Тень моей любви

Глава 1

Все началось на карнавале в День святого Патрика. Это был тот самый год, когда в мир ворвались “Битлз”, в Кенте полиция убила четырех студентов, а Джозеф посылал из Вьетнама письма Брэди, заканчивавшему последний класс: “Не вздумай…”

Джозеф и Брэди – мои братья. И вообще, дай вам бог не запутаться в моей многочисленной родне, проживающей в нашем городке и участвующей в нашем карнавале.

А я? Что я? Мне было пять лет, и мой маленький мир, состоящий из моей большой семьи, благополучно вращался вокруг меня. Потомки ирландцев, поселившиеся в горах Джорджии более 130 лет назад, мы праздновали, и никто не знал, что этот день отмечен судьбой.

Карнавал в День святого Патрика не был тем грандиозным фестивалем для туристов, одним из главных событий штата, куда вбухиваются огромные деньги: оркестры на городской площади, сувениры, заезжие художники и ряженные напоказ ансамбли, исполняющие настоящую ирландскую джигу.

Двадцать пять лет назад все было по-домашнему. Площадка возле старой методистской церкви в восточной части города. Семейство Джейсис и члены Женской ассоциации Дандерри продавали бутерброды и сахарную вату. На складных столиках рядом с деревянной сценой пили лимонадный пунш под блюзы “Даун маунтин бойз”. Младший класс балетной школы моей тети Глории толпился в ожидании выхода на сцену.

Танцевать я не любила и, прямо скажем, не умела. Мое чувство ритма не лезло ни в какие ворота. Я постоянно сбивалась с шага, вылезала из ряда, портила сложные фигуры танца. Не то чтобы я делала это нарочно, просто от роду была обделена способностью подчиняться. Сейчас это называется “творческая личность”, а тогда – “непослушная девчонка”.

Так или иначе, но моя мама, видимо, получала удовольствие, снимая мое неуклюжее выступление на кинокамеру. Теперь на этой старой пленке можно полюбоваться юным дарованием в зеленой юбочке с воланами, белой блузке – рукав-фонарик, зеленых носочках и черных туфлях с зелеными же большими бантами. Толстые косички украшены атласными лентами, тоже, разумеется, зелеными. Все это, вместе взятое, должно было называться – эльф.

Мы, сбиваясь и подталкивая друг друга, заканчивали последний номер концерта под – не помню уж какую – мелодию, звучавшую из портативного магнитофона тети Глории. Я посмотрела вниз и в толпе у сцены увидела его, высокого десятилетнего мальчика с сальными темными волосами, в поношенной одежде.

Это был Роан Салливан, Рони. Тогда я не осознавала всю символичность того, что я видела его вот так, сверху вниз. Не моего ума это было дело. Но пропасть между нашими семьями была так велика, что ее не сравнить с разделявшей нас в тот момент высотой сцены. Благородные Мэлони, к которым имела честь принадлежать и я, стояли в городской иерархии на вершине горы, с которой и видно не было презренных Салливанов. Вслух об этом говорилось редко, но знали это все, и очень твердо.

Рони смотрел на меня внимательно и серьезно, как будто перед ним была прима-балерина, а не маленькая неуклюжая идиотка. А именно так я себя и чувствовала, дважды наступив на ногу своей кузине Вайолет и попутно заехав локтем в правый бок другой кузине Ребекке.

Но это еще полбеды. Теперь, отметив Рони в толпе, я начисто забыла о своих руках и ногах, представляющих опасность для моих несчастных партнеров. Я, нисколько не смущаясь, уставилась на него, наверное, потому, что впервые так близко увидела сына ужасного Большого Роана Салливана с Пустоши. Мы никогда не общались с Салливанами, хотя это были наши ближайшие соседи. Место, где они обитали, не зря называлось Пустошь. С тем же успехом их вообще могло не быть. Но они были и прилагали усилия к тому, чтобы их замечали. На этой богом забытой свалке может жить только самое настоящее отребье, – так всегда говорили о Пустоши мои благонравные родственники. Поскольку все в толпе знали, что Роан Салливан и есть то самое “отребье” – вид и запах соответственные, – то старались держаться от него подальше. Может быть, поэтому я не могла оторвать глаз от этого островка одиночества среди праздника жизни.

Я все еще делала какие-то движения на сцене, чудом не падая прямо в публику, но душа моя была там, с Ровном, среди зрителей. И она видела все.

Мой двоюродный брат Карлтон отошел метра на полтора и остановился между Рони и тем столом, где весьма успешно вела торговлю семья Джейсис. Карлтон был из тех родственников, которых терпишь с трудом. Я помню тебя, кузен Мэлони! Это ты, двенадцатилетний, самодовольный и упитанный, учился вместе с моим братом Хопом. Это ты с удовольствием пинал младших, когда никто не видел, списывал на экзаменах и лебезил перед теми, кто богаче тебя. Ты был врун и обманщик, Карлтон Мэлони.

Карлтон украдкой огляделся. Дядя Двейн, ответственный за карнавальную торговлю семейства Джейсис, в это время был занят разговором с тетей Рондой, а стало быть, не замечал ничего вокруг. Дядя рассеянно положил несколько банкнот рядом с картонной коробкой из-под ботинок, в которой была выручка за день, Карлтон, протянув руку, схватил деньги, сунул их в карман своих брюк и продолжал стоять как ни в чем не бывало.

Я обомлела. Он украл у Джейсисов деньги! Украл у своего родного дяди! Меня и братьев воспитывали в семье так, что ни один из нас не позволил бы себе взять и пенни из чашки на комоде, в которую папа клал мелочь. Сознаюсь: у меня была некоторая слабость к шоколадным чипсам. Конечно, если бы в магазине пакетик чипсов прямо упал с полки и разорвался, я бы его взяла. Но кража денег – это что-то неслыханное!

Дядя Двейн, завершив наконец беседу, взглянул на стол и нахмурился. Он пошарил рукой между завернутыми в целлофан и завязанными зелеными лентами пакетиками со сладостями, потом наклонился к Карлтону и что-то ему сказал. Разумеется, я не могла слышать ничего, кроме гремящей музыки, но догадаться обо всем не составляло труда. Я прекрасно видела, как Карлтон покачал головой, изобразив крайнее возмущение: “Как можно?! Я хороший мальчик!” Затем повернулся к Рони и показал на него пальцем. Ничего не скажешь, объект для подозрений был выбран безошибочно.

Конечно, это я сейчас подумала бы так – гладенько и по-взрослому. А тогда как будто окаменела. Казалось, ноги мои вросли в сцену. Сквозь пелену, застилавшую глаза, я смутно видела, что в толпе смеются надо мной. Бабушка с дедушкой прятали улыбки. Мама и папа уставились на меня в полном изумлении. Они вряд ли предполагали во мне большой талант, но и окончательной тупицей тоже не считали. Папа махнул мне рукой, чтобы как-то ободрить. Возможно, он решил таким образом привести меня в чувство и избавить от воображаемых страхов.

Но в ту минуту я едва обратила на это внимание. Передо мной была явная несправедливость, и душа моя пылала праведным гневом.

Дядя Двейн, решительно выпятив подбородок, обошел стол и схватил Рони за руку. Нависая над ним, дядя заговорил быстро и сердито. Я видела, как преобразилось скучающее лицо Рони. Оно сразу стало озлобленным. Но сквозь решимость защищаться проглядывала привычная безнадежность. Наверное, его не впервой обвиняли в том, чего он не делал.

Рони с ненавистью посмотрел на Карлтона, потом ринулся на него и мгновенно подмял обидчика под себя. Они покатились по земле, Рони щедро награждал противника тумаками. Раздались крики, вокруг них образовалось живое любопытствующее кольцо. Концерт, конечно, уже никого не интересовал. Тетя Глория наклонилась над магнитофоном: раздался дикий скрежет, похожий на многократно усиленный звук застегиваемой “молнии”, и музыка прекратилась. Я стремглав скатилась по лестнице, юркнула в толпу взрослых и протиснулась поближе к центру образовавшегося круга.

Дядя Двейн пытался разнять дерущихся, но Рони намертво вцепился в воротник Карлтона. Свободной рукой он выхватил из кармана ржавый перочинный ножичек и приставил его к горлу Карлтона.

– А ну, говори, гад, – кричал Рони, – куда дел деньги?! Врун проклятый!

Тут появился папа. Он хладнокровно завернул руку Рони назад, отобрал у него ножик и уже после этого кивнул дяде Двейну. Вместе они с трудом растащили мальчишек, и папа, сильно встряхнув Рони, поставил его на ноги. “У него же нож, – услышала я опасливый шепот в толпе. – Каков паршивец?!”

– Где деньги? – загремел дядя Двейн, впившись взглядом в лицо Рони. – Ну, отвечай! Быстро!

– Я не брал, – Рони пытался еще что-то выкрикнуть но вместо этого только яростно замотал головой. Я заметила, что передний зуб у него был неровно обломан, придавая лицу диковатое выражение.

Совершенно неожиданно для себя я подумала о его улыбке, как-то он выглядит с этим своим зубом, когда улыбается. Вот никогда не знаешь, что взбредет в голову пятилетней малявке.

– Брал, брал, – истошно кричал Карлтон, – я видел! Все знают, что ты вор! И отец твой вор! И отец отца – вор!.. – захлебывался ненавистью мой милый кузен.

– Рони, отдай деньги, – громко и строго сказал папа. – Мне бы не хотелось выворачивать твои карманы, – добавил он сердито. – Давай, парень, скажи нам правду.

– Я не брал! – Рони упрямо стоял на своем.

Достаточно было оглядеться вокруг, чтобы понять – ему никто не верит. Рони понимал это, но жаждал справедливости, как любой из нас. Но он был из тех мальчишек, которые дерутся, ругаются и приставляют нож к горлу. “Дурной пример, воплощение греха и порока. Он должен быть наказан”, – вот что читалось на лицах добропорядочных жителей, которым помешали веселиться.

Но он не вор!

Не болтай о Карлтоне. В семье Мэлони всегда горой стоят друг за друга. И сильны этим.

Но это же нечестно!

– Ну, как знаешь, Рони, – сказал папа и протянул руку к заднему карману его грязных джинсов. И тут я не выдержала:

– Он не брал, деньги взял Карлтон, – выкрикнула я.

Все молча уставились на меня. Ну и что, я привыкла к этому. Но вот изумленный взгляд Рони был для меня в новинку. Казалось, своим взглядом он хочет просверлить меня насквозь.

Дядя Двейн тоже пристально посмотрел на меня.

– Вот что, Клер. Тебе не кажется, что ты напрасно нападаешь на Карлтона? Скорее всего, дело в том, что он плевался в тебя жареным арахисом в прошлое воскресенье? Не так ли, дорогуша? – он ждал ответа, абсолютно уверенный в своей правоте.

– А вот и нет, – твердо ответила я не без доли ехидства, поскольку победа моя была очевидна. Я показала пальцем на Карлтона, как это делали свидетели в суде по телевизору, и произнесла взрослым голосом: – Карлтон взял деньги. Я видела, папа. Я видела, как он засунул их в свой карман.

Папа и дядя Двейн медленно повернулись к Карлтону. Его потное лицо стало багровым.

– Карлтон, – угрожающе сказал дядя Двейн, но мой кузен не дал ему закончить.

– Врет она все! – как можно громче завопил Карлтон, как будто от этого слова его становились правдой.

Дядя Двейн без разговоров сунул руку ему в карман и вытащил оттуда две скомканные банкноты. Вокруг стало удивительно тихо. Удивительно, потому что никто никуда не ушел. И вся эта толпа вокруг нас молча ждала чего-то.

В этой тишине дядя Двейн отпустил Карлтона и, раздвигая круг плечом, пошел искать его родителей – дядю Юджина и тетю Арнетту. В этой тишине папа стоял и смотрел на Рони Салливана.

– У него же был нож, Холт, – послышался откуда-то из-за моей спины голос дяди Пита.

– А не сильно ли сказано? Нож! Маленькая ржавая железка – только и всего. Разве что бумагу резать, да и то вряд ли сгодится, – усмехнулся мой папа.

– Напрасно ты миндальничаешь. Он мог убить Карлтона, – настаивал дядя.

– Брось, Пит. Глупости. Давайте расходиться.

Но никто, никто не замечал, как я и Рони не могли оторвать глаз друг от друга. Что мы увидели и что поняли в тот момент? Рони был ничуть не меньше одинок, чем прежде, но в глазах его был блеск – смесь удивления, благодарности и подозрения. Мне казалось, что лучи этого сияния играли на моем лице, и я ликовала.

Папа положил свою руку на плечо Рони и подтолкнул его прочь. Я завороженно двинулась за ним, но мама, пробившись через толпу, схватила меня сзади за подол платья:

– Стой, Клер Карлин Мэлони. Хватит! Ты уже устроила хороший спектакль!

Я удивленно взглянула на нее. Хоп и Эван стояли рядом и не спускали с меня глаз. Вайолет и Ребекка, открыв рты, уставились на меня с самым глупым видом. Все наше семейство рассматривало меня как существо доселе невиданное.

– Я ведь застукала Карлтона, – пояснила я.

Мама кивнула:

– Лучше, конечно, другими словами, но ты сказала правду. Это хорошо. Молодец. Я горжусь тобой.

– Тогда почему все смотрят на меня так, будто я сделала что-то плохое?

– Потому что так оно и есть, – выпалила Ребекка. – Ты что, не боишься Рони Салливана? Разве плохо было бы избавиться от него?!

– Он не смеялся надо мной, когда я танцевала. Я думаю, что он хороший, – хмуро возразила я.

– Странный у тебя подход, – вмешался Эван.

– Да что она понимает, – добавил Хоп, думая, что добил меня окончательно.

Но не тут-то было. Я прекрасно все поняла, Рони – не просто “отребье” и не просто не такой, как все. Он опасен – вот что таилось за всеми их недомолвками. Принять его сторону – значит стать белой вороной в глазах моей семьи и всего городка. И это понимание вдруг вселило в меня необычное чувство. Теперь бы я сказала – я ощутила себя личностью.

Именно тогда я и влюбилась в Рони. На всю жизнь.

Казалось, мир и не подозревал о существовании места под названием Дандерри в штате Джорджия. Городок наш с трудом можно было отыскать на замусоленной дорожной карте Джорджии, которая хранилась в бардачке отцовского пикапа. Столица штата Атланта была выделена на карте жирной звездой, Гейнсвилл обведен кружочком, а Дандерри оказался всего лишь до обидного малозаметной черной точкой на дюйм слева от Гейнсвилла и на полтора дюйма выше Атланты.

От красивой площади возле здания суда в центре города в разные стороны расходились улицы, обрамленные деревьями. Симпатичные старые дома прятались за зелеными кронами. В широких долинах вокруг города удобно расположились фермы. Все это охраняли остроконечные, как католические соборы, горные пики.

Не думаю, чтобы основателей города так уж поразил бы его нынешний вид. Конечно, появилось электричество и мощеные тротуары, водопровод и прочие удобства. Но с виду все осталось по-старому. Разве что памятники пяти войнам, включая и ту, которая унесла из Дандерри десяток молодых парней, навеки оставшихся лежать в земле далеких от нас штатов. Вот это задержало бы на время внимание наших предков, вздумай они навестить нас сегодня.

Впрочем, взамен мы получили четыре могилы безымянных янки рядом с Первой баптистской церковью, ставшие объектом внимания туристов.

Все мы, южане, любили копаться в своей родословной. Это предмет нашей тайной, а для кого и явной гордости. О, незабываемый аромат прошлого! Нет, ни за что не удержусь, ни за что.

Тем более что предки мои со стороны матери, прибывшие сюда в 1838 году, были людьми образованными и богатыми. Глен и Фиона Делани имели в Дублине свои дома и приличное состояние. Правда, Мэлони, предки отца, происходили от неграмотных и, видимо, неудачливых фермеров, иначе чего бы им кочевать по Ирландии. Кроме того, одни были католики, а другие протестанты. А это ужас что такое, для тех, кто понимает.

Вы спросите, как же я при таких обстоятельствах вообще появилась на свет. Слава богу, в свое время маме и папе удалось сдвинуть дело с мертвой точки.

Ну, просто не могу не отвлечься еще немного. Ну, совсем чуть-чуть о вражде наших старух. Ведь на чем зиждется семья в штате Джорджия? Совершенно верно: бабушки, прабабушки, древние, как сама история. Я как сейчас помню свою прабабушку Алису Стоунволл Макгинес Мэлони. Уф, вот уж имечко господь послал. Впрочем, ему изрядно в этом помогли родители прабабушки, нарекшие дитя в честь генерала Конфедерации.

Мои братья втихомолку звали ее Каменной Стеной. И это объясняет все. Сейчас с пожелтевшей фотографии на меня смотрит высокая, неулыбчивая женщина с копной взбитых волос, в черном платье с пышными рукавами. Чувствуется, что она широка в кости, сильна, надежна и решительна. Всю свою жизнь она за что-то боролась. Энергии в ней было на четверых.

А что же вражда? Да, да, сейчас. Бабушка Делани, “хрупкая ирландская леди”, как она любила себя называть, появившись в нашем городе, немедленно заняла место прабабушки. То есть стала самой интересной и активной женщиной в Дандерри. Представьте себе, какую кровоточащую, незаживающую рану нанесла англичанка в самое сердце главы клана Мэлони. А что именно прабабушка решала там все, никто не сомневался.

И вот, о боже, тот самый вечер, четвертое апреля 1920 года! Нет, в мировом масштабе ничего такого не произошло, но в Дандерри…

На торжественном благотворительном ленче методистской церкви подавляющее большинство молодых особ покинуло главный банкетный стол прабабушки и переметнулось к торжествующей Элизабет Делани. Конечно, какой девице не хочется разузнать о вкусах, украшениях в этой самой Англии, Говорят, прабабушка просто кипела от ярости. И наконец, когда кто-то поинтересовался – не родня ли Элизабет королевской семье, прабабушка разразилась фразой, которая навсегда закрепила раздор, до самой смерти старухи ненавидели друг друга.

– Какое там королевское семейство! – зло и достаточно громко сказала прабабушка. – Деревенщина! Кто б ее знал, если бы она не вышла замуж за Патрика?!

Бабушка Элизабет поднялась во весь великолепный рост. Ах, представляю, какое было зрелище. Пир страстей в нашем захолустье. В общем, бабушка не осталась в долгу.

– Ты подлая неотесанная мужичка, я никогда не прощу тебя. – Вот что сказала бабушка Элизабет.

Ну а потом прошло тридцать лет, и моя мама после выпускного школьного бала сбежала с папой. Это был скандал! Бабушка Элизабет и прабабушка Алиса приложили каждая со своей стороны уйму усилий, чтобы вернуть все на круги своя. Но, но… На каждое хотение есть свое “но”.

Мама и папа уже ждали появления моего брата Джозефа. На радость или на беду, враждующие семейства были теперь соединены этим браком.

А дом, в котором я выросла, стар как мир. Его строил еще мой прапрадедушка Говард Мэлони. Потом с нами случалось всякое. Семья была на грани разорения, и дом послушно отражал это событие, грустно осыпаясь штукатуркой. Но мой самый любимый дед Джозеф Мэлони поднял наше жилище, а с ним и семью из бездны нищеты, куда мы стремительно падали.

Он был удачлив, мой дед Джозеф. Что-то он там строил, возился с электричеством, сколотил толику денег. И тут в дело вступила его жена, а моя бабушка Дотти. Ведь всем нам по штату положена не одна бабушка, но не всем так везет. Бабушка Дотти, умело играя на бирже, успешно превратила дедовы заработки в изрядный капиталец.

Люди стали поговаривать, что этим Мэлони денег девать некуда.

Дом тоже слегка преобразился. Похоже, каждое поколение считало своим долгом оставить ему на память по пристроечке. Теперь в доме было десять спален, четыре ванных комнаты и три камина. Жили мы на отшибе, как владетельные герцоги в фамильном замке.

Все хозяйство вела мама. Тут она была непререкаемый авторитет. Беспорядок не допускался ни в каком виде.

Кровати были всегда убраны. В вазах – свежие цветы, еда приготовлена вовремя, полы натерты до блеска, на коврах и гардинах – ни пылинки.

Детские болезни, вызовы врачей, школьные занятия – все это были ее заботы. Она мариновала и солила, пекла и жарила – все в изрядных количествах, отправляла стулья в обивку, а зеркала в реставрацию. Все, все держалось на ней, на нашей маме.

Однажды отец взял ее с собой в Калифорнию, наверное, хотел устроить ей праздник. Они вернулись через два дня.

– Я не могла выносить это безделье ни секундой дольше, – сказала мама.

Так мы и жили большой семьей: прабабушка, две бабушки – одна старая, одна молодая; любимый дедушка, мама и папа, Хоп, Эван, Джош и Брэди.

Правда, Джош покидал нас на время службы во Вьетнаме, а Брэди приезжал только раз в месяц из колледжа.

Да что же это я – разве это все? А тринадцать тетей и дядей плюс их жены и мужья? А кроме того, три десятка моих кузенов и кузин. А другие бесчисленные родственники мамы и папы из тех, что называют “седьмая вода на киселе”. Но на Юге считаются еще и не с такой родней.

Многие приезжали, многие уезжали. И то, что походило раньше на феодальный замок, постепенно стало напоминать большой и уютный вокзал в центре Вселенной.

Вообще-то у Рони Салливана не было никаких шансов на сколько-нибудь приличное будущее. С самого начала он был одним против многих.

Рони жил со своим отцом на Пустоши в прицепе среди выброшенных на свалку машин, груд жестянок и прочей дряни. От городка их отделял глубокий овраг, почти до краев наполненный не сгоревшим до конца мусором. У Большого Роана была только одна нога, другую заменяло металлическое приспособление. Эван и Хоп уверяли меня, что в металлическую ногу вделано разное оружие – штык, ружье, стреляющее отравленным дротиком, острые как бритва клещи – и что Большой Салливан может отстегивать эту железную ногу и бросать ее, как копье. У меня никогда не хватало смелости спросить у мамы или папы, правда ли это.

Никакой другой родни у Рони не было – во всяком случае, никто о ней не слышал. Дедушка рассказывал, что Большой Роан появился в городе примерно за год или за два до начала корейской войны. Он был кузнецом, нашел какую-то работу и исправно выбрасывал жестянки из-под пива из окна комнаты, которую снимал в дешевом пансионате.

Папа с мамой в то время были уже женаты, и вот-вот должен был родиться Джош, но папа все равно записался добровольцем, потому что так всегда поступали Мэлони, Все добровольцы нашего городка, в том числе и папа, провели войну, ремонтируя джипы и очищая нужники.

Большой Салливан был, кажется, единственным из нас, кого действительно отправили на фронт. Там он немедленно попал на передний рубеж. Он потерял ногу подорвавшись на противопехотной мине. Списанный со службы, он вернулся в Дандерри, потому что ему было все равно куда возвращаться. Никто нигде его не ждал.

Папа рассказывал, что Салливан и раньше был угрюм. Теперь он совсем опустился, стал много пить, хотя в округе уже действовал сухой закон.

Но Большой Роан был героем войны, он вернулся в Дандерри инвалидом.

Заботиться о нем стало манией нашего городка.

Дедушка Джозеф Мэлони передал ему во владение два акра земли. Это уже потом это место назвали Пустошью, после того как Салливан распорядился им по своему усмотрению.

А тогда, сразу после войны, его обустраивали всем миром: Мэйсоны купили дом-прицеп, а Комитет ветеранов добавил старый грузовик. Сделали все необходимое, провели воду и электричество, установили даже ванну в прицепе. И телефонный кабель протянули, и аппарат подарили. Как завершающий аккорд этой благотворительной симфонии была разбита лужайка перед домом, и мама собственноручно посадила на ней пять кустов роз.

Что дальше? А дальше благодеяния кончились, и булочник Мэрфи предложил Салливану работу, на которую тот плевал. Где он брал деньги – одному богу известно, но грузовик он использовал лишь для того, чтобы съездить в Атланту за выпивкой да в ближнюю лавку за закуской.

А по ночам он ковылял на своей металлической ноге по городской площади, пил, мочился на цветочные клумбы и орал всякую чушь.

– Пошли вы к черту, трусливые сукины дети! Вся страна может поцеловать меня в задницу.

Орал Салливан до тех пор, пока помощник шерифа не утаскивал его в тюрьму, чтобы там он пришел в себя.

Но, во всяком случае, одна часть Большого Роана функционировала вполне нормально и привлекала определенный тип девушек. Развлекался Роан весьма активно, пока мать-природа не поймала его и по всей округе не распространился слух, что Дженни Болтон беременна. Дженни была хорошенькой брюнеточкой. Правда, в свои семнадцать выглядела она уже несколько потрепанной. Год назад она приехала сюда из Южной Джорджии с братом и его женой, кочевыми фермерами, в поисках нового места.

Все трое жили в небольшом домике из двух комнат на ферме папиного двоюродного брата Чарли О'Брайена. Когда жители городка выяснили, от кого Дженни забеременела, как-то сама собой возникла группа справедливости, в основном состоящая из моих родственников. Большой Роан был быстренько доставлен на ферму к О’Брайенам для выяснения обстоятельств. Сейчас это назвали бы вмешательством в личную жизнь. Тогда можно было назвать браком под дулом ружья.

Дженни переехала к Большому Салливану. Когда подошло время родов, будущий папаша напился до потери сознания и валялся прямо на земле рядом с прицепом. Моя мама жалела Дженни и постоянно навещала ее. В тот день она нашла ее на кровати сомнительной чистоты. Дженни не обратила на нее никакого внимания. Свернувшись клубком, она держалась руками за живот и кричала от боли.

Мама кинулась домой за папой, благо жили мы совсем рядом. Папа вынес Дженни из прицепа на руках, будто она сама была ребенком. Вдвоем они быстро доставили роженицу в больницу в Гейнсвилле. Слава богу, что они успели. Пришлось делать кесарево сечение, чтобы спасти мать и ребенка. Он был слишком велик для маленькой, хрупкой Дженни.

Когда мама спросила ее, как она хочет назвать сына, Дженни выдохнула:

– Роан младший, пожалуйста, мадам, – и провалилась в долгий глубокий сон.

Все называли мальчика Рони, чтобы не было путаницы. Через пять лет, как раз когда родилась я, Дженни заболела воспалением легких и вскоре умерла. Думаю, что все свои силы эта маленькая женщина отдала Рони. После ее смерти много было разговоров по поводу того, что сына у Большого Роана следует отобрать. Потом постепенно все затихло. Жители нашего городка считали, что следует проявить милосердие, В конце концов, отнять у человека священное право воспитывать сына – не слишком ли это жестоко. А если учесть, что это еще и герой войны, Лишившийся ноги в боях за интересы своей страны… Нет, совсем нехорошо.

Да потом, ведь даже и вполне симпатичные люди охотно уклоняются от решения чужих сложных проблем. Одним словом, моя семья предоставила Рони самому себе.

Я не помню, когда в моей голове появились такие мысли, но, так или иначе, я решила, что родилась на свет, чтобы заботиться о Рони Салливане.

Никто, кроме меня, делать этого не хотел.

Глава 2

Когда я пошла в первый класс, Рони был уже в шестом. Я наблюдала за ним на расстоянии с пугливым любопытством.

– Держись подальше от Рони Салливана, – предупредила меня мама. – У него вши.

У меня были великолепные волосы – темно-рыжие, длинные, вьющиеся. Одна мысль о том, что в них могут завестись вши, приводила меня в неописуемый ужас. Ведь это значит, что голову обреют, но это еще полбеды. Все узнают, что ты самый низший из всех низших, – у приличных людей вшей не бывает.

Надо признать, Рони действительно всегда был грязный. Джинсы его, по-моему, никогда не были новыми, и всегда – не впору, то слишком длинны, то слишком коротки. Он был довольно высок для своего возраста, но болезненно худ, как все недоедающие дети. С лица Рони никогда не сходило настороженное выражение. Огромные серые глаза каждую минуту ожидали подвоха. Темные волосы, неровно подстриженные, торчали нелепыми клочками. Падающая на лоб грязная челка нисколько не улучшала общего вида. Но когда был виден его обломанный передний зуб, Рони обретал прямо-таки облик маленького бандита. Я хотел а убрать злобное выражение с его лица. Я хотела, чтобы он научился улыбаться, а зуб ведь можно исправить. В общем, ни много ни мало – я хотела быть его ангелом-хранителем.

Эван, учившийся с Рони в одном классе, вечно рассказывал о нем гадости. Например, такие:

– Он пахнет, как помойка на Пустоши, мисс Кларк частенько отсаживает его отдельно. Он там сидит и грызет ногти, прям до живого мяса отгрызает. А его пакет с завтраком такой сальный, что мама могла бы цыплят на нем поджаривать. Правда, кто бы стал их потом есть? – и Эван начинал хихикать.

Рони дразнили и задирали все, кому не лень. Он был как болячка, которую дети не могли не ковырять.

“Белый нищий”, “дерьмо свинячье”, “воняет, как сортир” – вот несколько образчиков остроумия одноклассников Рони. Он дрался со всеми. Ему было безразлично, каков его обидчик – старше, выше, тяжелее, – ив каждом втором случае из него выколачивали душу. Обычное зрелище – директор Рафферти тащит за собой избитого Рони, чтобы медсестра налепила ему на лицо пластырь или приложила лед.

Его решимость и отверженность притягивали меня, потому что я, избалованная любимица процветающего клана, была во всем ему противоположностью. У меня была масса родственников, которые действительно были мне родней: не просто имена, а часть моей жизни. Я могла биться об заклад, что в школе, куда ни плюнь – попадешь в моего родича.

Но у меня и у Рони было и нечто общее: мои оплошности тоже моментально становились всеобщим достоянием и возводились в ранг греха. Стоило мне поболтать во время урока в классе, обменять деньги на завтрак на что-то для меня запретное, быть пойманной за сомнительными росписями стен в туалете для девочек, мои проступки тут же становились известны всей родне и, уж конечно, маме и папе.

Никогда моя дурная слава не распространялась бы так быстро, если к ее услугам не было бы трех десятков моих кузенов. Так что именно я была способна понять Рони Салливана и жалела его, как никого другого в своей жизни.

Я знала, что всегда могу рассчитывать на то, что дедушка Джозеф будет уважать потерпевшего.

Дедушка никогда не хвастался тем, какие он сделал деньги или сколько он убил японских солдат во второй мировой войне. О войне он вообще не хотел говорить. Он даже не смотрел по телевизору военные фильмы.

Однажды он взял меня с собой позавтракать в ресторан. Я сидела за столиком между ним и его закадычными друзьями. Кто-то заговорил о войне во Вьетнаме, старики яростно заспорили.

– Заткнитесь, – неожиданно сказал дедушка. Он резко встал, взял меня за руку, и мы пошли домой.

– На расстоянии убивать кажется легко и просто, – говорил он по дороге. – А вблизи приходится смотреть человеку в глаза, видеть его страх. А потом он истекает кровью и умирает. И ты все это видишь. Здесь баланс. Ты принимаешь на себя ответственность. Ты понимаешь, что означает отнять жизнь.

Я думаю, что он никогда не забывал, как убивал во время войны японских солдат.

Из этого разговора я поняла, что не следует хвастаться своими победами, а надо быть благодарным судьбе за удачу, уважать противника и надеяться, что в следующий раз фортуна не отвернется от тебя. Каждый может оказаться в положении побежденного.

Мне повезло, а Рони – нет. Для меня это хорошо, но справедливо ли это?!

Он не любил, чтобы на него пялились, когда он стоял у дороги к Пустоши. Думаю, что знал, как нелепо выглядит, поджидая школьный автобус у кривобокого почтового ящика, за которым – ржавый прицеп и наполненный отбросами овраг.

Мои старшие кузены Эрлан и Гарольд Делани уже учились в средней школе. Им уже было разрешено водить машину. Понятия их были просты до дикости. Если бы они застали Рони у старого почтового ящика на Пустоши, то расколотили бы ящик вдрызг бейсбольными битами, просто чтобы досадить “этому нищему”. А сумей они поймать Рони, то досталось бы и ему.

Однажды в мае я опоздала на автобус. Я была в плохом настроении. Это случалось нередко, потому что – теперь мне легко в этом сознаться – я была на редкость неуклюжей особой. В тот день я опрокинула целую кастрюлю каши себе на юбку, пока помогала готовить завтрак. Недурное начало дня!

На улице гремел гром и лил дождь, от этой погоды мои курчавые волосы разлетелись как пух. Я знала, что они напоминали воронье гнездо. Мама пыталась заплести мои косы и так и эдак, но кончила тем, что попросту намазала их гелем.

– Теперь я похожа на грязную промокашку, – зарыдала я и спряталась в ванной.

На автобус я опоздала.

Дедушка единственный, кто спокойно выносил мои капризы, и он отвез в школу меня, Хопа и Эвана. Я угрюмо молчала, сидя с ним рядом на переднем сиденье. Дедушка не желал водить стариковские машины, а ездил на черном “Понтиаке” последней модели.

Мы ехали по дороге через лес, все вокруг обильно кропил дождь. Дедушка мурлыкал, вторя мелодии, звучащей по радио. Я сидела, завернувшись в розовый пластиковый плащ, и мрачно таращилась в окно. Хоп и Эван умирали со скуки на заднем сиденье. Мы повернули к Пустоши, и я увидела мощный грузовик Эрлана и Гарольда. На моих глазах он сорвался с места и понесся как бешеный.

Я закричала:

– Они опять поймали Рони.

– Говнюки, – проворчал себе под нос дедушка.

Рони стоял под дождем, прислонившись к ящику для писем. Ему было нечем защититься от щедро падающей с неба воды – ни плаща, ни зонта, вообще ничего, кроме пластикового пакета для мусора, прикрывавшего плечи. Его книги были разбросаны по траве. Он так вцепился в ящик, что тот опасно пошатывался, и неясно было, кто рухнет первым.

Но как только Рони увидел нашу машину, он повернулся и, спотыкаясь, побежал по глинистой дороге. Он удивительно быстро исчез в лесу на соседнем холме.

– Дедушка, – умоляла я. – Дедушка, пожалуйста, остановись.

Дедушка подъехал к обочине.

– Ой, перестань. Клер, – запротестовал Хоп с заднего сиденья. – Ты его не поймаешь. Да и зачем?

– Он всю машину провоняет, – Эван был вне себя.

– Дедушка, – ничуть не смущаясь, заявила я, – нет ничего более вонючего, чем дыхание Хопа после того, как он наестся сосисок.

Дедушка смотрел на меня, откинув голову.

– Рони – твой улов, Клер. Если ты хочешь ему помочь, то тебе придется выйти под дождь и заняться поисками.

Я думаю, он проверял меня: что это – пустое тщеславие или истинное желание протянуть руку ближнему своему. Я стойко встретила его взгляд.

– Я и так уже вся вымазана бог знает в чем. Подумаешь, если еще и промокну.

Я толкнула дверцу.

– Подожди, горошинка, – сказал дедушка, но я уже выскочила из машины и пустилась по глиняной дороге.

– Рони! – кричала я.

Дождь хлестал мне в лицо. Я поскользнулась на мокрой глине и больно ударилась.

– Рони, иди сюда! Мы подвезем тебя в школу! Правда! Клянусь!

Дедушка стоял рядом со мной и, сложив руки рупором, издавал трели не хуже самого настоящего тирольца.

– Ве-е-е-рнись, Ро-о-о-ни!

Тишина. Безмолвие. Мы кричали минут десять. Я знала, что Рони следит за нами из леса на гребне холма. Я чувствовала его взгляд по мурашкам на собственном затылке. Но он не появлялся.

– Ладно, – сказал устало дедушка. – Мы не сможем стащить кота с дерева. – Он осторожно потянул меня за руку. Я буквально задохнулась в рыданиях. Я была вся в глине, промокла, и все-таки мне было лучше, чем Рони.

– Он думает, что мы приносим несчастье, – плакала я, пока дедушка вел меня к машине. – Каждый раз, когда ему приходится иметь с нами дело, что-нибудь случается.

Дедушка похлопал меня по плечу:

– Ну, ну, не так уж мы и плохи. Просто живем по разные стороны забора. Мы для него такие же чужаки, как он для нас.

Я снова повернулась в сторону леса и крикнула:

– Приходи к нам. Я оставлю калитку открытой.

Когда я была во втором классе, Нили Типтон превратил мою жизнь в ад. Задира, с задатками будущей футбольной гориллы, он выскакивал, как чертик из коробочки, из-за каждого угла, шипел – “Мэлони”, дергал меня за волосы так, что на глазах выступали слезы, и убегал, прежде чем я успевала дать отпор.

Я, конечно, знала, что Эван и Хоп с превеликим удовольствием поколотят Нили, если я их как следует попрошу. Но я росла единственной девочкой в семье и потому хорошо усвоила мужской кодекс чести – сохраняй спокойствие и своди счеты сам. Я чувствовала себя одновременно и приличной девочкой, и мальчишкой-сорванцом. Так получилось потому, что мама была безумно счастлива иметь дочку и всячески это подчеркивала, а Хоп и Эван обращались со мной, как с младшим братом, у которого просто длинные волосы и другая пиписка.

Я никогда не успевала как следует треснуть Нили, потому что он был для меня слишком ловок и увертлив.

Из-за него я приобрела привычку часто оглядываться через плечо и держать кулак наготове.

Но однажды Нили получил такой урок, что и думать забыл о моих волосах.

Все началось с его обычных штучек. На большой перемене я, с опаской оглядываясь, вышла из класса и направилась к игровой площадке. Нили, конечно, караулил за дверью. Он с силой дернул меня за волосы, так что я полетела назад, как теленок, пойманный на веревку в родео. Я шлепнулась прямо на каменные ступени и лежала там, судорожно хватая ртом воздух. Юбка у меня совершенно неприлично задралась до самых штанишек, а голова горела так, как будто меня скальпировали.

– Получила, Мэлони, – в восторге взвизгнул Нили.

Я оперлась на содранный локоть и услышала только его удаляющиеся шаги на посыпанной гравием дорожке за домом. Затем раздался стук, и Нили тяжело свалился с каменной ограды, к моей неописуемой радости. Над ним стоял Рони, холодный и невозмутимый, как огурец.

– Если ты еще раз дотронешься до нее, – сказал он спокойно, – я сверну тебе шею, как цыпленку, и воткну твой нос тебе же в задницу.

Я уставилась на Рони в немом восхищении. Нили осмеливался лишь негромко сопеть. Я встала, гордо доковыляла до него и двинула ему кулаком по голове. Личная месть свершилась – лучше поздно, чем никогда. Рони, прищурясь, смотрел на меня. Может быть, он ожидал, что вместо благодарности я оскорблю его или просто молча скроюсь, как белка.

– Спасибо, Рони, – сказала я, впрочем, не подходя особенно близко. Ведь у него могли быть вши.

– Я видел тебя и слышал, как ты звала меня тогда, на Пустоши, – сказал он. – Ты не похожа ни на кого на свете. – Он пожал плечами и ушел.

Влюбленность моя росла и крепла. Даже в детстве я была склонна к самокопанию и принялась анализировать и сравнивать свои чувства с традиционными представлениями Мэлони о любви. С моей точки зрения, они были необыкновенно величественны и монументальны, что не всем по зубам.

Шон и Бриджет Мэлони. С такими именами они вполне годились для какой-нибудь истории о неземных страстях, передаваемой из поколения в поколение. Но в лицах двух стариков – моих прапрапрадедушки и прапрапрабабушки, – чьи массивные портреты висели в главном зале нашего дома, не было ни малейшей романтики. Я боялась их – седобородого ирландца и важной худощавой ирландки в белых локонах. Из их двенадцати детей в живых осталось шесть.

Дедушка объяснил мне, что в те времена было не принято изображать на портретах улыбки. Вероятно, из-за того, что у многих стариков не хватало тогда передних зубов. Но я была уверена, – мои предки считают, что я не соответствую имени Мэлони. Взгляды их были полны укора. Сами они пересекли океан. Они вырвали землю у дикой природы и возвели ферму в тысячу акров. Они построили город и дали ему имя. Они были гигантами.

Забыть об этом было невозможно, ибо они по-прежнему были здесь, в Дандерри, под потертыми плитами на холме за домом, в окружении детей, которых они потеряли, и детей, которые их пережили, жен и мужей своих детей, внуков и других родственников – разрастающийся в стороны гранитный некрополь Мэлони.

На празднике Святого Патрика мои братья и кузены любили прятаться среди надгробий, рассказывая друг Другу страшные истории о привидениях. Обстановка значительно усиливала впечатление. А один раз из окна склепа выскочил дядя Берт в своей сутане проповедника и маске президента Никсона.

Почти все мы, в том числе и я, описались со страху.

Уж лучше создавать свои собственные романтические представления. Я ведь тоже в чем-то Мэлони. Так что и вправду лучше все самой, а то от мертвых остаются слишком суровые надежды, а живые могут напугать тебя до полусмерти, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

То, что случилось следующей весной, среди моих родственников стало называться “Днем первого предупреждения”. Это имело отношение ко мне, Рони, сестрам Макклендон, Пасхе и греху.

Глава 3

Сестры Макклендон жили в грязном переулке под названием Стикем-роуд. .

Мне доводилось слышать по их поводу немало пересудов, и я сама, несмотря на юный возраст, внесла посильную лепту в насмешки над их прозвищем – “Всунь-ка им”.

Я знала, что это касается интимных отношений между мужчинами и женщинами, и даже имела смутные представления о том, что куда всовывалось. Впрочем, на всем этом лежал отпечаток брезгливого презрения, и из бросаемых время от времени замечаний мне было известно, что, если кто-либо из моих братьев когда-либо ступит в Стикем-роуд, мама и папа немедленно спустят с него шкуру.

Если бы мама могла, то сильно пострадала бы и шкура ее брата Пита. Было известно всем, и даже детям, что наш дядя Пит Делани половину своего времени проводил у сестер Макклендон.

Я достаточно наслышалась о его порочных наклонностях и знала, что он позорит семью Делани. Может быть, именно поэтому его сыновья Гарольд и Эрлан были такими подлыми. Чего не натворишь, когда пытаешься скрыть, что стыдишься собственного отца.

Однако я отвлеклась. Их было четыре сестры – Дейзи, Эдна Фэ, Лула и Сэлли Макклендон.

Старшей была Дейзи. Женщина лет тридцати пяти, с жестоко обесцвеченными волосами и глубокими складками вокруг рта. Дать ей можно было все пятьдесят. У нее вроде бы был муж, но никто его не видел на протяжении многих лет. Два почти взрослых сына уже давно болтались неизвестно где и домой возвращаться явно не собирались. Имелись еще две тощие дочери-подростки. Некоторое время они мелькали в городке, но потом мой дядя Вильям Делани, судья округа, отправил их жить куда-то в другое место по непонятным мне причинам.

Дейзи почти все свое время проводила с Большим Роаном Салливаном. Я думаю, что по-своему она любила его.

У Эдны Фэ и Лулы мужчины не переводились, но все они были похожи на приблудных собак, готовых в любую минуту переметнуться к лучшему хозяину.

– Могу поспорить, – посмеивался дедушка, – если ткнуть пальцем наугад в любую пару сорванцов Эдны и Лулу, ни за что не попадешь в тех, у кого общие отцы.

Сэлли Макклендон, младшей из сестер, было шестнадцать. Она уже успела бросить школу, и любимым ее занятием было воровать косметику и духи в магазине. Я искренне не понимала, почему бы ей просто не покупать их, ведь это так дешево. У Сэлли был ребенок. Сын. В городке говорили, что она хуже всех. Ребенок-то у нее был, а мужа не было. Ну, я вообще не могла понять, откуда бы ему взяться – без мужа-то? Я слышала, что Сэлли нравилась дяде Питу больше других сестер Макклендон. В общем, по моим понятиям семилетней приличной девочки, сестрицы эти вели жизнь весьма таинственную. Иначе зачем бы о них говорили в основном шепотом.

Правда, моя тетя Доки Мэлони во всеуслышанье заявляла, что дом сестер Макклендон – гнездо порока.

– Грех, – говорила она, – учит нас разнице между правильным и неправильным. – А уж кому и знать это, как не ей, жене проповедника. Кроме того, она была не прочь проповедовать и сама.

– Бог предоставляет нам выбор, – внушала тетя Доки в воскресной школе, на семейных сборищах и во всех других местах, где находились подходящие слушатели. – Он говорит: вот перед вами эта дорога, а вон та. Вот грех, а вот добродетель. И если мы будем неуклонно следовать Его заветам, то никогда не пойдем по ложному пути.

В устах тети Доки господь напоминал продавца супермаркета: вот тот товар, вот этот. Но зато, послушав se, я поняла, почему нашему городу нужны сестры Макклендон. Они честно служили предупреждением всем тем, кто не обращал внимания на рекомендованный богом список полезных продуктов.

Сестрицы кое-как перебивались на социальные пособия, иногда брали случайную работу: ну там, белье постирать или убрать у кого-то в доме, плюс то, что перепадало от посещающих их мужчин. Я решила, что дядя Пит просто человек со странностями, коль скоро он может иметь что-то общее с такими женщинами.

Став старше, я поняла, что сестры Макклендон бедны, невежественны и заброшены. Но в семь лет я только чувствовала, что они вызывают в моей семье одновременно и жалость, и отвращение. Когда ко всему этому примешивается религия, то получается благотворительность.

Вот теперь о Пасхе.

Мне стыдно признаться, но Пасху я ждала лишь как день законного, непомерного потребления великих вкусностей. Это во-первых, поскольку лакомка я была превеликая. Во вторую очередь, Пасха – это игры с крашеными яйцами и новые платья, а уж Воскресение Христово отодвигалось в моей голове на такой задний план, что не о чем и говорить.

Холмы в это время пестрели цветами кизила, нежно-зеленое покрывало молодых листочков ажурно просвечивало. Дворы вокруг дома веселили глаз желтыми нарциссами и красными азалиями; воздух был приятно прохладен, и не было еще нужды отмахиваться от назойливых насекомых. Через проселочные дороги то и дело шмыгали молодые выводки кроликов. Поля меняли простоту коричневых прогалин на зеленые полосы свежей травы.

Ну и как я могла оставаться серьезной и торжественной? Единственная дочь папы с мамой, я была пасхальной принцессой. В праздник все собирались надеть что-то новое, но мой наряд был недостижимо великолепен. Мама купила мне бледно-розовое платье с кружевами у ворота и юбкой с таким количеством оборок что они стояли вокруг моей талии, как гора крема на торте. На мне были новые белые кожаные туфли и белые гольфы с вышитыми розочками, соломенная шляпа с широкими полями и розовой лентой, спускающейся до середины спины.

В субботу, накануне Пасхи, всегда красят яйца. Если чего-то и хватает на птицеферме, так это яиц. А в понедельник, после Пасхи, между прочим, день яичных салатов.

Всю субботу мы провели на кухне. Варили яйца, окунали их в краску, некоторые украшали сусальным золотом, обливали воском, чтобы получить причудливые узоры. Джош и Брэди держались отстраненно, не снисходя к нашим занятиям. Хоп и Эван хотя и вертелись рядом, но ни в какую не желали признаваться, что тоже хотели бы внести свою лепту. Старшее же поколение, в лице мамы и папы, занималось этим до одурения. Никакой Фаберже, ювелир царской семьи в России, не отдавался искусству создания пасхальных яиц с такой страстью, как мы.

Мы разложили яйца в десяток маленьких корзиночек вместе со сладостями и детскими библиями. Эти корзиночки предназначались детям сестер Макклендон. Тетя Доки, мама и еще несколько дам-благотворительниц отправляли им такие подарки каждый год.

В пасхальное утро я сбежала вниз прямо в ночной рубашке. И там, в гостиной, на самом виду стояла моя личная огромная розовая пасхальная корзина, вся в розовых бантах и с торчащим из неё мягким розовым пуделем. Мама и папа уже, конечно, встали и теперь смотрели на меня, стоя у двери.

Я вежливо сказала:

– Спасибо за пуделя, – затем отодвинула его в сторону и стала копаться в корзине, доставая из нее обернутые в фольгу марципановые яйца и цыплят, огромного шоколадного зайца с желтыми марципановыми глазами, уютно устроившегося на зеленой целлофановой траве. Я в нетерпении сорвала с зайца пластиковую Обертку. Я уже чувствовала его восхитительный вкус. Кто же не любил в детстве сладостей, но я любила их неистово.

В комнату вошел Эван в голубом пасхальном костюме. Шею его украшал белый шелковый галстук. Волосы приглажены, в руках белая Библия. Ему было двенадцать, и он был полон решимости делать все как полагается.

– Пасха не для этого, – заявил он. – Мы должны подождать.

– Эван прав, – поддержала мама. – Клер, сладости после церкви.

Я уже поднесла зайца ко рту. О, искушение! О, грех пристрастия к шоколаду!

– Клер! – повысил голос папа.

– О, черт возьми! – выпалила я.

Я была обречена. Обречена, как только слово соскользнуло с моих губ. Христос воскрес не для того, чтобы Клер Мэлони поминала черта над шоколадным зайцем в пасхальное утро.

Вот поэтому я не участвовала в катании яиц, не стукала радостно по яркой скорлупе чужого яйца своим, проверяя, чье крепче. Мою драгоценную корзину с шоколадным зайцем, розовым пуделем и всем прочим пришлось отдать детям сестер Макклендон. Больше того, мама потащила меня с собой в это мерзкое место, на Стикем-роуд, куда в другие дни вход мне, разумеется, был заказан. Это должно было научить меня смирению.

Все здесь напомнило мне Пустошь, где жил Рони: на дворе, вокруг которого теснились малюсенькие полуразрушенные домики и проржавевшие прицепы, валялся мусор, скомканные бумаги. Зато здесь не было ни цветов, ни кустов. Жизнь проходила без излишеств, и только лесные деревья отбрасывали длинные тени на две древние машины с лысыми шинами. По двору бродили пугливые и неприветливые собаки. Такими же были и дети. На любом мало-мальски свободном месте неминуемо скапливался всякий хлам. Очередной муж Эдны Фэ с открытым ртом храпел на кушетке под деревом. Рубашка у него была расстегнута, рука сжимала перед джинсов.

– Возблагодарим бога за его щедрость к нам, и да сподобит он нас помочь тем, кто не в силах помочь себе сам, – произнесла тетя Доки, нажав на тормоз своего “Кадиллака”.

– Аминь, – отозвалась мама.

– Господи, очисти это место от греха, – подключилась с заднего сиденья Сара Кихо, двоюродная сестра мамы.

– И пожалуйста, накажи людей, которые могут выбрасывать по десять долларов, – добавила мамина старшая сестра Ирэн.

– И это все, что достается им от Пита? – спросила Руби О’Брайен. Я обожаю тетю Руби. У нее был небольшой магазин одежды, и она позволяла своим детям рисовать на стенах их спален. Она была ветреной и всегда невпопад выпаливала что-нибудь неподобающее в присутствии нас, детей.

– Давайте сменим тему. Руби, – сказала мама. – Клер, ты подожди у машины. Можешь вынуть несколько яиц, если хочешь, и раздай детям. Мы вынесем корзины потом. Сначала надо зайти поздравить хозяев со Светлым Христовым Воскресением.

– Хорошо, мама, – с облегчением вздохнула я. Мне вовсе не хотелось таскаться за ними по этим грязным лачугам и молиться, сидя на грязных скамьях.

– Поговори с этими детьми о Христе, – сказала мне тетя Доки. – И непременно научи их благодарить за подарки. Надеюсь, ты сумеешь заставить их вести себя как следует.

– Да, мадам.

Мы вышли из машины, и дамы засуетились вокруг чумазых мальчишек и девчонок, которые возили ногами по песку, не отвечали на вопросы и бросали восторженные взгляды на мой великолепный розовый наряд и корзину с пасхальными яйцами, которую я достала с заднего сиденья. Хорошо еще, на мне не было шляпы. Я и без того неожиданно смутилась и почувствовала себя немного глупо.

Эдна Фэ, Лула и Сэлли вышли приветствовать нас. Они все были в обтягивающих джинсах и плотно прилегающих, низко вырезанных блузках. Лица их были густо размалеваны дешевой косметикой.

Сэлли уже полностью соответствовала всем требованиям клана Макклендон. Ее крашеные волосы победно развевались, ее тело просвечивало сквозь тонкую ткань, как зрелая дыня через прорванную упаковку. Эдна Фэ и Лула представляли собой нечто среднее между Дейзи и Сэлли. Вместе они могли бы представить все стадии изменения портрета Дориана Грея – тяжелая, изрядно потрепанная чувственность Дейзи, увядающая свежесть Эдны и Лулы и еще вполне недурненькая Сэлли. Боже, что ждет ее впереди, когда тяжелая жизнь высосет ее, как апельсин, и выплюнет за ненадобностью.

Я так внимательно рассматривала выстроившихся вдоль стены женщин, что чуть не уронила корзину с пасхальными яйцами.

– Какая ты хорошенькая, – сказала вдруг Сэлли. Она подошла совсем неслышно и наклонилась слишком близко ко мне. Прядь моих волос оказалась в ее пальцах, и Сэлли перебирала их, не отрывая от меня взгляда. – Ты похожа на рассыпчатый клубничный торт с голубыми глазами. О, какие глаза! Яркие, как сапфиры. Ты вбираешь ими весь мир. О чем ты думаешь, маленькая королева?

Я думала: “Если ты опять дотронешься до моих волос, я увернусь и ударю тебя”, – но наши отношения с мамой только-только наладились, и я удержалась.

Мама, появившись, как всегда, вовремя, встала между нами. Вежливая, но холодная улыбка застыла на ее губах. Она не произнесла ни слова, но Сэлли отодвинулась. Сэлли боялась маму и ее сестер.

– А где Дейзи? – спросила тетя Доки. – Она собирается с нами молиться?

– А, – сказала Эдна Фэ, зажигая сигарету, и кивнула в сторону одного из домов. – Она еще не готова.

Лула глуповато хихикнула и тут же прикрыла рот рукой.

Тетя Доки укоризненно посмотрела на нее и, сердито поджав губы, покачала головой.

– Понятно. Я поговорю с ней попозже. – Судя по тону, каким это было сказано, разговор не сулил Дейзи Макклендон ничего хорошего.

Мама вынула из машины коробку с подарками и, наклонившись ко мне, сердито прошептала:

– Оставайся около машины. И чтоб к дому Дейзи ни ногой – шкуру сдеру!

У-у-у! Меня записали с братьями в одну компанию. Я кивнула.

И вот я стою во дворе лицом к лицу с десятком грязных босоногих детей самого разного возраста, начиная с моих ровесников и кончая теми, кто еще почти не умел ходить. Все они так уставились на мою корзину, что, казалось, еще мгновение этого напряженного молчания, и они собьют меня с ног и удерут с ней.

– Хотите послушать про Иисуса? – безнадежно спросила я, и молчание было мне ответом. Что ж, попробуем иначе. – Хотите пасхальных яиц? – Все моментально закивали и потянули ко мне руки.

Я пошарила в корзинке и нашла сначала несколько марципановых, потому что каждый ребенок знает, как разочаровывает крашеное яйцо, только сними с него скорлупу.

Но детям сестер Макклендон было все равно. Они хватали и марципановые, и обычные яйца с одинаковой поспешностью. Рассматривая их широко раскрытыми глазами, они изумленно трогали рисунки, срывали обертку, очищали цветную скорлупу черными ногтями и медленно жевали, смакуя каждую крошку.

Мне стало совсем нехорошо. Стыд-то какой! Я ненавидела это ужасное место, этих заброшенных детей. Сейчас сестры Макклендон молятся вместе с богатыми дамами только для того, чтобы их детям досталась бесплатная еда. Всего лишь обмен, полчаса смирения за несколько пасхальных яиц. Чем же это лучше того, на что они соглашались с мужчинами?

Я думала о Рони, который настолько горд, а его отец настолько зол, что никто никогда не решался явиться на Пустошь со своею дурацкой благотворительностью. И я радовалась, дрожа и покрываясь гусиной кожей, что Рони не сумели превратить в такого же выставочного нищего, как детей Макклендон.

Мои размышления прервало неровное урчание мотора. По грязной дороге ехала машина, дребезжа всеми своими частями. Как будто материализовавшись из моих мыслей, Рони въехал во двор на старом грузовике своего отца.

Я открыла рот от удивления. Рони было только двенадцать лет! Однако он совершенно самостоятельно вкатил эту развалину во двор и заставил ее остановиться. Выйдя, он застыл на месте, уставившись на меня. Его футболка была грязной, сквозь дырявые джинсы светилось грязное тело.

Этот мальчишка – зачем он приехал на Стикем-роуд к этим ужасным женщинам?

– Что ты здесь делаешь? – потребовала я объяснений севшим голосом.

От моего требовательного тона с лица его исчезло изумление. Оно стало абсолютно непроницаемым.

В этот момент входная дверь в доме Дейзи распахнулась настежь.

Из нее пулей вылетела Дейзи в лифчике и джинсах, растрепанные волосы мотались по лицу. Один глаз заплыл.

– Уведи его, Рони! – завопила она. – Вытащи этого сукина сына из моей постели! Я больше не желаю иметь дело с этим дерьмом!

Дети разбежались, как тараканы при включенном свете. Я как будто вросла в землю, замерев от странного чувства восхищения и испуга. Рони сжал кулаки и вошел в дом. Дейзи с проклятиями помчалась за ним следом.

“О, мама, поди сюда и захвати свой пистолет”, – хотела я крикнуть, потому что знала, что маленький дамский пистолет у нее в сумочке. Но я только беззвучно разевала рот и не могла даже пошевелиться.

Я вся обратилась в слух. Из дома доносился приглушенный голос Дейзи, какой-то шум и затем низкий, отчетливый бас Большого Роана Салливана:

– Убери свои когти от моего лица, ведьма, или я снова врежу тебе как следует.

Хлопнула дверь, и из нее, тяжело ступая на свою металлическую ногу, вывалился Большой Роан, на его огромном волосатом брюхе висел незастегнутый ремень от брюк. Он был черноволосым великаном с бульдожьей челюстью. Налитые кровью глаза остановились на мне, и я окоченела от страха.

– Не нуждаюсь, чтобы на меня пялился кто-то из Мэлони, – громко сказал он. – Гимны распевают, Библию читают, ханжи проклятые! Чего вытаращилась, соплячка?

Я, чувствуя слабость в ногах, прислонилась к машине тети Доки и изумленно уставилась на него.

– Оставь ее, Большой Роан, – потребовала Дейзи. – Она всего лишь маленькая девочка.

– Заткнись. – Он заковылял вперед, размахивая руками. – Видишь того ублюдка? – указал он на босого ребенка со светло-каштановыми волосами. Сэлли, видимо, увидела эту сцену из окна, потому что стремительно выскочила из дома и подхватила ребенка на руки.

– Иди отсюда! – закричала она. – Вот только тронь его!

Большой Роан оскалился.

– Была нужда связываться с твоим щенком, дрянь паршивая. Я воевал, а теперь нищий! Кто это сделал, а?! – Он огляделся, будто ища виноватого. – Твой папаша и такие же, как он… их-то небось послали в безопасное местечко. Я, я расплачивался за них. Во какой кусок мяса отхватили! – Он похлопал себя по металлической ноге. – Ну вот, я вернулся, и что у меня есть? Сраное пособие вместо денег и дырка для дерьма вместо дома. Перестань глазеть на меня. Перестань!

Из дома Дейзи выскочил Рони. Он быстро сбежал по разбитым деревянным ступеням и, встав между мной и Большим Ровном, закричал:

– Уйди отсюда, лезь в грузовик.

– Прочь с дороги, сопляк!

– Она не виновата, что богатая, – сказал Рони. – Она тебе ничего не сделала.

– Эй, парень, когда я захочу услышать твой голос, я тебя хорошенько тресну, а пока лучше помалкивай. – Большой Роан, обращаясь ко мне, показал пальцем на ребенка Сэлли. – Не можете оставить бедную девушку в покое? Не можете даже признаться, что вы виноваты? Являетесь сюда как посланцы самого господа с дарами, а вы обыкновенная мразь!

– Злишься, что он слишком хорош, чтобы быть твоим, – завизжала Сэлли.

Я думала, что сейчас проглочу язык. У меня дрожали колени. Они все сумасшедшие. Большой Роан кричал, тряся головой и выпучив глаза:

– Этот ублюдок знаешь чей? Твоего прекрасного дяди Пита Делани.

“Моего дяди Пита?” – повторила я про себя, и вид v меня был самый дурацкий.

Подошла Дейзи и встала между Сэлли и Большим Ровном.

– Замолчи, – зло сказала она. – Мы все попадем из-за тебя в беду!

Рони взвыл от ярости и толкнул своего отца; Большой Роан, потеряв равновесие, растянулся на земле. Рони скалился, как зверь, готовый к защите.

– Ну-ка, вставай, – процедил он наконец сквозь стиснутые зубы. – Быстро!

– Не смей мне приказывать, выродок! – Большой Роан протянул руку и, схватив Рони за лодыжку, рванул на себя. Рони упал на спину, хватая ртом воздух. Его отец навалился на него и, совершенно обезумев, схватил его за горло. – Не смей приказывать мне, щенок! – повторил он, сдавливая шею Рони.

Рони, задыхаясь, пытался оторвать цепкие пальцы отца, но сил у него, конечно, не хватало.

– Отпусти его, – визжала Дейзи. – Ты его насмерть задушишь.

– Пусть не приказывает! – тупо твердил Большой Роан, плохо понимая, что он делает.

Мне было всего семь лет, но бейсбольные тренировки с братьями не пропали даром. Руки у меня – о-ого-го, и биту я бросаю далеко и точно. Раздумывать было некогда. Мне не хватало воздуха, я почти ослепла от ярости и ужаса. Я вытащила из корзины крутое яйцо, откинулась назад и со всей силы всадила его между лопаток Большого Роана.

Он по-прежнему держал Рони за горло, но, ослабив хватку, изумленно оглянулся через плечо. Я вытащила еще одно яйцо и замахнулась.

– Отпусти Рони!

– Какого дьявола? – пробормотал Большой Роан.

Очередной снаряд я влепила ему точнехонько между глаз.

Удар попал в цель. Роан был здорово пьян. Его глаза закатились, и он отвалился в сторону. Я убила его. Я была в этом уверена. Я убила его в Светлое Христово Воскресение. Рони медленно поднялся. Его лицо посинело, на шее отпечатались следы толстых пальцев Роана. Рони хватал воздух ртом. С губ его стекала слюна, и он вытер ее рукавом. Стоял он очень неуверенно и, подняв голову, рассматривал меня остановившимися серыми глазами.

– Это за Нили Типтона, помнишь? – сказала я, чтобы избежать его благодарности. – И за то, что вытворяли Эрлан и Гарольд. Мы квиты.

Он слабо кивнул.

Всё это продолжалось не больше тридцати секунд. Мама и все остальные едва успели подбежать к нам. Откуда-то появился этот вшивый муж Эдны Макклендон, и вместе с женой они помогли Рони втащить его отца в грузовик.

– Я убила его? – спросила я маму.

Слезы текли по моим щекам.

– Нет, – ответила она, обнимая меня одной рукой за плечи. В другой у нее был револьвер. – К сожалению, нет.

– Мама, он сказал, что малыш Сэлли – сын дяди Пита.

Рот мамы сжался. Щеки порозовели.

– Есть вещи, которые не обсуждают, – заявила она.

– Но дядя Пит все время приходит к Сэлли! Я слышала об этом и…

– Клер Карлин, никого не касается, что делает твой дядя. И никогда не повторяй сплетни.

Рони за все это время не произнес ни слова. Он молча вскарабкался в кабину грузовика. Ему двенадцать лет, и в Пасхальное воскресенье он везет своего в стельку пьяного отца домой. По его лицу видно было, Насколько он унижен. Я не могла позволить ему уехать вот так. Я со всех ног помчалась к темному “Кадиллаку”. Дверца была не заперта. Я рванула ее на себя и выхватила из корзины того самого огромного шоколадного зайца, с которого и начались все мои сегодняшние несчастья.

Я подбежала к грузовику, когда мотор уже вовсю урчал. Рони недоуменно уставился на меня. Я сунула зайца ему в руки.

– Возьми его, – я чуть не плакала. – Это тебе от меня. Не потому, что сегодня Пасха, не из-за Иисуса, и это не благотворительность. Это потому, что ты мне нравишься. Возьми его и съешь!

Рони пожал плечами, чтобы скрыть замешательство. Меня мутило от запаха пота, застарелой грязи, нестираной одежды, но я не отошла, пока грузовик не тронулся с места.

Потом я поспешно раздала пасхальные корзины притихшим, напуганным детям. Сэлли побежала в дом, унося с глаз долой своего малыша, сына дяди Пита, а значит, моего кузена. Это было правдой. Мне не позволили говорить об этом, но это было правдой.

Я старалась закончить побыстрее, не дожидаясь, чтобы кто-нибудь из детей сестер Макклендон сказал мне “пожалуйста” или “спасибо”. Мне было так стыдно за всех нас.

Один из кузенов папы, Винс О’Брайен, муж Руби, был городским шерифом. Руби, когда мы вернулись, все ему рассказала, и он послал пару своих помощников на Пустошь, чтобы убедиться, что Рони ничего не грозит. Но Большой Салливан все еще спал в грузовике, а Рони благоразумно убежал в горы. Он знал, когда ему лучше исчезать.

Меня очень хвалили и говорили, что я поступила, как добрая христианка, выйдя против Большого Роана, как Давид против Голиафа. Эван пытался прочесть мне эту библейскую легенду, но я попросила его заткнуться и оставить меня в покое. Мне нужно было о многом подумать.

У меня было так много всего, а у Рони ничего. Вот что в очередной раз явилось результатом моих размышлений. Я поклялась исправить эту вопиющую несправедливость всеми доступными мне средствами.

Глава 4

Мне вообще-то нечасто удавалось увидеть Рони, особенно после того, как он стал учиться в средней школе, но слышала я о нем постоянно.

– Рони Салливан явился сегодня с огромной шишкой на лбу, – рассказывал однажды вечером Хоп последние школьные новости. – Я слышал, что он застал Эрлана и Гарольда, когда они опять пытались разбить его ящик для писем. Ну они ему, конечно, как следует наподдали.

– Мама, ну сделай хоть что-нибудь, – умоляла я. – Они из него все мозги выколотят.

Мама вздыхала и поглядывала на свою мать. Бабушка Элизабет считала, что Эрлан и Гарольд были бы мягче и добрее, если бы их мать, жена дяди Пита, не умерла молодой. Но каковы бы они ни были, в конце концов, они ее внуки.

– В детстве нужна мать, тогда дети вырастают более тонкими и добрыми людьми, – говорила она с горечью. Придумав себе такую отговорку, она предпочитала не обращать внимания на выходки мальчишек.

Прабабушка Алиса, впрочем, всегда огрызалась.

– Пит не очень-то убедительный пример, а ведь его мать как будто бы до сих пор жива, – и она окидывала бабушку торжествующим взглядом, добавляя: – Все дело в дурном воспитании.

Бабушка Элизабет начинала плакать. Мама успокаивающе похлопывала ее по руке и обращалась к папе:

– Я уже устала убеждать Пита. Может, ты попробуешь еще раз?

Папа вздыхал. Он был близок с другими братьями мамы, но Пита выносил с трудом.

– Он никого не слушает, – досадливо отмахивался отец, и все продолжалось по-прежнему.

– Рони скоро бросит школу, – предсказывал Эван, самый добросердечный из моих братьев, – никто не может вынести таких издевательств.

Эван почти хотел этого. Ему не доставляли удовольствия ежедневные мучения Рони. Я думаю, Эван лучше других понимал такие вещи, потому что у него была когда-то астма. Тогда он не мог бегать и играть, как другие, и дети дразнили его. Он умел сочувствовать.

Я была вне себя. На следующем семейном сборище я подошла к Эрлану и Гарольду, чтобы проклясть их.

– Чтоб вы сдохли, и пусть канюки склюют ваши кишки, – выпалила я и добавила почти совершенно спокойно совсем другим тоном: – Надеюсь, что болезнь, от которой вы умрете, будет мучительна.

Они засмеялись.

Но вопреки предсказаниям Эвана, Рони держался, как сорняк на пастбище. У него не было денег на хорошие тетради и карандаши или на то, чтобы поехать с классом в Атланту на концерт или в музей науки. Я и мои родичи принимали это как само собой разумеющееся.

Он не мог позволить себе позавтракать в школьном буфете или купить самое необходимое для занятий спортом, хотя тренеры наперебой зазывали его, крупного и агрессивного, во все команды. Он довольствовался самым минимумом. Позже, когда я узнала его лучше, я поняла, почему он так поступал.

– Единственное, что ты можешь надеяться сохранить, – сказал он мне как-то, – это то, что ты хранишь у себя в голове.

Он исчез из школы только один раз, ранней весной, когда Большой Роан ограбил склад дяди Пита.

Дядя Пит продавал подержанные машины и держал запчасти к ним в низком бетонном здании на задворках города. Народу после шести вечера там почти не было.

В это самое здание, набитое фильтрами для масла, шлангами и прочими штуковинами, в одну из мартовских ночей Большой Роан, пьяный как обычно, и сумел въехать. Но склад дяди Пита был защищен своеобразной сигнализацией. В соседнем доме жили Дот и Ригби Бойлес, баптисты, державшие не меньше десятка собак.

Собаки, разумеется, залаяли, Бойлесы вызвали шерифа О’Брайена, и Большой Роан минут через тридцать оказался за решеткой. Дядя Вильям Делани приговорил его к двум месяцам заключения. Рони тогда было только четырнадцать, и других родственников у него не было. Моя тетя Бесс, прихватив с собой еще двух работников социальной службы, отправилась на Пустошь, чтобы забрать несовершеннолетнего под опеку закона. Рони как сквозь землю провалился. Его разыскивали несколько дней, но безрезультатно.

– Рони будет голодать, – пожаловалась я дедушке Джорджу в надежде, что уж он-то что-нибудь придумает. И надежды мои полностью оправдались.

Дед приложил к губам палец и подмигнул мне.

– Не бойся, – таинственно прошептал он. – Не будет. Я знаю, где Рони.

Озеро “Десять прыжков” принадлежало семье Мэлони бесконечно давно. Находилось оно в миле от старой мощеной дороги, и попасть туда можно было лишь по узкой тропинке, вившейся по холмам, да и та постепенно становилась еле заметна. Рассказывали, что озеро получило свое странное название еще от индейцев-чероки. У них существовала легенда о воине, который пересек озеро десятью прыжками, отталкиваясь от спин гигантских черепах.

Лет двадцать тому назад дедушка помог своему дяде Харви построить на берегу охотничий домик. Харви, в прошлом моряк, занимался подъемом затонувших судов на побережье Джорджии. Поэтому дом представлял собой странную конструкцию из бревен со старых кораблей. Камин в нем сложили из круглых гладких камней, использовавшихся в свое время мореплавателями как балласт. Харви раздобыл их, когда поднимали со дна шхуну восемнадцатого века. Позже землю и дом унаследовала племянница Харви. Она жила в Миннесоте, и мы никогда ее не видели. В общем, местом этим никто не интересовался. Дедушка исправно вносил налог на собственность неведомой родственницы, и все.

Дедушка припарковал свой грузовик в тени густых зеленых лавров, и по берегу озера мы пробрались к домику. Вид у него был совершенно заброшенный: темные окна без единого стекла и темный провал входа, не прикрытый дверью, смотрели на нас весьма мрачно. Редкий забор огораживал ветхое строение, ничуть не украшая пейзажа.

– Рони здесь?

– Да, – ответил дедушка. – Он часто удит здесь рыбу. Я десятки раз видел его грузовик. Я видел и его самого у дома, но старался не попадаться ему на глаза.

– Почему?

– Это единственное место, где он может чувствовать себя в безопасности. Как дикий зверь в своей норе. Если он заподозрит, что мы нашли его убежище, он может никогда больше не появиться здесь. Но думаю, что это лучшее из того, на что он может рассчитывать, пока его отец в тюрьме.

– Папа и кузен Винс уведут его отсюда, если найдут!

– Я знаю. Может быть, это и неправильно по закону, но я не могу выдать его. – Он прижал толстый палец к кончику моего носа. – Это наш с тобой секрет. Об этом знает еще только твоя бабушка Дотти.

Я согласно кивнула. Мы вернулись к грузовику, и дедушка вынул из него большую картонную коробку с едой. Мы оставили ее на лужайке под лаврами. Дедушка вырвал из блокнота, который он достал из кармана, листок бумаги и протянул мне карандаш. Я написала:

“Рони, это можно есть. Мой дедушка говорит, чтобы ты не беспокоился. Мы никому не скажем. Твой друг Клер”.

– Если он кому-то и доверяет, То только тебе, – сказал дедушка.

Приехав на следующий день, мы увидели, что коробка стоит на том же месте, но пустая. Я была ужасно горда и с тех пор каждый день оставляла Рони длинные письма.

Мы возили ему продукты на протяжении месяца – домашнюю ветчину бабушки, жареных цыплят, запеканки, ломти тортов и пирогов.

– Не знаю, где скрывался этот парень, – удивился папа, – но похоже, что он неплохо устроился. Надо отдать ему должное.

– Да, сын, надо, – сказал дедушка.

Рождество в городе праздновалось с размахом и так красочно, что в глазах рябило. Мне все это ужасно нравилось. Дамская ассоциация руководила организацией фестиваля, а мама и тетя Ирэн, ее старшая сестра, руководили ассоциацией.

Все магазины открыли рождественские распродажи сразу после Дня благодарения. О, эти украшения и прочие мелкие мелочи! О, чудный праздник Рождества! Когда я была маленькая, это означало километры серебряного дождя, тысячи пластмассовых Санта-Клаусов, тучи искусственных снежинок на окнах, паутину электрических лампочек по всему городу и высокие нарядные елки. На центральной площади стояли деревянные ясли с вырезанными из фанеры в полный рост библейскими персонажами.

В воскресную декабрьскую ночь сотни людей собрались на площади послушать объединенный церковный хор, посмотреть на парад, встретить Санта-Клауса и порадоваться рождественским огням на гигантском кедре.

Семейства Мэлони и Делани прибыли заранее и заняли целый угол там, где Главная улица раздваивается и огибает здание суда. Воздух был морозным, но мне было тепло в отличном шерстяном пальто и рейтузах. В ожидании начала действа я возбужденно толкалась со своими братьями и кузенами.

Церковный хор запел “Звенящие колокольчики” на сцене, возведенной около Торговой палаты; на площадь вступили участники парада, возглавляемые тетей Ирэн в костюме ангела с большими крыльями, обтянутыми белым муслином. Я почему-то оглянулась и встретилась взглядом с Рони. Он стоял отдельно ото всех под жестяным навесом магазина, дешевых товаров и наблюдал за мной.

Мне было девять лет, я была маленькой и толстой. Он в свои четырнадцать здорово вытянулся и был отчаянно худ. Тяжелые темные пряди волос заложены за уши. Он выглядел настоящим оборванцем в своих выгоревших джинсах и поношенном пиджаке с медными пуговицами, две из которых были оторваны. Плечи уныло опущены, глаза смотрели холодно и отсвечивали серебром, как гирлянды на окне магазина за его спиной.

Мое безотказное воображение заработало вовсю. Итак, Рони – ковбой, который случайно забрел сюда с ближайшего ранчо. Одинокий, без денег. Грязь въелась в него от пыльных троп, а не от омерзительного прицепа. Пуговицы? Пуговицы потеряны в схватке с угонщиком скота.

Придумав себе такой образ, я начала незаметно протискиваться в последние ряды толпы и наконец независимо прислонилась к столбу навеса, засунув потные руки в карманы пальто. Рони настороженно наблюдал за мной.

Он был совершенно неподвижен, но это была неподвижность кота, караулящего птицу. Я была уверена, что Рони тщательно взвешивал, что будет, если он заговорит с этой маленькой девочкой, притворяющейся взрослой. И где сейчас ее кузены-садисты? И что, собственно, произойдет, если кто-нибудь из ее сверхбдительных родителей и двух десятков других правоверных членов клана Мэлони оглянется и увидит нас вместе?

– Что ты тут крутишься, смешной маленький воробышек? – сказал он наконец.

– А сам-то? – заявила я в ответ. – Смешной большой воробей, – хотя на эту птицу он был меньше всего похож. Просто ничего другого в голову не пришло.

– Ты похожа на рыжего эльфа.

Я восприняла это как приглашение и пододвинулась поближе. Моя голова еле-еле доставала до верхнего кармана его куртки.

– Я вырасту.

Он смотрел перед собой.

– Ты вообще-то ничего.

– Ты тоже.

– Из тебя, пожалуй, получится недурной писака.

Я расплылась в улыбке.

Парад продолжался. На площадь въехал грузовик с пожарной лестницей, на которой расположились пожарники-добровольцы. Они бросали в толпу сладости. Над моей головой просвистел миниатюрный пакетик, и Рони ловко поймал его. Он держал этот пакетик жженого сахара на своей ладони, рассматривал и гладил так, как будто он был золотой. Затем уже с равнодушным видом протянул его мне.

– Он сначала в тебя попал, – сказал он.

– Нет, это ты поймал его. Он твой. Я не люблю жженый сахар. – Это было вранье. Но, возможно, этот маленький пакетик конфет был единственным его подарком на Рождество. Рони пожал плечами, но аккуратно положил его в нагрудный карман.

– Мне ничего не видно, – сказала я застенчиво. – Ничего, если я вскарабкаюсь на подоконник?

– Ты упадешь и что-нибудь себе сломаешь.

– Не-а. Я буду держаться за тебя. – Я ухватила его за рукав, и он весь напрягся. Рони огляделся вокруг, как будто боялся, что его обвинят бог весть в чем. Еще бы – девица, пусть и десятилетняя, из семейства Мэлони на виду у всех цепляется за грязное отродье Салливана. Я неловко вскарабкалась на широкий деревянный подоконник магазинного окна и уселась там, положив руку ему на плечо.

– Ты не двигайся, и я тогда не упаду.

– Совсем не смешно. Слезай оттуда. Давай слезай и проваливай, откуда пришла.

– Все в порядке. Это ведь моя идея. Посмотри. – Я показала на тетю Ирэн. Она поворачивала за угол, и ее проволочные крылья хлопали на ветру.

– Ну, хватит, слезай, – снова сказал Рони низким голосом.

Я видела, как мама, стоявшая в первом ряду зрителей, подняла голову. Не обнаружив меня возле себя, она повернулась и стала высматривать меня в толпе. Вот она заметила меня рядом с Рони, ее глаза буквально полезли на лоб, а рот изумленно приоткрылся. Она похлопала папу по плечу, и он тоже взглянул в нашу сторону. Я улыбалась, всем своим видом показывая, мол, что тут особенного. Папины рыжие брови выгнулись дугой, он закатил глаза. Мама грозно нахмурилась. Но тут он взял ее за руку и что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула, поджав губы, и они снова стали смотреть парад.

– Видишь, – победоносно сказала я Рони, ощущая под рукой его твердое, как камень, плечо. – Никто не возражает.

Минутой спустя он угрюмо произнес:

– Ты ничего не понимаешь.

Я-то как раз считала, что понимаю все, и очень хорошо. Я как раз хотела ему это сказать, но мимо с громким пением потянулся школьный оркестр, за которым шествовали дядя Двейн и тетя Ронда, изображающие Иосифа и Марию. Приличные люди не разговаривают, когда мимо них проходят Иосиф и Мария.

Дядя Двейн, закутанный в простыни, со своей длинной бородой выглядел прямо как на картинке в детской Библии. Тетя Ронда – тоже вся в белом – видимо, очень уж старалась удержать в руках игрушечного младенца Иисуса и от излишнего усердия все время съезжала с маленького коричневого мула, которого вел под уздцы дядя Двейн.

За ними на опасливо косящих лошадях ехали три апостола – из-под их пышных одеяний выглядывали вполне современные седла.

Я наклонилась и горячо зашептала Рони:

– Я все отлично понимаю. Вот, например, ты обязательно должен жаловаться, когда тебя бьют Эрлан и Гарольд. Им здорово попадет, и они отстанут.

– Богачам никогда не попадает.

– Они не богачи. Дядя Пит все деньги проигрывает на ралли.

– Ты просто ничего не понимаешь, – опять повторил он.

– Знаешь что? – поменяла я тему. – Ты можешь нарубить у вас на Пустоши веток падуба и омелы и принести маме. Она украшает ими дом на Рождество. Она даст тебе коробку домашнего печенья.

– Ну да, так я и поверил.

– А вот и даст.

– Меня никто не приглашал.

– Я тебя приглашаю.

– Но ты же ничего не понимаешь. – Это становилось невыносимым.

– Скажешь еще раз, и я тебе все волосы выдеру, вместе со всеми твоими ужасными вшами, если они у тебя еще есть. – Боже, что я несу?! Какой ужас! Как глупо и жестоко. Его глаза так зло сверкнули, что я чуть не проглотила язык. – Я не то хотела сказать, Рони, я не…

Моя мольба была прервана. Вся толпа ахнула. Я слышала, как кто-то крикнул:

– Господи, да остановите же его!

К шествию присоединился Большой Роан. Огромный, похожий на обезьяну, он кое-как доковылял до середины Главной улицы и остановился, любуясь произведенным впечатлением. На нем были рубашка-шотландка и мешковатые брюки, с шеи свисала гирлянда. Грязные темные волосы торчали во все стороны, лицо опухло, из угла рта торчал окурок, который он, не переставая, жевал. Так он немного постоял, презрительно кривя рот.

Потом Большой Роан рванул прямо через отряд девушек-скаутов. Те выронили с перепугу свое знамя и разлетелись в стороны, как зеленые листья во время бури.

Большой Роан, как трактор, пробивался вперед, размахивая пивной бутылкой.

– Хотите посмотреть на Санта-Клауса? – орал он. – Сейчас сниму штаны, и вы сможете расцеловать его в обе щеки.

Он швырнул бутылку и попал в пугливую лошадь одного из апостолов, лошадь шарахнулась и столкнулась с мулом тети Ронды. Тетя, разумеется, свалилась с него. Переполох разрастался, как лесной пожар. Школьный оркестр раскололся пополам, и моя кузина Эстер свалилась под ноги оркестрантам вместе со своей трубой. Мул очутился рядом с пожарной машиной, пожарники стали бросать в него конфетами, отчего он понесся еще быстрее.

Мул пронесся мимо тети Ирэн, сломав одно из ее ангельских крыльев, и она упала набок, как потерпевший аварию самолет.

Мои ноги буквально приросли в подоконнику. Люди кричали. Папа и несколько других мужчин выбежали с площади на улицу и схватили Большого Роана. Он покачнулся и ударил папу в лицо.

Я закричала от страха и ярости и вдруг поняла, что стою на тротуаре, совершенно одна. Рони каким-то образом стащил меня с подоконника, и я этого умудрилась не заметить.

Он растворился в толпе или испарился от стыда.

Газеты Атланты и телевидение поведали миру о рождественском параде в Дандерри. Мы выглядели в их репортажах смешными провинциальными чудаками.

У папы был сломан нос. Большого Роана приговорили к трем месяцам тюрьмы. Вся моя семья – и клан Мэлони и клан Делани – поклялась, что ни один из Салливанов никогда не переступит порога их дома.

Когда распространились слухи о моем общении с Рони во время парада, я стала в семье козлом отпущения. Маме настойчиво советовали не спускать с меня глаз, явно намекая, что, повзрослев, я могу натворить что угодно – хоть стать циркачкой, хоть голосовать за республиканцев.

Кузен Винс на сей раз серьезно занялся Рони и поймал его прежде, чем тот успел сбежать на озеро.

Дядя Вильям подписал судебный ордер, и тетя Бесс с легким сердцем отправила Рони в приют в Атланту. Потом она говорила всем, как ей приятно сознавать, что Рони Салливан будет на Рождество сыт и в безопасности.

Глава 5

Тетя Джейн, ведавшая библиотекой города, как-то сказала мне, что только в горе и страдании вызревают лучшие книги, те, что становятся истинными сокровищами в копилке человечества. Ну, насчет сокровищ не скажу, но в чем-то тетя, безусловно, была права.

Я была в отчаянии и не знала, как утешить Рони в тот месяц, который он провел вдали от меня. Под пружинами моего матраса росли груды писем, стихов и рассказов, написанных после Рождества. Почти все время я проводила дома.

– Ну, конечно, ты можешь послать ему что-то из написанного, – осторожно сказала мама, когда я спросила ее разрешения. – Но сначала стоит проверить твои сочинения с точки зрения… хмм… правописания.

Я не поддалась на эту уловку. Я прекрасно поняла, что в действительности имела в виду мама. Мои письма станут похожи на те, которые мы получали из Вьетнама от Джоша: полно фраз, замазанных черным.

– Я подумаю, – осторожно сказала я.

Я набралась идей, а главное, не совсем понятных мне слов для стихов, посвящаемых моему незадачливому Рони, читая книги, которые мне читать явно не следовало.

Наш дом был полон очень умных книг. Те, которые для меня, находились в гостиной на первом этаже. Полки там ломились от энциклопедий, книг по сельскому хозяйству, переплетенной в кожу классики, например, собраний Шекспира и Диккенса. Кофейный столик чуть не прогибался от маминых гигантских красочных альбомов по искусству. Но те книги, которые читали взрослые, хранились в спальне мамы и папы.

Целые пирамиды книг в мягких обложках лежали на полу под полированными тумбочками из вишневого дерева. На стороне папы была дикая территория, населенная гангстерами, вооруженными злодеями, крутыми сыщиками. Всем им нравилось, чтобы их джин был холодным, а бабы горячими. Микки Спилейн, Луи Л’Амур, Роберт Хайнлайн, Джон Макдональдс. Мужское чтиво.

Коллекция мамы была более разнообразной, но не более изысканной. Толкиен, Воннегут, Лилиан Хеллман, Джон Ле Герр, груды толстых приторных исторических любовных романов, в которых кипели небывалые страсти.

Вот эти-то книги я и утаскивала к себе в спальню и настырно продиралась через самые шокирующие и не всегда понятные подробности. Мое воображение захватывали удачливые бандиты, космические чудовища и средневековые авантюристы. Все они, к моему удивлению, были решительно настроены чуть ли не каждую минуту заниматься сексом.

О сексе в нашем доме говорить было не принято. Даже мои братья не допускали шуточек по этому поводу – во всяком случае, в моем присутствии. Скажем, насчет звуков из туалета – еще куда ни шло. Но о некоторых частях тела – ни слова.

После моего совершенно ужасного посещения Стикем-роуд я настоятельно потребовала от старших кузин разъяснения, как это связано с прозвищем “Всунь-ка им”. Я безумно им надоела. В итоге они выдали мне такую графически точную и крайне вульгарную картину, что секс показался мне абсолютно омерзительным.

– Тот, у кого в голове мозгов чуть больше, чем у булыжника, время на это тратить не будет, – уверенно заключила я.

Представления о любви я черпала из старых фильмов, что шли по телевизору, и еще глядя на маму и, папу.

У мамы были большие голубые глаза и овал лица, которому завидовали все женщины города, – в точности как сердечко на открытках в День святого Валентина. Ее попа так нравилась папе, что он никогда упускал случая похлопать по ней, если считал, что никто не видит. Когда кто-то заставал его врасплох, он только подмигивал маме и посмеивался.

Папа, жилистый, с длинными руками и мускулами, как канаты, легко мог согнуть толстую стальную проволоку. Жирок у него копился исключительно на животе, холмиком выступавшем над брючным ремнем. Когда я била по нему кулаком, раздавался гул спелого арбуза. Мама называла папино брюшко запасным бензобаком и любила его поглаживать.

Когда папа сидел за столом, мама подходила к нему сзади и перебирала пальцами его мягкие волосы.

Контраст был очевиден: секс – это нечто потное, неприличное и отвратительное. Стыд да и только. Кроме того, там вообще масса всяких жутких последствий. А вот любовь – это приятно и вежливо, и раздеваться не надо, можно восхищаться друг другом и так. Мило и очаровательно.

Вот такой будет наша любовь с Рони. Я решила выразить свои настроения в стихах. Создать целую серию. Первой будет небольшая ода, воспевающая несомненную ценность и значимость Рони.

Я приклеила скотчем свое первое творение на дверцу холодильника на самом видном месте между “Бюллетенем фермера” и фотографией, на которой мама, папа, мои братья и я были сняты в холле Гражданского центра Атланты, когда мы ездили смотреть гастрольное шоу “Звуки музыки”.

Слово “яйца” я вычитала в одном из детективных романов, мне показалось интересным, как оно там было использовано. Я ждала, кто первым заметит мой стих.

Тетя Арнетта была близорука, как крот. Она носила очки в ярко-оранжевой оправе. Линзы, заказанные по особому рецепту, были толстыми и голубыми. Она чем-то напоминала большую навозную муху. Это была крупная, точно знающая, что почем, женщина, предпочитающая коричневый цвет, желательно потемнее.

Главное в ее жизни – это бог, церковь, дети, работа и лото Бинго. В такой вот последовательности. Муж ее, мой дядя Юджин, находился где-то в конце списка. Впрочем, мне казалось, что они просто не видят друг друга, потому что дядя, когда был дома, всегда смотрел в телевизор и жить без него, по-моему, не мог.

Ну это неважно. А важно вот что: тетя заскочила к нам, чтобы занести новую брошюру о бессолевом питании, потому что маму беспокоило дедушкино давление.

Тетя Арнетта стремительно вошла в кухню, где сидела я, старательно делая вид, что читаю “Ридерз Дайджест”. Дело было в январе, и от нее исходил явно ощутимый холодок, впрочем – от времени года это не зависело.

– Ты так близко держишь журнал, что испортишь себе глаза, – тут же занялась она моим воспитанием. – Настоящий книжный червь. Пора бы приобретать хорошие привычки, иначе испортишь зрение и будешь всю жизнь сутулиться.

– О! Хорошо, мэм.

Она так быстро пронеслась мимо меня, что я приуныла. Разве при таких скоростях заметишь какой-то листок на холодильнике. Но она, как радар, засекла мои стихи и остановилась. Мне показалось, что я слышу скрежет тормозов. Она наклонилась вперед, вглядываясь, потом снова выпрямилась, сняла очки, протерла их краем своего коричневого пиджака, надела их и снова наклонилась поближе. Я затаила дыхание, но то, что произошло дальше, совсем не входило в мои планы. Тетю буквально затрясло.

– Клер Карлин Мэлони, что за сквернословие?

Тетя Арнетта сорвала листок со стихами с холодильника и с силой пришлепнула бумагу ладонью к столу.

У меня пересохло во рту.

– Это стихи! – попыталась я объяснить, искренне не понимая, что же так потрясло мою благонравную родственницу.

– Ты пишешь стихи о… частях тела Рони Салливана?! Интимных частях?!

– Нет. Только о его яйцах.

– Интимных, – повторила тетя Арнетта, яростно тряся листом бумаги перед моим носом. – Мужские органы, яйца! – Голос ее поднимался вверх при каждом следующем слове.

Я смотрела на нее с ужасом.

Так вот что имелось в виду в книгах, когда говорилось, что у героя большие яйца.

– Я не знала! Я думала, что это мускулы! Большие, сильные мускулы.

– О! Скажите пожалуйста, она не знала! Такая умная девочка и не знала! Послушайте-ка, мисс Клер. Если водить компанию со свиньями, то тоже завоняешь! У тебя не хватает ума, чтобы держаться подальше от этого мерзавца Рони Салливана. Ну что ж, я с этим покончу раз и навсегда! Я сейчас же расскажу маме и папе, что этот подонок с грязными ногтями учит тебя писать грязные стишки.

Этого только не хватало!

– Нет! Он не виноват! Я прочла о яйцах в книге! – завопила я, надеясь предотвратить катастрофу.

– В этом доме нет ни одной книги, в которой ты могла бы найти такие гадости! – торжественно заявила тетя.

О нет! Она ничего не желала слышать, но я старалась докричаться до нее.

– Рони не виноват! Он не учил меня ничему такому. Я просто хотела рассказать всем, что я о нем думаю.

– Да ты влюблена в него! – вытаращилась на меня тётя Арнетта. – Господи помилуй! Это еще хуже, чем я думала! Всего девять лет, и уже бегает за всяким отребьем! Клер Карлин Мэлони, выброси этого мальчишку из головы! Твоя семья никогда не допустит, чтобы ты стала на него похожа! Родители тебя скорее запрут в погребе и выбросят ключ. Ты слышишь меня, маленькая испорченная девчонка?!

К тому времени, когда она закончила свою тираду, я уже была готова просто взорваться от негодования.

“Никогда не возражай старшим. Никогда!” – Я это хорошо помнила, но, так как репутация моя уже была испорчена, я решила идти напролом.

– Побеспокойся-ка лучше о яйцах дяди Юджина, – завопила я. – Папа говорит, что не может найти их, потому что они заперты в твоей шкатулке для драгоценностей!

Тетя Арнетта стала красней самого спелого помидора.

Она что-то пробормотала себе под нос, в глазах ее за толстыми стеклами сверкнули слезы. Она швырнула на стол брошюру о бессолевом питании и пошла искать папу.

Что было потом! Крик стоял невообразимый. Меня лишили карманных денег до конца месяца, на меня возложили дополнительные обязанности по дому, но это еще что!.. Самое плохое, что все пришли к выводу, будто я просто теряю рассудок, когда дело касается Рони Салливана.

Ну и вдобавок ко всему тетя Арнетта несколько месяцев не разговаривала с папой. А он запретил мне когда-либо повторять то, что я сказала про дядю Юджина. Все эти события стали для нашего семейства своего рода скелетом в шкафу, как говорят в незабвенной Англии, стране моих предков.

Я вытащила из-под матраса все свои сочинения и надежно спрятала их за одним из амбаров. Да, с личными переживаниями нужно быть очень осторожной. И не выплескивать их на кого попало. Особенно если есть некоторая путаница в понятиях.

В конце концов Рони вернулся домой вместе с отцом. Мы слышали, что Большой Роан проводит почти все время на Стикем-роуд с Дейзи Макклендон. Поэтому тетя Доки и мама не поехали туда следующей весной. Отвезти пасхальные корзины было поручено дяде Берту и папе.

Вряд ли у Рони были какие-нибудь подарки к празднику. Хоп и Эван видели его в школе и рассказывали, что он стал еще более одинок. Я пыталась уговорить Хопа передать ему моего пасхального зайца и письмо. Я хотела, чтобы Рони знал: мне жаль, что тетя Бесс отправила его тогда в пансион, она, конечно, считала, что так будет лучше, но ведь его она не спрашивала. Хоп отказался наотрез.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я стал жить в собачьей будке? Потому что куда же я денусь, если меня вышвырнут из дома, – заявил он. – А мама так и сделает, не сомневайся, когда узнает, что я передал что-то Салливану от тебя.

Хоп все-таки попытался поговорить с Рони от моего имени, но тот смотрел на него, как на врага, и не произнес ни слова.

Наверно, тогда мы все казались Рони врагами.

В сентябре я узнала на собственной шкуре, почему у Бриджет и Шона Мэлони на портретах не хватает зубов на улыбку. Зубов, оказывается, можно лишиться и из-за любви. Весь наш семейный клан посещал школьные футбольные матчи – во всяком случае, первый осенний – обязательно. Был прекрасный вечер – один из тех великолепных вечеров ранней осени, когда в еще теплом воздухе появляется аромат пряностей и полная луна над деревьями только начинает приобретать оттенок красного золота.

Наши многочисленные родственники, разумеется, годившиеся по возрасту, составляли почти половину футбольной команды, добрую часть марширующего оркестра и отряда приветствия.

Ряды скамеек школьного стадиона незаконно, но прочно утвердились на склонах холма вокруг футбольного поля, которое огибала серо-голубая беговая дорожка. Огромные мотыльки роились в горячих белых струях светящихся над головами фонарей и танцевали в луче прожектора.

– Я буду тамбурмажором в старших классах, – сказала Ребекка, когда мы целой группой спустились на беговую дорожку.

– Я тоже, – откликнулась Вайолет.

– Нет уж, ни за что, – заявила я. Меня уже трижды выставляли из подготовительной группы, потому что я все время пыталась внести что-нибудь новенькое в эту рутину. А участие в процессии считалось делом серьезным, и традиции здесь были святы. Если ты пыталась импровизировать, то тебя выставляли.

– Я тоже не хочу, – твердо сказала Тьюла Тобблер. – Я лучше буду менеджером у Элвина.

Мы все посмотрели на Тьюлу, ожидая, что она еще скажет по этому поводу. Хрупкая, с шоколадной кожей, она в свою очередь уставилась на нас из-под копны туго скрученных кудряшек, настолько тяжелой, что их не мог растрепать ветер.

Вообще-то – хотя об этом никто не упоминал – Тобблеры тоже принадлежали к семейству Мэлони. Наши миры соединялись не более чем одним узким, темным и почти забытым потайным ходом, но все-таки соединялись. Глядя на темнокожих Тобблеров, об этом даже не подозревали, не усматривая никакой связи с нашим благородным семейством. А она таилась в далеком прошлом Тобблеров, куда бог весть как затесался брат моего дедушки.

Со стадиона за нашей спиной послышался рев, оркестр заиграл марш, и мы все оглянулись посмотреть на автора гола – огромного длинноногого Элвина. Элвин Тобблер, брат Тьюлы, был самой яркой футбольной звездой Дандерри.

– Видали? – усмехнулась Тьюла. – Элвин будет играть в команде колледжа, а потом его заметят и возьмут в какой-нибудь известный клуб. Он намерен стать богатым, а я стану беречь его деньги и советовать ему, что с ними делать.

Мы все торжественно согласились с ней и пошли дальше. Тобблерам было доступно все из-за того, что в них бурлила адская смесь африканской и ирландской крови. Их достижения отнюдь не исчерпывались футболом. Чтобы убедиться в этом, достаточно было пройти туда, куда направлялись мы.

Совсем недалеко за столиком, засыпанным яблоками, стоял дедушка Тьюлы и Элвина. Он бывал на всех матчах, отдавая таким образом дань уважения своему внуку, собиравшемуся стать знаменитостью.

Босс Тобблер был великим специалистом по яблокам. Его необъятные сады простирались по холмам, окружающим город. Все Тобблеры в округе осенью работали там на сборе урожая. Потом с их складов вывозились корзины яблок и все, что человечество научилось из них делать, – сидр, пироги, желе, печенье и многое другое, что не сразу и в голову-то придет. Яблочная империя Тобблеров была безграничной.

Кстати, его действительно звали Босс. Он был низкорослым, мускулистым, с кустистой седой порослью на руках и полным отсутствием волос на голове, сияющей, как бильярдный шар. Впрочем, шапку он носил круглый год и снимал крайне редко.

Тобблер и дедушка Джозеф охотились и рыбачили вместе еще с детских лет. Оба прошли войну, оба были радушны и дружелюбны со всеми, пока человек не переходил неких границ. Зато тогда он переставал существовать для них. Старики бывали сладкими, как мед, но и твердыми, как камень. Дедушка звал его Босс Т. Все прочие – мистер Тобблер с ударением на слове “мистер”.

Фантастический аромат яблок и растопленной карамели, булькающей в котелке на горячей плите, витал в теплом воздухе.

Кучка людей почтительно наблюдала за действиями яблочного короля. Когда мы присоединились к ней, то нас тоже охватило знакомое чувство благоговейного страха.

Мистер Тобблер воткнул в яблоко специальный нож. Завитки красной яблочной кожуры упали на гору очистков, которая высилась у его ног. Он вынул из очищенного яблока сердцевину, быстро порезал его острым, как бритва, ножом, разложил ломтики на бумажной тарелке и залил горячей жидкой карамелью. Все – спектакль окончен.

Тарелочка поплыла к очередному ожидающему. Тот осторожно опустил доллар в жестянку из-под кофе и медленно взял тарелку, потому что стоять рядом с Боссом было небезопасно, а уж делать резкие движения решился бы только самоубийца.

Вокруг мистера Тобблера вились сотни желтых ос. Они ползали по яблочной кожуре, по ножу, по рубашке и рукам Босса, путались в жестких волосах на его руках.

Но они не жалили его. Как утверждала местная легенда, не жалили никогда. Он вступил в некое таинственное, полное достоинства соглашение с этими маленькими опасными существами, и они знали об этом и уважали его.

– Дедуля, – ласково сказала Тьюла, – а нам сделаешь?

Мистер Тобблер медленно наклонил голову в знак согласия. Он вообще был человеком обстоятельным и движения предпочитал плавные.

– Но я больше не позволю вам стоять в сторонке, как маленьким. – Он взял новое яблоко, и осы тут же сгрудились на его руке, как на крошечной толкучке. – Вы почти взрослые. Вы знаете, что бояться нечего. Жалит не оса, а страх. Давайте, подходите ближе.

Ребекка и Вайолет отказались, но мы с Тьюлой подошли к столу. Тьюла, по-видимому, считала, что вдвоем мы сильнее. Я двигалась медленно, сердце колотилось где-то в горле, грозя выскочить вон. Осы облепили наши руки. Одна спокойно устроилась на ногте моего указательного пальца, почесывая головку крошечной передней лапкой, как умывающаяся кошка.

Я каждую секунду ждала, что в меня вонзятся острые, как иголки, жала.

– Ну вот, они понимают, что у вас добрые сердечки, – прошептал мистер Тобблер, протягивая нам две полные тарелки. – Они понимают, что вы с ними поделитесь и не станете глупо размахивать руками.

– Победа, – вздохнула я с облегчением, и мы отошли. Моя личная оса спокойно слетела с моего пальца, пожелав остаться возле Босса.

– Ууу, – пробормотала Ребекка.

Вайолет, уставившись на нас, в ужасе прижимала руки ко рту. Мы поблагодарили и опустили два доллара в жестянку – эти деньги мистер Тобблер отдавал школьному клубу.

Мы поспешно удалились все четверо. Даже Тьюла была счастлива, когда мы наконец отошли подальше.

– Очень просто, – соврала я. – Я ни капельки не испугалась… – Отправив в рот кусок яблока, я разжевала его, проглотила и оглянулась вокруг, чтобы посмотреть, заметил ли кто мою доблесть. Неподалеку на холме в тени стоял Рони. Я замерла. Я не могла уверенно сказать, восхищенно он смотрит на меня или нет. Я никогда не умела читать мысли в этих серых волчьих глазах. Его испытующий взгляд был острым, как сапожный гвоздь. Он стоял, засунув руки в карманы, одна нога отставлена в сторону. Все в нем предостерегало от досужего любопытства. “Я люблю тень. Хочу быть здесь, не трогайте меня”, – таков был смысл его позы.

Ростом он был уже со взрослого мужчину и в плечах казался широким, как шкаф, хотя мяса на этих костях было по-прежнему немного. На нем были поношенные джинсы и слишком большая рубаха из красной фланели, которая была мне знакома. Бабушка Дотти отдала пакет с рабочей одеждой дедушки в благотворительный фонд. Рубашка на Рони выглядела скорее как плащ-палатка, но я сочла добрым знаком, что он вообще надел ее.

– Пошли, ну пошли же, Клер, – тянула меня за руку Вайолет, торопясь отойти от Рони подальше.

– Почему он смотрит на тебя? – прошептала Ребекка. – Надеюсь, он понимает, что на Мэлони ему лучше не пялиться.

– Он знает, что я его не ужалю.

Тьюла решительно дернула меня за рукав.

– Да, но он может ужалить тебя сам.

Но я чувствовала, что это неправда. Как зачарованная я карабкалась к нему по склону, задыхаясь от волнения. Рони нахмурился.

Ребекка позвала меня:

– Клер, вернись, – и пригрозила: – Мы пойдем и скажем тете Мэрибет. Мы скажем твоей маме. – Уголком глаза я видела, как она и Тьюла направились к стадиону.

– Не лезь сюда, – крикнул Рони, опасливо оглядываясь. Его голос стал более грубым, чем тогда, на Рождество. Мне хотелось, чтобы он знал, что я выросла за лето на два дюйма, но не могла открыть рот.

– Лучше уйди, воробьишка, – сказал он твердо. – Я не хочу неприятностей.

У меня упало сердце. Я остановилась. Его лицо стало еще более угрюмым. Я выпалила:

– Я не испугалась желтых ос. Почему ты боишься меня?

– Перестань гоняться за мной, – сказал он мрачно. – Ты еще маленькая, ты не понимаешь. Уходи.

– Ты тоже не больно велик.

– Эй, – окликнул меня кто-то за моей спиной. Я повернулась. Мой кузен Карлтон, ставший в этом году учеником средней школы, такой упитанный, что даже тренеры по футболу разуверились в том, что он может похудеть, стоял у подножия холма и смотрел на нас. С ним было пятеро закадычных друзей. Они не были такими же верзилами, но все вместе представляли собой вполне реальную опасность.

– Спускайся, Клер, – закричал Карлтон. – Оставь в покое этого белого ниггера.

Теперь уже никто и ничто не могло остановить меня. Я окончательно утвердилась в решении стоять рядом с Рони во что бы то ни стало. Я поняла – уже потом, прокручивая в голове все случившееся, – что, как только я подошла к нему поближе, он весь ощетинился, готовясь драться уже за нас двоих.

– Я сказал, – крикнул Карлтон уже громче, – оставь этого белого ниггера в покое.

Карлтон произнес одно из тех слов, которые отделяли одну маленькую часть Мэлони от остальных. Слово “ниггер” было столь ужасным, что в нашем доме произносить его не разрешалось никогда, ни при каких обстоятельствах. Это слово неминуемо подстрекало к драке. Оно било по тому, кому было адресовано, – неважно, черному или белому – не хуже кулака. Папа не раз говорил моим братьям и мне, что если мы когда-либо его произнесем, то никогда снова не сможем посмотреть в глаза Тобблерам.

Я выронила свою тарелку с яблоками:

– Ты это простишь?! Да ты должен душу из него вытрясти: я всем объясню почему.

– Не вмешивайся, Клер. – Голос Рони был негромким, но на месте Карлтона я бы поостереглась. Казалось, что от одного его взгляда могли появиться синяки. – Я сам знаю, с кем мне драться.

– Но… но ты не можешь позволить так обзывать себя. Ты никогда не позволял! Что с тобой? Давай! Двинь ему! Я знаю, ты не боишься Карлтона. Ты никого не боишься.

Какой же я была идиоткой! Я ущемляла его гордость, не понимая, что делаю его еще более несчастным. Думаю, что он все равно поступил бы разумно – повернулся и ушел, если бы Карлтон не полез на холм.

– Клянусь, – прошипел кузен, ну и наградил же господь родственничком, – ты кончишь тем, что окажешься в Стикем-роуд вместе с этими проститутками Макклендон.

Он схватил меня за руку. Я вывернулась и пнула его в голень. Он ахнул и сильно тряхнул меня. Это удалось ему только раз, потому что Рони бросился на него, не раздумывая.

Есть бокс, и есть собачьи бои. Бокс существует в рамках правил, там можно взывать к закону. Собачьи бои – дикое, страшное побоище, пасти оскалены, когти рвут мясо. Там никто не поможет побежденному.

Так дрался Рони. Карлтон пытался ударить его, упал и с воплем покатился вниз. Если бы на этом все кончилось, то было бы даже смешно. Будто большая собака, лязгнув зубами, поймала муху. Но в бой вступила команда Карлтона. Ни у кого из них не хватило бы смелости вести с Рони бой один на один, но вместе они храбро кинулись на него.

Рони отбивался, натыкаясь то на чье-то колено, то на ловко выброшенный вперед кулак. Его голова беспрестанно откидывалась назад под очередным ударом в челюсть. Когда били в живот, тело складывалось перочинным ножом. К нам уже бежали взрослые, крича, чтобы мальчишки прекратили драться.

Но я не могла ждать подкрепления. Рони просто добивали. Я бросилась на спину Карлтону, который ожил и присоединился к схватке, и вонзила зубы в основание его шеи. Он взвыл, как собака, и стряхнул меня на землю.

Я оказалась под ногами дерущихся, на руку мне кто-то больно наступил. Я попыталась встать, но Карлтон размахнулся и со всей силы врезал мне в зубы.

Когда я очнулась, голова моя лежала у мамы на коленях: Мама кричала папе, чтобы он принес лед, по моему подбородку струилась кровь. Окружающую нас толпу я видела довольно смутно, но хорошо слышала, как оркестр снова заиграл на стадионе марш. Люди продолжали смотреть футбол.

Лежа на земле в тени, я дрожала и стонала, рот мой горел. Мама вытирала мне губы подолом юбки. “Рони, вспомнила я. – Что с Рони?” – и посмотрела в спокойные голубые глаза бабушки.

– Мэрибет, – сказала она, – Клер потеряла пару зубов.

– О боже, – заплакала мама.

Зубов? В горле у меня першило. Я харкнула в мамины колени, как кошка, которой в рот попала шерсть. Выпали две окровавленные крупинки. Я потрогала языком верхний ряд зубов и наткнулась на дырку в самом центре моей драгоценной улыбки. В отчаянии я закричала:

– Аааа! – и упала на спину.

Бабушка подобрала мои зубы и завернула их в носовой платок.

– Их поставят на место, – пообещала она маме.

– Ее улыбка, ее улыбка, – мама была безутешна. – Ну уж я доберусь до Рони Салливана и…

– Рони, – сказала и пришла в ужас.

Кто поймет меня теперь? Как я сумею объяснить, что случилось?!

Рони стоял на коленях, упираясь руками в землю. Дедушка и мистер Тобблер прикладывали к его рту подол рубахи, той самой, пожертвованной бабушкой Мэлони. Кровь стекала по его подбородку, пропитывая фланель и падая ужасными ярко-красными сгустками на джинсы. Дедушка и мистер Тобблер что-то тихо говорили друг другу, согласно кивая, как лошади, вместе тянущие тяжелый воз. Рони поднял голову и посмотрел на меня. Его лицо исказила гримаса, и я увидела у него во рту дырку вместо передних зубов. Так же, как у меня.

Итак, улыбку вышибли из нас обоих.

– Твой зуб, – сказала я печально. Почти теряя сознание от боли, я открыла рот и показала ему свои потери. В его глазах появился такой ужас, что я немедленно захлопнула рот и заплакала.

– Хони не девов нифефо похофо, – сказала я громко. – Кахтон сдевав.

Мама привлекла меня к себе и обняла.

– Шшш, дорогая, шш…

На пригорок вбежал папа, присел на корточки и сунул маме в руку бумажную чашку, полную льда. Его лицо было таким же красным, как и его волосы, глаза гневно сверкали.

– Папа, – умоляла я. – Все начаф Кахтон. Он шхватив меня. Хони стукнув его. Кахтон удахив меня в хот.

– Ну, ну, – пытался он меня успокоить. – Ты говоришь ерунду, детка, у тебя шок.

Папа подошел к Рони и схватил его за плечо.

– Мне плевать, что тебе больно. Объясни, зачем ты втянул в скандал мою дочь, или я вышибу из тебя то, что в тебе осталось.

– Папа!

Глаза Рони сверкнули. Он покачал головой. Кровь текла отовсюду. Он сморщился, прижав руку к ребру.

– Я никому не дам ее обидеть.

– Никому не дашь обидеть! – закричал папа. – А как ты называешь то, что ты с ней сделал?

– Остынь, сын, – приказал дедушка. – Рони не виноват. Это Карлтон, черт бы его побрал. Босс все видел.

Папа отступил.

– Мистер Тобблер?

Мистер Тобблер выложил всю правду. Он рассказал, как Карлтон оскорблял Рони, выговорив слова “белый ниггер” с достоинством старого вояки. Плечи папы опустились.

– Это Карлтон ударил твою маленькую девочку, – мрачно повторил мистер Тобблер. – Он сделал это нарочно. Холт Мэлони, если ты собираешься свернуть кому-то шею, то сверни ее своему племяннику.

Я почувствовала, как мама затаила дыхание. Они с папой посмотрели на Рони. Папа протянул ему руку.

– Я… я… Послушай, парень… я…

Но Рони отпрянул назад, попытался встать, но не смог и тяжело опустился на землю. Одной рукой он вытирал рот, а другую плотнее прижимал к ребрам. Поколебавшись, он сказал:

– Вы можете не беспокоиться о Клер, когда я рядом. Я знаю, что вы думаете обо мне, но я не такой. Я бы вообще никого не тронул, очень надо, но Карлтон… ей было больно. Я… не допущу, чтобы с ней случилось что-то плохое. Никогда. Что бы вы там ни думали…

– Х-хоони, – промычала я. Он снова попытался подняться, Но не сумел. Папа и дедушка помогли ему, хотел он этого или нет.

Недоверие было поколеблено с обеих сторон. Немного. Совсем чуть-чуть. На толщину комариного хоботка. Но оно было поколеблено.

Вот так в этот теплый сентябрьский вечер под жужжание желтых ос Рони переступил черту, разделявшую наши семьи.

Нас отвели в приемную дяди Мэлори. Он был доктор. Со мной все оказалось не так страшно, так – пара выбитых зубов и ушибленные пальцы; все в порядке было и у Рони, не считая сломанного ребра, ну и, конечно, все тех же зубов, которых явно не хватало.

Затем в приемной моего другого дяди-дантиста мои выбитые зубы удалось вернуть на прежнее место. А с зубов Рони сняли слепок. Там дело оказалось посложнее, но тоже поправимо.

В конце концов Рони оказался у нас. Мне сразу стало ясно, что в этот ужасный день на самом деле исполнились мои мечты. Мама поселила его в свободной спальне. Папа попытался сообщить об этом Большому Роану, но не нашел его ни на Пустоши, ни на Стикем-роуд. Он где-то пьянствовал. В любом случае отцу Рони наверняка было все равно.

В тот вечер в глазах Рони было испуганное, загнанное выражение. Ему было нелегко поверить своей удаче, а тем более – этим Мэлони. Утром оказалось, что окно в спальне открыто, и Рони исчез.

Я доверилась маме с папой и рассказала им об озере “Десять прыжков”. Папе и шерифу Винсу удалось отыскать его там. Я была уверена, что уж теперь мы заживем как в сказке, но мы жили в реальной действительности.

Глава 6

Мой неудачливый, но от этого не менее отвратительный кузен Карлтон находился в больнице в Гейн-свилле со сломанной челюстью и весь заклеенный пластырем. Что-то еще у него было с шеей.

Тетя Арнетта была полна решимости наказать Рони и обратилась в суд.

– Мне очень жаль, – сказал дядя Вине папе и маме – Я задержал его и должен действовать как шериф. Он не может оставаться больше беспризорным. Большому Роану на все наплевать, а парню некуда идти.

– Везите его сюда, – сказал папа. – Мы возьмем его к себе.

– Холт, я не позволю, чтобы этот мальчишка находился рядом с Клер. – Я подслушала, как мама сказала это папе, несмотря на то что двойные дубовые двери в гостиную были закрыты. Хоп и Эван сгрудились за мной, и две копны их волос колыхались как рыжее пламя. Мы обменялись заговорщическими взглядами, и я еще плотнее прижалась к щели между дверями.

– Мы ведь его толком не знаем, – продолжала мама. – У Клер к нему какая-то глупая любовь. О господи, Холт, а вдруг он извращенец?

– Тогда он будет мертвый извращенец, – твердо ответил папа.

Наступила пауза, прерываемая маминым плачем. Сквозь замочную скважину я видела, как пала обнял ее.

– Ну, успокойся. Если бы я думал, что с парнем что-то не так, разве бы я позволил ему даже войти в дом?

– Откуда ты можешь это знать? – всхлипывала мама.

– Сама посуди – он ни до одной девочки в школе не дотронулся. Уж это неминуемо стало бы известно. Такую бы историю раздули. И никогда ничего плохого ни об одной не сказал. Эван и Хоп так говорят.

Эван прошептал за моей спиной:

– Это правда. Да они сами к нему не подходят. От него воняет.

– Заткнись, – прошипела я.

– Помимо девочек, в школе есть еще женщины, – сказала мама. – Эти сестры Макклендон, например.

– Рони не крутится вокруг женщин своего отца. Поверь мне, все бы знали об этом. О таких вещах сплетничать начинают тут же.

– Ух ты! – вдруг заявила мама. – Мне почему-то кажется, что ты со своими братьями треплешься не только о погоде.

– Хм. Боюсь, если бы я был мухой на стене, когда ты и твои сестры собираетесь вместе, мои уши свернулись бы в трубочку.

Опять тишина. Мое лицо горело. Что они там, с ума посходили?! Секс. Уши в трубочку. Извращенцы. При чем тут мои чувства к Рони? И после этого говорят, что это я ничего не понимаю! Каково?!

Я знала, что Рони не извращенец, потому что у меня были четкие представление о том, что это такое. Задолго до моего рождения брат моего дедушки Виктор Делани переехал в штат Огайо. Там у него была женщина, которую семья никогда не видела. Десятилетия спустя, когда дядя давно умер, стало известно, что жил он с мужчиной. Понятного тут было мало, но все говорили, что дядя Виктор – половой извращенец. Ну не глупо ли называть этим словом Рони?

– А что мы скажем семье? – спросила мама, постепенно успокаиваясь. – Ирэн до сих пор начинает плакать, как только в разговоре упоминается рождественское шествие.

– Не перекладывай грехи отца на сына – вот что мы скажем. Разве Рони виноват? Я переживаю за парня. Да и ты, по-моему, тоже.

– Конечно.

– Нам надо было бы заняться этим раньше. Ну, хоть когда умерла его мать, – голос папы был низким и серьезным. – Уже тогда все было ясно. Эти благородные разговоры о том, что у Большого Роана есть право растить собственного сына, годились только для общего успокоения. Черт побери, будто Большой Роан растил его! Это чудо, что парень не стал жуликом или наркоманом. В нем есть что-то хорошее, сильное. Он стоит того, чтобы дать ему шанс. Мы не должны снова отвернуться от него.

– Но, Холт, если ребенок растет среди мерзости, он не может ее не перенять. У него нет в жизни нравственной опоры. Его лишь чуть подтолкни, и он пойдет по дурной дорожке. И я не хочу, чтобы Клер была рядом, если такое случится.

– Клер – маленькая девочка. Бог мой, дорогая, когда мальчишке четырнадцать лет, он смотрит вверх, а не вниз, если по лестнице поднимается женщина. По-моему, Клер для него всего лишь докучливый маленький котенок. Так же, как для Эвана и Хопа.

Докучливый маленький котенок! Я была просто уничтожена.

– Кроме того, – продолжал папа, – я заключу с ним договор! Или он будет вести себя на ферме по отношению к дамам как джентльмен, или я сломаю ему шею.

– Ну, хорошо, – устало согласилась мама. – Прежде всего, его надо как следует отмыть. Остальное потом.

Я чуть не задохнулась от восторга. Потрясающе! Мы поделим ответственность между мной, мамой и папой. Потому что я ни секунды не сомневалась – их решение возмутит всех Мэлони и Делани в округе.

– Клер, тебя что-то беспокоит? В чем дело? – спросила мама перед сном, сидя на моей пышной розовой кровати, в моей пышной розовой спальне.

– Мама, Рони – не извращенец. – Это было главное, в чем я хотела ее уверить.

– Кто-то, – сказала мама грозно, – подслушивал у дверей гостиной.

– С ним все будет в порядке. А Большой Роан не отберет его у нас?

Мама посмотрела на меня с грустью.

– Большой Роан заявил, что ему наплевать, где будет жить Рони, если Рони будет посылать ему деньги.

Я вздохнула немного печально, но с явным облегчением.

– Он не нужен Большому Роану, – сказала я и добавила: – И никогда не был нужен. А мне – очень!

– Я рассчитываю на то, что ты будешь относиться к нему, как к своим братьям.

“Как же! Всю жизнь мечтала относиться к нему как к брату”, – подумала я, но, конечно, вслух этого не сказала. Я решила, что куда лучше поговорить о другом. И стала вспоминать, разумеется, теперь вслух, как Рони заступился за меня, не испугавшись Нили Типтона, когда я была маленькой.

Мама некоторое время обдумывала услышанное. В ее голубых глазах не исчезло беспокойство, а я так на это рассчитывала. В задумчивости она перебирала пряди своих великолепных каштановых волос. Гордость всех Делани. Вдруг мне пришло в голову, что мама очень любила изящные вещи. Она постоянно носила бриллиантовые серьги, которые подарил ей папа, даже когда в джинсах и старой футболке поднимала на кухне тяжелые горшки или копалась в цветочных клумбах. А Рони так неизящен.

– Клер, – мягко сказала она. – Что ты нашла в нем?

– Он мой. Его никто не любит. Он ни на кого не похож. Я тоже.

– В чем же, дорогая?

– Понимаешь, я очень спешу. Я должна успеть. Должна думать. Люди кажутся такими хорошими, когда им легко. А кому трудно, те, значит, плохие? Ну почему, почему все устроено так, а не иначе? Зачем придумали столько правил?

– Чтобы приличные люди могли жить в мире и покое.

– Зачем? У нас слишком все тихо и мирно. У нас слишком много всего. Это мешает нам видеть других.

Мама вздохнула. Она наклонилась надо мной и провела своими натруженными руками по моей щеке.

– Ты чудесная маленькая девочка и довольно скоро станешь чудесной молодой леди. И я хочу, чтобы ты так и росла – поступила в колледж, вышла замуж за хорошего человека и чтобы у тебя были прекрасные дети. Это не простой путь, но он открыт перед тобой, и ты не должна с него сворачивать.

– Ты думаешь, я собираюсь выйти замуж за Рони? Ух! Я вообще не выйду замуж. Я даже целоваться с мальчишками не хочу.

– Вот и прекрасно, – мама улыбнулась и глубоко вздохнула. – Я рада.

– Не беспокойся, я совсем не так думаю о Рони. Я считаю, что мы можем вместе возделывать сад.

Мама отодвинулась, уставившись в пол, покрытый розовым ковром, потерла подбородок, опять вздохнула и, прокашлявшись, взглянула на меня.

– Он совсем из другого сада.

– Как это?

– Поймешь, когда станешь старше. – Нахмурившись, она поцеловала меня, пожелала спокойной ночи и выключила свет.

Я спала беспокойно. Вокруг меня вертелись дороги, сады, Рони. Я бежала куда-то и была уже не маленькая девочка. Какая? Чудесная или нет? Я бежала, а Рони удалялся и исчезал среди дорог и садов.

Он будет жить с нами. Только это имело значение.

У меня созрел план.

Папа и дедушка поехали на следующее утро в город, забрали Рони из тюрьмы, заехали за его вещами на Пустошь и привезли его ко мне.

Уверена, что они смотрели на это под другим углом, но я понимала все так. Возвращение в дом Мэлони в качестве объекта благотворительности наверняка было для Рони самым тяжелым испытанием в жизни. Я была намерена помочь ему, как могла.

Увидев со своего наблюдательного пункта на чердаке амбара папину машину, я кубарем скатилась вниз по лестнице, чуть не свалившись со ступеней.

Рони вылез из машины и, стараясь выглядеть независимым, стоял в конце грязной дороги, идущей через поля, где наемные рабочие грузили оранжевые тыквы в тракторные прицепы.

Я стряхнула с джинсов и свитера сено и, подхватив веселого черного щенка, выбежала из амбара. Щенята всегда могут пригодиться для начала.

Мама вышла из дома и перехватила меня на дороге. Папа и дедушка слегка подталкивали Рони вперед, но он опять остановился под дубом. Он выглядел угрюмым и нерешительным. Нас окружили наши жирные собаки, принюхиваясь, будто мы были свининой, приготовленной для жаренья на решетке. Я всячески пыталась обратить на себя внимание Рони, но он на меня не глядел.

– Если ты будешь жить в моем доме, – сказала мама, – то будешь жить по моим правилам.

– Я хочу сказать, – Рони прокашлялся. – Я хочу сказать, что брать все даром не согласен.

– Вот как? Рада слышать это. Что ты еще хочешь сказать?

– Вы заплатили за лечение. А теперь еще я буду жить здесь. Я вам никто. Благотворительность мне не нужна.

– Ну хорошо, – сказала мама. – А каким же образом ты собираешься возвращать нам деньги?

Мне казалось, что сердце мое вот-вот разорвется. Лицо Рони залила краска.

– Я что-нибудь придумаю, – пробурчал он.

– У меня есть двадцать баксов. Возьмите их, – выскочила я. Слова частенько бежали у меня впереди мыслей. Ведь это тоже получалась подачка.

– Клер, – строго сказал мне папа, погрозив пальцем.

– Но, папа…

– Я буду работать на вас, мистер Мэлони. Где вы скажете.

Папа, засунув руки в карманы, задумался, поджав губы. Я сунула пальцы в петли, державшие его брючный ремень, и повисла на них, как голодная форель на крючке.

Папа некоторое время изучал выражение моего лица, затем повернулся к Рони.

– Ты останешься в школе и будешь выполнять обычную работу по дому, как Клер и мои сыновья. Кроме того, будешь помогать мне в поле. Я буду тебе платить зарплату, и постепенно ты отработаешь потраченное на тебя.

Я глядела на Рони с отчаянием. Он буквально окаменел.

– Ну так как? – спросил папа.

– Да. Спасибо. Я все буду делать. Клянусь.

– Не клянись, – сказала мама. – Это мое первое правило.

– Хорошо, мэм.

Второй раз в жизни я видела, что Рони по-настоящему доволен. Первый раз это было, когда он сшиб на землю Нили Типтона.

Я махнула ему, чтобы он шел наконец в дом. В свой дом. Мне так хотелось, чтобы это было так. Когда я опустила щенка на землю, он тут же, виляя хвостиком, побежал к Рони.

– Я говорила, что тебе здесь рады, – крикнула я. Я, как и все Мэлони, хорошо запоминала сказанное когда-то.

На лице Рони были и страх и надежда. Он посмотрел на меня и пожал плечами.

Рони привез с Пустоши ничтожно мало; себя, коробку с одеждой и обувью, старую зернистую фотографию матери и желтую книгу в бумажном переплете с пятнами. Мама выделила ему комнату на первом этаже, рядом с комнатами Хопа и Эвана. Она сказала, что у мальчиков будет общая ванная, и Рони должен за собой там вытирать, мыть ванну, так же, как они.

Прежде чем он принялся устраиваться, я оставила на его кровати маленькую плетеную корзиночку с пеной для ванны и двумя кусочками мыла. Все это было девчачье и пахло розами. Это был мой последний шанс попасть к нему в комнату. Мне запретили появляться здесь, как и в комнате братьев.

Это правило было введено после того, как я нашла огромные кипы журналов “Плейбой” под кроватями Хопа и Эвана. Это было нечто! Голые женщины и непонятные шутки. Мне было и противно и интересно рассматривать их, пока меня не засекла за этим занятием мама. Журналы полетели в огонь. Хопу и Эвану в качестве наказания пришлось мыть все туалеты в доме в течение месяца, и они поклялись повесить меня за волосы, если я еще раз заберусь в их комнату.

Поэтому я послушно оставалась в коридоре, наблюдая оттуда, как Рони аккуратно развешивает и раскладывает свою поношенную одежду в шкаф и комод. Мое внимание привлекла книга на кровати. Подойдя поближе к открытой двери, я прочла: “Сила позитивного мышления” Нормана Винсета Пила.

– Это твоя любимая книга?

– Да. – Скорее всего она была и единственной.

– Ты любишь читать?

– Ага.

– Господи! Да у нас столько книг! Ты можешь брать любую.

– Я знаю.

– И что в этой книге?

– Глубокие мысли.

– Например?

– Ну, вроде – ищи во всем хорошую сторону.

– В чем?

– Во всем.

– Хорошо. Ты вот сейчас так и делаешь?

Он замер: драные ботинки в одной руке, большая, не по размеру, футболка с оторванным рукавом в другой. На бледном лице выступили красные пятна. Я заметила на его подбородке и верхней губе черные волоски.

– Ты знаешь, с моим стариком по-другому. Там все искренне.

– Ты жалеешь? Хочешь остаться с ним?

– Нет. – Он опять стал краток, как будто боялся сказать лишнее.

– Опять хочешь прятаться на озере?

– Нет.

– Хорошо. Значит, ты остаешься жить с нами? О’кей?

– Да-а.

Я уловила сомнение в его голосе и спросила для пущей уверенности:

– Навсегда?

Он покачал головой:

– Я не знаю, Клер. Я не умею жить с хорошими людьми. И не хочу делать ошибки. – Он помолчал. – Но мне некуда будет идти, если из этого ничего не получится.

– Слушай, парень, – в моем голосе звучали слезы. – Ты все делаешь правильно. Я тебе помогу. Задавай мне любые вопросы. Улыбнись, – потребовала я.

Рони улыбнулся медленно, с трудом. Ему нечасто приходилось это делать. У него был новый зуб, замечательный, прямой, вровень с остальными. Я рассматривала его, стараясь казаться безразличной. Красивый. Улыбка теперь лучше, чем у кинозвезды.

– Ты выглядишь нормально, – небрежно сказала я. Хоп и Эван были весьма удивлены, обнаружив мою пену и мыло на полке в ванной, рядом со своими мужскими туалетными принадлежностями. Когда Рони появился за обеденным столом, он просто сиял чистотой. Он подстриг волосы, а щеки его, казалось, были протерты до мяса. От него пахло розами так, как будто он не только сам вымылся этим мылом для девочек, но и выстирал в нем свою одежду.

Он сидел за столом напротив меня, прямой и тихий. В глазах его были изумление и тревога. Он держал в руках обыкновенную фаянсовую тарелку так, как будто бы боялся, что если отобьет кусочек, то прямиком отправится в ад. Он положил матерчатую салфетку на колени, заметив, что так сделала я. Думаю, что если бы я повязала ее вокруг головы, то он поступил бы так же.

Это уже потом я узнала, что трубы в прицепе его отца замерзли и лопнули год назад, и Большой Роаи так и не удосужился починить их. Он просто сколотил за прицепом деревянную будку. Стиральной машины у них не было, из городской прачечной Большого Роана выгнали раз и навсегда. Он повадился таскать белье из чужих сушилок.

Тогда мне и стало ясно, отчего одежда Роана была грязной, а от него шел запах. С тех пор я всегда чувствовала себя виноватой, когда погружалась в теплую, полную розовой пены ванну. Что только не пришлось вытерпеть Рони только из-за того, что у него этого не было.

Между прочим, мы придумали щенку имя. Мне кажется, что щенок, так же как и я, чувствовал в Рони доброту. Я решила, что это будет его собака. Я попросила разрешения у папы, и он согласился. Рони и я назвали его Генерал Паттон. Не просто Паттон, не просто Генерал, а Генерал Паттон. Мы присвоили ему высокий ранг и отмерили хорошую дозу “Педигри”.

Ведь, в конце концов, это была собака Рони.

Глава 7

Теперь у меня был Рони. И жизнь стала в чем-то другая, и все ощущения мои изменились. Он теперь был в безопасности, как гусеница в коконе. Ему был нужен лишь покой, тишина и время, чтобы отрастить крылья. На этом мое поэтическое воображение застопорилось. Я никак не могла себе представить, что принадлежащая лично мне бабочка когда-либо покинет меня, улетев в открытое небо.

Я была страшно признательна своим родным, братьям, дедушкам и бабушкам за их уважительное отношение к Рони, потому что видела, что он впитывает его, как губка. Мама тоже была добра к нему.

– Рони! Сделай мне одолжение. Посмотри в этом шкафу, есть ли там что-нибудь для тебя подходящее. Каждый раз, когда Джош и Брэди уезжают в колледж после каникул, остается такая куча одежды, что нам впору открывать магазин. Эти шкафы просто лопнут, если ты не поможешь.

– Рони! Тебе нужны часы? Вот, посмотри эти. Я купила их Хопу, но ему не нравится браслет. Если они тебе подходят, оставь себе.

Папа и дедушка отвечали за обучение навыкам, полагающимся мужчине. Вот, например, – устройство трактора, наука вождения, еще кое-что по сельскому хозяйству и, наконец, главное – великое искусство поджаривания на решетке свиных ребрышек.

Хоп и Эван вовсю дразнили его, как вообще дразнятся мальчишки. “Бог мой, ты сегодня похож на чучело”. “Не позволяй ей болтаться рядом, кончится тем, что она заставит тебя носить розовые носочки от пота”. Поначалу эти губы сжимались, чтобы не ответить резкостью. Он сердито смотрел на Хопа и Эвана, но потом начал понимать, что нравится им. Мальчишки всегда оскорбляют друг друга, чтобы доказать, что они одной крови. Когда он первый раз усмехнулся какой-то шутке, мне стало ясно, что он хотя бы с ними почувствовал себя свободно.

Потом на его пути встала Ренфрю.

Мама доверяла свой дом только одной женщине по фамилии Макфарленд, принадлежащей к ордену твердокаменных старых дев. Мы никогда не считали ее нашей домохозяйкой, потому что она признавала только маму. Мои братья и я называли ее вслух “миз Мак”, но после того, как я посмотрела по телику фильм “Дракула”, я поняла, что ее настоящее имя Ренфрю – преданная помощница Дракулы, пожирательница насекомых.

Ренфрю была невысокой, худой, плоской как доска женщиной. Рот ее был обыкновенно сжат настолько плотно, что меж тонких губ не просунешь и пенни. В ней было что-то такое, что при виде ее я все время вспоминала то о грибах, то о старых газетах.

Но старой она не была, у нее не было ни одного седого волоса. Правда, те, которые были, представляли собой нечто вроде хорошо промытых и аккуратно уложенных коричневых мотков пряжи, покрытых тоненькой волосяной сеткой так туго, что на лбу у Ренфрю оставался красный след.

Она мыла туалеты и натирала полы, лущила кукурузу и щипала цыплят. Мама хорошо платила ей, но жила она трудно и не терпела баловства.

Сама она нас, конечно, не наказывала, но обо всех проступках тут же докладывала маме, едва дождавшись, когда она выйдет из гончарной мастерской.

У мамы рядом с кухней была студия. Это было замечательное место: всяческие штучки из глины стояли на полу, на гончарном круге, на печке для сушки; на стене висел старый приемник. Мама закрывала за собой дверь, включала радио и принималась за работу. Беспокоить ее никому не разрешалось.

Дверь караулила Ренфрю.

И если проблема возникала в это время, Ренфрю разбиралась в ней сама, следуя своим твердым принципам.

– Дай мне твое белье, дикий кот, – услышала я в полдень ее шипение.

Я помчалась на выручку Рони. Он стоял по одну сторону кровати, Ренфрю – по другую. Он прижимал к груди кипу грязного белья. Я подошла к нему.

– В чем дело?

– Мое белье никогда не будет стирать женщина, – сердито огрызнулся он.

– Ты думаешь, я позволю тебе хранить грязные трусы под матрасом? – ощетинилась Ренфрю. – Да я с тебя шкуру спущу и выкину вон.

Он скорчил немыслимую рожу.

– Я сам его постираю.

– Вот еще! Как я сказала, так и будет, – заявила Ренфрю.

Я схватила подушку, стащила с нее наволочку и подала ему.

– Сложи белье сюда, и Рен… миз Мак засунет все это в машину, не глядя.

Мы вместе кое-как запихали все в наволочку. Ренфрю вырвала ее у меня и, снова прошипев что-то, вышла из комнаты.

Его плечи поникли.

– Не могу я так.

Я прошептала ему прозвище миз Мак, и он наконец улыбнулся.

После этого она стала для него тоже Ренфрю.

Этот общий секрет помог ему почувствовать себя в доме своим.

Моя семья славилась совершенно потрясающей кухней. Приготовление еды было настоящим состязанием со своими победами и своими поражениями. Каждое воскресенье мы устраивали сборища, целью которых были негласные призы. Выигравшие блюда, а значит, и счастливый обладатель титула “лучший кулинар” определялись по пустым мискам и вылизанным до первозданной чистоты тарелкам.

Это были буквально оргии: яичница с жареным мясом и пряностями, горы ростбифа, жареная ветчина. Глаз не оторвешь от разного печенья – просто произведения искусства. Булки и крендели, кукурузный хлеб и запеканки, торты с кокосом и тающие во рту пироги с орехами пекан – это что касалось сладкого. И отрада глазу, праздник желудку – яркие, похожие на цветные витражи, фигурные салаты, залитые желе из зеленого винограда, вишни и ананаса. Все это запивалось водопадами различных напитков.

Женщины, волнуясь и сверкая глазами, с показной скромностью выставляли свои творения на кухонном столе. “Да я просто смешала все это”. Рецепты держались в строжайшем секрете. Готова поклясться, что местное мастерство далеко превосходило таланты любых профессиональных поваров. Мы, например, подозревали, что вкус картофельного салата тети Люсиль впрямую зависел от тщательно провернутого хрустящего сельдерея – уверена, она отмеряла его количество линейкой.

Рони, по-моему, просто шалел от наших сборищ. Он особенно остро ощущал свое одиночество в это время. Кроме того, просто не доверял всей этой щедрости и размаху. Мы угощали друг друга в большой длинной кухне. Это был, что называется, свой круг, со своими домашними шутками и подначками. У Рони никогда не было такой родни, он не привык к подобным излишествам. Он никогда и не ел-то по-настоящему.

Поэтому он старался незаметно исчезнуть, когда приходили наши темпераментные родственники. Гарольд и Карлтон насмехались над ним. Хоп и Эван рассказали мне позже, что он не дрался с ними только по тому, что не хотел быть изгнанным из садов Эдема. Поэтому обычно по воскресеньям я его не видела.

– Ты знаешь, куда идут деньги, которые вы платите этому мальчишке? – требовательно спросила у мамы тетя Ирэн. Она, тетя Джейн и тетя Люсиль сидели на веранде в креслах-качалках напротив мамы, как суровые судьи. Я подслушивала, спрятавшись за кустами азалий и жасмина.

Рони к тому времени жил у нас ровно месяц. Я не могла все время следовать за ним по пятам, хотя мне этого очень хотелось. У него была работа, у меня – строгий приказ не путаться под ногами.

– Он отдает твои деньги своему отцу, – сказала тетя Ирэн, поставив рюмку с бурбоном на подлокотник качалки. – Большой Роан только поэтому и разрешает ему жить здесь.

Я считала маминых сестер старухами. Но им, хорошеньким рыжеволосым Делани, было лишь по сорок с небольшим. Они царили в нашем маленьком городке и, так же как мама и бабушка Элизабет, были уверены в своем праве на это.

– Большой Роан купил Дейзи и Сэлли Макклендон новые платья, – вмешалась тетя Джейн. – Представь, он волочится и за той, и за другой.

Тетя Джейн была маленькой, постоянно щебечущей женщиной с маленькими проблемами и маленькими желаниями.

А я-то считала ее широко мыслящей. Она руководила библиотекой, очень любила книги и людей, которые книги любят. Они познакомила меня с удивительным миром Синклера Льюиса, разрешала брать больше книг, чем положено.

– Дейзи вечером приходила убираться к Лиле Джонсон, на ней был новый свитер, видите ли, подарок приятеля. – Тетя Джейн победно оглядела собеседников.

Я видела нескрываемое удовольствие на ее милом личике.

– Все знают, что Дейзи до сих пор крутит с Большим Роаном, – подоспела ей на помощь тетя Люсиль. – А теперь, когда он получает от Рони деньги, он положил глаз и на Сэлли. Держу пари, что ее мальчик от него.

– Мы все знаем, кто на самом деле отец ее ребенка, – устало сказала мама. – Стоит ли обманывать друг друга. Он сын Питера, а мы его тетки. Я бы занялась им, если бы не боялась, что этим расколю семью на два лагеря.

– Мэрибет, клянусь тебе, он совершенно не похож на Пита.

– Присмотрись внимательнее, дорогая.

– Но ведь нет никаких доказательств, – упорствовала тетя, – да и Сэлли его не отдаст. Но вообще-то ты права. Никто из Делани не переступит порог этого дома, если вы с Холтом возьмете еще и этого ребенка. Мамино сердце будет разбито окончательно. Видит бог, нам хватило сплетен, когда вы взяли Рони.

– Рони хороший мальчик. И он может отдавать свой заработок отцу, если хочет. Я уважаю Рони за то, что он не бросает отца.

Тетя Ирэн негромко проворчала:

– Ох уж эта твоя беспринципная доброта. Ты таким образом поддерживаешь девок Большого Роана.

– Нет, просто мы помогаем Рони стать человеком.

– Дохлый номер. Дурное воспитание. Дурное влияние. Люсиль-то уж знает.

Тетя Люсиль преподавала социологию в средней школе. Она кивнула, чувствуя весомость своего мнения.

– Безусловно! Он не имеет навыков гигиены, учится кое-как, смотрит как загнанная собака. Помяни мои слова, Мэрибет, кончится это тем, что он перережет кому-нибудь горло.

– Я не стала бы винить его за это. – Мама умела выражаться вполне шокирующе, если ее на это провоцировали. – Весь город обращался с ним, как с изгоем. Всю его несчастную жизнь. Нам должно быть стыдно.

– Мэрибет! – в ужасе воскликнула тетя Джейн. – Ты совсем не думаешь о нашей маме!

“Ты больно много о ней думаешь, – возмутилась я про себя. – Сбросили бабушку Элизабет на мамины руки и рады. Сидят еще, поучают”.

– А если ваш Рони стукнет мамочку по голове? Или бабушку Мэлони?

– Что ж, тогда мне только легче – Меньше на одну злую старуху.

– Мэрибет!

Тетя Люсиль прокашлялась.

– Должна тебе сказать, Мэрибет, что я не хочу, чтобы Вайолет навещала Клер теперь, когда здесь этот испорченный мальчишка. Я не хочу, чтобы она писала порнографические стихи. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Наступила неловкая пауза. Я затаила дыхание. Вайолет была моей лучшей подругой, маленьким преданным солдатиком и слушалась каждого моего слова.

– Я тоже не думаю, что Эстер полезно общаться с ним, – горестно добавила тетя Ирэн. – Она чуть не отказалась от участия в шествии после… после… рождественского парада.

– У Клер были самые лучшие намерения, когда она писала эту поэму, – сказала мама негромко, но уверенно. – Просто неудачный выбор слов.

– Брось свои шуточки, Мэрибет, – сказала тетя Люсиль. – Поступать по-христиански, конечно, прекрасно, но лучше всего было бы отправить его в приют. Для его же пользы. Он вполне пришелся бы там ко двору. Рос бы среди ему подобных и получил в жизни что полагается.

У меня похолодело в животе. “О, мама, папа, пожалуйста, не передумайте!”

– Значит, бросим его за борт, не обучив плавать? – спокойно спросила мама. – Спихнем чужим людям? Пусть они запрут его в этом приюте. В сущности, это ведь просто колония для малолетних преступников. Что же в этом христианского?

Тетя Ирэн не упустила момента кольнуть маму:

– Ведь ты уже позволила сделать это один раз… После… после моего шествия, – голос её дрогнул.

– Мы были неправы, – спокойно сказала мама. – Послушайте меня, сестры. Я молилась, и мой внутренний голос сказал мне…

– О, Мэрибет! Иногда ты говоришь совсем как хиппи.

– Ну хорошо, пусть будет совесть, – поправилась мама. – Так вот. Моя совесть говорит мне, что у Рони доброе сердце, и Холт тоже так думает. Мальчик много работает и быстро учится. С ним все будет в порядке.

Как я любила маму за эти слова! Но мне нужно было успеть устроить маленькую месть. Я вытащила из кармана длинную жирную ящерицу и посадила ее на пол веранды. Я выкопала ее из-под листьев за амбаром. Она уже уснула от холода. Все-таки октябрь. Но в моем теплом кармане проснулась и была вполне готова к решительным действиям. Я подула на нее, и она поползла прямо к теннисным туфлям тети Джейн.

Тетя Джейн завизжала, когда она заползла ей на ногу.

Тетя Люсиль опасливо отодвинула стул.

Мама подняла ноги, чтобы ящерица ползла себе куда ей угодно.

Тетя Ирэн наступила на нее.

Мне долго было не по себе из-за бедной ящерицы.

Мне нужно было кое-что выяснить у Рони. Наедине. Это было не так-то просто сделать, потому что папа редко выпускал Рони из поля зрения. Папа поклялся, что если он застанет меня один на один с “этим мальчишкой”, то повесит меня за пятки, и я буду висеть до тех пор, пока не стану такого же цвета, как мои волосы.

До сих пор он ничего подобного ни с кем не делал, но мои братья и я были уверены, что он вполне на это способен.

У нас было десять наемных рабочих, а если считать Рони, то одиннадцать. Папа со всеми обращался одинаково – как с солдатами своей личной армии.

Рони и Нэт Фотнер выгребали помет из-под птичьих клеток. Это слово обозначало то серое дерьмо, которое было вкладом наших цыплят в создание удобрений. Дух стоял такой, что хоть топор вешай. Но, как ни странно, если этот запах тебе с детства знаком, то находишь в нем известное удовольствие.

Я пробралась в середину птичника, почти оглохнув от неумолчного кудахтанья и лопотания кур в клетках, и остановилась рядом с Рони и Нэтом. Они лопатами перекидывали помет в маленький тракторный прицеп. Рони был отменно грязен, что немудрено при такой работе. Генерал Паттон сидел в углу, виляя лохматым хвостом. Когда Рони увидел меня, он стряхнул с подбородка маленькое белое перышко.

Могу поручиться, что глаза его сияли. Он выглядел среди всего этого безобразия совершенно счастливым. Он честно работал – это был шаг наверх. Он кивнул мне, но ничего не сказал. Наверное, боялся.

– Привет, миз Клер, – прогремел, усмехаясь, Нэт. – Что вы хотите?

Нэт был беззубым, тощим и белобрысым. Он работал у нас уже лет тридцать с тех пор, как его выгнали из школы за неуспеваемость. У него была медленная улыбка, мозги ей полностью соответствовали. Он нисколько не угрожал моему хитроумному плану.

– Мама просит Рони зайти в дом, – не моргнув глазом, соврала я. – Она хочет, чтобы он примерил какие-то вещи Джоша.

– A, – Нэт нахмурился и покачал головой. – Мистер Холт велел мне учить его.

Я с трудом удержалась от смеха. Любой мог получить научную степень по погрузке навоза в пять минут, но только не Нэт.

– Хорошо, – повернулась я. – Пойду скажу ей, что ты не отпустил Рони.

– О нет. Нет. Но… вы должны спросить мистера Холта. Или дедушку. Или еще кого-то. Только не меня.

– Все в поле, кроме тебя. – Я удрученно вздохнула. – Я скажу маме, что ты не хочешь делать, как она велит.

– Нет, нет, нет. – Нэт схватил лопату Рони. Иди, Рони. Но сразу же возвращайся. Сразу.

– Хорошо, – сказал Рони, глядя на меня с некоторым подозрением.

Я облегченно вздохнула, и мы ушли. Свои длинные волосы я спрятала под бейсбольную шапочку. Грудей у меня не было, не было даже намека, что они когда-нибудь появятся. Поэтому я думала, что в своем просторном сером свитере, джинсах и грязных теннисных туфлях вполне сойду за мальчишку.

Рони не спеша шагал, держась несколько позади меня.

– Что это ты делаешь? – потребовала я объяснений.

– Стараюсь понять, не сочинила ли ты все. Не хочу неприятностей.

– Сочинила? Какой ты подозрительный.

– Я специалист по врунишкам. Тут же их отличаю.

– Тогда почему ты пошел со мной?

– А зачем ты меня позвала?

– Не знаю. Я с мальчишками не разговариваю. Чего время терять?

– Вот здорово! А я кто такой, по-твоему?

– О, заткнись! – с досадой произнесла я. Все шло как-то не так.

Он остановился.

– Ну, я пойду. Надо работать. Я не маленький, эти твои игры не для меня.

– Подожди. Мне нужно тебя кое о чем спросить. – Я колебалась. – Это правда, что ты отдаешь отцу деньги, чтобы он мог потратить их на проституток?

Его лицо потемнело. Он отвернулся.

– Я даю ему деньги, и он тратит их как хочет. Меня это не касается.

– Но это нечестно.

– Мне тут нравится, я хочу здесь остаться, – сказал он очень решительно. Но я не желала сдаваться.

– Это твои деньги. Ты можешь получить взамен то, что тебе хочется.

– Я так и делаю. На свой лад.

– Что?

Он долго молча смотрел на меня. Просто смотрел. Затем обвел взглядом холмы, горы, покрытые лесом, наш огромный старый дом, дубы, цветочные клумбы, поля. Затем вновь посмотрел на меня.

– Мне здесь нравится, – повторил он раздельно, как дурочке.

– Ну хорошо. – Я подумала минуту, затем вытащила из кармана влажную пачку табака. – Хочешь пожевать?

Он закусил нижнюю губу и уставился на меня.

– Не-а.

– А я хочу. Джош меня научил. Он и Брэди жуют. Эван и Хоп тоже. И я. Все время. Мне нравится.

“Вранье, вранье, вранье, черт побери! Джош как-то дал мне попробовать. Следующие два часа я только и делала, что полоскала рот”.

– Ну, давай, что ли, – неуверенно сказал он. Я отломила большой гадкий кусок и засунула его за щеку. Рот мой тут же наполнился мерзкой слюной, и я подумала, что сейчас меня вырвет. Тем не менее я как ни в чем не бывало пустилась в повествование о своих отнюдь не девичьих подвигах. О змее, которую я держала у себя до тех пор, пока она не выползла из кувшина и не устроилась в спальне прабабушки в одной из ее туфель. О том, как, следуя примеру братьев, отклеила волосы у двух Барби, чтобы посмотреть, вырастут ли они снова. Ну и прочее, в том же роде.

– Да-а, – сказал он, глядя на меня, как на сумасшедшую.

– Поэтому, пожалуйста, не обращайся со мной, как с обыкновенной девчонкой, – закончила я, с трудом проглотив слюну. Мой желудок выворачивало. – А то над тобой будут смеяться.

– Я тебе кое-что скажу, Клер. Я не стану обращаться с тобой, как с мальчишкой.

Мне нравилось слышать, как он произносит мое имя. Это заставляло мое сердце биться чаще. Впрочем, может, так на меня действовал проклятый табак.

– Почему? Боишься? – я уже откровенно задирала его. Что за дьявол дергал меня за язык?!

– Не-а. Просто мне нравится все как есть.

– Если ты будешь обращаться со мной, как с девчонкой, я сама буду над тобой смеяться. Его лицо вдруг стало серьезным.

– Не надо. Ты ведь ни на кого не похожа. Сердце у меня таяло.

– Ладно уж, не буду. Но я буду ходить куда захочу. Мне вовсе не нравится, что мама меня никуда не пускает, потому что боится.

– Что это значит?

Я закатила глаза.

– Она вообще все время беспокоится по пустякам. Но я-то знаю, что ты ничего мне не сделаешь.

Он застыл на месте.

– Она думает, что я могу обидеть тебя?

Я глотнула и чуть не захлебнулась табачным соком.

– О нет. Нет, нет, она просто…

– Да я в жизни не дотронулся до девчонки, – сказал он сердито. – И я не желаю, чтобы они за мной таскались. Я не собираюсь стать отцом детей, за которых не способен, отвечать. Для детей надо делать все как положено. Если кто-то отказывается от ребенка, он не заслуживает даже плевка в свою сторону.

– Ты говоришь о моем дяде Пите, – медленно произнесла я. – Ты это имеешь в виду? Ведь ребенок Сэлли Макклендон – его.

Он помолчал, на его скулах играли желваки. Потом сказал:

– Я вообще про всех, из-за кого дети растут без хорошего отца. А теперь иди. Иди домой, пока нас кто-нибудь не увидел и не подумал, что этот ужасный Рони Салливан собирается съесть тебя живьем.

– О дьявол! – сказала я, отошла на несколько шагов и проглотила кусок табака, просто чтобы доказать, какая я особенная.

Никогда не глотайте табак! Мне показалось, что мне в дыхательное горло попала вся пачка и застряла там навсегда. Я кашляла и задыхалась, схватив себя за шею. Я пыталась дышать. Я стучала себя в грудь. Но все было бесполезно.

– Вздохни, немедленно вздохни, – завопил Рони. Я была не прочь, если бы это было так просто. Перед глазами у меня плясали яркие круги, я упала на колени. Что-то тяжело ударило меня по спине, между лопаток. Надо мной стоял Рони.

– Дыши, – приказал он хрипло. Я безуспешно пыталась это сделать, мотая головой. Рони схватил меня на руки и помчался к дому. Я мало что соображала от недостатка воздуха. Меня трясло, и бог весть чем бы все это закончилось, но Рони уже добежал до двора. Мы оба упали и поползли по лужайке. Мама и бабушка Дотти выбежали нам навстречу. Из окон взволнованно выглядывали бабушка Элизабет и прабабушка Алиса. Трудно было сообразить, что, собственно, делает Рони, особенно издалека.

Он изо всех сил колотил меня по спине. Наверное, это выглядело ужасно. Рони стукнул меня как следует еще раз, сшиб на землю – и кусок табака наконец выскочил у меня из дыхательного горла.

– Расстегните ей джинсы, – приказала бабушка. – Дайте телу свободу. Пусть дышит как следует. Она вся красная!

Мама упала рядом со мной и стала возиться с застежками. Рони стянул мои джинсы прямо за штанины и бросил их через себя.

Ну, полное унижение. Я лежала в свитере и розовых штанишках. Рони отвернулся.

Он, несомненно, был джентльменом.

А мне было очень и очень далеко до леди, почти как до луны.

Мама вздохнула с облегчением, но, слегка опомнившись, приступила к допросу.

– Где ты взяла этот табак? – сурово спросила она. Я кашлянула.

– Из ящика Хопа.

Рони встал на ноги и, все еще не глядя на меня, сказал:

– Если я не нужен вам, я пойду, миссис Мэлони.

– Подожди. – Мама прикрыла меня кухонным полотенцем и подошла к нему. – Что ты делал здесь, ты ведь должен быть на работе?

– Я просто… просто отошел на минуту.

– Тогда тебе придется пройти в дом и подождать мистера Мэлони. Объяснишь ему, почему ты не выполняешь самые простые указания.

– Мама, – я немедленно кинулась на защиту, хотя голова у меня кружилась, а живот просто разрывался отболи, – это была моя…

– Помолчи, молодая леди, тебе еще придется многое объяснять.

Я заплакала, вздрагивая. Это я была во всем виновата.

Нэт, привлеченный шумом, подошел и остановился в нескольких ярдах, переминаясь с ноги на ногу и качая головой.

– Извините меня, миссис Мэлони, мне самому надо было пойти за одеждой для Рони.

Мама сердито на меня посмотрела.

– Понятно, – протянула она и велела мне и Рони войти в дом.

Я лежала на диване в гостиной, все еще не совсем придя в себя, ноги мои покрывал меховой плед.

Рони неуверенно сидел на краешке соломенного стула с прямой спинкой и время от времени двигал крупной босой ступней. Он явно хотел лишний раз ощутить, что под ногами у него восточный ковер. Мама заставила его снять грязные сапоги и оставить их на веранде.

Я наблюдала, как его напряженный взгляд вбирает в себя все детали этой большой комнаты так, как будто бы он старается запомнить все. Для меня это был просто дом, но я постаралась посмотреть вокруг его глазами, глазами человека, не имевшего ничего. Изучая мебель, обитую бархатом, переполненные книжные шкафы, камин, лампы, телевизор и стереопроигрыватель с пластинками – потрясающая роскошь.

Мама бросила ему на колени мягкое голубое банное полотенце и вышла. Он вытер о него свои большие руки. От них пахло мокрым жевательным табаком.

Мама вновь вернулась в комнату, Рони напрягся, глядя прямо перед собой. Она положила на пианино стопку одежды.

– Вот, я думаю, тебе стоит примерить это.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

– Но…

– Мама, он не сделал ничего плохого, – немедленно заныла я.

– О, я уже поняла, кто тут виноват, – строго посмотрела на меня мама.

Я затаила дыхание. Мама рассматривала Рони, задумчиво хмурясь.

– Поди прими ванну, – сказала она, – и переоденься в эту одежду. Хорошо?

– Вы не будете ругать меня?

– О господи, нет, конечно. Клер, наверно, пришлось бы намного хуже, если бы ты не оказался рядом. Спасибо. – Мама посмотрела на меня взглядом, который означал “если бы тебе уже не было так плохо, то…”, затем решительно направилась к двери, но остановилась и яростно отряхнула свою юбку, будто отбросила все сомнения раз и навсегда.

Я весело сказала:

– Видал? Мама вовсе не думает, что ты собираешься съесть меня живьем.

– Надеюсь, что нет. Ты бы наверняка застряла у меня в горле.

– Тогда я колотила бы тебя по спине, пока ты меня не выплюнул бы.

Он не знал, что сказать на это. Я уверенно улыбнулась. Все было правильно. Мы давали друг другу уроки дыхания.

Глава 8

После этого, вопреки советам всей семьи, мама и папа стали доверять Рони полностью и даже разрешили мне видеться с ним наедине. Отныне я крутилась вокруг него каждый день, заговаривая его до смерти. Для моих кузин и подруг само имя Рони было знаком опасности. Я же за его крепкой спиной не боялась ничего. Мной восхищались, обо мне сплетничали. Говорили, что я приручила его, как будто он был волком.

Тетя Люсиль сдалась и разрешила Вайолет заходить ко мне. Как-то в воскресный день я утащила ее к гаражу, где Рони перебирал мотор трактора. Он прекрасно разбирался во всяких механизмах.

Вайолет была очень скованна. Рыжие волосы торчали из-под кепки во все стороны. Казалось, еще немного, и от нее будет бить током. Руки и лицо Рони были в грязи. Он выглядел впечатляюще в камуфляжной армейской шинели, небрежно наброшенной сзади на плечи. Его серые глаза сверкали в свете двух ламп, прикрепленных к рулю трактора. Он сидел среди разбросанных деталей мотора на подстилке, рядом с ним клубочком свернулся Генерал Паттон. Рони угрюмо посмотрел на меня и на Вайолет.

– Скажи что-нибудь, – потребовала я.

– Бу-у, – промычал он.

Вайолет стремглав бросилась бежать по направлению к дому.

– Ты ее напугал, – сердито сказала я. – Я хотела, чтобы ты произвел хорошее впечатление.

– Ты хотела повоображать, – поправил он, вытирая руки о промасленную тряпку: – Но если ты поймаешь ее и приведешь обратно, я скажу, что пошутил.

– Почему бы тебе не пойти со мной и не сказать это перед всеми? Ты можешь что-нибудь съесть. Можешь сесть за стол на кухне.

– Не могу. Ты сама знаешь – это только для семьи. Кроме того, я не хочу, чтобы на меня там уставились и стали шептаться.

– Я не позволю им!

– Вот если бы ты командовала всем миром, Клер!

Это было бы здорово!

– Пожалуйста, пойдем в дом, – настаивала я. Мне все время хотелось отвоевать для него еще что-нибудь.

– Бу-у.

– Сам ты “бу”. Меня не напугаешь.

– Это ты меня пугаешь.

– Я? Как?

Он ответил не сразу. Он протер замасленную деталь, подправил что-то в моторе. Его молчание било глубоким, как колодец.

– Ты вырастешь и станешь как все, – наконец сказал он, глядя в сторону.

– Не стану. – Я не имела ни малейшего представления, что он имел в виду, но уж в своей неповторимости была твердо уверена. – Я тебя никогда не буду бояться. Когда я вырасту и у меня будет свой дом, ты сможешь сидеть за моим столом, когда захочешь.

Он серьезно посмотрел на меня.

– У меня самого будет свой дом, лучший дом в мире, и ты сможешь сидеть за моим столом.

– Хорошо. Договорились. – Я протянула руку. Он осторожно взял ее в свои сильные замасленные пальцы, и мы скрепили уговор рукопожатием.

Я никогда до конца не могла разобраться в своих чувствах к Сэлли Макклендон. При одной мысли о ней у меня по спине начинали бегать мурашки. Я завидовала ей, потому что у нее была грудь, а у меня пока нет, и одновременно жалела ее.

Я снова встретилась с ней лицом к лицу этой осенью. Я сидела на прилавке магазина дяди Элдона Делани и ждала, когда папа выйдет из подсобки. Они там с дядей раскричались не на шутку, начав с мирного разговора о хозяйстве и завершив беседу неизменной политикой. Впрочем, до завершения дело еще не дошло. Этой осенью все только и говорили о выборах, потому что стало известно – наш губернатор Картер метит в Белый дом.

Этому магазину и прилавку, на котором я сидела, нетерпеливо болтая ногами, было лет сто. Рядом со мной валялись кипы журналов, стояло пластмассовое ведерко со значками и поднос с кольцами. Я надела одно из них и разглядывала его – то ли поменять, то ли оставить, то ли вообще ни к чему.

Тяжелая деревянная дверь распахнулась так резко, что задребезжали рамы на окнах. В магазин влетела Сэлли. Ее было так много: бедра выпирали из джинсов, грудь – из обтягивающего свитера. Красные туфли на платформе громко цокали по деревянному полу. Волосы ее год от года становились пышнее и светлее, краска на лице обильнее. В восемнадцать лет она стала похожа на мохнатого рыжего енота, но не заметить ее было невозможно.

Она сразу направилась ко мне и запела приторным голоском, пристально глядя мне в глаза.

– Зачем маленькой сладенькой розовенькой девочке нужен такой парень, как Рони? Что ты можешь для него сделать?

– Ну, для начала он получил дом, где жить, и новый зуб. У него теперь такая улыбка – закачаешься! – поддразнила я. – А потом, ведь он же не принадлежит тебе.

– За этим дело не станет, дай только срок. Увидишь.

– У тебя и так хватит парней. Больших и маленьких. Зачем тебе еще и он?

– Таких, как он, вообще больше нет. А ты собьешь его с толку, внушишь черт знает что и выкинешь, как ненужную тряпку.

У меня мелькнула страшная мысль, и я ее тут же высказала:

– Не лезь к нему! Он не собирается делать детей с тобой или еще с кем-либо.

– Детей? Знаешь, принцесса, я не хочу больше детей. Хватит и одного крысенка из вашей норы.

– Твой ребенок совсем не похож на дядю Пита! Если бы мама была уверена, что он наш, она бы его взяла.

– Если бы твоя мама действительно все знала, то черта с два рассказала бы тебе.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутилась я.

Она пододвинулась ближе.

– Твои благородные родичи слепы, как кроты, когда не хотят видеть. Рони когда-нибудь пожалеет, что им доверился. Да и вообще, он просто притворяется, чтобы брать с вас деньги. Такие, как он и я, всегда получают, что хотят.

Я схватила значок с булавкой, сунула ей под подбородок и прошептала:

– Проколю. Хочешь?

Ее глаза расширились – скорее от изумления, чем от страха. Она отодвинулась и посмотрела на меня с долей уважения.

Дверь снова отворилась, и в магазин заглянул Большой Салливан.

– Выметайся отсюда, – сказал он Сэлли угрожающе. – Только посмей потратить мои деньги – я у тебя их из задницы вышибу.

– Это деньги не твои, а Рони. – огрызнулась она и вышла, кинув на меня еще один взгляд. Потом она перевела его на Большого Роана, и была в ее глазах такая горечь, какой мне пока видеть не приходилось.

Я подбежала к окну. Они удалялись вместе: он хромал, она семенила рядом. Большой Роан схватил ее за ягодицы и сжал так, что она чуть не упала.

– Кто тут был? – спросил папа, подходя ко мне. Дядя Элдон, весь красный, что-то еще бормотал про политику ему в спину.

– Сэлли Макклендон.

Папа нахмурился.

– Что ей было надо?

– Э… э… Она, наверно, зайдет попозже. По-моему, ей были нужны шурупы, – неожиданно для себя соврала я и постаралась придать лицу невинное выражение. Папа внимательно на меня посмотрел, но тут дядя Элдон начал лупить по прилавку кулаком и вопить что-то про губернатора Картера. Папа отвлекся.

Я нашла Рони тут же, как только вернулась домой. Он на складе упаковывал удобрения в мешки. Я подкралась к нему сзади и изо всех сил толкнула его.

Он выронил мешок, быстро обернулся, занеся кулак, как молот. Увидев, кто напал на него, он сердито сдвинул брови.

– Ты что это выдумала? Не распускай руки.

– Это ты их не распускай, – завизжала я. – Если я увижу тебя с Сэлли Макклендон, этой старухой с большими сиськами, я тебя прихвачу щипцами заодно место.

– Что ты несешь?

– Она говорит, что ты принадлежишь ей.

– Врет.

– Ты когда-нибудь… когда-нибудь…

– Нет, ни разу! Да что за чушь? Буду я еще с тобой это обсуждать! И не лезь в такие дела.

– Это все, что я хотела знать, – сказала я сладким голосом. – Я тебе верю.

– Ну, спасибо тебе большое, – он насмешливо поклонился. – И в кого ты такая испорченная, а ведь вроде совсем еще малявка.

О! Это был удар!

– Если хочешь знать, Сэлли уже занята, – защищалась я. – Она была с твоим отцом, и я видела, как он схватил ее за зад.

Боже, что стало с его лицом. Он страшно покраснел и как-то весь сморщился.

Я тут же пожалела, что, не подумав, разинула свой грязный рот. Вот так всегда. Хочешь вернуть слова назад, да поздно.

– Я… я… наверное, ошиблась, – быстро соврала я. – Да я… э… не видела толком.

– Не ври, все ты видела, – голос его был хриплым.

– Ну, это было просто по-дружески. Я хочу сказать, что Сэлли ведь не его девушка. Она слишком молода для него. А потом, его девушка – это Дейзи, – пыталась я вывернуться. – Ведь так?

– Да.

– Ты… ты… расстроился, потому что Сэлли тебе нравится?

– Клер, ради бога. Перестань!

– Ну ладно, – и все-таки не удержалась, – она девушка Большого Роана, как Дейзи?

– Да.

Я села на пол у его ног.

– Ничего, – сказала я наконец, дотронувшись до его резинового сапога. – Я никому не скажу.

– Все и так знают, – хмуро пробурчал Рони. Я гладила носок его сапога, осторожно лаская его ногу через грубую резину. Неудивительно, что он не хочет иметь дело со взрослыми девушками. Большой Роан везде поспевает первым.

Папа дал Рони ружье, и он отправился на охоту с Эваном и Хопом. Новичкам везет – Рони убил роскошного оленя.

Трофей сделал его знаменитостью. Убить оленя с шестнадцатью отростками рогов – по восемь с каждой стороны – для охотника все равно что принести домой груду бесценных бриллиантов. Таких потрясающих раскидистых рогов не видел давно уже никто. Даже дедушка Мэлони не мог припомнить такого.

Целая армия мужчин и мальчишек приходила к нам на ферму и с жадностью разглядывала оленью голову с остекленевшими глазами, с почетом водворенную на скамью за амбаром.

– Куда попал – в живот или в голову? – уважительно расспрашивали они Рони, как доктор расспрашивает пациента.

– В сердце, – коротко отвечал он. Я взяла свой фотоаппарат и сняла Рони рядом с его трофеем. У меня были связи в местной газете. Я была секретарем школьного клуба, и мистер Сисери, издатель, время от времени печатал мои маленькие – в два абзаца – заметки о клубе и иногда давал мне кое-какие задания. Я, разумеется, считала себя настоящей журналисткой.

– О тебе напечатают в следующем номере, – гордо сказала я Рони.

– Попал в живот или в голову? – откликнулся он.

Я не поняла его странного юмора, но на всякий случай улыбнулась.

Вскоре приехал дядя Кулли. Он осмотрел голову оленя изумленно и грустно. В приемной его зубоврачебного кабинета висело двадцать оленьих голов. Но чтобы такое! Дядя любил оленьи головы даже больше, чем зубы.

– О! Какая роскошь, – сказал он Рони.

И это были не просто слова. Дядя вложил в них всю душу.

Рони взглянул на него.

– Это может возместить стоимость моего лечения? – Мы все недоуменно на него уставились. Умирающие от зависти охотники зашептались.

Дядя от удивления открыл рот.

– Но твой счет оплачен.

– Я знаю. Вы вернете мистеру Мэлони деньги?

– Вовсе это не нужно, – нахмурился папа. – Мы же договорились, ты можешь выплачивать понемногу из своей зарплаты.

– Это будет слишком долго. Я хочу покончить с этим.

Папа внимательно посмотрел на Рони.

– Не любишь ходить в должниках?

– Нет, сэр. Не только у вас. Вообще не люблю.

– Ну что ж. Одобряю. Договорились, Кулли?

– Бог мой, конечно, – ответил дядя и ровно через пять минут уехал, забрав оленью голову, словно боялся, что Рони передумает.

– Все равно в газете будет твоя фотография, – пообещала я Рони. – А когда мы будем бывать у дяди Кулли, то ты сможешь здороваться со своим оленем.

Он кивнул. Но его, по-видимому, уже нисколько не занимало – увидит он снова свой трофей или нет. Тот уже сослужил свою службу.

– Надо отдать мальчику должное, – сказала вечером мама с уважением в голосе. – Он знает, чего хочет.

Я испытывала чувство гордости. Рони был умнее, чем думали все, кроме меня. Он был единственным, кто сумел заставить дядю Кулли вставить зуб за такую цену.

Глава 9

В отличие от моих тетей бабушка Элизабет и прабабушка Алиса не боялись Рони. Они вообще не боялись ничего, кроме колкостей друг друга. Каждая из них беспокоилась, что умрет первой, и последнее слово останется не за ней.

Рони оказался в центре их внимания в морозную субботу незадолго до Дня благодарения.

За столом в это утро мы сидели всем семейством. Я имею в виду малый состав – только живущие в нашем ломе. Но этого хватало с лихвой.

Мы с удовольствием поглощали обильный деревенский завтрак: сосиски, яичница с соусом, бисквиты и только что срезанная дыня. Я, еще сонная, в пижаме и халате, сидела между бабушкой Элизабет и прабабушкой Алисой. Они тоже были по-домашнему, в халатах.

Моей обязанностью было передавать хлеб то той, то другой, чтобы не вынуждать их обмениваться хоть парой фраз.

– Я сегодня еду за покупками, – неожиданно заявила прабабушка. – В Атланту. В “Рич”.

Не просьба, а констатация факта. Это означало, что кого-то сейчас заставят вести машину. Дело было нешуточное – туда и обратно четыре часа. Прабабушка по старинке признавала только один, самый древний магазин “Рич” в самом центре города.

Бабушка Элизабет вмешалась мгновенно – не дай бог, без нее обойдутся.

– Я, пожалуй, тоже поеду.

Вилки перестали двигаться, чашки кофе и стаканы сока были остановлены на полпути ко рту. Белка Хопа по кличке Марвин, почувствовав беду, выпрыгнула из клетки на колени хозяину. Хоп застыл. Единственным, кто ничего не понял, был Рони. Но и он перестал жевать вслед за остальными.

Прабабушка поправила свой слуховой аппарат и воинственно изогнула белую бровь.

– Я тебя не приглашала, Элизабет.

– Мам, я отвезу тебя на следующей неделе, – поспешила заверить бабушку Элизабет моя мама.

Бабушка картинно промокнула глаза салфеткой. У нее был истинный талант включать и выключать слезы, как фонтанчики для поливки лужайки, только при необходимости.

– Как же мне сделать рождественские покупки, – она всхлипнула, – если всем на меня начхать. Вам легко менять свои планы по сто раз на день. Кто знает, буду ли я жива на той неделе. – Это был сильный аргумент.

Прабабушка поджала губы:

– Перестань хныкать.

– Мама, – сказал дедушка, протягивая к ней руки, как будто он до сих пор был ее малышом, – я бы предпочел, чтобы мне отрубили обе лапы по самые плечи, чем слышать такое. Что вы все делите?

– Это она первая начала, Джозеф. Разве я должна все безропотно сносить?!

Бабушка Элизабет огрызнулась:

– И не надейся. Я непременно еду с тобой сегодня. Пожалуй, возьму с собой Клер. Она поможет мне донести покупки.

Я замерла, как белка Марвин.

– Нет, это я беру с собой Клер, – строптиво возразила прабабушка, – чтобы донести мои покупки.

Надо сказать, мы привыкли к таким перебранкам, и никто не ждал, что дело кончится быстро. Зато какого-нибудь подвоха ожидал каждый.

Бабушка решила найти более выгодную тему:

– Ты слишком стара, чтобы везти нас так далеко, Алиса. Да и вообще, не тебе указывать, кто со мной поедет.

– Черт побери, ведь это все-таки моя машина!

– А я вовсе не желаю тесниться в твоей малюсенькой жестянке. Она так провоняла дешевыми духами, что слезы текут.

Бабушка. Элизабет, чувствуя вкус победы, улыбнулась:

– Ну, кто повезет меня? Кому мы доверим эту честь?

Со всех сторон посыпались извинения. Папе и дедушке было срочно нужно ехать в Гейнсвилл за новый приводным ремнем. Маме – очистить пять килограммов перезрелых яблок и сделать из них пюре, а то пропадут. Эван – слишком молод, чтобы водить машину. Хоп не справится с разворотами на Атланту.

Бабушку Дотти застали врасплох.

– Я, ну, хм… я должна, на…

– Ты, похоже, свободна, невестка, – решительно заявила прабабушка, закрепляя успех. – Можешь нас отвезти. Мне жаль только, что Элизабет влезла в это.

– Ну, хорошо, хорошо. Тише, – сказала бабушка Дотти. – Только замолчите, пожалуйста. – Она нервно закурила.

Дедушка попытался спасти положение:

– Дело в том, что я никак не могу сегодня поехать в Атланту, – сказал он. – Но вы ни в коем случае не можете отправиться туда одни, без мужчин. Это небезопасно.

Папа кивнул:

– Правильно.

– Вот выход из положения! – бабушка указала на Рони. – Никто не тронет бедную дряхлую Алису в присутствии нашего рыцаря. Он ведь может поехать.

– А когда Элизабет споткнется о свою палку, – не осталась в долгу прабабушка, – он может понести ее, как мешок с конским навозом.

– Лучше беги, – шепнула я Рони.

Он растерянно смотрел на меня. Но было слишком поздно.

Держа правой рукой руль так крепко, что побелели костяшки пальцев, а левую с дымящейся сигаретой положив на приоткрытое окно машины, бабушка Дотти вела свой большой пикап. Выражение ее лица наводило на мысль о статуе Свободы.

Рони повезло. Он сидел рядом с ней на переднем сиденье и, казалось, был полностью поглощен проносящимися видами. Интересно, о чем он думал, глядя в окно. Я слышала, как папа, перед тем как мы уехали, заверил его, что за поездку заплатит, как за день работы на ферме.

– Да это же просто развлечение, мистер Мэлони, – возразил Рони.

– Поверь мне, это будет нелегко, – сухо ответил папа.

Так и было, по крайней мере для меня. Я сидела в буферной зоне между бабушкой и прабабушкой, сложив руки на коленях.

– Конечно же, – рассказывала бабушка Элизабет, – у меня, как у секретаря Общества английских цветоводов, было почетное место на банкете после просмотра фильма. Тогда Лоуренс Оливье еще не был пожалован королевой в сэры, а был просто мистером. Так вот, она и Лоуренс подошли, я протянула руку и сказала: “Мисс Ли, я счастлива приветствовать вас в Атланте”. Вивьен Ли пожала мне руку и улыбнулась прелестнейшей улыбкой.

“О! – сказала она мне. – Как приятно услышать голос родины. Как мило с вашей стороны”.

Бабушкин рассказ о премьере “Унесенных ветром” я слышала бесконечное количество раз. В свое время она написала об этом целых две страницы в городском еженедельнике “Трилистник”. И каким великолепным был кинотеатр, и как сама Маргарет Митчелл расписалась на бабушкиной программке, и так далее и тому подобное.

Бабушка закончила свой рассказ, вынула из сумочки черепаховую пудреницу, пригладила уложенные короной волосы, мазнула по губам помадой и посмотрела на свое старое дряблое лицо так, будто все еще можно было вернуть.

Между тем прабабушка смотрела в окно с таким безразличием, как будто бы ее слуховой аппарат был выключен. Неожиданно она пробормотала:

– Она сошла с ума.

– Прошу прощения, – удивилась бабушка.

– Вивьен Ли, – фыркнула неугомонная старуха. – Стала абсолютно ненормальной перед тем, как умерла.

– Неправда!

– А Маргарет Митчелл вообще – маленькая мышка-свистушка. Украла сюжет у старого вояки, рассказывавшего ей в детстве разные истории, – и рада. А ты, старая лгунья, сама подписала свою программку. Ты вообще все выдумала.

Бабушка Элизабет протяжно вздохнула и громко сказала:

– Останови машину, Дотти. Дай мне выйти. Я пойду пешком.

Бабушка частенько требовала, чтобы ее выпустили из машины, когда она ехала с прабабушкой. Особенно она любила это делать в дождь, в снег, в центре городка, желательно в пробке. Мы мчались со скоростью семьдесят миль в час, почти как экспресс, между двумя потоками машин и грузовиков.

– Выпусти меня, Дотти!

Бабушка Дотти затянулась сигаретой, видимо, считая про себя до десяти, и энергично выпустила кольцо дыма в открытое окно машины.

– Потом, – сказала она, – вот только доеду до места, где можно остановиться.

– Да выпусти ты эту старую кокетку, – беспечно махнула рукой прабабушка, – ее никто и не звал с собой.

– Я прекрасно знаю, когда мое присутствие нежелательно, – сказала бабушка, и подбородок у нее затрясся.

– Вот и славно, – крикнула прабабушка. – Давно бы выметалась отсюда!

Я научилась отвлекать их внимание. Надо было как-то сменить тему. Я перегнулась через спинку переднего сиденья.

– Бабушка, мы зайдем в магазине в кондитерский отдел, купить эклеров?

– Посмотрим, горошинка, – сказала бабушка Дотти.

Я тронула Рони за плечо. Он обернулся.

– Они названы в мою честь, – пошутила я. – Слышишь? Э-Клеры.

В уголке его рта мелькнула улыбка. Он бросил взгляд на надувшихся старушек на заднем сиденье и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но прабабушка неожиданно заявила:

– Они евреи, знаешь?

– Эклеры евреи? – спросила я осторожно. Я не так-то много знала о евреях вообще и еврейской кухне в частности – все возможно. Зато тему сменить удалось блестяще.

– Да нет, – с досадой сказала прабабушка. – Хозяева магазина “Рич” венгерские евреи. Хорошие люди, – добавила она, – образованные, интеллигентные. – Она помолчала. – В отличие от некоторых.

– Одна из моих теток еврейка, – заявила бабушка Элизабет.

Мы все это знали. Кое-кто из Мэлони шептался по этому поводу, как будто бы это было стыдно.

– Полька и еврейка. Гремучая смесь, – гордо добавила бабушка.

Прабабушка фыркнула.

– 0-ля-ля! Через минуту ты заявишь, что ты ближайшая родственница Иисуса Христа.

– Не богохульствуй, – взвилась бабушка, но Алиса Стоунволл Макгинес Мэлони была неудержима в стремлении взять верх.

– Иисуса и Вивьен Ли!

– Дотти, останови машину! Я выйду.

Бабушка Дотти молча поехала быстрее.

Универмаг “Рич” в деловой части Атланты был волшебным замком и одновременно социальным критерием для многих поколений. Тот, кто мог себе это позволить, мог полностью оснастить здесь свой дом. Здесь охотно открывали кредит, и если вы решили вернуть лет этак через десять вышедшую из моды блузку в пыльной выцветшей коробке “Рич”, то вполне могли рассчитывать, что у вас ее возьмут.

Бабушка Дотти припарковала машину и заперла ее. Мы были одни в бетонном чреве парковки. Бабушка Элизабет медленно шаркала, опираясь на крепкую тяжелую трость. Прабабушка Алиса почти повисла на мне, с трудом передвигая изуродованные артритом ноги. Она отказывалась пользоваться любыми другими подпорками, кроме своих родственников.

Походка Рони вдруг резко изменилась, хотя на первый взгляд это было не особенно заметно. Папа и дедушка Мэлони, видимо, объяснили ему, что в его задачу входит охранять женщин. Он двигался мягко и пружинисто. В нем чувствовалась скрытая угроза.

У меня по спине пробежал холодок. Меня не пугала мрачная пустота подземной стоянки, я не боялась ни бандитов и насильников, ни каких-либо других чудовищ в человеческом облике, якобы кишмя кишащих, как уверяли меня дома, в больших городах. Нет, меня напугал Рони, я испытывала по отношению к нему какой-то благоговейный трепет, у меня кружилась голова, и это сложное ощущение было каким-то образом связано с моей женской сущностью.

Когда мы наконец добрались до мягко освещенных и душистых залов магазина и оказались среди товаров и спокойных, хорошо одетых людей, я продолжала наблюдать за Рони и странным образом чувствовала приближение беды.

Мы были в отделе аксессуаров для мужчин, когда я дождалась ее.

Наши старушки устали быстро. Все было как всегда: бабушка Дотти уговорила продавца принести пару стульев из примерочной, чтобы бабушка и прабабушка могли с комфортом выбирать товар. Надо ли говорить, что мы немедленно превратились в разносчиков. Я и Рони.

Бабушка Дотти предусмотрительно развела враждующие стороны в противоположные углы отдела, предоставив мне и Рони сбиваться с ног.

Мы шныряли туда и обратно с бусами, перчатками, одеколоном, которые бабушки внимательно рассматривали. Заслуживающее их одобрения складывалось рядом, остальное мы относили обратно.

Кроме нас, в отделе было всего несколько покупателей. Я обратила внимание на хорошо одетую пару с худеньким светловолосым ребенком лет четырех, который носился по залу и для развлечения сдергивал костюмы с вешалок. На лице его отца читалось плохо скрываемое раздражение.

– Осторожно, – рявкнул он на женщину, помогавшую ему примерить твидовый пиджак, – ты мне часы зацепила. – Та испуганно извинилась. Я и представить себе не могла, чтобы папа так крикнул на маму и чтобы она так на него посмотрела.

Продавец лет двадцати пяти, что казалось мне чуть ли не старостью, следовал по пятам за маленьким шалуном. Терпеливо поправляя вещи на плечиках, он ни разу не попросил родителей остановить ребенка. Хмурясь, он одновременно подозрительно поглядывал на Рони.

Тот все больше мрачнел. Я села рядом с ним, болтала всякие глупости, стараясь развеселить его. Но он, стиснув зубы, мрачно смотрел по сторонам, не отвечая мне. Я не могла понять, что происходит, пока бабушка не поманила продавца согнутым пальцем.

Он наклонился к ней, стараясь быть предельно обаятельным, и я слышала, как она прошептала:

– Дорогуша, если вы боитесь, что у вас что-то украдут, то перестаньте следить за моими юными помощниками и сосредоточьте свое внимание на той даме напротив. У нее старческий маразм и дурная привычка прятать не принадлежащие ей вещи в карманах своего пальто.

У продавца отвалилась челюсть. Он поправил галстук. Я пришла в ярость. Значит, он боялся, что Рони – жулик. Продавец направился к прабабушке, глаза его растерянно перебегали от нее к Рони. Я выросла перед ним, как негодующий гном, и прошептала:

– Может, мои бабушки и сумасшедшие, но они не крадут, сэр. Мой, мой… приятель тоже. Оставьте нас в покое, а то он вас поколотит.

Продавец вытер вспотевший лоб.

– Не надо было бросать курсы буфетчиков, – упрекнул он сам себя и, вздохнув, отошел к прилавку с парфюмерией. Наверно, решил, что лучше всего спрятаться от нас всех.

Вернулась бабушка Дотти. Я кратко поведала о пропущенных ею событиях.

Она на секунду закрыла глаза, потерла лоб загорелой, с пятнами от табака рукой и сказала:

– Заканчивайте, горошинка, и поедем домой, у меня голова болит.

Дальше все произошло очень быстро. Маленький шалун проскакал мимо нас. Его мама, устало взмахнув рукой с наманикюренными ногтями цвета персика, ласково сказала:

– Джимми, дорогой, осторожно.

Неожиданно из примерочной появился разъяренный отец и схватил сына за ворот рубашки.

– Я тебе велел не путаться под ногами, – сказал он громко и так тряхнул малыша, что тот заплакал. – Веди себя прилично, – приказал отец, но ребенок заплакал еще громче. Женщина беспомощно протянула к нему руки, но мужчина дал ребенку сильную затрещину.

Удар отбросил малыша в сторону, он упал на ковер и зарыдал.

Я была в шоке. Я только однажды видела, как мама шваркнула щеткой по ногам Брэди, когда он выругался. Папа шлепнул меня за все годы всего несколько раз, но это бывало так редко, что каждый случай становился легендой. Да и разве сравнишь с тем, что произошло здесь. На маленьком ребенке сорвали зло так грубо и отвратительно, что мне просто стало худо.

Бабушка Дотти положила мне руку на плечо. Она еще сдерживалась, но было ясно, что вот-вот она взорвется, подобно медленно разгоравшейся ракете для фейерверка. “Ну сделай же что-нибудь”, – кричала я про себя.

Мать, покраснев и пряча глаза, подняла ребенка.

– Идите отсюда, – сказал мужчина. – Ты совсем не смотришь за ним. Что я могу выбрать, когда он вертится под ногами? Уйди.

– Извини, – пробормотала женщина, – он просто устал.

Тут мужчина заметил, что мы наблюдаем за ним.

– Вам что, делать нечего? – буркнул он и, отойдя, раздраженно стал рыться в кипе рубашек.

– Какой кошмар! – сказала за нашей спиной прабабушка. – Отвратительно.

– Того, кто так обращается с ребенком, надо бить кнутом, – убежденно заключила бабушка Элизабет.

Они говорили достаточно громко и бросали в спину мужчины грозные взгляды, но ничего не предпринимали. Я просто была вне себя – почему мы не можем ничего сделать? Может быть, надо об этом кому-нибудь сказать?

Но мои гневные мысли были прерваны.

Насилие творится легко. Справедливость – трудно. Рони, привыкший к первому и не знавший второго, шагнул вперед и схватил мужчину за плечо. Бедно одетый худой четырнадцатилетний мальчик с угрозой смотрел на взрослого мужчину. Молодой волк против раскормленного дога. Лицо Рони было искажено яростью.

– Ну, ты, сукин сын, – тихо сказал он.

– Эй, – мужчина отступил. – Оставь меня в покое.

– Буйвол проклятый.

Мужчина вытянул вперед руку вполне беспомощном жестом.

– Слушай, я не позволю тебе со мной так разговаривать.

– А если бы тебя так?

– Ты еще грозить мне будешь, ублюдок? – не видя немедленных действий, дог воспрял духом.

И тогда Рони заехал ему в челюсть. Мужчина, взмахнув руками, упал на висящие костюмы и исчез среди них, как будто бы его проглотили.

Я завизжала, вырвала руку у бабушки и бросилась к Рони. Потом быстро сунула голову между болтающимися костюмами. Мужчина лежал и стонал. Из нижней губы у него текла кровь.

– Дай ему еще раз, Рони! – возмущенно закричала я. Ах, как мне наивно казалось, что всякое зло пресекалось вот так – немедленно и без лишних колебаний.

Подбежал перепуганный продавец.

– Успокойся, мальчик, – сказал он, стараясь держаться от Рони подальше. – Я вызвал охрану.

О нет! Нужно бежать. Но столкнуть Рони с места было все равно, что столкнуть каменную стену. Я врезалась ему в грудь и посмотрела на его умоляюще. Его глаза сверкали, губы были плотно сжаты.

– Рони, это Клер. Эй, Рони, посмотри на меня!

– Никогда больше не бей своего ребенка, – крикнул Рони через мою голову мужчине. – Это подло.

– Рони, – молила я. – Пошли.

– Нападение, – простонал мужчина. – Ну, погоди у меня. Тебя сейчас арестуют.

Бабушка Дотти неожиданно подошла к нам с Рони сзади и обняла нас обоих за плечи.

– Рони, – строго приказала она. – Ты и Клер. Отправляйтесь на стоянку. Оба! Я сама помогу бабушкам. Ну, быстро!

Вокруг уже собрался народ. К нам приближались двое охранников.

Я обвила рукой Рони, стараясь защитить, уберечь его. Мне хотелось, чтобы он стал невидимым. Я знала, почему он так поступил. Мы все знали. Большой Роан точно так же бил его, когда он был маленьким. И никто-никто не попытался защитить его.

– Вызовите полицию, – услышала я интеллигентный голос бабушки Элизабет. Сама я стояла с закрытыми глазами, прижавшись к Рони, и где-то у меня под ухом билось его сердце. – Посмотрим еще, кого здесь следует арестовать. Я все выскажу, – многозначительно пообещала она.

– Я тоже, – громко заявила прабабушка. – Пусть закон разберется. Я видела, как взрослый человек ударил ребенка так, что он отлетел на два метра. Вполне возможно, есть увечья.

– Я с тобой совершенно согласна, – сказала бабушка Элизабет.

“Боже, – подумала я. – Мир перевернулся!”

Надо сказать, мужчина тут же перестал вопить, что Рони нужно арестовать. Когда спросили продавца, тот охотно подтвердил, что все так и было. Охранники нерешительно переминались с ноги на ногу, желая лишь одного – чтобы все мы поскорее отсюда убрались.

В конце концов нас отпустили. Вряд ли мы были похожи на победителей – я прилипла к Рони, двигавшемуся как во сне, бабушка Дотти подталкивала нас вперед, старые бабушки с покупками еле-еле тащились за нами.

Я не могла изменить будущее маленького светловолосого мальчика и его матери-коровы. И прошлое Рони я тоже не могла изменить. Мне пришлось довольствоваться тем, что его рука обнимала мои плечи, в беде мы были вместе, и нас поддерживали две очень старые бабушки и одна молодая.

Бабушка и прабабушка с удовольствием обсуждали случившееся по дороге домой. Я теперь могла не сидеть между ними. Они не ссорились впервые на моей памяти.

Я сидела впереди рядом с Рони и шепотом выясняла некоторые интересующие меня детали.

– Если бы кто-то, ну, бандит какой-нибудь попытался меня… ну ты знаешь… обидеть. Что бы ты сделал?

Он не колебался ни секунды и ответил не моргнув глазом:

– Убил бы.

Я взяла его за руку – потную и холодную. Тогда я не поняла этого, но он был до смерти напуган, что вел себя как Большой Роан, а значит, его выгонят из дома за то, что он сделал.

Этого, конечно, не случилось. Папа прочел лекцию, к каким последствиям может привести выяснение отношений с помощью кулаков, но все было умеренно – мои братья слушали подобные наставления без конца. Мама усадила Рони за кухонный стол, приложив к распухшим костяшкам пальцев полотенце со льдом.

Хоп, Эван и дедушка Мэлони жаждали подробностей. Рони по-прежнему выглядел так, как будто его ждал электрический стул. Мы все посматривали на него заговорщически. Прабабушка добродушно кивала ему, бабушка Элизабет застенчиво улыбалась, прикрываясь тонкой рукой с просвечивающими голубыми жилками.

– Ты герой! – выпалила я. – А герои должны сидеть за столом и слушать всеобщие восторги. Он усмехнулся:

– Но ведь я ничего не сумел изменить.

– Зато ты пытался, – твердо сказала бабушка Дотти. – Большинство людей не может этим похвастать. Я приношу тебе наши извинения за то, что мы не нашлись быстрее. Извинения принимаются?

– Рони, ешь, – сказала мама. – Обед стынет.

Прабабушка и бабушка Элизабет были любезны с ним до приторности и без конца обсуждали его героический поступок. Я обещала ему, что когда мы в следующий раз поедем в “Рич”, то он получит-таки коробку эклеров.

– Да, – сказала прабабушка. – Мне придется поехать туда на следующей неделе еще раз. Я кое-что не успела купить.

– Я тоже, – сказала бабушка Элизабет.

– Разумеется, ты поедешь в другой день.

– Поеду, когда захочу, Алиса.

Рони терпеливо слушал. Мы все тоже. Я ему подмигнула.

Мир соединяют воедино маленькие мостики между людьми, и он преодолел еще один.

Глава 10

День благодарения. Я всегда любила этот праздник, ну не так, конечно, как Пасху и Рождество – подарков-то на него не полагалось. Но все равно это был праздник. Он сулил игры в футбол и кегли, индюшку, возможность нарядиться и кучу гостей-родственников.

– Индюшачью ножку? – спросила я Рони. Он с Генералом Паттоном сидел на чердаке амбара. Я вытащила индюшачью ногу из коробки, куда собрала разную еду, и сунула ему под нос.

Мы смотрели друг на друга, как старые супруги, которым врозь скучно, а вместе тесно.

– Почему ты всегда следишь за мной во время семейных сборищ? – спросил он. – Я больше не буду в них участвовать. Ладно?

– Я просто решила поесть здесь. Пришла, а ты тут сидишь. Господи, заткнись наконец и ешь.

Мы так и сделали. Роман – это просто; если его не обсуждать.

На чердаке мы сидели, как в первом ряду амфитеатра на проводимых ежегодно в День благодарения футбольных семейных состязаниях – “Мэлони против Делани”.

Мы с разных сторон прислонились к косяку двери, вытянув на сене ноги в голубых джинсах. Воздух был прохладным, небо синим, горы на горизонте переливались всеми красками радуги.

– Действительно, славный праздник, – сказала я Рони.

– Да, – спокойно согласился он. – Я его таким и представлял.

Внизу под нами, на лугу, окрашенном осенью в коричневые тона, стояли шезлонги и пестрели квадраты одеял. Там собралась вся семья. Суета, смех, подначки – все это было так интересно наблюдать.

Самым старшим игроком был мамин дядя Уинстон – седоволосый, пузатенький, похожий на моржа. Младшими – Хоп и Эван, к старости они станут такими же, только рыжими.

Из колледжа приехали Джош и Брэди и, конечно, тоже были на лугу. Мамин кузен Стюарт Кихо, мэр и его жена Нуна, окружной налоговый инспектор и масса других родственников, которых Рони уже видел.

Я решила рассказать ему о некоторых из вновь прибывших – тех, которые жили не в нашем городе. Не обошлось и без тайной цели. Тут были все возможности показать могущество семьи Мэлони, вкупе с Делани.

– Это Ник Делани, – ткнула я пальцем в названную персону, – сенатор от нашего штата. Если нам что-нибудь нужно, мы звоним Нику. Он большой друг губернатора Картера.

– Он знает самого губернатора? – недоверчиво спросил Рони.

– Конечно. Это, – снова показала я, – брат дедушки Мэк. Он живет в штате Теннесси. Профессиональный гитарист. Его сопровождение можно услышать на старых пластинках Элвиса.

– Он знает самого Элвиса Пресли? – изумлению Рони не было предела.

– Знает, знает. Во всяком случае, знал раньше, до того как Элвис уехал в Лас-Вегас. Вон там дядя Ральф Мэлони. Адвокат в Атланте. Если ты хочешь знать, как, убить кого-то и остаться после этого на свободе, надо спросить дядю Ральфа. Так говорит дедушка. А вон – сидит на покрывале – сестра дедушки, тетя Сью Мэлони. Она работала добровольцем в Корпусе мира, жила два года в Африке и встречалась с президентом Кеннеди. Ну, не в Африке, конечно, а когда вернулась.

– Я буду главнее их всех, – неожиданно сказал Рони.

– Что?

– Что слышала.

– Мало ли что слышала, ты объясни.

– Люди будут смотреть на меня снизу вверх и делать, что я прикажу. Вот увидишь.

Я пришла в восторг, но одновременно и в некоторое недоумение. Моя семья управляла и владела чуть ли не всем, что находилось в нашем округе, или, во всяком случае, оказывала на все влияние. За этим процветанием стояли вещи суровые. Нас никто не мог тронуть, тем более сбить с ног. Даже сделать что-то серьезное без нашего разрешения было невозможно. Может; это было главной причиной того, что таким как Рони, трудно было начинать.

Но ведь теперь Рони был частью нас. Он принадлежал нам. И в первую очередь – мне. Он не должен принижать нас.

Я делала вид, что наблюдаю за футбольной игрой, но время от времени бросала на его суровый профиль взгляды, полные непонимания. Он намного старше меня, вдруг осознала я с грустью. И иногда бывает так далек, что мне не по силам возвращать его обратно.

Мы были на блошином рынке недалеко от мельницы мистера Мёрфи. Один из его огромных складов был перестроен в торговые ряды, и по воскресеньям сюда съезжались люди со всей округи. Здесь продавали все – от последнего хлама до… хлама вполне приличного. Мама выискивала здесь керамику и книги.

Мы с Рони уже были у входа когда рядом с нами остановился старый седан. Краска на нем облупилась, окна были заляпаны грязью. Машина Макклендонов.

Из нее вылезла Сэлли, одетая в неопрятный белый пиджак, тугие джинсы и старые белые сапоги. Кудрявые желтые волосы завязаны на макушке в пучок, ресницы намазаны тушью. Она заметила нас и смерила Рони взглядом с ног до головы. Наверно, она раньше не видела его прилично одетым.

Рони хотел повернуть меня лицом к торговым палаткам, но я, вонзив каблуки в землю, устояла.

– Я хочу поговорить с ней.

– Нет.

– Мне не нравится, как она пялится на тебя. Пусть не лезет к нам.

– Она лает, но не кусается. Ее можно только пожалеть.

Это заставило меня замолчать.

– Ты хорошая нянька, Рони, – проходя мимо, усмехнулась Сэлли. – Мы без тебя скучаем.

Нянька! Мне немедленно захотелось вцепиться в ее крашеные волосы или выцарапать ее наглые глаза. А лучше все вместе. Рони положил мне руку на плечо.

– Мне надоело таскать отца домой, когда вы с Дейзи его выпихиваете.

Сэлли остановилась перед ним. Ее улыбка увяла.

– Ты к нам больше не придешь? – спросила она голосом маленькой девочки.

– Я не могу изменить то, что у вас там происходит. Но и принимать в этом участие не хочу.

– Ты не похож на своего отца, – слова сопровождались многозначительной улыбкой. – Он-то без нас не обойдется. Его все время тянет расстегнуть “молнию” на брюках.

Рони развернул меня в противоположную сторону и слегка подтолкнул. Лицо его было красным.

– Иди, Клер. Я сейчас.

Я непримиримо уставилась на него.

– Не пойду!

– Клер!

– Нет.

Видно было, что Сэлли не терпится высказаться.

Она пододвинулась к Рони.

– Твой отец кобель, но большинство мужчин поблизости – не лучше. Когда-нибудь я перееду отсюда. Коплю деньги, которые ты даешь мне.

Деньги? Рони дает ей деньги?

– Я не такая, как ты, Рони, – продолжала она грустно. – Я не морочу себе голову несбыточными мечтами. – Она подошла еще ближе и погладила лацкан его пиджака.

Рони покачал головой.

– Есть люди, которые тебе дают в жизни шанс. Но ты сам тоже должен идти им навстречу.

– Что?! – Она показала на меня, как на бессловесную тварь. – Это она и ее семейство? Они тебе врут. Им на тебя наплевать. Не думай, что они какие-то особенные. Ее дядя Пит готов трахать все, что движется. И не он один.

Я завизжала и бросилась на нее с кулаками. Рони молча схватил меня в охапку и понес. Я отчаянно брыкалась. Сэлли хохотала.

– Не ревнуй, принцесса. – Рони убежал, прежде чем я успела что-то сделать.

– Присматривай за ним получше, слышишь? – неслось нам вслед.

– Пусти, – кричала я.

Рони внес меня на рынок и пихнул в угол за прилавком.

– Остынь!

– О чем это она талдычила? – наступала я на него. – Ты, ты даешь ей деньги?

– Да, даю.

– Но почему?

– Потому что ей нужна помощь.

– С какой стати?

– Я не могу равнодушно смотреть, когда кого-то бьют по зубам, Клер.

Я сделала несколько глубоких вздохов.

– Я стараюсь чувствовать к ней жалость, – сказала я ему. – Правда. Но прежде всего мне хочется ее хорошенько оттрепать.

Рони наклонился ко мне.

– Ей уже всего досталось в этой жизни. Мне было куда легче. Дошло до тебя? Когда ей было немножко больше, чем тебе, она уже боялась мужчин. Боялась. Поэтому она так себя и ведет.

Я посмотрела на него с ужасом.

– Ей нужно было просить помощи.

– Это у кого же? У шерифа, который отправил бы ее в приют и умыл бы руки? Я бы не принял помощь, если бы не ты. А она… у нее нет никого вроде тебя.

Я рассказала маме о Сэлли. Ну, о том, что она собирается когда-нибудь покинуть наши места. Я думала, что мама обрадуется, но ошиблась.

– Ее ребенок нам не чужой. – Я слышала, как она кричала это папе. Мы с Рони прятались на лестнице черного хода. – Бедный маленький Мэттью. Мы о нем даже не вспоминаем. Что за жизнь ждет его, если Сэлли сбежит с ним из города?

– А теперь послушай, что будет, если ты попробуешь отобрать у нее ребенка, – спокойно сказал папа. – Нас вызовут в суд, и ни один судья не станет на нашу сторону. Она мать и имеет на ребенка все права.

– О, Холт, да она просто кошка гулящая. Как только рядом заорет новый кот, она тут же забудет о сыне.

– Дорогая, даже если бы нам удалось усыновить Мэттью, твой брат никогда не признает отцовства. Что ты можешь? Заставить Пита сделать анализ крови?

– А почему нет? Ральф сказал мне, что может получить судебный ордер…

– Ты хочешь столкнуть моего брата со своим? Господи, дорогая! Это же будет неиссякаемый скандал! А твоя мать? Она стара, и Пит уже доставил ей достаточно огорчений. Если ты и дальше будешь настаивать на своем, ей этого не перенести.

Потом мама плакала, а папа пытался успокоить ее. Я взглянула на Рони, его взгляд застыл, он хмурился. Я не сумела в этот вечер заставить его сказать, что он думает.

Много позже я поняла, что нет ничего хуже, чем знать, что добрые намерения имеют пределы.

Глава 11

Беда была в том, что он до сих пор не знал, где его место. Его слишком часто выдергивали из почвы прямо с корнями. По понятиям моей семьи было очень важно – понимать свое место в мире. Я не имею в виду недостойные пересуды, что тот или иной человек должен знать свое место. Я имею в виду причастность, принадлежность. К семье. К земле. Место в чьем-то сердце.

Гора Даншинног возвышалась над нашей долиной, как король среди прочих вершин. Семья Мэлони владела ею со времен первых поселенцев. Согласитесь, выбор Шона и Бриджет Мэлони был удивителен. Зачем нашим предкам понадобилась своя собственная гора?

Ведь гора – в отличие от долины – не была пригодна для земледелия. Ею можно было лишь любоваться. Мне кажется, что дело тут в характере: они были романтиками, кем бы они там ни притворялись на своих портретах.

Вершина горы была широкой и почти плоской. Мы шли вдоль рядов спускающихся террасами сосен, по пологому западному склону, где давно умершие Мэлони устроили в свое время выгоны для скота. Я сумела даже найти фундамент их дома и амбара, но только потому, что знала, где искать.

Остальная часть горы была покрыта густым лесом. Каждую весну мы могли любоваться сначала белым дымом расцветающего кизила, затем розоватыми кистями лавра. Осенью все сверкало пурпуром и золотом.

В начале зимы, когда дедушка, Рони и я отправились туда, гора была спартански серого цвета. Можно было мельком увидеть небольшие стада оленей. Здесь водились еноты, клекотали вдалеке дикие индюшки. В небе висели ястребы, один раз мы видели орла.

Когда я была девочкой, в лесах еще оставалась пара-другая медведей, но мы никогда их не видели.

– Расскажи Рони, почему Шон и Бриджет так назвали гору, – попросила я дедушку во время долгого тягучего подъема.

Дедушка усмехнулся.

– Из-за сидх.

– Это ирландские феи, – пояснила я Рони, который выгнул бровь, но не засмеялся.

– Феи помогали лисам незаметно проскальзывать ночью в долину и воровать у Мэлони кур, – продолжал дедушка глуховатым “сказочным” голосом. – У лис это хорошо получалось, потому что феи надевали им на когти волшебные перчатки, и люди не слышали, когда они залезали в курятники.

Дедушка поднял руку и повертел узловатыми пальцами.

– Каждую ночь феи обрывали венчики цветов и надевали их на лисьи лапки, а когда лисы возвращались утром в горы, феи вновь возвращали цветы на их стебли, поэтому их волшебство никто не мог обнаружить.

– Лисьи перчаточки, – сгорая от нетерпения, влезла я. – Знаешь, так называют цветы наперстянки. А в чашечке цветка можно увидеть отпечатки пальчиков фей. Маленькие такие веснушечки. Только по ним и видно, что без феи тут не обошлось.

– Клер, – недовольно заворчал дедушка, – а ну-ка помолчи и дай мне рассказать как следует. Вот станешь старушкой, тогда и будешь рассказывать эту легенду. А сейчас моя очередь.

– О, извини.

– Шон и Бриджет были выходцами из древней страны, и они понимали, что самым разумным для того, чтобы почтить и фей, и лис, было бы объединить их в названии горы, – закончил дедушка, по-королевски кивнув. – И они назвали гору – Даншиннах-сидх, что на древнеирландском означает “крепость фей и лис”.

– Но так как это было трудно не только произнести, но и написать, – закончила я торжественно, – то гора стала называться Даншинног. Вот! Что ты думаешь по этому поводу?

Рони секунду размышлял. Если бы он засмеялся, то многое бы потерял.

– По-моему, разумно, – сказал он.

Зеленые ветви омелы свисали с верхушек самых высоких деревьев, напоминая об ушедшем лете. Дедушка достал из рюкзака короткоствольное ружье. Они с Рони по очереди стреляли по веткам. Сбитые ветки падали вниз, застревая по пути, но уже не так высоко. Дедушка поднимал меня, чтобы я их доставала.

Охота на омелу была страшно интересной. Мы запихнули ветки в мешок. И только одну я оставила для себя – для совершения придуманного когда-то мною ритуала.

Дедушка участвовал в нем не в первый раз. Улыбаясь, он наклонился. Я какое-то время подержала ветку над его головой, потом поцеловала его в щеку у и он поцеловал меня. Затем я взглянула на Рони и почувствовала легкое головокружение, как тогда на парковке, в магазине. Я не понимала почему, ведь я просто должна его поцеловать, вот и все.

Он неловко шевельнулся и засунул руки в карманы штанов.

– Давай, давай, – засмеялся дедушка. – Клер проделывает это каждый год.

Рони чуть присел. У меня дрожали руки. Я подержала ветку омелы над его темной головой и чмокнула его в подбородок. Его кожа была такой теплой.

– Теперь ты, – потребовала я тоненьким голоском. Он никогда раньше меня не целовал, и я не была уверена, что он сделает это сейчас. – Ну, скорей, – нетерпеливо сказала я.

Он повернулся лицом ко мне. Холодные серые глаза на минуту встретились с моими. Его губы мазнули по моему лбу.

Мне казалось, что сейчас я вознесусь и полечу.

– Посмотрите, какой отсюда вид, – сказал дедушка и повел нас через луг к гладкой плите серебристо-серого гранита, выступавшей вперед, как поля шляпы.

Мир, знакомый мне с самых малых лет, был весь как на ладони – поля, пастбища, наш большой дом с верандами и тремя печными трубами, амбары, длинные низкие птичники, маленький домик, где жили бабушка и дедушка Мэлони, узкая лента дороги через лес. Единственное место, которое мы не могли увидеть с горы, – это Пустошь. Казалось, что его просто не существует.

– Хорошо здесь, – хрипло сказал Рони. – Высоко. Великое место. В нем есть что-то магическое.

Дедушка тоже совершил небольшую церемонию. Его научил ей его дедушка, научившийся в свою очередь от своего. И так далее, вплоть до самого Шона Мэлони. Дедушка вынул из кармана рубашки ирландский свисток, пристроил свои толстые пальцы к полудюжине маленьких дырочек на его отполированной поверхности и, прижав к губам, заиграл “Удивительное очарование”.

Незатейливую мелодию подхватил ветер и понес ее по долине. У меня мурашки побежали по телу. “Меня некогда потеряли, но теперь нашли, я был слепой, но теперь вижу”.

Глаза Рони сияли.

На этой горе он впервые почувствовал наши традиции. Ему открылась история рода, к которому он мог примкнуть. Тролли из горных легенд отдали его мне. Мы могли теперь идти вперед так, как мне хотелось, – вместе.

Гора Даншинног стала с тех пор, для нас святым местом.

Джош и Брэди приехали домой из колледжа на каникулы. Они стали настоящими мужчинами. Они водили спортивные машины, встречались с девушками, которые ко мне, маленькой сестричке Джоша и Брэди Мэлони, бессовестно подлизывались. Еще бы, мои братья стоили того: сдержанные, интересные, с медными шапками волос и обаятельными улыбками. Они так эффектно поводили сильными плечами. Их твердые впалые животы даже не вздрагивали, когда я во время шутливых потасовок стучала по ним кулаком.

Джошу было двадцать пять, он был на четыре года старше Брэди, но учились они на одном курсе университета, потому что Джош два года отслужил старшим сержантом в Сайгоне.

Я помню страх и постоянную тревогу нашей семьи, помню, как каждый вечер мы толпились перед телевизором послушать новости, как мама плакала, упаковывая посылки Джошу, и как я торжественно присоединяла к ее письмам свои неумелые рисунки, чтобы он знал, у нас все о’кей.

Позднее я выяснила, что Джош в основном штурмовал бары и публичные дома да вытаскивал наших солдат из притонов с опиумом. Многого он, конечно, не рассказывал. Он очень переменился, и кое-что в нем беспокоило маму и папу. Для меня он был не только старшим, но и старым братом – вокруг глаз у него были морщины, он мало смеялся, а говорил в основном о политике, и довольно зло.

Брэди же, наоборот, ничего не принимал всерьез. У него была большая мечта. Музыка! На барабане он играл, как дрессированная мартышка. Брэди организовал в школе рок-оркестр, который имел некоторый успех, но только если не исполнял сочинения моего брата. Этого не выдерживал почти никто, кроме самых стойких друзей.

В конце концов и сам Брэди оставил надежды стать богатым рок-музыкантом. В университете он увлекся бизнесом, стал президентом какого-то общества и если не говорил о девушках, то говорил о деньгах.

Брэди вообще не обращал внимания на Рони. Джош, казалось, избегал его. Однажды Джош, взвалив меня на спину, отправился к реке.

– Я что-то не пойму, чего ты добиваешься, сестренка? Тебе нужен еще один брат? – спросил он.

Я хихикнула.

– Он лучше, чем брат. Я могу им командовать.

Мы уселись на берегу. Джош уставился в холодную серебристую воду.

– Все не так-то просто, – сказал он голосом терпеливого старшего брата. – Иногда дружишь с кем-то, ну, просто потому, что тебе одиноко. Потом чувство одиночества проходит, и этот друг тебе больше не нужен. А честно ли это по отношению к нему? Как ты думаешь?

Я думала, что заботы о моих друзьях тут совершенно ни при чем. Просто Джош отчего-то чувствовал себя неловко в присутствии Рони. И ему было бы лучше, если бы тот исчез из нашей жизни.

– Я не одинока. И с Рони все в порядке, – коротко ответила я, не желая знакомить брата со своими мыслями.

– Когда я был во Вьетнаме, я подружился с кучей людей с совершенно другими взглядами, – не отставал Джош. – Стал говорить, как они. Поступать, как они. Теперь я дома, а от этого очень трудно избавиться.

Он говорил как бы и не со мной, но все же я спросила:

– Что же у тебя были за друзья?

Джош провел рукой по лицу. На висках у него блестели капли пота, хотя было прохладно. Но Джош всегда выглядел так, как будто у него в мозгу пожар.

– Ты можешь причинить боль, сестричка, если начинаешь дружить в силу ложных причин. Причинить боль себе, своей семье.

Наступила неловкая пауза. О господи! Может, у меня и было что сказать ему, но было бессмысленно пытаться что-то объяснить Джошу. Некоторые люди, говорил папа, ругают темень вместо того, чтобы принести свечку.

Рождественское шествие в этом году прошло без сучка и задоринки. Но Рони не пошел смотреть на него, хотя я умоляла его, спорила с ним и страшно злилась.

На следующий день я узнала, что он специально просил шерифа Винса послать в Стикем-роуд своего помощника на время парада. Рони и этот полицейский сидели в патрульной машине, чтобы быть уверенными:

Большой Роан не покинет дома Дейзи.

Глава 12

В это Рождество мне удалось немного сдержать свои бурные чувства. Обычно в рождественское утро я вставала первой. Пулей летела вниз по лестнице в ночной рубашке, в халате, теряя розовые шлепанцы. Бледный рассвет за окном был еще совсем серым, а дом полон трагической тишины ожидания. Распахивала тяжелые двери и врывалась в гостиную. Одна.

На этот раз я спустилась вниз тихо, на цыпочках, прокралась к двери Рони и негромко, но настойчиво постучала в дверь. Потом, немного обождав, прошептала:

– Рони, вставай. – Стучала я до тех пор, пока он, обмотав себя покрывалом, не приоткрыл двери. Он глядел на меня недоуменно и сонно.

– Что случилось? – нетерпеливо спросил он.

– Ничего. Сегодня Рождество. Пойдем со мной.

– Да погоди ты. В чем дело?

– Ах, ну да. Ты ведь ничего не знаешь. Я забыла, что ты не знаешь. – Я осмотрелась. Темный холл был пуст. – Ну, пошли же.

– Подожди. Я оденусь.

– Нет-нет. Никто не одевается утром на Рождество. – Я посмотрела в щель. Над покрывалом, которым он обмотал себя, был виден растянутый ворот спортивного свитера. Ниже – вылинявшие серые спортивные штаны с дыркой на коленях и старые, протертые на пальцах носки. – Да ты просто пижон.

Я схватила за край покрывала и потянула Рони за собой.

– Пойдем, а то через несколько минут появятся Хоп и Эван, а потом вообще все проснутся. У нас мало времени.

Нахмурившись, Рони вместе со мной проскользнул в холл. Мы остановились у двери гостиной.

– Смотри, – прошептала я и, затаив дыхание, повернула тяжелую дверную ручку. Потом тихонько, чтобы она не скрипнула, открыла дверь.

Это было все равно что заглянуть в Зазеркалье. Рядом с камином, в котором горел огонь, сияла огнями рождественская елка, Я уже, конечно, понимала, что ее зажег не Санта-Клаус. Просто за полчаса до нас сюда приходила мама, но я не сказала об этом Рони. Пусть видит, что у нас настоящее Рождество. Ярко завернутые подарки за ночь выросли под елкой как грибы. Весь угол комнаты был завален пакетами. Из стереосистемы лились тихие звуки рождественского хора.

Я слышала, как Рони за моей спиной шумно втянул в себя воздух. Я взглянула в его лицо, оно было открытым и ясным.

– Поди сюда, – заторопила я. Он протиснулся в комнату вслед за мной. Я потянула его к камину. – Посмотри.

На скамеечке стояла пустая ваза молочного стекла, а на фарфоровой тарелке остались крошки от маминого печенья. Конечно, это папа его съел, но раньше я думала, что Санта-Клаус.

– Я никогда не видел ничего подобного. Только по телевизору.

– О! Это на самом деле. Садись. Открою только один пакет до того, как появятся все. Имею право, потому что встала первой. И ты тоже. Это нормально.

Он недоверчиво смотрел на меня.

– Я получу подарки?

– А как же! – Я полезла под елку, расшвыряла шуршащие пакеты и нашла наконец глубокую треугольную коробку, завернутую в красную фольгу и перевязанную лентой с бантом.

– Это от меня.

Я протянула коробку ему, чуть не подпрыгивая от нетерпения. Рони секунду не двигался, потом осторожно обошел елку и присел на корточки. Поднялся и протянул мне крошечную коробочку, завернутую в зеленую бумагу с малюсенькими красными колокольчиками. Скотча на ней было не меньше, чем нарядной бумаги.

– Это тебе, – сказал он небрежно. – Бабушки помогли мне выбрать. – По тому, как он небрежно пожал плечами, я поняла, как для него это важно.

Мы обменялись свертками и уселись рядом на скамейке.

– Открой сначала ты, – приказала я, хотя мои пальцы уже развязывали ленту на его подарке. Они двигались сами по себе, как бы без моего участия.

Он аккуратно снимал с коробки оберточную бумагу, видимо, опасаясь порвать ее. Я просто из себя выходила от его медлительности. Рони открыл коробку и вынул голубой пуловер. Так же осторожно, как снимал бумагу, он осмотрел его. С любовью и недоверием. Потрогал короткий толстый шнурок с биркой.

– Новый, – выпалила я, – поэтому на нем цена. Если он тебе не годится по размеру или не нравится, ты можешь поменять его на другой.

– Нет дырок от моли, – сказал он. – Пахнет, как новый. Мне нравится.

– Надень.

Он сбросил свое покрывало, за которое всю дорогу цеплялся как за последнюю надежду, и натянул свитер прямо на спортивную рубашку. Он выглядел в нем прекрасно, хотя свитер и оказался слишком широким.

– Я хотела сначала купить тебе что-нибудь необычное, – поспешно начала я оправдываться. – Ну, например, охотничий нож или что-то в этом роде, но бабушка Дотти посоветовала мне это. – Я вздохнула. – Хотя, что в нем интересного.

Он посмотрел на меня.

– Это моя, по-настоящему моя, первая новая вещь в жизни, Клер! Потрясно!

– Правда? – улыбнулась я. – Я так и думала, что тебе понравится.

– Посмотри свой.

Ленту я к тому времени уже развязала, действуя как во сне. И теперь я живо сорвала обертку, положила коробочку на колени и, едва дыша открыла крышечку.

Внутри на подушечке из белого хлопка лежала эмалированная подвеска в форме трилистника – эмблема Ирландии. Маленькая, с десятицентовую монету на тоненькой золотой цепочке.

– О! – Я любила всякие побрякушки не меньше, чем белка орехи. Мама ограничила мою коллекцию несколькими изящными бусами, серебряным ремешком для часов и парой клипсов с маленькими жемчужинами. Все остальное были пустяки, купленные мной на карманные деньги. Но я обожала и эти ерундовины; – Какая красивая!

Цепочка была достаточно длинной, чтобы я могла продеть в нее голову, не расстегивая замочек. Я надела подвеску, распустила волосы, прижала руку к трилистнику.

– Это самый лучший рождественский подарок, который я когда-либо получала, – сказала я. Сердце мое готово было выскочить из груди. – Я люблю тебя.

– Ш-ш-ш, – сказал Рони, оглядываясь, как будто мы были не одни. – Я понимаю, что ты этим хочешь сказать, но другие могут не понять.

– Скажи мне то же самое. Скажи!

– Я думаю, что не стоит.

– Тогда скажи только, что это навсегда.

Он взглянул на меня и, не колеблясь, произнес:

– Навсегда.

Гостей в этот день было полно. Рони наблюдал из угла, вникая во все со спокойной силой животного, которое слишком долго находилось в клетке для того, чтобы сразу выйти из нее только потому, что кто-то открыл дверь.

Я должна была признаться себе, что рада такой его обособленности. Ряд событий, произошедших в этот день, сильно поколебали мой оптимизм.

Моя кузина Эстер, которую на прошлом параде сшибли с ног, прилагала все усилия, чтобы очернить Рони в глазах семьи. Многие наши дамы поддерживали ее на этом праведном пути. Жестокая по натуре, в самом расцвете своих шестнадцати лет, она была даже по нашим, приветствующим хорошее питание стандартам, толстой. Она самозабвенно любила играть на трубе и к каждому празднику готовила что-нибудь новенькое. Играть на трубе на солнцепеке способна только очень крепкая девушка. У нее были прямые длинные каштановые волосы, на концах она их мелко завивала. На веки при этом накладывала голубые тени. В общем, это было нечто.

– Где твой приятель, Клер? – настойчиво приставала ко мне Эстер. Она приперлась прямо в мою спальню, где мы с Вайолет и Ребеккой рассматривали наши подарки, как будто ее кто-то звал.

– Покажи-ка. – Эстер наклонилась и схватила мою подвеску.

Я оттолкнула ее руку:

– Не трогай.

Эстер скривилась:

– Дешевка. Сейчас зеленый, а вот увидишь, каким станет через пару месяцев.

– Отстань, – сказала Ребекка. – Нам неинтересно, что ты думаешь.

Я свирепо посмотрела на зловредную толстуху и спрятала подвеску под свой красный рождественский свитер. Я сидела, поджав под себя ноги, и рассматривала портативную пишущую машинку, которую подарили мне папа с мамой.

Эстер снова наклонилась ко мне:

– Кем ты собираешься стать? Секретаршей?

– Нет, писательницей. И в свое время я напишу о тебе. Так что будь осторожна.

– Ты уже, кажется, кое-что написала, – фыркнула кузина. – Ты совершенно испорчена. Боюсь, что тетю Мэрибет не волнует, что думают о тебе люди. Если бы тебя воспитала моя мама, она бы не позволила принять в подарок дешевку, которую Рони Салливан скорее всего украл в копеечном магазине. Я посмотрела ей прямо в глаза:

– Почему бы тебе не поменять местами голову и задницу? Ведь все равно и то и другое полно дерьма?

Вайолет и Ребекка от удивления даже рты пооткрывали. Я никогда не употребляла слово “дерьмо” в присутствии кого бы то ни было, кроме Рони.

– Башка с дерьмом, – добавила я весело.

Эстер надменно посмотрела на меня:

– Ты, наверно, научилась этому у Рони Салливана?

– А вот и нет. Сама придумала.

– Так я тебе и поверила! Этот парень – мразь. Он будет так же гоняться за шлюхами, как и его отец. Хорошо бы он провалился сквозь землю.

– А еще лучше – чтобы ты. Рони замечательный. Он нам всем нравится.

Эстер ухмыльнулась:

– Значит, ты собираешься стать писательницей и шлюхой.

Вайолет и Ребекка в ужасе прижали руки ко рту. Не к ушам, конечно. Они страстно ловили каждое слово и, впустив в одно ухо, вовсе не собирались выпускать через другое.

Я мило улыбнулась Эстер:

– Конечно, я буду самой шикарной шлюхой в Дандерри. Во всяком случае, это лучше, чем сосать трубу и знать, что твоя толстая туша больше ни на что не годится.

– Представляю, что будешь сосать ты, – выдала напоследок Эстер и вылетела из комнаты.

Злая, выбитая из колеи, я передернула плечами. Бывают же такие дуры на свете. Вайолет с глазами, полными ужаса, спросила:

– Как ты думаешь, что она имела в виду?

– А, плевать!

Ребекка, покраснев, сложила лодочкой руки и что-то прошептала Вайолет на ухо. Та сморщила нос и уставилась на меня.

– Какой ужас!

Они меня внимательно рассматривали, как будто под моей личиной скрывался кто-то отвратительный до невозможности. Подвеска казалась мне горячей.

– Не беспокойтесь, я не собираюсь стать шлюхой, – заверила я их. – Я пошутила.

– Тогда и не употребляй больше это слово, – Вайолет поджала губы.

Зато Ребекка с готовностью наклонилась ко мне.

– Ну, чему еще тебя научил Рони Салливан?

– Да ничему он меня не учил, – с досадой отмахнулась я.

– Вот было бы здорово, если бы он действительно украл для тебя эту подвеску, – добавила Ребекка в ожидании новых откровений.

Но я уже поняла, где собака зарыта.

– Он не крал ее. Он вообще не крадет.

Ребекка и Вайолет обменялись понимающими взглядами.

– А было бы здорово! – снова повторила Ребекка. – Держу пари – когда он получит права, он будет воровать машины.

Я так разозлилась, что чуть снова не сказала “дерьмо”. Но мне стало совершенно ясно, что все судят о Рони по непристойностям, произносимым мной. Им так хотелось, чтобы он был плохим.

Похоже, мои естественные наклонности грозили ему большими неприятностями.

Вечером мы отправились в церковь.

Рони в церкви. В серо-голубом костюме Джоша и широком, заколотом булавкой галстуке папы он выглядел так, что многие просто извертелись на своих местах, желая удостовериться в том, насколько он хорош.

Он сидел на нашей церковной скамье, вытянувшись, как выпь на болоте.

– Пой, – толкала я его локтем.

– Не умею, – прошептал он. – Ты поешь громко. За двоих.

В канун Нового года, сидя у себя в комнате, я услышала в холле громкие голоса Джоша и Брэди. Я чуяла возможный скандал, как мышь – сыр. Я подошла к двери, чуть приоткрыла ее и навострила уши.

– Думаю, что нам стоит уговорить его.

– Ты видел выражение его лица, когда папа советовался с тетей Бесс и дядей Билли? Уверен, что он был готов удрать еще до того, как папа объяснил, почему они подают бумаги в суд.

– Чокнутый мальчишка.

– Он не мальчишка. И уже давно.

– Очень интересно!

– Мама уверяет, что он бросится и на тигра, чтобы защитить Клер. Думаю, что она права.

– Да ты только послушай, что говорят о нем бабушки. Они тоже на нем помешались, совсем как ты.

Они обсуждают Рони! Я выглянула из комнаты.

– Что случилось?

Джош с беспокойством взглянул на Брэди.

– Дети любят подслушивать, – сказал он назидательно.

– Вы говорите о Рони. Что случилось?

Они обменялись осторожными взрослыми взглядами. Я сбежала вниз по лестнице, сердце у меня билось где-то в горле.

Папа и мама сидели за кухонным столом с серьезными лицами.

– Что с Рони? – я забеспокоилась. Мало ли что они там удумали.

Они посмотрели друг на друга. Папа обнял меня за талию.

– Мы договорились, что Рони никогда не вернется на Пустошь. Никогда, горошинка.

– Ты хочешь сказать, что он будет жить с нами?

Папа посмотрел на меня так, будто в моем вопросе было что-то не так.

– Именно это я и имею в виду, милая.

– Вы обещаете?

– Обещаем, – сказала мама, перекрестилась и подняла вверх два пальца. – Мы подписали в суде все необходимые документы.

Я выскочила во двор. Мне понадобилось какое-то время, чтобы найти Рони. Он был на ближнем пастбище, просто сидел на пригорке.

– Я слышала, – сообщила я, плюхнувшись рядом, – ты у нас теперь навсегда.

– Бог мой! – изумился он. Глаза его сияли. – Ты была права. Я осторожно дотронулась до его руки.

– Я люблю тебя.

Он отвернулся, но тут же повернулся снова ко мне.

– Я тебя тоже люблю. Только не говори никому. Перед заходом солнца мы с Рони поднялись на Даншинног. Зажгли несколько хлопушек и смотрели, как они взрываются на фоне холодного пурпурно-розового неба.

Рони выглядел спокойнее обычного. Я взглянула ему в лицо и от того, что увидела, просто засияла, почувствовав себя совершенно счастливой. Он не мог петь в церкви, но он беззвучно пел сейчас, здесь, всей душой. Он вырос на Пустоши, на самом дне, но он всегда хотел взлететь как можно выше.

Глава 13

Знаменитая игра в “Монополию” с блеском подтвердила то, что я поняла уже давно. В том, что касалось земли и денег, Рони обладал не менее острым чутьем, чем любой Мэлони или Делани.

В тот день все телевизионные ведущие Атланты в один голос уверяли, что погода сохранится теплая. Но дедушка Мэлони разбирался в этом лучше.

– Холода и льда будет больше, чем волос в носу у эскимоса, – предупредил он, когда мама и папа загрузили прабабушку Алису и бабушку Элизабет в машину для очередной поездки в Атланту.

Бабушки были непреклонны: они посмотрят гастрольный спектакль “Привет, Долли”, даже если для этого им придется пересечь Арктику на собачьих упряжках.

– Ты думаешь, будет гололед? Мы успеем вернуться до ночных заморозков, – сказал папа. – Предпочитаю рискнуть, чем отговаривать их.

Они уехали. Хоп и Эван были в Южной Каролине в поездке, спонсируемой церковью. Они приглашали с собой и Рони, но он отказался, сославшись на то, что ему надо заниматься.

Скорее всего, его решение было связано с тем, что я пообещала ему унылую перспективу: придется учить Библию, есть черствые хот-доги и без конца молиться. О том, что в поезде девочки, я просто забыла упомянуть.

В общем, Рони и я остались дома с дедушкой и бабушкой Мэлони. Как и предсказал дедушка, к четырем часам все вокруг обледенело, деревья покрылись инеем, и транспортная служба перекрыла все дороги.

Мы все очень уютно устроились в доме, включая Генерала Паттона, нескольких кошек и белку Марвина.

Папа позвонил и сказал дедушке, что они с мамой и престарелыми любительницами музыки вынуждены остановиться на ночь в отеле. Дедушка повернулся к бабушке и сказал:

– Ну что ж, это послужит им уроком. Мама и Элизабет наверняка сейчас спорят до потери сознания о ценах на номера.

Я была на верху блаженства. Я и Рони смотрели телевизор, объедались кукурузными хлопьями. Потом мы пошли с дедушкой на улицу, чтобы помочь ему накормить скот, и совершенно окоченели. Генерал Паттон, играя, гонялся за белкой. Кошки, те вообще считали Марвина маленьким длинноволосым котенком, почему-то обожающим прятать орехи во все щели.

Вскоре после наступления темноты электричество отключили. Мы ели бутерброды. Дедушка, закутавшись в плед, с кошкой на коленях, дремал в кресле. Бабушка зажгла керосиновые лампы, поставила их на стол в библиотеке, похрустела пальцами и спросила:

– Кто хочет играть со мной в “Монополию”?

– Только не я, – тут же откликнулась я.

– Она как акула, – шепнула я Рони. – Выиграет все твои деньги и будет хихикать, когда ты попросишь взаймы.

Рони вообще-то играл великолепно. Хоп и Эван и глазом не успевали моргнуть, как он обчищал их до последнего пенни. Я всегда продавала все свои фишки, страшно рисковала, но Рони цепко держался за свои карточки с недвижимостью и был хитер, как черт.

– Я буду, – сказал он, безмятежно улыбнувшись. Бабушка и Рони уселись за стол друг против друга, перед ними, как поле битвы, лежала игральная доска, свет от камина и керосиновых ламп отражался в их полных решимости глазах.

Я какое-то время наблюдала за ними, лежа на кушетке, закутавшись в плед и зевая.

– Она никогда не проигрывает, – пробормотала я и заснула.

Когда я проснулась, дрожа от холода, было раннее утро. Огонь в камине погас, лампы не горели. Генерал Паттон спал, свернувшись клубком рядом со мной, дедушка храпел в кресле.

– Ну, пожалуйста, еще разок, – услышала я хриплый голос бабушки. – У меня есть право отыграться. Я поморгала, протерла глаза и приподнялась на локте. Рони, опустив голову на руку, сонно смотрел на бабушку.

– Я ужасно хочу спать, – простонал он. – Достаточно, миссис Дотти. Признайтесь, что не можете обыграть меня.

– Ну еще разок, – бабушка наклонилась над столом, волосы ее свисали рыжими космами.

– Извините, не могу.

– Я подам кофе. Ты же честный бизнесмен, Рони Салливан. Ты не можешь мне отказать. Если мы сыграем разок, я тебе еще раз объясню про облигации.

– Хорошо, – кивнул он.

Бабушка вышла из гостиной. Рони с трудом вытащил себя из-за стола, рухнул на пол рядом со мной и устало прислонился к кушетке. Голова его упала на Генерала Паттона. Он медленно вздохнул и тут же уснул. Я огляделась вокруг и легонько, чтобы не разбудить, погладила его волосы.

Рони явно интересовали деньги.

– В нем говорит ирландская кровь, – уверял папа.

Рони уже открыл накопительный счет в банке. Каждую неделю он делил деньги, которые зарабатывал, на три части, одну вкладывал в конверт и опускал в почтовый ящик отца на Пустоши, другую клал в банк, а третью – очень маленькую – оставлял себе.

Вошла бабушка, бесцеремонно разбудила его и заставила выпить две чашки кофе. Потом они безостановочно играли, пока не проснулся дедушка, и нам снова пришлось выйти на улицу, чтобы покормить скот.

Когда мама, папа и старые бабушки вернулись после полудня домой, вконец измученные, Рони спал на полу, бабушка Дотти – на кушетке. Оба сжимали в руках деньги.

Мы все пришли к выводу: любого, кто сумел обыграть бабушку Мэлони, судьба предназначила для великих дел.

А чем я хуже?! – решила я. Пора совершить скачок в журналистике, хватит скромных публикаций о школьном клубе в городском еженедельнике “Трилистник”.

“Мы ждем от вас рассказов о вашем городе” – было написано в одном из маминых женских журналов. Ну, из тех, которые рассказывают, как делать хорошую горчицу, иметь стройные бедра, и печатают на обложке портрет Мэри Тайлер Мор в качестве примера для тех, кто хочет стать телевизионной звездой и при этом остаться приличным человеком.

Журнал обещал за хорошую историю пятьдесят баксов. Пятьдесят баксов! Да я была напичкана этими историями. Горя от нетерпения, я тайно напечатала пять страниц через один интервал на своей новой машинке.

Используя невероятные метафоры и все прилагательные, которые сумела отыскать в большом словаре в гостиной, я написала о том, как Рони убил оленя, чтобы заплатить дяде Купли.

Я вплела в текст массу незавершенных сюжетных линий из жизни нашего городка. Потом задумалась над высшим смыслом рассказа. Потом махнула на это рукой.

Мне казалось, что я была очень профессиональна. Я проверила опечатки, свела их к минимуму – ну, штук двадцать на страницу. Сочинила очаровательное письмо, в котором сообщала заинтересованным лицам следующее: “Я знаю, что вам это понравится. Пришлите, пожалуйста, чек”. И размашисто подписалась: “Искренне ваша Клер К. Мэлони”. Аккуратно сложив свой шедевр, я положила его в розовый конверт с обратным адресом, написанным золотыми чернилами.

Редакция журнала находилась в Нью-Йорке. Адрес я тоже написала золотыми чернилами. С моей точки зрения, это должно было произвести впечатление. В качестве дополнительной страховки я наклеила две марки и холодным утром, когда ждала школьный автобус, опустила письмо в почтовый ящик.

Ответ пришел. Строгое, лаконичное письмо в строгом бежевом конверте. Слава богу, что я сама доставала в этот день почту, как стала делать ежедневно, после того как отправила свой рассказ. Поэтому никто ничего не узнал.

“Дорогая мисс (мистер) Мэлони.

Вашему рассказу не хватает зрелости и отделки. Из-за того, что оно напечатано через один интервал, в нем масса ошибок, его почти невозможно читать. Ваш рассказ превышает указанный лимит в два раза. И прежде всего я, как лицо японской национальности, нахожу Вашу аналогию между японскими солдатами и коровами оскорбительной. Успехов Вам в Вашем дальнейшем творчестве. Джейн Такахаши, заместитель редактора”.

Я была просто уничтожена. Я действительно писала о японских солдатах и о моем любимом теленке. Но, упаси боже, я их не сравнивала. Я с ожесточением порвала черновик и сожгла все обрывки. Рони, почувствовав то ли мое состояние, то ли запах дыма, нашел меня за птичником: вокруг были разбросаны клочья жженой бумаги, лицо мое опухло от слез.

– В чем дело, воробышек? – спросил он меня встревоженно, присаживаясь рядом на корточки.

– Ни в чем. – Нанесенное мне профессиональное оскорбление взывало к гордому одиночеству и безусловному хранению тайны.

Он усмехнулся.

– Ну что ж, поброжу рядом, посмотрю, что ты теперь будешь жечь.

– Не надо. Уходи! Я думаю.

Несмотря на мои суровые указания, он преспокойно уселся рядом.

– Почему бы тебе не подумать вслух?

Как будто меня здесь нет.

Я всхлипнула и выплеснула все, что было у меня на сердце. Он внимательно слушал.

– Я не умею печатать на машинке как настоящий писатель, – прорыдала я. – У меня нет вкуса. Я оскорбила редактора-японку.

– Ты написала обо мне? – спросил он.

Я вытерла глаза.

– В общем, да, но не беспокойся. Я поменяла все имена.

– Как же ты меня назвала? – усмехнулся он.

– Дек де Блейн.

Он поднял брови. Я съежилась от страха. Имя казалось мне таким романтичным. Как в маминых рыцарских романах.

– Тебе не нравится? – обреченно спросила я.

– Ну, я э… Мне нравится. Обо мне раньше никто никогда не писал. – Он несколько раз повторил имя, словно пробуя его на вкус, и кивнул. – Почему ты выбрала его для меня?

– Потому что оно… романтичное. – Мое лицо горело. – Мне почти десять. Мама сказала, что я смогу встречаться с мальчиками, когда мне будет шестнадцать. Ты должен подождать еще шесть лет, а потом назначать мне свидания. Но ведь романтичными мы можем быть уже сейчас.

– Ну что ж, спасибо, – сказал он.

– Торопиться нам некуда. Ты ведь в любом случае будешь занят. Поступишь в колледж.

– Может быть. Я еще не решил.

– Конечно, поступишь. А потом я поступлю. А когда закончу, мы уедем и вместе посмотрим мир. Как моя кузина Лиз. Она на год уехала в Англию.

– Как скажешь, воробышек!

Иногда он был таким взрослым, терпеливым и серьезным, что я начинала казаться себе надоедливой мухой.

Я исподлобья рассматривала его.

– Но думаю, что тогда мы должны пожениться. Так будет экономнее жить в отеле.

– Я собираюсь заработать много денег, – сказал Рони. Он смотрел на меня очень серьезно, но в углу его рта таилась улыбка. – Мы сможем позволить себе две комнаты, и нам не придется жениться.

– Ну ладно. Только, чур, не женись тогда ни на ком.

– Не женюсь.

– Тебе ведь не нужны подружки, правда? У тебя уже есть я.

– Успокойся. Я не собираюсь в ближайшее время никого приглашать на свидание. Для этого нужны деньги. И машина.

– Послушай, я же не круглая дура. Я вижу, как ты смотришь на девушек, которые вьются вокруг Хопа и Эвана. У них есть груди, а у меня нет. Но будут. Ты только подожди.

Он нахмурился.

– Ты не девушка. Ты Клер.

– Зачем ты тогда на них смотришь?

– Так. Забавно. Но с ними масса хлопот и неприятностей. – Он сделал ударение на слове “неприятности”.

– Ну понятно. От меня можно не ждать неприятностей. Только забавно, и все.

– Перестань. Это не одно и то же. – Его глаза сузились. – Нам с тобой нужно кое о чем договориться. Не стоит говорить направо и налево, что я твой приятель. У нас все по-другому. Вот как раз из-за этого и могут быть неприятности.

– Как по-другому?

Он некоторое время молча ласково смотрел на меня.

– Знаешь, что ты такое? Все самое хорошее, что я только могу себе вообразить.

– Что именно? – Слезы мои высохли, я смутилась, в груди стало тепло.

– Ты видишь не так, как все. Ты дала мне шанс. Его бы мне больше не дал никто. Люди когда-нибудь станут прислушиваться к тебе. Ну, не те из журнала, а те, которые понимают жизнь. Не сдавайся! Пиши. Это не всем дано, и ты должна говорить за нас, за тех, кто не может.

Я боялась, что у меня просто сердце разорвется от восторга. Я положила голову ему на плечо и опять заплакала.

Он обнял меня.

– Когда ты подрастешь, я постараюсь стать таким, как этот твой Дек.

– Ты только посмотри на него, – это тетя Люсиль шептала маме, а я услышала.

Они сидели за столом в школьном кафетерии. Наш оркестр давал свой первый благотворительный концерт. Тетя Люсиль и мама не знали, что я стою у них за спиной.

– Он – как квадратный гвоздь в круглой дырке. Посмотри, Мэрибет. Вон идет. Берет тарелку, садится отдельно от всех.

– Он просто стесняется, – сказала мама.

– Когда ты приводишь его ко мне, он тоже бродит по дому сам по себе. То же самое у Ирэн, у Джейн. Везде Клер таскается за ним следом, и они кудахчут, как две старые курицы на одном гнезде. Когда семья приезжает к вам, его нигде не видно. И Клер, кстати, тоже. Ты считаешь, это нормально?

– Мы работаем над его речью, – сказала я. Они повернулись и посмотрели на меня.

– Я учу его склонять глаголы.

– Спрягать, – машинально поправила мама.

– Что ж, это очень мило с твоей стороны, – сказала тетя Люсиль, как мне показалось, с раздражением и отнюдь не искренне. – Но, может быть, это могут делать Хоп и Эван, а тебе следует проводить больше времени со своими друзьями?

– Меня это нисколько не затрудняет. Мне нравится спрягать.

– Рони должен дружить с ребятами своего возраста, Клер. Скоро у него не будет на тебя времени. Он будет уходить на свидания, заведет подружек.

Этого никогда не случится. Он обещал. Об этом нельзя было и подумать.

– Ничего подобного. Он не будет спрягать больше ни с кем. Только со мной.

Тетя Люсиль издала неопределенный звук и посмотрела на маму.

– Клер, – сказала мама.

Тетя нервно улыбнулась.

– Клер, попробуй откладывать по десять центов каждый раз, когда тебе понравится какой-нибудь мальчик. Вот прямо с сегодняшнего дня и до тех пор, когда ты решишь выйти замуж. Так ты станешь богатой. Я тебе это обещаю.

– Если я буду богатой, я вообще не выйду замуж.

– Выйдешь, выйдешь.

– Тогда я выйду за Рони.

Тетя Люсиль остолбенела. Мама, потеряв терпение, закрыла глаза и махнула мне, чтобы я ушла. Что я с удовольствием и сделала.

Глава 14

Рони родился в последний день марта. Никто и никогда раньше не отмечал его день рождения. Рони что-то такое говорил дедушке, и слава богу, тот вовремя вспомнил. А то мы могли бы и вовсе не знать об этом.

Дедушка был официальным наставником моих братьев, готовя их к экзаменам на водительские права. Эван получил разрешение на учебную езду в сентябре. С тех пор он умудрился помять маминой машиной багажник бабушкиного пикапа, снести боковой знак на обочине дороги и переехать грядку лилий во дворе тети Ирэн. В завершение своих подвигов он подал машину назад и сшиб корыто для купания птиц.

В связи с этим дедушка совершенно потерял чувство юмора и лишь недавно обрел его вновь.

– Рони сказал, что в субботу ему исполнится пятнадцать, – говорил дедушка папе. – Я пообещал ему, что возьму его в дорожную полицию, чтобы получить разрешение на поездки в качестве ученика.

Разглядев выражение лица папы, дедушка нахмурился.

– В конце концов, нам ведь нужен еще один водитель. Даже старые бабушки отказываются ездить с Эваном, – воскликнул он преувеличенно сердито.

Пятнадцать! День рождения!

Я помчалась к маме.

– О господи, – сказала мама грустно. – Нам с папой следовало бы об этом помнить. Мы ведь были рядом, когда бедная страдалица Дженни родила его.

Одолеваемая чувством вины, мама испекла огромный торт, покрытый белой глазурью с голубыми сахарными розами и пятнадцатью голубыми свечами. Я тоже должна была внести свой вклад, поэтому я взяла у нее фунтик с кремом и написала, как сумела – “Счастливого дня рождения, Рони”.

Моя надпись была похожа на след садовой улитки, – крем оказался зеленого цвета, но мама была так добра, что сказала:

– Она несомненно придает торту индивидуальность.

Правда, мама переделала “Рони” на “Роан”.

– Он уже слишком большой для Рони, – объяснила она.

Я вовсе не хотела подчеркивать, что он такой уж большой, но с мамой не очень-то поспоришь.

Я никогда не видела у Рони на лице такого выражения, с каким он смотрел на этот торт, когда я внесла его в комнату. Я водрузила это кулинарное творение перед ним.

Рони не сводил глаз с пляшущих язычков пламени на горящих в честь него свечах. Это было не удивление, не благодарность, а какое-то медленное озарение. Вот для чего существуют семьи – целая группа людей дает тебе понять, что они рады тому, что ты появился на свет.

– Загадай желание и задуй свечи, – сказала мама.

– Загадай огнетушитель, – посоветовал Хоп. – Если ты наклонишься еще немного, у тебя загорятся брови.

– Пожелай себе не лезть под мои колеса, – мрачно пошутил Эван.

– Нет, пожелай ранней весны, – потребовал дедушка. – Это наша последняя надежда.

– Побольше дождя летом, – добавил папа.

– Пожелай, чтобы у меня перестал болеть локоть от игры в теннис, – улыбнулась бабушка Дотти.

– Я точно знаю, что пожелала бы я, – бабушка Элизабет бросила уничтожающий взгляд на прабабушку.

– Я тоже, – величаво кивнула в ответ прабабушка, ехидно посмеиваясь.

– Она была не такая, как все, – неожиданно сказал Рони.

Недоуменная тишина.

– Кто? – спросила я хрипло.

Он окинул взглядом стол и остановил его на маме и папе.

– Моя… моя мама. Я хочу сказать, что она никому не принесла зла. Никому. Она бы стала настоящей, если бы у нее был шанс. Ведь правда?

Еще более долгое молчание. Деликатное, хрупкое, как тонкие стаканы в наших руках. Бабушка Мэлони вздохрула мягко и печально. Мама часто заморгала. У папы и дедушки был забавный вид, как у мужчин, когда они стараются скрыть свои чувства. Хоп и Эван выглядели так неловко, как будто их попросили прочесть стихи о любви в присутствии девушек.

– Конечно, – быстро сказала я. – Она вышла бы замуж и вообще. Она была леди.

Мама прокашлялась:

– Роан, она была славная и очень любила тебя. Она сделала все, что могла. Конечно, она была леди. И я знаю, что она бы гордилась тобой.

Некоторое время он грустно молчал, на его лице была неуверенность. Все-таки ему было только пятнадцать. Затем кивнул, будто что-то решив для себя, и задул свечи.

– Задумал желание? – нетерпеливо спросила я.

– Забыл.

– Быстро задумай. Пока от свечей идет дым.

– Я… э… я хочу…

– Про себя! Если скажешь вслух – не сбудется!

Хоп проворчал:

– Клер знает все правила. Она ведь у нас эльф.

– Неправда!

– Фея, – насмешливо подхватил Эван, – гном, тролль…

Рони подул на дымящиеся свечи.

– Загадал?

– Скажешь мне, когда исполнится.

– Скажу, – сказал он спокойно.

Грусть улетучилась. Вместе с дымом свечей. Какое облегчение! Я выскочила в буфетную и вернулась с руками, полными подарков. Он смотрел на них, не веря собственным глазам. Я потянула его за руку, чтобы он встал и развернул подарки.

Мама руководила их выбором очень практично: отличный кожаный пояс, новые носки, запонки – все в таком духе. Но я уговорила ее разрешить мне подарить ему нечто иное.

Рони развернул мой подарок и стал его рассматривать с довольной улыбкой. Это был большой красный армейский нож. Рони по очереди открывал каждую секцию, пока нож не ощетинился острыми лезвиями, открывалкой для бутылок, штопором и ножницами.

Для меня это был не просто складной нож, это был символ. Прошло долгих пять лет с тех пор, как Роди грозился перерезать Карлтону горло. Нет, я ни о чем таком не думала, но, если ему потребуется нож, пусть это будет хороший нож.

– Посмотри, – сказала я, вытащив из ножа металлическую зубочистку. Я бросила свирепый взгляд на Хопа и Эвана. – Это королевский меч эльфов. – Я похлопала Рони сначала по одному, потом по другому плечу. – Теперь ты посвящен в рыцари. Ты сэр Роан. Ты можешь убить дракона для короля Артура и пройти по радуге в Изумрудный город.

– О! Сэр Роан, – воскликнула, захлопав в ладоши, бабушка Элизабет. – Смелый рыцарь. Победитель дракона.

– Ты перепутала эльфов сразу и с “Камелотом” и с “Волшебником из страны Оз”, – рассмеялась мама.

– Да ладно, я знаю.

– Приводи дракона, Клер, – сказал Рони. – Я ему почищу зубы.

Теперь засмеялись все.

Мой десятый день рождения был отмечен невероятным событием. В это утро Рони оставил у дверей моей комнаты десять красных гвоздик, и мне казалось, что я умру от счастья.

Не знаю даже, кем я была для него. Может быть, он увидел во мне невинность, преданность, доверчивость – все сразу. Или я была для него маленькой девочкой, которую он мог дразнить и защищать, с которой мог разговаривать так, как не мог до этого разговаривать ни с кем в жизни. Я любила его по-детски требовательно и наивно – в эту любовь не вмешивались жестокие реалии жизни и бушующие гормоны. Я никогда не узнаю, во что бы это вылилось чуть позже, скажем, лет через шесть. Ведь именно такой рубеж я обозначила в наших отношениях. Ничего не состоялось. Ничего.

Глава 15

Наша сказка кончилась в субботу в начале июня. Был душный день, над горой Даншинног собирались грозовые тучи, воздух был горячим, как суп. Помню запах вспаханной земли, зелени, цветов и ветра. Помню вкус первого холодного сладкого арбуза, который мы ели, тихое жужжание пчел, легкий трепет крыльев колибри на открытой веранде.

Я помню этот день во всех его ужасных подробностях, помню, как он начался и чем закончился.

Мама и бабушка Дотти повезли бабушку Элизабет за покупками в Атланту. Папа и дедушка уехали на обед Общества птицеводов в Гейнсвилле. Хоп и Эван – на рыбную ловлю с дядей Уинстоном и его детьми. Джош и Брэди были еще в колледже.

Рони остался дома повозиться с мотором от старого “Фольксвагена”, который дедушка получил в обмен на какое-то фермерское оборудование. Дедушка пообещал половину прибыли от продажи машины, если удастся ее наладить. Рони так носился с этой безобразной желтой развалиной, как будто она была из золота.

Мне же было предписано сопровождать в парикмахерскую прабабушку Алису. Ей исполнилось девяносто три года, и она больше никуда не ездила на машине одна. Ей требовалась помощь, чтобы выйти из ее голубого “Шевроле”, да и не только в этом дело. Если честно, то ее надо было криком предупреждать, когда приближался любой объект, который не мог убежать, например, дерево.

Ездить с ней было примерно то же самое, что пересекать бурное море в тазу. Мои братья терпели это до тех пор, пока не получили водительские права, я тоже ждала этого с нетерпением.

Дорога вилась через холмы, покрытые лиственным лесом. Папа и дедушка настаивали, чтобы прабабушка ездила в город именно по этой дороге, на ней практически не было движения.

Итак, мы катили по середине дороги, как сани для бобслея по медному желобу. На коленях бабушкиного голубого платья аккуратно лежали белые перчатки, машину наполнял резкий запах ее духов.

На мне было все самое простое: розовая футболка, джинсы и теннисные туфли. В руках книга, которую я намеревалась читать, пока прабабушке будут делать перманент.

Из-за поворота показался огромный фермерский грузовик, битком набитый кудахчущими курами. Водитель не сумел достаточно быстро сообразить, что надо прижать многотонную машину к краю дороги.

– Осторожно! – закричала я.

– Да, дорогая, – сказала бабушка, и машина свернула в сторону. Я, замерев от страха, сползла с сиденья. Но огромная машина пронеслась мимо нас. Наша правая фара шаркнула по придорожному ограждению, и мы остановились. Из-под капота выползла струйка белого дыма.

Грузовик и его водитель уже исчезли за поворотом и не вернулись. Водитель или не понял, что случилось, или отчаянно торопился побыстрее отделаться от своих кур, пока они не попадали в обморок. А то еще примут за дохлых. Сплошной убыток.

Следующие пять минут бабушка разглагольствовала о том, что мы чуть не столкнулись по вине этого идиота. Затем она вынула из сумочки таблетку нитроглицерина, сунула ее под язык и откинула голову на подголовник. Ее узловатые, переплетенные голубыми венами руки дрожали. Меня затрясло.

– Ты как?

– Нужно дать сердцу успокоиться, – слабо откликнулась она.

– Я сбегаю за помощью.

Я пулей вылетела из машины, радуясь, что у меня целы ноги, и оглянулась, куда бежать. Домой? Да, конечно. Нет – слишком далеко. Близко была проклятая Пустошь.

Пустошь! Большой Роан!

Но терять времени я не могла. Я побежала туда.

Когда у моих ног уже лежала дорога к дому Салливанов, я остановилась на секунду у криво висящего почтового ящика. Вот бы с небес спустился ангел и проделал оставшийся путь со мной. Пастор в методистской церкви уверял нас, что ангелы-хранители так и делают.

Я никогда раньше не была во дворе Большого Роана, никогда не была внутри его жуткого прицепа. Его ржавый грузовик приткнулся, как драная кошка, рядом с деревянными ступеньками. Я посмотрела на все это и подумала: “Ангелы меня не оставят”. Я пошла вперед.

Я осторожно ступала между гнилых пакетов, старых шин, машинных втулок, консервных банок, облепленных какими-то личинками. Меня тошнило от запахов. Я уже успела забыть их, пропитавших одежду Рони. А ведь казалось, что так будет всегда. Эта мысль прибавила мне смелости.

Я вскарабкалась по ступенькам, отодвинула полог и постучала в дверь. Через минуту постучала громче. Я услышала звук шаркающих шагов, и наконец Большой Роан распахнул дверь и сверху вниз оглядел меня. Его темные волосы казались скользкими, на футболке – мокрые пятна, металлическая нога, слава богу, была пристегнута и не видна под штаниной.

– Чего надо? – проворчал он, качаясь из стороны в сторону. На меня пахнуло перегаром. “Ну где же этот проклятый ангел?”

– Можно мне позвонить от вас, сэр?

– Какого черта?

– Прабабушка попала на дороге в аварию. Я должна позвонить.

Рони, Рони приедет за нами.

– Хм. – Он почесал голову. Губы его сложились в нечто похожее на улыбку. Глаза налиты кровью, на щеках – красные пятна лопнувших сосудов.

Он чуть отодвинулся в сторону, и я протиснулась мимо него. Пробраться между поломанной мебелью могла разве что собака. В тухлом воздухе бесполезно жужжал настольный вентилятор. По маленькому черно-белому телевизору с наклонившейся антенной показывали баскетбольный матч. Повсюду валялись жестянки из-под пива и винные бутылки.

– Ты меня боишься? – спросил Большой Роан.

– Нет, сэр. – Я ткнулась рукой в спинку кушетки, в воздух поднялось облако пыли.

Большой Роан тяжело плюхнулся в просевший зеленый шезлонг. Он не произнес больше ни слова, просто наблюдал за мной, расставив ноги, как будто специально для того, чтобы загородить мне дорогу.

На куче журналов совсем рядом с Большим Ровном стоял грязный черный телефон. Из-под аппарата была видна половина фотографии голой женщины на обложке журнала.

Я, как коза, перепрыгнула через искусственную ногу Большого Роана.

Пока я набирала номер, Роан не сводил с меня мутного взгляда. Бог знает, какие мысли бродили в его одуревшей от пьянства голове. Я сжимала в руке трубку. Гудки, гудки. Рони был где-то во дворе. Ну все. Он не услышит. Больше дома никого нет. Не надо было мне бежать сюда, на Пустошь, к Большому Роану с его злобным испитым лицом, пугающими глазами, отвратным видом.

– Алло, – ответил Рони.

Нет, ангелы все-таки существуют.

– Приезжай за нами! У нас авария! На Пустоши. Прабабушка сидит в своей машине. Слышишь – я на Пустоши! Приезжай за нами!

– Клер, быстро выходи обратно на дорогу, – тут же сказал он. Голос его был хриплым, настойчивым, он, видимо, старался не показать, как он взволнован.

Я испугалась по-настоящему.

– Уходи сейчас же, – сказал он. – Я возьму машину дедушки Мэлони и буду через пять минут.

– Хорошо. Поторопись.

Я осторожно положила трубку на место.

– Спасибо, мистер Салливан. – Мой голос дрогнул. – Я подожду на дороге. Спасибо.

Я повернулась. Большой Роан по-прежнему не спускал с меня глаз. Неожиданно он положил свою металлическую ногу на кушетку, перегородив мне путь к выходу. Как будто шлагбаумом, перекрывая переезд через железную дорогу, когда по ней идет поезд. Похоже, мои ангелы все же покинули меня. Или нет?

– Это был мой парень? – спросил он хрипло. – Ты вопила, чтобы он приехал за тобой.

– Я… мне нужно идти, мистер Салливан.

– Нет, черт побери, ты останешься здесь. Я хочу поговорить с тобой.

Я не могла оторвать взгляд от его ноги, казалось, что под брючиной одна голая кость, как у скелета.

– Мистер Салливан. Я хочу уйти. Сейчас приедет Рони, я должна встретить его у машины. – Похоже, я зря лишний раз упомянула имя его сына.

Он проворчал:

– Дерьмо, – и не шевельнулся. Я тоже не двигалась. Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Казалось, прошла вечность.

Он неумолимо сверлил меня жестким взглядом, как будто хотел проделать дырку у меня в голове и посмотреть, что там. Я изо всех сил делала вид, что мне все равно. По телевизору все еще шел баскетбол. Я слышала гомон зрителей и стук мяча. Слышала, как у меня в ушах стучит кровь и часы на телевизоре отсчитывают минуты.

Наконец он наклонился вперед и прошептал:

– Ты настроила против меня моего парня.

У меня застыла кровь в жилах.

– Нет, сэр, – прошептала я. – Нет, это неправда.

– Что в тебе такого особенного? – Он протянул руку и схватил меня за рукав футболки. Я съежилась. Его пальцы подтащили меня ближе. – Слишком хороша, чтобы со мной разговаривать?

– Я же разговариваю. Слышите? Разговариваю. Но мне нужно идти, сэр.

– Чем ты его взяла, пушинка? Он продолжал понемногу тащить меня к себе, растягивая рукав футболки.

– Ты маленькая рыжая любительница лезть в чужие дела. Небось, считаешь себя хорошенькой куколкой.

Вежливость не помогала. Я попробовала быть твердой.

– Отпустите мою майку. Уберите с дороги ногу. Немедленно. Или я… Я все расскажу папе, он вышибет из вас дух.

Любой, у кого мозгов чуть больше, чем у пня, знает, что не следует связываться с детьми Холта Мэлони.

Глаза Большого Роана сверкнули. Они были у него не серые, как у Рони, а какого-то размытого непонятного цвета и прятались под опухшими веками, как глаза аллигатора в глинистой воде.

Он сильно дернул меня за рукав.

– Ах ты, папина дочка! Ты, маленькая вертящая задом сучка с мокрым хвостом! – Его пальцы хищно потянулись к моим волосам.

Я со всей силы двинула его кулаком в лицо.

Большой Роан на мгновение застыл в изумлении, потом схватил меня обеими руками и прижал к себе. Я визжала, брыкалась, махала во все стороны кулаками. Мне удалось снова ударить его в лицо. Но тут уж он отвесил мне такую затрещину, что в голове у меня зазвенело, из глаз посыпались искры. Я не понимала, где я.

Он схватил меня за руку, опрокинул лицом вниз и навалился всей своей тяжестью. Я отчаянно завизжала. Он заломил мне руку, и что-то в моем плече треснуло. На меня темной волной хлынула дикая боль. Он сорвал с меня брюки и сунул руку мне между ног.

Я понимала лишь одно – меня сжимает в челюстях кошмар, и чудовища, живущие под детскими кроватками, существуют, и ничто в моей жизни уже не будет так, как раньше.

Затем я услышала какие-то крики и голос Рони, похожий на яростное рычание собаки. Не знаю, что случилось в действительности.

Драка, хаос. Я была снова свободна. Большой Роан выкрикивал, брызгая слюной, проклятия.

Я слышала вопль Большого Роана.

– Ты, дерьмо собачье, руку на меня поднял! Да я тебя!

Выстрел.

У меня медленно прояснилось в голове. Со стоном я перекатилась на спину.

– Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!

Я никогда раньше не видела человека, которому вышибли мозги.

Рони подполз ко мне на четвереньках. Тело мое разрывалось от боли, и благодарение богу, я наконец потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, мы были на улице. Надо мной, стоя на коленях, склонился Рони. Он держал мою руку и плакал.

– Клер, Клер!

Все случившееся в этот день потом я помню как в тумане – результат шока. Ну, как смотришь фильм ужасов, закрыв один глаз и лицо руками, а потом путаешь одно с другим. Я никогда раньше не видела маму и бабушку Дотти в истерике. Я никогда раньше не видела, чтобы папа плакал – от ярости. Хоп и Эван никогда так – до слез – не были добры ко мне.

Рони и меня отвезли к доктору – дяде Мэллори.

Наши разбитые губы, черный синяк у меня под глазом, мое вывихнутое плечо. Со мной что-то делали – я, оцепенев, мало что понимала и даже не кричала, когда вправляли плечо. Мама и бабушка раздели меня до трусов, а дядя Мэллори захотел зачем-то посмотреть у меня между ног. Тут со мною что-то произошло, и я впала в неистовство.

Я буквально билась в конвульсиях, но мне все-таки пришлось лечь на стол, где меня покрыли бумажной простыней. Плачущая мама держала меня за здоровую руку, а он смотрел там, куда никто, кроме меня, не имел права заглядывать.

Когда меня снова одели, вкололи в меня что-то, от чего я совершенно обмякла, наложили на руку шину и заклеили разбитые губы желтым пластырем, папа отнес меня на руках в приемную.

Там был Рони. В глазах его, устремленных на меня, была боль и тревога – нижняя губа и подбородок тоже желтые от пластыря. Все, что я могла сделать, это отчаянно попытаться дотянуться до него здоровой рукой. Мне это было необходимо, и я чувствовала, что ему – тоже. Но, когда он протянул в ответ свою, папа отступил назад, не дав нам коснуться друг друга.

– С ней все в порядке? – хрипло спросил Рони.

– Да, – коротко ответил папа.

Рони не заслуживал этого. “Папа сердится, – мелькнуло в моем затуманенном мозгу, – и он не прав”.

Меня отвезли домой и уложили в постель в родительской спальне. Прабабушка тоже лежала. С ней сидела бабушка Элизабет. Они пили персиковый бренди, и бабушка держала руку прабабушки в своей.

В дом приехал мистер Тобблер.

– Проклятый Салливан, – сказал он моим родителям и заплакал.

Ренфрю не плакала. Она ушла на кухню, чтобы готовить еду на всю ораву.

Узнав о случившемся, начали съезжаться все родственники. Появился кузен Вине, пришли его помощники, еще какие-то люди в форме, которых я не знала. Они увели Рони в гостиную и закрыли за собой дверь.

Я попыталась спросить о нем, но язык меня не слушался. Я провалилась в полуобморочный сон. Я была здесь и как бы не была. Я слышала, как рыдала мама:

“Моя маленькая девочка, моя бедная маленькая девочка. Все были правы, Холт. Смотри, что из этого получилось”.

– Она боролась, – ответил папа. – По крайней мере, ее не… Большой Роан не… – голос у папы сорвался.

– Он бы сделал это! – с ужасом сказала мама. – О боже мой!

– Рони спас меня, он не сделал ничего плохого, – время от времени бормотала я в своем полусне. Пока папа не понял наконец, что меня тревожит, и не прошептал успокаивающе:

– Не волнуйся, сладкая горошинка. Рони не отправят в тюрьму. Он все сделал правильно.

Отлично. Тогда мы просто забудем Большого Роана, все будет хорошо. Обязательно. Я уснула.

– Где Рони? – спросила я, как только проснулась.

Было темно.

– В своей комнате, – ответила мама, гладя меня по голове. Она, наверное, только что перестала плакать и, казалось, вот-вот заплачет снова. – С ним Хоп и Эван.

– Я хочу увидеть его. Мне надо.

– Не сейчас, горошинка.

– Почему?

– С тобой хочет поговорить Винс, – сказал папа. – Если ты в состоянии разговаривать. Если нет – не надо.

– Пожалуйста. Почему ты сердишься на Рони?

– Я… я вообще зол, дорогая. Потому что меня не было рядом с моей маленькой девочкой в нужный момент.

– Но Рони же спас меня! Он был рядом. Я сама виновата.

– О господи! Ты ни в чем не виновата и не беспокойся, пожалуйста, сейчас о Рони.

– А когда можно беспокоиться?

– Никогда, если это будет зависеть от меня, – сказала мама. Мне показалось, что это прозвучало как обещание великого благополучия в будущем. Мама помогла мне надеть ночную рубашку и банный халат. Она дала мне таблетку, хотя мне было совсем не больно. Вообще-то я чувствовала себя счастливой.

Папа отнес меня вниз на руках. Все мои дяди и тети и кое-кто из взрослых кузенов были там. Я помню их разные лица: заплаканные, злые, выражающие сочувствие.

– Привет, со мной все в порядке, – заявила я решительно, пока меня несли через холл. – С Рони тоже все хорошо. Все прекрасно.

– Посмотрите на ее глаз, – простонала тетя Люсиль. – На ее рот. О боже!

– Вот результат общения с низами! – убежденно произнесла тетя Арнетта. – Я всегда говорила, что добром это не кончится. Но разве меня в этом доме кто-нибудь слушает? – Можно было подумать, что втайне она довольна случившимся. Хотя, конечно, нет, нет – она не хотела ничего подобного.

– Никто с тобой сейчас не спорит, – проворчал дядя Элдон.

Я бы, безусловно, поспорила, но мы уже были в гостиной, и я просто не успела.

Я поняла, что дела плохи, когда увидела дядю Ральфа. Если уж дядя Ральф приехал из Атланты, то значит, нам нужен адвокат. Дядя Вине, который шериф, тоже был здесь. Он сел напротив меня и, улыбаясь, попросил меня очень точно рассказать, что же произошло на Пустоши.

– Очень точно, – повторил он еще раз. Я уже рассказывала ему. Ну что ж, расскажу снова. Он делал пометки в блокноте.

– Рони плакал, – выпалила я. – Он плакал, потому что ему пришлось застрелить своего отца. Я знаю, что он не хотел.

– Подумай как следует, – сказал дядя Винс. – Что кричал Большой Роан, прежде чем ты услышала выстрел?

Я уже говорила:

– Чертово дерьмо, если ты поднимешь на меня руку… – повторила я дважды.

Но тут до меня наконец дошло, что он хотел от меня услышать. Конечно, я должна была сделать это для Рони. Я уставилась перед собой и сделала вид, что задумалась. Затем, глубоко и драматично вздохнув, я посмотрела шерифу прямо в глаза.

– Мистер Салливан кричал: “Если ты дотронешься до меня, я тебя убью”.

Два слова. Все, что от меня требовалось. Вине с облегчением вздохнул.

– Ты уверена, что он произнес последние слова?

Я решительно кивнула.

– Точно, точно – просто из головы выскочило. Я ведь испугалась.

– Ну вот, – заявил дядя Ральф. – Это все решает. Необходимая самозащита. Дополнительное подтверждение. Дело закрывается.

– А Рони не отправят в тюрьму? Он не виноват!

– Да, да, – сказал Вине. – Все в порядке, Клер. Мы просто уточняли детали. Ему ничего не грозит.

– Вы обещаете? – Я посмотрела на маму, папу, на дядю Ральфа. – Обещаете? – Какое-то смутное недовольство не оставляло меня. Какая-то недосказанность висела в воздухе.

– Я обещаю, умница, – сказал дядя Ральф.

– Все обещают? – настаивала я.

– Его не отправят в тюрьму, – сказал папа, глядя в сторону.

– Мама?

– Обещаю, – ответила она, прикрыв лицо рукой.

– 0кей. Тогда я сейчас пойду к нему.

– Нет, – сказала мама. – Ему нужен отдых. Что-то все равно было не так. Я не могла понять что.

Я лежала в темноте рядом с мамой на ее и папиной большой кровати, уставившись, как сова, на деревянные балки на потолке. Мне казалось, что я в каком-то странном сне, когда можно только думать, но не двигаться и не говорить. Маленькая, но важная ложь застыла у меня в груди, и я думаю, что мама и папа догадывались о ней.

Ночью из колледжа приехали Джош и Брэди. Я слышала, как часы пробили двенадцать, слышала приглушенные голоса внизу. Мои братья, папа и бабушка Дотти отправлялись На ферму дяди Берта. Там должно было быть принято окончательно решение всей семьи по поводу всего, что произошло с нами.

“Рони теперь здесь уже навсегда, – думала я, засыпая. – Потому что Большого Роана больше нет. Рони поступил правильно. Мы поступили справедливо”.

Я не подозревала тогда, что справедливостью тут и не пахнет.

Глава 16

Этой ночью сгорело все на Пустоши. Все – разбрызганные кровь и мозги Большого Роана, его прицеп, помойка, грузовик. Конечно, это не был несчастный случай.

Это сделал папа с моими братьями и родственниками, но об этом не следовало говорить.

На следующее утро папа привел бульдозер и стер с лица земли все следы существования Большого Роана, разровнял плато и посадил на нем вьющийся ядовитый плющ, что само по себе самое большое оскорбление, которое фермер может нанести земле. Он вычеркнул Салливана и его жизнь на Пустоши из памяти жителей Дандерри.

А чтобы придать этому полную завершенность, он намеревался вычеркнуть из нашей жизни и Рони.

Но я пока об этом не знала.

– Где Рони? – спросила я на следующее утро, когда папа опять снес меня вниз на руках. За столом сидела только мама. Дом был тих, по-утреннему спокоен.

– Они с дедушкой пошли на Даншинног, – сказал папа, и я заметила, как они с мамой переглянулись.

– Зачем?

Мама встала за моей спиной, положив свои ладони домиком мне на затылок и поглаживая волосы.

Папа мрачно произнес:

– Поговорить.

Я удивилась. Странно. В мозгу у меня, казалось, что-то разомкнулось. Я могла думать, но как-то разрозненно. Мои мысли никак не желали становиться единым целым.

– Ради бога, Холт, – сказала вдруг мама со слезами в голосе. – Я дала ей лекарство, когда она проснулась. Она плохо соображает. Не надо сейчас об этом.

– Она все понимает. И имеет право знать. Клер, мы стараемся решить, что лучше всего сделать для Рони.

– Я иду на Даншинног, – отрешенно прошептала я. – Я знаю, что нужна ему. Это я виновата, что ему пришлось застрелить Большого Роана.

Мама снова заплакала. Как в тумане я слушала ее нелепые слова. Я не должна идти на Даншинног. Я не должна идти помогать Рони. Я должна лечь в постель. Как ни странно, я не возражала – я просто вообще не могла думать.

Моя семья не разрешила даже похоронить Большого Роана в округе, в земле Дандерри, как будто бы его прах мог отравить нашу землю. То, что от него осталось, перенесли на какое-то отдаленное кладбище. Дедушка и бабушка взяли Рони с собой на эти странные похороны, а вовсе не на Даншинног. Их было всего трое, да еще тетя Доки, которая вызвалась произнести над могилой молитву, потому что ни один священник не брался за это.

Позже на ферме появилась Дейзи. Я слышала, как она орала во дворе, что Рони убил Большого Роана из ревности к Сэлли, что Большой Роан никогда бы не тронул маленькую девочку, что мы сделали Рони надутым гордецом и настроили его против собственного отца.

– Из-за вас парень стал убийцей, – вопила она дурным голосом. Я помню, что никак не могла понять этой фразы. Рони не мог быть убийцей – это же ясно как божий день.

Потом исчезла Сэлли. Ее отъезд раздул слухи еще больше. Она забрала свои вещи и маленького Мэттью и уехала ночью, тайно, не сказав сестрам ни слова. Никто не знал, где она.

Большой Роан мертв. Маленький мальчик дяди Пита потерян для нас, видимо, навсегда. Заговорили об обвинениях Дейзи против нас. Сплетням не было конца и края. В мыслях обывателей я была обесчещена, скорее всего, изнасилована и на всю жизнь изуродована. Таковы были любимые подробности бесконечных бесед в уютных домиках Дандерри.

Но я всего этого не слышала, во всяком случае тогда. Я пребывала в болезненном, нереальном мире своих предчувствий в спальне папы и мамы – убежище, в котором они держали меня во имя моего же блага.

Когда все вернулись после похорон, я, услышав громкие голоса внизу, выползла из кровати. Бабушка Элизабет несла вахту, сидя рядом со мной на стуле, но она спала.

Ноги мои дрожали от слабости. Я спустилась по черной лестнице, держась за перила здоровой рукой, другая была на перевязи. Немного кружилась голова.

Голос мамы: “Это не наказание. Это не тюрьма. Это просто приют при церкви методистов. Они хорошие люди. Это временно, пока страсти улягутся”.

Я так и села на ступеньки, затаив дыхание. Голова резко заболела, боль мешала соображать. Плечо ныло даже от легкого шевеления пальцами. Приют?

– Я вам не подхожу, – у Рони был надломленный, агрессивный голос. – Вы это хотите сказать. И теперь уже не подойду никогда. Все называют меня убийцей. И вы тоже так думаете каждый раз, когда смотрите на меня. А еще вы вспоминаете моего старика и весь этот ужас. Я был вынужден поступить, как поступил. Вы не должны ставить мне это в вину. Вы просто хотите избавиться от меня и все забыть.

– Рони, за пределами этого дома тебя ждет всеобщая недоброжелательность и подозрительность, – голос мамы. – Пожалуйста, постарайся это понять.

– Я вам доверял, – твердил Рони. – Я работал изо всех сил. Я делал все, как вы хотели. Вы не можете отослать меня.

Отослать?!

Я что-то закричала. Я ворвалась на кухню, рыдая. Нет! Нет! Нас нельзя разлучать!

Мама, папа, Джош, Брэди, дедушка и бабушка столпились вокруг сжимавшего кулаки Рони.

Он посмотрел на меня. О! Он выглядел ужасно. На его окаменевшем лице была такая боль, такое одиночество!

Я увернулась от Джоша, который попытался меня удержать, подбежала к Рони и обняла его здоровой рукой. Мне хотелось стать “каменной стеной”, как прабабушка Мэлони, чтобы защитить его. Мне хотелось увидеть его сердце, чтобы убедиться, что оно еще бьется. Мне хотелось… Он опустился на колени и прижался ко мне.

Все плакали.

– Ты можешь писать ему, Клер, если захочешь, – сказала мама. – Я тебе обещаю.

О, это ужасное слово! Я уже слышала его совсем недавно.

– Не отсылайте его! Он наш! Он член семьи! Это нечестно!

– Это временно, – сказал папа, наклонившись к нам.

– Я буду заботиться о Клер, – молил Рони. – Пожалуйста, я ведь раньше старался. Я не позволю, чтобы с ней что-то случилось. Пожалуйста.

– Перестань, – хрипло сказал папа. – Всему есть свое время. Когда-то нужно и отступать. Ты мужчина, Рони. Посмотри на нее. Она больна, ей плохо. Ты знаешь, мы не виним тебя за то, что случилось. Церковный приют – это всего несколько месяцев. Я даю тебе слово. Ты вернешься к нам.

– Я умру, если вы заставите его уехать, – рыдала я. – Я не хочу писать ему! Я хочу, чтобы он был здесь!

– Все будет хорошо, поверь мне, – папа крепко взял меня за здоровую руку. Он был уверен в своей правоте. – Пошли.

Я шла за отцом и, повернув голдву, смотрела на Рони.

– Я не дам тебя увезти. Увидишь. Они просто растерялись. Скажи им. Скажи им, что ты меня любишь, что мы поженимся, когда вырастем.

Мне до сих пор жаль ту бедную, маленькую, глупую Клер. Мое заявление было последней каплей в чаше терпения семьи. Рони догнал нас, наклонился близко ко мне и прошептал:

– Я никогда тебя не забуду. Я никогда не забуду все.

В эту секунду я поняла, что он уходит, и не в моих силах остановить его.

Мои распухшие губы прижались к его разбитому рту. Это был не поцелуй – это было прощание, но Рони был уже как камень. Вот что мы с ним сделали: навсегда заперли его в самом себе.

Папа с кем-то из моих дядей увезли его на следующее утро.

Никто не хотел, чтобы я знала, когда. Но дедушка такого не допустил. Он вошел в спальню мамы и папы и вынул меня из постели. Он сел в кресло рядом с окном, посадил меня на колени, и я смотрела, как Рони шел к машине.

Он поднимет голову и увидит меня. Он почувствует.

Он не сделал этого. Его уже не было здесь, с нами. И неважно, что он еще шел по двору. Его все равно уже не было.

Теперь его комната стояла пустая. Я не слышала его голоса, не видела его улыбки. Приют, в который его увезли, был где-то в Теннесси. Не так уж и далеко, просто в другом штате. Но я никогда раньше не чувствовала такой боли, такой опустошенности. Генерал Паттон и я спали на кровати Рони, может быть, надеясь увидеть его хотя бы во сне.

Мама дала мне его адрес. Я не разговаривала с ней. Я не разговаривала ни с кем. Вайолет и Ребекка пришли навестить меня, но мне нечего было им сказать. Я изменилась. Эти дурочки думали, что я сломлена и жалка, я же была закована в ярость, как в броню. По-моему, они обрадовались, когда мама сказала им, что они могут побыть со мной очень недолго.

Я могла только строить планы на будущее. Рони вернется домой в крайнем случае через несколько месяцев. Я буду писать ему, как только позволит больная рука. Я сидела у окна и сочиняла строчки письма: “Мы будем купаться. Будем пускать на Даншинног фейерверки. Все уже забыли о случившемся. Об этом уже не судачат. Когда ты вернешься, мы тоже не будем об этом говорить”.

Неделю спустя я начала писать ему. Прошла еще неделя, но ответа все не было. Я чувствовала, что в этом молчании кроется что-то ужасное.

– Я позвоню ему, – наконец заявила я. – Просто позвоню по телефону. Хорошо? Когда это можно сделать? Сейчас?

Меня отговаривали, придумывали всяческие увертки, но в конце концов пришлось сказать правду. Он убежал из приюта на следующий день после того, как его туда привезли.

И никто не мог найти его.

Даже тогда я не поверила, что он ушел навсегда. Я продолжала ему писать. Я не знаю, что делали дома с моими письмами, возможно, их просто выбрасывали. Я ждала все лето.

В семье царили стыд и отчаяние, они окутывали нас, как горячий смрадный ветер. Я прислушивалась к бесконечным разговорам за столом. Меня согревало это искреннее раскаяние родителей. Я верила, что Рони каким-то образом чувствует его. Что они сказали бы ему об этом, если бы он вернулся домой.

Они наняли частного сыщика по рекомендации дяди Ральфа. Шериф Винс разослал уведомления полиции в других штатах. Тетя Бесс связалась с работниками социальной сферы по всему югу. Они также искали Сэлли Макклендон и маленького мальчика дяди Пита.

Но все было тщетно. Рони и Сэлли, видимо, решили для себя, что лучше скрываться от добрых намерений людей, которым они не доверяли.

Дедушка вдруг как-то сразу постарел к осени. Но все же он взял меня с собой на Даншинног. До этого я месяцами почти не выходила из дома.

Я рыдала, сидя на уступе горы, дедушка гладил мои волосы дрожащими, искривленными пальцами.

– Посмотри, что я принес, – сказал он грустно, достав из кармана брюк горсть корней и листьев. – Мы кое-что здесь сделаем, Клер Карлин. Это мы еще можем.

Я узнала эти маленькие саженцы. Они вырастали рядом со взрослыми растениями в конце лета возле белого заборчика, ограждающего цветочные клумбы бабушки Дотти, а к весне устремляли в небо высокие, с большими мягкими листьями стрелы, которые потом покрывались колокольчиками цвета розовой лаванды.

Лисьи перчатки. Наши цветы. Мои и Рони. Дедушка считал, что Рони вернется когда-нибудь, если они опять будут цвести здесь.

Я помогла дедушке посадить рассаду в мягкую луговую землю, потому что знала, что эти цветы сильные, им покровительствуют ирландские феи. Поэтому, даже если оставить их на вершине горы без ухода, они вырастут.

Но однажды, вскоре после этого, утром, перед холодным морозным рассветом, я очнулась от кошмарного сна. Я почувствовала, что Рони где-то мерзнет, что он может умереть, а я об этом даже не узнаю.

Я спустилась вниз, взяла в маминой рабочей комнате ножницы, вернулась в ванную и остригла волосы под корень. Потом выщипала пинцетом брови и даже подрезала ресницы. Это был мой траур.

Мама пришла звать меня к завтраку, взглянула на мой ежик, на оголившиеся глаза, села на пол и закрыла лицо руками. Через некоторое время к нам поднялся папа и нашел нас – ее, по-прежнему сидящую на полу, и меня – с глазами, полными муки. Он устало опустился рядом.

– Мы справимся. Мы будем продолжать поиски. Мы их найдем.

С тех пор прошло много лет.