной степени, – согласился Адам, не слишком расположенный сейчас думать о своей жене.

– По-моему, вам следует перестать слишком уж беспокоиться из-за ее здоровья. Оно на самом деле вовсе не такое уж плохое, как кажется. Ей явно лучше. Да и вы сами мне об этом говорили. Эндрю, кстати, тоже так считает. Я здесь, чтобы помогать вам, когда требуется. Чтобы облегчить ваше положение, – поспешила успокоить его Оливия.

– Да, но через каких-нибудь два-три месяца вы собираетесь нас покинуть! Вам ведь надо быть в Лондоне не позже июля, не так ли?

– Нет, я останусь столько, сколько будет необходимо, Адам, – воскликнула Оливия.

– Это правда? – спросил Адам, чувствуя, как настроение его сразу улучшилось.

– Да, – улыбнулась она. – А что, это тоже было одним из предметов вашего беспокойства? Честно говоря, мне нравится быть здесь, в Фарли-Холл. В Лондоне я куда более одинока, чем у вас. Да, одинока, несмотря на весь свой светский образ жизни, множество друзей и все остальное. Ведь Адель, мальчики и вы, Адам, это же сейчас моя единственная семья.

В порыве чувств Оливия протянула руку и положила ее Адаму на колено, как бы успокаивая его страхи.

– Нет, я останусь в Йоркшире так долго, как вы захотите...

Адам был не в состоянии что-либо вымолвить в ответ. Единственное, что он мог, это смотреть, не отрываясь, на ее руку, покоившуюся у него на колене. Такую мягкую, прохладную, белую. Похожую на неподвижную голубку... И вместе с тем ее прикосновение жгло, как расплавленная сталь. Он ощутил, как горячая волна с шеи перекинулась на лицо. Сердце начало биться как сумасшедшее, и Адаму пришлось прикусить нижнюю губу, чтобы унять волнение. Почти не прикасаясь к руке, лежавшей на его колене, он поднял ее, намереваясь переложить, для большей безопасности, со своего колена на колени Оливии. Но в этот момент пальцы Адама сами стали медленно сжиматься на ее кисти – и тут он ощутил, как дрожит рука сидевшей рядом с ним женщины. Он заглянул в ее глаза – они потемнели почти до черноты. И в них стояла та странная печаль, которую в последнее время он замечал все чаще и чаще.

Оливия посмотрела на него в упор. Чувственный полуоткрытый рот, учащенное дыхание, которое она сразу же услышала, помимо его воли, говорили о желании красноречивее любых слов Вот тогда она по-настоящему испугалась. Но не Адама Фарли, нет. Она испугалась самой себя. А испугавшись, нежным движением высвободила свою кисть и медленно отодвинулась от него.

В его глазах появилось страдальческое выражение, и – еще недавно он заставлял себя не делать этого – Адам поднес ее руку к своим губам и поцеловал. С закрытыми глазами. Ему казалось, еще секунда-другая – и сердце разорвется на куски.

Но тут он услышал сдавленный крик. Он открыл глаза. Голова Оливии откинулась на спинку дивана, уголки рта нервно подрагивали. На изогнутой мраморной-белой шее пульсировала маленькая жилка. Груди, обтянутые легким шелком, тяжело вздымались. Подвинувшись как можно ближе, Адам заглянул в темную глубину ее глаз. Ресницы Оливии почти касались его лица.

Как же он не понимал раньше! Ведь печаль, которую он все это время видел в ее глазах, вовсе не была печалью в прямом смысле слова. Нет, то было совсем иное. Теперь ему стало совершенно ясно, что именно: страсть, доставлявшая ей столько мучений, неприкрытое желание – отдаться ему! Итак, сомнений не было. В душе его поднялась волна радости. Склонившись над запрокинутой головой, Адам поцеловал Оливию с такой неистовостью, что ее зубы царапнули по его губам. Ее руки обвились вокруг его шеи, коснулись его затылка, плеч, спины, все сильнее и настойчивее прижимая его. Адам мог слышать, как бьется ее сердце; все ее тело сотрясала дрожь – впрочем, как и его самого.

Оливия чуть шевельнулась в его объятиях, и он почувствовал прохладное уверенное прикосновение ее рук на своей обнаженной груди. Адам осыпал поцелуями ее волосы, лицо, шею, не переставая все это время произносить вслух ее имя, называя своей любимой, дорогой, единственной. Он говорил ей то, что до сих пор никогда не говорил ни одной женщине, а в ответ слышал те же ласковые слова: голос ее дрожал от переполнявшей Оливию страсти – и это еще сильнее распаляло его собственное желание.

Резким движением Адам заставил себя отшатнуться от Оливии и встать. В ее застывших глазах стоял немой вопрос. Лицо его исказилось страстью, глаза сверкали, все его тело сотрясалось от необузданного желания. Возвышаясь над ней, он притягивал ее к себе как магнит, а она все не могла отвести от него свой завороженный взгляд.

Адам Фарли чувствовал, что больше не в состоянии сдерживать свои порывы. Его желание было, казалось, неодолимым: взыгравшая в нем после долгих лет добровольного воздержания чувственность усугублялась трепетом ответного желания, которое он ощутил у Оливии, и воздействием выпитого бренди.

И вот, не проронив ни единого слова, он взял Оливию на руки и понес через всю комнату к алькову, где стояла ее кровать.

Оливия всем телом прижималась к нему, крепко обвивая его шею руками, уткнувшись лицом в мягкие завитки волос на затылке. Ее ноздри вдыхали слабые запахи табака, бренди, одеколона „Герлен", запахи, слившиеся для нее в один-единственный запах – запах мужчины. Она слышала, как стучало его сердце. Так же громко, как и ее собственное. Оливия еще сильнее прижалась к Адаму.

Все ее былые принципы, все ее строгие правила, которых она придерживалась всю свою жизнь, окончательно рассыпались. Все они были сметены лавиной их страсти и необыкновенного влечения друг к другу.

Подавлявшиеся долгими годами чувства наконец-то вырвались наружу. Ни сдерживать их, ни раздумывать над тем, что она делает, она уже больше не могла. Ведь ее держал в своих объятиях единственный мужчина, которого она по-настоящему любила. Адам был тем человеком, которому, в сущности, она принадлежала с самого начала, с того самого дня, когда она его встретила. И только одно это имело сейчас значение для Оливии.

„Я не должен, не должен делать этого! – лихорадочно думал Адам. – Ведь это сестра моей жены! Религиозные правила, мое воспитание, кодекс чести – все противоречит тому, что я собираюсь сделать. Нет, нет, я не должен, не имею права так поступать! Это плохо, недостойно...”

Его внутренний голос оказался сильнее любых доводов.

„Я не отступлюсь от нее, черт меня побери!”

... Адам бережно опустил Оливию на кровать. Ее голова покоилась теперь на высоких подушках. Глаза Оливии, не отрываясь, смотрели на него. Лицо по-прежнему покрывала бледность, дыхание было прерывистым и напряженным.

Присев на край постели, Адам склонился к Оливии. Осторожно дотронувшись до ее шеи, он расстегнул ожерелье, а затем, так же осторожно, вынул из ушей сапфировые серьги. И то и другое он аккуратно положил на стоявшую рядом тумбочку. Потом нежно склонился над ней и долго, страстно целовал ее.

И вдруг, как-то странно усмехнувшись, вскочил на ноги и быстрым шагом направился к двери.

В эту минуту он услышал за спиной сдавленный крик. Адам обернулся и посмотрел на Оливию. Он увидел в этом любимом лице боль и замешательство. В глазах ее застыл немой ужас.

– Я ждала тебя целых двадцать лет, – прошептала Оливия со стоном. – Это же половина моей жизни, Адам Фарли! Скажи, ведь ты не уйдешь сейчас?!

– Нет, – твердо покачал головой Адам. – Я не уйду, дорогая. Теперь уже никогда!

Он не мог отвести взгляда от ее лица. Одной рукой закрывая дверь на ключ, другой – он принялся расстегивать сапфировые запонки на манжетах своей рубашки.

19

Эмма сидела за столом на кухне в усадьбе Фарли. Она пришивала белый кружевной воротничок к шелковой блузке, подаренной ей Оливией Уэйнрайт вместе с темно-зеленым хлопчатобумажным платьем и ярко-красной шерстяной шалью плотной вязки. Эти обновки были очень кстати при ее скудном гардеробе, и самые добрые чувства к Оливии Уэйнрайт переполняли сердце Эммы.

В просторной кухне было тепло и уютно. В очаге весело потрескивал огонь, лучи солнца лились сквозь сверкающие стекла окон, и вся кухня была наполнена ярким солнечным светом. Начищенная медная посуда сияла, отражая солнечные блики, и даже пол, выложенный каменными плитами, казался в свете солнца золотым. Было воскресенье, и все дышало покоем и умиротворением. Мергатройд только что уехал в Падси к своей сестре, а горничная Энни в столовой наверху накрывала стол к обеду, следуя указаниям Эммы. Огонь гудел и рвался в камине, и с его треском почти сливалось похрапывание пышнотелой миссис Тернер. Кухарка дремала у огня, развалившись на стуле; ее колпак съехал набок, а высокая грудь умиротворенно поднималась и опускалась в такт ее спокойным снам. Тишину нарушали только тиканье часов и шум ветра, рвущегося в окна. Несмотря на солнце и ясное, лазурно-голубое небо, на улице бушевала настоящая апрельская вьюга.

Эмма разгладила блузку и, подняв ее перед собой, стала рассматривать. У девушки был тонкий вкус и проницательный взор, ей хватило беглого взгляда, чтобы понять, насколько вещь элегантна. Почти совсем не ношенная и такого прелестного голубого цвета. „Как небо за окном и как мамины глаза”, – подумала она и решила подарить блузку маме, когда вернется домой на выходные. Сердце Эммы наполнилось невыразимой радостью при мысли, что она сможет подарить матери такую прелесть, и ее обычно строгое лицо вдруг озарилось восторженной улыбкой. Она взяла кружевную манжетку и принялась аккуратно пришивать ее к пышному длинному рукаву, а в мыслях она перенеслась в Лидс, к своему Плану с большой буквы.

Неожиданно дверь кухни с улицы так резко распахнулась, с таким шумом и треском, что Эмма вздрогнула. Она подождала немного, глядя на дверь, и решила, что это сильный порыв ветра открыл ее. Девушка собралась было закрыть дверь, как вдруг из-за косяка показалось радостное лицо. Черные кудри трепетали на ветру, в сияющих над смуглыми щеками глазах весело плясали искры, а большой рот растянулся в озорной улыбке.

– Я думаю, вы не прогоните озябшего бродягу в этот ненастный день? – В его речи слышались певучий ирландский акцент, смех и неистребимая любовь к жизни. – И уж чашку-то чая, я надеюсь, вы мне предложите.

– Блэки! – вскрикнула Эмма, совсем забыв о блаженно спящей миссис Тернер. Девушка вскочила и побежала к двери, юбка развевалась вокруг ее стройных ног; лицо ее расцвело в улыбке. Огромный Блэки протиснулся в дверь и в три прыжка спустился со ступенек. Он подхватил Эмму своими сильными руками, закружил ее так, что кухня завертелась у нее перед глазами, и затем осторожно поставил на ноги. Нежно поддерживая девушку, он отступил на шаг и принялся внимательно ее рассматривать.

– Каждый раз, как я вижу тебя, ты все хорошеешь и хорошеешь, крошка, – воскликнул он. – Я думаю, что ты самая прелестная девушка во всей Англии, ей-богу, так оно и есть.

Эмма мило зарделась.

– Ах, Блэки, ты просто дразнишь меня. Перестань глупить. – Девушка сказала это довольно резко, но вся она светилась от удовольствия.

Шум, суета и внезапная суматоха разбудили кухарку. Она выпрямилась на стуле, протирая глаза и моргая, совершенно сбитая с толку.

– Что тут происходит? – закричала она, сердито глядя на Эмму. – Ты так шумишь, что мертвого разбудишь.

Не успела Эмма сказать ей о внезапном приезде Блэки, как он сам быстро пересек кухню, чтобы успокоить кухарку.

– Ей-ей, мне так приятно вас видеть, дорогая миссис Тернер! – сказал Блэки. – Это всего лишь я, привез вам свой поклон и вот это. – Остановившись около нее, он церемонно достал из кармана пальто коричневый бумажный пакет и, изысканно поклонившись, подал ей. При виде Блэки О'Нила миссис Тернер мгновенно перестала сердиться, ведь она успела проникнуться к нему самыми добрыми чувствами.

– Блэки, да ты ли это? – воскликнула кухарка, не скрывая своей радости. Она заглянула в пакет, и ее карие птичьи глазки засияли.

– Ах, Блэки, мои любимые ириски и мятные конфеты! Спасибо, мальчик. Ты такой заботливый. Да-да. А ты слышал наши новости? Мы можем больше не бояться Мергатройда. Да, черт возьми, больше не будем. – Ее лицо приняло торжествующее выражение, и она сообщила: – Ему подрезали крылышки, вот так-то, мой мальчик. Здесь все очень изменилось с тех пор, как приехала миссис Уэйнрайт. – Одарив его довольной улыбкой, кухарка продолжала: – Она всегда так добра к нам. Да-да, ко всем нам. Ах, эта женщина просто ангел!

– Судя по тому, что я о ней слышал, она, должно быть, действительно ангел, – согласился Блэки, весело глядя на нее. – Да я и сам вижу, что все изменилось к лучшему, слава богу.

Блэки украдкой взглянул на Эмму и еще больше поразился. Расцветая, она действительно превращалась в восхитительную молодую женщину. „Она не только красива, но еще и очень хорошо ухожена”, – подумал он, увидев ее сияющее лицо, шелковистые волосы, аккуратное синее платье и накрахмаленный белый фартук.

– Право же, сердце мое радуется от того, что эта девушка так прекрасно выглядит, – добавил Блэки, одобрительно кивая. Кухарка хмыкнула в знак согласия и откинулась на спинку стула. Она сунула в рот мятную конфету и удобно устроила ноги на каменной плите у камина.

А Блэки сел за стол напротив Эммы. Он пошарил в кармане пальто и вытащил маленький пакетик.

– А это для тебя, крошка, – произнес он со значением и положил его на стол перед ней. Он нежно смотрел на нее своими веселыми черными глазами. Эмма засмотрелась на пакетик, а затем подняла удивленные глаза на Блэки.

– Что это? – тихо спросила она.

– Так, пустяки. Подарок тебе ко дню рождения, – ответил он. Его губы подрагивали от удовольствия при виде растущего любопытства и ожидания в глазах девушки.

– Но мой день рождения будет только в конце апреля, – сказала Эмма. Она взяла пакетик и высыпала его содержимое на ладонь, не скрывая своего интереса. Никогда прежде ей не дарили таких подарков. Таких красивых, завернутых в серебряную бумагу и перевязанных серебряной ленточкой. Никогда в жизни. Казалось невероятным, что эту красоту она может открыть.

– Да, я знаю, когда у тебя день рождения, – ответил Блэки. – Но мой дядя Пэт посылает меня в Хэррогейт на большое строительство, и меня не будет недели три, а то и больше. Мне не хотелось пропускать такое событие, как твой день рождения. Поэтому я и принес тебе подарок сегодня, моя милая.

Эмма снова взглянула на подарок на ладони. Щеки ее разрумянились, а в ясных искрящихся глазах мерцали зеленые огоньки.

– Значит, я могу открыть его прямо сейчас? – спросила она, горя от нетерпения. – Ведь ждать не обязательно?

– Конечно, открывай. – Он пришел в восторг, видя ее детское нетерпение.

Эмма с величайшей осторожностью развязала серебряную ленточку и сняла серебряную бумажку. Под ней оказалась маленькая черная шкатулка, на которую Эмма смотрела широко открытыми глазами, и сердце ее трепетало в груди. Она медленно подняла крышку.

– Ах, Блэки, какая прелесть! – выдохнула девушка, и ее глаза раскрылись еще шире. Дрожащими от волнения руками она вынула маленькую брошку в виде банта, украшенную яркими зелеными камешками. Она поднесла ее к свету. Дешевенькая брошка так чудесно засверкала на солнце, что уже не казалась откровенно безвкусной, больше того, в Эмминых руках она словно выглядела особенно изящной. Блэки был поражен.

– Взгляните, миссис Тернер. – Эмма подбежала к кухарке.

– Как же тебе повезло! А Блэки молодец, что не забыл о твоем пятнадцатилетии, – похвалила она.

– Это всего лишь стекляшка, – произнес тот, извиняясь. – Но когда я увидел ее в Лидсе, в одном из огромных пассажей, я сказал себе: „Да ведь она же как раз под цвет изумрудных глаз Эммы”. Вот я и купил ее, долго не раздумывая. – Блэки улыбнулся своей подкупающей улыбкой. – Когда в один прекрасный день я стану джентльменом и миллионером, я куплю тебе точно такую же брошку, крошка. Только она будет из настоящих изумрудов, это я тебе обещаю, – весьма самонадеянно заявил он.

– Тебе незачем покупать другую, – перебила его Эмма. – Красивее этой броши я никогда не видела. Я вечно буду хранить ее. Не нужны мне никакие изумруды, Блэки. Эта брошь прекрасна. – Она лучезарно ему улыбнулась и поцеловала его в щеку. Он крепко обнял ее и сказал:

– Я рад, Эмма, что она тебе нравится.

Все еще улыбаясь, Эмма села и, помедлив немного, осторожно положила ее в футляр, но крышку закрывать не стала, чтобы еще немного полюбоваться.

– Ну а как насчет чашки крепкого чая, парень? – спросила кухарка, пыхтя поднимаясь со стула. Она поправила свой колпак, разгладила фартук и продолжала: – Чайник на плите, и я в два счета заварю чай. – Потом неторопливо подошла к кухонному шкафу, сняла с полки коричневый котелок и заварной чайник и занялась приготовлением.

– Спасибо, миссис Тернер, не откажусь, – отозвался Блэки и, закинув одну ножищу на другую, поудобнее устроился на стуле. Теперь он целиком переключился на Эмму.

– А что ты в воскресенье здесь делаешь, могу я узнать? – Он нахмурился. – Я думал, у тебя, как всегда, сегодня выходной. Я собирался заглянуть к твоему отцу и оставить тебе подарок, после того как навещу миссис Тернер.

– Вчера вечером сквайр устраивал большой прием, и миссис Уэйнрайт попросила меня поработать в выходные, ведь здесь надо было хорошенько прибраться, – объяснила Эмма. – Я не попаду домой до четверга, но госпожа, как всегда, добра ко мне, и она сразу даст мне четыре свободных дня. Два – за эти выходные и еще два – за следующие.

– Рад это слышать, – откликнулся Блэки. – Значит, сквайр давал обед. Держу пари, это был настоящий пир, а, Эмма? Думаю, здесь было полно господ, – усмехнулся он. – Уж в этом я нисколечко не сомневаюсь. Да уж, деньги – чудесная штука.

Эмма серьезно кивнула, а глаза ее засверкали.

– Ты прав, Блэки, любой может стать господином при деньгах. – Она внимательно оглядела его. – Да ты сам весьма недурно выглядишь. На тебе новый костюм?

Блэки просиял и, выпрямившись на стуле, разгладил добротное тонкое сукно строгого черного пиджака.

– Да, верно. И еще кое-что, – добавил он с гордостью, коснувшись синего галстука. Он подмигнул. – Конечно, на мне лучший выходной наряд. Не думаешь же ты, что я приеду к воспитанной молодой леди в рабочей одежде?

Эмма улыбнулась и, оставив без ответа его вопрос, сказала:

– Если б ты видел моих хозяек! Они были такие красавицы. И обе такие изящные. Как на фотографиях в журнале.

– Могу себе представить, – согласился Блэки. Он нежно посмотрел на Эмму и добавил: – Когда-нибудь и ты будешь такой, моя хлопотунья, когда станешь знатной дамой.

Эмма вспыхнула.

– Я не понимаю, о чем ты, – прошептала она, внезапно смутившись. – Ну а расскажи-ка мне, что творится в Лидсе, и поподробнее, Блэки. Чем ты там занимался в последнее время?

– Да новостей немного, – осторожно ответил Блэки, подозрительно глядя на девушку. Ее лицо опять приняло то выражение, которое появлялось всегда, когда она упоминала о Лидсе.

– Мне кажется, там ничего не изменилось. Увы, ничего потрясающего я не могу тебе рассказать, крошка. Все, чем я занимался со дня нашей последней встречи в марте, – это много работал. У нас с дядей Пэтом было в эти дни больше работы, чем мы могли выполнить. Спасибо сквайру, ведь именно он помог нам преуспеть в нашем деле. Он дал нам рекомендации и все такое прочее. – Не в силах больше скрывать свое ликование, он напыщенно проговорил, даже не подумав, какое впечатление на девушку могут произвести его слова: – Я не солгу, Эмма, если скажу, что бизнес все больше процветает в Лидсе.

Эмма внимательно посмотрела на него и подумала:

„В таком случае мне поскорее нужно туда поехать”, но сказала другое:

– А какой интерес сквайру рекомендовать вас на эту работу?

Блэки запрокинул свою крупную голову и захохотал до слез.

– Никакого интереса. Откуда у тебя такие мысли, моя милая? – Он достал из кармана красный платок, промокнул глаза и вытер нос.

– Потому что я знаю сквайра и то, что он никогда ничего не делает просто так, – сказала она с презрительной усмешкой, попав в самую точку. – У него такое суровое лицо, что на нем можно гвозди выпрямлять.

Блэки опять засмеялся и хлопнул себя по колену.

– Ах, Эмма, Эмма! Не все ведь делается ради барышей и корысти, – мягко возразил он. – Особенно это относится к такому господину, как сквайр. Он просто дал нам рекомендации, потому что знает, как мы работаем. Он знает нас с дядей Пэтом как хороших каменщиков и строителей. В этом все дело. – Ирландец помолчал и добавил уверенно: – Я думаю, он рекомендовал нас еще и потому, что мы ему нравимся.

– Ах, вот как? – сухо обронила Эмма, с сомнением глядя на него. Ей трудно было в это поверить.

Блэки наклонился через стол и доверительно сказал:

– Пожалуй, это больше чем симпатия. Знаешь, крошка, мой дядя Пэт три года назад спас сквайру жизнь, и он благодарен ему.

– Спас сквайру жизнь, – холодно повторила Эмма. – И как же ему это удалось?

– Сквайр ехал в своей двуколке через Лидс, кажется, это было у Даун Бриггейт, и его лошадь понесла. Дядя Пэт увидел это и, отважно вскочив на лошадь, с большим трудом успокоил ее. Думаю, это была страшная картина. – Блэки невольно расправил плечи. – Мой дядя – крепкий и сильный мужчина, но ему пришлось постараться изо всех сил. Сквайр наверняка мог погибнуть и погиб бы, если б не дядя Пэт. Опасность была очень серьезная. Лошадь чуть не затоптала дядю и не покалечила его на всю жизнь.

Блэки лукаво взглянул на Эмму.

– Во всяком случае, сквайр, как я уже сказал, был благодарен и потрясен храбростью дяди Пэта. Он хотел отблагодарить его. – Блэки покачал головой и насмешливо продолжал: – Но мой дядя ни за что бы не взял денег. „Только варвар берет деньги за то, что спас человеку жизнь”, – ответил он сквайру. И вот из неизменного чувства благодарности он дает нам работу и рекомендации, – торжествующе закончил Блэки, кивая головой. – И мы очень рады получать и то и другое, моя дорогая.

– Твой дядя, должно быть, очень смелый, – сказала Эмма. Она подумала немного и, сжав губы, жестко добавила: – Надеюсь, вы прилично берете со сквайра и с тех, кому он вас рекомендует.

– Эмма Харт! Да что такое ты говоришь! – вскричал Блэки, притворно ужаснувшись. Он подавил усмешку и воскликнул: – Да я вижу, ты превращаешься в настоящую практичную йоркширскую барышню.

– Чай готов, – объявила кухарка, прервав их разговор. – Эмма, достань лучшие чашки и блюдца и накрой стол самой лучшей кружевной скатертью, ведь сегодня воскресенье и у нас гости. – Переваливаясь с одного бока на другой, она принесла поднос с чаем.

– Чем я могу вам помочь, миссис Тернер? – спросил Блэки, резко вскочив.

– Не беспокойся, мальчик. Усаживайся. Через пару минут все будет готово. – Она заторопилась и несколько минут спустя вернулась с другим подносом, на котором были разложены большие бутерброды с ветчиной, куски чудесного пирога с телятиной и окороком, горячие мясные рулеты, а на маленьких тарелочках – маринованный лук, свекла, острые пикули, теплые лепешки с маслом, ежевичный джем, а еще – огромный кекс с тмином.

– Клянусь, я сроду не был на таком чаепитии, миссис Тернер, – сказал Блэки. – Вы просто превзошли себя, голубушка. Это, без сомнения, самый роскошный пир, какой я только видел.

– Ты говоришь так, будто перед отъездом из Ирландии приложился к Камню лести, – проворчала кухарка, но глаза ее смеялись и искрились весельем. Она с теплотой посмотрела на Блэки и хлопнула его по плечу. – Ну тебя, парень! Будешь льстить такой старухе, как я, многого не добьешься!

В этот момент горничная Энни спустилась со второго этажа. Это была высокая и крепкая девушка, кровь с молоком, у нее были льняные волосы и светло-голубые глаза. Со своими степенными манерами она больше походила на типичную молочницу, чем на горничную.

Расставляя чашки и блюдца, Эмма взглянула на нее и спросила:

– Ты все закончила наверху, Энни? Все в порядке, дорогуша?

Энни важно кивнула, но на ее лице не было обычного безмятежного выражения. Эмма тотчас заметила это.

– Тогда пойди к умывальнику и вымой руки, милочка, сейчас будем пить чай, – быстро проговорила Эмма, отводя Энни в другой угол кухни, и, когда кухарка не могла их слышать, спросила: – Ты что-нибудь разбила?

– Нет, Эмма. Я была очень осторожна, как ты мне наказывала.

– В чем же дело? Ты кажешься до смерти напуганной. Да ты просто на себя не похожа!

– Это все миссис Фарли, – заговорщически зашептала Энни, – это она напугала меня.

– Что случилось? – Эмма открыла кран и сделала вид, что моет руки, чтобы заглушить их голоса.

– Я поднялась к госпоже, как ты мне говорила, после того, как накрыла на стол. Когда я постучалась в дверь, она не отозвалась. Я все же вошла в гостиную и увидела, что она сидит в темноте и болтает без умолку...

– Ну и что ж такого? – нетерпеливо перебила ее Эмма.

– Как ты не понимаешь! Она была одна. Она обращалась к пустому стулу, – прошептала Энни, и глаза ее округлились, как блюдца.

– Да нет, Энни, милочка, этого не может быть. Может, госпожа Уэйнрайт тоже была там? Наверно, она была где-нибудь в комнате, а ты ее не заметила, – возразила, нахмурившись, Эмма, хотя уже начала понимать, что, возможно, горничная права.

– Миссис Уэйнрайт еще не вернулась из Киркенда, – проговорила Энни. – Во всяком случае, когда хозяйка увидела меня, она перестала разговаривать со стулом. Я спросила, будет ли она пить чай. Я спросила очень-очень вежливо, как ты мне и наказывала. Она ответила, что не будет, но просила передать тебе, что поужинает позже в своей комнате, – сообщила Энни. Она вздохнула немного свободнее от того, что была уже в полной безопасности, вернувшись на кухню.

– Я, пожалуй, поднимусь к ней, – озабоченно предложила Эмма.

– Нет, Эмма, не надо. Госпожа сказала мне, что устала, и я помогла ей лечь в постель. Она улеглась и почти тотчас же уснула. – Энни умолкла и взяла Эмму за руку. – Эмма, – робко начала она и снова замолчала.

– Да, милочка, что такое? – спросила девушка.

– От госпожи Фарли так странно пахло. От нее пахло виски. Во всяком случае, мне так показалось, – сообщила Энни.

Глаза Эммы сузились, но она заговорила с недоверием:.

– Ах, Энни, ты просто выдумываешь.

– Нет, Эмма, честное слово!

Эмма строго взглянула на нее.

– Во-первых, Энни Стед, откуда ты знаешь, как пахнет виски? Ведь твой отец пьет только пиво. – Она строго посмотрела на горничную и покровительственно добавила: – Миссис Фарли принимает особое лекарство. Это оно так пахнет, Энни Стед.

– Ну, если ты так говоришь... – произнесла Энни, благоговевшая перед Эммой и к тому же побаивавшаяся ее. Все же она собралась с духом и добавила: – И все-таки госпожа разговаривала сама с собой. Я не ошиблась.

Эмма, чувствуя себя обязанной защищать Адель Фарли, быстро сообразила и понимающе усмехнулась:

– Да, я вспомнила, что госпожа Фарли часто читает вслух. Возможно, она как раз этим и занималась, когда ты вошла к ней. Ты просто не заметила книгу, вот и все. – Девушка так строго посмотрела на Энни, что та побледнела и отвела глаза.

– Но если ты так беспокоишься, я поднимусь к ней прямо сейчас, – сухо добавила Эмма.

Энни покачала головой:

– Нет-нет! Оставь ее в покое, Эмма. Когда я выходила из комнаты, она уже крепко спала.

– Эй, вы, девицы! Что вы там все шепчетесь у умывальника? Вы знаете, что мне такие выходки не нравятся, – сердито крикнула миссис Тернер. Она захлопала в ладоши. – Эмма! Энни! Сейчас же идите пить чай! Я не потерплю, чтобы вы там шептались!

– Ничего не говори кухарке, – предупредила Эмма.

Она завернула кран, вытерла руки и попыталась выглядеть непринужденно. „Итак, Энни тоже почувствовала запах спиртного”, – с тревогой подумала она. Но, сев за стол, решила, что нет смысла идти наверх, раз госпожа Фарли уже спит. „Для нее это сейчас самое лучшее”, – решила Эмма с присущим ей здравым смыслом.

Под напором кипучей жизнерадостности Блэки Эмма вскоре повеселела. Он был чудесным рассказчиком и все время, пока они пили чай, не переставая смешил их своими забавными историями и шутками. Эмма обнаружила, что может совсем не думать об этой истории с Аделью Фарли, и принялась веселиться не меньше остальных. Она все время смеялась, к большому удовольствию Блэки. По его мнению, Эмма всегда была слишком серьезной, и теперь он очень радовался ее хорошему настроению.

Обстановка царила самая что ни на есть непринужденная: под сводами кухни звенели безудержный хохот Блэки и хихиканье визжавших от восторга девушек, а кухарка лишь добродушно увещевала их „шуметь потише”, сама захлебываясь от смеха.

Наконец они покончили с едой, и Эмма попросила:

– Спой нам, Блэки, пожалуйста!

– Ну, конечно, спою, крошка. А что бы ты хотела услышать?

– Спой песню „Дэнни бой”, Блэки. Миссис Тернер нравится, что... – Эмма запнулась и уставилась на дверь черного хода, широко распахнувшуюся и качавшуюся на петлях на ветру. Девушка была поражена, увидев на пороге своего брата Фрэнка. Он с силой захлопнул дверь и слетел вниз, стуча каблуками по каменным ступеням. Его лицо было бледным и суровым, все его хрупкое тело, облаченное в поношенный пиджак, буквально сотрясалось.

– Господи, Боже мой! Что все это значит? – вскричала кухарка.

Эмма вскочила и пронеслась через всю кухню к брату.

– Фрэнк, мальчик мой, что случилось? – воскликнула она, притягивая его к себе.

Фрэнк с трудом переводил дыхание, на его лице выступили веснушки, а глаза были широко раскрыты от страха. Эмма подвела его к огню, по-матерински суетясь и мягко похлопывая по плечу. Мальчик с трудом восстановил дыхание, но все еще не мог говорить, ведь он пробежал весь путь от деревни до усадьбы. Наконец он смог выдохнуть:

– Отец велел тебе сейчас же прийти, Эмма. Скорее!

– Да что же произошло? – закричала Эмма, с тревогой вглядываясь в лицо брата, в голове ее лихорадочно роились мысли.

У Фрэнка навернулись слезы на глаза, и не успел он вымолвить слово, как Эмма интуитивно почувствовала, что именно он скажет. Она затаила дыхание и умоляла Господа, чтоб это было не так.

– Эмма, наша мама... Отец велел сказать тебе, что ей очень плохо. И доктор Мак там. Бежим! – выкрикнул он, сильно дернув ее за руку.

Лицо Эммы стало белым как мел, от страха ее глаза стали темно-зелеными, как малахит. Она сорвала с себя фартук, подбежала к шкафу и, ни слова не говоря, схватила свои пальто и шарф. Блэки и миссис Тернер встревоженно переглянулись.

– Ну что ты, девочка, я уверена, что ничего страшного не случится. Не мучай себя понапрасну. Ты же знаешь, что твоей маме стало гораздо лучше в последнее время, – проговорила кухарка, стараясь успокоить девушку, но на ее округлом лице было видно, что и она обеспокоена.

Блэки встал и заботливо помог Эмме надеть пальто. Он сжал ее руку и сказал, утешая:

– Миссис Тернер права. Не бойся. Врач хорошо позаботится о маме. – Он умолк и посмотрел в ее напряженное лицо. – Может, мне пойти с тобой?

Эмма взглянула на него и покачала головой.

– Но ведь раз доктор Мак там, значит, что-то серьезное. – Голос девушки задрожал, глаза наполнились слезами.

– И все же не спеши делать выводы, – возразил Блэки как можно мягче, стараясь унять ее страх. – Твоя матушка поправится, моя милая. Обязательно поправится.

Эмма горестно взглянула на него и ничего не ответила. Он обнял ее своей сильной рукой и привлек к себе. Чуть погодя он отпустил ее и нежно коснулся ее щеки.

– Ты должна надеяться на лучшее, – произнес он тихо, глядя ей в глаза.

– Да, Блэки, – прошептала девушка, завязывая шарф. Она схватила Фрэнка за руку и побежала к двери. – Боюсь, я не успею вернуться, чтоб помочь вам с ужином, миссис Тернер, – крикнула она, взбегая по ступеням. – Но я постараюсь.

Дверь за ними захлопнулась. Кухарка тяжело опустилась на стул.

– Вряд ли ей это удастся. То, что ее мать чувствовала себя лучше последние несколько недель, это затишье перед бурей, если вам угодно знать мое мнение, – сурово пробормотала она. – Бедное дитя, ей было так хорошо сегодня.

– Давайте не будем думать о плохом, миссис Тернер. У ее матери, может быть, легкий приступ, и только. Возможно, это ложная тревога, – возразил Блэки с напускным спокойствием, но на сердце у него было тяжело, и в его черных глазах стояла грусть.

Когда они оказались на улице, Эмма даже не пыталась расспросить Фрэнка. В глубине души она знала, что ей необходимо было попасть домой как можно скорее, не теряя ни минуты драгоценного времени. Отец не послал бы за ней, если бы у мамы не наступило ухудшение. Эмма была в этом уверена, несмотря на все старания Блэки и миссис Тернер утешить ее. Она дрожала всем телом, и ее встревоженное сердце сжимал холодный страх.

Взявшись за руки, Эмма и Фрэнк пробежали через конюшенный двор, вниз по тропинке в дубраве и через Бэптист Филд. Они взобрались по склону на пригорок, поросший вереском, и побежали по широкой проселочной дороге в деревню. Фрэнку стало трудно дышать, и он с трудом поспевал за Эммой, бежавшей все быстрее. Она крепче сжала его руку и неумолимо тащила за собой, не обращая внимания на возражения и захлебывающийся крик.

Фрэнк споткнулся и упал, но Эмма не остановилась и даже не обернулась. Из последних сил он тащился за ней, и его хрупкое тело безвольно волочилось по грязи. Наконец его пронзительные крики и причитания достигли ее сознания, и она резко остановилась.

– Фрэнк! Ради Бога! – не своим голосом закричала она, гневно уставившись на него. – Вставай же, мальчик! Сейчас же!

Она попыталась поставить его на ноги, но Фрэнк бессильно лежал на дороге.

– Мне не поспеть за тобой, Эмма.

Эмма, сострадательная от природы, сейчас находилась на грани истерики. Ее единственной мыслью было добежать домой к маме, которая в ней нуждалась сейчас. Поэтому она холодно крикнула: „Тогда догоняй меня!” и пустилась бежать по неровной, поросшей вереском дороге, гонимая какой-то сверхъестественной силой. Она неслась все быстрее, и ее юбка развевалась за ней на ветру. И лишь одна мысль стучала в ее голове: „Пусть моя мамочка будет жива!" Это была даже не мысль, а молитва, и она беспрестанно, снова и снова, исступленно твердила ее: „Господи, сделай так, чтобы моя мамочка не умирала!”

Добежав до холма Рэмсден Гилл, Эмма остановилась и оглянулась. Она увидела бегущего вдалеке Фрэнка. Но ей нельзя было ждать его, и она бросилась вниз по холму, не сбавляя шага. В какой-то миг она споткнулась и чуть не упала, но, выправившись, полетела дальше. В ущелье было темно, нависшие скалы своей гигантской тенью вытесняли малейший солнечный луч, но девушка не заметила, как мрачно и угрюмо там было. Вот она уже взбирается по тропинке на другую сторону ущелья и снова вырывается из темноты на свет. Дыхание ее сбилось, и все же Эмма не останавливалась, неслась по горной тропе вперед и вперед, пока наконец, валясь с ног, всхлипывая и не в силах вздохнуть, не добралась до скал Рэмсден Крэгз. Она прислонилась к каменной глыбе, пытаясь перевести дух.

Вдруг тишину взорвал стук лошадиных копыт. Эмма, вздрогнув, оглянулась. Ее изумлению не было конца, когда она увидела, что за ней скачет во весь опор Блэки на одной из лошадей сквайра, перед ним сидел Фрэнк.

Блэки придержал скакуна, и Эмма узнала в нем Рассета Дона, гнедого жеребца, принадлежащего молодому хозяину Эдвину. Блэки наклонился и подал ей свою ручищу. Затем он выставил ногу и крикнул:

– Прыгай, Эмма. Обопрись на мою ногу.

Эмма сделала, как он велел, и вскочила на лошадь позади него.

– Держись! – прокричал он, и они понеслись легким галопом. Вскоре показался церковный шпиль, а еще через несколько минут они подъехали к Топ Фолд.

20

Когда Эмма, тихо прикрыв за собой дверь, вошла в кухню дома Хартов, там не было ни души. В свете заходящего солнца кухня казалась мрачной и заброшенной. Огонь прогорел, и на каминной решетке осталась куча остывшей золы. Пахло капустой, жареным луком и подгоревшей в горшках пищей. „Папа опять угробил воскресный ужин”, – рассеянно подумала Эмма, снимая пальто, шарф и осматриваясь.

В доме стояла зловещая тишина, и Эмма, дрожа всем телом, стала подниматься по каменным ступенькам в комнату матери. Сердце ее отчаянно колотилось в такт нарастающей тревоге.

Она увидела отца, склонившегося над Элизабет. Он легонько промокал тряпицей пот на ее лице и нежно гладил ее влажные спутавшиеся волосы. Отец взглянул на Эмму, вошедшую на цыпочках в комнату. Его глаза были печальны и задумчивы, в них стояла неизбывная тоска. Лицо его казалось суровым и неподвижным, а подкравшиеся сумерки окрасили его в мрачный свинцовый цвет.

– Мамочка... что с ней? – хрипло прошептала Эмма.

Джек устало покачал головой.

– Доктор Мак говорит, что это рецидив болезни. В последние дни она все больше слабела. У нее не осталось сил сопротивляться, – с трудом произнес он чужим голосом. – Врач только что уехал. Надежды нет... – Голос его надломился, и он поспешно отвел глаза, пытаясь спрятать свое горе и с трудом глотая закипающие в горле слезы.

– Не говори так, папа! – воскликнула Эмма негромко, но крик ее был полон страстного протеста. Она огляделась. – А где же наш Уинстон?

– Я послал его за тетей Лили.

Элизабет беспокойно зашевелилась. Джек тотчас повернулся к ней и вновь, мягко и нежно, промокнул ей лицо.

– Можешь подойти к кровати, Эмма. Только тихо. Твоей маме нужен покой, – глухо и печально промолвил Джек. Он отступил немного, так что Эмма смогла сесть на низкую табуретку. Отец легонько тронул ее за плечо и шепнул: – Мама спрашивала о тебе.

Эмма взяла безвольную руку матери в свою. Она была холодна как лед и казалась безжизненной.

Элизабет медленно приоткрыла глаза, словно ей стоило громадных усилий поднять веки. Невидящим взглядом она посмотрела на дочь.

– Мамочка, это я, – тихо произнесла Эмма, и на ее глаза навернулись слезы. В лице матери не было ни кровинки, и от него словно исходило сияние. Кожа вокруг глаз окрасилась в бледно-лиловый цвет, а ее тонкие губы были белыми как полотно. Она все так же изумленно смотрела на Эмму. Девушка сильнее сжала руку матери, и волна страха накатилась на нее. Она все настойчивее повторяла: – Мама! Мамочка! Это я, Эмма.

Элизабет слабо улыбнулась, в глазах появился свет – она узнала дочь, и взгляд ее стал осмысленным.

– Эмма, милая, – чуть слышно сказала она и попыталась дотянуться до лица дочери, но силы покинули ее и рука безвольно упала на постель. – Я ждала тебя, Эмма.

Дыхание с трудом вырывалось из ее груди, она дышала часто и тяжело, дрожа под шерстяными одеялами.

– Мама! Мамочка! Ты ведь поправишься, правда? – воскликнула Эмма, стараясь изо всех сил отогнать мрачные предчувствия. – Тебе ведь станет лучше, мама?!

– Мне уже лучше, дорогая моя, – отозвалась Элизабет. Слабая улыбка заиграла на ее губах. Она глубоко вздохнула. – Ты славная девочка, Эмма. – Она умолкла, в груди у нее заклокотало. – Обещай, что ты приглядишь за Уинстоном и Фрэнком. И за отцом. – Голос ее стал еле слышным.

– Не говори так, мама! – вскричала Эмма.

– Обещай мне! – Глаза Элизабет широко раскрылись в немой мольбе.

– Я обещаю, мама, – с трудом выдохнула Эмма. Слезы тихо катились по ее щекам. Она наклонилась, коснулась осунувшегося лица матери, поцеловала ее в губы и положила свою голову на ее подушку.

– Позаботься об отце, – только и смогла выдохнуть Элизабет, собрав последние угасающие силы.

Эмма повернулась и жестом подозвала отца, стоявшего у окна. Он широкими шагами подошел к кровати, сел, обнял Элизабет и в отчаянии прижал ее к себе. Ему казалось, острый нож режет его плоть и душу, сердце разрывалось в груди. Он не представлял, как сможет вынести эту боль – ее предсмертную агонию.

Элизабет откинулась на подушки. Ее восковое лицо посерело. Она открыла глаза, и он увидел, что в них появился новый лучезарный свет. Элизабет попыталась ухватиться за его руку, но была слишком слаба, и ее дрожащая рука бессильно упала. Он наклонился к ней. Она шептала, а он кивал, не в силах вымолвить ни слова, так велико было захлестнувшее его горе.

Джек откинул простыни и, подняв Элизабет, осторожно понес ее на своих сильных руках к окну. Она была легкой, как опавший осенний лист, едва трепещущий в его руках. Окно было открыто, вечерний ветерок колыхал занавески. Ее темные волосы растрепались на ветру. Он взглянул на нее – на ее лице был восторг, глаза сияли. Элизабет вдыхала свежий воздух; Джек почувствовал, как напряглись все ее мышцы, когда она приподняла голову и посмотрела в окно, всем своим существом устремившись в вересковую долину.

– Вершина Мира, – произнесла Элизабет, и голос ее звучал так чисто, сильно и молодо, что он вздрогнул от неожиданности. Звук этот гулко прокатился по комнате, отозвавшись во всех углах. Она откинулась ему на руки. Слабая улыбка затрепетала на ее устах. Она глубоко вздохнула несколько раз, задрожав всем телом. И замерла.

– Элизабет! – закричал Джек. Он качал ее на руках, как ребенка, прижав к себе, и слезы бежали по его щекам.

– Мамочка! – пронзительно закричала Эмма и подлетела к отцу.

Джек обернулся и невидящими глазами посмотрел на дочь, лицо его было мокрым от слез. Он покачал головой.

– Ее больше нет, девочка, – произнес он и, положив тело Элизабет на кровать, накрыл простынями. Он сложил ее руки на груди, убрал волосы с лица, такого спокойного перед ликом смерти, и коснулся ее век. Он наклонился и поцеловал ее в холодные как лед уста, его губы тряслись от боли и отчаяния.

Эмма рыдала, прильнув к нему.

– Папа, ах, папа! – кричала она.

Он выпрямился и посмотрел в ее заплаканное лицо. Потом обнял и прижал к себе, утешая:

– Теперь она освободилась, Эмма. Она наконец освободилась от ужасных страданий.

Он подавил рыдания и сильнее прижал к себе Эмму. Он гладил ее по волосам, успокаивая. Они долго сидели, прижавшись друг к другу, объятые общей болью. Наконец Джек произнес:

– На все Божья воля. – И вздохнул.

Эмма отодвинулась от него и подняла заплаканное лицо:

– Божья воля! – медленно повторила она, и ее юный голос прозвучал слишком хрипло и непреклонно. – Бога нет! – крикнула Эмма, глаза ее горели. – Теперь я знаю это. Ведь если б Господь был, он не позволил бы моей маме страдать столько лет, и он не дал бы ей умереть!

Ошеломленный, Джек молча смотрел на нее, и прежде чем он успел ей что-нибудь ответить, она выбежала из комнаты. Он слышал, как ее каблучки простучали по ступенькам, а затем входная дверь захлопнулась за ней.

Он устало повернулся, сразу такой ссутулившийся и постаревший, и посмотрел на мертвую жену. Комок вновь подкатил к горлу, и внезапно мрак застлал ему глаза. Как во сне, спотыкаясь, добрел он до окна и выглянул наружу. Смутно, сквозь пелену боли он увидел, как Эмма бежит по склону Топ Фолд к вересковой долине.

Шафрановый закат кровоточил алыми всполохами: солнце, дрожа, катилось за мрачные холмы. Его последние мерцающие лучи мелькнули над Рэмсденскими скалами, едва заметными в сумерках.

– Не иначе как Элизабет сейчас там, – прошептал он. – На Вершине Мира.

21

Когда на закате наступавшего вечера Адам Фарли вернулся из Уорксопа, он застал Оливию сидящей в одиночестве в библиотеке. Со счастливой улыбкой на лице он поспешил к ней, глаза его излучали любовь. Его душу переполнял восторг прошедшей ночи. Он весь словно сиял: обычная аскетичная сухость слетела с лица, походка стала бодрой и энергичной, все, что окружало его, доставляло ему радость. Когда же Оливия подняла глаза, слова застряли у него в горле. Он молча смотрел на нее, пытаясь понять, в чем дело.

Лицо ее было очень бледно, она выглядела такой подавленной и усталой, что он сразу понял: что-то тревожит и мучает ее.

Адам взял ее за руки и молча, не говоря ни слова, поднял с дивана. Он поцеловал ее в щеку и нежно обнял. Оливия прильнула к нему, уткнувшись лицом в его плечо, и он почувствовал, как она дрожит всем телом. Чуть погодя она мягко отодвинулась и пристально взглянула ему в глаза. В ее зеленовато-голубых глазах Адам заметил смятение и страдание.

– Что с тобой, Оливия? – тихо спросил он. – Тебя что-то тревожит, и это глубоко огорчает меня.

Оливия покачала головой и молча села. Лицо ее было печальным, грустным, плечи удрученно опущены. Она положила руки на колени и молча уставилась на них. Адам присел рядом и нежно взял ее за руку.

– Ну же, дорогая моя, так не годится! – с напускной веселостью воскликнул он. – Чем ты огорчена? – Адам сам почувствовал всю нелепость своего вопроса. Конечно, она думала о том, как далеко зашли их отношения, именно это тревожило и пугало ее.

Наконец Оливия медленно подняла голову и откашлялась. В ее глазах блестели слезы.

– Думаю, мне нужно уехать, Адам. Без промедления. Точнее, завтра.

У Адама упало сердце, страх охватил его.

– Но почему? – воскликнул он, придвигаясь ближе и сильнее сжимая ее руку.

– Ты знаешь почему, Адам. Я не могу оставаться здесь после... после вчерашнего. Мое положение просто невыносимо.

– Но ты говорила, что любишь меня, – возразил он.

Оливия вяло улыбнулась:

– Да, я люблю тебя. Я люблю тебя уже много лет. Я всегда буду любить тебя. Но я не могу здесь оставаться, Адам, в одном доме с моей сестрой – ведь она твоя жена – и тайно продолжать любовную интрижку. Не могу!

– Оливия, Оливия, не будем спешить. Уверен, если мы будем достаточно осмотрительны...

– Дело не только в этом, – быстро перебила она. – То, что произошло нынче ночью, – дурно. Мы совершили тяжкий грех.

Адам бросил резко, почти грубо:

– Это я совершил грех прелюбодеяния. Ты ведь это хочешь сказать, Оливия? Не ты, а я совершил грех перед лицом закона. Но это на моей совести, а не на твоей. Так пусть это беспокоит только меня.

– Мы оба совершили грех перед лицом Господа, – тихо ответила она.

Глядя на ее помрачневшее лицо, он понял, что она непреклонна в своем решении покинуть его. Сердце его сжалось от боли. Он не мог потерять ее! Ни сейчас, ни потом. Ведь они наконец нашли друг друга после стольких несчастных лет одиночества, оба загнанные в ловушки никчемных браков.

– Оливия, я понимаю, что ты чувствуешь, – поспешно заговорил Адам. – Ты чистый, прекрасный человек, тебе чужды двуличие и интриги. Я знаю, у тебя сильно развито чувство совести. Поверь, дорогая, я тоже знаю, что это такое. Этой ночью я всеми силами хотел побороть себя, свою страсть. – Он замолчал и, проникновенно посмотрев ей в глаза, нежно коснулся ее лица. – Конечно, в определенном смысле это было дурно. Но ведь мы никому не причинили зла, и меньше всех – Адель. И я не испытываю ни малейшего чувства вины или угрызений совести. И ты не должна. Это бессмысленно. Ведь мы не можем вернуть того, что уже свершилось, как не можем не признать, что мы любим друг друга. Я ни одну женщину так не любил, как тебя.

– Я знаю, – с горечью произнесла она. – Но все же мы не можем думать только о себе, мы же не эгоисты. Прежде всего нужно думать о долге. – Она пыталась сдержать слезы, но они безудержно текли по ее лицу, слезы безграничной любви к Адаму. – Я знаю, что притворство противно тебе.

– Конечно, все, что ты говоришь, верно. Но я больше не смогу жить без тебя, любимая. – Он покачал головой. – Не смогу. – Его светлые глаза умоляли ее. – Останься со мной, хотя бы до конца июня, как ты и хотела, как обещала мне нынче ночью. Я со своей стороны обещаю не быть назойливым и навязчивым. – Он взял ее за руки. – Это было бы непростительно при сложившихся обстоятельствах. Я все понимаю – и твои чувства к Адель, и положение в доме. И все-таки, пожалуйста, Оливия, останься со мной еще хоть на несколько месяцев, – взмолился он, и голос его стал хриплым от отчаяния. – Я клянусь, что не стану домогаться тебя. Прошу тебя, не обрекай меня на жизнь в этом склепе, на одиночество в этом доме, где нет любви.

Сердце Оливии оттаяло от его мольбы. Ведь она горячо любила его, а судьба была к нему так жестока, связав его с ее больной неуравновешенной сестрой. Его, такого энергичного и жизнерадостного, такого светлого и доброго. Глядя на его искаженное страданием лицо, Оливия чувствовала, как иссякает ее твердость, улетучивается ее решимость покинуть Йоркшир. Она медленно уступала ему, не в силах отказать его мольбам. К тому же то, о чем он просил, было не так уж безрассудно.

– Хорошо, я останусь, – наконец произнесла она нежным голосом. – Но на тех условиях, о которых ты сам сказал. – Она ближе придвинулась к нему, обвила руками его измученное лицо и поцеловала в щеку. – И не потому, что я не хочу тебя, любимый. Наоборот, я очень хочу тебя, – прошептала она. – Но ведь мы не можем быть на положении любовников в этом доме.

Адам глубоко и протяжно вздохнул.

– Слава Богу! – воскликнул он. Сковывавший его могильный холод уходил, а чувство облегчения было так велико, что граничило с эйфорией. Он обнял ее и, прижав ее голову к своему плечу, гладил по волосам. – Ты так нужна мне, любимая. Твое присутствие мне необходимо, как воздух. Но клянусь, я и пальцем не прикоснусь к тебе и ничем не скомпрометирую тебя. Я счастлив уже от того, что ты со мной, от того, что ты рядом, что ты любишь меня. Скажи, ты ведь чувствуешь то же самое?

– Да, – подтвердила Оливия. – Но мы должны быть осмотрительны и не проявлять наших чувств так неприкрыто и откровенно. – Она взглянула в его глаза, такие родные, и в первый раз улыбнулась. – Как сейчас. Было бы весьма неудобно, если б Джеральд или кто-нибудь из слуг вошел в этот момент. – Она мягко высвободилась из его объятий.

– Да, верно, – согласился Адам, сухо усмехнувшись. Он был готов пойти на все, что она ни пожелает, лишь бы удержать ее.

– Ну, моя любимая, если мы собираемся быть осмотрительными, нам, вероятно, лучше наполнить бокалы хересом и, сев в разных углах комнаты, говорить о чем-нибудь несущественном. – Его голос стал звонче, и он наконец смог рассмеяться. – Ты выпьешь перед ужином, дорогая?

– Да, Адам, это было бы чудесно. И весьма естественно, если нас застанет врасплох кто-нибудь из домашних, тебе не кажется? – В ее глазах вдруг зажглось веселье, и она рассмеялась вместе с ним.

Адам улыбнулся и встал. Она посмотрела ему вслед и внезапно почувствовала, как у нее болит сердце. Она не знала, достанет ли у них сил сдерживать свои чувства, отказавшись друг от друга. „Но мы должны”, – твердо сказала она себе.

Адам вернулся с двумя бокалами хереса. Он протянул ей один и чокнулся с ней.

– Твое здоровье, моя дорогая! – Многозначительно улыбнувшись, он сел напротив. – Это достаточное расстояние? – спросил он, подмигивая.

– Пожалуй, да, – ответила Оливия, снова рассмеявшись. Она откинулась на спинку дивана и расслабилась. Присущее ей самообладание полностью вернулось к ней. Она целиком доверяла Адаму. Он не нарушит слова и будет соблюдать дистанцию, и уже это даст ей силы самой сдерживаться.

– Вот еще что, – осторожно начал Адам. – Ты сказала, что мы не можем быть любовниками в этом доме. Но если мы встретимся в Лондоне, возможно ли, может ли все быть по-другому? Ведь там мы будем свободны, – уверенно заключил он.

Прелестные губки Оливии изогнулись в легкой улыбке.

– Ах, Адам, дорогой, ты невыносим, – сказала она, покачав головой. Но вдруг глаза ее стали серьезными и потемнели. – Не знаю, что тебе ответить, ведь мы снова совершим грех. – Она вспыхнула и опустила глаза. – Не знаю. Мне нужно подумать.

– Пожалуйста, не расстраивайся, любимая, – смутившись, воскликнул Адам. – Мы больше не будем говорить об этой стороне наших отношений. До тех пор, пока ты сама не захочешь этого. Могу я попросить тебя об одном одолжении?

– Конечно, Адам, – отозвалась Оливия.

– Когда я буду в городе, ты ведь не откажешься пообедать со мной? Или пойти со мной в театр? Ты ведь будешь со мной встречаться? – В его голосе снова послышались нотки отчаяния.

– Ты прекрасно знаешь, что да. Мы же всегда ходили вместе куда-нибудь, когда ты приезжал в Лондон. Почему что-то должно измениться, Адам? Теперь у нас даже больше причин встречаться на людях, – уверенно сказала она.

Это успокоило его.

– Чудесно. Тогда решено. – Адам встал и подбросил полено в огонь, отгоняя воспоминания о вчерашней бурной ночи.

– Эдвин рад был вернуться в школу? – как ни в чем не бывало спросила Оливия.

Затянувшись сигаретой, Адам ответил:

– Да, рад. Бедняга Эдвин был не в восторге, находясь с Аделью взаперти все эти месяцы. – Он вздохнул. – Она так балует его. – Адам положил руку на каминную полку и поставил ногу в начищенном до блеска коричневом ботинке на каменную плиту у очага. Он бросил взгляд на Оливию и продолжал, понизив голос: – Надеюсь, ты в курсе, что мы с Аделью не живем как муж и жена уже больше десяти лет.

– Да, я предполагала это. – Оливия встала и подошла к нему. Она поцеловала его и погладила по волосам. – Все будет хорошо. Я знаю это. Давай я налью тебе еще хереса. – Оливия взяла из его рук бокал, и Адам улыбнулся ей, благодарный за то, что она была с ним и теперь собиралась остаться в имении Фарли на все лето. Он смотрел, как плавно скользит Оливия по библиотеке, грациозная, изящная и уверенная в себе. Он понял, внезапно прозрев, что без нее жизнь его опять погрузится во тьму. Она была его жизнью, и Адам сказал себе, что никогда, до самой смерти, не расстанется с ней.

22

– Просто не понимаю, как наш Уинстон мог совершить такое, – сказал Джек Харт. – Убежать из дома вскоре после смерти матери, даже не попрощавшись.

– Но он же оставил тебе записку, папа, – возразила Эмма. Он не ответил, и она продолжала: – Не волнуйся, папа. С ним ничего не случится на флоте. Он взрослый парень и может сам о себе позаботиться. – Она перегнулась через стол и, утешая, пожала его руку.

– Да, я знаю, девочка. И все-таки было очень нечестно с его стороны сбежать тайно ночью, собрав свои пожитки. Это совсем не похоже на нашего Уинстона, – сердито ворчал Джек. – И вот еще что: хотел бы я знать, как он ухитрился попасть в Королевский флот без моей подписи на документах. Ты же знаешь, Эмма, он еще слишком молод, а моего согласия он бы не получил.

Эмма вздохнула. Этот разговор бесконечно повторялся все три дня, с тех пор, как она вернулась домой из поместья, и это начинало раздражать ее.

Но прежде чем она ответила, в разговор встрял Фрэнк:

– Он подделал твою подпись, папа. Бьюсь об заклад, что подделал. Ему пришлось это сделать, чтобы офицер, вербующий новобранцев, его записал.

Эмма сурово взглянула на Фрэнка и сказала резко:

– Замолчи, Фрэнк. Зудишь, как назойливый комар, хотя ничего в этом деле не смыслишь.

Фрэнк сидел в другом конце кухни, забившись в угол, как часто делал в последние дни.

– Я все знаю, Эмма, – сухо заметил он. – Я читаю все те журналы и газеты, что ты приносишь из Фарли. Ты же знаешь, я не пропускаю ни строчки.

– Тогда я перестану их приносить, – подхватила она, – раз из-за них ты становишься таким нахальным умником. Ты становишься ужасным всезнайкой, наш Фрэнк.

– Ах, Эмма, оставь ребенка в покое, – пробурчал Джек. Он пососал трубку, занятый своими мыслями, а потом произнес: – А знаешь, Фрэнк прав. Должно быть, наш Уинстон подделал мою подпись. Это верно, как дважды два – четыре.

– Я тоже так думаю, – согласилась Эмма, – ведь только так он мог поступить во флот. Но что сделано, то сделано, и мы ничего не можем изменить. Вероятней всего, он давно уже в пути – куда бы они его ни послали.

– Да, девочка, – подтвердил Джек, усаживаясь на стул.

Эмма молчала. Она внимательно смотрела на своего отца, и глубокая морщина от беспокойства прорезала ее гладкий высокий лоб. Со дня смерти матери прошло уже почти пять месяцев, и хотя Джек все время старался скрывать мучившую его тоску, Эмма знала, что она гложет его изнутри. Он почти не ел и сильно исхудал, от его огромного могучего тела ничего не осталось. Он сдерживал свои чувства, но всегда был на грани срыва, и, когда не подозревал, что Эмма наблюдает за ним, его глаза наполнялись слезами, и горестная гримаса искажала его лицо. Эмма беспомощно отворачивалась, ее собственная боль накатывалась так быстро, что она с трудом могла справиться с ней. Но она должна была держать себя в руках. Кто-то должен был сохранять семью, а то состояние отрешенности, которое наблюдалось у ее отца за несколько месяцев до смерти мамы, стало проявляться еще сильнее. Эмма с каждым днем тревожилась за него все больше. И вот теперь новая беда – побег Уинстона на прошлой неделе вновь наполнил душу Джека отчаянием. Эмма вздохнула. Она должна временно отложить свой План. Она не могла позволить себе уехать в Лидс немедленно из-за бегства Уинстона, хоть и скопила больше пяти фунтов. Это была немалая сумма для преодоления первых ступеней ее Плана – сколотить себе состояние. Но теперь не время уезжать, и к тому же она обещала маме позаботиться о семье. И выполнить это обещание Эмма считала своим долгом. Во всяком случае, именно сейчас.

Она взяла одну из расписок Оливии Уэйнрайт, намазала оборотную сторону мучным клеем и аккуратно приклеила ее в свою тетрадь. Она посмотрела на почерк Оливии. Такой красивый. Буквы круглые, изящные, почерк плавный. Эмме ужасно хотелось его перенять. А еще она очень внимательно следила за тем, как Оливия говорит, ведь она так стремилась подражать ее произношению. Блэки все время твердил Эмме, что однажды она станет знатной дамой, а она знала, что знатные дамы должны говорить путем. Она тут же поправилась: надо говорить не „путем”, а „правильно” или „как следует”.

Вдруг тишина в их маленькой кухне взорвалась от крика Фрэнка:

– Послушай, папа, я вот о чем подумал. Раз наш Уинстон подделал твою подпись, значит, его документы недействительны?

Джек удивился, услышав из уст Фрэнка столь зрелое рассуждение. Эти мысли даже не пришли ему самому в голову. В изумлении он уставился на своего младшего сына. Все последнее время Фрэнк не переставал удивлять его. Наконец Большой Джек произнес:

– В этом что-то есть, Фрэнк. Да, мальчик, что-то есть.

Он был поражен: из Фрэнка как из фонтана били сведения, с его уст слетали всевозможные разумные суждения, когда Джек меньше всего их ожидал.

– Ну и что же? – спросила Эмма, враждебно взглянув на Фрэнка, что было ей не свойственно, ведь она всегда была его заступницей. Но ей хотелось, чтоб побег Уинстона больше не обсуждался. Она понимала, что воспоминания о нем только сильнее расстроят отца.

– Если документы недействительны, то папа может забрать его из флота. Ну как ты не понимаешь? Им придется, придется списать его! За подделку документов. Да, именно, – восторженно закричал Фрэнк, довольный своей сообразительностью.

– Он прав, Эмма, – уже увереннее отозвался Джек, заметно оживляясь.

– Может быть, наш Фрэнк и прав, но как ты собираешься забрать Уинстона, папа? – спросила Эмма с присущей ей прямотой. – Ты что, напишешь в Королевский флот? И кому же ты в таком случае напишешь? – Она хмуро взглянула на Фрэнка, на бледном веснушчатом лице которого сияла довольная улыбка. Эмма не могла отрицать, что мальчик умен, но ее раздражала его манера создавать дома дополнительное беспокойство своими замечаниями. Иногда они были слишком разумны, что Эмме совсем не нравилось.

– Ты мог бы спросить у сквайра, что тебе делать, папа, – предложил Фрэнк.

Джек задумчиво кивнул, но Эмма воскликнула:

– Спросить у сквайра совета? Я бы ни о чем его не спрашивала. Он не даст тебе бесплатно и ломаного гроша! – Она говорила холодно и презрительно.

Джек не ответил на ее слова, а лишь пробормотал:

– Ну, я мог бы поехать в Лидс и обратиться к офицеру по набору новобранцев. Узнать, куда послали нашего Уинстона. К каким казармам он приписан. У них должен быть учет. Я мог бы сообщить им, что он подделал мою подпись и все такое.

Эммино лицо помрачнело. Она решительно возразила:

– Но послушай меня, папа! Ты этого не сделаешь. Ведь наш Уинстон всегда хотел поступить на службу в Королевский флот, и вот он своего добился. Подумай вот о чем, папа. Уинстону лучше быть на флоте, чем весь день напролет работать в пыли и грязи на кирпичном заводе Фарли. – Девушка замолчала и, посмотрев на отца с любовью, добавила мягче: – Наш Уинстон напишет, обязательно напишет, как только устроится. Так что оставь его в покое, прошу тебя.

Джек согласно кивнул, ведь он уважал мнение Эммы.

– Да, дорогая, в том, что ты говоришь, есть здравый смысл. Он ведь всегда хотел уехать из Фарли. – Джек вздохнул. – Могу сказать, что я виню его не за это. А за то, как он убежал, тайком, никому не сказав ни слова.

Эмма не могла скрыть улыбку.

– Ну, папа, я думаю, он знал, что ты не разрешишь ему, вот он и сбежал, прежде чем ты успел его остановить. – Она встала, подошла к отцу и обняла его. – Ну же, папа, милый, не грусти. Почему бы тебе не пойти в кабачок, выпить кружку пива и посидеть с друзьями, – предложила она. Девушка была почти уверена, что он отвергнет ее предложение, как он делал всегда в последнее время. Она очень удивилась, услышав:

– Да, девочка, пожалуй, я схожу.

Позже, когда отец ушел в паб „Белая лошадь”, Эмма обратилась к Фрэнку:

– Лучше б ты не говорил о том, что Уинстон подделал папину подпись и что, раз она недействительна, его можно забрать из флота. Это лишь сильнее огорчает отца. Послушай же меня, голубчик. – Она строго погрозила ему пальцем. – Я не хочу, чтоб вы снова говорили о Уинстоне, когда я вернусь в усадьбу. Ты слышишь, Фрэнки?

– Да, Эмма, – ответил тот, кусая губы. – Прости меня. Я не хотел ничего плохого. Я не подумал об этом. Не сердись, прошу тебя.

– Я не сержусь, мой дорогой. Просто не забудь о том, что я говорила, когда вы с отцом останетесь одни.

– Хорошо. Только...

– Что, голубчик?

– Не называй меня Фрэнки.

Эмма сдержала улыбку. Он говорил так серьезно и так старался казаться взрослым.

– Ладно, Фрэнк. А сейчас, я думаю, тебе пора отправляться спать. Уже восемь часов, а нам завтра рано вставать на работу. И, пожалуйста, не просиживай до полуночи за книгами и газетами. – Она хмыкнула и покачала головой. – Неудивительно, что у нас никогда нет свечей! Иди-иди, мой мальчик. А я через минуту поднимусь к тебе. И принесу молоко и яблоко.

Он сердито взглянул на нее.

– Я что, по-твоему, еще ребенок? Я не хочу, чтоб ты укрывала меня одеяльцем, – воскликнул юноша, собирая свои газеты и тетради. Выходя из кухни, он обернулся. – А вот яблоко я бы съел, – произнес он с улыбкой.

Перемыв целую раковину грязной посуды, Эмма поднялась наверх. Фрэнк что-то писал в тетради, сидя на кровати. Поставив стакан молока и положив яблоко на стол, Эмма подсела к нему.

– И что ж ты сейчас пишешь, Фрэнк? – поинтересовалась она. Как и отец, Эмма постоянно удивлялась тому, что Фрэнк умен и развит не по годам. К тому же он обладал потрясающей памятью.

– Это рассказ о привидениях, – завывающим голосом ответил он. Юноша серьезно посмотрел на нее, широко открыв глаза. – О домах, полных призраков и душ умерших, что восстают из могил и бродят неприкаянные. У-у-у-у! – завыл он устрашающе. Фрэнк потряс листом бумаги перед ней. – Прочитать тебе, Эмма? Но предупреждаю, что ты испугаешься до смерти.

– Нет уж! Большое спасибо! И не сходи с ума! – прикрикнула девушка, расправляя лист. Она непроизвольно поежилась, кляня себя за глупость. Ведь она знала, что Фрэнк просто дразнит ее. Но мрачные предрассудки северных мест были у нее в крови, и по ее спине побежали мурашки.

Эмма откашлялась и с видом превосходства сказала:

– И на что же годна вся эта писанина, Фрэнк? По-моему, ты просто переводишь хорошую бумагу, которую я приношу из усадьбы. На этой ерунде денег не заработаешь.

Да нет же! – так убедительно воскликнул юноша, что Эмма вздрогнула. – И я скажу тебе, на что она годится. Для газеты, когда я вырасту. Может, даже для „Йоркшир морнинг газет”. Вот на что! – Фрэнк пристально посмотрел на сестру и добавил: – Заруби себе это на носу, Эмма Харт!

Ей хотелось расхохотаться, но, понимая, что он говорит серьезно, она даже не улыбнулась.

– Понятно, – холодно ответила она. – Но не раньше, чем ты вырастешь. Возможно, через несколько лет мы подумаем об этом.

– Да, Эмма, – согласился Фрэнк, надкусывая яблоко. – Ах, Эмма, как вкусно! Спасибо.

Эмма улыбнулась, пригладила его непослушные вихры и по-матерински поцеловала его. Он обвил ее шею своими худыми руками, нежно прижался к ней и, зевая, прошептал:

– Я люблю тебя, Эмма. Очень-преочень.

– Я тоже люблю тебя, Фрэнки, – ответила она, крепко обнимая его. И на этот раз он не упрекнул ее за то, что она по-детски назвала его.

– Не сиди всю ночь напролет, мой дорогой, – попросила Эмма, тихо прикрывая дверь его комнаты.

– Нет-нет. Я обещаю тебе, Эмма.

На холодной, вымощенной камнем лестничной площадке было темно, и Эмма, осторожно пробравшись в свою спальню, на ощупь отыскала этажерку возле узкой кровати. Девушка нашла спички и зажгла огарок свечи в медном подсвечнике. Фитилек слабо зачадил, бледным светом разгоняя темноту. В крошечной комнате было так мало мебели, что она казалась почти пустой, но, как и все остальные, эта комната была тщательно убрана. В углу стоял большой деревянный сундук. Девушка подошла к нему, поставила свечу на подоконник и, став на колени, подняла тяжелую крышку. Резко пахнуло нафталином и сухой лавандой. Прежде сундук принадлежал матери, теперь же все вещи в нем были ее, Эммины. Отец сказал, что так пожелала Элизабет. Эмма лишь раз, и то мельком, заглянула в него после смерти мамы. До сего дня боль и горе были настолько сильны, что она не могла спокойно перебирать скромное содержимое сундука.

Эмма достала черное шелковое платье, старое, но почти не ношенное. Она наденет его в следующее воскресенье. Эмма была уверена, что платье подойдет ей, стоит лишь чуть подогнать его. Под черным платьем лежало простенькое белое свадебное платье матери. Она нежно прикоснулась к нему. Конечно же, кружева пожелтели от времени. Девушка нашла маленький букетик цветов, завернутый в клочок выцветшего синего шелка. Цветы засохли, поблекли и опали. Они пахли сладко и тошнотворно, как пахнут увядшие розы. Эмма гадала, почему ее мать сохранила их, что они значили для нее. Но теперь уже не узнать, что и как. Еще в сундуке было чудесное батистовое белье, наверное, часть скромного приданого матери, черная шаль, вышитая красными розами, и соломенная шляпка, украшенная цветами.

На самом дне сундука лежала маленькая деревянная шкатулка. Эмма не раз видела эту шкатулку, когда мать доставала ее, чтобы надеть украшения по особым знаменательным датам. Эмма открыла ее маленьким ключиком, торчавшим в замке. В шкатулке было лишь несколько украшений, да и те совсем дешевые. Она вынула гранатовую брошь и серьги, которые мать всегда надевала на Рождество, свадьбы, крестины и прочие большие праздники. Эмме пришло в голову, что камешки украшений, лежащих на ее ладони, похожи на темные рубины, сверкающие в свете свечи. Ее мать любила эти гранатовые украшения больше всех остальных.

– Я никогда с ними не расстанусь, – вслух произнесла Эмма, проглотив комок, подступивший к горлу, и глаза ее затуманились. Она положила украшения на пол и опять пошарила в шкатулке. Там оказалась еще маленькая брошь-камея и серебряное кольцо. Эмма с интересом рассматривала их. Она примерила колечко, и оно было ей как раз. Девушка снова опустила руку в шкатулку, и ее пальцы нащупали золотой крест и цепочку, которую мать носила почти постоянно. Лицо Эммы помрачнело. Она не хотела вспоминать о Боге, он для нее больше не существовал. Поэтому она и в воскресную школу отказалась ходить, хотя ее отказ и огорчил отца. Она положила крест и цепочку на пол рядом с гранатовыми украшениями и достала нитку крупных янтарных бус. Они были прохладными на ощупь и светились глубоким золотым светом. Эмме казалось, что в них есть что-то особенное. Как рассказывала ей мама несколько лет назад, это был подарок одной очень знатной дамы.

Еще немного полюбовавшись своими новыми приобретениями, Эмма стала укладывать их обратно в шкатулку. И тут под бархатом на дне шкатулки она нащупала еще что-то. Бархат не был закреплен, и девушка легко приподняла его. Под ним оказались медальон и булавка для галстука. Эмма взяла медальон и с любопытством осмотрела его. Она не помнила, чтобы ее мать надевала его. Она никогда не видела его прежде. Он был старинной работы и, сделанный из чистого золота, ярко блестел на свету. Эмма попыталась открыть его, но безуспешно. Она встала и поспешно достала ножницы из своей коробки для рукоделия. Потрудившись немного и поднажав, Эмма сумела наконец открыть его. На одной стороне медальона находилась фотография ее матери, когда та была еще девушкой. Другая сторона его пустела. Или нет? Девушка присмотрелась и увидела вместо фотографии маленький локон светлых волос.

„Интересно, чьи это волосы?” – подумала она, пытаясь приподнять стекло над ними. Но оно было так плотно вставлено в медальон, что поднажми она ножницами чуть сильнее, и стекло тут же раскололось бы. Эмма закрыла медальон и с любопытством повернула его оборотной стороной. И тут она заметила надпись, выгравированную на обороте, нечеткую, почти стершуюся от времени. Эмме с трудом удалось разобрать буквы. Она вглядывалась снова и снова, напрягая зрение. Наконец, поставила свечу прямо на сундук и поднесла медальон к дрожащему пламени.

Буквы были еле заметны. Очень медленно Эмма прочитала вслух: „Э от А, 1885 год”. Она повторила эту дату про себя. Это было девятнадцать лет назад. В 1885 году ее матери было пятнадцать. Означала ли буква „Э” Элизабет? Должно быть, да, решила она. А кто же тогда этот А? Девушка не помнила, чтобы ее мать говорила о ком-нибудь из родственников, чье имя начиналось на букву „А”. Она решила спросить об этом отца, когда он вернется из пивной. Очень осторожно положила золотой медальон на черное платье и потрогала булавку, внимательно вглядываясь в нее. Странно, что у мамы оказалась такая булавка. Девушка нахмурилась. Такой булавкой богатые господа закалывают галстук или шейный платок, вероятней всего, под костюм для верховой езды, поскольку она была сделана в форме стека с крошечной подковой посредине. Эмма догадалась, что булавка тоже была золотой и, очевидно, очень дорогой. Конечно, она не могла принадлежать ее отцу.

Эмма покачала головой и вздохнула. Она была озадачена. Машинально положив медальон и булавку на место и накрыв их бархатной подкладкой, девушка убрала в шкатулку и другие украшения. Она аккуратно сложила в сундук остальные вещи и закрыла крышку, все еще удивленно покачивая головой. С присущей ей проницательностью, Эмма сразу догадалась, что ее мать по какой-то неизвестной причине скрывала медальон и булавку. Это открытие заинтриговало девушку, и она решила не говорить отцу о своих находках, хотя еще не до конца понимала, чем вызвано такое ее решение. Прихватив с собой коробку для рукоделия, она задула свечу и спустилась вниз.

Кухня тонула в полумраке, который не мог разогнать тусклый свет двух свечей, горевших на столе. Эмма зажгла керосиновую лампу на каминной полке и еще одну на буфете и, поставив на стол корзинку для шитья, принесенную из усадьбы, принялась за работу. Сначала она потрудилась над блузкой, подаренной ей госпожой Уэйнрайт, а затем начала подбивать нижнюю юбку миссис Фарли. „Бедняжка, – думала девушка, усердно прокладывая стежки. – Она всегда такая странная. То сдержанная и замкнутая, то вдруг веселая и болтает без умолку...” Эмме хотелось, чтобы Оливия Уэйнрайт поскорее вернулась из Шотландии, где она гостила у друзей. Она отсутствовала лишь две недели, но Эмме казалось, что прошла уже целая вечность. В имении без нее все шло как-то не так, и странное беспокойство все чаще охватывало Эмму. Она по-настоящему тревожилась и не могла объяснить себе причину этой тревоги.

Сквайра тоже не было дома. По словам кухарки, он уехал поохотиться на куропаток и вернется не раньше чем в выходные. Жизнь в имении Фарли замерла, и в отсутствие сквайра и миссис Уэйнрайт у Эммы забот поубавилось. Потому-то кухарка и позволила ей уйти домой на целых три дня.

– Побудь немного с отцом, – сказала ей миссис Тернер и сочувственно добавила: – Ты сейчас очень нужна ему, девочка.

И Эмма все это время, что она находилась дома, занималась уборкой, стиркой и готовила еду для отца и Фрэнка. Одна лишь неприятность испортила выходные – переживания из-за Уинстона, хотя Эмма считала глупостью бесконечно обмусоливать эту проблему.

Эмма улыбнулась про себя. Поскольку в имении стало меньше работы, ей удавалось ускользать днем на солнечные вересковые пустоши и сиживать под скалами на Вершине Мира с Эдвином. У молодого хозяина были летние каникулы в его пансионе, и они крепко подружились за это время.

Эдвин поверял Эмме многие свои секреты. Он рассказывал ей обо всем – о школе, о семье, и большинство его страшных тайн она обещала не выдавать ни одной живой душе. А когда они гуляли по вересковой долине в четверг, он сообщил ей, что через неделю к ним в гости на выходные приедет большой друг его отца. Едет он прямо из Лондона, и, по словам Эдвина, это очень важная персона. Некто доктор Эндрю Мелтон. Эдвин был взбудоражен его предстоящим визитом, потому что доктор только что вернулся из Америки, а Эдвин хотел все знать о Нью-Йорке. О его приезде не знали ни кухарка, ни даже Мергатройд. Эдвин заставил Эмму поклясться хранить это в тайне, и, чтобы его успокоить, ей пришлось произнести: „Да падет на меня кара Господня” и, перекрестившись, торжественно поднять правую руку.

Мысли Эммы об имении Фарли, а точнее, об Эдвине были внезапно прерваны возвращением отца из пивной, как раз тогда, когда церковные часы пробили десять. Девушка тотчас заметила, что он выпил больше обычного. Он плохо держался на ногах, и глаза его были затуманены. Сняв пиджак, он хотел повесить его на крючок за входной дверью, но промахнулся, и пиджак упал на пол.

– Я повешу его, папа. Иди сядь, а я приготовлю тебе чай, – сказала Эмма, отложив шитье и вскочив со стула.

Джек сам поднял пиджак, и на этот раз ему удалось повесить его на крючок.

– Я ничего не хочу, – пробормотал он, направляясь в комнату. Он сделал несколько нетвердых шагов к Эмме и остановился. Потом долго и внимательно смотрел на дочь, и на его лице появилось изумленное выражение. – Ты иногда так похожа на свою мать, – тихо произнес он.

Эмму очень удивило это неожиданное замечание отца. Она думала, что совсем не похожа на мать.

– Я? – переспросила девушка. – Но ведь у мамы были голубые глаза и волосы темнее...

– У твоей матери не было и вдовьей челки на лбу, как у тебя, – заметил Джек. – Ее ты унаследовала от моей матери, твоей бабушки. Но все же ты очень напоминаешь свою мать, особенно сейчас. Свою мать в девичестве. Овалом лица и всеми чертами. И изгибом губ. Да, с возрастом ты станешь еще ярче, как это было и с ней. Да, девочка, именно так и будет.

– Но мама была красивой, – начала было Эмма и запнулась.

Джек оперся о стул.

– Да, она была красивой. Самой красивой девушкой в этих местах. В Фарли не было ни одного мужчины, который не положил бы глаз на нее. Да, ты бы очень удивилась, если б узнала... – Он прервал себя на полуслове и пробормотал что-то нечленораздельное.

– Что ты сказал, папа? Я не расслышала.

– Ничего, девочка. Все это теперь неважно. – Джек посмотрел на Эмму слегка затуманенным, но все же довольно проницательным взглядом и усмехнулся: – Ты тоже красивая. Вся пошла в мать. Но, слава богу, ты скроена из более крепкой материи. Элизабет была очень хрупкой, не такой сильной, как ты.

Джек печально покачал головой, потом поцеловал дочь в лоб, пробормотал: „Спокойной ночи” и стал с трудом подниматься по каменным ступенькам. Он так сгорбился, что казался совсем маленького роста, и Эмма подумала, смогут ли они, как прежде, называть его Большим Джеком. Она опустилась на стул и рассеянно уставилась на пламя свечи, ярко горевшей перед ней. Девушка думала, что станет с ее отцом. Он словно потерял себя со смертью жены, и Эмма поняла, что прежнего Джека уже не существует. Сознание этого наполнило ее душу безысходной тоской: ведь она знала, что ничем не сможет облегчить его нестихающую боль. Он будет оплакивать ее мать до своего смертного часа.

Эмма отогнала все эти грустные мысли, взяла юбку и снова принялась за шитье. Она просидела до поздней ночи, решив непременно закончить починку и переделку вещей из хозяйского дома. Миссис Уэйнрайт оплачивала эту работу дополнительно, и Эмма, испытывая сильную нужду, должна была подрабатывать, превозмогая боль в утомленных глазах и исколотых пальцах и эту невероятную усталость, все сильнее наваливавшуюся на нее с каждым часом. Лишь во втором часу ночи она отложила последнюю вещь и побрела наверх в спальню, нетерпеливо подсчитывая, сколько она получит за работу.

Раз в год хмурые и дикие вересковые пустоши Западного райдинга < Райдинг – название трех округов графства Йоркшир> сбрасывают свои темные безрадостные одеяния. В конце августа, буквально за одну ночь, все преображается: вереск расцветает таким буйством красок, что мрачные серовато-коричневые холмы неожиданно вспыхивают, озаренные небывалым великолепием и пышностью.

Преображается и обширное, поросшее вереском плоскогорье, раскинувшееся вокруг деревушки Фарли и входящее в цепь великих Пеннинских гор. В сентябре и октябре сглаживается мрачная суровость и этих мест. Словно на холмах великодушно раскинули великолепный отрез дивной ткани, в узоре которой чудесно переплелись королевский пурпур, лазурь и изумрудная зелень. Ведь на заросших вереском склонах растут и колокольчики, и папоротник, и черника, и даже на редких кривых и сучковатых деревьях распускаются вдруг молодые нежно дрожащие листочки.

Жаворонки и коноплянки взмывают в прозрачное небо, так часто накрывающееся тяжелыми дождевыми тучами. Теперь оно стало ослепительно синим и засияло необыкновенным хрустальным светом, свойственным лишь Северной Англии. Но не только суровые окрестности смягчаются и светлеют в это время года. Живые звуки неожиданно взрывают и напряженное безмолвие близкой зимы. Склоны гор сплошь изрезаны узкими долинами и лощинами, и в каждой струится ручеек, кристальная вода которого устремляется вниз по гладким коричневым камням или сверкает в искрящихся водопадах, неожиданно спадающих с крутых горных склонов. Потому-то с Йоркширских вересковых пустошей всегда доносится шум падающей воды, в который вплетаются мелодичные трели птиц, суетливое шуршание кроликов в чернике и папоротнике да редкое блеяние овцы, беспечно блуждающей по вересковым холмам в поисках пищи.

Эмма Харт особенно любила вересковые пустоши, даже в жестокие зимние холода, когда они становились неприветливыми и даже отталкивающими. Как и ее мать, она чувствовала себя как дома в этой уединенной холмистой стране, где, пребывая в полном одиночестве, она никогда не казалась себе одинокой и покинутой. В этом просторе и безлюдности она находила утешение от всех своих тревог и из напоенного величием пейзажа черпала какие-то неведомые силы и ощущение покоя. В любое время года эти долины казались Эмме красивыми, но особенно поздней осенью, когда так пышно, с таким потрясающим великолепием цвел вереск.

Этим августовским утром в понедельник, когда она выбежала за порог на широкий ярко-зеленый луг, усыпанный маргаритками, ее настроение сразу поднялось. Она быстро шла по узкой тропинке, время от времени поглядывая на небо. Взгляд ее темно-зеленых глаз блуждал по вздымающимся светло-сиреневым холмам, казавшимся пурпурными на горизонте, где они сливались с лазурным, без единого облачка небесным сводом. Первые солнечные лучи проникли сквозь легкую голубоватую на горизонте дымку, позолотив ее, и девушка поняла, что этот день будет таким же знойным и жарким, как и весь этот месяц. На этот раз она была рада вырваться из домика в Топ Фолд. Все выходные ее удручало отчаяние отца из-за поспешного отъезда Уинстона, и она с чувством облегчения закрыла за собой дверь дома и направилась к Вершине Мира. Она чувствовала себя свободной и независимой в этой могучей и властной пустыне высоко над землей, овеваемая чистым горным воздухом нарождающегося дня. Ведь Эмма была истинное дитя вересковых долин. Ведь она родилась и выросла среди них, была так же вольнолюбива и непреклонна, как они, и они стали частью ее самой, как воздух, которым она дышала.

Как малое дитя, она взбежала к высоким скалам, пролетая над скромными узенькими долинками и лощинками. Ее спутниками были лишь птицы и пугливые зверушки, населявшие окрестности. Она знала здесь каждое местечко, причем превосходно. Особенно любила Эмма укромные уголки, спрятанные в расщелинах скал, и впадины средь первозданных холмов, где неожиданно расцветали всевозможные чудесные цветы, где вили гнезда жаворонки и прозрачная вода устремлялась вниз по горным склонам, сверкая на солнце, обжигая холодом губы жаждущего и приятно покалывая пальцы босых ног на круглых блестящих камнях.

Сейчас, когда Эмма вырвалась на свои любимые пустоши, подавленность, угнетавшая ее в последние дни, стала быстро проходить. Она шла быстрее по знакомой извилистой тропинке и, упрямо поднимаясь все выше, думала об Уинстоне. Она будет скучать по нему, ведь они всегда были очень дружны и близки по духу, но она была рада за него. Он нашел в себе мужество уехать, покончить и с деревней и с кирпичным заводом в Фарли, пока не стало поздно. Единственное, о чем она жалела, так это о том, что ее брат побоялся довериться ей, неверно полагая, что она расскажет все отцу или, что еще хуже, попытается разубедить его. Девушка улыбнулась в душе. Как же ошибался Уинстон на ее счет! Она бы непременно поддержала его в осуществлении его мечты, ведь она понимала его душу и слишком хорошо знала, каким забитым он рос, и в будущем в Фарли ему ничего не светило, кроме тяжкого труда и скуки да ночных попоек в кабаке с тупыми собутыльниками.

Эмма остановилась и перевела дыхание, взобравшись на гребень первой скалы. Она обмахнула лицо рукой и несколько раз глубоко вздохнула, прежде чем начать подъем на крутизну Рэмсденских скал. Они нависали над ней, словно громадные гранитные кони, эффектно вырисовываясь на фоне неба, объятые солнечными лучами, стекавшими жидким золотом с их древних стен. Зимой, покрытые льдом, снегом или инеем, они могли бы испугать своим видом, теперь же в теплом летнем воздухе они казались приветливыми и радушными. Эмма огляделась, всматриваясь в окрестности, как всегда черпая силы в знакомом пейзаже. Ночная дымка исчезла, и, несмотря на легкий ветерок, веющий из сырых ущелий, девушка уже почувствовала приближение жары. Она порадовалась, что надела темно-зеленое ситцевое платье, подаренное ей Оливией Уэйнрайт, и была признательна ей за это. Платье легкой прохладой струилось по ее ногам.

Через несколько минут Эмма укрылась под сенью Рэмсденских скал. Она поставила тяжелую корзину с одеждой и присела на плоский камень. Каждый день она ненадолго задерживалась на Вершине Мира, ведь здесь она чувствовала присутствие мамы даже сильнее, чем в их маленьком домике. Для Эммы ее мама не умерла, она дышала воздухом этого тихого, укромного уголка, столь любимого ими обеими. Эмма видела ее ненаглядное лицо в бледных тенях и оттенках укутанных дымкой вересковых долин, слышала переливы ее смеха средь древних скал, беседовала с ней в тишине, нарушаемой лишь редким криком птицы или чуть слышным жужжанием пчелы.

Эмма прислонилась к скале позади нее и, закрыв глаза, стала припоминать черты материнского лица. Она почти тотчас открыла их – ей показалось, что мать, с лучистой улыбкой на лице, стоит перед ней как живая.

– Ах, мама, мамочка, я так по тебе тоскую, – вслух проговорила Эмма, и душа ее наполнилась единственным страстным желанием, острой болью перехватившим горло. Она порывисто протянула руки к неясному видению, но оно исчезло без следа. Эмма посидела еще немного с закрытыми глазами, опершись на холодные камни, подавляя тоску, рвущуюся наружу. Стряхнув оцепенение, она подхватила корзину и решительно направилась к лощине Рэмсден Гилл.

Девушка перекинула тяжелую корзину в другую руку и стала поспешно спускаться в тенистую прохладу темно-зеленой долины. Лишь редкие солнечные лучи проникали сюда сквозь нависшие горные уступы и огромные старые деревья с кривыми сучьями, сплетенными, как искалеченные ревматизмом пальцы старика. Тропинку, по которой шла Эмма, стремглав пересек кролик и исчез за высоким валуном, утонувшим в темном мху и казавшимся в сумраке бархатистым. Дойдя до середины лощины, куда никогда не проникало солнце, девушка, как всегда, здесь запела, и ее милый высокий голос далеко разносился в лесной тиши:

Она вдруг прервала пение и мысленно улыбнулась, вспомнив о Блэки. Это была его любимая песня, именно у него Эмма научилась ее петь. Уже больше месяца он не появлялся в поместье. Всю свою работу он там уже закончил, но все же иногда, бывая в этих местах, Блэки заходил проведать ее, и она гадала, когда же он появится снова. Она скучала по нему.

Вскоре Эмма поднялась из сырой лощины, вновь выбравшись на солнечный свет, падающий с безоблачного неба, и свежий воздух. Она устремилась к хребту, что спускался к самому поместью. Девушка пошла быстрее; этим утром она припозднилась и опаздывала почти на полтора часа. Она была уверена, что кухарка не преминет попенять ей за ее медлительность. Она сбежала вниз по склону и открыла старую покосившуюся деревянную калитку на краю Баптист Филд. Девушка аккуратно затворила ее за собой, опустив тяжелую железную щеколду.

Эмма теперь уже не качалась на калитке, как прежде. Она считала себя слишком взрослой, чтоб забавляться такими шалостями. И в самом деле, ведь ей уже было пятнадцать лет и четыре месяца, как-никак шестнадцатый год. Почти совсем барышня, а барышни, намеревающиеся стать однажды светскими дамами, не позволяют себе таких легкомысленных забав.

Войдя в мощенный камнем конюшенный двор, Эмма поразилась, увидев двуколку доктора Малкома и его лошадь у коновязи. Во дворе было пусто и необычно тихо, и даже молодого конюха Тома Харди, в этот час всегда чистившего скребницей лошадей сквайра или драившего медь на упряжи, нигде не было видно. Эмма нахмурилась, гадая, что привело доктора Мака в поместье в семь часов утра. „Наверное, кому-то плохо”, – предположила она и тут же подумала об Эдвине. Он простудился неделю назад, а миссис Фарли говорила ей, что он подвержен легочным заболеваниям. Эмма стремительно взбежала по каменным ступеням, ведущим к черному ходу, но еще быстрее ее проницательный взгляд отметил, что ступени не мыты. „Энни стала небрежно относиться к своим обязанностям”, – с досадой подумала она.

Как только Эмма вошла в дом, она сразу поняла, что все из рук вон плохо. Она тихо прикрыла за собой дверь и спустилась в кухню. Огонь горел, как всегда, ярко, медный чайник свистел на крюке, но аппетитного запаха готовящегося завтрака не было и в помине. Кухарка сидела на своем стуле у очага, качаясь из стороны в сторону, сдерживая рыдания и вытирая слезящиеся глаза уголком фартука, уже совсем мокрого от слез. Казалось, что Энни больше владела собой, и Эмма заторопилась к ней в надежде разузнать хоть что-нибудь. Но, подойдя ближе, она поняла, что Энни, как и кухарка, была не в себе. Она неподвижно сидела на стуле, будто превратилась в соляной столб. „Как жена Лота”, – подумала Эмма и быстро опустила свою корзинку на пол.

– Что случилось? – воскликнула она, переводя взгляд с одной на другую. – Почему здесь доктор Мак? Мистер Эдвин, да? Он заболел?!

Ни кухарка, ни Энни, казалось, не слышали ее. Они даже не оглянулись. Мрачное предчувствие, разлитое в воздухе, тотчас передалось Эмме. Взволнованная миссис Тернер подняла покрасневшие глаза, ее морщинистое лицо было искажено страданием. Не в силах говорить, она молча глядела на Эмму, но рыдания вновь стали сотрясать ее тело. Раскачиваясь из стороны в сторону, она то всхлипывала, то стонала.

Эмма растерялась. Она подошла к Энни и мягко тронула ее за плечо. Оцепеневшая девушка дернулась как от кнута. В ответ на немой вопрос Эммы Энни лишь бессмысленно посмотрела на нее. Горничная быстро заморгала, губы ее задергались. Она задрожала всем телом. Эмма крепко схватила ее своими цепкими руками, стараясь успокоить, хотя ее уже охватила настоящая паника.

Наконец Эмма поняла, что ей нужно срочно разыскать Мергатройда, но в этот момент дворецкий появился сам. Эмма нетерпеливо посмотрела ему в лицо. Оно было печальным и скорбным. На нем был черный костюм – немыслимое одеяние для столь раннего часа. Обычно по утрам он надевал рубашку с короткими рукавами да фартук из зеленого сукна для работы в кладовой. Спустившись вниз по лестнице, он оперся на стойку перил и устало провел рукой по глазам. Всегда высокомерный, он был теперь больше похож на выжатый лимон, и это особенно потрясло Эмму.

Озадаченная девушка подошла к нему поближе.

– Что-то случилось? С мистером Эдвином, да? – прошептала она, не столько спрашивая, сколько утверждая.

Мергатройд скорбно взглянул на нее сверху вниз:

– Нет, с госпожой.

– С ней плохо? Она больна? Раз доктор Мак здесь...

– Она мертва, – грубо оборвал ее Мергатройд низким глухим голосом.

Эмма невольно отпрянула. Ей показалось, будто ее наотмашь ударили по щеке. Казалось, кровь и силы покидают ее, колени ее задрожали.

– Мертва! – воскликнула она сдавленным голосом.

– Да уж, мертвее не бывает, – выдавил из себя Мергатройд, и на его помрачневшем лице отразилось подлинное страдание.

На мгновение Эмма лишилась дара речи. Как громом пораженная, она лишь нервно открывала и закрывала рот. Наконец ей удалось произнести:

– Но ведь когда я уходила в четверг вечером, она хорошо себя чувствовала.

– Она и вчера чувствовала себя неплохо, – удрученно добавил дворецкий. Он важно посмотрел на Эмму, но на этот раз без обычной враждебности. – Она ночью слетела с лестницы и, по словам доктора Мака, сломала себе шею.

Эмма задохнулась от этих слов и, покачнувшись, схватилась за край стола, чтобы не упасть. Широко раскрытыми от изумления глазами она не отрываясь смотрела на Мергатройда.

Он кивнул головой в сторону Энни:

– Служанка нашла ее в половине шестого утра, когда поднялась наверх, чтоб выгрести золу из камина. Госпожа уже окоченела. Она лежала у нижней ступеньки парадной лестницы в пеньюаре и ночных туфлях. Энни чуть не умерла от страха. Она прибежала ко мне, будто за ней гнался сам дьявол.

– Нет, не может этого быть, – простонала Эмма, прижав костяшки пальцев к побелевшим губам. Из глаз ее хлынули слезы.

– Да уж, ужасно было увидеть ее, лежащую там с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Голова ее свесилась, как у сломанной куклы. Дотронувшись до нее, я понял, что она мертва уже несколько часов. Госпожа была холодна, как мрамор. – Мергатройд умолк, скорбно молясь, а затем продолжал: – Я осторожно отнес ее наверх и положил на кровать. Она была совсем как живая. Такая же красивая, как всегда. Золотые волосы рассыпались по подушке. Вот только глаза... Я попытался закрыть их, но веки никак не опускались. Мне пришлось положить на них по монетке до приезда доктора Мака. Ах, бедная, бедная госпожа!

Ошеломленная ослабевшая Эмма тяжело опустилась на стул. Слезы катились по ее щекам, она нащупала в кармане чистый лоскут, служивший ей носовым платком, и вытерла лицо. Сгорбившись, она сидела на стуле, оглушенная и напуганная так сильно, что с трудом могла соображать что-либо. Но постепенно к ней возвратилось ее самообладание, и тут-то она поняла, как сильно привязалась она к Адели Фарли. „Она была обречена, – подумала Эмма. – Я знала, что однажды в этом страшном доме случится что-то ужасное”.

В кухне, наполненной солнечным светом, царило тяжелое безмолвие, нарушаемое лишь приглушенным всхлипыванием рыдающей кухарки. Несколько минут спустя из кладовой появился дворецкий и угрюмо произнес:

– Хватит вам рыдать и стенать, будто сонм духов, предвещающих смерть. – Он говорил в никуда, переводя взгляд с одной женщины на другую. – Мы должны вернуться к своим обязанностям по дому.

Эмма настороженно посмотрела на него, с сочувствием думая об Эдвине. Как же больно ему будет узнать об ужасной безвременной кончине матери.

– А дети? – спросила девушка, высморкавшись и утирая слезы.

– Как раз сейчас доктор Мак разговаривает с молодым хозяином Эдвином в библиотеке, – сообщил Мергатройд. – А мистеру Джеральду я сказал сам, когда отнес госпожу в ее комнату, прежде чем послал Тома в деревню за врачом. Мастер Джеральд дождался доктора Мака, и тот сразу же послал его в Ньюбай Холл, чтоб вызвать сквайра домой.

– А миссис Уэйнрайт? – отважилась спросить Эмма. Мергатройд обжег ее уничтожающим взглядом.

– Ты что, считаешь меня безмозглым дураком, девчонка? Я уже позаботился об этом. Доктор Мак составил телеграмму, а мастер Джеральд отправит ее в Шотландию с первой же почты, которая будет открыта в этот час. – Дворецкий откашлялся и продолжил: – Вот что, девочка, давайте-ка вы здесь начинайте шевелиться. Завари-ка для начала чайник. Доктор, я думаю, выпьет чашечку. – Он оглядел кухню, и взгляд его маленьких цепких глазок остановился на миссис Тернер. – И кухарка тоже, судя по всему.

Эмма кивнула и поспешила выполнить его распоряжение. Мергатройд же, повысив голос, обратился к кухарке:

– Ну же, миссис Тернер, возьмите себя в руки. Так много дел. Мы не должны падать духом, поймите это.

Кухарка с трудом подняла свое скорбное лицо и раздраженно посмотрела на Мергатройда. Ее пышная грудь еще тяжело вздымалась, но рыдания уже прекратились. Она, кивая, соскочила со стула.

– Да-да, надо позаботиться о детях и о сквайре. – Она снова утерла свое мокрое от слез покрасневшее лицо фартуком и, все еще качая головой, внимательно посмотрела на дворецкого. – Позвольте мне сменить передник, и я сразу же начну готовить завтрак. Хотя мне кажется, что есть никто не захочет.

– Может, доктор Мак захочет перекусить, – предположил Мергатройд. – Я сейчас поднимусь к нему. И закрою окна шторами. Нужно оказать должное уважение покойной.

Кухарка, надевая другой фартук, вдруг спохватилась:

– А вы послали Тома в деревню за миссис Стед? Чтобы обмыть покойную? Она лучше всех в округе делает это.

– Да-да, послал.

Услышав имя своей матери, Энни вздрогнула.

– Вы послали за мамой? – медленно переспросила она, сбрасывая оцепенение, сковывавшее ее все это время.

– Да, Энни, – подтвердил дворецкий. – Она вот-вот будет здесь. Тебе бы следовало выглядеть поживее, когда она придет. У нее будет достаточно забот с обмыванием, и ей ни к чему еще и о тебе беспокоиться, девочка.

Кухарка зашаркала к Энни и, подойдя ближе, обняла девушку и заглянула сверху вниз в ее бледное лицо.

– Тебе немного лучше, милая? – заботливо спросила она.

– Кажется, да, – пробормотала Энни. – Я очень испугалась, – проговорила она, с трудом переводя дыхание, – когда увидела госпожу возле лестницы... – Волнение охватило девушку, и она зарыдала.

– Поплачь, поплачь хорошенько, станет легче. Освободись от этого кошмара, который тебя так мучит, пока не приехала твоя мать. Ведь ты не захочешь огорчать ее, дорогуша.

Энни зарылась лицом в платье на груди кухарки и тихо всхлипывала. Миссис Тернер, утешая, потрепала ее по плечу и погладила по волосам, по-матерински что-то нашептывая ей.

Довольный тем, что какой-никакой порядок был установлен, Мергатройд развернулся и быстро пошел вверх по лестнице. Сперва он справится у доктора Мака, будут ли еще указания, а затем обойдет весь дом и задернет все шторы, чтобы до окончания похорон в окна не проникал свет. Так принято на севере Англии, когда в дом приходит смерть.

Эмма приготовила чай, и все они, подавленные и оглушенные горем, пили чай молча. Первой нарушила тишину Энни.

– Жаль, что тебя здесь не было в выходные, Эмма. Тогда бы ты, а не я нашла госпожу. – Глаза Энни широко раскрылись. – Я никогда не забуду выражения ее лица. Будто она увидела что-то ужасное и, испугавшись, упала.

Глаза Эммы сузились, она пристально посмотрела на горничную:

– Да что это ты такое несешь?

– Как будто... как будто она увидела что-то мерзкое, из тех, что бродят по ночам по вересковым пустошам, как рассказывает моя мама, – сказала Энни, понизив голос.

– Вот что, Энни, закрой-ка свой рот. Я не потерплю в этом доме всей этой чуши о привидениях, – довольно резко заметила миссис Тернер. – Все это глупые деревенские предрассудки. Сущий вздор, если хотите знать мое мнение.

– А чем же занималась госпожа Фарли? – Эмма нахмурилась. – Почему она поздно ночью спускалась вниз? Мергатройд сказал, что она умерла несколько часов назад. Должно быть, она бродила по дому в два или в три часа ночи.

– Я знаю, чем она занималась, – тихо произнесла Энни.

Миссис Тернер с Эммой в изумлении уставились на девушку, ожидая, что же она скажет дальше.

– Да откуда ж тебе знать, Энни Стед? – решительно возразила кухарка. – Если не ошибаюсь, ты крепко спала в своей комнате в мансарде. По крайней мере, должна была спать.

– Да, спала. Но ведь это я нашла ее. А вокруг нее валялось битое стекло: разбился один из лучших фужеров. Она все еще сжимала осколок, и на руке ее, где она порезалась, запеклась, как ржавчина, кровь. – Энни передернула плечами при воспоминании об этом и зашептала: – Держу пари, она спускалась в библиотеку, чтобы пропустить стаканчик, потому что я...

– Но Мергатройд ничего не сказал мне о разбитом фужере, – воскликнула кухарка тоном, не терпящим возражений, строго глядя на Энни.

– Конечно, нет. Я видела, как он быстренько смел осколки. Он думал, что я ничего не заметила, потому что до смерти перепугалась.

Кухарка осуждающе смотрела на Энни, не произнося ни слова, но у Эммы перехватило дыхание: она тотчас поняла, что все, о чем говорила Энни, – правда. Это было самое правдоподобное объяснение.

– Ты больше никому не расскажешь об этом, Энни. Ты слышишь меня? Никому, даже сквайру, – строго предупредила Эмма горничную. – Что было, то было, и чем меньше ты будешь болтать, тем лучше.

– Эмма права, моя милая, – поддакнула кухарка, обретя дар речи. – Мы не хотим, чтоб по деревне поползли грязные сплетни. Да пребудет в мире наша бедная госпожа.

– Я обещаю ничего не говорить, – кивнула Энни.

Эмма вздохнула и о чем-то задумалась. Потом многозначительно взглянула на кухарку и сказала:

– Как все это странно, подумать только. Сначала умерла Полли, потом моя мама и вот теперь госпожа Фарли. И все это за несколько месяцев.

Кухарка сосредоточенно посмотрела на Эмму:

– В таких случаях говорят, что Бог троицу любит.

Похороны Адель Фарли состоялись через несколько дней. Фабрику в этот день закрыли, и все рабочие вместе с прислугой из усадьбы пошли на похороны. Маленькое кладбище, примыкающее к церкви, было переполнено: пришли и деревенские, и местная знать, приехали друзья семьи со всех концов графства.

На третий день после похорон Оливия Уэйнрайт вместе с Эдвином уехала в Лондон. Ровно через неделю уехал и Адам Фарли, чтобы побыть со своим младшим сыном в доме свояченицы в городке Мэйфер, что на юге графства.

Ответственным за работу на фабрике, к великой радости Джеральда Фарли, был назначен Эрнст Уилсон. Бессердечный, глупый, безответственный Джеральд, которого нисколько не тронула смерть матери, думал лишь об открывшихся теперь перед ним бесчисленных возможностях. Надеясь, что отец приедет не скоро, он решил во что бы то ни стало упрочить на фабрике свое положение.

23

В июне следующего года теплым воскресным днем Эдвин Фарли вышел из поместья и направился к вересковым пустошам. В одной руке его была корзинка со всевозможной вкуснятиной из ломящейся кладовки миссис Тернер, в другой – мешок с садовыми инструментами и кое-какими необходимыми вещами.

Им с Эммой предстояла нелегкая работа в Рэмсденских скалах – они готовились к ней несколько недель. Из-за холодов и дождей приходилось откладывать задуманное. В пятницу же, когда Эмму отпустили домой на выходные, Эдвин проводил ее до самых скал. Они договорились встретиться там в воскресенье в три часа дня, если будет хорошая погода.

„А погода очень хорошая”, – подумал Эдвин. Он взглянул на небо. Тусклое солнце то пряталось за лоскутным одеялом из серых и белых облаков, разбросанных по голубому небу, то вновь появлялось на небосклоне, но ничто не предвещало дождя. Легкий ветерок слабо шелестел листвой деревьев, а прозрачный воздух был так мягок, что казалось, в нем разлилось благоухание.

Эдвин постарался обойти конюшни. Чуть раньше, спустившись на кухню собрать корзинку с едой, юноша увидел, что во дворе весело болтают и смеются Энни Стед и Том Харди. Как сообщила Эмма, Том ухаживал за Энни. И они, столь занятые друг другом, наверняка не обратили бы на него ни малейшего внимания. Но, с другой стороны, Эдвин не собирался испытывать судьбу: он не хотел возбуждать даже малейшее их любопытство. Пикник на пустошах он устраивал и раньше, но вот мешок мог привлечь внимание. Он поспешно прошел через розарий, обнесенный стеной, и под шатром старых дубов вышел из поместья. Вскоре он пересек Бэптист Филд и уже взбирался по склону на поросшую вереском плоскую возвышенность и далее по узкой тропинке, ведущей к лощине и кручам Рэмсденских скал.

Эдвин глубоко дышал, наполняя легкие чистым, необыкновенно бодрящим воздухом этой горной местности. В начале мая он подхватил простуду, которая дала осложнение на легкие и перешла в бронхит. Эдвин пробыл две недели в школьном санатории, а затем по настоянию школьного врача был отправлен домой на долечивание. Сейчас он полностью выздоровел и снова чувствовал себя полным сил и энергии.

В Уорксоп за ним на коляске приехал Том Харди – ведь отец Эдвина был в отъезде, что частенько случалось в последнее время. Как выяснил Эдвин, его отец появлялся в имении Фарли лишь наездами, в случае крайней необходимости; чаще всего он бывал в Лондоне или разъезжал по континенту, ничем определенным не занимаясь. Но о младшем сыне он позаботился, наняв ему домашнего учителя, дабы тот не отстал от других учеников. Хотя Эдвин был весьма дисциплинированным и прекрасно мог учиться самостоятельно, отец хотел быть уверенным в том, что сын улучшит свои успехи в учебе. Они решили, что когда Эдвину исполнится восемнадцать лет, он поступит в Кембридж учиться на адвоката у профессора английского права в Даунинг Колледж. Эдвин и учитель были одни во всем поместье, если не считать Джеральда и слуг. Эдвин и не возражал. Напротив, ему это даже нравилось. Усиленно занимаясь с учителем по утрам, в остальное время юноша был предоставлен самому себе.

Джеральд попросту не замечал его. Ведь он был слишком занят. Почти все свое время Джеральд посвящал фабрике в Фарли и двум другим в Стэннингли и в Армли, так что братья виделись только за едой, да и то урывками. Иногда Джеральд брал завтрак с собой и ел на фабрике в Фарли, что было совершенно неприемлемо для брезгливого Эдвина.

Направляясь по хребту к Рэмсденским скалам, Эдвин весело засвистел и пошел быстрее. Его светлые волосы развевались на ветру. Он с нетерпением ждал встречи с Эммой и выполнения их плана. Эмма подвергла сомнению его теорию относительно этих скал, и он считал, что обязан доказать ей свою точку зрения. Он спрашивал себя, не мальчишество ли это. Что ж, возможно, так оно и есть.

Эдвин Фарли, отметив свое семнадцатилетие, считал себя вполне взрослым, он и впрямь выглядел старше своих лет. Неудивительно, ведь за прошедший год произошло столько событий. Внезапная и трагическая кончина матери потрясла его гораздо больше, чем брата, ведь он был гораздо ближе к ней, чем Джеральд. Горе Эдвина в первые дни было безграничным, но наделенный недюжинными способностями и неутолимой жаждой знания, что досталось ему от отца, он вскоре с головой ушел в учебу и не зациклился на гибели матери при столь ужасных обстоятельствах. Он отчаянно загрузил себя бесчисленными школьными делами и всевозможными видами спорта, и это тоже помогло ему унять боль. Он был занят постоянно: с раннего утра до позднего вечера. В конце концов все это позволило ему более философски смотреть на происшедшее и спокойнее относиться к этой утрате.

Огромную, пусть и косвенную, роль в становлении Эдвина сыграла и Оливия Уэйнрайт. Когда юноша на школьные каникулы приехал к ней в Лондон, она тут же ввела его в круг своих бесчисленных друзей: политиков, писателей, журналистов и художников, многие из которых были знаменитыми и незаурядными личностями. Эти неординарные знакомства, да и все это общество ярких, утонченных любителей удовольствий оказало на него потрясающее воздействие. Оливия, зная о его прекрасных манерах и ценя его проницательный ум, сочла необходимым приглашать его на многие званые вечера, от которых он получил истинное удовольствие и на которых превосходно себя зарекомендовал. В итоге он повзрослел, обрел чувство уверенности в себе и некоторую изысканность. Он перестал быть тем изнеженным „маменькиным сынком”, каким он был при жизни Адели.

Но кроме этих перемен в его характере и мировоззрении Эдвин поразительно изменился физически, в немалой степени благодаря своему вновь обретенному интересу к спорту. Он вытянулся и раздался в плечах и стал чрезвычайно красивым молодым человеком, его заметное сходство с отцом стало еще более заметно. Он унаследовал выразительные серо-голубые глаза Адама Фарли, его тонко очерченный чувственный рот и правильные черты лица с печатью интеллекта, но без отцовской аскетичности. Прекрасное телосложение и классическая красота лица снискали ему в Уорксопе прозвище Адонис, что весьма его раздражало. Его постоянно смущало то волнение, в которое его взгляд приводил родных сестер и кузин его школьных товарищей.

Эдвин считал всех этих девиц скучными болтушками. Он презирал их пресные, как и они сами, знаки внимания, хотя нельзя сказать, что они не возбуждали его. Но всем им он предпочитал общество Эммы, которая была ему поддержкой и утешением в самые горькие дни. Ни одна из этих юных знатных дам и из тех богатых девиц, что отец навязывал ему, не могла сравниться ни красотой, ни изяществом, ни умом, ни душой с его Эммой. Ведь, ей-Богу, она была прекрасна. Каждый раз, как он возвращался в Фарли, она восхищала его все больше. В свои шестнадцать лет она уже совершенно оформилась. Ее стройная фигурка стала по-настоящему женственной, а выражение лица было величественным и гордым.

В эту минуту Эдвин был счастлив. До чего же хорошо побыть с Эммой вдали от посторонних глаз! Ее остроумные замечания и способность угадывать суть дела вызывали его одобрительный смех. Юноша усмехнулся. Основным предметом ее колкостей был Мергатройд. За глаза она называла его Застывший Лик, но только наедине с Эдвином. Его брата Джеральда она окрестила Кожа-да-Кости. Это прозвище вызывало безудержный хохот Эдвина, ведь Джеральд был не просто тучным, а толстым до безобразия. Думая об Эмме, он прибавил шагу и вскоре дошел до самых скал. Юноша поставил на землю корзину с едой и мешок и стал всматриваться вдаль.

Эмма, взбираясь на последний гребень, заметила Эдвина прежде, чем он увидел ее. Она побежала. Вереск и папоротник касались ее ног, ветер играл длинной юбкой, надувая ее, как парус, и волосы золотисто-коричневым потоком шелковых лент летели за ней на бегу. Небо было голубым, как цветы вероники, и жаворонки кружились, кувыркаясь в лучах солнца. Теперь она ясно видела Эдвина: он стоял у огромных круч под сенью скал, вздымающихся над Рэмсденской лощиной. Увидев ее, он помахал рукой и принялся взбираться наверх к уступу, где они обычно сидели, укрывшись от ветра, взирая на мир, который простирался далеко под ними. Он не оглядывался, поднимаясь все выше и выше.

– Эдвин! Эдвин! Подожди меня! – закричала Эмма, но ветер унес ее голос, и он не услышал. Когда она добежала до Рэмсденских скал, у нее перехватило дыхание, а обычно бледное лицо раскраснелось от напряжения.

– Я так бежала, что думала – умру, – выдохнула девушка, когда Эдвин помог ей взобраться на уступ.

– Ты никогда не умрешь, Эмма. Мы оба будем вечно жить на Вершине Мира, – улыбнулся он.

Эмма лукаво покосилась на него и засмеялась. Потом, взглянув под ноги, сказала:

– Я вижу, ты принес мешок.

– Конечно. А еще мы устроим пикник, но это позже.

– Полагаю, мы здорово проголодаемся после той тяжелой работы, что предстоит нам сделать.

– Она не такая уж тяжелая, как ты думаешь, Эмма. И к тому же я выполню большую ее часть. – Эдвин прошел по небольшим валунам, выложенным как грубо отесанные камни через речку, и спрыгнул на землю. Он открыл мешок и достал молоток, зубило и большой гвоздь. Все это он положил к себе в карман.

Взглянув на Эмму, сидящую на уступе над ним, Эдвин произнес:

– Я докажу тебе, что центральная глыба не входит в общую группу этих скал, а стоит отдельно. А значит, ее можно сдвинуть.

Сказав это, Эдвин пнул ногой подножие глыбы высотой более метра и шириной около шестидесяти сантиметров. Она вклинилась меж огромных валунов, громоздящихся к уступу и уходящих дальше в небо.

– Возможно, – отозвалась Эмма, глядя на него сверху. – Но я все же думаю, что даже если ты ее сдвинешь, за ней не будет ничего, кроме новых глыб.

Эдвин покачал головой:

– Нет, Эмма, я не согласен с тобой. Я убежден, что за этой глыбой – пустое пространство.

Он вновь взобрался на уступ, осторожно продвинулся мимо нее дальше и расположился у остроконечной вершины той самой глыбы. Она была совсем рядом с уступом, но гораздо ниже и слегка выдавалась вперед. Эдвин опустился на колени и достал зубило и молоток.

– Что ты собираешься делать, Эдвин? Осторожнее! Не свались вниз!

– Мне это не грозит. Ты помнишь ту трещину, где я потерял шиллинг неделю назад? Я слышал, как он звенел, падая, хоть ты и сказала, что не слышала. Я хочу расширить эту трещину и посмотреть, что там, за ней.

– Ничего ты не увидишь, кроме новых глыб, – упрямо ответила девушка.

Эдвин хмыкнул и принялся обивать камень, расширяя трещину. Эмма терпеливо наблюдала за ним, скептически покачивая головой. Она была убеждена, что Эдвин попусту теряет время. Но еще в тот день, когда он потерял свой шиллинг, она решила не возражать ему. Продолбив без остановки минут десять, Эдвин сделал отверстие сантиметров пять в диаметре. Он прижался щекой к камню, заглядывая в дыру и держась за обе стороны глыбы, чтоб не упасть.

– Ну и что же ты видишь? – спросила Эмма.

– Ничего, слишком темно. – Он вытащил из кармана гвоздь и, повернувшись к Эмме, попросил: – Придвинься ближе, Эмма, и слушай внимательно.

Она так и сделала, пробравшись к нему по уступу и протиснувшись меж валунов. Они оба склонились над отверстием, и юноша бросил туда гвоздь. Несколько секунд ничего не было слышно, но затем гвоздь звякнул, упав далеко внизу.

– Ну вот! Ты слышала, Эмма?

– Слышала. Но он мог упасть на другую глыбу, только и всего.

– Не думаю. Слишком долго он падал. Он на земле! – решительно вскричал Эдвин. Он снова положил инструменты в карман пиджака. – Пробирайся назад и спускайся, только не торопись, чтоб не поскользнуться. Я за тобой.

Эмма спустилась на валуны под уступом, осторожно оперлась на них и спрыгнула на землю. Эдвин спустился сразу за ней. Он снял свой пиджак, небрежно набросил его на плечи и засучил рукава. Эмма стояла, все так же, с недоверием взирая на Эдвина, который что-то искал в мешке.

– А теперь что ты собираешься делать?

– Я хочу убрать всю эту траву, мох и вереск, – откликнулся Эдвин, указывая на подножие глыбы. – И ты можешь мне помочь. – Он вручил ей садовый совок, а сам взял мотыгу. – Ты работай на той стороне, а я буду здесь.

Эмма считала всю эту затею пустой тратой сил и времени, но все же решительно принялась за работу, срывая пучки вереска и мха, годами покрывавшие каменную глыбу. Немного притомившись, она положила совок на землю, засучила рукава и расстегнула воротник платья. Почувствовав себя свободнее, она вновь принялась за работу. Через двадцать минут напряженного труда они достигли значительных результатов, очистив все подножие и переднюю сторону глыбы.

Эдвин сделал шаг назад и внимательно осмотрел ее.

– Ты видишь, теперь, когда мы убрали всю растительность, сама глыба приняла более четкие очертания. Она вовсе не является частью Рэмсденских скал. Посмотри, как она вклинена меж огромных валунов. Ни одна глыба не могла бы упасть так ровно, Эмма. Я уверен, что ее сюда поставили.

Эмма вынуждена была согласиться. Он оказался прав, и она сказала ему об этом, добавив:

– И все-таки она внушительных размеров. Как же, по-твоему, мы сможем ее сдвинуть?

– Я расширю трещину, а потом при помощи лома и клина свалю эту глыбу.

– У тебя не получится, Эдвин. И ты можешь пораниться.

– Да нет же, Эмма. Я все хорошенько продумал.

Работая молотком и зубилом, Эдвин вскоре сделал достаточно большой зазор для лома. Он сунул лом в трещину, а за ним вклинил небольшую, но крепкую жердь, другой конец которой уперся в землю слева от глыбы.

– Отойди назад, Эмма, – предупредил он, – встань вон там, у деревьев. Глыба будет падать вперед, и я не хочу, чтоб ты под нее попала. – Изо всех сил Эдвин навалился на лом, толкая им жердь, служившую ему рычагом. С помощью этих нехитрых приспособлений он надеялся одолеть глыбу. Но она не поддавалась. Эдвин обливался потом, появилась боль в руках, но все же он упорно налегал на лом.

Эмма затаила дыхание, сцепив руки. „Он ошибся. Его затея не удалась". Только успела она подумать это, как увидела, что глыба движется.

– Эдвин! Эдвин! Кажется, я видела, как она двигалась! – закричала девушка.

– Я знаю, – выдохнул он. – Я сам почувствовал это. Из последних сил он налег на лом, и глыба наконец опрокинулась, как он и предполагал, вперед. На поверхности Рэмсденских скал открылась небольшая расщелина. Всего-то чуть больше полуметра шириной и высотой сантиметров шестьдесят. Эдвин не мог скрыть своего волнения. Он даже приплясывал от радости.

– Гляди же, Эмма! Здесь дыра! – торжествующе кричал он. Юноша опустился на колени и, заглянув внутрь, осторожно просунул в отверстие голову. – Это похоже на небольшую штольню. А вот и мой шиллинг, и гвоздь! – Он подобрал их и вылез наружу. Он протянул их девушке, а лицо его расплылось в улыбке.

– Как ты думаешь, куда она ведет? – спросила Эмма, подбегая к нему.

– Не знаю. Думаю, под скалы. Они ведь тянутся на многие мили, ты знаешь. Я слазаю внутрь.

– Не нужно, Эдвин! – На ее лице появилось озабоченное выражение. – Это может быть опасно. А что, если ты вызовешь обвал и тебя там завалит?

Эдвин поднялся и вытащил носовой платок. Он вытер лицо, по которому струился пот, и откинул назад волосы.

– Я полезу недалеко. К тому же я захватил свечи и спички. Они в мешке. Достань их, пожалуйста, Эмма, и тот кусок веревки.

– Да-да, конечно. – Она принесла ему все, что он просил. – Я полезу с тобой, – заявила девушка.

Он пристально посмотрел на нее и нахмурился:

– Я думаю, тебе не следует. Не сейчас, по крайней мере. Давай я все разведаю, а потом вернусь за тобой.

Она поджала губы и решительно сказала:

– Знаешь ли, мне ничуть не страшно.

– Я знаю. Но я думаю, тебе лучше остаться здесь на случай, если мне что-нибудь понадобится. – Сказав это, Эдвин обвязался веревкой вокруг пояса. Потом протянул девушке другой конец веревки:

– Держи. Там может быть лабиринт. Я специально прочел много книг по спелеологии. Так вот, спелеологи всегда обвязываются веревкой для страховки.

Эмма, убедившись воочию, как точны умозаключения Эдвина, тут же оценила здравый смысл этого предложения.

– Ладно, но будь осторожен. – Она взглянула на Эдвина, такого высокого и крепкого, а потом посмотрела на расщелину. – Как же ты туда влезешь? Ведь она такая крошечная.

– Я как-нибудь протиснусь, а потом буду двигаться ползком.

– Ты весь перепачкаешься. Кухарка спросит, что с тобой стряслось. Ох, и попадет же тебе!

Губы Эдвина дрогнули, и он расхохотался:

– Эмма, да перестань же ты так беспокоиться о всяких пустяках. Ничего кухарка не скажет. Мы уже много сделали. Давай же доведем наш план до конца.

Эмма вздохнула:

– Ладно. Только двигайся очень медленно и, если я тебе понадоблюсь, дерни за веревку. Обещаешь?

– Обещаю.

Со все растущим беспокойством Эмма следила, как Эдвин исчезает в расщелине. Моток веревки медленно разматывался по мере того, как юноша продвигался по штольне. Наконец Эмма ухватилась за самый конец ее, держась за каменную стену. На ее лице мелькнула тревога, она опустила голову и прокричала в штольню:

– Эдвин! С тобой все в порядке?

– Да! – глухо, как будто издалека, донесся до нее его голос.

– Веревка кончилась! – пронзительно вскрикнула она.

– Я знаю. Отпусти ее.

– Нет! Что ты!

– Отпусти ее, Эмма! – повелительно закричал Эдвин. Она послушалась вопреки голосу разума, но, вдруг испугавшись за Эдвина, опустилась на колени и стала заглядывать в расщелину. Темнота в ней казалась зловещей.

Через несколько минут она услышала шуршание и, к своему большому облегчению, увидела светлую макушку Эдвина. Она отодвинулась, чтобы юноша мог вылезти наружу. Его рубашка и брюки были измазаны грязью, а лицо перепачкано сажей. Он выпрямился, широко улыбаясь.

– Что там внутри? – спросила она, не в силах скрыть любопытства.

– Пещера, Эмма! Потрясающая пещера! – воскликнул он, и его светлые глаза засияли. – Вот видишь, я все-таки был прав. Пойдем, я покажу тебе. А веревка нам больше не понадобится. Штольня совсем прямая и ведет как раз в пещеру.

– Настоящая пещера. Подумать только! – удивилась Эмма и, застенчиво улыбнувшись, добавила: – Прости, что я сомневалась в тебе, Эдвин.

Он засмеялся.

– Неважно. Если б ты не сомневалась в моих словах, я бы, может, не чувствовал себя обязанным доказать их правоту. Ну же! Пойдем! – Он прихватил с собой побольше свечей и скомандовал: – Я пойду впереди. Поначалу пригибай голову. У входа штольня очень низкая.

Эдвин пролез в расщелину, и Эмма протиснулась вслед за ним, моргая глазами, не привыкшими к темноте после яркого солнечного света. Сначала они ползли, но чем глубже они продвигались, тем шире и выше становилась штольня, так что остаток пути они могли идти только согнувшись. Вскоре Эмма разглядела дрожащий огонек свечи, оставленной Эдвином в пещере, а еще через несколько секунд он помог ей спрыгнуть туда.

Эдвин принялся зажигать новые свечи и ставить их аккуратно в ряд вдоль узкого выступа у входа в пещеру. Пока он занимался этим, Эмма с огромным интересом осматривалась кругом. Когда свечи загорелись и мрак рассеялся, она увидела, что пещера и вправду потрясающая, как сказал Эдвин. Это была просторная пещера, потолок которой уходил ввысь причудливым конусом. Из каменных стен выдавались небольшие плоские уступы, а совсем рядом с ними были огромные вмятины, такие гладкие, словно отполированные рукой великана. Потрясало великолепие этого захватывающего дух своей пышностью древнего, как само время, каменного дворца. В нем было прохладно и сухо. И стояла какая-то необыкновенная тишина. Эмма ощутила благоговейный страх.

Эдвин дал ей свечу, а другую взял сам.

– Давай рассмотрим все хорошенько. – Он двинулся вперед и вдруг что-то задел ногой. Юноша посмотрел под ноги, опустив свечу, чтоб лучше видеть. – Эмма! Посмотри! Здесь жгли костер! – Он пнул ногой почерневшую, обуглившуюся деревяшку, и она тотчас же рассыпалась в прах. – Господи! Кто-то уже открыл эту пещеру до нас!

– Ты прав, – подтвердила Эмма, пристально глядя на обуглившееся дерево. Но тут в дальнем углу она краем глаза увидела нечто, похожее на кучу мешков. – Вон там, Эдвин. Кажется, мешки.

Он проследил взглядом за ее указательным пальцем и быстрым шагом пересек пещеру.

– Да, это мешки. А на уступе над ними древний огарок сальной свечи. Идем же! Давай посмотрим, что еще мы сможем найти. Ты иди в ту сторону, а я буду осматривать с этой. – Голос его дрожал от нетерпения.

Эмма шла медленно, держа свечу. Она настороженно вглядывалась в открывшееся перед ней пространство, поглядывала на твердый земляной пол, внимательно осматривала уходящие ввысь стены. К ее безмерному разочарованию, дальняя сторона пещеры оказалась совсем пустой. Она уже собиралась вернуться и вновь присоединиться к Эдвину, как вдруг зыбкое пламя свечи осветило часть гладкой стены. Эмма была уверена, что может различить на ней нечеткие значки, нацарапанные на поверхности. Она подбежала ближе и поднесла к стене свечу. Это были слова!

Но тут Эмма от изумления затаила дыхание, ведь первое слово, которое она прочитала, было Элизабет. Она опустила свечу чуть ниже. Следующим словом было Элизабетта. А под ним – Изабелла. Медленно глаза Эммы спускались вниз по колонке слов, начертанных на стене пещеры. Лилибет. Бет. Бетти. Бесс. Элиза. Лиза. Лиса. Рядом с этой колонкой было вырезано огромными заглавными буквами одно-единственное слово. АДАМ. Девушка судорожно глотнула. Под этим именем было нарисовано маленькое сердечко, пронзенное стрелой, а в нем – просто буквы „А Э”.

Взгляд Эммы был прикован к стене и этим двум буквам. Она вспомнила о медальоне, найденном в шкатулке матери, и холод сковал ее. „Только бы не моя мамочка и не он!”

– Эмма! Эмма! Ты где? Ау! Ау-у-у!

Девушка взяла себя в руки, услышав приближающиеся шаги Эдвина, звук которых гулко разносился по пещере. Она приоткрыла рот и снова закрыла его, вдруг засомневавшись в том, что сможет связно говорить. Наконец она отозвалась:

– Я здесь.

– И что же ты нашла? – спросил Эдвин, устремляясь в ее сторону. Она молча указала на надписи на стене. Глаза Эдвина зажглись при виде имени отца. – Адам! – изумленно прочел он, вцепившись взглядом в огромные буквы. – Да мой отец, должно быть, открыл эту пещеру много лет назад! – Он ликовал. – И посмотри, сколько здесь производных от имени Элизабет, даже по-итальянски и по-испански. Это очень интересно. Кем, ты думаешь, была или есть эта Элизабет?

Эмма промолчала. Эдвин, казалось, не заметил ее оглушительного безмолвия, хотя она стояла совсем рядом с ним, неподвижная, как камень.

– Думаю, что вряд ли стоит спрашивать об этом отца. Ну, как бы там ни было, давай еще немного поищем. – Восторг Эдвина еще не иссяк. Он кинулся на поиски, оставив Эмму у нацарапанных на стене слов, все еще не пришедшую в себя от того, что ей открылось.

– Иди сюда, Эмма! Я еще что-то нашел, – крикнул Эдвин спустя несколько секунд. Эмма подавила в себе желание немедленно выбежать из пещеры и как бы нехотя подошла к нему. Эдвин стоял в углу у кучи мешков, держа в руке плоский овальный камешек. Он протянул его девушке и поднес ближе свечу. – Ты видишь, Эмма? На камне что-то нарисовано. Да это миниатюрный портрет женщины, сделанный маслом. Взгляни! Кажется, это тетя Оливия. Я уверен, что это она.

Эмма ничего не сказала. Только мрачно подумала: „Нет, это не она. Это моя мама”.

– Ты думаешь, что это не тетя Оливия?

– Да нет, – вяло отозвалась Эмма. Эдвин сунул камень в карман.

– Я, пожалуй, сохраню его, – пояснил он.

Эмма поежилась, и свеча качнулась в ее руке. Эдвин не преминул заметить это.

– Эмма, да ты замерзла, – посочувствовал он и обнял ее. Эмма с трудом сдержалась, чтобы не отпрянуть.

– Да. Давай выберемся отсюда. На солнце теплее. – Не дожидаясь ответа, она вырвалась и побежала к выходу из пещеры. Девушка задула свечу и, поставив ее на уступ, стала выбираться наружу. Сначала согнувшись, потом ползком, она двигалась по штольне с невероятной скоростью, пока наконец не очутилась на свежем воздухе. Она вздохнула с облегчением. Никогда она больше не вернется туда. Никогда.

Немного погодя появился Эдвин. Он взглядом отыскал Эмму. Она стояла под сенью Рэмсденских скал, отряхивая платье от пыли и грязи. Волосы ее развевались на ветру. Лицо было непроницаемым. Вглядевшись, он вдруг понял, что холод и отчужденность, как уже не раз бывало, вновь овладели им. Будучи чувствительной натурой и особенно к тому, что касалось Эммы, он тут же ощутил перемену в ее настроении. Что-то заныло в груди.

Он подошел к ней и взял ее за руку.

– Что случилось, Эмма?

Она отвернулась, не ответив.

– Что-то не так? – чуть громче спросил он. Девушка стряхнула его руку:

– Нет, все так.

– Но ты на себя не похожа. И выскочила из пещеры, как перепуганный кролик.

– Да нет. Я просто замерзла, вот и все.

Понимая, что теперь от нее ничего не добьешься, Эдвин отошел. Он стряхнул грязь с брюк и принялся собирать инструменты. В этот миг он почувствовал себя опустошенным. Эмма сидела на плоском камне, на котором отдыхала всегда. Он смотрел, как она приподняла тяжелую гриву своих волос и изящно откинула ее за спину. Потом она сложила руки на коленях и сидела, глядя далеко вперед, не отрывая глаз от вересковых пустошей и простирающейся за ними долины. Юноша улыбнулся. Эмма выглядела так неприступно, так величаво. Нет, царственно, поправил он сам себя: как высоко она держит голову, какая у нее необыкновенная осанка.

Он медленно подошел к ней, стараясь выглядеть непринужденно. Сев на землю у ее ног, он поднял на нее глаза.

– Тебе стало лучше? Теперь, когда ты на солнце, – отважился он тихо спросить.

– Да, спасибо, – отозвалась Эмма, мельком взглянув на него.

Эдвин вздрогнул. Она все еще была далекой и холодной. Он примостил голову на плоском камне и закрыл глаза, гадая, с чего это вдруг она стала с ним так сурова. Она намеренно отстраняется от него, он это понял. В груди заломило от боли, и уже знакомое чувство утраты охватило его.

Тем временем изощренный ум Эммы лихорадочно работал. Как могла ее милая добрая мамочка дружить с Адамом Фарли? С этим ужасным человеком. И к тому же мама провела несколько лет своей юности в Рипоне с кузиной Фридой. И тут ее вдруг осенила мысль: ведь Элизабет – не такое уж редкое имя. Разве не могло быть вырезано на стене имя какой-нибудь другой Элизабет? Возможно, какой-нибудь девушки из аристократического рода, знавшей Адама Фарли в юности. Гораздо более вероятно, что он водил дружбу со знатной дамой, нежели с простолюдинкой. Но был еще и камень, который нашел Эдвин. И на нем действительно мог быть портрет Оливии Уэйнрайт, как думал Эдвин. По крайней мере, очень похоже. Затем она вспомнила о медальоне. Но и это ничего особенного не значило. Имена многих людей начинаются на букву „А”. Мама могла получить медальон от кого угодно. Теперь все эти доводы казались Эмме неопровержимыми. И поскольку мысль о дружбе ее матери с Адамом Фарли была невыносима для нее – ведь это могло очернить память о маме, – Эмма постепенно убедила себя в том, что Элизабет из пещеры это другая девушка.

Она сразу повеселела. Посмотрела на Эдвина, мирно сидящего у ее ног. Бедняжка Эдвин! Она была жестока и несправедлива к нему, он же всегда такой милый и славный. Она легонько, почти игриво, похлопала его по плечу.

Эдвин открыл глаза и не без опаски посмотрел наверх, не ведая, какое у нее настроение. К его большой радости, Эмма улыбалась ему своей прелестной лучезарной улыбкой, а в ее изумрудных глазах плясали ослепительные огоньки.

– Мне кажется, уже пора поесть. Ты не проголодался, Эдвин?

– Да я просто умираю с голоду! – Он был вне себя от счастья, увидев, что к ней вернулось хорошее настроение. Он вскочил и, подбежав к своему пиджаку, достал маленькие золотые карманные часы. – Эмма, да ведь уже полпятого! Я мгновенно распакую корзинку.

Эмма засмеялась, покачивая головой, а Эдвин в замешательстве уставился на нее.

– Что такое?

– Как жаль, что ты себя не видишь, Эдвин Фарли! Ты похож на трубочиста: все лицо грязное и руки. Да ты только взгляни на мои! – Она подняла руки ладонями вверх. Он захохотал вместе с ней.

– Я мигом сведу тебя вон к тому ручью, – крикнула девушка. Она вскочила и понеслась вниз по склону холма. Эдвин помчался за ней. Он догнал ее и ухватился за ее пояс. Она засмеялась и попыталась вырваться, но он крепко держал его. Они споткнулись и упали, и покатились вниз по вереску, все так же весело смеясь. Они докатились до самой кромки воды, и Эмма непременно упала бы в ручей, если б Эдвин не держал ее так крепко в своих объятиях.

– Ты только посмотри, что ты наделал, Эдвин Фарли! – упрекнула Эмма сквозь смех, притворившись раздосадованной. – Ты все мое платье вымочил в ручье!

Эдвин отпустил ее и сел, нетерпеливо откинув волосы со лба.

– Прости, Эмма, но ведь это только с краю. Оно быстро высохнет на солнце.

– Ага, надейсь.

– Ты хотела сказать: „Да, надеюсь, что так”, Эмма, – поправил ее Эдвин.

Девушка лукаво посмотрела на него и произнесла, подражая его интонации:

– Да, Эдвин, ты совершенно прав. Я неправильно выразилась.

Она очень усердно выговаривала слова, а ее голос, всегда такой нежный и певучий, стал настолько утонченно-рафинированным, что юноша раскрыл рот от изумления. Эмма ткнула его меж ребер.

– Я сумею говорить, как ты, если захочу, – заявила она, доверительно пояснив: – Я частенько слушала, как говорит твоя тетя. У нее восхитительный голос и выговор.

– У тебя тоже, Эмма, когда ты правильно произносишь слова и не съезжаешь на свой йоркширский диалект. – Он нежно ей улыбнулся. – Надеюсь, ты не против, что я указываю тебе на ошибки в твоей речи. Ведь ты сама меня просила.

– Да, конечно. И я признательна тебе за это. – Она мысленно улыбнулась. Сознание того, что она так удивила его, необычайно щекотало ее самолюбие. Наклонившись к ручью, девушка смыла грязь с рук и, сложив их ковшиком, принялась плескать воду на лицо.

Когда Эмма закончила приводить себя в порядок, Эдвин тоже умылся. А потом они сидели на берегу ручья, несущего свои воды вниз по каменистому склону, и весело разговаривали, как всегда радуясь тому, что они вместе.

Эдвин восторженно мечтал о поступлении на юридический факультет Кембриджа и очень подробно рассказывал ей о профессии адвоката. А Эмма, в свою очередь, с гордостью рассказывала о Уинстоне и о том, как красиво он выглядел в форме Королевского флота, когда приезжал домой на побывку.

Эмма внезапно замолчала и посмотрела на небо.

– Странно, но мне показалось, что брызнул дождь.

– Но небо ведь чистое, лишь пара маленьких тучек.

– И все же лучше взять корзину и поторопиться в усадьбу.

– Не глупи. Это всего лишь летний дождик. Он кончится через несколько минут.

Но пока он говорил, мохнатые тучи, все быстрей набегавшие от кромки вересковых пустошей, поглотили тусклое солнце. Грянул гром. Казалось, что небо разверзлось, обнажив ослепительные клинки алмазно-белых молний, а затем стремительно наступила жуткая темнота, мгновенно окрасившая все небо, как черная краска окрашивает ткань, и поглотившая остатки света.

– Скорее! – закричал Эдвин и быстро помог ей подняться. – Погода совершенно непредсказуема на этих богом забытых пустошах. Ни за что не угадаешь, когда разразится гроза.

Вдвоем они вскарабкались на холм. Дождь хлестал как из ведра. Потоки воды лились неуемным водопадом. Когда они добрались до Рэмсденских скал, тьма стала кромешной, единственным источником света были резкие вспышки молний, насыщавшие небо электрическими разрядами. Эдвин и Эмма промокли до костей, по их одежде, волосам и лицам струилась вода.

Эдвин схватил мешок и свой мокрый пиджак и кинул их Эмме.

– Возьми вот это, – крикнул он и подтолкнул ее к расщелине.

– Разве ты не хочешь, чтоб мы добежали до усадьбы? – возразила она.

– Мы ни за что не добежим, Эмма. Мы попали в настоящую грозу. Взгляни на небо. Темно, как ночью. Не спорь! Скорей в пещеру, моя девочка. Там спокойно и сухо.

Хотя Эмма решительно не хотела возвращаться в пещеру, ей пришлось признать, что предложение Эдвина не лишено здравого смысла. У них действительно не было другого выхода. В такую погоду на пустошах может быть крайне опасно. Она прижала мешок и пиджак к себе и, непреклонно сжав губы, полезла в расщелину. Эдвин следовал за ней, толкая перед собой корзину с едой.

Когда они оказались в пещере, Эмма остановилась у входа, стараясь прийти в себя. Эдвин достал носовой платок, вытер мокрые руки и передал платок Эмме. А затем он стремительно развернул такую бурную деятельность, так энергично и умело, что Эмма на мгновение застыла ошеломленная. Сначала он зажег все свечи на уступе у входа и открыл корзину с едой.

– Здесь есть „Санди газет”, – громко сказал Эдвин. – Я взял ее с собой почитать на случай, если ты опоздаешь. Она тоже пригодится. Нарви ее кусочками. – Он бросил газету к ногам девушки и продолжал: – В прошлый раз я заметил за мешками кучу хвороста и несколько поленьев. Они были совершенно сухие. Мы сейчас разожжем костер. – Он взял свечу, подал Эмме руку и отвел ее в дальний угол пещеры.

– Мы разведем костер где-нибудь здесь, – объяснял Эдвин, чертя по земле носком ботинка. – Здесь будет лучше всего. Это место проветривается сразу через две штольни: через ту, по которой мы ползли, и через вон ту с противоположной стороны. – Он показал на расщелину, которой Эмма прежде не замечала.

– А куда она ведет, Эдвин?

– Я точно не знаю. Она слишком узкая для меня. Я уже пробовал пролезть в нее, когда в первый раз осматривал пещеру. Но сквозь нее проникают потоки воздуха с вересковых пустошей. Ну, живее, Эмма! Давай поторопимся. А потом мы можем присесть на мешки и попытаться обсохнуть. Я уже замерзаю и уверен, что ты тоже.

Вскоре они разожгли костер. Бумага и хворост сразу запылали, и, пока они горели, Эдвин подбросил пару небольших поленьев. Потом он занялся пустыми мешками. Их было около дюжины, поэтому несколько штук юноша разложил на полу, а остальные скатал валиками и положил у стены.

– Так нам будет удобнее, Эмма, – заверил он, обернувшись с радостной улыбкой.

Эмма стояла у костра, дрожа от холода. На ее лице все еще сверкали капли воды, а мокрые волосы спадали по спине. Она пыталась отжать подол мокрого насквозь платья.

Эдвин подошел к костру, его тоже била дрожь. Он закашлялся. Эмма взглянула на него сквозь языки пламени и нахмурилась.

– Ах, Эдвин, я надеюсь, ты не простудишься опять, ведь тебе только недавно стало лучше.

– Я тоже надеюсь, – проговорил он, кашляя и прикрываясь рукой. Уняв кашель и переведя дыхание, Эдвин сказал: – Думаю, тебе лучше снять платье, Эмма. Мы расстелим его, чтоб оно просохло.

Девушка с неодобрением воззрилась на него.

– Снять платье?! – повторила она, не веря своим ушам. – Ах, но Эдвин, ведь это невозможно!

– Не будь же смешной. Ведь на тебе, наверное, еще нижние юбки и... и еще под ними что-то.

– Конечно, – тихо пробормотала она сквозь зубы, начинавшие уже стучать от холода.

– Тогда делай так, как я говорю, – отрывисто распорядился он. – А я сниму рубашку. Она промокла до нитки. Если мы будем сидеть в мокрой одежде, мы оба схватим воспаление легких.

– Думаю, ты прав, – неохотно признала Эмма. Девушка повернулась к нему спиной и стала расстегивать пуговицы на платье, чувствуя неловкость и стыд.

– Дай мне платье, – так же скомандовал Эдвин, когда девушка разделась.

Она подала платье, стоя к нему спиной и не оборачиваясь. И тут же решила, что ведет себя глупо. В конце концов, на ней действительно была еще нижняя юбка и такой широкий лиф, что только руки оставались голыми.

Она взглянула через плечо, а затем медленно повернулась. Эдвин развешивал ее платье на уступе рядом со своей рубашкой, закрепляя их мелкими камешками, найденными тут же в пещере. Приняв беззаботный вид, Эмма вернулась к костру. Обогрев лицо и руки у огня, она попыталась высушить свои длинные волосы, отжимая их и протирая между ладонями. Эдвин, не обращая внимания на ее облегченный наряд, невозмутимо подхватил корзину с едой и поднес ее к мешкам. Он опустился на колени и, достав тяжелый кувшин вина из бузины, выложил всю еду, тщательно завернутую кухаркой в салфетки. Вдруг он удивленно присвистнул.

– Что случилось?

– Старая добрая миссис Тернер, – воскликнул он, широко улыбаясь и продолжая рыться на дне корзины. – Ей-богу, уж она обо всем позаботится! Она положила не только салфетки и скатерть для моего пикника, но еще и дорожный плед. Какая удача! По крайней мере, мы хоть согреемся. – Он торжествующе показал Эмме свои находки, но тут же изменился в лице. С ее нижней юбки капала вода, образуя под ногами лужу.

– Боже мой, Эмма! Ты и впрямь промокла насквозь и все еще дрожишь. Ты совсем не согрелась?

– Немного. Только ноги замерзли из-за юбки. Она такая же мокрая, как платье. – Она шагнула поближе к огню. В ее ботинках хлюпала вода. Девушка принялась выжимать подол юбки, изо всех сил стараясь сдержать дрожь.

Эдвин поднялся и огорченно посмотрел на свои брюки.

– Боюсь, мои штаны не лучше. – Он нахмурился и тоже подошел к костру. Вместе они стояли у самого огня, в надежде высушить свою одежду. Но тщетно: костер горел слабо и потому давал недостаточно тепла, а огромная пещера была пронизана холодом.

– Бесполезно, – немного погодя изрек Эдвин. Его ноги словно превращались в ледяные глыбы, и холод теперь сковывал все его тело. Он судорожно закашлялся.

Эмма с тревогой посмотрела на него, думая о том, как он предрасположен к простудам.

– Как ты себя чувствуешь?

– Я замерзаю. Не слечь бы опять с бронхитом. – Он зябко повел плечами. – Эта мокрая одежда... – Он замер в нерешительности. – Эмма, боюсь, нам остается только одно. Думаю, я должен снять брюки, а тебе нужно снять твою юбку и...

– Снять с себя все! – задохнулась девушка, отпрянув к стене, на ее лице застыл ужас. – Эдвин! Но мы не можем! Это неприлично! – горячо запротестовала она.

Легкое подобие улыбки мелькнуло на его губах. Юноша пожал плечами.

– Ладно, поступай как хочешь, Эмма Харт. Но я решил раздеться и повесить брюки и белье сохнуть на уступе. Я не намерен простудиться до смерти из ложной скромности.

Эмма свирепо посмотрела на него.

– Я думаю, это будет очень невежливо с твоей стороны, Эдвин, – резко сказала она. – Ей-богу, невежливо. И не... не по-джентльменски.

Досада отразилась на его лице.

– Эмма, я не хотел обидеть тебя. – Он напряженно думал, не зная, что делать, хорошо понимая ее чувства. Вдруг его взгляд упал на клетчатый дорожный плед, и решение тотчас пришло к нему. – Я придумал. Обернусь-ка я в дорожный плед, будет у меня шотландская юбка. И прикроюсь полностью, – успокаивал он ее. – Но я обязательно должен снять эту мокрую одежду. Возможно, нам придется пробыть здесь не один час.

Эмма кусала губы. То, что он говорил, было разумно, но отнюдь не уменьшило ее смущения. Девушка не могла себе представить, как он будет раздеваться при ней. С другой стороны, она не хотела, чтобы он заболел. Что же касается ее, она решила, что ей самой не обязательно раздеваться догола. Она могла бы еще попробовать обсушиться у огня. Немного погодя Эмма медленно произнесла:

– Ладно, но перед тем, как ты снимешь брюки, проберись к выходу и посмотри, что там делается. Может, гроза уже прошла и мы могли б вернуться. – Раздраженно распорядилась она.

– Вполне возможно, – согласился Эдвин и поспешил выполнить ее указания. Добравшись до конца штольни и высунув голову в расщелину, Эдвин ужаснулся. Настоящий потоп! Дул штормовой ветер, он словно хлыстом подгонял ливень, обрушившийся на скалы, как из бездонной бочки. Вспышки молний вспарывали черное небо, а гром грохотал по склонам холмов, как непрерывная канонада. Несомненно, они попали в длительную осаду. Эдвин быстро втянул голову. И тут он пришел в ярость, осознав, что сможет вернуться, лишь выбравшись наружу и забравшись снова или ползя задом наперед. Юноша решил, что легче осуществить первый вариант, и выбрался из расщелины. Он быстро развернулся на коленях и устремился назад, но все же успел основательно промокнуть.

Эмма с ужасом смотрела на него.

– Зачем же ты выходил? – возмущенно спросила она. – Сделать такую глупость!

Эдвин вздохнул и объяснил. Он взял салфетку и вытер лицо и волосы. Потом он поднял плед и быстро зашагал в дальний угол пещеры. Обернувшись, он сказал:

– Извини, Эмма. Мои брюки еще мокрей, чем были. Мне ничего другого не остается, как снять их.

Пока не было Эдвина, Эмма подбросила в костер еще одно поленце и сидела, съежившись у огня, продолжая отжимать юбку. На ее лице залегли упрямые морщинки. Она была тверда в своем решении не раздеваться, хотя холод пробирал ее еще сильнее. Вернувшись, Эдвин быстро развесил брюки, белье и носки на уступе. Потом он поставил у костра свои ботинки. Эмма сидела, опустив голову, не в силах смотреть на него.

Увидев это и осознав нелепость ситуации, Эдвин рассмеялся.

– Все в порядке, Эмма. Я выгляжу вполне пристойно, уверяю тебя.

Медленно и даже неохотно Эмма подняла голову и не смогла сдержать улыбку. Эдвин обернулся дорожным пледом и связал концы узлом. Плед спускался ниже колен, оставляя голыми только его лодыжки.

– Он и вправду немного похож на шотландскую юбку, – сказала Эмма и добавила с облегчением: – И действительно хорошенько укутывает тебя.

Эдвин опустился рядом с ней и, приподняв край ее юбки, печально покачал головой:

– Ты ведешь себя глупо, Эмма. Ведь наверняка простудишься. Тебе удалось высушить лишь самый краешек, все остальное мокро насквозь.

Он раздраженно отпустил ткань. Вдруг его лицо прояснилось, и он потянулся за скатертью.

– Послушай, Эмма. Ты ведь можешь обернуться вот в это. Наподобие того, как индийские магарани носят сари. – Он вскочил и развернул скатерть. – Посмотри, она довольно большая. – Для наглядности он обернул скатерть вокруг талии и связал оба конца узлом. Потом он просунул свою левую руку под скатерть, переместив узел на левое плечо. – Видишь, получается чудесно. – Посмотрев на себя, он улыбнулся. – Конечно, это больше похоже на римскую тогу, чем на сари, – важно признал он.

– Но это ведь одна из лучших скатертей кухарки! – с испугом воскликнула Эмма. – Мне здорово попадет, если я ее испачкаю. Обязательно попадет.

Эдвин скрыл усмешку.

– В данных обстоятельствах, я думаю, не стоит придавать этому значение. Разве не так? – Он протянул ей руку. – Ну же, глупышка, – ласково продолжал он, помогая ей подняться. – Пойди в другой конец пещеры и сделай так, как я говорю. – Он высвободился из скатерти и подал ее девушке.

Эмма робко взяла ее. При этом она так нервничала, что Эдвин невольно улыбнулся. Он наблюдал, как внимательно девушка рассматривала ткань, пытаясь хоть немного оттянуть момент раздевания.

– Эмма, ты так испугана, как будто перед тобой грязный негодяй, с самыми бесчестными намерениями, – произнес он, смеясь, – который только и мечтает о том, чтобы воспользоваться этой ситуацией. Успокойся, пожалуйста, я делаю это не из сладострастных побуждений.

– Я вовсе так не думаю, – мрачно ответила Эмма. Она не все поняла из его пространной речи, но интуитивно осознала смысл. – Я знаю, ты не сделал бы ничего... ничего дурного. Я знаю, ты никогда не причинишь мне зла.

Он похлопал ее по плечу и посмотрел ей в глаза, нежно улыбаясь.

– Конечно же, Эмма. Ведь ты мой лучший друг. Действительно, мой самый близкий друг.

– Правда? – воскликнула она, и глаза ее просияли от радости.

– Правда. А теперь беги переоденься в... – Эдвин запнулся и хмыкнул: – В сари, какое бы оно ни было. Вон там полно камней, и ты сможешь развесить свою одежду рядом с моей. А я тем временем разложу еду. – Эдвин посмотрел ей вслед и подумал: „Она такая милая и нежная. Она и вправду мой лучший друг. Я действительно дорожу ею”. Ему и в голову не пришло, что на самом деле он эту девушку любит.

Свечи на уступе догорели, и Эдвин достал из мешка пару новых. Зажигая их, он поблагодарил Господа за то, что догадался захватить так много свечей. Он раскладывал еду на салфетках, когда Эмма вернулась к костру и поставила свои ботинки рядом с его.

Взглянув на нее, Эдвин сразу заметил, что она робко прошла в угол – само воплощение скромности, застенчивости и высокой нравственности. Скатерть стягивала ее, как пеленка, и девушка крепко прижимала ее к себе, скрестив руки на груди. Ткань плотно облегала ее гибкое тело, весьма точно повторяя его контуры. Но Эдвин был поражен, увидев, что скатерть доходила ей только до колен, оставляя неприкрытыми стройные икры и изящнейшие щиколотки. Он и не знал, что у нее такие длинные ноги и такие прелестные ступни. Все так же крепко прижимая к себе скатерть, Эмма молча села и стыдливо подняла глаза.

– Разве ты не лучше себя чувствуешь без мокрого белья? – с деланной беззаботностью спросил он, надеясь, что его беспечный тон поможет ей преодолеть робость и чувство неловкости.

– Лучше, – прошептала она нервозно. Увидев еду, разложенную перед ними, Эмма слегка улыбнулась. – Я так проголодалась, – сказала она как можно более естественно.

– И я тоже. Жаль, что у нас только одна тарелка и кружка. Но мы поделимся. – Он налил немного вина и подал девушке.

– Спасибо, Эдвин.

– Теперь, когда мы обсохли и согрелись, все это весьма забавно, правда?

– Да, – тихо ответила она, прихлебывая из кружки. – Боже мой, кухарка и правда постаралась для тебя! – Глаза Эммы перебегали от одного аппетитного бутерброда к другому и прочим вкусным вещам. – Заворачивая тебе все это, она, должно быть, думала, что ты будешь голоден, как Кожа-да-Кости.

– Ну ты же знаешь миссис Тернер. Она суетится вокруг меня, как наседка. Считает, что мне нужно укреплять свое здоровье. – Он жестом пригласил Эмму к трапезе. – Выбери что-нибудь первой, Эмма. Вот пирог с копченой свиной грудинкой и яйцами, бутерброды с крабами и помидорами, фруктовый кекс и яблоки.

Эмма выбрала кусок пирога, ею же самой испеченного. Но она не сочла нужным сказать об этом. Они жадно принялись за еду, передавая друг другу кружку, в которую Эдвин подливал вино. Он весело разговаривал с ней, и постепенно ее смущение проходило. Казалось, Эдвин и не видел, что она полураздета, и ей от этого было легче. На самом же деле он старательно не замечал этого. Покончив с едой, они откинулись на скатанные мешки, грея ноги у костра. Не глядя на Эдвина, Эмма осторожно спросила:

– А что ты думаешь о надписях на стене? Ты считаешь, что эти имена вырезал твой отец?

– Да. Я уже размышлял об этом, особенно обо всех тех вариантах имени Элизабет. И я почти уверен, что догадался, о какой даме идет речь. – Он посмотрел на Эмму, и его глаза ярко сверкнули в свете костра. Эмма затаила дыхание. А он продолжал: – Мне пришло в голову, что это, вероятно, сестра лорда Сиднея. Ее звали Элизабет. Они с моим отцом росли вместе, и я уверен, что они играли здесь детьми.

– Я и не знала, что у лорда Сиднея есть сестра, – сказала Эмма, чуть переведя дыхание. Она пристально посмотрела на Эдвина. – Я никогда не видела ее здесь и ничего не слышала о ней.

– Она умерла в Индии десять лет назад. Ее муж был там на дипломатической службе. Я много раз слышал, как отец с большой любовью вспоминал о ней. Она была примерно одного с ним возраста. Чем больше я думаю об этом, тем больше уверен, что это именно так.

Напряжение, сковывавшее Эмму, спало, мучительные мысли оставили ее растревоженный ум, и она почувствовала громадное облегчение. Как же она заблуждалась, поспешив со своими выводами! Как могла она недостойно подумать о матери, поставив ее рядом с ним! Конечно же, Эдвин прав, как всегда прав.

– Наверное, так оно и есть! – воскликнула она и улыбнулась. Потом, немного помолчав, спросила: – Интересно, который час?

– Я взгляну на часы. – Эдвин прошел ко входу в пещеру, где он небрежно бросил свой пиджак, когда они поспешно прятались от бури. – Шесть часов, – ответил он, возвращаясь к костру с пиджаком в руках. – Он совсем мокрый. Я, пожалуй, расстелю его, чтобы он посох на полу. – Эдвин взглянул на девушку, и на его лице появилось озабоченное выражение. – Твой отец будет беспокоиться о тебе, Эмма?

– Нет. Он знает, что кухарка хотела, чтоб я вернулась сегодня днем, а не завтра, чтобы помочь ей варить варенье. Она ждет меня к половине шестого.

– Ах, так, значит, не он, а она беспокоится о тебе! – воскликнул Эдвин.

– Возможно, она думает, что я еще дома из-за грозы, и все такое прочее. Она знает, что папа не разрешил бы мне идти через вересковые пустоши в такую погоду, – объяснила Эмма. – Но бьюсь об заклад, она очень волнуется о тебе, Эдвин. Наверное, недоумевает, где ты.

– Вполне возможно. Но она может предположить, что я забежал в деревню, ведь она ближе, чем мой дом. – Он вздохнул. – Эх, ну тут уж ничего не поделаешь.

– Как ты думаешь, Эдвин, дождь уже кончился?

– Ты хочешь, чтоб я пошел посмотрел?

– Да, пожалуй. Но только не высовывайся наружу и не промокни опять! – сказала Эмма почти властным тоном.

Он взял свечу и вышел. Вернувшись буквально через несколько секунд, он сообщил:

– Дождь все еще льет, и гром гремит и грохочет. – Юноша поставил свечу на уступ. – Мы не можем пойти прямо сейчас. – Он сел на мешки, скрестив ноги и тщательно прикрыв колени пледом. – Ты ведь знаешь, каковы здешние грозы, Эмма. Они могут бушевать часами.

– Да, я знаю. – Она встала. – Я, пожалуй, посмотрю, высохли ли наши вещи, чтоб мы могли одеться.

Едва касаясь босыми ногами пола, Эмма прошла по пещере, ее волосы ниспадали ей на плечи. Со знанием дела она пощупала одежду и сказала упавшим голосом:

– Ах, Эдвин, вещи все еще такие сырые. Нам придется еще посушить их. – С этими словами девушка повернулась и с нескрываемой тревогой посмотрела на него.

– Нам придется остаться здесь, по крайней мере пока не кончится ливень, – отозвался он. – Может, через полчаса они немного подсохнут, а к тому времени и гроза кончится.

– Надеюсь, – промолвила она, заторопившись к костру.

Дрожа, они сидели в углу огромной пещеры: воздух в ней стал значительно холоднее, а костер горел совсем слабо. Эдвин подбросил еще одно полено и сказал:

– Запас дров убывает. Мы должны бережливее расходовать оставшиеся поленья.

Они сидели съежившись, стараясь согреться теплом друг друга. Эдвин обнял девушку рукой и притянул ее ближе к себе. Эмма взглянула на него, широко открыв глаза.

– Ты ведь не думаешь, что мы окажемся здесь в ловушке? – робко спросила она.

Он ободряюще улыбнулся, его ясные глаза лучились мягким и нежным светом.

– Конечно, нет! Не говори глупостей! – весело воскликнул он. – И не бойся. Я здесь, чтобы защитить тебя, Эмма. Послушай, как только наши вещи подсохнут, мы оденемся и посмотрим, как там снаружи. Если гроза затянется, мы отправимся, невзирая на непогоду. Ведь мы не можем сидеть здесь допоздна.

– Верно, Эдвин, – согласилась она, тесней прижимаясь к нему.

Эдвин заключил Эмму в объятия и, стараясь согреть ее, стал быстро растирать ладонью ее руку.

– Ну что, так лучше? – мягко спросил он.

– Да, спасибо, Эдвин.

Все началось без всякого умысла со стороны Эдвина. Мало-помалу бодрое растирание перешло в неспешное поглаживание, а оно, в свою очередь, в нежные прикосновения к ее лицу, шее и плечам. Эмма не возражала. Лишь когда рука Эдвина случайно дотронулась до ее груди, она вздрогнула и отстранилась, пристально посмотрев на него. В ее взгляде смешались изумление и страх. Она вырвалась из его объятий и присела поодаль на свернутых мешках.

– Прости, Эмма. Я действительно не нарочно. Правда. Вернись сюда. Ты там быстро озябнешь, – предупредил он, злясь на себя и свою небрежность и сердясь заодно на Эмму.

– Мне здесь очень удобно. Спасибо, – холодно произнесла она, гордо откидываясь назад и всем своим видом показывая, что она его отвергает.

– Как угодно, – пробормотал Эдвин в полном смятении, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками.

Между ними воцарилось долгое молчание. Эмма смотрела не отрываясь на огонь, с трудом сдерживая дрожь, охватившую все ее тело, и надеясь, что Эдвин не заметит этого. А он положил голову на колени и украдкой посмотрел на нее. В этот самый момент полено вспыхнуло ярким пламенем, и юноша застыл с широко раскрытыми от изумления глазами. Он не замечал раньше, как тонка была хлопчатобумажная скатерть, так плотно облегавшая Эмму. Сейчас он смог ясно разглядеть ее высокую округлую грудь, стянутую тканью, очертания ее бедер, ноги, стройные, как коринфские колонны, и это треугольное пятнышко, темнеющее между ними. Он не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел на девушку с вожделением и чувствовал, как все в нем трепещет. Это ощущение уже охватывало Эдвина раньше. Как большинство юношей его возраста, он уже испытывал пробуждение мужской природы, по-мальчишески бурное. Но еще ни одна девушка не возбуждала в нем таких поистине сильных чувств, ведь ни одну из них он не видел раздетой и ни с одной, едва прикрывшей наготу, не был так близко.

Эдвин был потрясен бурей своих чувств. У него перехватило дыхание, почти до удушья, неведомая сила сжала горло. Несколько мгновений спустя ему удалось отвести затуманенный взор от ее соблазнительной фигуры, и он уставился на стену перед собой. Дрожащие тени плавали рядом в мягком свете костра, образуя расплывчатые очертания, похожие на небольших животных и деревья. „Вон кролик, а здесь могучий старый дуб”, – говорил Эдвин себе, подбирая знакомые образы под эти пляшущие фигурки. Он усердно сосредоточивался на этой стене, отгоняя прочь желание, стараясь не думать об Эмме и подавить свое неутихающее волнение. Эмма первой прервала молчание.

– Эдвин, я ужасно замерзла, – наконец произнесла она тихим голосом.

Он тотчас повернул голову и посмотрел на нее. Она вся съежилась, не в силах сдержать дрожь, и зубы ее застучали от холода.

– Могу я подойти и помочь тебе согреться, Эмма? – робко спросил он, тотчас испугавшись своего предложения и опасаясь ее гнева или отказа.

К его удивлению, она шепнула:

– Да, пожалуйста. – Девушка смущенно глянула на него из-под густых ресниц и добавила: – Извини, что я рассердилась на тебя, Эдвин.

Не говоря ни слова, он встал и приблизился к ней. Обнял ее и одной рукой легонько толкнул ее под колени. Очень осторожно он опустил Эмму на мешки, и оба они легли, вытянувшись во весь рост. Он страстно накрыл ее стройную фигуру своим крепким телом.

– Иначе нам не согреться, – сказал он.

Девушка прильнула к нему, вбирая его тепло, убаюканная в его объятиях подобно младенцу.

– Да, я знаю, – еле слышно прошептала она.

– Взгляни на пляшущие тени, – кивнул Эдвин. – Какие причудливые очертания они образуют. Животные, деревья, горы...

Эмма улыбнулась, проследив за его взглядом. Пещера изменилась перед ее взором самым чудесным образом. Эти стены больше не давили и не напоминали ей о матери и Адаме Фарли. Пещера стала удивительным, волшебным, заколдованным тайным местом, созданным только для них двоих.

Эдвин принялся растирать ее руки и плечи, холодные, как ледышки. Мурашки вскоре стали исчезать, и он почувствовал, что ее кожа подобна самому нежному шелку. Однако чуть погодя нежные поглаживания Эдвина возобновились, он не мог сдержаться, наслаждаясь новыми ощущениями. Эмма заглянула ему в лицо, в ее больших глазах плясали зеленые огоньки, алые губки слегка приоткрылись, и он увидел ослепительную белизну ее жемчужных зубов. Он поднял руку и убрал прядь темно-русых волос с ее лица, слегка коснувшись пальцами ее нежных щек и шеи, беззащитно белеющей в свете горящей свечи.

– Ты так прекрасна, Эмма, – произнес он низким хриплым голосом, в котором звучал благоговейный трепет. – Пожалуйста, позволь мне поцеловать тебя. Только один раз, пожалуйста, – умолял он.

Она не ответила, но по-прежнему не отрываясь смотрела на него. Столько веры, невинности и бесхитростной любви было в его приблизившемся непорочном лице. Он склонился над ней. Ему казалось, он утонет в зеленом море ее глаз. Он коснулся ее губ своими. Ее влажные губы были прелестны и так манили его, что одного поцелуя Эдвину Фарли оказалось недостаточно. Он целовал Эмму снова и снова, все с большей страстью, не давая ей возможности возразить.

Когда же Эдвин поднял голову и посмотрел на нее, он увидел, что ее глаза закрыты. Он гладил ее лицо, плечи, и его рука скользила все ниже, пока не легла ей на грудь. Только тогда она широко открыла глаза:

– Ах, Эдвин, нет! Не надо!

– Эмма, пожалуйста, я не сделаю тебе ничего плохого. Позволь моей руке остаться, – снова умолял он.

Эмма заколебалась, и Эдвин поспешил зажать ей рот поцелуем, не давая ничего сказать, и продолжал ласкать и гладить ее. Почти бессознательно и не в силах сдержать себя он скользнул рукой под скатерть, покрывавшую Эмму. Он пробежал по нежному шелку ее кожи легкими, чуть дрожащими от нарастающего возбуждения пальцами. Эмма отпрянула от него, негромко вскрикнув, и краска стыда залила ее лицо, но он удержал ее, нежно сжимая в своих объятиях и целуя в лоб.

– Я люблю тебя, Эмма, – шептал он, прижавшись лицом к ее щеке.

– Но ведь это нехорошо. Мы не должны этого делать, – шепотом возразила она, испуганно дрожа. Ее разум был огорчен мыслями о грехе и искушениях плоти, ведущих в ад.

– Тише, моя ненаглядная, тише, Эмма, – успокаивал ее Эдвин тихим и ласковым голосом. – Я не сделаю ничего предосудительного. Я лишь хочу ближе почувствовать тебя. Я никак тебя не обижу. Невозможно обидеть того, кого любишь больше всех на свете.

Его слова наполнили ее нежданной радостью, и она сильнее прижалась к нему, всматриваясь в его лицо, склонившееся над ней, в столь знакомые ей милые черты. Казалось, что его лицо, освещенное свечой, сияет. Его глаза были широко открыты и полны бесконечной любви.

– Ты правда меня любишь? – спросила она самым нежным из всех голосов, которые он когда-либо слышал.

– Да, Эмма. Я так люблю тебя! А ты, разве ты не любишь меня?

– Да, Эдвин, да, я тоже люблю тебя! – Эмма тихо вздохнула, чувствуя его руки, вновь ласкающие ее, поглаживающие и касающиеся всех изгибов ее тела, но так нежно, что она расслабилась, наслаждаясь его теплом и любовными ласками. Вдруг его пальцы дотронулись до самого заветного, настойчиво и все же так легко, будто ее коснулось перышко. Она едва сознавала, что он делал. Она больше не могла возражать или останавливать его, потому что ее захлестнули неожиданные, неведомые, но восхитительные ощущения, вызывавшие в ней дрожь и заставлявшие трепетать ее сердце. Его губы, руки, тело поглотили ее целиком, он обнимал ее все крепче и крепче, пока она не почувствовала, что сливается с ним. Все ее тело стало безвольным, а он все продолжал ласкать ее, увлекая к той вершине, которой он сам уже достиг.

Эдвин помедлил и взглянул на Эмму. Ее глаза были закрыты, он увидел, что ее бьет легкая дрожь. Он быстро сбросил с себя плед и легким стремительным движением сорвал с Эммы скатерть, все еще наполовину скрывавшую ее. Она не шевельнулась, хотя ее веки дрогнули; вдруг широко распахнутыми глазами она посмотрела на него, стоящего перед ней на коленях. „Эдвин Фарли уже мужчина, а не мальчик”, – подумала она в изумлении, испугавшись своего открытия, ведь она впервые увидела его во всей мужской красе. Он с удивлением разглядывал ее, затаив дыхание. Желание полностью овладеть ею захлестнуло его. Он был поражен, увидев, насколько она прекрасна. Ее кожа была бледной, подобно лепесткам цветка, а дрожащий свет свечи и яркое пламя костра окрасили ее в золотистый цвет. Она напоминала прекрасную статую, изваянную из лучшего мрамора.

Осторожно, с величайшей нежностью и тактом, Эдвин помог Эмме преодолеть ее страх и врожденную стыдливость. Хотя оба они были неискушены, любовные ласки Эдвина увенчались их близостью. Чуть погодя Эмма начала отвечать ему, прислушиваясь к его нежному шепоту. Его желание все разгоралось и перешло в страсть, с которой он уже не мог совладать, которая наполнила его еще неосознанной утонченностью и бесподобной искусностью. Лишь раз она застонала, он услышал этот тихий сдавленный крик, который ей удалось сдержать. Но он так нежно и трепетно любил ее, что это мгновение быстро прошло, и вскоре он увлек ее за собой на нарастающей волне исступленного восторга. Они слились, двигаясь в совершенной гармонии, залитые сладостным теплом и впервые испытанным наслаждением. Эмма чувствовала, что растворяется в объятиях Эдвина, становясь его частицей. Становясь его кровью и плотью. Они стали единым целым. Сейчас она была им. Она застонала, ее руки скользнули вниз, к его пояснице, дрогнувшей под ее пальцами. Тут Эдвин испытал такое счастье, что был уже не в силах сдержать свой крик. Безудержно устремляясь в нее, он даже не слышал, как громко звал ее по имени и умолял никогда не покидать его.

24

Несколько часов спустя буря утихла так же внезапно, как и ворвалась в их жизнь. Проливной дождь перешел в редкую изморось, а она вскоре так неожиданно прекратилась, что стало жутко.

Мощный порывистый ветер, обрушившийся на эти безмолвные холмы, умчался прочь, и мертвая Тишина наполнила все вокруг. Высокое безоблачное небо, в бурю темно-зеленое, почти черное, теперь стало кристально чистым и наполнилось удивительным, неведомо откуда исходящим светом. Появилась полная луна, надменно сияя своей неприветливой белизной. Прекрасное светило застыло высоко в небе, холодном и бескрайнем, освещая болотистые, поросшие вереском торфяники так безжалостно, как будто это было полуденное солнце. Яркий лунный свет беспристрастно обнажил ужасные следы жестокого опустошения. Отгрохотавшая буря обезобразила все вокруг.

Зубцы огромных скал, разбросанных над торфяниками, возвышались отвесными громадами, и нескончаемые потоки дождевой воды стремительными каскадами срывались вниз и настолько переполняли естественные водопады, что те лавинами врезались в ручьи и реки, выходившие из берегов, размытых напором воды. Ливень пронесся над торфяниками подобно волне гигантского прилива, его мощь была так велика, что он с ходу вырывал из земли кусты и деревья, сметал огромные камни и валуны и неумолимо швырял их вниз. Узкие долины и ложбины меж холмами, разделявшими вересковые пустоши, были полностью залиты водой.

Животные, не успевшие спастись бегством и застигнутые врасплох бешеной стихией, погибли. Овцы, отбившиеся от стада, утонули в потоке, их окоченевшие туши нелепо плавали в темной мути вновь образованных водоемов. Измятые птицы валялись на земле, искалеченные, со сломанными костями и окровавленными перьями. Трели их песен смолкли навсегда.

Молния тоже повсюду оставила свои следы. Она разила деревья, ровно и гладко раскалывая их на куски, превращая в черный пепел их скудную листву. Лошадь, оставленная на привязи на лугу близ ложбины Топ Фолд, в одно мгновение была убита молнией, прежде чем ее хозяин успел до нее добежать. Она лежала теперь с опаленной гривой, ее шкура была покрыта красными и черными пятнами. Не обошла гроза и деревню. Шифер с крыш был сорван, стекла выбиты, штукатурка с внутренних стен облетела, снежной порошей рассыпавшись в мелкие хлопья, а один дом был полностью разрушен. Витражи церкви Фарли разлетелись на сотни переливающихся осколков. Это были витражи, недавно подаренные Адамом Фарли в память об усопшей Адели.

Вода прорвалась сквозь возвышавшуюся гряду Рэмсденских скал, и земля у их подножия превратилась в жидкую слякоть, будто разлили масло, в настоящее болото, липкое и скользкое. Два одиноких дерева, много лет простоявших часовыми слева от скал, были опрокинуты, словно оловянные солдатики, и тоже расщеплены бесчисленными клинками безжалостных молний.

Эдвин первым выбрался из пещеры и протянул руку Эмме. Они выскочили из воды, беспорядочным потоком лившейся со скал у самой расщелины. Их ноги по самые щиколотки погрузились в хлюпающую грязь. Эдвин поставил корзину на валун и помог Эмме забраться вверх на камни, проворно карабкаясь вслед за ней. Они ахнули почти одновременно, встревоженно переглянувшись при виде столь ужасающего опустошения. Их лица были в смятении.

– Ну и повезло же нам вовремя найти пещеру, – сказал Эдвин стоявшей рядом Эмме, с изумлением озиравшейся вокруг.

Он огляделся, потрясенный видом изломанного и обезображенного мира.

– Ты понимаешь, не спрячься мы вовремя, мы наверняка погибли бы! Нас убило бы молнией или мы утонули бы в потоке.

Эмма молча кивнула, вздрогнув при мысли об их случайном спасении.

– Взгляни наверх, на водопад у Димертон Фелл! – воскликнул Эдвин. – Я никогда прежде не видел его таким полноводным и беснующимся. Это просто невероятно!

Эмма взглядом проследила за его рукой, и у нее перехватило дыхание. Обычно спокойный водопад, хорошо заметный в лунном свете, торжественно мерцающий ледяным блеском, превратился теперь в невероятный волшебный пенящийся каскад, жуткий в своем величии. И все же Эмма вынуждена была признать, что он прекрасен. Она так и сказала Эдвину. Но нужно было скорее возвращаться в усадьбу Фарли, и ее беспокойство росло с каждой минутой.

– Эдвин, как ты думаешь, не попытаться ли нам вернуться? Тебе ведь попадет от кухарки, да и мне тоже.

– Да, думаю, нам следует отправиться сейчас же, – согласился Эдвин. – Слава Богу, луна светит ярко. По крайней мере, мы разглядим дорогу. Идем?

Эдвин собрал вещи, но Эмма потянула его за рукав.

– А как же вход в пещеру? – Она кивнула головой по направлению к лазу. – Глыба, что закрывала его раньше, кажется, совсем утонула в грязи.

– Да, ты права, – Эдвин повертел головой, словно ища что-то. Заметив сломанные деревья, он предложил: – Я возьму вон там ветви и закрою расщелину, а потом как-нибудь вернусь и поставлю глыбу на место.

Он слез с валунов и упрямо побрел по скользкой мути; он приволок одно из деревьев, и глубоко и надежно воткнув его в размокшую землю, загородил им вход в пещеру. Искривленные ветви полностью скрыли лаз.

Не будучи уверенными, что их не поджидают другие несчастья, Эдвин и Эмма все же храбро отправились в путь. Их ноги утопали в липкой грязи, в ботинках хлюпало, но они спешили покинуть Вершину Мира, прямиком направляясь к оврагу Рэмсден. Когда они перевалили через гряду, Эмма поскользнулась на размытой земле. Эдвин тотчас подхватил ее и бережно обнял рукой, помогая удержать равновесие, пока они не выбрались на узкую проселочную дорогу. Им приходилось осторожно нащупывать тропу, переступая через сорванные с мест камни и расщепленные ветви, выброшенные на дорогу оползнем. На подходе к оврагу Рэмсден они в замешательстве остановились, с изумлением глядя вниз. Лунный свет так ярко освещал глубокую лощину, что им было видно, как пузырилась вода, наполнявшая ее до краев. Казалось, вода вот-вот выплеснется через край. Мертвые птицы, кролики, изуродованная туша овцы покачивались на ее жуткой черной поверхности среди обломков и мусора как ужасное напоминание о бешеной стихии, отбушевавшей совсем недавно. Эмма охнула и прижалась лицом к широкому плечу Эдвина.

Эдвин повернулся, бережно поддерживая ее.

– Я должен был сообразить, что овраг будет затоплен. Нам придется вернуться и спуститься с хребта к ручью, перейти его и идти в усадьбу нижней дорогой.

– А если и ручей разлился? – предположила Эмма, кусая губы.

– Очень может быть. Но он, по крайней мере, намного уже, и берег его не такой обрывистый, как склон оврага. Там не должно быть слишком глубоко. Мы сможем переплыть его.

– Я не умею плавать, – жалобно прошептала Эмма.

– Не бойся. Я не оставлю тебя, Эмма. Я ведь уже говорил тебе, что со мной тебе всегда будет спокойно и надежно. Я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Никогда!

Он нежно привлек ее к себе, стараясь успокоить. Потом взял за руку и повел назад по тропе, а затем вниз по склону, все время заботливо поддерживая ее. К несчастью, предсказание Эммы сбылось. Небольшой ручей, где они умывались утром, превратился в бурный стремительный поток, извергавший воду, несший ее по каменистой равнине с поразительным напором, образуя у берега бурлящие водовороты, окутанные белесым туманом. Эдвин бросил корзину на землю и, сжав зубы, спустился с берега и вошел в бурлящую глубину. Вода была ему по грудь.

– Эмма, оставь мешок и забирайся ко мне на спину, – крикнул он. – Обхвати меня руками за шею, дорогая, и держись крепче, если хочешь жить. Я сумею плыть за нас двоих.

Эмма колебалась. Эта девушка, которая, в сущности, ничего не боялась, испытывала странный необъяснимый страх перед водой. Еще в детстве, когда мама мыла ей головку, она всегда кричала: „Мамочка, не лей воду на лицо!” Неприятный беспричинный страх возникал в ее душе.

– Эмма, иди же! – торопил Эдвин. – Вода очень холодная!

Отбросив свои опасения, Эмма последовала его указаниям и, дрожа, взобралась к нему на спину. Эдвин оттолкнулся и быстро поплыл к другому берегу, но он не рассчитал силу воды, и несколько раз ему казалось, что поток унесет их вниз. Стремнина жадно лизала его ноги водоворотами. Теперь он уже не знал, сможет ли доплыть. Их закружило в одном из водоворотов, но Эдвин отважно боролся и выбрался, захлебываясь, на поверхность; он плыл вперед и вперед, гребя что было сил. Для Эдвина их возвращение стало изнурительной битвой, а Эмме, крепко обхватившей его, принесло ужасные переживания. Наконец они доплыли до другого берега. Эдвин отплевывался, часто и тяжело дыша, крепко ухватившись за куст, чудом сохранившийся на берегу. Он помедлил, переводя дыхание и, вырывая куст из земли, рывком вытянул их обоих из бурлящего потока и вышел на берег, беспрестанно оступаясь и спотыкаясь. Они рухнули на землю и несколько минут лежали, тяжело дыша, икая и откашливаясь, вытирая воду с измученных лиц.

Наконец Эмма сказала:

– Благодарю тебя, Эдвин. Был момент, когда я подумала, что мы утонем. Я даже была уверена. Но ты отлично плаваешь.

Грудь Эдвина тяжело вздымалась, он все еще не мог говорить, только криво улыбнулся ей в ответ и утомленно кивнул головой.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – Эмма с беспокойством посмотрела на него. При свете луны ей было видно, что он бледен, как полотно, совсем обессилел, и дрожь бьет его сильнее, чем ее.

– Да, – он сел, застонав. – Нам надо идти дальше. Холодно, Эмма. – Эдвин печально улыбнулся, увидев, как вода стекает с ее волос, лица и одежды. – Мы похожи на двух крыс, упавших в воду.

– Но все уже позади, и мы скоро будем в усадьбе, – подбодрила его девушка.

Нижняя дорога тоже была размыта и вся усыпана камнями и ветками. Несмотря на скользкое месиво под ногами и всевозможные преграды на пути, они продолжали свой путь быстрым шагом, а когда Эдвину удалось отдышаться, даже пустились бегом, крепко держась за руки. Они замедляли шаг, лишь когда приходилось обходить валуны и расщепленные деревья, и потому добрались до главного въезда в усадьбу намного раньше, чем рассчитывали. Половина высоких железных ворот со сверкающим бронзой фамильным гербом Фарли была сорвана с петель и беспомощно свисала с высокой каменной стены, окружавшей усадьбу. Поднимаясь по дорожке, посыпанной гравием, они увидели, что и здесь буря оставила многочисленные следы разрушения. Цветочные клумбы были разорены, кусты изломаны, изгородь порушена, а искусно подстриженные самшиты и тисы были беспощадно изодраны и изуродованы до неузнаваемости.

Эдвина необычайно потрясло, что один из могучих дубов был расколот ударом молнии на части. Памятник целой эпохе был в щепки разбит небесным гневом и непредсказуемым нравом природы. Именно здесь Эдвин остановился и обнял Эмму. Он смахнул ее мокрые волосы и пристально посмотрел ей в лицо. Оно было забрызгано водой и грязью, но это ничуть не умаляло ее красоту. Лунный свет пробирался сквозь листву старого дуба над их головами и, тихо мерцая, рисовал причудливые узоры на ее милом лице. Эдвин наклонился к ней, крепко и долго целуя ее в губы, но теперь его страсть разлилась безграничной нежностью. Они прильнули друг к другу и тихо покачивались.

Несколько мгновений они стояли молча, потом Эдвин сказал:

– Я люблю тебя, Эмма. Ты тоже любишь меня, ведь правда?

На изумрудные глаза Эммы падал свет, и они по-кошачьи мерцали в темноте. Она заглянула ему в лицо, и острая боль пронзила ее, сжимая и переворачивая все внутри. Сердце Эммы наполнилось странным чувством, никогда не испытанным прежде. Это было сладкое чувство с легким привкусом грусти и смутного, непривычного желания, необъяснимого и непонятного ей.

– Люблю, – тихо ответила она.

Он легонько коснулся ее лица, одарив таким же проникновенным взглядом.

– Тогда приходи на днях, когда наладится погода, к пещере на Вершине Мира. Ты придешь?

Она молчала. До сей минуты Эдвин и не предполагал, что Эмма может отказаться, но теперь эта горькая мысль так сильно напугала его, что все его существо было исполнено паническим страхом.

– Пожалуйста, скажи, что ты придешь! Пожалуйста! – умолял он, принимая за колебание ее затянувшееся молчание. Он еще крепче обнял ее. – Мы могли бы снова устроить пикник, – упрашивал Эдвин.

Эмма не отвечала.

– Ах, Эмма, прошу, не отвергай меня. Пожалуйста! – шептал он хриплым шепотом, в котором вновь послышалось отчаяние. Эдвин чуть отстранился и заглянул ей в лицо, такое бледное и непроницаемое. Ее застывший взгляд привел юношу в замешательство, он не понимал его значения.

– Ты не сердишься за то... за то, что случилось? За то, что мы сделали. Нет? – тихо спросил Эдвин, с нарастающей тревогой гадая, это ли было причиной ее внезапного оглушительного молчания. И тут он увидел, как вся она зарделась, освещенная призрачным светом луны, просочившимся сквозь крону деревьев. Сердце оборвалось в его груди. Да, она гневалась на него.

Эмма отвернулась. Но хриплое дыхание Эдвина болью отозвалось в ней, и она тут же повернулась снова, с волнением заглядывая в его серо-голубые глаза. От того, что она увидела в них, ее сердце счастливо забилось, и радостное чувство наполнило ее Его глаза были полны любви и тоски, но за этими смешавшимися воедино чувствами она разглядела мерцающие искры страха. Теперь Эмма окончательно поверила, что Эдвин действительно любит ее так сильно, как он уверял. И она его любит. Он стал уже частью ее. Эмма поразилась, как много для нее может значить этот единственный на всем белом свете человек, как за несколько часов он смог стать столь необходимым ей и самым дорогим. Она никак не ожидала этого и даже в мыслях не допускала ничего подобного. Эмма не могла больше вынести боль, застывшую в его глазах.

– Да, Эдвин. Я приду к пещере, и я не сержусь за то, что произошло. – Она улыбнулась той самой улыбкой, что всегда озаряла сиянием ее прекрасное лицо.

Лицо Эдвина, омраченное недобрым предчувствием, тоже осветилось улыбкой. Это была улыбка облегчения. Его опасения улетучились, и он в радостном порыве крепко прижал девушку к себе.

– Ах, Эмма, Эмма! Моя ненаглядная Эмма! Ты все для меня! Ты одна!

Они стояли под старым дубом, заключив друг друга в объятия, и эти минуты отразились на их дальнейшей судьбе. Они забыли обо всем на свете: о своей мокрой одежде, о бившем их ознобе, о промозглой сырости ночи. Они помнили лишь друг о друге и своих страстно бушующих чувствах, не сознавая в своем восторге, что эти чувства могут привести к душевному опустошению, столь же ужасному, как изломанный и изуродованный мир вокруг них. Наконец они разжали объятия, с трепетом ища губы друг друга в подтверждение своей безграничной любви. Эдвин кивнул ей, обнимая взором, полным нежности, и Эмма улыбнулась ему в ответ, и они молча направились к дому, взявшись за руки. Эдвин был весел и, казалось, ни о чем не беспокоился. Эмма же, практичнее глядевшая на мир, вдруг представила себе, что за встреча их ожидает. Она ясно понимала, что прием будет далек от сердечного и полон жестоких упреков.

Войдя в конюшенный двор, вымощенный камнем, они увидели, что дверь кухни распахнута и в проем падает свет. На ярко освещенном пороге стояла в смятении миссис Тернер. Она стояла совершенно неподвижно, в напряженном ожидании уперев руки в бока, с окаменевшим лицом всматриваясь в темноту. Однако весь ее спокойный вид очень красноречиво говорил о предстоящем наказании, упреках и ужасных последствиях. Эмма вырвала свою ладонь из руки Эдвина и отступила, пропуская его вперед.

Увидев Эдвина, кухарка вздохнула с огромным облегчением и пришла в неописуемую радость. Но ее тревога была столь очевидна, и она так переволновалась за эти часы, что могла успокоиться, лишь бурно выразив свой гнев. Только потому, что Эдвин был молодым хозяином, а значит, требовал к себе должного уважения, кухарка сдерживала свои бушующие чувства. Но все же, увидев его, она пронзительно закричала:

– Мастер Эдвин! Ну где же вы пропадали?! Не вернулись вовремя домой, и заставили меня так волноваться. Ведь уже почти десять часов. Я уж думала, что вы заблудились на пустошах или погибли в эту кошмарную бурю. Ох, я так и думала! – Она энергично потрясла головой, ее глаза заблестели. – Ей-ей, мастер Эдвин, вам очень повезло, что сквайр сейчас в отъезде, а мастер Джеральд уехал на выходные в Брэдфорд, а то бы вам попало, да еще как! Я ведь дважды посылала Тома с фонарем искать вас!

Кухарка тяжело вздохнула, и ее пышная грудь заколыхалась.

– Ну же, молодой человек, не теряйте попусту время, входите же в кухню!

Она развернулась и поспешно вошла в дом, за ней по каменным ступенькам поднялся и Эдвин. Она не заметила Эмму, стоявшую в нерешительности поодаль. Эдвин остановился на пороге кухни и махнул Эмме.

– Ну же, все в порядке, Эмма. Я все улажу с миссис Тернер, – прошептал он.

– У меня греется вода в котле в прачечной, – крикнула кухарка, стоя посреди кухни и быстрым взглядом окинув испачканную и промокшую одежду Эдвина и его перемазанное грязью лицо. – Ну и вид же у вас, мастер Эдвин, – фыркнула она. – Похоже, будто вас протащили сквозь изгородь задом наперед, да-да.

И тут только миссис Тернер заметила Эмму, проскользнувшую в дверь и тихо спускающуюся по ступенькам. Кухарка застыла, открыв рот, не веря своим глазам.

– Эй, детка, а ты что здесь делаешь? Я-то думала, что ты спокойно сидишь дома со своим отцом. Мне и в голову не могло прийти, что ты выйдешь на улицу в такую погоду.

Эмма не ответила. Миссис Тернер осеклась на полуслове, переводя взгляд с Эммы на Эдвина.

– Ты так и не объяснила мне, почему ты приплелась вслед за мастером Эдвином в такой поздний час, и похожа при этом на мокрую курицу. Ну же, девонька, отвечай! – Уперев руки в боки, кухарка сверлила Эмму глазами, нетерпеливо притопывая ногой.

Прежде чем Эмма успела ответить, Эдвин вышел вперед и заявил весьма самоуверенно и с видом превосходства, дабы напомнить кухарке, кем он является:

– Я повстречал Эмму на пустошах во время бури, миссис Тернер. Она сказала мне, что должна сегодня вечером вернуться в усадьбу, чтобы помочь вам сварить варенье или еще что-то в этом роде. Мы вместе попытались было вернуться, но я решил, что в бурю идти слишком опасно. Мы, как сумели, укрылись в Рэмсденских скалах, чтоб переждать непогоду. – Он прервался и холодно посмотрел на сердитую кухарку. – Было очень нелегко добраться сюда, даже когда дождь уже кончился. Овраг затоплен, и ручей у нижней дороги тоже вышел из берегов. Но вот мы здесь, живы и здоровы, разве что немного испачкались. – Он заразительно улыбнулся, с неотразимым отцовским обаянием, в полной мере унаследованным им.

– Испачкались! Да это самая безбожная шутка в этом году, мастер Эдвин, ей-ей! – едко возразила миссис Тернер. – Ведь вы похожи на пару трубочистов, нет, хуже – на уличных бродяг. – Она опять покачала головой, возмущенно глядя на них. – Слава Богу, что Мергатройд в Шипли. Не думаю, что он любезно воспринял бы весь этот шум по поводу вашего исчезновения, мастер Эдвин. Помяните мои слова, он бы тут устроил!

– Я никуда не исчезал, миссис Тернер, – спокойно, но твердо ответил Эдвин. – Пришлось несладко на этих Богом забытых пустошах, но это не моя вина.

– Да уж, кажется, то, что вы говорите, правда, – пробормотала кухарка. – Она вдруг сердито воззрилась на них: – Вы только посмотрите на себя, да вы залили грязью весь мой чистый пол! Живо наверх, мастер Эдвин, и примите ванну. Я не хочу, чтоб вам опять стало худо. И скиньте свои гадкие ботинки. Я не допущу, чтоб вы заляпали весь ковер наверху, – выговаривала она, но уже не так свирепо.

Миссис Тернер обратилась к Энни, простоявшей безмолвно в течение всей перепалки, но широко раскрыв глаза и сгорая от любопытства:

– Энни, беги в прачечную и живо принеси наверх в ванную два больших ведра воды для молодого хозяина. А потом принеси сюда пару ведерок для Эммы.

Теперь все свое внимание кухарка обратила на Эмму:

– Тебе не следовало оставаться на пустошах с мастером Эдвином, девочка. Ты должна была вернуться домой. Вы оба в самом деле могли быстренько добежать до деревни, – отчитывала она девушку с нескрываемым раздражением. – Я-то думала, что ты поумнее, девонька, да и молодой хозяин тоже. Как бы там ни было, живо в ванную, что в людской, детка. Тебе просто необходима горячая ванна, а не то заболеешь.

Эмма через силу улыбнулась:

– Да, миссис Тернер.

Не глядя на Эдвина, она поспешила в ванную за кухней.

Эдвин сбросил ботинки и поднялся наверх. Там он обернулся и, обаятельно улыбаясь, нежным голосом пропел:

– Прошу прощения, миссис Тернер, за то, что причинил вам столько хлопот и неприятностей. Я не нарочно, вы же знаете.

– Да, мастер Эдвин, я знаю.

– Ах да, кстати, мне пришлось бросить там корзину с едой. Но я на днях заберу ее и верну вам.

– Да, конечно же, вернете, если от нее что-нибудь осталось, – пробормотала кухарка. На его лице отразилось такое огорчение, что она смягчилась, ведь Эдвин был ее любимец. – Как примете ванну, сразу отправляйтесь в постель, а я принесу вам тарелочку холодной баранины с тушеной капустой и картошкой. Я-то уж знаю, как вы это любите, – сказала она, указывая на сковороду, на которой мирно жарились овощи. – Я уже не раз подогревала их для вас, мастер Эдвин.

– Благодарю, миссис Тернер, – ответил юноша и ушел.

Кухарка внимательно посмотрела ему вслед и села на затрещавший под нею стул. На ее лице отразилась неподдельная тревога. Она замечала, как они вдвоем перешептывались и пересмеивались в разных потайных уголках дома, думая, что их никто не видит, и не ведая о ее безмолвном, но неусыпном надзоре. Она также видела их вместе в саду слишком часто в последнее время, и это совсем ей не нравилось. Она размышляла над рассказом Эдвина, на мгновение усомнившись в его правдивости. Кухарка нахмурилась. Это походило на правду, к тому же она никогда прежде не уличала молодого хозяина Эдвина во лжи или непорядочности, с самого его рождения. Он не был похож на Джеральда, хитрого и лживого.

И все же... неясные подозрения закрались в ее душу, отягощенную теперь путаными тревожными мыслями. „Нехорошо это, когда прислуга с господами путается, – сказала она самой себе. – Она отбивается от своих, эта девочка. – Кухарка продолжала раздумывать. – А это скверно. Может привести к большим неприятностям. Нам следует знать свое место”, – громко сказала она пустой комнате. Элси Тернер вдруг зябко повела плечами, ее пухлые руки покрылись гусиной кожей. Давно забытые воспоминания вдруг так ярко и живо нахлынули на нее, что она вздрогнула, сидя на стуле. „Больше не надо, – подумала она, содрогнувшись. – Это не должно повториться”.

25

Эмма прошла через веранду и спустилась по дорожке, ведущей в розовый сад. В руках она держала корзину для цветов и садовые ножницы. К завтраку ожидали лорда и леди Сидней, и кухарка велела ей срезать цветов. Они будут стоять в уотерфордских хрустальных вазах в гостиной и столовой. Эмма обожала цветы, и особенно розы, а этот сад был целиком отведен под них, о чем и говорило его название. Это было ее любимое место из всех садов и парков обширного поместья Фарли. Красота сада не соответствовала представлениям Эммы о доме, который угнетал ее и казался уродливым. Сад окутывал ее своим покоем, приносил Эмме чувство умиротворения, его красота облагораживала ее душу.

Прекрасный старый сад был окружен со всех сторон столетней каменной стеной, увитой усердно оплетавшими ее растениями. Они забрались даже в крону двух древних деревьев в глубине сада, и цветки их ослепительно сверкали среди ветвей в густой листве, будто тонкие шелковые узоры чистейшей белизны. Широкие клумбы, разбитые у самой стены, были сплошь усыпаны цветами флорибундовых роз. Им отдали предпочтение из-за крупных бутонов и долгого периода цветения: все лето они наполняли сад изобилием ярких красок. Всевозможные сорта роз росли на обширных участках, тесно примыкавших друг к другу, сливаясь в буйном празднестве ослепительных оттенков. Кроваво-красный цвет бледнел до насыщенно-кораллового, который, в свою очередь, окрашивался пунцовым румянцем и струился розовыми брызгами. А белые и желтые пятна привносили хрупкую свежесть тонов в бескрайнюю гармонию ярких бархатных тюрбанов в оправе темно-зеленых листьев.

В центре, опоясанная дорожками из гравия, виднелась открытая площадка. Этот цветник, где искусно сочетались клумбы разных форм и размеров, был великолепным многоголосием, образовывавшим разительный контраст с диким пышным обрамлением, не тронутым рукой садовника. Конечно, и этот эффект был продуман заранее.

В цветнике, обсаженном самшитами, клумбы с гибридными сортами чайных роз были разбиты на треугольники, ромбы и квадраты. Ровно подстриженные самшиты казались отлитыми из металла или искусно выточенными из гладкого камня. Розовый сад, как и все прочее, жестоко пострадал от той ужасной бури, что бушевала в июне в этих местах. Но Адам Фарли пригласил в помощь своему садовнику известных знатоков садовой архитектуры, в том числе специалиста по розам, и художника по ландшафту. Потратив огромную сумму денег и времени, проявив свое превосходное мастерство, они чудесным образом восстановили сад и вернули ему прежнее великолепие.

В ослепительной тишине этого яркого августовского дня сад был полон той очаровывающей и завораживающей красоты, что заставила Эмму остановиться, затаив дыхание и восхищаясь его совершенством. Солнце плыло высоко в безоблачном васильковом небе, прозрачный воздух был напоен пьянящими ароматами восхитительных роз, столпившихся вокруг нее. Не дрожал ни один лист, и лишь слабый шум быстрых крыльев упорхнувшей ввысь птицы, ее затихающая трель отдавались здесь легким эхом. Эмма вздохнула, любуясь окружавшим ее великолепием и, вспомнив о деле, пошла дальше. В цветнике розы никогда не обрезали, и Эмма направилась к клумбам, окаймлявшим стену. Ей было немного жарко, ведь она так спешно спускалась по дорожке, и потому она с радостью подошла к деревьям, густо сплетенные кроны которых свисали до самой земли, даря свежую тенистую прохладу. Она опустилась на колени и принялась срезать стебли, передвигаясь от куста к кусту, тщательно отбирая бутоны. Садовник научил ее, как срезать по нескольку цветов с каждого куста, чтобы облик волшебной флорибунды не пострадал от образующейся пустоты. Девушка очень нежно обращалась с розами. Бутоны раскрылись и распустились почти полностью. Особое внимание она уделяла цвету и сорту. Мало-помалу корзина наполнялась.

Эмма работала и улыбалась самой себе. Прошлой ночью Эдвин вернулся в Фарли вместе со сквайром. Тот всегда приезжал в Йоркшир к началу охоты на куропаток. Эдвин уезжал на две недели на юг навестить Оливию Уэйнрайт в ее загородном доме. Эмме они показались двумя годами. Усадьба была безлюдной, как никогда. В доме остался один Джеральд и начал притеснять Эмму больше обычного. Просторные комнаты, такие пустые и безжизненные, были темны, стояла жуткая тишина, и Эмма старалась ускользнуть из усадьбы сразу же по окончании своей работы. Теперь Эдвин вернулся, и все будет по-другому. Она соскучилась по его улыбке, нежным объятиям и взглядам. Их пикники на пустоши продолжались в июне и июле вплоть до его отъезда.

Иногда Эмма поднималась на Вершину Мира и сидела в одиночестве на своем плоском камне в тени Рэмсденских скал, мечтая, теряясь в множестве своих мыслей. Она никогда не входила в пещеру без Эдвина. Перед своим отъездом на каникулы он крепко-накрепко наказал ей ни в коем случае не пытаться отодвинуть камень без него, ведь это опасно и она легко могла пораниться.

Но он вернулся, и ее одиночеству пришел конец. Утром, столкнувшись в коридоре наверху, они шепотом договорились о короткой встрече в розовом саду до занятий Эдвина верховой ездой. Она едва могла унять дрожь, ожидая его. Она горячо желала, чтоб он поскорее пришел. Ее корзина была полна до краев, да и кухарка забеспокоится, куда она пропала. Еще минута, и Эмма услышала его шаги, хруст гравия под его ногами. Она оглянулась, слыша свое сердцебиение, такое громкое, и волна счастья захлестнула ее, выплескиваясь мерцающим светом в ее глазах и радостной улыбкой на лице.

Эдвин с беззаботным, небрежным видом быстро спускался по дорожке, поигрывая стеком в руке. На нем была белая рубашка с желтым широким шелковым галстуком, повязанным на манер шарфа, кожаные бриджи и высокие коричневые ботинки для верховой езды, игравшие глянцем на солнце. Он выглядел более высоким, широкоплечим и взрослым, чем прежде. „Как он красив”, – подумала Эмма, и у нее перехватило дыхание. Она почувствовала острую боль, полностью узнавая в ней боль своих любовных переживаний, горьких и сладких одновременно.

Лицо Эдвина засияло при виде ее, он прибавил шагу, подошел и склонился над ней, широко улыбаясь. В его серо-голубых глазах светилась явная радость возвращения. Эмма думала, что сердце разорвется в ее груди. Он протянул ей руки, помогая подняться, и увел в укромный уголок, не видный из окон дома. Он крепко сжал ее в своих объятиях и горячо поцеловал, нежно гладя по спине загорелой рукой. Потом он отстранился, крепко удерживая ее за плечи, и пристально, будто впервые, посмотрел ей в лицо. „Господи, как она прекрасна", – думал он, и волнение ручейком заструилось в его душе.

– Я соскучился по тебе, Эмма, – пылко произнес он, и страсть отразилась на его лице. – Не мог дождаться возвращения. А ты скучала?

– О да, Эдвин, еще бы. Мне было так одиноко после твоего отъезда. – Она улыбнулась. – Ты хорошо провел каникулы, а?

Он рассмеялся и поморщился.

– Ну да, наверное. Но, по мне, там было слишком людно. У тети Оливии была целая куча гостей, снующих туда-сюда. Еще она устроила два бала, без которых я вполне бы обошелся. Эти глупые дочери ее друзей, впервые появившиеся в свете, так действовали мне на нервы.

Эмма застыла в его жарких объятиях. Ревность заняла ее мысли, когда она представила себе Эдвина, танцующего с другими девушками и обнимающего их при этом. Она совершенно потеряла дар речи. Заметив тень страдания в ее глазах, он обругал себя за невнимательность, и подкупающе улыбнулся.

– Я больше люблю быть с тобой, Эмма, моя ненаглядная. Ты ведь знаешь это. – Он ослабил свои объятия. – Давай отойдем и присядем вон там, – предложил он, кивнув на грубо сколоченную скамью, что стояла в тени деревьев в глухом дальнем углу сада.

Он взял у нее цветочную корзину. Они сели, и он спросил:

– Мы сможем встретиться и устроить пикник на Вершине Мира в это воскресенье? Это ведь твой выходной, правда?

– Да, это мой выходной, – ответила Эмма.

– Тогда встретимся?

Эмма серьезно взглянула на него, всматриваясь в его лицо, столь дорогое, и всегда, днем и ночью, стоящее перед ее глазами.

Эдвин нежно улыбнулся:

– Ты стала вдруг такой задумчивой. Не скажешь же ты мне, что тебе разонравились наши свидания? Я не могу жить без твоей любви.

– Конечно, я люблю тебя, – Эмма поколебалась и перевела дыхание. Слова, которые нужно было произнести, застряли у нее в горле.

Эдвин тронул ее за плечо.

– Тогда почему же ты не решаешься встретиться со мной?

– Эдвин, у меня будет ребенок, – тихо выдохнула она, не зная, как мягче сказать об этом, и не в силах больше нести в одиночку эту мучительную ношу.

Эмма говорила, не отрывая глаз от его лица, сцепив пальцы рук, чтоб они не дрожали. Молчание повисло между ними свинцовым занавесом, у Эммы упало сердце. Она остро чувствовала, как Эдвин напрягся, чуть отодвинулся от нее, выражение недоверия смыло улыбку с лица, нарастающий ужас быстро овладел им и застыл ледяной маской – свидетельством его шока.

– О Боже! – воскликнул он, отпрянув на спинку скамейки. Ошеломленный, он уставился на нее. Бледное лицо напряжено. Эдвин почувствовал, словно его сильно и жестоко ударили под ложечку. Он был абсолютно разбит. Он тщетно пытался успокоиться, стряхнуть охватившее его оцепенение, но добился немногого. Наконец он с трудом выдавил:

– Ты в этом совершенно уверена, Эмма?

Она кусала губы, не сводя с него глаз, и пытаясь понять, как он отнесется ко всему этому.

– Да, Эдвин, я уверена.

– Господи, проклятье! – закричал он в смятении, забывая о своих манерах. Судорога исказила его лицо. Он почувствовал, что задыхается, казалось, он никогда не сможет больше вздохнуть. Наконец он повернулся и пристально посмотрел на Эмму глазами, полными испуга. – Отец убьет меня, – выдохнул он, представив вспышку гнева Адама Фарли.

Эмма ответила ему быстрым понимающим взглядом.

– Если твой этого не сделает, то мой уж наверняка, – резко сказала она низким охрипшим голосом.

– Ради всего святого, что ты собираешься делать? – спросил он.

– Ты хочешь сказать, что мы собираемся делать, Эдвин? – спросила она довольно мягко, чувствуя, как тревога в ней нарастает и комком подступает к горлу. Ни на один миг она не могла себе представить за эти несколько прошедших недель такую реакцию с его стороны. Она понимала, что это взволнует, обеспокоит, растревожит его так же, как ее саму. Но она не предполагала, что он поступит так, будто за все отвечает она и только она. Это повергло ее в ужас.

– Да, конечно, я хочу сказать „мы”, – поспешно отозвался он. – Ты действительно, ты в самом деле уверена? Может быть, это всего лишь задержка?

– Нет, Эдвин, я знаю наверняка.

Эдвин молчал, тысячи путаных сбивчивых мыслей роились в его голове. Очарованный ее красотой, пылая страстью, которую она зажгла в нем, он никогда не предполагал подобного. Каким же глупцом он был, не подумав об этом неизбежном, самом вероятном и естественном последствии их любовной близости.

Эмма нарушила молчание:

– Пожалуйста, Эдвин, скажи мне что-нибудь! Помоги мне! Я ведь так переживала, пока тебя не было, узнав о ребенке и оказавшись в безвыходном положении. Я никому больше не могла сказать об этом. Так ужасно было ждать, когда же ты вернешься домой.

Эдвин ломал голову. Наконец он нервно откашлялся и заговорил нетвердым голосом:

– Послушай, Эмма, я слышал, есть врачи, ну те, что занимаются такими вещами в начале беременности за хорошие деньги. Может, кто-нибудь и согласится сделать это. В Лидсе или Брэдфорде. Возможно, мы найдем кого-нибудь. Я могу продать свои часы.

Эмма была поражена. Его слова казались ей острей ножа. Их хладнокровие было таким ошеломляющим и отталкивающим, что всю ее охватил озноб.

– Пойти к какому-нибудь знахарю! – крикнула она сердито, в изумлении широко открыв глаза. – Какому-нибудь шарлатану! Он искромсает меня своим ножом, а может быть, и убьет! Ты это предлагаешь, Эдвин? – Ее темно-зеленые глаза стали ледяными и настороженными. Она едва могла поверить, что он произнес эти отвратительные слова.

– Но, Эмма, я не знаю, что еще предложить. Это же страшная беда, катастрофа! Ты не должна родить ребенка.

В полном ошеломлении, ничего не соображая, Эдвин продолжал смотреть на нее. Порядочнее было бы жениться на ней. Они могли бы сбежать в Шотландию, в Гретна Грин. Он читал о супругах, заключавших там брак. Он был законным, если они прожили вместе двадцать один день. Он уж было открыл рот, собираясь сказать ей об этом, но так ничего и не сказал. Но что же потом? Мысль о ярости отца парализовала его. Конечно, отец не убьет его. Он поступит гораздо хуже. Он откажется от него, оставив ни с чем. Тут Эдвин вспомнил о Кембридже, о своем будущем, о карьере адвоката. Он не может сейчас обременять себя женитьбой, в его возрасте, в самый решающий момент его жизни. Он окинул Эмму взглядом. Да, она была красавицей. В это утро темно-русые волосы косами обрамляли ее лицо, образуя подобие короны на прелестной головке. Округлое, бледнее обычного, это лицо было изящным и утонченным, подобно матовому фарфору. Завиток, свисавший на ее широкую бровь, и эти широко распахнутые изумрудные глаза еще больше подчеркивали ее красоту. Она восхитительна, в этом нет сомнений. Подобрать одежду... подправить произношение... придумать происхождение... Подобные вещи возможны, и надлежащее воспитание могло бы сотворить чудо. Наверное, как-то можно все это уладить. Но нет... Нельзя... Только не это, – твердил в мозгу тихий голос. Он погубил бы себя. Он ясно представил себе реакцию отца. Тот будет в бешенстве. Она была деревенской девушкой. Он продолжал смотреть на Эмму, объективно и беспристрастно думая о ней, и через какие-то мгновенья ее красота померкла. Что бы там ни было, она оставалась служанкой. Разница в их происхождении была слишком огромна, чтоб они могли соединиться.

Итак, Эдвин промолчал, с трудом сглотнул набежавшую слюну и подавил в себе слова, совсем уж было готовые вырваться. И это была ошибка, о которой он жалел всю жизнь. Оттого, что он промолчал, оттого, что отказался от нее, что не сумел бросить вызов отцу и всему миру, жизнь Эдвина пошла совсем по-другому.

Эмма с безошибочной ясностью увидела теперь на его лице отказ от нее и с горечью прочла в его глазах отречение. Она выпрямилась и грациозно вскинула голову. Девушка собрала все свое самообладание, чтоб говорить обычным тоном. Ее трясло. Гнев, обида, отвращение закипали в ее сердце.

– Я не пойду ни к одному из этих докторов, а твое молчание говорит, что ты не собираешься жениться на мне, Эдвин. – Она усмехнулась, но улыбка была циничной. – Это было бы неприлично, не так ли, мастер Эдвин? Это уже слишком, чтобы господа и впрямь женились на прислуге, – подчеркнула она своим строгим тоном, ее ледяной голос обжигал.

Эдвин вздрогнул. У него было ощущение, будто она только что прочла его мысли и краска густо залила его лицо.

– Эмма, это не так. Вовсе не потому, что я не люблю тебя. Но мы слишком молоды для женитьбы, – оправдывался он. – Я собираюсь ехать в Кембридж. Мой отец...

– Да-да, я знаю, – оборвала она, – он убьет тебя.

Она говорила, и ее сверкающие глаза сужались, напряженный взгляд замер на его лице.

Эдвин отшатнулся, он понимал, что никогда не забудет этот сверлящий взгляд, так жестоко и с таким презрением осуждающий его. Его память никогда не сможет избавиться от него.

– Эмма, я... я... прости меня, – он запнулся и покраснел, – но это...

Она вновь прервала его резко и убедительно:

– Мне придется уехать из Фарли. Я не могу здесь оставаться. Я не отвечаю за действия отца. Ему ни за что не вынести позора, а у него и впрямь крутой нрав.

– Когда ты уедешь? – спросил он, отводя взгляд.

Выражение полного презрения скользнуло по лицу Эммы. Он не может дождаться ее отъезда. Это было яснее ясного. Ее разочарование было окончательным.

– Сразу, как только смогу, – бросила она в ответ.

Эдвин обхватил голову руками и обдумывал только что сказанное ею. Возможно, это было лучшим решением. Чтобы она уехала отсюда. Он почувствовал, как схлынуло напряжение и поднял голову.

– У тебя есть деньги? – спросил он.

Эмма содрогнулась от отвращения. Потрясение от предательства Эдвина, его слабоволие и омерзительное поведение оглушили ее. Казалось, ее шатает, и она вот-вот рухнет на землю. Боль пронзала ее все сильней и сильней и так ужасно сдавила ее железным обручем, что казалась невыносимой. Обида, гнев, унижение, разочарование и внезапный панический страх слились в одну разрывающую ее сердце муку, захлестнувшую все ее существо. Запах роз накатывал удушающими приторными волнами, ей стало дурно. Она задыхалась от их аромата. Ей хотелось убежать далеко-далеко от этого сада и от Эдвина. Наконец она произнесла слабым бесцветным голосом:

– Да, я скопила кое-что.

– Ну, на моем счете есть только пять фунтов. Конечно же, я отдам их тебе. Это как-то поможет, Эмма.

Ее непреклонная гордость поднялась в ней, приказывая ничего не принимать, отклонить его предложение, но из соображений, в этот момент ей самой непонятных, она передумала.

– Благодарю тебя, Эдвин. – Она пристально взглянула на него. – Ты мог бы еще кое в чем помочь мне.

– Да, Эмма, все что угодно. Ты же знаешь, я сделаю все, чтобы помочь тебе.

„Все”, – с неприязнью подумала она. Но всего он не сделает, лишь так, что-то, что устраивает его самого. Лишь то, что освободит его от ответственности за случившееся.

– Мне понадобится чемодан, – холодно продолжала она, не в силах скрыть своей горечи.

– Я занесу его после обеда в твою комнату, – и оставлю в нем пять фунтов стерлингов.

– Благодарю, Эдвин. Это очень любезно с твоей стороны, – от него не ускользнул ее язвительный, нарочито учтивый тон, которым она вдруг заговорила.

Он поморщился.

– Эмма, пожалуйста, пожалуйста, постарайся понять!

– Ах, я понимаю, Эдвин. Как же я все понимаю!

Он встал и нервно переминался с ноги на ногу, страстно желая уйти и покончить со всем этим. Она смотрела на него: вот он стоит здесь, жалкое подобие джентльмена. „А каков же он на самом деле?” – спросила она себя. Слабовольный, испуганный мальчишка, лишь с внешними признаками мужчины. Вот и все. Он оказался ничтожеством. Он был даже ничтожнее грязи под ногами.

Теперь поднялась и Эмма и взяла корзину с цветами. Одуряющий запах роз бил ей в ноздри, снова вызывая тошноту и головокружение. Она взглянула на него, застывшего у скамьи.

– Я не смогу вернуть чемодан, ведь мы никогда больше не увидимся, Эдвин Фарли. Никогда в жизни.

Она медленно пошла прочь, гордо выпрямившись, держась с достоинством, скрывавшим ужасное отчаяние в ее душе. Тишина в саду стала ощутимой. Можно было протянуть руку и потрогать ее. Все казалось ненастоящим, поблекшим, приглушенным, а потом все ослепительно засверкало, вызывая пронзительную боль в глазах. Вдруг все вокруг потемнело и заволокло пеленой. Это было похоже на липкий туман, окутывающий пустоши. Смертельный холод, струясь, наполнял ее, и все внутри сжималось, оставляя пустоту. Разъедая и вытравляя. Ее сердце рванулось из груди и замерло. И окаменело. Она переставляла ноги, машинально передвигая их. Они волочились как неживые. Она удивилась про себя, неужели она и вправду ожидала, что Эдвин женится на ней. Она не была уверена. Но она не знала и не думала, что он будет вести себя с таким безразличием к ее беде, ее здоровью, столь малодушно и с таким раболепным страхом. Это было отвратительно.

Он не проявил ни малейшего интереса к ребенку, которого она ждала. Его ребенку. Что за жалкий образчик рода человеческого! Она иронически усмехнулась. Представьте себе, на его счете было лишь пять фунтов стерлингов. У нее и то было больше, а точнее – пятнадцать. Плюс ее железная воля. И решительность.

Эдвин спокойно смотрел ей вслед. Но тревога все нарастала в нем, и вдруг, поддавшись невольному порыву, он пошел за ней.

– Эмма! – позвал он. Она не оглянулась.

– Эмма, подожди, пожалуйста! – снова окликнул он. Девушка остановилась, и он затаил дыхание, надеясь, что она обернется. Но тут он понял, что она помедлила лишь потому только, что зацепилась платьем за куст. Она высвободилась и пошла вверх по ступенькам на веранду, так ни разу и не оглянувшись.

Эдвин неподвижно стоял на гравиевой дорожке. Его рука так крепко сжала стек, что костяшки пальцев заострились, резко выделяясь в свете слепящего солнца. Страх обуял его, когда она исчезла в доме. Его ноги стали ватными, в голове беспорядочно кружились мысли, а затем его охватило странное чувство, засевшее под ложечкой. Он чувствовал, как что-то жизненно важное убывало из него, и непонятная, несущая боль пустота поглотила его, заслонив все остальные ощущения. Стоя в этом древнем розовом саду, Эдвин Фарли в свои семнадцать лет не мог знать, что эта отвратительная всеобъемлющая пустота, эта опустошенность его души и сердца никогда, до конца дней не оставит его. Он унесет ее с собой в могилу.

Эмма принесла розы в теплицу рядом с оранжереей, и поставила корзину на стол. Девушка крепко заперла дверь и подбежала к умывальнику. Ее рвало так, что она подумала, что умирает. Ее глаза наполнились слезами, а внутри ее все натянулось и напряглось. Через несколько секунд тошнота прошла, девушка утерла лицо руками, тяжело дыша, стояла, опершись на старую цинковую раковину. Потом Эмма машинально занялась розами: она обрывала нижние листья и аккуратно расставляла цветы в хрустальные вазы, сосредоточив на них все свое внимание. Теперь она не могла выносить запах роз. Она действительно навсегда возненавидит их пьянящий аромат. Но сейчас она должна была выполнить эту работу, и эти напряженные усилия помогли ей унять тревогу рассудка и дрожь в руках и ногах. Продолжая работать, она вдруг осознала, что Эдвин даже не спросил, куда она едет. Только когда? Так куда же она поедет? Эмма точно не знала. Но она уедет завтра. С утра по субботам ее отец и Фрэнк работали на фабрике, как и другие мужчины, желавшие подработать сверхурочно. Как только они уйдут, она и сама исчезнет. Отцу она оставит записку, так же, как сделал Уинстон. Она не знала, что напишет в этой записке. Она подумает об этом позже.

Работая, она вполголоса проклинала себя. Какой же она была дурой! Она не чувствовала угрызений совести и даже не жалела об их свиданиях в пещере. Что было, то было, прошедшего не вернуть, а сожалеть значило попусту тратить драгоценное время. Она обзывала себя дурой по другой причине она: позволила Эдвину отвлечь ее от ее цели, покуситься на ее План с большой буквы. Так же, как допустила, чтобы смерть матери, бегство Уинстона и отчаянное положение отца поколебали ее решимость уехать из Фарли.

Слабый глухой отзвук вернул ее в прошлое. Это были слова, сказанные ей более года назад, в тот вечер, когда здесь давали званый ужин, накануне маминой смерти. Эти слова она давно позабыла, но вдруг вспомнила именно сейчас. Это был голос Адели Фарли: „Ты должна бежать отсюда. Подальше от этого дома. Пока не стало слишком поздно”.

„Госпожа Фарли была не так глупа, как все думали”, – сказала себе Эмма. Она знала. Почему-то она знала, что в этих стенах таится тревога, опасность и погибель.

Эмма прервала работу и стояла совершенно неподвижно, глубоко задумавшись. Внезапно пробежавшая по ней дрожь заставила девушку схватиться за стол. Она закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на своих мыслях. Чуть погодя она открыла глаза и, словно ослепнув, уставилась на розы, ничего не видя вокруг. Эмма не знала, что в ее удивительных изумрудных глазах загорелся опасный огонь. Это было страшное осознание, в котором смешались ее горькое разочарование и беспристрастный расчет.

Именно тогда она дала себе клятву. Клятву, торжественно произнесенную каждой клеточкой ее существа, каждой каплей ее жизненной силы. Это больше никогда не повторится. Она не позволит никому и ничему сбить ее с пути, встать у нее на дороге, помешать ей или ослабить ее решимость. Отныне она целеустремленно будет двигаться к своей цели, отрешившись от всего остального. Эта цель – Деньги. Огромные суммы денег. Ведь деньги – это власть. Она станет такой богатой и влиятельной, что будет неуязвима для всего света. А что же затем? Отмщение. Она улыбнулась. В этой улыбке слились упорство и жажда мести.

Эмма отперла дверь и, взяв одну вазу, понесла ее в столовую. Она должна сегодня закончить свою работу без малейшего проявления эмоций или страха, и ей всеми путями следует избегать встречи с Эдвином. Она никогда не сможет снова заглянуть в это лицо. Ее презрение превратилось в жестокую ненависть, ненависть всепоглощающую и столь безграничную, что она затмевала все остальные чувства. Эмма даже не думала ни о ребенке, которого носила, ни о тех непреодолимых трудностях, что вставали теперь перед ней. Смертельная ненависть к Эдвину Фарли, родившаяся в ней в этот день, лишь усилила отвращение, которое она всегда испытывала к Адаму Фарли; эта ненависть стала грозной неугасимой силой, гнездившейся в сердце Эммы почти до последнего дня ее жизни. По существу, она стала основной движущей силой, сросшейся с присущим ей честолюбием, энергией, упорством и проницательностью, которая вознесет ее к самым вершинам. Но в ту минуту даже ей это казалось несбыточным.

26

На следующее утро Эдвин Фарли бродил по фабричному подворью, лицо его было печально и несчастно. Время от времени он бросал взгляд на деревню, раскинувшуюся на холме, страстно желая узнать хоть что-нибудь об Эмме.

Он знал, что она уедет из Фарли в эти выходные, если уже не уехала. Он был совершенно уверен в этом. Поздно ночью, не в силах заснуть, охваченный беспокойством и острым чувством вины, он пробрался в ее комнатку на чердаке. Чемодан, оставленный им днем, исчез, а с ним и вся ее одежда из стенного шкафа и мелкие пустяшные вещи, которые она хранила в усадьбе. С подоконника пропала вазочка с высохшим вереском и несколько скромных украшений, в том числе и столь высоко ценимая ею ужасная брошка из зеленого стекла.

Эдвин вздохнул. Он чувствовал себя жалким. Его поведение было в высшей степени хамским. Если б только она не говорила с ним так резко, если б подождала, пока прояснится его голова от ужасного потрясения, вызванного ее гибельной вестью. Возможно, тогда он был бы в состоянии мыслить разумнее и смог бы оказать ей большую помощь. „Каким же образом?” – придирчиво воскликнул тонкий голосок. Будь он честен с самим собой, он признался б, что не женился бы на ней. Об этом не могло быть и речи. Но... „О Боже, прекрати сводить себя с ума!” – взбешенно приказал он себе, не в состоянии совладать с непокорными мыслями, мечущимися в голове.

Эмма уехала. Так оно и есть. При данных обстоятельствах, возможно, ей хватило благоразумия уехать немедленно. Останься она, она могла бы втянуть его, пусть невольно, в историю, и разразился бы скандал, последствия которого он не осмеливался себе представить. „Это несправедливо и недостойно тебя – так думать, Эдвин Фарли”, – упрекнул он себя, в приливе стыда и в озарении понимая суть свою и Эммы. Она никогда не потребует от него признания отцовства своего ребенка. Он знал ее слишком хорошо и понимал, что так или иначе она оградит его от этого. Он был противен сам себе, он желал знать, как она совладает с собой, что будет делать, куда ушла или пойдет. Будучи ужасно напуган, ошеломленный и неуверенный, он даже не побеспокоился вчера, чтобы представить себе ее дальнейшую судьбу и эти мысли сейчас преследовали его.

Он замедлил шаг, подходя к лошадям, привязанным неподалеку от ворот фабрики. Эдвин гладил Рассета Дауна, пытаясь успокоить переполнявшие его мучительные чувства. Резвая прогулка верхом по пустоши ему не повредит. Он осмотрелся. Сегодня стоял далеко не лучший день. Было необычайно мрачно, небо сплошь покрыто тучами, дул сильный ветер. С другой стороны, поездка в Киркенд, несомненно, заняла бы его мысли и, наверное, отвлекла бы от непрекращающихся раздумий об Эмме, ослабило бы ту неловкость, которую он ощущал в душе.

Эдвин уставился перед собой невидящими глазами и сначала не заметил дыма, тонкими струйками просачивавшегося из-под дверей находившегося неподалеку склада. Лишь только когда Рассет Даун заржал и встал на дыбы, он оглянулся и увидел все более сгущающийся дым. У Эдвина перехватило дыхание, он успокоил лошадей и, полный тревожных предчувствий, побежал к складу.

Когда Эдвин бежал через двор, из-за угла показался Джек Харт, несший из ткацкой связку пустых мешков. Боковые окна склада были в его прямой видимости, и глаза его широко распахнулись при виде пламени внутри. Он увидел также и Эдвина Фарли, срывающего замок с тяжелых дубовых дверей. Джек рванулся к нему, с перепуганным лицом, крича Эдвину, чтобы тот отошел от дверей.

– Не открывай их, парень, – кричал он, – это хуже всего! Уходи оттуда, парень!

Эдвин взглянул на него, но не обратил на его слова внимания и продолжал судорожно отпирать двери. Наконец ему это удалось, и он вбежал внутрь, когда Джек был уже рядом. Джек свалил мешки на землю и бросился вслед за Эдвином, крича о нависшей угрозе.

Несколько деревянных бадей, в которых переносили пряжу и катушки, каким-то образом загорелись в дальнем углу огромного склада. Тлеющий пепел от них попал на тюки шерсти, упакованные в мешки и сложенные друг на друга. Они ярко горели и пламя быстро перебегало на лежавшие рядом. Сарай и вся шерсть, сложенная там в больших количествах, были охвачены пламенем подобно трутнице. Тлеющие угли и искры разлетались во все стороны, клубами валил дым, деревянные балки и стены с треском раскалывались под языками пламени, уже забравшимися на потолок и разбегающимися во всех направлениях.

Еще несколько минут, и пожар примет угрожающий размах, ветер, врывавшийся в открытые двери, раздувал пламя, превращая сарай в плавильную печь, жар становился все сильнее, все вокруг было застлано дымом.

– Уходите отсюда, мастер Эдвин! – орал Большой Джек сквозь гул огня, пожиравшего деревянное здание.

– Нужно что-то срочно делать! – крикнул Эдвин, как завороженный глядя на бушующее пламя.

– Я знаю это, парень. Но здесь неподходящее место для тебя! – Джек с силой ухватил его за руку и потащил наружу. – Идем отсюда скорее! Нам нужно быстрее запустить паровой двигатель и помпу. Иначе огонь не остановить!

Оба повернули к выходу, Джек прокладывал дорогу в дымном вихре. Задыхаясь и щуря слезящиеся глаза, они наощупь пробирались наружу. Из-за плотного дыма, сгущавшегося с каждой секундой, Эдвин не заметил железного кольца на люке в полу и, зацепившись за него ногой, упал ничком. Он попытался высвободиться сам, окликнув Джека, шедшего впереди. Джек быстро развернулся и бросился к нему. Испуг мелькнул в его глазах, он увидел, что носок ботинка Эдвина для верховой езды застрял в кольце. Он присел, пытаясь вырвать его.

– Ты можешь вытащить ногу из ботинка, парень? – прокричал Джек.

– Не в этом положении! – Все же Эдвин согнул ногу, потянул, но безрезультатно.

– Кольцо малость расшатано. Я попробую выдрать его из пола, – прохрипел Джек, надрывно кашляя и отгоняя дым от лица. Он навалился на кольцо изо всех сил и, наконец, после нескольких мощных рывков, оно начало поддаваться, отходя от деревянной доски люка.

Именно в этот момент широкая передвижная платформа, находившаяся под потолком, загорелась. Языки пламени ревущей, добела раскаленной рекой беспрепятственно охватили ее. Платформа осела, затрещала и обвалилась, расщепляясь на пылающие балки. Джек поднял голову, крик ужаса застрял в его горле. Тяжеленные балки беспорядочно срывались с платформы прямо над ними, огненными метеорами, несущими разрушение. Эдвин был под ними как в ловушке, и Джек, без колебаний, не думая о себе, навалился сверху на юношу, оберегая, накрыл Эдвина своим телом. Одна из горящих балок упала Джеку на спину, Джек подавил рвущийся из горла вопль. Сокрушительный удар балки, огонь, тотчас охвативший его одежду и обжигающий тело, болью пронзили его всего. Он яростно сопротивлялся, расправляя плечи и уперевшись ногами в пол, пытаясь сбросить балку. Мощным рывком ему удалось частично столкнуть ее с плеч. Последним отчаянным толчком, вобравшим все его убывающие силы, он отпихнул балку в сторону. Джек отпрыгнул, наглотавшись дыма и задыхаясь. Не обращая внимания на мучительную боль и горящую одежду, он вновь вцепился в кольцо обеими могучими руками. Благодаря тому, что расшатал его раньше, он вырвал кольцо одним усилием. Эдвин вскочил на ноги, лицо его было серым от испуга и сострадания к человеку, так храбро спасшему его с риском для собственной жизни.

Кашляя и отхаркиваясь, они оба вывалились из склада как раз в тот момент, когда центральная часть крыши рухнула. Джек зашатался и в судорогах упал на землю, корчась и извиваясь в агонии. Грудь его содрогалась, не было мочи вздохнуть. Сам кашляя, но уже вдохнув свежего воздуха, Эдвин сбросил куртку и принялся сбивать ею пламя с одежды Джека.

Адам Фарли бежал через двор с Уилсоном, выкрикивая распоряжения дюжине фабричных работников, несущихся за ним по пятам. Он ужаснулся при виде Джека Харта в горящей одежде и Эдвина, тщетно пытавшегося погасить огонь. Срывая с себя пиджак, он крикнул Уилсону:

– Неси ведра с водой и брось мне вон те мешки.

Быстро и споро, сохраняя самообладание, Адам набросил свой пиджак на горящую рубашку Джека, выхватил куртку Эдвина у него из рук и укутал ею ноги Джека. Он накрыл его и мешками, принесенными Уилсоном и принялся катать его по земле, не чувствуя пламени, обжигавшего ему руки. Появился Уилсон с двумя ведрами воды, за ним работники с бадьями в руках. Адам и Уилсон облили Джека водой, чтобы остудить жар и потушить пламя, и, наконец, полностью погасили. Джек был облеплен обугленной одеждой, он лежал неподвижно и казался неживым.

Адам опустился на колени и пощупал его пульс. Он был слабым, но все же прощупывался. Джек взглянул на Адама тусклыми, налитыми кровью глазами. Потом закрыл их. Тихий стон разомкнул его губы и он потерял сознание от шока и боли, причиняемой обширными ожогами.

Адам поднялся, тревожно покачал головой:

– Несите его в мой кабинет и осторожно! – рявкнул он двум работникам. Он быстро оглядел Эдвина, стоявшего рядом. – Ты не ранен?

– Нет, отец. Лишь чуть опалило одежду, – ответил Эдвин между приступами кашля, – и я весь пропитался этим гадким дымом. Вот и все.

– Тогда ты в состоянии скакать к Кливу Малкольму. Скажи ему, что Джек Харт сильно обгорел. Прикажи ему срочно быть здесь!

Эдвин стоял как прикованный. Ошеломленный, он безмолвно смотрел на отца. Неожиданная мысль забилась в его мозгу.

– Будь оно проклято, Эдвин! Не стой здесь, как идиот! – заорал Адам сердито. – Отправляйся же, мальчик. Жизнь этого человека в опасности. Ему нужна срочная медицинская помощь.

– Да, отец, – он опять уставился на Адама, затем проводил глазами тело Джека, которое понесли в дом. – Он спас мне жизнь. Балка свалилась бы прямо на меня, не закрой он меня собой.

– Хорошо, Эдвин, хорошо! Я понимаю! – он нетерпеливо притопнул ногой. – Я понимаю, о чем ты говоришь. Но мы поговорим об этом позже. А сейчас, ради Бога, делай, что я тебе сказал. Езжай за Кливом и гони, как сам черт. Главное – не медлить. Скажи Кливу, это чрезвычайно срочно!

– Да, отец. – Эдвин запрыгнул в седло и галопом поскакал с фабричного двора, и одна и та же мысль билась в его голове со все более пронзительной ясностью: отец Эммы спас ему жизнь.

Адам занялся теперь горящим складом. К счастью, несколько лет назад он предусмотрительно приобрел одну из небольших пожарных машин с паровым двигателем. Как раз для таких непредвиденных случаев. С десяток мужчин уже вытаскивали ее из ангара, где она хранилась. Необходимый ей уголь уже пылал и мужчины со знанием дела подсоединяли пару шлангов к гидрантам. Остальные рабочие прядильни высыпали во двор из одного из зданий в глубине, здесь были и здоровенные парни, и подростки – вязальщики катушек. Среди них был Фрэнк Харт, он не видел, как пострадал в огне его отец. Под руководством Адама эта группа образовала живую цепь между фабричным двором и рекой Эйр. Ведра, полные воды, передавались наверх, они возвращались опорожненными, наполнялись вновь и вновь, пока руки не заныли от боли. Адам отдавал приказания, полностью владея ситуацией. Он работал бок о бок с фабричными рабочими и испытывал благодарность к этим грубым и суровым людям из Йоркшира, исполнявшим свои обязанности с холодной головой и необычайным мужеством в этих опасных непредвиденных обстоятельствах.

Неожиданно ветер переменился. Адам облегченно вздохнул и тут же застонал с перекошенным лицом, увидев, что часть горящей крыши рухнула на кустарник, сливавшийся с рощей, примыкающей к главной улице деревни. Теперь, когда сменилось направление ветра, над этой рощей нависла угроза.

– Уилсон, отправь-ка мне еще несколько человек, вон туда! – громко крикнул Адам. – Пусть они срочно примутся за рощу! Если мы ничего не предпримем, огонь перекинется на деревья. Ветер относит пламя в ту сторону.

– А как же фабрика? – начал было Уилсон.

– Черт с ней, старина! Делай, что говорю. Я всегда смогу построить фабрику снова. А в тех домах женщины и дети. Если займутся деревья, пожар перебросится на деревню в одно мгновение.

Уилсон отослал пятерых мужчин за распоряжениями к Адаму. Он тут же отвел их в сторону, говорил быстро, но немногословно:

– Разбирайте в ангаре топоры и отправляйтесь к роще. Рубите мелкие деревья и подлесок, что ближе всего к горящему кустарнику на краю рощи. Берите ниже, под самый корень, очищая узкую полосу на пути огня. Тогда можно будет быстро потушить искры, которые ветром занесет на полосу. Потом хватайте ведра с водой и обливайте все деревья. Нужно любой ценой не дать огню перекинуться на рощу.

Все пятеро кивнули, они все поняли и тут же молча умчались за топорами и ведрами с водой. Они тотчас принялись за работу в роще. Тем временем Адам спешно вернулся к Уилсону, возглавлявшему тушение склада. Под напором воды из шлангов и ведер огонь начал захлебываться, а когда сменился ветер, он уже был более или менее под контролем.

Адам вытащил носовой платок и вытер свое взмокшее закопченое лицо. Потом развернулся, услышав шум колес въезжающей во двор повозки. Из вплотную подъехавшей двуколки быстро выпрыгнул Клив Малкольм с саквояжем в руке. Он бросил поводья своей жене Вайолет, сопровождавшей его. Вслед за двуколкой во двор легким галопом въехал Эдвин.

Адам мрачно показал на контору:

– Харт очень плох, Клив. Сделай все, что сможешь.

– Других пострадавших нет? – крикнул Клив на бегу, пересекая двор.

– У нескольких человек небольшие ожоги и одного задело краем рухнувшей крыши. Ничего особо серьезного, насколько я смог выяснить. Сначала иди к Харту. Эдвин, проводи доктора и миссис Малкольм. Посмотри, сможешь ли чем-нибудь им помочь.

Адам закашлялся. Его легкие были полны дыма, и от этого у него кружилась голова. Он с тревогой посмотрел на рощу. Рабочие уже добились определенного успеха и останавливали огонь, не давая ему распространиться. Хотя кустарник все еще горел, деревья, ведущие к деревне, остались нетронутыми. Искры носились в воздухе и падали на уже очищенную узкую полосу, как и предвидел Адам. Их тут же тушили, заливая водой, которую без остановки подносили в ведрах.

Оглядываясь вокруг и оценивая, насколько поврежден склад, Адам раздумывал о неожиданных порывах ветра. Он взглянул на небо.

– Проклятие, почему нет дождя? – ворчал он сердито.

Он еще раз посмотрел на затянутое тучами небо, читая про себя молитву. К нему подбежал Уилсон.

– Я думаю, мы уже держим все под контролем, сквайр. Не думаю, что фабрике теперь что-нибудь угрожает, – он уставился на Адама, и улыбка пробежала по его чумазому лицу. – О Господи, сэр, я думаю, сейчас пойдет дождь. На меня только что капнуло.

И Уилсон оказался прав: начал накрапывать дождь. Впервые в жизни Адам Фарли желал, чтобы с небес хлынул потоп, заливая все мощными струями, чтобы он вымочил и всех людей, и потушил тлеющий склад и кустарник в роще. Работники оторвались от своих дел и, все как один, повернулись к Адаму. Их голоса слились в одном торжествующем крике.

– Мы все бранимся и ворчим на эту проклятую погоду на пустошах, сквайр; но этот чертовский дождь – дар божий, – прокричал Эдди, один из старших рабочих.

Адам ухмыльнулся:

– Я и сам не смог бы сказать лучше, Эдди.

Эдди подошел к Адаму, стоявшему рядом с Уилсоном:

– Не возражаете, если я пойду навещу моего товарища, Джека Харта, сэр? Может, я чем-нибудь смогу помочь врачу.

– Да, Эдди. Иди, пожалуйста. Я и сам иду туда. – Адам положил руку на плечо Уилсона. – Думаю, вы тут легко управитесь. Судя по тучам, это не короткий летний дождичек.

– Согласен, сэр. Я раздам людям багры и лестницы. Мы можем начать расчистку пожарища. – Уилсон бросил взгляд на почерневшие и обуглившиеся развалины склада, все еще тлевшие и дымившиеся под проливным дождем. – Нам повезло, сквайр. Еще как.

Адам кивнул.

– Мы поговорим об этом позже, Уилсон. – Его глаза сузились. – Я только не возьму в толк, откуда взялось это проклятье с самого начала. – Уилсон ответил Адаму таким же твердым взглядом, но промолчал.

Прежде, чем уйти в контору, Адам собрал людей у пожарища.

– Я хочу поблагодарить вас за то, как вы взялись за дело, с таким мастерством и самообладанием. Да еще с таким мужеством. Все вы получите прибавку к зарплате на следующей неделе, как выражение моей самой искренней благодарности. Вы спасли фабрику, а заодно и деревню. Я этого не забуду.

Кто-то из мужчин осклабился, другие коснулись рукой лба в коротком приветствии, остальные закивали. Все бормотали слова благодарности. Один из них выступил вперед и сказал:

– Нам больше ничего не оставалось делать, сквайр, и что с того? Это же, так сказать, тоже наша фабрика. Да и вы неплохо себя показали, если позволите мне так сказать. Я думаю, выражу общее мнение, если скажу, что вы – хозяин что надо, сэр.

Намек на улыбку проскользнул во взгляде Адама.

– Спасибо, Альфи. – Он сердечно кивнул и ушел.

Адам застал Клива Малкольма в заботах о Джеке Харте. Эдди стоял у окна и тихо разговаривал с Эдвином.

– Как он? – спросил Адам, стоя в дверях. Клив обернулся и нахмурился:

– Неважно. Но я думаю, что с ним все будет нормально, Адам. Он страдает от шока, конечно, да еще серьезные ожоги на спине, плечах и бедрах. Ожоги третьей степени. Я делаю все возможное, чтобы облегчить его мучения, а потом я должен переправить его в долину, в больницу и как можно скорее. Мне понадобится ваша коляска, Адам, тогда я смогу его положить. Я полагаю, Эдвин мог бы поскакать в усадьбу и срочно прислать с ней Тома Харди. Положение Харта действительно серьезное. У меня даже нет инструментов и лекарств, чтобы эффективно лечить его. Я обязательно должен отвезти его в больницу.

– Я тотчас пошлю Эдвина. – Адам наклонился к сыну: – Поезжай, мой мальчик, и поторопись. Мы не можем терять ни минуты.

– Да, сэр, – ответил Эдвин и вышел.

– Клив, а где остальные? И как дела у них?

– Вайолет занимается ими в кабинете Уилсона. Они не слишком пострадали. Ожоги первой степени. Через денек-другой они будут в полном здравии.

– Джек Харт будет жить? – спросил Адам, устало садясь за свой стол. Лицо его было напряжено.

– Да, я так считаю. Но, правду говоря, это нелегко сказать. Я до сих пор не знаю, есть ли внутренние повреждения. Эдвин сказал мне, что на Харта упала одна из крупных балок. Но он также надышался дымом и опалил жаром легкие. Вероятно, у него уже коллапс одного легкого.

– О Боже мой! – воскликнул Адам, закрывая рукой глаза. – Вы не слишком-то обнадеживаете.

– Он сильный человек, Адам. Я надеюсь, мы сможем его вытащить. – Улыбка Клива была полна сочувствия. – Постарайтесь успокоиться, старина. В конце концов, это не ваша вина. Вам еще повезло, что пострадавших так мало.

Адам тяжело вздохнул:

– Я знаю. Но вполне могло так случиться, что на его месте лежал бы Эдвин, Клив. Знаете, ведь он спас жизнь моему сыну. Рискуя своей собственной. Он проявил такое мужество и бесстрашие Я никогда этого не забуду. Он не испугался и не думал о себе. – Серо-синие глаза Адама сузились и он затряс головой. – В этом мире найдешь не много таких людей, как Джек Харт.

Клив выпрямился, его сопереживающий взгляд замер на лице Адама.

– Я знаю. Он всегда немного отличался, так ведь? Но мы поборемся за него, Адам. Я обещаю вам это.

– Все медицинские счета перешлите мне, Клив, на Харта и остальных. И распорядитесь, чтобы в больнице ему обеспечили самый лучший уход. Не жалейте расходов и не кладите его в общую палату. Пусть у него будет отдельное помещение и все остальное, что ему необходимо.

Раздался негромкий стук в дверь.

– Войдите, – отозвался Адам. Дверь отворилась, и один из вязальщиков катушек, покрытый сажей и грязью, взволнованный, застыл на пороге.

– Да, сынок, в чем дело?

Мальчик колебался.

– Это насчет моего отца, – сказал он, глядя на Джека. Его губы дрожали. – Он... он... – с трудом пролепетал он, и слезы брызнули из его глаз.

Адам быстро поднялся, прошел к двери. Он мягко обнял его рукой за плечи и провел в комнату.

– Это Фрэнк, сын Джека, сэр, – подсказал Эдди, стоя у окна.

– Проходи, Фрэнк, – тихо сказал Адам, все еще придерживая мальчика за плечо. Тот замер, не сводя глаз с отца, слезы текли по его лицу.

– Он умер? – наконец выдохнул он сдавленным голосом.

– Конечно, нет, Фрэнк, – уверил его Адам с предельной нежностью в голосе. – Он тяжело ранен, я не буду от тебя это скрывать. Доктор Мак уже позаботился о нем, и как только прибудет мой экипаж, мы тотчас же доставим его в долину, в больницу. Там он получит самый лучший медицинский уход.

Адам вытащил свой платок и утер слезы на лице Фрэнка.

– Ну ты, должно быть, смелый мальчик. Ты не должен волноваться. Совсем скоро твоему отцу станет лучше.

Фрэнк с тревогой посмотрел на Адама.

– Вы уверены, сквайр? Вы не обманываете меня, нет?

– Нет, не обманываю, Фрэнк. Я говорю тебе правду, сынок, – ответил Адам с доброй улыбкой.

– Твой отец сейчас отдыхает, – вмешался Клив, – а как только мы доставим его в больницу, то как следует займемся его лечением.

Фрэнк с сомнением перевел взгляд с Адама на Клива. Он старался сдержать слезы и шмыгал носом. Затем помолчал секунду, о чем-то раздумывая, а потом обратился к Эдди:

– Он поправится, Эдди, правда? – спросил он шепотом.

Эдди подошел ближе с вымученной улыбкой на перепачканном лице.

– Эх, парень, ну конечно же! Ведь твой отец сильный. Ну, не мучай себя, парень. Пойдем, я отведу тебя к твоей тетке Лили. – Эдди бросил быстрый взгляд на Адама, тот кивнул в знак согласия. Адам похлопал Фрэнка по плечу. – Отправляйся с Эдди, Фрэнк. А доктор позже заглянет к тебе. – Адам окинул Фрэнка обеспокоенным взглядом. – С тобой все в порядке, сынок? Ты не ранен, нет?

– Нет, сквайр, – все еще сопя, ответил Фрэнк.

– Отлично, тогда отправляйся. И спасибо тебе, Эдди, за помощь. Я очень ценю ее.

– Я только делал, что мог, сэр, – ответил Эдди, слегка улыбнувшись. – Я отведу парня к его тетке. Она за ним присмотрит. – Эдди взял Фрэнка за руку, ободряюще ее пожав. Они оба вышли, Эдди что-то бормотал, утешая Фрэнка.

– Я думаю, мне лучше отправиться в контору к Уилсону, навестить остальных, Клив. Я хочу поблагодарить их и убедиться, что о них позаботились, – заметил Адам.

– Пусть Вайолет взглянет на твои руки, Адам, – твердо наказал Клив. – Мне кажется, они кровоточат.

В тот же день, чуть погодя, Адам ходил взад и вперед по библиотеке в усадьбе Фарли. Лицо его было задумчиво, в перевязанной руке он держал стакан бренди с содовой. Только что пришедший Уилсон сидел на диване, глядя на него в упор, и молча пригублял свой виски.

Адам наконец прервал свое безостановочное расхаживание и сел на стул напротив него. Он зажег сигарету, затянулся и заговорил:

– Как ты думаешь, Уилсон, пожар начался на складе? Загорелось так внезапно, и огонь сжег все слишком быстро, на мой взгляд. Я уже спрашивал Эдвина, он ответил, что деревянные бадьи пылали вовсю, когда он отпер дверь, и первый ряд тюков уже горел. Я предполагаю, что разлетевшиеся искры могли зажечь дерево, а сквозняк из двери, вероятно, раздул пламя, но это все же остается загадкой для меня. А ты что думаешь?

Уилсон молчал, губы его были плотно сжаты, лицо – сама важность. Он вздохнул и посмотрел прямо в глаза Адаму.

– Я осмелюсь предположить, сквайр, но это весьма неприятно.

Адам подался вперед и уставился на Уилсона напряженным взглядом.

– Продолжай, Уилсон. Ты, вероятно, уже что-то надумал, я тоже размышлял весь день.

Уилсон нахмурился.

– Вероятно, поджог.

– Поджог! – Адам был до того поражен, что рывком откинулся и с грохотом швырнул свой стакан на стол. – Ах, да ты что, Уилсон, это невозможно. Конечно же нет!

– Хорошо, сэр, сырая шерсть не загорится так просто. А дерево – другое дело. Я тоже говорил с господином Эдвином, и он рассказал мне то же самое – что бадьи пылали, как факелы. Немного керосина на тюк, и он через мешковину впитается в шерсть. – Уилсон остановился и, вздохнув, заглянул в свой стакан. – Знаете, сквайр, возможно, сегодня утром был дьявольский поджог, но с ним справились благодаря смене ветра и начавшемуся дождю. Мы лишь отчасти совладали с пожаром на складе, знаете.

– Но почему? – спросил Адам, все еще ошеломленный и оглушенный словами Уилсона.

Уилсон колебался. Он отхлебнул виски и посмотрел Адаму прямо в глаза:

– Месть.

– Месть! Месть за что? Кому? Я был более чем порядочен с этими людьми все эти годы, клянусь Богом. Ты не можешь говорить всерьез, дружище!

Уилсон, несколько часов обдумывавший этот случай с пожаром, тщательно подбирал каждое слово. Он знал, что должно быть сказано, но чувствовал, что должен изложить свое мнение в наиболее дипломатичных выражениях. Он откашлялся.

– За последние годы вы довольно долго не бывали на фабрике, сэр, это, что касается ваших отъездов и всего прочего. Рабочие мало общались с вами. А когда вы и появлялись, то ваше пребывание было непродолжительным.

– Ближе к делу, Уилсон. Ты сказал – месть. Я хочу знать, что ты имел в виду, – настаивал Адам.

Уилсон медленно выдохнул:

– Я думаю, поджог был устроен преднамеренно, из-за мастера Джеральда.

Адам замер, широко распахнув глаза.

– Мастер Джеральд! Что же тут было в мое отсутствие? Господи, Уилсон, я спущу с него шкуру, если он виновен в этом. Я с него кожу заживо сдеру!

Уилсон нервно откашлялся.

– Послушайте, сквайр, мастер Джеральд – хороший работник. И я первый скажу это. Он любит фабрику так же, как и его отец. Но мастер Джеральд, – ну, сэр, он совсем не умеет ладить с людьми. Большинство из них лишь поворчит и отвернется, не обращая на него внимания и занимаясь своим делом. Но на фабрике есть небольшая группа работников, настроенных крайне отрицательно. Смутьяны, в какой-то степени, можно так сказать. Лейбористы, знаете ли, сэр. Ну, они пришли к мастеру Джеральду и возмутились тем, как он с ними обращается.

– Без всяких этих штучек, Уилсон, – непреклонно заявил Адам, его гнев был все более заметен.

– Эта его манера, как я и сказал, – продолжил Уилсон, зажигая дешевую сигарету. – Он вытолкал всех этих парней взашей, ужасно разозлив их, доведя до бешенства. И когда они пришли к нему из-за пустячных просьб вроде увеличения перерыва для чаепития, то он просто выгнал их вон.

– Это несерьезно! Не думаешь же ты, что я поверю, будто пожар начался с отказа мастера Джеральда предоставить им больше времени для чая. Это нелепо и чертовски смешно, Уилсон! – взорвался Адам, его самообладание мгновенно улетучилось.

– Нет, сквайр, не только поэтому, а из-за всех тех вещей, что происходили здесь в последние месяцы. Положим, незначительных, но я знаю нескольких парней, которые недавно были в бешенстве от грубости мастера Джеральда, его издевательств, вспыльчивости и всего прочего, – голос Уилсона затих.

Адам тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула, пристально глядя на Уилсона.

– Итак, ты полагаешь, что кто-то из них и устроил этот пожар. – Теперь Адам подался вперед, его проницательный взгляд стал еще острее. – Но ведь это неблагодарное дело, Уилсон, могла же сгореть и вся фабрика, и они неделями оставались бы без работы на частичном жалованьи.

– Да, я знаю. Я тоже обдумывал этот факт, – устало размышлял Уилсон. – Но я полагаю, огонь был зажжен, чтобы привлечь внимание. Я не думаю, что они это устроили нарочно, а лишь не смогли с ним справиться, как это и получилось. Правда, я так считаю. Знаете, как мне кажется, сэр? Они собирались организовать небольшое возгорание, испортить несколько тюков с шерстью. Как я и сказал, привлечь внимание. Слегка намекнуть, причинить неприятности и заставить нас сесть и сделать выводы.

– Кто виновен? – спросил Адам, не сводя с Уилсона свирепого взгляда.

– Вот-вот, сквайр, я не могу указывать пальцем. Та группа рабочих, о которой я упоминал, вся была на фабрике сегодня утром, и все они старались как черти, работали вовсю. – Уилсон воздержался от замечания, что трое из наиболее рьяно выступавших против Джеральда Фарли, на самом деле случайно отсутствовали в этот день. Он разберется с ними позже, лично. Он был уверен, что имел место поджог и знал наверняка, что поджог устроили отсутствующие. Пусть они боятся кары Господней. Он молился в душе, чтобы Адам Фарли пожелал того же своему сыну.

Адам задумался, размышляя над словами Уилсона, потом сказал:

– В том, что ты сейчас говоришь, нет никакого смысла. Зачем им устраивать пожар, а потом подставлять свои головы? Это было бы безумием.

– Я уже сказал вам, сэр, я думаю, они затевали все это, чтобы немного напугать, только и всего, они не ожидали, что огонь может выйти из-под контроля и разгореться с такой силой.

Адам молчал, в его душе закипал гнев на Джеральда. Он попытался успокоиться и все ясно обдумать. Сказанное Уилсоном имело смысл – в какой-то степени. Сырая шерсть, облитая керосином, сначала тлела и лишь потом загорелась. Возможно, облили керосином только один тюк. Тот, кто поджигал, рассчитывал, вероятно, что будет повреждена лишь часть склада и сгорит лишь несколько тюков. „Болваны, – сердито подумал он. – Проклятые тупые болваны!” Склад тут же запылал вовсю, ведь он был деревянный. Они этого не предусмотрели, равно как и последствий своих безответственных действий. Они не представляли себе, какая опасность грозила деревне и всем фабричным строениям.

– Очень хорошо, Уилсон, я принимаю твои объяснения. Возможно, ты прав в своих предположениях, – произнес наконец Адам. Лицо его было сурово. – И поскольку члены этой радикальной группы, о которой ты говорил, работали здесь сегодня утром, мы не можем им предъявить никаких обвинений, я так полагаю?

– Да, сэр, – с жаром отозвался Уилсон. – Не можем. Не посмеем. Во-первых, у нас нет доказательств, и потом то, как эти парни помогали тушить пожар, – ей-богу, сэр, они обидятся, это уж точно. И к тому же они будут покрывать друг друга. Ручаюсь, сэр, если мы начнем говорить о поджоге, ответственность за забастовку понесем тоже мы. – Уилсон мрачно кивнул и откашлялся. – Может, вы сумели бы поговорить с мастером Джеральдом, сэр, когда он вернется завтра из Шипли. Осмелюсь предположить, чтобы вы посоветовали ему умерить свой нрав и поменьше грубить ребятам.

– Да-да, Уилсон, я собирался сделать это. На самом же деле я устрою ему такую головомойку, которая никак не придется ему по вкусу. Можешь мне поверить! – заявил Адам, и ярость снова заклокотала в нем. – Я и не помышлял, что он так своевольно нарушит мои указания о том, чтобы хорошо относиться к работникам. – Помолчав немного, он добавил чуть мягче: – Меж тем, нам необходимо решить насущную проблему: сырье. Как ты знаешь, все тюки на этом складе сгорели. Сколько у нас сырца на другом складе?

– Я бы сказал, достаточно, чтобы нам продержаться до конца месяца, сэр, – ответил Уилсон, быстро подсчитав и оценив их запасы и заказы. Он затянулся сигаретой и выпустил клубы дыма. – А через две-три недели, Бог даст, мы получим партию товара прямо от Макгилла, из Австралии. Надеюсь, мы сумеем дотянуть до этого.

– Сделай все, что в твоих силах, Уилсон. Займись этим в понедельник утром. Я и сам приду пораньше, и мы сможем прикинуть и оценить наши запасы. А тебе лучше всего сразу приняться за строительство нового склада. На этот раз используйте кирпич, а не дерево. И закажи также еще одну пожарную машину. Я не накличу эту беду во второй раз, но всегда мудрее быть готовым к любым непредвиденным обстоятельствам. Ты сам сказал, что на этот раз нам повезло с погодой.

– Нет, сквайр, я не думаю, что это случится снова, – возразил Уилсон. Адам быстро бросил на него острый и осуждающий взгляд, но ничего не сказал. Уилсон заметил его реакцию и продолжал более спокойным тоном: – Но вы правы, всегда лучше иметь под рукой побольше пожарного оборудования, просто на всякий случай. Я подумал, сэр, если хотите, я завтра отправлюсь на ту фабрику и перепроверю все запасы. Это сэкономит время.

– Прекрасная мысль, Уилсон, если ты не против поработать в воскресенье. Я и сам приду туда, и мы сможем сделать это вместе.

– Идет, сэр! – Уилсон помолчал, его глаза проницательно блестели за стеклами очков в стальной оправе. – И вы ведь поговорите с мастером Джеральдом? – настойчиво уточнил он.

– Вне всякого сомнения и в недвусмысленных выражениях. – Адам поднялся. – Позволь тебе еще налить, Уилсон.

– Благодарю вас, сквайр. Не откажусь от стаканчика на посошок.

Когда Адам наливал виски, ему на ум пришел весьма убедительный довод: Уилсон знал виновных с обеих сторон, но он явно не собирался разоблачать их по своим собственным, несомненно очень веским причинам. „Да будет так”, – мысленно произнес Адам. Он поручил Уилсону поступить с ними соответствующим образом. А с Джеральдом он разберется сам. Его губы сжались при мысли о старшем сыне. „Молодой дурак. Он погубил все то хорошее, чего я с таким трудом стремился достичь. Противопоставить себя этим людям значило не просто проявить явную недальновидность, но полнейшее безрассудство. Но в этом и моя вина, – признал Адам. – Я слишком отпустил поводок, да и мои постоянные отъезды пользы не принесли. Мне придется больше времени проводить в Фарли”, – решил он. А как же Оливия? Разлука с ней была для него невыносима. Она стала смыслом его существования. Основой, на которой была возведена его жизнь. Но он с тоской осознал, что вынужден больше внимания уделять фабрикам. Бесспорно, это была первейшая необходимость. Возможно, ему удастся уговорить Оливию приехать в Фарли. Она поймет. Черт побери этого парня! На его лице появилось выражение крайнего отвращения при мысли о Джеральде и тех мерах, которые он к нему примет. Джеральд – забияка, а значит, трус. Он подчинится его требованиям.

– Ей-Богу, подчинится, – тихо произнес Адам. Успокоившись, он снова налил Уилсону.

– Жаль, что доктора Мака здесь нет. Я чрезвычайно беспокоюсь о Джеке Харте, – сказал Адам, протягивая Уилсону стакан виски.

– Да, сквайр, я тоже. Но Харт – боец. Он выкарабкается. Вы же знаете, ему есть о ком думать – о детях.

Адам вздохнул:

– Надеюсь, ты прав, Уилсон. Искренне надеюсь. Я перед ним в вечном долгу за спасение Эдвина.