Тайна «Силверхилла»

Глава IV

Стоя на траве и пытаясь сбросить с себя колдовские чары дома, я начала думать о своей матери. Бланч Горэм, когда была еще ребенком, наверняка часто стояла на этом самом месте. Как мне хотелось, чтобы она была сейчас со мной! Я еще не примирилась с тем фактом, что она уже не ждет меня, не интересуется моими жизненными проблемами, как интересовалась всегда. Если бы я проводила ночь в Шелби, то могла бы пойти на кладбище и посидеть на траве возле свежего холмика земли, пытаясь успокоить себя воображаемым ощущением ее близости.

Я начинала осознавать, что в этом заключена одна из неожиданно больно ранящих фактических потребностей, связанных с тяжкой утратой. Я прошла через все необходимые процедуры дня, решала, как могла, возникающие задачи, думала о постороннем. Мысли мои были отвлечены, и какое-то время боль таилась где-то на заднем плане. Но когда все улеглось и я очутилась одна, ощущение потери без всякого предупреждения вернулось, разящее, давящее, не оставляющее ничего, кроме чувства боли и одиночества. Это мама сейчас спокойно спит, меня же раздирает тоска по ней.

Всю мою жизнь мы были добрыми друзьями и хорошо понимающими друг друга товарищами. Для каждой из нас присутствие другой делало личную беду легче переносимой, до известной степени конечно. По мере того как я взрослела, мы неизбежно начали немного отдаляться друг от друга. Я не выносила, когда мне говорили, что я слишком ухожу в работу, чтобы бежать от действительности, что я поворачиваюсь спиной к жизни. Меня возмущали ее слова, я считала, что она не понимает, как напряженно я тружусь – ради нас обеих! И меня раздражала любая критика. Молодых критика всегда раздражает. Не могла я ей рассказать и о своем разочаровании в Греге. Поскольку она начала связывать с ним какие-то свои ожидания, меня как-то по-глупому сердили сами ее надежды. И все же, хотя теперь меня нелегко было утешить или наставить, как это делают с ребенком, теперь, когда я ее потеряла, я, как это ни противоестественно, тосковала именно по ее наставлениям. В Силверхилле, ее родном доме, мне больше всего нужна была она сама.

Каким далеким, недружественным казался лунный свет, как ужасающе тиха была ночь. Ветер стих, и даже птицы уснули, только время от времени гукала сова. Шорох ночных насекомых только подчеркивал тишину. Иногда на дороге, далеко по ту сторону пруда, показывался автомобиль и, сверкнув желтыми фарами, исчезал за темным щитом деревьев. Я не привыкла к такой тишине. Быть может, мне не хватало шума городских улиц, который никогда не затихает. Сегодня на этих улицах должно быть жарко. Бетон и камень удерживают дневное тепло и отдают его в ночные часы, здесь же воздух был восхитительно свеж и прохладен. Если я посмотрю, то позади меня окажутся березы, высокие и страшные, близко подступившие к дому. Не стану смотреть.

Травяной покров, мягкий как китайский ковер, должно быть, приглушил звук шагов позади меня, потому что я не поняла, что рядом кто-то есть, пока Элден не окликнул меня.

– Ну а теперь что вы думаете о Силверхилле, мисс Райс? – спросил он.

Я обернулась, и сейчас же дом закрыл горизонт, скрыв из виду все остальное. Со своей готической башней, устремленной ввысь, и двумя светлыми крыльями, простирающимися в обе стороны, он казался ночью таким же серебряным, как и днем.

– По крайней мере я встретила кое-кого из тех, кто здесь живет, – сказала я.

– Но уверен, что мисс Фрици не в их числе. Кейт говорит, что Фрици держат взаперти, чтобы она не встречалась с вами. Но она все равно узнает. Она всегда чувствует, когда что-то происходит, и уже начала выкидывать свои шуточки – она всегда так делает, когда бывает взбудоражена. Я слышал про рыцаря в доспехах. Миссис Нина, наверное, чуть не спятила от огорчения.

Он произнес это таким тоном, словно сама мысль доставляла ему удовольствие. Я не хотела говорить с этим человеком ни о Нине, ни о тете Арвилле. Как и раньше, он оставил меня в состоянии недоумения и тревоги. Элден совсем не был похож на свою сестру, и хотя у него были свойственные обитателям Новой Англии раскованные манеры в отношении своих нанимателей, я не была уверена в том, что он друг мне или даже самих хозяев Силверхилла. Его смех, звучавший где-то в глубине глотки, снова напомнил мне рычание, и я вздрогнула от этого звука. В этом человеке было слишком много сарказма, корни которого уходили в какое-то давнишнее ожесточение. Откуда этому ему взяться, мне было непонятно: ведь Джулия Горэм дала ему кров, образование, средства к жизни. Что же в таком случае вызывает у него такую злобу?

– Итак, сегодня его милость показал вам галерею? – продолжал Элден. – Зебидиа был в свое время, как говорится, парень что надо – с громадной кучей денег, которые он мог тратить, как ему заблагорассудится, и с утонченным вкусом, обходившимся ему в копеечку. Они позволяли Джеральду жить посреди всех этих вещей, когда он был маленьким, хотя мой отец в сад его не пускал, так как тот ничего не чувствовал к деревьям и другим растениям. Он, бывало, скорее сорвет ветку, попавшуюся ему на пути, чем наклонит голову и пройдет под ней, а если ему хотелось отнять мяч, ему ничего не стоило растоптать цветок. Если же учесть, что ловить он мог только одной рукой, ему приходилось гонять мяч по земле, когда мы были маленькими.

В этих словах прозвучала какая-то особенная враждебность к Джеральду, хотя я не понимала, с чего бы это человеку с двумя здоровыми руками ненавидеть однорукого калеку.

– Значит, вы росли вместе? – спросила я.

При бледном свете луны я видела, как Элден кивнул своей крупной красивой головой.

– Если под «вместе» вы имеете в виду, что мы росли, смертельно ненавидя друг друга, то да, вместе.

– Почему? – спросила я его в лоб.

Он снова зарычал:

– Потому что он не оставлял меня в покое. У меня были две руки, и этого он мне так никогда и не смог простить. Он вечно пытался играть в мои игры, а если я протестовал, лез в драку. Можете себе представить, что это такое – сдерживать однорукого парнишку, который стремится оторвать вам голову! Всегда дело выглядело так, будто это я цепляюсь к нему, но я не мог дать себе волю и выдать ему как следует. Один только раз я себе это позволил – свалил его с ног, поставил хороший синяк под глазом и в кровь разбил нос. Хотя это вызвало страшнейший переполох, оно того стоило. Если бы вы слышали вопли миссис Нины, можно было подумать, что я совершил убийство. Она по сей день мне того случая не простила. Если бы она после этого оставила Джеральда в покое, все было бы хорошо – он знал, что его ждет в случае чего. Но она упорно твердила ему, какой я бандит и… ну, в общем, мы не общались.

Его рассказ смутил меня. Трудно было решить, кто прав но я вдруг почувствовала, что симпатизирую скорее Элдену, чем своему кузену, хотя у меня и не было уверенности в том, что мое чувство оправданно.

– А почему вы остаетесь здесь – вы и Кейт?

Он посмотрел куда-то в сторону.

– Мне многого не надо. Сад, питание, крыша над головой. Кейт же заслуживает лучшей участи. Если бы я мог, в ту же минуту увез бы ее отсюда.

– А почему не можете?

– Вы задаете слишком много вопросов, – сказал он, – хотя, может быть, вы обладаете большей смелостью, чем кто-либо из них, кроме старой миссис Джулии. Не знаю, можете ли вы сделать что-то такое, от чего что-нибудь переменилось бы, но, может, оно и хорошо, что вы приехали. Может, вы доведете кое-что до критической точки. У миссис Джулии есть одно любимое словечко – «катализатор». Быть может, вы и есть тот самый катализатор. И если вы собираетесь побыть здесь еще какое-то время, вам следует знать, с чем вы можете столкнуться.

Мне трудно было представить себя в роли катализатора.

– Мне нравится ваша сестра, – сказала я, – но она от меня бегает. Наверное, я и ей задала слишком много вопросов.

Он снова взглянул на меня, и пристальность его взгляда повергла меня в смущение.

– По-моему, вы ей тоже нравитесь, – сказал он, – но она боится. Она сейчас идет по натянутому канату и не знает, в какую сторону свалится. – Его руки, свободно висевшие вдоль тела, сжались в кулаки. – Вы думаете, я не увез бы ее в одну минуту, если бы только мог? Вы думаете, мне нравится стоять и молча смотреть, как они пытаются устроить эту свадьбу?

– Я слышала от Джеральда, что он никогда ни на ком не женится, – сказала я.

В словах и жестах Элдена ощущалось с трудом подавляемое ожесточение.

– Да уж, пусть не надеется! Я не допущу, чтобы он женился на моей сестре. Но нам приходится иметь дело со старой дамой. Она готова каждого подчинить своей воле, кого только сможет. Если вы намерены здесь задержаться, будьте начеку! Неизвестно, что она вздумает сделать с вами.

Он круто повернулся и зашагал вверх по склону в направлении той стороны дома, где березы подступали особенно близко. Этот по крайней мере не испытывал страха перед березами, он быстро исчез между высокими белыми стволами, а я осталась на месте, удивленно глядя ему вслед.

Так вот, значит, в чем заключался план бабушки Джулии – поженить Кейт и Джеральда, хотя как сама Кейт, так и ее брат были решительно против этого союза, не говоря уж об отрицательном отношении к нему Джеральда и, вероятно, его матери, судя по тому, как она обращалась с Кейт. Но раз существует такое противодействие, нельзя же выдать девушку замуж насильно. "Бедная Кейт, – думала я, – больше чем кто-либо другой в этом доме она была пешкой в игре моей бабушки, так как, вероятно, другой женщины, подходящей для достижения цели, у Джулии Горэм не было, а с этой, она была уверена, справится.

Я прошла по лужайке к дому и на мгновение остановилась, глядя вверх, на центральную башню, в обеих частях которой сверкали люстры. Все еще горели лампы в комнате для приема гостей, хотя свет и был приглушен задернутыми занавесками. Над ней, в комнатах тети Нины, окна были открыты и свет был ярче. В моей комнате на третьем этаже света не было, хотя я помнила, что, уходя, зажгла лампу, прежде чем спуститься по лестнице. Может быть, Кейт или кто-то из горничных зашел, чтобы приготовить постель, и из экономии потушил за собой свет. Объяснение было достаточно простое, и я не понимала, почему меня вновь охватила тревога.

На половине тети Арвиллы комнаты, расположенные ближе к фасаду, были темными, хотя какой-то слабый свет пробивался – похоже, где-то в задней части дома находился светильник. Выше, на втором этаже, через окно была видна лампа, значит, там сейчас либо Уэйн Мартин, либо его сын Крис. Мне хотелось поговорить с доктором, но незаметного входа, через который можно было проникнуть в эту часть дома, по-видимому, не было.

Казалось, что с тех пор, как Уэйн доставил меня в Силверхилл, прошло очень много времени. Мне очень недоставало спокойной силы, исходившей от него ясности его мысли и полного отсутствия каких-либо уверток в речи и поведении. Он один протянул мне руку. Все остальные, с кем мне довелось столкнуться, погрязли в той или иной интриге и были целиком поглощены своими узкими семейными заботами. Даже Кейт и Элден, не являвшиеся членами семьи, были глубоко втянуты во все это. Уэйн Мартин жил не только здесь, в этом доме, но и в окружающем мире, и я была уверена, что его никогда не собьет с толку иллюзорная жизнь, огражденная галереей, так же как не поддастся он и фантазиям, связанным с березами.

Пока что, однако, я могла возвратиться лишь в комнату, которую отвели мне. Поднимаясь по ступенькам, я опасалась, не окажется ли парадная дверь запертой, чтобы я не могла в нее войти, но оказалось, что она по-прежнему полуоткрыта. Я проскользнула в нее и бегом стала подниматься по лестнице. По-видимому, никто, кроме Элдена, не знал о моей ночной прогулке. На этот раз я не стала останавливаться и прикладывать ухо к стене. Если кто-нибудь смеялся в другой части дома, мне не хотелось снова услышать эти странные звуки.

Я прокралась мимо закрытой двери тети Нины, мысленно спрашивая себя, не отправилась ли она вниз на очередное совещание насчет меня во флигель, занимаемый бабушкой Джулией. Верхние пролеты лестницы были более крутыми, а холл наверху казался пустым и темноватым – его освещало только одно настенное бра в том месте, где лестница делала поворот, и еще одно – поближе к моей комнате.

Моя дверь была открыта вглубь темной комнаты, хотя я твердо знала, что оставила ее закрытой. Кто-то здесь наверняка побывал. Щелчок выключателя – и под потолком зажглась старомодная люстра, осветившая комнату холодным, ничего не скрывающим светом. Здесь не было никого, да и приготавливать постель никто не приходил. Но войдя в комнату, я уловила розовое мерцание, исходившее от какой-то вещицы, лежавшей на покрывале. Это было мерцание темно-красных драгоценных камней. Подойдя ближе, я увидела длинную шляпную булавку с золотой полукруглой головкой, унизанной гранатами. Она была воткнута в подушку, а из-под нее выглядывала сложенная вчетверо бумажка.

Это, без сомнения, была та самая булавка, которая исчезла из коллекции, хранившейся внизу, а ее наличие здесь означало, что Арвилла Горэм заходила в мою комнату. Мысль, что я для нее доступна, а она для меня – нет, мне не нравилась. Я чувствовала, что пальцы у меня немного дрожат, когда вытаскивала булавку из пуховой подушки, в которую она была воткнута. Потом расправила листок знакомой розовой бумаги фирмы Горэм. Когда я ее разворачивала, она похрустывала у меня в руках. Записка была нацарапана синими чернилами, почерк был слегка наклонен влево, и строчки расползались по всей странице, словно писал их не слишком аккуратный ребенок. Записка была краткой:

"Пожалуйста, пройдите через башню на другую сторону. И захватите с собой булавку".

Ничего другого не было – ни обращения, ни подписи, но предназначалась записка мне, ее оставила здесь Арвилла Голэм. Я закрыла дверь в холл и уселась в низкое кресло, держа в одной руке шляпную булавку, а в другой записку.

Будь я человеком умным, наверное, я сразу же отнесла бы то и другое Джеральду. По ту сторону дома, где Арвилла в полном одиночестве тайно поджидает меня, я, конечно, и ногой бы не ступила. Инцидент с булавкой и запиской показался необыкновенно странным, потому что все утверждали, что тетя Арвилла не знает о моем пребывании в Силверхилле. Однако, по словам Кейт, она весь день была «расстроена», чувствовала что-то носившееся в воздухе, так что, быть может, каким-то образом она проведала о моем присутствии.

Если я воспользуюсь представляющимся удобным случаем, это позволит мне осуществить то, ради чего я снова явилась. Тетя Арвилла, по-видимому, ускользнула от внимательных глаз своих стражей, а другой такой шанс вряд ли скоро представится. Если я повидаюсь с ней сейчас и передам ей то, что просила меня ей сказать мама, я буду свободна уехать хоть завтра и снова начать распоряжаться собственной жизнью как захочу. Почему же эта перспектива не вызывала у меня восторга? Почему у меня было такое чувство, что, если я сбегу от всей этой неприятной атмосферы Силверхилла с его враждой и какими-то скрытыми угрозами, часть моей жизни так навсегда и останется в какой-то мрачной тени? Да разве это так уж важно? А может, все дело было в том, что я уже никогда больше не увижу Уэйна Мартина и не узнаю той роли, которую он играл в моей жизни в детские годы – быть может, именно это оставляло у меня ощущение чего-то незавершенного?

Я взвесила на ладони булавку, почувствовала тяжесть ее унизанной драгоценностями головки и попробовала пальцем ее острие. Такие булавки использовались в свое время, чтобы удерживать на голове широкополые шляпы, увенчанные целой горой перьев, лент и кружев – эти сооружения казались такими красивыми на дамах, шествовавших в своих экипажах. С появлением автомобиля такие шляпы быстро вышли из моды, но в те времена, когда их носили все, у каждой женщины всегда было под рукой опасное оружие, которое она могла использовать для самозащиты. Я невольно улыбнулась, хотя булавка вроде вот этой была делом вовсе не шуточным. Но если я пойду к тете Арвилле сейчас, то по крайней мере это оружие будет не в ее руках, а в моих.

Насколько она безумна, я не знала, хотя смех ее вызывал у меня содрогания. Когда-то в далеком прошлом она попыталась меня ранить, но, мне казалось, не было никаких причин, чтобы ей захотелось причинить мне вред сейчас.

Наконец я решилась и вышла в холл, захватив с собой булавку. Двери башни на моей стороне дома отворились легко, и я увидела, что пустое пространство, повторявшее своими очертаниями нижний вестибюль, залито бледным лунным светом, проникавшим сквозь окна, расположенные вокруг всей стены. На этот раз двери другой стороны дома были не только не заперты, но даже слегка приоткрыты. Я осторожно открыла их и заглянула в холл. Это была точная копия холла на моей половине дома, отличие было только в том, что здесь все было покрыто пылью и пребывало в явном запустении.

Никого не было видно, но где-то посредине стены напротив перил, ограждавших лестничную клетку, была открыта дверь, и в проеме виднелся колеблющийся свет. Ясно было, что горит свеча. Я еще могла отступить: можно было вернуться через башню и закрыть дверь на засов с моей стороны. Однако вместо этого я продолжала следовать по намеченному курсу, неудержимо притягиваемая качающимся светом, пробивающимся сквозь открытую дверь.

Когда я оказалась напротив лестничной клетки, сам холл с какой-то странной силой приковал к себе мое внимание. Я отчетливо воспринимала все вокруг себя: паутину, свисавшую между балясинами перил, пыль на самих перилах красного дерева и самые невероятные обои, какие мне когда-либо приходилось видеть. На темном декоративном фоне – крупный цветочный узор, нанесенный золотой, черной и светло-коричневой красками. Впечатление эти обои производили мрачное, угнетающее, за исключением тех их кусочков, расположенных на определенном расстоянии друг от друга, где были изображены розочки какого-то поразительно яркого голубого цвета, напоминающего дрезденский фарфор. Судя по тому, что куски обоев там и сям были ободраны и свисали клочьями, стены носили это убранство не один год, однако из-за отсутствия света голубизна роз не выцвела. Как видно, никто не старался поддерживать порядок на этом этаже, как это делалось во всех других частях дома. Это было какое-то заброшенное место – как-то странно – в доме, где все содержалось в таком порядке. "Запретное место? – мысленно спрашивала я себя. – Место, куда слуги заходить отказывались и которое остальные предпочитали избегать?"

Я заглянула через перила на крутую лестницу, твердо зная, что именно здесь расшибся насмерть дедушка Диа, которого будто бы столкнула его старшая дочь. Вполне понятно, что бабушка Джулия никого сюда не пускает. Мне было холодно, я чувствовала, что продрогла до костей. Впечатление было такое, что акт насилия, совершенный в далеком прошлом, само воспоминание о смерти и сопутствовавшей ей тоске и боли оставили в здешней атмосфере какое-то психологическое облако, которое годы бессильны были развеять.

Хотя я стояла сейчас напротив освещенной свечой комнаты, оттуда не раздавалось ни звука. Но что могло быть хуже, чем медлить вот так рядом с этой леденящей душу лестницей? Я шагнула к двери и открыла ее пошире. В комнате, на каминной полке, стояли в двух одинаковых оловянных подсвечниках высокие белые свечи. От движения воздуха, возникшего, когда я открыла дверь, пламя их приветственно наклонилось в мою сторону. В люстре под потолком не было лампочек, в комнате не было никакой мебели, только кое-где были разбросаны какие-то ящики и чемоданы.

На голом полу перед открытым чемоданом стояла на коленях женщина, одетая в серое шифоновое просторное платье с оборками, из-под которого виднелась ночная сорочка из того же материала. Ее золотистые волосы были заплетены в толстую косу. Кожа у нее была белая и чуть сморщенная, как у человека, слишком долго сидящего взаперти. Когда она обернулась и взглянула на меня, я увидела, что ее голубые глаза удивительно красивы, на веках – ни единой морщинки, взгляд молодой, полный интереса ко всему, необыкновенно живой. Какой бы я ни ожидала увидеть Арвиллу Горэм, но уж во всяком случае, не такой!

Рука моя машинально поднялась к щеке. Я подумала: не стоит напоминать ей о моем шраме.

– Я знала, что вы придете, – сказала она, одарив меня неожиданно открытой и дружелюбной улыбкой. – А булавку мою захватили с собой? – Она протянула ко мне руку – худую руку, как бы лишившуюся плоти.

Я спрятала булавку за спину, чувствуя, что вступаю в мир, где действуют какие-то иные, неизвестные мне правила игры, да я и не знала, в какой же я участвую.

– Вы хотели меня видеть? – спросила я.

– Конечно, я хотела вас видеть!

Она, по-видимому, не поддалась на то, что я не захотела сразу отдать ей булавку. Снова нагнувшись над чемоданом, она начала небрежно выбрасывать из него на пол различные предметы: зеленые атласные туфельки, старый корсет, букет помятых и выцветших искусственных фиалок, боа из перьев, пожелтевших от времени.

– А, вот оно! – вскричала она, встряхивая дамский туалет в стиле, который был модным в начале века, – платье из тяжелого шелка, такого же ярко-голубого цвета, как дрезденские розочки на обоях в холле, и с такой пышной юбкой, что на нее явно ушла уйма материала. Верхнюю часть платья украшали кружева, а спереди на высоком кружевном воротничке красовались два маленьких черных бархатных бантика.

В полном восторге она стала потрясать платьем в воздухе.

– Вот оно – надевайте-ка!

Платье пронеслось в мою сторону по воздуху, так что мне пришлось протянуть обе руки, чтобы не дать ему шлепнуться на пол. Тяжелые складки обвили мои руки, а кружева прикрыли собой шляпную булавку.

– Зачем? – спросила я, все еще пытаясь как-то разобраться в незнакомой местности.

– Зачем вам нужно, чтобы я его надела?

Она легким движением, как молодая женщина, поднялась с полу, не дав себе труда ни отряхнуть пыль со своего шифонового одеяния, ни стереть пятно грязи с носа. Теперь, когда она стояла, видно было, что мы с ней одного роста, и ее удивительно ясные голубые глаза находились на одном уровне с моими. Я начинала уже менять мои представления о "бедняжке Арвилле". Главным ее качеством была необыкновенно привлекательная моложавость, мне понравилась ее прямота, ее манера добраться до самой сути дела, не заботясь ни о каких тайных условиях.

– Конечно, я должна кое-что объяснить, – вполне разумно согласилась она. – Я ведь думаю о вас с тех самых пор, как вы сегодня снова приехали. Я видела, как вас днем привез сюда на своей машине доктор Уэйн, – и я сразу же узнала, кто вы.

У меня дух от нее захватило – от этого высокого стройного призрака, который ведет себя как привлекательная молоденькая девушка и, по всей видимости, гораздо более уверенно, чем я могла ожидать.

– Ну и кто же я, по-вашему? – спросила я. Она положила свою легкую руку мне на плечо.

– Вы – мое собственное юное «я», вернувшееся ко мне, – ответила она просто.

– Я следила за вами из окна и, когда увидела, как вы поднимаетесь по ступеням, поняла, что вижу себя самое точно такой, какой я когда-то была. Я понимающе улыбнулась в ответ.

– Да, мне все говорят о том, как я похожа на вас в молодости.

– Дочь Бланч, – сказала она, и ее рука переместилась с моего плеча на мой подбородок. Она повернула мою голову. – Вы повредили себе щеку, правда? Как же это случилось?

Мне стало легче дышать. По всей видимости, шрам ничего дня нее не значил.

– Я плохо помню, как это произошло. Внимательно приглядываясь к отметине на моей щеке, она сказала:

– Со сцены он не был бы заметен. Грим легко бы его скрыл. Пожалуйста, дорогая, наденьте платье. Мне оно сейчас совсем не годится – я уже много лет его даже не примеряла. В этом платье я играла роль балканской принцессы в одной музыкальной комедии, где действие разворачивается в определенный исторический период. Во втором акте это был мой уличный костюм. Где-то тут есть и шляпа к нему.

Она снова нагнулась над чемоданом, а я встряхнула платье и стала его разглядывать. Почему бы мне не надеть его и не потешить ее тем самым? Тут представлялся случай подружиться с тетей Арвиллой, немножко поближе ее узнать, прежде чем я приступлю к своей задаче и передам ей весточку из прошлого.

Она начала снова выкидывать направо и налево вещи из чемодана, пока не нашла шляпу. К счастью, у нее была почти плоская тулья, иначе она оказалась бы безнадежно раздавленной под ворохом вещей, валявшихся сейчас на полу. Арвилла приподняла шляпу в воздух, и я увидела, что вся шляпа покрыта тяжелейшими ирландскими кружевами, которые грациозными фестонами свисали с широких полей. На верхушке красовался большой бант из черного бархата, и прежде чем подняться с пола и передать мне шляпу, она попыталась выпрямить бант.

– Вот она! Пожалуйста, дорогая, наденьте! Как вас зовут? Я уверена, что когда-то знала ваше имя, но вот забыла.

– Малинда, – ответила я, – но мама всегда называла меня Малли.

Я взяла у нее шляпу и водрузила на свою голову. Она потребовала сдвинуть ее туда-сюда, и, наконец, шляпа оказалась сидящей совершенно прямо – так, как носили когда-то.

– Ну а теперь – булавку, – скомандовала она и протянула руку. – Мама подарила мне эту булавку в день моего восемнадцатилетия, и я носила ее воткнутой в эту самую шляпу, когда своей заключительной песней во втором акте покорила публику. Ну знаете, это песня, которую я пела своему американцу и в которой говорила ему, что больше не хочу быть принцессой. Сейчас это звучит ужасно старомодно, да? Правда, в двадцатых годах это уже начинало звучать старомодно. Быть может, это был последний из тех сентиментальных романтических спектаклей, которые все так любили. Тогда начали появляться все эти ужасные молодые романисты – Хемингуэй, Фицджеральд, Де-Пасбе, Драйзер. Мне они никогда по-настоящему не нравились. Мне гораздо больше нравился Джордж Бар Мак-Кетчен.

На этот раз я отдала ей булавку, и она осторожно воткнула ее в тулью.

– Дальше действуйте сами, а то я еще уколю вас. Я совершенно перестала испытывать страх перед булавкой, и сделала все так, как она сказала. Она немножко отступила назад и разглядывала меня своими блестящими от возбуждения голубыми глазами. Я чувствовала себя совсем успокоившейся и очарованной, вся моя тревога улетучилась. Мне уже начинало казаться, что я очень хорошо ее знаю и что мне решительно не о чем беспокоиться – хотя, конечно, я ошибалась!

– А теперь – платье! – воскликнула она.

– Давайте-ка поскорее, а то кто-нибудь обязательно заглянет в мою спальню внизу, и выяснится, что я исчезла. Кейт думает, что она благополучно уложила меня в постель. Опять поднимется суматоха, и все будет испорчено. Кроме того, здесь, наверху, холодно. Во всем доме почти всегда холодно, но особенно здесь, наверху.

Мне не хотелось ее разочаровывать. В одно мгновение я спустила молнию на моем гладком розовато-лиловом платье и выбралась из него, не потревожив шляпу. Она энергично помогала мне облачиться в тяжелое шелковое платье, расправила его на мне и помогла просунуть руки в широкие рукава с бусами и шелковыми разрезами, сильно истрепавшимися от старости.

– Повернитесь, – сказала она. – Там вдоль всей спины – застежки из крючков и петель. В те времена молний не существовало. Мои туалеты доводили моих костюмерш до сумасшествия – приходилось очень быстро все это расстегивать и снова застегивать, потому что в начале третьего акта я должна была снова появиться на сцене. Но я всем нравилась в этом платье. Теперь, глядя на вас, я вижу, какой я представлялась моим зрителям.

Ее пальцы искусно орудовали крючками, хотя она и причмокивала языком по поводу округлости моей талии и отсутствия на мне корсета. Кроме того, я была слишком худа в неположенных местах, и от этого, по ее словам, платье проигрывало. Не одобрила она и мою нейлоновую комбинацию.

– Для того чтобы шлейф как следует держался, на вас должно было быть надето множество пышных нижних юбок. Но сейчас для этого уже нет времени. Придется обойтись тем, что есть, – сказала она.

"Обойтись ради чего?" – подумала я, но спрашивать не стала, чтобы не портить ей удовольствие.

Когда последний крючок был застегнут, она поспешила через всю комнату к закрытой конфетнице, которая стояла на каминной полке между подсвечниками. Поднеся конфетницу ко мне, она сняла крышку. Я в ужасе увидела свернувшиеся кольцом лунные камни и аметисты, сверкающие при свете свечей. Она вынула ожерелье и подняла его высоко в воздух, небрежно швырнув конфетницу в чемодан. Это была поразительная вещь – с узенькой золотой цепочки в четыре ряда свисали драгоценные камни. Я не могла выговорить ни слова, а она между тем обошла меня сзади, чтобы закрепить у меня на шее золотую застежку. На фоне желтоватых кружев воротничка свисающие камни ожерелья сияли особенно ярко.

– Конечно, я его не носила с уличным туалетом, – заметила Арвилла. – Оно предназначалось для бального наряда в третьем акте, когда я должна была отказаться от моего американца и выйти замуж за принца, которого не любила. В последней сцене я снимала с шеи ожерелье и использовала его в качестве взятки, с тем чтобы мне дали возможность бежать из дворца и скрыться вместе со своим красивым героем. По правде сказать, мне ужасно не нравился актер, игравший одну из главных ролей – роль американца. Он вечно старался сосредоточить все внимание публики на себе. Мой дуэт с принцем проходил с гораздо большим успехом, потому что между нами было много общего. Разумеется, в реальной жизни я бы ни за что не рассталась с ожерельем. Мне его подарил Ланни Эрл. Он нашел его в какой-то антикварной лавке в Нью-Йорке и сразу понял, что оно должно принадлежать мне. Ради Ланни я всегда надевала его в последнем акте.

Ланни Эрл? Имя показалось мне смутно знакомым. Выходит, у тети Арвиллы были настоящие романы в те дни, что она играла на сцене. Ну и молодец! Однако я успела услышать уже две несхожие истории насчет этого ожерелья, а передо мной стояла задача вырвать ее из мира фантазий, в котором она через меня пыталась воскресить свои былые чувства.

– Кузен Джеральд говорит, что ожерелье принадлежит вашей матери, – сказала я. – По его словам, вы забрали его из коллекции.

– Конечно, забрала, так же как в свое время его забрали у меня! – Пламень в душе Арвиллы Горэм еще не угас. – Когда мой брат Генри привез меня в тот раз домой, мама заявила, что ожерелье – слишком ценная вещь, чтобы оставить его у меня и что мне не следовало принимать подобные подарки. Как будто я придавала этому какое-нибудь значение! Однако к тому времени его уже невозможно было возвратить, и с тех самых пор оно оставалось в руках у мамы. Она хотела его иметь потому, что аметисты подходят к цвету ее глаз. – Тетя Арвилла с неожиданным сомнением во взгляде внимательно посмотрела на меня.

– У вас глаза не того цвета. Они похожи на ее глаза!

– Я же ее внучка, – заметила я.

Она приняла мое объяснение и продолжала:

– Как только маленький Крис сказал мне, что Джеральд достал все драгоценности, чтобы занести их в каталог, я поняла, что должна вернуть себе ожерелье. И, само собой разумеется, шляпную булавку с гранатами, хотя об этом я подумала позже. Вы слышали восхитительный грохот, который произвел, падая, Мортимер? Это я опрокинула его на мраморный пол. Я знала, что все кинутся в холл, а это даст мне возможность пробраться к стенду с драгоценностями в галерее. Ожерелье у меня уже было, но мне хотелось добыть и булавку, чтобы быть готовой к встрече с вами. Я спрятала ожерелье в конфетнице, а всем сказала, что отдала его Джимми, моему любимому попугаю.

Я невольно рассмеялась – такими разумными мне показались ее поступки. Если не считать некоторой общей ее ребячливости, с памятью и рассудком у нее, казалось, все было в полном порядке, и я еще больше, чем раньше, начала настраиваться против бабушки.

Тетя Арвилла стояла от меня в некотором отдалении и разглядывала с явным удовлетворением.

– Вы выглядите просто ослепительно! Вы выглядите точно так, как, по словам Ланни, я выглядела в этом платье.

– Мне бы хотелось посмотреть на себя, – сказала я.

Она тут же начала целеустремленно действовать.

– Конечно, вам надо себя увидеть! Сейчас мы это устроим. В моей комнате внизу есть трюмо. Идите за мной, Малли, дорогая. Мы сейчас же туда спустимся. Теперь нас никто не остановит.

Я указала жестом на предметы, раскиданные на пыльном полу.

– Может, сначала положить все это назад, в чемодан?

Она остановилась, прижав палец к губам и озабоченно созерцая беспорядок вокруг чемодана.

– Я пришла сюда, чтобы что-то поискать, я точно знаю – именно для этого. Было еще одно платье – что-то белое, вышитое голубыми розочками. Я помню, что сама делала вышивку, но я… Я так ее и не закончила. То и дело я принимаюсь искать это платье, но почему-то не нахожу. – Впервые ее приподнятое настроение начало портиться.

Я поняла – мне было интересно все, что она могла мне сообщить о прошлом. Но она пожала плечами, и взор ее снова прояснился.

– Понимаете, голубые розочки – это счастливая примета. Помню, я сажала их всюду, где только можно. Вы найдете одну такую розочку, вышитую изнутри на тулье той шляпы, что у вас на голове, и на внутренней стороне лифа этого платья. Я изображала их, подражая розочкам на обоях в холле.

Мне хотелось подольше задержать ее здесь, прежде чем мы спустимся вниз. Я еще не сказала ничего из того, что специально пришла сказать, а благоприятная возможность явно ускользала. Она уже вышла в холл впереди меня, двигаясь грациозно и словно плывя в своем облаке серого шифона. Я следовала за ней, чувствуя себя более неуклюжей. Синяя юбка путалась у меня в ногах, шлейф платья явно жил какой-то собственной, мятежной жизнью. Она оглянулась на меня и рассмеялась.

– Ну вот, теперь вы разрушаете всю иллюзию! Вы бы никогда не смогли передвигаться вот этак по сцене. Подберите шлейф, дорогая, юн там, сзади, где он особенно пышен. Если вы хотите научиться ходить, понаблюдайте за моей мамой. Я у нее училась. Она на самом-то деле всегда была актрисой, хотя никогда не хотела иметь ничего общего со сценой, и если бы вы ей сказали что-нибудь в этом роде, она бы рассердилась.

Я снова попыталась вернуть ее в настоящее.

– А что вы имели в виду, говоря об обоях, тетя Арвилла?

Пройдя уже почти половину холодного холла, она остановилась. Холод, по-видимому, пронизывал ее, несмотря на тяжелый шелк, в который она была одета: она содрогнулась, и меня тоже словно обдало холодом.

– Если вы хотите быть моим другом, – сказала она, – не называйте меня Арвиллой. Те, кого я люблю, всегда зовут меня Фрици. Я бы хотела навсегда отделаться от «Арвиллы», но когда возле меня мама, она всегда тайком ко мне возвращается.

– Ну тогда я тоже буду называть вас так, тетя Фрици, – сказала я.

Она одарила меня своей прекрасной светлой улыбкой и, протянув руку, потрогала одну из голубых розочек, проглядывающих тут и там на золотых с черным и светло-коричневым узором обоях.

– Бланч, бывало, боялась этих розочек, – сказала она. – Бланч вообще очень многого боялась. Она по-прежнему все такая же трусиха?

Я решила воспользоваться случаем.

– Мама умерла несколько дней назад. Потому-то я и здесь, тетя Фрици. Ее похоронили сегодня днем на семейном участке Горэмов на кладбище в Шелби.

Она покачнулась и схватилась рукой за стену. Я неуверенно наблюдала за ней, не зная, какое впечатление могли произвести мои слова, и спрашивая себя, уж не сделала ли я чего-то ужасного, без предисловий сообщив ей свою новость.

– Бланч! – тихо вскрикнула она. – Генри отлично смеялся над ней: когда мы приходили сюда играть, она боялась всех этих призрачных мордочек, на которые были похожи розочки на обоях. Генри всегда был недобрым, когда мы вели себя не так, как он, – не были разумны и благонравны. Тогда я специально для Бланч выдумала целую историю: мол, розочки приносят счастье – чтобы она не боялась. А через какое-то время я и сама в это уверовала и стала использовать их всюду как свой талисман. Впрочем, я сомневаюсь, действительно ли они приносили счастье. Не понимаю, почему я хотела изобразить их на том белом платье, которое шила. Белое платье с вышитыми на нем голубыми розами.

Она подошла к лестнице, а потом на минутку остановилась и повернулась, чтобы взять меня за руку. О смерти мамы она, как видно, успела забыть.

– Нам надо быстро спуститься, – предупредила она меня. – Это вот и составляет опасную часть каждого восхождения сюда, наверх – лестница. Вы знаете, он упал и скатился вниз по всему этому пролету. При этом он находился спиной к лестнице. Так что теперь иногда он поджидает меня здесь. Сегодня и вы в опасности, потому что на вас мое платье и вы выглядите точно такой, какой он запомнил меня. Покрепче держитесь за мою руку. Я любила отца, когда он был жив. Даже тогда, когда он сердился или был недоволен мной, я все равно его любила. Я вовсе не хотела выйти из терпения и толкнуть его с лестницы. А ну-ка, Малли, держитесь за мою руку и пойдемте-ка побыстрее!

Ее страх был заразителен, я тоже испытала что-то похожее на ужас, когда, держась за ее руку, неуклюже бежала вниз по лестнице, путаясь в неподатливых складках своего платья. Но когда мы добрались до второго этажа, она со смехом запрыгала вокруг меня с видом провинившегося ребенка.

– Ну вот! Мы опять его провели – верно?" Может, он не знал, которую из нас толкнуть. Так что на время в безопасности и вы тоже. Хотя я знаю: когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь меня найдут в точно таком же положении, в каком нашли Диа Горэма.

Я начинала понимать, почему мама возложила на меня эту миссию. Мне было ясно, как много надо сделать для Фрици Горэм. Когда мне представится для этого случай? Когда, если не сейчас?

– Подождите, – тихонько окликнула я ее, видя, что она собирается бежать дальше вниз по лестнице.

Она остановилась, и я снова крепко взяла ее за руку.

– Тетя Фрици, пожалуйста, выслушайте меня. Мама послала меня сюда, чтобы передать вам кое-что. Она хотела, чтобы вы знали, что…

Она высвободила свою худенькую руку из моей руки, и ее блестящие молодые глаза внезапно стали ядовито-злобными.

– Тихо! – воскликнула она. – Вы пришли, чтобы рассказать мне новые лживые сказки. Знаю, слышала и больше не желаю слушать. Моя сестра умерла давным-давно. Для меня она умерла, когда оборотилась против меня и… – Она не закончила фразу, голос ее надломился. Закрыв лицо обеими руками, она сказала:

– Нет, не могу вспомнить. Не хочу вспоминать! На данный момент я сделала все, что могла. Быть может, Горэмы правы: если я передам Арвилле сообщение моей матери, ни к чему, кроме катастрофы, это не приведет…

– Ладно, ладно, тетя Фрици, – сказала я успокаивающе. – Мы с вами собирались найти зеркало, чтобы я могла увидеть, как выгляжу в вашем платье.

Она, по всей видимости, очень легко пришла в себя и отбросила в сторону гнетущие мысли о прошлом. Но те же самые девические черты в ней, которые поначалу казались мне такими привлекательными, теперь начинали меня угнетать. Временами она делалась уж чересчур молодой, и, вспоминая ее странный смех, я поняла, почему он так подавляюще на меня подействовал. Это был смех ребенка, исходивший из уст стареющей женщины.

Она шла на цыпочках, я двигалась за ней следом и вдруг увидела, что та самая двустворчатая дверь открыта настежь. Дверь вела в комнату, освещенную единственной лампой под зеленым абажюром, стоявшей на журнальном столике. Тетя Фрици приложила палец к губам и жестом поманила меня. Я подошла и, стоя с ней рядом, стала вглядываться в комнату.

Уэйн Мартин явно читал что-то вслух сыну. Без галстука и пиджака он сидел в глубоком зеленом кожаном кресле, а мальчик, примостившийся у него на коленях, прильнул к нему. В данный момент оба крепко спали, а книжка, которую читал отец, свалилась на пол. Уэйн прислонился головой, такой же всклокоченной, как и у его сына, к спинке кресла. Вся та боль, озабоченность и какое-то внутреннее напряжение, которое, мне казалось, я порой замечала в нем, куда-то улетучились. На лице его застыла легкая ласковая улыбка, и отчетливо были видны густые длинные ресницы – такие же, как у сына. Даже раздвоенный подбородок, обычно сообщавший лицу выражение несокрушимой силы, в этом положении придавал ему какой-то незащищенный вид. Мне нравилась в нем сила, но я была женщиной, и это неожиданное выражение лица Уэйна мне тоже нравилось. Мне никогда раньше не доводилось видеть мужчину спящим вот так, с ребенком на руках, и это зрелище меня тронуло. Голова мальчика покоилась на груди отца, он тихонько, мерно посапывал и от этого тоже казался каким-то незащищенным и крайне уязвимым. Эта картина неожиданно вызвала у меня на глазах слезы.

Тетя Фрици осторожно провела меня мимо открытой двери, но прежде чем я успела скрыться из виду, Крис шевельнулся во сне и этим разбудил отца. Тот открыл глаза и без всякого удивления уставился на меня – как будто я была частью сна, снившегося им обоим, что было, впрочем, ничуть не удивительно, – ведь на мне был костюм 1903 года.

Меня охватили смущение и ужас. Мало того что на мне был маскарадный костюм, – я находилась в обществе Арвиллы Горэм, а этого не должно было быть. Несомненно, от меня требовались какие-то объяснения.

– Это… это – уличный туалет балканской принцессы, – сообщила я весело, и эти слова прозвучали ничуть не более странно, нежели все то, что со мной происходило.

– Я знаю, – сказал он. – Ее звали Зобелиа. Песенку помните?

Как же я могла ее не помнить? Я удивленно взглянула на тетю Фрици – так это она сделала такой популярной эту старую песню? Как мало я знала о чем бы то ни было!

Крис зашевелился на коленях у отца, но не проснулся, и Уэйн встал, держа спящего сына на руках, тетя Фрици, услышав его слова, тут же очутилась рядом со мной. Лицо ее выражало величайший восторг.

– Теперь это она – Зобелиа! – воскликнула тетя, указывая на меня.

– Скорее, она похожа на Фрици Вернон, – сказал Уэйн. – А что если вы обе – две балканские принцессы – войдете, присядете, то мы потолкуем насчет этого воскрешения истории. Но сначала я уложу Криса в постель.

Мне нравилось, как он спокойно, с легким юмором принял ситуацию, столь неожиданно ему навязанную. Если у него и были какие-то возражения, он был по крайней мере готов выслушать мои оправдания. Этот человек не был способен приходить в бешенство из-за ерунды, что я не раз замечала в Греге, когда какая-нибудь мелочь не ладилась. Я была уверена, что он мог и сильно рассердиться, если для этого возникала серьезная причина, но он никогда не будет несправедлив и не осудит меня, не выслушав. Тут я неожиданно обнаружила, что опять проникаюсь доверием. Что-то слишком быстро я стала доверчивой, но почему-то меня это не смущало.

Пока Уэйн относил Криса в постель, я вслед за тетей Фрици вошла в комнату. Это явно были покои врача, совсем не похожие на остальные помещения дома. На столе стоял открытым его медицинский саквояж, из которого тянулась резиновая трубочка стетоскопа. Около телефона лежала книга с расписанием визитов. Толстые тома в книжном шкафу касались его профессии, поверх бумаг на письменном столе лежали бланки, испещренные цифрами лабораторных анализов. Обстановка была очень простой и немного ветхой, что составляло резкий контраст с остальной частью дома – как если бы эта комната принадлежала человеку, который забыл или пытается забыть все, что не имеет прямого отношения к его работе.

Тетя Фрици пересекла комнату и остановилась перед старомодным бюро. Крышка его была поднята, и все внутренние полочки и отделения забиты какими-то бумагами и конвертами. Она любовной похлопала ладонью по поцарапанному дубовому дереву.

– Этот стол когда-то принадлежал старому доктору Мартину. Отец Уэйна всегда хорошо ко мне относился. Он был добр со мной даже тогда, когда родители не были добры. Это он не дал мне умереть, когда произошли все те ужасные события.

Между тем Уэйн вернулся в комнату. Он ласково взял Фрици под руку и подвел к черному кожаному дивану. По всему сиденью были разбросаны потертые красновато-коричневые подушки, гармонировавшие по цвету с протертыми кусками кожи сиденья. Я подумала, что большинство этих вещей в свое время принадлежали его отцу и были привезены сюда давным-давно потому, что он чувствовал себя среди них уютно. Может, он привык к ним, когда, будучи еще молодым студентом-медиком, приезжал на каникулы в этот единственный дом, какой у него был, а впоследствии, когда приехал сюда молодым человеком, чтобы стать, по примеру отца, сельским врачом. Бабушка Джулия, какой бы она ни была, по крайней мере дала Уэйну Мартину крышу над головой.

– Давайте сядем и потолкуем, – сказал Уэйн, указав мне место рядом с собой и усадив тетю Фрици по другую сторону от себя.

Шлейф моего костюма цеплялся при ходьбе за лодыжки, и я с удовольствием села и освободила ноги от обвившихся вокруг них ниток. Уэйн с веселой улыбкой наблюдал за мной, в его взоре совсем не было того осуждения, какое я могла бы ожидать от него.

– А теперь не расскажете ли вы мне обе об этой вашей эскападе? – сказал он. – Каким образом вы встретились?

Тетя Фрици изогнула шею, чтобы через него взглянуть на меня.

– Я написала Малли записку и приколола листок к ее подушке моей гранатовой шляпной булавкой. Я попросила ее прийти повидаться со мной. Вот она и пришла.

– Восхитительно просто, – заметил Уэйн, – и, по всей видимости, ничего страшного из этого не проистекло. – Он снова взглянул на меня, и в этот раз его внимание привлек блеск лунных камней. Он протянул руку и потрогал драгоценности, обрамлявшие мою шею. – Где вы это добыли?

– Я дала ей поносить, – весело объяснила тетя Фрици. – Я нашла его сегодня утром в коллекции и, само собой разумеется, забрала, потому что оно – мое. Кроме того, я взобралась на стул в комнате для приема гостей и сняла со стены картину – портрет моего отца. Но кто-то уже успел это обнаружить, и картину отнесли обратно.

– А почему вы так упорно снимаете ее со стены? – спросил Уэйн мягко, без всякого осуждения.

– Потому что я не могу разговаривать с ним, когда он висит на стене в маминой комнате. Когда он там, наверху, рядом с ней, он не желает меня слушать. А когда я его уношу и мы остаемся наедине, я могу с ним разговаривать. Я пытаюсь объяснить ему, что я вовсе не хотела того, что произошло. Если бы мне удалось хотя бы заставить его выслушать меня, может, я избавилась бы от ощущения, что он поджидает меня на чердачной лестнице.

– Вы думаете, что такая игра действительно поможет? – спросил Уэйн. – У вас есть работа, которая вас занимает и доставляет вам удовольствие, – почему бы не предать прошлое забвению?

– Потому что оно не желает забыть обо мне, – рассудительно ответила тетя Фрици.

В ее словах неожиданно прозвучала глубокая мудрость. События прошлого не всегда оставляли вас в покое лишь потому, что вам хотелось бы о них забыть. Это-то понимал и Уэйн.

Он ласково взял ее за руку.

– Фрици, дорогая, иногда вы бываете сумасбродкой, а иной раз вы оказываетесь очень мудрой женщиной. Вы часто заставляете меня спрашивать себя: существует ли эта сумасбродка в действительности или это – ширма, за которую вы прячетесь, чтобы люди вам не докучали? Однако в данный момент я разговариваю не с действующим лицом какой-нибудь пьесы, я говорю с вами. Ради того, чтобы сохранить мир в семье и чтобы с дома не снесло крышу, отдайте лучше эту штуку из лунных камней и аметистов Джеральду. И шляпную булавку тоже. На самом-то деле вам нынче эти вещи ни к чему.

– Но ведь ожерелье – мое! – стала она убеждать Уэйна, вновь приходя в возбуждение. – Его подарил мне Ланни. Знаете, уж он-то обязательно бы пришел за мной, где бы они меня ни спрятали, за сколькими бы дверями ни замкнули. В конце концов он бы пришел за мной, если бы был жив. Малли. – она с молящим выражением в голосе обратилась ко мне, от всего сердца желая, чтобы я поверила и помогла ей. – Малли, позвольте мне сказать вам кое-что. Ланни Эрл был в те времена очень известным киноактером. Хотя он влюбился в меня и хотел оставаться в Нью-Йорке, пока на сцене шел спектакль, в котором я играла, ему пришлось уехать в Голливуд – он должен был сниматься в новой картине. Он оставил меня только потому, что его вынудили к этому обстоятельства. А потом произошел несчастный случай. Как-то ночью, в Калифорнии, его машина свалилась со скалы в океан – и все для меня кончилось. Все!

Уэйн еще крепче сжал ее руку.

– Не повторяйте этих слов, Фрици. Я через это прошел, и я знаю, что это бессмысленно. Ничего в жизни не кончается. Мы как-то поднимаемся снова на ноги и продолжаем свой путь – так же поступили и вы. Вам не удастся меня убедить, что сегодня вы отчаянно несчастны. Но вы станете несчастной, если позволите себе романтически погружаться во времена, которым нет возврата. А ведь именно это вы и проделали сегодня, нарядив Малли в ваши старые сценические одежды, потому что она похожа на вас.

Вы пытались воскресить что-то, что давным-давно миновало, – правда ведь?

Быть может, спонтанный реализм его рассуждений и проник бы в ее сознание, несмотря на всю ее взвинченность, но в этот самый момент мы услышали шаги на лестнице. Кто-то поднимался наверх, и это не были шаги одного человека.

Уэйн поднялся и подошел к двери. Хотя двигался он не спеша, по его мрачному виду я поняла, что на нас надвигается настоящая беда. Вот-вот должно было произойти какое-то столкновение, и меня охватило чувство, близкое к панике. Я еще не была готова! А впрочем, буду ли я когда-либо готова?

Не оставалось ничего иного, как ждать того, кто в любую минуту войдет в комнату Уэйна Мартина, – кто бы это ни был.