Спляшем, Бетси, спляшем!

12. Предсказание судьбы

Мучит ли меня совесть, когда я лежу, устало раскинувшись на постели, а Джек ласково гладит меня, благодаря за наслаждение, полученное в моих объятиях? Нет. Я ни о чем не думаю в это время. Раз и навсегда запретила себе терзаться и думать о единственном мужчине, которого люблю, лежа в объятиях другого. Для этого есть другое время. Дома, в одинокие ночные часы, тоска по нем становится такой острой, что я начинаю потихоньку стонать, как от зубной боли. Мне до головокружения хочется почувствовать, как его лицо прижимается к моей шее, как губы дотрагиваются до мочки уха, и услышать счастливый шепот: «Бетси!». Я вздрагиваю в темноте от его голоса и в полусне эти прикосновения фантастически реальны. Грезы о Коле даже не носят сексуальный характер: мы ласково прижимаемся друг к другу и шепчемся обо всем, что произошло за год, о детях, о работе, о нашей тоске и нашей любви. Это похоже на галлюцинации. Чем ближе подходит время его приезда, тем чаще я в лихорадочном состоянии замираю посреди важных переговоров, или играя с детьми, или во время партии тенниса, в который играю уже вполне сносно. Джек замечает это, но молчит, он знает, как я жду Колин приезд.

В середине апреля проходит премьерный показ нашего фильма по телевидению. Витторио сделал большой сюжет обо мне. Женщина, полная тайн. С детьми, на работе, на съемках. Писательница, дипломат, филолог, актриса, семейная жизнь которой — загадка, решая которую, нужно читать мои романы. Что в них правда, что — вымысел? Богатая женщина, леди Ферндейл, как девчонка, в старых джинсах и майке, ест мороженое на неаполитанской набережной. И дальше все в том же духе. Я была благодарна Витторио хотя бы за то, что он не стал публично раскрывать загадки моей семейной жизни. Наш фильм понравился и получил хорошую прессу. Его купили некоторые европейские страны. Я стала еще немного богаче. Мне всегда более чем хватало денег, но я знала, что Коле претило жить на деньги моего мужа. Я радовалась, что гонорары за книги, за работу в посольстве и вот теперь за фильм, составили приличную сумму, на которую можно было жить безбедно. Дом в Лондоне у нас был — теперь оставалось только заполучить Колю сюда.

Наконец, наступает июнь и мы с детьми едем в Лондон. Алисе почти пять лет, Алику через месяц — два года. Саша проводит с ними все свободное время, Алиса с ним неразлучна. Доверчиво прижавшись к нему, она показывает, какой у Джуззи смешной, словно у поросенка, хвостик, рассказывает, как она любит сыр с Алисиного бутерброда, рассуждает, когда же у нее будут щенки. Двухлетнего Алика Саша любит особенно, терпеливо разговаривает с ним на его детском тарабарском языке, катает на ноге, как на качелях, рассказывает ему сказки. Саше почти восемнадцать, он на четвертом курсе. Сара от него в восторге и считает, что он станет выдающимся специалистом. Она много с ним занимается, помогает в научной работе. Весь в Светлану, Саша обещает стать очень красивым мужчиной, уже сейчас светло-русые чуть вьющиеся волосы и синие глаза делают его похожим на юного греческого бога. На мои вопросы о девушках он застенчиво пожимает плечами.

— Я никого еще не люблю. Я буду Алиску ждать, — и он смеется.

Мы вместе едем встречать Колю. Коля ведет себя легко и непринужденно, шутит, и получается это у него очень достоверно. Только взяв на руки Алика и прижавшись лицом к его детским кудряшкам, он замирает, чуть задохнувшись, и я вижу, что у него в глазах заблестели слезы. Алиса, терпеливо дожидаясь своей очереди, замечает:

— Этот дурачок опять не узнал папу!

Коля поднимает Алису и, целуя, спрашивает:

— А ты, Алиса, помнишь меня?

— Ну конечно помню. Ты — Коко! И тебя не пускают к нам.

Коля быстро взглядывает на меня. Я пожимаю плечами.

— Знаешь, — говорит Коля вечером, задумчиво оглядывая мое тело, устало раскинувшееся на постели, — наши отношения начинают напоминать отпускной роман, который заводят на неделю на юге, а потом разъезжаются по домам и живут своей независимой жизнью, иногда его долго вспоминают, но это никак не влияет на повседневность.

— Мне кажется, что ты переигрываешь в своем стремлении доказать, что для тебя это пустяк.

— А ты, разве ты не играешь? У тебя это так чудесно выходит! Кстати, Бетси, как получилось, что ты снялась в кино с Джеком?

— Режиссер увидел его и пригласил, ему нужен был англичанин.

— И что у вас с Джеком?

— Коля! Перестань, — устало машу я рукой, — А что у нас с тобой?

— Летний роман.

— И за это спасибо.

В это последнее лето, когда Коля свободно получил визу, он провел с нами три недели. На неделю мы слетали в Париж, но почти нигде не бывали, для Коли важнее было побыть с детьми. Вечерами, когда Дженни укладывала их спать, мы гуляли по ночному городу, ужинали в ресторане или ходили в Гранд Опера. Днем мы отправлялись на прогулки в Булонский лес или гуляли по набережным с детьми. Опять я водила Колю по магазинам, покупая ему модные мелочи, обувь, и это доставляло мне такое удовольствие, что он не возражал, с улыбкой наблюдая, как я увлеченно подбираю с продавцами галстуки к рубашкам или выбираю перчатки, белье, бумажники, зажигалки, жилеты.

— Бетси, ты ненормальная! Зачем ты все это покупаешь и тратишь столько денег?

— Мне хочется, чтобы ты был одет моими руками. Мне это приятно. Эти деньги я сама заработала, не волнуйся. И потом, ты разве не знаешь, что картины, которые ты даришь мне каждый год, тоже дорого стоят здесь? Что ты еще хочешь?

— Я ничего не хочу. Вот только помоги мне купить подарок одной моей знакомой.

— А что она носит?

Он пожимает плечами. Я веду его в бутик и выбираю джемпер и несколько шарфов, губную помаду и лак такого же цвета.

— Ты не спрашиваешь, кому эти подарки?

— Нет, неужели у тебя не может быть знакомых, которым нужно делать подарки!

— Бетси, а что ты скажешь, если я женюсь?

— Очень печально, если ты это сделаешь без любви. Если же ты влюбился, я только пожелаю тебе счастья, ты заслужил его больше, чем кто-либо. Но ты волен поступать, как захочешь.

— А ты, Бетси, ты не хочешь найти себе мужа?

— Зачем?

— Я хочу тоже видеть тебя счастливой.

— Я счастлива. И прекрати постоянно об этом говорить! — мой голос срывается и я еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать.

Эти разговоры, которые он заводит не первый год, становятся тяжелым испытанием для меня. Но вернувшись в отель, он опять спрашивает, почему я так упорно хочу жить одна. Нервы мои уже на пределе, в висках пульсирует кровь.

— Ты разве не понял? У меня корыстный интерес: я ведь тогда потеряю все деньги Алекса! — в запальчивости восклицаю я, — Но если тебя интересует, есть ли у меня любовник, то да, есть!

Тут я опять глупо теряю сознание, а когда прихожу в себя, Коля обнимает меня, сидя на полу.

— Бетси, ты меня напугала! Разве можно так переживать из-за этого. Да хоть десять любовников, лишь бы тебе было хорошо. Когда мы теперь с тобой увидимся — неизвестно, и мне будет спокойнее, что у тебя все в порядке и есть кто-нибудь рядом.

— Перестань, я не хочу об этом говорить. Почему ты мучаешь меня?

— Бетси, я хочу, чтобы ты посмотрела правде в глаза. Мы с тобой вряд ли сможем жить вместе. Я тебя конечно очень люблю, ты знаешь. И Алик мой сын. Но мне сорок лет и я решил жениться. Мне будет спокойнее, если ты тоже будешь устроена.

— Хорошо, я устроюсь, не волнуйся. Витторио, режиссер, тот, что играл моего брата в фильме, давно ходит вокруг меня, как кот вокруг сметаны.

— Этот красавчик?!

— А что тебя не устраивает?

— Ты его любишь?

— Я люблю тебя. А ты?

— Бетси! — Коля прижимает меня к себе, уткнувшись лицом в мою шею, губы щекочут мочку уха, когда я слышу безнадежный шепот, — Бетси!!

— Ну что — Бетси? — откидываю я голову, чтобы видеть его глаза, полные невыплаканных слез.

— Я люблю тебя! Но я все равно женюсь.

— Конечно, милый! Я буду любить вас обоих, как любила Светлану.

Он отчаянно смотрит на мои молящие глаза и полураскрытые губы и жадно целует. У нас от желания подкашиваются ноги. Забыть о беспросветном будущем мы можем только в эти пленительные минуты близости. Мы чувствуем такое единение тел и душ, ничто не может омрачить эти мгновения. Я уверена, что я — единственная, кто может принести ему такое блаженство. То, что испытываю я сама — не поддается описанию. Только с ним моя душа парит, наслаждаясь лаской так же, как и мое тело. Никакие разговоры о женитьбе и любовниках, о благоразумии и необходимости не могут отравить нам счастье нашей любви. Сомнений в это время нет: только мы, только вдвоем, навсегда, так, как сейчас! Мы больше не говорим об этом.

Вернувшись в Лондон, мы мирно проводим последнюю неделю. Саша, помня мою болезнь после отъезда Коли в прошлом году, с тревогой наблюдает за мной.

— Саша, ты следишь за мной, как сиделка за тяжелобольным.

— Бетси, правда, что в Париже у тебя опять был обморок?

— Саша, ты дал клятву, что не расскажешь Коле. Молчи!

— Может, я чем-то смогу помочь?

— Нет, мне никто не может помочь, Саша. Позаботься лучше о Коле, ему так же плохо. Ты знаешь, что он хочет жениться?

— Нет! — потрясенно отвечает Сашка и бросается из комнаты.

Я не знаю, о чем они говорят с Колей, но Саша выглядит подавленно и прячет от меня глаза.

— Саша, что случилось? — но он только машет рукой.

Когда мы провожаем Колю домой, Саша подходит ко мне и обняв, спрашивает:

— Бетси, что я должен для тебя сделать? Ты только скажи, я вывернусь наизнанку. Черт, если бы я был старше! Уж я бы сделал тебя счастливой!

— Саша! — в изумлении говорю я, — что ты говоришь! Ты думаешь, если Коля женится, мне будет хуже? Наоборот, у меня перестанет болеть сердце, что он там одинок. Может, на этот раз ему повезет. Но я не верю, что он говорит правду, он все придумал, чтобы я сама вышла замуж.

— Бетси, он правда женится через три месяца. Он просил приехать на свадьбу, мне уже будет восемнадцать лет, но я конечно не поеду. Я ему так и сказал. Две матери у меня есть, третья — это уже многовато.

Я нежно глажу его по щеке.

— Саша, а помнишь, как ты любил сидеть у меня на коленях и есть эклеры?

— Ты ведь сама их любила. Я был такой, как сейчас Алиса, да? Пойдем есть эклеры?

— Пойдем, что нам еще остается?

— Саша, — прошу я, сидя в кондитерской на Кингс Роуд, ты только не повтори ошибку, как с мамой, не осуждай Коко. Если бы ты представил, что он переживал там один, когда мы все уехали — ты бы простил его сразу.

— А ты? Разве ты пережила меньше?

— Я ведь была с детьми, мне было легче. Все самое трудное он взял на себя, даже измену.

— Тоже мне, ангел! Мама сказала, что сотни уезжают из страны по фальшивым документам. Германия уже не вмещает эмигрантов. Он ведь тоже мог бы?

— Ты можешь представить себе Коко, выезжающего по фальшивым документам?!

Саша засмеялся, но потом, печально глядя на меня, спросил:

— Хочешь, я на тебе женюсь?

Тут уж я не выдерживаю и слезы текут у меня по щекам.

— Да, это была бы жестокая месть, но украсть жениха у дочери я неспособна! — я улыбаюсь сквозь слезы и Саша тоже хихикает, — ты просто приезжай почаще, бери у миссис Коннор деньги. И вообще, если нужно будет, на девушек например, не стесняйся. Ты ведь мой приемный сын? Как ты думаешь, может мне сняться еще раз в кино? Меня приглашали.

— Бетси, ты сыграла так замечательно! Я показывал всем студентам и мисс Саре очень понравилось. Она сказала, что ты блестяще реализуешь себя, пока нет чувства, заслоняющего все остальное и снижающего твой творческий потенциал.

— Сара неисправима. Но тебя, Саша, я попрошу: не анализируй нас и не раскладывай по полочкам, навесив ярлыки. Просто люби нас такими, как мы есть. Хорошо?

— Хорошо. Я люблю тебя, Бетси!

— Спасибо, дорогой, — похлопываю я Сашину руку и думаю, что он становится совсем взрослым, сейчас уже выше меня. Девушки от него, должно быть, сходят с ума!

В Рим я возвращаюсь совершенно спокойной. Джек, с тревогой встречающий нас в аэропорту, вглядывается в мое лицо, но ничего не может понять. Все лето Джек развлекает меня, как может: на корте, в театрах и музеях. На уик-энд мы ездим на море и там, повозившись в воде с детьми, поплавав, он предлагает освоить винд-серфинг. Это меня увлекает. Увидев мои загоревшиеся глаза, Джек ужасно рад, что ему удалось поколебать мое отрешенное спокойствие.

Мне нравится ловить ветер и чувствовать, как парус рвется из рук, удерживать равновесие, стоя на шаткой доске. Такое наслаждение скользить, чуть покачиваясь на волнах, пружиня ногами и изгибаясь всем телом. Мозг все время анализирует силу ветра, высоту волны, не дает расслабиться, и это мне как раз нравится. Это требует всего внимания, отвлекая от проблем, оставшихся на берегу. За это я очень благодарна Джеку. На воде я отдыхаю от вечной боли. Чуть отвлекшись, я сразу теряю равновесие и падаю в воду, Джек, описывая вокруг плавные круги, смеется и дает советы, хотя сам начал учиться вместе со мной. Он тоже скользит в воду и, поддерживая за талию, хочет помочь мне забраться обратно на доску, но не удержавшись, начинает целовать. От этого мы уходим под воду. Джек опирается на доску, продолжая обнимать другой рукой.

— Джек, дай же мне забраться обратно!

— Подожди, — умоляет он, — на берегу ты такая недоступная, только здесь я могу делать то, что мне все время хочется.

Он покрывает меня поцелуями, пробую скрыться, поднырнув под его руки, но он быстро ловит меня и опять заключает в объятья.

— Лиззи, Лиззи, я хочу тебя! Безумно, постоянно! Я изо дня в день только об этом и думаю.

— Джек! Отпусти меня, — прошу я.

Он покорно разжимает руки. С приезда я не поощряла его вечную готовность любить меня, словно получив разрешение на адюльтер, я потеряла к этому всякий интерес.

Ночью, вернувшись домой, я задумываюсь об отношениях мужчины и женщины и мотивах их поступков. Любовь и предательство, верность и страсть, запреты и грехи — это открывает головокружительную бездну перед ними, а если связаны сложными взаимоотношениями несколько человек, то это потрясающе интересно. Переплетение разума и чувств нескольких мужчин и женщин создают сложный узор лабиринта, по которому будет блуждать героиня. Я уже начала думать об этом, как о новом романе. Я удивляюсь причудам сознания и его умению инстинктивно уходить от сложных проблем в мир фантазии. Мне проще придумать головоломные хитросплетения чужих судеб, чем разобраться в своей. Я боюсь задумываться, как мне теперь жить без надежды.

Когда Джек заходит за мной после работы, чтобы идти на корт, он застает меня за письменным столом.

— Джек, дорогой, не отвлекай меня.

— Но как же теннис?

— Потом, — бормочу я, думая о том, в каких отношениях может быть муж героини с бывшей женой ее любовника, — Джек, не обижайся, хочешь — посиди со мной, но я не буду тобой заниматься. Хорошо? Он, наверное, будет изменять жене.

— Что ты сказала?

— Джек, что ты думаешь о женщине, которая хорошо живет с мужем, за которого вышла по любви, и имеет любовника, которого тоже любит?

— А сейчас она любит мужа? И как она любит любовника?

— Вот! Ты ухватил самую суть. Скажем, так: она любила мужа, но в супружестве чувства меняются. Она привязана к мужу. Допустим — десять лет. Срок немалый. Так, как в первые дни, она любить его уже не может… Или может?

— Тогда ей не нужен любовник.

— Значит, она любит мужа, но уже не так пылко, да? А любовник… ведь если бы она влюбилась в него так, как некогда в мужа, она просто ушла бы к нему.

— Может, меркантильные соображения?

— Нет, тут только чувства. Я бы, например, если безумно полюбила человека — обязательно вышла бы за него замуж. Не в деньгах счастье. Есть женщины, которые ради денег идут на преступление, остальные же ради любви отдадут все. Давай продолжим. Почему она не уходит к любовнику?

— Она его не любит. Элизабет, любовь и страсть — это ведь разные чувства?

— Ты думаешь, любовник дает ей те ощущения, которых лишена ее супружеская жизнь? О, я поняла! С мужем иссякла страсть, но осталась сильная духовная близость, то есть любовь, а с любовником — только страсть. Но ведь это быстро пройдет?

— Это если он ее не любит, но ведь он ее может очень сильно любить.

— А она?

Джек печально вздыхает: — У него не должно быть иллюзий на этот счет.

— Прости, Джек. Но ты мне очень помог сейчас.

— Лиззи, что с тобой произошло?

— Со мной?!

— Да, ты приехала из Лондона, оставив там душу.

— Джек, ты заблуждаешься, у меня ее давно нет.

— Что же у тебя все время болит? Я не могу смотреть на тебя без содрогания.

— Джек, давай не будем говорить обо мне. Не отвлекай меня! — я склоняюсь над рукописью.

Я пишу, как одержимая. Беру работу на уик-энд, думаю о ней в посольстве. В начале сентября вдруг приезжает Саша.

— Привет, Бетси, я приехал тебя навестить.

— Спасибо, дорогой. Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего.

Но я знаю, что у него уже начались занятия, и нужна поистине серьезная причина, чтобы заставить Сашу оторваться от лекций.

— Я просто захотел эти дни провести с тобой.

Я обнимаю его и тихо спрашиваю: — Что, Коля?

— Бетси, ты только не волнуйся.

— Саша, Коля пережил это три раза, когда я выходила замуж. Что смог он, то смогу и я.

— Ни за что никогда не влюблюсь! — в сердцах говорит Саша.

— Глупенький! Это так прекрасно! Я бы умерла без любви.

— Смотри, не умри от любви, Бетси. Но как он мог!

— Саша, это не нам решать. Ну что, давай развлекаться? Я давно не отдыхала, завтра поедем на море.

Я звоню Джеку и он немедленно приезжает, обрадованный тем, что я позвала его. Они с Сашей тут же составляют план, по которому каждая минута моя пройдет под их наблюдением, заполненная всяческими развлечениями. Вечером они отвозят меня в дорогой ресторан. Я — в парижском вечернем туалете и бриллиантах между двумя красивыми мужчинами в смокингах, на нас обращают внимание, меня узнают после фильма. Мы заказываем бутылку французского шампанского. Саша рассказывает смешные эпизоды из своей практики в психиатрической клинике, Джек — о случаях во время учебы в военной школе. Они танцуют со мной по очереди. Мы веселимся вовсю. Но когда Саша заказывает на десерт эклеры, меня передергивает и я, видимо, меняюсь в лице, потому что Саша тут же просит унести их и предлагает съесть мороженое. Но воспоминания уже захлестнули меня. Джек подливает вина, а потом предлагает поехать в Колизей, который ночью выглядит особенно живописно.

— Правда, не так величественно, как дельфийские развалины, помнишь, Элизабет?

— А давайте полетим на уик-энд в Дельфы! — тут же ухватилась я за эту мысль, — Ты хочешь, Саша?

— Как замечательно! — подыгрывает он, — Я не был в Греции. А теперь в Колизей!

Мы садимся в машину и едем к Колизею. Я рассеянно оглядываю колоссальное сооружение, подсвеченное прожекторами, группы туристов, бродящих, перекликаясь, по огромной арене, и мне становится тошно.

— Сегодня это не производит на меня впечатления. Пойдемте в бар.

Саша тревожно смотрит на меня и переглядывается с Джеком. Мы заходим в модный бар по соседству, полный туристов, и заказываем мартини. Я пью рюмку за рюмкой и не пьянею, наконец, прошу бренди и вдруг слышу сзади:

— Лиза, тебе опять нужно расслабиться? После бренди ты становишься обворожительной. Можно, я дождусь этого?

Я радостно бросаюсь на шею Витторио Минотти.

— Витторио, присоединяйся. Мы не очень успешно топим в вине свои и чужие печали по случаю одного радостного события.

— С удовольствием. К тебе, Лиза, я могу присоединиться на всю жизнь!

— Я буду иметь это в виду! — грожу пальцем, как красотка в плохом фильме.

Мы пьем бренди, потом идем в другой бар, где по словам Витторио есть великолепное вино, потом отправляемся в дансинг.

— Элизабет, что с тобой сегодня происходит? — тревожно спрашивает Джек, крепко обняв меня за талию и уверенно ведя в танце.

— Ничего, Джек, не больше, чем всегда. Весело, правда?

— С тобой мне всегда весело. Лиззи, я люблю тебя, — Джек прижимается губами к волосам, — и я соскучился.

Мне нечего сказать и нет сил на сочувствие, танец заканчивается кстати.

— Лиза, я соскучился, давай сделаем еще один фильм? — говорит во время танца Минотти, дождавшийся своей очереди.

— Витторио, не надо о делах. Поедем завтра с нами в Афины и Дельфы? Мы хотим продолжить развлекаться.

— Лиза, а по какому поводу такое веселье? — удивленно интересуется он, зная мой образ жизни и вкусы.

— Да так, одно счастливое событие…

— Напишешь сценарий «Жизели»? — без перерыва заводит он все ту же песню.

— Потом, потом. Давай лучше выпьем!

Мы опять заходим в бар.

— За любовь и удачу! — поднимаю я бокал, — Пусть сегодня все мужчины станут счастливыми.

— Ты очень щедра, Лиза. Нас ты тоже включаешь в этот круг счастливцев?

— Ну, конечно! Вы мои друзья! Пошли дальше?

Переходя из бара в бар мы останавливаемся, наконец, у фонтана Треви и я, уже достаточно выпив, вдруг решаю искупаться.

— Витторио, сними меня «а ля Феллини»! — кричу я, подбираю платье и, сняв туфли, и шагаю прямо в воду.

— Бетси, пошли домой! — зовет Саша.

Но я, смеясь, подставляю лицо струям воды. Наконец Джек тоже залезает в фонтан и, подняв меня на руки, выносит совершенно мокрую и смеющуюся. По лицу стекает вода, слез не заметно. Но боль действительно притупилась, мысли под воздействием выпитого путаются и я уже не могу вспомнить, почему мне себя так жаль.

Утром мы вчетвером улетаем в Афины. Повторяя маршрут съемок, мы едем в Дельфы. Приятно быть среди трех мужчин, которые смотрят тебе в рот, ожидая очередное пожелание.

— Витторио, бедняга, ты удивляешься, каким ветром тебя сюда занесло? — наклоняюсь я к Минотти, в машине сидящему справа от меня.

— Нет, я поехал, чтобы уговорить тебя сделать со мной фильм. Напиши сценарий «Жизели», иначе я попрошу кого-нибудь другого!

— А я подам на тебя в суд! Не торопись. Я сделаю тебе сценарий, когда закончу роман.

— Ты пишешь роман? О чем?

— Женщина, ее муж, ее любовник, их жены и любовницы — такой узел из пяти жизней.

— О! Это можно будет снять?

— Посмотришь, что получится.

В Дельфах жарко. Солнце превращает воздух в дрожащее марево, и мне это нравится. Хочется раствориться в этом слепящем свете и самой стать миражем, рожденным в полуденном жару. Мы стоим на сцене театра, где в прошлом году снимался эпизод из фильма, и Джек с Витторио в один голос просят почитать им стихи. Я читаю Жоржа Брассанса, которого недавно перечитывала, раздумывая, не написать ли мне о нем:

— Лиза, прочти Федру, — просит Витторио, когда я, закончив, делаю шутливый реверанс.

— Уместней Медея, — бормочу я и читаю другое, конечно, любимую Цветаеву, которая всегда созвучна мне:

Вдруг откуда-то сверху доносятся бурные аплодисменты. Все удивленно поднимают головы навстречу русоголовому загорелому гиганту, спускающемуся по ступеням вниз, хлопая в ладоши. Эхо подхватывает хлопки, создавая эффект овации. Я, всмотревшись, взвизгиваю и несусь ему навстречу, раскинув руки.

— Митя! О, мой герой! Каким ветром тебя занесло?

Он подхватывает меня в объятия и кружит по сцене.

— Ну, теперь я убедился, что в Греции действительно все есть, даже Мадам Бетси!

— Поставь же меня на землю и расскажи, как ты здесь очутился?

— Я на археологическом конгрессе в Афинах. А ты что здесь делаешь?

— Я приехала на уик-энд с друзьями, — я знакомлю всех с Митей.

— Британский офицер? — удивляется Митя.

— Это моя охрана, я ведь на британской дипломатической службе.

— А режиссер — поклонник? Такой красавчик! Ты умела окружать себя красивыми людьми. А где же муж? И почему Британия?

— Я вдова, я тебе все потом расскажу. О, как я рада! Завтра ты тоже здесь? Значит, гуляем!

— Тебе еще рано расставаться с молодостью, Лиза! Ты выглядишь точно так же, как десять лет назад, и теперь похожа скорее на мою дочь! Только очень западная и холеная.

— Я богата, — пожимаю плечами я, — и положение обязывает, я леди Ферндейл. Но ты тоже неплохо выглядишь! Помнишь раскопки? — я ласково глажу его по щеке.

— Я помню Таганрог! А ты? Не все, что было у нас, забыла?

— Про «там» я помню все и так скучаю! Сейчас взяла бы и босиком пошла домой! — в сердцах машу я рукой.

— Так возвращайся! — улыбается Митя, как будто бы это так просто сделать.

— Не пускают. Сегодня отец моих детей женится на другой, потому что меня к нему не пускают, — жалобно восклицаю я.

— Лиза! — Митя обнимает меня и поглаживает по спине, — Бедная моя! Наши всегда несчастны на чужбине.

— Ну так давай тогда веселиться сквозь слезы!

И мы начинаем «веселиться».

Закупив в ресторане массу вкусных вещей, мы отправляемся на Парнас и, найдя тенистое местечко, образованное зарослями дрока и нагромождением валунов, среди которых выросли два кривыми стволами распластавшихся по камням оливковых деревца, устраиваем пикник. В живописном беспорядке на скатерти раскладываются фрукты, местные свежие лепешки и на них — жареное мясо, огромные помидоры, одуряюще пахнущие солнечной степью, козий сыр и несчетное количество бутылок.

— Ого, удивляется Митя, — вот это размах! Нам бы так питаться на раскопках.

— А помидоры пахнут так же, правда, Митя? — поднося один к носу, замечаю я.

Витторио, никогда не расстающийся с портативной видеокамерой, снимает нас. Я полулежу перед этим натюрмортом в модном бикини, мужчины в одних шортах, Саша обмахивает меня плетеной шляпой.

— Витторио, предложи эти кадры Уайтхоллу, — я хихикаю, — они заинтересуются моральным обликом своих служащих, предающихся разнообразным порокам в обществе двух «русских шпионов». Нас уволят, правда, Джек? — спрашиваю у Джека, открывающего бутылку кипрского вина. Он смеется.

— Они просто позавидуют.

— Да я только и мечтаю, чтобы тебя уволили, Лиза. Мы сняли бы с тобой такой фильм! На «Пальмовую ветвь».

— Кстати, почему бы ни слетать завтра в Канны? — тут же реагирую на его слова о Каннском фестивале, — Я никогда не играла в рулетку.

— Бетси, — умоляюще говорит Саша, — не сходи с ума. Бог с ним, как женился, так и разведется!

Джек и Витторио с любопытством смотрят на нас, но я быстро беру себя в руки и начинаю командовать пиршеством.

— Джек, наливай всем вина. Давайте выпьем за всех, кто меня любит. И любил, — добавляю я, подумав, — Редко какой женщине выпадает такая удача: сидеть среди четырех мужчин, два из которых предлагали ей выйти замуж.

-Лиза, ты прочитала мои мысли? — удивляется Витторио, — но кто же второй?

— Прости, Витторио, но я не телепат. Первым из вас десять лет назад — нет, одиннадцать? — сделал мне предложение Митя, а не далее как вчера — Саша, что более чем льстит моему самолюбию. Столь юный претендент делает мне честь. Я сразу ощутила себя молоденькой девушкой.

— А теперь давайте выпьем за ту, которую мы все любим! — не сильно огорчившись отповедью, подхватывает тост Минотти и продолжает: — И раз уж об этом зашел разговор, я действительно мечтал жениться на тебе, Лиза. Считай это предложением руки и сердца!

— Спасибо, дорогой, я тебе очень признательна! — я встречаю печальный взгляд Джека и чуть качаю головой, — Джек, поскольку ты один сохранил ирландское благоразумие и не делаешь мне предложение, садись рядом.

Мы едим, пьем, весело болтаем. Все они стараются развлечь меня, догадываясь, что неспроста мы бросились очертя голову в это путешествие. Они действительно отвлекают меня. Общий разговор распадается. Саша расспрашивает Витторио о его работе и обсуждает наш фильм. Джек, взяв у Саши мою шляпу, обмахивает меня, как опахалом. Я тихо разговариваю с Митей по-русски, вспоминая прошлое, расспрашивая его о работе, знакомых, немного рассказываю о себе. Нам становится грустно от воспоминаний прошедшей молодости.

— Лиза, я верю, что у тебя все еще будет хорошо! Ты вспомнишь меня, когда проснешься счастливой.

— Твоими устами, Митя, да мед пить, — улыбаюсь я, протягивая руку за стаканом. Джек тут же наливает нам вина. Возвращаемся в отель веселой гурьбой, чуть пьяные, разморенные от жары, решаем отдохнуть и вечером опять отправиться гулять по прохладе.

— Бетси, мне посидеть с тобой? — спрашивает Саша.

— Иди к себе, Саша, я вздремну.

— Лиза, поговорим еще, давай? — предлагает Митя.

— Спасибо. Ты ведь хочешь еще побегать по окрестностям и в музей? Встретимся вечером часов в шесть.

Витторио просто целует мне руку, выразительно глядя в глаза.

Наши с Джеком комнаты в конце коридора. У двери он меня останавливает.

— Лиззи, ты ведь знаешь, что я тебя люблю, но я никогда не стану просить тебя стать моей женой. Ты понимаешь?

— Джек, ты самый замечательный мужчина в моей жизни! Как несправедливою, что я не встретила тебя раньше… Ты можешь ничего мне не говорить, я всегда знаю, что ты меня любишь.

Я касаюсь пальцами его щеки. Тут же он страстно прижимается губами к ладони и по телу моему невольно пробегает волна возбуждения.

— Джек! — выдыхаю я, — Я соскучилась по тебе!

Джек стискивает мою руку. Едва мы заходим в номер, он подхватывает меня на руки и несет к кровати.

— О, нет, Джек, — успеваю распорядиться я, — Не в кровать, в ванную. Я мечтала о холодной воде весь день.

Быстро раздевшись, мы становимся под душ и, вздрагивая от холодной воды и прикосновения разгоряченных тел, растворяемся в ласках, забыв обо всем.

— Я не могу больше, Лиззи, я не выдержу, — шепчет Джек и несет меня мокрую в постель.

— О, Джек, я так виновата перед тобой. Я бессердечная эгоистка, — говорю я, прижимая его голову к груди, когда он нежно и благодарно целует меня, — Хочешь, мы будем жить вместе?

— Лиззи, что произошло? — сразу же насторожился Джек.

— Ничего. Я не хочу говорить об этом. Давай говорить о нас. Знаешь, я подаю прошение об отставке, но буду жить в Риме, пока не повезу Алису в школу.

— Лиззи, ты говоришь не о том, — останавливает Джек, — Ты всегда была искренней со мной и не включала в свои планы. Я не обижался, я знал, что слишком мало значу для тебя. Но что случилось теперь? Скажи мне, я должен знать, к чему мне приготовиться.

— Коля сегодня женится на другой, там, дома.

Джек в изумлении смотрит на меня, потом замирает в раздумье, прижавшись лицом к моему плечу, наконец вскидывает голову и осторожно спрашивает:

— Ты веришь этому?

— Я верю, что он может сделать это, чтобы заставить меня устроить свою жизнь. Он всегда беспокоился, что я живу одна. Он пригласил Сашу на свадьбу, значит так и есть.

— Но ведь ты не можешь перестать любить его?

— Так же, как и он меня, — подтверждаю печально я, — Но мне нужно учиться жить без него.

— И ты сразу подумала обо мне?! Милая! Спасибо. Но я не хочу ничего менять. Мы будем видеться, когда пожелаешь, не хочу, чтобы ты возненавидела меня, — и поясняет на мой удивленный взгляд, — Если мы будем вместе, придет момент, когда тебе нужно будет быть свободной, и ты начнешь терзаться моим присутствием. Ты возненавидишь меня, я буду напоминать о твоем неправильном решении сегодня. Мне уйти сейчас?

— Нет, Джек, мне хочется, что бы ты был сейчас со мной.

Мы лежим, обнявшись и я рассеянно скольжу рукой по его телу, замечая, как напрягаются мышцы спины и глубокий вдох сквозь зубы раздается как всхлип.

— Лиззи, ты правда хотела предложить жить вместе?

— Да.

— Это такой соблазн! Ты делаешь меня счастливым.

— Знаешь, Джек, я тоже счастлива, думая о твоей любви. Такое блаженство — знать, что вызываешь столь сильное чувство. И такая ответственность! Боюсь, что я недостаточно ценила твою преданность.

Я склоняюсь над ним, целуя и лаская его лицо, грудь, слыша глухие участившиеся удары его сердца. Я чувствую к нему большую нежность.

— Ах, Джек, ты удивительный любовник, — шепчу я между поцелуями, не сдерживая трепета страсти, снова охватившего наши тела, — это так восхитительно!

— Когда я держу тебя в руках, я счастлив и несчастен одновременно, — признается потом Джек, — я боюсь, что это последний миг моего счастья и ты исчезнешь навсегда или равнодушно скажешь, чтобы я ушел и больше не возвращался.

Я начинаю убеждать его, что он напрасно терзается, и так незаметно проходит время. Он все-таки сумел отвлечь меня.

К шести часам мы собираемся выпить кофе под тентами среди деревьев.

— Ну, что будем делать? Придумайте что-нибудь интересное, — прошу я.

— Я могу предложить последнее в этом году представление Античного театра, если это вас интересует, — говорит Митя и вопросительно смотрит на меня.

— Нас это интересует, — оживляюсь я, — нет ничего приятней, чем смотреть античную драму. После этого твоя личная драма кажется мелкими неприятностями, вроде порвавшихся на официальном приеме колготок, правда? Идем на драму! Что нам представят?

-«Эдипа». А потом, если хотите, мы посетим Дельфийский оракул. Говорят, что тем, кто верит в олимпийских богов, он до сих пор предсказывает судьбу.

— Ну, насчет судьбы у меня двоякое отношение: с одной стороны — хорошо сразу узнать и не мучиться, с другой — элемент неожиданности добавляет пикантную остроту нашим жизненным трагедиям. То, что ждешь заранее, не доставляет такого удовольствия!

— Но Лиза, вдруг тебе предскажут, что наш фильм станет событием года! Соглашайся. И я тоже не прочь узнать, что женюсь на тебе, — улыбаясь говорит Витторио.

— Или ты узнаешь, что через два года, например, будешь жить в Ленинграде, — подсказывает Митя.

— Вы умеете соблазнять! — признаю я и в свою очередь спрашиваю, — А вы? Хотите узнать свое будущее? Витторио?

— Очень! Я уже сказал о некоторых перспективах, которые меня бы осчастливили, — тут же откликается Минотти.

— А ты, Митя?

— Знаешь, ничего нового я не узнаю, но интересно! — улыбается он.

— Саша, а ты хочешь узнать, что тебя ожидает?

— Нет, так неинтересно жить, — отмахивается он.

— А ты, Джек?

Джек пристально смотрит на меня и отвечает:

— А я единственный, кто не верит в Олимпийцев, мне они ничего не откроют. Я и так уже все узнал.

— Ну хорошо, вы с Сашей будете беспристрастными наблюдателями. Тогда пошли? Поскольку кровосмешение — единственный грех, не обременяющий нашу совесть, «Эдипа» мы посмотрим с удовольствием.

Мы уселись на каменных скамьях театра, еще нагретых полуденным солнцем, и наблюдали за древней историей, которую разыгрывали на такой же древней сцене. Спектакль шел на греческом, Митя нам немного переводил, но содержание знали все и жесты актеров были выразительны и понятны. Когда ослепленный Эдип отправляется в изгнание под напутствия хора, я задумчиво повторяю:

Да, это мне знакомо. Что-то я от Дельфийского оракула не жду ничего хорошего. Кстати, не забыть бы о дарах. Чем там в древности платили богам? Маслом и вином? Давайте подкрепимся, запасемся всем необходимым и пойдем покоряться воле богов.

Ужин в ресторане проходит весело. Мы обсуждаем, кому какая судьба будет предсказана.

— Лиза, — спрашивает Витторио, — если будет знак, что мы должны с тобой снять фильм, ты согласишься?

— Я фаталистка и подчинюсь судьбе, — улыбаюсь я, — Как, кстати, все будет происходить? Голос с неба? Или попугай с предсказанием, переданным по факсу прямо с Олимпа?

— Нет, конечно, — поясняет Митя, — но мне сказали, что есть знаки, нужно все слушать, смотреть, запоминать и нам растолкуют.

— Кто, авгуры?

— Нет, служитель музея, он пойдет с нами. Я сегодня с ним познакомился, он занимается древними предсказаниями и знамениями. Очень интересный человек.

— Митя, ты всегда найдешь интересного человека. Хорошо, верю. Пошли?

Мы поднимаемся вверх по склону Парнаса к святилищу Аполлона Дельфийского. Митин знакомый оказывается живописным греком с истинно греческим твердым профилем и сединой в черных кудрях, прекрасно говорящим по-английски. Он рассказывает, что собрал все упоминания о гадании по яйцу, внутренностям животных и птиц, и особенно — по божественным знакам, посылаемым с небес — по погоде, полету птиц, звукам и другим приметам.

Когда мы пришли к святилищу, Никос попросил всех стать за пределами развалин храма и не шуметь.

— Кто первый?

Витторио оглянулся на меня и, видя, что я не спешу, выступил вперед. Никос взял его за руку и они пошли среди камней в ту точку, где было когда-то святилище. Окрестности хорошо освещались луной, и нам были видны их фигуры. Они остановились, и Никос стал выполнять ритуал, скорее всего поливая маслом и вином камень в центре выложенной плитками площадки, некогда бывшей полом святилища. Потом они замерли. Ничего особенного мы не заметили, хотя таращили глаза, ожидая чего-нибудь наподобие лунного затмения или грозового раската, но вокруг была тишина, только ночная птица или, может быть, летучая мышь пролетела, чуть шумя крыльями. Когда они вернулись, Никос сказал, подумав:

— Я не знаю, кто вы, но над вами пролетел Пегас, вас ожидает творческий порыв и он будет осенен Аполлоном, покровителем Муз.

— А любовь? — капризно вопросил Витторио, желавший иметь сразу все.

— Служенье Музам не должно иметь соперниц.

— Лиза, ты слышишь? Раз я должен принести в жертву свою любовь, ты тем более обязана помочь мне!

— Да я давно согласна, Витторио, — успокоила его я, — Как только закончу роман — сразу начну писать сценарий.

— И сыграешь Лидию!

Я подала руку Никосу, и мы пошли среди развалин храма в нужную точку. Я вдруг поверила, что сейчас узнаю свою судьбу, и сердце заколотилось в груди. Мы остановились в центре святилища и я поразилась ощущению величественных стен и священности момента. Никос плеснул на камень вина и масла и тихо попросил дать любую незначительную вещицу. Я сняла браслет венецианского стекла и подала его Никосу. Он положил его в центр жертвенного камня и мы замерли, прислушиваясь. Внезапно налетевший порыв ветра зашуршал в листьях олив, засвистел среди камней и одиноких колонн, разбуженная ветром горлинка заворковала в кустах тихим горловым стоном и опять все смолкло. Мы постояли еще и пошли к деревьям, под которыми нас ждали остальные.

— Вы — любимица Афродиты, — с легким поклоном провозгласил Никос, — но получите любовь после бури. Под бурей подразумевается что-то серьезное, какой-то катаклизм, потрясение основ. К сожалению, более конкретно я не могу сказать, но вас это не затронет, Афродита вас хранит.

Джек нашел в темноте мою руку и сжал ее, а Саша тихо сказал по-русски:

— Вот видишь, Бетси, все еще впереди, все образуется!

Митя уже шел с Никосом в начинающемся порыве ветра, который застонал в верхушках олив, напоминая шум прибоя. Когда они вернулись, Никос вздохнул и сообщил, что та же буря пройдет по Митиной судьбе.

— Вы как-то связаны?

— Да, — ответила я, — у нас общее прошлое и одна родина.

— Значит, буря пройдет там, где вы вместе.

— Нам не привыкать, да, Лиза? — усмехается Митя, — На нашей родине буря за бурей.

Мы, притихшие, идем обратно.

— Ну, что приуныли, любимцы Аполлона и Афродиты? Жалеете, что пришли сюда?

— О, — восклицает Витторио, — это превосходит мои мечты, хотя и лишает одной из них. И это обязательно нужно включить в сценарий, правда, Лиза? Это грандиозно!

Когда мы, посидев в баре и посмотрев, как танцуют сиртаки, входим в номер, Джек признается:

— Я жалею, что не испытал судьбу. Я почему-то думаю, что все будет так, как он сказал. Знаешь, теперь у меня появилась надежда, что ты полюбишь именно меня, хотя я знаю, что этого не будет никогда. Уж лучше бы я сразу все узнал.

— Джек, не мучай себя! Ты сегодня ночью будешь любить меня и я отвечу тебе всем сердцем.

— Ты умеешь сделать меня счастливым! Но только… — и Джек тяжело вздыхает.

На следующее утро мы уезжаем в Элевсину и, посмотрев храм Посейдона и Деметры, где совершались знаменитые Элевсинские мистерии, отправляемся к морю.

— Ты по-прежнему плохо плаваешь? — смеюсь я, увлекая Митю в воду.

— Я ведь степной волк, причем уже старый, — жалобно отвечает он, но плывет за мной, почти не отставая. Я поворачиваюсь и с притворным гневом кричу:

— Ты притворялся! Ты отлично плаваешь!

— А как еще я мог подобраться в воде к тебе поближе? Ты тогда так трогательно меня спасала!

В негодовании я начинаю его топить, мы барахтаемся в прозрачной воде, сквозь которую видно дно, и кажется, что оно очень близко. Джек и Витторио спешат к нам, думая, что с нами что-то произошло.

— Все в порядке, но я только что узнала, что однажды зря его спасала. Я тащила его к берегу на себе, веря, что он плохо плавает!

— Это была военная хитрость, — поясняет Митя, — Зато ты дала обнять себя за шею и плыла рядом. Это позволило мне испытать незабываемые ощущения.

Я бросаюсь опять его топить и мы уже впятером поднимаем шумную возню в воде. Рухнув в изнеможении на береговой песок, мы лежим, лениво переговариваясь.

— Я опишу все это в новом романе, — задумчиво говорю я.

— А как все это можно великолепно снять! — откликается Витторио, — главное — выбрать нужный цвет, это не должно быть рекламным роликом для туристов.

— Желтый и оливковый. И серый.

— Да, это роскошно. Лиза, ты художник.

— Я даже не писатель, хотя и пачкаю регулярно бумагу. Я филолог без работы. Иногда так тоскую без французского языка. В университете я писала исследование лексики «Опасных связей» Шодерло де Лакло. Ах, какое это было наслаждение. А мемуары Сен-Симона, госпожи Севинье, Боссюэ или Ларошфуко! Истинное удовольствие состоит в чтении умных мыслей, а не в попытках выразить невыразимые чувства.

— Это цитата?

— Нет, смеюсь я, — это личное наблюдение. Но я могу процитировать одно мнение о нашей вчерашней попытке заглянуть в будущее: «Было бы куда полезнее употребить все силы нашего разума на то, чтобы достойно пережить случившееся несчастье, чем стараться предугадать несчастья, которые нас еще ожидают». Приблизительно так считал Ларошфуко.

— К счастью, мало кто согласен с ним, — замечает Саша, — Я думаю, что основной двигатель цивилизации — желание узнать, что с нами будет впереди.

— Саша, глупый, не цивилизации, а философии, — поправляет Митя, — нашей цивилизации наплевать на будущее, она благополучно губит сама себя, не думая о последствиях. Философия же анализирует прошлое и настоящее, чтобы логически рассчитать пути будущего и очень удивляется, почему, когда оно наступает, оно не вмещается в заготовленные рамки.

— Митя, ты пессимист, — ужасаюсь я, рассматривая, не сильно ли обгорели на солнце ноги.

— Я реалист, — уточняет Митя, — И я проголодался.

— Здесь недалеко есть рыбная таверна. Пошли? И вино неплохое.

Мы усаживаемся в тени увитой виноградом беседки и нам приносят миску рыбы, тушеной в оливковом масле с овощами, фрукты и вино. Мы попросили покислее, но оно все равно оказалось густым и сладким.

— По древнегреческой традиции вино нужно разбавлять водой, — поясняет Митя, и мы тут же решаем пить по-древнегречески.

После обеда мы отвозим Митю в Афины, и на меня вдруг нападает страсть к покупкам. Я вожу всех по дорогим магазинам площади Омония и лавочкам в районе Монастыраки и выбираю подарки Мите, его детям, жене, прошу отвезти сувениры моей сестре, маме, племянницам, моей свекрови Елене и свадебный подарок Коле. Нагруженный свертками Митя в отчаянии, как это все довезти, тогда я покупаю большой кожаный чемодан. Митя в изумлении смотрит на меня.

— Лиза, ты с ума сошла, такие громадные деньги!

— Митя, я же сказала, что богата, и потом, много зарабатываю: каждый мой роман приносит приличный доход, в Англии собираются экранизировать мой «Психоанализ», а Витторио покупает экранизацию «Жизели». Куда мне эти деньги? — ворчливо поясняю я, — Я хотела жить на них с Колей, но раз не удалось, они мне ни к чему. У меня ведь еще дом в Лондоне, акции от мужа. Я вообще могу не работать, но тогда лучше повеситься. Я все бы деньги отдала, чтобы оказаться дома, или чтобы Колю выпустили сюда, пусть даже с женой. Перспектива жизни без него наводит ужас. Меня удерживают только дети.

— Дети, дети. У тебя ведь были проблемы?

— Меня вылечили в Швейцарии. Алиске пять лет, это дочь Ива. Леди Элис Ферндейл. Алику два года, это наш с Колей.

— Лиза, твоя жизнь фантастична. Больше всего я завидую твоей возможности реализовать себя. Ты можешь делать все, что захочешь. Писать статьи и романы, сниматься в кино, ездить, куда захочешь. Я об Италии только мечтал, а ты там живешь.

— А хочешь, поедем ко мне на несколько дней? — тут же ухватилась я за эту мысль, — Митя, поедем! Я все оплачу, мне так тоскливо.

— Ну, я не знаю. После конгресса у меня два свободных дня, я хотел поездить немного по Греции, сколько хватит денег.

— Митя, какая тебе разница? Грецию ты немного посмотрел, посмотри немного Италию. И не два дня, а неделю. Я тебе сделаю официальный запрос из Рима, из Археологического института, я знаю директора, — и поясняю на удивленный Митин взгляд, — Я заключала с ним договор о совместных исследованиях римских поселений в Британии. Вот мои координаты и деньги на билет. Приглашение ты получишь через день и сразу отошли его в Университет, но лучше не упоминай мое имя.

Вечером мы улетаем в Рим. На другой день Саша спрашивает, уезжать ли ему в Кембридж или остаться еще. Я отправляю его в Англию, убедив, что я в порядке и жду приезда Мити.

— Саша, я всегда любила тебя как своего сына. Считай все-таки, что я твоя приемная мать. Хорошо? Я ведь знаю тебя почти всю твою жизнь.

— Я очень люблю тебя, Бетси. Больше, чем приемную мать, — смущаясь, признается он и добавляет: — Если тебе что-нибудь нужно будет — только позови.

— Спасибо, дорогой!

— Бетси, заведи тебе любовника!

— Саша!!

— Я тебя очень прошу. Почему ты должна мучиться?

— Саша, отправляйся, иначе я тебя отшлепаю!

Он, засмеявшись, уезжает в аэропорт, а я сажусь, обессиленная. Эти дни мне пришлось держать свои чувства в кулаке, не давая воли, и вот, наконец, я могу выплакаться всласть, но тут вбегает Алиса, чтобы рассказать о новых проделках Джуззи, и я терпеливо выслушиваю историю, как она опять подралась с кошкой и как опять не хотела мыть лапы.

— И она опять ночью спала с Аликом, представляешь, мама? — сообщает дочка таинственным шепотом.

— А ты откуда знаешь? Ты ночью не спала?

— Я встала ночью пописать, смотрю — а Джуззи лежит у Алика в ногах и смотрит на меня. Почему она не ложиться у меня?

— Я думаю, что она защищает Алика, как младшего. Помнишь, как она его вылизала в первый вечер? Она все еще считает Алика щенком и заботится о нем. Ну, беги пить молоко.

Алиса хихикает и убегает, а я иду поцеловать на ночь Алика. Только в постели я даю волю слезам. Но, поскольку состояние нервного напряжения и тоски для меня давно стало привычным, оно стимулирует лихорадочное желание творчества: возвращаясь из посольства я сажусь за письменный стол и работа над романом усиленно продвигается вперед.

Неделя, когда у меня живет Митя, помогает мне справиться с собой. Наши долгие разговоры по вечерам, когда он без сил падал в кресло после целого дня изнурительного осмотра достопримечательностей, помогли мне разобраться в своей жизни. Его меткие замечания, вопросы, сочувствие смягчали боль, но под конец он выругал меня, заявив, что я избалованная, капризная, истеричная дамочка.

— Лучшие русские женщины живут сейчас в таких условиях, которые ты и представить не можешь, в вечных терзаниях, во что одеть, чем накормить семью, что делать с больными детьми, изнуряя себя на работе и дома, умудряясь сохранить божью искру творчества в себе и все время разжигая ее, угасающую, у мужа; самоотверженные, сильные, прекрасные, для которых остановить коня и потушить избу — летняя забава во время отпуска. Посмотри на мою Наташу. Между вторым и третьим ребенком она защитила докторскую диссертацию. Маруся наша астматик и с ней всегда проблемы, Игорек до пяти лет переболел всеми мыслимыми болезнями, Сева был жутким плаксой и до трех лет по ночам писал в кровать. Это она должна бы поехать на конгресс, а не я, античное Причерноморье — это ее тема. А ты живешь, не заботясь о деньгах, на роскошной вилле, где комнат в два раза больше, чем обитателей; детьми занимается няня, хозяйством — прислуга; ты развлекаешься, снимаясь в кино, играя в теннис, летая на уик-энд в Дельфы, ты можешь работать или не работать; мужчины от тебя без ума, у тебя наверняка есть любовник — есть? — ты любишь хорошего человека и уверена, что он тебя — тоже! Лиза!! Что это, как не пресыщенность! Мне стыдно за тебя. Что ты еще хочешь?

— Жить, как твоя Наташа.

— Кисленького захотелось?

— Митя, не ругай меня, — Жалобно прошу я, — Я много пережила и дорого заплатила за все это.

— Да я не ругаю, это я так, хотел тебя встряхнуть. Ну иди, я тебя поцелую.

Я подставляю ему губы. Чмокнув меня, он замечает:

— Ты такая роскошная женщина, что даже у пятидесятилетнего старца взыграло ретивое.

— Тебе нет еще пятидесяти. И потом, ты, как археологическая древность, законсервирован и нетленен, — я провожу руками по его могучим плечам, по пшеничной шевелюре, в которой незаметна седина, и смеюсь, — Митя, ты действительно такой же, как десять лет назад. Скажи мне, ты изменял жене?

— Ну, не вгоняй меня в краску! Случалось изредка, но это между нами.

— Завтра поедешь со мной в Венецию?

— Лиза, не перескакивай с одного на другое, — одергивает он, — Я, конечно, с превеликим удовольствием поеду с тобой в Венецию, как и в любое другое место. Но продолжим разговор о моих изменах жене. Это был чисто академический вопрос? Или у тебя есть что предложить? — я смеюсь, пока он не закрывает мне рот поцелуем, — это в терапевтических целях, — поясняет он.

— Принимать перед сном, по столовой ложке?!

— Можно все сразу. Если не умрешь — будешь жить.

— Чтобы мне захотелось жить, ты должен поразить мое воображение, — лукаво улыбаюсь я, — Как в Таганроге.

— Я постараюсь, но ты сделай скидку на мой возраст.

— Если ты еще раз вспомнишь свой возраст, я тебя убью. Пошли к тебе?

— Лиза, — спрашивает Митя по дороге, — Почему ты не вышла тогда за меня замуж? Ты была бы сейчас небогатая, но счастливая женщина.

— Митя, я тебя прошу, не надо говорить о том, что было бы. Просто люби меня сегодня.

Митя всегда удивлял меня в постели. Он был особенный. Я не могла понять, в чем тут дело, но он умел создать атмосферу радостного ожидания чуда. Эта вершина, на которую мы вместе поднимались, это чудо — все оставалось с нами, мы так и замирали, обнявшись, на вершине, любуясь открывшейся перспективой. Не было возврата в обыденное состояние.

— Митя, ни с кем и никогда, — обретя возможность говорить, но не восстановив четкость мысли, я не смогла выразить, что чувствовала, — я не получала такое совершенное чувственное наслаждение. Ты как наркотик.

— Глупая, ты думаешь, с другими я такой же? Это потому что ты такая. Мы созданы природой друг для друга, — провозглашает Митя, запечатлев поцелуй на животе чуть повыше пупка.

— И это ошибка природы. Как жаль, что мы не любим друг друга. Мы были бы идеальной парой, нас бы демонстрировали, как лучший образец.

— Образец чего? — подозрительно спрашивает он.

— Может, гармонии желаний и возможностей?

— Да, — смеется Митя, — отдохнем, чтобы довести возможности до желаемых?

— Отдохнем, — соглашаюсь я, — расскажи мне еще про Ленинград.

Он рассказывает про общих знакомых, про университет, про свои раскопки. Потом я рассказываю про свое замужество и Алекса. Митя потрясен.

— Таким я и представлял себе ад: сильная эмоциональная страсть и полное бессилие. Не приведи Господь испытать такое. И ты, бедная, натерпелась. А я-то думал — повезло с богатым мужем.

— Митя, я не знала, что он нам все оставит, — укоризненно говорю я, — мы полюбили друг друга.

— Лиза, ты простишь, что я наговорил тебе сегодня?

— Что ты, все ведь правильно. Я себялюбивая истеричка. Я больше не буду жаловаться. И вообще, надо менять жизнь. Вот кончу роман, напишу сценарий и будем снимать фильм с Витторио.

— Кстати, где можно посмотреть ваш первый фильм?

— А хочешь сейчас?

— Хочу!

Я приношу плеер и ставлю первую новеллу.

— Лиза, как хорошо! — восхищается Митя, — Почему бы у нас не показать?

— Подожди, вторая лучше. Мне она больше нравится.

— Знаешь, мне кажется, что ты очень хорошая актриса, — говорит Митя, когда фильм закончился, — я воспринимал это, как кусок твоей жизни, а не кино. Вернее, не твоей, вот что удивительно. Я видел тебя и верил, что это женщина по имени Елена. Лиза, как ты решилась сняться в постели?

Я смеюсь: — Выпила бренди и представила, что я первый раз за пятнадцать лет попала в постель к мужчине. А если серьезно — очень сложно. Ведь вокруг этой постели стояли четверо операторов, не считая Витторио. Мы снимали три часа, а в результате сняли все за десять минут. Вот в «Жизели» будет несколько таких сцен, а Витторио опять хочет снимать меня.

— Да, без чужих глаз вольготней, — замечает Митя, — Все-таки это таинство. Или я старомоден?

— Конечно старомоден! — поддразниваю я, обнимая его.

— Лиза, я горжусь, что я не просто знаком с тобой, мне должны завидовать все мужчины, смотревшие этот фильм!

— Конечно, завидуют, — смеюсь я, зарываясь пальцами в его волосы, когда он, поцеловав ямочку у основания шеи, опускается ниже, лаская губами грудь.

В конце недели Митя улетает домой. Я прошу его разыскать Колю и передать ему кассету, на которую засняты дети.

— И вообще, скажи ему, что у нас все хорошо. Я желаю ему счастья и забвения. Пусть он забудет меня и ему будет легче. Хорошо? Пусть не думает обо мне. И не любит. Пусть любит теперь свою жену!

Слезы капают у меня из глаз. Митя вытирает их и обнимает меня.

— Лиза, успокойся, я передам все, что ты захочешь.

— Скажи ему, что у меня есть любовник и я очень спокойна. Пусть пришлет данные жены и я сделаю им вызов, теперь их выпустят. И твою Наташу я тоже приглашаю в гости. Не все тебе по заграничным любовницам гулять, — я шутливо треплю его за ухо, — Спасибо тебе! Ты не представляешь, как помог мне.

13. «Жизель до и после смерти»

Теперь наша жизнь становится размеренной и спокойной, насколько это возможно. Я подаю прошение об отставке и в ее ожидании дописываю вечерами роман, играю с детьми, занимаюсь с Алисой. В следующем году ей предстоит пойти в школу. Джек проводит с нами все свободное время. Мы больше не заговариваем о том, чтобы жить вместе, но наши отношения приобретают завершенность. Я стараюсь уверить его, что не только мой каприз, но и его желание определяют наши встречи. Джек помогает найти мне удобную квартиру. После увольнения я должна освободить виллу, принадлежащую посольству, для нового атташе. Новая квартира тоже составляет часть виллы, но более современной, начала века. Сад вокруг нее прекрасен, это и привлекает меня. Перголы, заплетенные вьющимися розами и виноградом, окружают фонтан, и есть площадка для игр. Джек приложил все усилия, чтобы наш дом был недалеко от его квартиры. Наконец, приезжает моя замена, и я сдаю дела. Черновой вариант романа к тому времени готов, и я, прилетев в Лондон для завершения моей карьеры в Уайтхолле, даю его почитать Саре, моему самому беспристрастному критику.

— Бетси, ты превзошла сама себя. И, что самое главное — у тебя нет больше трагического привкуса безнадежности. Ты пишешь обо всем с безмятежностью, наводящей ужас. Неотвратимый фатум. Откуда это?

Я рассказываю, как в Греции мы обращались к Дельфийскому оракулу..

— Понимаешь, там я вдруг поверила, что есть высшие сферы, где предопределен весь мой путь. Мойры, ткущие нить моей жизни. И я поняла с облегчением, что так я становлюсь значительно счастливее. Что бы ни случилось, я могу не терзаться за собственные ошибки. Древние греки потому и были счастливой нацией, за них все решали боги. Я даже думаю написать вступление. Одновременно рождаются несколько младенцев и Мойры в суете забывают про одну из них — Ирен. Ее судьба предопределена в той мере, в какой она зависит от судеб окружающих людей. Когда она, как я, попадает в Дельфы, она узнает о том, что может жить, как хочет, но только пока никого не любит и никто не любит ее. Иначе она все-таки попадает в сцепление с другими судьбами, как между зубцами шестеренок, и бывает ранена больнее остальных, ведь ее никто не оберегает.

— Да, это удачное дополнение, так все будет еще острее. Ты молодец, Бетси. Что ты будешь делать потом? Еще один роман?

— Нет, попробую сыграть Лидию в «Жизели». Витторио Минотти уговаривает уже полгода.

— Это замечательно. Что, у тебя так плохи дела? Когда ты счастлива, ты ведь забываешь обо всем постороннем.

Я киваю головой и впервые с сентября рыдаю. Вытерев слезы, я рассказываю Саре о женитьбе Коли и Джеке.

— Бетси, но что же тебе приносит страдание? То, что он женат на другой?

— Нет, я боюсь, что он сделал это ради меня, а сам будет страдать в этом нелепом браке без любви.

— Но представь себе, что он нашел себе этакого «Джека в юбке» и без любви, но с приятностью проводит с ней время.

— Ах, нет, у него такая тонкая душа, — в запале возражаю я, — Все равно это доставляет ему нравственные мучения. Вот если бы я точно знала, что он совершенно меня разлюбил, было бы легче.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, но на мой взгляд, это запредельно утонченные чувства. Может, ты все это придумала?

— Я уже ничего не понимаю! — всхлипываю я последний раз.

В Уайтхолле, получив из Рима отличные характеристики, уговаривают не бросать службу, но я, вспомнив вдруг обиду на то, что меня подставили в Москве, наотрез отказалась. У моего литературного агента я подписала контракт на экранизацию романа «Психоанализ» и, повидавшись с Сашей, уезжаю в Рим дописывать свой роман, который будет называться «Разум и чувства». Саша впервые за четыре года в рождественские каникулы поедет домой. Я ни о чем его не прошу, только даю деньги на подарки Коле и его жене. Вернувшись домой, я обживаюсь на новом месте, заканчиваю роман и уже начинаю думать о сценарии. Опять ко мне приходит после работы Витторио и мы допоздна обсуждаем будущий фильм.

Витторио заявляет, что я должна учиться хореографии, чтобы самой танцевать в фильме. Я начинаю посещать студию. Преподавательница, синьора Лючия, после первого занятия, на котором я старательно и неумело повторяла за всеми движения экзерсиса и адажио на середине зала, говорит, вздыхая:

— Если бы ты пришла ко мне лет десять назад, я бы сделала из тебя настоящую балерину. Но и сейчас видимость создать можно. Будешь заниматься экзерсисом и с Франческо — поддержками. Тут ты должна стать виртуозом. Фигура у тебя спортивная, хотя хорошо бы сбросить килограммов пять.

— Боюсь, это не понравится синьору Минотти, у него свои представления о женской красоте. Но вы знаете, я в Москве беседовала с балериной, которая в молодости танцевала в труппе Дягилева. У нее были фотографии всех балерин труппы. Очень худых среди них не было.

— Да, должно быть в те времена в моде были соблазнительные формы, — соглашается синьора Лючия и опять заставляет тренироваться до седьмого пота.

Франческо оказывается симпатичным парнем, худеньким, изящным, отличным танцором. Витторио он понравился и тот решил снимать его в роли партнера Лидии Михаила. Я боюсь, что он может не справиться, ведь это значительный персонаж. Михаил — влюбленный враг Лидии, изводит ее ревностью, по его вине Лидия теряет контакт со своим возлюбленным и попадает в катастрофу, делающую ее инвалидом. Я, желая познакомиться с Франческо поближе, приглашаю его пообедать. Мы сидим в ресторане. Франческо не пьет и почти не ест, он на диете. Разговор не клеится. Он еще не читал роман, мы не находим, о чем нам поговорить. Ничего, кроме балета, его не интересует, а в балете — важна только карьера. Он мечтает, что после фильма на него обратят внимание и пригласят в хорошую труппу, что он там будет танцевать — даже не так важно. Это меня удивляет. Я начинаю расспрашивать, как он вообще попал в студию. Оказывается, он из маленького городка на севере, четвертый и не последний ребенок в семье, отец — муниципальный служащий с небольшим окладом. Его мать, бывшая в молодости учительницей, заметив способности сына к танцам, вылезала из кожи, дав Франческо возможность учиться, и теперь он считал себя обязанным сделать быструю карьеру, чтобы отплатить матери.

— Франческо, хочешь, я устрою тебе стажировку в Большой театр? Или в Гранд Опера к Рудольфу Нуриеву?

Он в изумлении таращит на меня глаза: — А вы кто?

— Видишь ли, я несколько лет проработала в дипломатической службе и у меня есть кое-какие связи, особенно дома, в Москве, я ведь русская.

Это производит магическое действие. Мы начинаем говорить о русском балете. Франческо расспрашивает о знаменитых танцорах. Он видел Владимира Васильева в танцевальном номере из «Травиаты», видел фильмы с Барышниковым и Нуриевым. Я рассказываю о Лиепе, Лавровском и танцоре из Ленинграда, который мне безумно понравился и для которого ставил танцы Морис Бежар, о Фазиле Рузиматове. Особенно мне понравились композиции, которые он сочиняет сам на джазовую музыку и танго.

— Я тоже люблю танцевать под любую музыку, и под танго тоже, — признается Франческо.

— А ты можешь придумать танец танго, который можно станцевать, например, в ресторане, — приходит мне в голову блестящая мысль, — Но чтобы видно было, что это танцуют балетные артисты?

Конечно!

— Попробуем? Но ты должен меня тверже вести, я все-таки не балерина.

Франческо ведет меня на танцевальную площадку, я подхожу к оркестру и прошу сыграть танго. Мы начинаем танцевать. Он шепчет, что я должна делать, я не уверена, что все получается так, как хочет Франческо, но результат видимо неплох, так как раздаются хлопки посетителей.

— Жаль, что мне не было видно со стороны. Ты сможешь это повторить завтра? Я попрошу оператора заснять. Если понравится Минотти — мы включим это в фильм и напишем, что постановка танца — твоя.

— Но тогда нужно прорепетировать. Я еще подумаю над танцем.

— Главное, ты прочитай роман, тогда тебе станет ясно, как ты будешь вести себя, ведь ты должен быть влюблен в меня — долго и безнадежно. Видишь ли, я должна быть моложе, а ты — постарше.

— Ну, это легко представить, — улыбается Франческо.

С этого дня мы подолгу занимаемся вдвоем в студии, отрабатывая все основные движения из двух сцен «Жизели»: сцены безумия и па-де-де во втором акте. Франческо очень помогает мне, с ним значительно легче делать трудные поддержки, он буквально носит меня на руках. Я удивляюсь его силе, ведь мы почти одного роста.

— Франческо, тебе тяжело? — все время спрашиваю я.

— Что ты, ты как пушинка!

За его хрупкой внешностью скрывается стальная мускулатура. Когда он танцует, я любуюсь им, движения его тела совершенны. Кроме «Жизели» в фильме должны быть эпизоды из «Весны священной», и еще мне приходит в голову, что если мы снимем начало «Призрака розы», где Франческо будет танцевать, а я, еще не «проснувшись», сидеть в кресле, это может получиться совершенно профессионально. К тому времени, как я заканчиваю сценарий и Витторио приступает к съемкам, нам с Франческо есть чем похвастать. Кроме того, он прочитал роман, который ему очень понравился, и теперь мы все время разыгрываем отношения Лидии и Михаила. Сцены, которые Франческо время от времени мне закатывает на репетициях и между съемками, настолько правдоподобны, что я перестаю воспринимать их как игру. Мы целыми днями ведем себя как кошка с собакой, шипя и фыркая, поэтому на съемочной площадке это выглядит естественным продолжением наших перепалок. Витторио очень доволен. Мы уже отсняли все танцевальные сцены и он считает, что «сумасшествие» будет коронным эпизодом. Тут мы преподносим ему сюрприз с танго. Мы снимаем сцену в ресторане, где происходит окончательный разрыв между партнерами и любовниками. Мы сидим за столиком, ссорясь и страдая, и я предлагаю Витторио:

— Может, мы потанцуем? Поставьте танго.

Франческо хватает меня за руку и почти силой выводит на площадку к оркестру, рывком разворачивая к себе лицом.

— Лиза, я люблю тебя! — тихо говорит он, — Слышишь? Это правда!

— Лидия, — поправляю я и мы начинаем танец, который репетировали несколько раз.

— Крупные планы! — кричит Витторио и заставляет нас повторить еще.

— Мы повторим, если ты отметишь в титрах, кто поставил танец! — замечаю я и мы повторяем танго несколько раз.

Теперь остается только один эпизод с Франческо: сцена, где во время дикого скандала, устроенного из-за того, что он чуть не уронил меня на сцене, он овладевает мной за кулисами на свернутых декорациях в полутьме. Я всегда оставляю такие эпизоды «на потом», но этот проходит на удивление непринужденно. Мы начинаем ругаться заранее и мечемся среди кулис, лестниц, канатов, размалеванных фанерных кустов, крича друг на друга, причем я, войдя в раж, мешаю итальянские, французские и русские слова и ругательства, как в почти забытых ссорах с Ивом. Как-то неожиданно мы оказываемся в заданном месте и Франческо, бросая мне в лицо ругательства вперемешку с любовными признаниями, начинает целовать меня, как безумный, прижимая к фанерному кусту, и мы падаем вместе с ним. Я от неожиданности начинаю вырываться с двойной силой.

— Лиза, поддавайся же! — кричит Витторио.

— Лиза, ну поцелуй же меня! — слышу я шепот Франческо, но по инерции еще колочу его по спине, постепенно затихая и запрокидывая голову, судорожно дыша и вскрикивая: «Негодяй, бездарь, подлец! Отпусти меня!», но крепко вцепившись в его плечи и притягивая его голову для поцелуя.

— Отлично, — говорит Витторио и тут же непринужденно предлагает повторить.

— Витторио, ты чудовище! Как можно это сделать два раза? Давай продолжим завтра. Я уже изнасилована, сколько можно!

— Хочешь посмотреть, что получилось? А потом ты скажешь мне, кто кого изнасиловал. Это как раз причина, по которой надо переснять самый конец. У Франческо мало энтузиазма. Вы бы порепетировали.

Я оглядываюсь на Франческо. Он стоит бледный.

— Не расстраивайся, — ласково глажу я его по щеке, — Ты отлично играл, я даже испугалась, такой это был бешеный порыв.

Он нервно улыбается.

— Я действительно в самый последний момент спасовал. Я не могу с тобой грубо обращаться.

— Лиза, — говорит, уходя, Витторио, — мы заканчиваем, когда отрепетируете, скажешь сторожу, чтобы закрыл здесь.

Мы остаемся одни в полутемном павильоне, изображающем театральный зал и сцену.

— Так в чем дело, Франческо, почему у тебя не получается?

— Я не знаю, Лиза. Я пытаюсь себе это представить и не могу. В какой-то момент я перестаю понимать, что мне нужно делать…

Я, стараясь не показать своего изумления, как можно безразличнее спрашиваю:

— Сколько тебе лет, Франческо?

— Скоро двадцать.

— У тебя много было девушек?

Он заливается краской.

— Когда я уезжал учиться, мама заставила меня поклясться на библии, что пока я не начну танцевать в театре, я не стану встречаться с девушками.

— А дома?

— Дома я целовался несколько раз с соседкой, но меня считали маменькиным сынком.

— Но ты замечательно играл. Очень темпераментно!

— Это потому что ты мне очень нравишься и я так хотел бы тебя целовать и ласкать, что это мне снилось по ночам.

— Я поняла. Нельзя сыграть то, что не знаешь. Но ведь ты наверняка все видел в кино?

— В общем, да. Только одно дело — кино, другое — когда ты рядом. Я не могу быть с тобой грубым, — повторяет он.

— Придется, Франческо. Сначала ведь все было хорошо. Мы так ссорились, что мне захотелось тебя придушить. Особенно, когда ты бросился меня целовать. Ты отлично сыграл.

— Но я ведь не играл! — отчаянно говорит он, — я месяц ждал этого эпизода. Мне просто хотелось целовать тебя, ведь завтра последняя съемка, когда я еще смогу это сделать?

Я в смятении смотрю на него. И этого мальчика я должна заставить сыграть любовную страсть, а потом спокойно распрощаться до завтра. Он чуть старше Саши. Тот тоже еще не имеет любовного опыта. Я не знаю, что мне делать.

— Лиза, можно, я еще раз тебя поцелую?

Мне вспоминается, как я просила Колю научить меня всему. Первый опыт должен быть самым лучшим, чтобы всю жизнь жить по этому образцу. Я протягиваю руки и Франческо робко заключает меня в объятия. Он целует меня, нежно касаясь губами, проводя ими по щекам и шее, его взволнованное дыхание горячей волной пробегает по моему телу. Он столько раз в танце держал меня в руках, но сейчас боится дотронуться. Я расстегиваю пуговки на платье, и Франческо с шумным вздохом округлившимися глазами смотрит на мою обнажающуюся грудь.

— Лиза, что ты делаешь! — голос его приобретает какой-то металлический тембр и ломкость.

— Я тебя соблазняю, глупенький. Ты должен очень сильно меня захотеть. Не смотри, что я уже немолода, думай, что мне всего двадцать лет. Ты можешь делать все, что захочешь. Ты можешь меня завоевать. Ну?

Франческо вдруг опускается передо мной на колени и обнимает за талию.

— Я боюсь.

— Чего ты боишься? Меня?

— Нет, себя. Я боюсь, что у меня ничего не получится.

— Этого не может быть, глупый мальчик. Всегда у всех все получается! — я ерошу его волосы, прижимая голову к себе, — У тебя когда-нибудь не получилось? — осеняет меня.

Он слабо кивает головой. Я тоже опускаюсь перед ним на колени и мы сидим на полу лицом к лицу, но ему явно хочется спрятать глаза. Кладу голову ему на плечо, устраиваясь поудобней, обнимаю его и он, обхватив меня за талию, другой рукой невольно касается моей обнаженной груди. Мы оба вздрагиваем.

— Расскажи мне все, — прошу я, стараясь, чтобы это не выглядело простым любопытством.

— Парни из студии подшучивали надо мной, когда я рассказал, что поклялся матери. Намекали, что я вообще не способен с женщиной, иначе давно бы наплевал на всякие клятвы. Потом предложили пойти к проститутке, мол, она не девушка и клятва не будет нарушена. Ну, мы пошли. И когда она меня раздела, у меня пропала всякая охота, как она ни старалась. Мне просто противно сделалось. Я заплатил ей и просил ничего не говорить другим, но она, наверное, проболталась, потому что надо мной стали смеяться еще больше. А один — он вообще интересуется только мужчинами, открыто стал делать мне предложения.

— Франческо, ты ведь хотел поцеловать меня? Я тебе нравлюсь? — спрашиваю я, быстро соображая, как ему помочь.

— Очень!

— Я хочу попросить тебя об одной услуге, если тебе это не неприятно. Ты мне очень нравишься. Я давно живу одна. Приласкай меня, доставь мне такое удовольствие, — я беру его руку, целую ладонь, а потом кладу на грудь.

— Вот так? — шепчет он, нежно лаская ее.

— О, спасибо! Как хорошо!

Он осторожно стягивает с плеч платье, касается тела губами, покрывает его поцелуями.

— Франческо, ты великолепен, какое наслаждение! — подбадриваю его, но сама уже чувствую, что действительно это получается замечательно.

— Тебе нравится? — восторженно шепчет он, — Можно я совсем сниму это? — он осторожно снимает с меня платье и, чуть дыша, проводит руками от талии к бедрам, — Какая у тебя нежная кожа!

— Сними свою рубашку, я хочу почувствовать твое тепло рядом, — я помогаю снять рубашку и прижимаюсь к нему, подставляя губы для поцелуя, — О, Франческо, у тебя так чудесно все получается, продолжай!

Откинувшись на свернутые холсты декораций, слежу, как он восторженно ласкает мое тело, сам трепеща от возбуждения. Когда мы доходим до полного экстаза и ясно: что бы ни произошло, это его уже не испугает, я прижимаю Франческо к себе, шепча на ухо ласковые и благодарные словечки. Словно вихрь проносится над нами и в нас, увлекая за собой в бешеном ритме… Когда мы замираем, бурно дыша, Франческо вдруг откидывается и рыдает, закрывая лицо. Я глажу его, успокаивая, целую, покусываю и он, несколько раз глубоко вздохнув, затихает.

— Франческо, ты чудесный! Ты, как бог, наделен удивительным даром: ты не думаешь о себе и доставляешь такое наслаждение, что хочется умереть в твоих объятиях.

Он смотрит на меня совершенно счастливым и сияющим взглядом.

— Правда? Я то же самое хотел сказать тебе!

— Так тебе понравилось?

— Я чуть не сошел с ума.

Я засмеялась: — Хочешь еще? Мне хочется сделать для тебя то же, что и ты. Лежи тихонько, вот так… Тебе хорошо?

— Лиза! О Господи, Лиза!

Дальше только вздохи и быстрый шепот восторга прерывают тишину.

— Зачем ты это для меня сделала? — задумчиво спрашивает Франческо, кладя при этом уверенным жестом, жестом мужчины, руку мне на бедро.

— Очень давно, ты еще был совсем маленьким, для меня то же сделал один человек. Я до сих пор с восторгом об этом вспоминаю. С тех пор я уверена, что любовь между мужчиной и женщиной — это самое потрясающее, что есть в мире. Твоя мама очень тебя любит и боится, что ты можешь попасть в сети, вынужденно жениться и испортить себе карьеру. Невольно она чуть не искалечила тебе жизнь. Тебе просто нужно быть умнее и осмотрительнее. Мой приемный сын — ему скоро девятнадцать — тоже, по-моему, еще не попробовал этого. Я волнуюсь за него и надеюсь, что ему повезет и он не разочаруется. А теперь давай одеваться, ведь репетировать мы уже не будем? — со смешком добавляю я.

— Ты меня спасла, но как же я теперь буду жить?

— Ты будешь жить как молодой и талантливый танцор, который нравится девушкам. Ведь ты нравишься девушкам? — он кивает, — Ты просто боялся их, а теперь перестанешь. Но будь осмотрительным.

— Ты начала говорить, как моя мама, — обижается Франческо, — Я весь переполнен тобой, я горжусь, словно станцевал трудную партию и все получилось, а ты говоришь об осмотрительности с девушками! Лиза, ты больше никогда не позволишь любить себя?

— Кто может знать, что будет впереди? Вот закончатся съемки и я отвезу тебя в Париж. Я верю, что ты добьешься успеха.

Франческо подхватывает меня на руки и кружит по павильону: — Я не хочу успеха, я не хочу в Париж! Я хочу тебя!

— Меня ты тоже сейчас не хочешь! — смеюсь я, — Поставь меня! Завтра сыграем хорошо? А там посмотрим!

Подвезя Фрпанческо к остановке автобуса, я еду дамой и вдруг на меня нападает смех. Тоже мне, наставница молодежи! Но мне можно сегодня поставить «отлично». Хорошая идея — отвлечь его от своих страхов и заставить думать обо мне. Бедный мальчик, как же он мучился! Я невольно улыбаюсь. Если он в таком состоянии сумел так любить меня, что же будет потом! Может, его мать была права? Я совратила невинного парня, и не собьется ли он теперь с пути? Мальчик-то действительно способный. Джеку об этом происшествии лучше не знать. Вот кому бы я все рассказала — это Коле. Он все бы понял, посочувствовал парню и сказал, что я все правильно сделала. Дальше я еду, уже не улыбаясь.

На другой день съемка проходит отлично. Теперь у меня будут другие партнеры. После съемки ко мне подходит бледный Франческо.

— Лиза, мы еще увидимся с тобой?

— Посмотрим, Франческо. Я занята на съемках. А ты должен сейчас, до Парижа, усиленно заниматься в студии.

— Но Лиза, я ведь люблю тебя! И всю ночь, весь день я думал только о тебе!

— Тебе только кажется, что ты влюблен. Через месяц я отойду в область воспоминаний. Но не волнуйся, я что-нибудь придумаю, может, мы и встретимся еще разок. Главное — это не должно заслонять карьеру, это ведь и имела в виду твоя мать.

— Ты просто не хочешь меня больше и не знаешь, как отделаться, — тоном обиженного ребенка говорит Франческо, — у тебя много любовников и ты позабавилась со мной из каприза. А я люблю тебя! Ты для меня — единственная в жизни!

— Твоя жизнь — неполных двадцать лет, а мне скоро тридцать шесть. Я первая, но не последняя. Хотела бы я встретиться с тобой лет через пять. Ты с трудом меня вспомнишь, а потом расскажешь о всех своих победах и увлечениях.

— Лиза, замолчи!

— Франческо, я тебя очень прошу, не устраивай сцен! Прости, меня зовет Витторио. Я разыщу тебя в студии. И спасибо тебе, ты прекрасно сыграл!

Я ласково треплю его по щеке, целую и отхожу. Теперь каждый день, уезжая со студии, я замечаю Франческо, издали наблюдающего за мной. Когда за мной заезжает Джек, Франческо прячется за углом или за чужими машинами и смотрит оттуда тоскливыми глазами. Джек замечает его и спрашивает:

— Кто этот мальчик? Он ведь снимался с тобой?

— Он решил, что влюбился в меня.

— Это немудрено. Жаль, что я не могу сейчас присутствовать на съемках. Мы вообще почти не видимся.

— Скоро все закончится.

— Да, скоро все закончится. Ты уедешь в Лондон и я опять окажусь вдали от тебя. Моя жизнь — сплошное мучение, — с горечью добавляет он.

— Джек! — умоляюще говорю я, удивленная, что ему изменяет выдержка, — Это моя жизнь сейчас — сплошное мучение, я ведь на съемочной площадке страдаю по-настоящему, я не умею иначе. У меня не хватает сил после съемок продолжать страдать. Пожалей меня. Ты можешь сегодня остаться? Утешь несчастную!

Боже мой, думаю я, неужели мне теперь всю жизнь придется утешать страждущих, решая их проблемы? Я чувствую, что перестаю принадлежать себе, на меня заявляют права многие и я не могу отказать, чтобы не ранить, не обидеть. Хотя, может, милосердие тогда и является заслугой, когда сопряжено с самоотречением и приносит личные неудобства? Если бы я была верующей, я посоветовалась бы со священником.

— Джек, а ты посещаешь церковь? — спрашиваю я Джека, сосредоточенно ведущего машину.

— Да, правда очень редко, — отвечает он, удивленный вопросом, — Хожу на исповедь.

— И все там рассказываешь? И про меня?

— Да.

— Тебе это приносит облегчение? Я имею в виду, ты не чувствуешь, что это формально и не имеет отношения к твоим проблемам?

— Нет, это действительно дает мне если не облегчение, то по крайней мере силы жить дальше.

— Тебе тяжело со мной? — спрашиваю тихо и кладу ладонь на руль поверх его руки.

— Мне будет значительно хуже без тебя, — признается он, не отрывая глаз от дороги.

— Мне тоже, Джек! Ты меня разбаловал своей заботой и любовью. Я боюсь остаться одна, — говорю я искренне.

Вечер проходит совершенно по-семейному. Джек играет с Аликом, собирая из конструктора замысловатое сооружение, которое должно стать портовым краном. Мы с Алисой играем в лото на двух языках, итальянский она знает теперь отлично, как и английский. Боюсь только, что лексикон у нее в основном уличный. Ведь в отличие от Дженни, говорящей по-английски безукоризненно, как леди, учителями итальянского были садовник, рассыльный, горничная. Все время приходится поправлять ее. Русскому я учу ее сама по детским книжкам, которые мы привезли из Москвы и присылает Коля. Джуззи устроилась на ковре возле Алика и на все заигрывания Алисы только чуть поднимает уши и шевелит своим смешным хвостиком.

— Вот всегда так! — жалуется Алиса, — Вечно она возле Алика. А подарили-то ее мне! Правда, Джек?

— Я подарил Джуззи вам с Аликом, — примирительно говорит Джек.

— Ну и пожалуйста! — обижается Алиса, — Когда мы приедем в Лондон, Саша купит мне десять таких собак! Он-то меня любит!

— Алиса, как тебе не стыдно! Мы все тебя любим.

— Все равно Саша больше всех! — упрямится Алиса, — И Коко! А когда приедет Коко?

— Я не знаю, Алиса, — честно отвечаю я, — Может, он еще и приедет…

Саша, побывав в Ленинграде, у меня еще не был, позвонил только из Лондона и скупо рассказал, что жену Колину он не застал, она уехала в отпуск к матери, видел только ее фотографию.

— Ну, Бетси, ты бы видела! — чуть не захлебнулся ехидным смехом Саша, — Я чуть не упал. Где он ее такую нашел? А Коко постарается последний раз приехать. Он очень скучает без детей.

— Хорошо, Саша, — ответила я, стараясь говорить равнодушным голосом, — мы приедем в Лондон в августе. Ты, я надеюсь, навестишь еще нас до отъезда?

В апреле кончаются съемки. Пока идет монтаж, я решаю уехать в Венецию, чтобы показать детям карнавал. Алиса в восторге от Венеции и особенно от веселых и красочных карнавальных шествий. Она тоже требует себе костюм и маску. В одной мастерской мы находим детские костюмы и Алиса выбирает черно-белый костюм Пьеретты с пышным кринолином и белую маску на палочке. У девочки хороший вкус, она не соблазняется яркими и пестрыми детскими костюмами, от которых пахнет Голливудом. Я подбираю себе такой же костюм и маску. Когда Алик видит меня в пышном платье и белой маске на лице, он поднимает крик, и мы с Дженни и Алисой долго его убеждаем, что это совсем не страшно, а просто весело. Наконец Алиса отдает ему свою маску и Алик, забавляясь, то закрывает лицо, то открывает.

— Поумнеет он у нас когда-нибудь или нет? — замечает Алиса, — Я ведь не была такой глупой, мама?

На выходные приезжает Джек, и мы катаемся на гондоле по Большому Каналу. Я рассказываю Алисе легенды Венеции. Вечером мы слушаем оперу в театре и Алиса горда, что сидит рядом с Джеком в смокинге, а на мне вечернее платье и бриллианты.

— Мамочка, когда я выросту, ты дашь мне надеть это хоть разок?

— Алиса, когда ты вырастешь, это колье будет твоим. Твой отец подарил его тебе на совершеннолетие.

— Коко?

— Нет, твой настоящий отец, Александр Ферндейл. Ты же знаешь, я тебе рассказывала.

— Интересно, почему у меня сразу так много отцов? И настоящий Александр, и Коко, и Джек с нами часто играет?

Я невольно переглядываюсь с Джеком и краснею. Хотя и не назвав еще истинного отца, Ива, она права, мужчин вокруг них много. Но дети растут без отца. Может, мне и в самом деле выйти замуж? За Джека например. Я рассеянно скольжу взглядом по его фигуре и лицу. Скоро пять лет, как мы знакомы. По-прежнему меня волнуют его ямочка на подбородке и зеленоватые глаза с их неизменной любовью во взгляде. Я знаю только двух человек, которых я любила больше него. Один уже мертв, другой — далеко. Нет, которых я просто любила. Джека я не люблю и поэтому мне сложно определить одним словом ту смесь симпатии и привязанности, уважения к его чувствам, гордости, что такой замечательный человек любит меня, благодарности за его отношение к моим детям и сексуального влечения, которое я испытываю рядом с ним. Но черт побери, что же мне делать, если я люблю другого?! Достаточно ли всей этой не-любви для того, чтобы выйти за него замуж, чтобы связать себя и его клятвой в вечной любви и верности при католическом венчании, и быть готовой в любое мгновение уйти за тем, кого люблю? Единственное мое желание — быть готовой откликнуться, если меня позовут, а значит — быть свободной.

— Ты рассматриваешь меня? — вопросительно смотрит Джек, — Каков твой приговор?

Я сжимаю его руку. Антракт закончился и я могу не отвечать, но Джек заметил, что я не слушаю, думая о своем. Второй проблемой для меня стал Франческо. Тенью он ходит за мной, подстерегая у студии или утром у входа в дом. Его тоскующий взгляд выводит из равновесия. Еще дважды мы встречались в маленьких гостиницах, уезжая за город, и он так бывал счастлив, так благоговейно любил меня, что мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Для меня любовь всегда выражалась в сексе, все чувства выплескивались в любовных объятиях и могли быть нежными и целомудренными в самых бесстыдных и откровенных ласках. У Франческо же, получившего подтверждение своей мужской силы, сохранилось романтическое представление о невинной духовной близости как высшей форме чувств. Его шокировало мое стремление сразу лечь в постель. Он мог бесконечно долго держать мою руку, прижавшись к ней губами, нежно целовать лицо, и удивлялся моему нетерпению. Мне становилось грустно, ибо я чувствовала себя рядом с ним древней старухой, я с трудом вспоминала те чувства, которые были близки его состоянию и которые я испытывала к Сергею в юности. Я тоже считала тогда наслаждение духовной близостью важнее секса, хотя мой темперамент пытался убедить меня в обратном. Если бы я полюбила Франческо, возможно я бы снова ощутила желание пережить вторую молодость и его восторженная нежность нашла бы отклик. Но сейчас все любовное томление и романтические вздохи утомляли меня.

— Моя Джульетта! — называл он меня и я, подавив смешок, отвечала:

— Ромео уложил Джульетту в постель на первом же свидании. Раньше знали толк в любви, и дети сразу откусывали от яблока, не тратя время на восторги.

— Лиза, ты смеешься надо мной, почему я должен вести себя с тобой как со шлюхой!

Потому что я и есть шлюха — думала я. Спать с мужчиной, не любя его, только ради получения минутного удовольствия, — сродни употреблению наркотиков в погоне за иллюзией. Первый раз я поступила милосердно, дав Франческо уверенность в себе и излечив его от комплексов, но теперь-то что? И вообще, слишком часто я стала забираться в постель к мужчинам без должного чувства, потакая чувственности. Да, Коко, дорогой, что-то ты во мне все-таки сломал, пытаясь исправить мою жизнь.

— Ну зачем же, как со шлюхой. Веди себя, как Ромео на первом свидании, — подсказываю я со вздохом.

Тем временем фильм смонтирован, и мы озвучиваем эпизод за эпизодом. Для меня это всегда было трудно. Когда я играю, мой голос играет вместе со мной. Но, сидя в полутемной студии, так трудно повторить тот эмоциональный тон, который естественно звучал на съемочной площадке. Иногда я повторяю фразу по двадцать раз и даже Витторио перестает улавливать разницу.

— Боже, Лиза, как ты требовательна. Я должен бы радоваться, но даже меня ты утомляешь. Я начинаю чувствовать себя непритязательным второсортным режиссеришкой, меня устраивает первый же вариант.

Наконец, все готово. Я смотрю на жизнь, которую я прожила на экране, и не верю, что это создала я сама. Та старуха, что опираясь на палку идет по саду, держа по-прежнему спину прямо, а голову высоко — это уже как бы не я. Я с трудом уговорила снимать меня в гриме до старости. Маленькие шляпки с вуалеткой, белые кружевные воротнички, которые до сих пор носят наши ленинградские старушки — это все подсказано мной. И вот теперь я смотрю на экран и сопереживаю несчастной женщине, лишающейся постепенно всего: Родины, возлюбленного, возможности танцевать, и идущей дальше с прямой спиной и поднятой головой, сохранив любовь к Родине, единственному мужчине и танцу. Когда фильм кончается, приглашенные бросаются поздравлять нас. Джек стоит в стороне и смотрит на меня со слезами на глазах. Витторио отводит меня в сторону.

— Лиза, только благодаря тебе я попал в Дельфы и снял этот фильм. Раз мы его закончили и предсказание сбылось, может, теперь ты выйдешь за меня замуж? Я никогда не говорил тебе о любви, но я не хотел тебе надоедать. Еще в Брюсселе я понял, что влюблен.

— Спасибо, дорогой мой, я тронут, — рука моя ласково скользит по его щеке, — Но у меня ведь тоже есть своя предсказанная судьба.

— Ах, ну да, какая-то буря. Ну считай, что это будет буря оваций и восторгов зрителей.

— Посмотрим. В любом случае я в августе уезжаю в Лондон насовсем.

— Как, а следующий фильм?! Мы создали бы «Разум и чувства» не хуже «Гордости и предубеждения».

— Может, ты и сделаешь это? Но уже без меня, — улыбаюсь я.

— Я хочу послать наш фильм на фестиваль. Сейчас в Испанию, а потом в Канны. Ты поедешь со мной?

— Если мы получим первый приз! — смеюсь я, отходя.

Фильм с успехом демонстрируется в Европе. В конце апреля мы с Витторио, Франческо и Джанкарло Фьори, сыгравшим главную мужскую роль, летим в Испанию. Пока идут конкурсные просмотры, мы с Франческо едем на несколько дней в Гранаду. Он давно мечтал посмотреть на настоящие танцы фламенко. Франческо ждали в начале мая в Париже, где я устроила ему стажировку. Эти дни перед расставанием — прекрасны. Гранада фантастический город, и мы любуемся им все свободное время, а его не так много. Целые дни мы проводим в студиях, где обучают фламенко, и в тавернах, где собираются любители-танцоры. Это безумно интересно, я сижу, открыв рот, наблюдая, как испанки непринужденно выбивают кастаньетами один ритм, каблуками кожаных туфелек — другой, и их ноги и тела подчиняются таинственным древним канонам, что дает в сумме удивительно гармоничный, сдержанный и пламенный одновременно танец, прекраснее которого я не видела. Франческо сразу принимают за своего, уважительно похлопывая по плечу, когда он повторяет за ними наиболее сложные ритмически движения. Эти танцы настолько чудесное зрелище, что я безропотно сижу часами с чашкой кофе и кружкой красного и густого вина с терпким и возбуждающим ароматом, следя за танцорами. Ничего более прекрасного, чем танцующий испанский мужчина, я не видела. Их грация дикого зверя и сдержанная мужественность, взрывающаяся вдруг неукротимым темпераментом, приковывают взгляд и заставляют в глубине груди дрожать какую-то струну. Все это накладывает на нас отпечаток чувственности и испанского безумия и придает особенный оттенок нашим ночам. То ли почерпнув мужественной настойчивости в танцах, то ли осознав неотвратимость расставания, Франческо превращается вдруг в необыкновенного любовника.

— Ты становишься взрослым, мой мальчик, — замечаю я, потрепав его по волосам.

— Не называй меня мальчиком! — опять обижается он, — Ты все время подчеркиваешь, что я младше.

— Не ты младше, а я старше, — поясняю я, — ты-то в самый раз. Тебе и нужна такая же юная подружка. Присмотрись, парижанки имеют неповторимый шарм.

— Замолчи, Лиза! — он бросается меня целовать.

Удовольствие, что я получаю с другими, уже не изумляет меня. Та часть души, где была моя любовь, захлопнулась и ключ я постаралась забросить далеко. Теперь без всякого смущения я следовала только желаниям своего тела.

— Мне не хочется уезжать отсюда, — признаюсь я Франческо, лежа в постели, закинув руки за голову и потягиваясь под его ласковыми прикосновениями, — здесь так спокойно, забыть бы все на свете!

— А я хотел бы, чтобы ты поехала со мной в Париж!

Я смеюсь. Он быстро меня забудет. Уже сейчас танцевать в Париже для него важнее. Франческо сжимает меня в руках, подтягивая на себя.

— Тебе смешно?!

— Я смеюсь от удовольствия, — уверяю я, и он верит, видя в моих глазах разгорающуюся страсть.

Мы возвращаемся как раз к закрытию фестиваля, когда объявляют победителей. Каково же мое изумление, когда кроме ожидаемого специального приза жюри нашему фильму, я получаю призы за сценарий и за лучшую женскую роль. Это меня ошеломляет. На конкурсе представлены фильмы с лучшими актрисами Европы, и я явно им конкуренцию не составляла. Витторио на вершине счастья. Церемония награждения, хоть и не такая роскошная, как при вручении «Оскара», все же очень красива. Когда мне вручают приз за лучший сценарий, я в ответном слове говорю, что роман и сценарий были написаны благодаря одному человеку, играющему в моей жизни такую же роль, как и в жизни моей героини. Ему я и посвящаю этот приз. Своим же успехом как актриса я обязана режиссеру Витторио Минотти, который один верил вначале, что я смогу танцевать на экране, как прославленные русские балерины прошлого, и своему партнеру, который мужественно принял на себя всю тяжесть (в зале вызывает смех мой жест, указывающий на себя) моей балетной карьеры.

Меня осаждают толпы журналистов, но у меня нет никакого желания рассказывать им о себе. Я предоставляю это Витторио, а сама отправляюсь в отель собирать вещи. Сразу после банкета ночным рейсом я хочу лететь домой. Банкет великолепен, проходит он в залах летней королевской резиденции с пышностью, достойной королей. Меня окружают знаменитые актеры, известные режиссеры, и у меня от комплиментов слегка кружится голова. Меня приглашают сниматься, просят написать сценарий, на «бис» мы с Франческо танцуем наше танго. Уже под утро я еду в аэропорт.

14. Идиллия на фоне бури

Джек встречает меня в Риме и везет по пустынным еще улицам, расспрашивая о подробностях и восторгаясь больше меня успехом.

— Я не сомневался, что твою игру оценят. Я смотрел фильм с комком в горле. Ты будешь еще сниматься?

— Нет, больше — нет. Я хочу писать роман о мадам Севинье.

— Что ты думаешь о катастрофе в Киеве?

— Какой катастрофе? Я ничего не слышала. Знаешь, я ведь не знаю испанского языка, поэтому чувствовала себя там настоящей иностранкой! А испанцы еще так смешно говорят по-английски, жуткий акцент!

Я смеюсь, но улыбка сползает с губ, когда Джек рассказывает о том, что не сходит с первых полос газет уже пять дней: о радиоактивном облаке, движущемся от атомной электростанции под Киевом на северо-восток.

— Из всех посольств в Москве и из консульств начата эвакуация женщин и детей. Уровень радиации очень высок. Ваше правительство пока молчит. Новый лидер недавно вступил в должность. Ему можно только посочувствовать.

— Что же делать? — запаниковала я, — Что делать?! Нужно срочно вызывать всех сюда. Нет, всех не выпустят. Детей! Нужно срочно вызывать сестру с детьми. Джек, помоги!

В слезах я хватаю его за руку и машина виляет, чуть не выскочив на встречную полосу. Джек резко тормозит и останавливается на обочине.

— Элизабет, прекрати истерику. Мы ведь не знаем истинного положения вещей. Может, все не так безнадежно. Я постараюсь помочь, чем смогу, — он обнимает меня одной рукой, успокаивая, вытирает слезы.

— Поехали же дальше, скорей, — тороплю я его, мне хочется скорее добраться до телефона и позвонить в Ленинград.

Машинально я набираю номер не сестры, а Коли и, услышав его сонный голос, от неожиданности надолго замолкаю, а потом говорю охрипшим внезапно голосом:

— Прости пожалуйста, я дура. Я не сообразила, что еще рано.

— Что случилось, Бетси? Что-нибудь с детьми?

— У нас все в порядке. Добейся разрешения навестить Сашу, и выезжайте как можно скорее. Немедленно! Твоя жена, случайно, не беременна?

— Нет, — ошеломленно говорит он, — Бетси, что случилось?

— Я не могу говорить, это не телефонный разговор, но ради безопасности я прошу как можно быстрее уехать из страны или хотя бы за Урал. Коля, я очень прошу! Приезжайте навестить Сашу.

Я говорю и говорю одно и то же, но он не понимает, что меня так взволновало. Прервав поток слов, Коля начинает расспрашивать о детях.

— Ах, я еще сама их не видела, только что прилетела из Испании.

— Что ты там делала, опять снималась?

— Нет, наш фильм был на кинофестивале.

— Какой фильм?

-«Жизель». Я, между прочим, получила премию за лучшую женскую роль и за сценарий.

— Бетси, почему ты перестала мне писать? — настойчиво спрашивает Коля, — Я получаю только кассеты с записями детей. Да еще Дмитрий Александрович рассказал кое-что. Я ничего о тебе теперь не знаю.

— И не надо, Коля. Живи без меня и будь счастлив. Я наверное твою жену разбудила? Извини. Кстати, где Митя, ты не знаешь? Его тоже нужно предупредить, у него же дети.

— Они, по-моему, уехали на раскопки куда-то на Украину.

Я поражена: Господи, вот та буря, что пройдет по его судьбе.

— Бетси, поговори со мной еще о чем-нибудь.

Я устало вздыхаю: — О чем нам говорить теперь? У меня все хорошо. Надеюсь, у тебя — тоже. Я счастлива. Коля, я счастлива, — слезы текут у меня по щекам, — Вы только уезжайте скорее. Прилетайте к Саше. Завтра же иди оформлять визу. Ты обещаешь? Коля… Ты слышишь? Я должна позвонить сестре и маме. Прощай!

И я кладу трубку. Я не думала, что его голос так на меня подействует. Мне хочется завыть, раскачиваясь из стороны в сторону, такая первобытная тоска охватывает меня, даже дышать становится труднее. Я вдруг замечаю, что сижу, покачиваясь мерно взад-вперед, как душевнобольная. Я отхожу к бару налить себе бренди и, выпив залпом, сижу какое-то время, приходя в себя, пока слезы не перестают течь, размывая дорожки на напудренных щеках. А я-то надеялась, что все притупилось в сердце… Набираю номер сестры и начинаю те же уговоры, с той лишь разницей, что она с удовольствием откликается на приглашение погостить у меня.

Весь день я провожу с детьми, а вечером прошу Джека развлечь меня. Он послушно ведет меня в клуб, с грустью наблюдая, как я, смеясь, принимаю поздравления знакомых и незнакомых людей с успехом фильма, пью рюмку за рюмкой «Мартини», танцую со всеми, кто меня приглашает. Наконец, он не выдерживает и, крепко взяв меня под руку, ведет к машине. Дома Джек подводит меня к дверям спальни и собирается уйти, но я, задержав его руку, тяну за собой.

— Ты ведь меня не бросишь? Люби меня пожалуйста, Джек! Ты теперь единственное мое утешение.

— Я не могу тебя бросить, Лиззи. Я люблю тебя. Тебе ведь это знакомо? Ты так же страдаешь, как я?

— Но ведь я с тобой, Джек! — пытаюсь убедить его я, — Возьми меня, я с тобой!

Он обнимает меня, расстегивая «молнию», и маленькое черное бархатное платье падает вниз.

— Когда ты вот так стоишь передо мной, я верю, что ты — моя! Лиззи, девочка моя, не печалься, я буду тебя любить. Я сделаю все, что ты пожелаешь!

Он опускается передо мной на колени и страстно целует, пока я не опускаюсь на ковер рядом, помогая снимать одежду. Джек дает мне забыть об утреннем разговоре.

На другой день Джек сообщает мне все, что известно в посольстве об аварии, я жадно прочитываю все газеты и звоню Саше. Он тоже волнуется, не зная, что делать, и хочет лететь домой. Строго запретив это, я зову его к себе. Вдвоем будет легче. Наконец, через несколько дней следует официальное заявление правительства об аварии на атомной станции. Я слежу за всеми сообщениями о распространении радиации, но не верю, что это истинное положение вещей.

Вскоре приезжает сестра с детьми, отправив родителей к родственникам на Байкал. Мы тут же всем семейством уезжаем на остров Джильо, где я снимаю небольшую виллу на берегу моря. Туда же приезжает Клер со своим годовалым сынишкой, и жизнь наша становится похожей на лежбище котиков на дальневосточных островах. Целыми днями мы лежим лениво на пляже, бдительно следя за детьми, которые так и норовят залезть в море и заплыть подальше. Племянницы мои уже взрослые девицы четырнадцати и двенадцати лет, и их трудно удержать на месте. Трехлетний Алик тоже то рвется в воду, то уходит в скалы, обнимающие нашу бухточку с двух сторон, и лишь Алиса может уследить за ним. Только Томас, сынишка Клер, пока спокойно сидит в манеже. Днем мы перебираемся на тенистую террасу и, пока дети спят, расслабившись, предаемся женским сплетням. На уик-энд приезжают Майкл и Джек. Джек привозит доски для винд-серфинга, и мы с ним увлеченно обследуем окрестные берега, заплывая в недоступные с берега крохотные пляжики среди скал.

— Я скучаю без тебя, Лиззи, хотя мне надо привыкать к жизни в одиночестве, — говорит он, торопливо снимая с меня купальник и замерев как всегда на минутку, с восхищением оглядывая, — Я никогда не привыкну к твоему телу, каждый раз, когда я смотрю на тебя, у меня, как впервые, захватывает дух. Это совершенство! Ты околдовала меня еще там, в Москве.

На песчаном пляже он ласкает и любит меня под палящим солнцем, слизывая бисеринки пота с верхней губы, а потом берет на руки и медленно заходит в воду, постепенно погружаясь в благословенную прохладу.

— Джек, мне всегда так хорошо с тобой! — улыбаюсь я, вздрагивая от соприкосновения разгоряченного тела с водой, — Я хотела бы жить вот так в воде, выходя на берег только для любви.

— Или не выходить. Мы бы научились это делать прямо в воде. Так даже лучше, — прижимает он меня к себе.

— Джек, нам нужно вернуться к обеду, — напоминаю я, уже увлеченная игрой. Наш смех, всплески воды, крики радости, вырывающиеся одновременно, никто не слышит. Вернувшись, мы набрасываемся на салат и свежую рыбу, жаренную на углях, за которой Майкл сходил в соседнюю крохотную деревушку. Клер всегда выглядит смущенной, когда подозревает, что мы с Джеком «согрешили». Она не может забыть Алекса и любит Колю. Всех остальных она считает изменой им. В то же время, Джек — друг ее мужа. Для Клер, прямолинейной и простой в своих чувствах, это слишком сложно. Она меня не осуждает, раз и навсегда она решила, что будет мне верна, что бы я ни сделала, но с грустью наблюдает за происходящим. Она единственная не придала значения Колиной женитьбе, не веря, что это может стать препятствием между нами, и удивляется, как я сама в это поверила. Моя сестра тоже внимательно присматривается ко мне, а потом замечает:

— Ты удовлетворена, словно кошка, напившаяся сливок. Или ты поймала мышь и припрятала про запас?

— Я съела мышь и запила сливками, — лениво улыбаюсь я.

— Лиза, ты мне не рассказывала еще, как ты живешь.

— Ты ведь тоже не рассказала, как он там живет.

— А я не знаю, — разводит руками сестра, — Нечего рассказывать. Свадьбу он не устраивал, просто пришел однажды с женщиной и сказал: «Вот моя жена». Она его ровесница, так и выглядит: женщина за сорок. Какая-то бесцветная, тихая, сидела и молчала. Больше мы ее не видели. В гости они не ходят, к себе не приглашают. Его мы иногда встречаем в филармонии, чаще он издали помашет и не подходит. Счастливым он не выглядит, на откровенность не идет. Все. Мне почему-то кажется, что сливок в его жизни немного, и те прокисшие.

— Помнишь «Попытку ревности» Цветаевой? Ты очень любила это стихотворение. А мне оно всегда казалось ножом по сердцу — себе и ему, одним махом. Она всегда резала по живому и рассказывала об этом всем. Но как она рассказывала! По-другому уже и не скажешь.

задумчиво вспоминает сестра, — Так как же? Тяжче?

— Мы ведь с тобой никогда не задумывались о том, что они оба с другими. Как просто быть брошенной и терзаться. Такая сладость в страдании, чувствуешь себя невинной жертвой! А вот с другим — попробуй, пострадай! Когда другой доводит до экстаза и тебе это нравится, и ты хочешь еще, и уверена, что ты потаскуха, и не отказываешься! Это как искус: святые запирались в пещере, чтобы проверить, испытать веру. Так и с другим — чем лучше, тем хуже…

— Ты мазохистка! Лиза, ты не чувствуешь, что это сродни шизофрении?

— Нет, — смеюсь я, — я совершенно нормальна. Любовь — это гармония разума и чувств. А как называется гармония разума и чувственности? Ты знаешь? Я — нет! Шизофрения, — повторяю я со смешком, — да это спасение! Я больна любовью. У меня в крови вирус, как вирус иммунодефицита. Он меня заразил. Я забыла его имя, его голос, я почти забыла его руки на своей коже. Но зараза в крови останется. От меня заразился Джек, он знает, что обречен и ничего кроме тела от меня не получит. Дженни краснеет и бледнеет, когда приезжает Джек, значит больна и она, — я вытираю слезы и смеюсь, — Надо вставить это в сценарий. Красивый монолог, да?

— Лиза, ты ведь не показала еще свой фильм, — переводит разговор сестра, испуганная моим тоном.

— Сейчас попробую устроить, — я беру телефон, — Витторио? Ты не хочешь немного отдохнуть от лаврового запаха? Мы на Джильо. Приезжай, дорогой, я познакомлю тебя со своей сестрой. Кстати, прихвати плеер и кассету с фильмом, и у тебя появится еще одна горячая поклонница.

Витторио приезжает к вечеру в тот же день.

— Ты зафрахтовал «Конкорд»? Ты примчался со сверхзвуковой скоростью!

— Я подумал, вдруг на Джильо заработал Джильский оракул? — внезапно Витторио замирает и глаза его расширяются, — Ирен! — произносит он восторженно и отрешенно.

— Что с тобой? — интересуюсь я и оглядываюсь. Сзади на ступеньках террасы стоит моя сестра. Я беру Витторио за ухо и веду знакомить их. Далее Витторио не сводит с нее глаз.

Утром, после всеобщего купания, мы отправляемся в затемненный и прохладный холл и усаживаемся перед телевизором. Витторио садится так, чтобы наблюдать за единственной зрительницей, которая впервые увидит фильм. Зрелище захватывает всех — уже который раз. Джек, видевший фильм не менее десяти раз, не отрывает глаз от экрана, изредка взглядывая на меня. Сестра смотрит фильм, подавшись вперед, когда идут заключительные титры, она откидывается на спинку кресла и сидит какое-то время молча, а потом говорит:

— Ну ладно, ты всегда была актрисой, это меня не удивляет, но, скажи на милость, как ты стала балериной?!

— Если бы надо было летать по воздуху — я бы летала, правда, Витторио?

— Но ведь это фантастика, ты настоящая Жизель, ты просто паришь над землей!

— Парю над землей я в руках Франческо, — хихикнула я, — Это он меня носит. Но если сказать правду — три месяца по пять часов тренировки ежедневно до седьмого пота — так и обезьянку выучить можно.

— А этот Франческо? Он ведь тоже влюблен в тебя?

Я пожимаю плечами.

— Кстати, Лиза, открой секрет, как ты научила его за вечер обращаться с женщиной? Помнишь? Представляете, — вспоминает Витторио, — начинаем снимать сцену насилия, а он навалился на Лизу и не знает, что делать дальше. Я в отчаянии, он ведь не профессиональный актер. Оставляю их прорепетировать, а утром съемки идут как по маслу, с первого дубля — отлично, ну вы видели. Так как это было, Лиза?

— У него были проблемы психологического характера, — сдержанно говорю я, — Я помогла ему разобраться в них. Он ведь еще ребенок — двадцать лет.

— Лиза, — проникновенно говорит сестра, — я даже не могу понять, что лучше: сама история или ты в ней. Но впечатление потрясающее. Жаль, что Коля не видел! — она тут же осекается, но я уже поспешно отворачиваюсь налить всем сока со льдом.

— Может быть вы, синьора, уговорите Лизу не уезжать, а написать сценарий «Разума и чувств»? И если вы сниметесь вместе с ней в главных ролях — мы завоюем «Оскар»!

— Вот прекрасная мысль! — оживляюсь я, — Витторио, попробуй новую актрису. Делай, что хочешь, хоть женись на ней, только бы оставить ее с детьми здесь.

Сестра начинает хохотать.

— Да мне ведь сорок лет! Из меня что актриса, что жена! Поздно уже!

Вечером при прощании Витторио целует мне руку.

— Лиза, ты всегда приносишь мне удачу. Вот и сейчас… Что мне сделать для тебя?

— Спасибо, Витторио, ты ничего уже не сможешь прибавить. Я так счастлива, так счастлива!

Голос мой прерывается и я глубоко вздыхаю, чтобы загнать слезы обратно. Он обнимает меня крепко и держит так, поглаживая по спине.

— Кто тебе нужен, чтобы ты опять улыбалась и была просто счастлива? Скажи, и я достану его хоть на краю света.

— Ты должен будешь вытащить его из супружеской постели.

— И только-то?! — восклицает Витторио легкомысленно и осекается, увидев мое лицо, — Я приеду еще в конце недели, можно?

— Когда хочешь!

— Если бы ты вышла тогда за меня замуж, я бы сумел сделать тебя счастливой! — шепчет он напоследок.

Витторио начинает приезжать каждую неделю. Время он проводит в разговорах с сестрой. Они заняты друг другом на пляже и на прогулках, когда мы устраиваем пикники, отыскивая живописные полянки среди сосен. Вместе с детьми мы составляем развеселую компанию. В начале июня приезжает Саша. Он сдал последнюю сессию и ему предстоит год стажировки. Он тут же вливается в общее веселье, организует детские забавы, Алик с Алисой обычно виснут у него с двух сторон на руках, споря между собой, с кем из них он будет сидеть или купаться. Дженни получает возможность немного отдохнуть. Я четыре-пять часов работаю с документами о Марии Севинье и ее дочери Франсуазе, читаю мемуары герцога де Сен-Симона и другие материалы о правлении Людовика Четырнадцатого, и в это время дети изгоняются из моей комнаты.

Вечерами Саша приходит ко мне на террасу и мы разговариваем обо всем, избегаем лишь говорить о Коле. Я только узнаю, что он приедет в Лондон в августе на три недели. Почему-то мне стало мучительно разговаривать о нем. Сестра как-то сказала, что я пытаюсь «не думать о белой обезьяне». Мысли о нем все равно преследовали меня, и лучше, наверное, было бы выговориться, но я боялась. Но однажды Саша сам коснулся этой темы. Мы говорили с ним о нашей жизни в Лондоне, его стажировке, и Саша предложил остаться жить со мной, хотя я знала, что он очень хочет вернуться домой, чтобы работать над исследованиями в области психологии в уникальной обстановке нашей страны. Саша считал, что кто-то из их семьи обязан пожертвовать собой ради моего счастья и никак не мог понять, что одна жертва уже сделана и не принесла мне покоя. С юношеским максимализмом он обвинял Колю в отказе от попыток как-то выехать за границу.

— Ты — та цель, Бетси, что оправдывает любые средства.

— Саша, шесть лет назад я могла попасть к Коле, согласившись сотрудничать с КГБ. Мы решили, что это нам не подходит.

Саша изумленно смотрит на меня.

— Так вот почему ты не вернулась! Все равно, — упрямо говорит он, — это одно, а фиктивный брак — другое. Вот он сейчас женился, а разве для тебя это имеет значение? Так и надо было: там женился, здесь развелся и вы были бы навсегда вместе. Он просто трус, или не любит тебя!

— Саша, замолчи! Это я трусиха и не люблю его! Я боюсь остаться одна и у меня есть любовник. И не смей осуждать Колю!

Саша берет мою руку и прижимается к ней лбом.

— Я давно это знаю. Джек, да? Что же он такой невеселый?

— Выучила на свою голову психолога! Раз ты такой умный, то сам должен понять, что Джеку нечего радоваться. Поди прочь, ты меня утомляешь!

Саша сразу переводит разговор на то, в какую школу я хочу отправить Алису, и больше к этой теме не возвращается.

Витторио приглашает нас с сестрой на студию, он хочет все показать ей и сделать пробы. Я понимаю, что без знания языка ей невозможно серьезно думать о карьере, но я подозреваю, что у Витторио другие планы на ее счет. Пять дней в Риме они заняты друг другом, а я наконец, без опасений быть увиденной Дженни и детьми, посвящаю все время Джеку.

— Ты прощаешься со мной? — спрашивает он ночью, разжимая мои руки, сомкнутые у него на шее.

— Джек, мне просто первый раз повезло, и я одна в Риме. Но если ты имеешь в виду, что мы больше никогда не увидимся, то ты напрасно надеешься. Я буду приезжать в Италию, и подозреваю, что ты тоже будешь летать в Лондон при любом удобном случае. Ведь так? Значит прощаемся мы с тобой ненадолго.

— Нет, Лиззи, я чувствую, что навсегда. Мы еще когда-нибудь увидимся, но так, как было в этом году — уже не будет. Ты создала волшебную иллюзию, что ты со мной, но я-то знаю, что это не так.

— Джек! Не начинай все сначала, — устало говорю я, — Знаешь, Джек, ты единственный мужчина здесь, которому мало просто спать с женщиной. Тебе нужна еще ее душа, и это удивительно. Мало кто из западных мужчин подозревает, что у женщин она тоже есть.

— Наверное потому, что я познакомился с тобой в Москве, и еще потому, что у тебя-то душа бесспорно есть.

— И моя душа страдает оттого, что ты несчастлив из-за меня.

— Помнишь, ты мне как-то пересказала стихотворение о несчастной любви?

— А ты помнишь?!

— Да, я много думал и это как-то утешает.

— Джек, я хочу тебе сказать, что если бы я была вольна выбирать, то я вышла бы замуж только за тебя!

Склонившись над ним, я целую лицо, скольжу губами вниз по шее к ямочке у ключицы и замираю на груди, слушая учащающиеся удары сердца.

— Джек! — шепчу я, — Джек, ты простишь меня?

— За что, милая?

— За все! Я ведь не нарочно тебя мучаю.

Он молча гладит меня по волосам, прижимая к груди.

Утром ко мне заезжает Витторио. Он в солидном костюме, в котором смотрится забавно: словно на статую Давида на площади шутники натянули пиджак. Я привыкла видеть его либо в трикотажных рубашках и джинсах, либо в смокинге.

— Леди Ферндейл, я официально прошу руки вашей сестры.

Я начинаю смеяться: — Витторио, у младшей сестры не просят руки, и потом, ты же знаешь, что она замужем.

— Лиза, а как ты думаешь, она согласится? Мы с ней откровенно разговаривали, и она призналась, что у нее нелады с мужем. Лиза, я влюблен, как мальчишка, она очаровательна. И эти ее косы — это что-то необыкновенное. Она похожа на Лорелею!

— Витторио, поговори с ней. После того, как ты назовешь ее Лорелеей, она будет твоей.

— Видишь ли, вчера мы… я… ну, в общем, я самый счастливый человек на свете! Но я хочу, чтобы она была моей женой. И ее девочки мне очень нравятся.

Я обнимаю его и целую, встав на цыпочки.

— Витторио, если вы договоритесь, я рада буду получить такого родственника.

В конце июля Саша уезжает в Лондон встречать Колю, а я начинаю паковать вещи для возвращения в свой дом. Все во мне сжимается, когда я думаю о переезде, так я боюсь оказаться в городе, в котором надеялась жить с Колей и который связан с воспоминаниями о наших встречах и нашей любви. Меня страшит новое свидание. Я представляю, что вот так себя чувствовал Коля, когда я приезжала с Ивом. Но больше всего я боюсь не этого. За три года с моего отъезда из Москвы мы виделись три раза по две-три недели. И вот теперь он женат и может, я уже ему не нужна? Я довожу себя этими мыслями до отчаянья. Клер, которая часто теперь приходит ко мне перед разлукой, утешает, как может, она уверена, что Коля по-прежнему любит меня.

— Как ты можешь сомневаться, Элизабет? Это все равно, что сомневаться в Господе Боге!

— Клер, твоя вера безгранична! Но я хотела бы посоветоваться с тобой о другом. Может, мне оставить Дженни здесь, у тебя? У нее может появиться шанс. Ты понимаешь, о чем я?

— Да, я знаю, что она влюблена в Джека. Но по сравнению с тобой она не имеет шансов.

— Я подумала, что возможно, когда он будет скучать обо мне, любящее сердце рядом утешит его и привлечет? Давай попробуем. Как только я устроюсь и отправлю Алису в школу, я пришлю Дженни обратно.

— А как же ты?

— Дети подросли, я отправлю Алика в детский сад и работать буду дома. Если у Дженни ничего не выйдет, я возьму ее обратно. Может, в Лондоне она найдет себе кого-нибудь, чтобы забыть Джека.

— А ты? Тебе не будет трудно без Джека?

— Клер, мне трудно только без одного человека. Джека же мне бесконечно жалко. Но он мужественный человек. И я думаю, что когда мы расстанемся, он сможет сделать счастливой любую. Ему только нужно дать понять, что Дженни страдает.

Наконец мы улетаем в Лондон. Когда я вижу в аэропорту рядом с Сашей Колю, я деревенею от усилий сохранить безмятежное выражение на лице. Дети вопросительно смотрят на меня, на Сашу, а потом подбегают к Коле. Алиса, конечно, помнит его и смело протягивает руки обнять. Алик исподлобья смотрит на них, подняв одну бровь и накрыв верхнюю губу нижней. Я не выдерживаю. Наклонившись над чемоданом, словно мне срочно что-то надо найти, прикусываю до крови губу. Дженни, нагнувшись помочь, с испугом смотрит на меня и поспешно стирает кровь платочком.

— Дженни, принеси мне, пожалуйста, воды, — прошу я, доставая лекарство, которое пью теперь постоянно.

Саша, подхватив Алису, быстро подходит ко мне и обнимает, думая, что я опять упаду. Но я уже опять невозмутима, давно научившись делать вид, что все прекрасно. Выпив сразу две капсулы, я светски улыбаюсь подошедшему с Аликом на руках Коле и протягиваю руку, предотвращая неловкость встречи. Теперь будет так. Мы едем домой, Саша лихо ведет мою машину.

— Саша, неужели ты освоил это жуткое движение по «неправильной» стороне? Придется подарить тебе эту машину. Хозяйство ты уже наладил? Завтра же буду искать экономку, — болтаю, не вникая в смысл, лекарство уже действует, и я могу, повернувшись, свободно посмотреть на Колю, — Вы хорошо устроились у нас? Где твоя жена?

— Дома.

— Как ты думаешь, Алик вырос? Как твоя жена к нему будет относиться?

— Она все знает. Алик очень вырос, — он крепче прижимает сына к груди, но тот выпрямляется, уставившись в окно на Трафальгарскую площадь, — И спасибо тебе за то, что он хорошо говорит по-русски.

— Это больше заслуга Алисы. Саша, а в Фернгрин ты ездил?

— Да, миссис Марш все уже приготовила. Вы можете жить там, когда захотите.

Мы подъезжаем к дому и я занимаюсь детьми, вещами, показываю Дженни дом, в котором она еще не бывала, и заглядываю на кухню посмотреть, что можно придумать на ужин. Но там все в порядке, ужин готов, в холодильнике молоко для детей и фрукты. Я прошу вошедшую Дженни накормить всех, а сама иду в спальню, потому что чувствую, что две капсулы транквилизатора заставили мой мозг почти полностью отключиться от действительности. Я ложусь на кровать, на которой мы спали с Алексом и никогда — с Колей, и меня накрывает ватное безмолвие. Мне кажется, что я не сплю, а просто лежу, ожидая, когда ко мне придет Коля, но сердце мое стучит громко, говоря почему-то по-французски: никогда, никогда, никогда… и мне хочется, чтобы оно замолчало, даже если при этом я умру. Лишь бы не слышать это «никогда». Я начинаю плакать от жалости и бессилия и открываю глаза. В комнате почти темно, горит один ночник, рядом с кроватью сидит Коля и печально смотрит на меня.

— Бетси, почему ты плачешь?

— Я не хотела уезжать из Рима.

— Я так надеялся, что ты счастлива.

— Я счастлива. Я очень счастлива! Вы уже поужинали? Где твоя жена?

— Дома. Я приехал один.

Я в изнеможении закрываю глаза. С этим я бороться не могу. Пока я думала, что они вдвоем, мне было легче справиться с собой. Слезы опять текут из глаз, щекоча шею. Коля наклоняется и вытирает их, вглядываясь в мое лицо. Я слышу, как он пытается сдержать глубокое дыхание и опять закрываю глаза, чтобы не видеть борьбы на его лице. Я чувствую невесомое прикосновение его губ к моему лицу, сорвавшийся нетерпеливый стон и крепкий бесконечный поцелуй. Он целует, притянув меня к себе, сжав в объятьях, его руки проводят по телу, мнут его, впиваясь пальцами, он целует меня, как одинокий мужчина, за год истосковавшийся по близости с женщиной. У меня кружится голова и кажется, что на на какое-то время я теряю сознание. Открыв глаза, я делаю то, что никогда бы не сделала в здравом уме: я обнимаю его за шею и начинаю целовать так же неистово. Мы не произносим ни слова, нам нечего сказать. Моя сестра говорила о прокисших сливках — так вот, теперь мы вдосталь напились свежих, но мне показалось, что они отдавали горечью.

— Прости, Бетси, я не хотел этого.

Я сдерживаю нервный смех и продолжаю молча смотреть на него. Мне интересно, что еще он скажет.

— Я дал слово, что все кончено.

— Да?!

— Бетси, — шепчет он, прижимаясь лицом к моей шее и касаясь губами уха, — прости меня, я дурак!

Я беру его лицо в руки и говорю четко:

— Где бы ты ни был, с кем бы ни жил, здесь ты — мой, и я не позволю тебе думать о других в моих объятьях. Никаких угрызений совести, никаких причин для отказа — будь у тебя хоть десять жен и двадцать детей. Запомнил?! И посмей сказать, что ты меня не хочешь!

— Что ты, Лиза, — пугается он, — это я никогда не смогу сказать, это слишком невероятно.

— Тогда почему ты сейчас взял меня, как девку, второпях?

— Мне нет оправдания.

— Поцелуй меня, — неожиданно для самой себя жалобно прошу я и время останавливается для нас.

Ну и пусть, упрямо думаю я, это с ней он изменяет мне. Я была всю жизнь. Только бы он не понял, что без него я не могу жить, что я нуждаюсь в нем, как травинка в солнечном свете, лишь с ним я могу быть сама собой, все во мне кричит от счастья, когда он близко! Я не могу понять, почему я стараюсь скрыть это: из гордости, которой у меня никогда перед ним не было, или из боязни нанести ему еще одну рану — вины и раскаянья.

— Бетси, — слышу я Колин шепот, — куда ты ушла?

— Я искала свою гордость.

— Что я с тобой сделал! Ты меня простишь когда-нибудь?

— А ты меня? Ты простишь мне всех моих любовников? С каждым из них я наслаждалась любовью так же, как сейчас с тобой. Младшему из них — всего двадцать лет. Мы пять дней жили в Гранаде и не могли оторваться друг от друга. Ты думал, что я сижу здесь без тебя и страдаю?!

— Лиза!..

— Да? Я тебя шокирую? Хорошо, давай тогда забудем о твоей и моей жизни друг без друга, и пока мы вместе, будем только вдвоем, без прошлого и будущего. Летний роман, помнишь, ты так это называл. Знаешь, я так хочу есть! А ты ужинал?

Он мотает головой. Мы одеваемся и тихо спускаемся вниз. В холле перед телевизором сидит Саша. Оглянувшись на нас, он вскакивает и подходит ко мне.

— Бетси, как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Мы решили поесть. Ты составишь нам компанию?

— Я посижу с вами, — говорит Саша, продолжая приглядываться ко мне. Он не спускает с меня глаз весь вечер.

— Саша, у нас есть что-нибудь выпить?

— В честь чего это? — бурчит он.

— А без повода — нет?

— Там отец привез бутылку армянского коньяка.

— Ну так неси, — распоряжаюсь я и достаю стаканы.

Мы пьем коньяк, и я без остановки болтаю о всяких пустяках, рассказываю Саше о Клер и Майкле, о Витторио и его романе с сестрой. Он внимательно слушает, задает вопросы, поддакивает, словно все это не происходило при нем на Джильо. В его глазах я замечаю жалость и краска бросается мне в лицо. Мне становится невыносимо стыдно: что подумает Саша, если узнает, что я не устояла перед искушением получить женатого мужчину и жалости достойна только та женщина, что осталась дома и ждет возвращения своего мужа. Все две недели, что Коля живет с нами, в доме напряженная обстановка. Саша — воплощенное осуждение. Я же изо всех сил играю легкомысленную чувственность: уж такая я есть, дня не могу прожить без любовника и если уехала от одного — беру другого из тех, что поблизости. Вряд ли Коля верит в это, но ночами в постели мы больше не разговариваем обо всем на свете, как раньше. Лихорадочное обладание и изощренное сладострастие — так можно описать наши сумасшедшие ночные свидания.

Днем я по большей части занята работой, пишу о мадам Севинье и понемногу работаю над сценарием для Витторио. Школа для Алисы выбрана по рекомендации Сары. Для меня главным было бережное отношение к интересам девочки, еще не определившей для себя главное направление в жизни. Кроме того в этой школе большое внимание уделяли языкам, я хотела, чтобы Алиса учила французский и совершенствовала итальянский. Алиса умная девочка и я с ней занималась по тем же методикам, что и с Сашей. Мне пообещали, что если ей станет скучно в первом классе, ее переведут дальше. Алику я нашла хороший детский сад. После Колиного отъезда я решила отослать Дженни в Рим. Мы с ней нашли хорошую экономку, которой можно было доверять детей, если мне нужно будет ненадолго отлучаться. Жизнь, как всегда, устраивается с удобствами. Может, я кривлю душой, когда уверяю себя и других, что променяла бы обеспеченную жизнь на нашу любовь? Смогу ли я теперь жить так, как описывал мне Митя? Правда, я много работаю, но даже когда я свободна, я не люблю возиться с хозяйством и привыкла, что дети никогда не были проблемой. Клер и Дженни заботились о них не меньше меня и давали мне полную свободу.

Однажды я заговорила о Мите, и Коля рассказал, что весной он с женой и младшими детьми уехал на раскопки под Чернигов, всего в семидесяти километрах от Чернобыля. Отозвали их оттуда только в июле. Дети болеют, то ли потому, что просто болезненные, то ли сказывается облучение.

— Коля, разыщи Митю, пожалуйста, и передай, чтобы Наташа с детьми собиралась ко мне, я завтра же оформлю вызов на лечение детей и все оплачу. Надо что-то делать. Да, это наша буря… — задумчиво говорю я.

— Саша мне рассказал, как вы были в Дельфах. Ты об этом?

— Да. И ты знаешь, что интересно, для меня это просто как этап, точка отсчета, а Мите так и сказали: буря пройдет по твоей жизни.

— Так ты действительно поверила, что это предсказание обязательно сбудется?

— Да, сразу.

Ночью, прижавшись к спящему Коле, я вспоминаю прежние наши встречи, жизнь в Ленинграде, его любовь, что сопровождала всю жизнь, и меня захлестывает волна нежности к нему и стыд за ту комедию, что мы разыгрываем друг перед другом, не найдя нужных слов. Тихонько, чтобы не разбудить, я обнимаю его, касаясь губами плеча, затаив дыхание.

— Бетси, почему у тебя так колотится сердце? — слышу я вдруг шепот Коли.

— Почему ты не спишь?

— Я думал о нас с тобой.

— Я тоже. Только не говори, что ты думал! — поспешно прошу я.

Он крепче обнимает меня, прижавшись губами к моему лбу, и мы замираем так, думая о своем и одном и том же. Но сегодня я чувствую, что нас опять связывают те же узы, что и раньше, и мы как всегда — единое целое. И я, лежа в темноте и закрыв глаза, вижу его лицо, вызывающее боль в сердце: брови, губы, его глаза… Я глубоко вздыхаю, чтобы рыдания не прорвались наружу, и слышу такой же судорожный вздох. Я тихо глажу его плечо и мы лежим, пока не засыпаем, замерев в такой близости, какой не бывает в любовном объятии.

Прощание наше мучительно, потому что мы так и не смогли при свете дня найти верный тон и стать уже не любовниками, а друзьями, сохранив ту духовную близость, которая существовала всю нашу жизнь и иногда тонкой ниточкой связывала нас ночами. Но днем я не хотела быть откровенной, мы обменивались лишь незначительными фразами и похоже, что Коля тоже боялся откровенности. Мы расстались чуть-чуть соприкоснувшись душами и это не принесло нам облегчения. Последний раз я вижу его измученное и печальное лицо. После Колиного отъезда я окончательно поняла, что потеряла его. Мы могли бы еще изредка видеться и с жадностью утолять жажду тел, но пили мы теперь из разных источников и были эти источники пересохшими. Единства больше не было. Поэтому я зажила дальше, словно утратив частицу себя. Саша заметил это, но ничего не говорил. Внешне жизнь была размеренна и проста. Я заканчивала роман о мадам Севинье и писала сценарий. Алиса с удовольствием ходила в школу и дома развлекала нас историями о школьных новых подругах и учителях. Алик после детского сада играл с Джуззи и Сашей.

В сентябре приехала Митина семья. Наташу я плохо знала, видела только на свадьбе и несколько раз в университете. Мы познакомились поближе и подружились. Она была милой женщиной, умницей и с большим чувством юмора. Но тот стержень, что был в ней по рассказам Мити, сломался. Выглядела она невероятно усталой, темные круги под глазами и бледность придавали ей какой-то неземной вид. Дети были прелестны, но тоже бледны и усталы, не заводили шумных игр, а только смотрели на все с вялым любопытством и тихо играли с Джуззи. Мы с Сашей и миссис Лейдж постарались устроить их как можно лучше и моя сердобольная экономка, обожающая детей, начала их откармливать, приговаривая, что все болезни от плохого питания. Мы устроили Игоря и Севу в клинику на обследование, Марусю лечил наш старый врач, который приходил еще к Алексу. Когда детьми занялись специалисты, я уговорила Наташу тоже пройти обследование. Результаты были неутешительны — и у нее и у мальчиков начиналось серьезное заболевание крови. Я вела переговоры в клиниках и в конце концов мы нашли способ начать лечение. Я оплачивала все, потому что у меня наворачивались слезы, когда я смотрела на этих детей. Марусина астма здесь почти прошла, девочка посвежела и яркий румянец сделал ее похожей на Митю десять лет назад — те же пшеничные густые волосы и синие глаза. Она все порывалась помочь по хозяйству, и я долго убеждала ее, что посуду у меня моет посудомоечная машина. Маруся много занималась с Аликом, она привыкла дома, что младшие братья на ее попечении. Я нашла хорошие курсы английского языка для иностранцев и вскоре Маруся начала говорить по-английски.

Наташа почти все время проводила в клинике с детьми, но когда возвращалась, мы подолгу разговаривали. Наташа, уже более десяти лет замужем, с тремя детьми, была влюблена в своего мужа. Это было видно сразу по тому, как она говорила о нем, как, забывшись, называла иногда интимным прозвищем «Дымка», она вообще звала его не Митя, а Дима. Это вызывало у меня спазм в горле от зависти к их жизни вдвоем.

— Лизочка, ты с таким лицом иногда слушаешь меня, что мне хочется плакать. Скажи, у вас с Димочкой что-то было?

— Ничего такого, о чем ты могла бы беспокоиться. Он ведь тебе рассказывал, как мы были вместе на раскопках? Он тогда мне очень помог прийти в себя после того, как муж меня бросил. Это было еще до тебя. Нет, Наташа, я просто безумно завидую вам.

— Ты — нам?!

— Конечно. Я хочу тоже жить с мужем, я хочу видеть его каждый день, я хочу спать с ним! — и я разрыдалась.

Наташа обнимает меня и спрашивает:

— Погоди, Лиза, о ком ты говоришь? Ведь твой муж умер?

Всхлипывая и сморкаясь я рассказываю Наташе все — свою историю, свои чувства, нашу последнюю встречу с Колей, которая убила во мне всякую надежду на будущее. Наташа слушает, широко раскрыв глаза.

— Лиза, я даже не знаю, что тебе сказать. Я бы умерла. Я черпаю свои силы лишь в том, что Димочка только мой, что он любит меня. Я такая счастливая, такая счастливая!

Я прижимаю к себе эту счастливую, смертельно больную женщину, чьи дети сейчас на грани и чей муж год назад убеждал меня, что только со мной… О, Господи! Я начинаю рыдать еще сильнее.

Наташа, постоянно испытывая неловкость оттого, что они живут у меня и лечатся за мой счет, просит найти ей хоть какую-то работу, она согласна даже мыть полы. Я советуюсь с Сарой и мы обе начинаем искать Наташе работу. Скорее благодаря Саре, чем мне, мы находим ей способ заработать немного денег на факультете археологии. Наташа так этому обрадовалась, что тут же стала готовить несколько лекций об античных колониях Причерноморья. Ряд ее статей раньше был напечатан в зарубежных научных журналах и теперь она с удовольствием общается с английскими коллегами. Через месяц прилетает Митя, они должны решить, делать ли Севе операцию на костном мозге. Целый вечер я убеждаю их, что они должны взять мои деньги и учитывать только интересы мальчика, отбросив неловкость.

— О деньгах не думайте, это мои личные деньги, за книгу. При чем тут деньги, когда речь о жизни ребенка! Митя, как ты можешь!

Я смотрю на Митю, и у меня сжимается сердце. Та же усталость в глазах, нет уже роскошной гривы волос, в поредевшей шевелюре полно седины — да, на добра молодца он уже не похож. При встрече, крепко обняв меня, он прошептал: «Укатали Сивку крутые горки!» — и такая печаль была в глазах и кривой улыбке, что я чуть не заревела. И вот теперь я убеждаю Митю с Наташей взять у меня деньги на операцию.

— Кстати, знаешь, Наташа, у Шурочки Звонаревой девочка тоже больна, и у Ирины… — поворачивается к жене Митя.

— Они все были с нами в экспедиции, — поясняет Наташа, — но им не так повезло…

— Я подумаю, что можно сделать.

— Лиза, не можешь же ты одна лечить всех, ведь таких тысячи.

— Одна, конечно, не могу, но можно организовать фонд помощи. Завтра я схожу в Феминистский клуб и они мне помогут собрать средства. Нужно устроить благотворительные аукционы. Мою книгу я полностью отдам в фонд. Может, устроить какие-то концерты? Нужно позвонить Витторио и узнать, кто купил права на наш фильм… Так, что еще? Позвонить Светлане в Германию. Она знает всех художников, пусть подарят по картине на продажу. И можно продать один из моих портретов. И эти чертовы бриллианты Ива.

— Лиза, остановись, ты как тайфун! — ошарашен Митя, не веря, что я говорю серьезно.

— Я человек дела и привыкла решать дипломатические вопросы. Фонд должен быть международным. У меня есть связи с феминистками Франции, в Италии мне поможет Витторио. Придется согласиться сниматься в новом фильме, это деньги. Важным аспектом помощи будет трудоустройство родителей, которые находятся здесь с детьми. Прежде всего я хочу устроить тебя, Митя, потому что тебе тоже нужно подлечиться. Чтобы не разбрасываться, нужно начать помощь нашим ленинградским детям, попавшим под радиацию. А потом посмотрим. Митя, — спрашиваю я смотрящего на меня вместе с Наташей изумленными глазами Митю, — у тебя нет знакомых медиков, которые взяли бы на себя труд выявлять нуждающихся в лечении детей?

— Нужно подумать, дело деликатное. Я думаю, что нужно связаться с биофаком, они — с медико-генетической службой. И еще через военно-медицинскую академию. Я напишу. Лиза, то, что ты говоришь — это реально? Ведь ты спасешь детей! Ты не представляешь, что это такое!

В глазах Мити появляется подозрительный блеск.

— Вот и подумайте над этим, а я завтра займусь делами фонда. И напишите вашей Шурочке, пусть пришлет данные для визы.

На другой день я встречаюсь с активистками движения. Они обещают помогать и дают ценные советы. Миссис Коннор соглашается консультировать фонд как юрист. Мне советуют найти в правление фонда подходящего священника. О помощи церкви я уже думала. Я решаю отдать все деньги от издания моей новой книги «Письма Франсуазе». Мне советуют продавать ее дороже с моим автографом. То же я предлагаю моему французскому издательству. Я звоню в Фернгрин священнику Хартнеллу и он советует мне обратиться к молодому и энергичному оксфордскому канонику Фаулзу.

В Оксфорд мы решаем поехать все вместе, пока Севу готовят к операции. Заехав в Фернгрин, мы оставляем детей миссис Марш. Со времени нашего возвращения она энергично привела в порядок дом и мечтает, что мы будем жить в [AK1] Фернгрине. Алису она по-прежнему обожает, но что удивительно, еще больше полюбила Алика. Для нее он стал воплощением Алекса: Александр Ферндейл.

В Оксфорде я знакомлю Митю и Наташу с Биллом Хартнеллом, тем самым племянником священника, профессором истории. Быстро введенный в курс дела, он сразу соглашается помочь всем, чем сможет. Все вместе мы отправляемся к канонику Фаулзу. Это, оказывается, молодой мужчина лет тридцати пяти, курносый и веснушчатый, который скорее похож на студента, чем на священника. Он выслушивает нас и обещает продумать возможность своего участия в фонде. Мне нравится, что он так серьезно к этому подходит.

— А почему вы обращаетесь только к одной конфессии? Даже в Англии католическая церковь имеет некоторое влияние.

— Я думала об этом. Но у меня есть идея привлечь итальянскую католическую церковь, обратиться в Ватикан. И, кстати, Европейскую православную церковь тоже, этим займется моя помощница в Германии.

— Хорошо, леди Ферндейл, я вижу, что у вас серьезные намерения и большие планы. В среду я буду в Лондоне и мы с вами подробнее обсудим задачи фонда и мое участие. Я рад был познакомиться с вами. Я читал ваши книги и видел оба фильма. Мне лестно, что вы обратились ко мне, я ваш поклонник!

Я делаю большие глаза и он смеется:

— Ничто человеческое мне не чуждо. Кроме того, я живу среди молодежи.

— Неужели меня знает молодежь?! — удивляюсь я.

В Фернгрин меня ожидает еще один разговор с миссис Марш. Я хочу убедить ее помочь устроить в нашем доме что-то вроде санатория для выздоравливающих детей. После интенсивного лечения им нужно пожить на природе.

— Когда я думаю, что эти дети обречены на медленную смерть, как у Алекса, я готова сделать все, что угодно, чтобы уберечь их от этого. Алекс ведь острее всего переживал гибель дочери, он бы меня понял!

— Да, конечно, леди Элизабет, — подумав, говорит миссис Марш, — я помогу, чем смогу. Эта девочка, Мэри, она тоже больна?

— Больны оба ее брата и их родители. Мария единственная избежала радиации. Скоро они всей семьей переедут сюда. Больные дети — это самое страшное, и таких там много, миссис Марш. Спасибо, что поняли меня. Я счастлива, что мы с вами знакомы. Вы замечательная!

Теперь я готова слетать в Аугсбург к Светлане.

С каноником Фаулзом мы в среду еще раз обсуждаем программу действий фонда. Я бы хотела, чтобы он занялся самой трудной частью работы — трудоустройством родителей. Убедить, что это не представляет угрозы для общества как явление кратковременное — это ему под силу, кроме того, у него блестящие связи в Оксфорде и Лондоне.

— И еще я могу отлично выманивать деньги, — улыбается Фаулз, — в приходе этим занимался в основном я. Мне больше доверяют почему-то.

— У вас исключительно честное и юное лицо, — смеюсь я.

— Слава Господу, я употребляю это преимущество только во благо, — и Фаулз тоже смеется.

— Очень жаль, что мой сын учится в Кембридже и вы не знакомы. У него сегодня работа в клинике допоздна.

— Ваш сын? Сколько же ему лет? Ведь вам не больше тридцати?

— Мне тридцать шесть. А сын у меня приемный, ему девятнадцать и он кончает курс в этом году.

— О, тогда я знаю, кто он. Самый юный студент Кембриджа, русский. Я слышал о нем. Я с удовольствием познакомлюсь с вашим сыном. Давайте вернемся к деньгам. Откуда вы собираетесь получать их регулярно? Пожертвования будут разовыми и не составят достаточную сумму.

— Да, я так и предполагаю. Мы устроим, конечно, несколько аукционов. Еще я отдаю свою новую книгу в фонд, она издается в Англии и во Франции. И еще я снимусь в фильме, меня давно приглашает мой режиссер из Италии. Но у меня появилась еще одна идея. Завтра я улетаю в Аугсбург, чтобы договориться об этом, там живет моя подруга, русская художница. Я думаю, можно продавать здесь картины русских художников, это принесло бы двойную пользу: помогло бы нищим художникам и дало бы нам прибыль. Поверьте, там есть очень большие таланты.

Фаулз задумчиво смотрит на меня.

— Ваша целеустремленность и бескорыстие поражают меня, леди Ферндейл. Я вижу, что основную часть расходов и труд достать новые средства вы берете на себя.

— Знаете, каноник Фаулз, я чувствую себя обязанной сделать это. Богатство досталось мне неожиданно, остальное я заработала сама, и это доставило мне удовольствие. Но я понимаю, что я и мои дети могли бы оказаться там и получить сполна тот же удар судьбы. Мне посчастливилось, и я должна отплатить за это. И потом, те, кому я начала помогать — это мои друзья, как же я могу бросить их? И еще одно соображение. Конечно, каждая детская жизнь бесценна и равнозначна, но эти дети — из семей ученых, это будущее русской интеллигенции. Они с детства получают воспитание и образование, которое позволит им стать потом ядром нации. Потерять их — невосполнимая утрата для общества.

— Да, я понимаю вас. У вас видимо так же существует большая разница между разными слоями общества?

— В воспитании — да, хотя простые семьи бывают удивительно благородны. В образовании у всех равные возможности, но в культуре и навыках впитывать эту культуру и образование — существует пропасть. Но это во всех странах становится проблемой. Молодежь отметает культуру прошлого, а когда вырастает из юношеской поп-культуры, настоящая уже утеряна. Может, так было во все времена и мы напрасно брюзжим? Но мне кажется, что мое поколение было несколько другим. Я чувствую себя старухой.

— Леди Элизабет, вы не представляете, как мне интересно беседовать с вами!

— Зовите меня просто Элизабет. Титул мне нужен только на службе, да вот еще для солидности в фонде.

— Могу ли я надеяться, что вы будете называть меня Мэт? Мое имя Метью. Это доставит мне удовольствие, — он расцветает улыбкой и я улыбаюсь ему в ответ.

— Ну конечно, каноник Фаулз! Мэт!

Утром я лечу в Аугсбург к Светлане. Усевшись в ее мастерской со стаканами легкого мозельского вина, мы, как всегда, рассказываем друг другу о своей жизни.

— Боже мой, Светлана, мне бы твои проблемы! — восклицаю я, когда она жалуется, что никак не может решить, кого из понравившихся мужчин взять в любовники.

— Разве у тебя не из кого выбирать? Ты смотришься обворожительно. И твой фильм! Лиза, это что-то особенное. Ты — кинозвезда! Так что у тебя там случилось?

— У меня ничего не случилось, я одна.

Светлана в изумлении смотрит на меня.

— Что ты так смотришь! Я смертельно устала, из меня выпустили всю кровь, я разучилась радоваться жизни.

— Лиза, что ты говоришь! Ты серьезно?

— Да, так и есть. Пока у меня была надежда, я могла себе позволить проявить слабость. Я знала, что всегда смогу отбросить все ненужное и уйти, когда меня позовут. Он позовет. Но вдруг все кончилось. Знаешь, это можно сравнить вот с чем. Я долго растила сад, цветник. Я украшала его и ухаживала, чтобы жить там с тем, кого люблю, прогнав зашедших полюбоваться цветами. И вдруг приходит тот, для кого я старалась, и говорит — цветами не проживешь, тебе нужно сеять хлеб или картошку. Он пускает по саду трактор и перепахивает все. Он делает это с благими намереньями, а я с ужасом смотрю, как под плугом возникает пустыня. Некому ее засеять и второй год все это стоит голым полем, где даже сорняки не растут! — голос мой звенит слезами, но я давно уже не плачу.

— Лиза, ты еще его любишь?

— Я не знаю. Любовь — это радость, это страсть, даже в страдании это счастье. Но меня перепахали. Только сухие комья земли. Летом две недели он спал со мной, но мы даже не поговорили ни разу, нам не о чем было говорить. Представляешь? Мы стали чужими. И когда он уехал, я поняла, что внутри я вся — мертва. Мне не хочется даже любовника. Раньше в таком состоянии уходили в монастырь. Я отрешилась от всего.

— Мне трудно представить, что мы говорим об одном и том же человеке. Я помню, что он весь горел внутри. Его чувства создавали вокруг него ауру. Особенно после твоего второго приезда. Что тогда случилось?

Меня заливает волна горячей крови.

— Я призналась, что тоже люблю его.

— И как тот безумный влюбленный может уговаривать тебя «сажать картошку»?! Это не укладывается у меня в голове.

— Мы много говорили с ним в юности о разуме и чувствах. Чувства царили пятнадцать лет. Теперь пришла пора разума. Он женился. Хотела бы я посмотреть на его жену…

— А у тебя, разум или чувства?

— У меня пепел. И наш сын. Светлана, я не могу об этом много говорить. Это боль, как от отрезанной руки. Ее уже нет, а все еще болит. Я ведь приехала к тебе не за этим. Помнишь Митю? Ну, того археолога, что был со мной в Таганроге. Так вот, они все с детьми были под Черниговом на раскопках и получили большую дозу радиации. Сейчас они лечатся в Лондоне, я их вызвала к себе, но там есть еще дети. Я организовала Международный фонд помощи детям. И мне пришло в голову, что можно убить сразу двух зайцев: вывозить картины на продажу, помогая ленинградским художникам, и здесь всю прибыль от продажи отчислять в фонд. Как ты считаешь?

— Лиза, ты молодец! Я-то поахала, прочитав газеты, и успокоилась. Я позвоню в Ленинград. Кстати, ты знаешь, что Румянцев открыл художественный салон?

— А разве это можно? И как же Русский музей? — недоумеваю я, — Он что, бросил работу?

— Вроде, теперь можно, а в музее он уже не работает, ты разве не знала? Он и еще один такой же непрактичный талантливый художник арендовали недалеко от Невского полуподвальное помещение, влезли в долги, сделали ремонт и теперь пытаются торговать картинами. Оба ничего не понимают в коммерции. Съездить, что ли, посмотреть на все это? Заодно я бы переговорила с нужными людьми. А Румянцев отлично разбирается в современной живописи.

— Господи, Света, как я тебе завидую! Если бы можно было — я бы пешком пошла домой, — безнадежно вздохнула я, — Дома я вытерпела бы все. Пусть меня бросают, топчут — но я села бы на своем Васильевском острове, поплакала и стала бы жить дальше, заниматься французской филологией — и ничего мне больше не нужно. Как я страдаю здесь. В Риме, в Венеции, в Гранаде, в Лондоне, в Брюсселе — хочу в нашу грязь, в наше разорение, в нашу красоту. Лежу как-то на пляже, давно, еще с Ивом, на греческом острове в Ионическом море, и вдруг так захотелось на Карельский под дождичек — аж сердце сжалось от боли. Нигде не могу забыть Ленинград. А еще — наш северный городок, когда мне было пятнадцать и мы ходили на лыжах в сопки, и Коля учил меня целоваться. Я тогда влюблена была в блондина с голубыми глазами, как Саша теперь. Кстати, я еще должна с тобой поговорить о Саше. А ты скучаешь?

— Я тоже скучаю, но я ведь каждый год два месяца там. И я художник, мне надо, чтобы все было разное, я на одном месте с трудом долго живу. Там было тяжело, здесь тоже. Но здесь, как затосковала — взяла мольберт, краски — и хоть на Гаваи, хоть в Японию. Вот чего мне здесь не хватает — поговорить не с кем. Тебе-то проще: хочешь что-то сказать — пишешь и все читают!

Я смеюсь невесело:

— Это как с глухонемыми. Помнишь, как мы в твоей мастерской сидели вечерами? Приходил еще художник, мне очень нравились его картины, бородатый такой. Я безумно любила с ним общаться. Илья, кажется?

— Его нет уже, Лиза, — хмурит брови Светлана, — Покончил с собой. Но там дело темное.

— О, я не знала, — я прижимаю руку к губам, — Господи, как жаль! Вот у кого была искра божья. Что же это делается, Светка!

— Коля был очень дружен с ним. По-моему, у него тоже были неприятности.

— Я не знала, — потрясенно шепчу я, — Он никогда мне не говорил…

Я замолкаю, задумавшись. Мои мысли о Коле приобретают другое направление. Я ведь совсем не знаю, как он там жил эти три года без меня. Мое желание видеть его возле себя заслоняло все остальное.

— Так что там с Сашей? — отвлекает меня Светлана.

— Ах, да! Света, у него нет девушки, я боюсь за него. Он, конечно, умный мальчик и может сам справиться с этим, но меня это беспокоит. Знаешь, у меня был такой случай… — я рассказываю ей про Франческо и Светлана начинает хохотать, — Тебе смешно, а я потом не знала, как от него отделаться, он устраивал мне сцены с упреками и клятвами в вечной любви, пока я не определила его на стажировку в Гранд Опера.

— Так это тот, что танцевал с тобой в фильме? Приятный парень. Лиза, ты по доброте душевной готова обласкать всех нуждающихся.

— В тот момент я вспомнила о Саше и подумала, что может и ему повезет. Ведь первый раз — самый важный. Ты знаешь, что он предлагал мне жениться, когда решил, что я брошена с детьми?

— Нет! Неужели это так серьезно? — поднимает одну бровь Света, — Ведь когда я спрашивала, почему у него нет девушки, он сказал, что не встретил вторую Бетси.

— Светка, не думаешь же ты, что он в меня влюбился! — расстроено качаю я головой, — Ведь он всегда воспринимал меня как Колину жену, а Колю — как отца.

— Это называется Эдипов комплекс. Ты расспроси, он объяснит тебе все, как психолог.

— Ты все-таки поговори с ним еще раз. И съезди домой. Света, я очень на тебя надеюсь. Кстати, еще проблема с вашей православной церковью, — и я перехожу к деловым вопросам организации фонда.

15. «Разум и чувства женщины»

Когда я возвращаюсь в Лондон, там ждет меня телеграмма от Витторио, он приглашает в Рим на свадьбу с моей сестрой. Лететь в Рим мне приходится в тот же день, чтобы не опоздать, я не успела позвонить Клер и узнать, что там происходит между Дженни и Джеком. Встречает меня новый родственник. Я целуюсь с Витторио и сразу беру его за ухо:

— Я надеюсь, что теперь мы никогда не вспомним о предложении выйти за тебя замуж!

— Лиза, я уже все забыл! Я влюблен, твоя сестра — необыкновенная женщина. Я надеюсь, что она станет для меня такой же музой до самой смерти, как русская жена для Сальвадора Дали. Со мной теперь тоже «праздник на всю жизнь.

— Ну, тогда поцелуй меня еще раз, я рада! Я сразу сделаю тебе свадебный подарок: я буду играть в новом фильме по своему сценарию.

Витторио недоверчиво смотрит на меня:

— Что произошло?

— Мне нужны деньги! И я тебя разорю на гонорарах. Позднее я тебе все объясню.

Пока мы едем из аэропорта, я рассказываю ему о фонде и предлагаю в нем участвовать. Кроме того, мне нужно попасть в Ватикан. Витторио обещает помочь, чем сможет, хотя, я чувствую, ему сейчас не до этого. Но он безумно рад, что я согласилась сниматься. Церемония венчания в церкви роскошна. Невеста и жених выглядят счастливыми.

Вечером после приема я звоню Клер и она рассказывает, что я оказалась права. У Джека и Дженни начинают завязываться отношения, которые возможно закончатся браком. Джек подал прошение о переводе, и через месяц его собираются направить в Данию. Дженни поедет за ним. Я прошу Клер не говорить никому, что я в Риме, чтобы не порвать тонкую ниточку, которая начала их связывать. В отеле я ложусь в постель (я всегда так делаю, мне легче там переживать бури, что регулярно бушуют во мне и надо мной) и думаю о том, что окончен последний этап моей жизни. Джек, несмотря ни на что, был мне дорог и, когда он женится, я окончательно останусь одна. Мне вдруг вспомнилось, как я пришла к нему первый раз в альпийском отеле, и как мы однажды любили друг друга на Большом канале в Венеции, чуть задернув шторки кабинки в старинной гондоле, и наши прогулки на пляжи среди скал на Джильо под палящим солнцем, и съемки фильма, где Джек несколько раз взбегал по крутой тропе со мной на руках, и его частое дыхание было совсем не от усталости, а от моей недоступной близости… И я впервые подумала: а не заслонила ли наша любовь, которая не дала ничего, кроме страдания ни мне, ни Коле, другое чувство, принесшее бы огромное счастье Джеку и мне — покой, умиротворенность и счастье жизни с человеком, который так сильно меня любил. Я вбила себе в голову, что люблю только Колю, но призналась же я, что с Алексом нас связывали особые узы, которые я потом назвала любовью. Возможно, я обманывала себя и Джека, когда убеждала, что не люблю его. Но теперь было поздно, я сама дала ему Дженни. Теперь я окончательно одна. Я давно уже не плачу, но в эту ночь, лежа без сна со страдающим сердцем, я очень жалею, что не могу выплакать все в подушку.

Через день, который я провела, встречаясь с нужными людьми по делам фонда и со своим издателем, я еду в Ватикан на встречу с Архиепископом. Наша беседа плодотворна, мы как-то встречались на приеме в посольстве, и он слушает меня благосклонно, хотя я подозреваю, что так кажется всем, кто с ним говорит. Но что бы там ни было, Архиепископ соглашается, что католическая церковь не должна стоять в стороне и поддержит милосердные действия фонда. Мне это и нужно. Едва пресса получит заявление об одобрении и причастности католической церкви, фонд в Италии сразу начнет получать пожертвования.

Полюбовавшись на восторженное счастье четы Минотти, я уезжаю домой, даже не поговорив с сестрой. Не хочется взваливать на нее свои проблемы. Дальше вся моя жизнь сосредоточилась вокруг фонда. Митя с Наташей и детьми уехали, теперь лечились и жили у меня дочка Шурочки и близнецы Ирины. Я устраивала аукционы, до одурения подписывала автографы на книгах, которые продавали в пользу фонда. На аукционе в Париже я сняла с себя браслет с бриллиантами и он был продан за сумму вдвое больше его стоимости. Когда я пригласила всех выпить по бокалу вина, ко мне внезапно подошел Ив Ферри. Я не ожидала его увидеть, но во мне ничто не дрогнуло. Спокойно я рассматриваю его, ведь прошло почти семь лет с нашей последней недели в Женеве. Я заметила, что Алиса на него все-таки похожа.

— Ты меня рассматриваешь? — удивился Ив, — А мне это ни к чему, я все время вижу тебя перед собой. Лиза, вернись ко мне! Я все еще люблю тебя! Я читаю все твои книги, смотрю тебя в фильмах. Я понимаю, что тебя нельзя держать в клетке. Но можно попробовать жить по-другому. Я не буду стеснять твоей свободы. Лиза, давай попробуем еще раз!

— Нет, Ив, мы не сможем жить вместе. Поздно, дорогой.

Он сжимает мою руку.

— Ты жестока со мной, как всегда. А я схожу с ума, видя тебя рядом. Ты стала такой потрясающей женщиной! Может, ты поужинаешь со мной сегодня?

Я еще раз окинула его взглядом. Почему бы и нет? Когда Ив не ревнует, он обворожителен. Вечером мы сидим в ресторане, Ив расспрашивает меня о моей жизни, я уклончиво отвечаю и больше рассказываю о работе в фонде.

— Да, кстати, считай это моим взносом, — Ив одевает мне мой браслет.

— Ив, так это ты купил?! Спасибо! Это очень ценный вклад.

— Я сделал это для тебя, Лиза. Ведь этот браслет тебе подарил я.

— Да, я помню, после того, как ты устроил мне скандал, приревновав к голландским лыжникам.

— Ты злопамятна!

— Нет. Меня это уже не волнует.

В лифте отеля, когда он провожает меня в номер, он вдруг наклоняется и проводит губами по моему горлу. Я задыхаюсь от неожиданности, а Ив, торжествуя, говорит:

— Ты ведь все еще хочешь меня, Лиза! Помнишь, как нам чудесно было вдвоем?

— Ив, оставь меня, — шепчу я внезапно пересохшими губами. Я отталкиваю его лицо, склоняющееся ко мне, но он прижимает меня еще крепче.

— Нет, сегодня ты моя!

Он знал, как меня завести. В коридоре у двери я с трудом вставила ключ, так у меня дрожали руки. Почти год одинокой жизни, которую я выбрала сама и с гордостью культивировала, довел мои чувства до предельного обострения. Закрыв за собой дверь, я со стоном отвечаю на его поцелуи, едва держась на ослабевших вдруг ногах.

— Лиза, мы созданы друг для друга. Разве ты сейчас не почувствовала совершенное наслаждение? Вернись ко мне.

— Ты прав, но разве любовь — это только наслаждение? Я не люблю тебя, Ив. Но все-таки, спасибо. Я действительно люблю совершенство во всем. И ты один из самых совершенных любовников, что у меня были.

Его руки сжимают мои плечи.

— У тебя было много любовников!

— Это уже не твое дело, Ив.

— Завтра вечером встретимся еще?

— Посмотрим.

Утром я улетаю в Лондон. Билет был заказан заранее, но у меня ощущение, что я тайком бегу из Парижа. Я никогда не чувствовала себя слабой женщиной. Я бывала одинокой, тоскующей, несчастной, но слабой — нет. Я пассивный человек, всю жизнь меня болтает на волнах и несет, куда дует ветер, но над собой я всегда имела власть. И сейчас я почувствовала, что готова поддаться. Эта ночь с Ивом была огромным соблазном. Коля как-то сказал, что поддаться зову плоти — не грех. Грех заплатить за это непомерную плату. Я бежала от мужчины, который знал меня наизусть, каждый сантиметр моего тела, знал, что я захочу в следующее мгновение, знал, как сделать, чтобы я рыдала от наслаждения в его руках, но я ему не верила. Он еще заставил бы меня расплатиться за семь лет свободы. И потом, Алиса должна быть как можно дальше от него.

Вернувшись в Лондон, я жду сведения от Светланы. Она сама приезжает к нам с Сашей. Через две недели у меня начинаются в Риме съемки, я ожидаю только, когда Алиса закончит школу, чтобы взять их с Аликом с собой. Светлана приезжает с массой приветов, подарков, новостей. Пятнадцать картин подарили художники для нашего фонда. Коля согласился помогать в Ленинграде комплектовать картины для продажи в Лондоне, Париже, Риме.

— Света, ну как он там? — голос у меня сдавленный и Светлана внимательно смотрит на меня.

— Не волнуйся так. Он жив и здоров. Но, ты знаешь, женатый мужчина так не выглядит, — и поясняет на мой вопросительный взгляд, — Он какой-то голодный, хотя сыт и очень хорошо одет. Это ты постаралась?

— Да, года три назад, в Париже.

— Домой он меня не пригласил, мы встретились в его салоне. Из долгов он не вылезает. Этот салон — уже третий: как только они ремонтируют помещение и начинают получать доход, им тут же отказывают в аренде и они опять ищут ободранный подвал, занимают денег на ремонт и все начинается сначала. Вообще, ситуация в стране очень интересная, но это я тебе еще расскажу. А Коля… Он так спросил, не вышла ли ты замуж, что у меня холодок побежал по спине. Лиза, ты знаешь, я ведь долго была влюблена в него и, скажу тебе честно, когда уезжала в Германию, он все еще много значил для меня. Но я ведь всегда знала, что вы созданы друг для друга. Вы не можете жить врозь. Как вы живете?!

— Мы не живем, — устало говорю я, — Но «все проходит, пройдет и это». Алик не помнит, что у него есть отец. Света, я научилась жить одна, так и буду жить дальше. Не говори мне больше ничего. Но Коле нужно помочь. Как это можно сделать? Послать денег?

— Нужно сделать лучше. Ты должна открыть в Ленинграде представительство фонда и арендовать салон. Пошли кого-нибудь. И еще, Лиза, если фонд будет все время давать о себе знать в Союзе, может быть ты, как председатель, сможешь приехать туда. Знаешь, там теперь происходит что-то интересное, кажется что-то начинает меняться.

— Да, я проконсультируюсь, что можно сделать. У меня ведь нет сотрудников, правление фонда — общественный орган. Но я подумаю, что можно сделать. Я через две недели улетаю на съемки.

— Лиза, я порисую тебя немного, раз уж я здесь?

— Рисуй, Бог с тобой, но я буду работать. У меня несколько деловых визитов.

У меня, кроме всего прочего, встреча с Мэтом, каноником Фаулзом. Мы оба любим наши беседы, и темы могут быть самые разнообразные. Иногда он приезжает посоветоваться по каким-то студенческим проблемам, которые вызывают у него затруднения, а каноник гордится своей связью с молодежью, доверяющей ему. Иногда предметом разговора могут быть какие-нибудь моральные принципы. Он объясняет, что так готовится к воскресной проповеди, но мне кажется, что ему просто хочется поговорить со мной. Он заходит обычно, закончив все дела в Лондоне, и мы беседуем допоздна. На этот раз мы обсуждаем, как увеличить объем помощи.

— Да пошлите партию одноразовых шприцев, — советует Светлана, которая сидит за складным мольбертом и делает зарисовки к моему портрету.

— Ну, если это поможет, я буду это делать регулярно. Но кого-то нужно послать туда. Завтра я поговорю с миссис Коннор.

— Я бы с удовольствием съездил в Союз, мне очень любопытно. Вы мне доверяете?

— О, Мэт, я не смела надеяться! Это замечательно! Я дам вам подробнейшие инструкции. Кроме того, вам будут всячески помогать Дмитрий и Наташа, помните их? Мы вместе приезжали к вам в Оксфорд.

Постепенно разговор переходит на предстоящие съемки и мой сценарий. Я кое-что изменила в нем и теперь боялась, что не справлюсь с трудной ролью, которая получилась очень сложной, психологически напряженной.

— Я верю, что у вас это блестяще получится. Вы такая одухотворенная натура, у вас хватит ума и чувства, чтобы создать на экране необыкновенную женщину. Я слышал где-то, и мне это очень понравилось, что в 20 лет мы выглядим такими, какими нас создали родители. К сорока годам наше лицо заново создается нашей душой. Это значит, что ваша душа прекрасна и сильна, потому что вы красивы и талантливы.

После ухода Фаулза Светлана делает большие глаза и восклицает:

— Как он влюблен в тебя!

— Света, ты везде видишь любовь. Он ведь священник!

— Он же не католик. Он еще не делал тебе предложение? Или он женат?

— Не знаю, по-моему нет. Какая разница!

— Действительно, какая? — смеется Светлана.

— Ты поговорила с Сашей? Он ведь тут до конца года будет хозяйничать один, — перевожу разговор я, — Самое время развлечься с девушками. Я начинаю серьезно волноваться, Светлана. Может, у него другие вкусы?

— Успокойся, с ним все в порядке. Мы поговорили. Не надо на него жать. Меня больше беспокоишь ты. От тебя так и веет одиночеством и голодом. Лиза, ты губишь себя.!

— Сара мне как-то сказала, что только в таком состоянии я могу создавать что-нибудь стоящее. Когда я счастлива, я не могу думать ни о чем другом. И правда, каждый свой роман я пишу после расставания. Я надеюсь, что эта роль у меня тоже получится. А ты так говоришь, словно у меня есть выбор.

— У тебя есть выбор: забыть.

— А я забыла. Пока я помнила — я не мучилась, он всегда был со мной. Мы расставались и встречались опять и я всегда была полна им. Я тосковала без него, но не страдала так, как сейчас, когда вместо него у меня пустота.

— Почему ты не заведешь себе любовника?

— Я боюсь. В Париже я встретила Ива. И ночь, что мы провели вместе, меня испугала. Я почувствовала, что могу без разбора лечь в постель с любым, лишь бы он доставил мне такое удовольствие. Поняв это, я сбежала от Ива и никогда больше не поддамся на этот соблазн.

— Лиза, никогда не давай себе таких обещаний!

— Ты думаешь, я не смогу это выполнить? — со смешком спрашиваю я.

— Поживем — увидим.

Опять всей семьей мы отправляемся в Италию. Несколько дней перед съемками мы живем на Джильо на той же вилле, что и в прошлом году, но совсем по-другому. Тогда мы с Дженни, Клер и сестрой занимались детьми, загорали, купались, болтали и ждали своих мужчин, приезжавших на уик-энд. Теперь же Витторио пригласил почти всю съемочную группу, и мы часами обсуждали сценарий, роли, все детали съемок. Я познакомилась со своими партнерами: французским актером Жаном-Луи Вернье, моим любовником Полем и итальянским актером Джанни Скола, моим мужем Сержем, и тут же предложила вести себя так, как в фильме. Жан-Луи и Джанни удивились, но признали, что это может создать настроение. Так что всю неделю я металась между двумя мужчинами, поддерживая иллюзию семьи, иллюзию страстной любви, иллюзию счастья. Витторио наблюдал за этим с неослабевающим интересом. Мы много говорили с ним о моей роли. Когда я писала ее, я не имела в виду себя, как актрису, вернее, я жила страстями моей Ирен, не задумываясь, как же я реально буду это играть. В фильме оказалось несколько эротических сцен, они были необходимы, но теперь я испугалась этого. Мы подробно обсуждали с Витторио каждый кадр и он расспрашивал меня о моем сексуальном опыте, пытаясь найти выразительные позы. Я начинаю вспоминать эпизоды из своей жизни, увлекаясь, сама поддаваясь эмоциям, которые описываю. Витторио с загоревшимися глазами слушает и смотрит на меня, все более заводясь, наконец я замечаю:

— Мы с тобой похожи на двух извращенцев, получающих удовольствие от просмотра порнофильмов.

— Если бы ты видела себя со стороны, то признала бы во мне нормального здорового мужчину, реагирующего на красивую и возбужденную женщину. У тебя такая улыбка, жесты и тембр голоса, словно ты специально распаляешь меня. Если ты будешь вести себя так же перед камерой, ты получишь еще один приз за игру.

— Я буду претендовать на этот приз, если сыграю женщину, в которой ничего нет от шлюхи. Ты должен меня останавливать.

— Лиза, в тебе никогда ничего не было от шлюхи, я могу поручиться. Ты можешь позволить себе все и выглядеть, как леди.

— Я и есть леди, нахал!

— А ты думаешь, что леди не может быть шлюхой?! — смеется Витторио.

Начинаются съемки и я опять перестаю ощущать себя сама собой, растворяясь в женщине, созданной мною же в то время, когда я узнала, что теряю свою любовь. Мне очень трудно, я во многом не похожа на Ирен, и ее жизнь меня временами шокирует. Вот мы отсняли уже эпизод в Дельфах, как и обещал Витторио — в желто-серебристых тонах. Мы все бродим по развалинам храма, как по лабиринту, окликая друг друга, спотыкаясь об обломки мраморных плит, сталкиваясь и расходясь, и это получается здорово. Любовные сцены идут на удивление легко. Я понимаю теперь, зачем Витторио расспрашивал меня. В нужный момент он напоминает мне подходящий эпизод, давая определенный настрой. С моим мужем Сержем у меня нет никаких затруднений, мы отлично изображаем нежную любовь и остывающую страсть, но с Жаном-Луи не ладится. Когда я писала роман, Поля я отождествляла с Джеком, но сейчас рядом со мной был совершенно новый человек, не похожий ни на кого, который любил меня по-своему, и я никак не могла понять, нравится ли он мне настолько, чтобы это перевесило любовь к мужу и врожденное неприятие греха. Я приглядываюсь к нему даже в постели, пока Витторио не замечает строго:

— Лиза, может, мне сменить актера? Жан-Луи тебя явно не устраивает.

— Нет-нет, сейчас все будет в порядке. Можно, мы будем говорить по-французски?

— Да хоть по-японски, лишь бы это тебя вдохновило!

Мы начинаем сцену снова и случайно Жан-Луи начинает шептать мне то же, что всегда говорил Ив в постели. Я мгновенно понимаю, что меня смущало: я искала в нем образ Джека, но он скорее был похож на Ива, его страстная любовь не была печальной и одухотворенной. Все сразу становится на свое место и превращается в страсть и наслаждение в чистом виде, не отягощенное лишними проблемами. Он любил меня, как Ив, так же я ему и отвечала. Вечером дома я задумалась, что было бы, если бы я полюбила Ива. Внесло бы это гармонию в нашу жизнь или добавило мне лишние страдания? Скорее всего второе. Но я бы, наверное, легче переносила его ревность, находя в ней доказательства его любви. Когда я ловлю себя на этих мыслях, я поражаюсь, что меня опять стал занимать Ив. Наконец, я понимаю. Когда я любила Колю, я могла себе позволить близость с Джеком. Его любовь не оскорбляла мои чувства, а была созвучна им и вызывала желание хоть как-то выразить восхищение его всепоглощающей преданностью и страстью, но сменить Колю на Ива я никогда бы не смогла. В этом и состояло трагическое заблуждение Ирен. Невольно она сделала еще одну, не предусмотренную мной ошибку и это должно добавить лишнюю ложку горечи в ее жизнь. Это меня заинтересовало. Специально ли на роль Поля Витторио пригласил Жана-Луи, или это получилось случайно, но нужно завтра поговорить с ним об открывающихся перспективах. На следующий день Витторио признается, что не задумывался над этим, но согласен, что этот психологический поворот стоит обыграть.

Саша увозит Алису в Лондон, где должен присматривать за ней до конца года вместе с миссис Лейдж, Алик живет в семье Минотти под присмотром кузин и тетки, а я все больше вживаюсь в роль Ирен. Так же, как прошлый раз я отождествляла себя с Лидией, так и сейчас все, что переживает моя героиня, проходит через мое сердце.

Помню, как мы снимаем вечеринку, на которой встречаются все герои — Ирен, Поль, Серж, бывшая жена Поля, которая пытается соблазнить Сержа и ее новый друг, который восторженно рассматривает Ирен. Я должна петь песенку, пытаясь привлечь внимание мужа, увлеченного другой. Предполагается, что все мы уже прилично выпили, и петь я должна что-то любовное и легкое.

— Пой, что хочешь! — кричит мне Витторио.

Я сразу не могу сообразить, что подходит в такой ситуации, и поэтому начинаю то, что люблю с детства. Я пою песню Эдит Пиаф. Голоса у меня, конечно, нет, но я непроизвольно подражаю ее тембру и манере исполнения, жестам и выражению ее трагического лица. Когда я с сомнамбулической улыбкой на губах пою припев в ритме вальса, протянув руки вперед, чуть взмахивая кистями и легко пританцовывая, мои глаза невидяще устремлены вдаль. После съемки Витторио показывает мне получившиеся кадры и сам ошеломлен результатом.

— Лиза, ты гений. Эти кадры будут твоей славой! Ты здесь настолько отрешена от всех проблем, что верится — это все пустяки перед тем главным, что есть только в тебе самой. Как тебе пришло это в голову?

— Я очень люблю французский шансон, написала исследование о его поэтике. И я обожаю Эдит Пиаф с детства, как впрочем и твоя жена.

— Но у тебя так замечательно получилось!

То же самое мне говорит и Жан-Луи:

— Во Франции это будет иметь оглушительный успех!

— Ты думаешь? — заинтересовалась я, — Значит, можно запросить больше денег.

— Ты и так немало заработаешь на этом фильме.

— Я заранее передала все мои деньги в Фонд помощи детям Чернобыля.

— О! Тогда и всем нам нужно сделать взносы?

— Это было бы замечательно! Тогда это специально отметят в титрах.

К Рождеству наконец все отснято, я еще должна приехать озвучивать роль, но на праздники лечу домой в Лондон, к Алисе. Сразу после Нового года Саше пора возвращаться в Ленинград. В Рождество мы сидим в Фернгрине у пылающего камина, все уже отправились спать, дети развесили чулки, и мы с Сашей остались дожидаться, когда все крепко заснут, чтобы разложить подарки. Саша рассказывает мне о своей работе. Полгода он собирал данные о психическом состоянии детей после пережитой катастрофы: автомобильной или железнодорожной, пожара и так далее. Теперь он написал об этом статью и собирается ехать в Армению работать с детьми после землетрясения. Я не видела Сашу почти полгода и с удивлением замечаю, как он изменился: раздался в плечах, лицо стало тверже. Передо мной красивый и взрослый мужчина.

— Бетси, ты какая-то печальная, что с тобой?

— Ничего, Саша, я просто устала на съемках. Настоящие актрисы наверное так не устают. Они снимаются в трагедии, а вечером спокойны и веселы. Я, когда пишу, тоже переживаю все, как на самом деле, мне всегда тяжело писать, а уж на съемках — я вся на нервах.

— Когда-нибудь я займусь этим. Это ведь очень интересно: как сами актеры и писатели реагируют на эмоциональное содержание своей работы. Но тебе было бы легче, если бы тебя сейчас кто-нибудь любил. Когда ты снималась прошлый раз, с тобой ведь был Джек? И этот мальчик, твой партнер?

— Откуда ты знаешь?!

— Мама рассказала.

— Да, случай как раз для психолога. Хотя я не хотела, чтобы ты узнал.

— Бетси, если тебе сейчас трудно, может, ты мне расскажешь? Я мог бы тебе помочь.

— Я никогда не буду тебе исповедоваться. Сын ты мне или психоаналитик?!

— Знаешь, я тоже не хотел бы с тобой разговаривать, как с пациенткой. Я бы предпочел говорить с тобой как мужчина, который может решить твои проблемы.

Я с улыбкой смотрю на него, но тут раздается телефонный звонок. Беру трубку и опять озноб пробегает по спине от голоса, который я слышу.

— Бетси, это ты? Саша сказал, что ты на съемках. Как у тебя дела? Где дети? — голос в трубке так близок и ясен, словно Коля стоит рядом. Я давно не слышала его голос. Я приучила себя к мысли, что он далек и недосягаем, поэтому голос возле уха вызывает дрожь.

— Спасибо, хорошо. Дети спят, уже ночь.

— Я перезвоню завтра, поговорю с ними. Я соскучился. Бетси, я соскучился!

Мне хочется закричать: «Я тоже!», но я делаю вид, что не понимаю, и говорю тем же деревянным голосом:

— Они тоже. Я желаю тебе счастливого рождества и счастья в новом году, — и передаю трубку Саше.

Я стою, держась за горло Перехватывает дыхание, я начинаю задыхаться, меня сотрясает такая дрожь, что становится страшно. Больше всего мне хотелось бы сейчас потерять сознание. Саша кидает трубку и бросается ко мне. Он не знает, что делать, поэтому просто обнимает меня и ведет к дивану. Посадив на колени, он крепко прижимает меня к себе, пытаясь помочь справиться с отчаянием, но рыдания, наконец-то вырывающиеся из груди, не приносят облегчения. Я судорожно плачу, уткнувшись лицом ему в грудь, мучительно втягивая воздух и так же с трудом выталкивая его из себя. Я уже полностью обессилела и ничего не соображаю. Саша вытирает мне лицо и заставляет высморкаться. Он хочет встать, чтобы налить мне виски, но я только крепче обнимаю его за шею, мне нужно ощущать, что рядом со мной кто-то есть. Саша шепчет какие-то утешения, гладит меня по спине, по волосам, осторожно целует лицо, пока плач не переходит во всхлипывания. Я не думаю о том, в чьих я объятиях, не знаю, сколько проходит времени, но постепенно впадаю в расслабленное полубеспамятство, поэтому не сразу замечаю, что Сашины ласки из успокаивающих незаметно переходят в завораживающе страстные. Какое-то время с вялым любопытством слежу, как он нежно проводит губами по лицу, шее, спускаясь все ниже, ловлю себя на том, что это начинает мне нравиться, и пытаюсь отстраниться. Мы одинаково тяжело дышим, словно только что рыдали вместе. Он расстегивает пуговку за пуговкой и мое тело независимо от меня начинает гореть под его поцелуями.

— Что это ты делаешь, как ты думаешь? — я стараюсь спросить холодно и как можно уверенней, но голос предательски дрожит.

— Я не могу сейчас думать, Бетси. Я люблю тебя. Ты разве не знала? Я всю жизнь люблю тебя.

— Ты ведь еще мальчик!

— Мне скоро двадцать один год. Не смей называть меня мальчиком! — и Саша твердо берет меня за плечи и целует так крепко, что у меня захватывает дух.

— Саша, Саша! — пытаюсь вразумить его я, но он уже ничего не слышит. На несколько минут моя воля сломлена его страстью, но стряхнув наваждение, я гневно отталкиваю его:

— Нет! Саша, нет! Так нельзя!

— Почему?! — он смотрит на меня затуманенным и совершенно взрослым взглядом.

— Потому что я тебе как мать.

— Это бред, никакая ты не мать!

Он опять тянется поцеловать меня, но я строго отстраняюсь.

— Саша, давай сядем и поговорим спокойно.

Но он уже встает с крепко стиснутыми руками.

— Извини, Бетси, я не хочу с тобой разговаривать спокойно.

Саша быстро выходит из комнаты, а я сижу, оглушенная произошедшим, машинально застегивая блузу. Проходит не меньше часа, когда в комнату опять заглядывает Саша.

— Бетси, ты еще не спишь? Прости, я тебя по-свински бросил. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Саша, ты понимаешь, что если бы я не опомнилась, я никогда бы не смогла смотреть тебе в глаза?

— Все в порядке, Бетси, не переживай так. Пойдем, разложим подарки?

Мы засовываем подарки в детские чулки, развешенные у камина и, проводив меня до двери спальни, Саша целует мои руки и говорит очень жалобным голосом:

— Бетси, но я правда люблю тебя! Почему ты отталкиваешь меня?

— Я тоже люблю тебя, Саша! Так же, как пятнадцать лет назад, когда ты сидел у меня на коленях.

— Только не говори мне о разнице в возрасте, — взвивается он, — Ты для меня женщина без возраста!

— Спокойной ночи, Саша!

Я ложусь в постель и лежу без сна до утра. Я так ошеломлена произошедшим, что моя реакция на Колин голос отходит на второй план. Я верю, что Саша очень разумный мальчик, и то, что сегодня произошло, нельзя рассматривать, как минутную вспышку юношеской сексуальности. Начинаю сердиться на Светлану, зачем она рассказала Саше о Франческо! Мне кажется, что именно это послужило толчком к его порыву. Но больше всего меня потрясло то, что со мной сегодня был взрослый мужчина, а не тот мальчик, которого я любила. Он показался мне незнакомым и очень сильным, я поняла, что он отдавал себе отчет в своих действиях и действительно хотел этого. Если бы это был не Саша, а просто незнакомый мужчина с такой же восхитительной внешностью и настойчивой страстностью, я бы не устояла. Тело мое до сих пор лихорадило от его поцелуев и именно поэтому я не могла уснуть. Боже мой, думала я, мне ведь тридцать семь лет. Я старуха. Неужели у меня не будет покоя. Я хочу, чтобы меня все оставили в покое!

Утром, глядя на себя в зеркало, я ужасаюсь своему лицу с черными кругами вокруг глаз. Оставив радостно рассматривающих подарки детей и Сашу ждать телефонный разговор с Колей, я ухожу в заснеженный сад, потом иду к церкви и захожу на кладбище. Я долго стою у могилы Алекса. Ах, если бы он был сейчас со мной! Как я могла с ним говорить абсолютно обо всем, как он меня понимал. Вот кого мне сейчас не хватало: настоящего друга. Нужно поговорить обо всем с каноником Фаулзом, с Мэтом, думаю я. Но дома, взявшись за телефон, чтобы позвонить ему и пригласить в Фернгрин, тут же кладу трубку обратно. Не хочу ничего никому рассказывать. Я должна сама с этим справиться. До вечера и все последующие дни мы вели себя как ни в чем не бывало, но все-таки я вижу в Саше почти неуловимую растерянность и тоску. Когда мы едем в Лондон накануне Нового года, Саша замечает:

— Как же ты будешь ездить без меня, Бетси? Придется, все-таки, научиться водить машину по «неправильной стороне». Или мне остаться у тебя шофером?

Алиса, сидящая сзади, встает и обнимает его за шею:

— Саша, оставайся! Я без тебя заболею и умру. Кто меня будет любить?

— Алиса осторожней, отпусти Сашу! — я разжимаю ее руки.

— Все меня бросают — и отец, и Коко, и Джек, — с обидой выкрикивает она, — Теперь вот Саша!

— Я с тобой, Алиса. Я ведь тебя люблю, и Алик тоже. Мы тебя не бросим! — но Алиса уже садится на свое место, отвернувшись к окну и надувшись.

А вечером Саша приходит ко мне в кабинет и просит поговорить с ним. Я в это время просматривала счета из клиники и финансовый отчет деятельности фонда, до отъезда в Рим мне нужно было его утвердить. Саша садится в кресло напротив, но долго сидит молча, глядя в огонь камина. Кончив проверять отчет, я тоже замираю, не желая первой нарушить тишину.

— Бетси, тебе не кажется, что я должен остаться и воспитывать детей? Алиса будет страдать, когда я уеду. Алик пока не осознает этого, но у него тоже будет потребность в мужском влиянии, — Саша говорит и говорит о психологии детей в неполной семье, о комплексах, которыми они страдают без мужчины в доме, а я сижу, разрываемая на части противоречивыми чувствами. Мне так не хочется, чтобы Саша уезжал! Мы замечательно жили вместе этот год: он чутко улавливал мои настроения и помогал справиться с трудностями, он был заботлив, нежен, предупредителен, он взял на себя воспитание детей. Я с трудом могла представить, как я теперь буду жить без него, на меня свалятся все бытовые проблемы, которые он с легкостью решал за меня. Но в то же время я не знала, что мне с ним делать. Простых отношений матери с взрослым сыном у нас больше быть не могло. Не было больше белоголового мальчугана, которого я учила говорить по-английски, не было подростка, которого привезла в Кембридж учиться, который сидел всю ночь, ожидая, когда родится Алик, который играл с Алисой и Джуззи в Гайд-парке, гоняясь за мячом, который мог броситься обнимать меня и я, смеясь, целовала его в обе щеки. Эта непосредственность и непринужденность наших отношений безвозвратно разрушена Сашиным признанием. Мне бесконечно жаль потерять нашу нерушимую, как мне казалось, связь. Это как потерять ребенка. Я вдруг замечаю, что Саша молчит и вопросительно смотрит на меня.

— Прости, Саша, я задумалась.

— О чем?

— О тебе.

— И..?

— Саша, я растеряна. Я всегда любила тебя. Ты был мне как сын. Мы так замечательно жили вместе. Теперь я не знаю, что делать. Тебе надо уехать, да?

— Бетси, у меня нет никаких шансов?

Я встаю из-за стола и подхожу к камину.

— Саша, мне тридцать семь лет, тебе двадцать, у нас почти семнадцать лет разницы. Что ты, собственно, хотел от меня? Любовное приключение?

— Я люблю тебя, я хочу жить с тобой всю жизнь.

— Через десять лет мне будет почти пятьдесят, а тебе — тридцать. А еще через десять лет мне будет шестьдесят. Я буду воспитывать внуков, а ты — сорокалетний, полный сил мужчина, будешь нуждаться в близости с молодой женщиной, способной разделить с тобой желания.

— Бетси, хотя бы несколько лет! Сейчас ведь ты так молода. Разве ты не хочешь, чтобы рядом с тобой был человек, который тебя обожает? — искушает он, — Ведь после Джека у тебя никого не было? Как ты можешь жить одна?

— Саша, не надо об этом говорить. Но что будет через несколько лет? Мы расстанемся и я буду одна в том возрасте, когда мне еще больше нужна будет опора в жизни, но я уже потеряю остатки молодости и привлекательности, и мне будет сложнее устроить свою жизнь.

— Бетси, ты обвиняешь меня в жестокости эгоизма.

— Я просто говорю правду. Юность склонна жить одним днем, я же должна заглядывать в будущее.

— Мы все время говорим не о том. С детства я видел, как ты страдала от несчастной любви. Помнишь, как Коко привел тебя к нам, когда тебя бросил муж? Потом я видел, как в твоих глазах была настороженность, когда ты смотрела на своего мужа в Швейцарии. Что у вас происходило, почему ты ушла от него? И потом, уже в Риме, ты страдала одна. Я видел, как ты страдала, когда смеялась и шутила, чтобы никто ничего не заметил, как страдала, когда была с Джеком. Мне всегда хотелось защитить тебя, сделать тебя такой счастливой, что ты забудешь причину, по которой твоя жизнь была полна переживаний.

— Ты хочешь заменить мне Колю?

Он растерянно смотрит на меня, но потом отвечает с раздражением:

— Я ждал этого. Ты думаешь, я хочу быть его соперником? Ты надеешься, что он к тебе вернется! Бетси, он ведь бросил тебя! Он женился на какой-то кикиморе и теперь скучает только о сыне!

— Саша, мы этого не знаем.

— Ты готова его защищать до смерти! Ты все еще любишь его?

— Не знаю, — честно говорю я.

— Вот видишь! Так почему ты хочешь, что бы я уехал? Бетси, я люблю тебя. Когда я тебя долго не вижу, у меня начинается лихорадка, я не нахожу себе места и только одно желание меня преследует — ехать туда, где ты. Мама давно догадалась. Она рассказала мне эту историю с танцором. Но еще она сказала, что мне не на что надеяться.

— Это правда, — киваю я, чувствуя себя виноватой за невольно причиненную боль.

— Знаешь, какой мукой мне было жить с тобой! Стоило мне закрыть глаза вечером, как ты приходила ко мне. Иногда ты ложилась ко мне в постель, иногда просто сидела и болтала со мной, смеялась, как девчонка. Очень редко я мог поцеловать тебя, но чаще я просто держал тебя в объятиях. Ты была такая нежная и теплая, твой запах возбуждал меня до головокружения. Я никогда не мог позволить вести себя слишком вольно, ты понимаешь? Я знаю все о психике и ее возможностях. Если бы я услышал об этом от пациента, я бы знал, что ему сказать. Но для меня это было единственным счастьем. Я не хотел терять тебя даже в таком иллюзорном обладании. Но когда в Рождество я почувствовал твое тело в своих руках — тебя, настоящую, живую и теплую, твою кожу под своими губами, твой аромат — я сошел с ума. Я понял, что никогда уже не смогу вести себя с тобой, как прежде.

Слушаю его, как загипнотизированная. Ноги у меня дрожат, я делаю несколько шагов к дивану и падаю на него в полном изумлении.

— Саша, прекрати!

Он быстро подходит и, опустившись на ковер у моих ног, берет за руки.

— Бетси, почему ты отказываешь мне в том, что так милосердно подарила другому? Ты ведь его не любила?

— Потому что ты — это ты, — я машинально глажу его по щеке, но тут же отдергиваю руку, словно обжегшись о его губы.

— Бетси, — шепчет Саша, — позволь мне просто посидеть с тобой, как я мечтал.

Я молча киваю и он, сев рядом, привлекает меня к себе. Сашины руки так ласково, почти невесомо касаются моего лица, так нежно обнимают, что я вздыхаю, прикрыв глаза. Его губы мимолетно касаются моих, находят мочку уха, легко прикусывают ее, его рука прижимается к обнаженной спине под джемпером, другая нежно гладит шею, скользит, оттянув ворот, по груди. Меня бьет крупная дрожь. В его поцелуе нет настойчивости, губы просто гладят мои, язык мимоходом касается уголка рта. Это приводит меня в неистовство, взвинчивая нервы нереальностью происходящего и желанием поймать ускользающие ласки. Руки непроизвольно крепче прижимают его голову и он, наконец, целует меня долго-долго, с нарастающей страстью, но так же бережно. И лишь когда джемпер скользит вверх и обе Сашины руки опускаются на грудь, я чувствую, как кровь начинает бешено стучать в висках, захлебываюсь в остром наслаждении от прикосновения его ищущих губ и это приводит меня в чувство. Отталкивая его и натягивая джемпер, я дрожащим голосом умоляю:

— Саша, уйди! Оставь меня. Ну пожалуйста! Я так не могу. Извини.

Мы сидим в разных углах дивана, приходя в себя.

— Ты хочешь, чтобы я уехал?

— Да. Саша, прости, но я тебя боюсь. То, что ты сейчас сделал — это потрясающе. Кто тебя научил?! Я боюсь, что не устою, но я этого не хочу, Ты ведь понимаешь, что я могла бы сейчас уступить, но никогда уже мы не были бы так близки, как все эти годы. Ты можешь выбирать — но потом ничего не требуй и не обижайся. Как любовник ты мне не нужен, второй раз ты меня не получишь и больше не увидишь.

Я замечаю, что он непроизвольно делает ко мне движение и тут же замирает.

— Я понял, Бетси. Я слишком тебя люблю и не хочу потерять.

— Спасибо, я рада. Иначе ты поставил бы меня в очень трудное положение.

— Почему, ты можешь объяснить?

— Да, тебе это должно быть интересно, как специалисту. Ты действовал сейчас, как опытный соблазнитель, сознательно или интуитивно ты выбрал самый верный способ заставить чувственность отключить разум, и с более молодой и неопытной девушкой так бы и получилось. Но ты для меня всегда был не только мальчиком, но и приемным сыном. И в сознании абсолютное неприятие отношений, выходящих за рамки родственных, дает слишком острое противоречие с желанием тела.

— Но ведь у нас никогда не было родственных отношений. Бетси, ты все еще надеешься? — но увидев слезы в моих глазах, он переводит разговор на другое.

— Значит, я уеду. Но я буду часто приезжать. Может, позже ты передумаешь? Если ты хочешь, чтобы дети были счастливы…

— Саша, это похоже на шантаж. Но я знаю, что ты любишь их, — я замолкаю, но потом начинаю говорить опять, — У меня сейчас самый тяжелый период. Я любила Колю… Ты знаешь, как. Но наша последняя встреча, как паровой каток, сломала все. Я не придала значения его женитьбе, это ничего не значило для меня. Я знала, что просто он упорно хотел заставить меня устроить жизнь без него. Но в последний приезд я вдруг обнаружила, что он не хочет сохранить близость со мной, понимаешь, духовную близость. Он спал со мной, как с проституткой. Больше двадцати лет мы понимали друг друга без слов. Мы жили в разных городах, разных странах, но мы были как единое целое. Я тосковала по его телу, но душа его всегда была со мной. И вдруг я поняла, что он ушел от меня, он замкнулся и доступа туда, к нему, нет. Я не знаю, как жить дальше. Мне нужно учиться жить без него. Но это как научиться дышать не кислородом, а фтором. Это уже сейчас разъедает меня изнутри. Когда-нибудь, наверное, я успокоюсь, может, подумаю о своем будущем…

— Я буду ждать, Бетси. Вспомни тогда обо мне.

— Саша, лучше будет, если ты оставишь надежду на это. Когда придет это время, останки опознать будет трудно, — я подхожу к нему и обнимаю, — Прости меня. Я хотела стать тебе второй матерью, но у меня не получилось, как и многое другое в жизни. Я принесла тебе страдания, а ведь все отдала бы, чтобы ты был счастлив. Я оказалась плохой матерью.

— Бетси, я обожаю тебя. Лучше тебя нет никого на свете. А я даже не могу сделать твою жизнь счастливой!

— Саша, сделай счастливой свою жизнь — и мне будет легче.

— Я счастлив рядом с тобой, ты люби меня хотя бы как сына.

— Я всегда любила тебя, даже больше, чем эклеры!

— Бетси!!

Мы стоим, обнявшись, и на какой-то миг я ощущаю, что рядом со мной прежний Сашка. Я легко отталкиваю его:

— Иди!

Через день я провожаю Сашу в Ленинград, дав ему тысячу поручений.

— Я тебе так завидую, Саша. Как бы я хотела уехать с тобой. Боже, как я тоскую по дому!

— Мы постараемся что-нибудь сделать, Бетси. И я скоро приеду. И привезу отца, хочешь?

Я молча смотрю на него. Прощание Саши с детьми было трогательным. Алик пока не понимал, что из его жизни уходит еще один близкий человек, для него расставания не приобрели еще рокового ощущения потери, но Алиса, моя умненькая и душевно чуткая девочка, переживала отъезд Саши, как трагедию. Она не отходила от него ни на шаг последние дни, а перед тем, как ехать в аэропорт, она вдруг предложила Саше взять с собой Джуззи:

— Тебе не будет так скучно без нас!

Это была самая большая жертва, какую она могла принести. Саша поднял на меня глаза, в которых стояли невыплаканные слезы..

— Алиса, спасибо, что ты не додумалась предложить мне взять, чтобы не скучать, с собой маму. От такого подарка я бы не смог отказаться! Видишь ли, я сразу уеду работать в Армению. Джуззи будет там очень неуютно, так что пусть уж живет с тобой. Играй с ней за меня тоже. И не забывайте меня. Расти быстрее, тогда я приеду и женюсь на тебе!

— Саша не забивай ей голову!

В аэропорту он смотрит на меня таким тоскующим взглядом, что я обнимаю его сама и целую. Мы долго стоим так, обнявшись, пока к нам не подходит стюардесса.

— Мистер Румянцев, пора! Пройдите в самолет.

— Бетси, ты так ничего и не передала отцу. Что ему сказать?

— Иди уж, Саша! Ничего не говори, — я отворачиваюсь и спешу к стоянке такси.

Мне очень не хочется оставлять Алису в Лондоне одну, но у нее начинаются занятия в школе, да и миссис Лейдж отлично за ней присматривает. Мы с Аликом улетаем в Рим, и я начинаю озвучивать картину. На этот раз Витторио, зная мою требовательность, не торопит меня, и я часами сижу в студии, произнося одни и те же фразы. Зашедший однажды в студию Витторио слушает это некоторое время, а потом подсаживается ко мне.

— Лиза, что с тобой происходит? Что-то не так, но я не могу уловить. Ты или так невероятно счастлива, что замкнулась в своем благополучии, или так несчастна, что все чувства сгорели и осталась одна пустота.

— Как ты хорошо сказал! Да, для окружающих эффект в обоих случаях одинаков.

— Жизнь с твоей сестрой сделала из меня философа. Вы, русские женщины, одни погружены в анализ души. Такие нюансы чувств недоступны остальным, они их просто не интересуют. Причем эти чувства чаще всего не секс. Это касается морали, этики, религии. Меня это ошеломляло в первое время, а теперь я заразился этим сам, мне это очень помогает в работе. Ведь недаром все выдающиеся творцы в Европе имели русских жен — и Дали, и Пикассо, и Элюар, и Роллан. Мне, конечно, до них далеко… Да, так какой вариант тебе сейчас ближе?

— Второй.

— Все так плохо?

— Все безнадежно. Не думай об этом, это уже не изменить. Это пожар третьей степени, после него остается пепел и обгорелый остов. Не знаю, смогу ли я после этого играть? Но писать уже — нет. Буду преподавать филологию и растить детей.

— Лиза, помнишь Дельфы?

— Я помню, что я там была в самый страшный для себя день. Остальное я сыграла в кино, и это уже забылось.

— Лиза, вспомни, у тебя будут еще счастье и любовь! Ведь ты любимица Афродиты. Мне очень этого хочется!

— Спасибо, Витторио, но я уже не жду ничего хорошего.

— Может, тебе выйти замуж или завести нового любовника? Ты ведь можешь выбрать любого. Леди Ферндейл может стать графиней или даже герцогиней.

— Нет, поздно. Ты знаешь, что я была замужем три раза? Сколько же можно выходить не за тех?

— Лиза, я знаю твою историю, я знаю о твоей любви. Ну, хочешь, я заявлю наш фильм на Московский кинофестиваль и нас обязаны будут впустить? Или за тебя похлопочут из Ватикана?

— Витторио, что, очень заметно, что я на грани?

— Да нет, посторонним, конечно, не понять, но я-то тебя знаю пять лет — твой голос, твои жесты, твои глаза — особенно глаза и вот какая-то трещинка в голосе… Лиза, а что Джек, почему вы не вместе, ведь он так тебя любил?

— Он женится. Сколько может вынести один мужчина?! Есть ведь предел.

Я вдруг замираю, закрыв глаза, так бьют по нервам вырвавшиеся слова. Другое лицо стоит у меня перед глазами. У каждого мужчины есть свой предел. Боже, ну почему его нет у меня! Витторио обнимает меня, и мы долго сидим так, он поглаживает меня по спине.

— Давай работать дальше, — наконец говорю я, выпрямляясь.

Когда фильм озвучен, прошу показать его мне, ждать первый просмотр я не могу, спешу к Алисе. Мы смотрим фильм вчетвером: Витторио, продюсер и мы с сестрой. Назвать его мы решили «Лабиринт». Я сижу рядом с сестрой, и она в понравившихся местах сжимает мне руку. Когда экран гаснет, продюсер говорит растерянно:

— Вы сделали шедевр, но вы разорили меня. Это элитарное кино и денег оно нам не принесет.

— Посмотрим, — упрямо говорит Витторио, — но ты, Лиза — беллиссима. Заявим его прямо на Каннский фестиваль? Во Франции это должно иметь успех.

— Лизочка, это лучше романа! — шепчет сестра.

— Ну конечно, — смеюсь я, — ведь это сделал твой муж! Но снято действительно замечательно. Сцена в Дельфах — это фантастика. Ты — гений! — и я крепко целую Витторио.

Вечером мы сидим с сестрой в ее просторной и современной гостиной, Алика я уложила спать.

— Что ты будешь теперь делать? — спрашивает сестра.

— Растить детей. Алису нужно учить музыке. У девочки есть слух и она интересуется оперой. Все время забываю, что она дочь Ива, и мне часто кажется, что она от Алекса унаследовала музыкальный дар.

— А ты сама?

— Я? Знаешь, мне кажется, я переживу это. Сейчас мне очень плохо, но я переживу. Саша бы сказал, что возможности нашей психики безграничны. Я думаю, что через какое-то время я выйду замуж. За спокойного и сдержанного человека, который не будет лезть мне в душу. Я хочу преподавать, хорошо бы в Оксфорде. Молодость прошла, теперь все будет по-другому. Найду себе какого-нибудь профессора из Оксфорда и буду предаваться благоразумным супружеским радостям.

— Всегда ненавидела слово «супружеский», «супруг». У тебя был когда-нибудь супруг?

— Нет. Наверное, пришла пора. Мужем мне мог быть только один человек… А супруг — да взять хоть каноника Фаулза. Приезжай ко мне, я вас познакомлю. Очаровательный человек. Светлана говорит — влюблен в меня. Он будет мне и другом.

— А ты, ты влюблена в него?

— Ах, о чем ты говоришь! У меня сейчас одна мечта — побывать дома. Ты не представляешь, как я тоскую! Домой хочется — волком бы завыла. Помнишь Цветаеву? Мы эти стихи оценить тогда не могли, это нам было недоступно:

Понимаешь, она была здесь одинокой. Никто нас не может так понять, как дома. Помнишь, как мы сидели как-то на закате на берегу в Гурзуфе, и сзади кто-то стал читать стихи?

— «Это было у моря, где ажурная пена…» — подхватывает сестра, улыбаясь, — и что за очаровательный старик это читал! Он был похож на героя романа, с бородкой и тросточкой. И помнишь, что он нам тогда сказал?

— Что орда нахлынула и уйдет, а королева все живет в башне замка. Я тогда не поняла его. Теперь понимаю. Культура и мироощущение Серебряного века остаются в нас жить невостребованными, но ждут своего часа. Мы должны сохранить их и, может быть, идти дальше, опираясь на это богатство. Плевелы разносит ветер, а зерно сохранится и прорастет. Но разве мы извне можем что-то сделать? Нужно жить там…

— А помнишь, как мы ходили на лыжах? — внезапно вспоминает сестра, — И в марте поднимались на самую высокую сопку, чтобы посмотреть на первое солнце после полярной зимы.

— Да, — подхватываю я, — Это было удивительно: первый луч, первая полоска, такая алая между белым снегом и серым небом. У меня это каждый год вызывало в душе такой восторг и облегчение, как у первобытных людей: солнце вернулось и снова будет весна и лето.

— А помнишь праздник Проводов Зимы? Какие пекли блины на площади, где шло гулянье? Я таких вкусных никогда больше не ела. Край весь в дырочках, как кружевной, и хрустел, а сам блин был пышным и мягким. И обязательные танцы прямо на снегу, в шубах. «Арабское танго», помнишь? И мы все танцевали! Нам было весело, потому что мы были молоды?

— Да нет, тогда в праздник все искренне веселились. А белые ночи у нас в Ленинграде, помнишь? Однажды мы поехали с последним катером в Петергоф… — я запнулась.

— С Колей? — тихо подсказывает сестра.

— Да, мы поехали с Колей в Петергоф, чтобы посмотреть, как утром встает солнце над заливом, и не сообразили, что в Петергофе солнце встает над парком. Мы всю ночь провели в парке, — я на минуту замолкаю и сглатываю, потому что у меня перед глазами встает, как именно мы провели эту ночь, — а перед утром задремали в беседке и вдруг просыпаемся от шума. Небо все в тучах — откуда только взялись! — и такой дождь стучит по листьям, по крыше беседки, а у нас нет зонта. Потом тучи начали уходить в сторону залива, и вдруг над дворцом открылось солнце, и сияющая граница, за которой в дожде мы стояли, стала продвигаться к нам. Первый луч упал на «Самсона» и так засверкал в золоте! В этот момент включили фонтан, и столб воды стал расти, словно хотел дотянуться до солнца. Это было потрясающе. Мы обернулись к набережной, а она еще была в серой дымке. Всю обратную дорогу мы проспали, и матрос будил нас у пристани Эрмитажа.

— Лиза, — осторожно спрашивает сестра, — а с другими, уже здесь, у тебя были такие воспоминания, когда то, что ты была не одна, стократно увеличивало остроту восприятия окружающего?

— Да, с Джеком мы были зимой в Альпах, и я помню ночное небо над снежными вершинами. И Венеция — вся только с ним, особенно осенью и зимой. Было потрясающе красиво, все нежно-пастельных тонов, и мы были вдвоем, словно в необитаемом городе. С Ивом — летние альпийские луга, но с ним — не так. Он не умел молчать. С Алексом — зеленые холмы вокруг Фернгрин и наш сад, лилии и ирисы у пруда. Но одно из самых первых и сильных впечатлений такого рода — это Гурзуф с Сергеем. Там была одна бухточка и островок посередине, как в «Бегущей по волнам». Это было волшебное зрелище. Там на камнях мы так любили друг друга, как нигде больше!

— Как, и вы?! — поражена сестра.

— Ты помнишь это место?

— Ну конечно! Ты права, это было волшебство! Мы тоже приходили туда. В сторону Аю-Дага, да?

Мы замолкаем, вспоминая прошлое, потом она говорит:

— Лиза, не выходи замуж за нелюбимого человека, ты потом пожалеешь об этом! Я прошу тебя, не губи свою душу. Есть женщины, которые справляются с этим, но не ты. Обещаешь? — и спрашивает уже совсем другим тоном, — Хочешь, посмотрим еще раз «Ностальгию» Тарковского?

16. Награда самаритянке

Я возвращаюсь в Лондон и окунаюсь в домашнее хозяйство, проводя почти все свободное время с детьми, дела фонда занимают остальное время. Сейчас, когда выходит фильм, я должна выжать из интереса публики и прессы все возможные выгоды. Мы теперь очень часто видимся с Мэтом Фаулзом, у меня действительно создается впечатление, что он ищет со мной встреч. Кроме деловых вопросов, мы все больше беседуем на отвлеченные темы. Когда Мэт возвращается из поездки в Союз, он до полуночи рассказывает мне об увиденном. Он побывал в клиниках Москвы и Ленинграда, встречался с врачами и родителями больных и выздоравливающих детей и виделся с Колей, чтобы обсудить перспективы торговли картинами в пользу фонда. Я не хотела, чтобы Мэт понял мою особую заинтересованность в последнем вопросе. Терпеливо я выслушала его доклад и восхищение страной и людьми, с которыми ему пришлось общаться, недоумение по поводу реакции чиновников, волокиты с оформлением некоторых документов, рассказ об общественной организации, помогающей работе фонда. Ее возглавлял Митя, весной он с семьей должен привезти группу детей на очередную диагностику. И вот наконец Мэт начинает рассказывать о Коле. Он описывает его Салон, художников, с которыми он там познакомился, рассказывает о планах дальнейшего сотрудничества.

— Мэт, вы думаете, что этот Салон может существовать, как финансовое предприятие? Показалось ли вам, что это удачное вложение денег?

— Вы хотите вложить деньги в такое предприятие?

— Видите ли, этот Салон — фактически мой. Но прибыль меня не волнует. Вернее, если он выполняет функции поставщика для нашего фонда, то этого достаточно, но меня интересует, как он работает на внутреннем рынке. Эта часть дохода принадлежит мистеру Румянцеву.

— Мне показалось, что этот Салон — скорее клуб, чем коммерческий магазин, но мне понравился безукоризненный вкус, с которым подобрана экспозиция, и пока я там находился, я видел много посетителей, — он замечает мою довольную улыбку, — Элизабет, я догадываюсь, что вы знакомы с хозяином?

— Вы правы, — сгоняю я невольную улыбку, — это мой друг детства, мы знакомы больше двадцати лет. Расскажите мне еще о Румянцеве. Как вы думаете, он счастлив? — голос мой предательски дрогнул, но я спросила это с непроницаемым лицом.

— Элизабет, скажите, вас связывает не только дружба? — Я смотрю на него, изумленная вопросом, он всегда был таким сдержанным! — Вы простите мне мою бестактность, я попытаюсь объяснить. Мистер Румянцев задал мне этот же вопрос и с точно такой же интонацией, но у вас оказалась лучше выдержка, у него при этом кроме голоса дрогнуло что-то в лице. Когда он меня о вас спросил, я удивился: кто я такой, чтобы быть информированным о вашем личном счастье, и почему он этим интересуется! Но теперь я убежден, что есть ситуации, в которых хочется услышать о человеке из любых источников. О дорогом человеке, вы понимаете?

— Мэт, я хотела вам рассказать это в любом случае, — со вздохом говорю я, — Мне показалось, что ваш интерес ко мне выходит за рамки фонда. Ведь так? — я вижу его изумленное лицо, — Вы шокированы моей откровенностью? Быть может, я ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь, но я не ожидал, что вы сами заговорите об этом. Я действительно тешу себя надеждой, что наши отношения могут принести мне… — он обрывает фразу, — Простите, продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, я хотела бы рассказать вам некоторые факты о себе, мне кажется, вы должны знать их. Так будет лучше. Я действительно знакома с Румянцевым больше 20 лет. Он отец Алика, — выкладываю Мэту нашу историю и словно заново переживаю всю жизнь, не замечая, что начинаю счастливо улыбаться.

— Вы его любите?

— Он недавно женился, — пожимаю я плечами с безразличным видом.

— Но вы остались одинокой.

Не буду я объяснять Мэту, почему цеплялась за свободу, как надеялась, что смогу получить его. Все пошло прахом, так что ж теперь слезы лить. Приходится рассказать и о завещании Алекса.

— Если кто-нибудь решит взять меня в жены, то возьмет нищей, потому что все деньги Алекса перейдут Алисе, а все, что я зарабатываю сама, уходит в фонд.

— Это самая незначительная информация из той, что я получил. Мне надо все это обдумать. Вы разрешите прийти к вам завтра?

— Да, конечно, Мэт. Но вы ведь так и не ответили на мой вопрос: он кажется счастливым?

— Он показался мне счастливым после того, как я сказал, что у вас и детей все благополучно.

— Спасибо. Я жду вас завтра.

На следующий день каноник Фаулз приходит, когда мы с детьми собираемся идти гулять в Гайд-парк. Он извиняется, что не согласовал время визита и спрашивает, можно ли ему пойти гулять с нами. Мы молча ходим по аллеям парка, освещенным мартовским солнцем, и наблюдаем, как Алиса и Алик играют с Джуззи на лужайке в мяч.

— У вас прелестные дети, — Мэт надолго замолкает, — Элизабет, из ваших слов вчера я понял, что мои чувства к вам не составляют тайны. И когда я ночью обдумывал все, что вы мне сказали и не сказали, мне стало страшно от того, что было скрыто за вашим намеком на причину, по которой я должен знать о вас некоторые подробности. Словно вы уверены, что сделка между нами очевидна, и вы хотите заранее внести некоторые уточнения. Это меня ранило. Я понимаю, конечно, что рядом с вами я выгляжу сухим и педантичным человеком, и всегда буду казаться пуританином, но вы не дали мне возможности выразить мои чувства так, как бы мне хотелось. Я хотел бы вам доказать, что я такой же мужчина, как и герои ваших фильмов и романов, но видимо слишком боялся показаться смешным. Сейчас же я хотел бы в первую очередь предложить вам свою помощь и дружбу.

— Спасибо, Мэт.

— Кстати, я подумал, что мог бы попытаться помочь вам получить визу на посещение Ленинграда. У меня есть родственник, который работает в аппарате премьер-министра.

— Это было бы замечательно. Вы не представляете, как я тоскую по дому. Я так давно не видела родителей. И мой сын ни разу не был на родине.

— Он видел своего отца?

— Всего несколько раз.

— Элизабет, из того, что вы вчера заговорили со мной о моих чувствах, можно сделать вывод, что вы не надеетесь выйти замуж за мистера Румянцева. Вы допускаете мысль, что возможен другой брак, который принесет вам новую жизнь?

— Я много думала об этом в Риме и решила, что для меня это наилучший выход из ситуации. Только глупцы желают то, что не могут получить. Я глупа, но в состоянии все же понять тщету таких желаний.

— И вы подумали обо мне? Я благодарю вас за это. Но, поскольку мне первый раз делают предложение вступить в брак, я, как молоденькая и кокетливая девушка, имею право прошептать, зардевшись: «я подумаю!» — и думать довольно долго. Я должен вернуть себе самоуважение и достоинство мужчины. Я буду долго ухаживать за вами, — Мэт подносит мою руку к губам, и я убеждаю себя, что у нас все будет отлично. К черту любовь!

День бежит за днем, заполненные будничной работой. В конце весны приезжают Митя с Наташей и привозят восемь детей для повторного лечения и отдыха. Почти сразу же Витторио вызывает меня на фестиваль во Францию. Выручает Мэт. Он организует в Оксфордском университете группу студентов-добровольцев, изучающих русский язык, для занятий с детьми. Алиса и Алик тоже все время с ними. Студенты обожают Алису, восхищенные ее знанием языков. Теперь она по-русски и по-английски говорит одинаково свободно, по-итальянски — вполне прилично и зимой стала учить французский. Студенты-филологи болтают с ней целыми днями, и наш дом напоминает Вавилон разноязычным гомоном. Алик, путаясь у всех под ногами, тоже вносит свою лепту, мешая русские и английские слова.

В последний день перед отлетом во Францию Мэт приглашает меня провести с ним вечер в Ковент Гарден и поужинать в ресторане. Для фестиваля я купила себе очень изысканное платье «от кутюр» и решила обновить его. Заехавший за мной Мэт был потрясен моим видом.

— Это генеральная репетиция перед фестивалем, — улыбнулась я, — Возможно, что вы окажетесь единственным, кто оценит меня. Я не ожидала успеха «Жизели», тем приятней было признание, теперь же мне необходим успех из коммерческих соображений — и я думаю, что на этот раз фильм провалится.

— Я так его еще и не видел, но верю, что все, что вы делаете — блестяще!

— Я привезу вам копию. Что мы будем слушать сегодня?

-«Отелло» Верди.

— Ну что ж, поехали, — обреченно вздыхаю я.

— Как вы думаете, Мэт, ревность — это национальная черта? Почему Шекспир выбирает столь экзотическую пару? — спрашиваю я в антракте.

— Я думаю, ревнивцы есть везде, но способ выражения ревности зависит от географической широты, климата и темперамента народа. Там, где англичанин будет изводить жену мелочными придирками и нравоучениями, испанец устроит пламенный скандал с театральными эффектами. И еще мне кажется, что ревность и способ ее выражения зависят от личности того, кого ревнуешь. Ревность тем сильней, чем ярче объект ревности. Хорошо, что я не особенно ревнив, вас я бы ревновал безумно.

— Раньше я думала, что ревность порождена чувством неполноценности: ревнуют к личности, его превосходящей, или ревнуют незаурядную личность. Но на собственном опыте я убедилась, что это не всегда соответствует истине. Когда я была замужем за патологически ревнивым человеком, я не могла найти ни одного оправдания его вспышкам. Он был красив, талантлив, богат и великолепный любовник. И я была верна ему. До определенного времени. Для меня это самое загадочное чувство.

— Ну, как мужчина — мужчину я его понимаю.

— От последствий его ревности я лечилась в клинике нервных болезней.

— Простите, моя попытка сделать комплимент неудачна. Возвращаясь к Шекспиру, могу только сказать свое понимание трагедии. Я думаю, что это вообще не ревность. Отелло не надеялся, что такая великолепная женщина полюбит его, поэтому его восхищение и святая вера в ее невероятную любовь вдруг были грубо разрушены ее обманом — он ведь поверил клевете. И он просто посчитал, что жить такое чудовище, каким она оказалась в его глазах, не должно. Это оскорбительно и противно разуму и Богу.

— Да, это мне понятно. Как жаль, что мы не можем спросить у Шекспира, так ли это, да?

— Этим он и привлекает, сохраняя свои загадки не один век. Вы любите Шекспира?

— Да, очень, с детства. «Гамлета» я стараюсь смотреть в каждой новой постановке. Невероятно интересно сравнивать. Это так обогащает. И еще я с детства люблю комедии — «Двенадцатую ночь», «Много шума из ничего»… Это мне ужасно нравится!

— У нас с вами одинаковые вкусы, мне это приятно.

После спектакля мы ужинаем в ресторане, я так давно не получала от этого удовольствия. Мэт всерьез держит слово и ухаживает за мной. Он оказывается очаровательным партнером: блестящий ум и образованность чудесно дополняются чувством юмора. В этот вечер я действительно отдыхаю.

На следующий день я уже окунаюсь в суету фестиваля. Пока идут просмотры, мы с Витторио и продюсером встречаемся с нужными людьми, пытаясь подороже продать наш фильм. Я же стараюсь увеличить сумму отчислений в фонд. Бесконечные коммерческие разговоры утомляют. К заключительному дню мне удается добиться значительных результатов. Витторио пытается заранее узнать нашу судьбу, но ждать приходится до последнего момента. Ну что ж, результат не так плох: фильм получил специальный приз жюри, я, как сценарист — приз прессы и мы с Жаном-Луи Вернье — призы за лучшее исполнение главных ролей. Большой приз получил голливудский фильм. После награждения я с радостью понимаю, что фонд наш получит неплохие деньги.

Домой я возвращаюсь с триумфом. Переизданный роман «Разум и чувства» я часами подписываю для распродажи. Опять начинаются аукционы. В это время взлетают цены на картины, которые я продаю собственноручно. Журналисты пишут несколько статей обо мне, рассказывая о фонде и живописуя мои вклады в него. Я занята целыми днями, выбрав только время слетать с детьми к сестре на Джильо на две недели. Полежать на пляже, ни о чем не думая — замечательно. Но Господи, как мне тошно иногда от этого вечно лазурного моря и солнечных итальянских красот!

Внезапно в начале августа я получаю приглашение из советского посольства. С бьющимся сердцем прихожу в назначенное время на прием к послу и получаю наконец заверение, что правительство будет счастливо видеть меня в Москве в начале сентября. Домой я приезжаю в сильном возбуждении, даже не могу заснуть без снотворного. Утром звоню Мэту и сообщаю новость таким счастливым голосом, что он смеется. Я, конечно, решаю взять с собой Алису и Алика и заранее оговариваю маршрут с обязательным посещением Ленинграда. Уже накануне отъезда я собираюсь с духом и звоню Коле, но не могу застать его, к телефону никто не подходит. Расстроенная, я прошу маму продолжать звонить ему и начинаю собираться домой. Эти последние дни перед отъездом для меня невыносимы. Я боюсь, что закроют визу, отменят разрешение, уже в Москве меня посадят в самолет и опять вышлют из страны. Все эти дни со мной был Мэт. Он помогал мне заказывать медикаменты, которые я должна была отвезти в детские больницы, медицинскую аппаратуру, которую удалось приобрести со скидками, успокаивал, когда я металась по дому, не в силах спокойно ждать вылета. На прощание Мэт впервые поцеловал меня в губы и сказал:

— Наше знакомство доставляет мне невыразимое удовольствие. Больше всего я хотел бы, чтобы вы были счастливы. Я надеюсь, что эта поездка вам его принесет. Используйте все возможности и на этот раз думайте только о себе и о своем благе.

Я удивилась высокопарности и многозначительности сказанного, но не придаю этому значения.

— Спасибо, Мэт, за все, что вы делаете для меня. Верьте, что я ценю это. До встречи.

Я тоже целую его и чувствую, как его руки непроизвольно обнимают меня. На виду у всего аэропорта каноник Фаулз целуется с женщиной, крепко прижав ее к себе.

— Я всегда рад видеть вас снова. До свидания! — он отрывается от меня несколько ошеломленный, но быстро берет себя в руки и говорит это своим обычным мягким и доброжелательным тоном.

В самолете я едва успеваю отвечать на вопросы Алика и Алисы, интересующихся, где мы будем жить и что делать.

— Алиса, а ты помнишь, как ты жила в Москве и ездила в Ленинград к бабушке?

— Да, и к Коко. А он будет нас встречать?

— Не знаю, я не смогла до него дозвониться. Встречать нас будут дедушка и бабушка. Из Москвы мы поедем в Ленинград, мой родной город. Вы полюбите его обязательно, когда узнаете. Второго такого нет на всем свете.

— Так что же ты плачешь? — спрашивает Алик.

— Это от радости, Алик. Я ведь не была дома пять лет.

— Столько, сколько мне лет?

— Да, дорогой, как раз перед твоим рождением меня послали работать в Рим.

— А разве здесь у нас тоже есть дом, как в Лондоне? И в Фернгрине?

— Нет, — смеюсь я, — здесь у меня только маленькая квартирка, всего одна комната. Мы будем жить у бабушки, но там тоже тесновато. Вы будете спать в одной комнате с Алисой.

— Как здорово! — восхищается Алик.

В Москве мы останавливаемся в гостинице «Россия», в которой шестнадцать лет назад я жила с Сергеем. Я заказала еще из Лондона номера с видом на Храм Василия Блаженного и Алик сразу же прилип к окну, рассматривая разноцветные купола. Мои родители с восторгом знакомятся с внуками, Алису они помнят совсем крошкой, Алика мама видела годовалым в Риме и теперь они все вчетвером разглядывают друг друга.

— Как все-таки Алик похож на отца! — замечает мама.

— Ты так и не дозвонилась до Коли?

— Нет, Лиза, он уехал по делам в Новгород. Саши тоже нет.

— Саша, наверное, в Армении, работает с детьми. Мне не верится, что я дома! Мне все еще не верится!

На другой день у меня назначен официальный прием у министра здравоохранения. Часть привезенных медикаментов я должна передать московской детской клинике, где лечатся облученные дети. Меня предупреждают, что сопровождать меня будет жена Горбачева. Ну что ж, она, в отличие от предыдущих первых дам, очень приятная женщина. Министру я пообещала, что продолжу благотворительную деятельность и попросила помочь с беспрепятственным въездом в страну по делам Фонда. С помпой правительственный кортеж отправляется в клинику. Нас сопровождают телерепортеры. Вечером в новостях дают сюжет о нашем посещении. Меня называют популярной на Западе писательницей и киноактрисой, о том, что я русская — ни слова. Получить помощь от английской леди, имеющей несколько книг и премию «Сезар», наверное шикарней, чем от своих соотечественников, переживающих аварию, как личную трагедию. Ну, Бог с ними, но может теперь мне не будут чинить препятствий, я по дороге поговорила об этом с мадам Горбачевой. Когда нас представляли друг другу, сложилась забавная ситуация. Меня представляют, как леди Ферндейл, ее — просто Раисой Максимовной Горбачевой. Прежде, чем обратиться к ней, я колеблюсь несколько секунд. Назвать ее просто миссис Горбачева, как называют ее у нас в прессе — неудобно, она все-таки выше меня по субординации, поэтому я обращаюсь к ней: мадам Горбачева. Простенько и со вкусом! Она сочувственно выслушала сокращенный вариант моей истории и обещала помочь с беспрепятственным въездом.

Дела мои в Москве закончены, и мы едем наконец домой. Митя с другими родителями устраивают трогательную встречу. Когда наша «Красная Стрела» подходит к перрону, толпа народа машет мне букетами цветов. Алису и Алика тут же окружают дети, все вокруг друг друга знают. Сколько же у меня перебывало человек? Мне даже не сосчитать, но лечилось около двадцати детей, с папами, мамами, даже бабушками и дедушками — это оказалось солидной группой. Здесь тоже было телевидение, его пригласил Митя, они подошли ко мне и попросили разрешения снять большой сюжет о нашем фонде и обо мне. Мужчины, имеющие машины, наперебой предлагают возить меня сколько нужно будет и куда мы захотим. Я пытаюсь отказаться, собираясь взять машину напрокат в консульстве, но Митя шепчет:

— Ты с ума сошла, Лиза, они смертельно обидятся, соглашайся.

Каждый день теперь у нашего подъезда дежурит машина, готовая везти меня в любую точку города, а квартира полна цветов и фруктов, все, что растет на дачах, везут нам в подарок. В Москве я сделала глупость, отправив весь груз в Ленинградский фонд родителей. Теперь мы с Митей несколько дней оббиваем пороги таможенного управления, пока я не обещаю в сердцах, позвонить Горбачевой, с которой вручала первую половину груза в Москве. Не знаю, сработало это или нет, но нам пообещали через неделю все выдать.

— Лиза, что ты такая нервная, дерганная? Что случилось?

— Ничего, Митя, не случилось, об том и печаль.

— А все-таки?

— Коли нет. Хотела его увидеть последний раз.

— Почему последний? Теперь тебя будут пускать к нам.

— Я решила выйти замуж, Митя. За Мэта Фаулза, ты его знаешь, из Оксфорда.

— Лиза, ты с ума сошла? Ты что, любишь его?

— В моем-то возрасте?! Какая любовь…

— Лиза, опомнись! Как ты можешь! Вы уже пережили самое трудное. Ты знаешь, мы познакомились с твоим Колей, правда, не подружились — он к себе близко не подпускает, но теперь я о нем кое-что знаю. Во-первых то, что он тебя любит, как одержимый. И еще, почему он не мог к тебе выехать. Он и здесь-то еле удержался. У него были крупные неприятности с КГБ. Были здесь такие художники, их держали под колпаком, закончилось трагически, один оказался в психушке, другой якобы покончил с собой. Румянцев был с ними очень близок, кроме того, собирал подписи в их защиту, хлопотал, чтобы их выпустили за границу. Закончилось все это плохо. Румянцеву пришлось уйти из Русского музея и потом он стал невыездным.

— Я догадывалась об этом. Но ведь он женат, Митя!

— Даже если это так, ты теперь здесь и Алик ваш тоже. Все еще будет хорошо. Сходи в его Салон. Пойдем вместе, там ты узнаешь, где он.

Мы едем на Невский и в переулке находим вывеску. Да, Мэт был прав, картины собраны отличные и интерьер очень изысканный — бездна вкуса. Когда мы все осматриваем, я спрашиваю у молодой женщины, которая водила нас по двум просторным залам, давая пояснения и называя цены, где можно найти Румянцева. Она вызывает другую сотрудницу, постарше, и вдруг я узнаю джемпер, который покупала с Колей в Париже для подарка «одной знакомой». Надеюсь, что на лице у меня ничего не отразилось, потому что я поняла — это и есть Колина жена. Тут я сделала большую глупость. Женщины, когда чувствуют ревность, способны на самые нелогичные поступки, а я вдруг почувствовала, как меня захлестнула волна. Вот та женщина, которая получает мои ласки и поцелуи!

— Вы искали Румянцева? Для чего он вам нужен? Я все могу вам объяснить.

— Я хотела бы ознакомиться с отчетностью и бухгалтерией Салона.

— А вы, собственно, кто?

— А я, собственно, владелица этого Салона. Компания «Пикчерз интернешнлз» принадлежит мне.

— У вас есть документы, подтверждающие это?

— Безусловно. Вот они. Меня зовут Элизабет Ферндейл.

— Бетси? — ее тон мне непонятен, скорее удивление.

— Леди Ферндейл, — поправляю я противным голосом, но она уже ведет меня в кабинет и любезно достает из сейфа кипы документов. Я останавливаю ее.

— Я хотела бы, чтобы отчитался Румянцев. Я пыталась звонить ему из Лондона, из Москвы, и здесь я уже четыре дня. Где он?

— Он уехал на неделю в Новгород по делам и решил взять еще неделю отпуска, он работает без отдыха уже второй год.

— Жаль. Я не знаю, долго ли еще пробуду здесь.

— Но может, вам можно позвонить?

— Он знает, где меня найти.

Я уже жалею, что пришла и заговорила с ней таким тоном. Что я на нее взъелась? Что нам делить? И почему это я так стервозно стала подчеркивать свое превосходство? Ее превосходство надо мной очевидно и неоспоримо: она имеет мужа, которого я не смогла получить. Никогда бы не подумала, что способна на такое. Да чем я отличаюсь от Ива?! Выйдя из Салона и устроившись рядом с Митей в машине, я сижу какое-то время, отупело глядя перед собой, а потом жалобно прошу:

— Обними меня, пожалуйста. Я зря сюда приехала. Пока мы не получили груз, может, я покажу детям город?

Три дня мы с Алисой и Аликом ездим по моим любимым и дорогим местам — на Васильевский, в Летний сад, в Петергоф. Начало сентября всегда было самым любимым временем года после белых ночей. Начинающие золотиться листья кленов в парках, нежаркое солнце на ярко синем небе, какого не бывает летом, и наконец такой знакомый и родной мелкий дождичек, зарядивший с утра, так что пришлось отменить поездку в Павловск и просто покататься по городу, любуясь Исаакием, Медным всадником и мокнувшим под дождем верблюдом в садике у Адмиралтейства. Алиса с Аликом начинают спорить, какая колонна выше и красивей — на Трафальгарской площади в Лондоне или здесь, на Дворцовой, и я понимаю, что удивить, например, Алису Ленинградом нельзя, она видела и Рим, и Венецию, и Париж, и Лондон.

— Мамочка, какой красивый город, правда? И совсем не похож на другие, — вежливо восторгается Алиса.

— Правда, Алиса, он ни на что не похож. Другого такого нет, и он мне много лет снился по ночам. Я его так люблю!

— А когда же приедет Коко? Почему его с нами нет? — спрашивает Алиса.

— А где Саша? — интересуется Алик.

— Саша работает далеко отсюда, в горах. Там было землетрясение и он теперь помогает детишкам забыть это и не бояться.

— Когда я боялась темноты, он меня тоже научил не бояться.

— Да, Саша у нас молодец!

— Мамочка, почему он не может жить с нами? — капризно спрашивает Алик.

— Он уже взрослый, милый, и должен жить самостоятельно. Он женится и у него появятся дети, такие, как вы.

— Пусть он женится на мне, он обещал! — тут же вспоминает Алиса.

— Он пошутил, Алиса.

— Нет, он не шутил! Мама, он не шутил!

— Хорошо, котенок, подождем, когда ты вырастешь.

Наконец Митя радостно сообщает, что с грузом все в порядке. Все эти дни ко мне приезжала съемочная группа, снимая наши прогулки по городу и мои рассказы о жизни и о фонде, о моих фильмах и романах. Я даю им кассеты с фильмами, но сомневаюсь, что о «Жизели» будет что-нибудь сказано, ведь это фильм о русской эмигрантке. Но, как ни странно, именно это больше всего и привлекает режиссера. Еще я даю им фильм, снятый Витторио обо мне. Я прошу только весь сюжет показать мне заранее. Мне обещают, что все сделают так, как я хочу.

Наконец, получив на таможне мой груз, мы с Митей в сопровождении съемочной группы телевидения везем его в клинику. Сначала я хотела взять с собой Алису, но потом решила, что больным детям лучше не видеть мою сытую, здоровую и хорошо одетую дочь. Быстро передав медикаменты и аппаратуру больничному начальству, мы заходим в палаты к детям. Я прошу главврача подготовить списки детей, в первую очередь нуждающихся в лечении за границей. Показухи я не люблю, так что никаких конфет и игрушек я не привезла. Игрушки на Западе дорогие и на эти деньги можно купить сотни одноразовых шприцев. Мы идем с главврачом к выходу, составив списки необходимого для следующей отправки. И я и он понимаем, что наши врачи лечить умеют не хуже английских, но аспирином и йодом тут делу не поможешь.

Внезапно я вздрагиваю от видения бегущей ко мне знакомой фигуры и крика «Бетси!», гулко громыхнувшего в большом и полутемном вестибюле. Я, забыв все, рвусь к нему, наши тела сталкиваются во встречном движении и замирают в самой тесной близости. Мы бурно дышим, словно бежали издалека, и как слепые молча гладим друг друга по лицу. Митя, подхватив главврача под руку, тактично отводит его в сторону, а мы так и стоим, не говоря ни слова, прижавшись всем телом и закрыв глаза. Наконец Коля отрывается от меня и, крепко взяв под руку, хриплым шепотом говорит: «Идем!». Я, кивнув, оглядываюсь на Митю, но он машет мне рукой — идите, мол. Коля выводит меня из темного вестибюля в яркость осеннего дня и сажает в машину. Там мы опять надолго замираем в поцелуе, но он все же, имея в отличие от меня, все на свете разом забывшей, какую-то цель, наконец заводит машину и мы мчимся через Литейный мост и по набережной, мимо Летнего сада, Эрмитажа, к Исаакию и дальше. Схватив за руку, Коля стремительно ведет меня через вестибюль, по лестнице Дворца Бракосочетаний и, встав перед дамой за огромным письменным столом, поворачивается ко мне:

— У тебя документы с собой?

Я киваю и достаю из сумки все, что у меня есть: британский паспорт, водительские права, документы на детей, страховые полисы, удостоверение председателя фонда, кредитные карты и чековую книжку. Действую я, как заколдованная, покорно выполняя все, что он просит.

— Заполните заявления, разборчиво и на русском языке, — подает бланки заявлений дама, скользнув по мне любопытным взглядом.

Тут я, слегка придя в себя, цепляюсь за Колину руку, которую он протянул за бланками и отчаянно восклицаю:

— Но ведь ты женат!

— Бетси, дурочка, как я могу быть женатым не на тебе!!! — слышу я в ответ, ошеломленно замираю, а потом со всего размаха отвешиваю такую пощечину, что голова его откидывается назад. Коля со смехом обнимает меня, прижав обе руки, уже готовые снова ударить.

— Так вы будете вступать в брак? — с интересом спрашивает дама.

— Ну конечно! — говорим мы хором и садимся заполнять заявления.

Выйдя на набережную и рухнув на сидение машины, я начинаю безудержно рыдать, моему самообладанию пришел конец.

— Бетси, ну что ты, дорогая, любимая моя, все закончилось, все теперь хорошо! — обнимая меня, уговаривает Коля.

Но я отталкиваю его и колочу руками по лицу, плечам, по груди, захлебываясь от плача. Коля терпеливо ждет, что истерика моя выплеснется наружу, а потом нежно целует в мокрые щеки и ослепшие от слез глаза. Он успокаивает меня, пока я не начинаю получать удовольствие от происходящего.

— Ты мне снишься?

— Это я должен у тебя спросить! Представляешь, возвращаюсь в Старую Русу после недельной рыбалки на Селигере, и вдруг художники говорят — твою Лизу показывали в новостях, она привозила лекарства и вместе с нашей Горбачевой посетила госпиталь в Москве. Я тихо сошел с ума, потому что ты в Москве быть никак не можешь. Но тут мне позвонили из Салона, и я помчался домой. Гнал машину всю ночь, потом еле разыскал тебя в клинике… А на свадьбу мы должны вызвать Сашу из Еревана. Ты меня больше не бей, Сашка уже устроил грандиозный скандал за тебя.

— Ты все-таки негодяй! Я ведь из-за тебя чуть не вышла замуж за Мэта Фаулза! — я нежно провожу по его губам пальцем, — Ты удивительно похож на Алика!

В наших словах нет ни логики, ни последовательности.

— Прости меня, Бетси, я и правда негодяй. Я думал, что так будет лучше. Я все придумал с женой, но я был такой дурак! Когда Саша мне рассказал, что с тобой там творится, я чуть не помешался.

— Поцелуй меня снова! — закидываю я руки ему за голову.

Мы долго еще сидим в машине, полные почти невыносимого восторга, а потом едем к детям.

«У Бетси есть ученый гусь, все песни знает наизусть, — мурлычет Коля, поглядывая на меня, — Спляшем, Бетси, спляшем!» А я никак не могу согнать счастливую улыбку.

Сижу и смеюсь как дурочка!