Строгий профессор

Глава 1. Подаренная невинность

Я хочу быть беззащитной для него. Слегка доступной и абсолютно открытой. Он моя мечта. Мне чуточку страшно. Хотя нет, вру — мне очень боязно. Это впервые в моей жизни — я лежу на постели совершенно голая перед взрослым и опытным мужчиной. От этой мысли меня бросает в жар, хотя я раздета, и в комнате не особо тепло, по идее, мне должно быть холодно.

— Профессор? — шепчу дрожащим голосом.

В глубине души я против всяких извращений, но если бы мои руки сейчас не были привязаны над головой, а широко раскинутые ноги не фиксировались веревками на лодыжках, я бы уже сбежала.

— Я здесь. — Выходит из тени высокий, широкоплечий мужчина.

От волнения между моих грудей скатывается капелька пота. Всё-таки хорошо, что мои ноги и руки привязаны к металлическим спинкам, а то я давно скрутилась бы в комочек, поджав колени и прикрыв руками грудь. Не хочу этого на самом деле, нет. Я ведь ждала. Мечтала, представляла.

— Мне страшно.

— Не бойся, я буду нежен, — отвечает он спокойным хриплым голосом.

Ладошкой нащупываю ворсистую веревку, обкрученную вокруг запястья, и тяну её. Узел нетугой, он не передавливает кожу, не мешает току крови.  Но сбежать я не могу. Инстинктивно пробую высвободиться, но ничего не получается.

— Тише, не дергайся.

Его голос, даже он идеальный. В комнате полумрак, он закрывает дверь на замок, и от тихого щелчка по телу пробегает дрожь волнения. Сердце бьётся чаще. Мой первый раз. Он будет особенным.

— Расслабься и думай о том, сколько удовольствия ждёт тебя впереди.

Я слышу скрип подошв кожаных туфель. Он приближается медленно, но уверенно. Профессор Заболоцкий никогда не спешит. Хищники — они вообще не торопятся, не суетятся. В нужный момент делают решающий манёвр – смертельный прыжок, но за своим хвостом никогда не бегают.

— Неужели тебе никогда не хотелось попробовать это с кем-нибудь из одногруппников?

Он подходит к кровати. Я приподымаюсь, чтобы рассмотреть его. Как всегда, красивый, уверенный в себе. На нём черный костюм с белой рубашкой, в руках журнал посещаемости и несколько папок с планами занятий. Зачем он взял это с собой сюда? Какая нелепица. Он смотрит прямо на меня, бесстыже изучая мое абсолютно голое тело. Это возбуждает и пугает. Смесь страха, неуверенности и желания.

— Нет, я хочу только вас, профессор, — выдыхаю покорным, писклявым голосом, за что тут же себя ругаю.

Нельзя быть настолько доступной. Хочется свести колени, всё же я совсем неопытная, даже под юбку никогда никого не пускала, а тут сразу всё. Растерянно дергаюсь, выкручивая веревки. Мой любимый строгий профессор хмурится, лаская взглядом шею, грудь, живот и треугольник светлых волос на лобке. У меня очень белая кожа, наверное, ему не нравится. Все мои подружки загорелые.

Я стесняюсь, краснея. От его дерзкого взгляда покрываюсь пятнами.

— Ты была очень плохой студенткой, Иванова.

— Знаю, — быстро киваю, прикусывая нижнюю губу и отчаянно заглядывая в глаза своему строгому профессору.

— И не подготовилась к семинару. — Он медленно расстёгивает пуговицу на пиджаке.

— Знаю, Роман Романович, простите меня, пожалуйста.

Откинув пиджак, приступает к пуговицам на рубашке, медленно обнажая мускулистый, покрытый легким загаром торс. Высокий брюнет с голубыми глазами. Умный, интересный, образованный и дико сексуальный.

— Что ты можешь предложить за моё прощение?

— Свою невинность, Роман Романович, я хранила её для вас, — смело признаюсь я, тут же вспыхивая от смущения.

Профессор стягивает рубашку, оголяя мощные плечи. Тянется к ремню. Я начинаю дрожать от предвкушения и новой волны страха, а вдруг мне будет больно или неприятно? Но картина перед глазами заставляет забыться. Я уже видела торс Заболоцкого в университетском бассейне. И после этого неделю не могла избавиться от сладкого видения. Но сейчас меня, разгоряченную и охмелевшую от мужской красоты, интересует всё, что находится ниже.

Профессор расстëгивает ремень и спускает брюки по крепким бедрам. От вида его внушительного холма на боксерах я начинаю хныкать и дëргаться. А Роман Романович стягивает вниз темную ткань трусов. Мой первый член. Он прекрасен.

Мне повезло. Стройный, высокий, опытный и наверняка потрясающий любовник. Он опирается коленом на постель, тянется ко мне, и я постыдно вскрикиваю от предвкушения и неуверенности. Мой любимый строгий профессор, сколько раз я представляла, что именно он станет моим первым мужчиной.

— Это не страшно. Я всему тебя научу, красавица.

Тяжёлая мужская ладонь ложится на моё бедро. Кожа вспыхивает под его руками. Он трогает, поднимаясь всё выше. Касается живота, рёбер, доходит до груди. Она у меня маленькая, с розовыми сосками, практически плоская. Не уверена, что такая нравится мужчинам, но профессор наклоняется к правому соску и обводит его языком. Волнуюсь, хочу прикрыться, дергаюсь, но веревки держат крепко.

— Ты будешь плакать от удовольствия, моя Рати.

— Кто? — облизываю пересохшие губы, он такой умный, он так много всего знает.

— Имя самой горячей богини древней Греции. «Петлёй Рати» называется поза, в которой женщина скрещивает ноги за спиной у партнёра и...

— Я мечтаю это попробовать, — глупо выпаливаю, глядя в небесно-синие глаза.

Мне стыдно за свою несдержанность. Я стесняюсь, несмотря на то, что очень ждала этого. Роман Романович первый мужчина, который касается моей груди. Он кусает сосок, тянет его губами. Тело простреливает желанием, которого я раньше никогда не знала. Мне неловко, пытаюсь соединить ноги, но не могу.

— Нет, я не могу. Я ещё не готова.

Роман Романович усмехается, и ведёт языком по ребрам, оставляя мокрые горячие следы. Он забирается на кровать, устраиваясь между моих пошло раскинутых ног, и любуется.

— Красивая девочка, отзывчивая. При этом невинная, как первый распустившийся весенний цветок. За подобное сочетание и голову на плаху не жаль. Погибнуть во имя любви — это так поэтично.

Глава 2. Добро пожаловать в реальность

— Так да или нет? — строго спрашивает профессор. — Да или нет, Иванова? Вы спите или притворяетесь?

Тёмная будуарная комната почему-то светлеет, расширяясь и покрываясь выпуклой штукатуркой. Облепив белизной поверхность стен до середины, ниже просторное помещение очерчивается панелями дсп. Голос профессора из бархатистого и томного становится металлическим, а к тишине прибавляется дружный студенческий гогот. Отлично, мне всё это приснилось. Упс...

— Нет, я не сплю. Уже не сплю.

Очнувшись, подрываюсь с места, становлюсь ровно, как и положено студенту перед преподавателем. Понимаю: я не в красивой комнате с изысканными тёмными обоями, привязанная к гигантской двуспальной кровати с кружевной кованой спинкой, я в аудитории родного университета. И, кажется, сейчас все ржут именно надо мной.

— Всякое со мной бывало на лекциях, Наташа Иванова, но чтобы кто-то вот так откровенно храпел. — Все снова дружно ржут. — Это в первый раз. Вам совсем не интересно?

Его красивое лицо с яркими голубыми глазами, мужественным подбородком и прямым носом так близко передо мной впервые.

— Мне интересно, Роман Романович. Я люблю литературу.

— Понимаю. — Присаживается он на стол на ряд впереди нас. — Она вас убаюкивает.

Все снова смеются, а я цепляюсь пальцами за край стола, стараясь не показывать виду, как сильно нервничаю. Роман Романович — единственный преподаватель в нашем университете, учившийся во французской Сорбонне, а я уснула на его лекции. Это фиаско.

— Наталья, Пушкин на моём месте, обратившись к вам, сказал бы: «Вы назвали меня дураком. И я дал бы теперь вам оплеуху, да не хочу: аудитория подумает, что я вам аплодирую.»

Я киваю, как будто поняла его. В книжках про любовь, которые я так люблю читать перед сном, шикарный преподаватель восхищается особенной, умной, талантливой, влюблённой в него студенткой. Только это не наш случай, я ни хрена не особенная и половину из того, что он говорит, вообще не улавливаю. Роман Романович не знает мою фамилию без журнала и запоминать не планирует. Но сердцу не прикажешь, и я моментально теряюсь в его синих, как небо, глазах.

А Заболоцкий смотрит на меня так же горячо, как мог бы смотреть на кустик герани на подоконнике деканата. Сгораю от стыда и обиды. Хорошо, что он понятия не имеет о содержании моего сновидения.

 — Останетесь после пары, Иванова, сходим к декану и обсудим режим вашего сна.

Неприятно и боязно, только проблем в деканате мне и не хватало.

Профессор спускается по деревянным ступеням между рядами лекционной аудитории и, взяв в руки мел, с противным скрипучим звуком чертит линию на темно-зеленой доске. А затем ниже, постукивая по всё той же тёмной поверхности, пишет: «Кинематографичность отечественной прозы рубежа XX–XXI веков.»

— Не понимаю, чем он тебе так нравится? Занудный мужик, — наклоняется ко мне одногруппница по имени Ева.

— Он просто серьёзный и начитанный.

Ева, бросив быстрый взгляд на Заболоцкого, начинает изображать тембр голоса профессора:

— Теоретическая значимость литературы состоит в том, что теоретически литература сплошная теория теоретичности.

Тихонько смеюсь, стараясь не зацикливаться на том, что весь поток по-прежнему на меня пялится, перешептываясь.

С Евой мы познакомились на посвящении в студенты, я ей чем-то понравилась. Наверное, тем, что стараюсь хорошо учиться и всегда даю списывать. Ева никак не уймëтся и продолжает обсуждать преподавателя.

— Заболоцкий мне неинтересен, то ли дело Лаврентий Геннадьевич, наш физрук. «Сели-встали, сели-встали». А мужику, между прочим, сорок в этом году стукнуло. И что мы имеем? Глаз горит, руки до сих пор чешутся. Вон видишь, на первом ряду Крапоткина с романо-германской филологии? Так он за зад её ущипнул, она в столовке хвасталась.

Сжимаю губы, чтобы не смеяться в слух, Заболоцкий и так смотрит на меня как на врага народа. Это он ещё сон мой не видел, а то, наверное, и вовсе прибил бы, обозвав аморальной, слаборазвитой личностью. Мне стыдно за свои видения, хоть я за них и не в ответе.

— Почему ты не разбудила меня? — Тру глаза, совершенно забыв, что с утра накрасила их тушью, размазываю косметику, превращаясь в панду. — Я просто вырубилась и всё.

— Зато он уделил тебе внимание, раньше и не знал, как тебя зовут. А тут даже за журналом сходил. Почти двести человек поток, шутка ли. Пока нас всех запомнишь.

— Дед всю ночь орал, не выспалась, — сообщаю я, снова зевнув. — Он нам спать вот уже месяц не даёт. Мы с мамой в комнате закрываемся, а он по коридору ходит, мочится везде. Трэш полный.

Профессор продолжает писать на доске, холодным, уверенным тоном рассуждая о творчестве целого ряда значительных фигур литературного процесса, а я неосознанно любуюсь тем, как натягивается пиджак на его широкой мускулистой спине, как красиво облегают брюки его крепкие ягодицы.  Говорят, кроме литературы наш профессор уважает спортзал. Расслабляется там, когда интеллектуальные талмуды перестают помещаться в его умной голове.

— Роман Романыч не женат, детей у него нет, и о наличии девушки мне ничего неизвестно. Так что у тебя есть все шансы.

Я жалею, что поделилась с Евой, назвав профессора симпатичным. Теперь она каждый раз меня этим поддевает. Конечно, никакой физрук с ним не сравнится. Просто в начале года, когда мы, совсем ещё зеленые первокурсницы, пришли на «Осенний бал», Заболоцкий там тоже был, следил за порядком. И Ева, привыкшая получать всё и сразу, пригласила самого сексуального преподавателя на медленный танец.

Роман Романович её послал. В литературной, изысканной форме, конечно же, но Ева не забыла и затаила на самого красивого преподавателя нашей кафедры злобу.

— Беруши купи, — Ева обтëсывает мизинец пилочкой, успевая осматривать аудиторию.

Вздыхаю. Евка — дочка богатых родителей, она понятия не имеет, что такое жить в однокомнатной квартире с дедом, у которого в разгаре прогрессирующая деменция. Я хотя бы  в университет хожу, а мама дома с ним круглыми сутками.

Глава 3. Дочь преподавателя

— Ты кто такая? — выходит ко мне навстречу дед.

В тельняшке и голый ниже пояса.

— Я из группы «Любовные коммандос». В свободное от учебы время спасаю несчастные влюбленные пары, чьи родители против их союза. Тайно вывожу любовничков, снабжаю их продуктами питания, селю на конспиративной квартире, в общем, делаю всё, чтобы соединить любящие сердца. Эта работа является невероятно опасной. Разъярённые семьи часто предлагают огромное вознаграждение любому, кто сможет убить меня.

— Чего?! — злится дед.

Он всегда рычит, когда чего-то не понимает. И так как он почти ничего не понимает, то постоянно злится. Иногда даже замахивается.

— Да внучка я твоя, Наташка. Спокойствие, только спокойствие.

— Доченька, это ты? Чего так поздно? Я уже с ума сошла.

Всё, что позже конца пар плюс час на дорогу, у нас считается очень поздно и опасно.

— Ой, не надо с ума сходить, хватит нам дедушки. — Хромаю я по коридору, стараясь не наступать на больную ногу.

Больничный мне, кстати, не положен. У меня же только гематома. И неважно, что на первую пару теперь часа за четыре надо выходить. Кого это волнует?

— Доченька, господи! — Прижимает к лицу фартук моя мама, в ужасе падая спиной на косяк. — Ты что? Ты ударилась что ли? — смотрит она на мою фиолето-черную ногу без носка и ботинка.

— Выглядит жутковато, согласна, но не всё так критично. Дядя-хирург сказал, что мне повезло.

— Надо срочно на снимок!

— Мне сделали снимок, мама.

— Ещё один надо.

Да, да, моя мама — паникëрша каких свет не видывал.

— Все нормально, мамочка, почти не болит.

— Я пельменей налепила. Идём ужинать.

— Мама, я не голодна, мне надо делать кое-что по учебе.

Дохромав до ванной, мою руки после улицы и вздрагиваю, глядя на себя в зеркало. Тушь размазалась гораздо сильнее, чем я думала. И такой меня видел Роман Романович. Какой позор. Быстро умываюсь, вытираю полотенцем лицо.

— Ты умрёшь, если не будешь ужинать. Вначале тебе будет не хватать витамина Е, потом витамина А, потом витамина В.

Я бросаю сумку на пол и включаю компьютер, скидываю одежду, бросая её на стул.

— Днём я ела сосиску, кусок хлеба и сто грамм капусты с огурцами, запила всё это компотом.

— Этого мало. Твои диеты тебя угробят.

Я знаю, как избавиться от мамы и заставить её перестать доканывать меня с ужином.

— Мама, скажи мне, пожалуйста, кем был мой отец?

Мама тут же становится ровно, потом, проходит через комнату, начинает таскать туда-сюда шторы. К нам присоединяется дед с извечным вопросом «Кто вы такие!?».

— Я тебе рассказывала, что он был преподавателем в университете, который я закончила. Он был женат и…  Я просто оставила тебя, когда узнала.

— Шлюха! — очень в тему выдает дед.

Я, усмехнувшись, включаю музыку. Если это правда, то поговорка «яблочко от яблоньки недалеко падает» — это прям наш случай.

— Наташ, если только какой-то преподаватель к тебе полезет или начнет сыпать намеками, то ты сразу же расскажи мне.

Я снова смеюсь, представляя картину того, как Роман Романович начинает сыпать намеками в сторону неуклюжей  Ивановой.

— Я обязательно тебе расскажу мама и сделаю обличающие его в разврате снимки.

Самый близкий мне человек, вздохнув, уходит, прихватив с собой дедушку. А я открываю социальные сети. Видела бы мама мой сон, ещё подумала бы кого надо спасать. Меня или профессора Заболоцкого.

Инстаграма у профессора, конечно же, нет. Но он есть у жены его брата. Путём сложных поисков и долгих выяснений паролей и явок мне удалось вычислить человека, на фотографиях которого часто присутствует мой любимый мужчина. Заболоцкая Варвара — актриса нашего  драматического театра, и именно в её сториз профессор появляется с завидной регулярностью.

Вот и сейчас она сфотографировала огромную тарелку жратвы, а потом себя рядом с профессором. Ревность кислотой обливает сердце, и я даже хочу понаписать ей всякого в личку. К счастью, я сдерживаюсь, но на месте мужа этой  актриски, я бы задумалась, почему его женушка так часто фотографируется в компании красавца-брата. Еще и мама двух детей, бессовестная. Муж у неё, кстати, не очень. Здоровый какой-то. То ли дело Роман Романович. Делаю скрин и сохраняю себе. Хорошо, что люди придумали инстаграм, так бы у меня никогда не было фотографий любимого профессора.

На следующий день мне стоит немалых усилий добраться в универ вовремя. Больно в любой обуви, поэтому между парами я сижу на подоконнике и слежу за тем, как люди ходят в столовую, носятся между этажами, в общем, живут полной жизнью.

Сердце пускается в пляс, когда я замечаю Романа Романовича, он спешит по коридору, привычно уткнувшись в свои бумаги.

— Здравствуйте, — кричу я как можно громче, совсем забыв, что он угрожал мне деканатом.

— Добрый день, — бросает Заболоцкий, даже не подняв на меня головы, и проходит мимо.

И когда он исчезает из виду, я говорю вслух самой себе вместо него:

— Здравствуй, красавица Иванова, как твоя нога? Что сказал врач? У тебя всё ещё осталась возможность ходить, или это уже протез?

До звонка остаются считаные минуты, и я решаюсь двинуться к аудитории. Всё же мне необходим запас по времени.

— Иванова, журнал группы на вашей кафедре, сбегай, пожалуйста, ты у нас зам старосты, а саму старосту я не наблюдаю. — Сталкивается со мной в проеме англичанка, которую, к слову, я теперь особенно сильно «обожаю».

Не успеваю поставить её в известность о неожиданно  нахлынувшей на меня инвалидности, как она спускается вниз по ступеням. Она, кстати, тоже могла бы вспомнить инцидент на пешеходном переходе. Так советы раздавала, что я головой не успевала вертеть. Но с такими ногами временная амнезия ей даже к лицу.

— Ева, сходи, пожалуйста, за меня на кафедру.

— Не могу, Наташка, списывать надо, она сказала проверять будет. — Чиркает что-то в тетрадке подруга.

Глава 4. В погоне за идеальными бровями и бутерброд от Ивановой

— Эй, Евка, псс, — подзываю подругу, пододвигаясь по лавочке ближе к ней.

Подруга отчаянно качает пресс, подсунув ноги под деревянную перекладину.

— Чего? — бормочет подруга, кряхтя, подымается и снова опускается. — Халявошница ты, Наташка, я тут одна надрываюсь, а она на лавке попу греет.

В спортзале царят шорохи, вздохи и стоны. Лаврентий Геннадьевич, словно надзиратель концлагеря, скрестив руки за спиной, ходит между лежащими на полу студентами, проверяя правильность выполнения упражнений.

— Мне по ноге между прочим проехали.

— Если бы тебе проехали по ноге…

Ева приподымается, её лицо краснеет, а лоб покрывается капельками пота.

— Если бы тебе по ноге проехали, то там всё раздробило бы. А ты вон ходишь.

— Эй, спроси у Заболоцкого!? Он всё видел.

— У тебя Заболоцкий с языка не сходит.

— Не говори глупости, на ютьюбе уже даже ролик есть про то, как я ору.

— Ура, ты знаменита.

— Дамочки! Хватит разговаривать, работаем! — орёт Лаврентий в нашу сторону.

— Ладно, что хотела? Быстро давай, пока Геннадьевич не смотрит.

Немного неловко и даже стыдно. Сейчас она будет смеяться и говорить, что я делаю это ради профессора. Но,  во-первых, она не знает про моё спецзадание, а во-вторых, посмотрев на себя в зеркало, я поняла — если и ходить к нему после пар, то явно не в этих штанах. А Евка она модная, она разбирается.

— Мне маман на день рождения подарила деньги, ну и я поднакопила немного. Короче, я хочу чтобы мы…

— Шопинг? — Опирается на локти и вытягивает шею Евка. — Ураа!

— Три штрафных круга трусцой, Ева! — рявкает Лаврентий на весь зал, а я присаживаюсь поудобнее, чуть отодвигаясь.

Взглядом молю подругу о прощении, она встает и зло косится на меня.

Ходить много я естественно ещё не могу, но, во-первых, у Евки есть её собственный «Фольксваген-жук», родители на восемнадцатилетие подарили, а во-вторых, у неё куча знакомых в разных магазинчиках, салонах красоты и броу барах.

— Прежде всего, — с важным видом произносит подруга, щëлкая вешалками и просматривая ряд блузок и кофточек, — мы займёмся твоими бровями.

— А это тут причём? Мы планировали купить мне одежду, а не…

— Натаха, ты глаза-то протри, ты свои брови видела? Кто сейчас с такими ходит? Они же у тебя кустистые и на веки свисают.

— Я думала, сейчас модно, — тихонько спорю, сидя на пуфике в углу зала модного бутика, — ну, погуще.

— Сейчас позвоню Ирине. Она у меня по бровям, запишем тебя на коррекцию. И волосы приведём в порядок. У тебя, Наташка, такие красивые волосы: светлые, густые, длинные, цвет — просто обалдеть! Но ты их в хвост пихаешь, и красоту не видно. А ещё, — шепчет, прищурившись Ева, — мы сменим тебе очки. Те, что для писанины, которые ты на парах пялишь, чтобы конспект записывать. Они бабушкины и просто ужасные.

— У меня столько денег нет, — грустно вздохнув, отвечаю я, чувствуя себя полной идиоткой.

Но Ева на меня внимания не обращает и достает из тонны блузок, висящих на вешалке, нечто, явно призванное дразнить быков. Не флаг Советского Союза, и на том спасибо.

— Вот, блондинкам идет красный. Ковыляй мерять.

— Нет, она слишком яркая, — спорю я, качая головой.

— Ты или слушаешься меня, или я бросаю тебя здесь одну, и ты едешь домой на троллейбусе.

Кивнув, ползу к примерочной.

— Иванова, — окликает меня подруга и, подбегая, сует в руки юбку, вернее даже не юбку, а кусок черной ткани. На шапку не похоже, для повязки на лоб широковато.О! Может, это на грудь нужно напяливать?!

Облачившись в то, что мне выдала подруга, я выхожу к ней.

— Вау, я так и знала, что под грудой невнятного шмотья симпатичная чика имеется. Охренеть, Иванова, у тебя такие ноги стройные! Так, — громко подзывает она продавца. — Мы берем вот эту блузку и эту юбку.

— Но я не знаю — она короткая, мне немного не по себе. Я сомневаюсь.

— Иванова, будет тебе тридцать шесть, сходишь на кесарево два раза, обзаведешься целлюлитом и варикозным расширением вен, вот тогда и начнешь сомневаться. А сейчас, пока мы молодые, надо носить вот такие юбки.

— И вообще, — говорит она мне на ухо, помогая перебраться в соседний магазин. — Ты мужика-то хоть нюхала? А то я могу тебя таким штучкам научить! Был у меня спортсмен — пловец. У него был такой большой, — продолжает шептать, — нос! — хохочет Евка, толкая меня, — а ты что подумала, маленькая развратница?

Смеюсь вместе с ней. Конечно, ничего у меня не было. Только во сне, о котором и вспомнить стыдно. Молодых и глупых одногруппников я не хочу, а тот, кого хочу, на меня и не смотрит.

— А ещё купим тебе маленький, изящный рюкзачок.

— Евка, — хнычу я, — нет у меня столько.

— Забей! Я тебе подарю. А ещё я научу тебя накладывать нормальный макияж. А то это убожество какое-то.

Я закатываю глаза, начиная жалеть, что предложила это безумие. У меня уже кружится голова.

Больше всего мне нравится в парикмахерской. Очень приятно дремать в кресле, отдыхая от бесконечного жужжания подружки. Слышать Евку издалека одно удовольствие. Усевшись на кожаном диванчике, она ждет меня, болтая с каким-то парнем по телефону.  У неё их столько, что я не успеваю запоминать их имена. То ли Петя, то ли Федя.

Мастер колдует над моими волосами, а я улыбаюсь, ощущая радость. Всё же девушкам нужно это. Иногда заняться собой, отвлечься от учебы и миллиона разных дел.

В среду я долго стою в холле перед зеркалом. Странно видеть себя в отражении с распущенными блестящими волосами со слегка выбеленным вьющимися кончиками, аккуратными бровями, лёгким макияжем. На мне та самая красная блузка, в ней нет ни капли пошлости: воротник высокий, застегнут до самого верха, рукава длинные, с аккуратными манжетами. Потому что в моём ансамбле всё внимание уделено ногам. Немного стесняюсь такой короткой длины, но даже я понимаю, что она мне идёт, кроме всего прочего, Ева уговорила меня купить серые замшевые дезерты. По её словам, эта удобная обувь на шнурках прекрасно сочетается с подобными мини-юбками.

Глава 5. Нельзя позволять ничего такого.

Сегодня ночью я едва не умерла, мне было нечем дышать. Вначале я подумала, что мать забыла открыть окно в комнате, а потом почувствовала тяжесть на груди и давление на шее.

Темнота стремительно густела, превращаясь в жуткий мрак, комната истерично кружилась, словно вышедшая из строя карусель. В глазах метались мошки, звуки размазывались, растягиваясь до невозможности. Нереально было понять и расслышать их. Я хрипела как при остром, хроническом бронхите.

Меня спасла мама. Она с рыком бросилась к моей кровати, ввязалась в борьбу, высвобождая. Дышать сразу стало легче. Правда, и её голос звучал ужасающе металлическим и чужим. Я кашляла и металась по подушке, не желая принимать очевидное.

Дед душил меня во сне.

Я не знаю, как ему удалось вскрыть наш замок, каким образом он оказался в комнате, чем думал. И думал ли вообще, набрасываясь на родную внучку. Испытывая дикий страх и ужас, я не смогла сдержать слёз и тихонько заплакала. Каждую новую его выходку принимать становилось всё сложнее.

Мама вытолкала своего отца в коридор и, закрыв дверь, обняла меня, прижав мою голову к груди, пытаясь успокоить. Стало страшно и очень-очень обидно за нас.  Будучи здоровым, он был хорошим и добрым человеком, но эта болезнь, она меняла его, превращая в монстра.

В университет настроения идти нет. Но и дома находиться с ними я не могу. И впервые в жизни, обманув маму, я решаюсь прогулять пары. Просто захожу в кафе, недалеко от университета, и заказываю себе большую чашку капучино. Ни один из моих свитеров не в силах скрыть жуткие фиолетовые следы на шее, и я в несколько оборотов наматываю платок, который то и дело съезжает набок, раздражая меня.

В кармане вибрирует телефон. Я не хочу ни с кем общаться, меня гнетут тяжелые, депрессивные мысли. Но незнакомый номер настораживает, и я поднимаю трубку.

— Иванова, где вас носит? Я уже пятнадцать минут жду вас на кафедре, — глушит грозный голос Роман Романовича.

Глупая импульсивная малолетка. Я даже о нашей встрече с профессором забыла, так сильно меня потрясло произошедшее. Больной дед — это взрослые проблемы, к которым я морально не готова.

— Извините, Роман Романович, я сегодня не смогу.

— Вы заболели? У вас голос странный.

— Нет, я просто не смогу.

— Всего доброго, Иванова.

Он отключается, а я не успеваю спросить, где он взял мой номер. Наверное, вычитал в личном деле. Теперь он будет думать, будто я какая-то безалаберная. Надо было пойти, посидеть там и позаписывать. Этим и отличаются взрослые от детей, они всё понимают и умеют брать себя в руки.  Дед никуда не денется. И сегодня ночью я снова буду ночевать с ним в одной квартире.

Спустя полчаса бессмысленного ковыряния ложкой в остатках капучино на дне чашки я замечаю, что народу в кафе становится в разы больше. Так часто бывает, когда заканчивается третья пара. Здесь появляются и студенты, и преподаватели. В кафе готовят вкусно и недорого, варят отличный кофе.

Грустно вздохнув, бесцельно сверлю взглядом дверь, в которой неожиданно возникает Роман Романович. Конечно же, это странное совпадение, и мой преподаватель вовсе не собирался выискивать меня, выясняя, что случилось. Здесь продаются вкусные пирожки, и, взглянув на меня без особо энтузиазма, Заболоцкий направляется к витрине, выбирая выпечку.

В эту минуту я, как никогда, осознаю всю тупость своей влюбленности. Кому я нужна? Правильно, только маме.

Будь у меня любимый человек, я бы могла поплакать у него на плече, он бы сочувствовал, успокаивая. А так… При появлении профессора становится ещё тоскливее. Какая-то идиотская у меня жизнь. Живу с несчастной матерью, которая одиноко плачет по ночам и всё время моет дедовские сцули.  Помогаю, когда дома, но мне так жаль её.  Она ведь молодая ещё, ей едва исполнилось тридцать восемь. Ей бы построить свою жизнь, а она не живет, а мучается.

— Что это значит, Иванова? Вы пропускаете важное для нас обоих занятие ради того, чтобы посидеть в кафе с чашечкой кофе? Я был о вас лучшего мнения, Иванова.

Вместо ответа я быстро вытираю щёки. И не решаясь поднять глаз, смотрю перед собой, на деревянную столешницу. Я не знаю, что сказать в свое оправдание. Сижу, не произнося ни звука, по моему лицу сами по себе текут слёзы. Сейчас я хочу, чтобы он просто ушёл и оставил меня в покое. Но профессор стоит перед моим столом, будто его сюда по профсоюзной линии поставили. Сквозь распахнутое серое мужское пальто, я вижу обтягивающий грудь лёгкий свитер.

— Что с вами, Иванова?

Мы сейчас не в стенах универа. Я с ним поздоровалась, а обсуждать свои личные проблемы не обязана. В конце концов, ему это всё равно неинтересно. Ну пусть двойку мне поставит, если так ему станет спокойнее. Ещё раз в деканат можем сходить.

— Какой-то мальчик не ответил на эсэмэску?

Вот прямо сейчас он раздражает меня, и я решаюсь на него посмотреть. У профессора короткостриженая борода, пронзительные синие глаза и зачесанные назад тëмно-русые волосы. Заболоцкий хмурится. Его отчего-то беспокоят мои слёзы. 

— Я прошу прощения за то, что пропустила наши дополнительные занятия. Больше этого не повторится.

Снова вытираю щёки, шмыгнув носом, приподымаю подбородок. Надо собираться и идти домой, выбора у меня нет. Повертев шеей, обнаруживаю, что куртка сползла со спинки стула и валяется на полу. Поднимаю, сгибаюсь и разгибаюсь, суечусь, пытаясь найти в рюкзаке кошелёк.

А профессор делает шаг вперед и бесцеремонно сдергивает с моей шеи платок. Черт, так я и знала. Он заметил! Он очень правильный, и в его понимании со мной произошло нечто ужасное. Так оно и есть, вот только его это не касается.

Тряпка, сползшая с моей шеи слишком тонкая, короткая и скользкая, не мудрено, что я спалилась, но ничего другого я в шифоньере не нашла. Следы дедовских пальцев чересчур четкие и яркие. Мне неловко. Не ожидала, что Заболоцкий начнет распускать руки и дëргать мою маскировку. Машинально прикрываю синюшные отпечатки пальцев на коже. Смотрю профессору в глаза. Умоляю оставить меня в покое.

Глава 6. Спаситель Роман Романович

Шутки шутками, но тема для разговора предстоит совсем не веселая. Я отодвигаю для своей студентки стул и сажусь напротив.

От того, что я вижу перед собой, тело кидает в жар. На меня смотрит натуральная блондинка с застенчивой, нежной улыбкой и огромными серо-зелëными глазами. Я вижу Иванову только по пояс, вторую половину тела скрывает стол, но и этого хватает, чтобы снова ощутить странную неловкость, которую я, черт меня дери, не чувствовал рядом с женщиной уже очень много лет. Интимные отношения были, а вот этого трепета — нет.

На ней белая водолазка, эротично обтягивающая тонкое тело, изящные руки и длинную шею. Иванова женственная и хрупкая девушка с маленькой, наверняка задорной грудью, олицетворяющая собой ожившую мужскую фантазию.

И хватит уже себя обманывать, мой мозг, или не мозг, а что-то другое, подсознательно выбрал для доклада именно эту студентку, потому что моему внутреннему миру очень нравится находиться рядом с ней. Но нужно взять себя в руки и вспомнить о собственном возрасте и положении. Она для меня слишком маленькая, чересчур юная и незрелая. Иванова — моя студентка. Этот список можно продолжать бесконечно. Такие девочки устраивают истерики на пустом месте, капризничают, ревнуют и бьют посуду, они шлют эсэмэски, требуют объяснений прямо во время работы, а ещё плачут, всё время плачут.

Откуда я это знаю?! Догадаться несложно.

Вчера я точно так же сидел за столом в ресторане, но с другой прекрасной женщиной. Ужинал в компании двадцативосьмилетней блондинки, дочери подруги матери. Пошёл на это ради Валентины Павловны. Самое интересное, что у нас даже случился секс. Дочь подруги матери скромно дышала подо мной, спрашивая бесчисленное количество раз, хорошо ли мне.

Мне было средне. Не то, чтобы совсем плохо, но и не так, чтобы вау. Это было странно и совсем не горячо. Как последний мудак я сослался на занятость и ушел, оставив её в растерянных чувствах, потому как совместная ночёвка означала бы, что мне понравилось. А это лишние надежды. Продолжения отношений мне не хочется, о чём я и сообщил ей сразу же. Валентина Павловна будет разочарована в старшем сыне.

Но сегодня совсем другое. Наташа выглядит милой и очень нежной. Я вижу, как она перелистывает страницы меню, раскладывает на коленях салфетку. Мне тут же представляется, как усевшись на мою поясницу, Иванова делает мне, уставшему и затюканному ректорской проверкой, массаж плеч и спины. Я обнимаю подушку, подложив её под щёку. Наташа совсем легкая, почти невесомая. Правильно массажировать тело не умеет. Но это и не нужно. Мне просто хорошо оттого, что она рядом. Не глядя, протягиваю руку и касаюсь её маленькой хрупкой ступни, глажу розовую пяточку. Обожаю, когда у женщины розовые, нежные пятки без мозолей и трещин. Это моя слабость. Я уверен, что у Ивановой именно такие, надо будет посмотреть весной, когда она наденет открытые босоножки. Так вот, возвращаясь к фантазиям — Иванова, конечно же, не умеет делать массаж, но от прикосновения её пальчиков к коже мне становится хорошо и спокойно. Я живу один, и мне хочется вот этого: когда проведешь несколько лекций подряд, устанешь как собака, а тебя просто гладят, уговаривая, что всё будет хорошо.

Иванова рассматривает меню. А я резко втягиваю воздух носом. Чёртов извращенец и педофил. Собирался её от маньяка спасать, а сам разглядываю несчастную студентку, фантазируя о ней.

— Нам, пожалуйста, вот это и это. Тычу в меню. — А ты выбрала? — закрываю глаза, одернув себя. — В смысле вы выбрали, Иванова?

Молодец, профессор, так держать. Осталось рассказать, как в твоих фантазиях после массажа плеч ты переворачиваешься на спину, и она усаживается на твои бёдра сверху. Массирует грудь, трëт живот, поливает маслом, поглаживая бока, а потом ты, не выдержав этой пытки, стягиваешь с неё короткие домашние шорты и начинаешь массажировать изнутри, но только не руками, а совсем другим органом. И при этом видишь её маленькую грудь, которая свободно раскачивается под широкой маечкой, потому что на твоей студентке нет лифчика.

Иванова отдает меню официантке, а я глубоко вздыхаю. Надо сто пятьсот раз подряд написать мелом на доске о том, что она ещё ребёнок, может тогда удастся поверить в это.

Дабы успокоиться и начать конструктивный разговор, я делаю внушительный глоток воды и, неожиданно сильно подавившись, начинаю кашлять. Иванова тут же подскакивает, принимаясь бить меня по спине.

 — Спасибо, Иванова, достаточно.

Смутившись, студентка садится на своё место.

— Итак, рассказывайте, как на вашей шее появились эти жуткие следы.

Так хочется, чтобы она оказалась всё ещё невинной. Мне-то разницы нет, я с ней ничем таким заниматься не планирую, но если вдруг виновником окажется какой-то пацан? Это разочарует меня. Во мне возникает брезгливость от мысли об играх с удушьем в компании тупого, совершенно недостойного её красоты студента.

Иванова опускает голову.

— Мой дедушка тяжело болен. Он сумасшедший. Мне очень стыдно, профессор. Просто он был таким хорошим…

— Это сделал ваш дедушка? — с радостью выдыхаю, почти улыбаясь.

Она хмурится, смотрит на меня, непонимающе мигая. Молодец, Заболоцкий. Ещё бы в ладоши похлопал.

— Позавчера ночью он набросился на меня и стал душить. Ещё год назад всё было совсем не так, но болезнь прогрессирует: он уже не понимает ничего, не помнит близких, не контролирует себя. И это очень тяжело видеть, как родной тебе человек превращается в монстра.

— Возьмите, Иванова. — Протягиваю ей салфетку.

— Мне очень страшно, профессор. Сегодня я ночевала в ванной. Представляете?

Она поднимает с коленей салфетку, мнëт её, ковыряет, скручивая.

— Я взяла одеяла и просто положила их на дно ванны.

Дальше я делаю то, что не имею права делать ни за что на свете. Я пересаживаюсь и приобнимаю свою студентку, позволяя плакать на своем плече. Это абсолютно непедагогично. Это полное нарушение субординации. Да это крах деловых отношений между профессором и студентом в принципе. Но мне вдруг становится так жалко эту красивую, невинную, хрупкую девочку. Она плачет на моей груди, она шмыгает носом.