Теща горного короля

1.

- Ну все, Иришка, счастливо! – Олег наклонился и поцеловал меня. – Как только долетишь, сразу напиши.

- Конечно, - кивнула я. – Обязательно напишу! Не скучай.

Он пошел к выходу, а я стояла и смотрела ему вслед, пока голубое пятно рубашки не скрыл людской муравейник. И только радиоголос, сурово сообщивший, что регистрация на мой рейс заканчивается, вывел меня из оцепенения. Надо было поторопиться: предстояло пройти личный досмотр и пограничный контроль.

Обычная рутинная процедура. Ручной клади у меня не было, сумка, ноутбук и всякие мелочи уместились в один пластиковый лоток. Спасибо хоть ботинки не заставили снимать. Рамка, зеленая лампочка – все в порядке. Зато на паспортном контроле я зависла надолго: очередь в будочки пограничников двигалась медленно.

Наконец в мой паспорт шлепнулась синяя печать Пулково, и в этот момент объявили, что заканчивается посадка на рейс Санкт-Петербург – Хельсинки. Я перешла с шага на рысь, а потом на галоп.

Фух, успела!

Прямых рейсов из Питера в Осло, к сожалению, не было, поэтому мне предстояла трехчасовая пересадка. Все лучше, чем шесть часов до Хельсинки на маршрутке с длинными очередями на границе. Дороже, конечно, но меня это мало волновало, поскольку летела я на научную конференцию за счет университета. С докладом о сходствах и различиях датских, шведских и норвежских троллей, ни больше ни меньше. Как ведущий российский специалист по скандинавскому фольклору. Впрочем, если учесть, что специалистов по скандинавскому фольклору у нас вообще по пальцам сосчитать, статус этот смело можно было приравнять к первому парню на деревне.

Летать мне приходилось часто, аэрофобию я давно уже преодолела, остался только легкий озноб-мандраж перед взлетом. Но сейчас почему-то было тревожно. Мутное тягостное чувство… Я смотрела на хорошеньких стюардесс в белых перчатках, которые с улыбкой расхаживали по салону, проверяя, все ли пристегнуты, и оно становилось все отчетливее.

Впрочем, чувство это вполне могло быть связано с Олегом и его недавним – очередным! – предложением пожениться. Или хотя бы съехаться. Тогда я привычно отшутилась: мы у тебя не поместимся. Мы – это я, моя собака, малинуа Грета, и коллекция троллей в количестве сорока восьми особей. Причем каждому троллю требовалось свое отдельное место, непременно темное и пыльное.

- Не знаю, как с троллями, а уж с Гретой-то мы точно ужились бы. Она меня любит, - замечал Олег, красноречиво опуская конец пассажа: «больше, чем ты».

Это было правдой. Грета в Олеге души не чаяла, что даже заставляло меня иногда ревновать. Вот и сейчас она перебралась к нему на четыре дня со всем своим приданым. Правдой было и то, что Грета любила Олега больше, чем я.

Потому что я его вообще не любила.

Мы были вместе уже четвертый год. Встречались, проводили вместе выходные, один раз съездили в отпуск на две недели. Нам всегда было о чем поговорить, и в постели все ладилось, но… так и не пробежало той волшебной искры, которая заставляет волноваться, ждать следующей встречи, скучать. От одной мысли о том, что я каждое утро буду просыпаться рядом с ним, до конца жизни, становилось… как-то тоскливо, что ли.

Недавно подруга Светка спросила: «Да сколько ты еще будешь мучить мужика? Или выходи за него, или порви с ним уже. Как собака на сене. Какого говна-пирога тебе вообще надо? Какого принца?»

Вполне резонно. Учитывая мои тридцать шесть лет, заурядную внешность и достаточно специфический род занятий, принцы ко мне в очередь выстраиваться не торопились. А ведь в восемнадцать я была очень даже хорошенькая. Как говорили, пикантная штучка. И поклонники за мной ходили толпами. Но нужен мне был только Слава. Моя первая и единственная любовь.

Мы учились в одной группе. Целый год абсолютного, ничем не замутненного счастья. Пока не решили пожениться. Родители встали на дыбы. Подруги хором твердили, что я спятила. Замуж в восемнадцать?! И за кого – за нищего студента из общаги! Слава приехал из маленького провинциального городка и вынужден был постоянно подрабатывать. Да и перспективы у филологов обычно те еще.

Капля камень точит. Не выдержав такого давления со всех сторон, я засомневалась. Мы начали ссориться, отдаляться друг от друга. А потом в ночном клубе я познакомилась с Артуром, хозяином строительной компании и сети магазинов стройтоваров. Он был почти вдвое старше, разведен, платил алименты на двоих детей. Но так красиво ухаживал, дарил такие подарки. Обаял моих родителей. Не могу сказать, что совсем потеряла голову, но вскружил он мне ее точно. Не прошло и двух месяцев, как мы поженились. И никто уже не говорил, что замуж в восемнадцать – слишком рано.

Я как могла заставляла свою совесть заткнуться. Убеждала себя, что со Славой все было так, несерьезно, зато Артура я люблю по-настоящему. Получалось слабо – совесть не сдавалась. Через год Слава погиб под лавиной на Эльбрусе. Я тогда была беременна. А еще через месяц мы с Артуром попали в аварию. Он был за рулем и фактически подставил меня под удар, выехав на перекресток до того, как загорелся зеленый.

Ребенка я потеряла. Вместе с возможностью вообще когда-либо иметь детей. Кровотечение было настолько сильным, что врачам пришлось пойти на крайние меры. «Ничего, - утешал Артур, - если захочешь, усыновим кого-нибудь». Однако мои чувства к нему как ножом отрезало. Словно другими глазами посмотрела. Кое-как протянув еще год, я от него ушла.

2.

Меня грубо вырвали из блаженной темноты, похожей на теплое пуховое одеяло, и швырнули в море огня. Я не смогла сдержать крик. По глазам ударил свет – не такой ослепительный, как раньше, но не менее резкий. Все тело раздирало чудовищной болью, особенно ноги и руки. Лицо жгло так, как будто с него содрали кожу.

И все же я была жива! Я чувствовала боль – значит, мой спаситель, кто бы он ни был, друг или враг, успел вовремя.

Когда глаза привыкли к свету, я увидела, что лежу, совершенно голая, в наполненной водой ванне, похоже, каменной – из мрамора или чего-то вроде. С двух сторон меня поддерживали за плечи женщины в черных бесформенных балахонах с надетыми поверх коричневыми фартуками, кожаными или клеенчатыми. Волосы у обеих, пожилой и помоложе, были убраны под белые платки, завязанные так, чтобы полностью оставить открытой шею. 

Чуть поодаль стоял мужчина в таком же черном балахоне, но без фартука. Седые волосы выбивались из-под серого мягкого колпака. Он сказал женщинам что-то сердитое и вышел.

- Сола Юниа, - обратилась ко мне пожилая.

Из всех ее последующих слов я, разумеется, не поняла ни одного. Покачала головой и прикоснулась ко лбу, не зная, как лучше показать, что не понимаю.

Женщины переглянулись, и молодая довольно бесцеремонно пальцами раскрыла мне рот. Убедилась, на месте ли язык, и сказала что-то, как мне показалось, с насмешкой. Вообще тон, в котором они обращались ко мне, трудно было назвать дружелюбным. Похоже, Юниа действительно от кого-то убегала, но это ей не удалось. Тот, кого я сочла спасителем, вернул ее врагам.

Они продолжали что-то говорить, и я снова качала головой. И одновременно пыталась уловить хоть какой-то смысл в их словах. Когда на первом курсе мы только начинали изучать норвежский и датский, преподаватели советовали нам смотреть фильмы в оригинале. Пытайтесь понять смысл незнакомых слов по интонациям, по контексту, говорили они. Но пока я не могла выловить ничего, кроме их враждебного отношения ко мне. Очевидно, они возились со мной исключительно по обязанности. Может быть, это был какой-то медицинский персонал.

Вода в ванне казалась мне кипятком, но мои мучительницы спокойно опускали в нее руки. Спустя какое-то время боль из острой, невыносимой превратилась в тупую, но все равно мучительную. Из глаз у меня текли слезы, и щеки от них жгло еще сильнее. И, тем не менее, я попыталась разглядеть под водой свое тело… тело женщины по имени Юниа, которое вдруг стало моим.

Ох, если бы у меня, Иры Сотниковой, раньше было такое! По некоторым признакам я поняла, что Юниа вряд ли намного моложе меня, но ее фигуре позавидовали бы и юные девушки. Высокая упругая грудь с маленькими розовыми сосками, плоский живот, тонкая талия, красивые бедра. А ноги! Длинные, стройные, с высоким подъемом и изящными пальцами. Вот только ниже колена – багрового цвета и с наливающимися пузырями. Так же выглядели и руки ниже локтей.

Впрочем, долго разглядывать себя мне не дали. Схватили за плечи и подняли. Как только я встала, боль в ногах вспыхнула с новой силой. Не обращая внимания на мои стоны, женщины заставили меня выбраться из ванны на мягкий коврик. Укутали в простыню и усадили на стоящий у стены табурет. Молодая опустилась рядом на колени и приподняла одну мою ногу. Тонкой иглой вскрыла пузыри и выжала содержимое. Пока она занималась второй ногой, пожилая густо намазала первую остро пахнущей белой мазью и забинтовала полотняной лентой. После ног то же самое проделали с руками. Высоко закололи волосы, намазали щеки, нос, подбородок и уши. А потом под руки вывели в коридор.

Несколько метров, которые пришлось пройти, показались адской пыткой. Я уже рыдала в голос, но санитарок – так я их для себя определила – это совершенно не трогало. Мы оказались в маленькой комнате с окном под потолком. В ней не было ничего, кроме кровати, стола и пары табуретов.

На столе стоял странный светильник, на который я с удивлением уставилась сквозь слезы. Это была запаянная стеклянная трубка, под ней на маленьком поддоне тлели угли. Видимо, под действием тепла воздух в трубке ярко светился.

Сняв простыню, санитарки ловко надели на меня широкую белую рубашку до пят и уложили в постель. Заставив выпить из кружки какой-то горькой бурой жидкости, молодая ушла. Пожилая уселась на табурет у двери и занялась вязанием на десятке коротких кривых спиц, которые так и мелькали у нее между пальцами.

А может, это мои тюремщицы, подумала я. Почему бы и нет? Поймали – и за решетку. Или в какую-нибудь тюремную больницу. Вряд ли это ее дом. Слишком убого.

Я вспомнила того, кто меня спас, и стало так горько.

Не было сомнений, что он и Юниа были близки. Давно или недавно – неважно. Недаром ее тело так откликнулось на его появление. И как он держал на руках, шептал ее имя. Как поцеловал – хотя… это могло мне и померещиться, когда я уже теряла сознание. Неважно, что Юниа натворила, но он нашел ее и вернул тем, от кого она пыталась скрыться. Это было… настоящее предательство.

Но хуже всего было то, что я никак не могла выкинуть его из головы. И дело не в том… не только в том, что он спас меня. И не в давних чувствах к нему Юнии. Это было впечатление уже моего сознания. Хотя такие мужчины мне никогда раньше не нравились, я предпочитала совсем другой тип.

Я пыталась вспомнить его лицо, но ничего не получалось. Только отдельные черты, которые никак не складывались в единое целое. Карие глаза под густыми бровями. Прямой нос. Четко очерченный рот. Темные волосы и короткая борода.

3.

В дверях стоял мой спаситель, и взгляд его не обещал ничего хорошего. Совсем не такой взгляд, как в тот момент, когда он держал меня на руках. Лицо его было жестким и холодным. И все равно внутри томительно задрожало.

«Юнна», - вспомнила я сказанное шепотом перед тем, как его губы прикоснулись к моим. Теперь я почему-то не сомневалась, что это было наяву, а не почудилось. Просто сокращенное имя? Или особое – для них двоих? То, которым он называли Юнию, когда они…

Так, стоп. Не стоит об этом.

Тарис Айгер… Я знала уже довольно много слов и понимала самые простые фразы, но слово «тарис» было мне не знакомо. Какой-то особый титул, статус? Судя по тому, как низко поклонилась Герта, немалый. Имя Айгер ему очень шло – в нем чувствовалась такая же сила, как и в его облике.

Он сделал повелительный жест, и Герта мгновенно исчезла за дверью. Пододвинув табурет к кровати, Айгер сел рядом, посмотрел на меня – как будто дыру прожег. Сказал несколько фраз, таким язвительным тоном, что я, наверно, должна была провалиться сквозь все, что находилось подо мной, до самого центра земли. Если бы только понимала больше, чем несколько разрозненных слов, выхваченных из потока. Никакого смысла уловить в них я не смогла.

Покачав головой, я привычным жестом поднесла руку ко лбу и ответила, надеясь, что употребила верное слово:

- Не понимаю.

Айгер продолжал говорить, все с той же злостью. Видимо, это означало: ты можешь обманывать кого угодно, но только не меня. Я знаю, что ты притворяешься.

В конце концов я перестала пытаться что-то понять. Просто слушала его голос. Даже так – раздраженно, сердито – он звучал музыкой. Теперь, когда перед глазами уже ничего не расплывалось, образ сложился полностью. Я смотрела на него и молила взглядом: поверь мне, я правда не понимаю. Что бы я ни сделала… что бы ни натворила Юниа, мне об этом ничего не известно.

Встав, Айгер в сердцах толкнул ногой табурет и отошел к той стене, где под потолком было прорублено маленькое окошко. Свет падал на его лицо, отчетливо выделяя каждую черту. В горах на нем был просторный плащ, но сейчас одежда выгодно подавала фигуру, высокую и стройную. Что-то вроде кожаного колета, коричневого со сложным узором, узкие бежевые штаны и черные сапоги до колена - все это подчеркивало широкие плечи, тонкую талию, узкие бедра и крепкие мускулистые икры. Если бы это был мужчина моего мира, я бы сказала, что мы примерно ровесники. Но как все обстояло с возрастом здесь?

Он напряженно размышлял о чем-то, потом, бросив на меня еще один жесткий взгляд, подошел к двери. Я слышала, как он разговаривал с Гертой, и та что-то объясняла, словно оправдывалась. Потом она вошла и снова села рядом со мной – взволнованная, растерянная.

- Айгер – кто это? – спросила я.

Перебрав все предметы в комнате, все части тела, некоторые действия – в общем, все, на что я могла указать пальцем, мы с Гертой перешли к более сложным понятиям. Я научилась спрашивать: «кто это?», «что это?» и «что такое?». Поскольку Герта не могла объяснить мне так, чтобы я поняла, мы стали использовать рисунки. Она принесла что-то вроде отполированной белой пластины из непонятного материала, на которой можно было писать и рисовать прикрепленным на шнурке черным грифелем. Потом все это легко стиралось влажной тряпкой. У Герты был настоящий талант: всего парой-тройкой штрихов она рисовала картинку к каждому незнакомому мне слову или понятию.

- Айгер – тарис, - глаза у нее расширились так, что она стала похожа на сову.

- Что такое тарис?

Несколько черных штрихов на доске: человечек в кресле, на голове корона.

Мамочки… Король! Ну, или что-то в этом роде, не принципиально. Кто же тогда я… кем же была Юниа, если на ее поиски в горы отправился сам король? Королева?! Ничего другого мне в голову не приходило. Платье, в котором я себя обнаружила, было более чем богатым, на пальцах – несколько колец с крупными камнями и одно, на среднем пальце левой руки, без камня, с волнистым узором.

- Кто я?

Герта удивилась еще больше.

- Сола Юниа Леандра, - ответила она с недоумением, но я настойчиво повторила:

- Кто я?

На доске появилось изображение мужчины и женщины, которые держались за руки.

- Сола Юниа, - Герта указала на женщину и передвинула палец к мужчине: - Соль Индрис Леандро.

После этого она добавила еще два незнакомых мне слова, которые, судя по всему, обозначали мужа и жену.

Так, ясно. Юниа вовсе не королева, а жена какого-то Индриса. Тогда, выходит, любовница короля? Или, может, бывшая любовница? Час от часу не легче. Пока я не выучу язык хотя бы по минимуму, так и буду блуждать в потемках.

- Сола Эйра – кто это? – продолжала я допрос.

Лицо Герты отразило целую гамму непонятных эмоций. Покачав головой, она вздохнула и пририсовала Юнии на картинке большой живот, а в нем крошечного человечка.

- Айна, - указала она на Юнию.

Так, значит, я не ошиблась. Эйра – моя дочь. То есть Юнии.

4.

Утром я проснулась от резкой боли в животе и мерзкого ощущения внезапного потопа ниже ватерлинии. Откинула одеяло – здрасьте вам через окно. Интересно, а сколько я вообще здесь провалялась? Было это уже или нет? Если и было, то я, наверно, по полной бессознанке не почувствовала.

Герта теперь проводила со мной все дни, но уходила на ночь. Ее рабочий день еще не начался, и на табурете у двери дремала одна из ночных надзирательниц - толстая Лайолла. Я позвала ее и, поскольку не знала, как называются временные дамские трудности, молча продемонстрировала простыню. Без тени эмоций, совершенно равнодушно, она помогла мне управиться с гигиеническими процедурами и удалилась.

Вбежала Герта – легкая, стройная. Из-под платка выбивались светлые вьющиеся пряди, и даже черный бесформенный балахон не мог ее изуродовать. Я бы дала ей лет семнадцать, не больше. Сказать, что она относилась ко мне дружелюбно, было бы преувеличением, но, во всяком случае, не демонстрировала холодной враждебности, как остальные.

Морщась от боли, которая становилась все сильнее, я показала пальцем на стоящую в углу доску, и Герта охотно ее принесла. На мгновенье я задумалась, как задать вопрос.

- Кровь, - я показала на свой живот под одеялом. – Что это?

Герта ответила, я повторила, запоминая, а дальше получился урок на тему интимной сферы. Причем начали мы с вещей вполне приличных и физиологических, а потом перешли к такому… То, что Герта рисовала на доске, тянуло хоть и на карикатурное, но все же порно. При этом мы с ней хихикали, как две школьницы, изучающие журнал для взрослых. Сначала я узнала приличные названия всех органов и действий, связанных с сексом. Потом грубые. А потом и такие, о которых Герта сказала: «Так говорить нельзя». Сопроводив свои слова шкодной улыбкой.

Удивляться тут было нечему. Там, где есть секс - а он есть везде, - самые непристойные ругательства всегда связаны именно с ним. До сих пор я знала их на шести языках, теперь добавились и на седьмом. Богатая палитра, если надо кого-то обложить, без сомнения. Ну а что касается способов секса, они оказались теми же, что и в нашем мире. Тут, наверно, трудно было придумать что-то необычное. Необычным, скорее, было то, что все это в деталях знала такая юная девушка, и она нисколько не смущалась говорить о подобных вещах.

Эта тема, хоть и навеяла не слишком приличные мысли, все же немного отвлекла от боли, которая становилась все сильнее. Однако к вечеру она стала просто нестерпимой. Будучи Ириной, я никогда ничего похожего не испытывала. Неужели Юниа постоянно так мучилась? В довершение разболелась голова. Может, этому способствовала и погода – за окном весь день шел проливной дождь. Похоже, я пролежала в горячке так долго, что уже началась весна.

Герта собиралась уходить, когда я, почти со слезами, пожаловалась:

- Очень болит. Живот, голова.

Она кивнула, вышла и вскоре вернулась с лекарем Айгусом. Без лишних слов он протянул мне кружку с горячим зеленоватым отваром. Ощущение было такое, как будто хлебнула очень крепкого спиртного. Сначала бросило в жар, потом сильно закружилась голова – но болеть перестала почти сразу. Живот еще посопротивлялся, однако вскоре боль улеглась и там. Но этим действие зеленого снадобья не ограничилось.

Когда-то я ездила на научную конференцию в Амстердам и поддалась на уговоры коллег заглянуть в заведение с узнаваемым разлапистым листиком на двери. Поскольку я не курила, меня усадили в мягкое кресло и вручили… кекс. Обычный на вид маффин с немного приторным запахом. Я его съела, и какое-то время ничего не происходило. Потом вселенная начала стремительно расширяться. Она стала необыкновенно яркой, красочной, наполненной волнующими ароматами и не менее волнующими видениями, похожими на смесь тайных воспоминаний и самых бесстыдных эротических фантазий. В общем, Алиса в стране Трындец.

То же самое происходило со мной и сейчас. Стены крохотной каморки стремительно разъезжались, она увеличивалась, увеличивалась – до размеров бесконечности. Трубка светильника на столе переливалась всеми цветами радуги. Пахло речной водой, мокрой молодой травой и цветами, влажной землей. Откуда-то доносилось журчание ручья, шелест листьев, пение птиц.

Внезапно - я лежу на каком-то куске черной ткани, брошенном на землю, может быть, на плаще. Рядом – мужчина. Мы, полностью обнаженные, сжимаем друг друга в объятьях. Я с ним – и одновременно словно смотрю со стороны. Он поворачивает голову, и я узнаю Айгера. Только он совсем молодой, почти мальчишка. Без бороды, длинные темные волосы падают на лоб. Но глаза – те же, словно прожигают насквозь. Его лицо надо мной, губы – на моих губах. «Я люблю тебя, Юнна!»

Я вздрогнула и очнулась.

Все та же темная крохотная каморка с окошком под потолком. Жесткая неудобная кровать. Белая трубка светильника на столе. Арита, еще одна моя ночная сторожиха, прилежно вяжет, сидя на табурете у двери.

Что это было – видение или воспоминание Юнии?

Я почти не сомневалась: она оставила мне что-то от себя. Ведь не зря же слова чужого языка так легко укладывались у меня в голове, да еще без возможности прямого перевода. В нашем мире я знала пять иностранных языков: датский и немецкий свободно, норвежский и английский похуже, шведский совсем немного. Но ни один не давался мне так легко и быстро, хотя в моем распоряжении были учебники, словари, фильмы. Какой-то отпечаток сознания Юнии прятался в глубине – под моим. Вероятно, не только язык, но и воспоминания, чувства. Если б можно было как-то извлечь их!

5.

Ночь. Темнота. Страх. Громкие голоса за стеной. Прячусь под одеяло, но все равно слышу. Мамин крик: «Я не позволю! Юниа еще слишком мала. Это ее убьет». Отец, хрипло, задыхаясь: «Ее жизнь для тебя важнее, чем моя?» «Да, - отвечает она. – Это мой ребенок!»

Я иду по узкому проходу, в руках горящая свеча. Голубое покрывало на голове, спадает до пола. Сквозь него почти не видно, иду медленно, опасаясь наступить на край. Громкий женский шепот: «Грязная тварь! И не стыдится выходить замуж в голубом!»

Боль, раздирающая тело. Первый крик новорожденного. Повитуха держит младенца на руках. «Это девочка, сола Юниа. Соль Индрис будет счастлив». «Еще бы он не был счастлив, - со злостью отвечаю я, пытаясь отдышаться. – Кому в Иларе нужны сыновья? Если только королю».

Огромный роскошный зал, окно от пола до потолка. Айгер стоит спиной ко мне и смотрит на заснеженные вершины гор. Уже не тот юноша, с которым я занималась любовью у ручья, - зрелый мужчина. Широкие плечи, королевская осанка. Волосы коротко подстрижены. «Слишком поздно, Юнна… слишком поздно». «Ты об этом пожалеешь!» - голос дрожит от подступивших слез. «Наверно… но это уже неважно».

«Я не хочу! Я люблю Кортиса» - Эйра рыдает, рыжие волосы разметались по подушке. «Тебя никто не спрашивает, дрянь!» Я рывком поднимаю ее, пощечина обжигает ее щеку – и мою ладонь. «Ты выйдешь за Айгера и родишь сына, который станет королем. Вместо него. Поняла?»

Ночь. Темнота. Страх. Вожделение – черное, как угли в очаге. Как вино, которое мы пьем из одного бокала. Как цветы с тяжелым маслянистым запахом, лепестки которых разбросаны по постели. «Юниа…» - голос обжигающий и леденящий. Глаза – так близко от моих, один голубой, другой карий. Напряженная горячая плоть, заполняющая меня до краев. Экстаз и наслаждение – как пламя, такое же черное, как и все вокруг…

Я вздрогнула и проснулась. Сердце бешено колотилось, словно пыталось вырваться из клетки ребер. В комнате было темно, угли под светильником остыли, и он едва мерцал. Арита спала, уронив голову на грудь. Ливень все так же шумел за окном – загадочно, как и любой весенний дождь, смывающий снег и обновляющий мир.

Может быть, душа Юнии, не найдя приюта в другом мире, как-то вернулась в этот и пришла напомнить о себе? Может, она хочет получить обратно свое тело?

Что за бред?! Просто дурманящее зелье вира Айгуса приоткрыло дверцу между моим сознанием и темными глубинами, в которых прятались воспоминания Юнии. Как будто резервная копия самых важных событий, оставшаяся в ее теле. Во сне – если, конечно, это был сон – я свободно говорила на языке мира, в который попала, и понимала его. И это было совсем другое знание – не то, которое я получала день за днем от Герты.

Я – Ирина – учила немецкий язык еще с детского сада, потом в школе и в университете и знала его лучше всего. Когда надо – легко переходила на него и думала только на нем, словно выключая в голове знание русского. Почти точно так же обстояло и с датским. Английский в школе был вторым, и знала я его хуже, как и оба варианта норвежского – букмол и нюношк. И когда запиналась, вспоминая нужное слово, переводила его в уме с русского. Ну а шведский, который учила самостоятельно, был исключительно для чтения, все его слова жили у меня в голове в сцепке с русскими.

Так вот язык этого мира до сих пор укладывался в мою память по шведскому варианту. Я не думала на нем, а только переводила в уме. Но во сне все было иначе – он был для меня родным, и я владела им свободно.

Впрочем, язык сейчас занимал меня меньше всего. То, что ворвалось в сон из глубин памяти, с одной стороны, принесло новые загадки и вопросы. А с другой, позволило сделать предположения, которые по-настоящему пугали. Я прокручивала в памяти каждый эпизод, пытаясь выжать из них по максимуму.

Первый был вообще не понятен. Кроме того, что мать Юнии спасла ее от смерти. Что хотел сделать с ней отец? Почему он должен был умереть? Эти вопросы я отложила в сторону, поскольку гадать не имело смысла.

Потом Юниа выходила замуж. Возможно, это была церковь или что-то вроде того. Я не могла отчетливо вспомнить чувства, которые она испытывала, но это точно была не радость. Голубое покрывало – видимо, символ девственности, чистоты, если учитывать слова, брошенные в спину: «грязная тварь». Наверняка ее связь с Айгером ни для кого не была секретом. Или имелось в виду что-то другое? Беременность?

И тут я опять возвращалась к вопросу, кто все-таки отец Эйры: Айгер или Индрис. Как ни отвратительны мне были мысли об инцесте, их все же не стоило полностью сбрасывать со счетов. Хотя и других вариантов хватало. Женщина действительно могла иметь в виду лишь то, что Юниа посмела выйти замуж в покрывале девственницы. Но даже если говорила о беременности, и тут не все было однозначно. Например, Юниа могла потерять ребенка, избавиться от него, родить мертвого, а уже потом забеременеть от мужа.

Дальше… роды. Странная фраза: «Кому в Иларе нужны сыновья?» Илара – что это? Город? Скорее, страна, королевство. Но это как раз легко выяснить, надо только спросить у Герты. А вот почему мужчины радуются рождению дочерей, а не сыновей? Чаще бывает наоборот. Дочери – наследницы? Но тогда правили бы не короли, а королевы. А королям как раз сыновья нужны, по словам Юнии. Нет, тут что-то другое. Еще одна загадка.

6.

Мне все-таки удалось задремать, и проснулась я от разговора Герты и Ариты. В первое мгновение, еще сквозь легкую дымку сна, мне показалось, что понимаю все, а не отдельные слова. Герта говорила, что дождь смыл весь снег, хотя местами еще осталось немного. Арита в ответ жаловалась на свои сапоги, пропускающие воду. Мол, надо бы отдать в починку, как только станет потеплее.

И тут же все снова исчезло. Они продолжали говорить вполголоса, но теперь я слышала только слова на чужом языке, из которых понимала хорошо если десятую часть. И все же ощущение было таким, как будто слова эти затянуты тонкой пленкой, скрывающей от меня смысл. Сдернуть ее – и я буду понимать все, не пытаясь напряженно уловить знакомые слова и перевести их. Как понимала только что, сквозь сон. И ночью.

Может, притвориться, что снова болит голова, и попросить еще зеленой отравы? Я не сомневалась, что ночные видения-воспоминания и понимание языка – его побочное действие. Наверняка это какой-то легкий наркотик, который не только обезболивает, но и расширяет сознание, снимая блоки. Не привыкнуть бы к нему. Хотя… если мне действительно грозит смертная казнь, не все ли равно?

- Герта, - спросила я, когда Арита ушла, - Илара – что это?

- Вы что-то вспоминаете, сола Юниа, - удивленно сказала она и взяла доску с грифелем.

Несколько крупных широких штрихов: пространство, ограниченное горами. Между ними Герта нарисовала что-то напоминающее леса, деревни, реку и два города. Все очень схематично, но понятно.

- Все – Илара. А это, - она указала на один двух городов, побольше, - Мергис.

Так я и думала. Илара – это страна, королевство. Мергис, видимо, столица. Так себе королевство, довольно захудалое. Два города всего. И горы повсюду. Как они вообще тут живут? Грибы-ягоды в лесу собирают? На кроликов охотятся?

- Мы в Мергисе?

- Да.

Мы с Гертой продолжали урок, пока мне не принесли обед, как обычно, довольно скудный: жидкую похлебку, по вкусу овощную, и кашу-размазню. А после обеда заявился лекарь. Очень кстати.

Он послушал мое дыхание через трубочку, посчитал пульс на шее, осмотрел кисти и ступни, которые уже почти перестали шелушиться, только иногда начинали страшно чесаться.

- Женское – болит? – спросил между делом.

- Да, - закивала я. – Очень болит. И голова.

На самом деле живот болеть перестал, да и голова вела себя вполне прилично. Но я все-таки решила рискнуть – вдруг удастся наплакать кружечку зелья? Хуже вряд ли будет. Если не пробьет на язык, может, что-то еще важное вспомню из подвалов Юнии. Подумав и пожевав губу, Айгус кивнул и сказал Герте пару фраз. Они вышли вместе, и вскоре Герта вернулась со знакомой кружкой.

Вдохнув поглубже, как будто собиралась выпить стакан водки, я залпом проглотила зеленую гадость. Стены комнаты знакомо начали разбегаться, жарко закружилась голова. Я ждала, что снова окажусь где-то, как вчера у ручья с Айгером, но ничего не происходило. Мое тело, легкое, как воздушный шарик, болталось посреди вселенной. Я пыталась усилием воли пробраться за черную стену, но ничего не получалось. Горы, Айгер - и ничего раньше. Ну, кроме того, что уже удалось вспомнить.

Только зря пила эту дрянь. Надеюсь, печень от нее не отвалится?

Стоп! Я подумала об этом не по-русски. И не на другом из пяти знакомых языков. Это был язык Илары! Неужели получилось?!

- Герта! – позвала я, и ее голос донесся откуда-то с дальней границы мироздания. – Герта, что я пила? Из чего это?

Видела я ее тоже как будто издалека – крохотную фигурку, едва различимую. Кажется, она схватилась за доску, но я остановила ее:

- Не надо. Просто расскажи мне.

- Вы понимаете, сола Юниа? – удивилась она. – И говорите? Вы вспомнили?

- Только язык. Больше ничего. Первое, что я помню, - горы. И я замерзаю. А потом оказалась здесь. И ничего раньше. Как я очутилась там?

- Трудно сказать. Границы Илары хорошо охраняются, но в горах есть несколько троп, по которым тайно можно уйти в Фианту. Возможно, вы пробирались туда, но заблудились. Тарис Айгер нашел вас случайно, он охотился там.

- Охотился зимой в горах?

- Снежного лиса добывают только зимой. В другое время шкура у него почти лысая. Но все-таки как вам удалось вспомнить? Сначала все были уверены, что вы притворяетесь. Но потом поняли, что вы действительно потеряли память. И совсем поверили, когда вы стали спрашивать меня о значении разных слов, о том, как что называется. Ведь вы могли и дальше делать вид, что утратили рассудок. И вас не стали бы судить.

- То есть если бы я не стала учить язык?..

- Да. Вас просто оставили бы навсегда здесь, в тюремной лечебнице. Но зато стало ясно, что вы и вправду ничего не помните. Подождите, сола Юниа, я поняла. Это мелис. Отвар горного мха. То, что вы пили. Он хорошо снимает боль, но… иногда действует очень странно. Мелис мог заставить вас вспомнить то, что вы забыли.

- Да, Герта. Я еще вчера поняла. Во сне я разговаривала на языке Илары свободно. И все понимала. Только не помню, что снилось.

7.

Шесть не очень широких шагов вдоль камеры, от стены с окном до двери. И три поперек, от одной стены до другой. Жесткий топчан со сбившимся комьями матрасом, тощей подушкой и грубым одеялом. Крохотный столик и табурет. Вся обстановка. Ах да, еще ведро с крышкой в углу. Утром приносили кувшин чуть теплой воды и таз – что хочешь, то и мой. На завтрак каша, на обед жидкая похлебка и та же каша, на ужин какое-то загадочное варево из овощей. Ну и хлеб с водой.

В бытность Ириной я постоянно сражалась с лишним весом, сидела на диетах и три раза в неделю ходила в фитнес-клуб. Юниа была намного стройнее, а от такого рациона и вовсе существовала опасность протянуть ноги еще до казни. Кстати, если ее фигуру я хоть как-то могла себе представить, то о лице вообще не имела ни малейшего понятия. Почему не попросила Герту принести зеркало? Ведь можно же было нарисовать или объяснить жестами.

Хороший вопрос. Может быть, потому, что увидеть в зеркале чужое лицо было… страшно? Наверно, нечто в самой глубине моего сознания никак не хотело поверить, что теперь у меня другое тело… другая жизнь… Не хотело – и отчаянно сопротивлялось.

Башмаки зверски натирали пятки, даже через толстые чулки. И все же я упорно ходила по камере взад-вперед. Шесть шагов в одну сторону. Шесть в другую. Больше делать было нечего. Разве что спать. Или лежать на топчане и тупо смотреть в потолок. Думать. Вспоминать свою прежнюю жизнь.

Впрочем, воспоминания эти были бледными и плоскими, как вырезанная из журнала картинка. Словно все произошло десятки лет назад. Иногда я пыталась представить, как отреагировал Олег, мои немногочисленные приятельницы и коллеги, узнав, что я погибла в авиакатастрофе. И понимала: мне это совсем не интересно. Зато несколько разрозненных то ли воспоминаний, то ли видений Юнии наоборот были настолько яркими, словно я сама пережила эти события совсем недавно.

Я боялась, что язык Илары опять ускользнет от меня, как только закончится действие мелиса, но этого не произошло. Видимо, эффект проявился не с первого раза или одной порции оказалось недостаточно. Но вспомнить что-нибудь еще из жизни Юнии не удалось, как я ни пыталась. Может быть, увиденное было единственным, что досталось мне от нее. А может, вся остальная ее жизнь пряталась за прочной стеной, куда мне не было ходу.

После разговора с Гертой многое стало понятнее, но, разумеется, вопросов осталось намного больше, чем появилось ответов. Я тыкалась носом, как слепой щенок, и продолжала строить догадки, в которые то и дело мощно врывался поток отчаяния: не все ли равно, если для нас с Эйрой уже, наверно, наточили меч и построили эшафот.

Почему-то больше я думала даже не о себе, а именно о ней. Когда ее привели ко мне, я почувствовала нечто странное, очень смутное, расплывчатое. Ощущение некой телесной общности. Как и с Айгером, только совсем иного рода. С ним тело помнило близость, страсть. С ней – единство матери и ребенка. То, что называют голосом крови. Что-то отдаленно похожее я испытывала, когда нерожденный ребенок начал шевелиться у меня в животе. Да, это было давно, но такое не забывается. Однако любви к Эйре в моем сознании не было – откуда бы ей взяться? Лишь сочувствие и жалость. И иррациональное чувство вины за то, что не совершала. Как будто получила по наследству не только тело Юнии, но и все ее поступки.

Что я могла сказать суду в свое оправдание? Ничего. Доказывать, что я не Юниа, что меня затянуло в ее тело из другого мира? Интересно, как это можно доказать? Да никак. Потому что невозможно. Короче говоря, выхода для себя я не видела. Но однажды утром – я уже потеряла счет дням, проведенным в тюремной камере, - что-то произошло. Видимо, количество мыслей скачком перешло в качество.

В конце концов, хуже уже не будет. Что может быть хуже смертной казни?

Я подошла к двери и начала колотить в нее ногой. Не прошло и минуты, как замок лязгнул и в камеру заглянула высокая плотная надзирательница, имени которой я не знала.

- Требую аудиенции у тариса Айгера! – надменно вздернув подбородок, заявила я.

- А больше вы ничего не хотите, сола Юниа? – возмутилась та.

Это прозвучало как минимум забавно. Примерно как послать кого-то на известный орган, обращаясь на вы и по имени-отчеству. Я была преступницей, заключенной в тюрьму, но мой социальный статус требовал обязательных «вы» и «сола».

- Твое дело передать мои слова начальнику тюрьмы! – еще более нагло отрезала я. Так сказала бы настоящая Юниа, в этом у меня не было сомнений.

Надзирательница ушла, а я легла на топчан, разглядывая круг света, который светильник рисовал на потолке.

Конечно, мое требование могли элементарно проигнорировать. Но почему-то мне казалось, что все-таки наша с Айгером встреча состоится. Правда, я не имела ни малейшего понятия, о чем буду говорить с ним. Рассчитывать на давние чувства ко мне было бы смешно – после того как я дважды его предала. Но на что тогда надеяться? На милость, снисхождение?

Кстати, я не успела спросить Герту, что мы с Эйрой планировать сделать с ним. Впрочем, познания в истории подсказывали: свергнутого монарха в живых оставляют редко. Уже только для того, чтобы он не собрал своих сторонников и не вернул власть. Вряд ли бы мы с ней стали так рисковать.

Мне принесли обычный таз для умывания, завтрак, обед. Время шло, и я волновалась все сильнее. Как девушка перед свиданием, которое неизвестно, будет ли вообще.

8.

Я тупо не знала, что сказать. В голове было пусто, как в расселенном доме, где ветер гудит в рамах с выбитыми стеклами. Я смотрела ему в глаза – темные, злые, холодные – и видела совсем другой взгляд, полный любви и страсти. Как будто два изображения, снятых на один кадр.

- Вы требовали аудиенции, только чтобы посмотреть на меня?

Не дождавшись ответа, Айгер пересек комнату и остановился у окна. Он стоял, повернувшись ко мне спиной, и смотрел на горы. Точно так же, как в воспоминании Юнии, когда сказал ей: «Слишком поздно».

- Сола Юниа, если вы хотели просить о помиловании, я не знаю, что сказать вам. Закон гласит, что попытка свержения короля – это государственная измена, которая карается смертью. Суд вынесет вам и соле Эйре смертный приговор, в этом я не сомневаюсь. Я могу утвердить его или отменить. Но причина для помилования должна быть обоснованной. Пока таких причин я не вижу. Невозможно просто сказать суду: они раскаялись и никогда подобного не повторят, давайте их помилуем. Может быть, у вас есть какое-то оправдание?

- Нет… тарис Айгер.

- Тогда зачем вы отнимаете у меня время?

Я сделала шаг, другой. Встала рядом с ним у окна.

- Айгер, я…

Он вздрогнул и резко повернулся ко мне. Сощуренные глаза расширились – словно от изумления.

- Поверь мне, я не могу оправдываться, потому что ничего не помню, - твердо сказала я, не отводя взгляд. – Я не обманываю.

- Тот, кто поверит тебе, Юниа, обманет сам себя, - с горечью усмехнулся Айгер и снова отвернулся к окну. – Твоя игра слишком сложна, чтобы я ее понял.

- Это не игра. Первое, что я помню, - холод, горы. Там, где ты меня нашел.

- Это была чистая случайность, Юниа. Я охотился и встретил мальчишку из деревни. Он сказал, что видел знатную женщину верхом. Я сразу подумал, что это ты, потому что ни одна женщина в своем уме не отправится зимой в горы, да еще одна и верхом. Не знаю, куда делся твой конь, я его не видел. Заблудился или сорвался в пропасть. А ты лежала в сугробе без сознания.

- Айгер, я ничего не помню! – как ни пыталась я держать себя в руках, голос истерично дрогнул.

- Это я уже слышал! – ответил он, как ножом отрезал. – Ничего не помнишь, ничего не понимаешь. То есть не понимала. И вдруг стала понимать. И говорить. Ловко!

- Подумай сам, если бы я притворялась, что потеряла память и рассудок, стала бы просить тюремщицу учить меня? Так бы и продолжала притворяться дальше. Лучше пожизненно в тюрьме, разве нет?

- И как же ты вдруг заговорила? – его голос буквально сочился ядом.

- У меня болела голова, и лекарь принес отвар мелиса. Ночью мне приснилось, что я говорю свободно и все понимаю. А утром так и осталось. Но я по-прежнему ничего не помню.

- А хочешь, скажу тебе, почему я так уверен, что ты врешь? Нет, про мелис как раз верю, такое действительно могло быть. Не верю, что ты ничего не помнишь.

Айгер отошел от окна и сел в кресло, положив ногу на ногу.

- Ты называешь меня на ты и по имени, Юниа. То, что твоя дочь моя жена, не дает тебе такого права. Значит, что-то все-таки вспомнила.

Я почувствовала, что неудержимо краснею. Как будто огненная лава стекала с лица на шею, грудь. Глядя на меня, Айгер рассмеялся.

- Надо же, оказывается, ты умеешь краснеть! Никогда бы не подумал. Хотя… нет, когда-то умела.

- Хорошо, - я подошла к нему ближе. Сердце отчаянно колотилось где-то в горле. – Ты прав, кое-что вспомнила. Или, может, мне приснилось, не знаю. То, что было очень давно. Летом, в горах, у ручья. Мы с тобой лежали на траве. Сказать, чем занимались?

- Замолчи! – рявкнул он и вскочил так резко, что массивное кресло отъехало в сторону, едва не опрокинувшись. – Или нет! Раз уж тебе хватило бесстыдства заговорить об этом…

Он подошел ко мне и стиснул запястье с такой силой, что я пискнула от боли.

- Прости, - буркнул он, но руку не отпустил. Это было смешно – просить прощения за синяк у женщины, которую собираешься казнить.

Продолжая сжимать мою кисть, он наклонился ко мне и другой рукой приподнял подбородок, заставив смотреть ему в глаза. Они были так близко, что лицо расплывалось, и я видела только их – подрагивающие длинные ресницы, расширенные зрачки, темно-коричневую радужку. В них был гнев и боль – такая давняя, что успела порасти корой и растрескаться.

- Я хочу знать, Юнна, зачем ты сделала это! Зачем?! Когда ты предала меня в первый раз, я еще мог это понять. Пусть не простить, но понять – да. Глава Тайного совета, второй человек в стране после короля – и жалкий младший принц, которому одна дорога – командовать пограничными отрядами. Ведь она не возвращалась четырнадцать лет, кто о ней думал! Ты была богатой и знатной сиротой под опекой короля, тебя никто не принуждал к этому браку. Это был только твой выбор.

Он говорил тихо, но лучше бы кричал, потому что каждая фраза била наотмашь. Я чувствовала, как горят щеки – словно от пощечины. Та Юнна – это была не я. Но сейчас это не имело никакого значения.

9.

Когда моему отцу поставили диагноз, он до последнего дня на что-то надеялся. Даже когда надеяться было уже не на что. То же самое происходило сейчас со мной. Пока нам с Эйрой не вынесли приговор, пока мы не оказались на эшафоте, пока палач не занес меч над нашими головами, еще можно было цепляться за надежду, пусть даже призрачную.

Например, на Илару упадет метеорит. Или ее захватит вражеское войско. Или…

Глупости. Единственной нашей надеждой оставался Айгер. Он мог отменить приговор суда – но для этого требовалась убедительная причина. А ее не было. Как ни ломала я голову, придумать ничего не могла. Ни малейшего оправдания. Единственный свой шанс я про…любила, скажем так. Потому что понятия о нем не имела. Потерявших рассудок в Иларе не казнили, а я вполне подходила под эту категорию. Пока он ко мне не вернулся. Ну и кто теперь поверит, что я ничего не помню, если разговариваю и все понимаю?

Айгер вот точно не поверил. Хотя у него было вполне так веское основание. Правда, последовательным я бы его не назвала. Утверждал, что не верит ни единому моему слову, и тут же отвечал на вопросы. Где логика?

Впрочем, с логикой было не все в порядке и у меня. Думать о человеке, который скоро утвердит мне смертный приговор?!

Нет, не мне. Юнии. Как будто преступницей была моя сестра-близнец. Он любил ее, она его предала, даже дважды. А отвечать за это – мне. Потому что невозможно объяснить, доказать: я – не она, я – другая.

- Когда будет суд? – спросила я тюремщицу, вошедшую в камеру с подносом.

В отличие от лечебницы, где ко мне были приставлены всего три постоянные надзирательницы, в тюрьме они без конца менялись, и я с трудом отличала одну от другой. Тем более, все они были похожи: среднего возраста, высокие, плотные, крепкие, с одинаково угрюмыми лицами.

- Скоро, - буркнула она.

- Зеркало! – настырно потребовала я. – Можешь даже не давать его мне в руки.

Я настаивала на этом уже несколько дней подряд, с того времени, когда разговаривала с Айгером, но мою просьбу неизменно игнорировали. Может, боялись, что разобью его и перережу вены? Если раньше я вообще не думала о том, как выгляжу, то теперь меня мучило любопытство.

Мы с Юнией были ровесницами. Мне вряд ли кто-то дал бы хоть на день меньше моего возраста. А как Юниа? Похожи ли они с Эйрой? Та показалась мне потрясающей красавицей – несмотря на грубую тюремную одежду. Ну да, волосы другие – у нее рыжие, вьющиеся, а у меня, то есть у Юнии, темные и прямые. А глаза, лицо? Нравилась ли Эйра Айгеру хоть немного? Ведь ложился же он с ней в постель, и вряд ли только ради рождения наследника. Впрочем, разве для этого обязательны чувства? Юниа ведь тоже родила дочь от нелюбимого мужчины.

Бог ты мой, это что, ревность? Ты спятила?

Спятила или нет, но притворяться перед собой смысла не имело. Я влюбилась в него в тот самый момент, когда в горах он подхватил меня на руки. Две другие наши встречи и особенно воспоминания Юнии только подлили масла в огонь. Я не знала, любила она его когда-то или нет, но это не имело значения. То, что испытывала к нему я, - это были только мои чувства.

Поэтому я и требовала зеркало. Чтобы понять, какой он видел меня. Не той семнадцатилетней девочкой, которую любил, а сейчас. Зрелой женщиной. Предательницей. Преступницей.

Черт, не надо об этом!

Вернувшись за тарелкой, тюремщица протянула мне маленькое зеркало в деревянной оправе. Я села поближе к светильнику, а она встала у меня за спиной, настороженно наблюдая.

Я смотрела на лицо Юнии не как на свое – как на лицо другой женщины. У нее была взрослая дочь и внук. Она долго болела, а потом сидела в тюрьме – в темной камере, не имея возможности гулять на свежем воздухе, есть нормальную пищу, ухаживать за собой. Эту женщину в ближайшее время ожидала казнь. И, несмотря на это, она была так красива, что ее юная дочь выглядела по сравнению с ней скучной и бесцветной.

Я бы не дала ей больше тридцати. Ни единой морщинки, кожа гладкая, словно светится изнутри. И это без намека на макияж. Глаза огромные, темно-зеленые, в длинных черных ресницах. Высокие скулы, точеный нос, губы полные, но в меру, в самый раз. А шея… Юниа наверняка закалывала волосы наверх, чтобы они не закрывали такое богатство.

Царевна-лебедь… твою мать… Красиво буду выглядеть, когда положу голову на плаху. Как Анна Болейн. По такой шее палач уж точно мечом не промахнется.

После моего разговора с Айгером прошло уже больше недели. И каждый день заканчивался одинаково. Мне сказали, что о суде предупредят накануне. Но раз ничего не говорили, у меня оставались еще как минимум сутки жизни. Я не знала, когда должна была состояться казнь – сразу же или позже. Может, пройдет еще не одна неделя или даже месяц. Но уж день-то у меня точно был.

Я ложилась на свой топчан, закутывалась в одеяло – и думала… об Айгере. Почему бы и нет? Бессмысленно? Но какое это теперь имело значение? Видения Юнии, мои собственные воспоминания, мечты о том, как могло бы все сложиться – если бы ею была я. Главное – отгонять мысли, что я тоже, возможно, предпочла бы главу Тайного совета младшему принцу, который вряд ли когда-нибудь стал бы королем.