Таинственный пруд. Том 1

СВАДЬБА В ДАЛЕКИХ КРАЯХ

Наконец, состоялся давно откладываемый визит в Лондон к дяде Питеру и тете Амарилис.

Шел 1854 год, и мне уже исполнилось двенадцать лет. Как обычно, к таким поездкам готовились тщательно и задолго. Грейс Гилмор сшила новые платья для меня и матери, особенно хорошо ей удалось мое платье из голубого льна. Грейс стала почти членом нашей семьи. Она взяла на себя заботы о гардеробе матери и научилась делать ей прически для любых случаев жизни. Ее не считали обычной камеристкой, мать питала к ней самые теплые чувства и всегда была готова прийти на помощь. А Грейс, горячо проявлявшая свою благодарность, сумела стать практически незаменимой.

— Просто не представляю, как бы я справлялась без нее, — говорила мать.

Слуги могли бы поднять «бунт» ввиду такого возвышения человека из сословия слуг. Но Грейс Гилмор была весьма тактична. Она всегда относилась к миссис Пенлок и Уотсону как к равным, и они соглашались с тем, что к Грейс неприменимы обычные статьи «придворного протокола». Теперь она обедала за одним столом с нами, и поначалу Уотсон проявил недовольство, рассуждая вполголоса о том, следует ли горничным обслуживать эту даму или она справится сама. Вскоре мать положила конец этой чепухе, а поскольку сама Грейс была воплощенной тактичностью, все в конце концов уладилось, и Грейс стала считаться чуть ли не дочерью хозяев, причем очень полезной дочерью. Она должна была ехать с нами на равных, но настояла на том, что будет выполнять при матери обязанности камеристки, присматривая за гардеробом и Джеком. Вообще отношения между верхним и нижним сословиями в доме могли представлять проблему, но Грейс справилась с этим спокойно и эффектно, как и со всем остальным, за что ни бралась.

Нас радостно встретила тетя Амарилис, которая тут же стала упрекать мать за то, что мы так задержались. Она обняла меня, а потом, отстранившись, начала озабоченно осматривать:

— Бедная моя, милая Анжелет. Как ужасно все, что с тобой случилось! Но зато теперь ты выглядишь вполне здоровой, верно, Питер?

Дядя Питер немножко постарел, но годы лишь добавляли достоинства его внешности. Он расцеловал меня в обе щеки и сказал, что очень рад видеть.

— Мэтью и Елена скоро явятся с Джонни и Джеффри, — сказала тетя Амарилис. — Когда Джонни услышал о вашем приезде, он очень обрадовался. Он был расстроен тем, что вы так долго не приезжали, как и все мы.

Только не подумайте, что мы по вас не скучали. А почему вы сами не приехали в Кадор? — ответила мама.

Тетя Амарилис пожала плечами:

— Питер все время очень занят. Гораздо удобнее, когда вы приезжаете в Лондон.

— А это Грейс, — представила мать. — Грейс Гилмор.

— Очень приятно, мисс Гилмор. Мы рады вашему приезду, слышали о вас много хорошего.

— Вы так добры… — пробормотала Грейс.

— А теперь идите, смотрите свои комнаты. Багаж сейчас пришлют, а обед в восемь. Когда приведете себя в порядок — спускайтесь. Мэтью с семьей может приехать в любую минуту.

Грейс помогла распаковаться моей матери, а потом зашла ко мне.

— Какой чудесный дом! — воскликнула она.

— Я им тоже восхищаюсь, — согласилась я. — А тетя Амарилис всегда выделяет мне эту комнату, с видом на Темзу.

Грейс подошла к окну и выглянула. Я встала позади.

— Вот в этих зданиях заседает парламент. Они действительно великолепны. А вы слышали, что королева лично открывала королевскую галерею и вокзал Виктории два года назад? И посвятила архитектора в рыцари? Да, отсюда просто чудесный вид на реку.

— Поездка в Лондон — огромное удовольствие для меня. Счастливым оказался тот день, когда я зашла в ваш сад.

— Мы все разделяем это убеждение, — ответила я ей.

Было просто чудесно видеть всю семью, а особенно Джонни. Между нами сложились очень тесные отношения. Он был на четыре года старше меня, и в детстве этот разрыв казался огромным, но по мере того, как мы подрастали, он уменьшался. Когда-то Джонни был героем моей мечты, но с появлением Бена я проявила свое непостоянство и мое обожание обратилось на него.

Он взял меня за руки и улыбнулся той мягкой улыбкой, которая всегда так радовала меня.

— Ого, как ты выросла, Анжелет. Ты ведь была тяжело больна? Мы все за тебя волновались.

— Теперь со мной все в порядке, Джонни. А как поживаешь ты? Тебя еще интересуют эти старые черепки? Тебе все еще нравится копаться в прошлом?

Он кивнул:

— Теперь я полностью погружен в это. В следующем году в Грецию собирается экспедиция. Я надеюсь присоединиться к ней.

— И что ты собираешься искать? Древний город?

— Это означало бы надеяться на слишком многое. Как правило, ты копаешь, копаешь… и, если тебе повезет, находишь разбитую вазу.

— А это мисс Гилмор! — воскликнула я, увидев, что к нам подходит Грейс.

— Очень приятно, — сказал Джонни. — Я много слышал о вас. Тетя Аннора писала нам, как много вы для нее делаете.

— Она для меня делает гораздо больше, — рассмеялась Грейс.

Ее можно было назвать не просто хорошенькой, а, скорее, интересной. Она была элегантной, умела превосходно одеваться, поэтому все обращали на нее внимание. Сейчас на ней было светло-коричневое платье, прекрасно сочетавшееся с ее карими глазами, красивые темно-каштановые волосы уложены в узел на затылке. Единственным украшением была гранатовая брошь, подаренная ей моей матерью. Все очень просто, но, вне всяких сомнений, элегантно. Джонни улыбнулся ей. Если он и подумал, что она всего лишь одна из служанок, то посчитал нужным отнестись к ней особенно мило. Уж таким был Джонни. Привлекательность Бена была столь яркой, что я, действительно, позабыла о том, как мил наш Джонни.

Грейс сказала:

— Я слышала, что вы интересуетесь археологией? Мне тоже интересно все, связанное с прошлым. Как, должно быть, увлекательно вы проводите свое время!

— Я только что говорил Анжелет, что люди воображают, будто археологи постоянно находят какие-нибудь сокровища. Такое случается раз в жизни, если повезет.

— Мне хотелось бы узнать об этом подробней.

— Ну что ж, раз вы у нас в гостях, мы еще не раз встретимся. У нас будет время для бесед.

Мэтью и Елена подошли поздороваться с нами и были представлены Грейс. Джеффри тоже вырос, и ему, должно быть, исполнилось уже пятнадцать.

— Должны приехать Питеркин и Френсис, — объявила тетя Амарилис. — Я решила собрать всех членов семьи, мы ведь так давно не виделись. Я знаю, что все это из-за несчастного случая с Анжелет, а потом ее болезни… Слава Богу, все кончилось, теперь она просто цветет.

Наконец, собрались все приглашенные, и мы сели за обеденный стол — в одном конце дядя Питер, в другом — тетя Амарилис. В прошлом мне не раз доводилось сидеть за этим столом, и я помнила здешние обычаи. Всегда главную роль играл дядя Питер, а все остальные должны были считаться с его мнением. Большей частью разговоры велись о политике, которая, по-моему, интересовала его больше, чем все остальное, вместе взятое. Тогда я была совсем ребенком и мало понимала из того, что говорилось, а теперь, конечно, я была старше, но это был еще не тот возраст, чтобы принимать в разговоре активное участие.

На этот раз разговор шел об отношениях между Россией и Турцией и о том, какую роль должна играть в этом Англия.

— За Палмерстона — весь народ, — говорил дядя Питер.

— Но прав ли он? — спросил Мэтью.

— По-моему, вести войну — плохо при любых обстоятельствах, — сказала Френсис.

Френсис была очень прямолинейной женщиной, одной из немногих, кто решался спорить с дядей Питером. В течение многих лет она управляла некоей миссией в лондонском Ист-Энде. Когда Френсис вышла замуж за Питеркина, они стали работать вместе. Она пользовалась уважением в разных кругах общества за то, что сделала и продолжала делать для бедняков.

— Дорогая моя Френсис, — ответил дядя Питер с добродушной, но снисходительней улыбкой. — Мы все знаем, что война — это зло, но иногда она бывает неизбежна, и решительные действия, при которых пострадают немногие, могут предотвратить гибель многих тысяч.

— А я думаю, — продолжала Френсис, — нам следует держаться в стороне от этого.

— Я склонен согласиться с Френсис, — сказал Мэтью, который по своей природе был реформатором.

Он получил известность благодаря книге о реформе тюрем, и после этого началась его карьера в политике. Дядя Питер оказал зятю неоценимую помощь, и Мэтью не забывал об этом, но, выразив противоположное мнение, он дал понять, что по этому вопросу у него есть устоявшееся убеждение. Дядю Питера, похоже, это озаботило. От слов Френсис он мог легко отмахнуться, но карьера Мэтью его по-настоящему интересовала.

— Дорогой мой Мэтью, — сказал он, — часто возникает необходимость преследовать долгосрочные цели. Проводя слабую пацифическую политику, ты никогда не получишь народной поддержки.

— Но есть речь идет о справедливости?..

Дядя Питер приподнял брови:

— В политике мы обязаны думать о благе страны. Каким образом удержать власть в руках? Мы не можем допустить того, чтобы в наших суждениях присутствовали сантименты. Народ сейчас настроен даже против королевы, а уж принц Альберт — просто главный злодей.

— Народ всегда против Альберта, — ответила Френсис.

— Да, но теперь народ считает, что он вместе с королевой больше заботится о своих русских родственниках, чем об интересах своей страны. Народ поддерживает Палмерстона с его «политикой канонерок». Вы должны признать — она имеет свои достоинства.

Я видела, что Мэтью в нерешительности. Он должен был считаться с мнением дяди Питера, как всегда считался с его желаниями. Собственно, так он и сделал свою карьеру: он был создан дядей Питером.

— Самое главное в том, будет ли война? — заметил отец.

— Я думаю, это почти неизбежно. Мы должны оказать Турции помощь, привлечь на свою сторону французов, уладить это очень быстро и продемонстрировать всему миру, что сила на нашей стороне.

— Абердин против этого, — сказал Мэтью.

— Абердин слишком слаб, люди аплодируют Палмерстону. Попомни мои слова, Пальмерстон еще вернется, мы будем воевать, поскольку именно этого хочет народ. Героем нашего времени является Палмерстон, — он строго взглянул на Мэтью, — и необходимо принимать сторону победителя.

Разговор продолжался примерно в том же духе. Потом заговорили о Корнуолле, и мой отец с дядей Питером погрузились в подробности управления поместьем. Тетя Амарилис рассказала нам о том, что идет на лондонских сценах, о своем недавнем посещении оперы и о том, что нам всем следует туда сходить. Но потом разговор опять вернулся к войне, и выяснилось, что именно эта тема более всего интересует присутствующих.

Лежа в кровати, я вновь вспомнила события вечера. Лондон всегда производил на меня глубокое впечатление. Дело было не только в том, как выглядели улицы, оживленность которых была так отлична от наших тихих сельских дорог. Возможно, главным было чувство, что жизнь здесь никогда не бывает скучной, что в любой момент может случиться что-то очень важное. Может быть, такое впечатление складывалось у меня именно в этом доме и в основном из-за личности дядюшки Питера.

Я уже знала о грядущей войне и слышала противоположные мнения по этому поводу. Но на меня произвело большое впечатление, как дядя Питер контролировал Мэтью, а поскольку Мэтью был одним из тех людей, которые создали наши законы, то я вообразила дядю Питера кукольником, дергающим за веревочки и направляющим Мэтью туда, куда ему нужно. В душе Мэтью был против войны, но собирался поддерживать ее, потому что «за веревочки дергал» дядя Питер.

Это было так интересно, что пруд Святого Бранока теперь казался мне чем-то далеким и нереальным.

Быстро полетели дни. Последовали обещанные тетей Амарилис посещения оперы и верховые прогулки на Роу, в которых нас часто сопровождал Джонни. Он еще не завершил своего образования, но, поскольку твердо решил избрать своей профессией археологию, ему в любом случае приходилось прервать занятия, чтобы отправиться в Грецию, и сейчас он занимался подготовкой к этой поездке.

Обычно по утрам он занимался в кабинете, но во второй половине дня освобождался и составлял мне и Грейс компанию. Первую половину дня мы посвящали походам по магазинам, и нас с матерью сопровождала Грейс. Мать сказала, что пребывание в Лондоне дает возможность обновить наш гардероб. Ей нравилось подолгу изучать и обсуждать фасоны с Грейс, которая прекрасно разбиралась в тканях и покрое платьев.

Иногда во второй половине дня мы отправлялись на верховые прогулки на Роттен-Роу, которые, конечно, совсем не были похожи на поездки дома, а, скорее, на парад. Джонни, а иногда и тетя Амарилис, отправлялись с нами, и им постоянно приходилось раскланиваться со знакомыми. Верховая езда здесь была одним из элементов светской жизни. Очень мне понравились прогулки по парку. Обычно нас сопровождал Джонни или Джеффри. Иногда мы брали с собой Джека, который таращил глаза на все и засыпал нас бесконечными вопросами.

Похоже, больше всех удовольствия получали Джонни и Грейс, они очень подружились. Грейс заинтересовалась археологией и постоянно задавала Джонни осмысленные вопросы, связанные с этой наукой, и он стал снабжать ее книгами по этому предмету. Я очень полюбила эти прогулки, где мне удавалось совершенно забыть о том ужасном дне, который с момента приезда в Лондон стал казаться далеким и нереальным. Он стерся, канул в глубокое прошлое, стал совсем не тем, чем казался в Корнуолле.

Однажды зашел разговор о Бене, и воспоминания о происшедшем вновь вернулись ко мне, поскольку с тех пор Бена я не видела. Я смутно помнила, что он приходил ко мне, когда я болела, но это было все. Ты помнишь Бенедикта? — спросил Джонни.

— О да, конечно.

— Ну, само собой разумеется, помнишь. Вы знаете, мисс Гилмор, я даже начал ревновать ее к Бенедикту. Анжелет была очень дружна со мной, но, когда он приехал, она обо мне совсем забыла.

— А кто он? — спросила Грейс. — Я знаю, что он некоторое время жил в Кадоре, но в каком качестве?

Ну, тут надо долго объяснять, — ответил Джонни. — Он — тоже внук моего деда. Полагаю, мне следует называть его кузеном. Вообще у нас в семье очень сложные родственные отношения.

— Интересно, нашел ли он золото и разбогател? — спросила я.

Джонни пояснил Грейс:

— Именно за этим Бен и поехал в Австралию. Золото! Вы помните, несколько лет назад был большой шум вокруг золотых россыпей в Австралии. По-моему, это место называлось Балларат. Ну вот, Бенедикт решил, что и ему должна достаться доля от этого богатства, и отправился туда искать свою судьбу.

— Я думаю, что если бы он нашел золото, то непременно поделился бы этой вестью с вами.

— Да, я тоже уверен в этом, — согласился Джонни. — Уж Бенедикт непременно объявил бы об этом всему свету.

Я предпочла бы, чтобы они не говорили о нем. Слишком много вспоминалось при этом.

— Возможно, у него сейчас тяжелые времена, — предположила я.

Ну, думаю, там вообще нелегкая жизнь… пока, конечно, не найдешь золото.

— По-моему, Бен — интересный молодой человек, — сказала Грейс, — но я почти не помню его.

— Он любит подавлять окружающих, не правда ли, Анжелет? — спросил Джонни. — По правде говоря, он очень похож на моего дедушку.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — заметила Грейс. — Скажите, а когда вы собираетесь в Грецию?

— Наверное, следующей весной.

— Я думаю, это одно из самых волнующих занятий — открывать прошлое, поскольку именно об этом идет речь.

— Конечно, — согласился Джонни. — После этого я надеюсь отправиться в Помпею. Я чувствую, что там еще будет много открытий, хотя кое-что там уже исследовано. Я уже был там однажды, два года назад.

— Это очень интересно! — с энтузиазмом воскликнула Грейс. — Ведь там взорвался вулкан, не так ли?

— Да, но до этого там было землетрясение, которое вызвало взрыв Везувия и выброс пепла и раскаленных камней, обрушившихся на город и полностью уничтоживших его.

— Такие события заставляют нас сознавать, сколь хрупка жизнь.

— Действительно, так и есть. Я намереваюсь отправиться туда и взяться за работу. Уверен, что мы сможем найти древний город.

— А откуда известно, что именно там находится город? — спросила я.

— Это место можно опознать по стенам амфитеатра, хотя теперь там все покрыто закаменевшей грязью, поросшей чахлой травой… Тем не менее, этого достаточно, чтобы установить, что город был расположен именно там. Уже в шестнадцатом столетии натыкались на древние здания, вели кое-какие раскопки, но все это происходило, конечно, без всякого научного обоснования. Бог знает, какие сокровища там еще предстоит открыть.

— По-моему, это чудесная профессия, — сказала Грейс. — Как бы мне хотелось заниматься ею.

— Это тяжелый труд.

— Я достаточно сильна.

— Знаете, Грейс, я дам вам почитать еще кое-какие книги.

Джонни дал ей книги, и вскоре они вели такие дискуссии, в которых я даже не могла участвовать. Впервые я вдруг осознала, что еще остаюсь ребенком, в то время как Джонни и Грейс уже взрослые. Мне очень нравилась Грейс, но я предпочла бы, чтобы она не столь неотступно сопровождала нас во время прогулок. Кроме того, мне хотелось бы, чтобы она была не столь умна; похоже, что она и в самом деле стала разбираться в археологии, о которой до прибытия в Лондон не имела никакого понятия.

Я запомнила день, когда мы, возвращаясь пешком домой, встретили людей, идущих с развернутыми знаменами. Мы остановились посмотреть на них. Они что-то пели. Мне было трудно разобрать слова, но Джонни пересказал их мне:

— Что это значит? — спросила я.

— Эти люди всей душой за войну, — сказал Джонни. — Народ любит, когда война идет где-нибудь вдалеке, ему нравится слушать о славных победах, хотя он не желает выносить тягот, связанных с войной. А эта война идет за тысячу миль от нас, и поэтому она очень нравится. Палмерстон желает сделать Англию величайшей мировой державой. Если кто-то попытается сказать нам хоть слово поперек, он посылает к их берегам наши канонерки, чтобы продемонстрировать силу. Народу это нравится, он любит «старину Пэма», как его называют. Конечно, сейчас он уже седой старик, но в молодости был изрядным повесой. Как ни странно, народу это тоже нравится. Он любит не хороших государственных деятелей, а колоритных. Бедный старый Абердин со своей пацифистской политикой, которая провалилась. Народ осуждает королеву и принца Альберта за то, что Англия недостаточно активно рвется на войну, но это же совершенно несправедливо. Говорят, что русский царь — родственник королевы, поэтому она больше заботится об его интересах, чем об английских. Но в основном вину предпочитают возлагать на принца Альберта, называя его изменником.

— Значит, он и является тем самым «А», который «угодил в тюрьму»? — спросила Грейс.

— Вот именно, но все это, конечно, чепуха. Ни в какой тюрьме Альберт не сидит, но, кажется, рано или поздно мы объявим войну России.

На следующий день в статье, появившейся в «Монингпост», мистер Гладстон подчеркнул достоинства принца и заявил о глупости тех, кто возводит на него напраслину. Джон Рассел и Бенджамин Дизраели произнесли по этому поводу речи в парламенте, причем речь последнего называли блестящей. Говорили, что статья мистера Гладстона произвела глубокое впечатление на людей.

Тем не менее угроза войны висела в воздухе. Англия послала России ультиматум, в котором говорилось, что если она не вернет Турции аннексированные территории, Англия будет вынуждена объявить войну. Когда на ультиматум не последовало ответа, правительству оставалось лишь одно: объявить войну.

Удивительно, как быстро люди способны менять свои взгляды. Теперь Мэтью был полностью согласен с этим решением. Видимо, это объясняется влиянием дяди Питера. Но изменил свои взгляды и Джонни: теперь он считал, что необходимо дать русским урок и спасти бедных турок от агрессивного соседа.

Страну охватила лихорадка. Все считали, что война закончится в несколько недель. «Скоро русские узнают, что бывает с теми, кто считает, что имеет право нападать на своих соседей. Они узнают, что такое — вызвать гнев могучей Британии», — говорили люди.

Это было в апреле, а в мае мы вернулись в Корнуолл. Жизнь вернулась в обычную колею. Здесь мало говорили об отношениях между Турцией и Россией. Всех, скорее, интересовал вопрос, каким будет урожай в этом году и продержится ли хорошая погода до 24 июня, дня летнего солнцестояния. Дождь, как по заказу, задержался до этого праздника, а потом начал лить как из ведра. Такое частенько случалось в Корнуолле, и, как сказала миссис Пенлок, если уж в этот день начало лить, так будет лить без конца. Начали строить предположения относительно того, не выйдет ли река из берегов, и что произойдет, если это совпадет с высоким морским приливом. Некоторые поля уже затопило, и у соседей-фермеров царило замешательство.

Потом появились новости, более беспокоющие меня.

К нам в гости приехали Пенкарроны, и мать попросила меня спуститься в кухню и спросить миссис Пенлок, не забыла ли та, что мистер Пенкаррон терпеть не может сардин. Миссис Пенлок любила начинать обед с блюда, которым особо гордилась, и даже в тех случаях, когда мать просила не делать этого, она пыталась каким-нибудь образом подать его на стол. Оно состояло из рыбы, приправленной растительным маслом, лимоном и каким-то соусом, относительно которого миссис Пенлок хранила молчание. «Рыба в помаде», — так она называла это блюдо, и, насколько я понимала, такой была ее версия произношения «фу-мадо» — «блюдо для испанского дворянина», что напоминало о присутствии в этих местах испанцев, которые после поражения испанской армады спаслись на этом побережье. Некоторые испанцы сумели выжить и смешаться с местным населением.

Когда я спустилась в кухню, там шел оживленный разговор. Миссис Пенлок говорила:

— Вы лучше подумайте, народ ничего зря не болтает. Это все так и идет из поколения в поколение. Я-то знаю, что это правда, да и многие слышали, как эти колокола звонят.

Я почувствовала опасность, как всегда, когда разговор заходил о пруде.

Что правда? — спросила я.

— Да насчет дождя — льет и льет. Этот пруд… да вы знаете, Святого Бранока, весь переполнился. Ну, вот, смыло там землю, и говорят, что все правда. Там и впрямь остатки старого монастыря. И куски камня, и всякая всячина вылезла из земли. Говорят, прямо все и видно… куда уж ясней. Настоящая стена… старая каменная стена…

— Вы имеете в виду, рядом с прудом?

— Так вот, о чем я и говорю. Все это из-за дождя. Землю-то моет, так и получается. И вот, говорят, теперь стена. Тут уж, говорят, не ошибешься.

Я напомнила ей о сардинах.

— Конечно, есть такие, которые не знают, что им на пользу, а что — во вред, — пробормотала она. — Я-то знаю, что «рыба в помаде» — сама что ни есть лучшая закуска перед едой. Дает, как говорится, аппетит, брюхо к еде готовит.

Мне хотелось выяснить еще какие-нибудь подробности относительно пруда, но я побоялась сделать это.

Вскоре я и сама отправилась туда верхом. Земля действительно совершенно размокла. Я увидела двух мужчин, стоявших возле воды, и узнала Джона Гарни и его сына. Они занимались фермерством на землях Кадора. Я подъехала к ним.

— Я слышала, здесь обнаружилась стена? — спросила я.

— Все из-за потопа, мисс Анжелет. Паршивое дело для урожая…

— Говорят, здесь на самом деле был монастырь?

— Похоже на то, вон там стена. Много там не разглядишь. Так только, видать, что она там, может быть. Да вон, гляньте сами.

Я вздрогнула: не осталось ли следов крови на том самом камне. Они указали именно на то место, где мужчина упал и пробил себе голову. Мысль была, конечно, глупой: дожди давным-давно смыли кровь, задолго до последних ливней.

Спешившись, я подошла и стала рассматривать камни… Мысленно я вновь представила себе все. Я бросила взгляд в сторону пруда. Он был переполнен, и вода кружилась на том месте под плакучими ивами, с которого мы сталкивали труп в воду.

Я повернулась к мужчинам:

— Я думаю, сейчас здесь многое может всплыть? Они казались озадаченными.

— Я имею в виду вещи, которые упали в воду, — пояснила я.

— О нет, мисс Анжелет. Уж что сюда попало, он так и будет лежать на дне.

— Говорят, он бездонный.

— Ну, уж дно-то у него, наверное, есть, мисс Анжелет.

— А насчет колоколов и всего прочего?

Они рассмеялись.

— Теперь, я думаю, у многих зазвонят колокола, сказал Джон Гарни.

Тут можно биться об заклад на что угодно, — подтвердил его сын.

Я отправилась домой. Конечно, глупо было беспокоиться, но все связанное с прудом вызывало во мне неприятные чувства, и я решила, что это будет длиться всю жизнь.

Я удивилась, когда мать получила письмо от Джонни. Когда я спустилась к завтраку, она как раз читала его.

— Доброе утро, Анжелет, — сказала она. — Это от Джонни: он собирается приехать к нам.

И еще он хочет привезти с собой друга, — она взглянула в письмо, — Джервиса Мэндвилла, они вместе учатся.

Так что, я полагаю, он тоже археолог. Прочитать тебе, что он пишет?

Мать взглянула на меня:

— Что за чепуха! Как будто мы позволим им остановиться на постоялом дворе. Разумеется, они приедут и остановятся у нас.

— Быстро же он узнал о находке, — сказала я.

— Они с Грейс переписывались. Естественно, она сообщила ему эту новость.

Я почувствовала обиду. Конечно, это было глупо: почему бы им не переписываться?

— Полагаю, Грейс решила, что его особенно интересует именно это, — сказала мать, и она не ошиблась, ведь Джонни надеется раскопать монастырь. Потом весело добавила:

— Наверное, он захочет спуститься на самое дно пруда и выяснить, действительно ли там есть колокола.

Я не могла разделить ее веселого настроения, хотя и попыталась изобразить улыбку. Конечно, она проявила такой интерес к его археологии… Наверняка этим все и объясняется.

Они приехали через несколько недель. Джонни тепло обнял меня. Он был полон энтузиазма.

— А это Джервис… Джервис Мэндвилл, — представил он.

Джервис был очень симпатичным высоким голубоглазым блондином. Похоже, он склонен был постоянно смеяться, даже когда от него ожидали серьезного отношения. Казалось, что все окружающее он воспринимал как шутку. Рядом с ним я начинала ощущать то же самое. Джервис понравился мне с первого взгляда. Он относился к делу с меньшим рвением, чем Джонни, хотя его тоже интересовала возможность найти развалины монастыря. Но даже это казалось ему всего лишь шуткой, как и все остальное.

Прибытие гостей из Лондона всегда было для нас радостным событием. Здесь мы были почти отрезаны от остального мира, и в первый вечер за ужином все без передышки расспрашивали их о происходящем в мире.

Война еще не завершилась. Не оправдав ожиданий нашего народа, русские не сдались, услышав о том, что Британия недовольна ими.

— Похоже, что война затянется надолго, — сказал Джонни. — Некоторые считают, что нам вообще не стоило ввязываться в нее.

— Я знаю, что так считали Питеркин, Френсис и Мэтью, — сказала я.

— Питеркин и Френсис — да, а Мэтью совершил поворот на сто восемьдесят градусов: он произносил зажигательные речи в палате общин.

Я улыбнулась, представив дядю Питера, дергающего за ниточки. Джервис весело сказал:

— Ладно, даю им еще три месяца, а потом мы должны победить. Ну, хотя бы для того, чтобы порадовать меня: я уже побился об заклад с Дугласом.

Джервис у нас — азартный игрок, — пояснил Джонни, — а Том Дуглас еще хуже, чем он. Когда они встречаются, то бьются об заклад относительно того, сколько кебов встретится им по дороге в клуб. Я видел, как они следили за каплями дождя, стекавшими по стеклу: они побились об заклад по поводу того, какая из капель быстрее доберется до низу.

Джервис улыбнулся:

— Знаете, это придает жизни остроту.

Грейс обладала полной информацией о находке у пруда и излагала ее со знанием дела. Мне любопытно было узнать, в какой мере это интересовало ее на самом деле, а в какой — она просто хотела понравиться Джонни.

Они с воодушевлением обсуждали предстоящие работы.

— Полагаю, если мы соберемся начать раскопки, нам следует получить разрешение от владельца земель, — сказал Джонни.

Отец улыбнулся:

— Поместье Кадор включает в себя и пруд, все это — наши земли.

— Значит, мы должны просить разрешения у вас и тети Анноры? — поинтересовался Джонни. — И мы получим разрешение?

— Я могу сказать, — заметил отец, — что я сам интересуюсь, был ли там на самом деле старинный монастырь.

— Ура! — воскликнул Джервис. — Мы можем начинать.

— А меня туда пустят? — поинтересовалась Грейс. Сияющий от удовольствия Джонни повернулся к ней:

— Я был бы поражен, не увидев вас там.

— Я уверена, что ты тоже захочешь поучаствовать, Анжелет, — сказала мне мать.

Джонни улыбнулся:

— Конечно, ты должна помочь нам, Анжелет.

Я была очень довольна, что ему необходимо мое присутствие.

— Мы сделаем это место знаменитым, — сказал Джервис. — Только представьте себе заголовки в прессе: «Великая находка студентов», «Джон Хьюм и Джервис Мэндвилл посрамили экспертов», «Монастырь, о существовании которого не подозревали, найден в глухом уголке Корнуолла…»

— Ну, насчет того, что не подозревали, это не так, — заметила я. — Люди веками слышал колокола этого монастыря.

— Ага, «Колокола Святого Бранока!». Все будут в восторге… Мы должны заставить эти колокола немножко позвонить, просто чтобы создать нужный климат.

— Говорят, что эти колокола предвещают несчастье, — сказала мама.

— Несчастья, заранее предсказанные, зачастую происходят на самом деле, — вставила я, — потому что люди уже ждут, что они произойдут.

— Ваша дочь — мудрая девочка, — заявил Джервис, тепло улыбнувшись мне. — Мне не терпится приняться за работу. Джон, бьюсь об заклад на двадцать фунтов, что мы раскопаем эту стену за неделю.

— С тобой я не буду биться об заклад, — ответил Джонни. — Поживем — увидим.

На следующий день они пошли осматривать место раскопок. Я отправилась с ними, как и Грейс.

Место, похоже, потеряло ореол таинственности. Его странная атмосфера ощущалась только тогда, когда я появлялась здесь одна. Все тщательно осмотрели тот самый острый камень, о который убийца разбил свою голову.

— Да, это часть стены. Мы должны начать раскопки отсюда, — сказал Джонни, подойдя к пруду и посмотрев в воду. — Полагаю, что когда-то здесь были рыбные садки. В монастырях всегда разводили рыбу: она была основной пищей монахов.

— Нужно будет половить здесь рыбу, — сказал Джервис. — Десять фунтов тому, кто первый поймает.

— Поосторожней, — сказал Джонни, — если здесь и водится рыба, она может быть ядовитой. Бог знает, что попало в воду за эти столетия.

Тем более будет интересно попробовать. Скажем, десятку тому, кто вытащит хоть что-нибудь, не обязательно рыбу. Я вижу, Анжелет смотрит на меня неодобрительно. Извините, Анжелет, на самом деле в глубине души я очень серьезный человек.

Он так очаровательно улыбнулся мне, что я пожалела о том, что не могу рассказать, что именно у меня на уме. Я была уверена, что он сделал бы какое-нибудь легкомысленное замечание и сумел бы убедить меня в том, что я понапрасну беспокоюсь.

Раскопки начали во второй половине дня. Юноши привезли с собой необходимые инструменты и переоделись в то, что называли «рабочими костюмами». Их вид позабавил моих родителей.

Все это, разумеется, вызвало обширные комментарии, носившие преимущественно критический характер. Общие чувства выразила миссис Пенлок:

— Все это нехорошо. Если б надо, чтобы это было видно, так оно и было бы видно. А если милосердный Господь решил скрыть это, так, значит, тому и быть.

Я знала, что если произносится имя Господа милосердного, значит дело обстоит серьезно. Его имя использовалось в тех случаях, когда речь шла о том, что правильно, а что — не правильно, и всегда при этом миссис Пенлок и Господь милосердный оказывались союзниками. Я поняла, что раскопки в народе непопулярны.

— Если бы Господь хотел, чтобы их открыли, — еще раз доступно разъяснила мне миссис Пенлок, — они никогда бы и не были скрыты.

— Но они скрыты уже давным-давно. Люди занимаются исследованием таких вещей, это помогает нам узнавать о прошлом. Люди желают знать его, а Господь помогает тем, кто сам себе помогает, вы же знаете.

— Это нехорошо, — таков был окончательный приговор миссис Пенлок.

Протесты последовали и от старого Стаббса, который жил в домике неподалеку от пруда. Он и его дочка Дженни были странной парой. С тех пор как умерла жена Стаббса, они жили замкнутой жизнью, а она была кем-то вроде «белой ведьмы», хорошо знавшей травы и, по слухам, умевшей лечить от всех недомоганий. Дженни Стаббс была, по словам миссис Пенлок, «маленько не в себе». Она ходила, что-то тихонько напевая, а когда на причал приходили лодки с уловом, подбирала рыбин, которых по какой-либо причине браковали, разбирая улов для продажи. Пару раз я видела ее собирающей ракушки и улиток. Наверное, она варила из них бульон.

Стаббсы вели жизнь отшельников. Про старика говорили, что он «живет задом наперед» — это означало, что он родился ногами вперед и оттого обладал особыми способностями. Он брался за всякие случайные работы, вроде починки заборов, и отец разрешил ему бесплатно жить в домике.

Все были там: Джонни и Джервис копали, а мы с Грейс подавали им инструменты, когда появился этот старик. Его глаза дико сверкали, волосы были растрепаны. Он закричал:

— Ну-ка, бросьте ваши лопаты. Что это вы делаете на нашей земле?

Джервис очаровательно улыбнулся ему:

— Мы ведем исследование, и у нас есть разрешение на это.

— Убирайтесь с нашей земли, а то вам хуже будет.

— Простите, — начал Джонни, — я не понимаю, какое право…

— Эту землю нельзя тревожить. Люди не хотят, чтобы вы это делали, и не позволят.

— Но пока я никого здесь не вижу.

Старик хитро прищурился:

— Они здесь появятся… но вы их не увидите. Джонни растерялся. Джервис, конечно, решил, что это шутка, но для меня ничто, связанное с этим местом, не могло показаться шуткой.

— Эта земля принадлежит мертвым, — продолжал старый Стаббс. — И горе тому, кто беспокоит мертвых.

— А я думал, что всем понравится, если мы найдем здесь старый монастырь, — сказал Джервис.

— Вы беспокоите мертвых. Это не правильно, нехорошо. Убирайтесь отсюда. Возвращайтесь в свой большой город, где вам следует быть. А из этого дела добра не выйдет, это я вам обещаю.

С этими словами он погрозил всем кулаком и, прихрамывая, удалился.

— Любопытный субъект, — заметил Джервис.

Я рассказала ему о домике поблизости и о том, как Стаббс с дочерью умудряется наскрести себе на жизнь. Джервис заинтересовался этим, но Джонни желал продолжать раскопки.

В течение трех дней продолжались работы, но мы, хорошо зная окрестный люд, опасались его враждебности.

— Все это так глупо, — сказал отец. — Ну почему не выяснить, был ли на самом деле монастырь? Откуда эта враждебность?

— Ты же знаешь, как народ ненавидит любые изменения в его жизни, — напомнила мать.

— Но это никаким образом не повлияет на их жизнь. А вообще хотелось бы мне знать, на чем основываются эти рассказы о том, что там был монастырь.

— Надеюсь, ты не собираешься прочесывать дно пруда? — спросила мать.

— Я думаю, вряд ли это возможно, но неплохо было бы по крайней мере узнать, стоял ли там монастырь.

Потом случилось неизбежное. Конюх, прогуливавший лошадь, проезжал мимо пруда. Были сумерки, но он отчетливо расслышал звон колоколов. Он исходил, по его мнению, со дна пруда. После этого уже ни о чем, кроме колоколов, не говорили. Колокола ведь звонят, предвещая несчастье, не так ли? Кто-то прогневил Бога, и далеко искать виновных не нужно. Мертвые не любят, когда их беспокоят, и всем было понятно, что «эти монахи, что на дне лежат, терпеть не могут, когда кто-то приезжает из Лондона и начинает им покоя не давать».

Все говорили, что слышали колокола, и все слышали их в сумерках.

Прошли две недели, и, по-моему, даже Джонни стала понятна бессмысленность продолжения работ. Раскопали то, что являлось частью каменной стены: видимо, когда-то здесь стоял старый дом. Не было никаких оснований думать, что стена имеет отношение к монастырю.

— Нам бы раздобыть специальное оборудование, — вздохнул Джонни. — Необходимо копать гораздо глубже…

— И, видимо, ничего не найти, — добавил отец.

— Какая жалость! — заметила Грейс. — Я так расстроена.

Это я во всем виновата: мне не следовало писать об этом.

— О нет, — возразил Джонни. — Нам это доставило огромное удовольствие, правда, Джервис?

Джервис сказал, что он доволен, ведь он нашел новых друзей, а это гораздо важней, чем раскопки какого-то монастыря.

— Прекрасно сказано, — ответила мама, — но я же вижу, что вы расстроены.

Ну, ничего, возможно, в Помпеях вам больше повезет.

Зашел разговор о том, чтобы поехать вместе с ними в Лондон и погостить там, но отец заявил, что у него накопилось много мелких дел, которые он не может оставить нерешенными.

С одной стороны, я была расстроена, но с другой меня радовало, что, наконец, прекратили копать, а вся эта возня с раскопками вызвала у меня желание отвлечься.

— Анжелет очень любит Лондон, — сказала мать. — Я не вижу причин, по которым ты, дорогая, не могла бы съездить туда, а сопроводить тебя сможет Грейс.

— О, это было бы чудесно! — воскликнула Грейс. На этом и порешили. В день накануне отъезда Джервис сказал мне:

— Я хотел бы в последний раз взглянуть на то место. Вы не сходите со мной, Анжелет?

— А что вы там хотите увидеть? — спросила я.

— Да просто интересно. И вот что я вам скажу: мы пойдем туда в сумерки, когда там никого не будет. Это — час ведьм.

Я вздрогнула.

Мы выехали, рассчитав время так, что сумерки начали сгущаться как раз, когда мы подъехали к пруду.

— Не сказать, чтобы мы улучшили здешний пейзаж, верно? — сказал Джервис, уныло глядя на кусок стены, облепленный грязью.

— Не расстраивайтесь, — ответила я. — Полагаю, такая судьба ожидает многих археологов.

— Ну да, если не будешь искать, то никогда и не найдешь, а эта работа доставила мне удовольствие.

— Даже несмотря на неудачу?

— Я не рассматриваю это как неудачу, потому что завел здесь новых друзей. А теперь еще вы собираетесь снами в Лондон… Прислушайтесь, — сказал он. — Прислушайтесь к этой тишине.

Место производило впечатление зачарованного! Впрочем, возможно, таким его сделали мои воспоминания. В темноте едва поблескивала вода. Дул легкий ветерок, слегка шевеливший траву, время от времени нарушая тишину тихим шелестом.

— Можно понять, почему люди сочиняют о таком месте легенды, — сказал Джервис. — Вы часто бываете здесь?

— Нет… теперь уже нет.

— Прислушайтесь…

Вот он, едва слышный, но безошибочно определяемый звук… похожий на звон колокола.

Я бросила взгляд на Джервиса. Он тоже слышал? Выражение его лица подтверждало предположение: он был изумлен и пристально смотрел на пруд. Вот снова: отдаленный звон колокола.

Джервис сказал:

— Вы побледнели. С вами все в порядке? Должно быть, где-то поблизости есть церковь.

Я покачала головой:

— Вряд ли отсюда можно услышать церковные колокола…

— Это невозможно… — начал он.

Мы вновь замолчали и стояли, напрягая слух, но теперь вокруг царила тишина.

— Не волнуйтесь, — сказал Джервис. — Этому должно быть объяснение.

— Похоже, звук все-таки исходит из пруда.

— Давайте посмотрим на это так: мы пришли сюда, чтобы услышать колокола, и, я думаю, в глубине души мы этого хотели.

Мы ожидали услышать их, ну и вообразили, что слышим.

— Оба? Одновременно?

— Выходит, так.

Джервис направился к пруду. Я колебалась.

— Идите, идите, — сказал он, взяв меня за руку. — Мы только подойдем поближе и прислушаемся… внимательно.

Я пошла за ним. Мы стояли так близко у воды, что до нее оставалось не больше шага. Он крикнул:

— Эй, кто там? Зазвони-ка еще раз в колокол! К нам вернулся его голос, искаженный эхом, но больше ничего не было слышно, кроме тихого шелеста травы, колыхаемой ветерком.

— Здесь сыро, — сказал Джервис. — Давайте возвращаться.

После того как мы отъехали от пруда, некоторое время он хранил молчание, а затем сказал:

— Нам все это почудилось.

Однако и он, и я знали, что это не правда.

Когда мы прибыли в Лондон, я сразу же заметила, что настроение по поводу войны резко переменилось.

Быстрой победной войны не получилось. Поступали известия об эпидемии холеры, уносившей жизни наших солдат. Все обсуждали статьи Уильяма Говарда Рассела, приславшего в газету «Тайме» сообщения с места боев. Солдаты умирали от болезней, а в армии не было лекарств, чтобы справиться с эпидемией; там царили хаос и дезорганизация, а это был враг более опасный, чем русские. Война оказалась тяжелой: она отнюдь не была славным шествием от победы к победе, чего ожидали многие.

Британская и французская армии выиграли битву при Альме, и это оживило надежды на быстрое окончание войны, но статьи в «Тайме» становились все более беспокойными.

Почти все разговоры велись о войне. Похоже, каждый знал, что именно нужно сделать: давным-давно следовало все передать в руки Палмерстона; нужно было слушать его советы; если бы их послушались — удалось бы избежать войны… Палмерстон был героем дня, и военная лихорадка охватила всех.

Я заметила, что Джонни стал задумчив. Он внимательно изучал газеты, и развитие событий беспокоило его.

Однажды во время прогулки мы увидели солдат, марширующих в направлении порта, где они должны были садиться на корабли, идущие в Крым. Народ приветствовал их радостными криками; играл оркестр; солдаты производили прекрасное впечатление.

Затем мы пошли в парк, где сели на скамью и стали рассматривать уток, плавающих по глади пруда.

— Это праведная война, — проговорил Джонни. — Мы не можем позволить одной нации угнетать другую лишь оттого, что она сильнее.

Грейс добавила, что солдаты — герои, отправляющиеся в незнакомую страну для того, чтобы сражаться за справедливость.

Домой мы шли в каком-то мрачном настроении. Мне показалось, что Джонни высказал не все, что было у него на уме. Мне захотелось, чтобы он доверился мне, и я задумалась — доверяет ли он свои мысли Грейс? Мне приходилось подавлять тлеющее во мне чувство ревности, потому что Джонни действительно больше внимания обращал на Грейс, чем на меня. А ведь совсем недавно мы с ним были близкими друзьями. Как-то он намекнул на то, что обиделся, когда я столь явно переключила свое внимание на Бенедикта Лэнсдона. Говорил он, конечно, шутливо, но я задумалась — не было ли в этом доли правды… пусть небольшой. Теперь те же чувства родились у меня в отношении Грейс. Конечно, она была старше меня, старше нас обоих, и она так много читала об археологии после знакомства с Джонни, что теперь могла говорить с ним почти на равных.

В течение всего следующего дня я не видела Джонни, а еще через день выяснилось, что именно было у него на уме. Он сделал свое заявление как раз перед тем, как все сели за обеденный стол. Елена так же, как и Мэтью, выглядела очень озабоченной.

— Я записался в армию, — объявил Джонни. — Подготовка продлится недолго: на это просто нет времени. Полагаю, вскоре я отправлюсь в Крым.

Поступок Джонни вызвал в семье бурю. Елена была очень расстроена и пыталась отговорить его. Джеффри завидовал ему, поскольку по возрасту еще не мог сделать то же самое. Я думаю, что и Мэтью в душе соглашался с Еленой, но дядя Питер прекрасно понял, как можно использовать эту ситуацию. В пацифистских кругах постоянно слышались обвинения в том, что люди, с такой готовностью призывающие к войне, отчего-то не проявляют желания участвовать в ней. И вот, пожалуйста, видный политик, чей сын записался добровольцем в армию. Он — студент, изучающий археологию, но когда понял, что страна нуждается в нем, он смело вступил под ее знамена.

— Это принесет всем большую пользу, — успокаивающе заявил дядя Питер. — Война скоро закончится; возможно, еще до того, как Джонни доберется туда. Судя же по статьям Рассела, дела обстояли не совсем так. И в парламенте, и по всей стране росла волна недовольства. Следовало что-то предпринять.

Вот тогда-то и поднялся шум вокруг некоей леди, которую звали Флоренс Найтингейл. Дядя Питер и тетя Амарилис неплохо знали ее семью. Флоренс всегда считалась трудной девочкой, доставляющей своим родителям кучу хлопот, поскольку не желала делать того, чего ожидали от всякой девушки, — вступить в удачный брак и вписаться в общество. Для этого у Флоренс было все необходимое — она была миловидна, умна, обладала хорошими манерами и умела привлечь мужчин. Но она питала подлинную страсть к уходу за больными. «Это просто смешно, — говорили все. — Такие дела вовсе не для дам. За такую работу берутся люди, которым не найти другого занятия. Это похоже на всяких бродяг и бездельников, которые пристраиваются в армию». Правда, сейчас таким сравнением старались не пользоваться, поскольку бродяги и бездельники, словно по волшебству, вдруг превратились в героев.

И вот теперь все, осуждавшие мисс Найтингейл, стали обращать на нее внимание.

— Я слышал, что мисс Найтингейл начали, наконец, принимать всерьез, — заявил дядя Питер. — Она произвела большое впечатление на Сидни Герберта. Он понимает, что на войне необходимы хорошие сиделки. Флоренс хочет взять с собой группу женщин, которых берется обучить. Это важный шаг вперед.

В военной форме Джонни выглядел великолепно. Все мы очень гордились им, но с каждым днем близился момент его отъезда.

А потом произошло странное событие. Умер лорд Джон Милворд, о котором я никогда до этого не слышала. В газете появилось сообщение об этом: он болел брюшным тифом, и заболевание оказалось смертельным. Я и не думала, что это может как-то касаться нас. В то время я еще недостаточно знала историю нашей семьи. Выяснилось, что лорд оставил Джонни в наследство весьма крупную сумму денег. Вначале Джонни был поражен, а затем вдруг согласился вступить в права наследования.

Лишь некоторое время спустя я узнала правду. На самом деле отцом Джонни был не Мэтью Хьюм, как всегда считала я, да и сам Джонни, а лорд Джон Милворд. Оказывается, в ранней молодости Елена была обручена с Джоном Милвордом. Потом разразился скандал, связанный с дядей Питером и его ночными клубами, после чего семейство Милвордов настояло на разрыве между ними.

Моя бабушка и Джейк Кадорсон, мой дедушка, отправились в Австралию, чтобы позаботиться об имении дедушки, купленном там после того, как окончился срок его приговора. Они взяли с собой Елену и мою маму. Елена была к тому времени беременна, и мои бабушка с дедушкой сумели помочь ей: Джонни родился в Австралии. На одном корабле с ними плыл Мэтью Хьюм. Он отправился туда для сбора материалов, предназначавшихся для книги о тюремной системе, важной частью которой была как раз австралийская каторга. Там Мэтью познакомился с Еленой и женился на ней, а Джонни всегда считал себя сыном Мэтью.

Между тем Джон Милворд не забывал о своем сыне, и таким образом Джонни внезапно стал богатым наследником. Он сказал, что свалившееся на него богатство впоследствии очень поможет ему отдаться любимой работе, и все порадовались за него. Я действительно любила Джонни, он был героем моего детства. Я жалела о том, что позволила Бену Лэнсдону на время занять в моем сердце его место. Джонни был добрым и надежным человеком, а Бен — сильной, но непредсказуемой личностью. И Бен уехал, оставив меня наедине с нашей тайной. Я иногда пыталась представить себе, как бы вел себя в подобной ситуации Джонни. Впрочем, Джонни никогда бы не оказался в такой ситуации: он и не подумал бы избавляться от трупа, столкнув его в пруд.

Шекспир говорил, что «сравнения благоухают». Как он был прав!

А потом грянуло еще одно событие. Пришла Грейс и заявила, что должна поговорить со мной:

— Мне хотелось бы, чтобы здесь была и ваша мать. Я уверена, что она сумела бы понять меня. Я хочу, чтобы вы объяснили ей все за меня.

Я не знала, чего мне ждать.

— Я приняла важное решение, — заявила Грейс. — Если меня примут, я отправлюсь в Скутари.

— Скутари! — воскликнула я. — Зачем?

— Вместе с сестрами милосердия мисс Найтингейл. Я уже ходила к ним сегодня на беседу. Они сказали, что дадут знать, примут ли меня, но я уверена, что примут: им очень не хватает молодых образованных женщин.

— Но вы ведь не медицинская сестра.

— Как и большинство остальных. В общем у нас и не существует настоящих сестер. Больницы полны некомпетентными людьми, взявшимися за это дело только потому, что не могут найти другой работы, я говорила со многими. Я хочу поехать, Анжелет. Пожалуйста, постарайтесь объяснить это своей матери. Наверное, это неблагодарность — покидать вас вот так, но я всегда чувствовала, что она взяла меня из милости и специально создала для меня рабочее место, чтобы я не чувствовала себя дармоедкой.

Это вздор, Грейс, мать любит вас.

— Я чувствую это и оттого несчастна. Я сама очень люблю ее, и вас… и всех в Кадоре.

— Мне тоже хотелось бы туда поехать.

— К счастью для вашей матери, вы слишком молоды. Насколько я понимаю, жизнь там нелегка, но я хочу это сделать. Увидев Джонни в военной форме… Анжелет, прошу вас, не нужно никому говорить об этом, пока я не буду убеждена, что меня приняли.

Через несколько дней Грейс известили о том, что она принята. Все были поражены, но приветствовали ее предприимчивость и храбрость. Джонни был вне себя от восхищения ею, и вновь я почувствовала укол ревности.

— Я сама отправилась бы туда, если бы подходила по годам, — сказала я.

Джонни улыбнулся своей ласковой улыбкой:

— Я не сомневаюсь в этом.

Грейс выдали форму — костюм был не самом роскошным. Он состоял из серого твидового платья, жакета из камвольной ткани того же цвета, белой шапочки и шерстяной пелерины.

— Это чтобы вы поняли, что надо быть полезной, а не привлекательной. Но, конечно, все это выглядело бы получше, если бы было пригнано.

Грейс, конечно, не составило труда пригнать свою одежду по фигуре, но и после этого она оставалась весьма непривлекательной.

Джонни уехал. Этот день был печальным для нас. Тетя Амарилис настояла на том, чтобы Елена с Мэтью пришли к ней на обед. Мы выпили за военные успехи, за завершение войны и за скорое возвращение Джонни.

В октябре Грейс отправилась к Лондонскому мосту, где собирали группу сестер милосердия. После ее отъезда я почувствовала себя опустошенной. Я не знала, увижу ли вновь ее и Джонни.

Услышав об отъезде Грейс, в Лондон приехали мои родители.

— Хорошая, храбрая девушка, — сказала мать. — Она всегда хотела быть полезной для людей. Я рада, что мы смогли помочь ей. Бедняжка, она была в отчаянии в тот день, когда вошла в наш сад. Нам будет не хватать ее. Надеюсь, эта проклятая война скоро закончится, и она вновь вернется к нам.

Вскоре после этого мы вернулись в Корнуолл, а война продолжалась.

После посещения Лондона жизнь в Корнуолле казалась как никогда скучной.

Теперь мы все были глубоко озабочены военными событиями. Новости были неутешительными. Наступила зима, и это могло дать большое преимущество русской армии. Поступили сведения о катастрофе, которая произошла с шестью сотнями кавалеристов под Балаклавой, откуда немногие вернулись живыми. Закончилась битва при Инкермане, где мы потеряли две тысячи человек, и хотя нам объяснили, что русские потеряли двенадцать тысяч, это вряд ли могло утешить родственников, оплакивавших погибших.

Тетя Амарилис постоянно писала нам. Она сообщила, что Елена очень тяжело переживает отсутствие Джонни. Она ходит с видом вестника горя и не может говорить ни о чем, кроме опасности, которой подвергается Джонни.

Тетя Амарилис писала:

«Я думаю, что этому человеку — Расселу — нужно прекратить писать свои ужасные статьи и посылать сюда. Они заставляют нас переживать. Бедняжка Елена вне себя от горя, да и я теперь постоянно думаю о нашем милом Джонни, который находится в таком ужасном месте, и о милой Грейс тоже. Хотя, конечно, в боях она не участвует. Как мне хотелось бы, чтобы война закончилась. Ведь она происходит так далеко, и какое нам до этого дело? Но я, конечно, не права: Питер говорит, что война справедливая и мы должны сохранять наше влияние во всем мире. Это совершенно необходимо для каждого из нас…»

— Бедная Амарилис, — сказала мать. — Обычно она умеет не замечать несчастий. Но на этот раз оно коснулось и ее, когда Джонни оказался на фронте.

Продолжалась осада Севастополя. Говорили, что когда он падет, война сразу же закончится, но русские оказались упорными, они не хотели сдаваться. Наши солдаты, осаждавшие Севастополь, гораздо больше страдали от жутких зимних холодов, чем те, кто находился в осажденном городе… Как сообщал Рассел — многие умирали от холода. Мисс Найтингейл со своими сестрами творила просто чудеса, но чем мог помочь сколь угодно тщательный уход за ранеными, если недоставало самого необходимого?

Было похоже на то, что конца войне не будет. Закончилась зима, и наступила весна. Каждый день мы ожидали благих вестей, но их не было весь этот год.

А потом пришло печальное письмо от тети Амарилис.

Мать прервала чтение. Она смотрела невидящими глазами, и я поняла, что она слишком взволнована, чтобы продолжать. Помолчав, она сказала:

— Это просто ужасно, Анжелет. Теперь ты знаешь, как обстоят дела. Мы вместе плыли на корабле в Австралию, когда я узнала, что Елена должна родить. Она была в ужасном состоянии. Она бы бросилась за борт, если бы ее не спас Мэтью. Он очень добрый человек, но, к сожалению, разрешил своему тестю вертеть собой, как тому угодно. Да что он мог сделать? Его создал Питер, без него Мэтью ничего не добился бы. Его действительно волнуют судьбы людей. Об этом говорят его книги, но никто не обратил бы на них внимания, если бы Питер не начал продвигать его. Мэтью понимает это и в общем-то стыдится… И все-таки он очень привязан к Питеру. Без него он ничего не сумел бы сделать…

Она говорила словно сама с собой. Потом, как это частенько с ней бывало, она вдруг вспомнила о моем возрасте. Я давно научилась помалкивать, когда люди становились разговорчивыми, так что на время забывали о моем возрасте, и им случалось сказать больше, чем они собирались вначале.

Мать резко сменила тему:

— Я думаю, нам следует ехать.

Может быть, мы действительно сумеем помочь. Боюсь, что это будет не слишком веселый визит. Бедняжка Елена, она похожа на Амарилис: всегда нуждается в заботе. А тут еще этот шум со смертью Джона Милворда, который, должно быть, очень взволновал ее.

— Я думаю, Джонни был все-таки доволен: родной отец не забыл его. У него были грандиозные планы насчет раскопок. Это наследство, конечно, очень помогло бы ему, а теперь…

Я только сейчас по-настоящему осознала, что никогда больше не увижу Джонни, и из моих глаз полились слезы. Мать обняла меня, и мы вместе поплакали.

— Ну что ж, — сказала она, наконец, — нужно ехать. Мы, наверное, сможем их немножко утешить.

Отец сказал, что он не сможет сопровождать нас в Лондон, но мы с матерью должны ехать обязательно.

Все очень надеялись на то, что Севастополь падет. Ну, не мог же он держаться бесконечно? Люди были полны надежд, а потом эти надежды рушились, и казалось, что войне не будет конца. Со смертью императора России появились, казалось бы, шансы на мир, но эта надежда, как и все остальные, испарилась.

Известия о смерти Джонни мы получили в конце августа и уже собирались выезжать, когда пришло сообщение о том, что русские покинули Севастополь. В Полдери царила радость, поскольку это могло означать одно — война кончается.

— Для нас это произошло слишком поздно, — сказала мама. — Джонни уже погиб.

Конечно, эта поездка была невеселой. Мать решила остановиться в доме Елены, а я — у тети Амарилис и дяди Питера. Когда Френсис и Питеркин приходили, они рассказывали о своих ночлежках в лондонском Ист-Энде: теперь их было уже несколько.

— Нам очень помогает мой свекор, — говорила Френсис. — Он любит, когда громогласно объявляют о том, что он сделал пожертвования, и все мы знаем, что целью этого является прославление Питера Лэнсдона. Я уверена, что сейчас он уже получил бы рыцарский титул, если бы не скандал, подорвавший его репутацию. Однако мне кажется, он надеется со временем преодолеть и эту трудность.

— Мой отец относится к людям, которые всегда преодолевают трудности, — сказал Питеркин.

— Конечно, мы принимаем эти деньги с благодарностью, — продолжала Френсис. — Мне кажется, неважно, откуда они берутся, если идут на доброе дело. Благодаря его щедрости мне удалось организовать еще три кухни с раздачей бесплатного супа. Так на что мне жаловаться?

— Эти деньги берут из карманов богачей, которые тратят их в клубах моего отца, — вставил Питеркин, — очень уместно использовать их на благо бедных.

— Очень хорошо, что дядя Питер дает их, — сказала я.

— Это хорошо для нас… и для дяди Питера, — добавила Френсис.

— Мне кажется, — задумчиво заметила я, — не всегда легко различить добро и зло.

— Я вижу, юная Анжелет будет мудрой женщиной, — заметила Френсис.

Когда я посетила их миссию, она подключила меня к работе. Из огромного бака я раздавала суп людям, выстроившимся в очередь.

Меня глубоко тронуло зрелище людей, которые пришли сюда, чтобы поесть, особенно — дети.

Здесь я узнала о бедных женщинах, к которым дурно относятся их мужья или приятели-мужчины. Я видела беременных, которые должны были скоро родить, и им было некуда податься. Я наблюдала за тем, как с ними говорит Френсис. Она действовала жестко и без сентиментальности, редко выражала свою жалость к кому-либо, но ей всегда удавалось решать все проблемы.

Питеркин участвовал во всех ее делах, но ведущую роль играла Френсис. Он обожал ее, но гораздо легче поддавался чувствам, и это делало его усилия менее эффективными.

Как странно, что у дяди Питера такой сын, как Питеркин. Должно быть, и он питал большое уважение к Френсис, хотя в его высказываниях о ней сквозила нотка цинизма. Она видела его насквозь, а дядя Питер был из тех людей, которые могут оценить такое качество.

Этому визиту было суждено оказаться грустным, и меня обрадовало возвращение домой, хотя и там нам нечем было рассеять свою печаль.

Я надеялась, что время залечит раны.

Предсказания о падении Севастополя сбылись. Практически это было окончание войны, хотя она продолжала тянуться до конца года, когда начались мирные переговоры. Они тоже тянулись бесконечно. Прошла зима, стоял уже март, когда было подписано Парижское соглашение, и наши войска начали покидать Крым.

Вновь нам написала тетя Амарилис:

«Было много торжественных церемоний и праздников по случаю подписания мирного соглашения. Теперь мы ждем возвращения наших солдат, но среди них не будет Джонни. Некоторые уже вернулись домой. Бедные, как же они страдали. Думаю, теперь нескоро люди на улицах будут призывать к войне. Говорят, что мы потеряли двадцать четыре тысячи человек, русские — пятьсот тысяч, а французы — шестьдесят три. Так что у нас потери меньше всех, но бедный Джонни стал одним из этих двадцати четырех тысяч. Как все это ужасно! Лучше бы нашли способ улаживать свои разногласия так, чтобы не убивать людей, не имеющих с этим ничего общего, а иногда и не понимающих, что вообще происходит.

Говорят, что сестры милосердия останутся в Скутари до возвращения последнего солдата. Не знаю, что произошло с этой милой девушкой — Грейс. Она поступила, безусловно, благородно!

Мы все надеемся вскоре увидеть вас. Вы же знаете, как мы вас любим, и бывают времена, когда семье следует собираться вместе. Теперь, когда я стала старше, мне кажется, что такие времена наступают все чаще.

Так что приезжайте поскорей».

— Нужно ехать, — сказала мать. — Мне всегда доставляли радость поездки в Лондон. В последний раз, конечно, было очень печально, но Елена, должно быть, уже оправилась от горя.

Итак, мы вновь оказались в Лондоне. Это был мирный год, мне исполнилось четырнадцать лет, и для своего возраста я выглядела довольно взрослой. Думаю, события последних лет лишили меня детства, хотя, возможно, я перестала быть ребенком уже после ужасного события возле пруда Святого Бранока. Как ни странно, избыток последующих событий заставил тот случай очень отдалиться. Бывало, я неделями не вспоминала о нем, так что в плохом есть и хорошая сторона.

Стоял сентябрь — чудесное время года. Днем было тепло, и дыхание осени ощущалось лишь по вечерам. Листья на деревьях стали золотисто-коричневыми. Напротив дома на площади находился сад, которым могли пользоваться обитатели окрестных домов. В холле висел ключ от входной калитки. Я могла в любое время взять его и пойти в сад, посидеть среди цветущих кустов и деревьев. Хотя в парк меня одну не отпускали, в этот сад я могла ходить свободно.

Мне нравилось ни от кого не зависеть, и этот сад стал моим любимым местом. Его даже стали называть «садом Анжелет».

Я любила сидеть там и прислушиваться к шуму проезжающих экипажей, к обрывкам разговоров прохожих, которые очень занимали меня. Я всегда пыталась представить, как будут развиваться эти разговоры после того, как эти люди пройдут мимо, да и как вообще живут все эти люди. Мать называла это «тренировкой и без того переутомленного воображения».

Однажды, когда я сидела возле клумбы с астрами и хризантемами, я заметила, что кто-то остановился возле решетчатой ограды сада. Это была женщина. Я не смогла разглядеть ее лица, потому что она стояла в тени. Люди часто останавливались здесь, чтобы посмотреть на сад. Когда я вновь взглянула на нее, оказалось, что она исчезла. Не знаю, почему я вообще обратила на нее внимание. Возможно, потому, что она слишком задержалась здесь. Казалось, что у нее была какая-то цель.

На следующий день я вновь заметила ее. Женщина подошла к ограде и снова заглянула внутрь. Я поняла, что ее здесь что-то интересует.

— Послушайте, — окликнула я и подошла к ограде. Изумленная, я остановилась. Это была Грейс.

— Грейс! — воскликнула я.

— Ах, Анжелет, я уже видела вас здесь пару раз.

— Почему же вы не заговорили со мной? Почему не зашли в дом?

— Я… я не знала, пока не увидела вас, что вы в Лондоне…

— Да что же вы здесь делаете? Когда вы вернулись в страну? Ах, Грейс, у вас, должно быть, было множество переживаний…

— Да, конечно… Мне нужно поговорить с вами. Так давайте пройдем в дом. Подождите минутку, я выйду.

— Нет, — сказала она, — можно мне войти в сад? Мне хотелось бы поговорить наедине… для начала.

Я отперла калитку, и она вошла в сад.

— Ах, Грейс! — воскликнула я. — Как я рада вас видеть. Мы все время про вас вспоминаем. Вы слышали… про Джонни?

— Да, — тихо сказала она. — Я все знаю.

— Это было ужасно. Теперь мы немножко оправились, но не забыли. Да и как мы можем забыть Джонни — Нет, мы его никогда не забудем.

— Так ужасно думать, что мы никогда его больше не увидим.

— Да, я чувствую то же самое. Мне нужно рассказать вам очень многое, Анжелет. Я хотела поговорить с вами или с вашей матерью, перед тем как поговорю с… Я еще не знаю, что именно мне следует сделать. Мне хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу.

— Мое? А что я могу сказать?

— Вы здесь живете, — она указала в сторону дома, — и знаете, как там обстоят дела. Вы знаете, что они думают по поводу…

— По поводу чего?

— Я думаю, будет лучше, если я расскажу все с самого начала. Вы помните, как мы отправлялись в тот день от Лондонского моста?

— Да, да.

— Мы добрались до Булони, а затем — до Парижа. В Париже нас встретили очень хорошо. Ведь это была их война в такой же мере, как и наша.

Потом мы отправились в Марсель, где задержались на некоторое время, поджидая припасов. После этого мы погрузились на корабль и поплыли в Скутари. Это было ужасное путешествие, я думала, что мы все утонем.

Она умолкла. Я наблюдала за ее лицом, и меня удивляло, зачем Грейс рассказывает мне эти подробности.

— Ну и что это — Скутари? — спросила я.

— Мы прибыли туда в сумерках, и все выглядело очень романтично. Госпиталь — прямо мавританский дворец. Но все это было в сумерках, а при дневном свете мы увидели, как обстоят дела на самом деле. Палаты были очень грязными, так что прежде всего нам пришлось заняться уборкой.

На этом настояла мисс Найтингейл. А состояние пациентов, отсутствие перевязочных материалов!

Я начала понимать, что она умалчивает о чем-то, что волнует ее, и поэтому не заговаривает о самом главном.

— Госпиталь — очень большой дворец. Когда-то он, видимо, выглядел роскошно. Раньше все было украшено мозаикой, были красивые черепичные крыши, но сейчас все пришло в упадок. Внутри было мокро, повсюду сплошная грязь, и везде больные и раненые… целые ряды кроватей. Я почувствовала себя беспомощной.

— Но вы ведь поехали именно потому, что в вас очень нуждались. Мистер Рассел много писал об этом. Должно быть, вашему приезду обрадовались.

— Поначалу к нам отнеслись скептически. Военные решили, что им будет мешать толпа беспомощных женщин, но мисс Найтингейл заставила их изменить свое мнение.

— Грейс, а что вы на самом деле хотели рассказать мне?

Некоторое время она молчала, глядя на цветочную клумбу и крепко сжав губы, но глаза ее как будто ничего не видели. Наконец, она сказала:

— Джонни… его привезли туда. Это было невероятным совпадением.

— Вы имеете в виду, что он был ранен? Так уж ли это невероятно?

Вы были в госпитале, он воевал, а раненых привозили к вас.

— Джонни лежал не в моем отделении. Я случайно проходила по палате и заметила его. Я подошла к его кровати и стала возле него на колени. Мне никогда не забыть его лица, когда он увидел меня. Я думаю, он решил, что это ему снится. Джонни был ранен в ногу, рана была весьма серьезной, и опасались гангрены.

— Как, должно быть, было чудесно вам встретиться там.

— О да, конечно. Я попросила разрешения работать в том отделении госпиталя, где лежал Джонни. Одна из женщин согласилась поменяться со мной местами. Такое случалось, когда привозили кого-нибудь из знакомых сестер. Так что я ухаживала за ним. Мне всегда нравился Джонни.

— И вы ему нравились, — сказала я.

— Да, у нас было много общего. Он всегда с нетерпением ждал моего прихода. Меня очень трогало, как светлело его лицо при моем появлении.

У него должны были достать из ноги пулю, и я была рядом с ним во время операции. Было очень мало болеутоляющих средств, от этого просто сердце разрывалось. Во время операции Джонни держал меня за руку. Потом… после этого я ухаживала за ним, и он начал поправляться. Если бы ему дали полностью оправиться, он бы не погиб.

Грейс закусила губу и некоторое время не могла говорить, затем повернулась ко мне и сжала мою руку. — Вскоре я поставила его на ноги. Джонни получил отпуск на несколько дней, а затем должен был вернуться в Севастополь. Когда находишься на боевых позициях, когда смотришь смерти в лицо, тебя охватывает отчаяние. Должно быть, так случилось и с Джонни. Возможно, мне следовало здраво рассуждать, но он мне нравился, Анжелет, очень нравился. Я любила его, Анжелет. Я взяла отпуск, и мы провели эти два дня вместе. По нашу сторону Босфора было мало интересных мест, и мы переезжали на лодке в Константинополь, по другую сторону пролива… Мы оба были безрассудны, как люди, которые знают, что им недолго быть вместе. Константинополь не похож ни на какой другой город. Там в общем-то два города — христианский Константинополь и мусульманский Стамбул. Однажды вечером мы сидели в нише небольшого ресторанчика и ели экзотическую пищу. Все было очень странным, чуждым, но я не обращала внимания ни на что. Мы говорили и говорили. Не о войне, не о госпитале, а о будущем. Джонни хотел отправиться в Италию на раскопки и говорил о них так, будто мы с ним будем там вместе. Потом он вдруг взял меня за руки и спросил: «Вы согласны выйти за меня замуж?»

У меня захватило дух. Когда-то в своих мечтах я представляла, как мы с Джонни поженимся. Потом, правда, я думала о замужестве с Беном, но после того, как Бен отправился в Австралию, я вновь стала думать о Джонни.

— Я согласилась, — продолжала Грейс. — Там нет никаких формальностей, Анжелет. Ты просто платишь, и тебе представляют священника, который проводит обряд бракосочетания. Возможно, это был лишенный сана священник из Англии, не знаю, но нас обвенчали. Потом я вернулась в госпиталь, а Джонни — под Севастополь. Вот что я хотела рассказать, Анжелет. Остальное вы знаете, назад он так и не вернулся.

— Значит, вы жена Джонни? Грейс кивнула.

— Как вы думаете, что они скажут, Анжелет? — озабоченно спросила она. — Они ведь могут… не принять меня.

— Что вы говорите? Вы же жена Джонни, все обязаны принять.

— Боюсь, скажут, что это не настоящий брак.

— Как можно сказать это? У вас разве нет свидетельства?

— Есть, но, как я сказала, там все делается не так, как здесь. Может случиться, что этот брак не признают. Можно придумать всевозможные возражения, если захотеть. Анжелет, вы должны понять — Джонни принадлежит совсем к другому кругу общества, а я работала у вашей матери. Можно сказать все, что угодно.

— Я не понимаю, что можно сделать, если вы поженились, и это подтверждено документально. Джонни любил вас и, в конце концов, женился. Все знали, что вы ему очень нравились, это было так очевидно. Так что никто не будет слишком удивлен: все кажется очень естественным.

— Мне не хотелось бы раздражать его семью. Если меня не захотят принять…

— Я расскажу всем об этом немедленно, и вы пойдете со мной.

Грейс отступила на пару шагов:

— Нет, нет. Позвольте, я подожду здесь. Вы пойдете, а потом расскажете мне. Но если решат, что это не настоящий брак, — я распрощаюсь с вами… со всеми вами.

— Моя мать не допустит этого. Она всегда говорит, что ей не хватает вас.

— С вами я чувствовала себя такой счастливой.

— Я отправлюсь сейчас же. Обещайте мне не покидать этот сад, Грейс.

— Обещаю. Если вы не вернетесь назад, скажем, через полчаса, я буду знать, что мне не верят, что не хотят принять меня. Я пойму.

— Вы говорите глупости, Грейс, а я всегда считала вас очень умной.

Я вышла из сада и бросилась к дому.

Тетя Амарилис сидела в комнате, где обычно занималась цветами. Перед ней стоял кувшин с водой, а рядом лежали цветы.

Тетя Амарилис! — воскликнула я. — У нас в саду Грейс! Они с Джонни были женаты.

Тетя Амарилис вначале побледнела, а потом покраснела. Она уронила ножницы и начала вытирать ладони.

— Сейчас я приведу ее, — сказала я.

Я была рада тому, что Грейс оказали такой теплый прием. Вдова Джонни должна была занять в этом доме особое место.

Тетя Амарилис была почти счастлива. Пришла Елена, с грустью выслушавшая рассказ Грейс.

— Моя дорогая, — сказала она, — ты сделала его счастливым, перед тем как он погиб.

— Да, мы были очень счастливы, — ответила Грейс.

Больше всего меня интересовало, как воспримет это дядя Питер. Похоже, Грейс ему нравилась, но по натуре он был подозрителен. Он задал кучу вопросов, и я подумала, что в уме он отмечает детали, которые позже подвергнет проверке. Но даже его глубоко потрясла смерть Джонни, и он приветствовал появление Грейс, поскольку ее рассказ поднял дух Елены и Амарилис. Возможно, он даже почувствовал угрызения совести, поскольку был в свое время рад тому, что Джонни отправляется на войну и в связи с этим укрепляет позиции Мэтью.

Конечно, Джонни был весьма богатым молодым человеком. Он не оставил завещания, но его вдова должна была получить солидное состояние. Грейс заявила, что будет счастлива, если дядя Питер позаботится о том, как распорядиться этими деньгами.

Не знаю, какие там пришлось преодолевать формальности и какие суммы завещал Джонни лорд Джон Милворд. Несомненно, дядя Питер сделал запросы и проверил законность брака. Должно быть, он остался удовлетворенным, поскольку Грейс стала состоятельной женщиной.

Елена хотела, чтобы она жила вместе с ними, и не решит, что делать дальше:

— Мне всегда хотелось иметь дочь, и вы сумеете заменить мне ее. Я потеряла сына, но обрела дочь.

Похоже, все были удовлетворены исходом дела, да и Грейс была довольна. Она была счастлива жить в доме Джонни.