Тайна пропавших картин

Глава 8. Матвей

После того моего спонтанного поступка прошел год. В стране творилось ужасное. Хаос, хаос, хаос. Везде. В любом городе, деревне, уголке.

Наш приют закрыли за «ненадобностью». Девочек просто выпустили на улицу. Кого-то тёте удалось пристроить в семьи, старшие воспитанницы начали взрослую жизнь: работа, поиск жилья…

Тетя лишилась всех денег, которые у нее были в банке. Потом в ее дом стали подселять чужих людей. Чудесные комнаты разбивались на клетушки, их отгораживали друг от друга тонкими фанерными стенами.

Тётя, к счастью, успела занять свою собственную спальню, где стоял камин. Теперь мы жили втроем: я, она и Гертруда. Отдельную комнату нашей бывшей помощнице по хозяйству никто не дал, и мы пригласили ее к себе – у Гертруды совсем не было родных, поэтому ни ехать, ни идти ей было некуда. Теперь мы с тетей спали вдвоем на кровати, а для Гертруды приспособили маленький диванчик.

Впервые нам пришлось узнать, что такое нищета. Денег не хватало. Тетя потихоньку продавала вещи, которые успела перенести в спальню. На вырученные деньги мы покупали еду. Но банковские бумаги всё больше ничего не значили.

Становилось труднее и труднее. К тому же, начались перебои с продуктами. Приходилось отстаивать длинные очереди, чтобы купить хлеб. А на рынке цены были огромными.

Однажды тётя вернулась с рынка с мешком, внутри которого лежали потрепанные заношенные пальто и грубой вязки шапки, старые юбки и блузки неопределенного то ли серого, то ли коричневого цвета – сильно застиранные, а в некоторых местах заштопанные.

– Выменяла на рынке на нашу одежду, – пояснила она.

– Зачем?! – поразились мы с Гертрудой.

– Нам лучше быть одетыми как все, и не выделяться.

Я поняла, что имела в виду тётя. Прошлое довлело над каждым человеком, который недавно жил в достатке.

С дровами в ту зиму было плохо. Вечерами, сидя у едва горевшего пламени в камине и кутаясь в пальто и одеяла, мы больше молчали, чем говорили. Поэтому нам очень хорошо была слышна жизнь в других комнатах. Бранная речь, которую я практически не слышала в течение моей жизни, вскоре стала привычной. Бесконечные пьянки – тоже. По коридору шлялись какие-то мужики, которые вечно пытались задеть меня. Я боялась выйти в коридор даже для того, чтобы сходить в туалет.

Так мы и жили всю зиму: в страхе, в холоде, нужде.

Я ничего не знала о своей семье: почта не работала. В прошлом году, когда я приехала в Полянск, сбежав из порта, тётя послала письмо в Швейцарию, в свой дом, чтобы успокоить родителей: «Сашенька со мной. Не волнуйтесь! Как только я закончу свои дела, мы вдвоем приедем к вам».

Но этого не случилось. События, стремительно развернувшиеся в России, не позволили нам покинуть страну. Однако ответ мы получить успели. Точнее, три, которые пришли в одном конверте и были написаны каждым из моих родных в отдельности.

Папа, тайно от мамы, упрекал меня в том, что я расстроила ее своим безрассудным поступком, и мама ночами не спала, плача тихо в дальней комнате. А мама, секретно от папы, сообщала, что он принимал сердечные капли, когда узнал о случившемся. Никитка же просто написал, что скучает по мне. Так же, как Ветерок: даже сейчас, далеко от дома, на каждый звонок, собака бежит в прихожую с радостным лаем, думая, что это – ее молодая хозяйка.

Я каждый раз плакала, перечитывая письма, написанные такими родными и знакомыми для меня почерками. Знали бы вы, мои милые, как и я сама сожалела о том поступке в прошлом году! Но что теперь можно изменить?

Одно радовало: устроились они хорошо, и теперь с нетерпением ждут нас с тетей. Ждут… Все изменилось, и уехать к ним мы уже не могли…

Увы, это было единственное известие о родителях и братике. Больше мы писем не получали. Но я надеялась, что у них по-прежнему все хорошо. По случайно услышанным разговорам мы знали, что в Европе только Швейцария избежала революции.

А в России мир перевернулся. То, что было белым, стало черным, что было черным, окрасилось в белый цвет. Теперь заповеди Божьи были отменены в связи с тем, что большевики не молились, не крестились, не признавали церковь. Оказалось, если нет Бога в душах людей – нет порядка. На улицу вечерами лучше было не выходить: ограбят до нитки. В удачном случае. В худшем: вместе с кошельком заберут и жизнь. Да и днём было небезопасно. Появилось множество бездомных голодных детей, которые рыскали по улицам в поисках еды и при случае вырывали у прохожих сумки из рук…

Ну, а Алексей?

Он так больше и не появился в моей жизни.

Первое время я еще могла ходить к его дому. Однажды даже набралась смелости и нажала кнопку звонка. Никто не вышел… Наверно, он, по примеру многих, покинул Россию. Откуда ему было знать, что глупая влюбленная девчонка вернулась в Полянск только за тем, чтобы быть с ним рядом?..

Однажды вечером в дверь громко забарабанили. Мы, испугавшись, посмотрели друг на друга и замерли в нерешительности, боясь подойти к двери. Но сделать нам это всё равно пришлось, потому что иначе дверь бы просто выломали.

В комнату вошло трое мужчин. Каждый из них имел какой-то атрибут, говоривший о том, что человек относит себя к новой власти. На одном были солдатские сапоги. Обладатель их выглядел суровым и неразговорчивым. Темная лохматая борода, закрывавшая верхние пуговицы шинели, смотрелась пугающей и делала похожим его хозяина на лесного разбойника из старых детских сказок. Бородатый сжимал в руках винтовку и косо поглядывал на нас. Второй – тощий, длинный, с самокруткой в зубах – курил, и от его предмета курения исходил едкий дым. Гертруда тут же закашлялась. Куряка только презрительно хмыкнул.

А третий был одет в кожаную куртку. Он выглядел совсем молодым, чуть больше двадцати, но, стараясь казаться старше своих лет, все время хмурился так, что брови на переносице почти сходились вместе. Как оказалось позднее, именно он был главным в этой группе.

– Мы проверяем, сколько человек живет в каждой комнате, – произнёс парень в куртке и осмотрел нас всех по очереди.

На мне его взгляд задержался дольше, и я испуганно сжалась. Новые люди власти вызывали у меня чувство паники и страха. Они были агрессивными, бесцеремонными и непредсказуемыми.

Однако тетушку смутить было сложнее, чем меня. Она очень спокойно стала объяснять:

– Нас живет здесь трое. Я, моя племянница и …Гертруда.

Слова «служанка, прислуга» были вычеркнуты из современного лексикона. Эксплуатация человека человеком отменена. Хотя я и в мыслях не думала о Гертруде как о человеке ниже нас по положению. Она нам была как родная: много лет Гертруда работала в доме тети, а последний год сблизил нас еще больше.

Парень снова посмотрел на меня. И спросил, обращаясь ко всем сразу:

– Кем вы работали до революции?

Тётя заговорила, он обернулся к ней.

– Я была директрисой в женской гимназии, которую вы закрыли за ненадобностью, а моя племянница работала там наставницей для девочек. Гертруда сидела дома, помогала по хозяйству.

Парень внимательно выслушал тетю, помолчал, потом снова перевел взгляд на меня. Я испугалась, что он сейчас рассердится, услышав такое прямое обвинение: «закрыли за ненадобностью». Но он ничего не сказал и, кажется, раздумывал о чём-то своём.

– Очень хорошо, – наконец произнес гость, которого не звали. – Революции нужны грамотные люди. Вы будете обучать рабочих читать и писать.

В его тоне звучал приказ, не предложение, не просьба.

– Что?! – переспросила в недоумении тетя. – Что вы имеете в виду?

– Мы организовываем вечерние занятия для взрослых. Вы и ваша племянница будут учить рабочих и солдат грамоте.

– Но… где?

– Об этом не беспокойтесь. Помещение я вам подыщу. – Он снова взглянул на меня, а я торопливо опустила глаза. – Думаю, занятия начнутся через неделю…

Но он вернулся уже через два дня. Вошел решительно. Долгим взглядом посмотрел в мою сторону, чем поверг меня в очередной испуг. Потом повернулся к тете.

– Все готово, – объявил он. – Заниматься будете в церкви.

– В церкви? – поразилась Гертруда; она была очень набожная. – Как же можно в церкви? – конечно, ей показалось, что это неправильно: расположить школу для рабочих в храме.

Для парня ее беспокойство было абсолютно непонятным. Поэтому объяснение прозвучало странно:

– Там много места пропадает… Мы поставим столы, стулья, пригласим людей… Только вот что… Я видел старые дореволюционные буквари. Они не подходят. Нам нужны в букваре новые слова: Ленин, коммунизм, свобода, равенство. Вы меня понимаете?

Он вопросительно посмотрел на меня. Я хоть и понимала его, но что ответить, не знала. Поэтому тревожно помалкивала и внутренне дрожала. К тому же, этот парень в кожаной куртке слишком часто смотрел в мою сторону, и мне от этого становилось всё больше не по себе.

Меня выручила тетя.

– Мы с вами согласны, – проговорила она. – Новое время всегда приносит новые слова. Но кто же создаст такой букварь? Нужен специальный человек, который умеет писать именно буквари. Ведь там слова на самых первых страницах очень зависят от порядка изучаемых букв.

Парень задумался на минутку, потом ответил.

– Я думаю, что возьму это на себя. Просто больше некому. Вы понимаете: война. Найти такого специалиста сейчас будет непросто. А вы, – он обернулся ко мне, – мне поможете.

– Я?! – в панике переспросила я.

Больше не нашлась, что сказать: стояла и моргала.

Он как будто не заметил моего испуга. Добавил только:

– Я приду к вам завтра утром, часов в десять, и мы посмотрим, что можно сделать.

Только дверь за ним закрылась, я бросилась к тете, прижалась к ней и зашептала:

– Я его боюсь! Почему он на меня так смотрит?

Тетя обняла меня за плечи, и я услышала, как она подавила вздох:

– Не бойся, девочка. Страхи притягивают к нам то, чего мы боимся. Лучше думай, что он не собирается причинить тебе зла. И ничего плохого не произойдет.

Гертруда подошла и погладила меня по голове.

– Мне кажется, он – неплохой! По крайней мере, не слишком наглый и агрессивный.

Таким образом, и она внесла свою лепту в мое успокоение…

Парня в кожаной куртке звали Матвеем.

Утром он добросовестно пришел в установленное время, отказался от предложенного чая, заявив, что «делу – время, потехе – час».

Тетя еще с вечера оборудовала «рабочее место». Так как мебели в комнате было мало, тетушка положила откуда-то принесенную столешницу прямо на приближенные друг к дружке спинки кровати и кресла. Получилось что-то вроде стола. Правда, высоковатого. Увидев, что в комнате нет ни одного стула, Матвей вышел и через несколько минут вернулся с двумя табуретками.

– Раздобыл у соседей, – пояснил он.

«Они когда-то были нашими», – зачем-то подумала я.

Но сейчас, по новым законам, все стало общим. Так что бывший фронтовик, которого поселили в одну из комнат тетиного дома, с удовольствием их оприходовал.

Мы с Матвеем сели за «стол» и принялись за работу. Я чувствовала себя очень неловко и зажато рядом с ним. Но все время помнила: он – человек новой власти, поэтому бастовать не пыталась. Знала, что неподчинение может привести к проблемам для меня и моих близких. Придется мириться с той ролью, которая сейчас была им мне отведена.

Он, казалось, не замечал моих боязней. Возможно, решил, что все барышни такие. Много ли ему приходилось общаться с девушками моего круга? Вряд ли.

– С какого слова нужно начать? – спросила я робея.

– «Ленин», – ответил он без раздумий.

Я написала слово «Ленин».

– Если мы на первом уроке выучим это слово, ученики сразу будут знать четыре буквы: Л, Е, Н, И. Это не много?

– Ничего страшного. Люди взрослые, осилят.

– Из этих букв можно составить слова ЕЛИ, ИЛИ, НИЛ…

– Что такое «Нил»? – спросил Матвей.

– Это река такая, в Египте.

– Понятно… Ну, пусть будет река в Египте.

– На первом уроке мы научимся писать эти четыре буквы и слова. Хорошо?

– Хорошо. А потом, Саша, вы почитаете им газету. Я принесу… Ну, вот, видите, не так все и сложно. А вы боялись…

Он ободряюще улыбнулся мне. Я в очередной раз предпочла отвести глаза, но улыбнулась в ответ, только в сторону…

…Мы просидели еще часа два, составляя «новый революционный букварь». Порядок изучения букв вскоре был установлен. Новый букварь утопал в революционной тематике. Предполагалось, что к концу обучения рабочие уже смогут прочитать не только лозунги типа «Долой угнетателей всего мира» или «Вся власть народу», но и смогут осилить газеты.

Уходя, Матвей крепко мне пожал руку и неожиданно сказал:

– Большое спасибо, Александра!

Мне стало смешно от этого рукопожатия. И я впервые посмотрела прямо ему в глаза и улыбнулась. Неожиданно он засиял мне в ответ.

Видимо, Матвей обладал хорошими организаторскими способностями, потому что занятия начались уже через день.

Непривычно приходить в церковь для того, чтобы кого-то учить грамоте. Однако именно это мы теперь с тетей и должны были делать.

Матвей планировал, что будут одновременно заниматься две группы. Парты были поставлены в противоположные стороны церкви, чтобы классы могли учиться спокойно и не мешать друг другу. Тетя и я учили одному и тому же, а выбор нас, как учителей, определялся просто: кто в каком углу церкви сел, в том классе и оказался.

Желающих заниматься набралось много: человек восемьдесят. Это были самые разные люди: солдаты и рабочие, старые и молодые. Некоторые из них хромали, у одного не было руки. А когда один из молодых солдат снял буденовку, я увидела, что на месте уха у него кривой шрам. У меня запершило в горле от жалости: парень был моим ровесником, а то и младше.

В основном, нашими учениками должны были стать мужчины. Хотя среди пришедших оказалось несколько женщин. Одевались те по-современному: юбки, едва закрывавшие колени, кожаные куртки, косынки на голове… Некоторые из них без смущения курили и могли ответить на грубую мужскую шутку матерным словом.

«Долго мне придется привыкать к таким ученикам!» – мысленно вздохнула я.

И начала урок. Видела, что смотрят на меня недоверчиво. Но слушают.

Матвей тоже сидел здесь, за последней партой. Как он сказал до урока, что останется с целью поддержать меня. Я все время чувствовала на себе его взгляд, хотя старалась не смотреть в сторону парня.

«Ученики» повторяли за мной названия букв, читали слоги, сливали их в слова. Мне казалось, что от них исходит волна неприятия: ведь я для их круга – «пережиток прошлого», кисейная барышня. Но работа постепенно втягивала и меня, и моих учеников. Они увлеклись, и, что мне особенно нравилось, очень старались. Я поняла: этим людям действительно хочется научиться писать и читать. И, закончив первый урок, почувствовала, что получила удовлетворение от взаимной работы.

Так я стала учителем в рабоче-крестьянской школе.

Жизнь неожиданно начала улучшаться. Нам стали выдавать продукты – вместо денег. Мы впервые за долгое время стали наедаться. Также нас обеспечили дровами на правах пролетарских учителей. Голод, нужда и холод умерили свою силу…

Прошло два месяца. Наступила весна.

Новая роль учительницы рабочих мне неожиданно понравилась. Взрослые ученики были внимательными, старательными и усидчивыми. Правда, менялись часто. И это понятно: война – люди уходят на фронт.

Я пользовалась авторитетом, несмотря на свою молодость: те, кто постарше, называли меня «дочкой», остальные величали по имени-отчеству.

Меня уже не смущала революционная тематика уроков – я просто привыкла к ней. Вся страна была пропитана этим: море новых слов, выражений; газеты потеряли свою обыденность и спокойствие. Всё бурлило вокруг.

Матвей присутствовал на занятиях все время. Хотя умел читать и писать сравнительно хорошо. Но ему, как я понимала, хотелось быть ко мне поближе.

То, что Матвей влюбился в меня, я поняла очень скоро. Он провожал мою персону на занятия и обратно, ссылаясь при этом на небезопасную обстановку в городе. Если я просила дождаться и тетю, он не сопротивлялся. На любую просьбу тут же отзывался, никогда не спорил и выполнял все беспрекословно.

Однажды я пошла на маленькую хитрость и предложила Матвею прогуляться перед вечерними занятиями в церкви. Сказала, что погода становится по-настоящему весенней, и возникает непреодолимое желание больше бывать на улице. На самом же деле, мне захотелось взглянуть на дом Алексея. Ведь я не была в том районе города целую вечность. Похоже, весна разбудила не только природу, но и взбудоражила мои старые чувства.

«Может, он все-таки остался в Полянске? Просто тогда отъезжал на какое-то время?» – думала я, стараясь угомонить в груди мое проснувшееся сердце.

Конечно, Матвей не догадывался о моих истинных намерениях, – то, что мы собираемся не просто прогуляться, а пройти мимо дома человека, в которого я влюблена. Для него должно было выглядеть всё естественно: просто прогулка перед работой.

Но Матвей отреагировал неправильно: я заметила, как счастливо блеснули его глаза.

Мне стало стыдно. Ведь он-то подумал, что я удлинила маршрут ради него – побыть с ним подольше. Тут же внутренне одернула себя: мне нет дела до его чувств, я не виновата в их появлении.

…Когда мы проходили мимо дома Алексея, я сбавила скорость. Вот он – дом, где жил (или живет?) милый сердцу человек. Вот он – дом, мимо которого я проходила не раз, но никогда мне не удалось встретить там художника.

Где он, мой дорогой? Жив ли? Время ведь такое неспокойное.

Сердце от тревог тут же болезненно сжалось.

Снова старые ощущения того удивительного времени, когда мы были рядом, вернулись ко мне, и тело охватила дрожь. Как же я была счастлива и несчастлива одновременно в тот далекий период! С одной стороны, безответная любовь, эта вечная незаживающая рана. Но с другой, вера в то, что у Алексея просто были причины не демонстрировать мне свои истинные чувства.

А может, он ко мне ничего не испытывал, и просто я всё себе выдумала?

Что за странная штука – человеческий мозг? Если бы я не сбежала тогда от родителей, а поехала с ними в Швейцарию, то жалела, что рассталась с любимым. Ну, а сейчас я жалею о том, что совершила опрометчивый поступок… Алексей исчез из моей жизни и даже не попытался найти меня, чтобы поинтересоваться, как живется девушке, которой он давал надежды и с которой нежно целовался у моря…

Дверь в его дом была закрыта. Свет в окошках не горел. В общем, не было ни единого признака жизни.

Неужели никто здесь больше не живет? А как же привычка новой власти заселять дома, принадлежавшие когда-то обеспеченным людям?

Тут вдруг дверь, как по моему заказу, открылась, а ноги мои от такой неожиданности подкосились. Если бы я не схватила Матвея за руку, то наверняка упала бы. Но из дома появился не Алексей, а вышла женщина в старом платке, в разношенных сапогах и безразмерном пальто. За ней выскочили два малыша, оба так закутанные большими, грубой вязки, платками, что понять, девочки это или мальчики, было невозможно.

Как я могла подумать, что по-прежнему могу увидеть здесь Алексея? И тут тоже живут семьи рабочих! Никто бы не оставил пустовать дом. Времена изменились.

Женщина взяла детей за руки, они повернули в противоположную сторону от нас и зашагали по улице.

Я тяжело вздохнула и… только тут обнаружила, что все еще держу Матвея за руку. Он стоял, смотрел на меня во все глаза и глупо улыбался.

– Ой, прости, – я отдернула руку. – Голова закружилась…

– Сашенька, ты, наверно, плохо питаешься? Пойдем ко мне, я накормлю тебя… Мы получаем спецпаек… Пойдем, – горячо повторил он, видимо, боясь моего отказа. И потащил меня за собой.

Я все еще не пришла в себя и поэтому покорно потопала за ним…

…И он действительно привел меня к себе, где мою нежную психику ожидало новое потрясение: Матвей занимал комнату в бывшей тётиной гимназии!

…Мы зашли в фойе. Я не была здесь уже целую вечность и поразилась тому, как сильно всё изменилось. Теперь приют напоминал большой муравейник. Люди сновали туда-сюда. Женщины развешивали белье прямо в коридоре. Дети разных возрастов бегали друг за дружкой, натыкаясь на взрослых и получая затрещины. Только на дверях остались старые таблички с названиями кабинетов: «Французский класс», «Класс истории» – напоминание о другом времени, когда это здание называлось гимназией.

В комнате, где жил Матвей, раньше находился класс арифметики. Мы зашли внутрь. Удивительно, что здесь было тепло, как будто кто-то затопил печку до нашего прихода.

Тут все еще стояло несколько парт. Они были сдвинуты к стенам и окну, образуя в центре пустое место, там красовалась кровать с высокими металлическими ажурными спинками. Я вспомнила, что такие кровати были у наставниц: ведь некоторые из них находились в гимназии в течение ночей. Все еще висела доска на стене, к месту учителя, как прежде, вела высокая ступенька.

И мой стол – тот, за которым я сидела на уроке и наблюдала за девочками, – тоже стоял в комнате, и к тому же, на том самом месте. Я подошла к нему, ласково задела его, как старого приятеля. Немедленно вспомнился последний день, когда бедная Маша краснела у доски и отчаянно пыталась решить задачу про купца.

Кажется, с того времени прошла целая вечность. Где они сейчас, мои милые подопечные?

Слезы навернулись мне на глаза. Захотелось, чтобы время повернулось назад, и я снова оказалась в том милом прошлом.

Мои мысли прервались неожиданно, потому что я почувствовала, как сзади, очень близко ко мне, подошел Матвей. Я резко обернулась и… оказалась прямо в его объятиях. В следующий момент он уже целовал меня, крепко прижимая к себе. Я не могла шевельнуться – так сильно он сжал меня. Но попыталась. Потом замычала: испуганно и отчаянно. Это помогло: Матвей расслабил руки, но не выпустил меня совсем.

Я хотела ему сказать, что это неправильно, что в моем сердце уже есть любовь – к другому мужчине. Но Матвей заговорил первым и не дал мне вставить ни единого слова:

– Я не знаю, что сказать… Это все пережитки прошлого – говорить о любви. Но мне так хочется быть с тобой… всегда… рядом… Сашенька, ты не думай… Я очень серьезно. Сейчас власть рабочих регистрирует браки в городской управе… Пойдем туда. Мы станем ячейкой нового общества.

Я слушала его и ничего не понимала. О чем он говорит? Какая ячейка? Что за регистрация?

Матвей между тем перешел от слов к действию и снова приник к моим губам, но уже мягче, с нежностью, так не похожей на него, человека нынешней власти. И вообще, на весь их новый мир.

– Пожалуйста, не надо, – прошептала я, и захлопала ресницами, стараясь удержать в глазах слезы. Однако они непрошенными гостями побежали по щекам.

– Сашенька, я обидел тебя? – искренне заволновался он. – Прости… Ты не думай, что я… Я – серьезно. Ты подумай о том, что я тебе сказал. Ладно? Я сделаю все, чтобы тебе жилось хорошо. И твоей семье тоже. Вам всем будет лучше под моей защитой. Время сейчас неспокойное. Кругом – классовые враги. А в некоторых местах, что плохо для таких…, - он остановился, подбирая слова, – …как ты и твоя семья, бывают перегибы. Могут расстрелять невинных людей, которые даже, может, и сочувствуют новой власти, и готовы помогать ей… Ошибки, конечно, неизбежны. Но если ты будешь моей женой, никто не посмеет тронуть ни тебя, ни твоих близких… Я делал запрос о твоей семье. Я знаю, что они уехали за границу. Здесь, в городе, я написал о тебе, что ты сирота. Помнишь, мы приходили к вам? Вот тогда я и написал в документах эту информацию.

– Что? – переспросила я, не поняв с первого раза хода его объяснений.

Потом до меня дошло. Тут же я вспомнила маму, папу, Никиту, и слезы с новой силой хлынули из глаз. Я – сирота! Хотя я действительно иногда ощущаю сиротство – без них, без моих милых родных.

Матвей понял это по-своему.

– Прости. Я не мог придумать ничего другого. Я написал, что они были расстреляны белогвардейцами, как сочувствующие красным… Ты подумаешь… о моем… предложении? – снова напомнил он.

Размазывая слезы по щекам, не знаю, почему, но я кивнула. Хотя в душе ни на секунду не сомневалась: я никогда не стану женой этого чужого для меня человека.

Да, я так думала, пока кое-что не случилось…

Матвей стал бывать у нас чаще. Видимо, то, что он предложил мне стать его женой, давало ему какие-то особенные права. Однако к разговору о женитьбе не возвращался.

По-прежнему, он встречал и провожал меня вечерами, хотя дни стали заметно длиннее, ведь приближалась весна.

Однажды в такой светлый вечер он сопровождал меня до работы. Мы прошли мимо небольшой группы людей, окруженной вооруженными солдатами.

Хотя похожую картину я видела не раз, но привыкнуть к такому не могла. Людей вели в тюрьму? Или на расстрел? Тех несчастных, которых с чьего-то злого языка именовали «врагами революции» или «врагами народа».

Когда мы проследовали мимо, я обернулась назад.

И тут ноги мои подкосились: там, среди арестованных и, возможно, обреченных, стоял Алексей. Хотя трудно было узнать в нем ухоженного красавца, из-за которого я когда-то потеряла голову, но сердце обмануть невозможно – это был он.

Меня затрясло как при сильном ознобе, из груди стали вырываться сухие рыдания.

Матвей мгновенно оценил ситуацию, подхватил меня под руку и торопливо потащил за собой. Но не к нам домой, а к себе – сейчас это было ближе. Я с трудом перебирала ногами. В глазах по-прежнему стоял грязный, несчастный, оборванный Алексей…

…И вот мы уже в гимназии, в его комнате. Матвей усаживает меня на кровать, убегает… Вскоре появляется со стаканом в руках. Пытается разжать мои кулаки, чтобы дать мне выпить воды. Ему это не удается. Тогда он подносит стакан к моему рту и старается напоить меня. Опять безрезультатно. Последнее, что он делает: плещет воду мне в лицо. Я замираю, испуганно смотрю на него, ничего не понимаю. Почему он обливает меня водой? Но это помогает – я начинаю что-то соображать.

После этого громко всхлипываю, и этот всхлип, как сигнал для слёз, которые тут же ручьем бегут из глаз…

…Матвей присел рядом, обхватил меня за плечи. Затем торопливо полез в карман, извлек оттуда какую-то грязную тряпку, быстро спрятал ее обратно. Вскочил. Убежал. Вернулся с полотенцем в руках. Протянул мне его, сел и снова обхватил меня за плечи. В этот момент я позволила себе зарыдать в голос, уткнувшись в сомнительной чистоты полотенце. Матвей не торопил меня, ждал, когда я немного успокоюсь…

Когда наконец я перестала выть, а просто сидела, уставившись в одну точку, Матвей спросил осторожно:

– Кого ты там увидела?

Я промолчала. Да и что ему ответить? Там человек, к которому у меня сильные чувства? А что будет дальше? Если Матвей не равнодушен ко мне, он может попытаться избавиться от соперника. Это так просто – при его-то власти. Только словечко замолви. Пока, сейчас, еще есть надежда, что Алексея просто подержат в тюрьме и отпустят, а вот после «ходатайства своего человека» – всё, конец!

– Он – твой родственник? – снова спросил Матвей.

Я удивленно повернулась к нему.

«Он… Почему Матвей говорит «он»? Просто заметил, на кого я смотрела?.. Ах да, ведь там были только мужчины».

Однако я отчаянно ухватилась за слово «родственник»:

– Да, он – мой родственник, но очень дальний.

– Как его зовут?

– Алексей.

– А фамилия?

– Алексей… Я не помню его фамилию…

– Как это? Ведь он твой родственник!

– Дальний… У меня просто так голова разболелась, и я… забыла. У меня выскочило слово из головы.

А ведь ужасно, если задуматься! Я не знаю фамилии человека, которого люблю!

– Сколько ему лет?

– Тридцать четыре… Нет, уже больше. Тридцать шесть.

– Я попробую что-нибудь сделать, – пообещал Матвей. – Ты побудь здесь. Я скоро приду.

Я испугалась, схватила его за руку. Он удивленно обернулся. Нет, во взгляде его не было чего-то такого, что бы подсказало мне: он идет на расправу…

Может, и в правду, поверил и хочет помочь?

Я разжала пальцы…

Матвей ушел.

Я осталась одна. Сидела и напряженно прислушивалась к звукам за дверью. И пыталась рассчитать время каждого действия Матвея. Вот он уже подошел к тому месту, где мы увидели арестантов. Вот он разговаривает с красноармейцами, объясняя им ситуацию. Они верят ему и отпускают Алексея. Вот он идет обратно. Сейчас он должен зайти в свой дом, ну то есть в бывшую гимназию…

Нет, тихо. Никто не хлопает наружной дверью…

Каждый раз, когда слышались шаги в коридоре, я вздрагивала. Но это был не Матвей.

Время тянулось, на улице уже стемнело. А он все не приходил и не приходил. Я вдруг вспомнила, что должна была работать сегодня вечером в школе. Но даже не вздрогнула от этой мысли. Что там люди, которые собрались и ждут меня, если могут расстрелять самого дорогого моему сердцу человека?..

За окном было уже темно. И в комнате стало прохладней. По ногам гулял сквозняк. К тому же, я еще и нервничала. Поэтому скоро зубы начали выбивать дрожь.

Я разулась, забралась с ногами на кровать и уткнулась в подушку – голова была тяжелой, и держать ее у меня не было сил. Чувствовала себя изнуренной как после тяжелой болезни. Натянула на себя одеяло… Ну, и вскоре заснула… Нет, не заснула, а провалилась в какое-то забытьё. И мгновенно очнулась, как только Матвей вошел в комнату. Села. Встать – не было сил. Я боялась, что по его движениям пойму: ничем помочь Алексею он не смог…

Матвей пересек темноту, сел рядом со мной на кровать. Помолчал. Я напряженно ждала, боясь спросить и услышать самое страшное.

Наконец парень проговорил тихо:

– Все хорошо. Его перевели в другую камеру, для пересмотра дела. Если он будет разумным и подпишет сотрудничество с новой властью, его выпустят.

Он повернул ко мне лицо. Я не видела его взгляда в темноте, но опустила глаза. Мне казалось, что он догадывается, КТО действительно для меня Алексей. Потом тихо поблагодарила:

– Спасибо!

Матвей помолчал, раздумывая о чем-то, потом все-таки задал опасный для меня вопрос:

– Кто он? Твой бывший жених? Ты любишь его? – голос его дрогнул.

– Нет… Я же объясняла тебе: он мой родственник.

– Я спросил его… Он тебя не знает…

– Не знает?! – в моем голосе было неподдельное разочарование – я как будто услышала себя со стороны. Потом собрала волю в кулак и попробовала предположить: – Он просто не хотел меня ввязывать в эту историю.

– Может быть, – тихо отозвался Матвей.

Встал. Прошелся по комнате туда-обратно. Я чувствовала: он очень взволнован. Матвей остановился напротив меня и произнес тихо:

– Ложись спать. Я сбегаю к твоим, предупрежу, чтобы не волновались, – помолчал, потом добавил: – Утром поговорим.

Неожиданно страх сжал мое сердце. Я вскочила и испуганно схватила Матвея за руку.

– Ты ведь ничего с ним не сделаешь? – выдохнула я в порыве чувств, и тут же поняла, что выдала себя полностью.

Матвей несколько секунд стоял неподвижно, и мне даже показалось, что я вижу гнев в блеске его глаз. Потом осторожно высвободил свою руку.

– Ложись спать. Я не собираюсь ничего устраивать за твоей спиной.

Что мне оставалось делать? Только поверить ему…

Я послушно вернулась к постели, села, опустила голову на подушку, закрыла глаза. Но напряженно продолжала прислушиваться. Он постоял немного, потом вышел из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь…

Я погрузилась в сон немедленно…

И мне приснились мама, папа и Никита. Они сидели у моря на шезлонгах. День стоял яркий, солнечный (хотя бы во снах я вижу всё, погруженное в солнечный свет; в жизни давно уже не так).

Мама сказала:

– Где-то Сашенька задерживается. Пора бы ей уже вернуться.

Папа ответил:

– Не страшно. Еще часа четыре до темноты. Вернется.

Я увидела во сне себя. Как будто иду к ним и говорю:

– А вот и я.

Но они меня не слышат и не видят. Смотрят все также на море, разговаривают о каких-то пустяках, а меня не замечают.

– Мамочка, папочка, я здесь! – повторяю я.

Та же реакция.

Никита громко кричит:

– Ветерок!

Выскакивает из кустов наша собака и бежит к нему.

Я думаю:

«Ну, собака уж точно меня заметит!» – и радостно разворачиваюсь к ней.

Однако Ветерок проносится мимо и не обращает на меня никакого внимания.

Я оборачиваюсь к своей семье. Но уже никого нет на пляже. Пусто. И погода изменилась. Черные тучи на небе, большие волны.

– Мамочка! Папочка! Никита! – испуганно кричу я, но никто не отвечает.

Вдруг на большом расстоянии от себя я вижу фигуру, бредущую по пляжу. Лица не видно – слишком далеко. Но неожиданно меня озаряет догадка: только одного человека я могу встретить здесь – Алексея.

Я бегу навстречу. Только между нами вдруг возникает что-то невероятное. Ветер закручивает темно-серые клубы пыли и полностью закрывает от меня Алексея. Однако остается надежда, что если я буду идти прямо, мы обязательно встретимся. И я иду. Иду. И иду. И мне кажется, что никогда и никого больше не смогу увидеть из той далекой прошлой жизни. Что я заблудилась в этом водовороте времени. Меня безжалостно засосало в него, как легкую щепку. И начинаю плакать: горько, безнадежно.

И как будто ветер сжалился надо мной. Столб темной пыли падает вниз, и я тут же вижу Алексея.

Радуюсь, подбегаю к нему. Но он протягивает вперед руку растопыренной ладонью ко мне, как бы показывая: не подходи близко! Я останавливаюсь, замираю, вглядываясь в его лицо. Он не улыбается. Смотрит на меня холодно, отчужденно. Потом произносит:

– Да, я знаю тебя, но я не хочу тебя знать! Запомни это.

И повернувшись ко мне спиной, уходит в неизвестно откуда упавший на берег туман. Мое горло как будто сжимает чья-то рука. Я не могу вымолвить ни слова. Просто смотрю в оцепенении ему вслед. Но сердце плачет и спрашивает:

– Почему?!

Туман исчезает на какое-то время. Я вижу спину художника, а он, как ни странно, слышит мой немой вопрос. Останавливается, оборачивается, долго, в молчании, глядит на меня издали. Даже как будто неведомая сила приближает нас опять друг к другу, чтобы я могла увидеть его холодный, отчужденный взгляд.

Я хочу успеть сказать ему о своих чувствах. Но Алексей опережает меня.

– Не говори ему обо мне, – только это слышу я, и он исчезает во вновь упавшем сверху тумане.

Я, пытаясь удержать его, делаю шаг вперед и … проваливаюсь в темноту, во мрак. Чувствую, что лечу вниз, но после того, как любимый человек отверг меня, мне уже ничего не страшно…

Я с трудом открыла глаза и сначала не могла понять, где нахожусь. Потом вспомнила: и что было вчера, и свой ужасный сон. Почувствовала себя одинокой, беззащитной. И тихо заплакала, уткнувшись в подушку.

– Саша! – услышала я знакомый голос и испуганно притихла.

Матвей был в комнате: я просто не заметила его. Почувствовав, что он присел на край кровати, напряглась. Вздрогнула, когда он положил мне руку на спину. И, испугавшись его следующих действий, торопливо села.

Уже наступило утро. Теперь, в отличие от вчерашнего темного вечера, я хорошо могла видеть лицо Матвея.

Наши взгляды встретились. Его глаза были полны тревоги. Что было в моих, не знаю. Но он почему-то нахмурился и отвел взгляд. Сказал в сторону:

– Я сходил вчера к Тамаре Александровне и к Гертруде. Предупредил, что ты здесь.

– Спасибо, – тихо поблагодарила я. – Пойду домой, – я вылезла из-под одеяла и поставила ноги на пол.

– Хорошо, я провожу.

– Можно я сама пойду, Матвей? – заупрямилась я.

Мне хотелось побыть наедине с самой собой, без моего вечного провожатого.

– Нет! – тоном, не терпящим возражений, твердо сказал он. И прочеканил каждое слово: – Я. Тебя. Провожу.

Я нахмурилась, подавила вздох, сердито отвернулась от него. Но… смирилась…

Теперь понимаю, почему он настаивал быть рядом. Время действительно было страшное. Людей легко арестовывали, легко раздавали им обвинения, легко расстреливали. Матвей знал это лучше меня, потому что был частью той власти. Я тоже знала кое-что, но видимо, не настолько серьезно все это понимала…

Дома я рассказала тёте о том, что со мной случилось вчера.

– И что Матвей? – глаза ее расширились.

– Он помог ему. По крайней мере, мне так сказал.

Как будто холодная льдина вдруг прикоснулась к моему сердцу:

– Тётя, а вдруг Матвей меня обманул?! Он не помог Алексею, а наоборот… И просто притворился, будто спас его, чтобы я думала, какой он благородный…

Тётя Тамара с тревогой посмотрела на меня.

– Девочка моя милая! – вдруг прошептала она и прижала меня к себе. – Только больше не делай глупостей! Прими, что происходит, как неизбежное. У каждого – свой путь, и ты не сможешь изменить это.

Я испуганно посмотрела на тётю, не понимая, что она пытается мне сказать.

– Забудь Алексея! У него своя жизнь. Видишь, он даже не помнит тебя!

– А Матвей?

– Что «Матвей»?

– Думаешь, он помог ему?

– Думаю, да. Мне кажется, Матвей – лучше, чем ты о нем думаешь…

Но тётины слова не дошли до моего сознания.

Я снова «заболела» Алексеем.

Сидела в кресле, закутавшись в плед, нервно вязала спицами шарф, не задумываясь о его длине. И думала о моем бедном, попавшем в страшные неприятности, художнике. По сторонам не смотрела, вокруг себя никого не замечала. Перед глазами стоял образ Алёши, но каждый раз в разном обличии. То я видела его таким, когда мы встретились в первый раз, то – грязным, бледным, оборванным.

В голове толкали друг друга вопросы: где он, что с ним, живой или неживой?..

Но задать их Матвею я не решалась.

Этот «человек нового времени» дал мне пару дней на то, чтобы прийти в себя после увиденного и пережитого. А потом все снова вернулось в моей жизни на ту же дорогу.

…Однажды Матвей сказал:

– Саша, сейчас в церкви не венчаются. Сейчас ходят в городскую управу. И там записывают свои имена в книге, ну… не в простой книге, в специальной… И после этого они муж и жена. Может, мы сходим?

Я сначала пыталась вникнуть, что он имеет в виду. Потом поняла: замуж опять зовет. И меня охватила мелкая дрожь. Сказать категорическое «нет» я боялась. Но и «да» говорить совсем не хотелось. Да и какое мне сейчас замужество, если я опять «заболела» Алексеем?

Подумалось: хорошенькое бегство от свадьбы с Антоном – от одного нежеланного жениха к другому. Здесь даже еще хуже. Сбежать теперь некуда.

Я не нашла ничего лучшего, как отмолчаться, неопределенно пожав плечами. Но Матвей ждал ответа, неотрывно наблюдая за мной.

– Можно, я подумаю? – только и нашлась, что сказать ему.

– Конечно, – без энтузиазма кивнул он.

И подавил вздох…

Вечером я тихонько рассказала о предложении Матвея тете и Гертруде. Немка сразу запричитала:

– Ой, беда-то! Что делать теперь? Ведь не отступится! А не согласишься, еще и…

Спокойная рассудительная тетя резко пресекла ее, подняв руку. А потом сказала, обернувшись ко мне:

– Не беспокойся. Может, что-то изменится в нашей жизни в ближайшее будущее.

– Ох, тетя, – с внутренней болью отозвалась я. – Что тут может измениться?..

Гертруда все еще не могла успокоиться. Как только тетя вышла из комнаты, она горячо зашептала мне на ухо:

– Сашенька, девочка моя! Держись подальше от Матвея. Не оставайся с ним наедине!

Я только вздохнула. Как я могу держаться от него подальше, если он следует за мной тенью? А теперь и другая ниточка между нами, которая, если порвется, принесет несчастье другому человеку…

Примерно через неделю Матвей неожиданно заговорил об Алексее. Он сказал как бы между прочим:

– Тебе, наверно, будет интересно… Твоего… знакомого… ну, то есть …ээ …родственника, приняли на работу…

Я сразу догадалась, КОГО он имеет в виду, однако спросила в плохо сыгранном непонимании:

– Кого?

– Ну, этого… Алексея, кажется… Так что ему ничего не угрожает…

Матвей, сообщая, наблюдал за мной – я заметила это. Он хотел убедиться, видимо, что к Алексею я не питаю никаких чувств. Поэтому, как бы мне не хотелось уточнить, куда его приняли на работу, делать этого не стала.

– Хорошо, – только ответила я, вложив в это слово как можно больше равнодушия. – Спасибо за помощь… Все-таки он наш родственник, хоть и благородно не сознался в этом.

– Кстати, – как бы между прочим добавил Матвей, – его фамилия Немировский… Да ты, наверно, и сама уже вспомнила.

– Да, – растерянно подтвердила я, – вспомнила…

Однажды вечером тетя неожиданно сообщила мне и Гертруде потрясающую новость: один знакомый готов помочь нам выехать из города, добраться до любого порта и потом эмигрировать из страны.

– Никто не должен знать об этом! – сурово произнесла тетя, и я не очень поняла, почему она так сказала. Конечно же, ни я, ни Гертруда не собирались болтать!

– А когда? – тут же спросила я.

– Дней через пять-шесть будет известно, – был ответ.

– Но как, каким образом? Город закрыт для выезда!

– Не волнуйся. Всё продумано. Мы легко сделаем это…

Ответ вполне удовлетворил меня, и я почти успокоилась…

Вечером, когда уже легла спать, вспомнились слова тети: «Никто не должен знать об этом!» Тетя намекала на меня, что я могу сообщить новость кому-нибудь? Может быть, она боялась, что я побегу к Алексею прощаться? «Но ведь это абсурд! – думала я. – Я даже не знаю, где он сейчас. Да и искать его – опасно. Если об этом прознает Матвей…»

Матвей… Вот от кого сбежать – большая проблема. Он рядом почти постоянно. Придется очень постараться, чтобы выбрать момент и улизнуть от него. Надо завтра поговорить об этом с тетей.…