Анастасия Доронина Там, где встречаются сердца

* * *

Сказка о Золушке — самая прекрасная, самая романтическая, самая желанная из всех сказок. Каждая девочка, девушка, женщина хоть раз, да мечтала оказаться на месте замарашки из угольного чулана, которой так волшебно, так удивительно повезло.

— Господи боже мой, ну почему же это произошло не со мной?!

Закрывали глаза — и уносились в царство грез и фантазий, туда, где кипит шампанское, играет музыка, взлетают шлейфы бальных платьев, и ножка в атласной туфельке так легко скользит по натертому паркету, а сильный красивый мужчина в смокинге держит тебя в объятиях, и ты кладешь голову ему на плечо, и сердце бьется часто-часто даже от простого прикосновения крепкой и такой любимой руки.

Просто так, всего на одну минуточку, ну просто помечтать обо всем этом, прежде чем вернуться на кухню к грязной посуде и хмурому, вечно чем-то недовольному мужу, который держит в объятиях не тебя, а пульт от телевизора!

— Господи боже мой, ну до чего же хочется быть богатой, красивой и ни о чем не думать!

Да. Очень, очень хочется. Но…

* * *

…Ни одна из сказок, которые мы так любили читать в детстве, не рассказала нам о том, что же произошло с Золушкой после свадьбы. Долгожданный и желанный Принц в золотых одеждах брал ее за руку и уводил во дворец, кованые ворота захлопывались за ними — и навсегда отрезали любимую героиню от зареванных от счастья читательниц.

— Если бы только знать! Ах, если б я могла знать тогда, чем все это закончится! Я б никогда, никогда не вышла за него замуж… Уж лучше бы умерла! Мама, мама, где ты?! Мамочка, спаси меня…

Алина поднесла руку к лицу — щека все еще горела, хотя ресницы уже заиндевели. Ветер, какой-то особенно колючий и холодный даже для начала января, дул во всю силу своих легких. Слезы замерзали, не успевая скатиться, ледяные крупинки мешали смотреть на дорогу. А на нее следовало бы смотреть, потому что по шоссе то и дело со свистом проносились машины, иногда так близко от обочины, что грозились задеть хрупкую девушку в дорогой белой шубке, длинном вечернем платье и летних туфлях.

Был поздний вечер, почти ночь, а по-бальному одетая девушка неизвестно почему бежала по обочине, часто утопая в снегу. Куда бежала? Судя по всему, вон туда, вперед, к еле видным вдали огням. Откуда?

С бала…

— Я заеду за тобой в половине шестого, — предупредил Он, позвонив днем. — Сам поднимусь только на минуту, чисто переодеться. И сделай так, чтобы я тебя не ждал. Ровно в семнадцать тридцать ты должна быть в моей машине.

— Хорошо… Слава!

— Ну?

— Пожалуйста, не пей днем. Я очень прошу тебя. Хотя бы сегодня…

— Не твое дело.

Муж отключился, не попрощавшись, и Алина, закусив губу и все еще машинально сжимая в руках мобильник, медленно опустилась на роскошный, лакированной кожи диван в их гостиной. Был яркий солнечный день, домашняя прислуга еще несколько часов назад подняла портьеры в огромном доме. Холодные зимние лучи, пробивая себе дорогу сквозь окна из специального стекла (Алина до сих пор никак не могла запомнить его названия — кажется, какой-то особый хрусталь) гоняли солнечных зайчиков по поверхности палисандровых столиков, инкрустированным полочкам, тяжелым напольным вазам, картинам и витражам. Но худенькую девушку на диване солнечные зайчики совсем не веселили. Она машинально следила за их беготней и чувствовала, что хочет плакать, и старалась убедить себя, что слезы наворачиваются на глаза от слишком яркого света.

«Не мое дело… Он сказал, не мое дело… Почему он так сказал? Сегодня к вечеру он опять будет еле стоять на ногах. А там, куда мы поедем, снова напьется так, что охранникам придется подводить его к машине под руки, и хорошо еще, если удастся убедить его не садиться за руль… Нас будут провожать презрительными взглядами, хотя и улыбаться в глаза, и в конце концов я опять услышу у себя за спиной: „Ах, оставьте, разве вы не знаете Славу? Это же уже вполне законченный алкоголик…“ И как же это каждый раз стыдно, как обжигающе стыдно, боже мой…»

Чуть слышно скрипнула ведущая в холл дверь — в проем просунулась румяная мордочка горничной:

— Алина Павловна, вы сегодня уходите?

— Да, Наташа. Проверьте, пожалуйста, в порядке ли смокинг Вячеслава Карловича. И тоже можете быть свободной до завтра.

Молоденькая горничная в синем форменном платье кивнула и скрылась в анфиладе коридоров, а Алина все еще не могла заставить себя сдвинуться с места.

Надо было начинать что-то делать — до бала в Манеже, куда они были приглашены, оставалось каких-нибудь пять или шесть часов, и пора было звонить парикмахерше, маникюрше, обдумывать детали туалета и переделать еще кучу дел, которые давно уже не доставляли никакой радости.

Еще не обернувшись, она услышала за спиной сопение и тяжелую мужскую поступь. За сорок с лишним лет супружества, тридцать из которых были проведены в беззаботном безделье, свекровь так и не научилась бесшумно ступать, дышать, разговаривать и вообще придавать своим жестам и интонациям хотя бы минимум грациозности. Высокая женщина с прической башней и в чересчур ярком для ее широкой фигуры костюме (про таких дам говорят — «крупная») пересекла комнату и остановилась перед Алиной, неодобрительно поджав густо напомаженные губы.

— Ну? — спросила она наконец.

— Это Слава звонил, Тамара Андреевна.

— Понимаю, что не премьер-министр Великобритании. Зачем бы это понадобилось министру звонить такой ничем не примечательной личности, как ты. — Шутки у свекрови были такими же неуклюжими, как и она сама, но окружающие давно к этому привыкли. — Что он сказал-то?

— Сказал, что заедет за мной в половине шестого.

— И опять до утра?

— Наверное. Вы же знаете, это не от меня зависит.

— Милочка, если бы ты была хорошей женой, от тебя бы зависело в этом доме все! Четыре вечеринки за последнюю неделю — это много даже для того положения, которое Славик занимает в свете, тебе не кажется?

— Кажется.

— Почему же ты позволяешь? Ты же знаешь, у него больная печень! Ему нельзя столько пить и есть, а на этих ваших банкетах постоянно наливают да подносят! Завтра Славик опять будет лежать наверху весь белый и попросит вызвать ему врача. А у меня сердце разорвется от этой сцены… Я прожила со Славиным отцом сорок три года, и за это время мой муж никогда, я подчеркиваю, никогда не жаловался на какую-нибудь болячку! Это был настоящий дуб, большой и могучий, который шелестел благодаря исключительно моим заботам! Кашка на завтрак, парное мясо на обед и не больше ста граммов хорошего коньяка за ужином — вот, если тебе угодно знать, секрет семейного благополучия!

— Боже мой, чего вы от меня хотите?! Чтобы я надела халат и пошла на кухню варить вашему Славику манную кашку?! Глупость какая! Полный дом прислуги. Да и не будет он есть кашку, вы сами знаете. Он уже полгода как вообще дома не обедает.

— Да! И это показатель!

— Показатель чего?

— Того, что ты не можешь создать в нашем доме достойный семейный уют! Если Славика постоянно нет дома, если он работает с утра до вечера, то ты должна чувствовать себя обязанной сделать все для того, чтобы муж каждый вечер хотел вернуться домой, а не зависать черт знает где до рассвета!

Свекровь грузно опустилась на второй диван напротив Алины и шумно задышала, широко раздувая ноздри. Сейчас она была похожа сразу на несколько разгневанных слоних.

А Алина почувствовала, что с нее хватит.

— Знаете что, — сказала она, вставая, — всему этому есть более простое объяснение: мой муж и ваш сын с утра пораньше уезжает из дому только для того, чтобы иметь возможность свободно напиваться в компании таких же бездельников, как и он сам. И не слушать нотаций ни от вас, ни от меня.

— Он работает! — взвизгнула свекровь, хватая со стола толстый журнал в глянцевой обложке.

Алина подумала, что женщина хочет швырнуть в нее этим журналом и инстинктивно отшатнулась, но Тамара Андреевна стала энергично обмахивать им свое разгоряченное лицо.

— Мальчик уходит на работу с утра, приходит почти ночью, он пашет, как вол, вкалывает на благо вашей семьи…

— Вы сами знаете, что это неправда. В лучшем случае он может предполагать, в каком конце Москвы стоит здание, где расположен его рабочий кабинет. И я лично не исключаю, что в последнее время он даже и этого не помнит. Потому что память свою он пропил, точно так же, как…

— Как что?!

— Ничего. Я пойду. — Не говорить же взбешенной свекрови, что она хотела сказать «точно так же, как он пропил нашу любовь». Произнесенные вслух, да еще в присутствии чужого человека, эти слова будут звучать высокопарно и фальшиво.

— А ты осмелела, девочка, — прошипела сквозь зубы Тамара Андреевна. — Кто бы мог подумать, что робкий заморыш превратится в такую махровую нахалку! Да-а, недоглядели… Отъелась на наших хлебах, и зубы начала показывать, ты смотри… И ведь предупреждала я Славика, не бери, не бери в дом оборванку. Недаром говорит пословица: пусти свинью за стол, она и ноги на стол.

Алина устало отвернулась. Выходя из гостиной, она спиной чувствовала полный ненависти взгляд. Но эта ненависть ничего не всколыхнула в душе. Вот уже год, как она оставила попытки добиться в этом доме хотя бы чьего-то к себе расположения.

Ей стало все равно.

* * *

А ведь когда-то она входила сюда с такой отчаянной решимостью понравиться, с таким желанием заслужить любовь живущих здесь людей, что, казалось, мигни ей Тамара Андреевна — и она кинется протирать многочисленные зеркала, витражи, полировать мебель и на коленях ползать по тяжелым коврам, выбирая из них соринки. Не для того, чтобы унизиться и тем самым угодить Тамаре Андреевне и мужу. А для того, чтобы выказать благодарность дому, где ее приняли, чтобы быть здесь полезной. Это может показаться странным, но за два года жизни в богатом особняке Алине дольше всего пришлось привыкать к тому, чтобы обходить прислугу, моющую лестницу или вытирающую пыль, и не испытывать острой потребности кинуться на помощь.

Да и что в этом удивительного? Ведь Славик нашел ее именно такой — на ступенях лестницы с тряпкой в руках, которую она как раз отжимала в мыльной воде. Выбившиеся из-под косынки волосы липли к вспотевшему лицу, и само лицо было красное, разгоряченное, без косметики и с темными полукружьями теней под глазами — от усталости.

Она отжимала швабру над белым с красной надписью по борту ведром («ГубернаторЪ» — было написано на нем, и это было название ресторана) и, машинально глядя, как стекает мыльная вода, с удовольствием думала, что ей осталось домыть всего два лестничных пролета. Тело ныло от усталости, и, на миг прикрыв глаза, Алина представила себе, как она доберется до дому и рухнет на кровать. «Завтра суббота, — пронеслось у нее в голове. — Наконец-то. Значит, можно будет поспать часа на два больше обычного». Она с трудом разогнулась (ныла спина) и локтем (руки были в огромных, с раструбами, резиновых перчатках) откинула со лба челку и оглянулась, ожидая увидеть длинную, сверкающую чистотой и высыхающими влажными следами лестницу.

И вздрогнула от неожиданности: в метре от нее стоял одетый в безукоризненный черный в тонкую полоску костюм полный молодой человек с ранними залысинами в светлых, почти желтых волосах и нетвердым взглядом. Облокотившись на перила, он смотрел на Алину, слегка приподняв белесые брови и вытянув губы трубочкой так, как будто только что хотел свистнуть, да передумал.

— Кто вы? — спросила она испуганно. — Вам… что надо?

Испуг был вполне объясним: появление хорошо одетого мужчины на «черной» лестнице ресторана могло удивить кого угодно. Посетители и начальство по ней никогда не ходили — к их услугам был центральный вход, залитый огнями, застеленный коврами и уставленный официантами. По «черной» лестнице сновали только рабочие кухни, уборщики, грузчики и прочая далеко не парадная обслуга.

— Не бойся, — сказал он примиряюще. — Не трону.

Голос у него был глуховатый, с какими-то сиплыми интонациями.

— Я не боюсь. Я просто подумала — вы, наверное, заблудились? Выход в банкетный зал через эту дверь, потом прямо по коридору и…

— Да знаю я. — Он дернул плечом и, чуть поменяв позу, снова облокотился на перила.

Помедлив некоторое время, Алина медленно отвернулась и вновь взялась за швабру. Она продолжила мыть пол, ощущая спиной невозмутимый взгляд этого странного человека. И чувствовала себя при этом полным ничтожеством. Тот, кто никогда не выполнял грязную работу под наблюдением холеного человека в дорогом костюме, никогда этого не поймет.

— Эй! — окликнул он Алину, когда она уже перешла вместе с ведром и тряпкой к следующему пролету. — Слышь меня? Тебя как зовут-то?

— Баба Маша, — буркнула Алина.

— Да брось! Я серьезно спрашиваю.

«Выпил и ищет, с кем поговорить», — поняла Алина. Лучший способ отделаться от пьяной навязчивости незнакомого — сделать вид, что его не видишь, не слышишь, не замечаешь. И она продолжила мыть пол, стараясь убедить себя, что ничего особенного не происходит.

Не прошло и двух минут, как этот подошел сзади и схватил ее за руку повыше локтя.

— Слушай!.. Черт, даже как зовут тебя, не знаю… Да брось ты эту свою… дуру! — Он указал на швабру. — Потом домоешь. Или нет, попроси кого-нибудь там из ваших домыть, скажи, я заплачу. А ты это… Поехали давай со мной. Ну! — Он крепко и больно потянул ее за руку.

— Вы что?! — возмутилась Алина. Краска бросилась ей в лицо. Она с усилием вырвала руку и толкнула нахала в грудь — впрочем, он, кажется, этого не заметил.

— Делать нечего, да? Или на женщин потянуло? Пошел вон отсюда, козел! — Перехватив швабру, она выставила ее впереди себя, как оружие. Незнакомец отшатнулся от свисающей перед его лицом грязной тряпки. — Пошел вон, я сказала! Сейчас охрану крикну — выведут под белы рученьки, нечего посторонним в служебных помещениях делать! Для вас парадная лестница есть, понял?! Там и ищи своих проституток!

Ее красное лицо с налипшими волосами исказилось от неприкрытого бешенства. У Алины были причины ненавидеть пьяных похотливых мужиков — и гораздо более серьезные, чем у любой другой женщины.

— Э-э-э! Тихо-тихо-тихо! — Мужчина примиряющим жестом поднял ладони. — Спокойно, сестренка! Ты просто не поняла!

— Все я поняла. Пошел вон отсюда!

— Спокойно! Спокойно! Ты можешь выслушать, а? Спокойно!

— Ну?

— Сестренка, я тебе предлагаю не то, что ты подумала! Все очень цивильно! Более того, это будет для тебя выгодно — не в том смысле, в каком ты подумала! Я, понимаешь, хочу выиграть пари. Знаешь, что такое пари? Ну вот. В общем, поспорили мы с парнями, что я за полчаса смогу из любой оборв… из любой простой девчонки, которую найду за дверью, сделать типа королеву. Понятно? Не, ну я согласен, что спор дурацкий, просто получилось так, разговорились с мужиками, кто сколько на жену в месяц тратит — сама знаешь, косметика там, пластика, тряпки-бирюльки… А я сказал, что ни одна баба этого не стоит, потому что любая девчонка с улицы, если ее приодеть, в сто раз лучше ваших баб покажется. Понятно? Ну и поспорили. Понятно? Блин, пока я тут с тобой вожусь, время-то пошло уже!

Последние слова он произнес с некоторым отчаянием и вопросительно взглянул на Алину. Ошарашенная его напором, а главное, просящим, чуть ли не заискивающим тоном, девушка смотрела на него во все глаза и пыталась убедить себя в том, что все происходящее — дурная шутка крепко выпившего человека. И все-таки что-то ее останавливало. Может быть, именно этот тон и еще взгляд — в нем тоже читалась искренняя просьба.

— Бред какой-то… Как же можно спорить на живого человека? — пробормотала она.

— Ну тебе же это ничего не будет стоить, сестренка! И даже наоборот, посидишь, проведешь вечер в компании с интересными людьми, покушаешь хорошо, выпьешь…

— Я не пью.

— Ну, это… просто посидишь. Что тебе, трудно? Я и денег дам за беспокойство. Много дам! Ты со своей тряпкой и в три месяца здесь столько не заработаешь. И ведь практически ни за что деньги, учти. Ну? Шевели мозгами быстрее, сестренка, время же идет, пойми ты!..

— Ну ладно, — решилась вдруг Алина, сама не зная почему. — Только мне переодеться надо и еще вот инвентарь положить в бытовку. Вы меня на улице подождите.

— Никакой улицы, сестренка, ты что, с ума сошла? Двадцать минут у нас осталось! Бросай все, начальства не бойся, я договорюсь!

— Да стойте вы! Не могу же я в таком виде…

— Вид достойный я тебе обеспечу! Тут через дорогу бутиков, как грязи!

Он снова уверенно схватил ее за руку и потянул за собой. Алина не сопротивлялась.

* * *

По ту сторону ресторана, из которого они только что вышли, действительно сияли россыпями огней витрины магазинов. Незнакомый молодой человек затащил Алину в первый попавшийся — да впрочем, можно было не выбирать. Судя по вывескам и ценникам на витринах, в эти ряды не могло затесаться ширпотреба. Странный человек толкнул вращающуюся дверь, втолкнул Алину внутрь и едва ли не с порога сказал двум молоденьким продавщицам в форменных строгих костюмах, что выросли перед ними, как из-под земли:

— Девочки-красавицы! Каждой на чай по сто баксов сверх покупок, если за десять минут вы мне сделаете из вот этой, — он снова слегка подтолкнул Алину в спину, — Королеву с большой буквы! Такую, чтобы в обществе показать не стыдно — ну, вы понимаете, сестренки!

«Сестренки» и в самом деле поняли его с полуслова. Они синхронно кивнули незнакомцу, быстро переглянулись и принялись за дело. Одна из продавщиц быстро, но вежливо увлекла Алину в большую примерочную с зеркалами до полу и, не дожидаясь разрешения, стала расстегивать ее рабочий комбинезон. Вторая, двигаясь быстро и бесшумно, уже несла к ним несколько платьев и костюмов, удерживая их на некотором расстоянии друг от друга — чтобы, упаси бог, не помять. На какое-то время Алина перестала принадлежать себе: она была просто куклой, которую раздевали, одевали, заставляли поворачиваться во все стороны. Ей поднимали и опускали руки, просили попридержать подол, распускали волосы, усаживали на низенький пуф и примеряли туфли, босоножки, какие-то немыслимого фасона кружевные сапоги… Трудно было поверить, что на все это действительно понадобилось десять минут!

— Получайте свою Королеву, — сказала старшая из них с явным удовольствием в голосе.

Тяжелые занавеси примерочной раздвинулись, и Алина предстала перед этим странным человеком, что называется, во всей красе.

Человек прищурился и обежал Алину взглядом, в котором сквозило удовлетворение оттого, что он не ошибся. Да, мало кто решился бы возразить, что девушка в длинном, до полу, вечернем платье из темно-малинового органди, которое уверенно открывало маленькую крепкую грудь и как будто стекало мелкой рябью по бедрам, была красива. А впрочем, конечно, дело было не в платье, вернее, не только в нем. И уж конечно, не в сережках и колье от Сваровски, которые так кстати нашлись в этом магазине. Все это просто оттенило мягкую красоту девушки — и ее шарм, и очарование. Увидев ее на черной лестнице дорогого ресторана с тряпкой в руках и в форменном комбинезоне, сторонний наблюдатель мог бы только сказать, что девушка очень молода. Здесь, в интерьере дорого бутика, в окружении нарядов и эксклюзивных безделушек, в этом шуршащем платье, в красных туфлях на длинной и тонкой, как игла, шпильке, становилось понятно, что стоящая перед вами девушка — истинная красавица…

— С волосами нам повезло, — довольно обратилась к незнакомцу старшая продавщица. — Такие волосы — прямо водопад… Им никакая прическа не нужна.

— Класс, — согласился молодой человек. — И мне время не тратить.

Обе продавщицы переглянулись — они явно не поняли, что он хотел сказать.

— И насчет косметики тоже, — заметила вторая. — Мы только губы чуть-чуть блеском тронули, красавице вашей… А так больше ничего.

— А вот с руками беда, — вздохнула первая.

Алина вспыхнула и проворно спрятала за спину руки. Как и всякая уборщица, девушка старалась беречь руки от воды и едких растворов, но это удавалось не всегда, и кожа на ладонях была сухой и местами потрескавшейся. А ногти обрезаны, что называется, под корень, безо всякого следа маникюра. Не такие уж страшные руки, нормальные руки рабочего человека. Там, среди обслуги ресторана, или, скажем, в метро никто бы не заметил короткие ногти и красноватые пальцы. Но вечерний наряд требовал соответствия — и Алине показалось, что даже манекены смотрят на ее руки с осуждением.

— Руки — ладно. Что руки? Руки эти нам не целовать, — весело хохотнул молодой человек и полез в карман за бумажником. — Спасибо вам, сестренки, уложились, как договаривались, за это каждой премия. — Он вынул две стодолларовые бумажки, помахал ими в воздухе и по очереди пришлепнул их на плечо каждой из продавщиц, как будто награждал их погонами. — А нам пора. Слышишь, ты, новоявленная Королева? Шевелись, мы уже и так опаздываем. За мной давай шагай.

Алина чуть подхватила подол и сделала первый шаг, стараясь не замечать хамоватых ноток, явственно слышимых в голосе любителя заключать пари. Нога, не привыкшая к таким высоким каблукам, подвернулась при первом же шаге — Алина пошатнулась, но сумела удержать равновесие. Обе продавщицы тихо вскрикнули.

— Что?! — Мужчина мгновенно обернулся.

Девушка замерла на месте — она была поражена, как мгновенной злобой исказилось его до сих пор спокойное и даже добродушное лицо.

— Что?! — спросил он отрывисто. — На ногах не стоишь? От счастья обалдела? Ты мне брось это! Живо руки в ноги и вперед — если я из-за тебя пари проиграю, тебе крепко не поздоровится, учти! Такие бабки в тебя впалил, ты столько даже во сне не видела — попробуй только не отработать! Ну?!

Это «Ну?!» и еще кривая ухмылка, больше похожая на оскал, заставили Алину вскинуть голову. Черт возьми!!! С какой стати он позволяет себе так с ней разговаривать?! Неужели этот толстый кот считает, что за какие-то вшивые платье и туфли она теперь будет смотреть на него снизу вверх?! В конце концов, это она делает ему одолжение, а не наоборот!

— Ну? — торопил тот. — Долго будешь стоять? Шевели ногами!

И он снова, как тогда, на лестнице, схватил ее за руку.

— А ну убери грабли! — прошипела Алина, глядя ему в глаза. — Убери руки, я сказала! Убери руки и пошел на… отсюда, понял? Я тебе сейчас «пошевелю ногами» — мало не покажется!

Молодой человек остановился, ослабил хватку и моргнул. Резко высвободившись, Алина, подхватив подол, поочередно вскинула обе ноги. Ярко-красные туфли на шпильках, описав дугу, пролетели в сантиметре от головы нахала — он даже пригнулся и втянул голову в плечи — и со стуком свались где-то у самого входа в магазин, ударившись о стеклянную дверь.

— Послушайте! Послушайте! — заверещали обе продавщицы. — У нас нельзя устраивать скандалы! У нас этого совершенно не положено!

Алина уже рвала с себя шуршащее платье — прямо здесь, посреди магазина. Ахнувшие продавщицы начали описывать вокруг нее быстрые круги.

— Послушайте! Послушайте! Послушайте!

— Дайте мне мою одежду! Немедленно! Куда вы ее дели?!

Платье трещало, не хотело стаскиваться через голову, и этот треск дорогой эксклюзивной вещи грозил обернуться инфарктом у молодой работницы магазина и легкой истерикой у старшей.

Мужчина тем временем, кажется, пришел в себя.

— Стойте! — вдруг сказал он громко и резко.

Продавщицы замерли. Твердым шагом, так не вязавшимся с его расхристанным видом подвыпившего человека, он подошел к Алине, и, одернув на ней платье, крепко взял девушку за плечи, встряхнул и сказал, глядя в глаза — совсем так, как она сама недавно.

— Слушай… Ох, черт, я даже не знаю, как тебя зовут! Слушай, ты это, ты прости меня, сестренка. Ну нагрубил я, я вообще такой — грублю иногда. Но я не со зла, честное слово. Просто времени мало, я нервничаю, я психанул, ну взорвало меня, прости! Ну еще раз прости, и еще раз прости — вот видишь, три раза я извинился, достаточно? Ну? А теперь пойдем, слушай, ну пойдем, а? Я понимаю, в глупейшую я тебя историю втянул, но знаешь — просто выхода у меня нет, я проигрывать не люблю. Ко всему другому могу нормально, а вот проигрывать — никогда! Ни за что! Понимаешь? Ну пошли же, идем же, ну две минуты у нас осталось, пойми ты!!!

Где-то на середине речи он как бы невзначай положил широкую ладонь на оголенную Алинину шею и неловким и тоже как будто рассеянным движением провел пальцами по выступающим позвонкам. От этого дружелюбного и в то же время властного прикосновения в Алине отчего-то пропала всякая злость. Она вздрогнула и отвела глаза.

Младшая продавщица тем временем подобрала туфли и, опасливо поглядывая на утихшую скандалистку, поставила у ее ног. Помедлив, девушка обулась.

— Ну как ты? А? Успокоилась?

— Да.

— Ну и все. Прости в четвертый раз. И пойдем. Да?

— Да.

Мужская рука соскользнула с ее шеи, пальцы забрались под бретельку платья, поправили завернувшуюся материю, пробежались по тонкой вышитой кромке лифа, расправили съежившийся у плеча атласный цветок. Ничего особенного — но Алину захлестнула теплая мягкая волна. Давно, ах как давно к ней не прикасались, чтобы что-то поправить, а затем отойти в сторону и полюбоваться.

Он действительно сделал шаг назад и с удовольствием оглядел Алину с ног до головы.

— Ну вот ты и в полном порядке. Просто девочка с картинки. Так пойдем?

— Да.

— Ну слава те господи. Договорились.

Теперь он был спокоен, и даже ирония проскользнула в голосе, легкая издевка над самим собой — дескать, вот какие бывают в нашей жизни анекдотцы, я, здоровый крепкий мужик, должен обхаживать какую-то встреченную случайно на лестнице девицу, даже имени которой не знаю.

Они вышли на вечернюю улицу и быстро зашагали к ресторану. Молодой человек придерживал Алину за локоть.

— Ты прям фурия какая-то, ей-богу, — сказал он очень весело. — Даже и не знал, что такие еще бывают. Когда увидел тебя такую вот, в пух и прах разодетую, мысль в голове мелькнула — после ресторана к себе тебя увести. А теперь, наверное, не поедешь?

— Не поеду, — буркнула Алина. — И вообще отстаньте. Дура я, что на эту затею согласилась. И денег мне ваших не надо, не думайте.

— Да не думаю я. При чем тут деньги? Ладно, после поговорим.

Было совершенно непонятно, о чем он собирается говорить с нею «после», но сейчас это Алине было неинтересно. У нее в голове билась другая мысль: как все это будет выглядеть, каким образом этот тип собирается выиграть свое дурацкое пари? Ну что, он втолкнет ее в зал ресторана и скажет: «Вот, смотрите, я привел вам королеву, которая еще полчаса назад ступеньки мыла»?

Тем временем они вошли в мраморный холл, и швейцар, который, конечно, не узнал в Алине «техническую работницу», как в этом заведении называли уборщиц, услужливо придержал перед ними двери. Спутник в который раз за вечер крепко взял девушку за руку (и почему в ней снова поднялась теплая волна, идущая от сердца и оставляющая на щеках нежный румянец?) и торжественно ввел ее в залитый огнями зал.

Зал был огромный и почти пустой, только у дальней стены, возле вмурованного в эту стену аквариума с экзотическими рыбками, сидела какая-то компания. Вернее, даже не компания, а трое мужчин, которые, судя по их расслабленным позам, вели свойский разговор.

— Смотри-ка! — небрежно оборачиваясь в сторону вошедших, воскликнул один из них, бородатый средних лет мужчина. — Смотри-ка, да он и вправду кого-то приволок!

— Ничего такая девица, — оценивающе приглядевшись к Алине, сказал второй, с прилизанными редкими волосами и красными прожилками на щеках. — Где достал?

— Мистеры, советую вам быть повежливее с девушкой, — ответил спутник Алины. — Девушка эта, хотя и считается всего-навсего младшим техническим персоналом, за себя постоять сумеет — мало не покажется. Я ее со шваброй в руках нашел, и знаете где? А вот тут, буквально в нескольких шагах, за Служебной дверью. Как увидел — так сразу понял — да это же именно то, что мне надо! Ну что, братишки, как вам? А? Что скажете?

— Эта девушка очень красива, — негромко, но внушительно произнес третий из сидящих за столом мужчин. В отличие от остальных, он казался совершенно трезвым. — Присаживайтесь, пожалуйста, — обратился он к Алине. — И простите нас всех за эту плохую шутку. Что вы будете пить?

— Я не пью.

— Извините. А есть?

— Ничего, спасибо.

— Ты лучше спроси, умеет ли она с ножом и вилкой управляться, — пробормотал тот, с красными прожилками. Он был пьян больше остальных. — Если Славка ее и вправду где-то на лестнице подобрал, как он говорит…

— Паша, еще слово — и я скрещу с тобой шпаги, — перебил его человек, который предлагал Алине выпить. — Что ты себе позволяешь, в самом деле? Девушка пришла в гости, девушка хорошая, зачем же ее обижать. Не обижайтесь, — обратился он к Алине.

Она промолчала.

На некоторое время за столом воцарилась тишина. Трое мужчин, не стесняясь, рассматривали Алину в деталях — теперь она понимала, какие чувства должна испытывать кобыла на рынке или корова-рекордсменка на выставке достижений народного хозяйства. Осмотром спорщики остались удовлетворены. Бородатый довольно крякнул, краснорожий вздохнул и ткнул вилкой в котлету, а третий, самый вежливый, ободряюще ей улыбнулся и еле заметно подмигнул.

— Ну, господа! — сказал спутник Алины (теперь она знала, что его зовут Слава). — Договаривались мы, что за полчаса я вам сделаю королеву из любой уличной девчонки? Получите! — Он хотел было показать на Алину пальцем, но спохватился и лишь повел в ее сторону подбородком. — И если кто-нибудь из вас скажет, что это… что она не… в общем, извольте со мной рассчитаться! Долг чести — святое дело, надеюсь, сами знаете.

— Да уж не тебе объяснять, — съязвил бородатый. Он еще раз взглянул на Алину, недовольно почесал под подбородком, вздохнув, снял с руки дорогие, блеснувшие золотыми искрами часы, спокойно положил их рядом с пепельницей и снова взялся за бокал с вином. Совсем не похоже было, что бородатый как-то особенно расстроился.

— Теперь ты, Пашуня! — обратился победитель к краснорожему. Тот сморщился, отчего его лицо стало похоже на румяное, но высохшее яблоко, и полез во внутренний карман пиджака.

— Ты пойми, мне не жалко, но, строго говоря… у нас же нет никаких доказательств, что девчонка и впрямь первая попавшаяся. Ты ж мог ее просто по телефону вызвать — мало у тебя девок, что ли?

— Ты мне зубы не заговаривай. Проиграл — отвечай имуществом, как говорится. А насчет девочки можешь хоть у администрации сего кабака удостовериться — она здесь полы моет, как и было сказано.

— Ну и черт с тобой. — На стол рядом с часами лег массивный золотой портсигар. — Эх, прощай, министерский подарок! Надеюсь, что твой подарок, — он покосился на Алину, — будет хотя бы не хуже.

Слава пропустил этот непонятный намек мимо ушей. Довольный, как мартовский кот после прогулки, он нацепил на толстое запястье часы, демонстративно неторопливо положил в карман портсигар. Алина невольно посмотрела на третьего в этой компании — что же проиграл Славе он? Но молодой человек слегка поклонился и развел руками:

— Я не спорил. И видимо, это дает мне основание считать себя умнее других.

И по необъяснимой причине девушка почувствовала к нему благодарность. Конечно, никто не мог знать, что именно ей выпадет (удача? или несчастье?) выиграть для Славы это наиглупейшее пари. Но сейчас Алине снова начинало казаться, что ее смертельно оскорбили. Почему — бог весть. Успокаивая себя, она говорила, что это нервное.

— Ну ладно? С выигрышами-проигрышами разобрались, а теперь давайте продолжим наш замечательный вечер. Самый лучший способ — завести светскую беседу. С нее и начнем, — предложил человек, который не стал спорить.

Алина назвала его про себя «Царевич» — потому что вот такой, с крупными кольцами русых волос, спускающимися на воротник рубашки, и синими смеющимися глазами, он так и просился на картинку в книжку с русскими сказками. Алина прямо видела его не в этом костюме с ослабленным узлом галстука — хотя ему очень шел этот костюм, — а в шитом золотом кафтане и красных сапогах с отворотами, и чтобы в руках обязательно лук со стрелами, а где-то там, в страшной чаще, обязательно ждал его верный Серый волк.

«Ну и бред», — подумала она и тряхнула головой, отгоняя глупое видение. Оказывается, она думала о Царевиче дольше, чем ей казалось, потому что общий разговор, который тот предлагал затеять для разрядки атмосферы, уже вовсю кипел и даже местами пенился.

— Милый ты мой, в теории все возможно, — с жаром говорил краснорожий, наставив на Славу розовый палец с неровно подстриженными ногтями. — Поэтому-то все девицы любят истории про Золушек, Диких Роз и прочих Викторий Прутковских, которые прямо из кухарок отправляются в принцессы. И даже больше — некоторые так и усаживаются на трон со шваброй в руках. Ну ты что, мало знаешь историй, когда из грязи да в князи?.. А что в реале? Лично мне не встречались такие случаи, в которых люди из совершенно разных социальных слоев вдруг сошлись да прожили ну хотя бы лет так десять-пятнадцать. Повторяю — лично мне не встречались такие случаи! А тебе? Или тебе? Вот видишь — никому! А ведь как расстаются! С криками, стонами, визгами, с битьем посуды и порчей носильных вещей, с этими их подкарауливаниями у подъездов, с ночными звонками, с угрозой самоубийства, с абортами, наконец… Вот что я тебе скажу, милый ты мой, пока секс горячий и чувства острые — а эти девочки с улицы очень даже подвижны на секс, иногда просто диву даешься, что они вытворяют в койке, у олимпийских гимнасток даже таких упражнений нет, — можно закрывать глаза на некоторые различия. Но потом они дают о себе знать и начинают нервировать. Как говорил по этому поводу мой знакомый: «Очень просто вывезти девушку из деревни. Но практически невозможно вывести деревню из девушки». Подписываюсь под этими словами! Обеими руками подписываюсь!

— А я придерживаюсь старого мнения, что главное — чтобы человек был хороший, — лениво ответил бородач.

«Какой симпатичный дядька», — сразу же подумала Алина. И не отдернула руку, когда бородатый накрыл ее крупной кистью с короткими, поросшими темными волосками пальцами.

— Но вообще, если придерживаться строго теоретической основы нашего спора, — продолжал краснорожий, — то ведь никто не сомневался в том, что, если приятную с виду девушку обмотать дорогими тряпками, она станет стократ приятнее. Я вам даже больше скажу — если вот в эти ушки, — он указал вилкой на Алину, — вдеть пару бриллиантов величиной так с голубиное яйцо, то привлекательность красавицы возрастет ровно на цену этих бриллиантов. Нет, дорогие мои, если вернуться к нашему спору — то я лично утверждал другое: нельзя из коровницы сделать даму света, говорил я, нельзя взять девку с улицы и научить ее ходить, стоять, вести беседу, да что там — просто голову поворачивать с достоинством! Деревню не вытравишь, не вытравишь — вот что я на самом деле имел в виду, вот о чем спорил! И поэтому никакие серьезные отношения, я уж не говорю о браке, в нашей среде с девочками с улицы — ну хоть бейте меня, это просто не-воз-мож-но!

— Бог мой, какой текст, какие слова, — еще более лениво протянул бородатый. — Лично мне все эти твои излияния по барабану, Пашка. Нравится мне девушка — я буду ее добиваться и брать всеми возможными способами, фон-бароном буду ходить и цветами по полу сыпать, вот этими руками шампанским ванну заполнять… Пока нам обоим не надоест. Ну а когда снова скука — тыщу баксов в зубы и ступай, дорогая, не поминай лихом. Они, между прочим, как правило, лихом и не поминают. А все эти рассуждения, «моя среда», «не моя среда»… Я тебе вот что скажу: в этих непуганых пэтэушницах, тех самых, которые разницу между Эрмитажем и эпатажем не понимают и кроме «Экспресс-газеты» сроду ничего не читали, тоже есть особенный такой душок… остренький такой перчик. Для гурманов они, на особого ценителя, я бы сказал.

— Брось! Грязный лифчик и немытые волосы.

— Не скажи. А хоть бы и волосы! Это тоже на ценителя.

Алина слушала их, нахмурившись. Да и какая бы женщина на ее месте не принимала все вышесказанное на свой счет?

— Такое впечатление, что вы оба пытаетесь доказать друг другу собственную неординарность, и более ничего, — вмешался в разговор Царевич. — Не слушайте их, ну их к бесу. Расскажите лучше о себе. Вы москвичка?

— Нет… то есть уже да.

— Вот как? Откуда же вы к нам приехали?

— Из деревни, — с неожиданным для самой себя вызовом ответила Алина. — Из Больших Щавелей. Это под Саратовом.

— Большие Щавели? Что, так и называется? — гоготнул краснорожий.

— Да, так и называется.

— И что же вы там делали, если не секрет?

— Хвосты коровам крутила, — ответила она сквозь зубы.

— Молодец, девушка! За словом в карман не лезет. А в Москву, значит, на конкурс операторов машинного доения прибыли, так следует понимать? Ну и как? Оправдываете ли высокое доверие, демонстрируете ли высокие надои? Упругие ли соски у вашей Буренки? Достаточно ли высокие вам выдали калоши? Я ведь слышал, вы уж извините за интимную подробность, что эти ваши коровушки-кормилицы… они того… Иногда такие лепешки за собой оставляют, что в них и увязнуть можно.

— Да пошел ты…

— Стоп!!! — Человек по имени Слава снова, как тогда, в магазине, вскинул вперед руки и как бы развел бойцов, между которыми начинало искрить, как в неисправной электропроводке. — Пашка, я тебе советую этого человека не задирать, иначе вот эта бандура, — он указал на тяжеленную вазу, наполненную объеденными виноградными гроздьями, — может оказаться у тебя на голове. Что ты пристал к ней, дурак?

— Пошутить нельзя?

— Иди ты… Со своими секретаршами так шути — они у тебя за это зарплату получают. А мы девушку обижать не будем, она у нас в гостях. Мы ее лучше танцевать пригласим.

И, не дожидаясь ответа, Слава весьма галантно встал и картинно наклонился над Алиной, округлив руку в приглашающей на танец позе. Алина уставилась на него исподлобья. Она не видела себя со стороны и не могла оценить, какая она сейчас забавная: эдакий насупившийся котенок! Сходство увеличивала и атласная роза на плече — как будто чья-то веселая рука завязала на шейке зверушки замысловатый бантик.

— Я прошу вас, милая барышня. Неужели вы мне откажете?

Она не отказала — и негромкая музыка, которая вдруг стала струиться непонятно откуда, словно ее источали сами стены, стала обволакивать ее и шептать что-то малопонятное и оттого еще более заманчивое… А рука, прикосновение которой за сегодняшний вечер уже несколько раз заставляло трепетать Алинино сердце, крадучись перемещалась от плеча к самой шее и оттуда скользила по спине — и голова кружилась в ритме танго, и все пережитые за вечер обиды исчезали, как исчезают оставленные на песчаном берегу следы…

— Мы еще увидимся, хочешь? — прошептал он ей в самое ухо, так, что волосы, наверное, щекотнули губы.

— Не знаю.

— Да ладно, я же вижу — хочешь… Я позвоню. Телефон не забудь оставить.

— Я… — И она замолчала.

Все это было очень странно, и Алина не могла еще до конца разобраться в самой себе — рада она или нет сегодняшнему приключению, мало, надо признать, похожему на романтическое, особенно если вспомнить все, что наговорили здесь спорщики… И еще она не понимала — радуют или тревожат ее все эти прикосновения с намеком на ласку и нравится ли ей сам Слава или вон тот бородатый — он ведь тоже весь вечер посматривал на тоненькую блондинку в облегающем малиновом платье, и сквозь прищур его глаз она не могла не уловить масленистый проблеск, который всегда выдает откровенный, чисто мужской интерес… Ничего, ровным счетом ничего еще было непонятно, но все-таки была надежда на продолжение, во время которого бы все и выяснилось. И вот теперь, после этого вопроса, совсем, казалось бы, простого и даже очень естественного — «Оставишь мне свой телефон?» — она поняла, что ничего больше не будет, никакого продолжения, и сегодняшний вечер, может быть, будет лучшим из того, что с нею когда-нибудь произошло…

Дело в том, что у Алины не было телефона. Как, скажите, двадцатилетняя девушка может объяснить понравившемуся ей молодому человеку — особенно вот такому, холеному и, сразу видно, состоятельному, — что у нее не только нет телефона, но нет даже и адреса? Вот уже два месяца Алина ночевала на работе, расстилая на ночь матрасик в бытовке для хранения ведер и тряпок. Это было, конечно, запрещено, но бригадиром уборщиц в «Губернаторе» работала соседка Алины по дому… То есть по бывшему дому. Добрая, хоть и грубоватая тетя Кира была в курсе всех Алининых обстоятельств. Она-то и устроила девушку на работу — подразумевалось, что это «пока», но обе они понимали, как надолго может растянуться это «пока»…

* * *

— Деточка, надо ехать. Здесь у тебя все равно ничего хорошего уже не будет. — С этих слов, которые три года назад сказала Алине самая лучшая женщина на земле — ее школьная учительница литературы, — все и началось.

Они сидели в опустевшем классе старенькой одноэтажной школы в Больших Щавелях, Галина Михайловна — за своим учительским столиком на покосившихся ножках, Алина — за партой у окна, за которой просидела десять лет. За окном шумел зеленью сочной листвы набирающий силу июль. Только что закончились выпускные экзамены.

— Я понимаю, как тебе тяжело… и, наверное, страшно. Но тебе обязательно надо отсюда уехать, деточка, пока не случилось беды. И еще. Ты знаешь, Алиночка, с твоей головой продолжать сидеть здесь просто преступно…

Двенадцать Алининых одноклассников забыли в школу дорогу сразу же после того, как им вручили аттестаты, — кто-то уехал в город учиться, кто-то остался здесь, кто-то переехал за реку в соседний богатый совхоз. А у Алины не было даже пары нормальных туфель, чтобы войти в городской автобус, не краснея за свой внешний вид.

Три дня, прошедшие со времени вручения аттестата о среднем образовании, она просидела в соседском сарайчике. Страшно было зайти в свой, с позволения сказать, дом.

— Там, дома… все так же? — спросила Галина Михайловна.

— Так же… — Алина опустила голову.

— Ну вот видишь… А ты ведь растешь, деточка, ты расцветаешь… Тебе просто уже нельзя там, понимаешь?

— Я понимаю.

— И прости меня, что я так говорю.

Да за что же было Алине прощать или не прощать того, кто говорил ей правду? Там, дома, уже неделю все ходило ходуном. Отец Алины, когда-то самый видный парень на деревне, а теперь просто спившийся «синяк», известный буйным нравом по обе стороны реки, привел очередную, подобранную им где-то на шоссе бабу, и теперь шумно праздновал «свадьбу» — уже четвертую за этот год. К дому на окраине Больших Щавелей стягивались подозрительные личности со всей округи, и пили сутки напролет, и засыпали там же вповалку — и хорошо, если засыпали, потому что, возбужденные алкоголем и свободой нравов, которую проповедовал хозяин дома, «гости» не стеснялись скотских желаний. И несколько раз Алина, рискнувшая перешагнуть порог дома, натыкалась на пыхтящие по углам парочки. Она выскакивала обратно на улицу, ее тошнило от отвращения, но что делать? Ведь идти было совсем некуда!

— Деточка, я дам тебе денег. И не отказывайся, это взаймы. Езжай в Москву — там легче пробиться, выйти в люди. Я почему-то верю, что у тебя получится. Ну и потом, у тебя же там сестра, я правильно говорю?

— Да. Сестра. Родная. Люська.

— Ну вот. Обратишься к ней на первое время, она поможет… А там ты и сама что-нибудь придумаешь. Я в тебя верю.

На следующий день Алина, прижимая к груди старенький портфель с нехитрыми пожитками, тряслась на грузовике-попутке по пыльной дороге, ведущей в райцентр. А еще через день, приодетая в новый свитер, брючки и легкие летние ботиночки садилась в московский поезд. Сестру, которая уехала из дому добрых десять лет назад, она почти не помнила — у них была большая разница в возрасте. Но все-таки это была сестра, родная кровь, быть может, единственный близкий человек, который еще оставался у нее в жизни…

Она долго искала нужный дом, каждый раз подолгу собираясь с духом, чтобы подойти узнать дорогу у милиционера или прохожего. Шумная и вся куда-то летящая Москва, конечно, поразила ее, как поражает столица любого приезжего из деревни. Но все же Алина чувствовала, что потрясена гораздо меньше, чем сама ожидала. Настоящее потрясение пришло тогда, когда она все же поднялась на второй этаж Люськиного дома и позвонила в дверь.

— Ну и чего надо? — На пороге показалась высока и толстая, вся какая-то рыхлая баба. Наполовину желтые, наполовину черные волосы свешивались по обеим стонам ее лица, болезненно-одутловатого и искаженного заранее недовольным выражением. На Алину тетка смотрела как на неизвестного, но уже очень опасного врага.

— Вы… То есть ты… Ты — Люся?

— Я-то Люся. А вот ты кто такая?

— Здравствуй. Я… Здравствуй, Люся. Я Алина. Твоя сестра.

— Этого мне еще только не хватало, сестра! — протянула баба безо всякого удивления. — Ты ко мне, что ли, приехала? Сюда? Насовсем?

— Да… Насовсем. Здравствуй, Люся.

— Да зачем, господи?! Тебя что, звал кто?

Ответить на это было нечего. Потупившись, Алина стояла на лестничной площадке и молчала.

— Ладно… заходи, раз пришла, — сказала сестра после пятиминутного молчания и отступила в глубь квартиры. — Не знаю, что с тобой делать. Своей саранчи хоть пруд пруди, тебя только мне не хватало!

Потом, на кухне, за столом, покрытым липкой клеенкой, сестра изложила Алине свое видение их совместного проживания.

— Возиться мне с тобой некогда, — говорила она, с грохотом ставя перед Алиной чашку жидкого чаю и эмалированную миску, на которой лежали куски хлеба, кое-как намазанные маслом. — У меня детей трое и муж такой, что оторви да выбрось, одно только название осталось, что муж… Место я тебе найду как-нибудь, на раскладушке в большой комнате будешь стелить, а утром пораньше будь добра — подъем и мне по хозяйству помогать, хоть какая-то от тебя польза. Ну и работу найдешь, само собой разумеется. В Москве с этим несложно. Хорошего места, чтобы сразу мошну набить, никто тебе не даст, а вот у прилавка стоять или в метро контролером — это хоть завтра, такими предложениями, вон, все столбы обклеены.

— Я… я хотела учиться… — несмело сказала Алина. — То есть я хотела сказать — работать и учиться, — спохватилась она, заметив черную тень, которая сразу же наползла на лицо сестры.

— Чушь какая, — сразу отрезала та. — Десять классов отучилась? Ну и хватит с тебя. Для работы, про какую я тебе говорю, это даже больше, чем нужно. А интеллигентных штучек в нашем роду отродясь не бывало. Тебе, милая моя, еще и за свое содержание платить придется, имей в виду. И за питание — ты ведь здесь питаться собираешься? — и за койку, за жилье. А что ты думала? Москва бьет с носка! Я сама еще похуже тебя начинала, и ничего, жива! А не хочешь — съезжай. Иди на частную квартиру. Увидишь тогда, где жизнь-то слаще, у чужих людей или у родной сестры…

— Люся, Люся! Не злись, пожалуйста, то есть я хотел сказать — не обижайся… Я… Я, Люся, со всем согласна. Все будет как ты скажешь. И спасибо тебе за все, честное слово, спасибо!

— Ну вот. Значит, договорились. Сейчас, так уж и быть, отдохни с дороги полчасика, а потом…

* * *

А потом началась Алинина московская жизнь. В шесть утра Люся бесцеремонно сдергивала с нее одеяло. Обязанности были обозначены четко: пока дети спят — приготовить завтрак, потом поднять и сунуть под душ старших Люськиных сыновей, упрямых и орущих Тольку и Кольку. Сестра тем временем кормила и меняла пеленки младшему. Потом Алине полагалось собрать детей и отвести одного в школу (по дороге Толька капризничал и норовил вырвать руку, пиная Алину по ногам), а второго в детский сад (Колька спал на ходу, и девушке приходилось половину дороги тащить его на руках). Затем она отправлялась на работу. Сутки через двое сидела в стеклянной будке у эскалатора, наблюдая за плывущими мимо нее людьми, хмурыми, сонными, веселыми и задумчивыми, деловито-сосредоточенными, читающими, хохочущими… Все они поднимались туда, наверх, к свету — а она оставалась в узком стеклянном колпаке будки. Так продолжалось месяц за месяцем, и Алине казалось, что сама жизнь течет мимо нее…

Вечером все то же — уборка, готовка, забота о детях, выполнение Люськиных поручений, которых было великое множество… К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости. Это была очень нелегкая жизнь, не о такой она мечтала, когда ехала сюда, в этот наполненный людьми и событиями город! И все-таки ей жилось лучше, чем там, в Больших Щавелях. Она понимала это и была благодарна сестре.

Вот только… было очень, очень одиноко. Ни друзей, ни знакомых, ни даже простого сестринского участия — Люська оказалось скупа на слова и на поступки, ее узкий мир ограничивался только вот этой, «постылой, будь она проклята!» жизнью и заботой о детях. Как само собой разумеющееся, сестра забирала у Алины всю ее зарплату, каждый день выдавая ровно столько, чтобы хватило на дорогу в оба конца и булочку в обеденный перерыв. Алина должна была являться домой точно в обозначенное время — иначе Люся грозилась закрыть дверь на щеколду и оставить сестру ночевать во дворе. И все-таки эту жизнь можно было бы назвать вполне сносной, если бы…

— Алиночка! А я опять пораньше с работы сорвался… И бутылочку вот припас, красненького, ты не подумай, не водяра… Все для тебя. А ты мне не рада? А? Не рада?

Как только в дверях раздавался этот вкрадчивый сальный голос, в Алине все сжималось, и холодный пот выступал на лбу и спине. Она заставляла себя повернуться и встретить его спокойно. Люсин муж, сорокалетний высоченный детина, от которого вечно пахло потом и немытым телом, взял манеру приходить домой в те часы, когда детей и Люськи не было дома. Он со стуком ставил на стол зеленую бутылку с мутной жидкостью, ощупывал Алину глазами и садился у самой кухонной двери, перекрывая девушке путь к бегству.

— Чего грустная такая, а, свояченица? Не заболела? А?

Он не торопясь поднимался с места, приближался к Алине — она пятилась, пока не упиралась спиной в холодную кухонную стену, — и с выражением серьезной заботы ощупывал потными руками ее плечи, ключицы, очень долго мял грудь и смотрел в глаза с таким нахальством и угрозой, что она не решалась издать даже звука и еле сдерживалась, чтобы не закричать!

— Здорова, — с удовлетворением констатировал Петр, закончив «осмотр». — Чего же ты тогда? А я-то в беспокойство впал, думал, «скорую» придется вызывать. Здорова ты, и сок из тебя брызжет, совсем ты, девка, созрела. Мужика тебе хорошего надо, это ж за километр видать! Ну а я — сама видишь, всегда рядом. Я тебя так любить буду — вопить станешь от счастья и еще просить… А Люська нам не помешает, она и знать ничего не будет, Люська… Нравишься ты мне сильно, понятно? Ни одна баба до сих по власти надо мной не могла взять… А ты — можешь! Ты, Алиночка, веревки из меня вить сможешь… веревки…

Он стискивал ее за локти и прижимал к себе так, что хрустели кости, и шептал в самое ухо, сам возбуждаясь от своих слов и начиная часто и тяжело дышать… А Алина едва не теряла сознание от страха и отвращения, но не решалась даже оттолкнуть его! В Петре было добрых два метра роста, и весь он был налит страшной, звериной силой. Один раз Алина видела, как во время семейной ссоры он зажал Люськину голову в огромных руках, и сестра замолчала, смертельно побледнев — ведь еще минута, и ее растрепанная голова треснет в этих ладонях, как арбуз…

— Ладно. Вижу — не хочешь ты меня. Или боишься? А? Боишься? Не бойся, Алиночка, ты меня не бойся. Я все для тебя сделаю… я тебя не трону… пока не трону… я подожду… подожду, пока ты сама меня не попросишь… сама…

Ее уже тошнило от этих рук, которые с каждым днем становились все бесстыднее и тискали грудь и плечи, забираясь под свитер и бюстгальтер, оставляя на теле сине-лиловые следы. Но она терпела, потому что знала — ей некуда пойти и негде искать защиты. «Он же не делает мне ничего плохого… Он шутит… Он не тронет меня…» — этой молитвой Алина уговаривала себя потерпеть еще чуть-чуть, чуть-чуть, еще день, еще два… А потом что-нибудь придумается. Может быть, Петр сам оставит ее в покое и исчезнет — как, если верить Люське, исчезал уже не раз, появляясь в доме через полтора-два месяца, весь пропахший чужими запахами, иногда избитый, но всегда довольный жизнью и собой.

— Давно уж он не пропадал-то, — ворчала Люська на кухне, со злобой прислушиваясь к тому, как муж в соседней комнате громко икает после ужина. — Видеть его не могу, козел вонючий… Пропадет, бывало, вернется — и слова ему не скажи, изобьет до смерти… Дети видят. А тут с самого твоего приезда сидит, как приклеенный. Прямо и не знаю, радоваться ли. Иногда так опостылет — хоть топись! Ты, Алинка, замуж не торопись. Ничего в этом замуже хорошего, паскудство сплошное…

Так продолжалось больше полугода. И могло бы продолжаться еще дольше, если бы однажды…

— Ну все, девка, кончилось мое терпение! Ни одну бабу я так долго не обхаживал… видать, ты из этих… которые любят, чтобы их силой… Ну так я могу. Это я на два счета тебе обеспечу, мало не покажется!

Петр рванул ее за ворот блузки — дешевая ткань треснула и поползла, уверенно задрал юбку, и грубая рука стала шарить Алину по животу и между бедер. Как это случилось, откуда в ней взялись силы и смелость, этого Алина до сих пор не могла себе объяснить. Было похоже, что внутри распрямилась какая-то пружина. Она коротко и сильно толкнула Петра в грудь, развернулась, схватила первое, что попалось под руку — чугунную сковородку, — и с размаху впечатала тяжеленный диск даже не в голову, а прямо в ненавистную морду. Раздался отвратительный хруст, фонтаном брызнула кровь. Петр юлой закрутился по кухне, сшибая все на своем пути и отчаянно матерясь.

— Ах ты бл… такая! — услышала Алина. И увидела в кухонном проеме сестру. Люська, пришедшая с работы раньше обычного, смотрела на нее с первобытной ненавистью. Не обращая внимания на мужа, который продолжал стонать и вертеться, она швырнула в угол сумку с продуктами и пошла на Алину, выставив кулаки:

— Говорили мне добрые люди, верить не хотела! Ты что же это, сучка, ты зачем же это в дом мой пришла?! Мужика увести? Волюшки захотелось? С мужиком на травке? А о детях моих ты подумала?! Что отца от них уводишь?! Что сиротишь троих ребят при живом-то отце из-за натуры твоей сучьей, паскуда!!!

— Люся… Люся, не надо!!! Люся, честное слово, он сам!

— Я тебе покажу — сам! Сучка не захочет — кобель не вскочит, ясно?! Я тебя сейчас научу жизни, паскуда…

Сестра била ее так, как бьют впавшие в остервенение деревенские бабы — кулаком по лицу, по животу, по груди… Алина не могла даже сопротивляться — ее волосы в мгновение ока оказались намотаны на Люськину руку, и та рванула изо всех сил, и стала бить сестру головой об косяк. Алина кричала, захлебывалась слезами, но крик тонул в истошных воплях Люськи, которая орала и причитала с деревенским неистовством. В конце концов Алину оставили в покое. Не потому, что вышла злость — просто у Люськи кончились силы. Она отшвырнула жертву, постояла над ней с минуту, тяжело дыша, и ушла с кухни. Скорчившись на полу, Алина глухо рыдала.

— На! — В нее полетел наспех собранный узел с бельем и кое-какой одеждой. — Забирай свое барахло и пошла вон отсюда! И попробуй только хотя бы на километр к моему дому подойти — убью, паскуда!!!

Ее вышвырнули за дверь, как завшивевшего котенка, не дав даже возможности смыть кровь с разбитого лица. И кто знает, что случилось бы с ней дальше, если бы там, на лестнице, Алину не увидела соседка, которая провела девушку в свою квартиру и умыла ее.

— Ох, ну и что же мне с тобой делать, девка, — со вздохом говорила она, пока Алина рыдала у нее на плече от боли и унижения. — Не домой же тебя отправлять! Ладно, переночуешь у меня, а потом что-нибудь придумаем.

Придумали. Алина по тети Кириной протекции устроилась работать в ресторан «ГубернаторЪ» младшей техничкой, и «в силу особых обстоятельств» ей разрешили временно расстилать для себя матрасик в бытовке, между ведер и тряпок.

* * *

…Все эти воспоминания в мгновение ока пронеслись в Алининой голове. Танец еще не закончился — Слава держал ее в объятиях и медленно кружил, продолжая шептать на ухо какие-то пустяки. «Не забудь оставить мне телефон!» — подумала она с горечью. Да, конечно! Оставлю тебе и телефон, и еще адрес! Очень простой адрес: под лестницей на половичке, каморка номер девять, стучать три раза, и прошу не беспокоить по пустякам…

— А ты классно танцуешь, — заметил Слава.

Алина знала это про себя: чувство ритма и музыкальность были у нее врожденными.

— Я провожу тебя до дому. Или подвезу, если ты далеко живешь. Можно?

— Что?.. Нет! — крикнула она. И остановилась, отбросила его руки.

— Ты что? Да ты меня неправильно поняла, сестренка! Честное слово, только подвезу и ничего лишнего!

— Нет!

— Да ты что?!

Но она уже бежала вдоль утопающих в полумраке столов пустого зала, мимо зеркал и мраморных фонтанов, бежала туда, в темноту! Сзади крикнули «Стой!», раздался грохот, что-то упало, ее догоняли. Отчаянное желание скрыться — нельзя, никак нельзя позволить ему разоблачить свой позор! — придало сил, Алина подхватила платье, помчалась еще быстрее, молясь только об одном — чтобы не растянуться посреди зала, а ведь она могла грохнуться, ведь на ней туфли на непривычной шпильке! Раз, еще раз — и туфли скинуты на бегу. Девушка проскочила зал, холл, миновала оранжерею, выскочила, наконец, на боковую лестницу и остановилась, прижав руки к бухающему сердцу. Спокойно, спокойно. Тихо, тихо. Здесь ее никто не найдет. Ведь это даже не та лестница, на которой Слава ее увидел в первый раз. Здесь тихо. И темно.

— Эй! — гулко позвали из темноты. — Ты что, малохольная? Ты где? Эй!

Алина старалась не дышать.

— Ну ты даешь! Весь вечер от тебя сюрпризы. Где ты, эй! Ох черт, так и не спросил, как тебя зовут. Выходи!

«Тихо, тихо. Только спокойно. Сейчас он уйдет.»

— Ну и черт с тобой!

Шаги затихли.

«Вот и все», — подумала она, бессильно роняя руки. И сползла по стене вниз, сотрясаясь в беззвучном плаче…

* * *

«Ну вот все кончилось», — думала она потом, лежа без сна. «Кончилось, кончилось… Боже мой, представляю, какой дурой я ему показалась!»

И тогда же Алина подумала, что это конец: странный, но все равно волшебный день закончился, оставив у нее горечь досады на себя, воспоминания, а еще — ах да! Платье! У нее осталось платье, в котором ей некуда было пойти и некому показаться.

А утром…

— Ну наконец-то! Вот ты где! Ну здравствуй, беглянка! Не убежал заяц от серого волка — настиг я тебя!

Она едва успела выйти из своей каморки и даже еще не успела узнать голос! И даже удивиться не успела, не успела и осознать, что происходит, — а знакомые руки уже обнимали ее, крепко стискивали голову, плечи, и губы ее вмиг были закрыты крепким и жадным поцелуем!

Ведро и швабра покатились по ступеням.

— Брось все, брось! — жарко шептал Слава. — И пойдем со мной, пойдем… Ты все равно пойдешь, потому что, если не пойдешь, я тебя просто похитю… похищу… Унесу!

«Ах, пропади оно все пропадом!.. Разве мне есть что терять?..» — пронеслась в голове последняя мысль. И с этой минуты Алина перестала себе принадлежать.

Они куда-то шли, где-то гуляли… Заходили во все попадавшиеся на пути магазины — да что магазины, не нужны ей были эти магазины! — но Слава осыпал ее подарками, смешными какими-то безделушками, вроде ярких надувных шаров, которые плыли над их головами, заставляя оглядываться прохожих, или ярких детских книжек с картинками — у нее никогда не было таких в детстве, и сейчас, несмотря на явную их ненужность, Алина была тронута до глубины души! За все время он не задал ни одного вопроса. Только веселил, заставлял смеяться всяким пустякам и все время что-то говорил, говорил — и в конце концов Алина даже перестала вслушиваться в смысл этого словесного потока, все звуки и слова слились просто в музыку, звонкую и торжественную, и весь этот день стал праздником, и так хотелось верить, что этот праздник не закончится, хотя волшебный день обидно быстро клонился к закату…

— Ты же меня не бросишь сегодня? — спросил он, внезапно остановившись. И впервые за все время, что Алина его знала (ах, целых два дня!), выглядел смущенным и по-детски растерянным.

— Нет, но… что я должна сделать? — растерялась Алина.

— Поедем со мной! Подожди. Я дурак, я грубый мужлан, у меня было много женщин, и я так и не научился обращаться с ними… Ты первая, которая заставила меня уважать себя. Знаешь, как я про тебя подумал? «Нестреноженный жеребенок. Дикий и красивый!» Черт его знает, поэтому, наверное, — но ты просто из головы у меня не уходишь! Наваждение, и все тут!

Робко — впервые робко — он взял ее за руку и заглянул в глаза.

— Пожалуйста, поедем… вот видишь, я же не задаю тебе вопросов. Совсем не спрашиваю ни о чем… Я просто прошу.

— Поедем… — прошептала Алина, отвечая на его пожатие.

— Спасибо…

Он не повез Алину ни в гостиницу, ни на съемную квартиру — нет, они направились прямо к нему домой! Когда она поняла это, то преисполнилась гордости — значит, этот человек и в самом деле видит в их знакомстве гораздо больше, чем простое приключеньице! Но Алина никак не ожидала, что он живет в таком роскошном особняке! Вот это было для нее самой большой неожиданностью!

— Заходи. Не бойся, — шептал он и за руку проводил через полумрак комнат и коридоров. Шаги заглушали ковры с таким высоким ворсом, что ноги утопали в них по щиколотку. Пахло чем-то неуловимо приятным и дорогим. И было тихо-тихо, ни одна живая душа не встретилась им на пути…

А потом скрипнула еще одна дверь, и Слава увлек ее в одну из комнат, и там они долго стояли друг напротив друга, прерывисто дыша и не решаясь прикоснуться друг к другу… А потом возникло движение — внезапное, как порыв! — и точно электрический ток пробежал по ним обоим, и цепь замкнулась, и разъединиться они уже не могли! Одежда летела на пол, и сами они тоже опустились на пол, и руки ее легли на его грудь, и все, что происходило потом, было так необычно, маняще, слепящее, незабываемо!

А потом была ночь, и шепот, и ласки, и восторг. А потом они стали видеть друг друга и все происходящее в свете и в цвете — так они поняли, что наступило утро. А потом они стояли под душем и целовались, и вода, закручиваясь на локтях и плечах, падала со звоном серебряных ручейков.

А потом он поцеловал ее и сказал, что хочет есть.

— Ты голоден? Знаешь, я бы, наверное, смогла приготовить что-нибудь, но не знаю, где и что у тебя лежит… и где тут у вас кухня, я тоже не запомнила, — сказала Алина наивно.

— Глупая какая, ну просто дурочка! — рассмеялся он необидно. — Какая кухня? Какая готовка? Полный дом прислуги!

— Но мы же не можем сказать им, чтобы принесли прямо сюда… Я — точно не Могу.

— А я могу. И ты сможешь. Этому вообще быстро научиться.

Слава в последний раз с хрустом потянулся и вскочил с кровати.

— Вставай! — Он сдернул с Алины одеяло и пощекотал ей пятки. Она хрюкнула и засмеялась, поджав ноги. — Вставай, быстро! Я иду завтракать, а ты идешь кормить меня с ложечки. Я такой — люблю, когда меня опекают!

Она очень робела, пока спускалась с ним вниз, одетая всего лишь в мужской халат. Теперь, при дневном свете, этот дом казался Алине настоящим музеем, под завязку забитым всякими диковинными вещами — о назначении большинства из них она даже не имела представления! Но самое страшное, как оказалось, было еще впереди. В столовой, большой светлой комнате с широкой террасой, стоял накрытый к завтраку круглый столик. И за этим столиком сидела массивная дама с крупными чертами лица. Тамара Андреевна, а это была она, развернулась в кресле и воззрилась на Алину, как удав на кролика.

— Это что еще за явление, Славик? — возопила она сразу же, как только закончила рассматривать окончательно смутившуюся девушку. — Новые фокусы? Я не знала, что теперь ты собираешься приводить своих… девочек к нашему семейному столу. Если бы ты предупредил меня об этом, я бы не вышла!

— Вот именно поэтому я тебя и не предупредил, — спокойно ответил сын. Он подтолкнул Алину вперед, заставил ее сесть рядом и сказал кому-то в сторону, Алина даже не успела заметить, кому именно:

— Принесите еще один прибор. Ты можешь не завтракать с нами, если не хочешь, — обратился он к матери. — А вообще я бы посоветовал тебе привыкать к новой компании. Алина останется у нас надолго.

— Вот как, интересно. И как надолго?

— Навсегда.

Алина обомлела, Слава неторопливо намазывал тост яблочным джемом. Тамара Андреевна вскочила на ноги.

— Ты с ума сошел!

— Думай что хочешь.

— Ты еще скажи, что хочешь на ней жениться!

— Я хотел сказать, но ты меня опередила. Очень хочу.

— Славик!

— Мама! Отстань. Если у тебя твоя обычная истерика, то иди к себе и не порть мне аппетит.

Тамара Андреевна поперхнулась, вскочила и вышла вон. Пеньюар ее развевался, как парус пиратского судна, а тяжелая поступь походила на шаги Командора. Алина поежилась; когда женщина прошествовала мимо, ей послышались глухие рыдания. И девушка не могла не заметить: Славик разговаривал с мамашей не слишком-то вежливо. «Ну вот просто он вообще такой. Грубоватый немножко. Но не со зла, я знаю, что не со зла!» — подумала она. И мотнула головой, отгоняя от себя неприятные воспоминания: он, конечно, хороший, Славик, и щедрый, и добрый… Но вот даже если вспомнить, как они познакомились: ведь он хамил ей и вообще всячески пытался дать понять, какое она ничтожество, — одна только сцена в магазине чего стоит! «Да, но потом же ничего этого не было», — возразила она самой себе. В конце концов, должны же быть у мужчины маленькие недостатки…

— Ну ты что стоишь-то? Садись и никого не стесняйся. Я просто жутко голодный. Да и ты вряд ли воздухом питаешься три раза в день. Кстати, вчера, то есть уже позавчера в ресторане, ты тоже ничего не ела — я заметил, даже виноградинки не оторвала. Так что давай наяривай! — И он кивнул на аппетитно накрытый стол.

Алина присела и несмело взяла бутерброд.

— Неудобно как-то получилась. Твоя мама обиделась, наверное… Я ведь даже познакомиться с ней не успела.

— Не переживай. Вы еще друг другу немало крови попортите. Маман у меня та еще истеричка, да и у тебя характер тоже не сахарный. Я съезжать из этого дома не намерен даже ради тебя. Так что придется как-то приноравливаться. Ну да ладно. Придумаете что-нибудь.

Алина замерла, не донеся до рта бутерброд:

— Ты что, шутишь?

— Да какие уж тут шутки, — усмехнулся он с набитым ртом. — Разве ты не слышала, что я намерен на тебе жениться?

— Так это тоже была не шутка?

— Ну вот еще. И не смотри ты на меня такими глазищами — у меня аппетит пропадет. Давай лучше поскорее покончим с завтраком и обсудим, как бы нам побыстрее провернуть это дело. Я имею в виду женитьбу. У Пашки — помнишь Пашку? — неплохие подвязки в каком-то загсе есть, а впрочем, ну его к бесу, Пашку, за бабки нас с тобой хоть на Красной площади распишут, если грамотно за дело взяться, конечно. Что-нибудь придумается, в общем. Завтра уже женой будешь.

— Может быть, не стоит торопиться? — несмело предложила она. — Ты же не знаешь меня совсем, мы два дня только как знакомы! И я тебя не знаю. Как-то это все… не по-людски.

Слава внезапно захохотал, отмахнувшись от нее куском колбасы.

— Деревню из девушки и точно не вытравишь, — сказал он, отсмеявшись. — Как ты это сейчас сказала? «Не по-людски»? Ну и словечко!

— А что?

— Да ничего, собственно. Просто, девочка, ты не в деревне, ты в Москве. А здесь нет такого понятия.

* * *

Даже на следующий день, когда Слава посадил ее в машину и молчаливый шофер отвез их в какой-то загс на окраине Москвы, где после нехитрой процедуры им выдали на руки «Свидетельство о браке» в коленкоровой обложке, Алине все-таки не верилось, что все это происходит на самом деле. Муж (неужели муж?) прижимал ее к себе и довольно смеялся, предлагая завалиться сейчас «в какой-нибудь шикарный кабак и спрыснуть наше событие». Он уже был изрядно навеселе — Алину немного коробило, что в загс он приехал уже выпившим и во время процедуры не выпускал из рук бутылку пива — но выглядел вполне удовлетворенным самим собой и Алиной.

— Ну, Алинка, я свое дело сделал, — сказал он, посмеиваясь. — Теперь дело за тобой! Будешь мне хорошей женой? Говорят, деревенские бабы — хозяйки отличные, а?

— Славка, ну что ты в самом деле! Не борщи же мне варить!

— А что? Представляю тебя на кухне в платье от Юдашкина, как ты свеклу чистишь и картошку варишь! Ой, ну не могу, умора!!!

Молодой муж продолжал хохотать, отхлебывать пиво и целовать Алину мокрыми губами. В нем что-то неуловимо изменилось, или сам он изменился, Алина не могла понять что. И еще ее мучило другое.

Вчера вечером, когда Слава окончательно убедил ее в том, что они поженятся, и не просто поженятся, а поженятся завтра, — произошла странная сцена. Он усадил Алину в гостиной у круглого стола и затеял чудной разговор.

— Я не задаю тебе никаких вопросов о прошлом и все такое, — сказал он, закладывая руку за борт пиджака, словно хотел достать что-то из внутреннего кармана, но то ли не решался, то ли не хотел торопиться вынимать «это» на свет, — и мне не сильно-то интересно, откуда ты такая взялась, хватит и того, что я тебя встретил, и это… полюбил. Но есть кое-какие юридические формальности… Давай, Алинка, покончим с ними по-современному, быстро и безо всяких вопросов, лады?

— Давай. — Она ничего не понимала.

— Ручка есть? Черт, была где-то, всегда в кармане носил… А, вот. Подпиши это, девочка, по-быстрому.

Слава вынул из кармана вдвое сложенный документ и быстро расправил его на столе.

— Вот здесь, — ткнул он пальцем в конце страницы. — Сначала просто распишись, вот так… Молодец. А теперь поставь дату и полностью — фамилия, имя, отчество. Ну вот и молодец. Отлично.

И подписанная Алиной бумага снова оказалась у него в кармане. Девушка только успела заметить, что документ был на вид очень серьезный, на гербовом бланке, с водяными знаками.

— А что это такое? — не удержалась она от вопроса.

— Да так, пустяки. Твой добровольный отказ от претензий на мое имущество и деньги… На случай развода. Ты пойми только все правильно, о разводе никто не думает, просто мы ж с тобой люди серьезные, современные, и надо же все предусмотреть. Ну, все. С этим покончили. Выпьем? — предложил он, и бутылка с виски возникла в его руках совершенно непостижимо, как у фокусника.

Алина закусила губу и постаралась «держать лицо», чтобы не дать ему заметить свою обиду. «Имущество… да задерись ты в доску со своим имуществом… больно надо!» — думала она. Ей и в самом деле даже в голову не приходило воображать себя хозяйкой этого богатого особняка, ей вообще до сих пор не верилось, что завтра она станет чьей-то женой! Но в трусливой поспешности, с какой Слава подсунул ей на подпись эту бумажку, было что-то… грязное и подленькое.

Этот его поступок не давал Алине полностью насладиться ощущением того, что ей сказочно повезло. Она наконец-то вырвалась из отчаянной нищеты, безысходности. И как же ей повезло — такое может быть только в сказках, просто не верится! В эйфории Алина как-то ни разу не спросила себя — любит ли она человека, который позвал ее замуж? Просто в голову не пришло спросить! Да и разве это было важно, да и вообще — разве можно было не любить Славу? Такого веселого, такого умного. Такого смелого — как он в два счета все решил, женюсь, мол, и все! Не побоялся никого: ни матери-мегеры, ни друзей своих, ни соседей, вообще никого! Взял в жены девочку с улицы, вот просто р-р-раз — и взял! А почему? Ну конечно, потому, что полюбил, да разве могут здесь быть еще варианты! А все остальное… Все остальное так — как говорит тетя Кира, «суета сует…».

— Люблю! — выдохнул Слава, с маху осушив полный бокал виски. — Люблю!

— Правда? — Алина зажмурилась от счастья. — Правда, Славка? Ты правда… любишь?

— Обожаю, — подтвердил он. — Очень люблю вискарь. Коньяк и бренди тоже хорошая штука, но вискарь — это что-то особенное. Ты пока не понимаешь, опыта нету. Слаще пива и самогонки, поди, ничего и не пробовала? Ничего, распробуешь!

* * *

…И вот прошло два года. Небольшой срок для того, чтобы подводить итог семейной жизни. Но…

Сейчас, выйдя из гостиной, где Тамара Андреевна продолжала сидеть на диване и шумно сопеть. Алине даже плакать не хотелось. Ей было все равно, все равно… Она устала жить в этом доме. Устала видеть вечно пьяного мужа. Устала от придирок свекрови, устала, устала, устала!!! Счастливая семейная жизнь оказалась радужным мыльным пузырем. И просто диво дивное, что этот пузырь лопнул только через два месяца.

Первое время Слава развлекался новым для себя положением женатого человека. От души забавлялся яростью матери и даже (как подозревала Алина) нарочно стравливал между собою женщин, чтобы понаблюдать за их, как он это называл, «разборками». И почувствовать себя в роли падишаха, внимания которого добиваются со всех сторон. А потом ему все надоело. Все чаще Алина ловила на себе его скучающий взгляд — то есть сперва скучающий, а потом равнодушный, пустой, и смотрел он сквозь нее.

— У тебя что-нибудь случилось? — спрашивала она.

Он молчал.

— Слава! Я же задала тебе вопрос!

— А? Что? — И в пустых глазах появлялось раздражение. — Отста-аа-ань же ты от меня, вот, чума, привязалась… Выйди из комнаты, я тебя прошу.

— Я не понимаю, Слава! Что с тобой происходит?

Не отвечая, он вставал с дивана, подходил к бару, брал бутылку и уходил наверх нетвердой походкой. Не говоря ни слова и не оборачиваясь.

— Что за шум? А? — В дверь заглядывала свекровь, которая заранее раздувала ноздри. — Опять поругались? А? Да что же это такое, вот дрянная девчонка! И с какой стати ты свалилась на нашу голову! Ну что ты сидишь? Иди за ним, иди скорее, не давай ему пить, у него же печень!

Алина отворачивалась, и дверь захлопывалась с таким шумом, что витражи едва не вылетали из рамы. Проходил час, другой, горничная звала обедать, они сидели втроем за большим столом, и, хотя считались одной семьей, на самом деле все трое были бесконечно далеки друг от друга. Кусок не шел Алине в горло, свекровь скрипела стулом и бормотала себе под нос, а Слава, ни на кого не глядя, наливал себе виски или коньяк, нисколько не смущаясь отсутствием компании…

Иногда — но все реже и реже — муж вспоминал о ней, и тогда она просыпалась ночью от тяжести навалившегося на нее тела. Его совсем перестали интересовать прелюдии и прочее «сиропство», как он это называл, и все их брачные ночи сводились к тому, что он опустошал накопившиеся в нем желания, грубо разламывая плечи жены и стискивая грудь, а она до хруста отворачивала голову и старалась не дышать, чтобы не ощущать тошнотворный запах перегара и несвежего дыхания.

Тогда, два года назад, Алине казалось, что, выходя замуж за Славу, она бежит от бедности и одиночества. Теперь она вынуждена была признать, что от всего этого она убежала не так уж далеко.

Денег у нее по-прежнему не было ни копейки. Никто не давал, а сама она не просила. Сидеть в богатом доме на правах молодой хозяйки и не иметь возможности даже вызвать такси, чтобы выехать в город развеяться, было унизительно, но никого это не интересовало. Да и прочих, чисто женских радостей вроде нового платья или подарков она тоже была лишена. Нет, в спальне, в огромном трехстворчатом шкафу висело несколько эксклюзивных «шмоток», которые ей купил Слава и в которых ей полагалось появляться на светских раутах и приемах. Но ни одна из этих навязанных ей «шмоток» не грела душу и не вызывала в ней ничего, кроме боязни ненароком смять или испачкать.

Но самое главное — безделье. С утра приходилось придумывать, как убить день. Если не считать горьких мыслей о муже, это было единственной Алининой заботой. Она включала телевизор — и там обязательно шел какой-нибудь слезливый сериал, такой не похожий на ее пустую жизнь, — на десятой минуте она снова брала пульт, и телевизор гас… Пыталась читать — но в доме почти не было книг, а те, что находились, были или комиксами, или глупейшими американскими детективами. И в конце концов все попытки развлечься заканчивались тем, что она вставала у окна и часами наблюдала за садовником, подстригающим газон или кусты у ограды. «Счастливый, — думала она. — Хоть какое-то занятие… А дома у него, наверное, жена и двое или трое ребятишек… Они любят друг друга и счастливы вместе…»

— Я по-прежнему ничем не занимаюсь, сижу без денег, меня шпыняют и грубо лапают по ночам пьяными руками… — задумчиво произнесла она однажды, стоя вот так у окна. И внезапно ее пронзила до обидного простая мысль: ведь нынешняя ее жизнь мало чем отличается от той, что она вела, когда жила у сестры.

Ей было все так же холодно, больно и одиноко.

* * *

…Незадолго до половины шестого Алина стала собираться на очередной светский прием, о котором ей сказал утром муж. Она совсем не понимала, зачем Славе надо было таскать ее за собой на эти приемы, — это они так только назывались «приемы», а на самом деле — всевозможные светские вечеринки, где десятки, а то и сотни малознакомых между собой людей убивали время, соревнуясь в нарядах, деньгах, мнимом остроумии. К Алине там никто не подходил, никто ею не интересовался. Всем было известно, что она — ничего из себя не представляющая жена «вот того человека». Она никому не могла составить «протекцию», не могла помочь бесплатным деловым советом, не могла быть душой компании. Она не была никому интересна. И никто не был интересен ей.

Зазвонил телефон.

— Готова? — спросил отрывистый Славин голос и, не дожидаясь ответа, приказал:

— Спускайся.

До Манежа они ехали в полном молчании. А когда доехали, им пришлось долго томиться в очереди. К подъезду плавно подкатывали длиннющие лимузины, и дамы в красивых платьях в сопровождении элегантных кавалеров под легкими хлопьями падавших на них снежинок устремлялись к входу. Еще бы! Ведь это был знаменитый на всю страну Венский бал — праздник музыки и танца.

— Смотри, смотри! — вдруг воскликнул Алинин муж с давно забытым оживлением в голосе. — Вот потеха-то!

Алина оглянулась в ту сторону, куда показал муж. Картина была действительно забавной: из желтого такси выходил мужчина в смокинге, и лицо его хранило выражение крайнего утомления. Несколько раз глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание, он обошел машину и открыл дверцу заднего сиденья. Показался край кремового платья, потом возникло замешательство — кавалеру пришлось нагнуться, просунуться внутрь машины и аккуратно достать свою даму и ее платье. Это платье напоминало свадебный торт: юбка состояла из трех ярусов, каждый на отдельном жестком каркасе. Когда дама вышла, ее причудливый наряд долго колыхался и вертелся вокруг нее, как хула-хуп.

— Ну чудики! Даже не думал, что таких здесь можно встретить! — фыркал Слава.

Парочка долго отряхивалась, как куры от песка, и, наконец, направилась к Манежу. Мужчина делал вид, что ведет даму под руку; на самом деле нижний обруч юбки не давал ему приблизиться к спутнице ближе, чем на метр.

— Ладно. Нам тоже пора. Давай выходи. — Слава уже снова потерял ко всему интерес.

К входу вела красная ковровая дорожка. В честь гостей трубили в трубы четверо наряженных музыкантов.

Внутри была музыка, блеск, восхищенная разноголосица. Тысячи живых цветов поражали взгляд и наполняли зал ароматом. Специально для этого бала в Манеже повесили огромнейшую люстру из горного хрусталя — метров восемь в длину и примерно три в ширину. Пламя свечей отражалось в хрустальном дожде от Сваровски, создавая атмосферу опьяняющего праздника императорских времен. Звучала волшебная музыка, вымуштрованные официанты ждали гостей у пышно украшенных столов с изысканными закусками. Со всех сторон доносился фейерверк мелодий Штрауса и Легара. Парад поваров, открывающий гала-ужин, Венское кафе с традиционными блюдами австрийской кухни, звезды итальянской оперы — тенор Витторио Григоло и меццо-сопрано Франческа Провизионато, выступление многократных чемпионов мира по бальным танцам среди профессионалов — в том числе Виктора Да Силвы и Ханны Картуннен… Среди гостей — политики, дипломаты, видные деятели культуры и науки, представители деловых кругов разных стран.

Как все это было бы прекрасно — было бы, если бы Алина прибыла сюда не в качестве неизбежного приложения к своему супругу! Теперь же мероприятие, на которое мечтает попасть каждая женщина, не радовало Алину и не занимало…

Она привычно оглянулась по сторонам, ища стул или диванчик, на котором можно было бы дождаться момента, когда Слава скажет, что они уезжают… Или — что тоже бывало — пока ее не найдет кто-нибудь из организаторов бала и не попросит, пряча брезгливость, увести отсюда мужа, который «немного переусердствовал с алкоголем, ну что же, ничего страшного, со всеми может случиться». И она шла за организатором и находила Славу, которого только что вырвало в цветочную кадку. Он мутно смотрел на жену, не узнавая, а потом начинал грязно ругаться на нее, стиснув зубы. Тогда на помощь ей приходила охрана, они выводили осоловевшего мужа на улицу, Алина, сгорая со стыда, охлопывала его по карманам, выуживая ключи от машины, один из охранников садился за руль, и они ехали по ночной Москве под пьяное Славино бормотание, и молчание человека за рулем красноречивее всяких слов выдавало его презрение.

Недалеко от себя Алина услышала разговор двух женщин.

— Вы здесь одна? — спрашивала у своей соседки рослая дама в длинном синем платье с блестками. — А я с дочерью и ее мужем, мы не по приглашению пришли — сами, по билетам, пришлось по три тысячи долларов заплатить за каждого, представьте… Но я не жалею. Так приятно посмотреть на их юные счастливые лица! А мне хотелось надеть вечернее платье. Настоящее вечернее платье в городе абсолютно некуда выгулять!

— Ох. А мне это их требование — «вечернее платье полной длины» — прямо поперек горла, — ворчливо отвечала вторая, вся в белом и вышитом. — Вы здесь первый раз, как я понимаю, и просто еще не знаете, что в длинном платье танцевать трудно, паркет в Манеже уложен неровно и у них в щелях каблуки застревают. Да и не в этом дело… Надоело все это — балы, тусовки… Хоть бы раз провести с мужем и детьми обычный семейный вечер у телевизора, я бы даже в лото сыграла, ей-богу…

Алина улыбнулась последним словам незнакомки, так они перекликались с ее настроением.

Шли часы. Мимо нее проносились вальсирующие пары, звенела музыка, играли огни. Веселые, разгоряченные лица утомляли Алину, она даже не чувствовала желания потанцевать — а ведь ей было немногим больше двадцати лет! Она сидела в дальнем углу, устало прислонившись к спинке диванчика, и ощущала себя старухой.

Вдруг, в тот момент, когда вальс стих и оркестр под управлением лучшего дирижера Москвы готовился выпустить рвущуюся из инструментов мазурку, до Алины донесся шум. Сперва негромкий, он возрастал, как шум водопада; головы гостей оборачивались на эти звуки, в зале возникло движение. Холодея, Алина тоже встала. В толпе, которая быстро собиралась у места происшествия неподалеку от нее, Алина различила голос мужа.

— Прр-риглашаю! Пр-рриглашаю на вальс! Или, как это… разрешите вас ангажировать на тур! Всего только на один тур! — еле удерживая равновесие, Слава картинно стоял на одном колене перед той самой дамой в трехъярусном платье, которую они видели у входа. Уже совсем пьяный, с остекленевшим взглядом, с перекошенной «бабочкой» и в мятом, чем-то залитом смокинге, он был отвратителен.

Дама в облаке кремового шифона, кусая губы, затравленно озиралась в поисках своего исчезнувшего кавалера и пыталась подобрать ходившую ходуном юбку.

— Дор-ррогая! Я пр-рригласил вас на вальс! Не откаж-жжите, любезная, я вас умол-лляю! — твердил Слава с пьяной настойчивостью. Все так же стоя на одном колене, он попытался ухватить женщину за платье. Та взвизгнула и отскочила в сторону, но юбка качнулась, как большой колокол, и пьяница с неожиданной ловкостью сумел ухватить ее за край.

— Отпусти! Дурак!!! — завизжала дама.

— Охрана! Охрана! — раздалось вокруг.

— Ну так как же, красавица? Потанцу-ем-мм? — И Слава потянул на себя подол. Дама рванулась, легкая ткань не выдержала, коротко треснула и поползла, обнажая пластмассовый скелет чудного платья. Мелькнули полные ноги в телесных чулках, край шелковой комбинации. Под возмущенный ропот дам и кавалеров, никто из которых, впрочем, не спешил прийти даме на помощь, Слава тянул и тянул на себя юбку, пока та окончательно не оторвалась от лифа и не легла под тяжестью обруча ровным кругом на пол. Дама ахнула и закрыла лицо руками. Раздвигая толпу, к ним уже бежали два бравых охранника.

— Пройдемте! — Они ухватили пьяного под руки, попытались поставить на ноги. Слава смеялся, как ребенок, и поджимал ноги, вынуждая охранников волочить его к выходу на руках, — ситуация его явно забавляла. Он хихикал и хихикал, пока его идиотский смех не перешел в икоту.

На месте конфуза появились организаторы. С профессиональными улыбками на побледневших лицах они оттеснили толпу в центр зала. Оркестр наконец грянул мазурку, и пары сначала нерешительно, а затем с нарастающим весельем снова закружились в танце.

Алина на миг зажмурилась: все произошедшее показалось ей страшным сном. Но музыка играла, люди в вечерних платьях танцевали. Показалось ей или нет, что в нее выстрелило несколько презрительных взглядов и со всех сторон зашелестел шепот осуждения?

Не дожидаясь, пока ее найдет охрана или кто-нибудь из администраторов, Алина быстрым шагом устремилась к выходу. Она была так расстроена, что даже забыла получить из рук гардеробщика, больше похожего на камердинера, шубку — пришлось вернуться, накинуть ее на плечи и, уже никого не стесняясь и не глядя по сторонам, выбежать в синеву ночи и заметаться в поисках машины.

— Хи-хи-хииии… зачем вы меня вывели? Вот так истор… ик! Вот так история! Не дали потан… потанцевать. Я завтра буду жаловаться вашему начальству, вот увидите, намыл-лят вам, парни, голову за такое вопи… ик! вопиющее неуважение к гостям. Вот увидите, намылят-намылят, по самые уш… уши… Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э…

Его затошнило. Яркий свет фонарей и фар автомобилей освещали эту отвратительную сцену в деталях. Алина видела, как охранник с каменным лицом быстро наклонил Славу у капота, придерживая за талию. Когда тело мужа перестало содрогаться в рвотных спазмах, его попытались затолкать в машину — но не тут-то было! Разгоряченный алкоголем и всем происходящим, он никак не захотел успокаиваться.

— А-а-а-а! — закричал Слава, тыча пальцем в Алину, которая, запыхавшись, остановилась рядом с автомобилем. — А вот и она! Ж-жена. Женушка. Супруга. Верная подруга жизни. Щас сядет со мною рядом и будет смотреть на меня своими тоскливыми кор-р-р-р… коровьими глазами. Осужда-а-а-ает. А… а почему?! Нет, я спрашиваю вас — по какому пр… пр-р-раву? Какое юр-р… юридическое или международное право у нее есть для того, чтобы меня осуждать?! Меня, мужчину, муж… мужа, который ее содержит?! Но она осужда-а-ает, она меня ненави-и-идит, и все это вместо того, чтобы ноги мне мыть и воду пить… Как это бы делала бы на ее месте любая другая потаскушка!

— Слава, я прошу тебя. Успокойся, — чуть не плача, пробормотала Алина. Она не решалась приблизиться к мужу — такой внезапной злобой исказилось его лицо. Он смотрел на нее, как на врага.

— Слава, успокойся, садись в машину и поедем домой, пожалуйста!

— Молчи, ты! — Настроение мужа, который еще недавно смеялся и хихикал, как это часто случается с сильно перепившими людьми, внезапно изменилось. Он вырывался из хватки охранников — а те, учитывая высокий статус «приглашенного», не решались применить силу. В конце концов он, отстранив секьюрити, утвердился у дверцы машины, уцепившись за саму дверцу и широко расставив ноги.

— Ты слы… слышала? Молчи! Твой муж приказывает тебе молчать! И не сметь смотреть на меня! «Слава, Слава, поедем, пожалуйста, домой», — кривляясь, передразнил он Алину. — А разв… разве у тебя есть дом? Нету у тебя дома, кошка ты шел-л — ик! — кошка ты шелудивая. Твой номер… твой номер даже не шест… не шестнадцатый, а ва-аще триста двадцать шестой, понятно?! Вот господа, — внезапно крикнул Слава так громко, что на этот крик из Манежа выглянула еще парочка охранников, — вот, господа, вы, может быть, думаете, что Слава Козодоев — пьяная свинья, а Слава Козодоев — это я, прр-риятно познакомиться! — а Слава Козодоев настоящий мужчина и хоз-з-з… и хозяин своему честному слову. Поспорил, что женюсь — и женюсь! То есть и женился! Из принципа! Меня на «слабо» попыт… попытались взять, а я взял и — ик! — взял и женился! А все почему? Потому что муж-ж-ж… мужик, и никогда не проигрываю! Никакого спора, даже самого идиотск… ик! Самого идиотского. Когда Пашке, который со мной поспорил, свидетельство о браке показал, он чуть со стула не свалился! Хохотал, как дурак. И меня сам дураком обзывал. Ты, говорит, дурак, наплачешься еще с этой деревенщиной. А мне плевать! Я сказал, что выиграю у него пари, и выиграл. И выигрыш-то был плевый, пять тыщ баксов всего-навсего, я на эту штучку, — он показал на Алину, — в двадцать раз больше потратил! Во! Видали? А вы говорите мне, что я не муж… ж-жик!

И хотя никто ему этого вовсе не говорил, Слава поглядел на присутствующих с торжеством. Окаменевшую от всего услышанного Алину он как будто перестал замечать.

— Что ты говоришь? — прошептала она. — Ты… ты пьяная свинья! Ты… Ты говоришь, что женился на мне… чтобы выиграть пари?!

Слава перевел на нее тяжелый взгляд. Впервые Алина заметила, что он смотрел на нее с отвращением и даже с какой-то брезгливостью, как на муху.

— Конечно, чтобы выиграть… Я не должен был проиграть, я никогда не проигрываю…

Он вдруг обмяк и как будто внезапно потерял интерес к этому разговору.

— Что-то плохо мне, братцы… — жалобно сказал он и пошатнулся.

Но прежде чем охранники успели подхватить его под руки, Алина вплотную подошла к мужу. Ее охватила звериная ненависть — такая сильная, что даже обида от только что услышанного утонула в этой ненависти.

— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — три раза повторила Алина. — Какая же ты скотина!!! Будь ты проклят, гадина, гадина!!!

Медленно ворочая осоловелыми глазами и жуя губами, Слава лениво поднял руку и хлестнул Алину по щеке. Удар был несильный, но пощечина обожгла ей щеку. Брызнули слезы. Отшатнувшись от мужа, от машины, от охранников, она кинулась куда-то, не разбирая дороги, сама не зная куда.

— Девушка, постойте! — закричали сзади. Кричали и еще что-то, но Алина, прижимая ладонь к горевшей щеке, не остановилась и не обернулась.

«Если бы только знать! Ах, если б я могла знать тогда, чем все это закончится! Я б никогда, никогда не вышла за него замуж… Уж лучше бы умерла! Мама, мама, где ты?! Мамочка, спаси меня…»

Впереди показались огни шоссе. Алина поднесла руку к лицу — щека все еще горела, хотя ресницы уже заиндевели. Ветер, какой-то особенно колючий и холодный даже для начала января, дул во всю силу своих легких. Слезы замерзали, не успевая скатиться, ледяные крупинки мешали смотреть на дорогу. А на нее следовало бы смотреть, потому что по шоссе то и дело со свистом проносились машины, иногда так близко от обочины, что грозились задеть хрупкую девушку в дорогой белой шубке, длинном вечернем платье и летних туфлях.

Был поздний вечер, почти ночь, а по-бальному одетая девушка неизвестно почему бежала по обочине, часто утопая в снегу.

* * *

Она не знала, сколько прошло времени. Она не ощущала холода, не чувствовала, что промокли ноги, а легкие бальные туфельки намокли, отяжелели и грозили вот-вот развалиться прямо на ходу. И усталости тоже не ощущала — одно чувство перебивало все остальные: надо бежать, во что бы то ни стало бежать из этой жизни!

Пусть было тяжело и порою очень больно, пусть за два года брака дом ее мужа так и не стал для Алины своим, пусть она каждый день погружалась в пустоту и одиночество — но все-таки в глубине души, где-то в самом дальнем уголке сердца, все это время в ней жила надежда на то, что рано или поздно все наладится и они со Славой найдут способ стать, наконец, друг для друга нужными и важными людьми. Но теперь… После того, что он сказал…

«И как просто, как легко ты это сказал! Будто наигравшийся ребенок сминает надоевшую игрушку — поддался первому порыву и все разрушил! Никогда, видит бог, никогда я не смогу тебе этого простить! Походя, в минуту пьяной откровенности… Ты затронул самое дорогое, что было в моей жизни — воспоминания о тех днях, когда мне было с тобой хорошо, надежду на будущее… Я любила тебя! А ты не понял моей любви. Никогда не прошу тебе этого, видит бог, никогда!!!»

Бил ветер, снежинки кололи лицо, а может быть, это были льдинки, в которые превращались бегущие из глаз слезы. Алина бежала и бежала. Бежала, пока не упала без сил. Снежные хлопья засыпали хрупкую фигурку. Несколько раз Алина пыталась подняться, однажды ей это удалось, но, сделав несколько шагов, она снова упала на твердый сугроб. Здесь, у обочины, снег был крепкий, лежалый, туфли окончательно развалились, ледяная корка резала босые ступни. «Я хочу умереть», — мелькнуло в сознании.

И так велико было это отчаянное желание, что она и в самом деле перестала что-либо чувствовать и понимать… Чьи-то сильные руки подняли ее и куда-то понесли, потом было невесть откуда взявшееся тепло и урчание автомобильного мотора, но она ничего этого не помнила и не хотела видеть, потому что хотелось только умереть.

* * *

…Она проснулась от страха. Открыла глаза, увидела полумрак незнакомой комнаты, испуганно привстала, хотела вскочить, но панцирная сетка кровати, на которой она лежала, качнулась от ее движения, сильно прогнулась и помешала подняться. Кровать ужасно скрипела, и это тоже было страшно.

— Мама! — испуганно сказала Алина.

В другом конце комнаты зашевелилась чья-то тень. Но никто не подошел к ней, только спокойный мужской голос донесся из того угла:

— Не бойтесь ничего. Вас никто не тронет. Спите.

— Кто вы? — прошептала она, натягивая до самого подбородка стеганое одеяло, которым была укрыта.

— Это не имеет значения. Просто прохожий. Спите.

— Почему вы… Как я здесь оказалась? Где я?

— Вы замерзали на дороге, я ехал мимо. Поскольку вы были в обмороке, то не могли сказать, куда вас везти. Документов я при вас тоже не нашел. Поэтому вы здесь. У меня. Спите.

— Нет, я, пожалуй, пойду… — Она села на кровати. Увидела, что поверх одеяла для тепла было наброшено еще что-то — полушубок, что ли? Очень болела голова. И вдруг мозг ошпарило: «А куда я пойду? Мне же некуда идти!»

— Куда вы пойдете? — голос словно повторял ее мысли. — На дворе ночь, метель, машину я уже поставил. Спите. Как принято говорить в таких случаях, утро вечера мудренее.

Помедлив, Алина снова легла, снова натянула на себя одеяло, стараясь не скрипеть панцирной сеткой. Было и странно, и дико, и страшно. И еще холодно — ее зазнобило, наверное, начинался жар. Неужели какой-то незнакомец и в самом деле подобрал ее на снегу, без сознания? Сколько же она пролежала там? И снова с ужасающей ясностью накатило воспоминание о том, что произошло возле Манежа, и кровь прилила к щекам. Боже, боже, что же теперь с нею будет? Озноб усиливался, он уже перешел в крупную дрожь. От жара начали путаться мысли.

Алина закрыла глаза и погрузилась в мутную пучину полусна-полубреда.

Кода она пришла в себя во второй раз, стоял уже день, и холодное солнце лежало на полу светлыми квадратами. На них было больно смотреть. Глотать было тоже больно: больно было даже двигать языком. В голове по-прежнему стоял туман, она болела, болела грудь, ломило суставы. Она с трудом подняла руку. Нащупала на голове мокрое полотенце. Кто принес его? Когда? И главный вопрос: где она находится?!

— Я бы советовал вам не торопиться вставать, — услышала Алина ночной голос. — Лучше всего, если вы пока останетесь в постели, а своим родным, или кто там у вас есть, позвоните и скажите, что с вами все в порядке, но пусть они заедут за вами, если могут. Если вы встанете самостоятельно, то можете снова упасть и потерять сознание — у вас очень высокая температура. С этим не шутят.

— Кто вы? — вопрос получился сиплым, глухим.

— На этот вопрос я уже отвечал вам ночью. Я — ваш счастливый спаситель.

Наконец-то она увидела его лицо. Оно возникло как из тумана. Человек наклонился над нею. Алина увидела серьезные глаза, высокие скулы, крупный рот. Человек протянул руку, и на ее лоб снова легло мокрое полотенце.

— Если вы продиктуете мне номер телефона, по которому нужно позвонить, я сам попробую все объяснить тому, кто возьмет трубку. Вы сможете сейчас вспомнить номер?

— Нет, — устало сказала она, отворачиваясь и закрывая глаза. — Я не знаю номера. Я не знаю такого номера, по которому можно было бы позвонить и рассказать обо мне… Такого номера вообще не существует в природе.

— Ну что ж… — сказал он после паузы. — Будем надеяться, что это у вас не бред. Хорошо, лежите.

И человек отошел. Показалось ей или нет, что в его тоне сквозило вежливое равнодушие? И ведь даже не попытался ничего узнать. Просто поменял на голове полотенце и отошел. Но как же это хорошо, как это просто прекрасно, что ей не задают никаких вопросов… И что можно лежать и делать вид, что ничего не произошло, хотя бы на несколько часов отодвинуть страшные мысли о том, что будет дальше… «Не думать, не думать об этом… Я больна, я объявляю перерыв всяким мыслям…»

* * *

Когда она очнулась в третий раз, в комнате снова сгущался сумрак. Голова как будто болела меньше. Алина поднесла руку ко лбу, увидела рукав чужой клетчатой рубашки — на ней была надета незнакомая вещь! Это почему-то напугало сильнее, чем все остальное. Она поднялась на кровати, помедлила с минуту, пока отступит накатившая слабость, медленно спустила на пол обе ноги. Встала.

Алина находилась в небольшой, но светлой комнатке обычного деревенского дома. Точно такого, каким его показывают в кино или рисуют в картинках: со старинным комодом в углу, с допотопными слониками на этажерке, цветным половичком-дорожкой у входа, вышитыми салфетками на столе и маленькой книжной полкой в изголовье кровати. Впрочем, дом был не совсем деревенский: Алина сама была родом из деревни, и по непривычной тишине за окном сразу же поняла, что во дворе нет ни собаки, ни скотины. Скорее всего, этот дом стоял на окраине Москвы, один из немногих уцелевших. Выбеленная известкой русская печка занимала чуть ли не треть горницы. В другом конце комнаты Алина заметила неубранную раскладушку. Так вот где спал ее неизвестный хозяин!

«А где он сам? Ушел? Оставил меня одну?! Так уверен, что я ничего не украду, никуда не сбегу? Боже мой! Меня закрыли!!!»

Она метнулась к двери, судорожно толкнула ее обеими руками — и едва не упала, когда дверь легко распахнулась. В комнату потянуло морозным холодом, Алина поспешно захлопнула дверь обратно.

«А где мои вещи?»

Смятое, в высохших грязных потеках, безнадежно испорченное вечернее платье висело, перекинутое через спинку кровати. Рядом, в ногах, лежала шубка, ворс на ней слипся от грязи и талого снега, недавно пушистый белый мех сейчас напоминал шкуру бездомной шелудивой кошки. Вот и Алина — бездомная кошка… Но кто же ее раздевал? И переодел в мягкую фланелевую рубашку, от которой исходит еле слышный аромат мужского парфюма? Рубашка была ей очень велика, доходила до колен. Алина застонала от стыда, стиснув зубы: конечно, это было необходимо, но как жгуче стыдно представить себе, что чьи-то чужие руки расстегивали и снимали с плеч грязное платье, продевали ее руки в рукава рубахи, укладывали в постель, быть может, воровато дотрагивались до самых сокровенных мест… Нет, кто бы ни был ее неизвестный спаситель, нужно уходить отсюда. Ведь, говорят, маньяки тоже сперва ведут себя заботливо, усыпляют внимание жертвы, а потом…

— Вы напрасно встали и уж тем более напрасно стоите босиком. Если ваша простуда перейдет в воспаление легких, это выбьет вас из строя еще на месяц, а то и больше.

Так вот он какой! Высокий и по-медвежьему крупный, во всяком случае, казался крупным сейчас, когда стоял у низкой притолоки с охапкой поленьев. На шапке-ушанке осел иней, такая же белая бахрома пристала к рукавам полушубка — уж не того ли, который Алина видела ночью поверх своего одеяла?

Он сбросил дрова у печки, присел около нее на корточки, открыл заслонку, стал по одному заталкивать поленья. «Ну прямо русский богатырь», — подумала она невольно. Почему-то эта мысль показалась ей знакомой, и человека она как будто видела раньше. «Быть этого не может. Я опять брежу», — подумала она с испугом.

Постояла минуту. Стараясь ступать как можно бесшумнее, снова подошла к кровати, села на нее, в очередной раз испугавшись скрипа, который издавала панцирная сетка.

— Сейчас ужинать будем, — сказал человек, даже не посмотрев в сторону Алины. И снова вышел из комнаты, запустив в приоткрытую дверь белое облачко пара.

* * *

Ужин был обычный и тоже почти что деревенский: вареная картошка, колбаса, молоко, хлеб. У Алины совсем не было аппетита, но хозяин насильно наполнил ее тарелку:

— Вы уже сутки здесь, и за это время не съели ни крошки. Это не дело. Кто бы вы ни были и что бы с вами ни случилось, вам надо набираться сил. Вон, у вас кожа на лице стала уже совсем прозрачная. И синяки под глазами.

Алина вспыхнула, наклонилась над тарелкой. Ее не покидало чувство неловкости оттого, что, проявляя о ней такую заботу, человек тем не менее казался ей равнодушным. Ни вопросов, ни советов, ни увещеваний. «Наверное, ждет, когда я попрощаюсь и уйду. Но куда мне идти?!»

И еще одно смущало Алину: она видела, определенно видела этого человека раньше. Но где и как — за этими вопросами начиналась полная пустота. Никакой русский красавец в полушубке не мог появиться в ее недавней жизни! Такому человеку «не из нашей социальной среды» в ней не было места!

— Можно… Можно я поживу у вас? — вдруг спросила она и сама испугалась того, что спросила. — Вы не подумайте, я не навсегда… Я только на несколько дней, а потом уйду… Я бы и сейчас ушла, но мне, честное слово, некуда! Если бы вы только знали мои обстоятельства!

Человек удивленно поднял голову с крупными русыми кудрями, оглядел Алину с ног до головы так, точно видел в первый раз, и пожал плечами:

— Не скрою, вообще-то я привык жить один, но раз уж у вас роковые обстоятельства, — слова «роковые обстоятельства» он произнес с неподдельной иронией, — то живите, конечно. Только, ради бога, никаких разговоров. Я по натуре молчун, люблю тишину. Будет много говорильни, слез или каких других ваших женских штучек — выставлю, не поморщившись.

— Спасибо, — прошептала Алина.

Он не ответил.

* * *

Странная у них началась жизнь. Рано утром Иван, — несмотря на режим молчания, который он установил, какой-то обмен словами между ними все же происходил, и Алина узнала, что приютившего ее человека зовут Иваном, — уходил на работу. Из гаража-пристройки во дворе он выводил старенькие «Жигули» с шашечками на крыше и отправлялся колесить по Москве и Подмосковью, зарабатывая на хлеб частным извозом. Алина оставалась дома (хотя… разве она имела право его так называть?). Дел у нее было немного — что-то прибрать, помыть посуду, приготовить нехитрую еду. За все пять или шесть дней она ни разу не вышла на улицу — не было желания.

Вечером Иван возвращался, мыл руки, шею, лицо, долго фыркал из-под умывальника, невольно заставляя Алину улыбаться, — ей нравилось наблюдать за ним, нравилось подавать полотенце, даже капельки воды, дрожавшие в крупных кольцах кудрей, нравились ей. Ужинали они тоже молча, изредка обращаясь друг к другу с незначительными просьбами передать хлеб или соль.

Украдкой, стараясь ничем не выдать своего интереса, Алина смотрела на сидящего напротив и неторопливо жующего мужчину, от которого исходила непонятная ей сила и уверенность, и неизвестно почему ее наполняло странное, уютное тепло. «Странно, он ведь мне никто, чужой человек… И он ведь почти совсем не разговаривает со мной. Почему же мне так приятно находиться с ним в одной комнате? Смотреть, как движутся его челюсти, как он поднимает на меня усталые глаза, как его пальцы отламывают хлеб?..»

Не было ответа на эти вопросы, и она уже никогда и не надеялась их получить.

Сперва ей казалось, что Иван почти не замечает ее. Отужинав, он брал с полки над Алининой кроватью книгу, расправлял раскладушку, ложился, читал и через час-полтора засыпал крепким сном уставшего человека. То, что в одной с ним комнате несколько дней подряд находится молодая и довольно-таки привлекательная девушка, казалось, совсем его не занимало. Но один раз он вдруг преобразился — и как же неожиданно это произошло!

Они только что закончили ужинать, и Алина, собрав посуду, понесла ее к раковине, как вдруг заметила странно шевелящуюся тень на белой стене — там, где стояла ее кровать. Она вздрогнула и пригляделась: от абажура вниз, к столу хлопотливо ткал ниточку суетливый паучок, который невесть почему бодрствовал и непонятно на что рассчитывал в это время года. Это его тысячекратно увеличенная тень так ее напугала.

— Ой, мама! — невольно вскрикнула она и смутилась, так это получилось глупо. Тоже мне кисейная барышня! А еще деревенская!

— Что случилось? — вскинул он голову.

— Вот. — Это было ужасно глупо, но рука Алины слегка дрожала, когда она показала на паучка.

— Паучок. Ну и что? Столько шума из-за ерунды! Вы прямо героиня из сказки «Тараканище» — читали у Корнея Чуковского?

— Нет. То есть да. То есть… Это ужасно, но я очень боюсь насекомых.

Она ожидала, что он усмехнется и отвернется все так же равнодушно и, быть может, даже подумает про нее «дурная баба». Но вдруг всегда бесстрастное лицо осветила улыбка. Иван встал, подошел к абажуру и стал рассматривать паучка, не погасив своей чудесной улыбки.

— Смотри-ка! Маленький, а какой упорный. И ведь так работает, как будто торопится куда-то. Даже и не верится, что когда-то у людей мог разгораться аппетит на такую малость.

— Аппетит? Вы хотите сказать, что их… пауков вот этих… Что их ели?

— И с большим удовольствием. Кушали за милую душу, и вовсе не рабы или оголодавшие от засухи и неурожая народы. Например, императоры Древнего Рима очень уважали употреблять в качестве закуски перед пирами, которые могли длиться пять дней кряду, жареных гусениц древоточцев. Впоследствии последователями римских правителей стали французские короли — их любимым блюдом был гусь, запеченный с напитавшимися его кровью пиявками. А у великосветских гурманов Французской республики до сих пор популярна приправа в виде особого вида клопов, источающих при варке сильный аромат, похожий на мятный.

Он повернулся к Алине, в глазах мелькнула насмешка:

— Сейчас вы, наверное, скажете, что вас тошнит и попросите, чтобы я замолчал?

— Нет, — ответила она абсолютно честно. — Наоборот, мне очень интересно. Первый раз слышу!

— Эх, Алина! Сколько интересного можно было узнать, если бы кто-нибудь взялся написать книгу или хотя бы доклад о любимых блюдах королей и императоров! Врачи Египта и Древней Греции рекомендовали своим фараонам и царям для повышения потенции и в качестве средства от болезней простаты почаще употреблять в пищу… обыкновенную спаржу. И были правы: в ней действительно много афродизиаков — веществ, стимулирующих половое влечение. Это обстоятельство сделало спаржу любимым блюдом королей и императоров Средневековья — тогда она приобрела славу аристократического овоща. «Авторитет» спаржи был настолько высок, что немецким крестьянам, к примеру, запрещалось даже появляться с ней на рынке — огородников обязывали препровождать весь урожай без остатка прямиком к королевскому столу.

— Что сейчас, что в средние века люди хотели любой ценой сохранить молодость и искали спасения от старости в самых неожиданных вещах, — продолжил он. — Маркиза де Помпадур, по свидетельству современников — достаточно красивая особа, боролась со старостью, в большом количестве поглощая салат из сельдерея с яблоками и грецкими орехами. И даже пила горячий шоколад с сельдереем — афродизиаков в таком коктейле было хоть отбавляй!

А знаете, как получилось, что такое, в общем-то, простое блюдо, как пицца, завоевало всю Европу? — говорил он, оживляясь на глазах. — В тысяча семьсот семьдесят втором году король обеих Сицилий Фердинанд I впервые посетил инкогнито ночью в Неаполе заведение местного пиццайоло Антонио Тесты по прозвищу Гром. Почему инкогнито — потому что пицца, которую тогда вовсю пекли на побережье, считалась блюдом простолюдинов и пробовать ее для короля было ниже его королевского достоинства. Фердинанд, считавшийся большим гурманом, пришел от пиццы в восхищение. Королевские повара быстро сориентировались, отправились на «разведку» к подножию Везувия, заполучили рецепты пиццы, но прошло еще много лет, прежде чем пицца заняла место в королевском меню. А все дело было в том, что королева Сицилии наотрез отказывалась даже прикоснуться к «еде плебеев».

Он помолчал и снова посмотрел на паучка — тот продолжал трудиться.

— И между прочим, короли до сих пор предпринимают полуконспиративные вылазки, чтобы полакомиться понравившимся блюдом. Знаете, Алина, испанский король Хуан Карлос Первый время от времени приплывает на своем катере в порт Форнеллес на острове Менорка, где, как утверждают знатоки, готовят самый вкусный суп из лангуста. И тем самым невольно делает этому блюду рекламу. Порция стоит больше четырехсот долларов — испанцам следовало бы доплачивать королю за такую специфическую рекламу.

— Вы — великий повар? — спросила Алина, глядя на него во все глаза. — Я не верю, что вы всю жизнь работали обыкновенным водителем такси! Ну скажите, ну признайтесь, вы — повар, да?..

— Нет, — ответил он враз поскучневшим, ровным голосом. — Я историк.

Загрузка...