Титан

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

В мае 1939 года самой большой новостью в газетных светских хрониках был предстоящий прием в честь Сильвии Флеминг, которая стала самой шикарной девушкой года точно так же, как Бренда Фрезиер была самой шикарной в прошлом году.

Фотографии с изображением Сильвии печатались практически везде. Эта необыкновенная красавица, обладающая стройной фигурой и каштановыми волосами, была равно хороша в вечернем платье, спортивном костюме и купальнике. Ее фотографировали в клубе «Аист» в окружении поклонников из высшего света, в театре, на бегах, на матчах по водному поло у Лонг-Айленда, на паруснике среди волн пролива, в седле на дорогах Коннектикута. Казалось, измученная депрессией публика никак не может насытиться новостями об этой светской красавице, а подробности ее выхода в свет репортеры описывали с энтузиазмом.

15 мая в разделе светской хроники «Геральд трибюн» писала:

Самым громким светским дебютом года обещает стать дебют Сильвии Флеминг. Он состоится всего через три недели в Сент-Редшис Руф. Первый реверанс американскому обществу правнучки герцога Дорсетского, дочери королевы немого кино Эдвины Флеминг и военного магната Ника Флеминга по приблизительным подсчетам обойдется ее папе в шестьдесят тысяч долларов, не считая шампанского. Сильвия является большой поклонницей Гленна Миллера, но поскольку он со своей группой сейчас на гастролях, взмахивать дирижерской палочкой на торжественном балу будет маэстро Мейер Дэвис. Было разослано двести приглашений «сливкам из сливок» общества, так что тем несчастным, кто не удостоился такой чести, остается только прятаться по кинотеатрам в знаменательный вечер приема. На Сильвию покушаются, по крайней мере, десять известных молодых людей из лучших семей, однако, если верить слухам, сердце юной красавицы отдано энергичному вице-президенту «Рамсчайлд армс компани» Честеру Хиллу.

Ник и Эдвина оказались достаточно мудрыми и проницательными, чтобы понимать неуместность столь шумного и роскошного события в мире, разбитом депрессией и кроме того полном предчувствий новой войны. Они прекрасно помнили подобный торжественный прием, который закатили восемь лет назад в честь Барбары Хаттон. Закончилось все тем, что бедняжка стала у журналистов излюбленной мишенью для нападок. Правда, в конце концов Барбара Хаттон сумела вырвать ядовитое жало у общественного мнения. И потом Сильвия так жаждала этого праздника, что родителям осталось только, плюнув три раза через левое плечо, уступить дочери.

Однако когда в тот торжественный вечер их лимузин притормозил у отеля, Ник понял, что совершил ужасную ошибку. Тротуары были забиты демонстрантами, которые потрясали множеством плакатов: «Долой Флеминга — Титана смерти!», «Америка хочет мира, а Флемингу нужна война!», «Америке нужен мир с нацистской Германией, а не война, к которой зовет Флеминг!»

Все пять лет, которые прошли со времени побега из «Фулсбюттель», Ник активно раздувал шумную антинацистскую кампанию в изданиях Ван Клермонта, равно как и в кабинетах конгресса. Ник делал все, чтобы предупредить население Америки об угрозе нацизма, призывал Америку вооружаться. Он написал о своем заключении, перечислив все пытки, которые ему пришлось претерпеть, Ван напечатал этот рассказ. В результате на Ника обрушилась многоголосая брань, раздавались призывы ужесточить цензуру. Казалось, публику больше всего оскорбило употребление в печати слова «мастурбация», а вовсе не зверства нацистов, которые, по мнению злых языков, были всего лишь выдумками излишне впечатлительного Флеминга.

Что касается его антифашистской кампании, то лишь незначительная часть общества аплодировала его усилиям и соглашалась с ним, основная же масса — от богачей Палм-бич до бедноты Бовери — возмущенно улюлюкала, обзывала Ника паникером, который стремится запугать Америку только для того, чтобы продать побольше своего оружия.

Для Ника, который поклялся объявить личный крестовый поход против нацизма еще в «Фулсбюттель», его неудача в деле антифашистской пропаганды в американском обществе, которое отвечало только ругательствами в его адрес, явилась сильнейшим раздражителем и здорово его взбесила. К 1938 году он пришел к пониманию того, что всеми своими усилиями приносит больше вреда, чем блага, и решил подождать, пока нацистская политика международного бандитизма сама не настроит Америку против себя. Однако ущерб его собственной репутации уже был нанесен, и в глазах толпы он стал титаном промышленного зла, который спекулирует на идее укрепления обороноспособности родины в корыстных целях. Теперь, сидя в своем лимузине перед Сент-Реджис и глядя в окно на пикетчиков, он в ярости сжимал кулаки.

— Глупые ослы! — бормотал он. — У них раскроются глаза, наверное, только после того как Гитлер разбомбит Таймс-сквер!

Эдвина взяла его за руку.

— Не обращай внимания, милый, — сказала она. — Наступит день, когда они признают, что ты был прав.

У Ника на этот счет имелись сомнения, но, выйдя из машины, он приложил максимум усилий к тому, чтобы не слышать улюлюканья, которое поднялось тут же, как только его узнали в лицо.

— Глядите, а вот и сам продавец войн! — выкрикнул какой-то рыжий парень. Рев толпы и свист сразу усилились.

— Когда планируешь начать новую войну? — крикнул старик в фуражке Американского легиона.

— Чем ты расплатился за сегодняшнее шампанское? Патронами? — не унимался рыжий.

Ник уже почти дошел до крыльца, но последнее оскорбление показалось ему нестерпимым. Прежде чем Эдвина успела сообразить, что происходит, ее муж прорвался за полицейский кордон, который сдерживал толпу, и смазал рыжему по роже. Какие-то две женщины завизжали и стали колотить своими плакатами Ника, сцепившегося с рыжим. Потом раздались звуки полицейских свистков, и стражи порядка разняли дравшихся. У Ника был разбит нос, но ему было плевать. Зажимая левую ноздрю носовым платком, он вошел в отель.

Он чувствовал определенное удовлетворение. Толпа была настроена по-прежнему враждебно, но по крайней мере утихла.

— Ты слышала о том, что произошло внизу? — спросил Честер Хилл у виновницы торжества Сильвии во время танца.

— Разумеется, и это меня взбесило! Моего отца чуть не угробили нацисты, а когда он вернулся домой, его встретили пикетами и всякими похабными словами! Эти идиоты, которые беснуются внизу, заслуживают того, чтобы ими занялись нацисты. Так или иначе, они не испортят мне вечер!

— Не лишено смысла. Вечеринка пока что удается. И ты выглядишь чудесно. Но я просто помираю от жары.

— Точно! А мне весело, и на все остальное — плевать.

Музыканты заиграли более медленную и более лиричную «И ангелы поют» — признанный хит года. Честер и Сильвия стали танцевать «щечка к щечке».

В другом конце зала с Кимберли Рэднор, другой дебютанткой сезона, танцевал Чарльз Флеминг.

— Черт, — пробормотал он.

— Что? — спросила Кимберли, блондинка с лошадиным лицом с Северного берега. Ее папаша был владельцем грузосудоходной компании «Рэднор шиппинг лайн».

— Ничего, — соврал Чарльз. Он во все глаза смотрел на Честера и Сильвию, обнявшихся в танце так, как будто они уже занимались любовью. Он заметил блаженное выражение на лице своей сестры.

Чарльз Флеминг ненавидел Честера Хилла.

Когда многочисленные дети Флемингов подросли, Нику пришлось подыскать более вместительные апартаменты. В 1938 году он въехал с семьей в поистине гигантскую трехэтажную квартиру на Парк-авеню, 770. У каждого ребенка отныне были своя спальня и своя ванная комната, кроме самых младших, которые мылись пока что вместе.

На следующее после торжества утро в половине пятого Сильвия, более чем возбужденная от того количества шампанского, которое она себе позволила в течение вечера, без сил упала в одно из красивых, накрытых ситцевыми чехлами кресел в своей спальне. Сняв туфли, она стала массировать натруженные в танцах ноги.

— Тебе понравилось, милая? — ласково спросила ее мать, заглянув в комнату. Эдвина выглядела настолько свежо, что, казалось, она только-только готовится к вечеру, а на самом деле исправно исполняла роль хозяйки в течение всего восьмичасового приема.

— О, мама, это было чудесно! Я здорово провела время! Такое тебе спасибо!

Эдвина подошла к дочери и поцеловала ее.

— Мы с отцом гордимся тобою. Ты выглядела просто великолепно.

— Бедный папа. Он, наверное, очень переживает?

Эдвина посерьезнела.

— Ему досталось, ты права. Но твой отец — сильный человек. Банде головорезов не сломить его.

Эдвина вышла. Сильвия встала с кресла и уже начала было раздеваться, как вдруг в спальню без стука вошел Чарльз.

— Научись, пожалуйста, стучаться! — сердито воскликнула сестра. — И если ты пришел специально для того, чтобы покритиковать прием и испортить мне вечер в самом конце — не надо! Я устала и хочу спать.

— Наоборот, я считаю, что прием удался на славу.

Он закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и стал смотреть на свою сестру тем надменным и откровенным взглядом, за который знакомые девчонки прозвали его «коброй».

— Но что-то ты уж слишком затанцевалась с Честером Хиллом.

— А почему бы мне было и не потанцевать с ним? — ответила Сильвия, снимая бриллиантовые сережки, которые отец подарил ей на последний день рождения. — Я без ума от него.

— Тогда ты просто дура. Ему денежки наши нужны, вот и все.

— Это твое мнение, и будет лучше, если ты сохранишь его при себе, понятно?

Он подошел к ней:

— Сильвия, сними-ка с меня эти запонки на манжетах.

— Я тебе не служанка.

— Ну ладно тебе… Будь любезна. — Он протянул ей свои руки.

Несколько помедлив, она стала расстегивать его запонки из бриллиантов и золота.

— Знаешь, — негромко проговорил Чарльз, — есть один способ проверить Честера. Я имею в виду точно узнать, что ему нужно: ты или наши деньги.

— Неужели в твоих куриных мозгах завертелась какая-то идея?

— Я мог бы, скажем, рассказать ему все о нас с тобой…

Она потрясенно уставилась на него, а он только усмехнулся.

— Если ему нужны деньги, то он женится на тебе все равно. Но, по правде сказать, я не уверен, что найдется много охотников жениться на девушке, которая спала с родным братом.

Она влепила ему сильную пощечину.

— Это было всего один раз! — прошептала она. — И было глупостью с нашей стороны! Но ты ведь не собираешься напоминать мне об этом всю жизнь?

— А почему бы и нет? Ведь тебе тогда понравилось, и мне тоже, а?

— Чарли, это было мерзко! Ты понимаешь это слово?! Ты просто ревнуешь меня к Честеру!

— Я ревную к любому, кто смотрит на тебя, — оборвал он ее.

Он грубо схватил ее и стал целовать. Сильвия отбивалась, но он держал крепко.

В дверь постучали, и в спальню вошел Ник.

— Сильвия, я…

Он запнулся, изумленно раскрыв глаза. Чарльз тут же отпустил сестру и отступил на шаг назад. Достав из кармана носовой платок, он вытер им запачканный губной помадой рот. Потом с улыбкой обернулся к отцу:

— Привет, папа. Я демонстрировал на Сильвии свою технику поцелуя. Она мне не верила, когда я говорил, что сердцеед.

Ник молчал и продолжал потрясенно смотреть на старших детей. Вдруг Сильвия ударилась в слезы и бросилась в ванную, громко хлопнув за собой дверь.

— Немного задурела от шампанского, — сказал Чарльз.

Он положил носовой платок обратно в карман и направился к выходу.

— Вечер удался на славу, пап. Самый лучший из всех, на которых мне приходилось бывать. Ну ладно, спокойной ночи.

Он обошел отца и вышел в коридор.

Примерно с минуту Ник был неподвижен. Затем он медленно повернулся, вышел из комнаты и пошел вдоль коридора, увешанного картинами, к себе в спальню. Он мог сейчас думать только об одном: перед его мысленным взором встала та ужасная сцена в сиротском приюте Пенсильвании, когда доктор Трусдейл обвинил его в том, что он имел сексуальные контакты с матерью. Это тяжкое воспоминание до сих пор терзало его по временам, а одна только мысль о кровосмешении всегда доставляла ему почти что физическую боль. Он открыл дверь своей спальни. Эдвина была уже раздета. Она сидела на постели под великолепным полотном Сера, которое Ник купил за год до этого в Париже. Он закрыл за собой дверь, молча прошел к кровати, сел на нее рядом с женой. Она никогда еще не видела мужа таким потерянным.

— Милый, что стряслось? — встревоженно спросила она.

— Неужели нацисты были правы? — пробормотал он. — Неужели я действительно осквернитель человеческого рода?

— О чем ты?!

Он повернул к ней мертвенно-бледное лицо:

— Только что в комнате Сильвии… Я вошел и увидел, что Чарльз целует ее…

Эдвина нахмурилась:

— Что ты хочешь этим сказать?

— А как ты думаешь? Он целовал ее взасос!

Теперь пришла очередь Эдвины испытать потрясение.

— Ник, ты не понял… Наверное, это была какая-нибудь игра…

— Какая там к черту игра!

Он поднялся с кровати, засунул руки в карманы и стал ходить по комнате взад-вперед, отгоняя наворачивающиеся слезы.

— Мой сын, — с горечью произнес он. — Неужели это был мой сын? Боже, я не могу в это поверить! Но я видел! Нет, это немыслимо… Сильвия не позволила бы ему. Но потом она разрыдалась… Дьявол, что-то все же произошло между ними… О черт!

Он перестал ходить туда-сюда, сел в кресло, закрыл лицо руками и… зарыдал. Эдвина тут же соскочила с кровати и подбежала к нему.

— Милый, милый, — утешала она его. — Это также и мой сын. Если между ними что-то было, не вини себя. Возможно, это все то же «безумие» Траксов. Больше половины моих предков, наверняка, были не в себе, если вообще не законченные психи…

— «Не в себе» — это одно, а то, что я видел, — другое! — прервал он ее. — Я тебе говорю о кровосмешении!

Наступила гнетущая тишина. Ник и Эдвина потрясенно смотрели друг на друга.

— Ты полагаешь, что он…

— Я не знаю! Я не уверен, что очень хочу это знать! — Он вытер глаза платком. — Во всем виноват я, — мрачно сказал он. — Я избаловал, испортил его. Ты всегда говорила мне об этом и была права. Я воспитал сына и наследника надменным, коварным человеком…

Он поднялся с кресла и опять стал расхаживать по комнате.

— Что мы можем сделать? — спросила Эдвина.

— Их необходимо срочно разлучить, — сказал Ник. — Мы отправим его… не знаю… в Англию! Мы отправим его в Оксфорд. Он поступит. В Принстоне он отличник. Главное, чтоб он уехал! А Сильвия у нас выйдет замуж! Неужели Честер будет моим зятем?! Проклятье! Мой сын! Я не могу поверить! Мой сын…

Он остановился и взглянул на Эдвину. Внезапно им овладело ледяное спокойствие.

— Если он не исправится, — сказал он твердо, — я лишу мерзавца наследства.

Эдвина знала, что муж не шутит.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Менее чем десять недель спустя Гитлер вторгся в Польшу, развязав тем самым европейскую войну, которая, как в то время многие полагали, будет короткой. Когда, к удивлению всего мира, сработала гитлеровская доктрина «блицкриг» и всего за несколько недель Польша была покорена, общим мнением стало то, что эта война будет не только короткой, но и несомненно победоносной для Гитлера. Ник, к рассказам которого об ужасах нацизма до сих пор никто не прислушивался, решил, что наконец-то он будет отомщен за все оскорбления. Он полагал, что теперь Америка окажет Англии и Франции, вступившим в войну, моральную поддержку, а может, станет их прямым союзником. К его изумлению и огорчению, в американской прессе — газетная сеть Вана Клермонта в данном случае являлась исключением — еще больше стали преобладать идеи строжайшего изоляционизма. «Рамсчайлд армс компани» утроила производство оружия и военного снаряжения, благодаря целому потоку заказов, хлынувшему из Англии, но в глазах общественного мнения это лишь добавило Нику непопулярности.

Казалось, он все делает не так. Когда он пожертвовал миллион долларов английскому правительству, на родине это почему-то расценили как еще одно доказательство его соучастия в эскалации войны. Когда он передал на нужды Международного Красного Креста четверть миллиона, то был незамедлительно разоблачен как коварный лицемер. Весной 1940 года, когда такие американские герои, как Чарльз Линдберг, превозносили нацистов, когда Джозеф Кеннеди, отец будущего президента, известный дипломат, на каждом углу кричал о том, что с англичанами покончено, одна чикагская газета провела опрос населения и опубликовала список десяти наиболее ненавидимых в Америке людей. К ярости Ника, его имя занимало третье место. Когда же Эдвина, успокаивая мужа, заметила, что первым в списке стоит сам президент Рузвельт, Ник стал еще мрачнее.

Он достиг власти и могущества, о которых не мечтал, но одновременно был одной из самых противоречивых фигур во всей стране. Ник ненавидел это состояние. На краткий миг ему даже пришла мысль продать компанию Рамсчайлдов и выйти из военного бизнеса, который сделал его таким непривлекательным. Но потом он вспомнил свое пребывание в «Фулсбюттеле», и ненависть к нацизму заставила его отогнать эту мысль.

Главным его аргументом в борьбе были конвейеры «Рамсчайлд армс».

— Так, выходит, вы третий по счету из ненавидимых людей в Америке? — широко улыбаясь и пожимая Нику руку, приветствовал его в Овальном зале Белого дома президент США Франклин Д. Рузвельт. — Ну и что? Например, я горжусь, что опередил вас! — При этих словах президент заразительно расхохотался. — Садитесь, Ник. Кофе?

— Нет, благодарю, господин президент. Лично меня мой рейтинг тревожит.

— Пошлите их всех к черту! Эти изоляционисты в упор не хотят видеть справедливого характера войны с нацизмом. Если Гитлер не является злодеем, заслуживающим хорошей порки, то я тогда вообще не разбираюсь в злодеях. К несчастью, большинство населения не разделяет нашей с вами точки зрения. Отчасти именно поэтому я и пригласил вас в Белый дом.

Он сунул сигарету в длинный мундштук и прикурил от латунной зажигалки, которую отыскал на своем захламленном столе. Несмотря на то что Нику уже приходилось несколько раз видеться с президентом и он даже оказывал ему поддержку во время предвыборных кампаний, Ник не очень-то верил в его новый курс. С другой стороны, Нику нравился этот человек, он легко поддавался его обаянию. Ему льстило то, что его пригласили в Белый дом. Из шахтерских трущоб Флемингтона в Овальный зал — путь неблизкий.

— Наши летчики говорят, — сказал президент, затягиваясь, — что ваш зять разработал прицел для бомбометания, который даже лучше, чем «Норден».

— Да, с прицелом Честера заметно повышается точность бомбардировок. ВВС заказали нам пока пятьсот штук.

— Знаю. По десяти тысяч долларов за каждый прицел. Неудивительно, что налогоплательщики вас ненавидят. — Он замолчал, чтобы сделать еще затяжку, и продолжил: — Ник, вы знакомы с многими влиятельными людьми в Англии: в правительстве, вооруженных силах, промышленности, наконец, в финансовой сфере. Как вы думаете, каковы шансы Англии в этой войне?

Ник задумался. Это был нелегкий вопрос.

— Никто больше меня не восхищается англичанами, — сказал он наконец. — Как вам известно, я женат на англичанке. Я думаю так. Англичане недооценили Гитлера в самом начале, но Гитлер недооценит англичан сейчас, если будет думать, что они не станут бороться. Многое зависит от германских ВВС. Если «Люфтваффе» и впрямь так хороши, как о них все говорят, то Англию ожидают весьма тяжелые испытания. Но я не думаю, что в конечном итоге Германии удастся сломить англичан. Даже если Гитлер осмелится на прямое вторжение. С другой стороны, я почти уверен в том, что Англия не сможет одолеть Германию, если к ней на помощь не придем мы.

— Как вы полагаете, что может случиться в самом худшем случае? Патовую ситуацию не допускаете?

— Либо это, либо выторгованный мир, который, по моему мнению, будет выгоден Гитлеру. Но не забывайте о том, что у меня имеется личный опыт общения с нацистами. Я думаю, что, услышав о таком мире, большинство американцев вздохнут с облегчением.

— О, в этом я не сомневаюсь. Надеюсь, для вас не является секретом то, что здесь, в Белом доме, я хожу по канату. Я всеми силами стремлюсь оказать помощь англичанам и французам, но прекрасно понимаю, что, если зайду слишком далеко, Америка потребует моего скальпа. Но я нашел способы действовать так, чтобы страна об этом не очень-то и знала. Вот почему вы и сидите сейчас передо мной. Я знаю, что вы очень занятой человек, но мне также говорили, что вы далеко не каждый день непосредственно руководите компанией. Это так?

— Да, сэр.

— Тогда вы в принципе можете позволить себе некоторую отлучку, зная, что это не скажется плохо на работе, так?

— Пожалуй, если я в любой момент смогу связаться с компанией по телефону или телеграфу.

— Отлично. Я хочу поручить вам особую миссию, которая будет заключаться в том, что вы отправитесь в Лондон и договоритесь с английским правительством о проведении стандартизации английских и американских вооружений. Ведь просто смешно, когда стандарт американской винтовки составляет 0,3 дюйма, а у ее английского аналога — 0,303! Вы сами знаете, эти три тысячных дюйма исключают всякий взаимный обмен. А в результате — бесполезная трата времени и материалов. Удивительно! Эта же самая проблема существовала между нами и в прошлой войне, но до сих пор она не решена. В комиссии, с которой вы поедете в Лондон, состоят еще генералы Лафлин и Биллингс, а также контр-адмирал Холанд.

Впрочем, для вас вся эта комиссия — больше маскировка. На самом же деле я прошу вас давать мне любую информацию. Пусть даже слухи. Мне нужно ваше мнение, которому я вполне доверяю, по вопросу о том, что Англия намеревается предпринимать. Я хочу, чтобы вы сделали все, что будет в ваших силах — можете даже и привирать немного, — для того чтобы у англичан сложилось впечатление, что Америка с ними. Деятельность нашего посла Джо Кеннеди, который зарекомендовал себя законченным пораженцем, на мой взгляд, наносит серьезный ущерб моральному духу англичан. Я собираюсь предпринять все необходимые меры, исключая его отзыв, чтобы положить этому конец. Джо не хочет войны потому, что это, конечно, подорвет биржу. А вы широко известны своими антифашистскими взглядами. Да, в Америке вы непопулярны, но зато в Англии вас будут носить на руках. Словом, если возьметесь за это, то окажете большую услугу мне лично и всей стране. Боюсь, правда, что, кроме моей признательности, покрытия расходов на дорогу и пятнадцати долларов суточных, я ничего предложить не смогу. Но мне говорили, что вы вполне сможете снять номер в «Кларидже» за четыре доллара в день, так что, думаю, устроитесь нормально. И потом, — президент подмигнул, — ваше дело сейчас процветает.

Ник улыбнулся:

— Вы правы, сэр. С удовольствием возьмусь за ваше поручение. Чем смогу — помогу.

— Превосходно! Сейчас же попрошу заказать вам место на первый же лиссабонский рейс.

— Попросите заказать два места, мистер президент. Мне хотелось бы взять с собой жену. За мой счет, разумеется. Эдвина беспокоится за своих родителей. Кроме того, наш старший сын, который учился в Оксфорде, записался на службу в «RAF»[16].

— Молодчага, как сказал бы кузен Тэд! — Он улыбнулся. — Рад видеть вас в своей команде, Ник. Америка нас ненавидит. Мы товарищи по несчастью и должны держаться вместе.

Ник встал и пожал президенту руку.

С этой минуты он уже меньше терзался своей непопулярностью среди американцев.

Ее звали Лена Пфайфер. Это была сорокавосьмилетняя женщина с седеющими светлыми волосами и пятьюдесятью фунтами избыточного веса. Вот уже три года она работала уборщицей в административном здании компании Рамсчайлдов. В последнее время компания работала в две смены по восемь часов каждая, чтобы удовлетворить все возрастающий поток военных заказов. Поэтому Лена в тот день, как и во все остальные, пришла на работу в полночь, когда все служащие, исключая охрану, разошлись по домам. Спустя два дня после визита Ника в Белый дом в два часа ночи Лена катила свою тележку с тряпками и щетками вдоль длинного коридора административного корпуса к служебному лифту. Она спустилась на первый этаж, вышла и, толкая тележку впереди себя, направилась к заводу. Билл Циглер, один из охранников, как раз опускал монету в пять центов в автомат с кока-колой.

— Как дела, Лена? — спросил он, забирая бутылку.

— Пожаловаться не на что.

— Ты сегодня вечером слушала «Эмос и Энди»? Отличная передача!

— Нет. У меня сломалось радио. Придется завтра нести в мастерскую.

— Что-то тебе постоянно не везет с техникой. Это ведь ты жаловалась на прошлой неделе, что у тебя полетела стиральная машина?

— Ага. Неужели ты думаешь, что я была бы просто уборщицей, если бы мне везло?

Проталкивая тележку в двери, она на прощанье подмигнула охраннику. Она быстро миновала зал с гигантским прессом и направилась в КБ. У самой двери она остановилась, достала большую связку ключей, выбрала нужный, отперла дверь, втолкнула тележку внутрь, включила свет и закрыла за собой дверь. Она наклонилась к своей тележке и вытащила небольшой фотоаппарат. С удивительной для ее комплекции быстротой она подбежала к сейфу и набрала требуемую комбинацию: 18 направо, 26 налево, 40 направо, 0. Шифр этот она узнала две недели назад, прислонив к замочному устройству сейфа специальное миниатюрное устройство, которое подслушивало щелчки при повороте ручек. Это устройство, последнее достижение «Сименс электрогерет актайн гезельшафт», было передано Лене доктором Игнацем Теодором Гриблем, шефом нью-йоркской резидентуры абвера.

Когда сейф был отперт, она вытащила из него последние чертежи разработанного Хиллом авиационного прицела, положила их на ближайший стол, осветила настольной лампой и начала перефотографировать.

В ту ночь она наконец закончила пересъемку всех нужных чертежей, что заняло у нее в общей сложности десять ночей.

— Я ненавижу этот дом! — кричала Сильвия Флеминг Хилл. — Я ненавижу, ненавижу, ненавижу его!!! Он маленький, корявый и воняет!

Она бросилась на отвратительный, по ее мнению, зеленый диван в гостиной трехкомнатного домика, который ее муж Честер — их семейная жизнь продолжалась уже восемь месяцев — снял на берегу Коннектикута.

— Можешь ты подождать со своими оценками еще хоть немного?! — кричал ей в ответ Честер с кухни, где он как раз открывал банку с пивом. — Мы и недели здесь еще не прожили, а ты уже заскулила! Со времени нашей свадьбы это уже четвертый дом, в который мы въезжаем! Мне надоело перетаскивать чемоданы! Черт возьми!

Он в ярости хлопнул дверцей холодильника и вышел из кухни, которую про себя называл «очаровашкой», прошел через столовую, которую находил «миленькой», и показался в гостиной, которая нравилась ему, как и все остальное в этом доме. Сильвия гневно наблюдала за ним, не вставая с ненавистного ей дивана.

— Здесь отвратительно! — сказала она. — Или ты хочешь, чтобы я врала тебе? Ты хочешь, чтобы я говорила: «О Честер, милый, это самый очаровательный домик во всем мире!» А я говорю: это дерьмо, а не дом! О Боже! Еще какой-то год назад я была самой знаменитой девушкой Америки! Моя фотография была на обложке журнала «Лайф»! Кто я теперь? Занюханная домохозяйка в этом Богом забытом городишке в Коннектикуте!

— Слушай, я не просил выскакивать за меня замуж!

— И я не просила! Меня отец заставил! И ты это прекрасно знаешь! Он буквально притащил нас к алтарю! Мне всего девятнадцать, а я торчу в этой дыре!

Он отставил свое пиво, подошел к дивану, наклонился, оперевшись руками о его спинку, и проговорил:

— В постели я что-то не слышал от тебя ничего подобного, — он хитро прищурился, наклонился и поцеловал ее.

После некоторого колебания Сильвия оттолкнула мужа.

— Никто не любит секс больше меня, — сказала она раздраженно. — Но ты не можешь заниматься им все время напролет. Когда тебя нет, мне нечего делать. Нечего!

— Найди себе увлечение, хобби.

— Какое? Игра в блошки?! Вязание? Целыми днями мне приходится смотреть эти бредовые мыльные оперы! Честер, я скоро тронусь, честное слово!

— Просто ты избалована.

— Да, я избалована! Меня избаловал отец, и я счастлива тем, что избалована! Ты, мой муж, хоть немного меня побаловал бы!

Честер мысленно приказывал себе сдерживаться. Нытье Сильвии стало раздаваться все чаще и чаще, и сносить его было все труднее. Порой ему хотелось задушить ее. Но он вынужден был из кожи вон лезть, так как ее папаша был его боссом.

— Чего тебе надо? — вздохнул он.

— Я хочу в пятницу лететь в Европу с папой и мамой, — сказала она вслух, а про себя подумала: «Повидать Чарли». Она сильно скучала по брату, и мысли об этом пугали ее.

— Твой отец отказывается брать тебя с собой. Чего тебе от меня надо?

— Не знаю! Честер, я ненавижу этот дом, пойми! Почему бы нам не построить свой собственный? Что-нибудь ультрасовременное, чтобы все в этом провинциальном городишке ходили мимо нашего дома, разинув рты!

Честер на секунду прикинул в уме эту перспективу. До сих пор он и не думал об этом, так как не хотел тратить деньги. Да, он был зятем одного из богатейших людей в Америке, ну и что ему это дало? Двадцать пять тысяч долларов годового оклада? Это был один из подарков Ника ко дню свадьбы. С другой стороны, постройка нового дома, может, заткнет Сильвии рот. Наконец, наверное, можно будет попросить в долг у ее старика…

— Черт с тобой, — сказал он. — Давай строиться.

Мрачное выражение вмиг исчезло с ее лица.

— О Честер! — воскликнула она. — Наконец-то ты начинаешь баловать меня!

Он опустился на нее сверху и быстро вошел в нее, подавляя в очередной раз желание, которое в последнее время стало приходить все чаще.

Желание убить ее.

В отношении Честера к своему тестю переплетались самые разные чувства: зависть, благоговейный трепет, восхищение и страх. После свадьбы босс настоял на том, чтобы Честер называл его отныне просто Ником, но отношения между ними от этого теснее не стали. Поэтому следующим утром на пороге кабинета Ника, перед тем как войти и попросить у него денег на постройку дома, Честера одолевали сложные чувства.

Кабинет Ника был отделан в том же духе арт деко, что и приемная. Однако нельзя было сказать, что это царство богатого человека: кабинет был прост и строг. На стенах висело всего несколько картин с изображениями птиц Одюбоновского общества. Это напоминало о том, что Ник был поклонником искусства. Честер же полагал, что этими птичками Ник маскирует свою истинную сущность — титана смерти. Ник, как обычно, радушно приветствовал своего зятя, пожал ему руку и предложил сесть.

— Совсем закрутила текучка, — сказал он. — Ты ведь знаешь, что мы улетаем завтра утром на девятичасовом. И Бог знает, когда нам удастся вернуться. Поэтому Фрида завалила меня бумагами. Ладно, рассказывай, почему ты хотел меня увидеть?

Честер прекрасно знал, что этот вопрос на самом деле должен звучать так: «У тебя только пять минут, потом убирайся».

— Я о Сильвии, — начал Честер неуверенно.

— Опять поссорились?

— В общем, да. Мне бы очень не хотелось, Ник, загружать тебя своими проблемами, но мне с ней стало очень трудно. В то же время, видно, не мне упрекать ее. Она росла совсем в других условиях. Привыкла быть предметом всеобщего внимания, королевой бала, а сейчас она — «домохозяйка». Это она сама себя так называет…

— Чего ей надо? — перебил Честера Ник.

Честер перевел дыхание, весь напрягся.

— Она достала меня с постройкой нового дома. Я всячески пытался отговорить ее от этой затеи, потому что не хочу столь больших расходов. Но… короче, теперь мне кажется, что, отказывая ей, я был не прав…

— Ты хочешь занять у меня на это денег?

«Черт старый! — подумал про себя Честер. — Мысли он, что ли, читает?..»

— М-м… Да, я хотел бы попросить у тебя, если так можно выразиться, финансового совета…

— Мой ответ: нет. Я не дам тебе ни цента. И в банке не бери. И дом не строй. Ты получаешь чертовски высокую зарплату, Честер, а те акции, что я тебе подарил, через несколько лет могут сделать тебя богатым человеком. Вот тогда и строй собственный дом на свои собственные денежки. А теперь пусть Сильвия учится жить, как большинство людей, — это пойдет ей на пользу. И знаешь, когда ваша семейная жизнь подвергнется самым тяжким испытаниям? Когда она узнает, что ты приходил ко мне выклянчивать деньги на покупку ей какой-нибудь безделушки или постройку дома. Если она об этом узнает, не рассчитывай ни на что, кроме презрения с ее стороны. Она будет отсылать тебя к «папочке» через каждые десять минут. Я знаю свою дочь и поэтому предвидел подобную ситуацию. Если откровенно, я удивляюсь, как это после восьми месяцев жизни с Сильвией у тебя еще крыша не поехала. Короче, забудь о доме. Возвращайся к ней и дай ей пинка под зад. Я люблю Сильвию, но знаю, что она здорово избалована. Я испортил своих детей. Это моя вина как отца. Не хочу, чтобы этим же занимался мой зять.

Больше всего взбесило Честера осознание того, что тесть, похоже, был прав.

Но это не делало жизнь с Сильвией более легкой.

— Я знаю эту женщину, — прошептал Ник на ухо Эдвине, когда они заняли свои места в лиссабонском лайнере в аэропорту «Ла Гардия».

— Которую? — спросила Эдвина. Она была одета в удобный костюм для длительного трансатлантического перелета. Остановки планировались на Бермудах и Азорских островах…

— Вон, через два ряда от нас. В белой шляпке с вуалью, седая.

Эдвина обернулась назад, чтобы посмотреть.

— Там нет никакой женщины, — сказала она. — О, постой… Она идет к выходу!

Ник быстро обернулся и увидел, как женщина в белой шляпке с вуалью уже подошла к трапу и вот-вот спустится. Он нахмурился.

— Странно, — проговорил он. — Почему это ей вздумалось выходить из самолета?

— Может, она передумала и не хочет больше лететь в Лиссабон?

— Да, но даже нам, имеющим правительственные брони, потребовалась целая неделя, чтобы достать билет… — Он опять сел прямо в своем кресле и еще больше нахмурился. — Черт, кто же она? — пробормотал он, и вдруг его осенило: — Это же моя уборщица!

— Твоя уборщица? — удивилась Эдвина. — Что она делала в этом самолете?

Ник вскочил со своего места:

— Вот и мне хотелось бы получить ответ на этот вопрос! И еще на один: как ей удалось купить билет!

Он бросился по салону к трапу. Стюардесса как раз хотела задраивать люк.

— Подождите! — крикнул Ник. — Не закрывайте!

Стюардесса недоуменно посмотрела на него:

— Сэр, мы взлетаем…

— Знаю, но вам придется подождать! Чрезвычайное происшествие!

Он отодвинул девушку и распахнул люк трапа. Лена Пфайфер уже была на полпути к зданию аэровокзала.

— Лена! — крикнул Ник. — Лена, постойте!

Она побежала.

— Остановите эту женщину! — крикнул Ник сотруднику охраны аэропорта.

Тот недоуменно смотрел на Флеминга, не двигаясь с места. Трап уже убрали от самолета. Ник достал из кармана пиджака пистолет и выстрелил поверх головы Лены. Пассажиры переполненного лайнера всполошились, послышался женский визг. Стюардесса схватила Ника за руку:

— Мистер Флеминг, отдайте мне ваше оружие!

Ник оттолкнул ее и прицелился в Лену. Та уже почти подбежала к дверям здания аэропорта. Он прицелился в ее ноги и выстрелил. Она упала.

В салоне самолета усилились истеричные крики. Охранник выхватил из кобуры пистолет и прицелился в Ника.

— Эта женщина шпионка! — заорал Ник, моля Бога о том, чтобы не ошибиться. Но действительно, каким образом его уборщица могла оказаться на самолете, вылетающем в Лиссабон? Почему она попыталась скрыться, едва увидела Ника?

— Обыщите ее! — кричал он. — У нее должны быть секретные материалы!

«Боже, если я ошибся, расплачиваться придется дорого…»

Сзади его схватили за руки. Это был пилот самолета.

— Заберите у него оружие, — крикнул он. — Я вызвал полицию, они сейчас будут…

Ник не оказывал сопротивления. Он отдал свой пистолет второму пилоту. Когда его отпустили, Ник достал из кармана свой паспорт и какие-то бумаги.

— Я являюсь представителем президента Рузвельта, — заявил он, показывая документ с печатью. — Не буду упрекать вас за то, что вы вызвали полицию, но уверяю вас — эта женщина находится на службе у нацистов.

Пилот скептически покосился в сторону лежащей Лены.

«Выстрелы в аэропорту!» — кричали заголовки газет. — «Титан смерти стреляет в пожилую женщину!», «Выстрелы Флеминга будоражат авиакомпанию «Пан Америкэн».

Репутация у Ника и так уже была хуже некуда. И этот случай вызвал новые, переливающиеся через край газетные инсинуации. Правда, во многих статьях в самом конце было упомянуто, что у «пожилой женщины» действительно в сумочке были найдены пачки переснятых секретных чертежей. К сожалению для Ника, бомбардировочный прицел Хилла был так засекречен, что армейские начальники наотрез отказались сообщить представителям прессы, что же именно было найдено у Лены Пфайфер. Даже газеты Вана Клермонта, которые обычно вставали на защиту Ника, на этот раз не удержались от заголовка: «Военный магнат стреляет в нацистскую шпионку!» И, несмотря на то что в этих газетах описания ЧП были более точными, журналисты все же не отказали себе в удовольствии немного съязвить по адресу «военного магната».

Ник и Эдвина остались в Нью-Йорке дожидаться, пока ФБР привлечет Лену Пфайфер за шпионаж. Потом по приказу президента военный бомбардировщик доставил Флемингов на Бермуды, где они сели на свой лайнер.

— Милый, ты все сделал правильно, — осторожно говорила Эдвина, пока Ник просматривал заголовки газет. — Я горжусь тобой.

Ник не ответил. Непопулярность в прессе угнетала его.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В апреле 1940 года, как раз тогда, когда Ник и Эдвина прибыли в Лиссабон и ждали пересадки на самолет, который должен был доставить их в Лондон, в Европе закончилась так называемая странная война — «зитцкриг», — или, как ее еще называли, «дутая война». Она продолжалась всю осень, зиму и раннюю весну, пока наконец немцы не положили ей внезапный и драматичный конец своим вторжением в Данию и Норвегию. В полдень 9 апреля девятитысячные силы вермахта овладели пятью главными норвежскими портами — Нарвиком, Тронхеймом, Бергеном, Ставангером и Кристиансанном, — оккупировали Осло, и все это практически без единого выстрела. Пока немецкие бомбардировщики не выпускали английский флот из залива, вермахт быстренько взял под свой контроль все основные аэродромы, включая и самый главный, расположенный в Сола, неподалеку от Ставангера. Это была одна из самых бескровных и в то же время быстрых и дерзких военных интервенций за всю историю человечества. У Гитлера были все основания порадоваться успеху своих войск, и он обратил внимание на новые цели: Бельгию, Голландию и Люксембург.

Ник и Эдвина катили по шоссе в Одли-плэйс — тюдорский особняк Эдвина переделала почти до неузнаваемости со времени побега Ника из «Фулсбюттель» в 1934 году — и думали о том, что теперь, с известием о наглом вторжении немцев в Норвегию, у англичан окончательно рассеялись их хрупкие надежды на то, что Гитлер всего лишь дурачится. Сами немцы были напуганы не меньше англичан или французов. Когда их ненаглядный фюрер вторгся в сентябре в Польшу, то эту военную кампанию Берлин приветствовал гробовым молчанием и пустыми улицами. Конечно, блестящие успехи вермахта воодушевляли, но вместе с этим в сердце нации зрело подозрение, что Адольф Гитлер, этот Наполеон XX века, возможно, ведет их всех к пропасти.

И все же погода в тот апрельский денек была так хороша, что даже мрачные новости из Норвегии не могли испортить приподнятого настроения, в котором находились Ник и Эдвина, подъезжая к Одли-плэйс.

— Ну разве здесь не красиво? — радостно воскликнула Эдвина, выходя из «роллса».

— Изумительно! Ты здесь отлично поработала, — сказал муж, обнимая и целуя жену. — Кстати, я сегодня уже говорил, что люблю тебя?

Она улыбнулась:

— Нет, еще не говорил. Приятно слышать.

Он взял ее за руку, и они вместе направились к крыльцу.

— Теперь, когда уже без шуток можно говорить о том, что я старик, — говорил Ник, — я думаю, стоит подумать о том, чтобы заняться разведением сада, как бы это сделал истый английский сквайр. Давай займемся этим вдвоем. Сад поможет нам отвлечься от этой гадкой войны хотя бы на несколько часов в неделю, а?

— О Ник, это было бы чудесно! Значит, мы вместе будем заниматься садом?

— Пока я не надоем тебе, — улыбнулся Ник.

Она засмеялась и поцеловала его.

— Ты никогда не был надоедлив, милый. Ты меня порой бесишь, это верно, но не надоедаешь. Надеюсь, ты еще не настолько считаешь себя стариком, чтобы плюнуть на секс?

— Говорят, жизнь начинается в сорок, а мне почти пятьдесят два, но у меня такое чувство, что я слишком резв и игрив для старого гуся.

Он открыл дверь, и они вместе вошли в красивый холл с просевшей елизаветинской лестницей. Из кухни показалась экономка и одновременно кухарка — пухлая миссис Дабни.

— Добро пожаловать в Одли-плэйс! — вся сияя, воскликнула она. — Хороший сегодня денек.

И все же в атмосфере апрельского неба попахивало войной.

Идея сада окончательно созрела, и Флеминги даже сделали посадки, но у Ника не было возможности много времени проводить на природе. Его ждала серьезная работа в комиссии по стандартизации вооружений, как ее решили назвать. Правда, Рузвельт прозрачно намекал Нику, что его участие в комиссии будет практически лишь формальным. К тому же похоже было, что как английским, так и американским военным эта стандартизация была до лампочки. Благодаря широким связям в нервозном от предчувствия беды Лондоне 1940 года Ника приглашали везде. Памятуя о просьбе президента, Ник слушал, делал после своих визитов подробные записи и отсылал их в Белый дом. Он снял комнаты в «Кларидже», который располагался в нескольких кварталах от американского посольства, на Гросвенор-сквер. Там Ник вращался в многоликом английском свете. Общался со всеми, начиная с урожденной американки и лидера общественного движения леди Кюнард Чанноном, по прозвищу «Деньги», и заканчивая своим старейшим другом-приятелем Уинстоном Черчиллем, который теперь опять восседал в адмиралтействе.

Ник и Черчилль в течение многих лет поддерживали переписку, которая становилась все оживленнее по мере возвышения Гитлера. Так же, как Ник в Штатах, Черчилль осуществлял антифашистскую пропаганду в Англии. И примерно с тем же успехом. Черчилль симпатизировал энергичному американцу, к тому же их связывала общая идеологическая почва, на которой они стояли в прошлом. И потом Черчилль не забывал о миллионе долларов, подаренных Ником британскому правительству. Черчилль пригласил Ника на совместное заседание адмиралтейства и генштаба, на котором тот должен был как военный промышленник оценить мощь армии Франции сравнительно с военной мощью Германии. В последние три года Ник наторговал с Францией на миллионы долларов, он, что называется, держал руку на пульсе военного бизнеса и был очень хорошо осведомлен о состоянии, в котором находились все самые крупные армии мира. Поэтому он с радостью принял приглашение Черчилля.

Апрель уступил место чудному маю, но весь мир по-прежнему находился в напряжении, ожидая следующего шага хозяина германского рейха.

10 мая мир дождался мрачных новостей. Германские полчища ринулись в Бельгию, Голландию и Люксембург, приближаясь тем самым к французским границам. В тот же день Уинстон Черчилль сменил Невилла Чемберлена на посту премьер-министра Великобритании.

«Дутая война» закончилась, и началась война настоящая, которая обещала стать самой кровавой в истории человечества.

— Послушай, не видел ли я тебя где-нибудь раньше? — спросил биржевой брокер у красивой девушки, которая сидела рядом с ним в баре. На ней были черная шляпка и меховой жакет из лисицы поверх классного черного костюма. Она потягивала свой второй мартини.

— Может быть.

— Погоди! Это ведь ты была на обложке «Лайф»! Ты э-э… Сильвия Флеминг! Угадал?

Сильвия обдала этого парня в костюме из шотландки знойным взглядом:

— Ну угадал, и что?

— Э, погоди… Это же фантастика! Я никогда еще не встречался с девчонками, которых снимали для журнала! Слушай, что ты делаешь в этой дыре?

Она улыбнулась:

— А что ты делаешь в этой дыре?

— Пытаюсь забыть свою женушку.

— Да ну? А я пытаюсь забыть своего муженька.

— Хочешь мне о нем рассказать?

— А что рассказывать? Он мне уже вот где! Дешевка! А твоя жена?

— Она все время жалуется, ноет: «Купи мне это, Чарли, купи то…»

— Чарли? — перебила Сильвия. — Ты сказал, тебя зовут Чарли?

— Да. Чарльз Уэльс.

Она смотрела на него сквозь стекло бокала, допивая мартини.

— У меня брата зовут Чарли, — тихо проговорила она. — Чарли… Мой шаловливый братишка… — Она пьяно улыбнулась брокеру. — А я шаловливая сестричка! — Сильвия икнула. — Чарли сейчас в Англии, служит в военной авиации. Мой Чарли, вот так. Мой братишка. Мой красивый и шаловливый братишка.

Чарли Уэльс увидел в ее глазах слезы и подумал, что она уже сильно нагрелась, раз плачет. Она выглядела такой юной, такой невинной, что он почти не верил своим глазам, видя ее сидящую рядом с ним в два часа дня в среду в этой полупустой забегаловке на Медисон-авеню. Невероятно! Сидит рядом с ним и тянет мартини! Может, хочет напиться? Да, судя по всему, хочет.

— Хочешь еще выпить? Могу взять, — предложил он.

Она засмеялась:

— Если я выпью слишком много мартини, я могу сотворить нечто ужасное!

— Что, например?

— Кто знает? Может, я потащу в свою постель парня, которого зовут Чарли.

Она смотрела на него, но видела перед собой обнаженного брата, стоявшего на берегу того лесного пруда в Тракс-холле… Ее грех… Их маленькая тайна… Но является ли она тайной до сих пор? Может, отец догадался? И поэтому заставил ее выйти за Честера? Раздумья по этому поводу терзали ее в течение всего последнего года. Так же, как и сексуальное возбуждение при мысли о том далеком дне, когда она с братом… Алкоголь все сильнее затуманивал сознание, слезы катились по нежной щеке. Хуже всего для нее было то, что после того случая на берегу лесного пруда она никогда не испытывала столь же сильного сексуального наслаждения. Даже с Честером получалось слабее, хотя он был хорош в постели, и это как магнитом притягивало ее к нему.

Это было с ее стороны безумием, но она снова хотела своего брата. Хотела и знала, что никогда этого не будет.

Чарли Уэльс ошалело смотрел на нее, отказываясь верить в свое счастье.

— Мы бы могли пойти в «Балтмор», — зашептал он. — Это всего через два квартала.

Она улыбнулась.

— Чарли, — прошептала она. — Уложи меня в постель, Чарли. Сделай меня снова счастливой.

Чарли Уэльс, потея от предвкушений, кликнул бармена, чтобы расплатиться.

Будто нож в масло вошла в Бельгию и Северную Францию вдоль русла реки Маас группа немецких армий «А». Войсками командовал генерал Герд фон Рундштедт. Четвертая армия под командованием Клюге атаковала Динан, Эрметон и Гивет к северу, в то время как к югу 19-й танковый корпус Гудериана атаковал французский город Седан. Именно здесь семьдесят лет назад Луи Наполеон Второй потерпел поражение от превосходной прусской армии, которой командовал Мольтке. То, что сейчас кажется очевидным, тогда стало для французов полной неожиданностью: немецкие армии просто обогнули линию Мажино, на которой в основном и сосредотачивалась французская армия, ориентированная на оборону. Битва на реке Маас была окончена в четыре дня, французские войска отступили, и парижское правительство начало паниковать.

16 мая, когда Париж для оценки обстановки посетил Черчилль, чиновники МИДа уже вовсю жгли бумаги в гигантском костре, разведенном во дворе прекрасного дворца на Ке д’Орсэ. Французский премьер Поль Рено умолял Черчилля поднять в воздух больше английских самолетов, чтобы унять накатывавшуюся на французскую столицу кровавую волну вермахта. В то же самое время его любовница, жадная до власти красавица графиня де Порт, бегала по их квартире на площади Дю Пале-Бурбон и спешно паковала чемоданы, готовясь к предстоящему бегству. Стойкий антифашист Рено отнюдь не был пораженцем, но его любовница, которая в течение многих лет шла на все, чтобы добраться до рычагов верховной власти во Франции, теперь с потрясающей непоследовательностью старалась убедить своего любовника в необходимости капитулировать перед Германией.

Желание мадам де Порт, как оказалось, весьма скоро сбылось.

В считанные недели Эдвина так крепко полюбила их дом в Одли-плэйс, как никогда не любила ни одну из их с Ником роскошных резиденций в Штатах. Дом был прост, но Эдвину удовлетворяло в нем решительно все. Впрочем, и «прост» он был лишь относительно: все-таки более двадцати комнат. Гостиную Эдвина называла галереей. Это была семидесятифутовая комната с низким потолком и тремя кирпичными каминами. В XVI веке в галерее была маслодельня. Вдоль комнаты в самой ее середине тянулись два длинных дубовых стола, на которых в беспорядке были разбросаны книги и номера «Кантри лайф». Столы освещались лампами, сделанными из чудных китайских ваз XIX века. Вдоль стен тянулись удобные диваны и кресла в чехлах из цветистого ситца. Ситцевые же шторы закрывали окна с витражами. Остальные комнаты этого дома были не таких внушительных размеров, но не менее комфортабельными. Обшитая панелями столовая со столом на двенадцать персон, также обшитая деревом библиотека с застекленными дверями на балкон, откуда открывался вид на сад, биллиардная, цветочная оранжерея, кладовая, огромная кухня и четыре комнаты для прислуги — все это на первом этаже. Наверху были хозяйская спальня с ванной и еще четыре спальни с ванными комнатами. Ванные комнаты появились после капитального ремонта 1935 года, проведенного Эдвиной.

Хозяйская спальня была ее любимой комнатой. В ней были красивые обои с цветами, изящная, подобранная с истинно женским вкусом французская мебель времен регентства. На стенах висели красивые старинные картины. Порой ей казалось, что причина ее любви к Одли-плэйс кроется в том, что здесь не было ни одного полотна современной живописи, к которой Эдвина относилась гораздо прохладнее, чем Ник.

Они с Ником как раз только что кончили заниматься любовью и лежали в объятиях друг друга, когда зазвонил телефон. Эдвина чмокнула мужа в лоб, села на постели, включила свет и сняла трубку.

— Да?

Окна в спальне были распахнуты, и прохладный ночной ветерок колыхал занавески. В июньском небе низко плыла полная луна.

— Милый, это тебя. Премьер-министр, — шепнула Эдвина, передавая ему трубку.

Ник сел на постели:

— Да?

— Ник, это Уинстон, — загудела трубка знакомым голосом. — Сможешь завтра слетать со мной во Францию? Мы решили предпринять последнюю попытку уговорить Рено не капитулировать. Я переговорил с президентом Рузвельтом, и он дал согласие на то, чтобы я использовал тебя. Я хочу, чтобы ты уверил Рено в том, что американская военная индустрия переплюнет германскую и что ты сможешь завалить французов оружием в количестве, достаточном для того, чтобы они утерли нос Джерри, — так Черчилль называл Гитлера. — Им бы только продержаться сейчас! Хочешь врать — ври. Мне плевать, что ты им наговоришь, но мы обязаны убедить их держаться! Так что, летишь со мной?

Ник долго не думал.

— Конечно, сэр.

— Отлично. Жду в Гендоне в половине одиннадцатого утра. Мы вылетаем оттуда в Тур. Французское правительство уже драпануло из Парижа, и они заняли сейчас несколько шато по берегу Луары… Господи, как будто вернулись времена Франциска Первого! На месте разберемся, какой замок занял Рено… С ним наверняка эта чертова кукла Элен де Порт! Та еще сучка! До завтра. В десять тридцать!

И Черчилль повесил трубку.

— Что ему было нужно? — спросила Эдвина, накидывая на себя тонкое покрывало, чтобы прикрыть наготу.

— Завтра я улетаю с ним во Францию. Попробуем убедить французов не сдаваться.

Эдвина сразу вспомнила «Фулсбюттель» и то состояние, в котором явился к ней муж после побега.

— Это ведь не опасно, правда? — спросила она. — Если уж ты вместе с Уинстоном, значит, у вас будет надежная защита?

— Очень надеюсь. Если Гитлер сцапает Черчилля, войне конец. — Он лег и отвернулся к стене, давая понять, что хочет спать.

— Я люблю тебя, — сонно пробормотал он, доставив ей этими словами удовольствие, которое, однако, не перекрыло тревогу.

Конечно, он летит вместе с Уинстоном, но ведь во Францию. В страну, где сейчас творится форменный хаос.

Опасность все-таки была.

«Та еще сучка» графиня де Порт была дочерью богатого марсельского подрядчика и судовладельца по имени Ребюффель. Яркая, привлекательная, энергичная и честолюбивая, она сумела выйти замуж за графа Жана де Порт, сына маркиза де Порт и герцогини де Гадань. Молодожен стал работать на своего тестя. Графиня же, которой надоел Марсель, устремилась покорять французскую столицу. Там-то она и встретила Поля Рено, который годился ей в отцы. Сообразив, что он является восходящей звездой на политическом небосклоне, она не замедлила стать его любовницей.

По иронии судьбы у Эдуарда Даладье, главного политического противника Поля Рено, тоже была титулованная любовница. Маркиза де Круссоль, урожденная Жанна Безье, была дочерью нантского бизнесмена, который сделал себе состояние, консервируя сардины. Жанна вышла замуж за маркиза де Круссоль, внука герцогини д’Узэ, который одно время ухлестывал за Элен де Порт. Вскоре веселые и острые на язык парижане дали необычайно подвижной маркизе де Круссоль кличку в виде забавного каламбура: «la sardine qui es’et crue sole» («сардина, которая возомнила себя камбалой»). Игра слов основывалась на сходстве фамилии маркизы Crussol с окончанием каламбура crue sole. Когда маркиза встретила на своем жизненном пути Даладье, тот уже был вдовцом с десятилетним стажем и жил в мрачной квартирке на Анатоль де ля Форж вместе со своей сестрой и двумя сыновьями. Маркиза заделалась его любовницей и ввела его во все модные в Париже салоны.

Эти две титулованные любовницы стали ярыми противницами, каждая по-своему помогая своему любовнику делать дальнейшие шаги вверх по политической лестнице. Со стороны было бы забавно наблюдать за их азартом. Только какие уж тут забавы, если Франция соскальзывает в пропасть? Обе стали любовницами первых в стране людей и тем самым удовлетворили свои амбиции. Обе они хотели перехлестнуть их знаменитую предшественницу маркизу де Помпадур, которая, являясь любовницей короля, фактически правила всей Францией в течение двух десятков лет. Однако здесь обеих дам ждало разочарование: правительства во Франции теперь сменяли одно другое с поразительной быстротой. Так что мадам де Порт пришлось расстаться с мечтами о власти, а ее любовнику премьеру предстояло председательствовать на похоронах французской республики.

Никто не был в силах поверить в то, что это происходит на самом деле. Ведь в прошлой войне Франция дралась доблестно. Французская империя по размерам и значимости уступала лишь британской. Франция была богата. У французской армии были свои недостатки, но ее вооруженность, как докладывал Ник английскому генштабу, не уступала вооруженности германского вермахта. И тем не менее по истечении всего нескольких недель французы дрогнули перед немцами и побежали. К 9 июня, то есть всего через месяц после вторжения во Францию вермахта, до Парижа дошли слухи о том, что никто уже не в состоянии остановить продвижение немцев. Миллионы французов с севера страны, которые к тому времени уже затворились в Париже, будучи уверенными в том, что столица никогда не будет сдана врагу, теперь оказались перед необходимостью уходить еще дальше, на юг страны. К ним присоединилось четыре миллиона парижан, которых охватывал ужас при одной мысли о том, что они могут жить под оккупацией нацистов, 10 июня восемь миллионов французов заполнили все дороги, ведущие на юг. Тут и там возникали давки. На дорогах орудовали мародеры. Люди молили о куске хлеба и глотке воды. Это хаотичное отступление приводило в отчаяние жителей населенных пунктов, которые попадались по дороге. Положение ухудшалось германской авиацией, которая время от времени показывалась над головами беженцев, поливая их огнем из пулеметов.

Дороги были настолько забиты людьми, что в полночь 10 июня севший в автомобиль вместе с долговязым генералом Шарлем де Голлем французский премьер — правительство переводилось из Парижа на юг, в долину Луары, — добрался до Орлеана, до которого было всего лишь сто шестьдесят миль, только спустя шесть часов.

Это была самая важная машина во всей Франции.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Это был жаркий июньский день. В номере 418 отеля «Балтмор» на туалетном столике лениво гудел электровентилятор, шевеля застоявшийся воздух над кроватью, на которой сплелись два обнаженных, лоснящихся от пота тела. Здесь занимались любовью.

— Чарли, Чарли!.. — стонала Сильвия Флеминг Хилл, зажмурив глаза, откинув голову на подушку. Она упивалась волосатым, мускулистым телом Чарли Уэльса. Было два часа дня четвертой подряд среды их интимных свиданий в отеле. Термометр показывал за тридцать градусов, и пот струился по телу Чарли, когда он резко входил в Сильвию и выходил из нее.

— Чарли, это случилось, случилось…

— Я кончаю! — хрипел Чарли. — О Иисус!..

— Чарли, Чарли! Я люблю тебя, Чарли, Чарли!..

— ГОСПОДИ!!!

После извержения он тяжело рухнул рядом с ней.

— По-моему, сегодня слишком жарко для всего этого, — отдуваясь, проговорил он.

— А я люблю, когда струится пот, — промурлыкала она. — Это делает любовь более… не знаю… животной, что ли. Я считаю, что секс и должен быть чем-то непристойным, грязным.

— Ага. Знаю, что ты хочешь сказать. Странно вроде бы, но действительно, чем грязнее секс, тем он круче. Но меня все равно тянет принять душ.

Он соскочил с кровати и скрылся в ванной комнате. Она слышала, как полилась вода и как Чарли стал что-то насвистывать себе под нос. Ей нравились эти случайные, почти анонимные встречи. Она ничего не знала о нем. Только то, что он живет где-то в Нью-Джерси, пашет на брокерскую контору, имеет жену и двух детей. Для нее этого было достаточно. Он был всего лишь машиной для секса. Когда он занимался с ней любовью, она представляла себе своего брата Чарльза, и получалось почти так же здорово, как и на берегу того пруда в Тракс-холле так много лет назад…

Вдруг она услышала, как в замке лязгнул ключ. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился толстяк в полосатом костюме, соломенной шляпе и с отвратительно пахнущей сигарой во рту. Едва она успела натянуть на себя покрывало с постели, в дверях показался ее муж.

— Это и есть ваша жена? — спросил толстяк с сигарой.

Ледяным тоном Честер бросил:

— Да.

— Послушайте-ка, леди, это солидный отель. Я детектив, представляющий интересы этого дома, и говорю вам: если надумаете пожаловать сюда еще раз комнаты не найдете. Понятно?

Честер сунул ему десятидолларовую бумажку.

— Поверьте, она вас больше не потревожит, — сказал он.

— Спасибо, мистер Хилл. Буду вам очень обязан.

Толстяк вышел из номера и прикрыл за собой дверь.

— Одевайся, — бросил жене Честер. — Поедем домой. И учти: больше по средам в Нью-Йорк «за покупками» ездишь не будешь. — Он направился к ванной. — Не надо мне таких покупок.

— Пошел к черту! — истерично взвизгнула она.

Она запустила в него подушкой, но промахнулась.

Честер вынул из кармана «рамсчайлд» 22 калибра, вошел в ванную, отодвинул ширму и направил дуло на охваченного диким ужасом Чарльза Уэльса.

— Я… не убивайте меня, — пролепетал брокер с намыленной головой.

Честер выключил воду.

— Вылезай, — сказал он.

— Кто… кто вы?!

— Я муж той девчонки, работаю на военном заводе, изобретаю всякое оружие.

— Ты… Вы ведь не сделаете этого, да? Я ничего не совершал, я…

Дрожащий от ужаса, весь в мыле Чарли был просто комичен. Честер схватил его за руку и выпихнул из ванной комнаты в спальню.

— Проваливай, — приказал он.

— Да, конечно! Я сейчас! Только… дайте мне обсушиться и что-нибудь накинуть… Я в одну минуту, я быстро, вот увидите!

Честер дал ему сильного пинка.

— Иди так.

— Но я не могу! Я голый!

— Это твои проблемы. Пошел.

Держа его на мушке, Честер открыл дверь. При мысли о том, что придется голым выйти на люди, Чарли охватил, казалось, еще больший ужас.

— Я не могу!

Честер схватил его за руку и выкинул из номера в коридор. Чарли бросился вдоль по коридору в поисках какого-нибудь местечка, где бы он мог спрятаться. Честер захлопнул за ним дверь и повернулся лицом к жене, которая вдруг начала смеяться.

— О, так ты находишь это забавным? — крикнул он.

— Нет, но… — Она попыталась унять свой истерический смех. — Чарли… Я просто представила… весь в мыле и голый посреди Медисон-авеню… О Боже! — Ее прорвало, и она уже не пыталась успокоиться.

Честер подошел к ней и влепил сильную пощечину.

— Ублюдок! — взвизгнула она.

— А ты шлюха. Одевайся, я забираю тебя домой.

— Нет, я не желаю возвращаться. Мне и здесь хорошо!

— Значит, тебе нравится быть шлюхой?

Он снова дал ей пощечину, она разрыдалась.

— Одевайся, — повторил Честер.

— Я хочу к отцу! — заныла она.

— Придется довольствоваться мной.

— О Честер! — Она подняла на него заплаканные глаза. — Я хочу быть с тобой счастливой, но мне так тошно в Олд-Лайме!.. Неужели ты совсем меня не понимаешь? Ну можешь ты хотя бы попытаться понять? Мне там нечего делать! Нечего!

— У тебя есть муж!

— Этого недостаточно!

С минуту он смотрел на нее, еле сдерживаясь от ярости.

«Черт, а ведь она права, — подумал он. — Меня ей недостаточно. Придется заиметь детей — это заткнет ей рот. И дом. Черт, кто бы мог подумать, что этот старикан окажется таким ханжой и не даст взаймы?! Если бы только у меня появились деньги!»

Черчилль, думая пригласить с собой во Францию Ника, руководствовался целым рядом причин, среди которых не последнее место занимали его симпатии к этому американцу, а порой и восхищение им. Он прекрасно понимал, что Ник подвергает себя риску, бросая вызов американскому нейтральному законодательству, которое запрещает военным промышленникам продавать оружие какой-либо из воюющих в Европе стран. Через Канаду Флеминг сплавлял тысячи тонн боеприпасов, тысячи винтовок, артиллерию и зенитные установки в Англию. А осажденный остров крайне нуждался в этой поддержке. Черчилль знал, что Рузвельт намеревается снять военное эмбарго, но это не умаляло заслуг Ника и того риска, которому он себя изначально подвергал.

Но самое главное заключалось в том, что, как увидел Черчилль во время выступления Ника перед генштабом, этот Титан смерти располагает такими точными и подробными сведениями об армиях крупных государств, какие Черчиллю никогда не способна была доставить английская разведка. Ежедневно Черчиллю на стол ложился доклад его посла в Вашингтоне о том, как продвигается в Штатах вопрос об отмене военного эмбарго, однако знания Ника Черчилль ценил не менее высоко. Взвесив все это, он решил, что само присутствие вместе с ним этого американца заставит подтянуться уже опустивших руки французских руководителей.

Поэтому на следующее утро ровно в десять тридцать Ник присоединился к премьер-министру, министру иностранных дел, лорду Галифаксу, лорду Бивербруку и другим высокопоставленным лицам Великобритании, когда все они поднимались по трапам двух двухмоторных «Фламинго» для полета во Францию.

Утро было просто чудесное, но синоптики предсказывали ухудшение погоды.

Самолеты приземлились в Туре в два часа пополудни на недавно разбомбленном и почти пустынном аэродроме. Для Ника все это казалось сценой из «Алисы в стране чудес»: премьер-министр Великобритании вынужден рыскать по Франции в отчаянных поисках французского премьера! Впрочем, казалось, вся Франция сошла с ума. В особенности ее правительство. Покинув Париж в ночь с 10 на 11 июня на автомашинах и грузовиках, французские власти влились на дорогах в безбрежное море беженцев и продвигались таким образом вплоть до Орлеана. Там правительство разместилось в нескольких замках-шато на южном берегу Луары — от Бриара на востоке до Тура на западе.

Замки были просто очаровательны, но совершенно не приспособлены для размещения в них французского правительства в дни национального кризиса двадцатого столетия. В частности, туалет был рассчитан — если вообще его можно было считать на что-либо рассчитанным — на одну семью, но никак не на министерство. Со связью дела обстояли еще хуже. В лучшем случае на замок имелся лишь один телефон. Телефонная система даже при идеальных условиях все равно оставалась бы допотопной и ненадежной. Никто не подумал — на это и времени не было — о том, чтобы протянуть дополнительные линии. Персонал местных телефонных станций все еще делал двухчасовые перерывы на обед. Результатом этого и явился хаос. Президент Франции, разместившийся в великолепном замке Де-Канже, был полностью изолирован от внешнего мира и не имел никакого представления о том, что происходит с правительством, главой которого он продолжал считаться.

Из-за загруженности дорог Черчиллю пришлось не менее двух часов добираться на автомобиле из аэропорта Тура до замка Де-Шиссе, расположенного на берегу реки Шер. Именно здесь обосновался со всеми своими помощниками и любовницей премьер-министр Франции Поль Рено. Когда машина Черчилля остановилась, взорам приехавших предстала любопытная сцена. Двор замка был заполнен копошащимися в поисках места парковки легковыми и грузовыми машинами, которые во всем большем количестве стекались туда, где теперь, как считалось, помещался центр управления страной. На фронтальном балконе стояла невысокого роста женщина. Ей было далеко за тридцать, у нее были вьющиеся темные волосы, большой рот, бросающийся в глаза издалека из-за яркой губной помады. Она была одета в красный шелковый халат поверх ночной рубашки, была возбуждена, отчаянно жестикулировала и громко советовала шоферам, где припарковаться.

— А вот и она! — поморщился Черчилль. — Вот кто правит Францией, прячась за спинкой трона. Графиня де Порт собственной персоной.

Действительно, картинка была примечательная.

Английская делегация стала выбираться из автомобилей. Мадам де Порт стала что-то кричать, но вдруг узнала Черчилля. На лице ее отразилось нечто вроде испуга, и она исчезла с балкона.

— Она не только правит страной, — заметил Ник. — Но, похоже, с удовольствием исполняет обязанности регулировщика движения.

Эта реплика вызвала у Черчилля улыбку.

Внутри замка происходила та же неразбериха, что и на дворе. В комнатах с высокими потолками толклись офицеры, дипломаты, помощники и секретари. Каждому хотелось узнать, где должно быть его место и что он должен делать. Но, похоже, ничего не было ясно. Другие стояли на месте и апатично выглядывали в высокие окна, смоля сигареты одну за другой. Никто здесь даже и не догадывался о том, что прибыла высокая английская делегация, пока из главной залы не выскочил сам французский премьер, очевидно, предупрежденный о гостях-союзниках своей любовницей. После кратких приветствий Черчилль, Бивербрук и Галифакс вместе с Рено скрылись за дверями.

— Подожди здесь, — шепнул Черчилль Нику перед тем как уйти. — Когда потребуешься, я тебя позову. И запомни, ври, если надо будет. Задача у нас одна — любой ценой оставить Францию в войне!

Прошел час.

Вдруг из дверей показался один из помощников, полковник Форбс-Тэйлор. Он сказал Нику:

— У нас ничего не получается. Рено заладил одно: французы будут продолжать воевать лишь в том случае, если мы подкинем им самолетов. Премьер-министр просил передать вам, что вы пока можете прогуляться по саду. Потребуетесь не раньше чем через час.

— Хорошо.

Ник вышел через заднее крыльцо на прогулку в довольно унылый сад, покрытый лужами после недавнего дождя. Поначалу Ник думал, что он здесь один, но вскоре увидел, что в аллее каштанов на скамейке сидит французский офицер и курит. Ник уже видел его в замке до этого. Это был высокий молодой капитан с тонкими черными усиками, копной черных густых волос под пилоткой, бледной кожей и горящими глазами. Француз был явно опечален чем-то. Едва Ник подошел к нему и француз его заметил, он торопливо протер глаза, как будто старался скрыть слезы.

Ник обратился к нему по-французски:

— Добрый день. Похоже, здесь только мы двое знаем, что делать. Ничего.

Капитан взглянул на американца.

— Вы американец? — спросил он по-английски с сильным акцентом. — Военный король месье Флеминг?

— Верно. Я приехал сюда с мистером Черчиллем для того, чтобы попытаться убедить ваше правительство продолжать воевать.

Капитан швырнул окурок на землю.

— Вы теряете время. Эти люди, — он гневно кивнул в сторону замка, — трусы! Они не хотят драться, они хотят выйти из войны и тем самым спасти свою шкуру! Меня от них тошнит! Как вы думаете, почему я ушел сюда и разревелся, как мальчишка! Потому что я вижу, как продают мою родину. Нет, даже не продают. Отдают за так! Это трусы, трусы! И никому нет никакого дела! Но ведь это Франция! Самая красивая и цивилизованная европейская страна! Может быть, мы слишком цивилизованны… Не знаю. Слишком цивилизованны для того, чтобы драться.

Искренний гнев и стыд молодого человека тронули Ника.

— Что же делать? — спросил он.

Капитан пожал плечами.

— Я не знаю. Мой вам совет: вы хоть не бросайте воевать, не сдавайтесь. Боши — хорошие солдаты, но они не супермены. Мы тоже умеем воевать, но наши генералы и политики… — Он поморщился. — Все они, как в Америке говорят, shit[17].

— Что вы собираетесь делать?

— Лично я попытаюсь выбраться в Лондон. Некоторые мои друзья уже там. Мы будем воевать из Англии. А может, запишемся в английскую армию. Даром паек есть не станем.

Ник вытащил из бумажника свою карточку и протянул ее французу.

— Если будете в Лондоне, найдите меня. Похоже, я смогу помочь. У меня у самого имеется кое-какой счет к нацистам. Я остановился в «Кларидже».

Капитан прочитал, что было написано на визитке, затем поднялся и пожал Нику руку.

— Меня зовут Рене Рено, — сказал он.

— Рено? А вы не…

— Премьер — мой дядя, — кивнув в сторону замка, сказал капитан. — Но я считаю его мерзавцем, продающим Францию. Теперь вы понимаете, почему я плакал, друг?

Он закурил еще одну сигарету.

Нику-таки выпала возможность переговорить с французскими лидерами после шести часов вечера. В страстной речи он заклинал их оставаться в войне, не уставая цитировать впечатляющие данные статистики, согласно которым получалось, что Америка вполне способна обеспечить в военном отношении французов всем необходимым для успешного продолжения борьбы. И хотя Нику казалось, что он говорит убедительно и сильно, на деле все это вышло бесполезным.

Слабая надежда Черчилля на то, что удастся взбодрить французских союзников, быстро испарилась. Пораженческие настроения захлестнули французских генералов и политиков, словно знаменитые нормандские ливни. На следующий день делегация вернулась в Лондон. Ник молчал всю дорогу, ибо настроение у его английских коллег было прескверное. Черчилль, развалясь в кресле, дымил своей неизменной сигарой. Ему не было смысла что-то говорить. Все и так всем было ясно. Теперь, когда Франция вышла из войны, Англия осталась в одиночестве.

Самолет совершил посадку, и члены английской делегации вышли. Прежде чем сесть в правительственную машину, Черчилль обернулся к Нику и пожал ему руку.

— Хочу поблагодарить тебя за все, что ты для нас сделал, — сказал он.

— Остается только сожалеть, что мой труд не принес результата, — ответил Ник.

— У нас так и так не было шансов. Но ты говорил хорошо. И, главное, от сердца. Ценю это. Как ты посмотришь на то, чтобы надеть генеральскую форму?

— Прошу прощения, не понял?

Премьер улыбнулся:

— Я хотел просить Франклина, чтобы он присвоил тебе звание и оставил здесь на работе в качестве американского военного атташе. Я хочу, чтобы ты был рядом. А насчет формы… Нынче в Лондоне людей штатских подозревают либо в пацифизме, либо в шпионаже. И потом военный мундир тебе очень пойдет. Не возражаешь против моего предложения?

Ник был застигнут врасплох.

— Вроде бы нет…

— Вот и отлично. Тебе понравится быть генералом. Это забавнее, чем быть рядовым. И безопаснее.

Не выпуская изо рта сигары, он сел в машину, которая увезла его на Даунинг-стрит, 10.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Рузвельт серьезно подозревал, что присвоение Нику Флемингу, одному из самых непопулярных людей в Америке, звания генерала будет иметь широкий резонанс. Поэтому он решил, что лучше ограничиться полковником. Меньше шума. Рузвельт прекрасно отдавал себе отчет в ценности почти ежедневных докладов Ника. Для Англии, бесспорно, настал самый трудный час. Учитывая то обстоятельство, что Франция вышла из войны, а Италия вступила в нее на стороне Германии, почти все придерживающиеся нейтралитета полагали, что Англию ожидает неизбежное немецкое вторжение. Доклады, которые президент получал от своего посла Джо Кеннеди, день ото дня становились все пессимистичнее. Рузвельт очень хотел помочь Англии, но его руки были связаны. По крайней мере до президентских выборов в ноябре. Поэтому он с радостью читал каждое новое послание от Ника, в которых, в отличие от докладов Кеннеди, прославлялись единство и решительность англичан, хотя и не умалялась нависшая над ними опасность.

Ник знал, что Черчилль очень рассчитывает на помощь Америки, поэтому в своих посланиях президенту он постоянно просил его помочь англичанам, напоминая о том, что если немцам удастся покорить Англию и установить там профашистский марионеточный режим типа правительства Виши во Франции, то Соединенные Штаты останутся в одиночестве. А если еще Гитлеру удастся овладеть английским флотом — как он пытался захватить флот французов, — то над Соединенными Штатами нависнет угроза. «Отказ оказывать поддержку Англии и снабжать ее оружием, — говорилось в телеграммах Ника, — ставит нас в положение человека, который не желает помогать своему соседу тушить пожар, хотя понимает, что огонь вот-вот перекинется к нему».

Самым постыдным фактом являлось то, что, кроме добрых намерений и моральной поддержки, Америка еще ничем конкретным не помогла Англии. А ведь война шла уже год. Наконец, когда в середине августа бомбардировщики «Люфтваффе» совершили налеты на английские города, Рузвельт распорядился направить на борющийся остров партию винтовок образца… времен первой мировой войны. И все-таки это было начало. Нику приятно было сознавать, что его депеши повлияли на президента.

Ник нисколько не преувеличивал факты в своих донесениях: единение англичан было замечательным, просто невероятным, если сравнивать с апатией и умиротворенностью последних предвоенных лет, которые позволили Гитлеру легкомысленно списать Англию со счетов как государство, неспособное к сопротивлению. Теперь же для острова наступили тяжкие времена, которые Черчилль назвал потом самыми лучшими временами, и возбуждение и решимость распространялись среди англичан с непостижимой быстротой. Ник не был англичанином, но он поддавался общему настроению. Эдвина же и ее родители не только поддались общему настроению, но и бросились делать конкретные дела. Лорд и леди Саксмундхэм передали правительству на время войны Тракс-холл, чтобы оно использовало поместье по своему усмотрению. Поскольку налеты немецкой авиации на Лондон и другие города с каждым днем все учащались, было решено превратить восьмидесятикомнатный дворец в приют для детей, осиротевших в результате бомбежек.

Эдвина, бывшая королева немого кинематографа и эталон модного стиля, добровольно вызвалась работать в Тракс-холле в любой должности, на которую ее сочтут возможным определить.

«Спитфайер» с именем «Сильвия» на фюзеляже оторвался от взлетной полосы аэродрома Харвел близ Оксфорда. На полной скорости он преодолел два слоя плотных облаков и поднялся на высоту десять тысяч футов.

Летчик Чарльз Флеминг получил указание «Земли» отыскать где-то на этой высоте немецкий бомбардировщик, которого засекли над юго-восточным побережьем Англии.

За два месяца боевых вылетов Чарльз закрепил за собой право называться асом, на счету которого было уже шесть побед. Теперь Чарльз глядел вниз на безбрежное море облаков, расстелившееся почти над всей восточной Англией и Ла-Маншем, и уже предвкушал свою седьмую победу. Коллеги по службе — их вряд ли можно было назвать его приятелями и еще меньше друзьями — прозвали Чарльза «убийцей». Они восхищались его хладнокровием и железными нервами так же сильно, как не любили за тщеславие. Восторгались его мотовством и завидовали его богатству. Наконец, смеялись над его хвастовством перед женщинами и подсчитывали его любовные похождения. Никто из англичан не любил Убийцу Флеминга, но все признавали за ним крутой характер. Его называли также за глаза «высокомерным сучонком».

Спустя десять минут полета Чарльз заметил в облаках брешь. Он стал снижаться, направил нос самолета в эту дыру и нырнул в нее. В шлеме у него затрещало переговорное устройство.

— Глядите в оба! — предупредила «Земля». — Немец знает, что вы его ищете.

И тут Чарльз разглядел крохотное пятнышко в небе. Он сделал крутой вираж и снова посмотрел в ту сторону. Перед ним был «юнкерс-88», двухмоторный средний бомбардировщик. Как раз тот самый, за которым он и охотился.

— Вижу цель. Начинаю сближение, — сообщил он «Земле».

Охота началась, и в жилах Чарльза закипела кровь. Небо превратилось в поле боя, и ставкой в этой азартной воздушной игре была человеческая жизнь. Впрочем, Чарльз приучил себя не думать о возможности своей смерти. Он думал только о смерти своих врагов, он думал только о том, как бы побольше убить их. Эта игра Чарльзу нравилась.

С расстояния в восемьсот ярдов «юнкерс» открыл огонь из пулемета верхней турели. Чарльз продолжал сближаться. Только когда между самолетами было не больше шестисот ярдов, он дал первую очередь по немцу. «Юнкерс» палил по «спитфайеру» изо всех стволов, исключая верхнюю турель. Очевидно, Чарльз первыми выстрелами убил стрелка.

Еще очередь — и правый мотор немецкого самолета полыхнул огнем. «Юнкерс» стал входить в штопор. Теперь самолеты разделяло не больше пятидесяти ярдов. Чарльз не прекращал стрельбу, корежа пулями фюзеляж врага. Оба самолета теперь ввинчивались носами в воздух, быстро приближаясь к земле… Вот в невероятной пляске смерти они прорвали нижний слой облаков… Вдруг увлекшийся стрельбой по падающему «юнкерсу» Чарльз увидел под собой стремительно надвигающиеся воды Ла-Манша. До них оставалось меньше ста футов!.. Паника овладела им. Он отчаянно потянул рычаг на себя и стал молиться…

Содрогаясь в невероятных усилиях, «спитфайер» стал выходить из пике. Глаза Чарльза округлились, когда он увидел, что до водной глади не более двадцати футов.

Он снова стал взбираться в облака, держа курс на белые скалы Довери. Боковым зрением он увидел, как «юнкерс» врезался в воду.

Это была седьмая победа Чарльза.

В своих докладах о потерях противника английская военная авиация пользовалась следующими критериями оценки:

1. Победа засчитывается, когда установлено, что вражеский пилот покинул подбитую машину в воздухе;

2. Победа засчитывается, когда установлено, что самолет противника ударился о землю или о воду;

3. Победа засчитывается, когда установлено, что самолет противника развалился в воздухе на куски.

«Работа» Чарльза в данном случае подходила ко второму пункту.

Но три победы, о которых он докладывал ранее, на самом деле могли считаться лишь «вероятными». Чарльз Флеминг попросту лгал командованию.

Чарльз Флеминг лгал много и по самым разным поводам, но одного нельзя было у него отнять: он любил войну, любил охотничий азарт солдата, любил опасности и сильные ощущения. Он был невероятно горд тем, что оружие компании Рамсчайлдов — он думал об этом оружии, как о чем-то своем, — играет значительную роль в этой войне. Плевать, что многие сослуживцы, как англичане, так и американцы, порой «катили бочку» на него за то, что он сын Ника Флеминга — Титана смерти. Он не возражал против того, чтобы быть «сыном Титана», как его прозвал кто-то. Наступит день, когда компания Рамсчайлдов будет его компанией. Наступит день, когда он сам будет здороваться за руку с генералами и адмиралами, президентами и премьерами, как сейчас это делает отец.

А пока что Чарльз — как он сообщал в открытках сестрам, оставшимся в Штатах — «неплохо проводил время».

Примерно в течение года Файна Флеминг никому не рассказывала в семье о том, что ее настоящим отцом является Род Норман. Однако потом она поняла, что больше не может держать это в секрете. Тем более что за год она собрала максимум возможных сведений о своем блистательном отце: у нее было множество фотографий и вырезок из старых киножурналов. Она захотела открыться своей младшей сестренке и лучшей подруге Викки. Поначалу девочка изумилась тому, что ее сестра является сестрой лишь наполовину, но это, разумеется, никак не повлияло на их отношения. К тому же Викки вскоре разделила страстное увлечение своей сестры ее знаменитым отцом.

Конечно же, девочки только и говорили между собой, что о загадочной смерти Рода Нормана и супружеской измене Эдвины Нику. Файна не совсем поняла мать, когда та впервые призналась ей в этом. Но девочка подросла, приобрела уже кое-какое знание жизни, и значение слова «неверность» прояснилось. Удивительно, но девочки и не думали упрекать маму за это. Наоборот, эта история только добавила романтического ореола Эдвине в глазах дочерей. А этого ореола и без того было хоть отбавляй.

Однако убийство Рода Нормана должно было иметь какое-то объяснение. И наконец Викки убедила Файну сходить к отцу и расспросить его об этом. Уж если кто и знал, так это он.

Тогда-то Ник и узнал о том, что Эдвина рассказала Файне о ее настоящем отце. Его первой реакцией был страшный гнев. Однако позже, когда он увидел, что правда об отце совсем не травмировала девочку психологически, когда он увидел, что она даже увлекается Родом Норманом, Ник смирился с ситуацией. Что до убийства Рода, то Ник мог сообщить девочкам лишь то, что сам подозревал: убийца намеревался покончить с ним, Ником, но обознался. Это объяснение заинтриговало сестер еще больше.

Но конечным результатом увлечения Файны Родом Норманом стало твердое убеждение, что она унаследовала от него, как и от матери, творческие задатки. Поэтому девочка решила, что карьера актрисы — это ее судьба. Внешность располагала, нечего и говорить. У Флемингов все дети были красивы, но красота Файны была особенной. В этой девочке был заложен артистический потенциал. Ей уже исполнилось семнадцать, когда она попробовалась в школьной постановке «Ромео и Джульетты». Она добилась для себя главной роли и покорила сердца зрителей.

Викки, которой было четырнадцать, училась в той же школе, что и старшая сестра. Это была миловидная, веселая девочка, основной страстью которой были лошади. В отличие от двух старших детей Флеминга, Чарльза и Сильвии, которые обладали своими неприглядными чертами характера, две младшие дочери были всеобщими любимицами. Ник просто обожал их.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Черчилль оказался прав. В своей штатской одежде Ник выглядел бы нелепо, так как к сентябрю, когда начались особенно тяжелые бомбардировки Лондона и других городов, в английской столице едва ли можно было увидеть мужчину не в военной форме. Даже женщины забыли о платьях. Поэтому в форме американского полковника Нику было как-то уютнее. Подметил он и другие перемены, происшедшие в Лондоне. В клубах официантов заменили официантки. Большинство людей стали постоянно носить с собой противогазы, и каждому пришлось обзавестись удостоверением личности и продовольственными карточками. В ресторанах можно было надеяться только на один кусочек сахара в чай, тончайший слой масла на хлеб и несколько кусочков сыра. Поскольку наблюдался дефицит бумаги, газеты стали выходить лишь на шести полосах. Железные перила и ограды шли на переплавку. С наступлением сумерек каждая семья обязана была либо выключить свет, либо затемнить окна. Невыполнение грозило крупным штрафом или месяцем тюремного заключения. Аэростаты круглые сутки висели над городом. В парковых зонах были протянуты ряды колючей проволоки: против парашютистов врага. На разветвлениях дорог оборудовались доты, повсюду с интервалами были расставлены бетонные заграждения. В автомобилях запрещено было иметь радио. И все же жизнь продолжалась с вызывающей беззаботностью, которая взбесила бы Гитлера, ожидавшего, что англичане будут вымаливать у него мир на любых условиях. Рестораны отелей забивались до отказа во время ленча, немногие открытые театры ставили спектакли с неизменными аншлагами. Ник нашел это столь же невероятным, сколь и воодушевляющим. Он влюбился в Лондон, ему нравилось жить в городе, где его уважали и где им восхищались. Это было так не похоже на Нью-Йорк, где он так натерпелся от прессы.

Его принимали многие высокопоставленные военные из генштаба, и как раз на коктейле у одного из них, некоего генерала Хаддингтона-Смита, в его квартире на Белграв-сквер — недалеко от городской квартиры лорда Саксмундхэма — Ник и повстречался с ней…

Квартира была битком забита мужчинами и женщинами в военной форме. Все курили и пили, поэтому воздух был такой, что хоть топор вешай. Вдруг, в разгар вечера, взревели сирены воздушной тревоги. Эти люди уже давно привыкли к подобным вещам. Еженощные бомбардировки им попросту надоели. Поэтому они стали покидать квартиру организованно и хладнокровно. Многие взяли с собой недопитые бокалы, чтобы на ближайшей станции метро, которое служило бомбоубежищем, продолжить незаконченные разговоры. Ник заметил ее еще в начале вечера: удивительно красивая молодая женщина лет двадцати пяти в строгой форме сержанта наземных служб ВВС. У нее были живое и умное лицо, темные волосы, голубые глаза и румяные щечки. Она была очень стройная, не меньше пяти футов и восьми дюймов.

Наверху рвались бомбы, стучали зенитки ПВО. Ник стал пробираться к ней сквозь толпу.

— Не будете возражать, если этот налет вместе с вами переждет одинокий американец? — спросил он.

— Не буду. Вы были на коктейле, не так ли?

— Верно. Меня зовут Ник Флеминг.

Она изумленно взглянула на него.

— Уж не тот ли Ник Флеминг, — заговорила она, — который является королем оружия?

— Человек никогда не поспевает за своей славой.

— Вот это здорово! Мне еще не доводилось встречаться с американскими миллионерами. Скажите, приятно быть таким богатым?

Он улыбнулся ее откровенности:

— Приятно, но не в день уплаты налогов.

— Хорошо бы денек побыть богачкой! Больше мне все равно совесть не позволит. Но в тот день я непременно сходила бы в «Гарродс» и купила бы все, что там на виду. Затем я пошла бы в «Фортнум» и купила бы весь их шоколад. И ела бы до тех пор, пока не лопнула!

— Насколько я понял, вы любите шоколад?

— Обожаю! Остается только удивляться тому, что я не чешусь и не толстею. Кстати, меня зовут Маргарет Кингсли. Я работаю в военном министерстве секретарем генерал-майора Фарнли.

— Ах да, я встречался с ним. Ничего, по-моему.

— Он милашка, только слишком много курит! Я ему говорила, что в конце концов это сведет его в могилу, но он не слушает.

— Могу себе представить. Думаю, вы не откажетесь пообедать со мной в «Кларидже»? Когда кончится налет.

Выражение ее лица чуть похолодело.

— О, начинается, — вздохнула она. — Вы, американцы, все такие хищники. Прямо как в ваших фильмах. Я думаю, вы должны знать, мистер Флеминг, что я состою в очень счастливом браке, мой муж лейтенант королевского флота, и я не хочу, чтобы ему кто-нибудь рассказывал о том, что видел меня в роскошном ресторане в обществе лихого американского миллионера. Так что благодарю вас, мистер Флеминг. А что касается обеда, то у меня дома есть остатки пирога с почками. Очень даже неплохо. И бифштекса никакого не надо.

— Не хотел показаться вам хищником. Между прочим, я тоже состою в очень счастливом браке. Просто… — он пожал плечами, — мне стало одиноко.

Прямо над их головами раздался мощный взрыв. Освещение в бомбоубежище на секунду поблекло. С потолка посыпалась штукатурка. Сильно побледневшая Маргарет посмотрела вверх.

— Эта едва не скатилась к нам, — прошептала она. — Не хочется об этом думать, но Гитлер бомбит нас все сильнее.

— Мне нравится ваш пирог с почками, — заметил он. — И не надо никакого бифштекса.

Она обеспокоенно посмотрела на него:

— Нет, я серьезно… Надеюсь, вы не станете…

Он улыбнулся.

— Против дружбы не будете возражать? — спросил он.

Она пристально взглянула ему в глаза, медля с ответом.

— У меня дома беспорядок, — сказала она. — Но даже уборка мало что изменит к лучшему. Не хочу, чтобы миллионер еще воротил от меня нос. Надеюсь, у вас нет аллергии на кошек? Я не стану выгонять Мейбл на лестничную площадку из-за мужчины. Тем более короля оружия.

— Вы почему-то упорно упрекаете меня за мое богатство.

Она рассмеялась:

— А как же мне этого не делать, ведь я убежденная социалистка!

Он удивился:

— О, в таком случае, может быть…

— Нет уж! — прервала она его. — Вы уже не можете отвернуть в сторону! Я собираюсь затащить вас в свою мрачную рабочую трущобу, запихнуть в рот вонючую рабочую пищу и прочитать несколько лекций, до одурения скучных, о пороках капитализма!

«Боже правый! — подумал он. — Во что я лезу?»

Нику Флемингу никогда даже и в голову не приходило, что социалистки могут быть сексуальными.

Она жила в Эрл Корт, а ее квартира вовсе не была ни мрачной, ни трущобной. Она располагалась на втором этаже краснокирпичного здания, которому Ник про себя дал лет пятьдесят-шестьдесят. Над крыльцом тяжелыми викторианскими буквами было выведено: «ДОМА ЧЭТАМА». Маргарет задернула светомаскировочные шторы и включила свет. Ник обнаружил, что находится в комнате с высоким потолком. Конечно, богатая леди только презрительно фыркнула бы, оглядевшись вокруг, но Ник нашел комнату удобной и милой.

— А вот и моя Мейбл! — радостно воскликнула Маргарет. Ник увидел зловещего вида черную кошку, которая громко мяукнула и бросилась на руки своей хозяйке. — Ну разве она не красавица? Вам лучше быть с ней повежливей. Если вы не понравитесь моей Мейбл, она может навести на вас порчу! Мейбл, это мистер Флеминг. Скажи ему: «Здравствуйте». Ну?

Мейбл зашипела. Ник стал оглядываться вокруг. Комната была заставлена старинной, но не богатой мебелью, включая просиженный плюшевый диван, на котором в беспорядке были разбросаны журналы и книги. Стены были оклеены дешевыми розовыми обоями, правда, сильно запачканными, но вообще-то веселыми. В углу комнаты стояло старое пианино, заваленное нотами. В рамке висела фотография, на которой был изображен молодой человек в морской форме.

— Это мой Джонни, — сказала она, выпустив из рук кошку. — Дух захватывает, как красив! Я познакомилась с ним в прошлом году в школе экономики на лекции по истории профсоюзов. И сразу влюбилась! Он служит на миноносце, но точно не знаю где.

— Сколько времени вы за ним замужем?

— Два месяца, — небрежно ответила она. — Как вы сами видите, я безнадежная домохозяйка. Мой отец был приходским священником в Линкольншире. Он, как и мать, любил порядок в доме. У нас каждая вещь имела свое определенное место. А эта отвратительная неразбериха — мой протест. И еще социализм. Хотите выпить? У меня есть немного итальянского красного, которое полезно для кишечника.

— Неплохо бы.

Он провожал ее взглядом, когда она ушла в крохотную кухню. «Выпью немного и отчалю, — думал он. — Она восхитительная, но такая же чокнутая, как и ее квартира».

Она вернулась с бутылкой и двумя бокалами.

— Мне ужасно понравился сегодняшний коктейль, а вам? — спросила она, разливая вино. — И Гитлеру непременно нужно было испортить все своими проклятыми бомбами! Это же надо! Выпьем. — Она подняла свой бокал, пригубила и поморщилась. — О Боже, какое отвратительное! Пахнет овчиной! — Она плюхнулась в пухлое и протершееся кресло. — А где ваша жена?

— За городом. Ее родители отдали свой дом в распоряжение правительства, там устроили сиротский приют, и Эдвина подрядилась быть воспитательницей. Дети-сироты.

— Да… Ваша жена выбрала доброе дело. Нам всем надо за что-нибудь энергично браться. — Она опять задумалась, потом сказала: — Я когда сейчас заходила на кухню, глянула на пирог. Ну… словом, он немного устарел. Я даже, наверное, не осмелюсь предложить его Мейбл. Вы уж меня простите.

«Слава Богу!» — подумал он.

— Конечно. Я поем в отеле.

— Я могу сделать омлет! Я умею готовить отличные омлеты!

— Нет, не надо. Я только допью вино и пойду в отель.

Она рассмеялась, поднимаясь с кресла:

— Бедняжка! Я затащила вас в Эрл Корт, а с обедом обманула! Я сделаю омлет в одну минуту! И раз уж я оказалась такой плохой хозяйкой, я сегодня ни слова не скажу вам о капитализме!

— Значит, вечер продолжается?

— Подготовьте пока стол. — Она показала на круглый деревянный стол, стоявший у затемненного окна. — Скиньте все эти журналы на диван.

Она опять ушла в кухню.

Ник стал собирать журналы. Он заметил, что почти все они музыкальные.

— Вы увлекаетесь музыкой? — громко спросил он, бросая журналы на диван.

— Обожаю! Когда я была девчонкой, то мечтала стать концертирующей пианисткой. Мечтала играть великие вещи в Альберт-холле, представляете? Гром аплодисментов и прочие романтические бредни.

— Ну так что же случилось?

Она показалась в дверях комнаты с двумя фарфоровыми тарелками в руках.

— Оказалось, что у меня никудышная память. То есть на самом деле никудышная! Я играю для людей, а ноты забываю. Так что — прощайте шумные концерты! Вот тарелки.

Омлет и в самом деле получился отменный, намеренно недожаренный, как говорят французы — «слюнявый». Во время еды она щебетала без умолку, задавая ему интересные вопросы об Америке, постоянно улыбаясь. Она оказалась удивительной болтуньей, которую интересовало буквально все. Она отличалась от большинства женщин тем, что мало придавала значения таким понятиям, как замужество, домашнее хозяйство и так далее в том же роде. Он никогда еще не встречался с такой женщиной, и разговаривать с ней ему было очень приятно.

Когда они покончили с вином и омлетом, он попросил:

— Сыграйте мне что-нибудь.

— Вам нравится музыка?

— Я мало что понимаю в хорошей музыке, но вас послушаю с удовольствием.

Она немного подумала, затем поднялась и прошла к пианино.

— Это будет что-нибудь тихое. Миссис Кларк, моя хозяйка, живет внизу и не любит музыки после девяти вечера. Я знаю 13-ю мазурку. По-моему, это одна из самых романтических вещей у Шопена, и так же красива, как ноктюрны.

Она взяла с крышки пианино ноты, устроила их на подставке и села за клавиши. Размяв немного пальцы, она начала играть. Первые тихие аккорды полились в комнату, будто мягкий лунный свет. А затем зазвучала вязкая, утонченная мелодия, украшенная дивными узорами, которые будто сплетались в тончайшую паутину. Эта музыка показалась ему волшебной. Он был очарован. В самом разгаре композиции он поднялся из-за стола и подошел к пианино, чтобы смотреть на Маргарет вблизи. Ее лицо преобразилось, концентрация на игре смыла с нее всю игривость эксцентричной натуры, оставив в красивых чертах лица лишь поэзию…

Последние аккорды прозвучали необыкновенно. Будто маленькие бриллианты упали в черную воду. Музыка растворилась в тишине, и Маргарет замерла на минуту, а потом подняла глаза на Ника. Ему вспомнился рекламный ролик каких-то духов, где скрипач вдруг подхватывает пианистку на руки и сжимает ее в страстных объятиях. Нику захотелось сделать сейчас то же самое. Больше того, ему казалось, что и она сама хочет от него этого.

— Вам лучше идти, — сказала она спокойно. — Музыка делает со мной странные вещи. Не хочу делать то, о чем наутро пожалею.

И в ту минуту зазвучала сирена воздушной тревоги.

— Черт возьми! — простонала она. — Два налета за вечер! Неужели Гитлер не понимает, что он надоел?!

Она поднималась с табуретки у пианино, когда на улице разорвалась бомба. Дом содрогнулся, полетели стекла окон, Маргарет закричала.

— Ложись! — крикнул Ник. Он обхватил ее и повалил на пол. Рядом с домом упала еще бомба. Свет погас.

— Нас сейчас накроет! — кричала она. Нас убьют! О Боже…

Он притянул ее к себе и накрыл сверху своим телом, ожидая обвала стен. Светомаскировочные шторы были сорваны ударной волной, и было видно, как страшно полыхает дом напротив. Прямое попадание. Ник услышал рев пожарных машин, сирены карет «скорой помощи». Этот шум сливался со взрывами бомб. Такова была музыка XX века, которая заставила напрочь позабыть о мазурке Шопена. Она дрожала всем телом, и он почувствовал ее горячее дыхание на своей щеке. Ник поцеловал ее в раскрытые губы. Она ответила. Ужас трансформировался в желание. В течение минуты они лежали на полу в объятиях друг друга и страстно целовались, а отблески горящего через улицу дома отплясывали на стенах, зло лизали дешевые розовые обои комнаты.

Затем она оттолкнула его, села на полу и с тала поправлять волосы.

— Это непристойно, — сказала она. — Мы не можем заниматься любовью во время вражеского налета.

— А почему бы и нет?

— Это выглядит… не знаю… непатриотично.

— Но мы же делаем это во имя Англии. Давай… Где у тебя спальня?

Он поднялся с пола и взял ее за руку. Некоторое время она смотрела на него как-то потерянно, потом тоже поднялась.

— Ведь тебе же нельзя уходить отсюда прямо под бомбы, правда? — сказала она, как бы оправдываясь.

Она провела его через всю комнату, открыла дверь, которая была напротив кухни, и они вошли внутрь. Единственное окно маленькой спальни также было высажено взрывом, а на полу был такой беспорядок, что казалось, бомба разорвалась прямо тут. Они молча стали раздеваться. Затем оглядели друг друга. Свет огня ласкал ее стройное тело, очерчивая две удивительно большие груди. Он приблизился к ней и обнял за талию.

— Это похоже на вагнеровские мотивы, да? — прошептала она. — Бомбы… Вальхалла, освещенная блеском мечей… Это так возбуждает.

— Ты меня возбуждаешь, — прошептал он, опускаясь вместе с ней на незаправленную постель.

— Я забыла покормить Мейбл.

— К черту Мейбл!

— Она нашлет на тебя порчу. У нее есть способности.

— У тебя тоже, — прошептал он. — Ты уже околдовала меня.

И он стал целовать ее грудь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Питеру Чедвику было девять лет. Его отец был портовым грузчиком в лондонском Ист-энде. Питер жил с семьей в трехкомнатной трущобной квартире в Ист-энде, недалеко от проспекта Уитби Паб, где три столетия назад, перед тем как отправиться домой и продолжать писать свой дневник, Сэмюэль Пепис пил эль. Ночью 20 сентября 1940 года во время одного из самых разрушительных налетов соколов Геринга, в результате прямого попадания, был разрушен дом, в котором жил Нигер. Под обломками погибли его родители и две младшие сестренки. Питера спасло только то, что в момент налета он находился в уборной на дворе. Десятилетний сирота без гроша в кармане был направлен пережидать войну в Тракс-холл.

Из всех сорока трех сироток Питер Чедвик тронул сердце Эдвины больше других. Конечно, все они достойны были жалости, но бледное ангельское личико мальчика обращало на себя внимание Эдвины прежде всего. Она превратила биллиардную комнату в игровую и на собственные деньги накупила детям всех игрушек, какие только смогла найти. Когда она узнала, что Питеру нравятся больше всего воздушные шары, она купила ему огромный красный шар. Он настолько был обрадован подарком, что впервые за все время своего пребывания в Траке-холле показал, что умеет счастливо улыбаться. Его сияющее радостью лицо доставило ей огромное удовольствие. Королева немого кинематографа поняла, что наконец нашла свое призвание. Куда только делись скука, однообразие жизни, мечты о «бунте»? Война выявила во многих людях самые грязные пороки и черты, но она также выявила в других лучшее, на что только способен человек. Эдвина Флеминг принадлежала ко второй категории людей. Она чувствовала, что делает полезную работу, что в ней нуждаются, и прилагала все силы к тому, чтобы сделать жизнь этих людей как можно более счастливой. Насколько это было реально в данных обстоятельствах.

Она не получала официального назначения от правительства, но добровольно вступила в права хозяйки сиротского дома: просто некому больше было за это взяться. Она наняла врача-диетолога, налаживала снабжение продуктами и одеждой, лично проверяла состояние всех помещений, продумала ежедневный распорядок, договорилась с местными — в основном это были пенсионеры учителями, чтобы они приходили давать детям уроки, сама вела один класс, организовывала пикники, игры, прогулки верхом. Словом, она стала «мамой» для всех сорока трех детей. Ей было трудно, но она получала от работы удовольствие. Питалась вместе с детьми, укладывала их спать, рассказывала на ночь сказки. В десять вечера она садилась на велосипед и отправлялась за три мили к себе домой в Одлиплэйс, где без сил валилась на постель, предварительно поставив будильник на шесть утра. «Нормальную» жизнь она имела возможность вести только по выходным. На эти дни из Лондона приезжал Ник. Но даже в выходные она проводила несколько часов с детьми в Траке-холле.

Ник никогда не забывал привезти жене из Лондона какой-нибудь подарок: шляпку, или новую книгу, или банку икры, купленную в ресторане «Клариджа». Таких продуктов, как масло, сахар, кофе почти невозможно было достать, икра же и прочие «предметы роскоши» едва не валялись на дороге в военном Лондоне. Он дарил жене подарки потому, что любил ее, гордился ею, а вовсе не из-за чувства вины перед ней за свою связь с Маргарет Кингсли. Ник считал встречи с этой женщиной чем-то вроде компенсации за тяжелые условия жизни под бомбежками. Да если бы Эдвина что-нибудь и заподозрила, она все равно предпочла бы делать вид, что ничего не произошло. К этому времени Эдвина уже смирилась с двойным стандартом своего мужа. Несмотря на это, она любила его и была так рада видеть его дома в выходные, что не затевала ссор, которые к тому же была обречена проиграть.

В третьи по счету выходные октября Ник привез ей из английской столицы самый лучший подарок: сына. Чарльз получил увольнение на трое суток. Он пообедал с отцом в «Кларидже» и отправился вместе с ним в Одли-плэйс. Ник испытывал смешанное чувство в отношении своего сына и наследника. С одной стороны он, конечно, гордился победами Чарльза над врагом. Но воспоминание о том вечере в их нью-йоркском доме, когда он застал Чарльза с Сильвией, все еще мучило его. Сотни раз с тех пор он задавался вопросом: оправданными ли были его подозрения или нет? В любом случае Ник как отец оказался несправедлив. Если действительно между его старшими детьми существовали интимные отношения, то они оба были повинны в том, что Ник называл для себя самым отвратительным преступлением. Если же ничего подобного на самом деле не было, тогда выходило, что Ник напрасно поломал жизнь своим детям. И если Оксфорд вроде бы понравился Чарльзу, то семейная жизнь Сильвии с Честером Хиллом, как Нику прекрасно было известно, была весьма далека от идеала. Беда была в том, что Ник не смел прояснить этот вопрос, ибо боялся столкнуться со страшной правдой. Порой он думал: «Неужели мне так никогда и не суждено узнать об этом?»

Щеголяя в своей летной форме, Чарльз так и сыпал военными историями. Будучи прирожденным рассказчиком и мастерски опуская будничные и скучные детали, он потчевал мать и отца былями из славной истории своей эскадрильи и не позабыл подчеркнуть свои собственные героические сражения в британском небе. С чисто мальчишеским нетерпением он спешил за короткое время коктейля поведать как можно больше и не давал Нику и Эдвине вставить ни слова. Позже, когда они все перешли в столовую, где был накрыт обед, он переключился с боевой на любовную тематику, распространяться о которой никогда и ни перед кем не стеснялся.

Когда миссис Дабни разливала по тарелкам свой восхитительный суп, приготовленный из овощей, выращенных на собственном огороде, Чарльз как раз пустился в описания того, как ему удалось соблазнить свою вторую официантку.

— Чарльз, в самом деле! — смущенно проговорила Эдвина. — Я допускаю, что ты являешься прямо Божьим даром для женского пола, но нельзя ли опустить слишком яркие детали?

— Нет, мама, подожди! Вы же не слышали еще самого интересного! — Сказав это, Чарльз, хитро ухмыльнувшись, посмотрел в сторону Ника. — Эта история особенно должна понравиться отцу. В Лондоне мне тоже удалось обзавестись девчонкой. Она — сержант наземной службы ВВС. Очаровательная брюнетка! Ее муж служит во флоте, но это не мешает ей иметь маленькие радости. У нее квартирка в Эрл Корт.

Ник едва не поперхнулся супом.

— Она работает в военном министерстве у генерал-майора Фарнли, а зовут ее Маргарет Кингсли. Никогда не слыхал о ней, пап? — Он снова ухмыльнулся.

Ник устремил на него потрясенный взгляд. Так значит этот сукин сын все знает!

— Боюсь, что нет, — пробормотал он, уткнувшись в тарелку.

— Отец, не мог бы ты одолжить мне тысячу фунтов? — спросил Чарльз у Ника час спустя, входя в библиотеку с рюмкой бренди и сигарой. — У нас в казармах в покер играют, а в последнее время мне что-то не везет. У меня появились кое-какие долги, которые мне хотелось бы вернуть.

Ник и Эдвина, пившие кофе, переглянулись. Потом Эдвина повернулась к сыну:

— Сын, ты не считаешь, что у вас в играх слишком высокие ставки?

— Да ладно тебе, мам, ты же знаешь, какая у нас жизнь! Покер помогает немного расслабиться, забыть о войне… А это нам необходимо.

— Я знаю, и тем не менее — тысяча фунтов стерлингов! Это пять тысяч долларов. Слишком большие деньги, чтобы их вот так просто проигрывать в карты. Я уверена, у вас много ребят, которые не могут позволить себе такие траты.

— Это их проблемы. Я могу себе это позволить. Или, вернее, отец может. Каждому известно, что компания Рамсчайлдов неплохо подзаработала на этой войне, не так ли, отец? Дивиденды одни, как форт Нокс!

Ник холодно взглянул на сына.

— Да, я делаю деньги, — ровно сказал он.

— Вот я и говорю! В самом деле, не будешь же ты жалеть тысячу фунтов проигранных денег? Скажем, это будет где-то по полторы сотни фунтов за каждого сбитого мной немца. Это даже дешево выглядит. — Он засмеялся и глотнул бренди.

— Ладно, вы мужчины, обсуждайте такие вопросы сами, — сказала Эдвина, поднимаясь с дивана. — Я очень устала. Доброй ночи, милый, — сказала она, целуя сына в щеку. — Мы очень гордимся тобой, и все же я считаю, что не пристало тебе торговать своими победами. Тем более с отцом. Это выглядит несколько… нехорошо.

— Ну что ты, мам! Это же игра! — засмеялся он. — Если уж на то пошло, то вся война — это игра.

— Для сирот из Тракс-холла это вовсе не игра, — сдержанно ответила Эдвина и вышла из библиотеки.

— Мама совсем замоталась с теми ребятами, да? — сказал Чарльз, когда за Эдвиной закрылась дверь. Прикладываясь то и дело к рюмке, он опустился в кресло. — Лично я страшно горжусь ею, а ты, пан? Конечно, у тебя у самого работы хоть отбавляй! Я имею в виду в Лондоне. Маргарет рассказывала, что ты просто спас ей жизнь той ночью, когда разбомбило дом через улицу.

— Ты пытаешься шантажировать меня? — спокойно спросил Ник.

— Да ладно тебе, отец! Шантаж — некрасивое слово. — Чарльз ухмыльнулся. — Я твой сын. Вовсе не собираюсь шантажировать родного отца, да и зачем? Просто не перестаю удивляться этому забавному совпадению. Ну то, что у нас с тобой одна девочка. — Он вытащил из коробки еще сигару.

— Почему Маргарет ничего мне не говорила? — спросил Ник.

— Она даже не знала, что мы родственники. Она просто хвалилась передо мной тем, что захомутала очень романтичного военного магната. Тут я крикнул: «Постой! Да ведь это мой старик!» Она чуть в обморок не упала. Маргарет приятная девочка. Похоже, она во вкусе Флемингов-мужчин. — Он засмеялся. — Как бы там ни было, не волнуйся. Я умею держать язык за зубами. Я восхищаюсь тобой — у тебя классный вкус насчет женского пола. Могу только мечтать о том, чтобы в твоем возрасте так же лихо покорять девиц! Конечно, мое восхищение тобой по этому поводу вряд ли разделила бы мать, а?

Ник пересек комнату, выхватил рюмку из рук Чарльза и плеснул бренди ему в лицо.

— Эй! — крикнул тот.

Ник грубо схватил его за ворот кителя и чуть приподнял с кресла.

— А теперь слушай, — негромко заговорил он. — Ты мой сын, и я люблю тебя. Но ты мне совсем не нравишься, Чарльз. У тебя поганый характер. Я не знаю, какой ты герой в небе. У меня такое чувство, что ты пошел на войну и подвергал себя там опасности лишь для того, чтобы потом бросить мне это в лицо в качестве обвинения, а? Что скажешь?

— Это неправда!

— А иначе чем бы ты меня шантажировал? А ведь это чистой воды шантаж! И мне это не нравится. Послушай, за что ты меня ненавидишь?

— Глупости! Ты мой отец, и я люблю тебя! Я восхищаюсь тобой! Я… — Он вдруг зарыдал, — я хотел быть как ты… я думал… только… — Он стал давиться слезами. Ник отпустил его, и Чарльз упал обратно в кресло.

— Только что?

— Ты не представляешь, что такое — быть сыном человека, о котором все газеты кричат, что он «торговец смертью»! — Он взглянул на отца налившимися кровью глазами. — В моей эскадрилье есть ребята, которые даже не разговаривают со мной из-за этого, им кажется, что это ты развязал войну.

— Я развязал войну?! А кто в течение последних шести лет пытался предупредить Америку об угрозе нацизма? Я!

— Но они этого не знают! Они пьют с нашими американскими летчиками, и те рассказывают им Бог весть что! Я для того и гоняюсь каждый раз за немецкими самолетами, чтобы искупить твою вину!

Ник потрясенно взглянул на сына.

— Если это действительно так много для тебя значит, — сказал он, — я продам компанию!

— НЕТ! — завопил Чарльз. — Она нужна мне! То есть… я хочу сказать, что когда-нибудь она перейдет ко мне. Просто я… сейчас трудно быть сыном Ника Флеминга.

Достав из кармана носовой платок, он стал вытирать бренди с лица.

— А я скажу, что не так уж легко быть отцом Чарльза Флеминга, — проговорил Ник. — Хорошо, внесем ясность. Ты хочешь получить компанию. Отлично, я оставлю ее для тебя. Но мне нужно кое-что узнать о тебе, Чарльз. Я думал, что у меня никогда не хватит мужества спросить. Ты когда-нибудь прикасался к Сильвии в… сексуальном смысле?

Лицо сына побагровело от гнева.

— Так вот о чем ты думаешь! — вскричал он. — Что за грязная инсинуация от человека, который балуется с Маргарет Кингсли за спиной моей матери! Ты лжешь, лжешь и пошел к дьяволу со своей ложью! Я никогда ничего подобного не делал со своей сестрой! Никогда! Но не думай, что я не знаю, почему ты сплавил меня в Оксфорд! Это все следствие твоего извращенного сознания, которое подсказывает тебе Бог весть что! Я поэтому и ненавижу тебя! Это ложь!

Он кричал как ненормальный. Ник подавил приступ дурноты. Он вернулся к ореховому письменному столу, сел и достал чековую книжку.

— Я не просто дам тебе тысячу фунтов, я поступлю даже лучше, Чарльз, — сказал он, взяв в руки перьевую ручку из малахитового футляра. — Я сейчас напишу тебе чек на два миллиона. После этого ты уйдешь из дому, и, надеюсь, больше я никогда тебя не увижу.

Чарльз изумленно воззрился на отца:

— Почему?

Ник тяжело посмотрел на сына.

— Потому что, — начал он спокойно, — ты слишком много протестуешь. А то, что ты совершил с Сильвией, отвратительно.

Чарльз вскочил с кресла.

— Отец… — прошептал он. — Ты ведь этого не сделаешь…

Но Ник уже писал чек.

— Я расскажу матери о Маргарет Кингсли! — взвизгнул Чарльз. — Я расскажу ей о том, какой двуличный подонок ее муженек!

— Она уже знает, — сказал Ник, подписывая чек. — Не утруждайся рассказами ей о Маргарет Кингсли. Я сам это сделаю, прямо сейчас.

Он вырвал готовый чек, поднялся из-за стола, передал его своему сыну с багровым лицом и сказал:

— Всего хорошего, Чарльз.

И вышел из комнаты.

— Ник, ты не посмеешь! — восклицала Эдвина спустя пять минут. Ник поднялся к ней в спальню и рассказал обо всем, что произошло. — Чарльз наш сын! — кричала она. — Не важно, что он натворил! Какие бы это ни были жуткие вещи… Мы дали ему жизнь, и мы не можем вот так просто швырнуть ему в руки чек и прогнать из дому! Он наш сын!

— Эдвина, ты думаешь, я хотел, чтобы все так вышло? Он превратился в негодяя! Пойми, он пытался меня шантажировать! Меня, своего отца!

Эдвина, уже в ночной рубашке, сидела на краешке кровати.

— Ты имеешь в виду ту женщину, о которой он рассказывал? — спросила она.

Ее муж, беспокойно ходивший туда-сюда по комнате, теперь остановился и взглянул на жену.

— Да. Я обманывал тебя, и ему удалось до этого докопаться.

Она отвернулась. Он подошел к ней, сел рядом на постель и обнял ее одной рукой.

— Прости меня, любимая, — тихо проговорил он. — Я всегда любил тебя, но у меня не получается быть образцовым мужем. Ты часто упрекала меня за то, что у меня двойной стандарт в жизни, что я, мол, могу изменять, а ты не можешь делать то же самое. Ты была права, я признаю это. И от всего сердца прошу у тебя прощения. Ты лучшая в мире жена, а я никудышный муж.

Она взглянула на него и вздохнула.

— Хорошо, по крайней мере, ты наконец признал это после стольких лет. — Проговорила она с вымученной улыбкой. — Я считаю это чем-то вроде моей маленькой победы. Но это пиррова победа, если мы теряем нашего сына…

— Эдвина…

— Подожди минуту. Я вовсе не оправдываю Чарльза. Я согласна насчет него во всем, что ты говоришь, хоть это и не делает чести нам, родителям. Но ведь эта проклятая война ведется именно против семьи! Конечно, мне могут возразить, обращаясь к высоким материям, но я работаю в Тракс-холле с детьми-сиротами. Для меня война — это прежде всего разрушенные, разбомбленные семьи, это дети, которые уже больше никогда не увидят своих родителей. Так неужели же мы станем ломать нашу семью по своему собственному произволу?! Только из-за того, что наш сын оказался не таким, каким мы ожидали его видеть? Пока что нам везет: никто не погиб. Но вдруг на следующей неделе Чарльза собьют? Это возможно. Как тогда у тебя будет на душе, на сердце?

— Он совершил кровосмешение!

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю. Когда я обвинил его в этом, с ним чуть припадок не случился. Эдвина, я уверен в его виновности так же, как уверен в том, что люблю тебя. И я больше не хочу иметь с ним ничего общего! Господи, конечно же, я сам не святой. Чтобы понять это, тебе достаточно прочитать то, что обо мне пишут в газетах. Но то, что сделал он…

Он покачал головой.

— Ник, если ты меня любишь…

— Здесь не может быть никакого «если».

— Может! Как-то очень давно я изменила тебе… Тебе потребовалось много лет, чтобы простить меня. Что касается твоей неверности, то я смотрела на все твои похождения сквозь пальцы и прощала тебя сразу же, потому что люблю тебя больше… наверно, больше чем себя саму. Если ты любишь меня, то должен дать Чарльзу шанс!

— К черту! Я не могу этого сделать.

— Он наш сын.

— Если бы твой сын оказался убийцей, ты и тогда продолжала бы любить и защищать его?

— Да! Мне пришлось бы!

Он покачал головой, поднялся с постели, подошел к окну и выглянул наружу. После паузы он сказал:

— Я подумаю. И учти: только ради тебя, Эдвина. Я подумаю.

Несколько минут они молчали, погруженные в свои мысли. Затем она поднялась с кровати, подошла к мужу и, обняв его, поцеловала в щеку.

— Жить с тобой, милый, настоящее счастье, — прошептала она.

Он взглянул на ее все еще красивое лицо, полуосвещенное светом ночной лампы. Да, его душили ярость и гнев по отношению к сыну, но одновременно с этим он чувствовал неизвестную доселе силу любви к жене. Он обнял ее и прижал к себе.

— И ты подарила мне лучшие мгновения жизни, — прошептал он, целуя ее.

— Это дикая ложь! — горячо воскликнула Маргарет спустя два дня. — Я никогда не занималась любовью с твоим сыном! Как он посмел заявлять такое?!

— Тогда что случилось? — спросил Ник.

Они пили чай у Маргарет дома. В окна были вставлены новые стекла.

— Я познакомилась с ним в министерстве авиации, когда он сдавал какие-то документы своей эскадрильи. Потом мы встретились еще раз за ленчем. Он увидел меня, попросил разрешения сесть со мной, и я согласилась. Это было спустя два дня после того, как ты был здесь у меня. Поскольку я увидела, что он тоже американец, я спросила, знает ли он о тебе. Разумеется, я была изумлена, когда он сказал, что ты его отец. Но я даже не намекала ему на то, что мы занимались с тобой любовью! И с ним я тоже не спала! В конце концов я люблю своего мужа. И если уж я и позволила себе совершить глупость с тобой, это не значит, что я делала то же и с другими. Я готова задушить твоего сына!

— Значит, он обо всем сам догадался, — сказал Ник, — и воспользовался этим для того, чтобы шантажировать меня.

— Шантажировать тебя?! — воскликнула изумленно Маргарет.

Он кивнул.

— Да, вот такой у меня сыночек. Во многом тут моя вина. Это я избаловал, испортил его, когда он был еще ребенком. Не знаю, правильно ли я поступаю, вышвыривая его из своего дома и из своей семьи. Моя жена души в нем не чает и делает все, чтобы помирить нас. Но однажды он совершил такое, что я никогда не в силах буду простить.

— Что?

Он покачал головой.

— Я не могу тебе рассказать. Я никому никогда не расскажу. Но это не покидает меня, сидит постоянно вот здесь. — Ник постучал себя указательным пальцем по лбу. — Это убило всю мою любовь к нему, а я действительно любил его…

Он замолчал, и она увидела, как ему на глаза наворачиваются слезы. Она подошла к нему и взяла за руку.

— Мне очень жаль, сказала она.

Он поднял на нее глаза и попытался улыбнуться.

— Никак не хотел взваливать на тебя мои проблемы, — сказал он. — Просто думал поговорить с тобой. Узнать правду о тебе и о нем.

— Твой сын привлекателен. Но в нем нет и половины той привлекательности, которая есть в его отце. — Она наклонилась и поцеловала его в лоб. — Хочешь остаться на ночь?

Он опять посмотрел на нее и отрицательно покачал головой.

— Нет. Я не врал, когда говорил, что ты околдовала меня, но мне необходимо развеять эти чары. У тебя есть муж, а у меня — жена. В прошлом я часто изменял Эдвине, и всякий раз как-то ухитрялся оправдывать себя. Но я больше не хочу обманывать ее. Наверное, это звучит странно.

— Вовсе нет. Я думаю, ты ее любишь.

Ник слабо улыбнулся:

— Я всегда ее любил, но теперь… когда теряю сына… Мне кажется, я теперь нуждаюсь в ней. Впервые в жизни я нуждаюсь в ней.

Она стиснула его руку.

— Я рада тому, что мы познакомились, — сказала она тихо. — Не буду врать: я чувствую себя виноватой перед мужем за все, что было между нами. Но ты всегда останешься для меня приятным воспоминанием. Она улыбнулась. — Я сильно скомпрометировала свою репутацию соцалистки, влюбившись в капиталиста.

Он поднялся из-за стола, провел рукой по ее щеке и сказал:

— Этому капиталисту до сих пор не приходилось встречать такую красивую и умную социалистку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Питер Чедвик бежал за своим новым красным воздушным шаром, который ему купила Эдвина, как вдруг из-за деревьев вдали вылетел самолет. На дворе стоял январь 1942 года. Америка уже вступила в войну и, К отчаянию Эдвины, Ник скоро должен был вернуться в Вашингтон, чтобы помочь там координировать вопросы вооружений в недавно созданном Пентагоне.

— Эльвира! — позвала Эдвина свою двадцатилетнюю помощницу. — Детей в дом! Быстрее! Видите, немецкий самолет!

Девушка, прищурившись, взглянула на небо.

— Но что он здесь делает?

— Не знаю. Может, летчик потерял ориентировку. Торопитесь же! Я за Питером!

Эльвира тут же стала подталкивать детей к дверям дома, а Эдвина побежала по большой открытой лужайке за домом, крича:

— Питер, вернись!

Но Питер, который находился от нее по меньшей мере в двух сотнях футов, вовсе не собирался терять свой красивый воздушный шар. Он продолжал бежать за ним.

— Питер!

Самолет с огромным черным крестом промчался над самой головой мальчика. Питер услышал треск пулеметной очереди. Он остановился и обернулся назад. Самолет перевалил через особняк Тракс-холла, едва не задев его печные трубы, взмыл в воздух и взял курс на Ла-Манш.

Неожиданно воцарилась тишина.

Питер, совсем позабыв о своем шарике, бросился бегом к красивой женщине, которую он успел полюбить. Он не мог понять, почему она лежит неподвижно прямо на земле.

— Миссис Флеминг, — позвал он издали.

Подбежав к ней, он, тяжело дыша, упал на колени и взял ее за руку. И тогда он увидел черно-бурые дырочки на ее красивом белом платье.

— Миссис Флеминг! — заревел он. — Вставайте. Пожалуйста… Вставайте…

Питер Чедвик потерял свою вторую маму.

Бессмысленное убийство Эдвины едва не свело Ника с ума. Эта ни в чем не повинная женщина, находившаяся далеко от ближайшей военной цели, была застрелена из пулемета с воздуха, когда бежала по лужайке, пытаясь спасти десятилетнего мальчика. Это поразило Ника в самое сердце своей варварской жестокостью и бессмысленностью. Его ненависть и отвращение к нацистскому режиму, зародившаяся восемь лет назад в комнате допросов гестаповского застенка, теперь затмила его мозг. Когда ему показали ее тело в местном морге, он зарыдал, как ребенок. Ее лицо, красивое и в смерти, пробуждало в его сознании тысячи светлых воспоминаний. Его первая встреча с ней в Тракс-холле так много лет назад, во время первой войны… Их бурный роман… Головокружительные годы, проведенные в Голливуде… Их ссоры и семейные радости… Их ласки и подозрения в обоюдной неверности… Они прожили вместе почти четверть века, и вот теперь она покинула его. Нежданно, страшно, бессмысленно.

Он прижал ее руку к своим губам, жгучие слезы упали на ее ледяную кожу. Его сердце было разбито.

Спустя два дня после этого маленькую каменную церквушку, построенную в XVIII веке, заполнили волнующие звуки мелодии гимна Уильяма Блейка «Иерусалим», который исполнялся хором мальчиков и молящимися. Ник согласился с тем, чтобы его жена была похоронена вместе с другими членами своей старинной фамилии. Жители соседней деревеньки в течение вот уже более двухсот лет оказывали последние почести хозяевам Тракс-холла — одним больше, другим меньше. В церкви присутствовали родители погибшей, лорд и леди Саксмундхэм. Они как-то вдруг постарели. Королевскую фамилию здесь представляла герцогиня Кентская. Черчилль не смог приехать и прислал письменные соболезнования, зато была его жена Клементина. Попрощаться с сестрой приехала и леди Блейк. Но больше всех страдал, кажется, Питер Чедвик. Его, как и остальных воспитанников приюта, тоже привезли сюда, чтобы они имели возможность проститься с любимой ими миссис Флеминг.

«Пока мы не построили Иерусалим, — пел хор, — на зеленой и мягкой земле Англии».

Был здесь и Чарльз. Он появился в церкви сразу после начала церемонии. Он сидел на скамье в последнем ряду в своей форме летчика и слушал преподобного доктора Кадуоллэдера, служившего заупокойную по женщине, которую он знал еще маленькой девочкой в те далекие и мирные времена, теперь казавшиеся уже чем-то вроде красивой сказки… Наконец молитва окончилась, последние звуки гимна отзвучали под сводами церкви и гроб с телом Эдвины был опущен в склеп.

Когда все стали выходить из церкви, Чарльз подошел к отцу. Прошло уже больше года с того времени, как они не виделись и не разговаривали.

— Могу я с тобой поговорить? — спросил Чарльз.

Ник рассеянно посмотрел на него и кивнул. Они шли вдоль стены церкви. Стоял холодный, сырой день, небо было серым, стонал ветер. Чарльз достал из кармана кителя листок бумаги и подал его отцу.

— Ты знал, что я никогда не разменяю этот чек, — сказал он.

— Знал.

— Я снова хочу быть твоим сыном. Я… — Он сглотнул. — То, в чем ты меня тогда обвинил, правда. Я осознаю, что совершил гнусный поступок с Сильвией. Мне стыдно за себя. Но я собираюсь просить тебя, во имя памяти о матери, чтобы ты попытался простить меня и дать мне еще один шанс. Я действительно стремлюсь к тому, чтобы ты мной гордился. — Он помолчал немного, потом добавил: — Я даже хочу, чтобы ты снова меня полюбил.

Ник закрыл глаза и услышал голос Эдвины: «Чарльз наш сын! Не важно, что он натворил! Какие бы ужасные вещи это ни были… Мы дали ему жизнь и не можем вот так просто швырнуть ему чек и выставить из дому!»

В течение всего последнего года жизни Эдвина постоянно твердила мужу, чтобы он изменил свое решение в отношении сына. Теперь, глядя на Чарльза, Ник жалел о том, что проявил упрямство и не пошел навстречу жене. Он взял сына за плечи, и они обнялись.

— Я так ее любил, — прошептал Чарльз.

— И я, — сказал Ник. — Даже больше, чем сам думал.

Он разорвал чек, и холодный ветер разметал обрывки по земле.

— Мы начнем все сначала, — сказал Ник, когда они вместе направились к ожидавшему Ника «роллсу».

Что ж, по крайней мере, он вновь обрел сына…

Он уже занес ногу, чтобы сесть в машину, как вдруг заметил подходившего к нему Питера Чедвика. Ангельское личико мальчика было спокойным, но Нику стало ясно, что Питер плакал. У него были красные припухшие глаза.

— Мистер Флеминг, — робко обратился он к нему.

Ник присел на корточки и взял мальчика за руки.

— Тебя зовут Питер, да? — сказал он. — Ты был с ней, когда…

Мальчик кивнул.

— Она подарила мне красивый красный шар, — сказал Питер. — Он мне всегда будет напоминать о ней.

Пожилой американец и совсем юный англичанин взглянули друг другу в глаза и ощутили, что их обоих связывает память о женщине, которую они оба любили. Питер достал что-то из кармана своего пальтишка.

— Это упало с самолета, — сказал он. — Я видел, как они падали с неба. Я думал, вам это нужно…

Он протянул руку Нику и разжал кулак. На ладонь Нику упали три латунных гильзы. Ник взглянул на них. Если бы кто-нибудь другой преподнес ему такой подарок, то ему показалось бы это неприличным. Но со стороны Питера это выглядело правильным.

— Спасибо тебе, — проговорил Ник, разглядывая гильзы.

Вдруг его взгляд помертвел.

Он рассмотрел одну из гильз поближе и увидел выгравированную на ней аббревиатуру «РАК» и инвентарный номер «479». Он узнал эти гильзы! Ярость пронзила его мозг, когда он зажал в кулаке патроны, произведенные его же собственной компанией!

«РАК» означало: «Рамсчайлд армс компани».

Спустя три дни Ник на военном грузовом самолете вернулся в Америку и, едва появившись у себя в компании, собрал пятнадцать человек самых высокопоставленных служащих «Рамсчайлд армс компани» в зале заседаний с окнами, выходящими на воды Коннектикута.

— Джентльмены, — начал он сухо. — Моя жена была застрелена немецким летчиком-истребителем из пулемета. Но она была убита американскими пулями. Вот этими. — Он достал из кармана три гильзы и кинул их на полированную поверхность стола. — Патроны были произведены на нашем заводе! На заводе Рамсчайлдов!

Он сделал паузу, наблюдая за шоком, в который были повергнуты присутствующие его сообщением.

— И еще, джентльмены, — продолжал Ник. — Кому-то из вас должно быть хорошо известно, каким образом наша продукция попадает к Люфтваффе. Сегодня я у себя в кабинете, и если в течение часа этот человек не придет ко мне и не признается, можете считать, что вы все уволены. Без выходного пособия и пенсии. Более того: я свижусь с ФБР и потребую провести расследование в отношении каждого из вас на предмет изменнической деятельности. Джентльмены, я разгневан и поэтому говорю абсолютно серьезно. Даю один час.

С этими словами он вышел из зала, оставив у себя за спиной пятнадцать потрясенных людей.

Спустя десять минут в дверь его кабинета постучали.

— Входите.

Дверь открылась, и показался Честер Хилл.

Ник поморщился:

— Черт возьми, я так и знал, что это будешь ты!

— Ник, — пролепетал его зять, его лицо было бледно, и он весь дрожал от страха. — Я абсолютно не ожидал, что товар окажется в Люфтваффе! Клянусь честью…

— Кому ты продал оружие? — проревел Ник.

— Шведам!

— Будешь говорить, что не знаешь, для чего сейчас шведы покупают оружие?

— Мне сказали, что оружие предназначено для польского подполья…

— У польского подполья нет самолетов!

— Это были обычные пулеметы! Откуда я мог знать, что их установят на самолетах?!

— Врешь! — проорал Ник. — Послушай, Честер, ты же не дурак. Ты прекрасно знал, что, скорее всего, это оружие пойдет для Германии, которая скупает все подряд на черном рынке, чтобы оснастить Люфтваффе. Кстати, наше правительство издало список стран, с которыми мы можем торговать такими товарами. Швеции в этом списке нет! И не делай вид, что ты этого тоже не знал! Ладно, сколько тебе отвалили за сделку?

Честер обессиленно повалился на ближайший стул.

— Ник, мне нужны были деньги! — рыдал он. — Сильвия совсем меня достала… Ты даже представить себе не можешь, как плохо мы жили… Она ездила в Нью-Йорк и цеплялась в барах к мужикам! Господи! Мне непременно нужно было раздобыть денег, чтобы построить ей дом! Мне нужно было…

Он закрыл лицо кулаками и стал раскачиваться из стороны в сторону.

— Ты говоришь, Сильвия цеплялась в барах к мужикам? — тихо произнес Ник.

— Да! Совсем как заправская шлюха!.. Она привыкла жить как принцесса, а у меня всегда было не так уж и много денег, чтобы сделать ее счастливой… Боже, я знаю, что совершил ошибку, но неужели ты не можешь хоть немного понять меня? Это сущий ад — жить с твоей дочерью!

Сильвия, его красивая, любимая дочь… шлюха? До сего времени он всегда полагал, что в истории с кровосмешением зачинщиком являлся Чарльз, однако теперь, может, стоит посмотреть на все под иным углом зрения?.. Возможно ли, чтобы Сильвия соблазняла Чарльза?.. По крайней мере, очевидным было то — если посмотреть на все беспристрастно, — что она не оказывала своему брату сопротивления. И это его дети! О Боже, и это его дети! Сколько они доставили ему горя! Может, он виноват, что чрезмерно баловал их? Может, Эдвина была убита не столько по вине этого хныкающего родственничка, а в наказание ему, Нику?

— Ник, я сделаю все, чтобы компенсировать потерю, — выпалил Честер.

— Чем ты мне компенсируешь гибель Эдвины? — последовал сухой ответ. — За сколько ты продался шведам?

— Тридцать тысяч. Достаточно, чтобы начать строительство…

— Ты продал меня, мою компанию и страну за дом? Честер, я могу поверить в то, что тебе непросто живется с Сильвией, но ведь ты и сам — грязный сукин сын!

— Это вина Сильвии! — защищаясь, выкрикнул он.

— Вина, возможно, моя. В том, что я избаловал ее. Но Сильвия не продавала шведам оружия. И я не продавал. Нет, Честер, тебе не удастся пришить к этому делу кого-нибудь еще. Возникает вопрос: что мне с тобой делать? Если я сообщу в ФБР, тебе придется худо. Это тюрьма. Но этот вариант отразится на Сильвии, и поэтому он мне не нравится.

— Прошу тебя, Ник, — захныкал умоляюще Честер. — Неужели нельзя это оставить просто так?

— А как прикажешь объяснить ситуацию моим подчиненным? У зятя Ника Флеминга что, особое положение? Нет, так не пойдет. Черт, ты поставил меня перед большой проблемой… Ты грязный и тупой ублюдок! Дьявол! Весь смысл моей жизни состоит в том, чтобы вложить посильную лепту в очищение земли от нацизма, а что выходит? Мой зять продает им оружие, которым они убивают мою жену! О нет, Честер! Я бы тебя простил, но тебя не прощает Эдвина. Ее кровь на твоих руках.

По смертельно бледному лицу Хилла катились капли пота.

— Тогда что же делать? — прошептал он напряженно.

Ник зло смотрел на него, пытаясь найти выход из положения. Выбора не оставалось…

— У меня нет выбора, — наконец сказал он, пододвигая к себе телефон. — Я сдаю тебя ФБР.

— Нет! — вскричал Честер. Он вскочил со стула и накрыл руками телефонный аппарат. — Пожалуйста! Дай мне шанс! Подумай о Сильвии!

— Я уже о ней подумал. Делу не поможешь. Ты совершил преступление и должен понести наказание.

— Ник, прошу тебя… Я уеду из страны! В Южную Америку! Ты меня больше никогда не увидишь! Пожалуйста… Все что угодно, только не тюрьма! О Иисус, неужели ты упрячешь в тюрьму собственного зятя?! Ты не посмеешь!

— Говоришь, не посмею? — зловеще переспросил Ник. Он оттолкнул телефон в сторону и крикнул: — Фрида! Соедини-ка меня с Федеральным бюро расследования!

Ломая руки, Честер отошел от стола.

— Ты хладнокровный подонок, — проговорил он наконец. — Я тебе когда-нибудь отомщу за это! Придет день, когда ты заплатишь за все.

Ник только молча посмотрел на него.

Честер Хилл получил пять лет и сел в льюисбургскую каторжную тюрьму.

Во второй раз в жизни Нику Флемингу пришлось серьезно задуматься об уходе из военного бизнеса. Убийство Эдвины пулей, произведенной на собственном заводе, потрясло его до глубины души. Снова и снова его настигала упрямая мысль о том, что, может быть, его критики были правы: в военном бизнесе есть что-то от зла и от дьявола. Военный бизнес сделал из Честера Хилла предателя. Может быть, в конечном итоге военный бизнес любого способен сделать предателем? В течение многих лет Нику делались соблазнительные предложения продавать товар теневым правительствам. Не является ли страшная гибель Эдвины знаком свыше, что ему пора плюнуть на этот вид бизнеса? Он часто вспоминал теперь одну фразу, оброненную Эдвиной много лет назад. Она говорила о том, что он, Ник, делает деньги на смерти. К тому же его уже доконала многолетняя дурная слава в прессе. Ему было ненавистно прозвище Титан смерти.

А с другой стороны, — как же он может продать компанию сейчас, когда в мире бушует война? Он не мог решиться на этот поступок. Но семя в почву было брошено…

Смерть Эдвины, конечно же, сильно потрясла ее детей. Викки, самая младшая из дочерей, которая обожала мать, была безутешна. Файна, которая не помнила своего настоящего отца, теперь лишилась и матери и стала сиротой. Она также была убита горем. Но потеря обоих родителей, казалось, только подстегнула ее стремление стать актрисой… Уже не только в память о Роде Нормане, но и о матери, его партнерше по немому кинематографу.

Эдвард Флеминг, третий по старшинству ребенок в семье Флемингов, отреагировал мгновенно: ему исполнилось двадцать лет, и он ушел из Принстона добровольцем в армию. Но в отличие от своего старшего брата Эдвард не любил войну и не интересовался военным бизнесом. Гибель матери послужила ему ярким доказательством того, что война — это не путь к славе, а бессмысленное и жестокое кровопролитие. Эдвард решил стать писателем. Может, ему суждено будет написать великую американскую книгу, которая положит всем войнам конец и станет достойным памятником матери.