Столичная штучка

Ольга Дрёмова Столичная штучка

— Конечно, не царские хоромы, но… — глаза Ксюхи довольно заблестели, — Толечка, наконец-то свой угол!

Остановившись в дверях коридора, она восхищенно окинула взглядом комнату. «Однушка» в панельном доме, действительно, на царские хоромы не тянула ни с какой стороны, мало того, скорое рождение ребенка в семье подразумевало проблемы с жилплощадью уже в недалеком будущем, но, как известно, все познается в сравнении, да и аппетит приходит во время еды. Эти четыре стены достались Бубновой потом и кровью, поэтому места милее и желаннее, по крайней мере на данном этапе, для нее не было.

Приехав в свои семнадцать из Севастополя с голыми руками, она была уверена, что через какое-то время Москва упадет к ее ногам, покорившись несравненной красоте и обаянию, но, к ее величайшему изумлению, таких, как она, в столице оказалось сверх всякой меры. Несмотря на ее твердую веру в свою неотразимость, цветы в машину забрасывать никто не спешил и дождя из милых сердцу зеленоватых шуршащих купюр над ее головой не проливалось.

По всем законам географии Севастополь был частью России, но у москвичей он ассоциировался исключительно с Украиной, добавляя Ксюхе непредвиденных сложностей на пути к покорению вожделенного Олимпа. Промотавшись почти полгода в поисках подобающего для ее персоны места, Бубнова начала понимать, что ни одно хоть сколько-нибудь уважающее себя престижное заведение брать ее не желало и что такая, как она, красавица и умница, может рассчитывать максимум на место уборщицы в укромном уголке одного из спальных районов города, да и то при определенных обстоятельствах.

Возвратиться к родителям домой ни с чем она не могла, но и мыкать горе в городе, где на тебя всем, мягко говоря, наплевать, смысла тоже не имело. Уяснив это, она сообразила, что единственный имеющийся у нее выход — попытаться зацепиться за Москву, продав подороже то, что у нее есть. Продолговатый, немного азиатский разрез угольно-черных глаз, узкая аристократическая кость и грива блестящих волос цвета воронова крыла — вот и все ее богатство. Не густо, но и не пусто, если к этому прибавить еще светлые мозги и решимость биться за свое будущее насмерть.

Шесть лет неустанного труда дали, к сожалению, немного. Место официантки в ночном ресторане и беспрестанные переезды с квартиры на квартиру были не совсем тем, к чему она стремилась. С каждым новым претендентом, к сожалению, успевшим улизнуть вовремя, надежды Ксюхи таяли: время работало против нее, и этот факт был неоспорим.

Девять месяцев назад, в мае две тысячи четвертого, Оксана поняла, что на ее крючок, заброшенный с филигранным старанием, наконец-то клюнуло. Рыба была, правда, неважнецкая, но шанс, ожидаемый так долго, упускать было нельзя.

Сорока восьми лет от роду, женатый, с двумя детьми, безденежный преподавателишко одного из институтов, Нестеров был крайне непривлекательным объектом, но выбирать не приходилось. Огромные минусы кандидата перекрывались двумя плюсами — московской однокомнатной квартирой, имеющейся в его распоряжении, и возможностью поступить в институт вне конкурса.

Адекватно оценивая свою «гениальность» в науке, Ксюня сразу сообразила, что дорожка к высшему образованию, так необходимому в столице, может переплестись с желанным квартирным вопросом только благодаря новому воздыхателю. Поймать сразу двух зайцев — перспектива на редкость заманчивая, способная прикрыть глаза на многое: и на возраст, и на финансовое благополучие, и на тошнотворную благонадежность кандидата, поэтому, украсив губы наивной улыбкой и накинув на глаза пелену соблазнительной поволоки, Ксюня взялась за дело.

Семейная благонадежность Анатолия оказалась у ног юной избранницы почти мгновенно, не выдержав и нескольких месяцев, словно за его плечами и не было двадцати пяти лет удачного брака. Картонный домик семейных отношений Толи рухнул в одночасье, погребя под собой любивших его двоих взрослых детей и жену. С институтом тоже все получилось проще пареной репы: не затрудняя себя экзаменационной нервотрепкой, первого сентября Бубнова пришла учиться, не потрудившись даже разузнать расписания занятий.

Против ожидания белая фата и золотой ободочек на безымянном пальце не разрешили вопроса с пропиской: «благородные» наклонности Анатолия не позволили ему выгнать с собственной жилплощади дочь Алену. Прикладывая нечеловеческие усилия, Ксюха пыталась примириться с временными неудобствами съемной квартиры и перекроить представления мужа о справедливости, но его ослиное упрямство было бесконечным, и кто знает, как сложились бы обстоятельства, если бы не умер муж Алены, Иван, и не забеременей Ксюха вовремя.

Потрясенный этими двумя новостями — смертью своего, можно сказать, зятя и надвигающимся отцовством, — этот размазня Толик наконец-то согласился поменять место дислокации. Переехав жить к своей матери, его дочь оказала для Оксаны неоценимую услугу, но, если уж быть до конца честной, она могла сделать это и пораньше, не доводя отношений отца с новой женой до критической точки. Хорошо еще, что хватило мозгов зачать ребенка не от этой разини Нестерова, а от приличного мужчины, а то Боливар двоих бы не потянул.

То, что Толик — элемент временный, Оксане было ясно с первого дня знакомства. Да разве хоть одна уважающая себя женщина станет связывать себя с подобным несчастьем? Кроме серо-голубых глазок и светлого чубчика в его внешности ничего примечательного не было, а сострадательность, переходящая в кретинизм, и наивность, граничащая с глупостью, были просто карой господней как для их обладателя, так и для всех, кто находился рядом с ним.

Шаг за шагом, переступая через свои принципы, Анатолий сдавал позиции, занятые им в самом начале романа с Оксаной; шаг за шагом, теряя свое собственное «я», он попадал в хитро расставленные сети молодой аферистки. Жалея о совершенном, с болью осознавая, что Светлана, его бывшая жена, никогда не простит ему предательства, потеряв надежду на избавление, перестав сопротивляться, он плыл по течению, рассчитывая только на то, что удар о камни будет не смертельным.

— Толя, я так счастлива! — голосок Оксаны зазвенел, словно серебряный колокольчик, напоминая Анатолию о тех временах, когда ради него эта женщина хотела казаться лучше и чище, чем была на самом деле.

— Я рад, — коротко ответил он, достал из кармана вторую связку ключей от квартиры и протянул ее Ксюхе. — С новосельем тебя… хозяйка, — негромко произнес он. Дрогнув уголками губ, он усмехнулся, и Ксюха увидела, что на дне его прозрачных глаз полыхнуло что-то такое, чего раньше она за ним не замечала.

— Толечка, — наморщила лоб она, — а можно я здесь сделаю кое-что по-другому? Знаешь, мне кажется, что на окна лучше…

— Ксю! — недовольно сморщившись, остановил он ее. — Теперь это твой дом и ты можешь здесь переделывать все, как тебе заблагорассудится. Это твое право.

Взглянув на Ксюху иронично, он с силой сжал ее ладонь, в которой она держала ключи. Скрипнув зубами от неожиданно резкого ощущения, Оксана метнула на мужа недобрый взгляд, но тут же, взяв себя в руки, приторно улыбнулась и с наивностью произнесла:

— Значит, ты полагаешься на мой вкус?

— У меня есть варианты? — на мгновение прикрыл ресницы он. — Девочка моя, ты никогда и никому не оставляешь выбора, в этом твоя ошибка. Ладно, располагайся, — сменил тему он, — мне нужно уйти, часа через три буду.

Дверь за Анатолием захлопнулась, а Ксюха, раскрыв ладошку и потерев покрасневшую кожу, посмотрела на новенький сияющий комплект ключей и самодовольно мурлыкнула:

— Пора уже зарубить себе на носу: выбор, Нестеров, убивает, тем более таких тюфяков, как ты. А кто из нас двоих ошибся — покажет время.

Серая февральская хмарь залила город. Угловатые крыши нахохлившихся хрущевских пятиэтажек, покрытые слоем лежалого снега, почти слились с грязноватым полотном безликого неба; близоруко щурясь, безразлично глазели на мир мутные провалины темных окон. Бросая исподтишка горсти мелкого сухого снега за воротники, февраль — кривые дорожки играл порывистыми ветрами, закручивая на тротуарах поземку в крутые узлы. Подхватывая почти невидимые глазу колкие снежинки, сыпавшиеся из матового кармана неба, ветер швырял их в разные стороны, то с силой прижимая к земле, то снова подбрасывая наверх.

Поеживаясь от мелких ледяных уколов, Анатолий стоял на остановке и ждал автобуса. Можно было, конечно, не маяться понапрасну, а поймать машину, но такой способ вовсе не гарантировал быстрого передвижения. Скользя по обледенелым полосам и истошно гудя, машины продвигались черепашьим шагом, протискивались в плотном потоке практически на ощупь, отнимая у дороги каждый метр полотна с боем.

Перспектива общественного транспорта Анатолия не радовала, тем более что обратный путь, как ни крути, приходился на час пик, но съездить к матери было необходимо. Три дня назад, позвонив на старую квартиру, он узнал, что Ева Юрьевна серьезно больна. Не желая расстраивать сына, она отшучивалась, что наконец-то у нее, как у всех старых людей, появилась возможность покемарить на диване перед телевизором. Слыша в трубке тяжелое дыхание матери, Анатолий понял, что дела обстоят неважно.

В свои семьдесят пять старая леди с прямой осанкой и острым, словно бритва, языком, могла дать фору кому угодно. Независимая в суждениях и поступках, она походила на царствующую королеву-мать, не ждущую от жизни подачек и не рассчитывающую на чью-то милость. Ее глубокие голубые глаза к старости выцвели, обмелели и стали прозрачными, словно речная вода, но узкие полоски губ, сжимавших в уголке неизменную сигарету, оставались по-прежнему яркими и точеными. Высокая, сухая, с темной, изрезанной мелкими частыми надсечками морщин кожей, она выглядела неприступной неприятельской крепостью для каждого, кто пытался найти брешь в ее стройной системе мироздания.

Остро чувствующая, нетерпимая и справедливая, женственная и циничная, Ева Юрьевна была бы неуязвима, наверное, если бы не одно «но» — Анатолий. Единственный сын, самый любимый человек на свете, был ее болью, великим счастьем и неподъемным крестом, данным богом на всю оставшуюся жизнь. Не принимая его воззрений, часто не понимая поступков, Ева Юрьевна до бесконечности любила своего непутевого сына, хотя бывала с ним подчас строга и резка.

Протрясшись в утрамбованном автобусе почти час, Анатолий наконец добрался до матери. Еще с улицы он увидел, что, вопреки обыкновению, форточки в ее окнах плотно закрыты. Посреди белого дня задернутые шторы делали окна подслеповато-сиротскими и неприютными. Сжавшись от неприятного предчувствия, Анатолий взлетел по ступеням на свой этаж и достал ключи. От волнения руки слушались плохо и ключ не попадал в замочную скважину.

Провались он пропадом, этот институт, со всеми заседаниями, занятиями, кафедрами! Нужно было бросить дела и лететь к матери в тот же день, как только он узнал о ее болезни, а не просиживать со студентами. Хорош сын, нечего сказать! У него нашлось время на все: и на переезд, и на то, чтобы принять у студентов-халявщиков «хвосты» с зимней сессии, и на факультативы, — на все, кроме времени для собственной матери. А вдруг ей было плохо, а вдруг…

— Если ты не перестанешь насиловать ключ, то очень скоро от дверного замка останутся одни воспоминания, — прозвучал знакомый, слегка скрипучий голос за дверью, и от сердца у Анатолия немного отлегло.

Щелкнув замком, дверь отворилась, и на пороге показалась высокая фигура матери, закутанная в теплый махровый халат. В одной руке у нее был скомканный носовой платок, в другой — дымящаяся чашка с питьем.

— Мамочка, как ты? — взволнованно спросил Анатолий, переступая порог и вглядываясь в родное лицо.

— Если ты насчет квартиры, то она освободится еще не скоро, — улыбнулась Ева Юрьевна, и до Анатолия донесся чуть слышный каркающий смех.

— Мам, как не стыдно такое говорить! — возмутился он.

На вешалке, как всегда, находилась масса вещей, так и не дождавшихся, когда их уберут в шкафы. Под самым потолком висел старинный абажур с тусклой лампочкой, еле освещавшей тесное пространство прихожей.

— Почему мне должно быть стыдно? — поинтересовалась Ева Юрьевна, проходя в комнату и освобождая место в коридоре. — Смена поколений — процесс естественный, и я отношусь к этому спокойно, но я не настолько больна, поэтому тебе придется еще немного меня потерпеть, — усмехнулась она. — Ты зачем приехал, я же сказала тебе сидеть дома? Еще не хватало, чтобы и ты заболел, — поднося платок к носу, недовольно произнесла она. Голубые глаза старой леди слезились и сами собой складывались в две узкие продолговатые щели, а щеки, обычно темные, словно шоколадные пергаментные листы, горели вишневыми пятнами, из чего можно было заключить, что высокая температура, мотающая ее уже несколько дней, не отпускала и сейчас.

— Ма, я приехал тебе помочь, — Анатолий надел тапочки и вошел в комнату вслед за матерью.

— Очень кстати, — отозвалась та, — у меня как раз в холодильнике клубничное варенье, так что фронт помощи открыт, только хлеб не совсем мягкий, ну да ничего, я думаю, переживешь.

— Может, в магазин сходить или приготовить что-нибудь? — голос Толи слышался уже из кухни.

— Продуктов у меня достаточно, а яичницу я не люблю, — отозвалась Ева Юрьевна, присаживаясь на разобранный диван и накрываясь одеялом. — Давай оставим экстрим с покупками и едой на потом, — попросила она. — Чайник горячий, я только что вскипятила. Где чашки, ты знаешь, так что приступай.

Анатолий налил в чашку кипяток и, взяв заварочный чайник, начал разбавлять дымящуюся жидкость холодным. Ощущение округлого увесистого предмета в руках было давно забытым и приятным. Привыкнув к стандартным пакетикам на нитке, он успел позабыть вкус настоящей крупнолистовой заварки. Пузатый чайник с отколотым на самом кончике носиком жил в этом доме уже много лет, с самого детства Анатолия, и был почти что членом семьи. На его толстых боках цвели розы, а фарфоровый хвостик в центре крышки, чтобы не выскальзывал из рук, был обмотан простой черной резинкой.

— Надо же, старина еще жив! — громко произнес Анатолий. Забыв, что крышку нужно придерживать, он наклонил чайник слишком сильно, и, кувыркнувшись, она шлепнулась в чашку. — Тьфу ты! — недовольно буркнул он, вылавливая крышку из чая и водворяя ее на прежнее место.

— Да, чайник еще жив, — отозвалась Ева Юрьевна, — по крайней мере, был жив до твоего сегодняшнего появления. Ты не обжегся?

— Да нет, — засмеялся Толя, — а ты по-прежнему, как в детстве, видишь через стены?

— Я же всегда говорила, что у меня рентген, только ты в это не хотел верить, — ответила она, наблюдая в зеркало, висевшее в коридоре, за действиями сына.

— Ты мне много чего говорила, — сказал он, появляясь в комнате с чашкой и банкой варенья.

— Только ты, к сожалению, почти всегда пропускал мои слова мимо ушей, — констатировала она, отпивая дымящееся лекарство.

Ощущение горячей чашки в руках было приятным. Потихоньку отхлебывая питье, Ева Юрьевна грела застывшие пальцы и наблюдала за Толей. С увлечением намазывая клубничным вареньем черствый хлеб, он облизывал чайную ложку и, словно в детстве, довольно улыбался.

— Знаешь, мам, у меня для тебя есть потрясающая новость, — произнес он, подхватывая языком сползающую с хлеба тягучую каплю варенья. — Через несколько месяцев ты снова станешь бабушкой.

— Мне уже давно пора стать прабабушкой, а ты, штампуя по образцу маленьких Нестеровых, все никак не угомонишься. И когда только этот самый образец у тебя придет в негодность? — покачала головой она.

— Ты не рада? — Толя оторвался от варенья и с интересом посмотрел на мать. — А могу я спросить, чем вызвана такая реакция?

— Чего спрашивать, когда тебе самому все известно? Сдается мне, что твоя вертихвостка опять зажала тебя в угол. Скажи, объявив о беременности, она наконец добилась, чтобы ты выгнал из квартиры собственную дочь?

— К твоему сведению, я никого ниоткуда не выгонял, тем более Алену. Она сама переехала к матери, — с обидой возразил Толя.

— Ну да, и не успела еще остыть постель после Ванечки, как туда запрыгнула эта твоя кукла, Оксана. Или я что-то не так понимаю? — глаза старой леди почти сомкнулись в слезящиеся щелочки, но черные острые камушки зрачков на самом дне больно царапнули Анатолия.

— Во-первых, она не кукла, а моя жена, — начиная горячиться, возразил он. Поставив чашку на стол, он положил ложку на кусок хлеба и с возмущением посмотрел на мать. — А во-вторых, решение о переезде принимал я и Оксана здесь абсолютно ни при чем. Ты, наверное, не расслышала, она ждет ребенка, моего ребенка, понимаешь? — брови Анатолия почти сошлись на переносице.

— А ты в этом уверен? — спокойно, не переставая отхлебывать из чашки, спросила она.

— В чем я должен быть уверен? — Анатолий снова взялся за ложку.

— В том, что ребенок действительно твой? — уголки губ старой леди дрогнули, и от век поползли тонкие линии морщинок.

— А почему я должен в этом сомневаться?

Старинные бронзовые часы, стоявшие на комоде, негромко тренькнули, отсчитав четверть часа. Золоченые зонтики над ними, повернувшись, заняли свое место, а над комнатой поплыл нежный бархатный перезвон тоненьких колокольчиков.

— А почему бы и не усомниться? — вопросом на вопрос ответила она.

— Потому что Оксана моя жена, — возразил он, но в его тоне послышалось едва уловимое сомнение.

— Странно у нас с тобой получается, — неторопливо проговорила Ева Юрьевна, делая последний глоток и отставляя чашку на стол. — Думаешь ты одно, говоришь другое, а от меня ждешь чего-то третьего. Скажи, ты сам-то веришь, что ребенок действительно от тебя?

Анатолий опустил глаза и стал изучать узоры на скатерти, покрывавшей круглый дубовый стол, стоящий посреди комнаты. Встретившись глазами с матерью, он пожал плечами.

— Если честно, я не знаю, что думать, мам. Когда я уходил от Светлячка, мне казалось, что я освобождаюсь, а теперь… — Анатолий покачал головой и задумчиво произнес: — Я так запутался, мама, что совсем не знаю, как мне теперь жить. Еще полгода назад мне казалось, что я вытащил голову из петли, душившей меня. Мне представлялось, что, оставив прошлое позади, я найду свободу, но оказалось, что такая свобода мне не нужна. Вырвавшись из одной петли, я попал в другую. Я ничего не знаю, я брожу наугад, ищу чего-то, но не могу понять, что мне нужно.

— Да… — протянула Ева Юрьевна, закутываясь плотнее в одеяло, — задал ты мне задачу, сынок: поди туда — не знаю куда.

Дыхание ее было тяжелым, горячим, а по телу пробегала судорога. Она закрыла глаза, уткнула нос в одеяло и замолчала. Тишина в комнате стояла так долго, что Анатолию показалось, будто мать уснула. Он хотел встать, но она неожиданно открыла глаза и заговорила:

— Дорогу осилит идущий, Толя.

— Что это значит? — удивленно спросил он. Сердце его гулко стучало, будто в предчувствии истины, которую он ждал, истины, способной изменить его судьбу и повернуть время вспять.

— Света была у меня… не так давно, наверное, с неделю назад, — проговорила мать.

— Света? — глаза Толи расширились, он почти перестал дышать. — Света?! — переспросил он. — Этого не может быть! Она же…

— Да, мы никогда не были с ней особенно близки, — кивнула старая леди, и в ее голосе зазвучали металлические нотки, — но я в долгу перед ней. — Увидев недоумевающий взгляд Анатолия, Ева Юрьевна усмехнулась. — Ты все равно этого не поймешь.

— Я настолько глуп? — обиделся Анатолий.

— Нет, ты не глуп, ты просто мужчина, а это дело женское. Если бы не мое отношение к ней, да и многое другое, чего я не должна была в свое время делать, возможно, ее жизнь сложилась бы иначе.

— Есть что-то такое, о чем я не знаю? — замер Анатолий.

— Есть что-то такое, о чем тебе знать не нужно, — улыбаясь краешком губ, ответила она.

— И зачем она к тебе приходила?

— Наверное, затем же, зачем и ты.

— Интересно у нас с тобой получается, — порывисто выдохнул Анатолий. — За моей спиной происходит то, о чем мне не нужно знать, но о чем просто необходимо знать моей бывшей жене. Что она могла у тебя искать?

— Дорогу, — просто ответила Ева Юрьевна.

— И ты ей ее помогла найти? — удивился он.

— Надеюсь.

— А я? Как быть мне? — спросил Анатолий, и в голосе его послышалось отчаяние.

— Нельзя вернуть только смерть, мой мальчик, — убежденно сказала Ева Юрьевна.

— А как быть с тем, что Оксана ждет ребенка?

— Выбрать должен только ты, никто другой за тебя этого не сделает, — ответила она. — На двух стульях усидеть не получится, к какому-то берегу тебе все равно прибиваться придется.

— Ты думаешь, Света когда-нибудь сможет меня простить? — неуверенно поднял голову он.

— Ты ее любишь? — твердые льдинки глаз старой леди снова оцарапали Толю.

— Люблю.

— Тогда ничего невозможного нет.

— Ты думаешь, она меня еще любит? — щеки Анатолия полыхнули огнем.

— Я не могу этого знать, — почти прошептала старая леди и увидела, как в глазах сына снова появилась обреченность. — Этого я знать не могу, но то, что лучше Светы в твоей жизни ничего не было и, скорее всего, уже не будет, теперь я знаю наверняка.

— Если дорогу осилит идущий, то мне пора. — Анатолий посмотрел на мать. — Но я еще приду.

— Я знаю, мой мальчик, знаю, — кивнула она, — и буду тебя ждать.

Сорок минут, что отделяли Анатолия от дома Светланы, показались ему вечностью. Поезд метро бесконечно тянулся по темным лабиринтам тоннелей. Когда в середине перегона поезд притормаживал, время останавливалось окончательно.

Не зная, куда себя деть, Анатолий рассматривал пассажиров, сидящих напротив, и в облике каждого обязательно находил что-то такое, что можно было поставить бедняге в укор. Все, на чем останавливался взгляд, его не просто раздражало, а откровенно бесило, вызывая приступы необъяснимой злости.

Взвинтив себя до предела, он готов был наброситься на ничего не подозревавшего пожилого джентльмена, сидящего напротив. Мерно посапывая, слегка оттопырив нижнюю губу, тот обнимал обеими руками шикарный серый дипломат и клевал носом в такт бегущему поезду. Ботинки этого щеголя явно просили гуталина, а верхняя пуговица кожаного мехового пиджака была готова сорваться с тонкой ниточки и затеряться в переходе.

Боясь взорваться, Анатолий отвел глаза от пожилого модника и в углу вагона увидел мальчика. Джинсы были ему велики размера на три; многоярусной гармошкой они спускались на тяжеленные ботинки с рифленой подошвой и касались пола грязной оборванной бахромой штанин. Рядом с ним стояла девушка, гордо выставляя из-под коротенького легкого топика на всеобщее обозрение блестевший стразом пупок.

Закрыв глаза, Анатолий постарался успокоиться, но внутри него все клокотало и кипело, он почти физически ощущал натяжение каждого нерва.

Время растянулось бесконечной вереницей ударов сердца; хотелось выскочить из вагона, подтолкнуть ненавистный поезд, не желавший двигаться быстрее.

Несколько месяцев, проведенных без Светланы, теперь были не в счет, самое важное заключалось не в них, а в том, что именно сейчас, сию секунду, Анатолию нужно было увидеть ее глаза, услышать голос, почувствовать запах волос. Все, что было до этой минуты, не имело никакого значения, потому что было не с ним, а с кем-то другим, чужим и страшным.

Анатолий ощущал в своих ладонях тяжелые локоны шелковистых волос цвета поздней осени. Смешавшись, светлые и темные пряди, отсвечивающие закатным золотом, скользили по его ладоням, преломляясь на свету и играя всеми оттенками шуршащих под ногами октябрьских листьев. Боже мой, каким он был дураком, отталкивающим от себя счастье обеими руками! Да разве есть в мире что-то, что могло быть прекраснее этих ямочек на щеках, этих темно-янтарных глаз и милой, доброй улыбки.

Он отдал бы все, лишь бы вычеркнуть из Светланиной памяти эти злосчастные полгода. Смять бы эти дни, словно ненужный лист, и бросить в первую попавшуюся урну на перекрестке!

Сердце Анатолия сжималось от резкой боли; ледяные волны страха окатывали его с ног до головы щемящей сладкой волной наслаждения. Рвущийся из груди стон пробегал по каждой клеточке тела. Боль, терзавшая Анатолия, была мучительной, но настолько нестерпимо сладкой и одуряюще неотступной, что хотелось переживать ее снова и снова.

Сквозь шум в ушах и головокружение Анатолий услышал, что объявили его станцию, и заставил себя открыть глаза. Ни пожилого франта с дипломатом, ни модной парочки в вагоне уже не было. Он стремительно выскочил из вагона, взбежал по лестнице и оказался на улице.

Морозный воздух немного отрезвил его разыгравшееся воображение. Оглянувшись, он заметил женщину с охапкой тощеньких букетиков пушистой ароматной мимозы. Из-за желтого моря крошечных горошин орлиный профиль с высокой горбинкой на носу был почти не виден, но черная полоса сросшихся над переносицей бровей неоднозначно намекала на происхождение торговки. Переминаясь с ноги на ногу, она дышала на красные широкие ладони рук, сжимающих шуршащие упаковки, и по-хозяйски, неторопливо, рассекала площадь у входа в подземку.

Проходя мимо нее, Анатолий взглянул на мимозу и невольно замедлил шаги. Маленькие круглые цыплячьи шарики, подставляя ветру свои пушистые щеки, роняли на рукав куртки женщины темно-лимонную пыльцу. Среди людской суеты и холодной снежной неуютности улицы они выглядели крошечным островком долгожданной весны. Пар от дыхания женщины попадал на желтые мохнатые шарики и оседал на них капельками воды. Прижимая мохнатые щеки к прозрачному целлофану, упругие шарики мялись, ломая ворсинки и закрашивая обертки матовой желтизной.

Купив букет, Анатолий заспешил к родному дому. Ноги сами несли его по переулку, исхоженному тысячу раз вдоль и поперек. Хотелось громко смеяться и, расставив в стороны руки, бежать, как в далеком детстве, представляя, что летишь на самолете. Этот путь, еще полгода назад казавшийся ему дорогой на Голгофу, был единственной тропинкой, способной вывести из тупика, куда он сам себя загнал. Рухни сейчас мир, тресни земля под ногами, ухватившись за самый край пропасти, он бы вылез и все равно, чего бы это ни стоило, добрался до родного порога, на четвереньках, ползком, да как угодно, лишь бы быть там, где осталось его сердце… Сумерки, накрывшие город, заливали воздух лиловым светом. То здесь, то там вспыхивали теплыми квадратиками безликие проемы хмурых окон. Под редкими порывами злого ветродуя сиротливо дрожали на балконах провисшие бельевые веревки. Мелкий снег окутывал улицы и дворы.

Держа букет, словно бесценное сокровище, Анатолий завернул во двор и с трепетом посмотрел на знакомые окна. Три окна из четырех были темными, и только в большой комнате горел свет. Отойдя с дорожки в сторону, Анатолий остановился и глубоко вдохнул. От того, как пройдет сегодняшняя встреча, будет зависеть вся его дальнейшая жизнь. Что он скажет, как посмотрит, — за всю долгую дорогу он так и не решил самого главного.

Почувствовав, что холодный воздух заполз за ворот, он попытался поправить соскользнувший шарф, но застывшие на ветру пальцы не слушались. Повернувшись к ветру спиной, он зажал букет мимозы коленями и негнущимися руками стал застегивать верхнюю пуговицу куртки. С трудом вдыхая стылый февральский воздух, Анатолий дрожал от озноба, бившего его с головы до пяток. В голове гудело, и он не мог сосредоточиться на самом важном.

Внезапно его руки застыли, а дыхание почти остановилось. За спиной, на дорожке, в нескольких шагах от него, зазвучал смех, который он узнал бы из многих тысяч. Проверять не имело смысла, потому что ошибки быть не могло: голос принадлежал единственной женщине в мире, его Светлячку.

Звенящие колокольчики знакомого смеха наполнили все его существо неизъяснимым восторгом и радостью. Просияв, он схватил зажатый между коленями букет и обернулся. Улыбка, осветившая его взволнованное лицо, сползла так же быстро, как и появилась: по дорожке, не замечая Анатолия, держа под руку незнакомого высокого мужчину, шла его Светлана и счастливо смеялась. Этого смеха, такого светлого и легкого, словно кружево, он не слышал уже много лет. Резко развернувшись, он рывком поднял воротник куртки и замер, ожидая, пока голоса этих двоих не стихнут в отдалении.

Криво усмехнувшись, он посмотрел на удаляющуюся парочку и до боли стиснул зубы. По горлу прокатился тугой горький комок, а глаза защипало. Пытаясь сдержаться, Анатолий напряг скулы. Обида, захлестнувшая его, разрезала гортань и ударила в солнечное сплетение.

Он стоял на холодном февральском ветру, глядел на букет мимозы и с горечью думал о том, что одного желания, даже такого трепетного и бесконечного, недостаточно, чтобы склеить вдребезги разбитую чашку. Посмотрев в последний раз на окна, он воткнул ветку мимозы в снег и понуро поплелся прочь.

Февральский день был серым и тягучим, словно оконная замазка. Из ветхих карманов застиранных облаков летела мелкая колючая пыль. Резкий порывистый ветер рвал тонкие нити березовых ветвей, кидал снег с таким остервенением и недовольством, будто срывал злобу, беспричинно обижая спавшую под теплым пуховым одеялом землю. Вымещая свою обиду на чем попало, ветер бросал в лицо прохожим пригоршни снега, стараясь оцарапать колкими твердыми гранями секущих льдинок.

Прикрыв глаза, Артем сидел в машине и терпеливо пережидал дорожную пробку. Под завывание февральской непогоды он вспоминал точно такой же зимний день, но только двадцать лет назад…

— Врешь ты все, Обручев, — скривился в ухмылке Меркулов, стряхивая с непокрытых волос налипший снег. Едва пробивающиеся бесцветные усики ужасно не шли к его лицу, образуя над верхней губой неровную тонкую линию, похожую на обыкновенную грязь. Важно проведя согнутым пальцем по золотистым волоскам, он обидно ухмыльнулся и повторил еще раз: — Врешь, как пить дать врешь.

— Я за свои слова отвечаю, не то что некоторые, — лениво ответил Артем, картинно сплевывая на снег через щель передних зубов. На нем была тяжелая меховая «аляска» — последний писк московской моды, и кожаные высокие сапоги на молнии с тупыми мысами. Для того чтобы лучше была видна ярко-оранжевая стеганая подкладка куртки, Обручев предпочитал ее не застегивать.

— Да Зинка не из таких, это я тебе говорю! — с жаром произнес Меркулов и посмотрел на товарища с недоверием. — До того как ты ее у меня отбил, мы с ней два года встречались, и хоть бы что обломилось.

— Такому, как ты, недотепе, может, и не обломилось, а мне — пожалуйста, — гнул свое Обручев, кривя лицо в довольной и наглой улыбке. Действительно, говорить он мог все что угодно, потому что знал, что из всех пятерых, стоявших во дворе института, не найдется ни одного, кто пошел бы к Зинаиде проверять правоту его слов.

История эта тянулась уже несколько месяцев и уже начала ему надоедать. Еще в сентябре он поспорил с ребятами, что отобьет у Меркулова девушку. Сначала эти слова просто подняли на смех, слишком уж невероятным казалось то, что такую сладкую парочку можно разлучить, но дело неожиданно выгорело. Отношения между Меркуловым и Зинаидой, которые вот-вот должны были завершиться свадьбой, распались окончательно, и Артем, вечно соперничающий с Дмитрием за звание первого любимца женской половины факультета, торжествовал заслуженную победу. Мало того что на глазах всего факультета он ходил с Князевой под руку, на ее безымянном пальце появилось скромное колечко с камушком, о назначении которого неоднократно намекал сам даритель.

Как это было ни тяжело, проглотив горькую пилюлю, Меркулов признал полную и окончательную победу за Обручевым и отдал ему желтую майку донжуана факультета. Но Артему показалось этого мало. Временное лидерство его не устраивало, тем более что, освободившись от бывшей подружки, Дмитрий начал покорять женские сердца с удвоенной энергией.

Зинаида, к которой, кроме легкого увлечения, Обручев не чувствовал ничего, повисла на нем и заставила усомниться в правильности своего поступка. Задумавшись над ситуацией поглубже, Артем вдруг неожиданно для себя осознал, что в дураках оказался не Дмитрий, а он, Обручев Артем, собственной персоной. Слава от его героического деяния постепенно меркла, уступая место событиям более важным и насущным, а к Новому году Обручев окончательно понял, что загнал себя в западню.

Все его попытки более тесного сближения с Зинаидой потерпели полное фиаско, разбившись о непроходимые рифы твердой морали девушки, и история, казавшаяся поначалу забавной, приобретала все более драматический характер. Килограммы пирожных и билеты в кино не перетягивали чашу весов в сторону Обручева ни на грамм. Позиция Князевой оставалась неизменной: деньги вечером — стулья утром.

Но жениться на Зинаиде, даже для такой благой цели, как посрамление извечного конкурента, Обручев был не намерен, тем более что кроме легкого увлечения девушка не будила в нем никаких стоящих чувств. Зацепистые вопросы ребят становились все неотвязнее, им не терпелось узнать, насколько преуспел Артем там, где даже Дмитрий был неудачлив, и в один из февральских дней Обручева озарило: для того чтобы посрамить своего извечного соперника, совсем не нужно нырять под одеяло к Князевой, вполне достаточно сказать, что крепость наконец сдалась, и тогда проблема исчезала автоматически.

В самом деле, при подобном раскладе Артем не рисковал ничем, ведь никому не придет в голову выспрашивать у Зинаиды подробности ее падения. Ребус, над которым Обручев бился долгих два месяца, решался так легко, как простая арифметическая задачка. Проклиная себя за недогадливость, Артем продумал свою речь почти дословно, и вот теперь, в хмурый февральский день, он стоял под козырьком родного института и скромно, но красиво врал.

— Я знаю Зинку, как свои пять пальцев, — настаивал Меркулов, — у нее мышь не проскочит, пока не женишься — она и поцеловать-то себя по-человечески не даст.

— Все зависит от того, Дормидонт, как к вопросу подойти, — возразил Артем, вальяжно откидывая со лба темную прядь длинных волос. — Если специалист — пара пустяков, ни одна девчонка не устоит, а если дилетант, тогда, конечно, проблему из всего сделать можно. Хотя знаешь, — усмехнувшись, нахально добавил он, — проблемы — это своего рода страховка. Если у человека нет проблем, значит, он уже умер.

— С твоих слов, ты — на пороге смерти? — Дмитрий поднял брови, и все присутствующие дружно захохотали. — Я не верю тебе, Темыч, вот и все.

— И чем я, по-твоему, должен подтвердить свои слова? — полностью уверенный в своей безнаказанности, Артем блефовал на всю катушку. — Может, по старой дружбе ты подойдешь к Зинаиде и спросишь, как все было? — засмеялся он.

— Действительно, не пойдешь же ты к Зинке, — поддержал его низенький светловолосый мальчик, усиленно кутавшийся в воротник допотопного драпового пальтишка.

— А ты не робей, — наглел Артем, — ты подойди, возьми Зинку под локоток и шепни ей на ушко, как, мол, Артем-то наш, не оплошал? — блестя глазами, он понизил голос и нервно передернул щекой. — Интересно, она со своим темпераментом сразу тебе по физиономии съездит или выберет место поудачнее.

— А вот и Зи-и-и-на, — протянул низенький. — Так что будем делать? — он обернулся к Дмитрию, ожидая его решения.

— Доверяй, но проверяй, — вдруг неожиданно произнес Меркулов, проводя ладонью по челке и делая несколько шагов навстречу Зинаиде. Внутри Артема все в одну секунду сжалось и похолодело, на висках, несмотря на морозный воздух, появилась испарина.

— Ты в своем уме, у девчонки такое спрашивать, да еще при свидетелях? — хрипло прошипел Артем.

— Правда глаза не выест, или что, в кусты? — бросил Дмитрий и, повернувшись к Обручеву спиной, перегородил дорогу девушке.

— Как дела, Зинуля? — проговорил он, наклоняя голову набок и внимательно заглядывая ей в глаза. — Совсем ты стала старых друзей забывать, — проговорил он, касаясь ее рукава своей ладонью.

— С чего ты взял? — Зина сделала шаг в сторону, отстраняясь от его руки. — Я никого не забывала. И что это ты вдруг такой разговор завел? — поинтересовалась она.

— Да вот, — снова взял ее за локоть Дмитрий, — говорят, у тебя скоро свадьба, а ты молчишь, в рот воды набрала, даже не позовешь.

— Говорят, кур доят, — с укором откликнулась Зинаида, — мало ли что сорока на хвосте принесет, так все и правда? Нехорошо, Димочка, о моей свадьбе не тебе бы говорить, — она опустила глаза и отвернулась. — А руки убери, ты же знаешь, я этого не люблю, — тихо произнесла она, вновь отходя от Дмитрия. Прищурив глаза, она взглянула вперед и увидела Артема, мирно стоящего под козырьком входа и курящего сигарету вместе с компанией ребят.

— А говорят, ты совсем не против, — глядя на Зинаиду в упор, громко проговорил Дмитрий. Разговор под козырьком смолк, все напряженно ждали ответа девушки.

— Не против чего? — не поняла Зинаида. Сморщив брови, она недоумевающе взглянула на Дмитрия. — Ты о чем? — она перевела глаза на стоящего в отдалении Артема, но тот отвернулся.

— Как же так, Зинуля, Артем говорит, что ты не со всеми так строга, как была со мной? — мягкими лапками Дмитрий все больше и больше наступал Обручеву на горло.

— В каком смысле строга? — скулы Зинаиды напряглись. — Тебе придется объяснить свои слова.

— А тут и объяснять нечего, — добродушно протянул Димочка. — Обручев говорит, что получил от тебя то, что никому другому не удавалось. — Меркулов отступил на шаг и скосил глаза на Обручева. Заметив, что тот стоит белее мела, он довольно улыбнулся и повторил свой вопрос, глядя в помертвевшее лицо Зинаиды. — Так общество интересуется, это правда?

Подняв голову, Зинаида попыталась поймать взгляд Обручева, но тот в настежь распахнутой модной «аляске» уткнулся глазами в снег и, не отрываясь, рассматривал следы на дороге.

— Хорошо, — звонко сказала она, — сейчас разъясню.

Неожиданно подняв руку, она с размаха залепила Дмитрию такую пощечину, что на какое-то мгновение у него в голове все пошло кругом. Потом она подошла к бледному, точно привидение, Артему, сняла со своего пальца кольцо, раскрыла его ладонь, положила туда кольцо, плотно зажала его пальцы и презрительно проговорила:

— Не потеряй, а то на следующую дуру снова тратиться придется.

Развернувшись, она скрылась в дверях института, а компания так и осталась стоять, молча глядя друг на друга. Через какое-то время Дмитрий подошел к Артему и, стукнув его по плечу, примирительно произнес:

— Да ладно, старик, брось, ни одна баба не стоит мужской дружбы. Черт с ней, с этой Зинкой, а? Была бы еще девка видная, а то так, ни с чем пирожок. Наплюй, ладно? — миролюбиво произнес он. — В конце-то концов, первым эту историю начал ты, так что мы квиты. Жизнь длинная, давай забудем, — предложил он и протянул руку Артему.

— Жизнь длинная, — согласился тот, протягивая руку в ответ. И, помолчав, повторил еще раз: — Жизнь длинная…

— Врешь ты все, Дормидонт, — Витюня, сослуживец Дмитрия, сверкнул толстыми стеклышками круглых очков и, выпятив верхнюю губу, пьяненько засмеялся, — так уж и обмирает? Вы знакомы-то всего месяц, так что сказки мне не рассказывай.

— Я тебе говорю, — с пьяным упорством протянул Дмитрий, — а верить или не верить — дело твое, а потом, мы знакомы со Светой не месяц, а уже почти два.

— И что с того? — взгляд Витюни был мутным, подслеповатые глаза щурились, а изображение окружающего медленно покачивалось по кругу. — Сколько вы знакомы, мне известно, между прочим, лучше, чем другим. Если ты напряжешься, то вспомнишь, что знакомством со своей куколкой ты обязан именно мне.

— Даже так? Это становится интересным, — третий участник вечеринки, Обручев Артем, с любопытством взглянул на Витюню. — Ну-ка, ну-ка, просветите.

— Дело житейское, — с важностью надул щеки Витюня. — Это еще под Новый год случилось. Нас тогда с Дормидонтом в редакции кинули на этот злосчастный конкурс, ну, со шторами, помнишь?

— А-а-а, — протянул Артем, — это когда вы с письмами чуть не двинулись?

— Ну да, — кивнул Витюня, — точненько. Сидели мы тогда, как проклятые, а этим самым письмам конца не было. Так вот он, — Витюня толстеньким указательным пальцем, похожим на перетянутую сардельку, ткнул на Меркулова, — этот скверный человек, предложил мне, заметь, ответственному работнику…

— Между прочим, ответственным был тогда я, — потащил одеяло на себя Дмитрий.

— Это не суть, — мотнул головой Витюня, и с его носа скатилась круглая капля пота. — Так вот, этот безответственный тип, Меркулов, предложил мне, честному человеку и исполнительному работнику, отправить все письма, что остались…

— И те, что еще были в пути, — подсказал Дмитрий.

— И те, что еще были в пути, — согласился Витюня, — отправить в помойку. Понимаешь, в помойку! А я? — Голубев вытянул шею, нахмурил брови и застыл, ожидая реакции Обручева.

— А ты? — переспросил тот.

В любой компании Обручев всегда был самым трезвым, потому что водка не цепляла его даже тогда, когда ее количество измерялось литрами. Сколько было выпито Артемом, толком не мог определить никто. Единственным признаком того, что Обручев был смертельно пьян, были глаза, с каждой выпитой стопкой становившиеся все холоднее и зацепистей. По мере того как друзья пьянели и их языки развязывались все больше, Артем становился все бледнее и немногословнее.

— Без меня бы так ничего и не произошло, — гордо выпятил грудь Витюня. — Я здесь главная пружинка, скажи ему, Дормидонт, — попросил он, стараясь поймать в который раз ускользающее изображение Дмитрия.

— Точно, — кивнул тот. Изрядно выпив, он был не в лучшем состоянии, но десять лет разницы в возрасте давали о себе знать, и в свои сорок пять он пока без особого напряжения переносил подобные перегрузки, чего нельзя было сказать о Витюне. — Голубев, он молодец, он удержал меня за руку, вытащив из мешка последний конверт.

— Так это и было письмо от твоей Светы? — уточнил Артем.

— Оно, — подтвердил Дима. — Я тогда позвонил ей по телефону, ну, сам понимаешь, все чин чинарем, сказал, что она выиграла. Вот оттуда все и понеслось. — Вспомнив о Светлане, Дмитрий закатил глаза и сладко причмокнул. — Вы знаете, я сам себе завидую, как мне повезло, потому что она такая…

— Какая? — спросил Артем.

— Самая-самая, — мечтательно протянул Дима.

— Да ты никак влюбился? — лицо Витюни вытянулось, и, пораженный своей догадкой, он удивленно прищурился. — Может, скоро салатиков покушаем?

— Ты еще этот не съел, — укорил его Дмитрий, указывая на тарелку с оливье, стоявшую посередине стола и опорожненную только наполовину.

Друзья сидели на кухне у Артема, недавно вернувшегося из служебной командировки и по такому случаю собравшего ребят у себя.

— Так ты говоришь, твоя Светка по тебе обмирает, почти с руки ест, еще чуть-чуть — и бросится на шею, — вернулся к началу разговора Обручев, — а мне что-то в это слабо верится.

— Это почему? — насупился Меркулов. Отказаться от своих сказанных в запале и явно преувеличенных слов ему было неловко, но идти на попятную было еще глупее.

— Потому что вы не дети, чтобы играть в любовь с первого взгляда, тем более ты говоришь, она была замужем, — поддакнул Витюня.

— А при чем тут это? — не понял Дмитрий.

— А при том, что, побывав замужем, твоя куколка уже в курсе, что мужчины могут быть привлекательными только на стадии ухаживания.

— А потом?

— А потом суп с котом, — засмеялся Голубев, потянувшись за очередной стопкой и куском колбасы. — Все замечательное когда-нибудь заканчивается: ахи-охи, вздохи и прочая ерундень иссякают в тот момент, когда женщина признает себя побежденной. Красиво я сказал? — Витек масляно улыбнулся и, ища поддержки, обернулся к Артему.

— Красиво, — согласился тот, — а главное, Витюша, правильно.

— За это надо выпить, — поднял стопку Витюня.

— Под-д-дожди, — споткнулся порядком захмелевший Меркулов. — Как это правильно, когда все это полная чушь? — он посмотрел на Артема, хмуро глядящего на свою рюмку, застывшую в поднятой над столом руке.

— Витька правильно сказал, — произнес тот. — Если еще представить, что все эти шуры-муры — первая любовь, тогда — да, за месяц можно кого хочешь связать в узел, но если учесть, что твоя Света — стреляный воробей, то тебе, Меркулов, по большому счету ни хрена не светит, это я тебе говорю как специалист по женскому полу, — авторитетно добавил Обручев.

— Глупости все это, — невольно начал заводиться Дмитрий, — не пройдет и месяца, как я вам докажу, что вы оба ничего в отношениях с женщинами не понимаете, — сказал он и победно улыбнулся.

— Этого не может быть, потому что не может быть никогда, — пьяно сморщил нос Витюня. — Мы утверждаем, что месяц — не срок, и точка. Правильно я говорю? — снова обернулся он к Артему.

— Да я не я буду, если мне не хватит тридцати дней, чтобы она сдалась на милость победителя, причем безоговорочно, — уперся Дима, пьяно поводя глазами из стороны в сторону.

— Ты лапшу вешать нам на уши не спеши, у нас кепка с круговым козырьком, все равно она вся мимо пролетит, — резко перебил его Артем. Темные волосы, упавшие волной на брови, повисли длинными сосульками. — Что значит, докажу? Ты что, предлагаешь нам в твоем гардеробе сидеть, пока ты со своей красоткой развлекаться станешь?

— Почему так? — непонимающе протянул Дмитрий.

— А как еще? — наседал Артем. — Хорош гусь, ты, значит, придешь через месяц к нам, заявишь, что все в ажуре, а нам твои слова на веру принимать? — проговорил он, пожимая плачами и в упор глядя на Дмитрия. Сама судьба посылала ему оружие, способное отомстить за давнюю обиду.

— Да, Дормидонт, — присоединился Витюня, — так не пойдет, чтобы на веру!

— Да я на что угодно могу побиться, мне даже месяца не нужно, трех недель за глаза хватит, — в пьяном азарте заявил Меркулов. Тут же пожалев о своих словах, он хотел взять их обратно, но не успел.

— И на что ты можешь побиться? — тут же поймал его на слове Обручев, глаза которого холодно сверкнули и превратились в две узкие режущие щели.

Дмитрию был неприятен такой поворот разговора, он чувствовал, что за этим кроется что-то нехорошее и из последних сил попытался проанализировать ситуацию, но ускользающее сознание пьяными волнами укачивало его бдительность, оставляя где-то далеко его волю и рассудок. Однако отступать было поздно. Насупившись, он немного помолчал, а потом, неожиданно просветлев лицом, предложил:

— Если через три недели все не произойдет так, как я задумал, мы, все трое, за мой счет идем в самый дорогой ресторан и гуляем на полную катушку, пока не треснем.

Дима обвел победным взглядом загулявшую компанию. Лицо Витюни, на данный момент напоминавшее раздрипший пельмень, расползлось в счастливой глуповатой улыбке. Склонив голову, он почти окончательно закрыл глаза, и под толстыми линзами его очков они стали походить на две маленькие дырочки в пятачке у объевшегося поросенка. Артем же, напротив, неожиданно широко раскрыл глаза и вполне трезво окинул взглядом отяжелевшую от хмеля фигуру Меркулова.

— Что ж, идет, — торопливо сказал он и протянул руку, чтобы закрепить условия договора.

— Э-э-э, нет, — Меркулов, собрав остатки мутящегося сознания, отдернул ладонь, и в лице Обручева промелькнуло выражение досады. — Так не пойдет. Значит, если проигрываю я, то мы все заваливаемся в ресторан, а если я выиграю, тогда как? — и он вопросительно взглянул на Обручева. Договариваться о чем-то с Голубевым было бесполезно, потому что тот держался из последних сил, клевал носом и изредка всхрапывал. — Так что буду иметь я? — повторил Меркулов, с трудом ворочая языком и желая только одного — чтобы этот разговор поскорее подошел к концу.

— А что бы ты хотел?

— В случае моего выигрыша я не попрошу ничего, но при любом раскладе, слышишь? при любом, как бы дело ни обернулось, я хочу похоронить эту историю вместе с сегодняшним разговором, и чтобы об этом никогда не узнала ни одна живая душа, — теряя последние остатки сознания, потребовал Меркулов. — Тсс! — он прислонил к губам указательный палец и тяжело моргнул.

— Витюнь, это нам подходит вполне, правда? — снова сверкнул глазами Артем.

— Наливай, — не открывая глаз, пробубнил Виктор.

— Ну что, теперь по рукам? — спросил Артем.

— По рукам, — Меркулов с явной неохотой протянул свою ладонь навстречу руке Артема.

— Тогда наливай, — повторил Голубев и, положив свою нескладную пятерню на руки приятелей, уронил лицо на стол и засопел.

— Вам кого?

Посмотрев в глазок, Алена увидела незнакомого мужчину, стоявшего на приличном удалении от двери. В одной руке он держал какие-то бумаги, похожие на листы накладных или квитанций, а в другой — огромный шуршащий пакет, перевязанный красными и белыми лентами.

— Скажите, Нестерова Светлана Николаевна здесь проживает? — он сверил какую-то запись в бумагах с номером квартиры и, видимо, для того чтобы его было лучше видно, отошел от глазка еще на один шаг.

— Здесь, а вы кто? — спросила Алена. Она отпустила ручку замка, которую уже была готова повернуть.

— Извините, пожалуйста, не могли бы вы открыть, у меня для нее посылка, — проговорил неизвестный.

— Аленушка, кто пришел? — Светлана вышла из кухни, где готовила ужин, и вопросительно взглянула на дочь. — Это к тебе? — Светлана кивнула на дверь, не понимая, почему дочь не открывает.

— Да нет, мам, там какой-то импозантный мужчина утверждает, что пришел по твою душу.

— Ко мне? — Света вытерла руки о фартук и с любопытством заглянула в глазок.

Мужчина, стоявший на плохо освещенной лестничной клетке, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и недовольно морщился, но молчал, видимо, подобный прием был для него не в диковинку. Напуганные всякими телевизионными ужасами граждане откровенно не спешили открывать двери незнакомым мужчинам, даже с шуршащими подарочными упаковками в руках.

— Что за шум, а драки нету? — четырнадцатилетний Володя, уже перегнавший в росте мать и сестру, неспешно вышел из своей комнаты. Его белесоватый, как у отца, чуб немного примялся, а в руках он держал книгу, заложенную на нужной странице пальцем, из чего следовало, что он опять, в нарушение всех законов и требований, читал лежа.

— К маме рвется какой-то мужчина, а она делает вид, что его не знает, — проговорила Алена, с усмешкой посмотрев на брата.

— С усами? — напыжился тот.

— В глазок не видно, — ответила сестра.

— Сейчас мы разберемся, в чем дело, и в случае надобности усы повыщиплем, — пообещал Володя, отстраняя удивленную мать и открывая дверь.

На пороге, чуть не падая от усталости, стоял курьер и обреченно дожидался своей участи. Одной рукой он действительно обнимал шуршащую посылку, а в другой вместе с бумагами держал пять красных шариков, сделанных в форме сердца и закрепленных на пластмассовых трубочках. На каждом сердечке, утопая в вензелях и завитушках, было написано «I love you!».

— Кто из вас Нестерова Светлана Николаевна? — поинтересовался он.

— Я, — изумляясь огромному блестящему пакету, ответила Светлана.

— Тогда распишитесь и я пойду, меня машина ждет, — деловито сообщил мужчина. — Что за работа такая! — вдруг пожаловался он. — Мало того, доставь посылку, так еще жди, пока хозяева решат, открывать или нет. Раньше как хорошо — позвонил, вручил и к стороне, а теперь все по-другому.

— А от кого это? — спросила Светлана, ставя свою роспись внизу листа.

— Там все написано, — буркнул тот, забирая листок из рук Светы. — Вот смотрите, заказчик — Меркулов Дмитрий Викторович. Вам это что-нибудь говорит?

— Дима? — Светлана невольно улыбнулась.

— Сегодня с самого утра на ногах, — ворчливо продолжал жаловаться курьер. — Сегодня же день святого Валентина, с самого утра заказов — вал, не знаю, как и успеть во все места.

— Вы не сердитесь, — примирительно проговорила Алена, — мы не хотели вас обидеть, просто все так неожиданно…

— Это хорошо, когда что-то приятное приходит неожиданно, — уже более миролюбиво сказал тот.

— Может, чаю? — предложила Светлана. — Только что вскипел.

— Да какой там чай, — с сожалением протянул тот. Было видно, что он с удовольствием остался бы погонять чайку, но, видимо, работы действительно невпроворот, и, горестно вздохнув, посыльный начал спускаться.

— Ой, я от неожиданности совсем растерялась, — сказала Светлана, — спасибо вам большое за доставку.

— Да не за что, это моя работа, — улыбнулся мужчина, и срезанный кончик его носа неожиданно подпрыгнул. — С праздником вас!

— Так-так-так! — протянул Володя, с любопытством глядя на мать. — Значит, как что, так «я — женщина слабая, беззащитная», а как тяжелую коробку на кухню волочить, так мужская помощь вроде и ни к чему, так получается?

Пытаясь разглядеть содержимое через полупрозрачную упаковку, Володя вытянул шею и с интересом смотрел через плечо матери, но из-за шариков, которые занимали все пространство коридора, ленточек и завитушек увидеть что-то конкретное было невозможно. Тогда Володя перестал напрягаться и прошел за женщинами на кухню.

Быстро освободив стол, Алена протерла его поверхность вафельным полотенцем, а Светлана, словно совершая торжественный обряд, аккуратно поставила тяжелую коробку на стол.

— Наверное, там три кило золота, — предположил Володя, соизмеряя вес и габариты коробки.

— Нет, судя по весу, там лежит капкан на медведя, только в разобранном состоянии, — не согласилась Светлана.

— Вместо того чтобы гадать, взяли бы и открыли, — Аленкино нетерпение достигло апогея.

— Ну, хорошо, — решительно сказала Света и взяла в руки ножницы.

— Нет, мам, подожди, не режь такую красоту, жалко, — попросила Алена, берясь обеими руками за бант и пытаясь развязать стянутый узел, чтобы не испортить блестящих лент.

— Ну, все, — разочарованно протянул Вовчик, — плакала наша посылочка горючими слезами, теперь Ленка три часа будет бантики крутить, пока у всех терпение не лопнет.

— Придется потерпеть, Вовчик, — успокоила Светлана, пригладив ладонью торчавший хохолок на голове сына.

— Как бы не так! — воинственно воскликнул тот. Он схватил со стола ножницы и щелкнул полосатую ленту посередине. — Ой! — воскликнул он, глядя в возмущенное лицо сестры. Не успела Аленка раскрыть рта, как Вовчик щелкнул ножницами еще раз и перерезал ленту в другом месте. — Ай! — тут же выдохнул он.

— Я тебя сейчас… — с трудом сдерживаясь, начала Аленка.

— Если тебе уж так хочется, можешь поцеловать меня прямо сейчас, я не против, — важно надул щеки Вовчик. — Да если бы не я, вы бы до ночи ковырялись в бантиках, — заключил он. — Ну ладно, Лен, не плакай, я тебе еще лучше куплю. Мам, открывай уже, что ли.

— Хорошо.

Светлана отодвинула разрезанные ленты в сторону и осторожно сняла матовую крышку с коробки. Дно этого сооружения было твердым, наверное, для того, чтобы содержимое не проваливалось под своей тяжестью, а стенки, сделанные из прозрачного материала, не давали коробке деформироваться.

Залитый толстым слоем клубничного джема, на дне возвышался двухэтажный торт, с кружевными дворцами, выстроенными из сахарной глазури, сделанный, как и шарики, в форме огромного сердца. По краям гибкими волнами лежали крученые жгуты взбитых сливок, а по центру каллиграфическим почерком была выведена четкая надпись:

Самой Светлой женщине на всем белом Свете.

— Ого! — глаза Володи стали огромными и круглыми. — Я ничего подобного в жизни не встречал, его и есть-то жалко. Мам, давай сначала сфотографируем, когда еще такую красоту увидишь! — предложил он, убегая в комнату за фотоаппаратом. — Только ничего не трогайте, пока я не вернусь! — голос мальчика доносился уже из комнаты.

— Ай да Дима! — качнула головой Аленка, пристально глядя на мать. — Вот уж подарил, так подарил, нечего сказать.

— Может, вернуть назад? — нерешительно произнесла Света, спрашивая глазами совета у дочери.

— Я бы не стала его обижать, — уверенно ответила та. — Мам, он так старался! Посмотри, он же думал о тебе, и потом, ничего страшного в этом нет, это же не бриллиантовое колье, я так думаю.

— Сделайте, пожалуйста, умные лица! — и не успели женщины сообразить, в чем дело, как Володя, неслышно появившийся в коридоре, уже нажал кнопку. — Вот теперь порядок в танковых войсках, — удовлетворенно заявил он, присаживаясь к столу и всем своим видом показывая, что готов к употреблению сладкой радости.

— Ну, раз прибыл, разрезай, — Алена протянула брату нож, а сама пошла к плите подогреть остывший чайник. — Мам, ты не против?

— Что ты, нет, конечно, — мягко улыбнулась Светлана, наблюдая за суетой ребят.

Володя поставил нож по центру и надавил на рукоятку. Рассчитывая, что воздушные коржи поддадутся легко, он не стал нажимать сильно, но неожиданно, проходя через фигурку центрального дворца, лезвие наткнулось на что-то твердое. Недовольно сморщившись, он усилил давление на нож, но тот, встав вмертвую, не сдвинулся ни на йоту.

— Что за черт? — озадаченно проговорил Володя, вытаскивая нож и вставляя его заново.

— Что ты ругаешься, как сапожник? — укоризненно произнесла Алена.

— Если ты такая умная, — на, режь сама, а я полюбуюсь, — и Володя протянул нож сестре.

— Легко, — Алена непринужденно провела ножом по башенке.

Дернувшись, нож соскочил немного на сторону, но все же отрезал неровный кусок. Отодвинув сладкий треугольник лопаткой, Алена озадаченно посмотрела на мать и нерешительно остановилась. Глядя на растерянное лицо дочери, Светлана повернула коробку с гигантским тортом по кругу и увидела, что лезвие ножа, соскользнувшее в сторону, открыло небольшую пластиковую коробочку, лежащую в сундучке главной башенки, под толстым слоем клубничного джема. Подковырнув ножом, она взяла коробочку в руки и, аккуратно счистив с поверхности сливки, нажала на провалившийся внутрь замочек. Щелкнув, она раскрылась, и лицо Светланы покрылось бледностью. На алой атласной подушке, как раз в тон джему, блестело кольцо с россыпью мелких прозрачных камушков, похожих на искрящиеся частички инея.

— А вот и бриллиантовое колье, — с расстановкой выдохнула Алена. — Что будешь делать? — она изучающе посмотрела на мать. — Вернешь?

— А ты как думаешь? — голос Светланы прозвучал хрипло, словно с надтреснутой пластинки старого патефона.

— Решать тебе, но я бы отдавать не спешила, — неожиданно проговорила дочь.

— Что? — Светлана не поверила своим ушам. — Ты соображаешь, что говоришь?

— А что такого она сказала? — вступился за сестру Володя.

— Такие подарки просто так не дарят, за них придется платить, вы уже достаточно взрослые, чтобы понять это, — краснея, с трудом выговорила Света.

— Знаешь, иногда положительные эмоции от оплаты перекрывают радость от самого подарка, — философски произнесла Алена. — Мам, он тебе нравится?

— Кто, Дима?

— А что, имеется кто-то еще? — вытаращил глаза Володя.

— Помолчи, — недовольно отмахнулась от брата Аленка. — Он тебе нравится? — настойчиво повторила она.

— Это не имеет значения, — опустила голову Светлана. — Прежде всего, у меня есть вы, а потом уже…

— Потом будет поздно, мам, — негромко проговорила Алена. — Пока ты еще молодая, устраивай свою жизнь, а мы тебе мешать не станем. Правда, Вовчик?

— Не знаю, как ты, а я уже начинаю помогать, — сказал он и положил себе огромный кусок клубничного торта.

— Шесть лет, подружка, это не жук начхал, это что-нибудь да значит, — двумя пальцами Римма пощупала материю дешевенькой шторы, висящей в комнате, и брезгливо дернула носом. — Рассказывай.

— А что рассказывать, если ты и сама все видишь, — повела плечами Оксана. — Ты лучше расскажи, как ты устроилась, а то ехала ко мне полгода, словно земной шар пешком по экватору огибала, ведь мы с тобой не виделись с тех самых пор, как я из ресторана уволилась.

— Экватор — не экватор, а Москву я исколесила вдоль и поперек, — проговорила Римма, с шумом приземляясь в потертое старомодное кресло. — Шесть лет, как мы с тобой из Севастополя свалили, а фишка только последние полгода поперла, но нечего на бога серчать, фишка, скажу тебе, ломовая!

— Да что ты! — заинтересованно вставила Бубнова, за неимением второго кресла опускаясь на стул.

— Точно говорю, — задорно кивнула Козлова и, не в силах сдержать улыбку, торжествующе посмотрела на подругу. — Столько всего за эти полгода произошло, что мысли враскоряку! А давай с самого начала, — махнула рукой Римма и внимательно посмотрела на Оксану. — Как только ты в мае ушла из нашего ресторанчика, буквально дня через два, что ли, к нам на ночь завалилась такая лихая компания — просто жуть. Гуляли до самого утра и выпили столько, что и сказать не смогу. Визг, гам, профилактические мероприятия на бильярдном столе, ну чего я тебе рассказываю, ты же сама обо всем знаешь.

Девчонок было мало, в основном одни мужички подобрались, и какие, Ксюшечка! Глаз не оторвать! Все как на подбор: высокие, красивые, денег — Клондайк, только и знай по карманам официанткам распихивают да в оркестр швыряют. Я сначала обрадовалась, что с этих дебоширов можно будет снять уйму тугриков, а потом, посмотрев на всю эту роскошь, вдруг чухнулась: стой, говорю, Козлова, не будь полной идиоткой, это ж твой шанс!

— Прямо так и подумала? — переспросила Бубнова. Подавшись немного вперед, возбужденно дыша, она смотрела во все глаза на подругу и боялась пропустить хоть слово.

— Вот тебе крест через все пузо, — звонко произнесла Римма и широко, размашисто осенила себя крестом.

— Ты же неверующая, — удивилась Оксана.

— Это к делу не относится, — Римма взмахнула рукой, будто рассекая пространство надвое. — Короче, Ксюх, стала я присматриваться к этой публике повнимательнее. А что? — прервала она сама себя, — ты же выудила из этой помойки московского хахаля, а я что, хуже?

— Ничуть не хуже, — согласилась Бубнова.

— Вот и я о том же, — выпучила глаза Римма. Глаза, составлявшие отдельную статью Римминой гордости, были крупными, выпукло-вытаращенными, гипертрофированно-увеличенными, словно при Базедовой болезни. Белки глаз были настолько огромными, что светло-серые радужки умещались на открытом пространстве абсолютно спокойно, не цепляясь за край ни в каком месте. Внушив себе один раз, что ничего в мире не может быть лучше этих телячьих, слегка навыкате влажных глаз, Римма, очарованная собственной внешностью, прониклась к своей персоне таким уважением и поклонением, что еще немного, и ее самомнение рисковало бы зацепиться за Эверест.

Если к этим глазам прибавить короткие крашеные волосы цвета переспелой вишни, узкий скошенный подбородок, рот сердечком и отлично сложенную фигуру фотомодели, то портрет Козловой будет почти полным.

— И что ты сделала? — чуть не привстав от нетерпения, переспросила Оксана.

— А что бы сделала на моем месте ты?

— Я бы сначала хорошенечко присмотрелась, чтобы не дать промашки, — сузила глаза Бубнова.

— Логично мыслишь, подружка, — подмигнула ей Римма, — вот и я этим занялась. Дефилирую я с подносами, а сама присматриваюсь, не обломится ли мне какого объедка с барского стола. Гляжу: кто из них при подружке, кто — при рюмке, а кто один скучает, и, представь себе, вижу, что в самом углу какой-то лысый дед сидит, причем совершенно один, а вокруг него все эти лбы прыгают. Кто сигареточку протянет, кто зажигалочкой чиркнет, кто вина подольет, а этот старый хрыч сидит нога на ногу, не шевелясь, да на них на всех еще и поплевывает. Ну, думаю, Козлова, вот оно, твое счастье, хватай поднос и забирай его с потрохами, тепленького.

— Так он же старый? — отпрянув, Ксюха облокотилась на ручку стула и недоуменно уставилась в выпученные Риммины глаза.

— Мне с ним что, детей крестить? — возмущенно парировала та. — Если бы я сто лет тебя не знала, подумала бы, что ты ненормальная, честное слово! Да какое мне дело до его лысины? Если ему захочется, я буду с нее ежедневно пыль сдувать, да еще и тряпочкой до блеска полировать, лишь бы не скупился на мои капризы!

Проведя ладонью, увешанной тяжелыми золотыми перстнями, по вздыбленным волосам, уложенным гелем, Римма усмехнулась.

— Знаешь, первые два месяца мне было не по себе, все казалось, что сейчас мой дедушка споткнется, упадет и отправится за черные шторки крематория, но потом я убедилась, что это не дед, а конь педальный, он кого хочешь за Можай загонит, прежде чем сам скопытится.

— Вот дела! — порадовалась за подругу Ксюха. — И что, он женился на тебе?

— А то как же иначе, дожала я его, пескоструйничка моего лысенького, решился, — гордо кивнула Римма. — Не только женился, а еще и квартиру на меня отписал трехкомнатную, и дачку в Ярославской области, и многое другое, — многозначительно подвела итог она, демонстрируя увешанные золотом пальцы. — Жизнь прекрасна и удивительна, Оксаночка, когда есть много денежек, на которые можно удивляться ее красотам. Вот, учись: каждую неделю я в салоне красоты чищу перышки, через день — укладка, продукты — на дом, уборка — прислуга, по вечерам — ресторан, а раз в три месяца — путешествие на песочек, погреть на солнышке попку, и это все за то, чтобы я каждый вечер перед сном, словно иконку, целовала лысину моему кошельку.

— Да… — вздохнула Бубнова, думая о своем бедственном положении. — Это хорошо, когда все сразу и все для тебя одной, а когда нет? — и она с грустью взглянула на Римму.

— Что-то ты невеселая, — протянула Козлова, вглядываясь в помрачневшее лицо лучшей подруги. — Ну-ка, давай, рассказывай, что произошло, будем вместе соображать, как тебя вытащить. А то чует мое сердце, ты сама не осилишь, — и она обвела взглядом убогую обстановку Оксаниного жилья. — Только говори правду, мой Козлов многое может, имей это в виду, дорогая, но ему нужно будет выложить все как на духу, иначе — фигня вопрос, ничего не обломится. И потом, может, и я чего соображу, одна голова хорошо, а две — всегда лучше. Ты вспомни, Ксюх, в Севастополе мы все поровну делили, а дружба с годами, как вино, только крепче становится. Расскажи, почему все так? — и она еще раз окинула взглядом жилище Бубновой.

— Сложно все это в двух словах, долго… — рассеянно произнесла Бубнова, и по тому, как ее пальцы лихорадочно закручивали в плотную трубочку податливую ткань свободного шерстяного свитера, Козлова поняла, что у подруги случилось что-то нехорошее.

— Да я никуда не тороплюсь, мой пескоструйничек раньше вечера меня не ждет, так что времени — пруд пруди, ты начни с чего-нибудь, а дальше видно будет, что и к чему, — моргнула Римма, и ее выкатившиеся глаза остановились на лице Ксюхи, выражая полное желание выслушать все с самого начала и до конца.

— Знаешь что, Римм, давай переберемся на кухню, там теплее, да и кофе смастерим, а то на сухую у меня не получится, — предложила Ксюха.

— Давай на кухню, — согласилась та, вставая с кресла и оправляя на себе шикарный брючный костюм.

— Ничего у тебя костюмчик, — произнесла Оксана, ставя чашки с дымящимся кофе на стол.

— Да и я ничего, — улыбнулась польщенная Римма. Она закинула ногу на ногу, делая вид, что слова подруги для нее не так уж и важны, но Оксана заметила, что на лице Козловой промелькнула довольная улыбка.

— Ты-то ничего, — с нажимом произнесла она, и ее азиатские, немного раскосые глаза вытянулись в две узкие завистливые щелочки, — а вот я — дура, причем, полная и неисправимая, — зло прошипела она.

Подняв глаза к потолку, она дала себе несколько секунд успокоиться, а потом, глубоко вздохнув, начала рассказывать.

— Ты помнишь, когда я собиралась уходить из ресторана к Нестерову, ты мне говорила, что женщина — это сапер и что главное в ее жизни — не ошибиться с первым выстрелом?

— Помню, — кивнула Козлова, держа чашку двумя пальцами и пытаясь отхлебнуть обжигающую жидкость. — Ксюх, это всем известный факт: женщина ошибается только однажды, а потом всю оставшуюся жизнь пожинает плоды того, что получилось.

— Так вот, подружка, меня не только к снайперской винтовке, меня к рогатке подпускать близко нельзя, — ядовито произнесла она, и уголки ее губ поползли книзу. Сверкнув глазами из-под насупленных бровей, продолжала: — Начиналось все неплохо: цветы, прогулки, признания в любви и подарки.

— Вот видишь, — хмыкнула Римма, — задатки у твоего претендента были неплохие, может, где-то произошла осечка?

— Да какая там к чертовой матери осечка? — повысила голос Бубнова, и в ее интонациях зазвучала обида. — Сначала я думала, что этот тюфяк не хочет смущать меня дорогими подарками, потому что мы были с ним на тот момент еще недостаточно знакомы, но потом сообразила, что у него просто-напросто ни гроша за душой нет.

— Ты же говорила, что у него есть какая-то квартира в Москве? — поинтересовалась Римма.

— Не какая-то, а та самая, где ты сейчас находишься, — недобро усмехнувшись, ответила Бубнова. — Не квартира, а хлев!

— Пусть хлев, зато московский, — попыталась утешить ее Римма.

— Тебе легко говорить, у тебя денег — прорва, а мне как быть? — почти крикнула Оксана, и беззаботная улыбка, красовавшаяся на лице Козловой, задергавшись, стала сходить на нет.

— Ты можешь толком сказать, что произошло? — чуть жестче спросила она. — Я что-то запуталась. Если я ничего не путаю, шесть лет назад ты хотела приехать в Москву, выйти замуж, зацепиться за прописку и поступить в институт, так? — она вопрошающе посмотрела на Оксану. — Так какого рожна тебе еще нужно? По-моему, сбылось все, что ты загадала.

— Что сбылось, что, скажи на милость, сбылось?! — крикнула Ксюха. — Жизнь на копейки, тухлый однокомнатный клоповник с видом на помойку? Да к твоему сведению, я здесь еще даже не прописана. Один Бог знает, сколько мне пришлось приложить усилий, чтобы добиться хотя бы этого. В загс я волокла Нестерова, словно свинью на веревке, думала, пупок развяжется, пока доведу, а чтобы выжить из этой конуры его дочь и переехать сюда самой, мне пришлось забеременеть!

— Что ты такое говоришь? — глазищи Риммы чуть не выкатились из орбит, а нижняя губа, оттопырившись, превратилась в заслонку для русской печи.

— То и говорю, что слышишь! — прорвало Ксюху. — Мой дерьмовый муженек не смог даже ребенка по-человечески заделать, пришлось помощи просить на стороне. Узнав, что я беременна, он переселил меня сюда из жалости, не мыкаться же по чужим углам с грудным младенцем. Конечно, никуда он не денется, ребенка он к себе пропишет, не висеть же ему, бедному, в воздухе, но о моей прописке в этой дыре даже и речи не идет!

— Ксюх, — с жалостью произнесла Римма, поглаживая ее ладонь, — один положительный аспект в этой истории все же есть. Подумай, ведь твой Нестеров в тебе души не чает, это, конечно, мелочь, но приятно, правда?

Оксана опустила глаза, но потом, будто на что-то решившись, вскинула их и медленно, с усилием выдавливая из себя по одному слову, зло прошептала:

— Нестеров… меня… ненавидит.

— А как же любовь, ведь ты говорила… — растерялась Римма.

— Единственный человек, которого он действительно любит, — это его бывшая жена, — тихо сказала она, и по ее щекам тонкой полоской скатилась слезинка.

— Не плачь, Ксюх! — Римма потрясенно хлюпнула носом. — Если ты его любишь, то все можно вернуть, верь мне…

— Да какая, к ядрене фене, любовь! — выкрикнула что есть силы Ксюха. — О чем ты говоришь, о какой любви? Я никогда не любила этого урода и никогда его не полюблю!

— Тогда чего тебе нужно?

— Мне? Я не намерена жить в бедности и унижении, понятно тебе? Понятно?! — еще раз выкрикнула она и разрыдалась. Задыхаясь от злости и негодования, Бубнова до боли сжимала кулаки, и ее полированные отточенные ноготки оставляли на нежной коже ладоней глубокие красные отметины. — Я хочу жить, а не прозябать, понимаешь? Я ненавижу этого негодяя, я ненавижу его, ненавижу!

Прижав ладони к щекам, Ксюха сотрясалась в непрерывных конвульсиях, плечи ее мелко дрожали, а прерывистое дыхание, перемешавшись с катившимися по щекам слезами, больше напоминало хрипы больного животного.

— Чего же ты ждешь, иди на аборт, — сквозь зубы, одними губами прошептала Римма.

— Какой аборт, Риммка? У меня же срок — четыре месяца, меня никто не возьмет.

— Чем ты думала раньше?

— Если бы я сказала об этом раньше, на аборт меня бы поволок муж, причем быстро и со свистом, тогда не видать мне московской прописки, как своих ушей, уразумела?

— Уразумела, — кивнула Римма. — Остановись, Ксюх, слезами горю не поможешь. Давай вместе подумаем, как быть.

— А чего здесь думать? Думай не думай, ничего нового не придумаешь. Знаешь, сколько я ночей не спала и чего только в голову не лезло! Столько передумала, да только зря все это, не вылезти мне из этого дерьма.

— Почему же, — неторопливо произнесла Римма, — очень даже вылезти. Расскажи-ка мне о его бывшей семье, да поподробнее, — попросила она, отодвигая от себя почти нетронутую чашку с полуостывшим кофе.

Римма внимательно слушала рассказ Оксаны, вникала в вопросы, казалось, никаким боком не относящиеся к делу. Переспрашивая по нескольку раз о всякой ерунде, она, к явному неудовольствию Оксаны, пропускала мимо ушей такие подробности, которые высвечивали внутреннюю суть этой женщины, незримо управлявшей Анатолием даже спустя полгода после разрыва.

Дослушав горестный крик души подруги до самого конца, Римма закурила тонкую сигаретку и, довольно улыбнувшись, заговорщицки подмигнула Оксане.

— Ксюня, наказать твоего охламона можно легко и непринужденно, сделать это даже легче, чем выпить рюмочку стоящего ликера, — твердо произнесла она.

— Ты в этом уверена? — недоверчиво покосилась Бубнова.

— К гадалке не ходи. С этой квартирой твой Нестеров уже пролетел. Прописав ребенка на жилплощади отца (на что, заметь, по закону ты имеешь полное право), через какое-то время ты сможешь прописаться к самому ребенку, что тоже оговорено законом. Делается это не сразу, а после твоего развода с отцом ребенка, но все же делается.

— Развода? — ахнула Оксана.

— Ну ты же не собираешься всю жизнь куковать с этим, как ты говоришь, тюфяком? Нет. Тогда в чем проблема?

— Ни в чем, — чуть слышно отозвалась Бубнова.

— Тогда не перебивай меня. Того, что ты имеешь право на эту квартиру, отрицать не станет ни один судья, — заверила она, — а недотепа, который решит это сделать, в один момент станет бывшим судьей, это я тебе пообещать могу, клянусь своим лысеньким пескоструйчиком. Пара лишних поцелуев в блестящую лысинку — и берите его голыми руками, он будет на все готов, на все согласен. Но… — многозначительно притормозила она, — этого недостаточно, чтобы искупить полгода твоей молодой загубленной жизни.

— А что еще?

— Ты говорила, у Нестерова есть сын Володя четырнадцати лет? — криво усмехнулась она. — И живет этот самый Володя с маменькой в роскошной «трешке»?

— Есть, — подтвердила Бубнова. — И что?

— И очень даже хорошо, — засмеялась Козлова, — потому что «трешка» — хорошая разменная монета, в отличие от твоего однокомнатного клоповника.

— Да его бывшая быстрее удавится, чем разменяет «трешку»! — воскликнула Бубнова. — И потом при чем здесь Володя?

— Четырнадцать — это такой нежный возраст, когда за мальчиками нужен глаз да глаз, — сочувственно вздохнув, авторитетно проговорила Римма. — И знаешь, в этом возрасте с ними иногда случается такое, что лучше бы их матерям, как ты говоришь, удавиться заранее.

— Ма, я догадываюсь, что не вовремя, но факты — вещь упрямая. Понимаешь, произошла непредвиденная накладочка, — произнес Володя и, посмотрев на мать, совсем по-детски шмыгнул носом.

— Что еще за накладочка? — нахмурилась Светлана и вопросительно посмотрела на сына, который держал в руках пару почти не ношеных кроссовок.

— Скорость моего роста явно опережает критерии пригодности данной вещи, — в замешательстве пробормотал Володя, ставя на пол одновременно и кроссовки, и ногу, одетую в темный хлопчатобумажный носок. Большой палец правой ноги мальчика был длиннее принесенной им обуви, по крайней мере, сантиметра на полтора-два.

— Вовчик, поделись, как тебе это удается? — удивилась Аленка. Она сидела в кресле и наслаждалась порцией сливочного пломбира. — Если мне не изменяет память, эти «лыжи» мама купила тебе месяца три назад, не больше, по-моему, ты их и десяти раз не надел.

— Против природы не попрешь, — внешне непринужденно рассмеялся Володя, но по выражению его глаз было видно, что обращаться к матери с просьбой о внеочередной покупке ему ужасно неловко. — Я и сам гадаю, в кого я такой? Мало того, два метра несчастья, так еще и с обувью полнейший облом: следующий размер только чемодан, — проговорил он, разводя руками и виновато поглядывая на женщин. — Ума не приложу, как это я так «удачно» сумел, — пожал плечами он и кивнул на злополучную пару обуви, немым укором стоящую на середине комнаты.

— Ладно, сынок, — успокаивающе проговорила Светлана, проводя по его непослушному светлому чубу ладонью, — не огорчайся, это не самая большая беда, переживем как-нибудь.

— И правда, хорошего человека должно быть много, — весело подхватила Аленка, — если не в ширину, то хотя бы в длину. Для мужчины плохо, когда он маленький, а когда два метра — это, наоборот, к счастью. Подожди, скоро все девчонки твои будут, такого двухметрового блондинистого счастья с голубыми глазами не пропустит ни одна.

Залившись краской, словно маленький, Володька опустил глаза.

— Во-первых, они у меня не голубые, а серые, а во-вторых, все мне не нужны, — негромко проговорил он.

— Ого! — моментально уцепилась Аленка, — когда не нужны все, значит, нужен кто-то один. Может, просветишь?

Покраснев еще сильнее, Володя смущенно отвернулся, стараясь не смотреть на Алену. Разговаривать на эту тему он был еще не готов, тем более с этой балаболкой сестрой, готовой трещать о чем угодно днями и ночами, лишь бы хоть о чем-то говорить.

— Ну так что, Вовчик, будем признаваться? — не унималась Аленка. — У тебя, никак, объявилась дама сердца, а ты молчишь, как партизан на допросе. И не стыдно, твоя родная сестра умирает от любопытства, а тебе ее нисколечко не жаль!

— Чего ты привязалась, какие дамы сердца, когда у меня конец триместра, — попытался отвести разговор в безопасное русло Володя.

— А что так скромно? — не отставала Алена.

— Лен! — укоризненно посмотрела на дочь Светлана. — Чего цепляешься к брату, как репейник? Если ему будет надо, он сам все расскажет, правда, Володь?

— А чего ты за него вступаешься? — лицо Алены приняло иронично-вопросительное выражение. Правая бровь поднялась и образовала дугу, а левая, наоборот, опустилась чуть ниже обычного и слегка прогнулась книзу. — Как здорово у него получается, — продолжала она, — как по ночам на телефоне висеть — так он первый, а как что-то рассказать, так в кусты! Уж не хочешь ли ты сказать, что в два часа ночи ты со своими девочками по телефону задачки по геометрии обсуждаешь? Или что Верами и Катями теперь называют не только девочек, но и некоторых представителей мужского пола, ну так, не всех, а особо избранных? — съязвила она.

— Твое какое дело, с кем и что я обсуждаю? — не на шутку разозлился Володя. Глядя на сестру исподлобья, он толкнул стоявшие на полу кроссовки и развернулся, собираясь выйти из комнаты.

— Вместо того чтобы расшвыривать ботинки по комнате, ты бы лучше своим мадоннам сказал, чтобы они вежливости научились, — неожиданно вспылила Алена, — а то ни «здравствуйте», ни «до свидания», так, будто с пустым местом разговаривают. Тоже, взяли моду — трубку бросать! Как чуть что не так — на тебе, трубку на рычаг швырк и — моя хата сторона, я — посольская жена! И где ты таких только находишь! — повысила голос она.

— Ребята, вы что, совсем с ума посходили? — испуганно произнесла Светлана, и на ее лице появилось выражение страха. — Хватит, уймитесь сейчас же! — довольно жестко сказала она, пытаясь приостановить затянувшуюся перепалку.

— Да что ты знаешь о моих друзьях? — выкрикнул в сердцах Володя, казалось, даже не слышавший слов матери. — Конечно, они же не ездят на «Аудюхах» и не ворочают миллионами, как твой новый хахаль! Надо полагать, что он сумеет протянуть дольше Ваньки!

— Что ты понимаешь во взрослой жизни, сопляк? — сжала кулаки Алена.

— Какой хахаль, Володя, что ты несешь, опомнись! — прокричала Светлана, сжимая ладонями виски. — Как тебе не стыдно, проси сейчас же за свои слова прощения у сестры!

— За что это я должен просить прощения?! — возмущенно, в тон матери, закричал Володя. — За что, я тебя спрашиваю? Ладно, я не хотел говорить, но ты, Ленка, сама меня вынудила, — он повернулся к сестре горевшие негодованием глаза, — поэтому пеняй только на себя, я все скажу матери, ты не думай, что выйдешь, как всегда, сухой из воды. — Пару раз глубоко вздохнув, он немного успокоился и, скривив губы, внимательно взглянул на Алену, буквально вжавшуюся в кресло. — Что застыла, поджав хвост, как последняя трусливая коза? — резанул глазами он.

— Володя! — ахнула Светлана, пораженная его словами до глубины души.

— Думаешь, я ничего не вижу, маленький еще? Ошибаешься, святоша ты наша! — еще тише проговорил он.

Посмотрев сначала на сына, потом на молчавшую дочь, Света нервно сглотнула и одними губами произнесла:

— Леночка, почему ты молчишь, почему ты позволяешь этому негоднику говорить в подобном тоне?

Стараясь не смотреть ни на кого, Алена прикрыла глаза и еще глубже вжалась в кресло.

— Лена! Скажи хоть что-нибудь, — прошептала в замешательстве Светлана. — То, что сказал Володя, правда? — и, словно от многочисленных махоньких уколов, лицо Светы мелко задергалось.

— Можешь не ждать, — обернулся к матери Володя. Увидев в ее глазах страх, он спокойно, неторопливо, немного растягивая слова, добавил: — Ты, мама, не бойся, из дома из-за подобной ерунды, как сегодняшний разговор, я не убегу. Это не только ее дом, — кивнул он в сторону сестры, — но еще и мой. Но молчать я больше не стану. Я хочу, чтобы она уяснила себе раз и навсегда: нечего разговаривать со мной, как с неразумным дитятей. А насчет кроссовок не беспокойтесь, раз пошел такой расклад, то знайте, что я в состоянии их сам купить, — отрезал он и вышел из комнаты.

— Что все это значит? Ты ничего не хочешь мне объяснить? — Светлана с надеждой посмотрела на дочь.

— Мне нечего тебе объяснять, — тихо сказала та.

Яркие лампы над бильярдными столами выхватывали жесткие полукружия пространства у сгущавшегося за их пределами полумрака. На идеально ровном зеленом сукне стола высвечивалась каждая ворсинка, мерцая таинственными серебристыми бликами. Небольшой зал подвальной забегаловки был темным и узким, словно трамвай. Сводчатые потолки нависали над ним мрачной дугой, и, если бы не мелкие тусклые лампочки, бегущие по всему периметру потолка и выступам специальных арок, подземелье было бы совсем мрачным.

Десяток столиков, похожих на перевернутые старинные бочки из-под вина, стены, отделанные под облупившийся кирпич, глухие арки, имитирующие оконные проемы, шторы и скатерти в виде залатанных рыболовных сетей, два бильярдных стола да стойка бара, выделяющаяся ярким пятном на фоне приглушенной темноты зала, — вот и все убранство небольшого кабачка с экзотическим названием «Сети Атлантики».

О существовании этого заведеньица Володя знал давно, и все школьные, пользуясь тем, что в «Сетях» закрывали глаза буквально на все, ходили туда ударять по пиву, но, если уж быть совсем честным, огромного желания спускаться в эту дыру лично он не испытывал, предпочитая обходиться без сомнительного удовольствия подцепить какую-нибудь гадость в плохо промытой кружке.

Наверное, он бы так и обходил стороной это местечко, если бы не Федька Шумилин, сидящий с ним за одной партой чуть ли не с первого класса и вечно сующий свой рыжий веснушчатый нос куда не следует. Федор был на полгода старше Володи, плотнее, ниже ростом, а его необыкновенное любопытство всегда доставляло массу неприятностей не только ему, но и всем окружающим.

За исключением дурной привычки соваться во все дыры, Федор обладал отменным характером, буквально заполняя все пространство вокруг себя добротой и светом. Его рыжая улыбка бросала задорные отсветы на длинные перекрещивающиеся ресницы и была способна заразить весельем и хорошим настроением любого, даже самого хмурого и несчастного человека.

Учился Федор неважно, еле-еле вытаскивая на «трояки» буквально все предметы, а при очередной «паре» он беззлобно пожимал плечами и, отложив дневник подальше, тут же забывал о ней. На все уговоры Володи подтянуться в учебе он только широко распахивал удивленные рыже-золотые ресницы и посмеивался.

Из всей книжной муры Федя считал достойными своего драгоценного внимания только информатику и программирование, но уж в этой области равных ему не было. Зависая в программах и на сайтах сутками, он знал о компьютере, пожалуй, намного больше, чем о себе самом. Когда его друзья спрашивали, на какие деньги он тусуется в интернетовской помойке целыми неделями без перерыва, он, скромно потупившись, отвечал, что за огромные успехи в области изучения этих двух дисциплин ему положено от государства право бесплатного пожизненного пользования всеми компьютерными программами, в том числе и Интернетом.

Время от времени в школе с Шумилина снимали стружку, вызывали родителей или проставляли все двойки сразу на неделю, но, видя тщетность своих усилий, особо не усердствовали, потому что понимали, что гениальным во всех областях ни один человек быть не может, и прощали гениальному шалопаю даже больше, чем следовало бы.

Две недели назад, в самом начале февраля, Шумилин пригласил всю честную компанию отметить свой день рождения, да не где-нибудь, а в «Сетях». Столь щедрое предложение вызвало шквал оваций, а скромные протесты Володи утонули во всеобщем восхищенном ликовании. Подчиняясь коллективному решению, Володя отправился вместе со всеми в «Сети», заранее уверенный, что неказистому внешнему виду кабачка будет полностью соответствовать убогость внутренняя, но уже через полчаса его мнение поменялось на диаметрально противоположное.

С крепкого февральского мороза теплый уютный зал ресторанчика показался ребятам сущим раем, а удобные плетеные стулья были ничуть не хуже деревянных. Столы были идеально чистыми, а пол был отдраен, подобно палубам на хороших кораблях, до зеркального блеска. Сети на столах были сплетены из прочной лавсановой нити и походили на простенькие снасти рыбаков только с первого взгляда.

Окинув удивленным взором все предметы обстановки помещения, Володя заглянул в меню, лежащее на каждом круглом столике-бочонке, и дар речи покинул его окончательно. Дернув Федора за рукав, он скосил глаза на меню:

— Ты это видел? — прошептал он, кивая на пухлую синюю папку с белыми полосками по краям. — Даже если мы все выпьем только по стакану минералки, тебе придется расплачиваться по счетам никак не меньше месяца.

— Расслабься и не бери в голову всякие глупости, — посоветовал Федор, и его рыжие ресницы затряслись от смеха.

— Федь, у меня с собой и сотни нет, — все так же шепотом проговорил Володя, — когда счет принесут, что делать станем?

— Да не грузись ты, а то зависнешь, — от души посоветовал тот. — Знаешь, я тут полез по делам в комп и совершенно случайно обнаружил, что двоюродная, нет, троюродная бабушка по отцу оставила мне после своей смерти кое-какие денежки.

— Бабушка? — прищурился Володя.

— Ну да, бабушка, — не моргнув, подтвердил Федор.

— По отцовской линии? — уточнил Нестеров.

— Ну да, я у нее оказался единственным внучком, вот она и расщедрилась, — невинно объяснил он.

— Федьк, а ты знаешь, что за такое наследство можно угодить на несколько лет? — встревожился Володя. Уважая знания Федора в области компьютера, он безумно боялся всего того, что из этого вытекало, особенно милой хакерской привычки наследовать за кем попало. — Ты понимаешь, что если на тебя выйдут, то тебе крышка и никто тебя из этой передряги вытащить будет не в состоянии? Ты это понимаешь? — со страхом повторил он. — Не уважаю я всех этих твоих заграничных бабушек, берущихся неизвестно откуда.

— И, заметь, что самое приятное, пропадающих так же неизвестно куда, — хохотнул Федя, и веснушки на его щеках мелко дрогнули.

Поняв, что с Федором спорить бесполезно, Володя безнадежно махнул рукой. Присоединившись к остальным, он влился в шумную компанию и начал наслаждаться благами цивилизации, так неожиданно обрушившимися на их головы.

Позабыв обо всем на свете, они пили пенящееся в кружках ароматное пиво и закусывали рыбными деликатесами, названия которых были им неизвестны. Кто-то из ребят, с непривычки захмелев очень быстро, стучал пустыми кружками и требовал повторить; кто-то, забравшись в уголок потемнее, целовался с девчонками; а Володя, словно зачарованный, смотрел на игру в бильярд, одновременно боясь и страстно желая попробовать взять в руки кий.

Опасаясь быть осмеянным, он с завистью следил за теми ребятами, которые играли в бильярд, совершенно не думая о том, как их игра выглядит со стороны. Мастерски, как казалось Володе, выкручивая шары, они отправляли их в лузы, заранее называя ту, куда последует удар. Представив, как он возьмет в руки кий, сделает удар и, не попав по шару, отойдет от стола, Володя заранее замирал, внутренне сжимался, и сердце его почти прекращало биться.

— Ты чего стоишь, как на родительских смотринах, сложив ручки на груди? — неожиданно над его ухом прозвучал голос Федора. — Чего не играешь? Не дают? Сейчас мы их быстро разгоним, — пообещал он и уже приготовился что-то сказать, как Володя, чуть не потеряв сознания от страха стать всеобщим посмешищем, одернул его.

— Федь, не дури, я просто смотрю, а играть не собираюсь, — торопливо проговорил он и потянул друга за руку, на всякий случай, прочь от стола.

— Это еще почему? — удивился тот.

— Я не умею, — честно сознался Володя. — Я ни разу в жизни не пробовал играть.

— И что? — удивлению Федора не было предела. — По этому поводу ты собираешься всю жизнь стоять в уголке и наблюдать, как развлекаются другие? А почему бы тебе не поучиться?

— Не сейчас же, — ответил Володя.

— Почему не сейчас? Сейчас как раз самый что ни на есть удобный случай. Эй! — крикнул он ребятам, держащим в руках кии.

— Шумилин! — укоризненно прошептал Володя.

— Дайте нам с Вовчиком попробовать в лузу попасть, — попросил Федор, не допуская мысли, что ему могут отказать.

— Да какой из меня игрок? — смутился Володя.

— Честно тебе скажу, — заявил слегка разгоряченный пивом Федор, — из меня точно такой же. Но ребятам придется это пережить, правильно я говорю? Никто же с кием в руках не родился, так что научимся.

Федор взял из рук невысокого мальчика в кожаной жилетке кий и передал его Володе.

— Держи, сейчас начнем соображать, что к чему, — самоуверенно проговорил он. — Что я знаю точно — на этом месте выставляются шары, смотри, тут даже залысина на сукне есть, — важно сказал он, и все рассмеялись. Но смех был не обидным, и Володе стало немного легче.

— Да я и по шару-то не попаду, — смущенно пробормотал он.

— А ты об этом не думай, просто совмести кий, шар и лузу в одну линию, и все. А потом бей, только кий не нужно так близко держать, удар жестким не получится, понял?

— Понял.

— А раз понял, давай, разбивай, нечего тянуть кота за хвост.

Наклонившись над столом, Володя ощутил, как все его существо наполнилось непередаваемой радостью. Где-то за освещенным пространством стола гремела музыка и танцевали ребята. На сетчатых скатертях появлялись новые кружки с пенными шапками, а дары моря аппетитно дымились в маленьких толстощеких горшочках, но для Володи все это не имело значения. На мгновение он почувствовал, что весь окружающий мир перестал для него существовать, были только он и зеленое сукно стола, властно манившее его к себе. Сосредоточившись, он прицелился и, отведя кий назад, с силой ударил по цветным горошинам треугольной пирамиды.

Наверное, правду говорят, что удача идет на новенького, потому что с первой же попытки Володя не только попал, но и закатил в лузу шар. Конечно, американка — это не русский бильярд, с тяжелыми светлыми шарами, едва-едва протискивающимися в узкие лузы необъятных столов, в ней и площадь поменьше, и лузы пошире, но для Володи, игравшего впервые в своей жизни, в данный момент ничего лучше быть просто не могло по определению.

Закатив первый шар, он настолько удивился собственной удаче, что, поставив кий рядом с собой, застыл, не зная от растерянности, что делать дальше.

— Ну ты даешь! — поддержал его Федор. — А говорил, что никогда не играл.

— Честное слово, в первый раз, — просиял Володя.

— Тогда не стой столбом, бей дальше, — махнул рыжими кудрями Федор, отпивая новую порцию пива из только что принесенной кружки. — Будешь? — он протянул кружку Володе.

Тот хотел отказаться, но неожиданно для себя произнес:

— Конечно, буду, первый в жизни шар да не обмыть? За кого ты меня принимаешь?

Сделав пару крупных глотков, он понял, что от волнения в горле у него пересохло, и, недолго думая, допил всю кружку залпом.

— Если каждый забитый шар так обмывать, то к концу партии ты окажешься под столом, — съязвил Федор и сделал знак официанту, чтобы тот нес следующую порцию.

— Та-а-ак, — уже более уверенно протянул Володя, облокачиваясь на стол и целясь заново. — Совмещаем, оттягиваем, удар, — тихонько проговорил он, и очередной шар закатился в лузу.

— Нестеров, ты самое настоящее трепло, — сожмурился Федор, — ты ж кого угодно под орех разделаешь, а блеял, как овца. Ты где учился?

— Честно, нигде, — сияя и старательно скрывая свою радость, сказал он. — Да я же в первый раз, ты же знаешь.

— Хорошо тогда у тебя получается, если в первый раз, — удивился Федор. — Ну-ка, дай мне разочек ударить, а то с тобой так и простоишь рядом, ни разу по шарику не щелкнув.

Облокотившись на стол, Федор произвел удар, но то ли от выпитого пива, то ли оттого, что у него дрогнула рука, шарик до лузы не докатился.

— Артель «Напрасный труд», председатель Шумилин! — громко объявил Федор, и все рассмеялись. — Слушай, Вовчик, а может, в тебе талант бильярдиста пропадал, а я его открыл? — выдвинул гипотезу он.

— Скажешь тоже, — отмахнулся Володя.

— А что, на первооткрывателя я никаким боком не потяну? — Федор выпрямился во весь рост и, сдвинув рыжие брови, встал к Володе в профиль. — Даже так не тяну?

— Так, пожалуй, тянешь, — бросил кто-то из толпы, и игра продолжилась.

Сначала Федор поддавался, намеренно позволяя Володе выглядеть более ловким, но через несколько партий понял, что, несмотря на все свои старания, ничего не может противопоставить мощной игре друга. Отставив пиво, он всерьез взялся за кий, но все его попытки возвратить утерянный статус-кво провалились: набив руку, Володя не сдавал отвоеванных позиций.

С того самого вечера не проходило дня, чтобы Володя не зашел в «Сети» хотя бы на часок. Обычно, окончив уроки, они с Федором отправлялись в подвал прямо после школы, и если Федора больше интересовали пенные шапки на кружках и сушеные рыбки к ним, то для Володи существовал только один предмет, о котором он думал денно и нощно, — бильярдный стол. То, что выдавалось ежедневно матерью на обеды и проезд, неизменно оставалось в маленьком темном погребке. Незаметно для себя, запутавшись в ячейках «Сетей», Володя все глубже погружался на дно «Атлантики».

Прощально помахав Алене рукой, Обручев завел мотор новенькой «Ауди», до предела нашпигованной электроникой, и машина плавно тронулась с места. В зеркало заднего вида Артем видел, как, торопливо стуча каблучками по тонкой наледи проезжей части, девушка перешла дорогу и скрылась за углом дома.

Странное ощущение счастья и легкости, не покидавшее Артема на протяжении тех двух часов, что он общался с этой необыкновенной девочкой, не оставило его и сейчас. То, что они знакомы всего две недели, и то, что он старше ее ровно вдвое, не смущало его нисколько. Находясь рядом с ней, он скидывал лишние два десятка лет, превращаясь в прежнего беззаботного Тему, готового бросаться снежками и носиться по лужам бесконечно. Глядя в ее серые восторженные глаза, Обручеву хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, мальчишеское, давно забытое и оттого вдвойне милое.

Алена появилась в его жизни внезапно, сметя все его представления о здравом смысле и разуме одним махом. Познакомились они на одной из нудных конференций, устраиваемых неизвестно кем и неизвестно для чего. От журнала, где работал Артем, нужно было отправить какого-нибудь страдальца, обреченного коротать целый рабочий день в душном конференц-зале, выслушивая по сотому разу старые рационализаторские предложения, произносимые очередным умником на новый лад.

Как всегда в таких случаях, у всех сотрудников издательства, ну просто поголовно, вдруг нашлись спешные, неотложные, не терпящие отлагательств дела. Мало того что именно в этот день у каждого была запланирована встреча, так еще и половина ждала решения безотлагательного вопроса, требующего личного присутствия сотрудника в офисе. Короче, как Обручев ни брыкался, крайним оказался именно он. Добрые хлебосольные сотрудники отдела оказались настоящими друзьями, вручив ему блокнот с ручкой, напоив двойной порцией кофе, выдав несколько десятков необходимых советов и пинка для ускорения.

Честно стараясь выполнить свой гражданский долг, Обручев держался, как мог, почти час, слушая монотонный бубнеж докладчиков и однообразный шелест переворачиваемых страниц. Но когда в зале погас свет и на экране что-то замелькало, как он ни крепился, пару раз клюнув носом, все же уснул, причем настолько крепко и безоблачно, что не слышал ни выступающего, ни аплодисментов зала, ни собственного храпа, перекрывшего допустимую норму звуковых децибелов на несколько порядков…

Неизвестно, сколько длился его богатырский сон, но очнулся он оттого, что молоденькая журналистка, сидящая рядом, тормошила его за руку, безуспешно пытаясь удержаться от смеха. Раскрыв глаза, Обручев не сразу сообразил, что произошло. Щурясь на яркий свет, он оглядывался по сторонам, растирая затекшую от неудобного лежания на ладонях щеку и удивляясь, почему внимание всех присутствующих обращено к его скромной персоне.

С той неудачи на конференции и началось их знакомство. Девушка, пленившая Артема в один миг, оказалась сотрудницей третьесортной газетенки, названия которой он, честно говоря, даже не запомнил. Темно-серые глаза, опушенные густыми, умело накрашенными ресницами, смотрели спокойно и ласково; мягкие каштановые локоны, спускавшиеся ниже плеч, вились слабыми кольцами, а пухлые розовые губы напоминали милого маленького котенка. Невысокая, слегка худощавая, одетая в джинсы и белый вязаный свитер с огромным воротником, она казалась хрупкой и нежной, необыкновенно женственной и притягательной.

Выйдя из злополучного зала на свежий воздух, Артем громко расхохотался и, посмотрев в смеющиеся глаза девушки, задорно произнес:

— Мадемуазель, позвольте представиться: величайший соня и страшный скандалист современности — Обручев Артем Степанович. А как зовут вас, моя дорогая спасительница?

— Спасительницу зовут Еленой Анатольевной, — улыбнулась Алена, и ее глаза мягко засветились. Морозный воздух окутывал ее губы, вырываясь облачками пара от горячего дыхания.

— Можно мне искупить свою вину, пригласив вас в кафе? — спросил он.

— В чем же ваша вина? — удивилась она.

— Из-за меня вам пришлось уйти с конференции, как же вы теперь будете писать отчет?

— Нет, это такая вина, которую искупить чашкой кофе не получится, — шутливо сдвинула брови Алена.

— А двумя? — серьезно предложил он.

— И двумя тоже, — качнула головой она. — Знаете что, я, пожалуй, поеду домой, мне еще часа три сидеть над статьей придется. — Увидев огорчение на лице Артема, мягко улыбнувшись, она проговорила: — Артем Степанович, вы не обижайтесь, пожалуйста, просто я так не могу, мы знакомы всего десять минут. И я ничего о вас не знаю.

— Не десять, а двадцать пять, а это, согласитесь, барышня, большая разница, — проговорил он, взглянув на часы, — а потом, для того чтобы выпить с человеком чашку кофе, не обязательно знать о его родне в третьем поколении. Елена Анатольевна, это даже смешно, я же не замуж вас зову, а в кафе. Может, вы пересмотрите свою позицию?

— Ну если не замуж, — поколебалась она, — тогда пойдемте.

С этой встречи каждый вечер они шли куда-нибудь гулять, а потом Артем подвозил Лену к ее дому, но в гости не напрашивался, боясь испортить хрупкие отношения, едва-едва зарождавшиеся между ними. Неожиданно для него самого эта девочка с огромными серыми глазами и смешным бантиком губ стала смыслом существования.

Закоренелый холостяк, женоненавистник и прожженный циник, поклявшийся друзьям умереть в гордом одиночестве, Обручев, глядя вслед Алене, ясно осознал, что дни его холостой жизни сочтены и что без этой женщины жизнь его будет пустой тратой времени. Как гром среди ясного неба, на сорок втором году существования он вдруг осознал, что на этой девочке с огромными темно-серыми глазами белый свет сошелся для него клином.

Кондратьев, держась руками за обледеневший пролет открытой настежь рамы, стоял на подоконнике четвертого этажа школьного коридора и истошно орал. В перекошенном злобой лице мальчика не отражалось ничего, кроме ненависти и ожесточения. Красные от ледяного ветра пальцы с усилием цеплялись за глянцевое крашеное дерево рамы, а ноги, обутые в легкие кроссовки на прорезиненной подошве, упирались в углы перекладин.

Для своих четырнадцати он был необычайно крупным и широким в кости. Коротко стриженные волосы открывали невысокий лоб и приплюснутые скулы. Недобрый, тяжелый взгляд светлых глаз; будто сжатые, растащенные в разные стороны ноздри и красивые, почти женские губы, по обыкновению искривленные в наглом изломе, бесспорно, придавали его внешности яркие, хотя и отталкивающие черты. Короткий подбородок был пересечен глубокой ямкой, и создавалось обманчивое впечатление, что нижняя часть лица подростка изуродована шрамом.

К бычьей силе и непрошибаемому нахальству судьба добавила Глебу беспредельное самомнение, а высокое положение отца и материальный достаток семьи убедили его в том, что безнаказанность — привилегия сильных. Не зная ни в чем удержу, Кондратьев был бесшабашно щедр с теми, кто смотрел ему в рот, и резок и нагл с теми, кто вставал у него поперек дороги.

Пренебрежение ко всему, развязность и цинизм сына, как ни странно, вызывали у родителей чувство гордости, ассоциируясь с крепким мужским началом, твердыми принципами и наличием у мальчика собственного мнения по любому вопросу, ведь характер будущего крупного руководителя должен закладываться с детства, размазня и нюня никогда не достигнет высокого положения, потому что только сильный сможет шагать через головы себе подобных без раздумий, сожалений и никому не нужных угрызений совести.

Стараясь создать благоприятные условия для полноценного развития единственного ребенка, Кондратьевы не останавливались ни перед какими затратами, рассыпая щедрой рукой внушительные спонсорские взносы направо и налево. Однако статьи расходов этих самых взносов в организациях, где пребывал их ненаглядный сын, учитывались ими до последней копейки: вся бухгалтерия, подкрепленная соответствующими документами, хранилась в их домашнем архиве, и по этим бумагам можно было проследить путь каждого шурупа и каждой банки краски, выделенных на благо того или иного учреждения.

— Сына нужно баловать, бабу — целовать, а деньги — пересчитывать, — посмеиваясь, нравоучительно заявлял глава семьи, внимательно просматривая принесенную отчетность и что-то коротенько записывая к себе в ежедневник.

К учебе сына Кондратьевы особо не цеплялись, твердо уверенные в том, что с такими деньгами, как у них, не составит проблемы поступить не только в любой российский вуз, но и в любое учебное заведение мира. Единственным нерушимым условием, поставленным мальчику в ультимативной форме, было не опускаться ниже примитивной тройки, дабы не создавать отцу ненужных неприятностей.

До восьмого класса так все и тянулось, устраивая обе стороны по полной программе: тройки в дневнике сына служили своеобразным эквивалентом платы школы отцу за возможность обучения способных детей в отремонтированных классах на новейшем оборудовании. Но полтора месяца назад все полетело кувырком: устав от нескончаемого хамства и лени Глеба, Светлана пообещала выставить Кондратьеву двойки в триместре и по языку, и по литературе.

Пытаясь предупредить грядущий скандал, администрация взялась объяснить непонятливой учительнице, что не всех можно стричь под одну гребенку, что именно в данном случае легче выставить три, чем долго и упорно объяснять, почему этого нельзя сделать, и что в школе есть немало других объектов, кроме Кондратьева, на которых ей разрешается демонстрировать силу педагогического воздействия на нерадивых учеников. Как ни банально это звучит, но никто не станет резать курицу, несущую золотые яйца. Легче перетерпеть выверты одного малолетнего негодника и жить по-человечески, чем сидеть в хлеву, считать копейки и тешить себя мыслью о торжестве грошовых идеалов.

— Не обращайте на него внимания, да и дело с концом, — уверяла Юлия Олеговна. — Вы не представляете, какую кашу завариваете.

— Но он не заслуживает даже двойки, — возразила Светлана, удивленная позицией завуча.

— Да и черт с ним, вам-то что? — пожала плечами Мальцева. — Послушайтесь меня, наплюйте на всю эту историю и забудьте. Я не посоветую вам плохого, верьте мне, — для большей убедительности раскрывая глаза как можно шире, она слегка наклоняла корпус вперед и сверлила Светлану взглядом. — За те десятилетия, что я отработала завучем, я научилась быть умнее, мягче, обходить острые углы и по возможности не идти против течения. Подумайте, вам это нужно? — ее глаза несколько раз наивно моргнули, выражая степень удивления происходящим. — Да, Глеб — полное барахло, не заслуживающее даже того, чтобы о нем говорили, — понизив голос, откровенно поделилась она, — и если вы считаете, что никто этого не видит, то ошибаетесь, уверяю вас, его снобизм и хамство допекли всех. Но существуют какие-то вещи, которые взрослым в силу их возраста, опыта, ума, наконец, объяснять не требуется, ведь вы уже вышли из того возраста, когда в угоду юношескому максимализму люди разрушают свою жизнь собственными руками, — с заминкой проговорила она, всем своим видом показывая, насколько ей неловко напоминать взрослому человеку о таких элементарных вещах. — Надо признаться, что те времена, когда лучше было быть голодным, но гордым, безвозвратно ушли, и теперь даже ребенок понимает, что на одних принципах в рай не въедешь.

— Какие бы ни были времена, позволять вытирать об себя ноги я не позволю никому, — негромко повторила Светлана. — Пусть у меня нет десятилетий в начальственных креслах, но у меня есть собственное достоинство, не позволяющее мне пойти на компромисс, который предлагаете вы.

— Светочка, — Мальцева тряхнула копной нахимиченных блеклых кудряшек и сочувственно улыбнулась, — с такой позицией вам никогда и не видать тех кресел, о которых вы сейчас сказали, это во-первых. А во-вторых, никакого компромисса вам никто и не думал предлагать. Знаете, свобода воли — это чудовищная мерзость, которая разрушает человека, заставляя его терять твердую опору под ногами и бегать от одного края к другому, — цинично хохотнула она. — Очень жаль, что мне придется тратить на это время, которого у меня и так мало, но моральное здоровье моих подчиненных для меня не менее важно, чем их материальное состояние, которое, между прочим, напрямую зависит от гибкости и внимательности, проявляемых нами по отношению к детям, и вами в том числе, — уже совсем жестко добавила она.

Мальцева приподняла голову, и складки обвисшей кожи, лежащие у нее на шее многоярусным воротником, почти разгладились.

— Вот что я вам скажу, Нестерова, — с придыханием произнесла она и смерила Светлану с ног до головы цепким взглядом своих твердых, как сталь, глаз. — Если вы не поймете, что эта злосчастная тройка нужна не Кондратьеву, а всей школе, то пеняйте на себя. С сегодняшнего дня на всех ваших уроках непременно будет присутствовать представитель администрации, способный здраво оценить уровень знаний мальчика и ваш уровень преподавания, это первое. И второе, если, упаси господь, с этим ребенком что-нибудь случится и произойдет это по вашей вине или с вашей подачи, то о последствиях подобного инцидента мне даже страшно подумать.

И вот, полтора месяца спустя после этого разговора, в предпоследний день триместра, худшие предположения завуча сбывались: Кондратьев стоял в проеме распахнутого настежь окна, на краю гнутого листа железа, шатающегося из стороны в сторону, и орал дурным голосом, угрожая отпустить руки и броситься вниз. В его дергающемся лице, в налитых кровью глазах было столько страха, отчаяния и злобы, что хватило бы на десятерых таких, как он. Зная характер отца, Глеб прекрасно понимал, что сын депутата Государственной Думы не имеет права принести домой двойку в триместре, поэтому всеми правдами и неправдами пытался перекроить ситуацию.

— Не подходите ко мне, вы, иначе я отпущу руки! — визжал он, с ненавистью вглядываясь в лица окружавших его людей. — Отойдите дальше! Я кому сказал!!!

— Глеб, остановись, — стараясь охладить пыл подростка, мягко проговорила завуч, — слезай, я прошу тебя, мальчик, мы не сделаем тебе ничего плохого. Не нужно глупостей.

— Отойдите!!! — снова взвизгнул он, пятясь спиной по подоконнику и отступая еще на несколько сантиметров.

— Хорошо, хорошо! — часто заговорила завуч, выставляя руки вперед и демонстративно отступая к стене.

Учителя, выведя всех учеников из здания, стояли с ребятами на улице и могли только догадываться о том, что происходит на четвертом этаже. В распахнутое окно им была видна широкая спина Кондратьева и слышны неясные крики.

— Подожди, давай поговорим, — вступил в разговор учитель физики, невысокий лысоватый пожилой мужчина с толстыми стеклами очков на переносице. — Глеб, ну ты же разумный человек, и нам обоим понятно, что без причины ни один из нас не полезет на подоконник. Скажи, в чем дело, и мы все здесь присутствующие постараемся тебе помочь.

Говоря с мальчиком, физик продвинулся немного вперед, рассчитывая подойти настолько близко, чтобы схватить его за руку и втянуть в помещение, но, заметив намерения учителя, Глеб сморщился, словно печеное яблоко, и что есть силы завопил:

— Еще шаг, и я прыгаю, ясно?!

— Господи, только бы дождаться, пока они втолкнут его в здание через крышу, — прошептала Мальцева, обращаясь к учительнице труда, стоявшей рядом с широко раскрытыми глазами и зажатым ладонями ртом.

— Кто «они»? — так же тихо переспросила та.

— Спасатели, кто же еще? — с белым, словно льняное полотно, лицом, прижимаясь спиной к стене, выдавила Юлия Олеговна. — Заварила Нестерова кашу, я же предупреждала, что он неадекватный! Что теперь делать? Хоть бы Ефимычу удалось потянуть подольше. Господи, пронеси! Скандал-то какой! И эти едут, словно в Ялту через Магадан!

— Глеб, подожди! — громко проговорил физик, отходя еще на несколько шагов в глубь коридора. — Посмотри, я сделал, как ты сказал, видишь, я отошел, и мы все сейчас отойдем на шаг, — заявил он, окидывая взглядом присутствующих и призывая их последовать его примеру, чтобы успокоить ребенка.

Отступив на шаг, учителя раздвинули кольцо, и в глазах Кондратьева промелькнуло что-то похожее не то на торжество, не то на презрение.

— Глеб, посмотри на меня, — неторопливо начал учитель, пытаясь удержать внимание мальчика и не дать ему возможности взглянуть на улицу, где уже показалась первая дежурная машина. — Скажи, из-за чего весь шум? Только из-за двоек, да? Или тебя беспокоит что-то еще? Скажи, мы же не враги, слышишь, скажи, — говорил он, близоруко прищуриваясь и в волнении проводя рукой по сваливающейся на глаза редкой челке.

— У меня не будет в четверти двоек, ясно вам?! — прокричал Кондратьев, с отвращением и наслаждением одновременно глядя на все это стадо послушных баранов, поджавших хвосты и готовых кувыркаться через голову, если ему так захочется.

— Господи, и только? — тоном добродушной тетушки воскликнула Мальцева, делая шаг вперед и радостно улыбаясь. — Глебушка, ну и перепугал ты нас, слезай сейчас же, я тебе обещаю, что ни одной двойки у тебя не будет, — мелодично пропела она, мило улыбаясь и пытаясь остановить трясущиеся губы.

— Я не верю вам! — огрызнулся он. — Пусть пообещает она!

— Кто «она», детка? — тянула время Мальцева.

— Она, черт вас всех побери! — нога Глеба скользнула по железу вниз, но, зацепившись рифленой резиной за неровность подгиба, зафиксировалась.

— Ты хочешь, чтобы к тебе подошла Светлана Николаевна? — Мальцева сделала вперед еще один едва заметный шажок. — Сейчас она будет, за ней уже послали, только не совершай глупостей, Глебушка! Двойки — это не тот повод, из-за которого стоит расставаться с жизнью. Не дури, сейчас мы все уладим, — успокаивающе проговорила она.

— Отойдите, я хочу видеть только ее! — во все горло заорал он. От мороза руки его закоченели, и он вдруг с ужасом осознал, что его затея может окончиться не так, как он запланировал: в любой момент пальцы могут не выдержать его веса, и он полетит вниз. Обалдев от страха, он вытаращил глаза и, скривив лицо так, что между верхней губой и носом не осталось расстояния, во всю глотку завопил. — А-а-а-а-а!!!

В напряженной тишине коридора раздались шаги Светланы. Она была с детьми внизу, успокаивая их и пытаясь отвести подальше от злополучных окон, но как только ей передали, что ее ждут наверху, она бегом добралась до четвертого этажа.

Так же, как и все остальные учителя, она понимала, что Глеб шантажирует их, не собираясь сводить счеты с жизнью, а только рассчитывая перетянуть одеяло на себя, но жизнь ребенка была важнее любых принципов, а на скользком узком подоконнике могла произойти любая случайность. Увидев Нестерову, Кондратьев перестал вопить и, нагло глядя ей в глаза, громко заявил:

— Я слезу, но только при условии, если вы сейчас же попросите у меня при всех прощения и скажете, что были ко мне несправедливы. Мало того, вы должны будете пообещать мне, что о двойках в четверти речи не пойдет, срамить своего отца я не позволю!

— А тебе не приходит в голову, что ты сам позоришь своего отца? — невольно, дивясь наглости Кондратьева, произнесла Светлана.

— Все, другого условия у меня не будет! — крикнул тот, держась за раму из последних сил. — Мне наплевать: или меня убьет отец, или я сейчас разобьюсь сам! У вас мало времени! — вдруг закричал он, и побелевшие кончики пальцев Кондратьева медленно заскользили вниз.

— Что вы стоите, обещайте ему что угодно, только помогите вытащить ребенка! — вдруг взвизгнула Мальцева. Увидев, что от холода и напряжения пальцы Глеба стали почти синими, она испугалась не на шутку, могло получиться так, что помощь спасателей опоздает. — Обещайте ему хоть пятерки, мне все равно, только вытащите его оттуда, я умоляю вас! — закричала она, обращаясь к Светлане.

Стряхнув оцепенение, Светлана сделала решительный шаг по направлению к окну.

— Я обещаю тебе, что поставлю тройки, дай мне руку, — как можно спокойнее и тверже произнесла она, протягивая свою ладонь по направлению к Глебу.

— Громче! — оскалившись почти по-звериному, крикнул тот.

— Я обещаю тебе, что двоек не будет! — громко сказала Светлана.

— А извинения? — нагло улыбнулся он, чувствуя, что победа полностью осталась за ним.

— А вот с извинениями тебе придется подождать! — вдруг неожиданно крикнула Светлана и рванулась к оконному проему.

Кондратьев даже не успел осознать, что произошло, как Светлана, вцепившись руками в его колени, повисла на нем, крепко прижав ноги подростка к себе, и изо всех сил дернулась корпусом назад. Под единый крик, вырвавшийся у всех присутствующих, они кубарем скатились на натертый рыжей мастикой паркетный пол коридора. Больно ударившись головой о доски, мальчишка завыл, и по щекам его покатились слезы. Вырвавшись из рук Светланы, он вскочил на ноги и, скорчив страшную гримасу, закричал:

— Я ненавижу вас! Теперь, надеюсь, вас уволят! — и, сверкнув глазами, словно волчонок, со всех ног бросился к лестнице.

В ушах Светланы часто стучало. Кто-то, наклонившись, подал ей руку и помог встать. Болело все тело, раскалывалась голова, а перед глазами так прыгало и рябило, что она ничего не могла разобрать. Придя в себя, она обнаружила, что сидит в кабинете Мальцевой, на третьем этаже, а около нее хлопочет врач. Увидев, что Светлане стало лучше, Юлия Олеговна знаком отпустила доктора и в упор посмотрела на подчиненную.

— Я говорила, что все закончится именно так, но вы не захотели меня слушать. Вы никогда не прислушивались к моим словам! — зло процедила она. — Ваше счастье, что этот засранец не сорвался и не сломал себе шею. Выбор у вас небогатый, — усмехнулась она. — Я оставляю вас наедине с журналом и собственной совестью. Через десять минут я вернусь, думаю, больше ничего объяснять не нужно, — заключила она и неспешно направилась к двери.

Оставшись одна, Светлана, не раздумывая, выставила триместровые оценки напротив фамилии Кондратьева, а потом, взяв чистый лист бумаги, начала что-то быстро писать, ровным убористым почерком укладывая одну за другой мелкие красивые буквы.

Вернувшись через десять минут в свой кабинет, Мальцева, как и рассчитывала, Светлану уже не застала. Открыв журнал восьмого класса на литературе, она провела пальцем по вертикальному столбику, отыскивая фамилию Кондратьева. Дойдя до нужной строки, она недовольно фыркнула и скривилась, вмиг став похожей на сморщенный лимон.

— Могла бы обойтись и без крайностей, — процедила она, недоброжелательно рассматривая строку двоек с крупной пятеркой в конце.

Решив на всякий случай отследить еще и русский язык, она перелистнула несколько страниц. То, что предстало ее глазам, было невероятным: на правом развороте расчерченного листа лежало заявление об увольнении на имя директора школы, а слева, в журнальной клеточке кондратьевской четвертной, была выведена жирная шестерка.

Ксюха стояла в прихожей перед зеркалом старого трюмо и, поворачиваясь по кругу, любовалась своим отражением в новеньком модном прикиде. Ее слегка округлившаяся фигура уже не вписывалась в старую одежду, сидевшую на ней раньше в облипочку, и любимые коротенькие юбчонки и топики сиротливо ютились на плечиках необъятного гардероба. Нет, что ни говори, а в беременности тоже есть свои положительные стороны.

Взять хотя бы то, что по первому ее слову был куплен шикарный наряд, влетевший ее благоверному в приличную копеечку. Раньше, чтобы из семейного бюджета выкроить подобную сумму на ее прихоть, приходилось прибегать к разным уловкам и хитростям, а теперь — ничего такого не требуется: нацепила старую шмотку, подошла к зеркалу, глазки к небу — ой, опять не сходится, и на тебе, ступай и покупай чего душе заблагорассудится. Мало того, стоит только захотеть, как Толик ради ее прихоти помчится галопом в магазин, хоть бы и посреди ночи, — а что делать, положение безвыходное, организм требует.

Сказать правду, ничего такого организм вовсе не требовал, но упускать удобный случай тоже было ни к чему, потому что у них, у мужиков, как? Купил или нет — это вопрос второй, предлагал — значит, уже облагодетельствовал, и про этот аспект лично он, любимый, уже не забудет ни в жизнь и тебе не даст забыть. Десять лет может пройти, а он все будет вспоминать, как тебе ночью за соком бегал. Уже не только сок закончится — магазин, где он был куплен, сто раз закроется, а внеурочная услуга мужика так и будет висеть на тебе пожизненным неоплаченным грузом.

— А ты, Ксюнечка, еще очень даже ничего! — проговорила Ксюха вслух, рассматривая в зеркало новехонькую черную кожаную юбку, украшенную по бокам мелкими блестящими камешками стразов.

На золотистом модельном батнике, окантованном по воротнику такими же стекляшками, что и на юбке, волна черных блестящих волос казалась богатой шелковой шалью, наброшенной на плечи. Светлый тон блузки подчеркивал смуглый оттенок кожи и ярко-коралловые накрашенные губы, выделявшиеся на лице острой алой полосой.

Продолжая наблюдать за собой в зеркало, Оксана слегка опустила ресницы, в один миг приняв обличье монашеской скромности, а потом вдруг резко подняла их, распахнув глаза и резанув ими, словно острой бритвой, пространство впереди себя, хрипло рассмеялась. В глубине бездонной черноты запрыгали бесстыжие бесенята, а стразы, дрогнув, отбросили в эту зияющую пропасть десятки мелких искр, отразившихся от частых граней стекляшек.

— Никуда ты от меня не денешься, — удовлетворенно прошептала она, слегка проводя алыми полированными ногтями по мягкой коже.

В зеркале промелькнула ее длинная узкая рука, украшенная только золотой полоской обручального кольца, и она тут же нахмурилась, вспомнив чуть ли не килограмм драгоценностей на пальцах Риммы. Вот уж кому повезло, а ведь ни кожи ни рожи, если на то пошло.

Нет, от Нестерова таких подарков ждать не приходится, он, как церковная крыса, способен только на то, чтобы собирать крошки с чужих столов. И как ему самому-то не стыдно всю жизнь быть вечно нищим, оборванным, изо дня в день таскать на службу один и тот же костюм, одну и ту же засаленную кепку и обтрепавшийся портфель! Неужели не видит, насколько он смешон и противен?

Обличительные размышления Ксюхи прервались самым неожиданным образом, испугавшим ее чуть не до потери сознания: за входной дверью раздался хриплый кашель, и одновременно в замке начали ковырять ключом. То, что кашлял не Анатолий, она могла поспорить, и потом, Нестеров был в институте. Но комплектов ключей от квартиры было только два, значит, за дверью был чужой.

Похолодев от страха, Оксана почувствовала, как по спине, под тонкой новой блузкой, покатился пот, а ноги задрожали в коленях и намертво приросли к полу прихожей. Понимая, что нужно на что-то решаться, она не могла двинуться с места, почти перестала дышать, приоткрыв пересохшие трясущиеся губы, и со страхом вглядывалась в дверь. Шею под самым подбородком свело, до упора натянув голосовые связки, и по всему телу прошла волна отвратительной беспомощности.

Не отрывая взгляда от дверей, Оксана с ужасом смотрела на то, как замок медленно повернулся, потом возвратился в прежнее положение и дверь стала бесшумно открываться.

— Почему на лице нет радостной улыбки и где оркестр? Разве так свекровь встречают? — Ева Юрьевна вытащила ключ из скважины и, шагнув через порог, захлопнула за собой дверь. — Судя по всему, оркестра не будет, — констатировала она, с удивлением глядя на стоящую словно изваяние Ксюху.

— У вас что, есть ключи от нашей квартиры? — все еще не выйдя из состояния шока, спросила Оксана. Голос ее был хриплым и до неузнаваемости чужим.

— Сначала здравствуйте, — иронично наклонила голову Ева Юрьевна.

— Здравствуйте, — автоматически повторила Бубнова и наклонила голову так же, как это сделала Нестерова-старшая.

— Уже хорошо, — усмехнулась Ева Юрьевна. — Теперь относительно ключей: почему ты решила, что у матери твоего мужа не должно быть ключей от квартиры сына? — несколько высокомерно произнесла она, выделяя голосом последние два слова. Поискав глазами табуретку или пуфик и ничего не найдя, старая леди, удрученно вздохнув и свернув губы недовольной трубочкой, прислонилась к дверному косяку. — В этом доме не только не здороваются, но еще и не держат в прихожей хоть какой допотопной мебели, на которую мог бы приземлиться старый человек. А еще туда же: «Приезжай!» — горько посетовала она.

— Ева Юрьевна, Толи нет дома, — с каменным лицом, справляясь наконец со своим волнением, натянуто проговорила Оксана.

Фраза была произнесена с таким выражением лица, что услышав ее, любому, даже не очень тактичному, человеку стало бы моментально понятно, что его присутствие в доме в данный момент крайне нежелательно и что если бы он был так любезен отвалить, то это устроило бы обе стороны.

— Очень хорошо, что его нет, — отрезала старая леди, — стала бы я тащить свои бренные мощи через пол-Москвы! Если бы мне необходимо было лицезреть Анатолия, я бы набрала его номер, так проще. Я приехала не к нему, — безапелляционно заявила она, ставя сапоги под вешалку и пристраивая на крючок роскошную каракулевую шубу. Сняв шапку, она положила ее на полку, а потом, подойдя к зеркалу, провела рукой по блестящей пышной копне седых волос.

Наблюдая в зеркале за выражением лица невестки, старая леди увидела, как брови девушки от изумления поднялись, а в распахнутых глазах появилось полное недоумение. Не догадываясь, что свекровь пристально наблюдает за ней, она медленно пожала плечами и в задумчивости прикусила нижнюю губу.

— Ева Юрьевна, позвольте спросить о цели вашего визита, — пытаясь взять себя в руки, сконцентрировалась Бубнова. Стараясь не ударить лицом в грязь, она старательно подбирала слова, норовя убедить собеседницу, что перед ней почти что дама из высшего света.

— Ты хочешь спросить, для какой цели я без предупреждения свалилась тебе ни голову? — сверкнула глазами мать Анатолия.

— Ну приблизительно так, — прекратила сценические эффекты Бубнова.

— Душещипательная беседа между любящими снохой и свекровью будет происходить здесь? — старая леди скептически оглядела коридор. Сыпящаяся с потолка штукатурка и отошедшие от стен обои выглядели поистине убого. Не дожидаясь приглашения, Ева Юрьевна двинулась на кухню; за неимением другого варианта, фыркнув себе под нос, Оксане пришлось последовать за ней.

— Как ваше здоровье, Толя говорил, вы болели? — спросила Ксюха, и по ее тону было ясно, что здоровье матери Анатолия ей абсолютно до фонаря и что спрашивается об этом исключительно для поддержания беседы.

— Если человек живет, то он непременно хоть чем-то да болен, — не желая тратить время на подобную профанацию, сказала Нестерова.

— Если вы проделали по зиме такой путь, значит, вы абсолютно здоровы, — попыталась уколоть свекровь Ксюха.

— Деточка, абсолютно здоровых людей на свете не бывает, есть больные и плохо обследованные.

Обрубив таким образом тему здоровья окончательно, старая леди по-хозяйски, будто у себя дома, открыла навесную полку, достала коробочку с заваркой, поставила на блюдце любимую чашку Анатолия, нажала на кнопку электрического чайника и, вернувшись к столу, уселась на табуретку.

— Вы могли бы попросить заварить чай меня, в такой пустяковой услуге я бы вам не отказала. Зачем же утруждаться самой? — проговорила Ксюха, давая неоднозначно понять, что старуха в квартире только гость, и ни на йоту больше.

— К чему такие церемонии, — возразила Ева Юрьевна, — незачем делать лишний крюк, прямой путь всегда короче, к тому же в собственном доме я буду делать то, что сочту нужным, — заверила она, масляно улыбаясь и клоня голову немного набок.

— Я понимаю, что вы мать Анатолия, но понятие собственного дома подразумевает несколько иное значение, нежели посещение жилища ребенка, — довольно резко парировала Оксана, полностью пришедшая в себя после перенесенного стресса и не понимающая, какого черта нужно в ее доме этой старой калоше. — Вы, наверное, забыли, в этом доме хозяйка пока я, а вы только гость, — добавила она, и Нестерова увидела, с каким удовольствием она произнесла эти слова.

— Милая деточка, — гортанно проворковала старая леди, доставая сигарету и раскуривая ее прямо на глазах изумленной ее самоуверенностью снохи. — Начнем с того, что хозяйкой в этом доме ты никогда не была, — она с удовольствием выпустила густую струю сигаретного дыма и, прикрыв глаза, улыбнулась, изломав кончики тонких вишневых губ. — Женой Анатолия ты стала, — корпус старой леди слегка качнулся вперед, — но хозяйкой — нет.

— Я не только жена вашего сына, я мать его будущего ребенка, между прочим, вашего внука, так что хочется вам того или нет, хозяйкой здесь я буду очень скоро, если вы имеете в виду документальную часть вопроса, — стараясь оставаться в рамках приличий, напряглась Оксана.

Ей не нравилась эта старая викторианская леди, с прямой осанкой и надменным взглядом, выпускающая одно за другим фигурные кольца сигаретного дыма. Ей не нравилась ее манера говорить, глядя на собеседника из-под полуопущенных век, резко вскидывать глаза и сверлить оппонента холодными буравчиками. Ледяная самоуверенность и раздражающая аристократичность — все, что было в этой женщине, возмущало Бубнову.

— Жена и хозяйка — еще не одно и то же, — назидательно выдала Нестерова, стряхивая сигаретный пепел в угловатую стеклянную посудину, стоящую на подоконнике. — Женить на себе Анатолия ты смогла, — повторила она, — я отдаю тебе должное, опираясь на обстоятельства, ты даже сумела выжать из моего сына скупую мужскую слезу, заставив поверить в будущее отцовство…

— Что вы хотите этим сказать? — побледнела Бубнова.

— Что такие факты, как установление отцовства по анализу крови, — вещи известные и даже не поднебесно дорогие, так что проверить твою сказку — вопрос времени, и только.

— Да как вы… — задохнулась Бубнова.

— Не перебивай меня, — вскинула глаза старая леди, и Оксане показалось, что тень от профиля старухи на стене усмехнулась. — Что же ты, такая умная, такая изворотливая, такая предприимчивая, что же ты не удосужилась, прежде чем беременеть, разузнать получше о том, кто хозяин тех соблазнительных иногороднему сердечку московских хором, на которые ты позарилась?

Непонимающе сдвинув брови, Ксюха молча уставилась на старуху.

— Так вот, милая несостоявшаяся хозяйка, беременная неизвестно от кого, наша на редкость самостоятельная и предприимчивая особа, — меряя уничтожающим взглядом невестку, продолжала Нестерова, — довожу до твоего сведения, что без моего согласия на этой жилплощади не сможет прописаться никто, потому что квартира приватизирована на мое имя много лет назад и соответствующие документы, подтверждающие это, есть не только у меня в комоде, но и в адвокатской конторе. Жилплощадь, на которой ты, я надеюсь, временно проживаешь с моим сыном, не принадлежала ему никогда, она только фиктивно считалась его собственностью, — с удовольствием прикуривая свежую сигарету от старой, протянула Нестерова.

— Вы говорите неправду, — не поверила Бубнова, — если бы было так, Толя не стал бы скрывать этого от меня.

— Толя сам до сих пор ничего об этом не знает, — засмеялась старая леди. — Как и любому мужику, ему никогда не приходило в голову посмотреть книжки об оплате. Если бы он это сделал, скажу честно, он был бы удивлен не меньше твоего.

— Но Толя здесь прописан, а вы нет, я спрашивала об этом в ЖЭКе! — не выдержав, выкрикнула Ксюха и тут же примолкла, вынужденная прикусить язык.

— Да, он здесь прописан, — важно выдохнула Ева Юрьевна, — но прописан на моей площади, потому что хозяйка собственности я. Зная своего мальчика, я была вынуждена пойти на некоторые меры для его же безопасности. Запомни, он никогда не смог бы тебя прописать в этой однокомнатной квартире, даже если бы и захотел, потому что по закону без моего согласия этого нельзя сделать в принципе, — отрезала она.

Ева Юрьевна разломала сигарету о дно посудины и жестко посмотрела на Ксюху.

— Я советую тебе основательно подумать, прежде чем продолжать свою игру, — проговорила она.

— Почему вы не сказали мне этого раньше?! — потрясенно произнесла Бубнова.

— Лишать тебя всего сразу было бы жестоко, — сощурилась Ева Юрьевна. — Пусть если не прописка, то хотя бы это, — она кивнула на живот Оксаны, — останется у тебя после всей этой истории на долгую добрую память.

— Ваши слова проверяются элементарно, — сопротивляясь из последних сил, выдавила Бубнова.

— Твои — чуть сложнее, но проверяются тоже. Только в отличие от тебя я правды не боюсь, потому что в случае поражения нас ждет совершенно разная расплата за грехи. Ты сама решила, девочка, что лучше царствовать в аду, чем служить на небесах, ты же хотела сразу всего, так царствуй, — надменно проговорила старуха, глядя невестке прямо в глаза. Прикрыв ресницы, Оксана опустила голову, и старая леди увидела, что по щекам ее покатились слезы.

— Пожалуйста, Нестеров! — голос учителя прозвучал как гром среди ясного неба, громко и неожиданно, и наполнил душу мальчика предчувствием скорой неприятности.

Егор Ефимович, преподающий физику в этой школе уже более тридцати лет, подошел к Володе и близоруко прищурил глаза. Окинув фигуру ученика оценивающим взглядом, он поправил на переносице тяжелые очки с толстыми стеклами и слабо улыбнулся.

Улыбка Щеглова вышла робкой и виноватой, будто он извинялся перед всем классом за Володину неудачу. Непослушные губы никак не хотели складываться в ровную полоску, словно сознаваясь в косвенной причастности к провалу одного из своих учеников. Глаза, казавшиеся из-за толстых стекол огромными, смотрели на Володю вопросительно, почти умоляюще; короткие пальцы рук, сложенные в корзиночку, нервно сжимались.

Выждав томительную паузу, Егор Ефимович понял, что ответа ждать бесполезно и, разочарованно вздохнув, торопливо заговорил:

— Зная тебя как старательного ученика и просто порядочного человека, я не допускаю мысли, что ты мог прийти ко мне на урок с несделанным заданием, ведь так? — беззащитно моргнув, спросил он. Он положил руку на голову мальчика и неторопливо провел ладонью по волосам. — Я знаю, должно было случиться что-то очень важное, — Володя почувствовал, как пальцы учителя дрогнули. — Ничего, что так получилось, ты не переживай. Когда у тебя будет время, ты обязательно выучишь этот урок. Ведь так?

Боковым зрением Володя видел, как рука Егора Ефимовича соскользнула с его плеча и легла на парту. Уставившись на чистые страницы тетради, он чувствовал себя опустошенным. Если бы учитель выставил двойку, накричал, сказал что-то обидное, было бы не так паршиво, как теперь. Но Ефимыч никогда не кричал и не ставил двоек понапрасну, искренне веря, что невыученный урок — это досадная случайность, и только. Видя в людях исключительно хорошее, Щеглов верил в их порядочность и доброту, пропуская сквозь сито своего доверия все то, что не укладывалось в его теорию людских отношений.

Обидеть Ефимыча считалось между ребятами смертным грехом и, несмотря на то, что старика считали немного не от мира сего, его искренне уважали и по-своему опекали, поэтому всем без исключения, часто даже вопреки своему желанию, приходилось готовиться к урокам нелепого, смешного человечка в пиджаке, протертом на сгибах рукавов до самой основы и вышедшем из моды уже несколько десятилетий назад.

Володя любил Ефимыча ничуть не меньше остальных и совсем не хотел расстраивать этого доброго и немного наивного человека, тем более что выучить параграф по физике для него было несложно. Но, вопреки здравому смыслу, он не делал этого, и вовсе не из-за того, что ему было лень листать страницы учебника, нет, просто его голова была занята совершенно иным занятием, более увлекательным и сложным, чем построение электрических цепей, занятием, поглощающим до единой секундочки все его время и не оставляющим даже во сне.

Закрывая глаза, он видел поблескивающие ворсинки зеленого бильярдного сукна, ощущал тяжесть матовых костяных шаров. Рука, слившись с округлой лаковой поверхностью кия, была точна и легка. Мысли о полутемных «Сетях Атлантики» разливались по всему телу теплой волной наслаждения, делая его счастливым. От бочек шел сладковатый аромат копченой рыбы и свежего пива, а лампы, привернутые на перекладине над столом, очерчивали расплывающийся в темноте круг, из которого ему не хотелось выходить даже на краткое мгновение.

С того момента, когда он впервые ударил по шару, его жизнь раскололась на две части, растащив по разные стороны этого виртуального барьера его душу и тело. Когда он наклонялся над столом с кием в руках, обе эти субстанции соединялись, возвращая его существованию необходимую целостность. Но как только Володя возвращался в реальный мир, хрупкое равновесие нарушалось, внося в его жизнь мучительную раздвоенность.

Придумывая массу глупых предлогов, люди, окружавшие Володю в этом временном, лишенном красок мире, всеми силами оттягивали то мгновение, когда он сможет наконец вернуться в жизнь, полную света и счастья. Глухое раздражение на этих жалких человеков, не понимавших, что они творят, и мучивших его совершенно осознанно, переходило все границы человеческого терпения и выливалось в глухую злобу, разрывавшую сознание мальчика на куски. Воображаемый мир был настолько рельефен и желанен, что, подменив собой мир реальный, сделался единственной средой, в которой Володя мог существовать.

— Зачем тебе вся эта галиматья, Вовчик? — пожимал плечами Федор, и его рыжие брови соединялись над переносицей в дугу. — Брось, а то, неровен час, крыша съедет. Хочешь, мы с тобой такой тусняк заделаем — чертям тошно станет? Пригласим девчонок, возьмем несколько ящичков «горючки», оторвемся! — зажмуривая глаза, словно мартовский рыжий котяра, крутил головой он.

— Федь, ты меня прости, но я срочно должен уйти, — отнекивался Вовчик.

— Опять в «Сети»? — хмурился Федор.

— Нет, тут недалеко, я по делам… — стараясь не встречаться с другом взглядом, отворачивался Володя.

— Тогда пойдем вместе, — предлагал Шумилин.

— Нет, понимаешь, тут дело такое, личного порядка, — начинал выворачиваться он. — Я бы с удовольствием, но… — Володя сожалеюще разводил руки в стороны, прикусывал губы и нетерпеливо играл желваками скул, ожидая, когда настанет удобный момент, чтобы остаться одному.

— Как знаешь, — разочарованно говорил Федя, глядя вслед быстро удаляющемуся другу.

По мере того как Володя приближался к заветным «Сетям», его шаги делались все торопливее и шире. Теперь, когда от заветной темной комнатушки с пологими сводами его отделяло всего несколько десятков метров, он чувствовал, как по его жилам бежит горячая кровь. Ощущение счастья росло, выстукивая тоненькими молоточками в груди, отдаваясь во всем теле и заливая каждую клеточку широкой волной долгожданного избавления.

Хлопнув тяжелой дверью, Володя торопливо сбил снег с ботинок, привычно бросил взгляд в сторону бильярдного стола, и из самой глубины его настрадавшейся за день души вырвался возглас удивления: стол был занят. Такого поворота событий он никак не ожидал, и поэтому разочарование, проступившее на его лице, было настолько явным, что читалось без особого труда. Он приходил в «Сети» ежедневно, но ни разу не попадал в такую ситуацию. Ему и в голову не приходило, что он не единственный, кто хочет подержать в руках кий. Он готов был расплакаться от досады, и только то, что на него смотрят, сдерживало его.

— Ты сегодня не первый, — официант, увидев постоянного клиента, подошел и, смахнув невидимую пыль с абсолютно чистого стола, поинтересовался: — Будешь ждать?

— А не знаешь, это надолго? — спросил Володя, безуспешно пытаясь скрыть неудовольствие.

— Да не должно, — протянул официант, — они с самого утра здесь тусуются, наверное, скоро свалят. Хочешь, я разузнаю?

— Если можно. А это удобно?

— Неудобно на потолке спать, — хмыкнул тот и отправился в сторону бильярда.

— Свободно? — Володя повернул голову и увидел, что к его столику подошел молодой человек в темной куртке. Не дожидаясь Володиного разрешения, он поставил кружки с пивом на сеть и уселся рядом. — Ты тоже ждешь, когда стол освободится?

— Угу, — неопределенно хмыкнул Володя, следя за передвижениями официанта.

— У тебя есть с кем шарики погонять или ты один? — не унимался парень.

— Один, — неохотно ответил Володя.

— Эти уйдут, присоединяйся ко мне, я тоже один, — доброжелательно улыбнулся тот. Увидев по лицу мальчика, что он не выражает особого стремления поиграть на пару, парень насупился. — А впрочем, как хочешь, я пришел сюда раньше тебя, так что или со мной, или будешь ждать, пока я нагоняюсь.

Сияя улыбкой, к столику подлетел официант:

— Ребята, эти двое уже уходят, так что все в полном ажуре, — сказал он.

— Держи за труды, — чернявенький вытащил из кармана пухлый бумажник и, выдернув из отделения купюру в пятьдесят рублей, протянул парню в полосатом переднике.

— Благодарю, — проворковал тот и исчез.

— Ну так что? — он повернул к Володе лицо, и тот увидел, что у улыбчивого паренька ярко-голубые лучистые глаза. — Играем?

— А почему бы и нет? — после недолгого раздумья откликнулся Володя.

— Тогда пойдем.

Пропустив Володю вперед, паренек незаметно обернулся и посмотрел в самый неосвещенный угол зала. Кивнув кому-то невидимому, он поспешил за мальчиком. А человек, сидевший в тени, вытащил из кармана телефон:

— Алло, Римма Игнатьевна! — едва шевеля губами, проговорил он. — Все, как договаривались. Малец на крючке, теперь ему ни за что не сорваться.

— Вот и славненько, — послышалось в трубке, и связь прервалась.

Мобильник, висевший на груди Меркулова, мелко завибрировал и выдал звук, похожий на жужжание шмеля в полете. Не обращая внимания на скромное предложение электронного друга, Дмитрий продолжал писать, стремясь довести строку до конца. Замолчав на секунду, телефончик недовольно фыркнул и затрясся сильнее.

— Сейчас, сейчас, — пообещал Меркулов, выделяя что-то важное лимонным маркером и ставя победную точку.

Оскорбившись нерасторопностью хозяина, блестящая стальная коробочка заиграла гимн России, задергалась и затряслась.

— Уже взял, — объявил Дмитрий, откинул крышку и посмотрел на номер, высветившийся на табло. Если бы телефон мог говорить, то он, наверное, окрестил бы медлительного хозяина каким-нибудь чрезвычайно обидным словом, и был бы прав, потому что, увидев комбинацию, отображенную определителем, Дмитрий забыл не только о маркерах и листочках, но и обо всем, что его окружало. Боясь, что звонки прекратятся, он торопливо нажал кнопку и с замиранием произнес:

— Как хорошо, что ты позвонила!

— Дима, здравствуй, у тебя есть для меня минутка? — Дмитрию показалось, что в голосе Светланы прозвучала тревога.

— У меня для тебя сколько хочешь свободных минуток, — с готовностью сказал он. — Светочка… — Дмитрий замялся, не зная, стоит ли спрашивать о причине звонка, но, не решившись форсировать события, изменил вопрос: — Мы сегодня увидимся?

— Дима, — на сей раз тревожные нотки слышались очень отчетливо, — у меня к тебе важное дело. — Светлана на мгновение запнулась, но, видимо, собравшись с мыслями, продолжила: — Я хочу, чтобы ты мне помог.

— Что-то случилось? — Дмитрий напрягся, вслушиваясь в голос на том конце трубки. Всегда такая жизнерадостная, веселая, сегодня Светлана была не похожа на себя.

— Я не знаю, — голос в трубке сник окончательно. — Димушка, мне нужен твой совет, и, возможно, я попрошу тебя оказать мне услугу.

— Если я могу тебе помочь, то считай, что я уже согласился.

— А если я отправлю тебя, как Мюнхгаузена, на Луну? — Дмитрий услышал знакомые нотки и понял, что Светлана улыбается.

— Значит, на Луну, — покорно протянул он. — Давай встретимся и все обговорим. Я буду ждать тебя сегодня на нашем бульваре, у стелы, хорошо?

— Хорошо. Во сколько?

— А ты во сколько освободишься от своих школьных оболтусов?

— Я уже освободилась, — сказала она, и Дмитрий услышал в трубке ее смех, похожий на вздох.

— Это что значит? — не понял он. — Ты сегодня не работаешь?

— До пятницы я совершенно свободна, — опять рассмеялась Светлана.

— Почему именно до пятницы? — удивился он.

— Знаешь что, я жду тебя на бульваре в шесть, идет? — перевела разговор Светлана.

— Я до шести умру от тоски, — голос Димы звучал жалобно и просяще.

— Тогда в пять. В пять ты еще будешь жив?

— Не факт, конечно… — протянул Меркулов.

— Ты уж расстарайся, пожалуйста. Ладно, до вечера, — и в трубке повисла тишина.

— Ого! Жизнь бьет ключом, и даже не всегда по голове! Значит, даром времени не теряем, приводим наш грандиозный план в исполнение? — Обручев оторвался от экрана компьютера и вопросительно посмотрел на друга.

— Тем, ну его к чертям собачьим, этот твой план! — словно от головной боли, досадливо сморщился Дмитрий. — Нашел чего вспомнить! Мы с Витюней были пьяные в хлам, вот и чудили. Неужели разговор двух нетрезвых людей можно воспринимать всерьез? — пожал плечами он и широко улыбнулся, ожидая, что Обручев поступит точно так же.

— Подожди, Дормидонт, — остановил его Артем, — при чем тут вспоминать или не вспоминать? Уговор есть уговор, и нечего здесь из себя строить рубаху-парня.

— Если у тебя горячее желание разорить меня в ресторане, я не против, — пошел на повторный круг Меркулов. — А что, получу зарплату, позову тебя и Витюню, и мы посидим, как в старые добрые времена, втроем, поболтаем. А всю эту гадость давай забудем. Знаешь, я как вспомню, у меня мурашки начинают по спине бегать, — сказал он и расстроенно вздохнул.

— О-о-о, как ты запел, птичка-кенар, — нарастяг проговорил Обручев, с удовольствием наблюдая за попытками бывшего сокурсника выбраться из приготовленной по его душу петли. — А совсем недавно генералом на белом коне гарцевал.

— Вот не думал, что ты такой. Как ты не можешь понять, дурья твоя башка, что у меня к этой женщине серьезное чувство? Знаешь, мне ровным счетом наплевать, кем я буду выглядеть в твоих глазах, но со Светланой поступать гадко я не намерен.

— Витюнь, ты тоже считаешь, что слово мужчины не стоит ни гроша? — Артем приторно сморщился и посмотрел на Голубева, который сидел за столом у окна и делал вид, что погружен в работу.

Неохотно оторвавшись от бумаг, он с укором взглянул на Артема. Больше всего ему хотелось, чтобы его оставили в покое, отцепившись с этой треклятой историей. С досадой причмокнув губами, он жалобно попросил:

— Ребят, может, вы без меня разберетесь, а? Пьяный я был, толком и вспомнить не могу, чего было, чего не было, а вы туда же — судьей! Какой из меня судья? — промямлил Витюня и, довольный своей находчивостью, ласково улыбнулся.

— Подожди, так дело не пойдет, — уперся Артем, и, точно сдувшийся воздушный шарик, Витюня потускнел, сгорбился, став в один момент снова маленьким и серым.

Улыбка постепенно исчезала с его лица, уступая место несчастной гримасе. Первыми дрогнули и опустились уголки губ. Открытый лоб Витюни прорезали горизонтальные полосы, доходящие почти до высоких скользких залысин. Страдальчески сморщившись, поползли к переносице углы толстых мохнатых бровей. И в несколько мгновений от улыбки довольного своей находчивостью человека не осталось даже воспоминания.

— Что значит, ты ничего не помнишь? — наседал Артем. — У тебя что, память отказала?

— Нет, с памятью у меня все в порядке, — помрачнел еще больше Витюня. От природы слабохарактерный и мягкий, он не переносил никакого давления. Едва почувствовав на себе чей-то нажим, он сдавался, предпочитая доброй войне худой мир и ретируясь с поля боя как можно скорее. — Нет, с памятью у меня все хорошо, — повторил он, невольно сжимаясь под натиском Артема. — Я помню даже то, что порядочный человек на моем месте уже давно бы выбросил из головы, и то, что я помню, мне не нравится, — тихо закончил он, отводя глаза в сторону.

— Значит, ты помнишь, что Меркулов похвалялся, как за месяц преуспеет на любовном фронте? — гнул свое Обручев.

Опустив глаза к бумагам, Витюня подавленно молчал.

— Так помнишь или нет?! — повысил голос Артем, сверля Витюню жестким взглядом.

— Помню, — чуть слышно прошептал Витюня, поднимая на Обручева умоляющие глаза и нервно дергая губами.

Не обращая внимания на его немой крик, Артем продолжал:

— Ты можешь подтвердить, что спор заключен на месяц?

— Прости, — Виктор виновато посмотрел на Дмитрия.

— Так да или нет?! — почти крикнул Обручев.

— Да! — с силой выдохнул Витюня и, сжав ладонями виски, закрыл глаза.

— Слушай, отстань от Витьки, — бросил Дмитрий, — наши старые счеты его не касаются. Его вообще тогда под козырьком не было!

— Под каким козырьком? — прохрипел Голубев.

— Думаешь, я не знаю, для чего ты все это затеял?! — вздыбился Меркулов.

— А знаешь, так и нечего ваньку валять, — отрезал тот. — Что, ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? Ты меня много жалел, когда перед Зинкой последним негодяем выставлял?

— Какая Зинка? Какой козырек? Объясните, в конце концов, что все это значит?! — жалобно взвыл Витюня, снимая очки и с силой нажимая ладонями на глаза. — Я не понимаю, что здесь происходит!

— Сухим ты у меня из этой истории не вылезешь, — вдруг тихо произнес Артем. — Это я тебе пообещать могу твердо.

— Да пошел ты к черту! — вяло огрызнулся Дмитрий.

— Я бы не советовал тебе говорить со мной в таком тоне.

— Что ты мне можешь сделать, ну что? — от напряжения Дмитрий слегка вытянул шею и выставил подбородок вперед.

— Я думаю, твоей Светлане будет интересно послушать, как ты спорил на нее, делая ставки, словно на лошадь на ипподроме, — язвительно улыбаясь, процедил Артем, и губы его вытянулись в длинную острую полоску.

— Ты даже не знаешь, кто она и где живет, чего зря языком мелешь? — побледнел Дмитрий.

— Где, говоришь, ее телефончик? В редакционной книжечке, должно быть, записан. А как же ему, родимому, там не быть, если эта самая Светлана — победитель конкурса. Нет? — неожиданно затих он. — Ах, его там нет, — изображая обеспокоенность, нахмурился Артем, — потерялся, должно быть, наш телефончик. У Меркулова спрашивать бесполезно, он сам не знает, куда бы это номерок мог подеваться, — издевательски морщась, продолжал Обручев, — остается… А что же тогда бедному червячку остается? Наверное, придется зайти в бухгалтерию и спросить адресок, по которому был отправлен ценный выигрыш аж в десять тысяч рублей. И что же наша бухгалтерия? А у нашей бухгалтерии мышь мимо не проскользнет, у них любая бумажка найдется, начиная с правления Петра Великого, — торжественно подвел итог Артем.

— Ты же обещал, что эта история за нас троих не выйдет? — холодея, прошептал Дмитрий.

— Ты тоже много чего обещал, — жестко возразил тот, — однако не очень торопишься исполнять обещанное.

— Что ты от меня хочешь? — устало проведя ладонью по лицу, спросил Меркулов.

— Я хочу, чтобы наш уговор остался в силе, только и всего, — легко проговорил Обручев, и его улыбка снова стала доброй и приветливой. Из-за чего ты так раскипятился? — мотнул головой он в сторону Дмитрия.

— Правда, Дормидонт! — чувствуя, что неприятный разговор подходит к концу, засуетился Витюня.

— Я, пожалуй, пойду, в случае чего прикройте, скажите, что у клиента, или придумайте еще что-нибудь, — проговорил Меркулов.

— Не волнуйся, все сделаем — комар носа не подточит, — поспешил заверить его Витюня. — Ведь на то и существуют друзья, правда, Тем?

— Дружба — это страшная сила, — согласился тот, и на его лице проступила кривая ухмылка.

При этих словах Дмитрий невольно вздрогнул и посмотрел на Обручева.

— Иногда слишком страшная, — тихо проговорил он и, не прощаясь, вышел.

Скудное мартовское солнышко роняло тонкие ниточки чахоточных негреющих лучиков сквозь редкие окошки светлой льняной холстины неба. Хмурый ветер, упав на колени, наклонял свою кучерявую голову к самой земле и что есть силы раздувал пухлые снежные наносы. Взметнувшись ввысь, снежинки летели куда-то по диагонали наверх, расчерчивая воздух причудливыми искривленными зигзагами ломаных линий, и плавно возвращались обратно, ложась на утрамбованный снег разлапистыми перьями куриного пуха.

Изо дня в день, скребя широченными лопатами по неровной поверхности исковерканного асфальта, дворники множили этажи лежалых сугробов, скрывая под ними ограды газонов, сгорбленные, полуразвалившиеся чугунные боковины скамеек сквера, обломанные почти до земли черные стволы сухой сирени.

Светлана стояла у стелы, напоминавшей не то раскрытый на ветру парус, не то хвост взмывшей в небо ракеты, и смотрела в ту сторону, откуда должна была показаться машина Дмитрия. Если бы не пронизывающий ветер, от прогулки можно было бы получить удовольствие, но ледяные секущие струи, проникающие сквозь несколько слоев материи, портили всю картину. Застывшие до красноты пальцы рук горели под тонким слоем кожаных перчаток, а изящные подошвы итальянских сапог задубели на снегу настолько, что стали напоминать монолитную ледяную пластину. Наконец в потоке машин показалась знакомая изумрудная «девятка» и Светлана вздохнула с облегчением.

— Димушка, что случилось? Ты почему так долго добирался? Я думала, что превращусь в Снегурочку, до того замерзла, — она захлопнула дверку поплотнее и, сняв перчатки, подула на окоченевшие пальцы.

— Светик, ты в кого хочешь превращайся, ты мне всякая нравишься, только не в Снегурочку, — улыбнулся Дмитрий. Увидев удивленный взгляд Светланы, он со всей серьезностью, на которую был способен, добавил: — Снегурочка плохо закончила, раз — и испарилась. Я всегда эту сказку терпеть не мог. Ну скажи, за что наказывать бедных стариков, отнимая у них последнюю радость в жизни?

— Может, ты и прав, — улыбнулась она в ответ, — я об этом не задумывалась.

— Куда поедем? — Дима посмотрел на Светлану, ожидая ее решения.

Оправдываться за опоздание ему не хотелось. Можно было, конечно, свалить все на пробки, но врать не поворачивался язык, тем более что на дороге машин было не особенно много, а сказать правду он не решился бы ни за какие деньги. При одном воспоминании о сегодняшнем разговоре с Артемом становилось настолько гадко и мерзко, что хотелось вымыть руки.

— Мне все равно куда, решай сам, — Светлана раскрыла сумку и убрала в нее перчатки. — А вообще, Дим, можно особенно не мудрить, а просто поговорить в машине. У меня к тебе важное дело, только не знаю, с чего начать, — честно созналась она.

— Тогда начни с того, что тебе кажется самым важным. Если честно, ты меня заинтриговала, я даже не могу предположить, о чем пойдет речь, — Дмитрий подвинул какой-то рычажок, и обогреватель стал гудеть тише. — Посуди сама: взаймы ты не берешь, так?

— Так, — согласилась она с его доводом.

— Подарков не принимаешь. Так?

— Так, — от искреннего выражения недоумения, проступившего на лице Дмитрия, ей стало весело и легко. — Димочка, я хочу попросить тебя об одной услуге. Дело в том, что я уволилась из школы, — проговорила она и на какое-то мгновение остановилась.

— Какое счастье, — философски заметил он, — это необходимо отметить. И как же ты рассталась с таким доходным местом?

— С треском, — честно призналась она.

— И что теперь?

— Вот об этом я и хотела с тобой поговорить, — сказала она, и Дмитрий заметил, что голос Светланы стал тише.

— Насколько я понимаю, тебе нужна новая работа, и я могу в этом поспособствовать?

— Точно, — кивнула она.

— Я бы с удовольствием, — Дмитрий вдруг нахмурился, и по его лицу пробежала тень, — но…

— Что «но»? — замерла Светлана.

— А как быть с твоим призванием, о котором ты столько говорила? — тихо спросил он и опустил пониже голову, чтобы спрятать глаза за опущенными ресницами. Разглядеть что-либо под таким слоем пушистых ресниц было абсолютно невозможно, и Светлана никак не могла решить, говорит Дмитрий серьезно или просто провоцирует ее.

— Дим? — она взяла рукой его подбородок, пытаясь приподнять голову повыше, но, поймав руками ее ладонь, он прижался к ней губами.

— А как же верность школе до гробовой доски, долг, совесть и прочая несущественная мелочь? — он оторвался на секунду от ее руки и заглянул в глаза.

Увидев, что в его глазах бегают веселые бесенята, Светлана укоризненно сложила губы:

— Так, Меркулов, значит, все это время ты надо мной смеялся?

— Ни единой секундочки, — замотал головой тот.

— Говори честно, ты поможешь?

— А ты сомневаешься? — он снова наклонился к ее руке. — Лично я — нет.

— Так я могу рассчитывать?

— Вне всяких сомнений.

— Дим, спасибо тебе большое, — благодарно проговорила она. Как бы случайно она пододвинулась к нему. — Я знала, что ты мне не откажешь.

— Разве с такими методами откажешь! — усмехнулся он. Боковым зрением Светлана видела, как глубоко вздохнул Дмитрий, пытаясь сдержаться, и она подумала, что была бы совсем не против, если бы он этого не делал.

— Что, вот так прямо и сказала, ловить нечего? — Козлова выкатила белки глаз и уставилась на Бубнову в упор. Ее волосы цвета переспелой вишни торчали ежиком, отсвечивая редкими ярко-морковными перьями, а губы, сложившиеся в удивленное сердечко, выпятились вперед.

— Ну да, так и сказала, — кивнула Бубнова, и на глазах ее снова выступили слезы. — Представляешь, старая грымза не поленилась дотащить свои дряхлые кости до нашей квартиры, лишь бы покрепче насолить. Если б ты знала, как я ненавижу всю эту распроклятую семейку! В возрасте этой полудохлой клячи порядочные люди уже думают о вечном, а этой заразе все неймется!

Ксюха хлюпнула отекшим носом и вытерла распухшие от слез глаза. Правда, маленькие узкие щелочки под бровями назвать глазами можно было с трудом, до того они были заплывшими и раздувшимися. Резкие малиновые пятна на скулах придавали ее внешности нездоровый вид, подчеркивая и чрезмерно утрируя недостатки, обычно умело скрываемые под толстым слоем импортной косметики. Теперь, когда на ней не было спасительного грима, все это вылезло наружу, делая лицо одутловатым и болезненно-студенистым.

Восьмое марта, один из самых любимых Ксюхиных праздников, в этот год было тоскливым и мрачным. Вместо цветов и подарков, ожидаемых обычно с таким нетерпением и восторгом, серое мартовское утро встретило ее промозглым ветром, мелкой крупой, сеявшейся из блеклой мути низкого неба, и тишиной. Выпив в одиночестве чашку несладкого кофе, она с трудом впихнула отекшие ноги в узкие сапоги и, так и не застегнув молнии до конца, поспешно выскочила на улицу.

Редкие прохожие, подняв воротники курток и спрятавшись под широкими меховыми капюшонами, спешили по своим делам. Тягучая густая хмарь наполняла воздух холодной влагой, мешая дышать и двигаться.

У входа в метро продавцы вылавливали случайных покупателей и виртуозно втирали им мелко наломанные веточки пушистой мимозы, норовя сплавить мартовское богатство побыстрее и подороже. Не боясь продешевить, они скидывали изначально задранную цену вдвое, буквально вкладывая в руки незадачливых дарителей замороженные стебельки нераспустившихся тюльпанов.

Налипший снег, перетертый не одной сотней сапог, смешался с грязью и превратился в скользкую коросту. Тая, снежинки вместе с солеными каплями слез катились по щекам Ксюхи.

А снег все шел и шел, накидывая запутанное кружево паутины на ограду Александровского сада. Зависнув на вздернутых остриях, белая паутина рвалась и, сползая клоками, падала на землю, покрывая брусчатую мостовую лоскутами потерянных надежд и несбывшихся ожиданий…

Из окна пиццерии Ксюха видела, как маленькие, словно игрушечные, солдатики, чеканя шаг, высоко поднимали начищенные до блеска сапоги. С каменными серьезными лицами, слегка пружиня от напряжения, фигурки в мышиных шинелях одновременно сделали поворот, и, высоко задрав околыши форменных фуражек, замерли на месте.

— Зачем ты впустила ее в дом? — губы Риммы растянулись в гармошку.

— А что я могла сделать, вытолкать на лестницу? — Ксюха моргнула, и слипшиеся от слез ресницы мокро хлопнули. — Это ничего не решило бы. Знай я заранее, что ее малохольный сынуля не имеет на квартиру никаких прав, я бы с ним и связываться не стала.

Вонзив зубы в непомерно большой треугольник пиццы, Римма попробовала откусить, но клейкая сырная масса тянулась за куском длинными провисшими веревками. Наклонившись над тарелкой, она вытянула перед собой руки, и тогда, сорвавшись с насиженного места, куски колбасы, увлекаемые липкими присосками, намертво приварившимися в микроволновой печи, многоэтажное сооружение элитной массы обрушилось на куртку Риммы.

— Пустячок, а как приятно! — прокомментировала та, со злостью бросая оставшийся кусок в тарелку и судорожно пытаясь стереть жирные пятна носовым платком. — Ничего симпатичнее в жизни не ела. Говорила тебе, нужно пойти в приличное место, так нет, далась тебе эта романтика! — Римма посмотрела за окно на застывших часовых и огорченно вздохнула.

— Римм, что мне теперь делать? — голос Ксюхи был глухим и надтреснутым, неживые глаза смотрели обреченно и бессмысленно. Дымящийся кусок пиццы нетронутым остывал на ее тарелке.

— Для начала поешь, — распорядилась Римма. — Хоть и порядочная резинка, но вещь вкусная, — она кивнула на сырный треугольник. — На голодный желудок можно нарешать такого, о чем полжизни жалеть придется. Ешь, а потом будем лалы разводить.

Послушно взяв пиццу, Ксюха откусила самый краешек и, вернув почти нетронутую порцию на тарелку, негромко сказала:

— Римм, я позавчера у врача была.

— И что? — воюя с пиццей, Римма вошла в азарт. Втягивая губами сырные нитки, наподобие макаронных трубочек, она зорко следила за тем, чтобы ее не ударило горячим жгутом по подбородку. Ловко уворачиваясь, она всасывала в себя расплавленные полосочки и, закинув их в рот, смачно облизывала блестящие от масла губы. — Что сказал тебе эскулап? — оторвавшись от своего увлекательного занятия, Римма внимательно посмотрела на подругу.

— Беременности уже пять месяцев, аборт делать поздно… и опасно, — теряя последние остатки присутствия духа, пролепетала Ксюха.

— Это к какому полудурку ты попала, что такие глупости несет? — сдвинула брови Римма. — Небось, в бесплатную консультацию по месту жительства догадалась отправиться? — увидев, что Ксюха кивнула, Римма скривилась. — Нашла куда пойти!

— А какая разница?

— Сказала бы я тебе, какая разница! — взорвалась Римма. — Тебе что, на свое здоровье ровным счетом наплевать? Да кто сейчас ходит к кому ни попадя? В районной что? Там положено налаживать демографию, они тебя будут сказками до тех пор кормить, пока эта демография не заорет дурным голосом! Вот Ленку нашу сколько мотали, вспомни?! То неровный цикл, то дисфункцию ставили, до тех пор девке мозги в кучку складывали, пока не пришло время этой дисфункции имя подбирать. И что сейчас с Ленкой? — глаза Риммы почти вывалились из орбит. — Муж от цирроза окочурился, на шее двое висят: которого сознательно родила и которого через бесплатную консультацию в качестве бонуса получила. Ты что, к ней в компанию спешишь? — Римма покачала головой, дивясь наивности подруги.

— Ты думаешь, что-то еще можно сделать? — Ксюня застыла, боясь поверить в счастливую развязку безысходных обстоятельств.

— Тут и думать нечего, — уверила Римма. — Почти в восемь от этого барахла избавляются, а ты — в пять! Нужно только знать, к кому обратиться. Эта беда как раз поправима, — махнула рукой она, — а вот то, что тебя с квартирой катанули, — обидно.

— Бог с ней, с квартирой, — съежилась Оксана, — мне бы с этим разобраться, — и она сквозь слезы слабо улыбнулась.

— Беременность повлияла на тебя на редкость дурно, — Римма вытерла руки салфеткой и пододвинула к себе чашку с кофе. — По-моему, ты не только беременная, но и больная на всю голову стала, — поставила она свой диагноз. Удивленно глядя на подругу, Римма в который раз покачала головой и, округлив и без того огромные глаза, причмокнула уголком рта. — Я тебя последнее время не узнаю, наверное, беременные глупеют, и чем дальше, тем сильнее. Хорошо, что мой пескоструйчик отказывается стать папочкой просто категорически, а то меня ждала бы такая же незавидная участь. Окси, разве можно прощать обиды, а тем более такие?

— У тебя есть идеи? — немного ожив под влиянием своей энергичной подруги, спросила Оксана.

— Есть ли у вас план, мистер Фикс? — таинственно проговорила Римма, и подруги рассмеялись. — Ксю, у меня есть не только план, у меня для тебя отличные новости.

— Что за новости? — Ксюха впервые пододвинула к себе тарелку с пиццей, что не осталось незамеченным ее подругой.

— Мадонна твоего разлюбезного скоро будет рыдать и жалеть, что не умерла в колыбели, и твой гусак Нестеров будет рыдать вместе с ней, — уверенно произнесла она. — Их добропорядочный во всех отношениях сынок Вовочка влип в такую историю, что выбраться из нее самостоятельно не сможет никак.

— Да ты что? — щеки Ксюхи порозовели, а слезы, катившиеся беспрерывно, высохли вмиг. — Расскажи.

— Все гениальное просто, — усмехнулась Римма, и лицо ее засветилось от удовольствия. — Мой пескоструйчик, вняв моим настойчивым увещеваниям, дал распоряжение своим мальчикам отследить, нет ли у ребеночка какой-нибудь тайной страстишки.

— И что? — Ксюха едва сдерживала нетерпение.

— Уже через пару дней мальчики разнюхали, что деточка сходит с ума по бильярду, даже не просто сходит с ума, а ничего, кроме этой забавы, не видит и не слышит. Потусовавшись в кабачке, куда повадился сей дивный отпрыск, всего с неделю, мальчики поняли, что поймать этого чудилу не стоит ни гроша, — хмыкнула Римма, выразительно посмотрев на Бубнову.

— Ну и?

Наконец-то Козлова увидела в глазах подружки заинтересованность.

— Через неделю Вовик сдружился с нашим юным голубоглазым Игоряшей, личной гордостью моего старичка. Этот талантливый юноша настолько быстро сдружился с нашим клиентом, что тот и глазом не успел моргнуть, как стал считать его своим лучшим другом. Знаешь, голубые глазки Игоряши — это страшная сила! — пропела Римма и многозначительно закатила глаза так, что остались видны одни белки.

— И что твой Игоряша придумал? — нетерпеливо перебила Ксюха.

— Игоряша ничего особенного не изобрел, просто на одной ответственной игре, ставка в которой была — ух! — Римма стремительно выдохнула, — он ударил палец кием, да так неловко, что продолжать партию не смог. Нужно было либо платить деньги, либо поставить кого-то вместо себя. Твой Вовочка, видимо, уже стреляный и на деньгах не раз ловленный, но когда просит Игоряша, отказать ему нет никакой возможности, ты уж поверь, — многозначительно мурлыкнула она и скромно потупилась.

— Римм! — поторопила ее Ксюха. — Не тяни!

— Да, в общем, тянуть особо больше и нечего, — закончила та. — Ты же понимаешь, что салажонок продул? Дружба — дружбой, а денежки всегда врозь, это у Игоряши не заржавеет. Свою половину «проигрыша» он отдал, а за наивное дитя природы он расплачиваться не собирался.

— И что теперь? — Ксюха так и замерла, держа обкусанную пиццу в руке и нетерпеливо ожидая продолжения.

— Теперь дурачку либо платить бабки, которых ему взять негде, либо… — Римма сделала томительную паузу.

— Либо? — Ксюха подалась вперед.

— Либо пескоструйчик ему придумает такое дело, за которое у малыша будет небо в клеточку и друзья в полосочку. А при таком раскладе любые маманька с папанькой снимут последнюю рубашку и продадут любую квартирку, лишь бы ненаглядное чадо из беды выручить.

— И когда это случится? — с дрожью в голосе спросила Оксана.

— Максимум через неделю-две, — заверила ее Римма. — А пока этот тетеря Нестеров-младший попал на счетчик, так что не горюй, каждая капля твоих слез отольется этой ненавистной семейке сторицей.

Потягивая ароматное свежее пиво и крутя в пальцах стебель розы, Шумилин сидел за столиком пиццерии у самого окошка, и поджидал очередную пассию, опаздывавшую «для приличия» уже на добрую четверть часа. На самом деле, инициатором встречи был не он, и, честно сказать, Федор даже и не особенно возражал, если бы навязавшаяся трещотка не появилась в пиццерии вовсе, но правила хорошего тона не позволяли ему уйти раньше, чем истечет срок положенного дипломатического ожидания, и, поглядывая на часы, Шумилин отсчитывал минуты до того мгновения, когда его ожидание будет справедливо вознаграждено полной свободой от взятых на себя неизвестно зачем обязательств. Пиво подходило к концу, и в голове Федора уже промелькнула здравая мысль о том, чтобы прекратить тратить впустую свое драгоценное время, как шип цветка, воткнувшийся в указательный палец руки, напомнил ему о цели визита в заведение.

Уходить с первого свидания, не прождав и получаса, было невежливо, и ни один мужчина не позволил бы себе подобной вольности, но к этому общему правилу Федор себя не относил, и на это существовала весьма веская и понятная всем без исключения причина: он был рыжим, и, как непременное следствие этого, страшно избалованным женским вниманием. Почему рыжим так везет в любви — непонятно, но если за Федором одновременно не бегало трех-четырех писаных красоток, то это могло означать только одно: Шумилин ушел в подполье и не желает, чтобы его кто-то разыскивал.

Веснушчатый, плотно сбитый, не блистающий красотой боровичок, Федор никогда ни за одной девушкой не бегал и не предлагал встретиться больше одного раза. Если после первой попытки он получал отказ, то попросту забывал о предмете своего обожания, проходя мимо удивленной подобной тактикой ухаживания девушки, как мимо пустого места. Перестав обращать на кого-то внимание, Федор настолько отключался от данной личности, что все попытки вернуть неверного ухажера неизменно оканчивались полным провалом. Тонны импортной косметики и тайные иезуитские интриги слабой половины человечества действовали на Шумилина так же, как на слона дробина. Видя, как сокрушаются по недавней несчастной любви его приятели, Шумилин изумленно округлял глаза и чистосердечно выдавал:

— Боже мой, да ведь девок — выбирай — не хочу, почему именно эта?

Действительно, то, что для любого другого было трудом, у Федора выходило само собой, играючи и непринужденно. Чем больше он старался избежать внимания женского пола, тем сильнее тянулись к нему его представительницы. Залихватская рыжая ухмылка, щедрая натура и всегда открытый для друзей кошелек действовали на девчонок, как магнит, притягивая к Федору их неясные женские сердца. Никогда, ни единого раза Федор не опускался до того, чтобы принуждать кого-то общаться с собой силой, потому что в этом не было необходимости: на зависть всем окружающим девчонки сами висли на нем, умоляя не отталкивать их, а Федору оставалось только пожинать плоды, подаренные ему вместе с огненной шевелюрой щедрой рукой природы.

Покончив со второй кружкой пива, Федор облегченно вздохнул и собрался было уйти, красиво оставив на столе невостребованный символ поклонения женской красоте — розу, тем более что дипломатические рамки ожидания были выдержаны по полной программе, как из-за соседнего столика до его слуха донеслись знакомые имя и фамилия, заставившие его остаться.

Затребовав третью кружку пива, Шумилин отбросил ненужную розу в сторону и напряг слух, пытаясь решить, верно ли он понял содержание разговора и действительно ли речь шла о его друге Нестерове Володе.

За соседним столиком сидели две молодые женщины, одна из которых постоянно вытирала платком распухший от слез нос, а другая истово боролась с горяченным куском разваливающейся в руках пиццы.

Их сорочья болтовня, видимо, и не привлекла бы к себе внимания Федора, если бы случайно до его слуха не долетела знакомая фамилия — Нестеров. Нет, конечно, Нестеровых в Москве — пруд пруди, а то и больше, и случайно оброненная фраза, скорее всего, относилась не к его Володьке, но когда эти две кукушки заговорили о бильярде и назвали Вовку по имени, от дурного предчувствия Федору стало нехорошо.

Вслушиваясь в их бестолковые ахи-охи и приобретая базовые сведения о женской консультации, Федор все больше убеждался, что «деточка из бильярдной» — это его лучший друг Вовчик, попавший в крутой переплет из-за своей дурацкой природной порядочности и доверчивости и нуждающийся в помощи как никогда. Пока речь шла о всякой белиберде, Шумилин слушал вполуха, потягивая пиво и надеясь на то, что дама его сердца благополучно затеряется в необъятных переходах московской подземки, но когда разговор принял другой поворот, все моментально изменилось.

Отодвинув от себя кружку с пенной шапкой, Шумилин обратился в слух, моля всевышнего только о том, чтобы Тоська позабыла об их встрече напрочь. Пусть она потеряет кошелек, застрянет на три часа в лифте, сломает каблук, — не велика важность, он купит ей другие, — лишь бы ей не пришло в голову появиться в пиццерии именно в этот момент. Как он поступит в том случае, если эта кикимора припрется на встречу сию минуту, Федор не знал, но одно он знал точно: разговор этих двух свистушек настолько важен, что пропустить из него хотя бы слово он просто не имеет права.

По мнению Федора, высокая рассопливившаяся девица никакой конкретной опасности не представляла, а вот крашеная курица, сидящая рядом, была настолько агрессивна и зла, что от одного тембра ее голоса можно было прийти в состояние, близкое к шоковому, к тому же она говорила такие вещи, что Федору приходилось сдерживаться, чтобы не вцепиться в драный ежик этой твари и не снять с нее скальп.

На указательном пальце правой руки эта мигеристая штучка крутила брелок с ключами, судя по всему, от автомобиля, и у Федора возникло необоримое желание посмотреть на транспортное средство этой фифочки. Зафиксировав номер, ему не составило бы труда пробить его владельца по компьютеру, а значит, не упустить эту сладкую парочку.

— Голубые глазки Игоряши… — мурлыкающий тембр крашеной стервы тонул в гуле голосов посетителей, пришедших побаловаться настоящей итальянской пиццей, и Федору пришлось поднапрячься, чтобы не упустить нить важного разговора.

В самый ответственный момент, когда напряжение Шумилина достигло апогея, за широким оконным стеклом пиццерии показалась Тоська. Начисто позабыв о цели своего визита, Федор настолько расслабился, что перестал ждать ту, ради которой приехал в такую даль. Нисколечко не думая о том, что через тонированное стекло заведения за ней может вестись наблюдение, Тоська поправила нависший над ушами берет и, репетируя завлекательно-вальяжную походку, пытаясь покачивать узкими бедрами из стороны в сторону, неторопливо двинулась к пиццерии.

С важностью поводя плечами, она шла, задрав подбородок, загадочно опустив реснички, уверенная в своей неотразимости на все сто. Алые напомаженные губы, по ее мнению, должны были служить для Федора неким сигналом опасности, выражением яркой индивидуальности и стильности одновременно. Решив держаться с Шумилиным несколько высокомерно и изящно-колюче, Антонина входила в роль — складывала губки в фигурный бантик и вертела шеей из стороны в сторону.

Увидев в оконное стекло это чудо на вихляющихся каблуках, Шумилин решился на немедленный побег. Слегка привстав, он уже принял стартовую позицию, как до его слуха донеслась фраза, которая заставила его срочно поменять план действий.

— Ты же понимаешь, что этот салажонок продул. Дружба дружбой, а денежки врозь…

Вытянув до боли шею в сторону соседнего столика, Федор с отчаянием вслушивался в слова неизвестной девицы, когда дверь в пиццерию распахнулась и в зал вплыла размалеванная Антонина. Царственно поведя плечами, она неторопливо повернула голову вместе с корпусом и пристально осмотрела посетителей. Увидев сидящего в одиночестве Шумилина и лежащий на его столе цветок, Тоська-Антонина поплыла навстречу своему счастью. Перекосившись, словно от зубной боли, Шумилин прикрыл глаза и тихонечко заскулил.

— Теперь дурачку либо платить бабки, которых ему взять негде, — вещала крашеная мымра, — либо…

— Либо что? — шепот Шумилина был похож на хрип; холодные пальцы рук, ухватившие скользкую крышку стола с отчаянной силой, побелели. От волнения зеленые глаза приобрели изумрудный отсвет, а на бледной коже щек, усыпанной рыжими конопушками, проступили два горячечных пятна.

— Федор! Мне так приятно ощущать твое волнение! — увидев возбужденное лицо Шумилина, тоном видавшей виды королевской особы громко произнесла Антонина. — Это мне? — девочка взяла розу и, покрутив ее, жеманно добавила: — Ой, ну какая я недогадливая, кому ж еще?

Не обращая внимания на Тоську, Федор с открытым ртом ловил ответ Риммы, покончившей наконец с пиццей и принявшейся за кофе.

— Либо так, либо мой пескоструйчик…

— Федор, почему ты вытягиваешь шею в сторону этой размалеванной кикиморы? — Антонина бросила многострадальную розу перед Федором и встала так, что ее фигура полностью загородила соседний столик. — Ты что, сердишься на меня за опоздание? Но это же смешно, — отчеканила она, не понимая, отчего вдруг Шумилин покрылся малиновой краской от волос до самой шеи. — Каких-то двадцать минут! — Антонина театрально закатила глаза и, выставив руку ладонью наверх, патетически вздохнула. — Знаешь, устраивать скандал на ровном месте — это глупо. Что, в конце концов происходит, почему ты молчишь, как пень?! — с обидой проговорила она, так и не дождавшись ответа Шумилина.

— Сядь! — бросил тот сквозь зубы, отстраняя девушку рукой и неотрывно продолжая следить за соседним столиком.

— Это что, вместо «здравствуйте»? — поджав губы, вошла в вираж Антонина.

— Сядь, я сказал! — прошипел Шумилин, и его лицо перекосилось от злости. Скулы, словно сведенные судорогой, напряглись, а глаза, метавшие молнии, полоснули Тоську по лицу.

— Ты что, ошалел? — испуганно взвизгнула она. — Как это все понимать?

— И когда это случится? — девица с распухшим носом замерла, ожидая слов крашеной, но Шумилин не расслышал ответа.

— Я не намерена торчать в этой халупе с истуканом, который даже не повернул ко мне головы! — распалялась Антонина. — Ты зачем меня позвал, если пялишься на этих публичных девок? Ты что, не можешь отличить порядочной девушки от гулящей, или тебя прельщает перспектива постоять в очереди?

Ответив что-то своей подруге, крашеная девица с удивлением посмотрела в сторону скандалистки, а Федор, шумно выдохнув, сверкнул глазами.

— Ты что, онемел? В жизни ничего подобного не встречала! — воскликнула Антонина, сверля Шумилина глазами. Но в этот момент две подруги собрались уходить из пиццерии.

— Пошла вон отсюда, тетеря-ятеря! — тихо проговорил он, следя глазами за парочкой и поджидая момент, когда можно будет незаметно тронуться следом.

— Что ты сказал?! — не поверила своим ушам Тоська. Пытаясь заглянуть в лицо Федора, она сделала шаг вперед, загородив ему угол обзора окончательно.

— Навязалась на мою голову! — тихо проговорил тот, не отрывая взгляда от затемненного стекла. — Лучше бы я тебя сразу отослал на все четыре стороны, — прибавил он, неожиданно вставая из-за столика.

— Какая ты редкостная сволочь! — возмущенно сузила глаза девушка. — Между прочим, это ты меня пригласил, я к тебе не набивалась! — гордо вскинув голову, сказала она.

— Да? — оторвавшись на секунду от созерцания удалявшихся подруг, он посмотрел на кипящую от негодования Антонину и спокойно произнес: — Это я не подумавши.

Без дальнейших объяснений он схватил лежавшие на столе перчатки и быстро вышел из пиццерии. Проводив сладкую парочку почти до самой машины, Шумилин узнал, что черный «Ягуар» ручной сборки, за рулем которого крашеная стерва выглядела некоронованной королевой помойки, имеет московские номера и упакован электроникой под самую завязку. Рывком стронувшись с места, «Ягуар» жалобно пискнул тормозами, а Шумилин, опуская записную книжечку с номерами заморского чуда в карман куртки, довольно произнес:

— Мадам, мы с вами не прощаемся!

Скривившись, Кондратьев сделал приличный глоток из бутылки с энергетическим напитком и с чувством выдохнул. Нельзя сказать, что подозрительная жидкость цвета разведенного в воде медного купороса ему нравилась, просто употребление этой отравы было в моде, и, чтобы не ударить в грязь лицом, Глеб пытался соответствовать. Дернувшись всем телом в глубокой отрыжке, он перехватил пластиковую бутылку в другую руку и глотнул еще раз. Мелкие пузырики, побежавшие по горлу, вонзились сотней булавочных уколов, постепенно переходящих из гортани в нос, зарябили электрическими искорками в глазах и, наконец, покинули тело.

— Мощная вещичка, — с трудом переводя дыхание, произнес Глеб. — Никто не желает? — Приподняв бутылку правой рукой, он обвел сидящих в комнате ребят вопросительным взглядом. — Может ты, Виталь?

— А почему бы и нет? — расплылся в улыбке тот.

Взяв из рук приятеля бутылку, Халтурин начал пить жадными глотками, гулко отдающимися где-то в глубине его необъятного организма. Судя по звуку, жидкость, минуя ротовую полость, поступала напрямую в желудок, падая в его резервуары с приличной высоты и вызывая содрогание во всем теле.

Халтурин был соседом Глеба по лестничной площадке, таким же огромным и широким, как и сам Кондратьев, только четырьмя годами старше. Два месяца назад ему исполнилось восемнадцать, но по его интеллекту сказать этого было нельзя. Толстые, как у хомяка, щеки прикрывали узкие полосочки заплывших глаз, казавшихся на его большом и круглом, как блин, лице булавочными точечками, и оттого, что за гармошкой пухлых щек цвет радужки разобрать было почти невозможно, взгляд мальчика казался подозрительным и злым.

Но это было не так, Халтурин был от природы на редкость добрым и мягким, не способным не только обидеть, но даже сделать замечание или просто косо посмотреть. Восемь лет назад, став соседом Кондратьева, Виталий попал под его влияние и сделался в руках Глеба послушным орудием для исполнения прихотей и задумок сына высокого начальника. Не желая идти на конфликт с товарищем, Виталик старался не задумываться над мотивами и следствиями поступков Кондратьева, слепо веря в высокое покровительство отца Глеба и весело проводя время за чужой счет.

Когда Глеба одолевала хандра, он звал в гости соседа и, придумав очередную сногсшибательную забаву, с интересом наблюдал, как это пушечное мясо ринется на амбразуру его светлой идеи. Если затея оканчивалась плохо, Глеб предпочитал устраниться, охраняя интересы семейной фамилии, но Виталий не держал на друга зла, зная, что Кондратьев обязательно вытащит его из любой передряги.

Если дела обстояли совсем плохо и разгрести накопившиеся неприятности самостоятельно Глеб был не в силах, наступала очередь Кондратьева-старшего, и тогда в игру вступала тяжелая артиллерия. Восстановив статус-кво, Эдуард Викторович снимал стружку с отпрыска, после чего, считая воспитательный процесс оконченным, снова погружался в свои дела. Затихнув на пару недель, Глеб выжидал время, когда волнения совсем улягутся, придумывал новую потрясающую забаву и приглашал Виталия к себе в гости.

Сегодня был как раз такой день, когда уровень адреналина в организме Глеба был почти на нуле и нуждался в срочной подпитке. История с увольнением литераторши за давностью была если не забыта, то, по крайней мере, отошла на задний план, и две недели тишины, обеспеченные Глебом семье, говорили о том, что время для новых затей наступило. Развалившись в удобном кресле, Глеб исподлобья поглядывал на ребят, зашедших к нему после школы, и оценивающе прикидывал, кого из них можно пригласить на дело, продуманное им до мелочей и назначенное на сегодняшнюю ночь.

Новинский, маленький худенький мальчик со светлой челочкой и обманчиво-наивными глазками, мог бы подойти, но вся беда была в том, что Санька был несусветным треплом, болтавшим почти круглосуточно, даже во сне, и не способным удержать за зубами ни одной хоть сколько-нибудь важной информации. Хлопая коротенькими ресничками, он подобострастно улыбался, всецело соглашаясь с несомненным лидерством Глеба и не пытаясь оспаривать раз и навсегда заведенный порядок, говорил, говорил, говорил. Казалось, что в говорении заключена вся его жизнь, и если он перестанет трепать языком, то развалится на кусочки, собрать которые не удастся никому. Вот и сейчас, сидя с ногами в пухлых подушках дорогого кресла, он трещал без умолку, вываливая на слушателей все, что накопилось у него за день.

— …Она ему вчера и говорит после огонька: сходи, выброси коробку из-под торта в туалет. А этот дурила, вместо того чтобы дойти до мусорного ведра, и правда направился к кабинке, — еле удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться во время рассказа, заливался Санька. — Я стою, молчу, чего потеху ломать, правда? — спросил он и, торопясь продолжить, пока никому не пришло в голову его перебить, зачастил еще больше: — Этот пихает коробку, а она у него не лезет. Я ему и говорю, чего, мол, руки-то пачкать, ты ее ногой, ногой, а потом водой залей, она и проскочит! — не удержавшись, Санька залился смехом, и все, кроме Глеба, составили ему компанию.

— И чего, он не допер, что ты издеваешься? — скептически покосился Андрюха, сидящий на стуле около журнального столика и с удовольствием поглощавший пирожные с кофе.

— Да где ему! — протянул Сашка, — у него ж при рождении заместо головы заднее место прикрутили, а потом от лени переделать не удосужились!

Размахивая руками, Санька вел дальше увлекательное повествование о коробке из-под торта, а Глеб, всматриваясь в лица приятелей, продолжал размышлять.

Паршин Андрюха — человек надежный, из него слова клещами не вытянешь, такой не продаст, могила. Но сумеет ли он слинять ночью? У него родители чокнутые, если в десять вечера детки нет дома, они способны поднять на ноги половину Москвы, если не весь город целиком. Было бы, конечно, неплохо прихватить с собой Андрияна: он среднего роста, среднестатистического телосложения и абсолютно не запоминающейся наружности, таких, как он, воз и маленькая тележка, опознать его, в случае чего, не сможет ни один Пинкертон. Мало того, он настолько спортивный и юркий, что пролезет в любое игольное ушко, без него, пожалуй, не обойтись.

Серега Никашин — трус, ему и предлагать не стоит, все равно откажется. Все, что находится за гранью дозволенного, не для него, ему бы только семечки на завалинке лузгать. Чего он вообще делает в нашей компании? Хотя, пусть пасется, может, когда и сгодится. А что, если его поставить на стреме, чтобы хоть свистнул, если что пойдет не так? Ничего, постоит, глазами поморгает, может, хоть раз в жизни человеком себя почувствует.

Относительно Саньки и Андрея Глеб не ошибался, а вот о Сергее, даже со своей проницательностью, он не знал ровным счетом ничего. Никашин не был трусом, просто все мероприятия, за которые полагалось расплачиваться по-крупному, его не интересовали. В отличие от Кондратьева, Никашин не имел влиятельного покровителя в лице папеньки-депутата и хорошо помнил о том, что возраст безнаказанности давно миновал. Это раньше в четырнадцать тебя опекали и считали деточкой, сбившейся с правильного пути, а в теперешние четырнадцать выдавали красную книжечку с гербом и печатями.

Развлечение, задуманное Кондратьевым, было не ахти каким экзотическим, но относительно адреналина оправдывало себя полностью. Еще по осени в соседнем дворе Глеб приглядел серебристую иномарочку, покататься на которой стало его бзик-идеей. Без гаража, без фиксаторов на руле и колесах и даже без видимых признаков сигнализации, серебристая «вольвуха» так и притягивала к себе будущего автомобилиста.

Несмотря на зрелый возраст сына (как-никак четырнадцать исполнилось!), Эдуард Викторович сажать Глеба за руль не торопился. Зная дрянной характер мальчика, он не отказывал ему в надежде в недалеком будущем покрутить руль собственной машины, но когда наступит это неопределенное будущее, не уточнял. Исходив интересующую тему вдоль и поперек, Глеб понял, что у отца ловить нечего, и озаботился исполнением своей прихоти самостоятельно.

Угонять машину совсем он не собирался, а вот прокатиться по городу было интересно. Все, что находилось внутри машины: магнитола, кассеты и прочая чушистика, — Глеба не интересовало. Если Виталю или кому-то из ребят вдруг заблагорассудится стибрить что-нибудь из этого барахла — пожалуйста, лично он, Кондратьев, на всякую дрянь претендовать не будет, но за рулем должен сидеть он, и только он, иначе задумка не имеет смысла.

Что будет, если их поймают или если машина, на которой он собирался кататься, будет разбита, — об этом Кондратьев не размышлял. Зачем? Ну, отлают его дома родители, ну придется затихнуть еще на пару недель, и что? Разве удовольствие от поездки сравнится с подобной ерундой? В том, что ничего страшного не произойдет, он был уверен.

— …Вызывает его к себе завуч, — с упоением продолжал повествование Санька, — ты, говорит, зачем устроил наводнение в мужском сортире? А тот глаза вылупил и стоит…

— Все, пора расходиться, — Глеб неожиданно поднялся, заставляя сделать то же и остальных.

— Так я еще не закончил, — попытался перехватить инициативу Санька.

— В другой раз закончишь, — грубо оборвал его Кондратьев, — а сейчас давай одевайся, времени уже полно. Виталь, ты останься, поговорить нужно, — тоном непререкаемого авторитета скомандовал Глеб.

— Хорошо, — покорно согласился тот, опускаясь в кресло напротив телевизора.

— Андриян, — негромко добавил Глеб, — вам с Серегой нужно остаться тоже.

— То есть должен уйти только я? — склонил голову набок говорливый Сашок. — Выходит дело так?

— Выходит, что так, — тяжело уронил Кондратьев. — Ты время не тяни, ступай.

— А почему уйти должен именно я? — с едва сдерживаемой обидой проговорил Новинский.

— Тебе подробно объяснить или сам догадаешься? — Кондратьев навис над Сашей неподъемной глыбой широких плечей.

— Чего кипятиться-то? Если общество решило обойтись без меня — я не в претензии, — обиженно буркнул Санек. Развернувшись, он молча прошел в коридор, не зажигая света, оделся, и через минуту хлопнула входная дверь.

— Зачем ты с ним так? — будто перед кем-то извиняясь, виновато протянул Сергей.

— Достал он своей болтовней, — отрезал Глеб, — пускай остынет, а то язык перегреется.

— Зря ты так, он же обиделся, — тихо, но настойчиво произнес Сергей. — Может, догнать? — он вопросительно поглядел на Глеба, ожидая его решения.

— Ага, беги скорее, — издевательски протянул тот, — и в попку поцеловать не забудь, а то комплекс оказанных услуг будет неполным, — съязвил Глеб, ставя свой стул посреди комнаты и садясь на него верхом. — Забудь ты про это трепло, у меня есть к вам предложение, и, как мне кажется, оно достойно вашего внимания…

Излагая свой план, Глеб внимательно следил за ребятами, подмечая каждый взгляд и ловя каждый вздох. Развлечение предстояло не по-детски опасное, и идти на дело можно было только с тем, кто проникнется идеей не меньше его самого.

Как и ожидалось, Виталь послушно кивал, соглашаясь с каждым словом Глеба, даже не стараясь вникнуть в то, что излагалось. Андрей слушал молча, деловито сдвинув брови, нахохлившись, словно воробей, не перебивая Кондратьева и не высказывая своего отношения до той поры, пока не отзвучит последнее слово. Сергей же, беспрерывно ерзая на стуле, морщился и образцово-показательно вздыхал, всем своим видом показывая, что затея ему не нравится.

— Слышь, Глеб, зачем это все нужно, неприятностей давно не было? — торопливо проговорил он, старательно водя глазами по предметам и избегая глядеть Кондратьеву в лицо. — На фига тебе это?

— Не нравится — ступай вслед за Санькой, тебя никто не держит, — грубо отрезал Глеб.

— Слабонервным и беременным на самолете летать не рекомендуется, — потирая руки в предвкушении очередного веселья, проговорил Виталий.

— Ты что думаешь? — не обращая внимания на комментарии Халтурина, поинтересовался Глеб у Андрея.

— Значит, магнитола — моя? — сомкнул в дугу брови тот.

— Я же сказал, бери все, что захочешь, — тоном щедрого победителя, отдающего город на полное разграбление, подтвердил Глеб.

— А если в машине окажется что-то еще, кроме магнитолы? — по-хозяйски не поленился уточнить Андрей.

— Все — значит, все, — напряженно выдавил тот. — Так что скажешь?

— Ночью вряд ли, а часов в одиннадцать — в половине двенадцатого можно, — наметил Андрей.

— Как быть с твоими родаками? — спросил Глеб, и глаза его радостно сверкнули. Если Андрей согласился, значит, дело выгорит непременно.

— Это я улажу сам, — закрыл тему тот.

— Ты с нами? — Глеб повернулся к Сергею, сердце которого от навалившихся неприятностей билось через раз.

— Я? — шевельнул тот побелевшими губами. Откалываться от коллектива ему не хотелось, но идти на взлом тоже желания не было.

— Какой из него участник! — сквозь зубы процедил Андрей. — Того и гляди в штаны наложит. Зря ты при нем этот разговор начал, в случае чего он нас сдаст еще до того, как к нему в дом нагрянут менты.

— Менты? — губы Сергея стали совсем белыми.

— Иди-ка ты отсюда и забудь все, что слышал, а то как бы чего не вышло, — с угрозой в голосе произнес Глеб.

— Ребят, я бы с удовольствием, — пятясь к прихожей, тихо сказал Сергей. — Но к нам сегодня как на грех бабуля приезжает, и мне велено быть дома не позднее восьми. Бабулька, она такая… она внука увидеть… я не могу, а то бы…

— Катись к чертовой бабушке, пока цел! — гаркнул Глеб, и вся компания захохотала.

Оставшись втроем, ребята сели у стола. Глеб взял бумагу, карандаш и, наклонившись над листом, проговорил:

— Я нарочно ничего определенного не стал говорить до тех пор, пока не останутся только те, у кого нервы в порядке. Поскольку все в сборе, приступим, — и остро отточенный карандаш заходил по бумаге.

Без четверти двенадцать, предусмотрительно позаботившись о том, чтобы все окрестные фонари, освещавшие внутренний двор дома, вышли из строя, кондратьевская компания приступила к делу. Поскольку скоропостижный приезд мифической бабульки не позволил Никашину участвовать в мероприятии, следить за безопасностью было некому, но данное обстоятельство Глеба нисколько не смутило: вожделенная «вольвуха» была припаркована так, что, присев между ней и соседскими гаражами, любой желающий оставался в недоступном для обозрения с дороги секторе.

Зайдя в тень гаражей, Глеб прислушался: ничто не нарушало тишину — ни скрип шагов, ни звук проезжающих по дальнему шоссе автомобилей. Сначала нужно было решить вопрос с сигнализацией, а после приступать к дальнейшему. Толкнув Виталика в бок, Глеб шепотом распорядился:

— На разведку пойдешь ты.

— Почему я? — мясистый нос Халтурина от удивления пополз книзу, приоткрывая узкие щелочки заплывших от жира глазок.

— Потому что ты, — аргументировал Кондратьев, безапелляционностью тона показывая, что это решено окончательно. — Сейчас ты подойдешь к машине и со всей дури двинешь по скату ботинком, а потом качнешь ее как следует, только смотри, не увлекайся. Если тачка не заорет, попробуй еще раз, а если заверещит — делай ноги, только не к нам, а в противоположном направлении, — уточнил он. — Если придется уносить ноги, сразу домой не спеши, помотайся где-нибудь с полчасика, а потом приходи, мы с Андрияшей будем тебя ждать под тополем за углом. Если все пройдет чики-чики, возвращайся обратно сюда. Ты меня понял? — спросил он, стараясь разглядеть в темноте выражение лица Виталия.

— Понял, понял, — успокоил его тот. Взяв своими толстыми, словно перетянутые сосиски, пальцами хвостик молнии на куртке, он подтянул его вверх до упора, опустил голову к плечам и неторопливо вышел из тени гаражей.

Через несколько шагов силуэт Халтурина уже мелькал в отдалении. Жесткий колючий воздух был наполнен нависшей над двором тишиной, скрипучий упругий снег пружинил под ногами, похрустывая утрамбованной, нахоженной корочкой. Какое-то время вокруг Глеба и Андрея стояла почти мертвая тишина, изредка прерываемая шуршанием редких машин, проскакивающих на скорости по шоссе с другой стороны дома, да далеким лаем бродячих собак.

Застыв на месте, ребята внимательно прислушивались, с секунды на секунду ожидая крика потревоженной сигнализации, но вокруг было тихо. Внезапно до их слуха донесся негромкий глухой удар, а потом еще один, только сильнее и резче, — видимо, исполнительный Виталик отрабатывал приказание Кондратьева на совесть. По тишине, наступившей вслед за ударами, ребята поняли, что с сигнализацией проблем не предвидится.

— Иногда доверчивость народа доходит до полнейшего маразма, — зорко вглядываясь в темноту, прошептал Глеб. — Это же надо быть таким идиотом, чтобы пожмотиться поставить сигналку на нулевую тачку!

— А может, она не на удар настроена? — с сомнением возразил Андрей.

— А на что?

— Ну, не знаю, допустим, на вскрытие или на поворот ключа, — время, проведенное в отцовском гараже, для Андрюхи даром не пропало, и его познания в области автодела, несомненно, были куда более широкими, нежели у друга.

— Даже если и так, времени унести ноги у нас будет достаточно, — заверил его Глеб, — только сдается мне, что этот лопух с третьего этажа до такой премудрости не дойдет, — он взглянул на темные окна владельца его мечты и самодовольно хмыкнул.

— Вы еще здесь? — внезапно из темноты вынырнул Халтурин, потирая замерзшие руки и улыбаясь до ушей. — Машинка чистая, я по ней колотил так, что если бы чего было, то она бы уже орала дурным голосом.

— Не ори ты, как потерпевший на пожаре, — зло оборвал его Кондратьев, — мы ж не на манифестацию пришли. Ты еще выйди на середину двора и крикни погромче, а то не все расслышат.

— Чего ты взъелся? — обиделся Виталий.

— Правда, отстань от него, — не желая продолжать перепалку, прошептал Андрей.

— Ладно, — согласился Глеб, оставляя многострадального Виталия в покое. — Полдела сделано, теперь, Андрияша, твой выход. Ты все с собой взял?

— Обижаешь, — отозвался тот, доставая из рукава плоскую железную линейку сантиметров сорока пяти-пятидесяти в длину. — Еще днем у отца из гаража позаимствовал, — сказал он, с гордостью демонстрируя нехитрое приспособление.

— И этой хренью ты собираешься вскрыть машину? — удивлению Кондратьева не было предела. — Ты же говорил, что у тебя есть весь инструмент!

— А это что, палочка для прочистки ушей? — Андрей повернулся и серьезно посмотрел на Кондратьева. — Не знаешь — лучше не суйся не в свое дело.

— Молчу, молчу, — замахал руками Глеб, испугавшись, что Паршин обидится и из-за такой мелочи может сорваться удачно начатое дело.

— Вот и молчи, — напряженно буркнул Андрей. В другой раз за такой тон Глеб открутил бы голову, но по интонации друга он понял, что тот крепко волнуется, и решил не раздувать скандала.

— Ну что, двинули? — голос Андрея был настолько глух, что друзья еле разобрали его слова.

Не дожидаясь ответа, Паршин скользнул вдоль стенки гаража и исчез в темноте. Переглянувшись, ребята молча последовали за ним. Обойдя машину и оказавшись у двери со стороны водителя, Андрей аккуратно вставил линейку между стеклом и прилегающей к нему резиной. С силой нажав на железо, он навалился на линейку всем весом, заставляя тонкую упругую полоску двигаться вниз. Сопротивление замерзшей и ставшей словно камень резиновой прокладки было большим, но сила Андрея была не меньшей, и линейка миллиметр за миллиметром опускалась вниз.

Наблюдая за тем, как мелкие насечки на железе исчезали в углублении дверной сборки, Глеб с замиранием ожидал, когда же наконец взвоет сирена, но вокруг было по-прежнему тихо.

Напружинив ноги и сжав ладони в кулаки, Кондратьев ощущал, как его кровь постепенно начинает ускорять свой бег. Чувство опасности разливалось в груди приятным теплом, екая где-то под ложечкой и накатывая в голову шумящей глуховатой волной. Пересохший язык, прилипший к гортани, шевелился с трудом, а склеившиеся от волнения губы покрылись тонкой корочкой, застывшей на морозе. Под левой лопаткой гулко отдавались рваные, неровные удары бьющегося сердца, а ноги от самого верха до пальцев ступней едва заметно подрагивали.

Дойдя до определенной высоты, линейка уперлась в рычажок подъемного устройства и остановилась, потом раздался долгожданный щелчок, прозвучавший в воспаленном сознании Глеба почти что выстрелом, и кнопка запирания дверного устройства выскочила наверх.

— Карета у подъезда, — Андрей повернул к Глебу воспаленно блестящие глаза.

— Отойди! — сухие губы Кондратьева, дернувшись, расклеились.

Шагнув вперед, он протянул руку, одетую в тонкую кожаную перчатку, и нажал ручку. Слабо хрустнув, дверка поддалась, и перед взорами ребят открылся серебристый велюровый салон автомобиля.

— Такая красота такому дураку в руки попала! — восторженно прошептал Кондратьев, с опаской поглядывая по сторонам. Подняв голову, он еще раз убедился, что окна хозяина не светятся и никого постороннего во дворе нет, и вздохнул смелее. — Представляете, встанет этот дебилушка утром, а птички и нет, улетела птичка! — радостно зашептал он, поглядывая на Андрея, вынимавшего из кармана связку с болтающимися на ней плоскими и круглыми железками. Наклонившись в салон, он облокотился на руль и, дотянувшись до соседней двери, уже смело щелкнул замком. — Залезайте!

Пока ребята обходили машину кругом, Глеб, распахнув дверь, по-хозяйски забросил ногу в салон и со всего размаху плюхнулся на велюровую подушку серебристой, под цвет кресел, накидки, наброшенной на водительское сиденье. Того, что произошло дальше, не мог предположить ни один из троих участников этой авантюры: из самой глубины своего естества, вложив все силы, какие только у него были, Кондратьев заорал дурным голосом так, что холодная мартовская ночь, разорванная напополам его истошным воплем, содрогнулась от ужаса.

— Вот теперь пора, — спокойно сказал мужчина, стоявший за полуприкрытыми гардинами и глядящий на бесплатное представление из окон третьего этажа.

— Никита, беги быстрее, а то опоздаешь! — нервно поторопила женщина, по-видимому, его жена, и, подав мужу куртку, снова бросилась к окну.

— Нет, вот теперь я как раз буду вовремя, — с удовольствием слушая заполошные крики неудавшегося угонщика, произнес тот. Похлопав по карману, Никита проверил, на месте ли документы, и неторопливо щелкнул замком двери.

— А если милиция опоздает? — со страхом спросила женщина.

— Такого не может быть, — успокоил он ее. — Как только замок щелкнул, у них сработал сигнал, так что с минуты на минуту они прибудут.

— А если мальчишки удерут?

— Конечно, удерут, — засмеялся он, — на то они и мальчишки, но один из них точно не сможет удрать, даже если ему пообещают миллион.

Многозначительно подмигнув, Никита вышел на лестничную площадку, и в гулкой тишине подъезда зазвучали его торопливые шаги.

А Кондратьев продолжал орать, оглашая окрестные дворы неистовым ревом. Два десятка крупных и острых, как бритва, рыболовных крючков, с любовью и старанием вмонтированных Никитой в накидку, наброшенную на ночь на водительское сиденье, вошли в мягкое место Кондратьева по самое основание. Малейшее движение доставляло ему такую адскую боль, что в зажмуренных глазах Глеба искрило, а пойманные ноги, основательно пришпиленные к креслу, горели и разрывались на части.

Первым побуждением Кондратьева было рвануть из ненавистной кабины куда глаза глядят, но, дернувшись, он моментально понял, что если сейчас же не перестанет рваться, то умрет от боли, не сходя с места преступления. Вырвать впившиеся в мясо в таком количестве крючки не было никакой возможности, и, не сопротивляясь естественному стремлению организма, Кондратьев орал, хрипя и матерясь на все лады.

Поняв, что дело запахло паленым, приятели Глеба бросились врассыпную, не обращая внимания на его душераздирающие вопли и пытаясь унести ноги, пока не поздно. Чувство опасности, по-видимому, обострило умственные способности, до сих пор дремавшие в Виталии, и в последний момент ухватив Андрея за куртку, он побежал вместе с ним, рвущимся от бега голосом предупреждая: — Паршин, нас здесь не было, мы с тобой весь вечер провели у тебя дома, понял?

Во дворе дома Кондратьевых стало совсем светло — почти в каждой квартире зажегся свет. Пораженные нечеловеческим криком, из окон выглядывали люди. Буквально через пару минут после случившегося подъехала милицейская машина с мигалкой. Видимо, несколько притерпевшись к боли, Глеб перестал орать и тихо стонал. Его тошнило, глаза слипались. Вой милицейской сирены, крики и носилки «скорой» — все смешалось в один сплошной ком.

Увидев перекошенное от злобы лицо отца, размахивавшего красной корочкой перед носом приехавшего наряда, Глебу стало по-настоящему плохо. Не удостаивая сына даже взглядом, он что-то кричал, брызгая слюной и широко раскидывая в разные стороны руки. Из-под пиджака Эдуарда Викторовича торчала незаправленная рубашка; начинающая седеть челка упала на лоб, оголив скользкую круглую лысину.

Но, вопреки обыкновению, к словам Кондратьева никто не прислушивался, оставляя без внимания и красную корочку, и высокое звание народного избранника. Открыв папку с широкими белыми листами, старший наряда составлял протокол, фиксируя со старательностью все подробности дела. Взявшиеся неизвестно откуда двое свидетелей давали показания, а Никита, доставший папку с документами, диктовал номера свидетельств и справок.

Забыв о мучительной боли, превозмогая навалившийся ужас, Глеб вдруг осознал, в какую отвратительную историю он влип. Не желая отвечать в одиночку, он, стараясь перекричать поднявшийся шум, заговорил. В его голосе, насквозь пропитанном истерическими нотками, звучал страх перед надвигающейся бедой, безумная жалость к самому себе и неистребимое желание вылезти из воды сухим, пусть даже ценой гибели всех остальных.

— Я буду говорить, пишите! — кричал он, глотая сопли и растирая по щекам горячие противные дорожки слез. — Пишите! Я был не один! Записывайте: Халтурин Виталий, Паршин Андрей…

— Заткнись, щенок! — резкий оклик отца подействовал на Глеба как ушат холодной воды. — Заткнись! Ты соображаешь, что делаешь? Езжай в травмапункт и не болтай лишнего! Когда из твоей задницы вытащат все крючки, мать заберет тебя домой, там и поговорим, а пока замолчи, сделай милость!

Закрыв глаза и уткнувшись носом в дерматиновую основу носилок, Глеб затих, предоставив все решать отцу. Металлический грохот захлопнувшихся за ним дверей «скорой» отдался в голове тяжким гулом. Заскулив не столько от боли, сколько от безысходности, впервые в жизни Кондратьев почувствовал, как под его ногами разверзается бездна, края которой не удержит ни одна земная сила.

Молоденькая красотка с ногами от самых подмышек старательно рассекала пространство огромной сцены, широко разевала рот и, видимо, по неопытности, не всегда попадала в такт бегущей фонограмме. Тщательно тряся обрывками театрального костюма, она кружилась на огромных каблучищах, прогибаясь во все стороны и рискуя вывихнуть челюсть от непомерных потуг показать свои ослепительно блестящие зубы зрителю в последнем ряду. Под тяжестью туши неподъемные ресницы опускались сами собой, и, для того чтобы глаза не захлопнулись в самый неподходящий момент, девушке приходилось высоко поднимать брови, отчего ее лицо принимало испуганно-удивленное выражение.

Недостаток полупрозрачного материала в костюме, получившийся, вероятно, вследствие высокой стоимости ткани, полностью компенсировался длиной голенищ красных лаковых сапог, доходящих певице почти до самого паха и мешающих как следует передвигаться. Каждый раз, оказываясь в центре сцены, девушка образцово-показательно хлопала в ладоши, зажав в одной руке неизвестно для чего взятый микрофон и изо всех сил подсказывая наивным зрителям дальнейшие действия, необходимые для продолжения концертной программы.

Молоденькие фанатки, привстав на цыпочки и сцепив поднятые руки, раскачивались из стороны в сторону, строго соответствуя запрограммированной мелодии, прошедшей тщательную компьютерную обработку и выдаваемой за натуральные подвывания юного звездного дарования. Закрыв глаза, ценители искусства колыхались волнами, выдавливая из себя трагические крики, вероятнее всего, означающие томные метания страдающих и сопереживающих душ.

Бросая неуверенные взгляды на соседей, Алена пыталась выяснить: есть ли в зале здравомыслящие слушатели, понимающие фальшь происходящего на глазах сотен людей фарса, или, ничегошеньки не смысля в современном искусстве, она настолько отстала от жизни, что превратилась в старую брюзгу и начала критиковать все, что не совпадает с ее мнением. Посмотрев по сторонам, Алена увидела, что большая часть зала, раскачивающаяся справа налево, воет в припадке экстаза, зато другая часть, правда, менее внушительная, так же, как и она, с непониманием крутит головой. Поняв, что она не одна, Алена вздохнула спокойнее и, расслабив затекшие от напряжения мышцы, повернулась к Артему.

— Тема, ты не мог бы ответить мне на один существенный вопрос? — громко произнесла она.

— На какой именно? — отозвался он.

— Зачем ты меня сюда притащил, ты мне можешь сказать? — В огромных темно-серых глазах Алены отразилось неподдельное недоумение. — Мало того что на эту новоиспеченную звезду без слез смотреть невозможно, так еще и фонограмма не самого лучшего качества. Если бы эта фитюлина выступала по телевизору, было бы не так обидно, там хоть все видно, а здесь что?

— Если бы у нас с тобой был один телевизор на двоих, я бы охотно согласился, — прищурившись, засмеялся Артем.

Из-за шума в зале говорить шепотом не имело смысла; подогретые горючим молодые люди, водрузив на закорки визжащих от удовольствия размалеванных девах, дергались в такт ударным. Скользящие по рядам публики яркие лучи то и дело вздрагивали, рассыпаясь каскадом разноцветных мерцающих огоньков. Пересиливая напряжение, истошно громыхали динамики; яркие стрелы прожекторов, рассекая гудящую массу зала, впивались в глаза режущей болью, вызывая раз за разом новую волну восторга. Наряды милиции, еле сдерживая напирающую на ограждения людскую массу, держались из последних сил, защищая вверенную им для охраны территорию, прилегающую к сцене, и молились всем святым, чтобы разгоряченная толпа не ринулась на штурм подмостков. Не имея никакого желания лезть в самую гущу, милиционеры закрывали глаза и на безобразные выкрики, и на запрещенные бутылки, переходящие из рук в руки чуть ли не по головам хрипящей от напряжения толпы. Крепко уцепившись друг за друга, они стояли у металлических решеток ограждений, хмуро поглядывая в бурлящее море растрепанных голов и орущих глоток.

— Тем, у меня такое ощущение, что я попала в сумасшедший дом! — пожаловалась Алена.

— В сумасшедшем доме гораздо тише, — замотал головой он.

— Если в ближайшие пять минут мы отсюда не уйдем, то я боюсь, что мне грозит попасть именно туда, — стараясь перекричать всеобщий ор, Алена наклонилась к уху Артема, и он почувствовал, как ее длинные шелковистые локоны коснулись его шеи.

— Что? — Артем наклонил голову ниже, с удовольствием ощущая запах знакомых духов.

Невольно заглянув в открывшийся вырез блузки, он увидел серебристо-черное кружево гипюра, и во рту у него моментально стало сухо. Острый краешек золотого ромбовидного кулона, висящего на тонкой витой цепочке, упирался в едва заметную на коже маленькую круглую родинку. Не в силах сопротивляться, Артем наклонился еще ниже, почти прижавшись к шее Алены губами.

— Я говорю, пойдем отсюда! — прокричала она, наклоняясь к уху Артема.

Качнувшись вперед, Алена вдруг почувствовала, как теплые мягкие губы Обручева коснулись ее шеи. Слегка подняв ладонь, она уперлась Артему в грудь и услышала, как бешено колотится его сердце. Не поднимая головы, Артем прикасался к коже девушки еще и еще, с восторгом ощущая губами мелко пульсирующую тонкую жилку.

Забыв о гремящих динамиках, прикрыв от удовольствия глаза, Алена чувствовала, как голова ее медленно плывет кругом. Обжигая кожу горячим дыханием, губы Артема спустились к ромбику кулона, тело его напряглось, а руки, державшие Алену за плечи, задрожали. Увидев, что голова девушки откинулась назад, Артем дернулся всем телом и, скрипнув зубами, глухо выдохнул. Сделав полшага назад, он опустил руки и, с усилием улыбаясь, проговорил:

— Если не хочешь, чтобы мы попали в сумасшедший дом вместе, пойдем отсюда.

С трудом протискиваясь сквозь кричащую толпу, они пробрались к выходу. После ревущего душного зала, казавшегося теперь адской мясорубкой, на улице было необычайно тихо и безлюдно. Слух, успевший адаптироваться к громыхавшим децибелам, почти не улавливал едва различимые звуки вечернего города. Шуршание автомобильных шин, так раздражавшее Алену до сегодняшнего вечера, казалось теперь просто детской забавой.

— Купи козу, а потом продай ее, и поймешь, насколько ты счастлив, — засмеялась она, с удовольствием втягивая в себя мартовский морозный воздух.

— Наверное, ты не захочешь пойти ни на один концерт в ближайшие лет десять или даже двадцать, — смеясь, предположил Артем.

— Ну уж нет, — кокетливо сморщила нос Алена, — полученного иммунитета мне хватит, как минимум, лет на пятьдесят.

Шагая рядом с этой необыкновенной девушкой, ворвавшейся в его жизнь так неожиданно и смело, Артем чувствовал, как душа его, огрубевшая и застывшая за многие годы одинокой жизни, оттаивает. Неожиданно для себя он вдруг заметил, что огромные влажные снежинки, мелькавшие в свете уличных фонарей, напоминают белоснежное кружево молочной пенки, разорванное на миллионы мелких кусочков, а светящиеся фары встречных автомобилей — желтые щелочки глаз диковинных животных.

Держась за руки и болтая о всякой ерунде, они незаметно дошли до Аленкиного дома.

— Я пойду? — засунув руки в рукава куртки, она стала напоминать маленькую школьницу.

— До завтра, — кивнул Артем, делая шаг в сторону и пропуская ее к двери подъезда.

— А может… посмотрим вместе телевизор? — не поднимая головы, осторожно проговорила она.

Сердце Артема почти остановилось. Немного помолчав, он поднял глаза на девушку и, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Мне сорок два, а тебе — двадцать один, а значит, я должен соображать за двоих, если не хочу потерять того, что мне дороже всего на свете. Возможно, я совершаю самую величайшую глупость в своей жизни, но нам придется подождать, пока по телевизору не начнут транслировать действительно что-то стоящее.

Середина марта выдалась холодной, снежной, совсем не похожей на весну. Линялая простыня нестираного неба приоткрывалась лишь на короткое время, пропуская вниз робкие, крошащиеся солнечные лучики. Мельком взглянув на землю, солнышко зевало и, лениво сощурив слипающиеся ото сна веки, задергивало шторку обратно. Сладко вздохнув, оно хорошенечко потягивалось и, подоткнув под себя куски ватного одеяла застоявшихся туч, переворачивалось на другой бок. В тот момент, когда теплый язык мартовского лучика облизывал коньки крыш и перила балконов, висевшие на самом краю сосульки начинали рыдать. Уронив пару-тройку крупных слезинок, они успокаивались и, выполнив свое предназначение, вновь замерзали, становясь мутно-матовыми.

Шагая под руку с Димой, Светлана взахлеб рассказывала о своей новой работе. Все, к чему она привыкла за два с лишним десятилетия в школе, вдруг изменилось, отодвинулось на задний план и перевернулось с ног на голову. Привыкшая к аккуратности и терпению, много лет изо дня в день по одному и тому же кругу, не требуя от жизни большего, она тащила лямку бытовой обыденности.

Срастаясь со своими учениками душой, она шла вместе с ними, радовалась их удачам и переживала горечь их поражения как свою собственную боль. Но дети вырастали и уходили во взрослую жизнь, в которой для нее уже не было места. Отдав часть души, часть своей жизни, она их отпускала, храня в памяти каждого. Закончив очередной круг, она начинала следующий, заранее зная, что когда-нибудь опять придет в ту же точку, и так продолжалось бесконечно, пока в ее жизни не появился Димушка.

Попросив его помочь с работой, Светлана даже не могла предположить, что меньше чем через сутки ее жизнь изменится до неузнаваемости и что любимое дело, которым она много лет занималась как хобби, станет ее профессией.

Наверное, при рождении каждому дается что-то свое: кто-то рождается с серебряной ложкой во рту, кто-то — с пером поэта в руке, а кому-то достается пухлый кожаный портфель государственного деятеля. Гадать, чем Бог одарил Светлану, было незачем, потому что всем, кто ее знал, было совершенно ясно: Света родилась со спицами, иголками и нитками в руках. То, что могли сделать ее руки, было не просто великолепно, это был эксклюзив, причем эксклюзив высочайшего качества.

По мнению бывшего мужа, Анатолия, свои способности Светлана растрачивала впустую, работая из праздного интереса и тратя свое время крайне непродуктивно. Не беря за свой труд ни копейки, она делала такие вещи, цены которым действительно не было. И вот неожиданно для себя Светлана попала в волшебный мир, который стал ее жизнью, и, что самое удивительное, за любимое занятие ей не только платили, но и платили отменно.

В журнал, где работал Дмитрий, пришел запрос: требовался специалист, способный помочь с костюмами на фестивале народного танца в Москве. Мероприятие задумывалось грандиознейшее, и осечки с такой важной вещью, как подбор сценических костюмов, быть не могло. Не сомневаясь ни секунды, Дмитрий предложил эту работу Светлане.

— Ты думаешь, я справлюсь? — хотя глаза Светланы блестели от восторга, в ее голосе проскальзывала нотка неуверенности.

— Почему же нет? — искренне удивился он. — Уж кому как не мне знать, на что ты способна.

— Но это такая ответственность, — растерянно возразила она, — а вдруг я тебя подведу?

— Единственное, что может произойти, — Дима сузил глаза до щелочек и принял заговорщицкий вид, — так это то, что, загордившись, ты перестанешь обо мне даже вспоминать.

— Я? — удивлению Светланы не было предела.

— Кто же, как не ты, самая старшая из присутствующих здесь дам? — скороговоркой выдал Дмитрий, с радостью глядя в восторженное лицо Светы.

— Да как ты мог такое обо мне подумать? — укоризненно проговорила она. — Я так тебе признательна!

— Костюмер и оформитель зала — Нестерова Светлана Николаевна! — громко произнес Дима, изображая себя ведущим праздничного шоу, стоящим на сцене и держащим в руке микрофон.

— Дим! — щеки Светланы покрылись легким румянцем, и Дмитрий первый раз увидел, как она смущается.

— Какая прелесть, ты умеешь краснеть? — не удержавшись, подковырнул он. — Я потерял эту способность сорок три года назад.

— Ну и врун же ты, — краснея еще больше, возразила Светлана, — сорок три года назад ты был еще в проекте.

— Вот в это самое время я и открыл счет своим потерям, — авторитетно подтвердил он.

С тех пор прошла всего неделя, но, погрузившись с головой в эскизы и фактуру тканей, Светлана не чувствовала мелькания дней и часов. Повиснув на локте Дмитрия, она с упоением объясняла свой замысел, а он, слушая ее в пол-уха, любовался ее ожившими глазами и раскрасневшимися щеками.

— Дим, ты меня совсем не слушаешь! — Меркулов увидел, как уголки ее губ огорченно дрогнули и поползли книзу.

— Свет, извини, просто сегодня был тяжелый день, и я немножко устал.

— У тебя неприятности? — озабоченно проговорила она.

— Не так чтобы очень, — отмахнулся Дмитрий и замолчал, и по его молчанию Света поняла, что не все так просто.

— Дима, я могу помочь? — спросила Светлана.

— Не бери в голову, малыш, это все пустяки, — отшутился Дмитрий. — Расскажи лучше, как воспринял твои идеи ваш главный.

— Главный? — тяжело вздохнув, Светлана отказалась от затеи вытащить из Дмитрия его военную тайну. Он был таким человеком, у которого против его воли выпытать что-либо было полной безнадегой.

Стараясь вслушиваться в слова Светланы, Дмитрий шел рядом, но, наступая на только что выпавшие мелкие снежинки, все равно думал о своем. Неприятность, о которой он не захотел говорить, действительно произошла, но помочь ему Света была не в силах. Наверное, в сложившейся ситуации помощников у него вообще быть не могло, потому что отношения с Артемом зашли в тупик, и выхода из этого тупика не было.

Зачем столько лет спустя Обручеву потребовалось мстить, а по-другому назвать его действия невозможно, для Дмитрия оставалось полнейшей загадкой. Зинаида, сто лет назад ставшая камнем преткновения между друзьями, давно вышла замуж, и ее след затерялся. Если хорошо подумать, то, по большому счету, сама Князева не была нужна ни тому, ни другому, а детская ссора не могла иметь таких последствий. Значит, дело было не в Зинаиде и не в нем, а в Обручеве.

Сегодня между ними произошел еще один разговор, вспомнив о котором, Дмитрию стало тошно. В ультимативной форме Артем заявил, что через неделю, самое большее, через десять дней, он должен предоставить доказательство того, что Светлана находится в его полной власти. Если этого не произойдет, то Обручев позвонит Свете домой и расскажет о злосчастном пари, заключенном Дмитрием так необдуманно. В том, что Обручев поступит именно так, Дмитрий не сомневался, выглядеть подлецом в глазах любимой женщины не хотелось, значит, выбор был небольшим, а точнее, выбора не было.

Набрав в грудь воздуха, Меркулов неожиданно остановился и повернулся к Светлане лицом. Оборвав речь на полуслове, она непонимающе замолчала.

— Свет, мне нужно кое-что тебе рассказать, — нерешительно начал он, и Светлана увидела, что в лице Дмитрия не осталось ни кровинки.

Поскольку второй день Володя не появлялся в школе, Федору не оставалось ничего другого, как отправиться к нему домой. Потрепав рыжий чуб, он скинул книги в рюкзак и глубокомысленно изрек:

— Если Магомет не идет к горе, фиг с ним, придется горе тащиться к Магомету. Чтоб ты, Нестеров, был неладен со своими игрульками! Заварил кашу, а мне — отскребай шкварки от сковороды!

Эх, Вовчик, Вовчик, тетеря ты эдакий, одни заботы с тобой!

Для праведного негодования Федора были свои причины, причем очень существенные. Во-первых, он не понимал тех людей, которые, вместо того чтобы решать возникшую проблему, подобно страусу, зарывают голову в песок. Святая уверенность, что если им ничего не видно, значит, они в полной безопасности, с точки зрения Федора, граничила с детской наивностью трехлетнего дитяти. А во-вторых, на сегодняшний день у него было назначено несколько встреч, которые теперь, по милости Нестерова, скорее всего, придется отменить.

Недовольно сопя, словно старый дед, Шумилин переодел легкую сменную обувь на уличные «трактора» и сунул руки в рукава куртки. И отчего это на учителей его милые ботиночки сорок шестого размера действуют как на быка красная тряпка? Почти новые, почти чищеные и зашнурованные ровно до середины, своим видом они шокировали преподавателей до такой степени, что, во избежание несчастного случая на производстве, пришлось менять их на эти несуразные тапочки на мягкой подошве. Опять же, упираясь каждым выступом, ботинки ни в какую не желали лезть в мешок, приводя Федора в состояние беспрерывного сопения и чертыханья, но учительскому коллективу было ровным счетом начхать на моральный настрой одного из учащихся, и, поскольку спорить с учителями — все равно что плевать против ветра, Шумилину пришлось сдаться.

Полыхая праведным гневом, Федор засунул тапочки в мокрый от растаявшего снега, грязный полиэтиленовый мешок и, «забыв» сумку на вешалке (не носить же ее с собой ежедневно!), вышел из школы.

Яркий уличный свет резанул по глазам, и Федор сощурился. Пикируя в свободном полете, над ближайшими домами кружились стаи воронья. Надрываясь от натуги, они картаво каркали, перекатывая по горлу угловатые зацепистые горошины хрипа. Разрисовывая белый лист земли причудливым графическим наброском, на искрящийся снег неровными темными силуэтами ложились тени домов и деревьев. Почти по-весеннему плакали сосульки и шевелились паутинки тонких березовых ветвей, но тепла в воздухе не чувствовалось, и промозглые струи порывистого ветра говорили о том, что весна пожалует в город еще не скоро.

Дорога к дому Нестерова не заняла много времени, и уже через десять минут Шумилин стоял у дверей друга, нажимая на кнопку звонка и прислушиваясь к звукам. Тишина, царившая в доме, нисколько не убедила Федора в том, что Володи нет на месте, и, произнеся свое коронное «ни фига подобного!», он вцепился в звонок мертвой хваткой, не собираясь отпускать его, несмотря на агонизирующие предсмертные хрипы последнего. Когда, перегревшись, многострадальный звонарь начал выдавать мелодию с глубокими перерывами, дверь открылась и в проеме показалась взлохмаченная фигура невыспавшегося Володи.

— Ты чего трезвонишь, как на пожаре? — белесоватый чуб мальчика топорщился в разные стороны, создавая на голове подобие куриного гнезда, а темные провалины глаз смотрели на Шумилина недружелюбно.

— Здорово живешь, — кивнул Федор, отодвигая в сторону Нестерова и переступая через порог квартиры. — А ты неплохо выглядишь, поди умаялся совсем, решая извечный философский вопрос: быть или не быть, — проговорил он, одним движением скидывая с ног не до конца зашнурованные «трактора» и вглядываясь в плачевный вид друга. — Как мыслишь, зачем я к тебе заявился? — не оглядываясь на Володю, он неторопливо прошествовал на кухню и, не стесняясь, по-хозяйски включил электрический чайник.

— Наверное, решил, что я заболел, и пришел проведать, — предположил Володя. Он сел на табуретку у окна, закинул ногу на ногу и выжидающе посмотрел на Федора.

— Поскольку к категории гостей в этом доме я давно не отношусь, думаю, ты не осерчаешь, — Шумилин открыл шкаф, висевший над мойкой, и вытащил из сушки две чашки. — Тебе сладкий?

— Нет, я лучше с пряником, — сказал Володя, спокойно наблюдая за действиями друга и не выражая по поводу его самостоятельных поползновений ни малейшего неудовольствия.

— Тебе бы сейчас не пряника, а кое-чего другого отвалить, — вздохнул Шумилин. — В воспитательных целях это было бы очень даже кстати.

Повернув голову к Федору, Володя застыл с чашкой в руках, недоумевающе нахмурив брови и глядя на друга с видом полнейшей невинности.

— Чего ты на меня уставился, как теща на зятя во время смотрин? Можешь не ломать комедию, я все знаю, — твердо произнес Шумилин, кладя в чашку сахар. — Одна, две, три, — поглядывая боковым зрением за реакцией Володи, вслух считал он.

— Что ты можешь знать? — неожиданно резко произнес Володя, бросая чайную ложку на термосалфетку, лежащую на столе. Глухо ударившись, звук замер; рука Шумилина застыла над сахарницей, так и не донеся ложки до чашки. — Что ты можешь обо мне знать, я тебя спрашиваю! — еще резче повторил Володя. — Зачем ты ко мне приперся? Кто тебя звал? — голос его оборвался. С трудом сглотнув появившийся в горле комок, он покраснел и выжидающе уставился на Шумилина.

— Ты так заорал, что я сбился, — недовольно проговорил Федор, поглядывая на руку с чайной ложкой, зависшей в воздухе. — Вот что теперь делать? — Шумилин облизнул губы и вопросительно взглянул на Володю. — Не помнишь, сколько я уже положил? — серьезно спросил он.

— Не помню, — растерялся Нестеров.

— Экая неприятность! — сожалеюще протянул Федор. — Все из-за тебя. Ладно, придется считать заново. — Одна, две, три… — Шумилин насыпал песок в чашку и покосился на Володю.

Первая волна злости схлынула, оставив на лице выражение полного недоумения и какой-то детской незащищенности.

— Ты зачем пришел? — уже тише спросил Володя.

— Чая дома нет, вот и зашел попить. А что, заварки жалко стало? — возмутился Шумилин, пробуя переслащенный чай и чуть не плюясь от приторного вкуса горячей жидкости, в которой уже не размешивался осевший на дне песок.

— Дай сюда, — Нестеров взял из рук Федора чашку, выплеснул ее содержимое в раковину и налил нового чая. — С твоими навыками устного счета в недалеком будущем можно заработать сахарный диабет, — проговорил он, заметно снижая обороты и переходя с крика на обычный тон.

— Скажи, друг мой Нестеров, — снова берясь за сахарницу, начал Федор, — в какую сумму выливается твоя неприятность, не позволяющая открывать дверь первому встречному-поперечному? — Позвенев ложкой о край чашки, он облизнул ее, отложил в сторону и посмотрел на Володю.

— В смысле сумму? — от неожиданности Володя застыл с откусанным пряником в руке, судорожно силясь сообразить, что известно Шумилину и как следует себя с ним держать.

— Я интересуюсь, какую сумму ты проиграл в «Сетях Атлантики» на пару с твоим новоиспеченным другом, голубоглазым Игоряшей, и когда крайний срок отдавать долг, — будничным голосом поинтересовался Шумилин.

— Откуда тебе это известно? — в полном замешательстве от слов друга спросил Володя.

— Сорока на хвосте принесла, — неопределенно ответил тот. — И Вовчик, я жду, отвечать вопросом на вопрос крайне невоспитанно.

Проведя рукой по желтой рифленой скатерти кухонного стола, Володя, опустив глаза, с усилием произнес:

— Я не знаю, откуда тебе все это известно, может, даже и хорошо, что так: мне ничего не придется тебе объяснять, но для нас обоих будет лучше, если ты станешь держаться от этой грязи подальше.

— Это кто так решил, ты? — щуря глаза и сжимая губы, чтобы не рассмеяться, спросил Шумилин. — Вот не думал, что ты станешь корчить из себя благородного дона Педро. Нет чтобы прийти и все рассказать по-человечески, так он закопался в конуру и страдает в гордом одиночестве. — Федор встал из-за стола и, хрустнув суставами, подошел к окну. — Между прочим, Нестеров, грязи бывают и полезными. Люди деньги платят, чтобы влезть в грязь, а ты задумал лишить меня этого удовольствия, эгоистично оставив всю лужу в единоличное пользование.

— Грязь бывает разная, и чаще всего ее лучше обходить стороной, — упрямо возразил Володя. — Я говорю тебе, а ты не хочешь слышать: не вмешивайся ты во все это дело!

— С каких это пор ты стал решать за нас двоих? — начал сердиться Шумилин, и Володя увидел, что рыжие брови Федора поползли кверху. — Ты полагаешь, я к тебе из праздного любопытства заглянул?

Скользя пальцами по скатерти, Володя нерешительно поглядывал на Федора, голос которого набирал все большие обороты, становясь уверенно-резким. Вид у Володи действительно был жалким: тонкие бледные губы нервно подергивались, под глазами зияли черные круги, а на лице застыло выражение полного отчаяния.

— Я не собираюсь уговаривать тебя, словно барышню на выданье, не хочешь говорить — я уйду, — бушевал вошедший в раж Федор, — только до сути этой проклятой истории я докопаюсь по-любому, с тобой или без тебя. В конце концов, для решения этого ребуса ты мне и не особенно нужен, — уколол друга он, — потому что на сегодняшний момент я знаю гораздо больше, чем ты. Единственное, чем бы ты мне смог помочь, — назвать сумму, на которую тебя поймали, а уж с остальным я смогу разобраться сам.

— Что значит поймали? — из потока слов мозг Нестерова выхватил одну-единственную фразу, резанувшую его слух и заставившую воспринимать слова приятеля внимательнее. — Ну-ка, объясни, — отодвинув пустую чашку и отряхнув ладони от прилипших крошек, он сосредоточенно посмотрел на Шумилина.

— Не нукай, не запряг пока еще, — обиженно произнес Федор. — Какого рожна ты из себя падшую институтку строишь? Я тебя знаю столько, сколько нормальные люди не живут, мог бы приберечь свои театральные эффекты для других.

— Не сердись, Федь, — примирительно проговорил Володя, — я не со зла, ты же знаешь.

— А если не со зла, так давай разговаривать, как нормальные люди, а то вроде один из нас немой, а второй и вовсе умом тронутый.

— Что же я тебе расскажу, когда ты и сам все знаешь? — хмуро выдохнул Нестеров.

— А ты говори, я сам решу, чего я знаю, а чего нет, — подойдя к рабочему столу, на котором стоял чайник, он налил еще кипятка и опустил в чашку пакетик с заваркой.

— Понимаешь, я и сам не знаю, с чего все началось, — неуверенно начал Володя. — Наверное, с того дня, когда я впервые взял бильярдный кий в руки. Сыграв одну партию, я понял, что ничего интереснее в своей жизни еще не встречал…

Володя рассказывал, а Федор внимательно слушал, глядя в лицо друга, искаженное пережитыми страданиями и болью. Слова давались Володе с трудом, и когда он говорил, Шумилину казалось, что тот выдавливает из себя собственную душу, наполненную горечью и терзанием.

— Я могу понять все, — выслушав нехитрую повесть друга, выдохнул Шумилин, — все: и твои чувства, и твои мысли, и даже безмерную тягу к глупым костяным шарикам. Но одного я понять так и не смогу: как тебе пришло в голову играть на деньги? Скажи на милость, где в этот момент были твои чувства и мысли?

Тяжело вздохнув, Володя опустил голову и, пожав плечами, глухо проговорил:

— Я не знаю, я больше ничего не знаю.

— Зато знаю я, — подчеркнуто громко сказал Федор.

— Ты о чем? — Володя поднял на друга воспаленные сухие глаза.

— Да все о том же, о жизни, — важно проговорил Шумилин.

Неторопливо прихлебывая несладкий чай, Федор начал говорить, и по мере того как он рассказывал все новые и новые подробности, рот Володьки приоткрывался. Сначала лицо Володи покрылось бледностью, а сосредоточенно сжатые губы сложились в одну полоску, почти исчезнувшую под сжатыми зубами, но вскоре по его лицу пошли красные пятна, а дыхание стало неровным и шумным.

— Так значит, все это было подстроено? — с трудом произнес он, и над верхней губой мальчика показались мелкие бисеринки пота.

— Тебя поймали как Буратино за четыре круглых сольдо, — согласно кивнул Федор, отодвигая от себя чашку. — Все, больше не могу, сейчас лопну, — он погладил себя ладонью по надутому животу и засмеялся. — Сейчас я рожу еще кое-что, отчего у тебя весь чай закипит в пузе по второму разу. — Он шмыгнул носом, и все до единой веснушки на его лице вздрогнули. — Я пробил по компьютеру, кто хозяин той шикарной черной кошки, которая так жалобно заскрипела тормозами. — Видя непонимающий взгляд Володи, Шумилин перевел: — Хозяином, а вернее, хозяйкой замечательного «Ягуара», в которого сели эти две мадамы, является одна из них, некая Козлова Римма. — Сказав это, он многозначительно поднял вверх брови и победно улыбнулся.

— И что? — нетерпеливо подогнал Володя. — Ее фамилия мне ничего не говорит.

— Фамилия — нет, а вот место прописки у нее крайне интересное.

— Наверное, не москвичка, — предположил Нестеров.

— Не в бровь, а в глаз, — подтвердил Шумилин. Ёрзая на табуретке, он сгорал от нетерпения выложить всю информацию одним махом, но, сдерживая себя для пущего эффекта, выдавал сведения по чайной ложке, растягивая возможность полюбоваться производимым эффектом и оставляя самое вкусное напоследок. — Эта Козлова действительно не москвичка, она из Севастополя. Тебе этот город ни о чем не говорит?

— Вроде нет, — растерянно передернул плечами тот.

— Да ты подумай, не торопись, — настаивал Федор.

— Единственное, что у меня может ассоциироваться с Севастополем, так это то, что вторая жена моего отца родом оттуда, больше, пожалуй, ничего.

— Да больше ничего и не надо, — хмыкнул Шумилин.

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, о чем ты подумал, — негромко проговорил Федор.

— А ты адреса смотрел? — от напряжения Володю бросало то в жар, то в холод.

— Обижаешь. И та и другая прописаны не только на одной улице, но и в одном доме, — многозначительно понизил голос он.

— Значит, выходит… — Володя наморщил лоб, — что-то я плохо соображаю…

— Я помогу, — постучал ладонью по столу Шумилин. — Не знаю, что там произошло между твоим отцом и его новой женой, но эти две красотки решили основательно испортить ему жизнь. Ты знаешь, все гениальное оказывается на редкость простым и понятным, если знать подоплеку. Это только с виду все запутано.

— При чем здесь я, если мы с отцом давно не живем вместе? — вывод Шумилина показался Володе нелогичным.

— Давай складывать, — предложил тот, слегка разведя руки в стороны и энергично встряхнув раскрытыми ладонями. — Поймав тебя, они выходят на твоих родителей, потому что больше взять денег неоткуда. Насколько я понимаю, у твоей матери в этом смысле негусто, а у отца и вовсе мышь в холодильнике повесилась.

— Тогда чего у них искать? — недоуменно протянул Володя.

— Ты меня, Вовчик, не сбивай, а лучше слушай внимательнее, — остановил его Шумилин. — Денег у них нет, это так, но квартиры-то есть!

— И что?

— Да неужели жизнь сына дешевле каких-то квадратных метров? Испугавшись за драгоценного сынулю, в слезах и соплях, твои предки, возможно, ради такой цели даже объединившись, одну квартирку скинут, только которую — «однушку» или «трешку», — будет зависеть от того, насколько крупным был твой проигрыш, — на этом месте Федор остановился и замолчал, требуя ответа от Володи.

— Если все так, как ты говоришь, то «однушки» явно будет недостаточно, — с трудом шевеля посеревшими губами, выдавил Володя.

— Ого! — изумленно присвистнул Федор. Потом, увидев состояние друга, вдруг озорно улыбнулся. — А что, незачем размениваться на пустяки, правда? Полюбить — так королеву, воровать — так миллион? Знаешь, мне так кажется, что твой папенька по каким-то неизвестным нам причинам отказался прописывать твою вторую маменьку, — Володя дернулся всем телом, но благоразумно промолчал. — Скорее всего, эта штучка решила осесть в славной столице и без помощи мужа, так сказать, самостоятельно, а эта крашеная кикимора, Козлова, помогает ей из чистого альтруизма, должно быть, развлекается в память о старой дружбе.

— Если так, то я погиб, — Володя поставил на стол локти и уронил на ладони голову.

— Погоди себя хоронить, — Федор дождался, пока его слова дойдут до сознания друга, и его рыжее лицо приняло довольное выражение полакомившегося чужой сметаной кота. — Если можно развлекаться этим двум кикиморам, то почему нельзя заняться тем же самым и нам с тобой?

— Да что мы можем? За ними знаешь какая силища стоит? — с сомнением проговорил Володя.

— Вот именно об этом мы с тобой сейчас и поговорим, — сказал Федор, и его рыжие веснушки мелко задрожали.

В «Ашан» Светлана, Алена и Володя приехали рано утром, пока еще основная часть сознательного населения сладко нежилась в постелях, обнимая подушки и вознося хвалу тому, кто придумал не выходить на работу по субботам. Несмотря на ранний час, на парковке у магазина было уже достаточно машин, покинутых своими владельцами ради экскурсии по торговому городу. Площадка казалась абсолютно безлюдной, лишь изредка где-то хлопала дверка да вскрикивала потревоженная возвращением хозяина сигнализация.

Но тишина с внешней стороны здания была обманчива. Пройдя через широкие стеклянные двери, Нестеровы попали в огромный город, разбитый на улицы и переулки и жужжащий, словно растревоженный пчелиный улей. Алена и Володя бывали в «Ашане» уже не раз, а для Светланы, выбиравшейся в подобные шопинги редко, подобная вылазка была в диковинку. Необъятные просторы торговых площадей поразили ее и привели в некоторое замешательство: не зная, где искать нужный товар, по магазину можно было бродить часами, так и не побывав в одном месте дважды.

Договорившись встретиться за кассами ровно в одиннадцать, ребята упорхнули от матери, как только попали в магазин. Они растворились в гудящей, перекатывающейся в хаотичном движении толпе, отказавшись от роли гидов сразу и окончательно.

Таким поворотом событий Светлана особенно не огорчилась, потому что возможность побывать в цивильном магазине, осматривая прилавки без спешки и суеты, предоставлялась не каждый день. В самом деле, интересы у всех троих были абсолютно разными, поэтому ходить одной компанией равносильно пустой трате времени. Мотки пряжи и ткани, вызывавшие любопытство у Светланы, не привлекали Володю в принципе, а слезливые книги с душещипательными сценами, покупаемые Аленой, исторгали из его груди не менее жалобные стоны, чем у героев подобных произведений. Зато милые сердцу Володи музыкальные диски, скребущие металлическими громыхалками и отдающиеся мелкой вибрацией в ступнях слушателей, были абсолютно несимпатичны женской половине общества.

Единственной точкой соприкосновения, интересовавшей всех троих, были продукты питания, но этот вопрос разрешился сегодня сам собой: поскольку они приехали не на машине, никто не собирался, экономя копейки, тащиться домой с тяжелыми сумками. Теперь, когда работа Светланы стала приносить ощутимую пользу, выраженную в денежном эквиваленте, можно было позволить себе немного расслабиться. В самом деле, за последнее время Светлане не так уж и часто удавалось выбирать что-либо, не сверяясь с ценниками и не прикидывая, можно ли будет в случае незапланированной покупки залатать брешь в семейном бюджете.

Приятное чувство кредитоспособности согревало, лаская карман и сознание и наполняя восторгом падкую до покупок женскую душу. Шагая вдоль длиннющих прилавков, Светлана осматривала полки, ломящиеся от товаров, перебирала ненужные милые безделушки и неосознанно стремилась продлить непривычное ощущение умиротворенности и покоя. Льющаяся из динамиков музыка, яркие краски витрин, толкотня и суматоха, напоминавшая замечательную предпраздничную суету, настраивали на торжественно-радостную волну.

Продавцы и консультанты, рассекавшие беспредельное пространство зала на роликах, невольно вызывали на лице Светланы изумленную улыбку. Наверное, передвигаться иначе было просто невозможно, потому что нескончаемые километровые переходы от одного стенда к другому не выдержал бы ни один живой человек, но смотреть на подобный способ передвижения было непривычно и оттого немного смешно.

«Экскурсия» Светланы подходила к концу, часы показывали уже половину одиннадцатого, и дно вместительной тележки на колесиках было почти заполнено всякой всячиной. Рассчитав, что очередь в кассу займет минут двадцать-двадцать пять, она свернула в очередной проход, собираясь двинуться к выходу.

Неожиданно для себя Светлана оказалась в той части магазина, где были выставлены тапочки. Большие и маленькие, скромные и помпезные, они висели парами на отдельных вешалках, вызывая умиление и улыбку всех покупателей без исключения. Не найти пары на свой вкус было просто нереально, потому что такое невероятное разнообразие цветов и фактур не могло оставить равнодушным никого.

Здесь было все: узкие резиновые вьетнамки и клееные китайские полукеды, вышедшие из моды уже лет двадцать назад, элегантные шлепанцы на каблуке и плоские мягкие тапотушки, в которых можно подкрадываться незаметно и так же незаметно исчезать. Но самыми замечательными были тапочки, похожие на детские мягкие игрушки. Курносые японские хины морщили черные пуговичные носы, смешные спаниели тащили волочащиеся по полу мохнатые уши, а зеленые пасти аллигаторов лежали на ноге ребристыми полукруглыми гармошками.

Перебирая теплые смешные тапки, Светлана улыбалась, чувствуя себя ребенком, попавшим в чудесный мир сказочных героев. Не так уж и часто взрослым мальчикам и девочкам удается хоть ненадолго вернуться в детство.

Одна пара тапочек лежала в отдельном прозрачном пакете, который накрепко был заварен по шву, чтобы светлый стриженый мех изделия не испачкали до покупки. Тапочки и впрямь были необыкновенные. Два чудесных бело-розовых поросенка взирали на мир маленькими раскосыми бусинками черных пуговок; деловито сморщив сплющенные пятачки, они гордо выставляли напоказ клетчатые слюнявчики и прижимали к голове крохотные треугольнички обрубленных ушей. С обратной стороны упаковки красовалась цифра сорок пять, но, видимо, за счет упругого короткого меха эти забавные уродцы казались неописуемо огромного размера. В сладкой перспективе подложить Дмитрию свинью Светлана тихонько засмеялась и опустила пару на дно тележки, судя по ее размерам, не имевшую шансов заполниться до отказа никогда.

— Есть кому подарить? — голос за спиной Светланы прозвучал настолько неожиданно, что она невольно вздрогнула и обернулась.

Знакомые серые глаза Анатолия смотрели ей в лицо, и в их выражении она уловила что-то отдаленно похожее на зависть. Он был по-прежнему красив: густые светлые волосы были разделены аккуратной полоской ровного, как ниточка, пробора; под воротником рубашки был завязан широкий, свободный узел галстука, но во всей внешности Анатолия появилось что-то необъяснимо усталое, жалкое и старое, вызывавшее сочувствие и отталкивающее одновременно.

По обыкновению гладко выбритая кожа щек напоминала смятую бумагу, пролежавшую в стенном шкафу долгие годы; скулы заострились, а под глазами появились темные полупрозрачные разводы, делавшие его старше и резче.

Светлана ничего не отвечала, она молча разглядывала его и сравнивала с тем Анатолием, который сохранился в ее памяти: удачливым, веселым и беззаботным.

— Как живешь, Светлячок? — забытое имя резануло, вызывая в памяти годы, прожитые вместе.

— Лучше всех, — негромко сказала она, с удивлением чувствуя, что ее сердце дрогнуло и как-то странно заныло.

— Да, конечно… я мог бы и не спрашивать, — в тон ей произнес он. В словах Анатолия не было ничего необычного, но во взгляде читалось такое неподдельное восхищение, что не заметить этого было невозможно.

Точно таким же взглядом он смотрел на нее тогда, когда они были еще почти детьми. Между ними прежними и настоящими пролегли двадцать пять лет жизни, которые нельзя было ни зачеркнуть, ни перекроить заново. Анатолий вглядывался в темно-янтарные глаза своей бывшей жены, и от сладкого головокружения у него ломило каждую клеточку тела. Наслаждаясь этой болью, растягивая и продлевая ее, он был почти счастлив.

— Светлячок, — Анатолий увидел, как ресницы Светланы едва заметно дрогнули, и, разорвавшись на сотни мелких кусочков, его сердце рванулось к ней. — Скажи, ты счастлива? — Застыв от напряжения, он ждал ответа, самого главного ответа в своей жизни, и несколько мгновений тишины, повисшие между ними, показались ему вечностью. Чего бы он сейчас только ни отдал, чтобы эта затянувшаяся пауза не оканчивалась. Она была частью его самого, он был болен этой женщиной, без нее жизнь не имела смысла.

— Я счастлива, Толя, — голос Светланы казался спокойным, но, зная ее столько лет, Анатолий не мог ошибаться: в то, что она говорила, она не верила сама.

— Это неправда, — уверенно проговорил он, с наслаждением, будто целуя, скользя взглядом по ее губам и глазам. — Я тебе не верю.

— Это твое право. Ты волен верить или не верить, но есть человек, который любит меня и которого люблю я.

Будто не слыша ее последних слов, Анатолий улыбнулся, и его улыбка, по-детски открытая и незащищенная, заставила сердце Светланы совершить очередной скачок.

— Я люблю тебя, Светлячок, — тихо прошептал он.

— Ты опоздал понять это, Толя.

— С любовью нельзя опоздать, — качнул головой он, — и любовью нельзя обидеть. Я не могу жить без тебя.

— Тебе придется научиться делать это, — слова Светланы звучали глухо, Анатолию казалось, что они идут откуда-то из-под стеклянного колпака, неплотно прилегающего к земле.

— Мне все равно, сколько на это потребуется времени, пускай уйдет вся моя жизнь, но я буду с тобой, — упрямо повел головой он.

— Если то, к чему ты стремишься, потеряно навсегда, глупо тратить свою жизнь в поисках эфемерного счастья, — голос Светланы, сорвавшись, дрогнул. — Я не стану тебе помогать. Живи, как можешь, и постарайся научиться ценить то, что имеешь.

— Ты никогда не сможешь меня простить? — ожидая, словно пощечины, ответа Светланы, Анатолий сжался в комок.

— Никогда, — тихо произнесла она, старательно отрезая для себя все пути к отступлению. В том, что творилось в ее душе сейчас, не могла разобраться даже она сама.

— Но ведь «никогда» — это так долго! — обреченно прошептал Анатолий.

— Я ухожу, — голос Светланы был сухим, а в янтарных глазах застыли две колючие льдинки.

— Светлячок, ты не можешь вот так просто, развернувшись, уйти из моей жизни, — с горечью выдохнул он. — Не уходи, я пропаду без тебя.

— Это твои проблемы.

Последний раз взглянув на Анатолия, Светлана направилась к выходу.

Юрий Макарович с трудом разлепил не желавшие расклеиваться глаза и, лениво прищурившись, попытался сфокусироваться на табло электронного будильника, стоявшего на комоде. Козлову было шестьдесят пять, но своего возраста он не ощущал нисколько, потому что, имея немалую сумму денег, мог позволить себе все, ну или практически все.

Барин, даже если ему перевалило за шестой десяток, как ни поверни, — все равно барин, а значит, самый желанный, умный и красивый, и чем толще его кошелек, тем неоспоримей для окружающих его достоинства. И будь он хоть негром преклонных годов, одноглазым, горбатым и заикающимся, все его недостатки становятся почти неразличимыми, потому что золотое сияние, исходящее от его умелых загребущих ручек, способно перекрыть своей силой огрехи матери-природы.

Козлова Бог миловал: ни одного из перечисленных недостатков у него не было. В свои шестьдесят пять он был несгибаем, словно бамбук, и крепок, словно древесина эбенового дерева. Из-под полуопущенных век посверкивали светло-голубые, прозрачные, словно речная вода, глаза; высокий гладкий лоб с двумя глубокими, доходящими чуть ли не до макушки залысинами, обрамляла копна длинных седых волос. Среднего росточка, узкий в кости, он совсем не создавал ощущение заморыша, напротив, каменная маска лица и страшные в своей неподвижности широкие скулы выдавали в нем человека недюжинной силы, способного на быстрый суд и скорую расправу.

Говорил Юрий Макарович немного, все больше смотрел и слушал, скребя собеседников острыми камушками зрачков, но уж если он принимал решение, оно было окончательным и бесповоротным, и горе тому, кто не понимал это с первого раза.

Его тонкие, как у музыканта, пальцы служили своеобразным барометром, по которому окружавшие могли безошибочно определить настроение своего хозяина. Находясь в постоянной подвижности, они слегка подрагивали, обычно выбивая на крышке стола или на ручках кресла какой-то ритм, и чем больше сердился их обладатель, тем звук выбиваемой мелодии становился тише. Если пальцы рук Юрия Макаровича замирали, а не дай Бог, сжимались в кулаки, каждому из подчиненных было ясно: самый лучший для него вариант — исчезнуть с глаз долой, пока злость хозяина не приобрела реальное выражение и, материализовавшись, не стала необратимой.

Понятия «близкий человек» для Козлова не существовало: у него не было ни родных, ни друзей — все, кто его окружали, были дальними и чужими, а значит, потенциальными предателями и врагами. Отношения, построенные на подчинении и страхе, Козлова устраивали вполне: они не обязывали быть внимательным и заботливым, предполагая лишь оплату, эквивалентную результатам труда, затраченного для его пользы.

Рассказывая Бубновой об отношениях со своим лысеньким лопоухим пескоструйчиком, Римма не столько стремилась ввести в заблуждение подругу, сколько лукавила, обманывая себя, выдавая желаемое за действительное и приписывая своим неотразимым чарам власть над пожилым мужем, которую не имела. Поставив ни к чему не обязывающий штамп в паспорте и купив молодой эффектной жене пару дорогих безделиц, Юрий Макарович отнюдь не отдал свою независимость в руки глупой малолетней вертушки.

Закрывая глаза на ее амурные похождения и потакая ее капризам и причудам, он дал ей твердо понять, что хозяин в доме он и что при малейшем поползновении с ее стороны изменить хотя бы на йоту этот незыблемый, принятый раз и навсегда порядок вещей она буквально за считанные минуты потеряет все: прописку, деньги и столь желанный штамп в паспорте. Не желая приближать последний день Помпеи и расставаться с благами цивилизации, добытыми такими непосильными трудами, Римма благоразумно прикусила язычок и натянула на лицо выражение постоянной готовности исполнить любое желание своего хозяина и господина.

— Римма, где мой кофе? — скинув ноги с дивана, Юрий Макарович неторопливо нащупал на паласе мягкие стельки тапочек.

— Доброе утро, милый! — с дымящейся чашкой кофе на подносе в дверях нарисовалась Римма. Несмотря на утренний час, она была готова к встрече с мужем по полной программе: одетая в новую стрейчевую майку, накрашенная и надушенная, она предстала перед хозяином в том виде, в котором ему было угодно ее лицезреть.

— Риммуля! — хрустнув суставами, Козлов сладко потянулся, старательно вытягивая руки и слегка кривя рот на сторону. Подобная гримаса должна была вызвать в Римме немедленную бурю восторга, потому что обозначала улыбку и была верным признаком хорошего настроения мужа.

— Юрашек! — Римма улыбнулась, внутренне хихикнув и представив, как бы отреагировал ее благоверный, услышь он хоть единожды вместо привычного обращения неуважительное «пескоструйчик». Удавить бы ее он, конечно, не удавил, но на тапки порвал бы непременно, это к гадалке не ходи. Переборов желание рассмеяться старику в лицо, Римма, изобразив елейную улыбку, сладенько промурлыкала: — Котик, я сегодня хотела пробежаться по магазинчикам, ты не против, если я возьму немного денежек?

— Немного это сколько? — улыбка на лице Козлова поблекла, и пальцы рук, державшие край одеяла, задвигались чуть медленнее. Денег на мелкие женские глупости он не жалел, но всегда считал их, зная, на что и сколько он их потратил.

— Милый, это не существенно, — улыбка Риммы стала еще обворожительнее, и огромные навыкате глаза покрылись тонкой масляной пленочкой. — Зачем я буду такому важному человеку, как ты, замусоривать мозги всякими пустяками? Не бери в голову, — она беззаботно махнула рукой, и этот жест, обозначавший, что малозначительная тема будущих трат исчерпана, насторожил Юрия Макаровича больше, чем предыдущие слова.

— Дорогая, — губы его слегка дернулись, но холодные зрачки глаз остались неподвижны, — что является значительным, а что — нет, буду решать я, и тебе придется смириться с этим. Или ты будешь отчитываться мне о стоимости каждой вещи, купленной без меня, или этих вещей у тебя не будет совсем. Меня мало волнует, купишь ты себе золотую побрякушку или пластмассовую шпильку для волос, но чек от покупки должен быть у меня не позднее вечера того же дня.

По сути сказанного у Риммы возражений почти не возникало, но тон, которым было это произнесено, возмутил ее до глубины души. Наверное, старикан запамятовал, что за все финтифлюшки, купленные ей в магазинах, она платит не меньше, чем он, а пожалуй, даже и больше, отдавая ему свои годы, красоту и молодость. Ну что ж, в таком возрасте, как у него, частичная потеря памяти — дело допустимое, почти закономерное, но, несмотря на уважение к сединам пожилого человека, напомнить ему о том, что она не девочка с улицы, а как-никак законная жена, все-таки придется.

Погасив в глазах сияющий мягкий блеск, она сдвинула брови, слегка поджала губы и, поставив поднос с кофе на край комода, холодно произнесла:

— Я сожалею, что мне приходится говорить о вещах, понятных каждому здравомыслящему человеку с самого детства, но ты вынуждаешь меня к этому. Слава Богу, я не транжирка и не глупая сорока, хватающая с полок все, что блестит. Не выходя из рамок приличия, я веду себя так, чтобы не позорить свое имя и имя того человека, который сделал меня своей женой, но… — она сделала многозначительную паузу, рассчитывая на то, что, выразив каким-то образом отношение к происходящему, муж ее перебьет, но Козлов молчал, и по его неподвижной маске, застывшей на старческом лице, ей так и не удалось уловить ни единой эмоции. Чувствуя себя не совсем уверенно, она помолчала еще несколько секунд, но затянувшаяся пауза начинала действовать на нервы. Боясь, что если она не подтвердит свои слова какими-то важными аргументами, то чаша весов склонится не в ее сторону, Римма решилась продолжать. — Я уважаю твои принципы, но пойми и меня, существуют определенные рамки, переступать через которые не станет ни один уважающий себя мужчина.

Остановившись, она посмотрела на мужа, призывая его примкнуть к клану настоящих мужчин, не терроризирующих своих жен по пустякам, но его глаза были пусты и непроницаемы. Ни один мускул на его лице не дрогнул, и Римма раздраженно подумала, что ее патетическая речь пропала впустую, потому что муж тупо смотрел на нее, думал о своем и не собирался вникать в суть ее обличительной речи.

— Я понимаю, что ты делаешь для меня многое, — голос Риммы зазвучал сильнее. Присев на стул около комода, она закинула ногу на ногу. Не слыша возражений, она осмелела и, набирая обороты, стала терять бдительность. — То, что ты мне даешь, я ценю в полной мере, но твоя постоянная мелочность выводит меня из себя. Юрашек, ты должен понять, что ежедневные отчеты с проверкой чеков и составлением смет истраченного для меня унизительны, как и для любой уважающей себя женщины. Твой постоянный контроль оскорбляет меня, заставляет чувствовать себя девочкой второго сорта, живущей на содержании у богатого дяди…

Случайно взглянув на руки мужа, Римма увидела, что пальцы его неподвижны, и поняла, что хватила через край. Она затихла на полуслове, но было поздно: тучи, сгустившиеся над ее глупой головой, разогнать было не под силу даже Господу Богу. Чувствуя кожей, что нависшая в комнате тишина закончится для нее плачевно, она встала и направилась к дверям, но тихий дребезжащий голос приковал ее к полу.

— Сядь обратно.

От шепота мужа, словно от шороха шкуры удава, чуть слышно скользящего по песку, Римме стало плохо, к горлу подступила тошнота. Ослабевшие колени дрогнули, и она грохнулась на плоскую подушку высокого деревянного стула. Под неподвижным ледяным взглядом мужа Римма сжалась и замолкла окончательно.

— Дай мне мой кофе, — Юрий Макарович выставил руку вперед и взял чашку из трясущихся рук жены. — Хорошо, — кивнул он, но была ли это благодарность, обращенная к ней, или удовлетворение от того, что продукт не пропадает попусту, Римма не поняла. — Я выслушал тебя, теперь меня будешь слушать ты, — тихо прошелестел он, вдыхая аромат свежесваренного кофе и отхлебывая большой глоток. — То, что я сейчас тебе скажу, второй раз повторяться не будет, запомни это и намотай себе на ус, — негромко начал он. — То, что ты там чувствуешь, меня не волнует, как не волнует и то, как именно кто-то трактует мои слова и поступки. То, что ты моя жена, означает только одно: я заимел игрушку, которая обходится мне в приличную сумму. В этом доме я полноправный хозяин, я кормлю всех, кто мне служит и кто меня окружает, и, как следствие этого, имею полное право требовать отчет за содержание принадлежащих мне вещей. Мне глубоко безразлично, будет ли чек, положенный на мой стол, заключать информацию о мешке корма для моих собак или об очередной тряпке для тебя, но он будет, независимо от того, как на это смотрит кто-то другой. Это порядок, которому тебе придется подчиниться, и чем раньше ты это поймешь, тем будет лучше для тебя самой.

Сделав еще один неспешный глоток, он глубоко выдохнул и, насладившись ароматом, исходящим из чашки, блаженно прикрыл глаза.

— Что касается того, что ты женщина второго сорта, живущая на содержании у богатого дяди, то тут ты погорячилась, — от слов мужа глаза Риммы потеплели, и, распрямив затекшие от неудобного сидения плечи, она довольно улыбнулась.

— Ты не должен обижаться на мои слова, — скромно опустив глаза, самодовольно промурлыкала она.

— Я не имею обыкновения обижаться на тех, кто мне служит, — не меняя выражения лица, отрезал он, — я только хотел сказать, что сорт, указанный тобой, необоснованно завышен, — уголки губ Козлова дрогнули, и он слегка затрясся, видимо, довольный пришедшей в голову остротой. — На второй сорт ты не тянешь, милая, максимум на третий, да и то если на тебя не смотреть и не слушать. — Увидев, что Римма побледнела, он сузил свои мертвые глаза до щелок. — Запомни, что, несмотря на штампы и печати, ты — моя содержанка, кукла, дешевая игрушка и порядочная дрянь. Твоя глупая гордость не стоит ни гроша, потому что ты сама мало чего без меня стоишь. Ты нужна мне для вывески, и только. Не будет тебя — будет другая, и забывать об этом не стоит ни на миг. Или ты станешь жить по моим законам, или не будешь жить вообще.

Утомившись столь длинной, непривычной для себя речью, Юрий Макарович тяжело выдохнул. Смерив уничтоженную Римму недобрым взглядом, он протянул ей пустую чашку из-под кофе.

— Не нужно кусаться, девочка, из этого не выйдет ничего хорошего, ты просто обломаешь об меня зубы. — Он улыбнулся шире, и в глазах его появилась искра осознанного блеска. — Так сколько тебе нужно?

Римма обреченно опустила голову.

Если бы гуталиновый лоск мог хоть как-то влиять на ситуацию, то зеркальная поверхность остроносых ботинок Дмитрия оставила бы всех конкурентов далеко позади. Кипельно-белая накрахмаленная сорочка висела на плечиках в гардеробе; ни разу не надетый, купленный специально к сегодняшнему дню, английский шерстяной костюм темно-серого цвета был неприлично шикарным и дорогим, а мерцающий отблеск галстука давал неоднозначно понять, что его стоимость превышает суммарную цену всего костюма целиком.

Чтобы придать своей внешности последний штрих респектабельности, Меркулов решился на крайнюю меру: вытащив из секретера черную пластиковую коробочку, он щелкнул едва слышным замочком и извлек на свет божий пару изящных золотых запонок и булавку для галстука, выполненных в одной манере. Эксклюзивный набор ручной работы лежал на скользкой атласной алой подушечке и, переливаясь на свету, выглядел, безусловно, сногсшибательно.

Цокнув языком при воспоминании о стоимости этой игрушки, Дима даже прикрыл глаза, потому что на ее приобретение ушла практически треть его месячной зарплаты. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, то, вероятнее всего, Дмитрий ни за что не стал бы покупать такой дорогой и малофункциональной вещи, как запонки, но повод к подобному расточительству был действительно из ряда вон выходящим: первый раз за свои сорок пять Дмитрий решился просить руки женщины.

Проникшись торжественностью ситуации, он начал готовиться к этому событию заранее, обдумывая каждое слово и каждую, даже незначительную, деталь одежды. Перетряхнув весь свой гардероб, Дмитрий понял, что к такому важному шагу, как сватовство, он абсолютно не готов, и, пересчитав имеющуюся наличность, отправился исправлять ситуацию.

С костюмом ему повезло сразу; сев на него, как влитой, он не требовал переделки ни в одном шве, скрывая по возможности недостатки фигуры и подчеркивая достоинства. К сожалению, трудовая мозоль, натертая Дмитрием за долгие годы сидения у стола, не позволяла ему ощутить себя Аполлоном в полной мере, но шикарный костюм, скрадывающий линию фигуры в профиль, обнадеживал, что небольшой животик будет расценен не как первый признак начинающейся полноты, а как намек на респектабельность и солидность.

С рубашкой дело обстояло сложнее. Купить ее было, в сущности, нетрудно, но вся загвоздка состояла в том, что на то, что было выставлено на тряпичных базарах, без слез смотреть было невозможно, а те коробочки, что занимали место в витринах магазинов, представляли собой тот же китайский вариант, только не первозданно приплюснутый, измятый и сиротливо торчащий из коробок, а отутюженный и накрахмаленный по всем правилам торговли. За труды по реанимации погибающих изделий продавцами выставлялась двойная, а то и тройная цена, но качество от этого лучше не становилось.

Прочесав за два дня всю Москву в поисках приличной рубашки, Дмитрий уже потерял надежду выглядеть шикарным лондонским денди и, решив махнуть на свои буржуазные замашки рукой, приготовился смириться с окружающей действительностью, когда, завернув в магазин почти около своего дома, неожиданно увидел то, что искал с таким старанием.

Скользящая батистовая ткань белоснежной сорочки была тонкой и шелковистой, а упругий воротничок, гордо выставляющий напоказ свои острые краешки, был в меру тяжел и строг. Враждебное капиталистическое чудо в полутвердой прозрачной коробочке сиротливо стояло в самом уголке огромной полки, заставленной всяким несущественным хламом, и с надеждой посматривало на потенциальных хозяев, явно не согласных с четырехзначной цифрой широкого ценника. Вздохнув с облегчением, Дмитрий без малейшего колебания отсчитал требуемую сумму и зашагал к дому.

Гладко выбритые щеки горели от нанесенного на них одеколона, уставшие от чистки ботинки просили пощады у немилосердного хозяина, полировавшего их по третьему кругу, а Дмитрий, рискуя потерять порядочную часть волос, в который раз за это утро стоял перед зеркалом и укладывал волосы то на одну, то на другую сторону, чтобы казаться еще привлекательнее.

Наверное, что Бог ни делает — все к лучшему, и теперь Дмитрий был даже рад тому, что так и не решился раскрыть Светлане свою тайну, терзавшую его изнутри. Именно в тот день, стоя на пронизывающем мартовском ветру и глядя в глаза любимой женщине, он понял, что потеряв ее, он потеряет самого себя. Кто знает, как сложилась бы его жизнь, не случись эта дурацкая история с нелепым спором. Наверное, чтобы полностью осознать, насколько тебе дорог человек, необходимо пройти через страх потерять его.

Все утро от беспокойства Дмитрий не знал, куда деть свои руки, мелко подрагивавшие и перебиравшие все вещи подряд. Вглядываясь в свое изображение с расширенными от волнения зрачками, холодными кончиками пальцев он то и дело проводил по лицу, проверяя, насколько гладко выбриты щеки и подбородок. Волнение его было так велико, что время от времени, набрав в грудь побольше воздуха, он с шумом выдыхал его.

Холостяцкая квартира Дмитрия обычно была убрана самым добросовестным образом, в любое время дня и ночи он мог бы сказать, где и что у него находится, но сегодня способность соображать и концентрироваться на чем-то определенном явно его покинула, и он слонялся из угла в угол, переставляя предметы с одного места на другое. Ватная пустота, образовавшаяся внутри него еще со вчерашнего дня, сковывала движения, заставляла перемещаться по комнатам, словно в тумане, и не давала сосредоточиться на элементарных вещах.

В очередной раз взглянув на себя в зеркало, Дмитрий отшатнулся: из стальной прозелени окантованного в малахитовую рамку стекла на него смотрел сумасшедший с малиновыми пятнами на щеках, над переносицей и на подбородке. Он был похож на неуклюжего, намалеванного детской рукой, Дедушку Мороза.

— Глаза б мои на тебя не смотрели! — сказал он своему двойнику с нескрываемым раздражением и дернул уголком губ. — Чего ты тянешь? Канарейку за копейку все равно не купишь. Если ты ей нужен, это одно. А коли она тебя выгонит, так выгонит вместе с запонками и рубашкой, даже если ты покажешь ей чеки на все купленное ради такого случая барахло. Давай, Дормидонт, перестань трястись и одевайся. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Дмитрий накинул дубленку и, решительно хлопнув дверью, повернул ключ на два оборота.

Примеривая перед зеркалом новехонький прикид, Артем довольно посмеивался и ощущал себя моложе десятка на два, никак не меньше. Рваные по низу, едва не соскальзывающие с бедер широченные безразмерные джинсы он одеть все-таки не рискнул, хотя кто-то сидящий внутри него ежеминутно подбивал к разнообразным безобразиям.

Поразмыслив, Артем рассудил, что для первого знакомства с будущей тещей внешность зятя не должна вызывать нездоровых ассоциаций и умалять его шансы на положительное рассмотрение вопроса, тем более что цифра сорок два, значащаяся в его паспорте, обязывала соблюдать определенные рамки приличия.

Официального фрака или, на худой конец, смокинга с бабочкой в закромах своих необъятных шкафов Обручеву обнаружить не удалось; самой приличной одеждой, имеющейся в его распоряжении, был костюм-тройка тысяча девятьсот восемьдесят лохматого года выпуска, раритет прошлого тысячелетия, одевавшийся владельцем всего несколько раз и посему выглядевший хотя и старомодно, но не затасканно. С трудом вписавшись в доисторическую модель, Артем начал поворачиваться перед зеркалом, стараясь увидеть себя со всех сторон, но быстро понял, что в тертых заплатанных джинсах он выглядит более достойно.

Самым простым выходом из ситуации было не изобретать колесо по второму кругу, а надеть свою обычную одежду. Но черная клепаная косуха и кожаные, слегка вытянутые на коленях джинсы никак не подходили к торжественному моменту, случающемуся не каждый день и не с каждым. Сделав поправку на то, что униформа жениха должна отличаться от вида простого смертного строгостью и парадностью, Обручев нашел в себе силы отказаться от излишних деталей.

Удобная трикотажная толстовка была списана в расход, а ее место временно заняла белая рубашка с тонким шелковым шитьем по воротнику и манжетам. Острые носы «казаков» приобрели великосветский лоск и небывалый блеск, а позабытые чеканные бляхи их ремней впервые заняли скромное место в уголке маленького ящичка прихожей. Надушившись одеколоном, Артем положил в карман раздутый от важности кошелек на кнопке и, не долго мудрствуя, пошел навстречу своей судьбе.

Как и положено, Обручев прошел все жизненные стадии перевоплощения по порядку, ничего не изменяя и не переиначивая, неторопливо перелистывая книгу отношений между полами.

В пятнадцать женщина казалась ему богиней, сошедшей с небес на землю и заслуживающей поклонения и преклонения только за факт своего существования. В восемнадцать для него стало очевидно, что богиня не бесплотна, и в его голову впервые закралась мысль о женитьбе. Но к двадцати моральная стойкость Обручева рухнула, и в следующее десятилетие он получал ни с чем не сравнимое удовольствие от своего холостяцкого положения, радуясь тому, что не сподобился сковать себя узами Гименея раньше положенного.

К тридцати жизнь Артема уже устоялась и желание жениться исчезло само по себе. Возможно, он выглядел циником и эгоистом, но стремления осложнять себе жизнь, заковывая существование в принудительные рамки семейной добродетели, у Обручева не возникало, к тому же любовницы стоили дешевле жен, были менее требовательны и более терпимы.

По твердому убеждению Артема, каждый человек появляется на свет крайне ленивым существом, и от того, насколько он сможет перебороть свою лень, заложенную природой изначально, будет зависеть его жизненный путь. Перекраивать себя Обручеву не хотелось; лень, плавно перетекшая за десятилетия в глубокую, въевшуюся привычку, не желала отступать, а накатанная колея дней была настолько родной и удобной, что к сорока он понял: если не произойдет какого-нибудь чуда, холостым ему быть до конца своих дней.

Если бы в сорок ему кто-то сказал, что всего через два года наступит момент, когда за обручальным колечком он решится пройти по углям босиком, он счел бы этого человека невменяемым, но сейчас никакая плата не могла показаться ему чрезмерной, потому что в мире нет такой цены, которой было бы достаточно, чтобы оплатить смысл своей жизни. Маленькая девочка с темно-серыми глазами значила для него больше, чем он мог высказать, и поэтому он молчал, завидуя самому себе и боясь спугнуть хрупкое счастье.

С огромным букетом желтых, как золото, роз Артем вышел из машины и направился в подъезд дома, где жила Алена. Провожая ее, он часто смотрел на дорогие окна, но зайти так и не решался, и вот теперь, шагая по стылому московскому дворику, он волновался, словно мальчишка, не знающий, что ожидает его.

Войдя в подъезд, он услышал скрип закрывающихся дверей лифта и, взлетев на три ступени, отделяющие его от них, торопливо втиснулся в тесное пространство кабины. Квадратик помещения был настолько узок, что двое взрослых мужчин, одетых в громоздкие зимние куртки, занимали все его пространство. Чудак, стоявший к Артему спиной и первым завладевший пространством лифта, держал такой же внушительный букет роз, только белых, и молча ожидал, когда нежданный сосед, появившийся, как чертик из табакерки, назовет цифру нужного этажа.

Боясь прижать букет к стене, он сделал полшага назад, оказавшись на середине кабины, и с неудовольствием понял, что торопыга в кожанке сделал то же самое, потому что даже через плотную ткань одежды почувствовал, как их спины соприкоснулись.

— Вам какой? — с трудом сдерживая раздражение, буркнул он.

— Четвертый, — в тон ему огрызнулся тот.

Двери лифта с громким бряком дернулись и, зашипев, закрылись. Кабина, ухнув в яму, грузно снялась с места, с усилием волоча два центнера веса. Заскрипев крепежами, она издала протяжный жалобный стон, больше напоминавший захлебнувшийся нечаянный вздох, и, громыхая по всем пролетам, покатилась наверх.

Звук голоса нахала в кожанке показался Дмитрию чем-то знакомым. Стараясь остаться незамеченным, Меркулов с опаской повернул голову и покосился на незнакомца. Бросив взгляд через плечо, он увидел, что мужчина с букетом желтых роз занимается тем же самым: не меняя положения, франт в косухе максимально развернулся к Дмитрию, тайно пытаясь выяснить личность недоброжелательного соседа.

Все, что произошло после, заняло не более двух секунд. Забыв о тесноте пространства и хрупких цветах в шуршащих обертках, мужчины одновременно развернулись и, оказавшись в двадцати сантиметрах друг от друга, почти уперлись лбами. Сила коллективного разума двух существ заставила платформу лифта спружинить. Ухнув вниз, пол крякнул от напряжения и, подбросив своих седоков, жалобно ахнул. Двести кило веса, помноженные на необратимый эффект неожиданности и старую, доживающую свой век конструкцию подъемника, сработали безотказно: жалобно заскулив, кабина хрустнула и зависла между этажами.

— Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны, — Артем посмотрел на Дмитрия и растянул губы в ехидной улыбочке.

— Ты что тут делаешь? — недоуменно глядя на Обручева, с неудовольствием выдавил тот.

— То же, что и ты, — еду, — пытаясь спасти зажатый между куртками букет, Артем пошевелил плечами, но, увидев, что так он только усложняет ситуацию, оставил шуршащий целлофан в покое.

— Как ты намерен поступить? — помня об угрозе Артема, Дмитрий внутренне сжался и, приготовившись к неприятностям, попытался максимально сконцентрироваться.

— Ты считаешь, у нас большой выбор? — Обручев обвел взглядом тесные стены зависшей кабинки.

Везде, где позволял видеть глаз, на бежевом пластиковом покрытии ДСП, топорно имитировавшем разводы среза дерева, красовались надписи с ценными советами: кого и куда необходимо послать и что при этом сказать. Для того чтобы «лестные» характеристики живущих ни в коем случае не прошли мимо читателей, они были обведены черным маркером дважды, а в качестве наглядных пособий к ним прилагались художественные репродукции.

— Ты не ответил на мой вопрос, — с вызовом проговорил Дмитрий, явно не торопясь нажимать на кнопку вторично. Заслонив панель своими широкими плечами, он прижался к ней спиной, обезопасив себя таким образом от враждебных действий противника. — Как ты узнал ее адрес? — без тени улыбки проговорил он, сурово глядя в лицо Артема.

— Интересненькое дело, — хмыкнул Артем, — тебе не кажется, что мы поменялись ролями? Это я хочу узнать, какого черта ты приперся сюда, да еще и с цветами?

— Не твое собачье дело, — огрызнувшись, Меркулов дернул за букет, пытаясь вытащить его из цепких объятий Артема.

— Ну ты, неврастеник фигов, дергай потише, а то цветочки поломаешь, — Обручев набычился и, сверкнув глазами, тяжело уставился на Меркулова. — Насколько я понимаю, ты тоже ехал на четвертый?

— Лучше бы я шел пешком.

Подозрительно глядя на Дмитрия, Обручев никак не мог взять в голову, что нужно Меркулову от его Алены, и тупиковое ощущение неизвестности начинало действовать ему на нервы. Парадный вид и помпезная внешность бывшего друга не ускользнули от его цепкого взгляда, а дорогой, купленный явно по поводу торжественного случая букет только усиливал зародившиеся подозрения.

— Чего это ты так расфрантился? — шевельнув ногой в остроносых «казаках», Обручев нащупал начищенный мысок ботинка Дмитрия и, сохраняя на лице широкую улыбку, смачно скользнул по блестящей поверхности кожи ногой. До полного выяснения обстоятельств появления неожиданного конкурента спешить было глупо, поэтому зависший лифт его не только не раздражал, но в данный момент даже радовал.

— Ты тоже не похож на сироту казанскую, — парировал Дмитрий. Почувствовав ботинок Артема у себя на ноге, он вспомнил, сколько усилий он приложил для того, чтобы его туфли приобрели необыкновенный, ни с чем не сравнимый зеркальный блеск, и в его глазах загорелся недобрый огонек. — Слушай, Обручев, — Дмитрий склонил голову набок и на какое-то мгновение замолчал. — То, что я при полном параде, — это понятно, а ты-то в честь какого случая таким франтом вырядился?

— Да нет, Меркулов, ты как всегда все перепутал, — прикрыв глаза и сжав губы в скептическую полоску, Артем отрицательно мотнул головой. — Мне сегодня по статусу положено красивым быть, а вот чего ты распетушился, мне неясно.

С трудом вытащив руку из-под букетов, Артем двумя пальцами, словно заправский ценитель, дотронулся до лацкана английского костюма Дмитрия.

— А материальчик-то дермецо, — провоцирующе протянул он, — да и булавочка давно из моды вышла, так, топорное издельице, в лучшем случае приобретенное в комиссионке по сходной цене.

— Зависть — не лучшее человеческое качество, — отрезал Дмитрий, — перед тем, как за дорогой материал пальцами хвататься, ты хоть руки-то сообразил помыть?

— Да мои руки чище твоего хваленого материала в сто раз, он же у тебя с прошлого столетия в шкафчике успел плесенью покрыться. Такую фактурку, — Обручев сделал вид, что вытирает свою руку о лацкан кожанки, — даже моль жрать не станет — отравления испугается.

— Чья бы мычала, — стараясь не показать вида, что слова Обручева почти достигли своей цели, уничижительно проговорил Дмитрий. — Ты со своими «казаками» носишься словно детсадовский младенец, а того в ум не можешь взять, что это ботинки нищего американского пастуха. И потом, Обручев, в сорок два носить клепаную косуху может только глубоко обиженный Богом человек.

— Это еще почему?

— Потому что в пастушеских обносках и с железяками пятнадцатилетнего тинейджера на плечах тебе самое место на паперти, потому что каждый второй не сможет пройти мимо того, у кого настолько явно больная голова.

— Пусть я в свои сорок два выгляжу, как мальчик без возраста, — начал кипятиться Артем, — зато ты в свой сороковник выглядишь как старый задрипанный пердун средней руки, задумавший соблазнить даму сердца старыми запонками.

Не обращая внимания на помятые букеты, мужчины подались вперед и, почти столкнувшись плечами, стали сверлить друг друга ненавидящими взглядами.

— Чего ты сюда приперся, другого времени не нашел? — грозно прошептал Дмитрий. — У человека, можно сказать, жизнь решается, а он…

— Это еще у кого из нас двоих решается! — перебил его Артем.

— Свалился ты на мою голову! — сокрушенно возмутился Меркулов. — Правильно говорят, что жалость — плохой советчик, не нужно было мне тебя ждать.

— Все равно у одной двери бы оказались, — сузил глаза Обручев.

Дмитрий хотел ответить, но на самом верху, за облицовкой потолочной панели, что-то звенькнуло, и в кабине стало совсем темно.

— Это еще что за штучки? — голос Артема выражал крайнее неудовольствие. Протянув руку, он ощупью нашел кнопки и наобум нажал одну. Вопреки ожиданию лифт не стронулся с места. — Теперь торопиться точно некуда, — недовольно буркнул он, пытаясь в кромешной тьме разглядеть хоть что-нибудь.

— Может, диспетчера вызвать? — предложил Дмитрий.

— Вызови, если ты такой умный, — пробурчал Обручев. — Нужно было выходить, пока была возможность, а теперь я здесь по твоей милости застрял.

— Между прочим, я тоже не на пляже загораю, и твоя компания меня отнюдь не радует, — сказал Меркулов. — Вместо того чтобы произвести впечатление, я предстану перед невестой помятым бомжом с букетом из соседней мусорки и в истоптанных ботинках, — последние слова Дмитрий произнес с нажимом, и, хотя Артему не было видно выражения его лица, нетрудно было понять, что Дмитрий был изрядно зол.

— А как же твоя Света неземной красоты? — ехидно поинтересовался Артем.

— А при чем здесь Света? — не понял Дмитрий.

— Ты же вроде любил ее до умопомрачения, или я что-то путаю? — голос в темноте стал тише.

— Почему любил? Я ее и сейчас люблю, — Артем услышал, что в голосе Дмитрия зазвучало искреннее недоумение.

На первом этаже кто-то усиленно жал на кнопку лифта, и до мужчин доносились рассерженные голоса.

— А если по-прежнему любишь, так какого рожна ты к моей Аленке с цветами подкатываешься, да еще и разговоры о женитьбе ведешь?

— Какая Аленка? — тембр голоса Меркулова стал низким от удивления.

— Нестерова, — растерялся Артем, и к темноте прибавилась еще и тишина.

— Послушай, Артем… а ты разве не к моей Светлане шел? — голоса на лестничной площадке стали громче, видимо, раздосадованные соседи поднимались по этажам, пытаясь определить, где завис лифт.

— Меркулов, ты, конечно, будешь сейчас громко смеяться, но по-моему, из нас двоих дурака выбрать не удастся.

— Это ты к чему?

— К тому, что выбирать не из кого, — мы оба огромные, непроходимые дурни. Ты хоть понимаешь, что твоя будущая жена автоматически станет моей тещей?

— Обручев, ты извращенец, — ахнул Дмитрий, начиная улавливать суть происходящего, — неужели ты намекаешь на то, что при удачном раскладе я буду твоим тестем?

— Мало того, Меркулов, при удачном раскладе я стану твоим зятем, — все еще не совсем придя в себя, потрясенно проговорил Артем.

— Чудны дела твои, Господи! — выдохнул Дима, вслушиваясь в голоса, приближавшиеся к ним. — А знаешь, если рассматривать тебя в качестве зятя, то для косухи ты еще не совсем старый.

— Если учесть, что ты станешь моим тестем, то костюмчик у тебя очень даже ничего, представительный, — примирительно протянул Артем. — Слушай, может, пока нас отсюда не вытащили, нам стоит заключить мир?

— А мы разве ссорились? — спросил Дмитрий.

— Тогда чего стоим? Эй!!! — закричал Артем. — Есть кто живой?!! — развернувшись, насколько возможно, к двери, он изо всей силы ударил по ней кулаком. Дмитрий присоединился к другу, помогая озвучивать их присутствие в лифте. — Эй!!! Мы здесь!!!

Через несколько секунд над головами страдальцев что-то щелкнуло и загудело, кабина осветилась, и из динамика раздался сердитый голос дежурной:

— Чего так долбиться? Небось, дома так кулаками не долбитесь. Поимейте терпение, сейчас поедем. Нажимайте нужный этаж и прекратите портить имущество!

Сердитый голос зазвучал в ушах друзей небесной музыкой, а когда кабина, дернувшись, поползла наверх, они оба заулыбались. На лестничной клетке Дмитрий поправил сбившийся на сторону галстук, а Артем, хмыкнув, достал из кармана и протянул ему губку с блеском для ботинок.

— На вот, а то еще припомнишь, когда тестем станешь, — без улыбки, серьезно проговорил он.

Вытирая испачканный мыс, Дмитрий, сомкнув брови домиком у переносицы, безапелляционно изрек:

— Когда я стану твоим тестем, детка, всю обувь в доме придется чистить тебе.

Долго задерживаться в больнице Ксюха не захотела и потому, подписав почти не глядя все требующиеся бумаги, уже на второй день после того как избавилась от ненавистного ребенка, спешила к дому. Риммин «Ягуар» ждал ее у ворот, и, хлопая дорогой блестящей дверкой, Ксюха не без удовольствия заметила, как смотрел на ее отъезд весь персонал клиники.

Если они ожидали, что их пациентка, садящаяся в такое дорогое чудо техники, начнет расшвыриваться деньгами направо и налево, то глубоко заблуждались: тот, кому нужно было заплатить, свое получил, а остальные не имели к этому никакого отношения, а значит, могли спать спокойно.

Освободившись от груза, который тянул ее во всех отношениях, Ксюха успокоилась, и на ее лице, пока еще бледном и измученном, появилась довольная улыбка. Синяки под глазами и темные впадины щек делали ее старше и жестче. За те два дня, что она не виделась с Риммой, она осунулась, и навскидку ей можно было дать почти тридцать, но, понимая, из какой беды ей удалось выскользнуть, она благодарила свою счастливую звезду, и глаза ее радостно сияли.

— Риммка! Я не знаю, как тебя благодарить! — Ксюха обняла подругу за шею и прижалась к ее щеке.

— Тихо ты, я все-таки за рулем, — довольно усмехнувшись, Римма изобразила на своем лице серьезность, дернула плечом, высвобождаясь из цепких объятий Оксаны, и, не отрывая взгляда от дороги, включила левый поворотник.

— Извини, я не подумала, — Бубнова уселась поудобнее и достала из сумочки помаду. — Мне до сих пор не верится, что этот кошмар кончился, — она провела краской по бледной полоске губ. — Ой, ну и страшилище же я заморское, краше в гроб кладут! — оценив свое отражение в зеркальце пудреницы, она состроила кислое выражение лица и, закатив глаза к потолку, с силой захлопнула инкрустированную крышечку.

— Да, не фотомодель, — трагически подтвердила Римма. Она бросила короткий взгляд в зеркало заднего вида, оценивая свою внешность и удовлетворенно сравнивая ее с бледным видом Ксюхи. Двести граммов косметики, нанесенные в один заход, явно сделали свое дело: персиковые щечки Риммы, заретушированные слоем темных румян, выглядели куда более привлекательно, чем черно-белые впадины Ксюхиных щек. Томно моргнув длинными накрашенными ресницами, Римма выкатила глаза и, слегка повернув голову, полюбовалась тонкой белой линией шеи. Оставшись довольной произведенным сравнением, она качнула головой, и ее морковные перышки на вишневом поле торчащей во все стороны налаченной шевелюры весело вздрогнули.

— Ну что, и жизнь хороша, и жить хорошо? — не отрываясь от дороги, она лишь мельком взглянула на подружку и, подмигнув, широко улыбнулась. — Я ж тебе говорила, что все постепенно утрясется, а ты не верила. Старших нужно слушаться, — в голосе Риммы Ксюха уловила покровительственные нотки, но спорить не стала. Конечно, те два месяца, на которые Римма была старше ее, мало что решали, но если рассудить здраво, то в одиночку ей никогда бы не выпутаться из передряги, в которую она попала.

— Знаешь, Риммка, у меня такое чувство, будто я горы смогу сдвинуть, — негромко проговорила она, поглядывая на мелькавшие за окном дома.

— Это хорошо, если горы, — Римма скептически хмыкнула и, увидев, что загорелся красный, притормозила. — Ладно, с одним вопросом мы разобрались, это уже в прошлом, сейчас у нас на повестке дня — разобраться со вторым. До выплаты долга этого салажонка, Нестерова-младшенького, осталась всего неделя, а потом начнется самое веселое, после раздачи подзатыльников предстоит получение вкусных гостинцев, так что ты успела к самому интересному. — На светофоре зажегся зеленый, и Римма нажала на педаль газа. — За эту неделю ты должна отдохнуть, выспаться и перестать психовать, посмотри, на кого ты стала похожа, не Ксюха, а тень отца Гамлета!

— Тебе легко говорить, над тобой не висит дамоклов меч, ты сама себе хозяйка, уважаемая, состоятельная дама, а я что?

— А что ты?

— Иногда я ощущаю себя старой ненужной вещью, которую захотят — постирают, а будет лень — снесут на ближайшую помойку. Тебе отчет держать ни перед кем не нужно, а мне еще предстоит разговор с Нестеровым.

— А что тебе Нестеров? — Римма презрительно оттопырила нижнюю губу и высоко вскинула брови. — Плюнь и разотри, вот что я скажу. Без твоего согласия в один день он развестись не сможет, а позже у него такая райская жизнь начнется, что ему не до развода будет.

— Так-то оно так… — сказала Ксюня, и Римма услышала вздох, который был способен разжалобить камень.

Подумав о том, что через час, максимум через два ей предстоит разговор с Анатолием, Ксюха почувствовала, что кончики ее пальцев стали холодными, а виски будто свело, натянув до предела все лицевые мышцы и заставив сердце биться вдвое медленнее. Гулкие неровные удары раздавались в грудной клетке, словно в пустом замурованном от света и шума помещении, отдаваясь острой режущей болью в спине и перехватывая дыхание. Ладони рук, в один миг ставшие влажными и скользкими, мелко подрагивали, а по всему телу разливалось противное ощущение бессилия и чудовищного страха, совладать с которым не было никаких сил. Вытащив из кармана куртки носовой платок, Оксана вытерла холодные капли пота, выступившие на висках и верхней губе, и, пытаясь унять бьющую ее дрожь, прикрыла глаза.

— Как же я его ненавижу! — проговорила она. Судорожно сжав ладони, Ксюха качнула головой, и Римма, бросившая взгляд на подругу, увидела, как на ее лице заиграли желваки сведенных до боли скул. — Если бы ты знала, Риммка, если бы ты только знала, как я его ненавижу!

— И нет сильнее чувства в мире!.. — стараясь отвлечь Ксюху от пагубных мыслей, нараспев продекламировала Римма.

— Есть, — тяжело уронила Ксюха. — Я боюсь его, — серьезно сказала она и, открыв глаза, повернулась к подруге лицом. — Ты знаешь, что такое страх?

— Страх? — Римма слегка нахмурилась и задумалась на мгновение. Ее лицо превратилось в непроницаемую маску.

— Тебе этого не понять, — в голосе Ксюхи промелькнуло что-то такое, что заставило Римму насторожиться. — Знаешь, это даже не страх, этому нет названия. Его нельзя потрогать, его нельзя увидеть и от него нельзя избавиться. День за днем он оплетает своей паутиной тебя всю, заставляя оглядываться на каждый шаг, прислушиваться к каждому звуку, просчитывать каждое произнесенное слово. И когда эта тяжесть становится неподъемной и ты готова кричать от боязни перед неизвестным, вдруг понимаешь, что он забрал у тебя все, и твой голос не будет услышан никем. Это чувство тебя выжимает, перемалывает в пыль, заставляя бояться собственной тени и презирать себя. Эх, Риммка, тебе этого не понять, — с болью выдохнула Оксана, и краем глаза Козлова заметила, что по щеке Ксюхи покатилась слезинка.

— Все, — Римма прижалась к бортику дороги и повернула ключ зажигания. Мотор заглох, и в салоне повисла тишина. — Никаких сил не хватит, чтобы слушать это. Чего ты хотела? Осыпают с головы до ног цветами и проливают слезы умиления только над покойниками, а ты еще жива, слава Богу, и умирать не спешишь, по крайней мере, в ближайшие лет семьдесят, а заморочки бывают у каждого, так что нечего киснуть.

— Как у тебя все просто получается, — вздохнула Ксюха.

— Знаешь что, ты с этой меланхолией закругляйся, ни к чему все это, слышишь? — голос Риммы звучал уверенно, и Ксюше стало немного легче. — Ничего твой Нестеров тебе не сделает, потому что от него уже ничего не зависит. Потерпи недельку, и на нашей улице наступит праздник, отольются кошке мышкины слезы, это я тебе говорю.

— Спасибо тебе, Римм, за все, ты такая сильная! — Ксюха вытерла слезы. — Я, пожалуй, пойду.

— Ни пуха ни пера, — улыбнувшись во все лицо, Римма подмигнула Ксюхе.

— К черту, — слегка кивнув, Ксюша вылезла из машины и, вытащив сумку за ремень, хлопнула блестящей дверкой «Ягуара».

Зрителей больше не было, и скрывать свои мысли не имело смысла. Прислонясь лбом к тонированному стеклу дорогой игрушки, Римма смотрела, как фигурка Оксаны, удаляясь, становилась меньше.

— Места занимают согласно купленным билетам, — горько выдохнула она. — Чем выше взлетишь, тем больнее падать. Если ошибешься ты, то самая большая неприятность — оказаться на улице с чемоданами в руках. А если ошибусь я… — голос ее оборвался, и лицо передернулось от судороги. — Если ошибусь я, то лучше мне было не рождаться вовсе.

К сладкому Анатолий был почти равнодушен; всяческие кулинарные изыски с глазурью и рафинированными розочками его не привлекали, а в тот момент, когда он был голоден, даже действовали на нервы, вызывая чувство обманутого ожидания, выделение избыточного желудочного сока и нервное раздражение. Но иногда, правда, крайне редко, на Толика наезжало неудержимое желание съесть что-нибудь приторно-сладкое, мягкое и красивое. Тогда, накупив в магазине массу разнообразных сверточков и кулечков, перевязанных тесемочками и ленточками, и заварив крепкий, почти черный, чай, он усаживался в кресло, ставил на низенький журнальный столик тарелки с лакомствами и начинал радоваться жизни.

В такие дни, глядя на мужа, Ксюха тихо сатанела и ненавидела его больше чем когда бы то ни было. Ее раздражало в нем буквально все: от счастливой глупой физиономии до пальцев, перепачканных белковым кремом, украшавшим торты и пирожные. Довольно облизываясь, словно ленивый кот, пробравшийся тайком в хозяйские закрома, Анатолий с наслаждением вдыхал запах ванили и корицы, а Ксюха, на которую неприкрытая радость мужа действовала, как красная тряпка на быка, презрительно щурилась и, чтобы не озвучивать свои мысли, старалась уйти, от греха подальше, в уголок кухонной продавленной кушетки или в ванную.

Студенческая сессия подошла к своему логичному завершению: все, кто был в состоянии сдать экзамены, разобрались с этим делом еще в январе; граждане с «хвостами» маялись весь февраль и добрую половину марта; те же, кто так и не сумел пройти через сито триместрового отбора, к концу месяца были отчислены, вернее, напуганы отчислением. Списки с их фамилиями красовались на стенде у деканата, привлекая всеобщее внимание и вызывая пересуды и досужие догадки. Их судьба была теперь в руках всемогущего декана, решавшего практически единолично, кого казнить, а кого миловать.

Впрочем, этот вопрос Анатолия уже не касался, потому что в группах, где было доверено принимать экзамены лично ему, должников не было. Завершение сессии, особенно зимней, всегда было приятным событием, поэтому, абстрагировавшись от всего земного, Анатолий сидел в своем любимом кресле, уминал пирожные и расслаблялся по полной. Увлеченный этим занятием, Анатолий не услышал, как в дверях щелкнула «собачка», и заметил появление жены только когда она вошла в комнату.

— Не ждал? — Ксюха постаралась выжать из себя приветливую улыбку, но уголки губ, опустившиеся сами собой, не желали слушаться и нарисовали на ее лице гримасу отвращения и страха одновременно.

— Что ты, дорогая, я считал каждую минуту до твоего появления, — мягкий голос Анатолия так не вязался с колючим зацепистым взглядом, буравившим Ксюху, что ей стало не по себе.

— Мог бы и порадоваться, — не зная, что говорить, последнюю фразу Оксана произнесла совсем тихо и замолчала.

— Что в твоем представлении означает «порадоваться»? — в вопросе Анатолия была откровенная издевка. — Желаете «цыганочку» с выходом? Так это мы в момент.

Стряхнув налипшие на рубашку крошки, он вскочил с кресла и, с готовностью прижав ладони к груди, эксцентрично воскликнул:

— «Цыганочка» с выходом! Исполняется впервые!

— Перестань паясничать! — внезапно Оксану охватила такая неудержимая злость, что, позабыв о своем твердом намерении держать себя в руках, она сжала ладони в кулаки и ее лицо пошло красными пятнами.

Еле сдерживаясь, она заставила себя замолчать, но глаза, горящие ненавистью, говорили сами за себя. Сжав челюсти, она едва заметно шевельнула крыльями носа, и Анатолий увидел, как по ее горлу прокатилось что-то твердое. Оторвавшись от созерцания Ксюхиной взбешенной физиономии, Анатолий скользнул взглядом по ее фигуре и потерял дар речи: перехваченная тонким кожаным ремешком, талия жены была девственно-узкой, будто за ее плечами не было пяти с половиной месяцев беременности. От удивления брови Анатолия подпрыгнули так высоко, что скрылись под светлой челкой волос, едва прикрывавшей лоб.

— А говорят, беременность не рассасывается! Вот так сюрприз, да ты, милая, самый натуральный Коперфилд! — губы Анатолия расползлись в ухмылке, и лицо приняло такое дурацкое выражение, что Ксюше захотелось завизжать от злости.

Чувствуя, как горят ее ладошки, готовые вцепиться в воротник его белой рубашки, Ксюха криво хмыкнула и выдохнула так, что в груди стало больно. Подойдя к жене, Анатолий приподнял края длинного трикотажного жакета. С умилением глядя на ее обновленную фигуру, он склонил голову к плечу и, отступив на полшага, любовно улыбнулся.

— Не смей так на меня смотреть, — лицо Ксюхи стало похоже на маску, и левый глаз мелко задергался.

— Действительно, на что тут смотреть? — Анатолий опустил полы одежды. — Обычное дело. Сначала беременность ветром надуло, а потом унесло. Им же, — убежденно добавил он.

Всем своим видом показывая, что интерес к столь пустяковому вопросу, как и к личности, его породившей, окончательно пропал, Нестеров упал на истертые подушки старого кресла, деревянный каркас которого пронзительно хрустнул. Уставившись в экран, он взял новое пирожное и, с удовольствием вдохнув запах ванили, мечтательно зажмурился.

— Нечего сказать, хороша реакция! — от возмущения Оксана даже не находила подходящих слов. Вся подготовленная постановка, продуманная ей до последнего слова, летела в тартарары. — С женой случилась беда, а он!.. — голос ее сорвался и дрогнул.

Картина полнейшего отчаяния была настолько натуральной, что Ксюхе от жалости к самой себе хотелось зареветь. В горле стало горько, а от секущей острой боли в голосовых связках к глазам подкатили слезы. Полностью войдя в роль, Ксюха позабыла, что сказка про белого бычка, придуманная ею еще на больничной койке, — сплошной блеф, и, не в силах сдерживать подступившие слезы, зарыдала так естественно и безутешно, что Анатолий от удивления замер с пирожным в руках.

— Ладно, допустим, ты настолько очерствел, что тебе ровным счетом наплевать, что произошло с твоей женой, — голос ее рвался, а из груди доносились пронзительные вздохи. Вперемежку с трагическими всхлипываниями картина выглядела впечатляюще; отложив надкусанное пирожное, Анатолий не без интереса наблюдал шикарную театральную постановку, устроенную персонально для него.

— А если бы я умерла?! — Ксюха выдержала патетическую паузу, которая, по ее мнению, должна была настроить мужа на сочувствие и пробудить в нем остатки совести. — А если бы я действительно умерла? — судорожно сглотнув, она вздрогнула всем телом и стала картинно оседать по стенке.

— Заканчивай обтирать стены, — услышала она ровный, почти равнодушный голос мужа. Стало ясно, что ее актерская постановка не произвела на законную половину ни малейшего впечатления.

Поняв, что все ее усилия потрачены даром, Бубнова перестала хлюпать носом и бросила на Анатолия исподлобья злой взгляд. Молча встав с пола, она прошла в комнату, села на диван и закинула ногу на ногу.

— Вот это правильно, — похвалил Нестеров, и на его губах снова заиграла язвительная усмешка. — Пока ты там умирала, полы никто не мыл, поэтому, сама понимаешь, плюхаться на наш пол просто нельзя из элементарных гигиенических соображений. — Посмотрев на притихшую в уголке дивана Ксюху, Анатолий довольно дернул уголком рта, и до нее долетело тихое цоканье. — Если рассудить здраво, умереть ты не могла по определению, — слова Анатолия были колючими и обидными, и от того, каким тоном это было сказано, ей стало досадно вдвойне. — Понимаешь, Ксю, — Анатолий прищурился и, наклонив голову набок, посмотрел на улицу через оконное стекло, — такие женщины, как ты, прежде чем отойти в мир иной, уморят всех окружающих и перед собственной кончиной успеют станцевать джигу на могиле каждого своего врага, так что, по здравому рассуждению, беспокоиться о тебе мне не имело ни малейшего смысла.

Закинув ногу на ногу таким образом, что коричневый замшевый тапочек левой ноги оказался лежащим на правом колене, Анатолий стал неспешно раскачивать своим двухэтажным сооружением из стороны в сторону, что-то мурлыча себе под нос и в упор, без малейшего стеснения, разглядывая Ксюху.

— Тебе никто никогда не говорил, что в тебе погибла неплохая актриса? — Анатолий насмешливо улыбнулся и потянулся за остывшим чаем. — Знаешь, в Москве, конечно, таких искательниц холостых дурачков, как ты, пруд пруди, твоим способностям, видимо, здесь места бы не нашлось, а вот в глубокой провинции, в каком-нибудь Мухосранске, ты была бы первой звездой, это к гадалке не ходи. — Улыбнувшись подобной мысли, Анатолий хмыкнул еще раз и стал ждать Ксюхиной реакции на свои слова.

— Я пришла не для того, чтобы ты оскорблял меня, — слезы Оксаны высохли; уяснив, что притворство ни к чему не приведет, она перестала корчить разобиженную праведницу.

Громыхая всеми запчастями, словно выходя на взлетную полосу, на кухне затрясся старый холодильный агрегат. Достижению технического процесса тридцатилетней давности явно не хватало дыхания. Вздрогнув, будто дернувшись в предсмертной конвульсии, он щелкнул тумблером и замолчал.

— Честно говоря, я надеялся, что ты не вернешься, а если такое случится, то не так скоро, — сказал Анатолий, по-прежнему раскачивая коленкой и выводя пальцем на ворсе кресла незамысловатый узор.

— Но я твоя жена, — пораженно проговорила Ксюха, во все глаза глядя на Анатолия.

Всегда такой забитый и тихий, он обычно безропотно принимал на веру все, что она вкладывала в его тупую башку, забитую датами и фамилиями никому не нужных деятелей, к тому же умерших не одно столетие назад. Но сегодня его как будто подменили; в развязном мужчине, цедившем сквозь зубы обидные и злые слова, не было ничего от того затурканного Толика, которого Бубнова знала. Готовясь к встрече с мужем, она продумала несколько десятков вариантов разговора — от мирной враки, безропотно принятой на веру, до подозрительных полунамеков, но то, что Толик способен кусаться, и причем кусаться больно, ей просто не приходило в голову. Собравшись с духом, Оксана сосредоточилась и, пытаясь удержать ускользавшие из рук бразды правления, ринулась в бой.

— Как бы ты ко мне ни относился, считаться с моими интересами, хочется или нет, тебе придется, — голос Бубновой стал увереннее и тверже. — Я твоя жена, и наш брак, между прочим, — официально зарегистрированный факт, — жестко сказала она. Взяв из прихожей сумку, она достала из нее паспорт, открыла на том месте, где стояла печать загса, холодно взглянув на Анатолия, поднесла его почти к самому носу мужа и, нахально улыбнувшись, с треском хлопнула корочками.

— Ты знаешь, этот факт исправляется очень быстро, гораздо быстрее, чем ты думаешь, — невозмутимо проговорил Анатолий. Он взял паспорт, открыл его на прежнем месте и, с интересом посмотрев на помпезный прямоугольник государственного штампа, перевел глаза на жену.

— Запомни, я никогда не дам тебе развода добровольно. Я буду судиться с тобой до последней нитки, до последнего гвоздя. Мало того что я замотаю тебя по судам, у меня найдутся друзья, способные перетянуть одеяло на мою сторону.

— С чего ты взяла, что я стану просить у тебя развода? — услышала она по-прежнему спокойный голос мужа и замерла на месте. — Ни по каким судам я ходить не намерен, и кто из нас двоих заплачет горючими слезами быстрее — факт спорный. Я в посредниках не нуждаюсь, — заверил он, — я сам себе судья. А развод, ты уж поверь, — двухминутное дело.

Оксана не успела даже сообразить, что происходит, как Анатолий, взявшись за страничку с пресловутым штампом, потянул листок книзу.

— Что я делаю?! — воскликнул он, отделяя розовый листочек от корешка. — Ой! Да ведь Бубнова развелась!

— Ты больной! — вытаращив глаза, Оксана пыталась подыскать слова, но из горла ее, перехваченного спазмом, вырывалось только гусиное шипение.

— Девушка, некрасиво врываться к холостому мужчине и заявлять о правах. Лично я уже десять минут как не женат, да и вы разведены, о нас могут подумать бог весть что. Вы уж возьмите свои манаточки да отчальте в каком-нибудь направлении.

— Я… я… — задыхаясь от распиравшего ее негодования, Ксюха прерывисто дышала, но нужные слова не подбирались.

— Нет, если вы, конечно, так настаиваете… — Анатолий подошел к Оксане и по-хозяйски, не церемонясь, ухватился за верхнюю пуговицу блузки.

— Убери руки! — взвизгнула она.

— По-моему, дама имела в виду совсем другое, — обращаясь к невидимому зрителю, объяснил Анатолий. — В таком случае мы друг друга просто не поняли.

Он прошел в прихожую, одной рукой подхватил валявшуюся на полу спортивную сумку и куртку Оксаны, а другой крепко впился в ее локоть. Подтащил упирающуюся Ксюху к дверям, поставил у самого порога ее вещи, открыл замок и вышвырнул все пожитки на лестницу.

— Куда я пойду, ты подумал?! — истошно взвизгнула Бубнова. — Ни документов, ни денег, у меня же никого, кроме тебя, в этом городе нет!

— А как же состоятельные покровители, которые меня заставят плакать горючими слезами? — резонно произнес Анатолий.

— Но я же сдохну в чужом городе от голода и холода, — Бубнова никак не могла поверить, что все это происходит в действительности и именно с ней. — Я же пропаду!

— Это твое право, — равнодушно сказал Анатолий, и дверь перед ее носом захлопнулась.

— Поздравь меня, мамочка, я снова холостой, — сияющий Анатолий полез в карман и вытащил из него смятый розовый листочек. Разложив его на скатерти, он расправил углы и выжидающе посмотрел на мать.

— И что бы это такое могло быть? — старая леди прищурила один глаз и, выпустив струю табачного дыма, взяла бумажку. Изучив ее самым внимательнейшим образом, она перевернула лист, расправила его ладонью и перевернула еще раз. — Кучеряво живешь, сынок, — неопределенно произнесла она и с сожалением посмотрела на Анатолия.

— Почему ты никогда не можешь за меня просто порадоваться? — от сленга матери лицо Анатолия вытянулось. — Я рассказываю тебе обо всем, что со мной произошло, первой приношу тебе сногсшибательную новость, а тебе она вроде и ни к чему.

— Тебе она тоже как рыбе зонтик, — отрезала Ева Юрьевна, приземляясь на диван. — Ты ж понимаешь, что паспорта восстанавливаются на счет три-четыре. Твоей жене даже не потребуется выносить сор из избы, ей будет достаточно прийти в отделение милиции и заявить, что паспорт у нее попросту украли, и через месяц ты снова обретешь почетный статус женатого рогоносца.

Анатолий молча провел ладонью по вишневому бархату старинной скатерти. Взяв свисавшие бахромушки, он начал плести из них косичку, старательно перекидывая хвостики и удерживая узелки перехлестов пальцами. Дойдя до конца шнуров, он аккуратно отпустил получившееся сооружение, но шелковистые нитки моментально рассыпались, повиснув прежней ровной соломкой.

Старинные часики, коротавшие свой век на раскоряченном в полкомнаты комоде, повернули тарелочки ровно на четверть, и по квартире понесся тонкий перезвон нежных колокольчиков. Дрогнув, пружинки пришли в движение и, возвращаясь обратно, звякнули еще раз.

— Ты меня не поняла. — Толя оторвался от созерцания золотистых шнуров и посмотрел на мать. — Я освободился не от штампа и по большому счету даже не от жены, я освободился от самого себя.

— Вот как? — старая леди удивленно вскинула брови и, склонив голову немного набок, выразительно посмотрела на сына.

За окном нерешительно улыбалось солнышко; редкие серые клочья испачканной ваты облаков сползали куда-то за край, открывая иссиня-чистый лист глубокого весеннего неба. Оголенные коньки крыш пятиэтажек темнели мокрыми отточенными лезвиями гнутого шифера, неохотно расстававшегося с пропитавшейся пылью линялой снеговой накидкой. Падая на утрамбованную, чуть подтаявшую корку грязного наста, лучи света ломались и исчезали в тонких талых струйках мутной воды, а просевшие тяжелые сугробы неприветливо щерили гнилые зубцы острых ледяных зацепов.

В приоткрытую форточку было слышно, как, надрываясь до хрипоты, орали на соседней березе вороны и как, удаляясь, затихали звуки протекторов автомобилей, с шумом рассекавших мокрые покрытия мостовых.

— В том, что моя жизнь полетела кувырком, виноват только я сам, — глядя в окно, уверенно сказал Анатолий, — винить больше некого. Наверное, я не сумел вовремя понять, в чем мое счастье, а теперь, когда понял, стало слишком поздно что-то исправлять.

— От ошибок не застрахован никто, — задумчиво протянула Ева Юрьевна. Тяжело поднявшись с дивана, она подошла к окну, отодвинула прозрачную тюлевую занавеску, и в комнату хлынул промозглый мартовский воздух. — Ошибиться может кто угодно, — повторила она, — а вот сознаться в том, что ты оступился, способен не каждый, я уж не говорю о том, чтобы исправить случившееся.

По стеклам старинного серванта прыгали солнечные зайчики, и оттого казалось, что саксонские фарфоровые собачки, стоявшие в ряд на тяжелой полированной полке, ехидно ухмыляются. Почти прижав к стеклам свои приплюснутые носы, они с интересом прислушивались к беседе и, неодобрительно морщась от яркого света, прищуривали узкие щелочки кукольных глазок. Резкий упругий луч, рассекший комнату по диагонали театральным прожектором, вырвал золотистый сияющий конус, внутри которого, хаотично наталкиваясь друг на друга, прыгали мечущиеся во все стороны бестолковые пылинки.

— К сожалению, не каждую ошибку можно исправить, — с болью сказал Толя, — даже если от этого зависит вся твоя дальнейшая жизнь. Наверное, говорить на эту тему больше не имеет никакого смысла. Что бы я ни сделал и как бы теперь ни поступил, изменить ничего не удастся. — Голос Анатолия был чужим и подавленным, и по тому, как он прятал глаза, стараясь не встретиться с матерью взглядом, Ева Юрьевна поняла, что сын чего-то недоговаривает.

— Ты… видел ее? — внимательно наблюдая за сыном, Ева Юрьевна заметила, как по лицу Анатолия пробежала едва уловимая тень.

— Кого? — наивный взгляд Толи не смог обмануть бдительности старой леди.

— Давай не станем осложнять друг другу жизнь.

В ее надтреснутом голосе зазвучала усталость, и, устыдившись своего малодушия, Анатолий посмотрел на мать, улыбнулся одними глазами, и лицо его озарилось внутренним светом, теплым, добрым и необыкновенно ласковым.

— Я люблю ее больше всего на свете, — вкрадчиво произнес он.

При этих словах уголки губ старой леди слегка дрогнули, и где-то на самом дне выцветших глаз заплескалась боль. То, что приросло насмерть, пригорело, по живому резать было непросто, но другого выхода не было. Выпрямив и без того ровную спину, она сделала над собой усилие и, загасив в глазах огонек обиды, негромко произнесла:

— Это должно было случиться, в одном сердце двум женщинам места не хватит. — Увидев, как передернулось лицо сына, она торопливо набрала в грудь воздуха и, пока он не успел возразить, продолжала: — Я не смогу тебя делить ни с кем, никогда этого не делала и не намерена начинать сейчас. Наверное, просто наступило такое время, которого я боялась всю свою жизнь и ждала одновременно: ты вырос и больше во мне не нуждаешься. Если твое сердце узнало, что такое любовь, значит, пора отпустить тебя.

Слова давались Еве Юрьевне тяжело. Нервно разломав сигарету, не выкуренную даже на треть, о край пепельницы, она автоматически взяла следующую, но, покрутив ее в пальцах, отложила в сторону.

— Сорок восемь — не край, ты еще не стар, и у тебя впереди есть то, чего у меня нет и, к сожалению, уже не будет никогда, — времени. Заглянуть за край раньше времени не дано ни одному грешному существу, потому что возврата с края нет, как нет смерти для того, кому Бог дал познать, что такое любовь.

— Я не боюсь края, мама, так устроен мир, и не в моих силах перекроить его. Я люблю, и мне достаточно того, что рядом со мной есть человек, значащий для меня больше, чем собственная жизнь. Даже если она никогда не сможет простить меня, мне будет достаточно знать, что я дышу с ней одним воздухом, смотрю на одно небо, живу с ней в одном городе и хожу по тем же самым улицам, что и она. Мне больно, мне так больно, мамочка, но в мире нет ничего, ради чего я отказался бы от этой боли.

Слова Анатолия наполняли душу Евы Юрьевны восторгом и острой щемящей болью невозвратимой утраты. Все, к чему она стремилась столько лет, было перечеркнуто, и под ее жизнью подведена уверенная черта. Осознав глубину потери, она поняла, что проиграла окончательно и бесповоротно, и ее старческие пергаментные губы растянулись в горькой улыбке.

— Нет, Вовчик, поскольку деньги тебе отдавать придется по-любому, без бабушки нам никак не обойтись, даже не заикайся, — рыжие брови Федора почти сошлись на переносице. Озабоченно барабаня карандашом по исчерченному схемами листу бумаги, он искоса взглянул на понурившегося Володю. — Я что-то никак не возьму в толк, почему ты так активно восстал против моей изумительно гениальной идеи, может, просветишь?

Громко выпустив воздух, Володя жалобно вздохнул, и по его нерешительному движению плечами Федор вывел, что в душе друга идет борьба между желанием поделиться очень важным и, судя по всему, не очень приятным воспоминанием и намерением оставить все как есть.

— Что ты вздыхаешь, будто кошелек потерял? — Федор отложил карандаш и взглянул на друга более требовательно. — Знаешь, ты довздыхаешься: я плюну на все, развернусь и уйду, мне что, одному это все нужно? Давай, не тяни резину, выкладывай, почему при имени Евы Юрьевны ты впадаешь в состояние столбняка.

— Обидно ощущать себя дураком, — нахохлился Володя, отводя глаза в сторону.

— Не говори глупостей, на твоем месте мог оказаться другой, у всякого бывают проколы, так что же, каждого в дураки записывать? — стараясь подбодрить Нестерова, доброжелательно спросил Шумилин.

— Каждого не надо, а меня стоит записать в этот список дважды, — решительно отвергая помощь друга, неожиданно выдал Володя.

— На основании чего такая гипертрофированная самокритика и неземная любовь к собственной персоне? — удивленно произнес Федор.

— Не хотел я говорить, но ты же, как пиявка, все равно не отцепишься, пока всю кровь не выпьешь. Три месяца назад, под Новый год, со мной произошла почти такая же история, из которой, если бы не бабушка, я бы лапы так и не вытащил, — сморщившись, неохотно проговорил Володя.

— Вот это фольтик! — изумлению Федора не было предела. — А почему я об этом ничего не знал?

— Я вообще никому не хотел говорить, думал, все, поумнел, второй раз на те же самые грабли наступать ни за что в жизни не стану, а ровно через три месяца влип еще сильнее.

— Да что за история такая, говори толком, я ничего не понимаю, — мотнул головой Федор, и, качнувшись, его огненная шевелюра заплясала мелкими солнечными зайчиками.

— Особенно рассказывать-то и нечего. Один знакомый попросил меня посидеть в торговой палатке вместо него всего каких-нибудь десять-пятнадцать минут, а потом вместе с этим знакомым заявился хозяин всей этой кухни и выяснилось, что за время последней смены из кассы пропала приличная сумма денег. Ты же понимаешь, что ему было не с руки выяснять, кто где был, кто кого заменял, — с обидой выговорил он. — Поскольку нас было двое, он расписал на нас долг поровну, вот и вся история.

— А Ева Юрьевна здесь при чем? — спросил Федор.

— А, бабуля! — невольно улыбнулся Володя. — Знаешь, идти мне тогда было некуда: отец только-только перебрался к своей новой жене, с матерью мы серьезно поругались, а девчонка, у которой я тогда завис, выгнала меня, как паршивого щенка.

— За что ж она тебя так? — каждый новый факт, услышанный от друга, был удивительнее предыдущего. Шумилину, отродясь не дорожившему женским обществом, было непонятно, как можно было позволить какой-то вертихвостке обращаться с собой подобным образом.

— Известное дело за что, — усмехнулся непонятливости друга Вовчик. — Пока деньги были, она меня терпела, а когда закончились — вместе с вещами отправила на все четыре стороны. На улице я ночевать не мог, домой идти — гордость не позволяла, вот я и двинул к бабуле.

— А почему ты не пришел ко мне? — Володя услышал, как в голосе друга зазвучала обида.

— Знаешь, со мной тогда что-то такое происходило, я почти ничего не соображал, хорошо хоть до этого додумался, — оправдывался Володя.

— Ладно, — не желая выяснять отношения по пустякам, Федор решил не углубляться в мотивы поступков друга, тем более что неприятность была уже позади. — Ты не рассказал про Еву Юрьевну, она здесь каким боком оказалась?

— Я сначала молчал, не хотел ее во всю эту грязь вмешивать, но она, ты же сам знаешь, какая бабка, вытрясла из меня все, даже то, чего я и сам не знал.

— И что дальше? — представив, как Ева Юрьевна обводит простодушного Володьку вокруг пальца, Федор невольно улыбнулся.

— А дальше вытащила она меня, как миленького, почти за шиворот, из всего этого безобразия.

Несмотря на все мое упрямство, она настояла на том, чтобы позвонить в милицию, и оказалась права. Когда я отдавал деньги, выяснилось, что все подстроил тот самый знакомый, который оставил меня в палатке одного.

— И чем это все закончилось?

— Серегу взяли на месте прямо с деньгами в руках, а я пообещал бабушке, что больше никогда так глупо не поступлю, — закончил рассказ Володя. — Если бы не она, неизвестно, как бы все сложилось. Не могу я к ней опять идти. Ну ты сам посуди, с какими глазами я к ней пойду и что скажу?

— Да-а-а, — глубокомысленно протянул Федя, — неожиданный поворот событий, даже не знаю, что тебе посоветовать.

Переведя взгляд на исчерченный лист, он взял карандаш и стал делать на бумаге какие-то пометки. Наблюдая за другом, Володя видел, как Федор несколько раз перечеркивал написанное, проводя стрелки из одного угла в другой, но, видимо, не найдя лучшего способа, возвращался к прежнему. Наконец, оторвавшись от листа, Федор бросил карандаш в сторону и, со всей серьезностью посмотрев на Володю, твердо проговорил:

— Никакого другого выхода я не вижу. То, что я здесь прикинул, — он кивнул на лист, — осуществимо и вполне реально, но без помощи Евы Юрьевны и еще кого-то четвертого нам этого не осилить. Может, другой выход и есть, но вся беда в том, что нет времени. Завтра первое апреля, последний срок выплаты — пятое, а значит, для того чтобы опередить их хотя бы на шаг, нам нужно действовать срочно. — Посмотрев на обмякшего Вовчика, Федор сочувственно кивнул. — Мне жаль, что так вышло, но другого выхода у нас нет. Или сейчас же мы берем руки в ноги и шагаем к Еве Юрьевне, или они тебя раздавят.

— Как я ей скажу? — глаза Володи расширились от волнения.

— Это не проблема, — философски заметил Федор. Пройдя в прихожую, он сунул ноги в бессменные «трактора» и накинул на плечи потертую по швам кожанку. — Если это единственное, что мешает тебе существовать, то дыши спокойнее: говорить с Евой Юрьевной буду я.

Лежа на животе и тихо постанывая, Кондратьев старательно изображал смертельно больного человека, в данный момент совершенно непригодного для выяснения чего-либо. Насколько сильна была физическая боль, терзавшая организм неудачливого взломщика уже вторые сутки, и была ли она вообще, сказать было сложно, но страх на его лице был самым что ни на есть натуральным, и, глядя в его страдальческие глаза, заведенные под самый потолок, сомневаться в этом не приходилось.

Против всякого обыкновения на его душещипательные стоны никто не обращал внимания и, как ни странно, не спешил с сочувствиями.

На сострадание отца рассчитывать не приходилось, главным образом потому, что его не было дома. Обивая пороги приемных, Эдуард Викторович пытался наладить хоть какие-то отношения с представителями закона посредством давления вышестоящих инстанций, но, несмотря на его высокое положение, а может быть, именно из-за этого самого положения, важные организации, встречавшие его еще несколько дней назад, словно посланника самого Иисуса Христа, и кланявшиеся почти до земли, отказывались не то что помочь, но даже принять незадачливого просителя.

Почувствовав, что власть уходит из рук Кондратьева, те, кто не смели лишний раз обременить хозяина жизни даже намеком на свои пустяковые, не заслуживающие внимания такого занятого человека, проблемы, будто предчувствуя скорое крушение колосса, заставляли его часами просиживать в душных приемных в надежде на аудиенцию. Понимая, насколько шатко его теперешнее положение, Кондратьев покорно молчал и соглашался с любыми условиями, выставляемыми ему не иначе как в ультимативной форме. Теперь, когда шалость сына перешла грани любой вседозволенности, он был на волосок от того, чтобы единым махом потерять все, за что бился столько лет, не жалея ни времени, ни сил.

К тому, что отец отнесется к его проделке отрицательно, Глеб был готов изначально, но от матери, всегда спокойной и понимающей, подобного отношения к своей звездной персоне он не ожидал. Вместо сострадания к тяжело больному человеку, вместо понимания к нашалившему ребенку он впервые в жизни встретился с такой глухой стеной неодобрения, что гнев отца был просто цветочками по сравнению с тем презрением, на которое оказалась способной мать.

Бессильно опустив руки, она часами бродила из угла в угол, через каждые несколько секунд бросая взгляды на молчавший мобильник, сиротливо лежавший на резной чугунной полке незажженного камина. Когда показательно-назойливые стоны отпрыска становились чрезмерно требовательными и навязчивыми, она бросала на Глеба тяжелый обвиняющий взгляд, и от пристального выражения ее глубоких темных глаз Глебу делалось страшно. Заскулив, словно нашкодивший щенок, он боязливо утыкался в подушку и, стараясь не встречаться с матерью глазами, трусливо зажмуривался.

День ото дня обстановка в доме становилась все невыносимее; страх неизвестности, пропитавший каждый уголок квартиры, ощущался настолько реально и явственно, что Глеб, все это время не высовывавший носа из своей комнаты, был готов лезть на стены и орать во весь голос, лишь бы разорвать эту гробовую тишину, накрывшую все живое в доме. Тихое гудение холодильника и монотонное, доводящее до одурения, тиканье секундной стрелки часов сводили его с ума, заставляя прислушиваться не только к шагам на лестнице, но и к собственному дыханию. Доведенный страхом до крайности, он не мог ни есть, ни спать, и даже мысли, звенящие у него в мозгу тонкой порванной струной, не могли зацепиться за что-то конкретное, расплываясь и оседая на предметах и событиях раздваивающейся пеленой гнетущего безразличия.

…Во всей квартире было темно, стертые контуры предметов растворялись в уснувших сырых сумерках. Дверь в комнату родителей была закрыта, но из узенькой щелки вылезал острый желтый язычок света и разрезал бесформенное пространство пустого коридора надвое. Из-за дверей доносились приглушенные голоса, но смысла слов Глебу разобрать не удавалось, поэтому, скатившись с дивана на пол, он с опаской поднялся и, еле передвигая негнущимися от страха ногами, бесшумно вышел из своей комнаты.

Оказавшись в темной тесноте коридора, Глеб сделал несколько неверных шагов и замер. Потом он подошел к комнате родителей и прислушался. Говорил в основном отец, а мать по нескольку раз переспрашивала его об одном и том же.

Несмело заглянув в щель, Глеб увидел, что отец сидит в кресле напротив телевизора, закинув голову и закрыв глаза, а мать, периодически всхлипывая, ладонью вытирает опухшее от слез лицо и, раскачиваясь из стороны в сторону, будто что-то все время отрицая, мелко-мелко трясет головой. Лицо отца было мертвенно-бледным, неживым, восковым в своей страшной неподвижности, и Глебу подумалось, что вот именно таким, застывшим и холодным, он будет лежать в гробу.

Глеб увидел, как шевельнулись пальцы на мертвой руке отца, застывшей на ручке кресла, и от ощущения могильного холода, вдруг подступившего к горлу, он готов был заголосить во всю мочь. Судорожно передернувшись, он впился ладонями в косяк двери и почувствовал, как, вторя нервной дрожи в коленях, его зубы начали выстукивать дробь.

— Перестань хлюпать, — оторвав голову от велюрового покрытия кресла, Кондратьев взглянул на трясущуюся в беззвучной истерике жену, и от голоса отца по всему телу Глеба прошла волна тошноты. — Слезами тут уже не помочь. Большего не сумел бы сделать никто, даже Господь Бог. — В словах отца звучала тоскливая безнадежность.

— Неужели это конец? — губы матери снова задрожали, и припухлые мешки под глазами мелко задергались. — Но ведь он же еще мальчик, у него вся жизнь впереди, — прошептала она, глядя на мужа полными ужаса глазами. — Эдик, подумай хорошенько, ты же всегда мог найти выход, всегда! Мир круглый, ведь должны же остаться друзья, знакомые, хоть кто-нибудь, кто смог бы все это остановить.

— Какие друзья, Томочка, опомнись, о чем ты говоришь? — бескровные губы отца пришли в движение, но на его застывшем лице не дрогнул ни один мускул. — Какие могут быть друзья у политиков?

— Но я же прекрасно помню, как тебя всегда встречали… — цепляясь за соломинку, с надеждой проговорила она.

— Не нужно себя обманывать, Томик, — обреченно произнес Кондратьев. — У политиков друзей не бывает: все его окружение составляют или сторонники, или завистники, причем и те и другие существуют до тех пор, пока ты у руля. Когда, попав в опалу, ты становишься беззащитен и уязвим и от тебя уже ничего не зависит, пропадают и те и другие. И тогда ты физически чувствуешь, как вокруг тебя ширится пустота, и ни один из тех, кто был рядом, из элементарного чувства самосохранения даже не подаст руки.

— Но он же еще совсем мальчишка! — глухо уронила она.

— Ему четырнадцать, — возразил Кондратьев, и восковая рука снова дернулась. — Тамара, совсем скоро наша с тобой жизнь кардинально изменится. После подобной огласки на первых же выборах моя кандидатура не наберет и нескольких десятков голосов, не говоря о необходимом минимуме. То, что на моей карьере поставлен крест, это однозначно, — ровно произнес он, и от его тона Глеба передернуло снова. — Дело даже не в занимаемой должности, Бог с ней, хотя к ее достижению я стремился всю жизнь, дело в том, что нам придется изменить весь образ жизни, перекроив привычный мир по новой.

— А как же Глеб? — слова Тамары Васильевны, повиснув в воздухе, упали в пустоту, и Глеб ощутил, как по его спине забегали мурашки.

— Ему четырнадцать, и с этим ничего поделать нельзя, — повторил Эдуард Викторович.

— Что… с ним… будет? — выдавливая слова, мать посмотрела на отца в упор, но вместо ответа тот опустил глаза. — Сделай же хоть что-нибудь! — ее шепот перешел в хрип, а студенистое лицо покрылось малиновыми пятнами.

— Я сделал все, что было в человеческих силах, — сжался в комок он.

— Значит, все кончено?

— Все, — дернувшись, восковая рука застыла, и Глеб почувствовал, как страшная сила неумолимо потянула его на самое дно вонючего вязкого болота.

Опустившись на дворы и скверы, черная бархатная драпировка неба укрыла ночной город. В квадратных прорезях плюшевой материи виднелись желтые глаза окон, а высоко-высоко, где нескладное ушко толстой штопальной иглы оставило после себя рваные следы, мерцали желтые точки звезд. Освобождая от своего присутствия мостовые и тротуары, исчезала в тени посеченная паутина асфальтовых трещин; немигающим взглядом таращились на мир провисшие бусы фиолетовых фонарей. Заледенелые к ночи, тонкие корочки луж напоминали сморщенные полиэтиленовые пакеты, с шуршанием похрустывающие под ногами запоздалых прохожих.

— Это же надо было нам так сподобиться! — Артем удивленно вскинул брови и, посмотрев на шагавшего рядом Дмитрия, засмеялся. — Нет, скажи честно, у тебя что, другого времени не нашлось? Я могу понять, когда люди на пару идут в парк попить пивка, но синхронно свататься — это, ты уж извини, самое натуральное отклонение.

— Ты не очень-то крылья расправляй, все-таки с тестем разговариваешь, — с важностью отозвался Дмитрий. Прислушиваясь к звуку собственных шагов, эхом отдававшихся в пустынном дворе, он до сих пор не мог до конца осознать, что его мечта исполнилась.

— Подумаешь, тесть — некуда присесть! — ехидно отозвался Артем. Поднеся часы поближе к лицу, он присмотрелся к циферблату, подсвеченному зеленоватым огоньком. — Пяти часов не прошло, как его в звании повысили, а он уже дедовщину развел.

— Смотри у меня, — пригрозил Дмитрий, — будешь со мной так неуважительно разговаривать, я теще расскажу, как ты на нее спорил, она тебя быстро к ногтю прижмет.

— Зачем же семейные отношения начинать с такого экстрима? — глаза Артема основательно округлились. — А как же, Дим, мужская солидарность и все такое прочее?

— Ага-а-а, — протянул Меркулов, — вспомнила бабка, как девкой была. Очухался? А где, спрашивается, была твоя мужская солидарность, когда ты меня со своим спором в угол загонял, спала? — и его глаза, прищурившись, сложились в две узкие хитрющие щелочки.

— Ох и мстительный же ты, Меркулов! — с наигранной дрожью в голосе произнес Обручев. Если бы не боязнь показаться смешным или, того хуже, перебудить всю округу, он набрал бы в грудь побольше воздуха и закричал от переполнявшей его радости. Так хорошо ему не было очень давно. Глядя на корявые стволы почерневших от влаги лип, Артем испытывал ни с чем не сравнимое чувство умиротворенности и по-детски наивного умиления.

Часть двора была неосвещена, и там, куда не дотягивался отбрасываемый фонарем полукруг света, тьма была такой густой и плотной, что, протянув ладонь, можно было ощутить ее скользкую влажную студенистость. Умаявшись за день, ветер уснул, и в воздухе, неподвижно застывшем над проседью осевших сугробов, повис едва уловимый запах земли.

— Никакой я не мстительный, — улыбаясь своим мыслям, проговорил Дмитрий. — Но посуди сам: терпеть твои выходки пять лет в институте, потом работать вместе и под финал всего сделаться родственниками, это ж какое ангельское надо иметь терпение, чтобы все это вынести и не пикнуть?

— В качестве отступного могу пообещать тебе внука, — смиренно опустив глаза, предложил Артем.

— Чего ты мне можешь пообещать? — от неожиданности Дмитрий даже замедлил шаги.

— Прости, не подумал, что почетное звание деда может произвести на тебя такое впечатление, — мило извинился Обручев. — Или тебе больше хочется внучку? В принципе, это грамотно. Говорят, после сорока мужчины становятся мудрее и начинают понимать, что дочки и внучки — гораздо более выгодное вложение в собственную старость.

— После сорока набираются ума далеко не все, — не остался в долгу Меркулов. — Что касается тебя, Артем, то тебе подобная перспектива не грозит и после шестидесяти.

— Если будешь так важничать, я пожалуюсь на тебя теще, — перешел в наступление тот.

— В таком случае мне придется, заметь, исключительно в качестве отца и главы семьи, открыть на многое глаза не только жене, но и дочери, — не задумываясь, парировал Дмитрий.

— А Голубев-то наш до сих пор пребывает в святой уверенности, что хотя бы с одного из нас получит свои законные дивиденды, — вдруг ни с того ни с сего рассмеялся Артем.

Одно за другим гасли окна и звезды, видимо, кто-то, сидящий за дырявым бархатным занавесом, зашивал образовавшиеся по недогляду прорехи. Под ногами похрустывали тонкие пленочки слабенького льда, уснувший город молчал, и только раскосые глаза всевидящих фонарей, понимающе жмурясь, разбрасывали во тьму золотые усики света.

Если бы человечество могло изобрести устройство, безликое и неподкупное, фиксирующее самые читаемые тексты прошлого и настоящего, то, скорее всего, парадоксальные результаты итогов повергли бы всех аналитиков в состояние, близкое к шоковому. Ни многотомные рафинированные страницы сериалов, ни строгие главы суровых классиков не смогли бы тягаться с простыми лаконичными строчками этикеток парфюмерии и бытовой химии, присутствующих в каждом доме без исключения и составляющих предмет интереса всех тех, у кого совершенно неожиданно образовался свободный временной промежуток, вынуждающий таковых к его добровольно-принудительному применению.

Находясь в кабинете, используемом, как правило, индивидуально, Анатолий изучал упаковку баллона воздухоочистителя. Он рассматривал аляпистую картинку экзотических цветов и набирался знаний о мерах предосторожности при работе с распылителем, данных для особо одаренных на четырех языках одновременно, когда в квартире Евы Юрьевны позвонили в дверь.

Само помещение совмещенного с ванной санузла было относительно просторным, но дверь открывалась наружу и перегораживала узкое пространство коридора почти полностью. Она разрезала полтора квадратных метра площади на две маленьких клетушки и замуровывала входящего в квартиру или выходящего из нее окончательно и бесповоротно. Гора всяческих вещей, круглогодично собиравших пыль на вешалке, также не располагала к поспешному бегству из добровольного заточения. Поняв, что, независимо от желания, покинуть место в тронном зале ему удастся только после того как освободится коридор, Анатолий поставил красочное чтиво обратно на полку и, поскольку встреча гостей не планировалась, постарался прислушаться к голосам.

Дивная планировка однокомнатной хрущевской квартиры была не единственным «достоинством», прилагающимся к стандартным квадратным метрам площади, выделенным на душу населения; гораздо более интересной особенностью была потрясающая, почти стопроцентная слышимость, позволяющая при наличии перегородок быть в курсе всего, что происходило не только в собственной квартире, но и у соседей. Конечно, во времена строительства этих сказочных сооружений у простого советского гражданина не было таких секретов, которые он вынужден был бы скрывать от своих сограждан за семью замками, но шум сливающейся воды, как и другие посторонние звуки, отчетливо слышимые в кухне, во все времена не могли служить достойным фоном не только романтического ужина при свечах, но и элементарной трапезы.

До слуха Анатолия донесся металлический щелчок дверной «собачки». Не услышав стандартного «кто там», Анатолий крайне удивился и, покосившись на облупившийся, давно не мытый косяк ванной, сделал вывод, что стоявший за дверью был хорошо известен матери, потому что непредусмотрительность и безалаберность никогда не были чертами характера практичной и рассудительной Евы Юрьевны.

Первых слов Анатолий разобрать не смог, но то, что гость был не один, сомнений не вызывало.

— Боже мой, каким ветром вас занесло? — Анатолий услышал, как мать крепко поцеловала одного из них, и по ее интонации определил, что приход неизвестных доставил ей большую радость.

— Здравствуйте, Ева Юрьевна! — голос был молодым и, несомненно, знакомым, но кто это мог быть, Анатолий пока не понял. Второй, по всей видимости, все еще находящийся в объятиях старой леди, буркнул что-то нечленораздельное, и по тому, что наступила секундная заминка, стало ясно, что визитеров двое.

— Как здорово, что вы пришли, раздевайтесь, тапочки под вешалкой, и проходите, а я поставлю чайник, — шлепанцы Евы Юрьевны прошаркали на кухню, а двое в прихожей заговорили между собой шепотом.

— Зря мы пришли, только бабку расстраивать, — почти прошептал один. Напрягая слух, Анатолий почти прилип ухом к тонкой двери, но шепот отвечавшего был настолько тих, что разобрать удалось не все.

— …сила воли… другого выхода?.. кто-то третий… — Анатолий пытался уловить и состыковать между собой странные обрывки фраз, но ему это плохо удавалось. Если бы он вышел из своего укрытия сразу после звонка или как-то обозначил свое присутствие в доме чуть раньше, то сейчас ему не пришлось бы выгибаться дугой, стараясь распознать голоса шептавшихся за дверью.

— Бабуль, а где войлочные тапки? — голос Володи прозвучал настолько неожиданно, что Анатолий буквально замер, боясь вздохнуть и проклиная место своей дислокации, не позволяющее встретиться с сыном достойно.

Опустив глаза к стареньким растрескавшимся кафельным плиточкам пола, он с ужасом обнаружил, что тапочки, о которых шла речь, стоят в полуметре от его носа. Представив, какой последует ответ, Анатолий приготовился к позору. То, что с сыном они обязательно встретятся, Анатолий знал наверняка, но такой встречи он не предполагал.

— Бабуль! — голос Володи зазвучал громче, и лицо Анатолия стало напоминать размоченный в кипятке лежалый сухофрукт. Решив, что пора выходить из нелепой ситуации, в которую он случайно попал, Анатолий встал, но в этот момент из кухни раздался спасительный голос матери:

— Вовчик, сделай милость, наклонись, под вешалкой стоят три пары шлепанцев, я думаю, какие-то из них твоему другу должны подойти.

— Федь, полезай сам, я не знаю, какие тебе будут в самый раз, — негромко сказал Володя, и рука Анатолия отдернулась от дверной ручки.

— Если твоя бабуля собирается жить, пока не сносит все, что у нее висит в прихожей, то вопрос вечного жида разрешится с ее помощью раз и навсегда, — голос Федора напряженно замер, видимо, наклонившись, тот пытался выудить подходящую пару.

— Сам ты жид, — беззлобно ответил Володя, — вот я сейчас ей твои слова передам, тогда посмотрим, какой национальности станешь ты.

— Вовчик, называй меня хоть наивной чукотской девочкой, только не сдавай Еве Юрьевне… — ребята прошли на кухню, а Анатолий, ругая себя за малодушие, стоял в ванной и раздумывал, как ему быть дальше.

— Садитесь, — Анатолий услышал, как звякнули о края блюдец витые мельхиоровые ложечки, и, будто перед ним не было облезлой крашеной стены цвета темной охры, почувствовал, как чашки наполнились свежезаваренным чаем.

В том, что за четырнадцать лет сын так и не привык мыть руки перед едой, вина Анатолия, бесспорно, была, и вот теперь, стоя перед запертой дверью ванной комнаты, он не знал, радоваться этому обстоятельству или, наоборот, огорчаться. Здравый смысл подсказывал Нестерову открыть дверь и прекратить эту комедию, но интуитивно он противился этому.

— Вам клубничное? — дверка холодильника хлопнула, и Анатолий услышал, как зашуршала грубая пергаментная бумага, заменявшая Еве Юрьевне полиэтиленовые крышки. Может быть, по этой причине, а может, и по другой, варенье старой леди никогда не засахаривалось и не покрывалось плесенью, стой оно хоть несколько зим.

— Давно я тебя не видела, Вовчик, что-то случилось? — голос старой леди был глуховат, но каждое слово слышалось в ванной вполне отчетливо.

— Да нет, бабуль… — Анатолию показалось, что голос Володи дрогнул, и он подумал, что, наверное, сын говорит неправду.

— Ева Юрьевна! — Шумилин звякнул донышком чашки, но добавить ничего не успел.

— Бабуль, Федор любит сладкий, — перебил Володя, и Анатолий уловил в его голосе панические нотки.

— Сахару? — звук пододвигаемой сахарницы был почти неразличим, и только напряжение помогло Нестерову уловить этот едва заметный звук.

— Спасибо, не нужно, — решительно проговорил Федор, и Анатолий представил, как рыжие брови Володиного друга смыкаются над самой переносицей. — Ева Юрьевна, мы пришли вовсе не чай пить, нам необходима ваша помощь.

— Что случилось? — на кухне наступила неловкая пауза, и Анатолию стало слышно, как серебряные часы в большой комнате отбивают очередную четверть.

— Володя рассказывал, как несколько месяцев назад вы помогли ему в истории с палаточным долгом, — раздельно начал Шумилин.

— Что еще за история? — едва шевеля губами, изумился Анатолий.

— Сумма, о которой тогда шла речь, была большой, но, честно сказать, умещающейся в какие-то рамки, — твердо продолжал он.

— Наверное, для современной молодежи тридцать тысяч — сумма действительно разумная и вполне подъемная, — с улыбкой согласилась Ева Юрьевна, — но для более старшего поколения…

— Тридцать тысяч?!! — попытавшись сопоставить названную цифру с тем крайне незначительным четырехзначным числом, которое по обыкновению значилось в бухгалтерской ведомости напротив его фамилии, Анатолий изумленно застыл, машинально схватившись за прозрачную полиэтиленовую шторку, сдвинутую гармошкой в край ванной.

— История с палаткой — дело старое, а кто старое помянет — тому глаз вон, — сказала Ева Юрьевна, пристально вглядываясь в лица мальчиков. — Лично мне, как представителю старого, не очень бы хотелось, чтобы меня поминали, по крайней мере, в ближайшем обозримом будущем…

— Тьфу-тьфу-тьфу, бабуля, что ты такое говоришь? — Володя символически трижды поплевал через левое плечо и постучал по краю стола костяшкой пальца.

— Так что случилось? — прервав горестные причитания внука, она посмотрела на него, но, увидев, как виновато забегали его глаза, перевела взгляд на Федора.

— История, по поводу которой мы пришли, связана даже не с Володей, хотя за последствия всего того, что случилось, расплачиваться придется, скорее всего, ему и тете Свете. То, что произошло несколько недель назад, связано в первую очередь с отцом Вовчика.

— С кем? — удивленно переспросила Ева Юрьевна, и ее лоб перерезала глубокая вертикальная складка.

— С отцом Вовчика, с дядей Толей, и его новой женой, — отодвигая от себя чашку с еще горячим чаем, спокойно сказал Федор.

В его тоне не было ни волнения, ни даже самого элементарного удивления, хотя для старой леди его слова звучали неожиданно. Сдвинув брови так, что складка между ними стала напоминать трещину глубокого каньона, Ева Юрьевна посмотрела на мальчиков.

Стараясь не встречаться с бабушкой глазами, Володя упрямо смотрел на белую фарфоровую чашку, по самому краю которой ползла золотая волнистая змейка, и, нахохлившись, не произносил ни слова. Зато Федор, наоборот, открыто глядел в глаза Еве Юрьевне и готов был продолжать начатый разговор. Смерив и того и другого оценивающим взглядом, старая леди поняла, что разговаривать ей предстоит в основном с Федором.

— Если для тебя не составит огромного труда, то мне бы хотелось знать всю правду, какова бы ни была ее изнанка, от самого начала и до самого конца, — величественно проскрипела старая леди, стараясь сосредоточиться на словах мальчика максимально.

— Мне бы хотелось того же, — прошептал Анатолий, почти касаясь лбом облупившейся крашеной стены ванной. Понимая, что теперь, кроме как стоять и слушать, иного выхода у него нет, Анатолий наклонил голову, прикрыл от напряжения глаза и обратился в слух.

— Пару недель назад я сидел в одной приличной пиццерии, ждал девушку, а она, как и положено уважающей себя вертихвостке, выдерживала норму академического опоздания, — неторопливо приступил Федор. — Делать было особенно нечего, я никуда не спешил, поэтому взял пива и пристроился у окошка. За соседним столиком сидели две женщины, на вид ровесницы, лет, наверное, двадцати пяти. Одна, с длинными черными волосами, все время хлюпала носом и сморкалась, а вторая, крашенная какими-то драными рыжими перьями, пыталась ее утешить.

В пиццерии народа было немного, поэтому, хочешь не хочешь, болтовня этих двух красоток мимо моих ушей не могла проскочить никак. Оказалось, что одна из них, как раз та, которая все время рыдала, была беременна, и, судя по их разговору, ребенок, которого она костерила на все лады, был совсем даже не от мужа. Для того чтобы понять, что эти двое не местные, — на всякий случай уточнил Федор, — на них было необязательно смотреть, достаточно было услышать их ужасный тыкающий и окающий выговор.

Сначала я не только не прислушивался к их болтовне, она меня, честно говоря, даже раздражала, но потом, услышав знакомую фамилию Нестеров, я насторожился. Как выяснилось чуть позже, речь шла о дяде Толе и Вовчике. Рыдающей особой была новая жена Володиного отца, а крашеная — ее подружкой, приехавшей в Москву из того же самого города, что и она. Оттого, что затея с беременностью и, соответственно, с московской пропиской, провалилась, эта самая Оксана была просто в бешенстве. То, что она потрясала в воздухе кулаками, меня заинтересовало мало, а вот то, что сказала вторая, с выкатывающимися глазами, на меня произвело неизгладимое впечатление.

— Что значит — с выкатывающимися глазами? — перебила Федора удивленная до крайности Ева Юрьевна.

— Ну, глаза у нее не такие, как у всех: огромные, страшные, словно у жабы, — растопырив пальцы, брезгливо пояснил он. — Так вот. Сижу я, пью пиво, слушаю, а эта красавица с глазами вдруг и заявляет, что мужа ее подружки, этой ревы, то есть дядю Толю, необходимо наказать.

Закусив нижнюю губу, Анатолий с трудом вслушивался в слова за стеной, потому что звук бешено бьющегося сердца перекрывал все разумные пределы. Федор, старательно припоминая подробности недавней встречи, продолжал:

— Есть, говорит, такое место, небольшой ресторанчик, куда сын этого Толи, то есть мой Володька, — на всякий случай пояснил Шумилин, — повадился ходить играть в бильярд. Я сразу скумекал, что речь идет о том самом кабачке, куда я ребят на день рождения затащил, — сделал он лирическое отступление. — Так вот, пристроила эта мымра к нашему Володе, видимо, через своего влиятельного старенького муженька, какого-то Игоряшу, который, войдя в доверие к нему, — Федор посмотрел на друга, сидевшего с поникшей головой, — сделал так, что Володе пришлось заканчивать вместо Игоря одну из бильярдных партий. То, что игра была на крупную ставку, я думаю, объяснять не нужно, и то, что исход игры был предрешен заранее — тоже. Сумма долга за партию была столь велика, что этот деятель, боясь собственной тени, ушел в подполье, — и Федор снова неодобрительно взглянул на друга. — Нажав на сына, они решили отомстить отцу, а Вовчик, как наивный ребенок, попался на их удочку. Я понимаю, что если бы не вышел фокус с бильярдом, то его поймали бы на чем-то другом, но думать-то было нужно! — с досадой произнес он.

Ладони Анатолия, крепко ухватившиеся за скользкую поверхность стены, стали холодными и отвратительно влажными, а во рту, на языке, появилось ощущение слегка стершейся шершавой шкурки, скребущей верхнее нёбо по-живому.

— Что ты наделал, Толя, что же ты наделал?! — покрываясь липким потом, едва слышно шептал он.

Вчерашняя безобразная сцена с женой казалась фарсом, уродством, непоправимой глупостью. Сейчас, когда руки Оксаны развязаны полностью, он ясно отдавал себе отчет, что после всего произошедшего надеяться на ее снисхождение было нельзя.

— Через два дня наступает срок выплаты долга; теперь, по расчетам всей этой компании, Нестеровым придется либо продавать квартиру, либо прощаться с сыном, — подвел итог Федор.

— Значит, вот как… — задумчиво проговорила Ева Юрьевна.

— Так, но не совсем, — проговорил Федор, доставая из кармана свернутую в несколько слоев бумагу. — Я набросал кое-какой план, и если он сработает, то мало того, что все наши проблемы можно будет решить одним махом, так еще и такой дым коромыслом поднимем, что в накладе не останемся определенно. Мы пришли просить вашей помощи, потому что для его выполнения нам нужны еще два человека, — подытожил Федор. — Возможно, я что-то не досчитал и вся затея на поверку окажется мыльным пузырем, но другого выхода я не вижу, а через два дня предпринимать что-либо будет поздно. Если вы, Ева Юрьевна, согласитесь участвовать в том, что я предлагаю, то будем считать, что нас уже трое, — с надеждой произнес он.

— Ты обсчитался, Федор, — проговорил Анатолий, появившийся в дверях кухонного проема, словно чертик из табакерки. Обведя глазами всех сидящих за столом, он нахмурился и, приняв важный вид, деловито произнес: — Говорят, тут у вас деньги раздавать скоро начнут, так я в очередь, четвертым, возьмете?

— А если мимо денег проскочим? — на рыжих ресницах Федора запрыгали ехидные золотые искорки.

— Мне не привыкать, — широко улыбнулся Анатолий. — Если никогда не был богатым, не стоит и начинать.

— Юлечка, детка, здравствуй, — в голосе Евы Юрьевны зазвучали теплые нотки, а от улыбки старческие морщины вокруг рта, сжавшись, сложились частым неровным веером. Светло-голубые, прозрачные, словно речная вода, глаза засияли теплым внутренним светом, и от этой теплоты стало казаться, что с самого дна этого чистого ручейка, от гладких темных камушков зрачков, по радужке побежали озорные солнечные зайчики. — Не узнал?

— Как вы могли обо мне такое подумать, чтобы я вас не узнал!

Голос в трубке был тягучим, густым, слегка грассирующим, с влажными бархатистыми интонациями и переливами. Вслушиваясь в его обволакивающие, мягкие, словно кошачьи лапки, слова, можно было подумать, что обладателю дивного тембра никак не больше тридцати — тридцати пяти, но, к сожалению, это было далеко не так.

Юлию Моисеевичу Шацу было слегка за пятьдесят. Маленькие маслянистые глазки, почти пропадавшие в упитанных булочках лоснящихся щек, напоминали два остреньких уголька, окантованных морем огромных пушистых ресниц. Видимо, прилично поистратившись на ресницах, природа опомнилась и решила сэкономить, почти начисто лишив Юлия растительности на голове. Пытаясь прикрыть загорелую лоснящуюся лысину, Шац начинал зачесывать волосы на лоб почти от самого затылка, старательно укрепляя образовавшуюся челку всевозможными гелями и муссами.

Небольшого росточка, с кругленьким упругим животиком и короткими перетяжками на пальцах рук, он выглядел смешным и немного простоватым. Мелкие семенящие шажки Юлия Моисеевича складывались, будто стежки иголки, в ровную частую строчку, и, глядя на него, казалось, что он плывет по воздуху, боясь себя расплескать и перенося свое тучное подрагивающее тело, словно великую мировую ценность.

С Евой Юрьевной Шац был знаком неприлично долго, а именно всю свою сознательную жизнь. Разница в возрасте между Анатолием и Юлием была не такой уж и большой, всего три года, но, несмотря на желание обеих семей видеть своих единственных сыновей лучшими друзьями, дружбы между ними не сложилось. При кажущихся простоте и мягкости Шац был отменным дельцом и, откровенно говоря, приличным пройдохой, способным переступить через ближнего не охнув. Зная железный характер старой леди, Шац всегда поражался недогляду природы, подарившей Еве Юрьевне такого мягкотелого и беспринципного отпрыска. Удивляясь слабохарактерности сына, Шац склонял голову перед твердыней матери, не стыдясь учиться у нее не только выдержке и самоуважению, но и житейской мудрости.

— Тетя Ева, я рад возможности засвидетельствовать вам свое почтение, — тепло сказал он.

— Юлечка, ты, как всегда, неотразим, — проговорила Ева Юрьевна, и, хотя Юлий Моисеевич, находящийся на другом конце провода, не мог видеть ее лица, улыбнулась.

— Тетя Ева, зная ваше ко мне предвзятое отношение, конечно же, в хорошем смысле этого слова, я не могу полностью принять на веру вашу необъективную оценку моих скромных качеств, — витиевато закрученная фраза не была из ряда вон выходящим парадным перлом Юлия Моисеевича, просто манера выражаться изысканно и немного высокопарно передалась ему от родителей, людей интеллигентных и, несомненно, благовоспитанных. — Скажите, какому стечению обстоятельств я обязан счастьем слышать ваш голос?

— Юлечка, у меня проблема, — честно призналась Ева Юрьевна.

— Тетя Ева, — произнося имя Нестеровой немного нарастяг, бархатисто пропел Шац, — если в этом грешном мире я смогу быть вам хоть чем-то полезным и от моих скромных усилий будет зависеть разрешение тяготящего вас вопроса, то можете считать, что проблемы уже не существует.

— Юлик, я никогда не обращалась к тебе с просьбой подобного характера, — в раздумье произнесла старая леди. — Просить в долг, даже на пару дней, не в моих правилах, и тебе это прекрасно известно. Если бы речь шла обо мне, я никогда не решилась бы обеспокоить тебя, но речь идет о глубоко близком и родном для меня человеке, моем внуке. Обстоятельства складываются так, что мне потребуется достаточно серьезная сумма денег.

— Могу ли я предложить привезти ее вам сегодня же? — не раздумывая ни секунды, предложил Юлий.

— Я знала, Юлечка, что у тебя добрая душа, — искренне поблагодарила Нестерова, — но, несмотря на твою состоятельность, в твоем доме вряд ли может находиться требуемая сумма полностью.

— Могу ли я поинтересоваться, о какой сумме идет речь? — слегка удивленно промолвил Шац. Считая себя человеком весьма состоятельным, он не мог предположить, что имеющейся в доме наличности окажется недостаточно для чего-либо, и, откровенно говоря, был не то чтобы задет словами Нестеровой-старшей, просто соизмеряя свои возможности с уровнем потребностей старого человека, Юлий никак не мог взять в толк причины отказа от его незамедлительного визита.

— То, что я сейчас скажу, должно показаться тебе, как минимум, странным, — собираясь с силами, произнесла Ева Юрьевна, — сумма, о которой идет речь, обычно не только не дается в долг, но и не просится, и, если бы ты не знал меня половину века, тебе бы пришло в голову, что я сошла с ума. Не позднее, чем к завтрашнему полудню, мне нужно семьдесят тысяч долларов.

Проговорив, старая леди замолчала, ожидая ответа Юлия. Он был единственным, кто смог бы ей помочь, больше идти было некуда.

Поход в ломбард был отметен на семейном совете практически сразу же и вовсе не потому, что закладывать было нечего. В распоряжении Нестеровой могли найтись такие раритеты, которые перекрывали требуемую сумму почти вдвое. Чего только стоили картины, висевшие на стене над диваном! Часть из них, несомненно, были копиями известных работ, но часть, являющиеся оригиналами, представляли не только материальную ценность. Одна из них принадлежала к середине восемнадцатого века, и в Третьяковке, известной на весь мир, хранилась только ее копия.

Утерянный оригинал был даже не раритетом, он был реликвией, но, исключая аспект духовности, в материальном плане был так же бесполезен, как сияющая в небе луна. Шанс дойти до ломбарда с картиной под мышкой еще мог быть рассмотрен как шаг вполне реальный, но вот за обратную дорогу не смог бы поручиться никто. Наименьшей бедой во всей этой затее была бы потеря денег или непосредственно самой картины, что же касается максимального уровня неприятностей, то о нем лучше было не думать совсем. За пару саксонских собачек такие неприятности не грозили, но прибыль от их заклада могла быть использована лишь для покупки носовых платков на китайском рынке.

Произнеся последние слова, Ева Юрьевна услышала, как на обратном конце трубки повисла гробовая тишина. Что и говорить, два миллиона с хвостиком хранятся не в каждом доме, и даже там, где они хранятся, ими поделится не каждый. Представив, как длинные ресницы Юлика беспомощно хлопнули, лицо старой леди невольно дрогнуло, и узкие полоски стрельчатых бровей почти сошлись между собой. Закрыв глаза, одной рукой она придерживала около уха телефонную трубку, а кончиками пальцев другой рассеянно проводила по лбу, от носа к волосам.

— Тетя Ева, — показавшаяся бесконечной пауза длилась не более двух секунд, — вам нужны деньги в долларах или в советских рублях? — Страна Советов давно канула в лету, но Юлий Моисеевич так и не отучился от давнишней привычки называть российские, ежедневно худеющие бумажки советскими рублями.

— Это не имеет значения, — вздохнув, Ева Юрьевна открыла глаза и посмотрела на себя в зеркало.

— Завтра к полудню деньги будут у вас, — вопреки своей привычке, Шац был немногословен, видимо, решение, несмотря на кажущуюся легкость, обошлось ему недешево.

— Ты не хочешь спросить меня, подо что я беру такую сумасшедшую сумму? — с напряжением проговорила Нестерова.

— Нет.

— Ты не хочешь спросить, когда я смогу вернуть долг?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ни мой покойный отец, ни дядя Семен спрашивать об этом не стали бы, — с достоинством произнес Шац.

— Подлец! — скрипнув зубами от переполнявшей ее до краев злости, Ксюха схватила валявшуюся на лестничной площадке спортивную сумку и, не дожидаясь лифта, побежала по ступеням вниз. Если бы не твердая уверенность, что не сегодня-завтра Нестеров поплатится за свои выходки, отчаянию и злости Бубновой не было предела.

Дура! Какая же она дура, что связалась с этим малохольным недоумком! Надо же, к пятидесяти годам очухался, вспомнил, что он мужчина, а не вешалка для шляп из рогов оленя. Это ж надо ж было вляпаться в такую семейку! Муж — неимущая блаженная размазня, свекровь — черт в юбке, викторианская королева-мать на пенсии, и что показательно, оба стараются пнуть ее побольнее. Нет, правду люди говорят: яблоко от вишенки недалеко падает… или вишенка от яблоньки? Да какая разница, если и от того и от другого скулы сводит?!

В сердцах хлопнув дверью подъезда, Ксюха вылетела на улицу и зажмурилась. Яркий луч света ударил по глазам и ослепил ее. Втянув ноздрями запах просевшего апрельского снега, она глубоко вздохнула и почувствовала, как все ее существо перерезала острая волна внезапной жалости к себе.

С козырька над подъездом падали крупные редкие каплюшки; ударившись о корявый потрескавшийся тротуар, они лопались, разлетаясь в разные стороны мелкой алмазной крошкой. Прикрытые полупрозрачными истертыми ладошками подточенных изнутри хрустящих льдинок, неслись под гору мутные талые ручейки; блаженствовали в лужах пьяные от первого тепла воробьи, и, разгибая усталые спины, тянулись в безмятежную синюю высь тонкие ветви верб.

Поправив сползавшую с плеча сумку, Ксюха с отвращением глянула на одуревших от немудреного счастья птиц. Ну уж нет, на нищенское прозябание она не согласна, пусть другие довольствуются теплой грязной лужей, а ее такая жизнь не устраивает, не для того она родилась, чтобы попрошайничать у судьбы, ожидая, не соблаговолит ли та выделить на ее долю зачерствелую горбушку старой краюхи. Да, жизнь устроена так, что паперть никогда не останется пустой, но с протянутой рукой будет стоять кто-то другой, не она.

Сделав резкое движение вбок, Ксюха зло топнула ногой и с наслаждением увидела, как, завопив дурными голосами, рванулись в воздух ошалевшие от страха воробьи. Мстительно рассмеявшись, она довольно ухмыльнулась и, ударив несколько раз кряду каблуком сапога по тонкой корочке над лужей, превратила забавную купальню в густое талое крошево. Не удовольствовавшись плодами своих разрушений, она не поленилась пройти немного вперед и, подцепив мыском несколько крупных льдин, оттолкать их на самую середину лужи. Только полностью убедившись, что битые куски льдин, превратившие крошечный прудик в непроходимое ледяное месиво, надежно перекрыли доступ глупым щебечущим тварям, Ксюха удовлетворенно улыбнулась, и на душе у нее стало легче.

— Я тебя с такими сапогами в машину не посажу. — Подняв голову, Оксана увидела, что недалеко от подъезда стоит Риммин «Ягуар», и улыбка Бубновой стала шире.

— Разве ты не уехала? — просияла она.

— Разве нет, — ответила Козлова. — С тобой, пожалуй, уедешь. — Мельком взглянув на сумку, висящую на Оксанином плече, Римма понимающе усмехнулась. — Вытурил?

— Сволочь! — выругалась Оксана, исподлобья косясь на окна бывшей квартиры. — Была б моя воля, я б его удавила, веришь?

— И царицу, и приплод тайно сбросил в бездну вод! — продекламировала Римма.

— Чего бы я только ни отдала, чтоб увидеть, как он подыхает! — сцепив зубы, с ненавистью выдавила Ксюха.

— А что, есть чем жертвовать? — Римма скептически окинула взглядом провисшие бока спортивной сумки, явно не заполненной даже наполовину.

Перехватив взгляд подруги, Бубнова криво усмехнулась, и губы ее непроизвольно выгнулись книзу:

— Представляешь, до чего этот полоумный докатился: порвал мой паспорт, — пожаловалась она.

— Он что, хотел оставить на память твою фотографию? — стараясь не рассмеяться, спросила Римма.

— Смешно дураку, что нос на боку, — обидевшись, огрызнулась Ксюха.

— Да ладно тебе, — примирительно проговорила та. — Паспорт мы восстановим хоть завтра, это все пустое, а вот то, что ты оказалась не у дел, — сложнее.

Цветные радужки глаз Риммы беспокойно забегали по широченному полю вытаращенных белков. Сознаваться в том, что у нее нет возможности пригласить подругу к себе, не хотелось, тогда бы пришлось объяснять многое. То, что к ее самодеятельности пескоструйчик отнесется крайне негативно, Римма не сомневалась нисколько. Одно дело — помочь прижучить наивного глупенького сопляка, за которого и заступиться толком некому, совсем другое — заниматься никчемной благотворительностью, не приносящей никакого дохода, да еще и за его счет. То, что Ксюха и Римма всю жизнь росли в одном дворе, для мужа абсолютно никакого значения не имело, подобная сопливая лирика его не трогала. Все, что не приносило ощутимого дохода, им в расчет не принималось.

Прийти и сказать, что Оксана на некоторое время поселится у них, было немыслимым и в качестве возможного варианта не рассматривалось, денег, скопленных втихую от мужа, было мало, так что ни о каком съеме частной квартиры, даже на пару месяцев, не могло быть и речи, но бросить друга детства подыхать под забором — такой мысли не пришло ей в голову.

Честно признаться, Римма рассчитывала на то, что Ксюхин мямля потерпит жену еще хотя бы недельку или на худой конец дня три-четыре, тогда бы вопрос с местопребыванием Бубновой решился сам, автоматически, но этого не произошло. Буквально через пару деньков, когда под ногами этого тюти загорится земля, ему будет уже не до выкидонов жены. Даже если бы Ксюха встала на голову и привела в дом целую армию любовников, Нестеров не обратил бы на это никакого внимания, потому что его занимали бы более важные вопросы. Надо же, всего несколько дней! Эх, да что теперь об этом говорить…

— Садись, — наклонившись, Римма дернула за рычажок, вмонтированный в панель двери. — У тебя хоть какие-нибудь документы с собой есть?

— Только выписка из больницы, — понуро отозвалась Ксюха.

— Небогато, — берясь за ключ зажигания, сухо констатировала Римма.

— Мы к тебе? — в вопросе Оксаны не было ничего необыкновенного, но по лицу Риммы пробежала заметная тень.

— Пока нет, — уклоняясь от прямого ответа, буркнула та. — Сейчас мы с тобой кое-куда заедем, обмозгуем вопрос с документами.

— А потом? — ожидая ответа, Оксана напряглась. В голосе подруги она услышала непонятное колебание, заставившее ее насторожиться.

— А потом суп с котом, — залихватски рассмеялась Римма, и автомобиль плавно стронулся с места.

В том, что хватка у подруги была поистине железной, Бубнова убедилась уже к вечеру, когда в ее кармане оказался новехонький паспорт в красной обложке. По видимости, общение со знакомыми пескоструйчика для Риммы не прошло даром. Обрастая связями, она и без него уже могла многое. Многое, но не все.

Договорившись со своими знакомыми, что Ксюха поживет у них, Римма вздохнула свободнее. Главное условие мужа она не нарушила: из его кармана на ее блажь не утекло ни единой лишней копейки. Что произойдет через неделю, не было известно никому, но в том, что за это время все разрешится окончательно, сомнений не возникало.

Цепляясь лучами за кромки водосточных труб, солнце медленно сползало за край. Серые провалы крыш темнели на фоне угасающего неба грубыми дерюжками дешевых заплат. Отблески заката вспыхивали и жалкими нищими лоскутами липли к скользким квадратам мутных окон, в наступавших сумерках казавшихся почти черными. И чем ниже опускалось солнце, тем контрастнее становилась полоса между мрачными силуэтами угловатых крыш и медово-янтарной подсветкой неба над ними.

Оторвав очередной лист календаря и безжалостно скомкав его между ладошками гнутых тротуаров, без сожалений и излишних мудрствований город готовился выбросить его прочь. Грохоча люками колодцев, нервно вздрагивали спешащие по домам автомобили; переваливаясь из стороны на сторону, недовольно волочили переполненные бока толстые рогатые коробочки троллейбусов.

Шагая рядом с Володей по суетливой вечерней улице, Анатолий чувствовал, что все слова, которые он хотел сказать, переплелись, осев на душе тяжелым комом, и теперь, с трудом вытаскивая их одно за другим, он не может подобрать нужных. Чувство скованности и странной нелепости происходящего навалилось на него с новой силой, заставляя прислушиваться к звуку своих шагов. Словно в детстве, Анатолий отсчитывал их, складывая по четыре и старательно перешагивая через трещины лопнувших тротуаров.

— Как живешь, сынок? — натянуто улыбнувшись, спросил он.

— Как все, — неопределенно передернул плечами Володя.

— Учишься? — собственные слова показались Анатолию бесцветными, пустыми и глупыми. Не желая складываться в фразы, мелкие засохшие горошины ненужных слов разлетались, словно из дырявого бумажного кулька, рассыпаясь и исчезая, и от ощущения собственной беспомощности Анатолию стало досадно.

— Это так важно? — брови Володи с удивлением взметнулись вверх.

— Наверное, нет, — переламывая себя, через силу проговорил Анатолий. Он окончательно растерялся и не знал, как продолжить разговор.

Худой апрельский ветер теребил голые ветви; разбросанные дворниками во всю ширину тротуаров сочились горючими слезами битые комья залежалого снега; гремела по водосточным трубам талая капель, но не было в ее болтовне ни говорливой радости, ни весеннего счастья.

— Володя, — Анатолий намеренно наступил подошвой на тонкую линию разлома тротуара и, перестав считать шаги, поднял на сына взволнованное лицо. — Как бы ты отнесся к тому, если бы мы с твоей мамой попробовали начать все заново?

— Заново? — удивленно произнес Володя. — Что заново, папа?

— Если бы мы снова стали одной семьей, как бы ты к этому отнесся? — голос Анатолия был ровным, но по взгляду отца, буквально впившемуся в его лицо, сын понял, что для Нестерова его ответ крайне важен.

— Я не знаю, как тебе сказать, — запинаясь, проговорил он, — наверное, это неправильно…

— Неправильно? — сердце Анатолия сделало бешеный скачок и провалилось куда-то вниз.

— Ну да, — помявшись, Володя сдвинул брови, и его лицо приобрело виноватое выражение. — Пап, то, что я тебе сейчас скажу, ты должен был узнать не от меня. Я не могу вас с мамой осуждать или оправдывать, что случилось, то случилось, это ваша жизнь, и не мне о ней судить, просто…

— Просто что? — предчувствуя беду, эхом откликнулся Анатолий.

— Пап, я думаю, что ты опоздал: мама выходит замуж.

— Замуж? — шаги Анатолия замедлились, и Володя увидел, как лицо отца стало белым и губы мелко задрожали.

— Прости меня, — вымученно улыбнувшись, неловко извинился Володя.

— И когда? — Нестеров напрягся каждой клеточкой своего тела.

— Может, не нужно? — Володя с жалостью взглянул в посеревшее, осунувшееся от его слов родное лицо.

— Так когда же? — будто не расслышав последних слов сына, повторил Анатолий.

— На майские, — неохотно произнес Володя. — Мама и Аленка, они обе выходят замуж, в один день.

— Как интересно, — усмехнулся Анатолий, и одна сторона его рта невольно перекосилась.

Кричащие от боли глаза захлебнулись в немом крике, а губы, изломавшись, стали светлыми, почти белыми. Глядя на отца, Володя подумал, что его лицо скроено из двух разных лиц, чужих, незнакомых, похожих на уродливые театральные маски. Глаза и губы Анатолия существовали сами по себе, не соединяясь, и это было страшно.

— Ну да, все правильно, — пересилив себя, выдохнул Анатолий, — все поровну, все в порядке общей очереди.

Ответ отца показался Володе странным и непонятным; он собрался переспросить, что тот имел в виду, но, заметив выражение его лица, осекся. Меряя тротуар размашистыми шагами, Анатолий видел, как подрагивала серая полоса асфальта под его ногами, и слышал нестерпимо гулкие, рваные удары собственного сердца. Шаркающий звук рассекаемых колесами луж, упругие щелчки чмокающих капель, людские голоса — все слилось в одну страшную какофонию звуков, старательно душивших его своими потными задубевшими ладонями.

— Это здесь, — голос Володи вернул Анатолия в реальность.

Они стояли перед вывеской маленького подвальчика, от самого верха которого спускалась узкая крутая лестница. Стены кабачка напоминали гнутые дубовые доски прокопченного бочонка, а призывно распахнутые двери — половинки его днища. Над самым входом красовалась тяжелая доска, болтающаяся на крепких громоздких звеньях цепи и извещающая всех проходящих о пышном названии убогого подземелья: «Сети Атлантики».

— Ну что ж, сынок, — стряхивая с себя оцепенение, уверенно проговорил Анатолий, — начнем, пожалуй?

Переглянувшись, Нестеровы понимающе кивнули друг другу и спустились в глубокую разинутую пасть темноты.

Через четверть часа все было окончено: новенькие хрустящие пачки купюр перекочевали из рук Анатолия в карманы голубоглазого Игоряши, а в обмен на них Нестеровы получили расписку, удостоверяющую, что долг Володи полностью погашен и никаких претензий к нему не имеется.

— Правду говорят — дуракам всегда везет, — пересчитав деньги, удивленно протянул Игорек. — Это хорошо, что ты упираться не надумал, — душевно похвалил он, — а то наш таких вещей не терпит. Это правильно, раз должен — отдай и не греши, к чему искать себе лишние неприятности, правда? — посмотрев на Володю по-дружески, Игоряша улыбнулся, и его глаза, хищно блеснув, снова приобрели по-детски незащищенное, почти наивное выражение. — Может, сыгранем? — глуповато щурясь и разыгрывая из себя наивного рубаху-парня, предложил он.

— Спасибо, я уже наигрался.

Анатолий услышал, как в голосе сына зазвучала паника. Посмотрев Володе в глаза, он слегка дрогнул ресницами и улыбнулся одними уголками губ.

— Я, пожалуй, пойду, сыграем как-нибудь в другой раз, — почувствовав поддержку отца, Володя взял себя в руки и, непринужденно улыбнувшись, двинулся к выходу.

— Ну, как знаешь, — тоном добродушного хозяина произнес Игоряша, — если надумаешь — я тебе всегда составлю компанию.

Удаляющиеся фигуры Нестеровых мелькнули на верхних ступенях кабака и исчезли в блеклой мути апрельских сумерек. Сняв с пояса мобильный, он набрал номер и, терпеливо ожидая соединения, отправился за столик, стоящий в самом углу. Свет абажуров, подвешенных над бильярдным столом, выхватывал ровные яркие полукружия, пересекавшиеся между собой и заливавшие зелень сукна изжелта-белым маревом, но за гранью этого пятна он рассеивался, теряя силу и накал, постепенно переходя в плотную завесу полумрака.

— Юрий Макарович! — спина Игоряши подобострастно согнулась, а сам он приник ухом к телефонной трубке, напряженно вслушиваясь в каждое слово говорящего на том конце. — Этот мальчонка, Нестеров, только что заходил со своим предком, папаней, и принес должок.

Голоса собеседника слышно не было, но по тому, с каким тщанием Игоряша прислушивался, можно было решить, что в трубке говорят очень тихо. Облизнув губы и почесав указательным пальцем у себя под носом, он вытянул шею и, слегка наклонив голову набок, широко распахнул свои наивные голубые глаза.

— Как на духу, — проговорил он, стараясь вложить в свои слова максимальную убедительность. — Все, до единой копейки, как с куста, все семьдесят штук.

Голос его звучал так искренне, как в давно забытой радиопередаче советских времен «Пионерская зорька», да и сам он, с распахнутыми восторженными голубыми озерами наивных глаз, напоминал фотографию передовицы газеты «Правда». Внезапно его глаза беспокойно забегали и, заерзав на стуле, Игоряша виновато сжался.

— Юрий Макарович, я не стал спрашивать, откуда, какая разница, ведь деньги все на месте, — кляня себя за свою несообразительность, с жаром зашептал он. По всей видимости, хозяин был чем-то недоволен, потому что, нервно сглотнув, Игоряша замолк и его голова стала постепенно уходить в виновато поднимавшиеся плечи. — Но вы же не говорили об этом, вы приказали только взять деньги и тут же перезвонить, — оправдывался он. Рука, державшая трубку мобильника, вспотела, а лицо провинившегося бильярдиста застыло. Склонившись вместе с аппаратом почти вдвое, он боялся громко вздохнуть, а от воспоминания о пустых, рыбьих глазах босса Игоряшу бросало то в жар, то в холод.

— Хорошо, Юрий Макарович, ровно через полчаса деньги будут на счету, номер я знаю, — видимо, острый момент миновал, потому что щеки незадачливого вышибалы слегка порозовели и спина начала потихоньку принимать свое нормальное положение. — Да, я все сделаю, как вы сказали, можете не волно…

В трубке стало тихо, и Игоряша выдохнул. Обернувшись по сторонам и поняв, что его никто не услышит, он раздраженно скрипнул зубами и зло бросил:

— Чтоб тебе, паразитина, подавиться собственными тапочками!

А в это время Римма уже набирала номер Ксюхи. Новость, подслушанная ею под дверями кабинета мужа, была настолько потрясающей, что, схватив телефонную трубку, она юркнула к себе в комнату и, не медля ни минуты, торопливо нажала на нужные кнопки.

— Да? — мурлыкающий тембр Ксюхи прерывался шумом булькающей воды, из чего Римма безошибочно заключила, что в данный момент та нежится в ванной.

— Ксю, это я, — от переполнявшего нетерпения Римма готова была выложить все одним махом, но вместе с шумом воды из трубки донеслись звуки музыки и звон стекла, звякнувшего о край.

— Это кто?

Счастливое пофыркивание Бубновой, не расслышавшей ответа Риммы, произвело эффект катализатора, и, мгновенно вскипев, Козлова гаркнула в трубку:

— Кто-кто, вошь в пальто! Переключи кран, водоплавающее, и перестань греметь стаканом!

От неожиданности Ксюха вздрогнула, и гладкая стеклянная посудина, выскользнув из ее мокрых пальцев, пошла ко дну. Глядя на расплывавшееся в воде пятно бывшего коньяка, Бубнова с сожалением вздохнула и, переключив кран на душ, лежащий на дне ванны, потянулась к кнопке магнитофона. Ванну с коньячным экстрактом она еще не принимала никогда и, потянув ноздрями аромат винных паров, смешавшихся с густой шапкой пены, Ксюха рассудила, что до подобной экстравагантности сама бы она не додумалась. Щелкнув кнопкой, она достала со дна ванны стакан и, стряхнув с него мыльные хлопья, поставила на табурет.

— Ты чего кричишь, словно потерпевшая при пожаре? — укоризненно проговорила она. — Я когда-нибудь из-за тебя начну заикаться.

— Заикаться ты начнешь не когда-нибудь, а прямо сейчас, — донеслось из трубки, и от звона в мембране Ксюху снова передернуло.

— Перестань орать, как дурная! — возмутилась она. — Что у тебя случилось? Тебя что, муж на работу выгоняет?

— Это не у меня случилось, а у тебя, алкоголик ты недоделанный! — с новой силой завелась Римма, и от раздражения ее глаза навыкате сделались больше обыкновенного. — Твой нюня отдал моему пескоструйчику все деньги, все, до последнего гроша, — прикрывая на всякий случай трубку рукой, проговорила она.

— Этого не может быть, — самоуверенно протянула Ксюха, и в голосе подруги Римма уловила нотки, похожие на жалость к дефективному ребенку. — У Толика в доме даже тараканов нет, потому что они все с голодухи передохли еще лет десять назад.

— Ты хоть в состоянии понять, о чем я тебе толкую? — в голосе Козловой прорезались металлические нотки. — Или у тебя две извилины, и те — след от бигудей? Я тебе говорю, что своими ушами слышала, как Макарыч велел Игоряше перевести эти деньги на его счет.

— А ты не пробовала почистить уши палочкой? — спросила Ксюха, и в трубке раздалось глупое хихиканье. — Риммка, ты теряешь квалификацию, — уверенно заявила она, — тебе мерещится невесть что. У Нестерова даже на пирожок с картошкой в кармане денег не бывает, — хохотнула она, и в трубке опять послышался всплеск.

— Бубнова, ты бестолочь или прикидываешься? — грубо оборвала ее Козлова. — Я говорю тебе, что Нестеровы выплатили долг до последней копейки.

— Ты серьезно? — начиная понимать ситуацию, Оксана вцепилась в трубку, и глаза ее постепенно поползли на лоб.

— Серьезней не бывает, — услышав замешательство в голосе подруги, Римма сменила гнев на милость и начала сбрасывать обороты.

— Да где же они столько накопали? — дыхание Ксюхи стало прерывистым и неровным. — У них же гроша ломаного за душой нет.

— Значит, есть, раз раскошелились, — резюмировала Римма, с опаской поглядывая на дверь. То, каким способом была добыта ее информация, допускало, что под ее дверью тоже мог дежурить любопытный, поэтому, напрягая слух, она заговорила значительно тише. — Жаль, конечно, что ты проехала мимо денег, но сейчас суть уже не в этом, — сказала она, — суть в том, что твой благоверный отмазал своего сопляка по всем статьям, так что пескоструйчик нам больше не помощник, придется изобретать велосипед заново.

Представив, что опять придется начинать с нуля, без денег, без крыши над головой, у Ксюхи закружилась голова и к горлу подкатилась тошнота. Судорожно сглотнув, она села в ванной и постаралась глубоко вдохнуть. Нет, этого не может быть, это нереально, неоткуда было взять Нестерову денег, неоткуда, и все тут. Голос Риммы звучал словно издалека, доходя до сознания Ксюхи обрывками и нелепыми окончаниями фраз. В голове ее мутилось, перед глазами плыли радужные круги. Черт бы побрал эту семейку! Неужели все, на что она положила столько времени и труда, должно разлететься на куски? Это несправедливо, так быть не должно!

— Ты меня слышишь? — голос Риммы казался далеким и абсолютно нереальным, доносившимся из-за толстого мутного стекла. — Я скоро к тебе приеду, ты меня поняла?

— Зачем? — булькнув, слово упало в пену с коньяком, и Ксюхе стало забавно. Икнув, она на миг застыла, а потом, неудержимо затрясшись, захохотала в полный голос. — Надо же, какое… богатство… мимо рук… проскочило! — судорожно всхлипывала она.

— Ксюха! — занервничала Римма, но ее голос потонул в судорожных выкриках подруги. — Бубнова!!! — позабыв о конспирации, гаркнула она, но на том конце провода внезапно щелкнуло, и в трубке повисла тишина.

Когда Анатолий и Вовчик вернулись домой, Ева Юрьевна накрывала на стол. В доме аппетитно пахло жареным картофелем и маринованными огурцами, а аромат запеченной в духовке курицы вызывал глубокий слюноотделительный рефлекс, плавно переходящий в желудочные спазмы. Потянув носом, Вовчик блаженно зажмурился, и его лицо приобрело благодушно-мечтательное выражение. Курица была фирменным блюдом Евы Юрьевны; мягкая, с хрустящей золотистой корочкой, истекающая соком, она была настолько соблазнительна, что устоять против искушения съесть ее в один момент не было никаких сил: ни физических, ни моральных. Жаль, конечно, но в старой леди погиб великий кулинар — готовить такую красоту для себя одной не имело смысла, а внуки заходили не так уж и часто.

— Бабуля, ты гений! — Вовчик заглянул в кухню и, увидев приготовления к ужину, широко улыбнулся. — Если бы ты только знала, как я люблю твою курочку…

— Это ни для кого не секрет, мой дорогой, — Ева Юрьевна вытерла руки о старое вафельное полотенце и сдержанно хмыкнула, — твоя любовь к чревоугодию чуть больше любви ко мне и чуть меньше, чем к себе любимому.

— А между прочим, ученые установили, что у любого мужчины существует от желудка прямая физиологическая зависимость, — рядом со светлыми вихрами Вовчика в дверях возникла голова Анатолия, — так что нет ничего удивительного в том, что любой представитель сильного пола сначала думает желудком и только потом головой. Эта закономерность обусловлена природой, — подвел итог Анатолий и, довольный своими аргументами, расправил плечи.

— Значит так, жертва рефлекса, — не обращая внимания на научные доводы сына, отрезала Ева Юрьевна, — если бы у мужиков после раздумий желудка начинала функционировать голова, никто бы из представительниц, как ты говоришь, слабого пола не имел ничего против такого порядка вещей. Но послеобеденные размышления, как правило, приводят к полному отключению этого важного органа, поэтому во избежание несчастного случая мы сначала вместе с Федором обсудим наши планы, а потом сядем за ужин.

— Но курица может остыть, — попробовал робко возразить Вовчик.

— Она в духовке, так что в ближайший час ей это не грозит.

— Железный Феликс по сравнению с тобой был просто ангелом, — горестно протянул Анатолий.

— От ангела до демона один шаг, а вот обратно всю жизнь возвращаться можно, — Ева Юрьевна слегка подтолкнула мужчин, и все вместе они вошли в большую комнату, где у экрана маленькой плоской коробочки, ничего не видя и не слыша, колдовал Федор.

Быстро пробегая по клавишам, Шумилин всматривался в таблицы и схемы, мелькавшие одна за другой. Что-то выделяя и перебрасывая в отдельную папку, он щелкал мышкой, и столбцы многозначных цифр, менявшиеся чуть ли не ежесекундно, скатывались книзу экрана, точно рушившиеся карточные домики. Сжавшись в комок, словно напружинившись и изготовившись для прыжка, он напоминал хищного рыжего кота, воровавшего в чужом чулане сливки и ожидавшего законного хозяина. Зацепившись глазами за бежевую полосу внизу экрана, он затих, и от напряжения у него на лбу проступили бисеринки пота. Судорожно глотнув, он дождался, пока загрузка окончится, и начал щелкать клавишей мыши, стараясь как можно скорее закрыть все оставшиеся окна. Кликнув последний раз, он издал победный возглас и, сморщив в гармошку рыжий нос, от души рассмеялся:

— Вот теперь поймай меня, если сможешь, старая одноногая ковыляка! — Федор отвернулся от погасшего экрана и, хрустнув суставами, с чувством потянулся. — Да, закрутили они все хвостики хорошо, нечего сказать, счетов у этого самого пескоструйчика — тьма, а может, и того больше, богатый дядька.

— Что ты узнал? — беспокойно проговорил Володя.

— Есть у него два счета, с которых можно денежки увести почти безнаказанно, оба в Москве, в частных банках. Лезть на остальные счета — себе дороже, — сказал Федор, закрывая крышку чемоданчика и проводя ладонью по голове электронного умницы. — Разорить нам его не под силу, да и ни к чему, а вот пощипать перышки получится.

— И какие у тебя мысли? — спросил Анатолий.

— Первое, что мы сделаем, — это снимем с московских счетов часть денег Козлова и отправим их на счет какой-нибудь благотворительной организации, желательно государственной, — добавил он.

— Почему именно государственной? — поинтересовался Володя. — По-моему, лучше завязаться с частными фирмами.

— Это только по-твоему, — чиркнув спичкой о коробок, вступила в разговор старая леди. — Любая организация государственного порядка берет деньги с удовольствием, иногда даже особенно не вникая в подробности дела, а вот снять у них хоть копейку назад — пустой номер, так что мальчик предложил дело.

— Для операции мы должны открыть несколько виртуальных фирм, которые, выступая посредниками, предоставят для подобного перевода свои счета.

— Ты знаешь людей, которые согласятся на это пойти, пускай и за приличные проценты? — с сомнением в голосе произнес Анатолий. — Ты же сам говорил, что Козлов — дядька богатый, я сомневаюсь, чтобы кто-то захотел иметь его своим врагом.

— Иметь его своим врагом — это не просто опасный вариант, это великое несчастье, — подтвердил Федор, — и чисто по-человечески мне жаль вашу Оксану и ее подружку, но теория вселенского всепрощения к данному случаю не применима, они хотели веселой жизни в столице — они ее получат. Первый счет будет зарегистрирован на Бубнову. Сев на хвост этой красотке, люди пескоструйчика быстренько сообразят, откуда ноги растут, потому что место прописки вашей жены, — Федор коротко взглянул на Анатолия, — совпадет с координатами Риммы. Ухватив эту ниточку, раскрутить весь клубок для них не составит труда, и тогда обе пожалеют, что родились на свет.

— Тогда все складывается как нельзя лучше, — под устремленными со всех сторон взглядами Анатолий чувствовал себя не совсем уютно, ощущение того, что его слова оцениваются всеми с особой тщательностью, было неприятным. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь, вся эта отвратительная история заварилась из-за его бездумного поступка, женитьбы, и пришло время расплачиваться по счетам.

— Хорошо-то хорошо, — нарастяг протянул Федор, — но есть одна деталь, которую мы с вами не предусмотрели. Перебрасывая деньги со счета на счет, мы срежем проценты, которые осядут на этих двух номерах мертвым грузом.

— Я не очень разбираюсь во всех этих компьютерных махинациях, но, насколько я могу судить, нам нужен еще кто-то, кто смог бы снять эти деньги в банке? — вопрос Евы Юрьевны прозвучал неожиданно. Выпустив острую струю сигаретного дыма, она поднялась с дивана и, протянув руку, щелкнула выключателем. Затем, обогнув стол, задернула гардины.

— Для того чтобы снять деньги, у нас будет не больше получаса, потому что потом счет заблокируют и мы не получим ни гроша, — подтвердил Федор. — С документами я все утрясу, данные на Козлову и Бубнову у меня уже есть, но снять деньги по этим бумажкам мы сможем только в том случае, если за ними придет молодая красивая женщина, внешне загримированная под любую из подруг.

В комнате повисло неловкое молчание, нарушаемое только мерным позвякиванием старинных часов. Сцепив руки в замок, Анатолий опустил голову; Володя сосредоточенно искал выход из создавшегося положения, а Федор и старая леди, обменявшись взглядами, поняли друг друга без слов.

— Я полагаю, кандидатура помощницы обсуждению не подлежит, — сухо проскрипела она.

Дернувшись, Анатолий посмотрел на мать.

— Неужели ты говоришь о Светлане? — одними губами прошептал он.

— Мне не хотелось бы в эту историю вмешивать маму, — поддержал отца Володя.

— Значит, вот что я вам хочу сказать, господа мои хорошие, — тон старой леди стал резче, — разбираться, чего вам хочется, а чего — нет, я не намерена. Если присутствие Светланы необходимо, для того чтобы получить деньги обратно, я позвоню ей лично. За здорово живешь Володю ни одна другая женщина выручать из беды не станет, да и негоже из семьи выносить сор. Попрошу не забывать, что я взяла на себя огромный долг, и человек, который дал мне денег, заслуживает того, чтобы их ему вернули. — В голосе старой леди зазвучали властные нотки. Расправив плечи, она подняла подбородок, и сетка морщин на ее шее почти исчезла. — Сейчас вы трое пойдете ужинать, а я позвоню снохе.

— Бывшей снохе, — эхом поправил Анатолий и виновато отвел глаза.

— Бывшими бывают только мужья и жены, — четко артикулируя, отрезала Ева Юрьевна. — Светлана — мать моих внуков, а внуки никогда не бывают бывшими. — Разломав окурок о край пепельницы, старая леди подошла к сыну вплотную, и тому невольно пришлось встать. — Хоть ты и не заслуживаешь, судьба в который раз делает тебе подарок. — Посмотрев в глаза сыну долгим взглядом, она коснулась его руки. — Я думаю, это твой последний шанс, сынок, больше не будет, так что не упусти.

Вернувшись домой, Светлана скинула туфли, повесила куртку на вешалку и без сил рухнула на диван. Безумно хотелось пить, но для того чтобы поставить чайник, нужно было, как минимум, встать, а значит, это отменялось полностью. Представив себе чашечку темно-вишневого горячего чая, она прикрыла глаза и усмехнулась: все составляющие ее организма существовали сами по себе, отдельно друг от друга, не подчиняясь никаким разумным командам и не укладываясь в систему.

Новая работа ей нравилась: растягивая границы суток, бесконечная творческая круговерть увлекала, заставляя забывать о времени и усталости, но по вечерам она все чаще вспоминала, что ей, к сожалению, далеко не двадцать и что годы, как ни старайся, все равно возьмут свое.

Свет за окном потихоньку мерк, и на город опускались поздние сумерки. Стертые очертания предметов растворялись в блеклом апрельском воздухе, удлиняя тени и ретушируя силуэты тонких березовых нитей. Тяжелое влажное небо сырыми комками ложилось на шиферные листы крыш, делая их грубее и толще, а светлый пергамент березовых стволов потихоньку перекрашивался в шершавую папиросную бумагу, потемневшую от времени и похожую на скомканный исчерченный лист. Залипая в вязкой сумеречной полумгле, тонули звуки колес автомашин, в воздухе висел еле уловимый запах простывшей за зиму земли, потихоньку впитывавшей в себя короткими весенними днями жалкие крохи робких лучиков тепла.

Телефонный звонок неожиданно ворвался в комнату своей переливчатой трелью и заставил Светлану встать. Решив, что раз она уже все равно поднялась, она сначала щелкнула выключателем, а потом взяла трубку.

— Алло! — после сумеречной темноты резкий свет пяти ламп больно ударил по глазам, и Светлана невольно зажмурилась.

— Очень хорошо, что ты дома, — от скрипучего тембра старой леди она непроизвольно улыбнулась и, представив, как бывшая свекровь выпускает резкую струю сигаретного дыма прямо в трубку, невольно принюхалась. — Можешь носом не тянуть, я без сигареты, — проскрипела Ева Юрьевна, и в голосе ее запрыгали сухие горошины смеха.

— Как вы живы? — пытаясь поддержать разговор, спросила Светлана.

— Пока живу, — констатировала та, — правда, не так регулярно, как в юности, но на наследство рассчитывать еще рано. — Подобные слова в устах любой женщины, планомерно подбирающейся к восьмому десятку, выглядели бы, по самой маленькой мерке, дикими, но манера разговора старой леди была Светлане привычна, и подобные фразы уже много лет не вызывали в ее душе никакого смятения. — Я звоню тебе по важному делу, — сказала Ева Юрьевна, и в голосе Нестеровой-старшей прозвучала непривычная озабоченность.

— Ева Юрьевна, что-то произошло? — почувствовав настрой свекрови, Светлана забыла об усталости.

— Пока нет, — успокоила ее та, — но если не предпринять мер, произойдет определенно.

— Это как-то связано с Володей? — почему она спросила именно о сыне, Светлана не могла объяснить, но ее сердце глухо ударило о стенки грудной клетки и заныло. В ожидании ответа за каких-то несколько секунд Света ощутила, как от головы отхлынула вся кровь.

— И да и нет, — ответ Евы Юрьевны был половинчатым. Светлане показалось, что в трубке начала плавиться тишина.

— Он у вас? — непослушные губы сами собой дрогнули.

— Перестань мандражировать и расслабься, — хрустнула Нестерова, и в трубке раздался ломкий отрывистый кашель. — Если бы Володе угрожала непосредственная опасность, я бы не разводила с тобой антимоний. Твой сын жив и здоров, уплетает на кухне жареную курицу и радуется жизни в обществе собственного родителя и милого рыжего пройдохи по имени Федор, — неторопливо проскрипела она.

То, что по отношению к Володе было произнесено «твой сын», а не как обычно «мой внук», было уже удивительным, но потрясающее сообщение о милом семейном обеде в теплой мужской компании заставило Свету пропустить такую новость мимо ушей.

— Если все живы и здоровы, то я не вижу повода для вашего звонка, — с некоторой холодностью сказала она.

— Повод нужен, чтобы выпить, а для звонка нужна причина, — поправляя бывшего русиста, с сарказмом выдала старая леди. — Между прочим, на обиженных воду возят, так что ты подождала бы кусаться, не разобравшись, что к чему.

По тишине в трубке Нестерова поняла, что Светлана ждет объяснений. Выдержав полагающуюся паузу и так и не дождавшись, пока невестка заговорит, свекровь была вынуждена приступить к больному вопросу первой.

— Несколько месяцев назад у нас с тобой состоялся разговор, суть которого, я думаю, повторять нет смысла, — неторопливо начала она, и Светлана услышала, как та рядом с трубкой чиркнула спичкой. — Тогда в помощи нуждалась ты, и я в меру своих сил постаралась тебе ее оказать, — за короткой паузой послышался глубокий выдох, и Светлана увидела старую леди, выпускающую через рот сигаретный дым, настолько ярко, как будто она сидела напротив.

— Ева Юрьевна…

— Не перебивай меня, девочка, — снова выдохнула она. — Я никогда не жалею о совершенном, хорошо оно или плохо, и поэтому не жду от тебя благодарности. Я поступила так, как считала нужным, и в том, что произошло, нет ни моей вины, ни заслуги. Тогда было тяжело тебе, а теперь в беду попала я, и единственный, кто сможет помочь мне, — это ты.

— Я ничего не понимаю, — тихо сказала Светлана.

— Я сейчас все объясню. Многое из того, что я расскажу, тебе, видимо, слушать бы не хотелось, но иначе у нас ничего не выйдет, — устало проговорила она. — Новая жена Анатолия, та самая, с которой ты так мило побеседовала в загсе, — хмыкнула она, — решила стать полноправной москвичкой. Разумеется, сделать она это смогла бы только за счет моего сына, человека недалекого…

— Ева Юрьевна!

— …но, без сомнения, доброго и порядочного.

Оставив возглас Светланы за кадром, старая леди затянулась сигаретой и, приведя в порядок свои мысли, продолжала:

— Про историю с ложной беременностью и сценами, достойными лучших мексиканских сериалов, я тебе рассказывать не стану, это лишнее и к делу не относится, — с иронией проговорила она. — Дело в другом: обломав об меня зубы и не получив желаемого, эта авантюристка чистых кровей задумала отомстить.

— Вам?

— Ах, если бы, — с ноткой презрения в голосе проговорила старая леди. — Ее мишенью стал даже не Толя, а наш многострадальный Вовчик.

— А при чем здесь Володя? — пожала плечами Света. — Мы с… вашим сыном давно в разводе, живем порознь… — старая леди услышала, как Светлана замялась, не зная, стоит ли называть Анатолия по имени, и ее губы тронула усмешка.

— По документам вы с Анатолием чужие, но дети связывают людей сильнее любых бумаг, и не мне тебе об этом рассказывать, — возразила она. — Поняв, что Толя находится под моей защитой, эта мерзавка решила отыграться на его сыне. Заручившись поддержкой подруги детства, приехавшей с ней в Москву на поиски счастья одновременно (к слову сказать, такой же продажной авантюристки, только более удачливой), Бубнова стала пить кровь из нашего Вовчика.

— Каким же это образом? — удивилась Светлана. — Да и что с него можно взять?

— Если тебе это так интересно, то подробности тебе может рассказать сам Вовчик, только несколько позже, — нетерпеливо перебила Ева Юрьевна. — Суть аферы состояла в том, что наш милый Вовчик незаметно для себя самого въехал в долг на семьдесят тысяч долларов, что согласись, является достаточно приличной суммой.

— Сколько-сколько? — от звона в ушах Светлане стало плохо. Ухватившись за ручку кресла, она широко раскрыла глаза и попыталась выровнять рвущееся от волнения дыхание.

— Ты там не падай сразу, — посоветовала старая леди, — вопрос в том и состоял, чтобы долг был неподъемным.

— Но где же мне столько взять? — курс распроклятого доллара никак не хотел перемножаться на чудовищную сумму, названную Евой Юрьевной, и от титанических усилий, прилагаемых Светланой для решения этого арифметического действия, ее голова стала похожа на старые неразобранные антресоли, на которых даже при огромном старании найти что-либо было безнадежным делом.

— Понимаешь, девочка, вопрос стоял так: или за мальчика вносятся деньги, или с мальчиком начинают происходить всяческие неприятности, — доходчиво объяснила Ева Юрьевна. — Ты пойми, речь шла не о том, чтобы достать, а о том, чтобы достать срочно.

— Какой кошмар… — подавленно прошептала Светлана, поднося ледяную руку ко лбу и пытаясь хоть как-то заставить утихнуть боль в голове.

— Ты еще жива? — в голосе старой леди снова послышались перекатывающиеся с места на место горошины смеха.

— С трудом, — автоматически прошептала Светлана.

— Тогда самое время начинать реанимацию. Деньги я нашла, Анатолий сходил с Вовчиком и под расписку вернул, с позволения сказать, долг мальчика. Тебе уже легче? — прервав свое повествование, спросила свекровь, и, как всегда, не дожидаясь ответа, продолжала: — Насколько ты понимаешь, деньги я взяла под честное слово, потому что, даже если продать всех моих собачек и кошечек с секретеров, я не смогла бы набрать и десятой части требуемой суммы, — логично заключила она.

— И кто же вам дал такую уйму денег? — пораженно проговорила Светлана. — Извините, — почувствовав, что хватила через край, тут же смутилась она.

— Хотя это вопрос не совсем тактичный… — протянула Нестерова-старшая, — но я с удовольствием тебе на него отвечу. Один шикарный состоятельный мужчина с красивой фамилией Шац, помнящий добро и верящий в благородство.

— Но долг…

— Правильно, девочка, — хрустнула голосовыми связками свекровь, — долги нужно отдавать, тем более таким людям. Вот по этому самому поводу я тебе и звоню. Маленький рыжий пройдоха по имени Федор нашел способ восстановить поруганную справедливость и расставить все по своим местам, но для выполнения его шикарной идеи нам не хватает самую малость, а именно тебя. Принуждать не стану, если ты решишься на что-то, пусть это будет добровольно. Скажу только, что ты мне ничем не обязана, но для меня твое участие крайне важно.

Вопреки сложившейся за долгие годы привычке прерывать разговор первой, Ева Юрьевна держала трубку около уха и ждала ответа Светланы до тех пор, пока не услышала:

— Я выезжаю.

— Тогда я иду на кухню, — вместо благодарности неожиданно заявила старая леди, — а то эти оглоеды съедят всю курицу и не оставят тебе даже крылышка.

Силуэт Аленки на фоне сумеречного проема окна казался узкой бесформенной тенью, контуры которой, сливаясь с бесприютной апрельской серостью, растворялись в темноте. Телефонное эхо разносило по проводам гулкие длинные гудки, отдававшиеся в мембране трубки мелким подрагивающим дребезжанием. Громыхая чашками, на кухне хозяйничал Артем. Аленка была у него в гостях впервые, поэтому он очень старался произвести на нее благоприятное впечатление.

Неодобрительно прислушиваясь к тишине за стеной, он скептически пожимал плечами. Нет, любовь, уважение — это, конечно, вещи святые, но отзванивать матери каждый вечер и сообщать, где она есть, — чистое ребячество. В конце концов, пора уже вырасти из узких брючек и научиться жить самостоятельно. Любить матерей и тещ лучше на расстоянии, и чем расстояние дальше, тем искренность этой любви гораздо выше. Присутствие Светланы Николаевны за плечом у Алены, пусть даже и умозрительное, совершенно излишне, потому что, как ни крути, но третий, даже с бриллиантовым характером, всегда будет лишним.

Чувство того, что при каждой встрече их не двое, а трое, доводило Артема до состояния тихой ярости. Глубокие, янтарные, почти карие глаза будущей тещи сопровождали его повсюду, будь то темный зал кинотеатра или шумный проспект центра. Сдерживая свои желания и порывы, Артем сжимал зубы и благоразумно помалкивал, не выказывая своего недовольства, а дожидаясь для этого подходящего момента.

Поставив чашки для кофе и вытащив из шкафчика непочатую бутылку коньяка, Артем окинул взглядом камерное застолье и, самодовольно кивнув, отправился в комнату за Аленой. В ярком квадрате двери прихожей силуэт Артема показался Алене игрушечной картинкой, вырезанной ножницами из черной бумаги. Дослушав протяжный безответный гудок, она с сожалением вздохнула и положила трубку на базу.

— Не отвечает? — негромко спросил Артем, делая шаг навстречу Алене и практически проваливаясь в темноту. После яркого света кухни полумрак комнаты показался ему особенно густым.

— Странно, обычно в это время она уже дома, — в голосе девушки послышалось беспокойство. Отойдя от стола, она сделала несколько шагов к освещенному проему двери.

— Что же тут странного? — возразил Артем, неслышно подойдя к Алене почти вплотную. — Мама — взрослый человек и имеет право на личную жизнь. — Выражение лица Артема тонуло в полумраке, но Алене показалось, что на его губах мелькнула двусмысленная улыбка.

— Что ты хочешь этим сказать? — на лицо Алены упал отблеск света из коридора, и Артем увидел настороженность в ее глазах.

— Только то, что, по-видимому, у мамы появились срочные дела и она задерживается, — стараясь обойти острый угол, как можно более непринужденно ответил он.

— Будь добр, зажги свет, — голос Алены стал мягче, но настороженность так и не исчезла.

— А зачем нам свет? — правый уголок губ Артема опустился вниз, а глаза впились в лицо Алены.

От терпкого, тяжелого аромата духов, исходящего от нее, у Артема перехватило дыхание и слегка зашумело в голове. Заглянув в темно-серые, ставшие в темноте почти черными глаза, он почувствовал, как в его груди что-то разорвалось и горячая волна желания прокатилась по телу.

— Зачем нам свет, свет нам ни к чему, — хрипло произнес он, слегка наклоняя голову и запуская свои ладони в шелковистые волосы девушки.

— Артем! — отступив на шаг, Алена попыталась освободиться из его рук, но неожиданно для себя почувствовала, что вместо того, чтобы отпустить ее, Обручев напрягся и прижался к ней. — Артем, не смей! — Алена уперлась в его грудь ладонями, пытаясь оттолкнуть его, но он только сильнее сжимал руки, и дыхание его становилось все более хриплым.

— Ну же, перестань ломаться, детка, — плохо контролируя свои действия, горячо зашептал он.

Одной рукой Обручев держал девушку за затылок, а другой пытался расстегнуть блузку. Тугие петельки не хотели пропускать плоские пуговки, и, не справившись, он стал вырывать их вместе с материалом. Удары рвущегося сердца заглушали хрипы, со стоном вылетавшие из его груди; трясущиеся пальцы не слушались, а блестящая пелена, застилавшая сознание, все плотнее заволакивала сознание.

— Что ты делаешь?!! — в голосе Алены зазвучала паника, но ее сопротивление только подхлестнуло желание Артема.

— Не будь дурочкой, — хрипел он, — ты же не чай пришла пить, мы же оба знаем, для чего ты здесь.

Приподняв Алену, он сжал ее с такой силой, что она вскрикнула от боли. Сделав несколько шагов, он почти бросил ее на диван, навалился и, вжавшись в ее худенькое дрожащее тело, застонал от удовольствия. Рванув блузку, он услышал, как затрещала тонкая шелковая ткань, и ощутил под своей ладонью рельефный гипюр нижнего белья. Сердце беспорядочно долбилось в ушах, горячечное дыхание обжигало дрожащие губы, а запах кожи девушки сводил с ума. Отодвинув ладонью полупрозрачную ткань, Артем коснулся рукой ее груди, и с головы до ног по всему его телу пробежала сладкая дрожь.

Молча целуя ее шею, волосы, он вдруг ощутил, что Алена перестала сопротивляться и затихла. Наклонившись над ее лицом, он почувствовал на своих губах странный солоноватый привкус и, откинувшись, попытался заглянуть ей в глаза. Лежа на спине, Лена безучастно смотрела в ровные квадратики наклеенного на потолок пенопластового рисунка, а по ее неподвижному лицу катились слезы.

— Перестань, мы же не дети, — чувствуя, что волна желания постепенно уходит, сердито сказал Артем. — Ты ведешь себя так, будто я пытаюсь отнять у тебя невинность. Что естественно, то не безобразно, ты — женщина, я — мужчина, и я устал ждать, когда ты наконец соизволишь вспомнить об этом, — с обидой проговорил он.

Она никак не отреагировала на его слова, а он по-хозяйски поправил на ней сбившееся белье, сел на диване и с раздражением отвернулся. Еще ни одна женщина не вела себя с ним подобным образом, наоборот, он привык к тому, что от одного вида его бархатистых глаз любая считала за честь претендовать хотя бы на кроху его внимания. Внутри него поднималась волна глухого раздражения, граничащего с бешенством, и молчание Алены только усиливало это чувство.

— Почему нет, если у нас все решено? — стиснув зубы, зло бросил через плечо он. — Какая тебе разница, случится это сейчас или чуть позже? Ты что же, думаешь, мы с тобой так и будем всю жизнь ходить, держась, словно два пионера, за ручки и по субботам в темном зале кинотеатра целомудренно целовать друг друга в щечку?

Глубокое разочарование и обида заполнили все его существо: впервые ему отказывали, и отказывали так грубо и категорично. Алена по-прежнему молчала, и в этом молчании Артему слышался не только упрек, но и оскорбительное презрение к нему как к мужчине.

— Ну и что из того, что я не сумел сдержаться? — резко бросил он. — Ты пойми, любому мужскому терпению приходит конец, и в том, что произошло, ты виновата не меньше моего. В конце концов, моя совесть чиста, я не намерен брать тебя против твоей воли, не хочешь — не надо, только тогда зачем ты сюда пришла, ты можешь ответить?

Слегка развернувшись, он покосился на Алену, но ее глаза были закрыты, и из-под ресниц все еще катились слезы.

— Интересно, — скривился он, — обиженная сторона — я, а рыдаешь, словно безутешная вдова, — ты. Да ты просто смешна со своими предрассудками. От тебя что, убыло бы? — Из груди Алены вырвался громкий всхлип. — Да с бревном в постели и то интереснее, чем с тобой, оно хоть не скулит, — пытаясь выместить на ней накопившееся неудовлетворение, презрительно проговорил он.

— Зачем ты все испортил? — вдруг негромко прошептала она.

— Что я испортил, что? — с нажимом выдавил Артем. — Неужели ты не понимаешь, что отношения между мужчиной и женщиной не могут быть платоническими вечно, или на эту тему ты еще не переговорила со своей мамочкой?

— Не смей говорить о матери плохо! — устало прошептала Алена, вытирая щеки ладонью. С трудом сев на диване, она попыталась застегнуть порванную на груди блузку, но пуговицы были вырваны «с мясом» и на их месте зияли некрасивые прорехи.

Увидев выражение ее лица, Артем на миг смутился, но потом, напустив на лицо бесшабашное выражение, ободряюще подмигнул:

— Дело житейское, извини, я малость погорячился, в следующий раз куплю тебе другую.

— Следующего раза не будет, — глухо проговорила Алена. На ее бледном лице застыло выражение бесконечного страдания, и в отблесках света из коридора Артем увидел, что ее глаза стали неживыми.

— Я не думал, что ты так отреагируешь, — раскаялся он. Взяв Алену за руку, он почувствовал, что ее пальцы стали ледяными. — Не надо на меня сердиться, я не хотел сделать тебе больно, просто я не могу без тебя, понимаешь? — он попытался заглянуть ей в глаза, но ее взгляд проходил сквозь него, словно через пустое пространство, отдаленно и отрешенно.

— Не нужно извиняться, я все поняла, — ровно сказала она.

— Ну вот и хорошо, — неуверенно протянул Артем.

В голосе Алены не было никаких намеков на то, как она сама относится к своим словам, и, как ни старался Обручев взять в толк, что она имела в виду, ему не удалось этого сделать.

— Я надеюсь, это происшествие не станет яблоком раздора между нами? — спросил он. — Мне бы не хотелось, чтобы сегодняшнее недоразумение повлияло на наши отношения. Если для тебя это так важно, я постараюсь впредь контролировать свои действия. Так как, миру мир? — он протянул мизинец и коснулся ее ледяной ладони, но занемевшие от холода пальцы Алены выскользнули из его руки. — Может, кофе? — примиряюще предложил он. — Или тебя покормить? Ты есть хочешь?

— Спасибо, я сыта, — официальным тоном отказалась она.

— Ну, Лен, перестань дуться, — по-детски наивно сложив губы сердечком, попросил Артем, — иначе так дело не пойдет.

— Оно и так не пойдет, — запахивая на себе порванную блузку, с обидой сказала она. — Неужели ты думаешь, что после всего того, что произошло, мы будем вместе?

— А что такого произошло? — в голосе Артема зазвучало искреннее удивление. — Знаешь, тебе нужно немного успокоиться. Сядь, я налью тебе коньячку, мы поговорим, все обсудим…

— Нечего нам с тобой обсуждать и говорить тоже не о чем, — едва шевеля губами, холодно произнесла Алена. В прихожей она оделась и взялась за ручку дверей.

— Ну ты же не можешь все перечеркнуть из-за какой-то ерунды? — глядя на уходящую Лену, не поверил своим глазам Артем. — Подожди, не горячись, давай я тебя провожу.

— Я в состоянии найти дорогу домой самостоятельно.

— Если с тобой что-то случится, я никогда себе не прощу, — и Артем снял с вешалки кожанку.

— Хуже, чем то, что сейчас произошло, со мной случиться уже не может, так что не утруждайся, — тихо обронила она.

— Да подожди ты! — в сердцах вскричал Артем. Он никак не мог поверить в то, что отношения с Аленкой могут закончиться вот так, вдруг, нелепо, из-за ерунды.

— Да, — Алена обернулась и посмотрела Артему прямо в глаза. — У меня к тебе просьба.

— Для тебя — все что угодно, — обрадовался он.

— Забудь, пожалуйста, не только дорогу к моему дому, но и о том, что я существую, — серьезно сказала она.

— А как же свадьба? — побледнел Обручев.

— А свадьбы не будет, — губы Алены слегка дрогнули в усмешке, и серые глаза наполнились слезами. — Все, — выдохнула она, и входная дверь перед носом Артема захлопнулась.

— Не подождал ты, Артемушка, спалил лягушачью кожу, — кисло усмехнулся Обручев, стоя за дверью своей квартиры. — Если в голове застой, будешь вечно холостой. Не люблю французов, — вспомнив о коронном экзотическом супе парижан, с обидой выдал он. Шаги Алены стали тише, а потом звук каблучков исчез окончательно, а Обручев все стоял у двери, прижавшись лбом к лакированному деревянному косяку, и, зажмурившись, качал головой. — У Ивана-дурака хоть шанс был, а у Артема-умника — никакого, — горько подытожил он, вешая кожанку на крючок и направляясь в кухню, где на столе, переливаясь янтарными зайчиками настенного бра, его поджидал старый, проверенный друг — непочатая бутылка коньяка…

Торопливо стуча каблучками по мелким выщерблинам асфальта, Алена старалась поскорее миновать отрезок тротуара, видный из окон Артема, и только свернув за угол, она глубоко вздохнула и почувствовала, что все мышцы ее тела до предела натянуты, как хорошая бельевая веревка. От напряжения ломило спину, а к плечам подбиралась судорога. Попытавшись расслабиться, Аленка опустила плечи, но по всему телу тут же побежали мурашки, и, задрожав, она была вынуждена сжаться заново.

Шагая к дому, Алена перебирала события последних месяцев и думала о том, что их разрыв с Артемом — скорее закономерность, чем случайность. Все это время она подспудно, втайне от самой себя, сравнивала Артема с покойным Ванечкой, стараясь найти любовь там, где ее не было. И в том, что сегодняшний вечер поставил в их отношениях жирную окончательную точку, виноват не Артем, а она сама.

Спрашивать себя, правильно ли она поступила, не было никакой надобности: с души ее будто свалился камень, тянувший к земле и заставлявший горбиться, и вот теперь от чувства освобождения внутри нее поднималось восторженное ликование. Наверное, по отношению к Артему она поступила непорядочно, поманив призрачной надеждой и тут же забрав ее обратно, но жить, согнувшись в три погибели, и нести на своих плечах груз невысказанности и двойного обмана, не легче.

Подняв голову и взглянув на непрокрашенные лоскуты поздних апрельских сумерек, Алена улыбнулась и распрямила плечи. Ватная серость низкого неба, почти касавшаяся ладонями асфальта, закутала ее в свое старенькое лоскутное одеяло, и дрожь прошла.

Над дверью ржаво тренькнул звонок, и с расширенными от волнения глазами Анатолий застыл, как вкопанный. Сердце его билось гулко и неровно, пропуская удары и отдаваясь тупой болью в спине.

— Бабуль, звонили! — Вовчик метнулся к дверям, но железная ладонь старой леди опустилась на его плечо и пригвоздила торопыгу к полу.

— Тебе послышалось, — глядя внуку в глаза, спокойно проговорила она. Брови Евы Юрьевны многозначительно поднялись и, зацепившись у переносицы вопросительным знаком, почти соединились.

— Я точно слышал, — Володя повернул голову и с удивлением уставился на бабушкину руку, крепко держащую его за плечо.

— Ничего точного, друг мой, в этом мире не бывает, — с достоинством качнула головой та, — потому что все в этом мире относительно.

Звонок дренькнул еще раз, и Анатолий беззвучно подошел к дверям вплотную. Прикоснувшись ладонями к обивке, он почувствовал, что его душа уходит.

— По-твоему, у меня галлюцинации? — Володя попытался снять руку Евы Юрьевны со своего плеча. — С той стороны двери наверняка мама.

— А с этой — папа, — речная вода глаз старой леди стала прозрачнее, а уголки рта поползли книзу. — Ты, Вовчик, грозился помыть посуду, — бабушка развернула внука к дверям и, сняв руку с его плеча, слегка подтолкнула к кухне.

— Я ничего такого не говорил, — при воспоминании о промасленном противне Вовчику стало не по себе.

— Это ты от скромности, — ввернул Федор, рассматривающий одну из саксонских достопримечательностей Евы Юрьевны.

— Что за бред? — глаза Володи поползли на лоб. — Они что, так и собираются стоять по разные стороны двери и слушать сопение друг друга? Лучше я открою, и вся эта морока закончится, — хмурясь, он посмотрел в сторону прихожей.

— Я думаю, это будет совсем не лучше, — чуть холоднее обычного отозвалась старая леди, и Вовчик понял, что он пытается вторгнуться не на свою территорию.

Почувствовав, как бабушка подтолкнула его к дверям кухни, он с сожалением посмотрел на темный проход, ведущий в коридор, и разочарованно вздохнул. Услышав, что «собачка» входного звонка щелкнула, Вовчик замер посередине кухни и, для того чтобы лучше слышать происходящее, даже вытянул шею в сторону прихожей. Высунув кончик языка, он напряженно вслушивался, но, сколько ни старался, не мог уловить ни единого звука.

— Не больно-то и хотелось, — буркнул он, открыл воду и зажег гудящую горелку газовой колонки. Взметнувшись, язычки огня зашипели, отрезав Вовчика от реальности внешнего мира.

Войдя в комнату, Ева Юрьевна посмотрела на Федора, благовоспитанно склонившегося над пропыленной фарфоровой статуэткой и усиленно изображающего заинтересованность ценным экспонатом домашнего музея.

— А не посмотреть ли нам, что творится в мире? — Ева Юрьевна взялась за пульт телевизора и, не дожидаясь согласия Шумилина, щелкнула кнопкой.

— Отчего бы и нет, — понимающе улыбнулся тот, — информация не бывает лишней.

— За редким исключением, — усмехнулась старая леди и прибавила звук.

— Здравствуй, Светлячок! — глаза Анатолия заблестели. Отступив на шаг в глубь прихожей, он открыл дверь шире и впустил Светлану в квартиру.

— Здравствуй, — глаза цвета темного янтаря встретились с глазами Анатолия, и до него донесся аромат знакомых духов.

Пропуская Светлану в прихожую, он произнес про себя благодарственное слово незабвенным архитекторам недалекого прошлого, делавших коридоры такими узкими и темными. И милая матушкина привычка сваливать, независимо от сезона, всю верхнюю одежду на одну вешалку, к слову сказать, привычка, раздражавшая его несусветно, оказалась не так уж и плоха. Почти вжавшись в болтавшиеся на крючках плащи и шубы, Толя посторонился, но коридор был настолько узок, что проходя мимо бывшего мужа, Светлана невольно коснулась его руки. Ощутив ее тепло, Анатолий чуть наклонился вперед и почувствовал, как шелковистый локон цвета поздней осенней листвы скользнул по его щеке.

— Давай помогу, — снимая светлый плащ с плеч бывшей жены, Анатолий провел кончиками пальцев по ее шее, с наслаждением коснулся блестящих длинных волос и задержал руки на ее плечах чуть дольше, чем требовалось.

Освободившись от плаща, Светлана решительно развернулась к Анатолию, чтобы проявить свое неудовольствие подобными вольностями, но тот, расправляя складки светлой материи, деловито пристраивал плащ на деревянные плечики. Выждав пару секунд и видя, что он не оборачивается, Светлана недоуменно подняла брови: может, ей показалось? Краем глаза наблюдая за ее реакцией, Анатолий еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Настоящих чувств Светланы он знать не мог, но то, что какие-то чувства присутствовали, было несомненным плюсом, гораздо более интересным, чем полное равнодушие, а детская, давно забытая игра в кошки-мышки приятно щекотала нервы.

— Тапочки? — не дожидаясь ответа, Анатолий встал на колени у самых ног Светланы и, наклонившись, пошарил рукой под вешалкой. — Такие подойдут? — не вставая с коленей, он протянул пару и откровенно медленно прошелся взглядом по ее стройным ногам, начиная с узких красивых щиколоток и заканчивая дивным кружевом ажурного чулка, мелькавшего в разрезе юбки.

— Подойдут, — попыталась отступить она, но благословенная теснота хрущевского коридора воспротивилась ее намерениям.

Ни слова не говоря, Анатолий поднялся и встал напротив, совсем близко, почти вплотную. Проводя глазами по ее губам, шее, он что есть силы сжимал сцепленные за спиной в замок пальцы, боясь не сдержаться и наделать глупостей. Ощутив его дыхание на своей коже, она увидела, как его глаза медленно поползли вниз, к вырезу блузки, и почувствовала, что ее сердце заколотилось. Да будь ты сто раз неладен, индюк надутый, что отрезано — то отрезано! Стараясь заставить себя дышать ровно, она расправила плечи и, откинув голову назад, недовольно посмотрела на бывшего мужа. Увидев его смеющиеся глаза и поняв, что он почувствовал ее состояние, она кивнула на тапочки:

— Разреши?

— Да, конечно, — как и положено образцовому джентльмену, Нестеров тут же отошел в сторону.

Светлана надела войлочные тапочки и, прихватив с собой дамскую сумку, не оборачиваясь, пошла в комнату. На кухне бежала вода и шумела колонка, Володя мыл посуду, и, судя по звуку брякающих тарелок, Ева Юрьевна сильно рисковала раритетным фарфором; Федор и старая леди, устроившись на диване, комментировали программу новостей.

— А вот и мы.

Голос Анатолия раздался почти над ее ухом, и, ощутив его присутствие у себя за спиной, Светлана приготовилась к тому, что его рука коснется ее плеча или локтя, как бы чисто символически приглашая войти в комнату, но ничего подобного не произошло. Соблюдая хоть и маленькую, но все же дистанцию, Анатолий вел себя так, будто все то, что он вытворял всего минуту назад в коридоре, ей попросту приснилось.

Слегка обернувшись и взглянув на его лицо, она увидела, что глаза его устремлены в комнату, на маму, и он только и ждет, когда она освободит проход и он сможет наконец войти. Скользнув глазами по Светлане, словно по пустому месту Анатолий, жизнерадостно улыбнулся и снова обратился к маме:

— Не хватает только Алены — а так все в сборе, я думаю, можно приступать, — сказал он и, как только представилась возможность, действительно устремился в комнату.

Не ожидая такого поведения со стороны Анатолия, Светлана почувствовала, что внутри у нее поднимается что-то похожее на обиду. Комедиант, шут гороховый! То ползал в ногах и дрожал, как осиновый лист, а то делает вид, что ее не существует совсем! Ну ладно! Недовольно изогнув уголки губ, она отвернулась и не заметила, как переглянулись между собой Нестеровы, и в который раз попыталась взять себя в руки. Гася улыбку, Ева Юрьевна слегка дрогнула старческими выцветшими ресницами, а Анатолий, многозначительно поджав губы и прищурившись, едва заметно покачал головой.

— Аленушка звонила не так давно, — пытаясь разрядить обстановку, проговорила Ева Юрьевна.

— И что? — моментально уцепилась за ниточку Светлана.

— Она нашла твою записку и решила присоединиться к нам, так что минут через тридцать-сорок будет здесь.

— Вот и славно, трам-пам-пам, — пропел появившийся в дверях Вовчик. Через шею у него было перекинуто белое вафельное полотенце, на котором явно проступили следы творческого отношения к порученному делу.

Посмотрев сначала на внука, потом на пятна, расплывающиеся на белоснежной поверхности материала бурыми разводами, Ева Юрьевна скептически проговорила:

— А скажи мне, милый мальчик, тебе когда-нибудь говорили, что прежде чем вытирать тарелки, их следует помыть?

— А, это… — шмыгнул носом он, — да просто посуды было слишком много.

— И мыла слишком мало, — рыжие веснушки Федора запрыгали от смеха.

— А кому не нравится… — Вовчик воинственно поставил руки на пояс, — кому не нравится, тот может пойти и перемыть.

— Мадам желают кофе? — посмотрев на Светлану, Толя перехватил висевшее у Вовчика на шее полотенце и, перебросив его через руку, стал похож на официанта.

— Если можно, то мне чашку крепкого чая, — серьезно откликнулась она.

— Мадам с трюфелями? — изогнувшись, Анатолий стал походить на хорошо закрученный знак вопроса.

— С макаронами.

— Но, мадам, в нашем заведении трюфеля с макаронами не подают, — Анатолий перекинул полотенце на другую руку.

— Тогда без трюфелей и макарон.

— Значит, просто чай?

— Только покрепче, — попросила она.

— Сейчас все сделаю… как ты любишь, — распрямился он. В его ответе было что-то глубоко личное, давно забытое, понятное только им двоим, и от этой маленькой тайны они невольно улыбнулись друг другу.

Бросив в ящик соседней с домом помойки разорванную на груди блузку, Алена несколько раз провела ладонями одна о другую, будто стряхивая с них прилипшую грязь. Проведя руками по джинсам, она посмотрела на ладони, проверяя, окончательно ли они отчистились, и вытащила из кармана куртки мобильный. Она нашла телефон Артема, решительно удалила его номер из записной книжки и, набрав знакомую комбинацию цифр, поставила функцию блокировки звонка.

К вечеру захолодало и стылые апрельские сумерки накрыло знобкое покрывало недавних заморозков. Слившись воедино, небо и земля образовали темно-серую бархатную подушку, на которой одна за одной, словно ровные шарики, были нанизаны блестящие жемчужины щекастых фонарей. Отвоевывая у вечерних потемок неровные надорванные асфальтовые полоски, они бросали вокруг себя светлые матовые блики, разрезающие сумерки ножами огней, и таяли, растворяясь в глухих московских переулочках.

С каждым шагом Лена чувствовала, что ее душа освобождается, становясь легкой и чистой, словно птица, и не было за ее плечами ни боли, ни сожаления, ни раскаяния, а только ощущение светлой радости дарованного Богом чуда — способности любить и помнить — и твердой уверенности в том, что она пронесет этот дар через всю свою жизнь, не проронив ни капли и не разменяв его на медные пятаки.

К полуночи план предстоящей операции был обсужден во всех мелочах, и, распределив обязанности, каждый занялся своим делом.

В большой комнате, у самого окна, колдовал над компьютером вездесущий Шумилин. Бегая пальцами по клавиатуре и сосредоточенно глядя на экран, он что-то бубнил себе под нос. Его рыжие брови до того резко сошлись на переносице, что напоминали тройной морской узел, затянутый на полную катушку. Слегка кивая, будто с кем-то соглашаясь, он внимательно отслеживал очередность схем и колонок с цифрами, мелькавших на экране.

— Зачем тебе одному столько денежек? — вдруг отчетливо проговорил он. — Бог велел делиться, французские утописты проголосовали за его идею, английский сатирик Маркс написал краткое руководство к действию, а немецкие финансисты со своим протеже Ульяновым воплотили в жизнь. Ты что же это, считаешь, что ты толковее всех этих величайших умов человечества?

Прикусив кончик языка, Федор замер, следя за изменениями в огромной таблице. Темно-бежевая линия постепенно заполняла полое пространство графы, расположенной внизу листа, и когда полоса достигла своего предела, Шумилин, нависнув над клавиатурой и почти слившись с ней, заиграл на клавишах, подобно умелому пианисту, исполняющему сложное музыкальное произведение, состоящее сплошь из шестнадцатых долей.

— Вступление в наследство — процедура нудная сама по себе, — важно изрек он, — а если к тому же даритель не подозревает о своей внезапной щедрости, проявленной к лицу ему неизвестному, то дело осложняется вдвойне. Вовчик, записывай, только быстро: 42 307 точка 810 точка 5 точка 900 ровно 12 71. Успел?

— Записано.

— Дальше: 42 307 точка 810 точка 3 точка 720 27 94.

— Есть.

— Дальше: 45…

Карандаш в руках Володи бежал по белому листу, нанося ряд за рядом многозначные комбинации номеров чьих-то счетов, а Федор, сосредоточенно проговаривая цифры, щелкал клавишами мышки, перепрыгивая с листа на лист и умело пряча концы в воду. Минут через десять, выдохнув, он опустил напряженные плечи.

— Ты думаешь, вор тот, кто ворует? — неожиданно повернувшись к экрану спиной, спросил он Володю. — Нет, юноша, в России не тот вор, кто украл, а тот, кого поймали, — назидательно проговорил он и, не в силах удержаться от улыбки, радостно просиял: — Все, оторвались. — За спиной Шумилина, тихо заворчав, погас квадрат экрана, вмонтированного в крышку чемоданчика. — Раньше со мной делились своими кровными сбережениями исключительно бабушки, из-за природного женского сострадания, вероятно, а теперь пришел черед дедушки.

— Неужели вышло? — в голосе Володи зазвучало ликование.

— Мало того что вышло, щедрый дедушка Козлов не забыл и о нас с тобой, грешных, хороший он, должно быть, человек, — скромно потупился Федор.

— И насколько же он щедр? — глядя на покаянное рыжее лицо друга, Володя невольно улыбнулся.

— Все проценты на круг, которые нам предстоит изъять с двух счетов, оформленных на наших любезных «мадемуазелей», составят сумму, превышающую долг уважаемой Евы Юрьевны, ровно вдвое, то есть сто сорок тысяч, — лицемерное смущение Федора очень шло его обладателю, делая его похожим на маленького нашкодившего котенка.

— Ну ты силен! — восхищенно присвистнул Володя.

— Полюбить, так королеву, воровать, так миллион, — бесшабашно ответил Шумилин. — А кстати, ты не в курсе, как там наши королевы?

А королевы под руководством старой леди, перерыв недра тяжеленных дубовых ящиков комода, проходили курс мастера-гримера с элементами маскировки на местности. Сделанные Федором неделю назад снимки Риммы и Ксюхи лежали на раскрытом трюмо, а обе барышни, не жалея старинного театрального грима, наводили марафет.

С Аленкой дела обстояли проще: высокой и худенькой, ей достаточно было надеть черный парик, наложить огромный слой туши на ресницы и сделать несколько цветных штрихов, чтобы стать почти копией Ксюхи, а вот со Светланой было сложнее. В гардеробе старой леди не было ни одного парика, подходившего под Риммин боевой ирокез индейца, да и выкатившиеся глаза Риммы были настолько своеобразны, что любая видюшка банка, пусть даже и удаленная, моментально обнаружила бы подвох.

Обкорнав черный парик бритвой и выкрасив его баллончиком краски для граффити в малиновые перья, с шевелюрой вопрос в конце концов разрешился, а вот на глаза пришлось надевать затемненные очки, — ничего не поделаешь, против природы не пойдешь. Но самое страшное было даже не в лице и не в фигуре Риммы — ростом и комплекцией Светлана походила на нее вполне, — трудность составлял новомодный прикид этого чуда природы, годный разве что на ночную тусовку в молодежном баре.

Черной клепаной косухой поделился Федор, и хотя она была размера на четыре больше положенного, смотрелась она на Свете очень даже неплохо. Каблуки и топ были свои собственные, а с мини-юбкой поспособствовала Ева Юрьевна. Выдвинув тяжелый ящик комода, она с гордостью вытащила оттуда десяток таких изделий, совершенно различных цветов и конфигураций.

— Бабуля?! — захлебнулась восторгом Алена. — Откуда такое богатство?

— Ты думаешь, я родилась старой развалиной с сигаретой во рту и ситцевой юбкой на резиночке? — ухмыльнулась она. — Между прочим, мне тоже было семнадцать.

— Так ведь тогда такого не носили, — усомнилась Алена.

— Тогда носили и не такое, — вспомнив юность, многозначительно хмыкнула старая леди. — Между прочим, только на моем веку мода возвращалась трижды, так что для тебя; если покопаться во всей этой нафталиновой рухляди, еще не все потеряно. — Повернувшись к Светлане, она привычно чиркнула спичкой о коробок. — А ты чего стоишь, как на именинах, одевайся.

— Вот в это? — взяв двумя пальцами тонкую полоску материи, украшенной по низу сантиметров на пятнадцать круговой складкой, Светлана замерла на месте.

— Есть другие варианты? — деловито осведомилась старая леди.

— Нет, — разумно рассудила Светлана и взялась за дело.

Скинув свою юбку, она попыталась надеть мини старой леди, но, застряв на середине, жалобно произнесла:

— Наверное, в ваше время была мода исключительно на худеньких.

Зажав губами сигарету, Ева Юрьевна взялась обеими руками за края многострадальной складки, с силой потянула юбку книзу и логично заметила:

— Если к трюфелям требовать макароны, то ты не только ни в одну юбку, ты скоро ни в одну дверь не впишешься.

— Наверное, у вас тогда не было трюфелей, — засмеялась Света.

— Когда я носила эту юбку, у нас в доме и макарон-то не было, — ответила старая леди, отходя на шаг и критически рассматривая внешность Светланы.

— Нет, я так не могу, — взявшись за подол, Света попыталась опустить юбку ниже, но упрямый материал вытягиваться не желал.

— Ты так сильно не тяни, — буркнула Ева Юрьевна, подходя к Светлане, — а то последнюю оборку оторвешь. Что тогда делать будем?

— Да она — что есть, что нет, — возмутилась та, — разве это юбка? Под нее бы колготки непрозрачные, что ли.

— Ты еще гермошлем и телогрейку нацепи, — не удержалась от совета Аленка, — тогда будет в самый раз: никто тебя не узнает.

— Да это же безобразие, — не унималась Светлана, — и как вы себе представляете, я в ней по улице пойду? Меня же засмеют.

— Во-первых, далеко ходить тебе не придется, я договорился о машине, — судя по лицу Анатолия, появившемуся в дверях неожиданно, новый имидж Светланы он оценил на «отлично», — а во-вторых, между нами, девочками, тебе очень даже ничего. — Теперь, когда длинная юбка лежала в стороне, Анатолий мог без помех любоваться стройными ногами своей бывшей жены. — Повернись кругом, я на тебя посмотрю, — с видом ценителя и знатока современной моды попросил он.

— Больше ничего не придумаешь? — возмутилась она.

— Если тебя не интересует мое мнение — не нужно, это я так сказал, — спокойно произнес Анатолий, равнодушно отворачиваясь к матери и образцово-показательно давая понять, что особого интереса к этому он не испытывает.

— Мне правда хорошо? — неожиданно переспросила Света.

— Не волнуйся, юбка как юбка, в таких сотни ходят, и почти все на одно лицо, — не уделяя внимания столь ничтожному нюансу, махнул рукой Анатолий.

— Сотни, как я? — возмущенно вздрогнула Светлана.

— Ну да, — легкомысленно подтвердил он, — даже не сотни, а тысячи.

— Ну ты и наглец! — взвилась Светлана и, хлопнув дверью, вышла в коридор.

— Пап! — округлив глаза, кивнула вслед захлопнувшейся двери Алена.

— Ничего, холодный душ иногда полезен, — уверенно произнес Нестеров.

— Особенно если контрастный, — проговорила старая леди, и в ее смехе запрыгали сухие ломкие горошины, — но ты все-таки извинись. Сам знаешь: если женщина не права — это лучший способ снискать ее расположение.

— Ты считаешь? — поднялся со стула Анатолий.

— Тут и считать нечего, — подмигнула ему старая леди. — Ты сходи, повинись, а мы тут с Аленушкой покопаемся в старых шкафах, авось отыщем что-нибудь новое.

— Да она меня поганой метелкой выгонит, — поглядывая на дверь, засомневался Анатолий.

— И правильно сделает, — добавила Ева Юрьевна, — зато турнет собственными руками.

— Тогда я пошел, — улыбнулся Анатолий и, проведя ладонью по светлым волосам, решительно взялся за ручку двери.

— За той серой высоткой будет шестиэтажный угловой дом старой постройки, в нем банк, — посмотрев на часы, сказал Анатолий. — В девять они открываются. Чтобы ребятки Козлова не успели словить нас за хвост, ты, Аленка, пойдешь забирать деньги сразу после открытия. Делай что хочешь, но у окошка ты должна оказаться первой.

— Сколько у меня будет времени? — Алена перевела взгляд на Федора, сидевшего на соседнем кресле.

— Я думаю, минут пятнадцать-двадцать, не больше. Козлов — дяденька сообразительный, — с сожалением вздохнул Федор. — Подключив компьютеры, его люди в банках вмиг обнаружат, что ночью с его счетов пропали деньги. То, что один спрятал, другой может найти, вопрос упирается только во время, за которое это будет сделано. Обрубить все концы полностью я не мог, потому что деньги нужно было где-то реально снять, значит, если специалист попадется хороший, минут за пятнадцать они с этим делом справятся определенно.

— Я думаю, дураков он держать не станет, — добавил Анатолий.

— Я тоже так думаю, — поддержал его Федор. — Ну что? Минуту-две кладем на звонок «самому», еще две-три — в банки, на счетах которых будут обнаружены переводы, и пару минут на выяснение, чьи это счета, итого — двадцать, это при хорошем раскладе. Если он не станет выяснять, на чье имя счет, а для начала прикажет заморозить деньги, и того меньше.

— Значит, у нас с Аленкой чуть меньше двадцати минут? — нахмурилась Светлана.

— Твой банк вон там, через улицу, — показал в стекло Анатолий. — Если учесть, что ближе мы подъехать не сможем, потому что светить номера машины ни к чему, то из этих пятнадцати вычти еще те, что уйдут у вас, чтобы добраться обратно.

Федор пойдет с Аленой, он будет ждать ее на углу высотки, эту часть улицы видюшка не берет, если что, Федь, выручишь.

— Само собой, — пожал плечами Федор. На лице его появилось выражение недоумения: зачем говорить о том, что понятно и без слов? Жаль, Вовчика рядом нет, на пару любое море было бы по колено, но многие из окружения Козлова знали его как облупленного, и рисковать не имело смысла.

— Тебе, Светлячок, придется идти в одиночку, я буду за рулем, — с волнением проговорил Анатолий. — Девочки, когда получите деньги, полным ходом к машине, береженого Бог бережет. Ждать будем всех, до последнего. Жаль, нет запасных номеров…

— Почему это нет? — довольный произведенным эффектом, Федор полез под сиденье и достал продолговатые пластины автомобильных номеров.

— Это же наши, — словно неразумному ребенку, начал втолковывать Анатолий, — с нашей машины…

— Понятное дело, с нашей, — серьезно присоединился Федор, — а то с чьей же?

— Так нам бы запасные, — зашел на второй круг Анатолий. — Подожди, если это наши, то на каких мы ехали всю дорогу? — хлопнув глазами, он вопросительно уставился на ухмыляющегося Федора. — Ты когда успел поменять?

— Пока машину прогревал. Это с моей старой «Волги», она давно с учета снята, в гараже на приколе стоит, ржавеет, а номера я вместе с паспортами на всякий пожарный еще вчера взял.

— А белого рояля у тебя случайно в кустах нет? — удивляясь предусмотрительности шустрого рыжего пройдохи, покачал головой Анатолий.

— В данный момент нет, но если партия прикажет… — хитро сощурился тот.

— Ну и жук же ты! — улыбнулся Анатолий. — Ладно, время не ждет, всем ни пуха ни пера.

— К черту! — на разные голоса отозвались все трое одновременно, и двери машины открылись.

— Оксана Павловна, — глядя на паспорт с данными Бубновой, обратилась к Алене контролер. — Зачем же снимать такую сумму сразу? Может быть, мы подберем другой вид вклада, более выгодный для вас?

Часы за стеклом показывали девять ноль пять.

— Я не собираюсь уходить из вкладчиков совсем, — мило улыбнулась Алена, — оставьте на счету несколько сотен, ну, или сколько там у вас положено. Просто я покупаю квартиру, и деньги мне нужны срочно, возможно, через некоторое время я воспользуюсь вашими услугами опять, но уже для длительного хранения суммы, — подсластила пилюлю она.

Видимо, отпускать такие деньги из оборота банк не хотел, и поэтому женщина за окном старалась изо всех сил надавить на сознание ускользающего вкладчика.

— Мы будем очень вам рады, — натянуто улыбнулась служащая. Бросив взгляд за перегородку, она сделала характерное движение головой, которое должно было означать, что вкладчик крайне не сговорчив и ее запас веских доводов подходит к концу. — Оксана Павловна, подумайте, чтобы потом не жалеть: изъяв деньги, ежедневно вы будете терять приличную сумму, а деньги, как известно, приносят хозяину ощутимую пользу только тогда, когда они работают. — Всматриваясь в фотографию Алены, она тщательно сравнивала снимок с оригиналом и, проверяя исходные данные, бросала взгляды на монитор. — Так что мы решили? — сладко улыбнулась она. В ее глазах, словно в изображении Божьего лика на иконе, появилась такая открытость и честность, почти святость, не отреагировать на которую было невозможно.

Посмотрев на огромные круглые часы, висевшие на стене, Алена увидела, как, словно зацепившись за что-то, стрелка дернулась и, легонько щелкнув, перескочила на отметку девять ноль семь. Надо было на что-то решаться, и немедленно. Если в течение десяти минут она не получит требуемой суммы, то вся затея провалится.

— В договоре, если мне не изменяет память, в одном из пунктов оговаривалось, что любая денежная сумма, находящаяся на счету у клиента, будет выдана по первому его требованию, — жестко сказала она. Бубнову она видела лишь однажды, в загсе, но, вспомнив ее мимику, резко опустила уголки губ вниз и презрительно ухмыльнулась, — Я ничего не путаю?

— Зачем так волноваться? — пошла на попятную служащая. — Я же не отказываю вам, я просто хотела предложить лучший выход…

— Мне… нужны… деньги, — отчетливо артикулируя, произнесла в три захода Алена, и от осознания близости провала ее глаза недовольно засверкали. — У меня нет времени разводить с вами антимонии, — грубо сказала она, следя за тем, как стрелка щелкнула вновь. — Если через пять минут я не получу свои деньги, то через десять руководство вашего банка получит большие проблемы, и я добьюсь, чтобы лично вас уволили.

Страх придавал ей силы, и слова, произносимые с такой яростью и недовольством, вылетали сами по себе. Прислушиваясь к шуму в ушах, Алена понимала, что за истекшие десять минут она не приблизилась к деньгам ни на шаг.

— Римма Игнатьевна, я могу попросить Вас снять очки? — молоденькая девочка доброжелательно улыбнулась Светлане из-за толстого стекла банковской конторки.

Конечно, сомнений не было, но обязанности есть обязанности. Сравнив фотографию с лицом женщины, кассир едва заметно пожала плечами и тут же, пока не успела заметить владелица паспорта, пряча ухмылку, опустила к столу изумленные глаза. Это надо ж было этой Римме так испугаться, чтобы на фотографии глаза вышли вытаращенными, словно у лягушки. До чего ж бывают люди нефотогеничные! Мало того что на голове цветочная клумба, так еще и выглядит лет на тридцать. Не везет же некоторым с внешностью!

Опустив глаза под конторку со стеклом, она с удовольствием посмотрела в зеркальце, приклеенное к стенке офисного стола. Вот у нее внешность так внешность, ничего не скажешь, не то что у этой бедняги. Это надо же так, всего двадцать с хвостиком, а выглядит до того убого, что приходится надевать черные очки. Вытянув тоненькую цыплячью шейку, девочка кокетливо улыбнулась своему отражению в зеркале и еще раз мельком взглянула на женщину за окошком.

Бедная! Двадцать три — это уже не молодость, а при такой внешности и вовсе старость, хотя с такими деньжищами и старость нипочем. Нажав несколько кнопок на клавиатуре, она неторопливо встала и, неспешно покачивая тем местом, где у женщин обычно находятся бедра, молча отправилась к крутящемуся стеллажу, снизу доверху заполненному тощими бумажными папками.

Посмотрев на запястье, Светлана увидела, что самая длинная, минутная, стрелка часов неумолимо прошла пять маленьких делений. Кроме нее в банке было двое посетителей, причем оба стояли в окошечко оплаты коммунальных счетов и опасности вроде бы не представляли. Глядя на неторопливые жесты молоденькой служащей, Светлане хотелось сгрести ее в охапку и хорошенько встряхнуть, чтобы она наконец проснулась и прекратила ползать, как черепаха.

— Скажите, а вам не составит труда прийти после обеда? — будто нарочно растягивая каждое слово, предложила девочка. — Чтобы не заставлять вас ждать, мы бы подготовили к этому времени все необходимые документы.

— Какой обед, девушка? — поглядывая на часы, невольно занервничала Светлана. — Меня на улице ждет машина, и я не намерена оплачивать водителю простой. Не могли бы вы работать поэнергичнее?

Вытянув шею из-за конторки, худенькая пигалица из замедленного кино посмотрела на окно, но никакой машины за ним не углядела.

Это ж надо, до чего бывают люди нервные и жадные: снимать семьдесят тысяч долларов и считать копейки на чай водителю! А может, потому у нее и деньги водятся, что она их считает? Да, как трудно порой отличить жадность от хозяйственности! Вот вчера Андрей. Мотал он меня по улицам битых два часа, воздухом, говорит, дышали, и за эти два часа осилил купить одно-единственное эскимо, да и то такое твердое, что прежде чем его откусить, пришлось греть в руках целых полчаса. Вот и спрашивается, что это: забота о здоровье, патологическая жадность или хозяйственность?

— Девушка, меня на улице ждет машина, — женщина явно нервничала.

— Я работаю с деньгами, не торопите, — безо всяких эмоций, привычно отозвалась пигалица.

Стрелка часов перескочила еще дважды и, зацепившись за седьмой кружочек, выжидала момент, когда можно будет прыгнуть снова.

— Константин Павлович, а как лучше оформить такой большой расход? — не обращая внимания на рассерженную женщину, пигалица поднялась и, плавно снявшись с места, поплыла в кабинет начальника.

Отойдя на пару шагов назад, Светлана заглянула вовнутрь служебного помещения и увидела, что в кабинете за простой, фанерной, безо всяких намеков на дверь, перегородкой, сидит безусый мальчик лет двадцати двух-двадцати трех и отчаянно кокетничает с пигалицей. Картинно приподнимая подбородок, пигалица манерно хлопала ресницами и, многозначительно улыбаясь, строила из себя скромную неопытную институтку. Молодой начальник, пыжась изо всех сил, чинно надувал щеки и, краснея как рак, что-то шептал ей, почти касаясь ее уха своими редкими усиками. Поджимая губы, девушка опускала глаза в пол и, делая ровно полшага назад, отрицательно качала коротко стриженной головой.

Взглянув на часы, к своему ужасу Светлана обнаружила, что стрелка перебралась на девятое деление и вот-вот коснется следующей черты. Представив себе последствия промедления, она покрылась холодной липкой испариной и, нервно опустив руку, заглянула за злополучную перегородку самодельного кабинета: парочка явно заслуживала порядочной взбучки. Картина, представшая перед нею, не могла присниться даже в страшном сне: комнатка была пуста, разгон давать было некому.

Посмотрев на дату поступления денег, служащая с удивлением взглянула на Алену: живут же люди! Перевод датирован вчерашним числом, а сегодня ни свет ни заря эта дамочка бежит его снимать. Наверное, крепко ее припекло, раз такая спешка! Квартиру она будет покупать, как же! Это ж не рулон туалетной бумаги, чтобы его разматывать на бегу. Нет, тут что-то не так. Может, дождаться, когда главный придет, чего ради на себя такую ответственность взваливать? Вот появится — пусть сам и решает, а ее дело — сторона. Прикажет — деньги снять дело двух минут, а если что не так, за такую сумму и удавить могут.

Взглянув еще раз на экран компьютера, служащая с сомнением сдвинула брови, и все ее мысли ясно проступили на лице. Бросив косой взгляд на молоденькую вкладчицу за стеклом, она прикусила верхнюю губу и нерешительно застыла перед монитором.

Что за жизнь такая! Ну почему миллионный расход попал именно на ее смену! Если интуиция подсказывает ей верно и с выдачей денег стоит потянуть до прихода начальства, то скандал разразится прямо сейчас, немедленно. То, что эта мадам ждать не намерена ни секунды, яснее ясного, вон как стреляет глазами на часы! Но если с деньгами все в порядке, а во всем виновата ее больная фантазия, то эта фурия однозначно добьется того, чтобы ее выкинули с работы еще до окончания сегодняшней смены. Куда ни кинь, всюду клин!

Стрелка часов тюкнула в очередной раз, и Алена с ужасом подумала о том, что из отпущенных ей двадцати минут половины уже нет. Светло-салатовые панели обивки стен казались мелкой матовой шкуркой, гасившей все световые блики, отбрасываемые длинными белыми лампами, закрепленными под потолком. Темно-зеленые квадраты гранитного пола резко контрастировали с белоснежным пластиком новеньких пронумерованных окошек. Никелированные стойки, надраенные до зеркального свечения, блестели и переливались на все лады.

— Девушка, в чем дело? — решив пойти ва-банк, громко поинтересовалась Алена. — Что-то не так?

— Почему вы так решили? — в голосе женщины послышались нотки страха перед надвигающейся неприятностью, и губы ее, сложившись в виноватую улыбку, слегка дрогнули.

— Документы я вам предоставила, счет имеется, — продолжала давить Алена, — я могу получить свои деньги или нет?! Что за безобразие творится у вас в банке! Битый час пытаюсь снять свои собственные деньги, а вы по какой-то непонятной причине всячески противитесь этому. Я хочу видеть начальника отделения, и немедленно!!! — почти выкрикнула она.

В голосе Алены зазвучали истерические нотки. Судорожно сглотнув, женщина за конторкой бросила взгляд на стрелку часов, висевших на противоположной стене, но возразить не решилась.

Хорошо, если ей так нравится, пусть будет «битый час», черт с ней, у богатых свои причуды. Героизм всегда порождает проблемы: не стоит изобретать колесо заново, может, еще все обойдется. Будет потом скандал или нет, это еще бабушка надвое сказала, а то, что эта мегера закатит истерику не отходя от кассы, видно даже слепому. В конце концов, нарушения инструкции не было: вкладчик потребовал денег, а посоветоваться ей было не с кем, тогда пусть и отвечает тот, кто спит до упора и приходит на работу на час позже положенного, а она здесь ни при чем.

— Оксана Павловна, не стоит так горячиться, — примирительно улыбнулась она. Нажав на кнопки, служащая подождала, пока из щели кассы высунется длинный язык чека и, поставив на нужном месте галочку, протянула его Алене. — Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, — и она указала карандашом на отметку.

От волнения руки Аленки дрожали, а кровь пульсировала в висках с такой силой, что, позабыв, под чьим именем она пришла, Алена чуть не вывела на чеке свою собственную закорючку.

— Брать будете в валюте или перевести в рубли по курсу? — определившись с мучавшим ее вопросом, кассир успокоилась, и голос ее стал вполне приветливым. Действительно, ее дело маленькое, раз положено выдать — она выдаст, а чего там и как, пускай голову начальство ломает.

— Не надо ничего переводить, — мышцы Алены напоминали туго сжатую пружину.

Наблюдая, как счетчик купюр неторопливо перелистывает зеленые бумажки, она краем глаза взглянула на часы: стрелки показывали пятнадцать минут десятого, а значит, шанс уложиться еще был. Достав деньги из пластикового отсека машинки, кассир стала пересчитывать их вручную. Обмакивая палец в подушечку, пропитанную бесцветной жидкостью, она тщательно отделяла купюры одну от другой и, бесшумно шевеля губами, проверяла.

Время бежало, как сумасшедшее, громыхая секундами по барабанным перепонкам Алены. Чтобы не закричать, она сжала ледяные трясущиеся пальцы в кулаки и, наблюдая за неторопливыми действиями кассира, с силой прикусила нижнюю губу. Зубы выстукивали частую дробь, и она неприятно отражалась на трясущихся связках горла. Боясь дышать, Алена наблюдала за секундной стрелкой, прыгающей без устали, и сердце ее, бившееся гулкими неровными толчками, почти останавливалось, проваливаясь в пустоту.

— Пересчитайте, — женщина за стеклом положила на разворот раскрытого паспорта на имя Бубновой увесистую пачку стодолларовых купюр.

Взглянув еще раз на перегородку и не увидев там начальника, она недовольно сморщилась, и ее лицо стало напоминать печеное яблоко.

— Спасибо! — просияла Алена. Подставив уже расстегнутую дамскую сумочку, она, не считая, скинула в нее деньги и паспорт и быстро направилась к выходу.

— А пересчитать? — чуть не задохнувшись от дурного предчувствия, хлопнула глазами кассир.

— Людям нужно верить, — не оглядываясь, Алена выскользнула за дверь и услышала, как за ее спиной, в глубине зала, раздался требовательный телефонный звонок. Перестав сдерживаться и ни секунды не сомневаясь, что звонят люди ограбленного пескоструйчика, она изо всех сил рванула к машине.

Стрелка щелкнула еще раз и, уцепившись за десятиминутную отметку, изготовилась к следующему прыжку. Стоять и ждать у моря погоды не имело никакого смысла, поэтому, решительно выдохнув, Светлана нажала на кнопку звонка, находящуюся рядом с окошком сгинувшей пигалицы. Резкая занудливая трель раскатилась по всему залу банка, проникая во все тайные закоулки помещения. Надрывно хрипя, звонок издавал звук, похожий на сдавленный горловой сип, усиленный динамиками и пропущенный через высокие частоты.

— Не звоните, она сейчас подойдет, — голос девушки в окошке обмена валюты был низким и густым, напоминавший сахарный сироп, стекающий по горлу тягучими каплями.

— У меня нет времени ждать, — заставляя себя говорить как можно спокойнее, но чувствуя, что от напряжения у нее дрожит каждый нерв, ответила Светлана.

— Хорошо, я сейчас ее позову, — не меняя сладкого тембра, спокойно сказала кассир. Отпустив клиента, она мягко, по-кошачьи поднялась из-за конторки и понесла свое пухлое тело за переборку соседнего помещения.

«Интересно, они здесь все такие? — подумала с удивлением Светлана. — Если да, то этой тоже не грозит появиться слишком скоро. Надо же, сосуд с елеем, да и только! Несет себя так, словно боится расплескать драгоценную влагу. Ей бы не в банке работать, а вести в деревеньке кружок макраме!»

Споткнувшись, стрелка чихнула еще дважды, когда из-за угла, недовольно поджав губы и кривя кислую физиономию, выплыла пропавшая пигалица.

— Миллионные расходы не оформляются в один момент, — нравоучительно выдала она, — и не нужно меня подгонять, из этого ничего хорошего не получится. — Видимо, от досады за прерванное свидание, на ее щеках выступили красные пятна и, разлившись по всему лицу, остановились у ключиц, образуя ярко-розовую маску, похожую на цветной чулок, одетый на голову. — Римма Игнатьевна, — пигалица привстала и, слегка нагнувшись к окошку, посмотрела на Светланины очки, — вам придется немного подождать, пока я сверю все данные.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и заскользила к вращающимся стеллажам, находящимся за ее стулом. Если бы можно было взяться за стрелку часов руками и остановить ее хотя бы ненадолго, Светлана, не раздумывая, так и поступила бы, но время неумолимо двигалось вперед, сокращая шансы на удачный исход дела. Когда на циферблате между стрелками появился прямой угол и Светлана убедилась, что четверть часа миновали, она испугалась по-настоящему. Судя по тому, что в помещении банка было по-прежнему спокойно, звонка еще не было, но где уверенность, что в ближайшие несколько минут его не последует и, самое главное, что этот тормоз на цыплячьих ножках выдаст долгожданные деньги?

Плавно качнувшись, набор суповых косточек вернулся в свое исходное положение и, пробежав пальцами по кнопкам, ожидающе уставился в экран монитора. Нерешительно дергаясь, из прорези начал вылезать белый лоскут кассового чека.

— Вот здесь, пожалуйста. — Чиркнув ручкой, Светлана вытянула шею и, заглянув за двойное стекло, увидела, как, плюнув, автомат выкинул на поверхность стола тяжеленную пачку долларов.

— Если будете менять, окошко напротив, — трижды заправив деньги в автоматический счетчик, пигалица наконец выложила их на поверхность стойки. — Пересчитайте, — растягивая каждый гласный, протянула она, но, трясущимися руками скинув деньги на дно сумки, от волнения почти не слыша своих шагов, Светлана поспешила к выходу.

До спасительной двери оставалось не более пяти метров, когда, слабо щелкнув, сработал блокиратор. Дернув за ручку, Светлана почувствовала, что неподвижное крепление замуровало ее, словно в надежной глубокой пещере.

— В чем дело? — нервно вздрогнув, с испугом произнесла она.

Повернувшись, Светлана увидела, что около окошка пигалицы стоит тот самый молодой человек с жиденькими усиками и, довольно щуря поросячьи глазки, сладко ухмыляется. Нереально шоколадный, в темно-коричневом бархатном пиджаке, с масляными карими глазами, молоденький босс напоминал сувенирного шоколадного зайца, только без обертки. Слипшиеся карамельками губки были сложены в кругленький цветочек, и от этого блеклые грязноватые полоски реденькой растительности над губами напоминали своей формой недоделанную подковку.

— Как же это так, Римма Игнатьевна, получается? — сложив на животике скрещенные пальцы ладоней, Константин Павлович нагнул голову, слегка склонив ее к правому плечу, и, досадливо сморщив нос, окинул взглядом одинокую фигурку в мини-юбке.

— В чем дело? — голос Светланы испуганно дрогнул, и она сама услышала, как в нем зазвучали плохо скрываемые фальшивые нотки показной уверенности.

— Уж не от торопливости ли так произошло, что вы позабыли нам сказать, что деньги, которые вы пришли получать, не имеют к вам никакого отношения? — голова Серова опустилась еще ниже, на шее, над воротничком рубашки, появилась дополнительная складка кожи, а взгляд, бросаемый напыженным от собственной значительности начальником, стал угловато-скребущим и враждебным.

— Я не понимаю, что происходит, — пытаясь сообразить, как ей выпутаться из сложившейся ситуации, произнесла Светлана.

— А тут и понимать нечего, — Серов с презрением оттопырил нижнюю губу, — воровство оно и есть воровство, — уже совсем жестко проговорил он, расцепляя пальцы рук и закладывая их в карманы брюк. Толстая ткань пиджака сломалась складками, бархатисто отсвечивающими на сгибах мышино-серым.

— Прекратите беспредел и откройте сейчас же дверь! — грозно произнесла Светлана, чувствуя, что голос ее подрагивает, и стараясь нащупать в кармане правую верхнюю кнопку на мобильном. — Что за цирк здесь вы устроили? — с негодованием огрызнулась она, нажимая на клавишу дважды. Об этом условном знаке они договорились еще дома, во время обсуждения плана операции.

— Ну, цирк или не цирк, это мы узнаем совсем скоро, — оскорбленный в собственном величии, Константин Павлович преисполнился решимости довести дело с поимкой важной преступницы до своего логического финала. Многозначительно изломав губы в ухмылке, он краем глаза бросил взгляд на пигалицу, смотревшую на него во все глаза, и важно расправил плечи.

Звонок от Светланы и стремительное появление Алены на дорожке произошли абсолютно синхронно. Впереди бежал Федор и, крепко ухватив девушку за руку, буквально волочил ее за собой. Тяжело дыша открытым ртом, она едва управлялась с длинными шпильками каблуков, мешавших ей передвигаться быстрее. Постоянно оглядываясь, Шумилин летел аршинными шагами к машине, не выпуская Аленкиной ладони из своей руки.

— Заводи, дядя Толь!!! — не замечая, что он обращается ко взрослому человеку на «ты», крикнул, подбегая к машине, Федор. — А где тетя Света? — хлопнув дверкой, он повернул голову к Анатолию и, предчувствуя беду, впился глазами в его лицо.

— Секунду назад был звонок, — побелевшими губами проговорил Нестеров.

— Мама! — Алена прижала руки ко рту и широко раскрыла глаза.

— Во двор, живо! — скомандовал Федор, и его рыжее лицо пошло красными лепешками. — Черт!!! — выругался он. Достав из-под ног сумку с Аленкиными вещами, он перебросил ее на заднее сиденье. — Переодевайся, только побыстрее, — попросил он, отворачиваясь и сосредоточенно прикидывая что-то в уме.

— Я думаю, люди Козлова оказались проворнее, чем мы рассчитывали, — нервно выговорил Анатолий. В голос вздохнув, он нажал на сцепление, и, газанув, машина рванула с места. — Как ты думаешь, сколько у нас времени? — не отрывая взгляда от дороги, обратился он к Федору.

— С неба они упасть не могут, так что минут десять в нашем распоряжении есть точно. Сейчас направо и под арку, — наклонив голову, он внимательно рассматривал дорогу, знакомую с детства. — Еще раз направо и у помойки тормозите, — заторопил он, открывая на ходу дверку.

Выскочив из машины, Федор открыл багажник и вытащил оттуда два рулона сине-голубой самоклеющейся ленты, шириной с человеческую ладонь.

— Дядя Толя, вещи! — отрывисто крикнул он. — Алена, ты готова?

— Уже! — откликнулась она, вылезая из машины и застегивая на ходу молнию джинсов. Сбросив парик, она тряхнула головой, и, освободившись от жаркой шапки, волосы шелком рассыпались по плечам.

— Юбку в бак и доставай ножницы! — Изловчившись, Федор прикрепил ленту к заднему крылу машины и, потянув рулон за собой, размотал его на длину, достаточную для того, чтобы второй конец липкой полосы дотянулся до фары. — Режь! — крикнул он, отводя от острых концов ножниц руки. — Молодец! Теперь разрезай у дверей!

Пока Алена освобождала двери, а Федор закрепил синюю полосу с другой стороны машины, Анатолий достал из багажника два комплекта серой формы.

— Так она же не милицейская! — ахнула Алена.

— Серая, и ладно, — сбрасывая куртку и натягивая форменную спецовку поверх голубой рубахи, ответил Федор.

— Где ж я тебе возьму милицейскую? — застегивая блестящие пуговицы, проговорил Анатолий. — Эту еле достал, пришлось договариваться с охранниками из института. Да ладно, авось не поймут, — он перевел глаза и с надеждой, будто ища поддержки, посмотрел на Федора. — Все?

— Все, — кивнул тот, поправляя на голове торчащий во все стороны рыжий чуб. Протянув руку в открытое окошко, он грохнул по крыше автомобиля мощным магнитом красно-синей мигалки и, повернувшись к Алене, коротко приказал: — Накрывайся!

Юркнув на пол машины у заднего сиденья, Аленка укрылась огромным шерстяным покрывалом, и, противно загудев, машина выскочила со двора.

— Да вы не стойте, Римма Игнатьевна, присаживайтесь, в ногах-то правды нет, — голос шоколадного начальника сочился елеем, а спина, прямая, как палка, готова была хрустнуть от торжества. — То-то эта дамочка торопилась, как на пожар, — самодовольно проведя большим и указательным пальцем по усам, он открыл рот и, сделав круг, сомкнул их в центре нижней губы. — Вот какие пироги с котятами, — обернувшись к пигалице и увидев в ее глазах, обращенных на его персону, лавину немого восторга, смешанного с обожанием, он провел языком между зубами и верхней губой и, ощерившись, легко хохотнул. — Вот сейчас приедут ребята от Юрия Макаровича, там и поглядим, что за спешка такая была, — с угрозой закончил он.

Сцепив зубы, Светлана молчала; не шевелясь и почти перестав дышать, она ждала, кто приедет первым, теперь от этого зависело все.

— Ишь, затихла! — кивнув на бойкую посетительницу, прокомментировал шоколадный заяц. — А какая шустрая была, любо-дорого поглядеть!

— Да уж, — поддакнула тощая мышка. — А как же деньги? Может, их положить обратно на счет? — она подняла на босса свои влюбленные глаза и застыла, ожидая ценных указаний своего бога.

— Да зачем, пусть они ее тепленькой прихватят, — предвкушая предстоящее зрелище, постановил он. Серебристо-серые панели отбрасывали яркие блики ламп дневного освещения, такие же стулья и стойки, только матовые, окантованные толстыми пластиковыми шнурами, дополняли странный интерьер зала банка, и молодой начальник в новехоньком коричневом пиджаке выглядел на этом блеклом фоне большой кофейной кляксой.

— По-моему, едут, — услышав вой милицейской сирены, студенистая обменщица приподняла свои драгоценные телеса и, привстав, с любопытством посмотрела в тонированное стекло. — Точно, едут, — заверила она, наблюдая за тем, как двое в сером, захлопнув дверцы машины и даже не поставив ее на сигнализацию, начали подниматься по ступеням банка.

«Зачем им сигналка, у таких пойди укради — себе дороже», — подумала она и втиснулась обратно за конторку. Опустив голову к бумагам и почти сравнявшись с серой поверхностью стола, она стала невидимой и неслышимой, предоставляя все действия лицу вышестоящему и, следовательно, обладающему большими правами и полномочиями.

— Где она? — не здороваясь, наглая рыжая физиономия просунулась в открывшуюся дверь и, растянув в понимающей улыбочке рот, комически-почтительно произнесла: — О, какая встреча, это ж наша молодая хозяюшка!

Даже не посмотрев на сияющего, словно солнечный зайчик, шоколадного начальника, второй отодвинул его плечом и, подойдя к Светлане и скорчив издевательски-брезгливую физиономию, двумя пальцами приподнял руку с сумкой за обшлаг рукава.

— А что это у тебя в сумочке, деточка? — приблизив свое лицо к лицу Светы, Анатолий уставился ей в глаза.

— Грибочки, дедушка, — зло огрызнувшись, подыграла ему Светлана.

— Небось, поганочки? — плоско хохотнул тот.

— Вот, так сказать, изловили, — устав от того, что на его персону не обращают никакого внимания, Константин Павлович сделал шаг вперед и приготовился получать поздравления и сердечную благодарность.

— Если бы не наш звонок, тетеря ты эдакий, эта сопля ускакала бы с денежками за милую душу, так что помалкивай, пока тебе голову заместо заднего места не привинтили, — с удовольствием отвел душу Федор. Взглянув на часы, он перебросился с Анатолием понимающим взглядом и, разведя руки в разные стороны, торжественно глядя на Светлану, произнес: — Прошу к нашему шалашу! — повернувшись к бархатному мальчику, стоящему поодаль с обиженной гримасой, он заявил абсолютно безапелляционным тоном: — Эту фифочку мы забираем с собой. Деньги все? — глядя на сжавшегося в комок шоколадного зайца, уши которого почти приклеились к голове, Анатолий с суровым видом кивнул на дамскую сумочку Светланы.

— Все… — растерянно произнес тот. Он хотел было заикнуться о расписке, но, открыв рот, снова его закрыл и благоразумно промолчал.

— Неплохо бы с него расписочку затребовать, — с деловым видом предложил Федор.

— О расписке хозяин ничего не говорил, — важно отнекнулся Анатолий, пропуская Светлану вперед, образцово-показательно сжав ее локоть своей ладонью. — Ну, бывай. — Нестеров неопределенно цокнул языком и, покровительственно кивнув, непочтительно показал высокому начальству свою спину.

Когда машина, дав задний ход, развернулась, тощая пигалица, поглядев ей вслед, подняла на начальника влюбленные глаза и, виновато улыбаясь, робко спросила:

— Константин Павлович, а может, лучше было все же взять расписку?

— Не суй свой нос в чужой вопрос, — назидательно подняв кверху палец, изрек Серов. Теперь, когда эти двое нахалов находились от него на приличном удалении, он, словно отчищенный песком самовар, заблестел с новой силой, обретя прежний лоск и уверенную поступь.

Благополучно миновав двери банка, Анатолий, Федор и Светлана сели в машину и уже через пару минут все в том же маленьком глухом дворике приводили свое чудо техники в исходное состояние. Отряхнув одежду и волосы от пыли, Алена подошла к матери и, радостно улыбаясь, сказала:

— Как миллионер миллионеру хочу сказать тебе по большому секрету, что мы чуть не умерли за тебя со страху.

— Можно подумать, я чувствовала себя, как на Канарах, — улыбка Светланы вышла неровной и вымученной, видно было, что, в отличие от Алены, она еще не отошла от только что пережитого потрясения.

— Что бы там про нашу милицию ни пели, а серая форма — страшная сила, — искоса поглядывая на Светлану, добавил Анатолий. — Вовремя мы подсуетились.

— Это точно, — лицо Светланы просияло. — Федь!

— Что? — Шумилин скомкал испорченную синюю наклейку и, прицелившись, бросил громоздкий комок в мусорный бак.

— Как ты меня там назвал? — прищурив один глаз, Светлана испытывающе посмотрела на Федора.

— Где «там»? — рыжие ресницы наивно заморгали, и на веснушчатом лице появилась ангельская улыбка.

— В банке, где же еще?

— Там было так нервно, я и не припомню, — развел руками он.

— А я помню. Фифочкой он тебя назвал, — сдал напарника Анатолий.

— А как же мужская солидарность, дядя Толь? — опешил Шумилин.

— Эта та, за которую обычно пьют стоя? — усаживаясь в машину, спросил Нестеров.

— Та самая, — подтвердил Шумилин, и его огненный чуб описал дугу.

— Вот выпьем, тогда и поговорим. Ну что, домой? Мать жарит курицу, а на десерт есть бутылочка старого вина. Хотя, среди нас есть несовершеннолетние…

— Ага! Как в горы с ружьем — так Федечка, а как десерт, так несовершеннолетний! — всерьез возмутился Шумилин, но его слова утонули в общем смехе.

Машина выехала на широкую дорогу и затерялась в потоке.

— Значит, это точно? — блеклые глаза Юрия Макаровича превратились в две острые щели.

— Точнее не бывает, — вытянувшись в струнку, отрапортовал Петр, больше похожий на доисторического мамонта, чем на современного человека.

Несмотря на молодость, он казался вдвое старше своих лет; огромный, с непропорционально большими кулаками и узким покатым лбом, он напоминал цепного кобеля, готового броситься на кого угодно по первому щелчку хозяина. Обладая мертвой хваткой, он был начисто лишен такого качества, как любопытство, и, исполняя волю своего господина, не отступал от порученного ни на дюйм.

— Рассказывай, — почти не раскрывая рта, процедил Козлов и уставился на подчиненного парой мутных стекляшек.

— Деньги, снятые с двух ваших счетов, были переведены в один из государственных благотворительных фондов, — порывшись в карманах, Петр достал узкую белую полоску листа, на которую, не рассчитывая на свою память, переписал название и все реквизиты. — Вот, — сделав шаг вперед, он протянул бумагу хозяину, и, как только листок оказался в руке Козлова, тут же отступил обратно. — В момент перевода деньги поступили на третьи счета, так называемые счета-посредники, на которых осел процент с операции. Счетов было два, причем в разных банках, — монотонно перечисляя известную информацию, продолжал Петр. — На каждом из них соответственно одинаковая сумма.

— Сколько? — пальцы Козлова, отстукивающие ритм по крышке стола, замерли.

— Сколько ушло в фонд? — пытаясь догадаться, о чем угодно было узнать хозяину, Петр нахмурился, и его верхняя губа почти подтянулась к носу.

— Об этом мне уже доложили. Я хочу знать, какая сумма по процентам могла заставить ее… — Козлов не договорил, лишь, прикрыв веки с редкими ресницами, тяжело вздохнул. Запустив ладони в длинную седую шевелюру, он провел пальцами ото лба к затылку и, царапнув Петра острыми камушками неподвижных зрачков, умолк.

— На каждом счету было порядка семидесяти тысяч долларов, — облегченно вздохнув, угодливо подсказал тот. Словно на экзамене, дав правильный ответ преподавателю, Петр радостно улыбнулся, но, увидев, что глаза Козлова подернулись пьяной мутью, тут же согнал улыбку с лица.

— Та, что приходила в банк за деньгами, действительно Римма? — спросил Козлов, и, хотя в его интонациях не было ничего угрожающего, Петр ощутил, как от слов этого человека по его телу побежали мурашки. Под пристальным взглядом хозяина он почувствовал, как по его коже разлилась холодная мерзкая жижа.

— Видеозапись в банке не работала: слишком рано, — извиняясь за чей-то недогляд, с замиранием сказал Петр, — но по фотографии служащие без колебаний определили, что это была именно она, слишком уж яркая у нее внешность.

— А вторая? — не отводя колючего взгляда от лица охранника, прошелестел Козлов.

— Вторая — некто Бубнова Оксана Павловна, тысяча девятьсот восемьдесят второго года рождения.

— Кто такая? — зацепившись крюками друг за друга, брови Юрия Макаровича впервые поползли наверх.

— Эту мы вычислили быстро, — почувствовав, что опасный момент, связанный с женой хозяина, отошел на задний план, Петр воспрянул духом. Скользких тем он не любил. Кто знает, как нужно себя вести по отношению к бывшей хозяйке? А что если эти нахмуренные брови ничего такого и не означают? Кто знает, что у него на уме, может, через пару минут он велит эту самую Римму удавить, а может, за находчивость еще столько же денег подарит? Юрий Макарович — человек непредсказуемый.

— И кто она такая? — повторил вопрос Козлов.

— Это легче легкого. Оксана — подруга детства вашей… гм-м-м… Риммы Игнатьевны, — не желая гневить Бога, ловко перескочил тот, — шесть лет назад они вместе приехали в Москву.

— Они что, из одного города? — удивляясь, что никогда не слышал об этой таинственной подруге от самой Риммы, скривил губы Козлов.

— Мало того, что они из одного города, они из одного дома, — радуясь возможности показать свое усердие, выдал Петр. — Изображение на пленке в банке с точностью совпадает с ее фотографией на документах, мы проверили, — авторитетно кивнул он.

— Значит, подруга детства… — Юрий Макарович встал и, взяв в руки сигару, отрезал от нее специальными золотыми ножничками толстый мягкий кончик. Не дожидаясь, пока босс собственноручно потянется за зажигалкой, по первому его взгляду Петр поднес огонь. — Значит, подруга… — механически, уже не думая о Бубновой, протянул Козлов.

Затянувшись сладким терпким дымом, он уселся в кресло-качалку недалеко от стола и, уставившись неподвижными зрачками в окно, задумался. Его глаза, почти бесцветные и пустые, сами напоминали окна, за пыльными стеклами которых ничего не видно. Застывшие в своей неподвижности скулы прикрывали длинные седые пряди вылинявших волос, а узкая полоса прозрачных губ казалась на лице ровной бесцветной щелью. Без единой морщинки, высокие залысины лба были гладки и открыты, подрагивающие тонкие музыкальные пальцы были ухожены и чисты.

Петр видел, как, выпуская кольца сладковатого дыма, хмурился его хозяин и как изящные наманикюренные ногти Козлова отстукивали какую-то замысловатую мелодию, но, боясь неудовольствия начальства, он стоял на прежнем месте молча, не перебивая, вытянув руки по швам и ожидая, когда хозяину будет угодно продолжить прерванный разговор. Минуты тянулись за минутами, но, не обращая внимания на застывшего подчиненного, Юрий Макарович, погрузившись в свои мысли, курил сигару и все так же барабанил пальцами по лакированным ручкам кресла.

Эх, Римма, Римма! И почему у женщины ума не больше чем у кошки? Ты приехала в Москву, стремясь продать как можно дороже свою молодость и красоту, я предложил тебе неплохую цену, так что еще тебе было нужно? В сказки о любви, это слюнтяйство для слабых, мы не верили оба, такие, как мы с тобой, жить химерой не станут. Тогда для чего тебе все это?

Глядя в серое апрельское небо, покрытое пыльными ватными клоками облаков, Юрий Макарович задумчиво выпускал дым через ноздри и, пытаясь докопаться до сути произошедшего, томительно прислушивался к своему внутреннему голосу, пытаясь принять единственно правильное решение, окончательное, бесповоротное, о котором он никогда не пожалеет.

Чувства Риммы его не интересовали: глупая пустышка, променявшая райскую жизнь и обеспеченную старость на сиюминутную выгоду, не заслуживала его внимания, гораздо интереснее то, что творилось внутри него самого. Условия сделки, заключенной по всем правилам, Римма нарушила столь бесцеремонно и бессмысленно, что ее поведение вызывало скорее раздражение и удивление, нежели злость.

Те копейки, которые находились в данный момент в ее сумочке, не могли поколебать его финансового всесилия, потому что были равноценны шелухе от семечек, едва ли это было то, над чем стоило серьезно сокрушаться, потому что основная сумма, неизвестно каким образом попавшая на счет благотворительной конторки, через день, самое большее через два, будет лежать на прежнем месте. Непонятно другое: почему, имея над своей головой такую властную и надежную хозяйскую руку, как его, Римма предпочла крошки с барского стола, жалкие объедки, хотя могла рассчитывать на большее?

Оскорбленный мелочностью женщины, делившей с ним кров, ущемленный в своих претензиях единоличного собственника на вещь, за которую уплачено сполна, Козлов не собирался мстить, тем более идти на конфликт с законом, но, пытаясь докопаться до истоков столь чудовищной глупости и не находя ей ни одного разумного объяснения, понимал, что пропасть, разверзшаяся между ним и Риммой, настолько велика, что соединять ее берега обратно не имеет никакого смысла. Зло должно быть наказано, но наказано ровно в такой степени, какую оно заслуживает — ни больше, ни меньше, — ибо того требует разумная справедливость.

— Ну что ж, — Юрий Макарович в последний раз выпустил дым и надавил почти целой сигарой на край хрустальной пепельницы.

Издав характерный шелест, табачные листья с шорохом осыпались на дно, а из груди Козлова вылетел звук, напоминающий что-то среднее между шипением змеи и масла на сковороде. Дернувшись всем телом, Петр с беспокойством сделал шаг в сторону и посмотрел на трясущийся профиль хозяина.

Верхняя губа его оставалась неподвижной, а нижняя, сдвинувшись вправо, повисла кривым некрасивым шматком, и от ее угла и почти до самого подбородка лицо перерезала глубокая косая складка. Презрительно оттопыренный шмат мелко подергивался, и в такт его конвульсивным движениям вибрировали кончики бугристых ноздрей, пересеченных яркими тонкими нитями малиновых прожилок. Решив, что боссу плохо, Петр хотел бежать за помощью, но, присмотревшись, вдруг понял, что с хозяином все в полном порядке и что шипящее кудахтанье, раздававшееся из-под прыгающей ткани дорогого шелкового халата, не что иное, как смех.

Опешив от непривычного зрелища, Петр недоуменно вытаращил свои бычьи глаза и, не решаясь предпринять что-то самостоятельно, смотрел на хозяина, узкие щелочки глаз которого почти закрылись пепельными перекрещивающимися ресницами. Так же неожиданно, как и начался, смех внезапно прервался, и пальцы Козлова сосредоточенно забегали, выстукивая на поверхности ручек кресла новый мотив.

— Ты, Петенька, не смотри, у стариков свои причуды, — не поворачивая головы и вполне уверенный в том, что его верный оруженосец все еще стоит за его спиной, негромко сказал он. — Как ты мыслишь, что лучше: быть холостым или женатым, или женатым, но холостым? — перестав смеяться, Козлов медленно повернул голову вправо, и его цепкие глаза царапнули Петра по лицу.

Будто ощутив их прикосновение, тот вздрогнул и непонимающе уставился на хозяина. Слова Козлова звучали непонятно, боясь рассердить босса, Петр судорожно дернул шеей и на всякий случай, соглашаясь, кивнул.

— Вот и я так считаю, — отвечая больше на свои мысли, чем на половинчатое согласие своего телохранителя, жестко проговорил Козлов. — Позови-ка ты мне, Петенька, Игоряшу, — негромко зашуршал он, и Петр понял, что окончательное решение боссом принято.

Выехать к подруге сразу после телефонного разговора Римме не удалось: бдительность пескоструйчика не позволила покинуть семейное гнездо с вечера, зато с самого утра, пока Юрий Макарович еще нежился в постели, Римма ускользнула незамеченной. Заявив охране, что сегодня сопровождение ей не нужно, уже в половине восьмого утра она выжимала из своей железной кошки тот максимум, который можно было позволить в черте города, задыхающегося от автомобильных пробок, наглухо перекрывших все улицы и проспекты. Набирая Ксюхин номер и слыша в трубке лишь длинные монотонные гудки, Римма с беспокойством посматривала в зеркало заднего вида и, проклиная загруженность дорог и нерасторопность водителей, еще крепче вцеплялась в кожаную оплетку руля.

Когда зажегся зеленый глаз светофора, Римма облегченно вздохнула и, едва касаясь педали газа, напряженно замерла, с надеждой всматриваясь в плотный поток автомашин, находящихся перед ней. Вытягиваясь длинным, рифленым, словно у дождевого червя, телом, колонна вздрогнула и неторопливо двинулась вперед. Попыхивая от нетерпеливого ожидания выхлопными трубами, машины подрагивали и сантиметр за сантиметром отвоевывали у дороги освободившееся пространство.

— Черт знает что такое! — Римма с досадой ударила ладонью по рулю, и обиженный небрежным отношением хозяйки клаксон «Ягуара» оскорбленно ойкнул.

Разглядывая в стекло угловатые железячки сиротливых «жигулят» и «Москвичей», Римма закатывала под самый потолок свои выразительные светло-серые глаза и, в полнейшем недоумении покачивая крашеными перьями волос, втягивала щеки и сухо щелкала уголками губ.

До чего убогая страна! Эти скрючившиеся от собственного позорного вида громыхающие коробочки на колесиках давно пора сдать в металлолом или, еще проще, снести на соседнюю свалку! Жалкие напыженные мужички, вытирающие этот хлам чуть ли не собственными лысинами и гордящиеся громыхающей по кривым ухабам собственностью, в ее глазах не заслуживали не только уважения, но и доброго слова! Если бы ее заставили хоть раз сесть в такой тарантас и проехать на нем несколько метров, она бы умерла со стыда! Да половина этих, с позволения сказать, автомобилей-доходяг годится только на то, чтобы птицы откладывали на их крыше свой драгоценный помет, который хоть как-то сможет скрепить распадающиеся на ходу детали кузова!

Злобно цокнув языком, Римма уже приготовилась нажать на педаль газа, но, издевательски мигнув красным воспаленным глазом, светофор переключился перед самым ее носом, заставив остановиться у белой ограничительной линии перед пешеходной дорожкой.

— Бабушка удава! — раздувая от нетерпения ноздри, Римма взглянула на толстый извивающийся хвост колонны счастливчиков, успевших миновать перекресток.

Оторвавшись на время от дороги, она снова нажала на повтор набора номера Ксюхи, но из трубки по-прежнему раздавались тягучие равномерные гудки и, с разочарованием взглянув на погасшую подсветку мобильника, Римма была вынуждена отключиться. Почему она не отвечает? Вспоминая вчерашние всхлипывания Оксаны, Римма крепко сжимала зубы, и ее мысли переносились на мужа, железного пескоструйчика с мутными рыбьими глазами. Нет, нужно было еще вчера взять ключи от машины и ехать к Ксюне. Какого рожна! Ведь не стал бы он держать ее за руки? Хотя… этот мог не только держать за руки, но и за ноги вырвать их из того места, откуда они растут.

Удивленно мигнув, светофор вытаращился зеленым глазом, и, не раздумывая, Римма нажала на газ. Ксюша-Ксюша, до чего мы с тобой дошли! Прятаться от собственной тени или считать копейки в грязном углу второсортного ресторана — перспектива не из лучших, и ее золотая клетка немногим привлекательнее полуголодной свободы подруги.

Вспомнив тихие уголки родного Севастополя, Римма почувствовала, как к ее горлу подкатывает горький щемящий ком. Тихая улочка со старым, полуразвалившимся домом, витые перила балконов, неровные истертые плитки дорожки к родному подъезду, длинные закрученные лозы дикого винограда и хмеля, оплетающие аккуратные крашеные окошки домов…

Наверное, счастливым бывает только детство. Тогда шаткие кривобокие рейсовые автобусы казались им верхом совершенства. Трясясь в глубоких пыльных рытвинах, чудесный транспорт с синей полосой по бокам подпрыгивал на ухабах и плюхался обратно в пыль, а две тоненькие девчушки, застыв у стекла, мечтали о будущем, рисуя себе надуманное блестящее счастье в столице и не понимая, что счастливее чем тогда, они уже не будут…

Только без десяти десять Римма была у квартиры, в которой оставила Ксюху и, нажимая на кнопку звонка, внимательно прислушивалась к звукам за дверью. Сначала ответа не было, но через минуту до ее слуха донеслось шуршание и глухое покашливание. Затихнув у самых дверей, видимо, глядя в глазок, Оксана несколько секунд помедлила, но, разобрав, кто за дверью, щелкнула замком.

— Привет! — Римма шагнула в квартиру и, взглянув на подругу, невольно хмыкнула.

Закутавшись в толстый махровый халат, Ксюха пыталась приоткрыть затекшие щелочки оплывших глаз. Взлохмаченная копна черных волос напоминала спутанный конский хвост, а босые ноги с поджатыми пальцами выделялись на крашеных деревянных половицах двумя белыми пятнами.

— Ты откуда такая? — Римма скинула куртку; поискав на вешалке свободный крючок и не найдя его, положила вещь на одинокую тумбочку в углу прихожей.

— Из постели, — не открывая глаз, сонно ответила Ксюха. Ее голова, потеряв равновесие, упала вперед, но тут же, переборов себя, Бубнова выпрямилась.

— Давай просыпайся и дуй на кухню.

Громыхнув дверью, Римма отправилась ставить чайник, и, пытаясь на ощупь обнаружить хоть какие-то тапочки, Ксюха услышала, как из кухонного крана полилась вода. Потянувшись и зевнув во весь рот, она недовольно сморщилась, но все-таки, открыв кран в ванной, несколько раз брызнула на лицо. Прижав полотенце покрепче, она энергично потерла щеки и лоб и, наконец, с трудом расклеив веки, посмотрела на себя в зеркало.

— Хороша я, хороша, но плохо одета, никто замуж не берет девушку за это! — продекламировала она, с трудом расчесывая широкой щеткой спутавшиеся за ночь волосы.

— Чего ты там бубнишь? — из-за шума воды на кухне Римме не было слышно Оксаниных слов. — Тебе с сахаром?

— Да, пятнадцать ложечек, только не мешай, пожалуйста, а то я сладкий не очень люблю, — поправив воротник халата и прижав заколкой волосы, в дверях появилась Ксюха, уже похожая на человека.

— Проснулась! — улыбнувшись, Римма кивнула на табуретку около стола, в уголке, а сама, отклонившись подальше, стала разливать по чашкам кипяток.

Усевшись, Ксюха поставила ноги на перекладину табуретки и, зябко передернув плечами, уткнула нос в воротник.

— Ты бы хоть за веревочку подергала, а то опять уснешь, — сказала Римма, опуская в чашку Ксюхи пакетик с заваркой.

— Ты сахар клала?

— Ровно пятнадцать ложечек, как ты любишь, — ухмыльнулась Римма.

— Тогда и мешать не стоит, — положив на хлеб кусок колбасы подозрительного происхождения, Ксюха откусила и, с опаской коснувшись губами чая, с шумом отхлебнула из чашки. — Ну, рассказывай, какие у тебя новости?

— Твой ненаглядный муж нашел-таки деньги и выплатил долг своего отпрыска сполна, не пикнув, — многозначительно выкатив глаза, выдала Римма.

— Это уже не новость, новостью это было вчера, а сегодня — свершившийся факт, — сказала Оксана. — Да ты бери колбасу, не бойся, она только на вид такая. — Римма отрицательно мотнула головой и с опаской отодвинула бутерброд. — Ну как хочешь, мне больше достанется, — управившись с первым куском, Ксюха взялась за следующий. — Ты знаешь, Римм, я долго думала, откуда Нестеров мог взять деньги, и пришла к такому выводу, что кроме как у своей мамочки, взять их ему было не у кого.

— Она что, подпольный миллионер? — забыв про чай, Римма застыла с чашкой в руках.

— Никакой она не миллионер, просто без нее этот раззява на такие поступки не способен, а ты ж понимаешь, что раздобыть за несколько дней семьдесят тысяч — это если еще и не подвиг, то уже что-то героическое, — отхлебнув несколько глотков, Бубнова отодвинула чашку, взяла пачку сигарет и потянулась за пустой банкой из-под шпрот, которая заменяла в доме пепельницу.

— Ты куришь? — Ксюха все больше и больше удивляла Римму. — И с каких это пор?

— С тех самых, когда чуть матерью-героиней не стала, — щелкнув зажигалкой, небрежно ответила та.

— С ума, что ли, сошла? — Римма выдернула изо рта Оксаны горящую сигарету и затушила ее в самодельной пепельнице. — Что б я больше такого выпендрежа не видела! Не хватало тебе еще хрипеть, как старой граммофонной пластинке!

— Мне не на сцену, — огрызнулась Бубнова, но новую сигарету зажигать не стала, — да и кому я нужна?

— Хватит прибедняться! — строго проговорила Римма, но по лишней горячности подруги Ксюхе стало понятно, что та и сама не уверена в своих словах. — Ты на себя лишнего не наговаривай, — чуть тише попросила Римма, — молодая, красивая, и если один недоделок от тебя нос отвернул, это еще не значит, что наступил конец света.

— Если уж такому недоделку я не нужна, то ниже падать некуда, — с горечью возразила Ксюха.

— Знаешь что, ты Бога не гневи: руки-ноги целые, сама не уродка, как-нибудь прорвемся, Москва большая.

— Луна тоже большая, — в голосе Ксюхи зазвучало отчаяние, и Римма подумала, что без ее помощи подруге не вылезти. — Я хотела получить мужика с квадратными метрами жилплощади, а получила нищее огородное пугало с килограммами амбиций, спеси и доброй свекровью в подарочной упаковке в качестве довеска!

Разнервничавшись, Ксюха резко махнула рукой и, задев о край чашки, вылила горячую жидкость на себя.

— Ну что ты будешь делать! — стараясь удержать толстую ткань подальше от своего тела, она развязала пояс халата, стряхнула с него сладкие струйки и расстроенно посмотрела на подругу.

В это время в прихожей зазвонил Риммин мобильник.

— Это Игоряша, — проговорила Римма, отправляясь за сумкой. Почти на каждого абонента у нее была выставлена своя мелодия, поэтому достаточно было услышать музыку, чтобы определить, кто звонит.

— Игорек? — несмотря на то, что на том конце трубки ее лица видно не было, видимо, подчиняясь укоренившейся привычке, Римма мило улыбнулась, и ее лицо стало почти симпатичным. Взглянув на подругу, Ксюха мотнула головой и, придерживая полы халата, направилась в ванную, но, не дойдя пары шагов, почувствовала, что Римма ухватила ее за рукав.

— Подожди секундочку, Игорек! — обернувшись к Козловой, Ксюха увидела, что она трясет головой и, прикладывая указательный палец к уху, подает ей какие-то знаки. Недоуменно моргнув, Бубнова замерла на месте, а Римма, переключившись на громкую связь, заговорила снова:

— Игорек, я ничего не поняла! Повтори еще раз.

— Да некогда нам с тобой повторяться! — с раздражением воскликнул возбужденный Игоряша. — Риммка! Если Юрий Макарович засечет, что я тебе отзвонился, мне крышка, понимаешь ты это или нет?!

— Да что случилось, ты можешь сказать? — с напряжением вглядываясь в глаза Ксюхи, Римма взяла ее за руку и крепко сжала ладонь.

— Зачем тебе это было нужно? Какого черта ты поперлась в этот злосчастный банк, тебе чего-то не хватало?

— Какой, к чертям собачьим, банк? — выкатив глаза, Римма подалась немного вперед и, сжав Оксанину ладошку до боли, непонимающе уставилась на свое отражение в зеркале.

— Ты хоть передо мной-то святую невинность не изображай! — с обидой проговорил Игорь. — Я из-за тебя головой рискую, а ты комедию ломаешь!

— Да ничего я не ломаю и ни о каком банке не знаю! — нервно дернувшись, взвилась она. — Скажи по-человечески, что случилось? Какой банк? Какие деньги?

— Ты меня за дурака держишь? Вчера у хозяина со счетов свистнули бабки, а сегодня служащие банка выдали с переводов проценты.

— А я-то тут при чем? — ноздри Риммы заходили ходуном.

— А это ничего, что служащие и тебя, и твою подругу с полпинка опознали? — с обидой спросил Игорь.

— Ты что, хочешь сказать, что нас с Оксанкой подозревают в том, что мы свистнули у пескоструйчика деньги? — от изумления Римма выпустила ладонь Ксюхи из своей и, вытянув шею, приблизилась к зеркалу почти вплотную.

— Не-е-е-т, — с усилием протянул Игоряша, — вас не подозревают, это факт доказанный и сомнению не подвергается.

— Чушь какая-то! — Римма развернулась спиной к зеркалу и вопросительно взглянула на Бубнову, стоявшую, точно в столбняке, у дверей ванной. Вжав голову в плечи, Оксана ответила подруге взглядом, полным неподдельного изумления. — И что, много мы набрали? — едва шевеля побелевшими от страха губами, произнесла Римма.

— Я не знаю, это у тебя надо спросить, говорят, сто сорок кусков зелеными, — негодующе выдохнул в трубку Игорек. — Знаешь что, Римм, это твое дело, но моя совесть чиста: Юрий Макарович знает, где ты есть, и минут через пять-десять за вами приедут его люди.

— Он не может знать, где я, — возразила Римма.

— Тебе назвать адрес? — поражаясь наивности своей пассии, спросил Игорь. Машина, на которой каталась Римма, была очень дорогой и, во избежание всяких неприятностей, стояла на спутниковой сигнализации. — Местоположение твоего «Ягуара» уже известно, так что жди гостей.

— Но это какая-то нелепость, я ни в чем не виновата! — похолодев от страха, крикнула в трубку Римма. С ее висков тек каплями холодный пот, а зубы, выбивающие дробь, стучали мелко и противно.

— Я сделал для тебя все, что мог, — тихо сказал Игорь.

— И даже несколько больше, — Римма узнала голос мужа. С расширенными от ужаса глазами она нажала на кнопку отбоя, и в прихожей повисла тишина.

— Он меня убьет, — безразлично произнесла Римма, и по ее лицу Ксюша поняла, что все рассказы подруги о добродушном недалеком пескоструйчике — неправда и что ее страх настолько велик, что затмевает все другие чувства. Застыв у дверей, они молча смотрели друг на друга, понимая, что бежать им некуда и объясняться бесполезно, до тех пор, пока на лестнице не послышались громкие шаги.

— Ну, вот и все, — выдохнула Римма.

По ее лицу, ставшему от страха и переживаний пепельно-серым, пробежала короткая судорога, а губы растянулись в жалкой конвульсивной улыбке. Задергавшись, правая скула съехала чуть набок, и, вздрогнув всем телом, Римма рухнула на пол прихожей.

— Риммка!!! — перепугавшись, закричала Оксана, и почти в ту же секунду в дверях захрипела прерывистая, словно разорванная трещинами трель звонка. Не спуская глаз с Риммы, Бубнова медленно присела и тихо опустилась рядом с ней на холодные доски крашеного пола прихожей.

— Это бесполезно, лучше открыть, — пошевелила бескровными губами Козлова. — Он все равно меня достанет, от такого не убежишь.

Поднявшись на ватные ноги, Ксюха запахнула халат, бесшумно подошла к дверям и обреченно щелкнула замком.

— И кому из вас пришло в голову подарить мою самую любимую юбочку московской помойке? — прикрывая коробок со спичками рукой, словно при сильном ветре, Ева Юрьевна привычно чиркнула спичкой и, увидев, что кончик сигареты окрасился в огненно-рыжий, обвела всех сидящих за столом возмущенным взглядом.

— Твоя юбочка, между прочим, видавшая еще Октябрьскую революцию семнадцатого года, попросилась на заслуженный отдых, а мы только уважили ее просьбу, — попытался съехидничать Вовчик, но с Евой Юрьевной подобные штучки безнаказанно пройти не могли. Выпустив в сторону струю сигаретного дыма, она смерила шутника критическим взглядом и, оценивающе хмыкнув, мгновенно отреагировала.

— По-твоему, милый ребенок, все, кто в силу своего возраста претендуют на заслуженный отдых, могут рассчитывать только на место на городской свалке? — глаза Евы Юрьевны сузились до щелочек, а Володя, не ожидавший такого напора, растерянно заморгал.

— Мам, не будь такой безжалостной к ребенку! — вступился за сына Анатолий. — Тебе что, не на ком оттачивать свое красноречие?

— Тренироваться на фарфоровых собачках я устала, а вас вечно никого в гости не дозовешься, — с обидой проговорила старая леди.

— Да мы же все здесь, мам, — с улыбкой успокоил мать Анатолий.

— Да, но для того чтобы нам всем собраться за одним столом, пришлось ограбить два банка, — безапелляционно отрезала Нестерова. — Назови мне, мой мальчик, такую причину, которая позволила бы нам собраться этим же составом еще раз, и желательно не после поминок по моей драгоценной особе, а до них?

— Разве в стране мало банков? — подал голос Федор.

— Может, банков и немало, но второй такой чудесной мини-юбочки у меня больше нет, — мстительно напомнила старая леди.

— Я сошью вам точно такую же, даже лучше, — мягко улыбнулась Светлана.

— И я могу заказать любой фасон? — деловито осведомилась старая леди.

— Абсолютно любой.

— Тогда… знаешь что, — Ева Юрьевна глубоко задумалась и, сосредоточенно изломав правую бровь, сказала: — Та, любимая, была несколько длинновата, а что если нам с тобой следующую сделать ладони на полторы-две короче, а?

— И куда же ты в ней, бабулечка, отправишься? — улыбаясь во все лицо, поинтересовалась Алена.

— Я думаю, присмотреть тебе нового дедушку, — не дрогнув ни единым мускулом, заявила Ева Юрьевна.

— Кого-кого? — от неожиданности лицо Володи стало напоминать вытянутую дыню; широко раскрыв глаза, он потрясенно смотрел на старую леди, которая была в этой комнате моложе всех.

— А что, весна… — неопределенно протянула она, и по ее щекам побежали светлые морщинки.

— И правда, весна… а я не заметил, — посмотрев Светлане в глаза, Анатолий положил свою ладонь на узкую ладошку Светланы, и впервые за последние полгода она не отняла руки.

А за окном действительно была весна. Набухшие от почек, словно кривые пульсирующие вены, ветви тополей пахли острой клейкой патокой; отогреваясь от стылости, перекатывая горошины хрусталя, курлыкали на крыше голуби, и самозабвенно, до хрипоты, орали на деревьях вороны. В огромную прореху серой холстины проглядывала свежая синь неба, а над городом, околдовывая и очаровывая, плыл едва уловимый запах наполняющейся теплом и светом земли.