Странный Брэворош

1.

Глебушка проснулся оттого, что солнце пекло в глаза. При- щуриваясь, он поискал взглядом очки, не нашёл и вспомнил, что положил их на сиденье своей новёхонькой инвалидной коляски. Он пошарил рукой по вкусно пахнувшему дерматину и нащупал краешек дужки. Еще не до конца проснувшись, потянул дужку на себя, но очки соскользнули с сиденья и шлёпнулись на глиняный пол веранды, рядом с Глебушкиной кушеткой. Стало страшно.

–

Мамка!

–

Не

мамкай,

–

послышался

со

двора

усталый

мамин

голос.

–

Папка!

–

Не

папкай,

–

вяло

проскрипел

из

хаты

голос

отца.

–

Гаврик!

–

Не гавкай! – сонно пробурчал старший брат Гаврила, спавший

возле хаты

под вишней

на

раскладушке.

Мир перевернулся. Этот огромный и радостный весенний мир, наполненный воркованием диких голубей, мгновенно стал страш- ным и непонятным. Пятилетнему Глебу он показался Америкой! Той самой проклятой Америкой, про которую толковали вчера, подвыпив, папка и голова сельсовета Мыкола Григорич, сидя здесь же, на веранде, за столом, когда распивали магарыч.

Мыкола Григорич достал в райцентре для Глебушки настоящую инвалидную коляску! Старая, самодельная, сотворенная папкой из немецкого трофейного велосипеда, была с почетом отправлена на горище, под соломенную крышу. За колеса новой коляски муж- чины пили с осознанием важности проводимого ритуала. Папка с достоинством благодарил голову Мыколу Григорича; Мыкола Григорич таким же чином благодарил Глебушкиного отца за то, что он благодарил его. Магарыч – вершина человеческой нравствен- ности. Основополагающая конструкция человеческих отношений. По крайней мере, в украинском селе.

–

Если бы Сталин не дал приказ остановиться нам в сорок пя-

том, – рубил рукою воздух папка, – мы бы до Америки дошли! Вот

не сойти

мне

с

этого

места, если

брешу!

–

Сталин

был

голова,

–

кивал

голова

сельсовета.

–

И

Жуков

был

голова!

–

кипятился

папка.

–

Жуков?!

–

мутными

глазами

смотрел

на

папку

Мыкола

Григорич.

–

И Жуков был голова, – после паузы кивал он и тянулся к

мочёному

яблочку.

Глеб вспомнил вчерашний вечер. Все от нее, от этой чертовой Америки: и напряженность в отношениях Советского Союза с Ки- таем, и падёж поросят в колхозе, потому что империалисты творят, что хотят! И вот эти очки, будь они неладны!

Глебушка заревел еще громче. В отчаянии он откинул байковое одеяло со слониками, руками подтянулся к инвалидной коляске и рывком, не пойми как, ринулся в нее, чтобы вырваться наружу из этого замкнутого пространства. Коляска качнулась и, раздавив ко- лесом очки, покатилась к двери. Колеса врезались в дверь веранды, она распахнулась и коляска с рыдающим Глебушкой, соскользнув со ступенек, перевернулась.

Мальчик ударился лбом о край стоявшей на земле немецкой каски, приспособленной под поилку для кур. Куры с шумом бро- сились в разные стороны. Каска рассекла Глебушке лоб, и по его лицу тонкой струйкой потекла кровь. Утро началось нелепо, как и вся Глебушкина жизнь…

Он лежал на боку и громко орал. Орал не от боли – он ее не чувствовал. Ему было обидно, что он никому не нужен. Ни мамке с папкой, ни Гаврику, ни дворовому псу Пирату, который невозмутимо лежал возле будки и грелся на благодатном солнышке.

Даже коза, названная папкой в честь малохольной соседки Люсь- кой, пользуясь моментом, деловито объедала цветы собачьей розы.

–

Чтоб ты сдохла, бисова твоя душа! – дернула повод мамка.

Коза возмущенно покрутила рогатой башкой и удивленно посмо-

трела

на

мамку:

–

Лучше

бы

за

детиной

следила,

–

читалось

в

ее

невозмутимых

глазах.

Гаврик сидел на раскладушке, не желая со сна открывать глаза:

–

Чего орешь с утра пораньше?! Спать не даешь, – проворчал,

не глядя

в

сторону

брата, Гаврила.

–

Он всю ночь, как ты, по девкам не шлялся, – пояснил папка,

выходя

из

веранды

и

держа

в

руке

Глебушкины

очки

с

раздавлен-

ными

стеклами.

–

Вот

где

мне

теперь

стекла

достать?!

В

райцентре

их

нема.

В область прикажете ехать? Чтоб вы все передохли! Не люди, а

милиционеры

какие-то!

Папка, решив, что воспитание детей на сегодняшний день на этом закончено, со вздохом положил разбитые очки в карман старого пиджака и с достоинством направился к калитке.

–

Вася, в кухне вареники на столе, – робко крикнула ему вдо-

гонку

мамка.

В ответ папка только вздохнул и, не оглядываясь, чинно вышел со двора. В его руке, как всегда, был потертый холщевый портфельчик – символ принадлежности к числу избранных. Сельский счетовод – это вам не хухры-мухры, – говаривал он. – На это учиться надо.

Глебушка от обиды за то, что на него никто не обращал внимания, плакать перестал. Он сел на землю возле каски, зачерпнул из нее остатки воды и размазал по лбу, чтобы смыть кровь. Лоб защипало, и Глебушка насупился.

–

Да погоди ты, задохлик, – бросила Люськин повод мамка и по-

дошла к сыну. Она каким-то неуловимым движением руки сорвала

подорожник, послюнявила его и приложила ко лбу сына. Потом

сняла с тына кусок застиранной марли, оторвала от него полоску и

ловко перевязала

Глебушке голову.

–

На

Щорса

из

песни

похож,

–

сообщил

Гаврик.

–

Не на Щорса, а на полковника из кино. Я, может, когда вы-

расту,

полковником

буду!

–

А

чего

не

генералом?

–

удивился

Гаврик.

–

Полковник – главнее. Он полком командует. А генерал только

горилку пьет и сало жрёт, – вспомнил чьи-то взрослые разговоры

Глебушка.

–

Значит, наш батька генерал, – осклабился Гаврик и тут же

схлопотал от

матери подзатыльник.

Эстетка Люська, доев собачью розу, принялась за желтые цветки ноготков.

–

Чтоб тебя разорвало, – формально отреагировала на ее об-

жорство мамка, и Глебушка успокоился: утро входило в обычное

житейское

русло.

Вскоре мамка, спровадив Люську на выгон, ушла на работу. Она работала няней в колхозных яслях. Глебушка остался под присмотром Гаврика, которому, в принципе, было наплевать на младшего брата. Гаврила усадил Глеба в инвалидную коляску и дал ему огромный шмат белого домашнего хлеба, политого пахучей олией – подсолнечным маслом, пахнувшим солнцем и мамкиными руками. Хлеб он посолил крупной солью. Соль прилипала к про- питанному маслом хлебу, и ее кристаллы переливались синим и белым цветами. Кушать хлеб было жалко: хотелось смотреть на эту игру света бесконечно. Без очков Глебушке было плохо. Весь двор расплывался, как в тумане. Расцветшие яблони, абрикосы, груши и вишни сливались в большое бело-розовое пятно. Но кри- сталлики соли на хлебе были видны очень хорошо. Правда, для того, чтобы их разглядеть, Глебушке пришлось поднести краюшку хлеба прямо к глазам.

–

Ротом

кушай,

а

не

глазами,

–

наставительно

сказал

Гаврик,

и

сел с учебником географии на свою раскладушку.

Гаврик был хороший. Глебушку, правда, он не особо любил. Про- сто уж больно взрослый был этот Гаврик. И красивый. Он оканчивал одиннадцатый класс. Шел на золотую медаль. Скоро должны были начаться выпускные экзамены, но Гаврик к ним не готовился. Он читал только учебник географии, потому что мечтал стать великим мореплавателем. Мамка говорила, что Гаврик – бабник, что девчата его до добра не доведут: либо какая-нибудь от него забеременеет, либо чей-нибудь батька ему рыло начистит. Глебушка не очень представлял, как это можно от Гаврика забеременеть. Это, как зараз- иться простудой, что ли? Он слышал от взрослых, что заражаются простудой, когда целуются.

–

Слыш,

Гаврик!

–

Чего

тебе,

малой?

–

Ты

с

Галькой

и

Райкой

не

целуйся,

понял?

И

с

Валькой

Ива-

нючкой

тоже.

–

Чего

это?

–

Гаврик

заложил

страницу

в

учебнике

цветком

вишни и с

интересом посмотрел

на брата.

–

Позабеременеваете

все

разом,

что

мы

с

мамкой

будем

с

вами

дураками

делать?

–

Не

боись,

обойдется,

–

как

равному

ответил

ему

Гаврик,

и

снова

открыл

учебник.

–

Ага,

обойдется!

А

если

Валькин

батька

тебе

рыло

начистит?!

Ты видал, какие у него кулачищи?! Как кувалды!

–

Я

бегаю

швыдко,

–

успокоил

брата

Гаврик

и

погрузился

в

чтение.

–

От судьбы не убежишь, – по-матерински вздохнул Глебушка

и, прищурившись,

посмотрел

в сторону

брата.

2.

Вечером, как обычно пьяный, пришел с работы папка. Он зашел в хату и поставил в угол свой портфельчик. Для Глебки было глав- ной загадкой жизни: что же хранится в этом почтенном холщёвом тайнике? Наверно, что-то очень важное и секретное. Какая-нибудь тайна, которую хотят узнать в Америке. Далась ему эта Америка! А, с другой стороны, куда без нее? Она такая гадкая и всегда во всем виноватая. Может, папка носит в своем портфеле разные склянки с травами и мазями, как у бабы Сэклэты, знахарки. Глебушка помнил, как зимой, когда он простыл, мамка приводила ее в хату. Портфеля у бабы Сэклэты не было – была торбочка со склянками. В них хра- нилось что-то страшное. Она тогда раздела Глебку догола, обмазала его чем-то вонючим из своих баночек и долго шептала над ним не- понятные слова. Так долго шептала, что Глебка даже устал и уснул. Сквозь сон он слышал, как знахарка говорила мамке:

–

Не

плачь,

не

умрет

твой

задохлик.

Поживет

еще.

И

ножки

его

будут ходить, вот попомнишь меня. Не смотри, что он весь – одна

великая

болячка.

Образуется

все.

В

нем

сила

есть

внутри.

Не

знаю,

откуда,

но

сила.

На следующий день Глебушка проснулся здоровым. Будто и не болел никогда. Мамка, радостно причитая, наскоро собрала в

узелок для бабы Сэклэты яиц, масла, свежеиспеченной плачинды – вкусного пирога со сладкой тыквой. Знахарка не велела ей нести подарки прежде, чем сын выздоровеет.

Глебушка никогда не решался заглянуть в папкин портфельчик. Только однажды он незаметно дотронулся до него рукой. Ничего не зазвенело. Значит, нет там никаких склянок, – подумал он тогда. Но что же там есть? Тайна продолжала манить своим невидимым магнитом.

Папка уже было собрался лечь на кровать, но вдруг что-то вспомнил и полез во внутренний карман пиджака:

–

Вот, окуляры Глебушке принес. Голова сельсовета свои ста-

рые отдал. Святой человек этот Мыкола Григорич, хотя и почти

непьющий

человек.

Папка положил очки на колени Глебушке, не снимая пиджака, упал на кровать и тут же захрапел с присвистом. Мать осторожно сняла с него чёботы, развернула и положила на теплую еще от го- товки печь онучи, задвинула занавеску, заменявшую в хате дверь в комнату, и, обращаясь к сыновьям, негромко сказала:

–

Повезло нам с папкой. Пьяный – всегда тихий, никогда руки

не поднимет ни

на детей, ни

на жену.

–

Ни

на

работу,

–

с

ехидцей

добавил

Гаврик.

–

Цыц

тебе,

малохольный,

–

всплеснула

руками

мать.

–

Соплив

еще

батьку

осуждать.

Что

ж

я,

сама

по

дому

не

управлюсь?

Да

и

вы

у меня подмога растете. Не надо папку беспокоить. Он у нас – ин-

телихент,

счетовод.

–

Помним,

не

хухры-мухры,

–

кивнул

Гаврик

и

покатил

коляску

с

братом

во

двор.

–

Хочешь,

попутешествуем?

–

спросил

он

Глебушку.

–

Аж до

хутора?!

–

с

затаенной

надеждой спросил

Глеб.

–

Аж

до

хутора.

–

А

за

хутором

что,

земля

кончается?

Америка

начинается,

да?!

–

Ничего

там

не

начинается,

–

скривился

старший

брат.

–

Так не бывает, – убежденно сказал Глебушка и поправил на

переносице непривычно новые окуляры. Видно в них было неплохо.

Только были они

крупноваты и спадали

с носа.

–

Я потом тебе дужки загну, – пообещал Гаврик брату и отворил

калитку.

3.

Село жило привычной натруженной жизнью. У каждого селяни- на был какой-то свой особенный маневр. Мужики что-то клепали, чинили, чем-то обо что-то колотили, женщины копошились в огоро- дах, дети им помогали, а те, что были помладше, играли во взрослых. Глебушка восседал в своей коляске, как царь на троне. Он и пред- ставлял себе, что он царь. Нет, даже не царь, а полковник – человек, который куда главнее царя, ведь у него есть свой полк. А полк – это огромное войско. Захочет полковник, даст его царю на войну, не за- хочет – не даст. Вот, что такое полковник. Это ведь надо правильно

понимать. Это вам не хухры-мухры!

Они жили на центральной улице села. У нее не было названия, как не было и у всех других сельских улиц в конце пятидесятых годов. Да и зачем им названия, когда и так ясно, кто где живет. Вот справа – дом головы сельсовета Мыколы Григорича, главного папкиного собутыльника. Дом его укрыт не соломой, как у боль- шинства односельчан, а свежим камышом – очеретом. И ставни у него нарядные-нарядные: голубые, как небо, а посередине – белые ромбы, как звезды на погонах. Глебушка видел их в кино в сельском клубе. Красивые звезды – глаз не оторвать. У него тоже такие бу- дут. Только потом, когда вырастет и ноги начнут ходить. А за его хатой – хата кузнеца дядьки Михайлы. Это до его дочки Вальки бе- гает Гаврик. Да разве до нее одной! А за хатой кузнеца – поворот «на низ», на другую улицу. Она не такая широкая, как его, Глебушкина. И ведет она прямо на выгон, где пасутся сельские телята и козы. А правее от выгона – речка Большая Высь. Красивая речка, большая, полноводная. Рыбы в ней – ловить, не переловить. И раки огромные-огромные. Сельские мужики часто приносили в их дом рыбу и раков в плетеных ивовых корзинах. Почтительно протягивали корзины папке: «Вы, Васыль Федорович, там уж палочки поставьте, как надо, по совести». Папка корзины брал и, наверное, поступал по совести, поскольку рыбу приносили еще и еще. Глебушка знал, что «палочками» в селе называли трудодни. А вот что такое эти трудодни, он понимал плохо. Точнее, догады- вался: это что-то очень важное, может, даже главное! Это то, без чего взрослые жить не могут. Это, как ходить на работу в колхоз, или пить горилку по вечерам.

–

Гаврик!

–

Чего

тебе?

–

А

что

такое

Брэворош?

–

Это

наша

фамилия.

–

А

что

такое

фамилия?

–

Тебя

как

звать?

–

Глебушка,

Глебка.

–

Не

Глебка, а Глеб.

–

Глеб.

–

Это

имя.

А

Брэворош

–

фамилия.

Понял?

–

Понял,

–

ничего

не

понял

Глебушка.

Зачем

эта

фамилия,

когда

и

так

хорошо?

Возле реки стоял заброшенный колхозный свинарник. С его крыши свисал старый очерет, около него роились дикие пчелы. Они залетали в свои самодельные ульи-очеретины и, побыв там немного, вылетали обратно по своим пчелиным делам.

–

Глебка,

меда

хочешь?

–

Меда?!

–

Ну,

не

сала

же.

–

Хочу.

Очень

хочу.

–

Глебка

даже

зажмурился,

представив

себе

блюдечко с желтой лужицей пахучего волшебства, похожего на

маленькое

солнце.

–

Сейчас

дам

тебе,

–

пообещал

Гаврик.

Он

проследил

взглядом

в

какую

очеретину

залетела

пчела,

и

ловко

выдернул

ее

из

крыши.

Гаврик сплющил конец очеретины сильными пальцами, отчего она

треснула в нескольких местах. Старший брат аккуратно отломил

треснувший кусочек очерета. Пчела, возмущенно жужжа, покинула

свой

домик,

оставив

его

на

разграбление

вандалов.

–

Смотри,

–

сказал

Гаврик,

–

какая

красота!

В разрушенном канале очеретины были разноцветные капсулки длиной не больше сантиметра. Каждая имела свой цвет: желтый, фиолетовый, красный. Одна от другой капсулки отделялись кру- глым кусочком то ли листа, то ли травы.

–

Как они это делают? – зачаровано глядя на бочоночки с медом,

спросил

Глебушка.

–

Работают,

–

коротко

пояснил

Гаврик.

Глебушка осторожно взял обломком очерета один бочоночек и положил в рот. Вкус был совсем незнакомый: кисло-сладкая пахучая паста совсем не была похожа на мед домашних пчел.

–

Нравится?

–

спросил

Гаврик.

–

Да,

–

ответил

Глебушка.

–

Еще

хочешь?

–

Нет,

не

хочу.

–

Значит,

все-таки

не

нравится?

–

Нравится.

–

Так

почему

не

хочешь?

–

Пчелу

жалко.

Она

теперь

бездомная,

как

дед

Илько.

Глебушке

было

жалко

деда

Илька.

Дед

был

небольшого

роста

и

не-

обычайно худой. В отличие от других людей у него куда-то подевалась одна рука. В оставшейся руке деда Илька постоянно была палочка, которой он колупал во рту, делая вид, что выковыривает оставшееся после еды мясо. В селе посмеивались над этой дедовой придумкой, по- скольку мяса он не ел, как утверждали добрые люди «с морковкиного заговенья»: при наличии хаты собственного хозяйства у него не было, а баба Гарпына его поить-то поила, а закусывать не особо давала – нечем было закусывать. Так, лучок-чесночок. Какое уж там мясо.

–

Дед

Илько

не

бездомный.

У

него

хата

своя

в

Каменке

есть.

Просто к нам в Мартоношу он горилку пить ходит.

–

А в

Каменке горилки

нет?

–

Есть,

–

заулыбался

Гаврик.

–

Но

в

Каменке

нет

бабы

Гарпыны.

–

Ну

и

что?

–

не

понял

малой.

–

Ничего, – еще шире заулыбался Гаврик. – Потом поймешь,

когда

вырастешь.

Глебушка замолчал и стал мечтать о том, что, когда он вырастет, поймет все-все тайны. И что хранится в папкином портфельчике, и почему дед Илько ходит пить горилку до бабы Гарпыны, и почему эта проклятая Америка так не любит колхозных поросят, что они все дохнут и дохнут…

Дорожка вдоль реки привела мальчиков к хутору. На хуторе, с двух сторон балки, стояли в рядок несколько мазанок. Они были очень похожи друг на друга: чистенькие, с белыми побеленными стенами, с соломенными крышами и одинаковыми ивовыми тынами. Во дворах копошились куры и утки, а прямо по улице разгуливала пара огромных серых гусей. Увидев братьев, они воинственно за- шипели и захлопали крыльями.

–

А

вот

я

вам

сейчас!

–

пообещал

Гаврик

и

поднял

с

земли

сухую

хворостину.

Гуси

мужественно

и

с

достоинством

отступили.

–

За

хутором

точно

нет

Америки?

–

на

всякий

случай

уточнил

Глебушка.

–

Точно!

–

кивнул

брат.

–

Там

есть

новая

ГЭС.

–

А что

такое ГЭС?

–

Это

гидроэлектростанция.

Свет

нам

в

хату

дает.

И

в

клуб

тоже.

Кино любишь?

–

Люблю.

–

Вот

без

нее

не

было

бы

кина,

понял?

–

Чего

ж

тут

непонятного?

–

удивился

Глебушка.

ГЭС мало чем отличалась от обычной хаты. Просто она была чуть побольше и стояла на краю водяной ямы. В яму резко и с шу- мом падала вода. Шум воды почти перекрывал рокот чего-то очень громкого внутри хаты.

–

Там

чего?

Змей Горыныч?

–

Глебушка

кивнул на

здание

ГЭС.

–

Сам

ты

Змей

Горыныч,

–

убежденно

сказал

Гаврик.

–

Турбина

там

здоровенная.

Давай

поворачивать

к

дому.

Скоро

темнеть

начнет.

–

В клуб к своим девчатам пойдешь? – равнодушно спросил

Глебушка.

–

Не с тобой же сидеть, – ответил Гаврик и зачем-то, как на

вешалку, надел свой здоровенный картуз на голову Глеба. Картуз

был

теплый

и

по

краям

внутри

немного

липкий

от

пота.

Наверное,

именно такие картузы носят полковники, когда их фуражки сбивают

вражеские пули. Коляска быстро катилась к дому. Глебушка вос-

седал

в

ней

гордо

и

величаво.

Ему

казалось,

что

все

село

любуется

его

статью

и

удалью.

Сзади,

толкая

коляску,

шел

старший

брат.

Он

смотрел далеко вперед, то ли пытаясь разглядеть далекое море, то

ли высматривая девчат, которые, по расчетам мамки и Глебушки,

скоро

должны

были

точно

от

него

забеременеть.

4.

В июне у Гаврика начались выпускные экзамены. Сдавал он их легко, совершенно ничего не меняя в своем привычном распо- рядке дня и ночи. Домой приходил из клуба под утро, заваливаясь на раскладушку под вишней. Вишня уже давно отцвела. На месте обильных цветов появились зеленые «бульбочки» – плоды, глядя на которые невозможно было поверить, что очень скоро они пре- вратятся в сочные красные до черноты ягоды.

Когда Гаврик спал, Глебушка тихо подъезжал к нему на своей коляске почти вплотную и рассматривал брата в упор. Ему очень нравилось это занятие. У брата были чуть вьющиеся желтоватые волосы. Когда, бывало, Гаврик перегружал вилами из подводы в сарай солому, некоторые травинки застревали в его волосах. И было непонятно, где волосы, а где солома. Глебушке это почему-то очень нравилось. И еще ему нравилось все ладное тело брата. Он был не очень высок, но удивительно строен. Сильные руки с выпиравшими венами и рельефная грудь делали его похожим на статую, которая стояла в райцентре в городском парке. Глебушка видел ее только однажды, когда папка его возил на подводе в районную больницу. После того, как в больнице неприятного вида дядька в замызганом халате подергал его за руки и за ноги, Глебушка расплакался, и папка, чтобы успокоить сына, покатил его коляску в городской парк. Вот тогда он и увидел ту статую, которая была белой, как их сельские мазанки.

Но на Гаврика долго смотреть было нельзя. Если смотреть долго, он начинал ворочаться, а потом мог и вовсе проснуться. Проснувшийся Гаврик – хуже злой козы Люськи, с ним надо было обращаться с осторожностью.

На экзамены Гаврик надевал настоящую белую рубаху и пап- кины старые штаны, благо, папка был не намного больше старшего сына. Такой же невысокий, подтянутый, мышцатый, только лицо слегка обрюзгшее. Мамка говорила, что это из-за того, что он совсем молодым воевал с немцем. Соседка тетка Люська утверждала, что это от горилки. Глебка соседке не верил: горилка хоть и вонючая, но по цвету – вода водою. Что от нее будет, от воды-то?! Да и потом, по собственному опыту Глебка знал: с утра от папки всегда пахнет очень вкусно. Глебке не было знакомо слово «перегар». Знакомый с рождения папкин запах казался ему лучшим на свете. Почти луч- шим. Ведь были еще мамкины руки, пахнувшие олией и молоком.

Донашивал Гаврик и папкины старые чёботы, которые натирал до блеска кусочком старого сала. Тогда они становились по виду – не хуже новых. Картуз у брата был свой собственный, как и рубаха. Этот джентельменский набор он купил прошлым летом в райцентре на заработанные им за каникулы в колхозе деньги. Деньжищи были немалые! Глебушка не знал точно, сколько их было, но гордился тем, что со своей получки брат купил ему ситро с белыми пряниками, а

мамке платочек с вышивкой. Отцу не купил ничего, денег не хва- тило, но папка даже не заметил этого. А, может, просто не показал вида – интелихент все-таки.

Последним экзаменом была Гаврюшина любимая география, которую он знал лучше учительницы Ганны Герасимовны.

Ганна Герасимовна не мечтала, как Гаврик, быть великим путе- шественником. Даже простым путешественником быть не мечтала. Ее путешествия ограничивались походами в райцентр на базар в вы- ходные дни и поисками мужа – кузнеца дядьки Михайлы, который, как знало все село, повадился ходить до солдатки тетки Мыланки. Ганна Герасимовна не любила Гаврика за его любовь к географии.

А еще за то, что он мог обременить ее дочку Вальку.

Экзамен по географии принимала комиссия в составе директора школы Степана Тимофеевича, учительницы географии Ганны Гера- симовны и, конечно, одноногого учителя физкультуры и военного дела Ивана Филипповича. Без Ивана Филипповича не обходилась ни одна комиссия не только в школе, но и в селе вообще, потому что он был фронтовиком без ноги с орденом Красной Звезды на повидавшем виды пиджаке. Он, как и директор, был хорошим человеком, тихим и добрым. Ганна Герасимовна женщиной роди- лась случайно. Она должна была родиться председателем колхоза или даже секретарем райкома партии, но почему-то получилась учительницей географии. Свой предмет она знала хуже, чем место пребывания мужа в часы его отсутствия в кузнице или дома. Вся ее голова была занята солдаткой Мыланкой, гаденышем Гаврюшкой, покусившимся на честь и достоинство ее кровиночки Вальки, и коровой Зорькой, которую не иначе, как кто-то сглазил, и она стала давать мало молока.

Когда Гаврик закончил излагать свой ответ на экзаменационный билет, мужчины-экзаменаторы победно засияли, а Ганна Герасимов- на помрачнела. Она собрала в кулак всю свою волю и подчеркнуто вежливо сказала:

–

Добрэ,

добрэ,

Брэворош.

Теперь

дополнительные

вопросы.

Куда входит наше село Мартоноша?

–

В

район.

–

В

какой

район?

–

В

Новомиргородский

район.

–

А

район,

в

какую

область

входит?

–

В

Кировоградскую.

–

Так. Цэ

так. А

Кировоградская область

куда входит?

–

В

Украинскую

республику.

–

Неправильный

ответ!

Надо

говорить

в

Украинскую

советскую

социалистическую

республику!

–

В

Украинскую

советскую

социалистическую

республику,

–

добросовестно

повторил

Гаврик.

–

А

куда

входит

Украинская

советская

республика?!

–

повысила

почему-то

голос

Ганна

Герасимовна.

–

В

Советский

Союз,

конечно!

–

уверенно

сказал

Гаврик.

–

А

вот

и

не

так,

–

довольно

подскочила

на

стуле

учительница.

–

В

Союз

Советских

Социалистических

Республик!

А

он

куда

входит?

–

В планету Земля, – оторопело сказал

Гаврик.

–

Да ты и на тройку ничего не знаешь! Союз Советских Соци-

алистических Республик входит в Совет Экономической Взаимо-

помощи

и

в

Организацию

Варшавского

Договора,

вот

куда

входит!

И

еще

в

Организацию

Объединенных

Наций!

–

И в НАТО, кажется, – робко заметил учитель физкультуры, –

желая

как-то

сгладить

обострившуюся

ситуацию.

–

Этого

я

не

помню,

–

честно

призналась

Ганна

Герасимовна.

–

Но и так все понятно с тобой, Брэворош! И чтобы я больше тебя

возле своей хаты не видела! – вдруг добавила она и ударила кулаком

по

столу

так,

как

бил

ее

почтенный

супруг

молотом

по

наковальне.

В классе стало тихо. Было слышно, как в коридоре из крана бака с

питьевой водой капает в пустую кружку вода. Казалось, после удара

кулаком

Ганны

Герасимовны

она

закапала

еще

быстрее.

–

Может,

отпустим

хлопца?

–

нерешительно

спросил

директор

школы.

–

Ступай,

–

угрюмо

сказала

географичка.

Комиссия приступила к подведению итогов экзамена.

5.

Неизвестно, как велись переговоры за закрытыми дверями, но по географии Гаврику в аттестат зрелости поставили четверку. Трудно сказать, что повлияло на такое милосердное решение. Мо- жет, настойчивость директора, который при всей мягкости своего характера был человеком принципиальным и немного занудным. Может, орден учителя физкультуры и военного дела немного охла-

дил пыл Ганны Герасимовны. Не исключено, хотя и маловероятно, что смутное представление педагогов о взаимосвязи СССР и НАТО тоже сыграло какую-то роль. Но, скорее всего, школьное руковод- ство просто решило не терять единственного в школьном выпуске медалиста. Не золотая медаль, так пусть будет хоть серебряная, а то как-то неудобно: засмеют в районе, что не вырастили за год ни одного медалиста. А еще хуже – критиковать начнут. Ладно, если только на педагогической конференции, а то ведь и на районном партактиве могут. Им только дай повод.

Село Мартоноша было не совсем обычным украинским се- лом. Точнее, оно было совсем не украинским селом. Вернее, располагалось-то оно, конечно, на Украине, но селяне считали себя молдаванами. Или их все в округе считали таковыми.

Дело это было мутным. Про историю села больше всех знал бывший школьный учитель истории Пэтро Опонасович, но он уже год как ушел на повышение – стал парторгом в соседнем колхозе. Нового учителя истории найти было так сразу трудно, поэтому его обязанности пока выполнял учитель физкультуры. Он же по совместительству и учитель военного дела Иван Фи- липпович. Так и носился он по школе на одной ноге, припадая на свою деревяшку, разрываясь между историей, физкультурой и военным делом.

Старики рассказывали, что когда-то, задолго до революции, Мартоноша была военным поселением и называлась Восьмой Ротой. Мартоношей она тоже называлась, а почему – Бог его знает. Но с месяцем мартом название точно никак связано не было, поскольку по-украински март – не март вовсе, а березень. И ношей он никакой быть не мог: месяц, как известно, не носят, а проживают.

Разговаривали в Мартоноше, сколько себя помнили местные жители, на двух языках. В школе, на колхозном собрании – по- украински. На партийных собраниях – тем более. Но дома и так, в обиходе, в поле, или в коровнике-свинарнике-конюшне, на своем собственном. Вероятно, на молдавском. Правда, сомнения кое-ка- кие по поводу языка были. Пару лет назад золотой медалист Юра Воропай и его друг, тоже медалист, только серебряный, Гриша Матяш после школы поехали поступать в Молдавию, в Кишинёв, в Педагогический институт и провалились с треском. Точнее, даже не провалились, а просто не стали сдавать вступительные экзаме-

ны, потому что язык, на котором они пытались говорить с членами приемной комиссии, оказался вовсе не молдавским, а каким-то совершенно другим. Так и вернулись в родной колхоз. Потом вы- учились на зоотехников в районе. Там, слава Богу, преподавание велось на украинском языке, тоже практически родном. Но загадка своего «секретного» языка осталась. Никто по этому поводу особо не заморачивался: в колхозе и без того дел по горло. Тем более что на «молдавском» говорить никто не запрещал – говори, хоть обго- ворись, никому до этого дела нет.

Самые дотошные жители Мартоноши задумывались над не- обычными фамилиями, которые носило большинство селян. Были они, конечно, родные, но явно неотсюдашние: Матяш, Яцкул, Во- ропай, Жовна, Довбыш, Нэбога, Булацэла, Врадий, Брэворош и даже Кандэ. Как инопланетяне среди Петренко-Сидоренко-Ткаченко и прочих Макарчуков-Федорчуков.

Но такая ерунда не особо волновала селян. Как сказали бы теперь некоторые наши современники, они по этому поводу не парились.

Из соседних сел в Мартоношу на жительство люди приезжали вполне охотно: колхоз богатый, новоселам помогал, чем мог. Хотя за глаза приезжие и называли односельчан клятыми молдованами, но так, беззлобно. Скорее, даже от скуки. Сами женились на местных девчатах, деток от них имели. Даже над собой слегка подтрунивали: дескать, омолдаванились.

Но, в принципе, разница в менталитете украинцев и местных жителей ощущалась. Вроде все одинаковое и у тех, и у других: колхоз один и тот же, урожай выращивают одинаковый, по- украински говорят – не отличишь от остальных. И даже хаты с домашним хозяйством, вроде как похожи. А в повадках что-то не то, другое что-то. Вроде бы все так, а только немножечко не так. Что не так, сразу и не объяснить. Это где-то на уровне чутья почти звериного.

В доме Брэворошей, естественно, тоже говорили на двух язы- ках. Почти всегда – на родном, на домашнем. Но иногда вдруг переходили на украинский. Обычно это было, когда говорили о событиях официальных – о Хрущеве, или о снятии с должности за пьянство второго секретаря райкома Наливайко. Папка горой стол за обоих:

–

Никита

–

наш

человек

сельской.

А

кукуруза

–

что

кукуруза?

Рас-

тет

себе,

как

крапива.

И

нехай

себе

растет.

В

войну

крапиву

ели,

сейчас

кукурузу

–

тоже

пользительно,

витамины

там,

гемоглобины

всякие.

В такие минуты Глебка очень гордился отцом. Папка не только разбирался в политике, но и оперировал такими словами, что и го- лова сельсовета Мыкола Григорич мог не всегда. Одни гемоглобины чего стоили!

Про снятого с должности второго секретаря райкома Наливайко отец чеканил, словно передовицу «Правды» читал: Наливайко – му- жик стоящий, не хуже Никиты. Масштаб не тот, конечно, но – фигура. Он бы работал и работал, как негр на плантации, но пил неправиль- но. Нельзя горилку запивать вином. От этого все беды! Опять же закуска. Сало – универсальный препарат от алкоголя. Хочешь – пей, хочешь – не пей, но сало, как партия, наш рулевой! А он горилку вином запивает, а салом не закусывает. Прямо политическая ката- строфа какая-то! Мыкола Григорич одобрительно кивал, а при слове

«препарат» бодро вскидывал голову, давая понять, что сей термин ему тоже знаком очень даже хорошо.

Папка и Мыкола Григорич любили не только выпить, порас- суждать о политике, но и попеть. Особенно им нравилась песня про советскую атомную бомбу, которую несколько лет назад ещё исполнял знаменитый хор ансамбля имени Александрова. После смерти Сталина песню по радио петь перестали, но она, как гово- рится, уже успела шагнуть в народ. Начинал песню всегда папка, Мыкола Григорич подключался с припева и дальше они уже пели вместе, но на два голоса:

Мы недавно проводили Испытанья нашей силе, Мы довольны от души,– Достиженья хороши!

Все на славу удалось,

Там, где нужно, взорвалось, Мы довольны результатом – Недурен советский атом.

Вот так штука!

Всем наука!

Сунься, ну-ка!

О-го-го!…

Не ленились, Потрудились

Для народа своего!

Подтвердил товарищ Сталин, Что мы бомбу испытали.

И что впредь еще не раз Будут опыты у нас.

Бомбы будут! Бомбы – есть! Это надо всем учесть.

Но не входит в наши планы Покорять другие страны.

Ни британцев, Ни германцев, Ни голландцев– Да, да, да!

Вы не бойтесь, Успокойтесь,

Не волнуйтесь, господа!

Как услышала про это Иностранная газета,– Зашумела на весь свет:

«Рассекречен наш секрет! И у русских есть сейчас То, что было лишь у нас! Как же русские посмели?

Трумен с Эттли проглядели!» Неужели

В самом деле?

Проглядели?

Ха-ха-ха!

А чесоны, Моррисоны

Доведут нас до греха!

Мы хотим, чтоб запретили Жить на свете смертной силе, Чтобы с атомным ядром Приходило счастье в дом.

Вы ж хотите запретить Всем его производить, Чтоб служил на свете атом

Только вашим хищным Штатам. Вашим Штатам,

Синдикатам, Да магнатам, Э-ге-гей!…

Ваши планы Все обманы,

Их не скроешь от людей!

После исполнения этой песни папка с Мыколой Григоричем пили за здоровье композитора Мурадели и поэта Михалкова, на- писавших «цю гарну писню».

Серебряная медаль Гаврика в семье была встречена спокойно. Ни радости, ни огорчения: получил и получил. Когда старший сын принес медаль домой, положив ее молча на стол, папка, тоже ничего не говоря, порылся в скрыне и вытащил из нее медаль с замызганной колодкой, на которой было написано «За боевые заслуги». Положив ее рядом с медалью сына, сказал:

–

До

пары,

–

и,

впервые

в

жизни

приобнял

Гаврика,

добавив:

–

Тоже

серебряная.

Медалька

–

она,

сына,

и

в

Африке

медалька.

6.

Гаврик через пару дней уехал в Одессу поступать в мореходное училище. Неожиданно вместе с ним уехала и Валька. Сказала, что будет поступать в Одесский педагогический институт на географи- ческий факультет. Похоже, селу Мартоноше светила перспектива перенасыщения школы учителями географии. Селяне злорадство- вали, утверждая, что Гаврик решил отомстить Ганне Герасимовне за четверку на выпускном экзамене, окончательно охмурив ее дочь. Но как было на самом деле, не знал никто.

Вскоре Гаврик прислал письмо, в котором сообщал, что в мо- реходку он не прошел по конкурсу, несмотря на медаль, и нанялся

простым матросом на торговый корабль, который вот-вот должен был отправиться по торговым делам аж в Америку! Правда, не в ту, которую так не терпели в селе, а в Южную Америку, где любили Ленина и какого-то Че Гивару.

Валька матери не писала, и все селяне дружно решили, что Гаврик ее все-таки напоследок обременил, и она не пишет от стыда. Ганна Герасимовна даже пыталась «качать права», придя к дому Брэворошей, но тихая мамка, глядя ей в глаза, вдруг пообещала спустить на нее пса Пирата, который, кимаря у своей будки, так и не узнал, что ему была уготована роль злой собаки.

Глебушка смотрел на происходившие события и мало что понимал. Его жизнь почти не изменилась, если не считать, что больше он не мог рассматривать спящего старшего брата. Папка по-прежнему каждый день уходил в колхозную контору и воз- вращался вечером пьяный. Мамка, придя с работы, занималась хозяйством. Глебушка целыми днями сидел в своей коляске воз- ле хаты и мечтал. Ему виделась его счастливая военная жизнь, полная подвигов и разрывов снарядов. Он мысленно всегда бежал впереди своих солдат, и его ноги были на удивление сильными и быстрыми.

Однажды, когда папка и мамка были на работе, к нему во двор ввалился пьяненький дед Илько. Он охватил мутным взором про- странство и, увидев Глебушку, удивленно спросил:

–

Ты

как

тут

оказался?

–

Мамка с папкой народили, – постарался дать исчерпывающий

ответ

Глебушка.

–

Народили?

–

удивился

дед

Илько,

словно

тайна

человеческого

рождения оставалась для него до сих пор недосягаемой. – А баба

Горпына

где?

–

У

себя

на

дворе,

наверно,

–

поразмыслив,

сказал

Глебушка.

–

У

себя?!

–

искренне

удивился

дед

Илько.

–

А

где

же

тогда

я?

–

У

нас

с

папкой

и

мамкой.

У

Брэворошей,

–

вспомнил

Глебушка

свою

фамилию.

–

Брэ-во-роош, – задумчиво протянул дед Илько. – Это тот

Брэворош,

который

колхозный

счетовод?

–

Да, –

подтвердил

Глебушка.

–

А

ты

тогда

кто?

–

Глебушка.

Просто

хлопчик.

Когда

вырасту,

буду

полковник.

–

Наверно,

лисапетными

войсками

командовать

будешь,

–

кив-

нул

дед

Илько

на

Глебкину

коляску.

–

Нет,

не

лисапетными.

Пушечными

войсками

буду.

Или

се-

кретными.

–

Лучше

секретными.

От

них

шуму

меньше.

А

то

утром

про-

снешься,

а в голове снаряды

рвутся, рвутся, рвутся…

–

А

вы,

дедушка,

в

войну

кем

были,

танкистом?

–

Не,

не

танкистом.

Я,

сынок,

в

войну

старостой

был

в

Каменке,

на немца,

так

сказать,

батрачил.

–

Значит,

вы

фашист?

–

удивился

Глебушка.

–

Да не то чтоб, – пожал плечами дед Илько. – Я и сам не знаю,

кто я. Когда немец в наше село пришел, собрался сельский сход.

Немец

сказал:

–

Выбирайте, селяне, старосту. Меня и выбрали. Я был тихий,

неженатый, никому поперек не вставал. Вот и выбрали. Я никого

не

обижал.

Одного

жидка

из

Златополя

даже

у

себя

в

сарае

прятал,

кормил. Потом наши пришли. Ну, в смысле Червоная армия. Меня

расстрелять решили. За измену Родине и лично товарищу Сталину.

На

речку,

на

Камень,

привели

на

расстрел,

чтоб

по

всей

строгости.

А тут жидок этот откуда ни возьмись. Шустрый такой, совестливый.

Не

стреляйте,

говорит,

старосту.

Он,

–

говорит,

–

хоть

и

враг

радянь-

ского народа, а человек хороший. Он, говорит, жизнь мою спас и

провизию давал. Меня тогда пожалели и бросили на торфозаготовки

под

Новгород

на

десять

лет.

Слыхал

про

Новгород?

–

Нет,

–

признался

Глебушка.

–

А

как

это

–

бросили?

–

За

руки,

за

ноги

–

да

и

бросили,

–

сипло

засмеялся

дед

Илько.

–

Это

краще,

чем

за

ушко

да

на

солнышко,

согласен?

–

Согласен, – честно признался Глебушка, представив себе деда

Илька, прибитым

гвоздем

за ухо

к

солнышку.

–

Отож, – наставительно поднял вверх дед Илько желтый от

махорки

указательный

палец

единственной

левой

руки.

–

А рука-то ваша где, дед Илько? – поинтересовался он. – Не-

мец,

что

ли,

оторвал?

–

Зачем немец? Это я сам по дурости, еще до войны. Бычок у

нас в колхозе был скаженный. Решил я его приструнить, а он мне

рогами

своими,

чтоб

его,

печенку

отбил

и

руку

всю

так

помял,

что

сохнуть стала. В районе, в больнице, отрезали руку-то, чтоб все тело

не

высохло.

Во

как!

Медицина,

брат.

Дело

научное!

–

Дед Илько, а правда, что у вас в Каменке хата своя есть?

–

Есть хата, – согласно кивнул дед. – Только в Каменке меня

до сих пор старостой кличут. Не хочу там жить. Всё о войне той

проклятой напомнить хотят. Да и тут всё напоминает: он кивнул на

немецкую

каску,

на

краю

которой

сидела

курица,

и

время

от

времени

опускала

в

нее

голову,

чтобы

сделать

свой

куриный

глоток

воды.

–

Во как драпали! Даже каски все побросали! Без него, без

железа-то, бежать

краще

получается.

–

А что

же вы

с

ними не

драпанули,

дед Илько?

–

А кто меня звал? Да и тутошний я, куда мне с ними. А потом,

знаешь,

странные

они.

Вроде,

люди

как

люди:

ноги,

руки

–

дед

по-

казал взглядом на пустой рукав, заправленной в штаны домоткан-

ной рубахи. – А вроде и не как люди. Представь себе: ночевали в

Каменке,

а

каждое

утро

воевать

на

машинах

ездили

в

другое

село,

в Защиту, там фронт у них стоял. Прямо, хоть трудодни им вы-

писывай. В воскресенье – выходной. Сидят возле хат, в гармошки

свои

губные

дуют,

смеются.

Детишки

наши

глупые

пляшут

для

них,

а те им сахар да шоколад суют. А потом вдруг как-то враз собра-

лись, в Златополь поехали, облаву на евреев устроили. Всех, кого

поймали, без разбора погнали по шляху аж до вашей Мартоноши.

Возле села, в яру, из пулеметов построчили и баб, и деток этих

жидковских.

А

чем

они

виноваты,

что

жидками

родились?

Они

тут

всегда жили, никому ничего плохого не делали. Слава Богу, тем,

кто

посмелее,

сбежать

удалось.

Попрятались

по

сараям.

Никого

не

выдали!

Они

ж

свои.

–

А

правда,

что

вы

с

бабой

Гарпыной

горилку

пьете?

–

Ну, а чего ж ее не пить? – удивился дед Илько. – В ней вита-

минов,

знаешь,

сколько?!

Больше,

чем

в

ананасе!

–

В

чем?!

–

растерялся

Глебушка.

–

Это шишка такая африканская. Здоровенная! Сам не видал,

но один ваш мартоношевский мужик рассказывал, он ел этот ананас

много раз.

Дэдул

его

фамилия,

может,

знаешь?

Глебушка деда Дэдула знал хорошо. Тот работал сторожем в мамкиных яслях. Дед Дэдул, правда, был глухонемым от рождения. Но это не влияло на привлекательность рассказа об экзотическом фрукте.

–

Слушай, хлопчик, – вдруг перешел на шепот дед Илько, – а у

вас

в

хате

горилки

нет

ли,

часом?

–

Нема,

–

уверенно

сказал

Глебушка.

–

Ни

горилки,

ни

ананасов.

Папка все сам выпивает. А мамка горилку не гонит, некогда ей.

–

Ну, тогда я, пожалуй, пойду, – с грустью в голосе сказал дед

Илько. – Дел много. Скоро обед, а я еще даже напиться не успел,

как

следует.

Единственной рукой он зачем-то тронул колесо Глебкиной коляски, словно хотел проверить его на прочность, и синусоидной походкой потащился к калитке.

7.

Лето подходило к концу. Уже отошла вишня, отошли абрикосы.

Яблок, груш было столько, что ими хозяйки кормили поросят.

Иногда по вечерам к Брэворошам в дом с бутылкой горилки заходил голова сельсовета Мыкола Григорич. Они с батькой уса- живались на Глебкиной веранде за столом и наливали по первой. Мамка тем временем ставила на стол тарелку с крупно нарезанным салом, солонку с солью чуть сероватого цвета, клала зеленый лук, чеснок, мочёные яблоки прошлого года, а сама убегала готовить на скорую руку яичницу со шкварками. Мужчины наливали по вто- рой, не торопясь закусывали. К тому моменту поспевала и яичница, которую мужчины ели алюминиевыми вилками из общей тарелки. Мыкола Григорич в селе был, пожалуй, самым умным челове- ком. Об этом много раз говорил папка, да Глебка и сам это понимал. И немного огорчался, ведь папка оказывался, как Гаврик – с серебря- ной медалью. Золотая по праву принадлежала Мыколе Григоричу. Но Гаврик рассуждал по-взрослому. Во-первых, должность Мыколы Григорича называлась «голова». Не «нога», не «рука», не «пузо», а именно «голова». Это многое объясняло. Кроме того, Мыкола Григорич часто употреблял еще более непонятные слова, чем папка. Особенно после того, когда выпивал очередную рюмку горилки. В таких случаях прежде, чем потянуться к салу или там к чесночине, он вздрагивал мелкой дрожью и говорил что-нибудь вроде: «Миль

пардон, печёночка». Очень образованный был человек.

Все село особенно уважало Мыколу Григорича за то, что на своем огороде он уже несколько лет выращивал хомут. Да, да, именно хомут, который надевают на шею обычной лошади! Голова сельсовета вскоре после войны заприметил на ореховом дереве у себя в саду подходящую ветку, которую с помощью многочисленных

гирек-противовесов заставлял расти в форме овала, в точности по- вторявшего очертания хомута. Чем не устраивал Мыколу Григорича обычный хомут, никого не интересовало. Полет творческой мысли головы – вот что будоражило сознание односельчан и переполняло их законной гордостью за своего земляка! Ученые страны в те годы как раз научились оборачивать реки вспять, а Мыкола Григорич за- ставил ореховую ветку расти по заранее заданной траектории, что было отнюдь не меньшим научным достижением.

После пятого или шестого гранёного стаканчика Мыкола Гри- горич спросил у папки:

–

Кстати,

а

как

тебе

новый

второй

секретарь

райкома

Вэлыко-

хатько?

–

Да

так,

задрока

мелкая,

–

отмахнулся

папка.

По

блату

присла-

ли. Областным гаражом раньше командовал. А к нам в район – типа,

на

повышение.

–

Я

таких

на

фронте

–

руками

давил.

Мыкола Григорич согласно кивал. Правда, сам Мыкола Григорич на войне не был по причине плоскостопия и слабого зрения, тогда как папка служил бойцом в пехоте и в военных вопросах разбирал- ся – будьте любезны!

Выпивать и во всем соглашаться с собутыльником было не только не интересно, но и совершенно не по правилам, которые с незапамятных времён устанавливались в Мартоноше. Собу- тыльники обязательно должны были во время выпивки о чем- нибудь спорить. Не важно, о чем. Главное, чтобы их взгляды были противоположными. Например, батька до потери голоса спорил с Мыколой Григоричем о том, какой футбольный стадион лучше: «Динамо» в Киеве или «Лужники» в Москве. «Лужники» построили летом 1956-го, совсем недавно. Об этом событии пи- сали газеты, говорили по радио. Мыкола Григорыч, со значением дирижируя вилкой, на конце которой трепыхался розовый кусок сала, убежденно говорил:

–

Никита

построил

«Лужники»

назло

мировому

империализму!

Мильёны карбованцев вбухал, чтобы капиталистам досадить! Не

стадион получился, а красота небесная. Рай по сравнению с «Луж-

никами»

–

хуже

нашего

колхозного

сада.

–

Ну, ты, Мыкола Григорич, скажешь же! «Лужники» – это,

конечно,

да!

Это

–

да,

конечно!

Но,

ежели

посмотреть

на

них

с

науч-

ной пропозиции, то

полная ерунда

получается. Там

же природы –

никакой! Вот скажи ты мне, уважаемый голова, где у них там, в

«Лужниках», предположим, каштаны?

–

Какие такие каштаны? – морщился, как от горилки, Мыкола

Григорич.

–

Во-от!

–

папка

победоносно

вздымал

вверх

зеленое

перышко

лука. – Наших киевских каштанов там и близко нет! А без каштанов

какая

красота?

–

Каштаны тут ни при чем! – горячился голова, роняя кусок

яичницы на пол. – Ты, Васыль, так рассуждаешь, будто газет не

читаешь и радио не слушаешь. На прошлой неделе два советских

бобика в космосе сутки вокруг Земли крутились: Белка со Стрел-

кой. Это тебе как?! Скоро людына в космос полетит, а ты – каш-

таны!

Там

по

дороге

на

стадион

«Лужники»,

говорят,

–

автоматы

с ситром стоят. Хочешь, вишневое пей, а хочешь – грушевое! Вот

она

где,

красота!

–

Конечно, если твой «Спартак» в футбол играть не умеет, то

остается

только ситром наслаждаться, – язвил папка.

–

А

чего

это

он

мой?!

–

переходил

на

фальцет

Мыкола

Григорич.

Я

тоже

за

«Динамо»

(Киев)

болею!

Но

справедливость

быть

должна!

«Лужники» Никита строил по этим, по последним, можно сказать, достижениям мысли!

–

Были

мысли,

да

все

обвисли!

–

парировал

папка.

–

Каштаны

–

где на твоем «Лужнике»?! Нет ни разу там каштанов. Значит, и

красоты

там

быть

не

может,

хоть

обмыслись

ты

в

доску!

Если

нету

красоты,

то

никакая

мысля

не

поможет,

понимаешь

ты?!

Глебушка внимательно слушал эти дебаты. В разговор он, конеч- но, не встревал, но мнение свое имел. Папка был прав: без красоты, зачем она – мысля?

Два-три раза в год к Брэворошам приходило много народа. Обычно это случалось 7 ноября и 9 мая. Осенью все садились в хате, летом – на улице, в саду. Мамка выставляла вкусную еду: домашнюю колбасу, сало, конечно, тушила пахучую картошку. Из погреба до- ставались соления и подавались на стол. Глебушка особенно любил домашнюю колбасу и мочёные яблоки. Он готов был уплетать их хоть с утра до вечера.

За общий стол со взрослыми его никогда не сажали. Ему и детям гостей накрывали отдельный маленький столик. Еда была похожей на взрослую, но без горилки. Вместо неё наливали, как правило,

сок из шелковицы, или яблочный сок, которого в погребе было в достатке.

Глебка не особо любил играть с детьми. Его больше занимали разговоры взрослых. Где-то часа через два после начала посиделок, хорошо насытившись и разомлев от горилки, женщины начинали помогать мамке убирать со стола посуду, а мужчины переходили к обстоятельным разговорам. Эту часть праздника Глеб любил особо. Гости рассказывали друг другу удивительные истории. Чем неправдоподобней был рассказ, тем большее одобрение он вызывал. Папка был непревзойдённым рассказчиком. С ним в этом деле не мог соперничать даже голова сельсовета. Мамка, когда папка не слышал, добродушно называла его рассказы брехнёй. Глеб был не согласен с таким мнением, потому что папкины истории были, как правило, интересней, чем сказки из книжки, которая лежала в хате на этажерке. Выпив очередной гранёный стаканчик, папка на несколько мгновений замирал, ожидая, пока живительная влага дойдёт до пункта назначения. Получив таинственный сигнал из района пупка, папка начинал короткий, но ёмкий рассказ:

–

Я когда иду на охоту на медведя, всегда беру с собой буряк. Да-

да!

Самый

обычный

буряк,

который

бабы

в

борщ

кидают.

Медведь

он очень сам не свой до буряка. Накидаю я этого буряка в лесу, сам

сижу

в

засаде

и

жду

его,

белого.

–

Бурого,

–

деликатно

поправлял

кто-нибудь

из

более

трезвых

гостей.

–

Если измызгается в болоте, то бурого, – легко справлялся с оп-

понентом

папка.

–

Так

вот,

други

мои,

открою

вам

секрет.

В

медведя

я всегда стреляю дуплетом прямо промеж рогов. В смысле, промеж

очей, – поправлял себя папка, не теряя самоконтроля. Промеж очей,

други мои, чтоб ему те очи повылазили! Но дуплетом – непременно!

Для

надёжности.

Мужчины одобрительно гудели. Им было совершенно неважно, что у папки отродясь не было двустволки, и на охоту он ходил с ржавой одностволкой шестнадцатого калибра. Не имело значе- ния и то, что в окрестных степях если и был один единственный лесок, то и тот назывался районным парком культуры и отдыха. Главное – уметь рассказать, преподнести свой рассказ! Ну и, ко- нечно, беззаветно верить в то, о чём говоришь. Без Веры Правда не нужна никому.

8.

Горе – оно всегда неожиданно. Оно пронзает, как внезапная мол- ния: ярко и тихо. Это только потом начинаются раскаты душевной боли-грома.

Внезапной посреди августа стала и папкина смерть. Утром он, как всегда, отправился со своим портфельчиком в контору, а часов в пять вечера у их хаты остановилась бричка бригадира Ивана Фи- липповича. Не слезая с нее, бригадир прокричал во двор:

–

Марийка, давай бегом в бричку, там твоему Васылю погано!

Мать

как

была

в

домашнем

ситцевом

халате,

выбежала

на

ули-

цу и запрыгнула в бригадирову бричку. Странно было видеть их с бригадиром рядом: бричка – транспорт индивидуальный, началь- нический. Вороной конь по кличке Вороной резко фыркнул и понес мамку с бригадиром в фельдшерский пункт.

Вернулась мамка часа через два. Вернулась одна. Она пришла, шатаясь, как часто, пошатываясь, возвращался папка. Молча, не замечая Глебки, мамка вошла на веранду и повалилась на кушетку. Боже, как она рыдала! Это было даже не рыдание. Это было клоко- тание мамкиной души.

Потом она вдруг замолчала и как-то неестественно ровно и мед- ленно встала с кушетки. Она подошла к коляске сына, сильными руками притянула его к себе и стояла, как мадонна, глядя куда-то глубоко в себя.

Странно, но Глебка все-все понимал. Он сам удивлялся своей понятливости. Он даже осознал, что сильно повзрослел за какие-то минуты, или часы.

Вскоре в их дворе появилась уйма народа. В основном то были женщины, которые занимались подготовкой к поминкам. Пришла помогать соседка тетка Люська, в честь которой папка когда-то назвал козу, и даже Ганна Герасимовна. Она вошла во двор, обняла своими огромными ручищами мамку, и они долго стояли, обняв- шись, и плакали на два голоса.

Обычно умершего односельчанина в райцентр не отвозили: гото- вили его к похоронам в его же хате. Пожилые женщины приходили обмывать покойника и переодевали его в чистую одежду. Он лежал на столе или на кровати, дожидаясь, пока его переложат в гроб, кото- рый изготавливал плотник Хома Митрич в своей майстэрне. Гробы у Хомы Митрича получались справные: очень добротные, аккуратные

и даже красивые, если такое слово вообще можно употреблять по отношению к гробу. Гроб по-украински – труна. Звучит, как струна! Звучит торжественно, волнующе. Не просто ящик с покойником, а вместилище большой человеческой тайны.

В случае с папкой все было по-другому. Его тело, как слышал разговоры Глебушка, повезли в район для экспертизы. Оказывается, в день случившегося несчастья в папкину контору нежданно за- явился второй секретарь райкома Вэлыкохатько и с места в карьер стал почему-то орать, что научит папку уважать советскую власть. Папка в тот момент подсчитывал в огромной амбарной книге оче- редные «палочки». Ничего не понимая, он долго молча смотрел на Вэлыкохатько, а потом вдруг резко встал и, как говорили очевидцы случившегося, «упал, как убитый». Прибежавшая фельдшерица Галя ничем помочь не смогла, хотя и честно пыталась. Бездыханного папку отнесли в фельдшерский пункт. Через час или два из района приехала машина скорой помощи и увезла папку не то в больницу, не то в какую-то экспертизу. Шептались и о том, что второй секретарь райкома Вэлыкохатько «дужэ трусывся», когда осознал, что смерть папки могут связать с его ором.

Через какое-то время собравшиеся в хате женщины стали повторять слово «инфаркт», которое показалось Глебушке уди- вительно красивым. Было непонятно, почему, произнося его, женщины печально поглядывали на мамку и на щеках у них по- являлись слезы.

Ситуация была странной и очень необычной. Почему-то все, кто приходил в их хату, гладили Глебушку по стриженой голове и совали ему в руку кто что: коржик, конфетку, кусок плачинды. Глебушка был удивлен такому вниманию. Оно ему даже нравилось. Но скорбные лица женщин не позволяли в полной мере ощущать праздник. К тому же, с каждым прикосновением к своей макушке он почему-то вспоминал, что недавно стриг его папка.

Приходили знакомые рыбаки, которым папка ставил в конторе

«палочки», приносили рыбу. Глебка видел, как мамка пыталась заплатить им за рыбу деньги, но лица мужчин суровели, и мамка прятала деньги в карман халата. Тогда мамка просила рыбаков вы- пить «за упокой души Васыля». Мужчины соглашались и выпивали медленно, с достоинством. Потом, как и женщины, они гладили Глебушку по макушке и, не торопясь, уходили по своим делам.

Колхозного счетовода Васыля Федоровича Брэвороша хоронили всем селом. Народу пришло много-много. Глебушка не ожидал, что в Мартоноше живет так много людей. Даже дед Илько притащился. Казалось, что он впервые в жизни был почти трезв. Он стоял не- много в стороне от всех и смотрел куда-то вбок, как будто немного стеснялся своей трезвости.

Папка лежал в гробу серьёзный и сосредоточенный. Он был в своем пиджаке и в рубахе-вышиванке. Рядом с гробом стоял на своих полутора ногах военрук, историк и физкультурник Иван Фи- липпович. В руках он держал красную подушечку с черной каймой, на которой рядом с медалью «За боевые заслуги», которую Глебка сразу узнал, лежала еще какая-то. На кладбище играл настоящий духовой оркестр. Он был небольшой, но чувствовалось, что музы- канты знают свое дело. Они играли проникновенно и так громко, что Глебке хотелось заткнуть уши. Потом музыканты вдруг замолчали и начал говорить голова сельсовета Мыкола Григорич. Он говорил долго и страстно, словно спорил с папкой насчет футбольного стади- она. Но папка ничего не возражал, а только лежал себе с закрытыми глазами и, наверное, думал о чем-то своем.

Мамка стояла возле папкиной головы в черном платке и сама была какая-то черная. Она уже не плакала, а все время рвалась к папке, но крепкие руки Ганны Герасимовны не отпускали ее.

Потом папку зарыли в землю и люди стали расходиться. Многие пошли во двор Брэворошей, где были накрыты поминальные сто- лы. На столах стояли тарелки с белым киселем, тарелки с жареной рыбой и с хлебом, порезанным большими ломтями, и граненые ста- канчики. В них молчаливые женщины наливали собравшимся на по- минки людям горилку. Все сначала пили молча, а потом заговорили. Скоро в разговорах даже начал проскальзывать смех: вспоминали всякие смешные истории, связанные с папкой. Их оказалось много. Глебушка, сидя у себя на веранде, слышал эти рассказы и смех. Он понимал, что в селе папку любили, хотя он и не понимал, за что. Потом вдруг какой-то сипловатый голос затянул было песню, но на солиста цыкнули. Он замолчал, потом запел опять и на этот раз его поддержали нестройные голоса, которые вскоре как-то выров- нялись, подстроились друг под друга и зазвучали так слаженно и красиво, что Глебушку вдруг пронзила незнакомая взрослая боль. Он представил себе зарытого в землю одинокого папку. Папка не

мог теперь ни песню спеть, ни горилки выпить. Даже его, Глебуш- ку, отругать за что-нибудь – и то не мог. Глебушка сидел в коляске на веранде, смотрел через оконное стекло на певших людей, и его душили слезы. Но он не плакал. Ему было ясно, что папке бы это не понравилось.

9.

После того, как схоронили Васыля Федоровича, Глебушкина жизнь мало в чем изменилась. Мамка, как и прежде, каждое утро, по- доив Люську, вела ее на выгон, а потом торопилась на работу в ясли. Глебушка оставался один, и ему это нравилось. Он думал о своей будущей взрослой жизни, о том, как будет во всем помогать мамке, как станет заботиться о ней. Спустя время после мамкиного ухода, когда солнце было уже высоко-высоко, он подкатывал на коляске к печке и осторожно вытаскивал небольшим ухватом казанок с едой. Казанок был его собственный – маленький и не очень тяжелый. Еда в нем до обеда оставалась еще теплой. Обычно в казанке была картошка или каша, которую Глебушка ел деревянной ложкой. Са- мое приятное было в конце. Глебушка засовывал в казанок кусок белого домашнего хлеба и немного ждал, пока тот пропитывался теплой юшкой. То было его собственное открытие: никто не учил его кушать таким способом. Он съедал кусок влажного хлеба, а потом клал туда еще один, который так же пропитывался юшкой. Он вы- езжал из хаты во двор, чтобы поделиться этой вкуснотой с Пиратом. Пес знал толк в ритуалах объедания и заранее заговорщицки вилял хвостом, ожидая кусок хлеба. То была их большая тайна, о которой не знала ни одна живая душа.

В один из таких дней Глебушка в очередной раз собрался совер- шить свой марш-бросок к печке, но вдруг увидел папкин знаменитый портфельчик. Тот стоял в углу, как и прежде. На секунду Глебушке даже показалось, что папка прямо сейчас войдет в хату, привычным движением протянет руку к портфельчику, возьмет его за матерча- тую ручку и отправится на работу. Но папки не было. Он лежал в земле на кладбище над яром. А впереди, внизу, разливалась Большая Высь. Глебушка вдруг осознал себя одиноким-одиноким. Так одино- ко ему до сих пор почему-то не было. Папкин портфельчик словно подчеркивал это его одиночество. Вот сейчас он возьмет портфель, откроет, а никто за это его даже не отругает, не пристыдит. Потому

что нет больше папки и ругать больше некому. И стричь его теперь тоже никто никогда не будет. Мальчик представил себе, как его не- стриженые волосы все растут и растут. Вот из-за них уже не видно коляски и даже всей хаты. Стало очень одиноко и страшно. Глебушка нагнулся, взял в руки портфельчик и без колебаний открыл его. Он ожидал, что случится что-то волшебное, неожиданное. Так и произо- шло. Как только он открыл застежку портфельчика, дверь отворилась и на пороге появилась мамка. Она стояла в проеме двери и печально смотрела на сына. Глебушке стало неловко от своего самовольства:

–

Портфельчик

папкин,

–

пролепетал

он,

словно

ситуация

нуж-

далась

в

каком-то

пояснении.

–

Теперь он твой – ты же единственный мужчина в семье, – ска-

зала

мамка.

–

Открывай,

не

стесняйся.

В портфельчике лежало несколько волшебных вещей. Во- первых, это был настоящий химический карандаш с металлическим колпачком на конце, чтобы не ломался грифель. Был там и перочин- ный ножичек, который папка называл трофейным. Ножичек был малюсенький, как игрушечный. Но главное – он был складным и на удивление острым. Глебушка это знал точно, потому что папка не раз и не два точил им свой химический карандаш. Делал он это на удивление ловко. Грифель получался ровненьким и красиво ограненным со всех сторон. Но главным богатством, хранившимся в портфельчике, было, конечно, настоящее увеличительное стекло, которым можно было выжигать на чем угодно: хоть на дереве, хоть на руке. На дереве получалось красиво, а на руке очень больно. Глебушка это знал наверняка, потому что видел, как однажды папка выжигал у себя на руке появившуюся неизвестно откуда бородавку. Папка кривился тогда от боли, но бородавку выжег напрочь. Вот такой герой был у него папка.

И еще в портфельчике лежала фотография. Точнее, даже не фотография, а открытка, похожая на фотографию. На ней было изображено что-то не совсем понятное: огромные дома, широченная улица и на ней столько народа и машин, что во всем райцентре не наберется.

–

Это

Америка!

–

догадался

Глебушка.

–

Нет, это не Америка, сынок, – грустно улыбнулась мамка. –

Это Ленинград. Папка всегда мечтал там побывать. Говорил, что там,

представляешь,

летом

не

бывает

ночей!

Светло,

как

днем!

–

И

люди

не

спят?!

–удивился

Глебушка.

–

Не знаю, – смутилась мамка. – Спят, наверно, как не спать.

Только

все

равно

чудно

как-то.

И

еще

папка

говорил,

что

в

Ленин-

граде недавно открыли очень красивое метро. Это такие поезда,

которые ездят

под

землей.

–

Под

землей?

–

засомневался

Глебушка

и

вспомнил

опять

пап-

ку. Он ведь теперь живет под землей. – Вот вырасту и повезу тебя в

Ленинград,

–

твердо

решил

Глебушка.

–

Посмотрим,

как

там

люди

живут.

А

ночевать

уедем

в

Мартоношу!

–

Договорились,

–

сказала

мамка

и

почему-то

заплакала.

10.

Волшебство – вполне обычное дело. Надо просто уметь колдо- вать или иметь знакомого волшебника. Глебушка это знал всегда.

Вечером к ним во двор заглянул голова сельсовета Мыкола Гри- горич. Мамка предложила ему пройти в хату и выпить «с устатку», но Мыкола Григорич решительно замахал рукой:

–

Я, Марийка, к тебе не просто так зашел по-соседски. Я к тебе

по

важному

делу

зашел.

По

делу,

можно

сказать,

государственному.

Мамка удивленно посмотрела на Мыколу Григорича. На лице ее появился испуг.

–

Какое

такое

государственное?

Я

что,

депутат

сельрады?

Или,

может, секретарь райкома? Не шуткуйте, Мыкола Григорич, объ-

ясните

толком.

–

Ты,

Марийка,

не

секретарь

райкома,

это

дело

известное.

Кстати, Вэлыкохатько, второй секретарь райкома, из партии по-

летел. И из райкома полетел, конечно. За грубость с товарищами.

Инфаркт Васыля – это, оказывается, так, грубость. Но партийное

расследование было. Все ж, как ни крути, а Никита Сергеич наш,

за

народ

стоит.

Глебушка представил себе, как Никина Сергеич, похожий на сказочного богатыря, стоит, широко расставив ноги, а за ним – ме- ленький такой народ. Народ к ножище его прижимается, трется об нее, как плешивый кот Барсик. А из огромной хаты-райкома прямо в окно вылетает гадкий Вэлыкохатько. Картуз с него слетает, а он летит выше неба и орет:

–

Помогите,

добрые

люди,

помогите!!!

А люди ему не помогают, только кулаками с земли грозят.

–

Так

вот,

Марийка,

–

Мыкола

Григорич

заговорил

своим

зычным поставленным голосом. – Тебе хлопца теперь надо под-

нимать.

Одной,

как

ты

понимаешь.

Колхоз,

конечно,

поможет.

И я по-дружески, по-соседски. Но возможности наши пока, сама

знаешь, не очень значительные. Ограниченные, можно сказать, эти

возможности, хотя они, эти возможности, пока и есть. Главное, –

Мыкола

Григорич

сокрушенно

посмотрел

на

Глебушку,

–

парень

у тебя хотя и смышленый, но, сама знаешь, инвалид практически.

В селе у нас из медпомощи – только Галька-фельдшерица, а это,

как

известно,

меньше,

чем

ничего.

От

нее

только

вред.

Заболеешь,

не

дай

Бог,

она

такого

тебе

предпишет,

что

лучше

бы

сразу

помер,

без

ее

издевательства

над

человеческим

организмом.

–

К чему

вы

это

все,

Мыкола

Григорич?

–

К тому, что и в районе тебе с хлопцем не помогут. И в области

даже. Нет у них, как бы тебе, дурехе, проще сказать, подходящего

консилиума,

поняла?

–

Так,

может,

в

самый

Киев

за

ним

съездить?

–

напряглась

мамка.

–

За

кем

съездить?

–

растерялся

голова.

–

Ну, за этим, как вы сказали, за лекарством этим, за консили-

мом,

или

как

там

его,

–

еще

больше

засмущалась

мамка.

–

Эх, Марийка, – Мыкола Григорич стиснул в кулаке свой кар-

туз. – Не в лекарствах тут дело, хотя и без них никуда. Тут светилы

нужны,

понимаешь!

Такие,

чтоб,

как

рентген,

хлопца

глазами

про-

щупали, умными руками помяли и решили, фигурально выражаясь,

как его продиагностировать. Нет у нас таких! Ни в Кировограде,

ни даже в Киеве! Все силы война прибрала. До сих пор медицина

оправиться

не

может.

–

Что же

делать?! –

запаниковала мамка.

–

Продуманный

вопрос,

Марийка.

Продуманный.

В

Москву

тебе

ехать сложно. Столица, сама понимаешь. Там тебя с Глебушкой не

ждут. Там такие дела решаются, не до тебя будет. В Ленинград тебе

ехать

надо,

Марийка.

Там

народ

интелихентный.

Врачи

там

–

выс-

ший сорт, академик на академике. Они точно помогут. А не помогут,

домой

вернешься,

куда

деваться?

–

Так

на

что

я

поеду,

Мыкола

Григорич,

–

охнула

мамка.

–

У

меня

ж

денег,

сами

знаете.

–

Продуманный вопрос, говорю тебе, продуманный. Слушай

сюда.

Год

этот

–

год

хороший

для

сельского

хозяйства.

Яблок

уро-

дилось, сама знаешь, всем колхозом за сто раз не съесть. На них, на яблоки эти, будь они неладны, – ни людей, ни поросят не хватит. Думали в колхозе вино из них давить и государству сдавать, так бочками не запаслись. Кто ж знал, что так с урожаем ладно вы- йдет? Неурожай – плохо, а урожай – еще хуже! А государство по головке не погладит. Государство тебе – не мамка, а строгий на- чальник. Руководитель, можно сказать. Одним словом, заседало вчера правление колхоза и приняло мудрое решение: колхозные ясли надо закрыть!

–

Как это

и

при

чем

тут

яблоки?

– изумилась

мамка.

–

Нету в тебе, Марийка, прости, господи, диалектики! – при-

стыдил

мамку

голова

сельсовета.

–

Простого

не

понимаешь.

Мамка сконфуженно опустила голову.

–

Разъясняю, – голос головы стал еще поставленней, – уро-

жай в колхозе неожиданно огромный, рабочих рук не хватает. Все

работники яслей, включая деда Дэдула, переводятся на военное

положение – в смысле на уборку урожая. С детьми в яслях некому

сидеть.

Дети

–

цветы

жизни,

а

тут

уже

не

цветы,

а

готовый

урожай

пропадает,

понимаешь?

–

Понимаю,

–

поспешно

закивала

мамка,

–

но

как

же

детки?

–

Будут развиваться в автономном режиме – пусть мамки их с

собой

на

делянки

берут,

к

труду

приучают.

При

проклятом

царизме,

знаешь,

как

было?

А

мы

чем

хуже?!

Но

и

это

еще

не

все.

Главное

не

сказал!

Правление

нашего

колхоза

приняло

решение

зафрахтовать

у

государства

три

железнодорожных

вагона

и

прямым

ходом,

так

сказать,

без

посредников,

отвезти

в

Ленинград

аж

три

вагона

яблок!

Мыкола

Григорич

посмотрел

на

мамку

взглядом

маршала

Жу-

кова,

только

что

подписавшего

Акт

о

безоговорочной

капитуляции

Германии.

–

Тебе,

Марийка,

колхоз

доверяет

сопровождение

яблок

до

са-

мого города-героя Ленинграда! Получишь все сопроводительные

документы, доставишь все три вагона в Ленинград. С яблоками у них

дела

плохи,

а

у

нас

–

сама

знаешь.

Так

что,

всем

хорошо:

и

колхозу,

и

городу

Ленина

и

тебе

лично!

–

А

мне-то

почему?

–

засомневалась

мамка.

–

А вот почему, голова твоя два уха! Яблоки самолично продашь

на колхозном рынке, а деньги честь по чести перешлешь в колхоз

переводом.

За

это

колхоз

наградит

тебя

премией

в

нужном

размере.

–

Да какие уж там размеры, Мыкола Григорич?! Я ж торговать

не

умею.

–

Не боги, как говорится, Марийка, горшки обжигают! В Ле-

нинграде тебя встретит сам заместитель начальника «Ленплодо-

вощторга» товарищ Матвей Иосифович Цукерман. Наш земляк –

из

Златополя.

После

войны

как

перебрался

в

Ленинград,

так

там

и

живет. Каждый год в Златополь в отпуск приезжает. Вот и в этом

году приехал – ахнул: такой урожай пропадает! На днях был он в

нашем колхозе. Посоветовались мы и решили насчет яблок. Все

организаторские заботы он берет на себя. Человек он надежный,

порядочный,

не

подведет,

не

обманет,

не

беспокойся.

Но самое главное, – Мыкола Григорич поправил свои окуляры, – возьми с собой Глебушку. У товарища Цукермана в медицинских кругах – очень хорошие возможности. Они толк в витаминах, как никто понимают, а он их этими витаминами снабжает. Понимаешь взаимосвязь и взаимовыручку?

–

Понимаю,

Мыкола

Григорич,

понимаю.

Но

хата

моя

как

же?

И Люська, и куры, и Пират с Барсиком…

–

За

хату

не

беспокойся,

приглядим.

Живность

твою

временно

возьму к себе. А куры – что куры. Ты их с собой в дорогу нагото-

вишь

–

путь

неблизкий,

дней

пять

будете

ехать.

Да

и

в

Ленинграде

что-то кушать надо. Не святым же духом вам питаться. Яблоками

не наешься, да и поперек

горла уже эти яблоки.

Голова сельсовета ушел, а мамка еще долго смотрела в сторону калитки. Даже Глебушке было ясно, что жизнь их опять переворачи- валась на другой бок. Что там будет в их новой жизни – совершенно непонятно. Но и так жить, ничего не меняя, ничего и не изменишь. Ему же, Глебушке, казалось, что еще немного усилий – и путь к ко- мандованию полком станет прямым, как мост через Большую Высь.

11.

Сборы в Ленинград были долгими, суматошными и бестолко- выми. Мамка ежедневно пешком моталась от правления колхоза до станции, где к отправке готовились вагоны с яблоками. Нужные бумаги были оформлены быстро, а вот с вагонами было много не- утыков: то доски в полах вагонов оказывались гнилыми, то замки на засовах отсутствовали, то решётки на окнах для обеспечения вентиляции и безопасности вагонов были сломаны. Позаботиться

пришлось и о сооружении нар и оборудовании печки-буржуйки. Тут выручил безотказный плотник Хома Митрич. Он прямо в ва- гоне, где предстояло ехать Глебушке с мамкой, соорудил широкие и невысокие нары, в противоположном углу, в закоулке, умудрился смастерить почти элегантный нужник со съемной частью половой доски для естественных целей. А возле дверей вагона прибил к полу доску-тормозок, чтобы фиксировать Глебушкину коляску. И петельку специальную устроил, чтобы удерживала коляску вместе с Глебушкой.

Хома Митрич все предусмотрел! Даже маленький курятничек организовал прямо в вагоне, объясняя мамке:

–

Ты,

Маня,

кур

живыми

вези.

Так

сохраннее

будет.

Ты

их

сюда

посади, да и бери по одной для бульонов там ваших. Ребёнку бульон

в дороге

лучше

всего

на

пользу.

Мамка благодарно кивала, прикидывая, что трех кур ей с за- пасом хватит. А остальных можно соседям раздать в благодарность за поддержку.

–

Поедете, что те королевишна с прынцем! – убежденно говорил

плотник

Марийке.

Все

удобства

–

в

лучшем

виде.

Хлопчику

скучно

ж будет ехать взаперти. Пусть на колясочке сидит себе у дверей, да

любуется

видами,

как

в

кино

в

клубе.

Он же, Хома Митрич, сделал в вагонах специальные бурты для перевозки яблок: чтоб не подавились при движении состава.

–

Поезд-то машина глупая, хоть и большая. Прет так, что павид-

лу привезешь в Ленинград, а не яблоки. А человек все продумать

должен

заранее:

он

не

машина,

с

него

потом

спросится!

Домашние дела разрешились как-то неожиданно легко. Только с козой Люськой и с Пиратом расставаться было затруднительно, но Мыкола Григорич заверил:

–

Все,

Марийка,

будет

абге

махт!

Культурный человек всегда убедительней некультурного. Глебушка еще никогда ни с кем не расставался. С ним расстава-

лись. Сначала Гаврик, потом – папка. Казалось бы, какая разница: ты расстаешься, или с тобой расстаются? Оказалось, разница есть. Когда расстаются с тобой, ты уже ничего поделать не можешь. Такое расставание больное, но когда расстаешься ты – это ещё больнее. Ведь кажется, что в твоей власти не расставаться, изменить все к лучшему.

Глебушка это понял, когда настала пора уезжать на станцию. Они с мамкой побывали на кладбище – попрощались с папкой и с другими родными могилами. А там их – полсела. Мамка у каж- дой поплакала, у каждой что-то пошептала. Глебушка сидел возле папкиной могилы и не сводил с нее глаз. На холмике еще не успела вырасти трава, но искусственные цветы умудрились уже поблёк- нуть. Старательный паук устроил возле креста свою западню, и в него попалась несмышленая муха. Глебушка поднял с земли сухую веточку и освободил дурёху. Та, не поблагодарив, улетела.

С живыми прощаться было тоже нелегко. Пока Мыкола Гри- горич грузил на подводу пару самодельных чемоданов, клетку с курами да узелок с едой и Глебушку с его коляской, мамка обнялась с соседками и все они разом заплакали на разные голоса.

–

Цыц вы, кляти бабы, – деликатно прервал прощание голова

сельсовета.

–

Не

на

фронт

провожаем.

Насплетничаетесь

еще.

–

Он

сам

сел

на

подводу

за

вожжи

и,

дернув

ими,

негромко

скомандывал:

–

Но,

лыдащё!

Две молодые гнедые лошадки резво понесли подводу. С таким темпом до станции им было ходу не больше часа.

Последнее, что запомнил Глебушка, это тын родного двора, за которым возле будки бесновался невозмутимый обычно Пират. Он рвался с цепи, лаял и скулил одновременно. Но кони несли подводу быстро, и вскоре его не стало слышно.

На станции погрузка яблок уже была закончена. Загрузили яблоки одного сорта – семеренко. Они были яблоками позднего сорта и отличались стойкостью в перевозке и хранении. К тому же, они были хороши на вкус. В селе все знали: они и до весны могут в погребе пролежать, не испортятся. Да и мочёные они – тоже хороши, почти не уступают антоновке.

Когда подали паровоз, Глебушка пришёл в ужас. Он прежде никогда паровоз не видел. Его красные колёса и огромная труба, из которой рвался пар, заставили Глебушку вжаться в коляску и сидеть, не шелохнувшись.

–

Что, страшно, брат? – рассмеялся Мыкола Григорич. – Запо-

минай, запоминай. Скоро паровозов не будет. Говорят, на железной

дороге уже во всю тепловозы пошли. Этот паровоз – один из по-

следних,

может

быть.

Мыкола Григорич, как взрослому, пожал Глебушке руку:

–

Мамку береги! Ты у нее теперь – главный в жизни мужчина.

И хватит барином в коляске сидеть. Быстрее лечись! Чтоб в Мар-

тоношу

на

своих

двоих

вернулся,

понял?!

Глебушка кивнул и посмотрел на мамку. Она опять плакала. На этот раз беззвучно. Что ж поделаешь с этими женщинами, если они так устроены.

В вагоне вкусно пахло яблоками, сеном и стругаными досками.

Мамка зажгла керосиновую лампу, быстро навела в вагоне уют и положила поверх сена на нары два байковых одеяла.

Состав тронулся, и Глебушка с интересом стал привыкать к новой обстановке. Вечер, как всегда, навалился мгновенно, без пред- упреждения. Тяжелая вагонная дверь была закрыта изнутри, но в небольшие решетчатые проемы окон пробивался полумрак. Вскоре он сменился полной темнотой.

–

Давай

спать,

сынок,

–

сказала

мамка

и,

задув

фитилек

лампы,

легла на нары рядом с Глебушкой. – Тебе, как, удобно здесь? – тихо

спросила

она.

–

Удобно, – сказал Глебушка и вдохнул полной грудью запах

мамкиных

волос.

Они

пахли

счастьем.

Глава 2.