Требуются отдыхающие

Люська

Люська Закревская по советским меркам родилась и выросла в очень обеспеченной семье. Папа Люськи был директором научно-исследовательского института, а мама начальником лаборатории в другом научно-исследовательском институте. То есть, семья Люськи на полном основании относилась к советской номенклатуре. Правда, к номенклатуре не совсем полноценной. Ведь интеллигенция согласно Марксу, Энгельсу и их большому другу Ленину общественным классом не являлась, а обзывалась обидным словом «прослойка». Прослойку эту ни рабочие, ни крестьяне всерьез не воспринимали и считали своим долгом над ней всячески подшучивать в стиле «А еще шляпу надел» и так далее. Поэтому интеллигенцию в номенклатуру не особо-то и допускали, ввиду отсутствия у нее классового сознания. Конечно, должность директора института требовала и членства в партии, и классового сознания, но пролетарий занять ее никак не мог, ввиду отстутсвия у него необходимой суммы знаний. Из-за этой вот незадачи интеллигенцию пришлось в номенклатуру допустить, но как-то с краешку. Может быть, именно поэтому принадлежность к этой самой номенклатуре никак не отражалась на жилищном вопросе Люськиной семьи. Люськины родители, ее бабушка, сама Люська и английский бульдог Лютик ютились в маленькой двухкомнатной квартире в блочном девятиэтажном доме Ленинградской новостройки под названием Купчино.

– Зато отдельная! – радовалась мама, выросшая в огромной ленинградской коммуналке без горячей воды и центрального отопления.

– Главное, чтобы не было войны! – добавляла бабушка, пережившая блокаду и схоронившая во время войны двоих детей.

– Погодите, девушки! – говорил отец. – Я вам всем еще шубы куплю.

Действительно, какая же номенклатура без шубы. Люська ни минуты не сомневалась, что папа свое обещание выполнит. Он всегда все обещания выполнял. Даже, когда пообещал Люське купить собаку, из-за чего у мамы с ним случился скандал. Но потом, когда появился Лютик, мама поцеловала папу и потребовала от него клятвы, что больше в доме ни кошек, ни собак не будет. А когда Лютик сгрыз мамины итальянские туфли, купленные по большому блату во Фрунзенском универмаге, папа тут же достал ей туфли французские, ничуть не хуже и велел дорогую обувь убирать в шкаф, а не раскидывать по всей квартире. Мол, Лютик просто всех приучает класть вещи на место. Мама, конечно, успела расстроится, но углядела в этом инциденте положительные стороны. Туфли-то у нее в результате организовались совсем новые.

Институт отца разрабатывал какой-то важный проект для меховой фабрики «Рот фронт» и никто, можно сказать, не удивился, когда по окончании этого проекта все девушки его семьи, действительно, оказались при шубах. Шубы были великолепны. Сшиты они были из лапок разных ценных зверюшек, поэтому стоили не так дорого, как шубы из шкурок, но смотрелись ничуть не хуже. Маме досталась шуба из норковых лапок, бабушке из лапок чернобурой лисы, а Люське из лапок песцовых. Люське завидовали все девчонки школы. Да и чему больше было завидовать? Шубе, да джинсам, которые мама купила у спекулянтов по сходной цене. Дело в том, что в эти джинсы никто не влезал, кроме маленькой и худющей Люски. Так что, красна изба, как говорится, углами, а Люська Закревская была хороша шубой, да джинсами. Дело в том, что от рождения Люська была похожа на моль бесцветную, серую мышь и голубя-альбиноса одновременно. Волосы жиденькие, какого-то невнятного серого цвета, глаза голубые водянистые, брови и ресницы бесцветные, молочно-белая кожа с легкой синевой, длинный нос, да еще очки от косоглазия.

«Только скобок на зубах и не хватает», – думала про себя Люська, глядя в зеркало.

Училась Люська неважно. Не было у нее к учебе никакого интереса. Этим она несказанно огорчала папу.

– Люсенька! В тебе же на четверть еврейской крови, – расстроено говорил отец. – Ты должна быть талантливая.

– Ага! И красивая, – так же расстроено отвечала ему Люська. – Ни того, ни другого!

– Все равно я должен обеспечить тебе достойное образование! – не сдавался папа и мучил Люську репетиторами. А еще ей купили пианино, и Люська регулярно занималась с учителем музыки, на смену которому приходил учитель английского языка. Самым большим музыкальным успехом Люськи Закревской было выступление с «Собачьим вальсом» на папином дне рожденья. Учителя, занимавшиеся с Люськой, регулярно рассказывали отцу о ее бесперспективности, после чего он повышал им оплату, и они продолжали мучиться сами, и мучить Люську. Дело увенчалось тем, что они таки Люську поступили в финансово-экономический институт на факультет бухгалтерского учета. Конечно, туда в те времена только дебил бы не поступил. Даже конкурса никакого не было. Однако папа сообщил всем членам семьи, что его еврейские предки могут теперь спать спокойно, раз у Людмилы будет все-таки высшее образование.

Но не долго эта семейная радость продолжалась, Люська из института быстро вылетела, и папе пришлось прилагать массу усилий к тому, чтобы устроить ей академический отпуск. Он строго поговорил с Люськой и велел ей идти работать. Люська и пошла. Прямо напротив дома располагался Купчинский универмаг. Люська выбрала себе отдел галантереи и парфюмерии, чтобы быть поближе к дефицитной косметике, и устроилась туда учеником продавца, а потом и продавцом. В универмаге Люське понравилось. Она чувствовала себя там, как рыба в воде, и решила, что ее еврейские корни, видимо, ждали момента, чтобы дать знать, что могут замечательно себя показать в области советской торговли. У Люськи открылся большой талант к спекуляции. Ничего плохого и позорного она в этом не видела. Услугами спекулянтов пользовались все, да еще и благодарили, чуть ли не в пояс кланялись. Опять же деньги никогда никому еще не мешали. Деньги Люське нужны были на красивую жизнь. Как эта красивая жизнь выглядела, Люська понятия не имела, но твердо знала, что на нее нужны деньги, и не маленькие. Накоплением этих денег она и занялась.

Возвращаться в финансово-экономический институт совершенно не хотелось. Папа поднял все свои связи, чтобы устроить Люську в институт советской торговли, но, оказалось, что папа не всесилен.

– Ничего, деточка, – сказал он Люське. – В торговле тоже нужны свои бухгалтеры. Закончишь институт, а уж я тебя пристрою в хорошее место.

И Люська, увидев перед собой конкретную цель, поняла, что будет дорабатывать в универмаге до конца академического отпуска и восстанавливаться в институте. Она даже начала почитывать конспекты, которые выпросила у одной своей бывшей сокурсницы в обмен на импортный лак для волос.

На работу Люська обычно приходила с опозданием. Она категорически не могла приходить куда-то вовремя. Заведующая секцией, конечно, ругала Люську на чем свет стоит. Постоянно лишала ее квартальной премии и обещала уволить. Люська плевать хотела на все эти угрозы. Нашла чем пугать! Премию эту Люська видела в гробу в белых тапках, она на перепродаже французских духов эту премию делала легко с одного флакона, не забывая при этом делиться с заведующей. Та, разумеется, и сама могла бы этими духами торговать, и торговала, но посредники забирали львиную долю, а Люська делилась по-братски. Опять же часть духов обязательно нужно было выбросить в продажу, а там Люськины подружки, тут как тут. На Люськины деньги пробивают через кассу и потом всё тут же Люське сдают, ни один проверяющий не подкопается, а Люська все равно с заведующей делится. Бедовая девка, вредная, разгильдяйка, хамка и матершинница, но честная. Тут уж не убавить, не прибавить. Опять же Люська снабжала заведующую сигаретами Мальборо по цене дешевле отпускной. Где она их брала, заведующую не интересовало. В городе ходили слухи, что в порту украли контейнер с этими самыми сигаретами. Слухи, слухами, но не могла же девочка из интеллигентной семьи воровать в порту сигареты контейнерами. Мало ли какие у человека связи. Вот за эти связи, предпринимательскую жилку и честность заведующая и терпела откровенное Люськино разгильдяйство. Нельзя сказать, чтобы Люська этим пользовалась, она просто жила, как получится. Очки от косоглазия она, слава богу, уже не носила, но близостью к дефицитной косметике пользовалась только заради наживы. Боже упаси намазать на себя французскую или итальянскую тушь. Это же товар! Нет, Люська обходилась обычной, советской тушью в картонной коробочке за сорок пять копеек. Для того, чтобы тушь намазать на глаза, необходимо было в эту самую коробочку, как следует поплевать. А пока на себя намажешь килограмм этой гадости, исплюешься весь и на работу точно опоздаешь. Красилась Люська полтора часа. Она относилось к рисованию лица, как художник, и не жалела красок. Угольно черные брови, ресницы, фиолетовые тени, ярко-малиновые щеки и сиреневая губная помада. Волосы Люська красила фиолетовой «Иридой». Только в таком виде она могла позволить себе выйти из дома.

В один из летних дней, когда Люська, как обычно, слегка опоздав, довольная собой, плыла по отделу с высоко поднятой фиолетовой головой, она вдруг наткнулась на необычайное явление в секции самообслуживания. Там, изогнувшись буквой «Зю», пытаясь пристроить свою задницу на прилавке, изнемогала необычайно длинная девица. Несмотря на свой рост, девица явно питала страсть к каблукам. На ней были надеты босоножки на гигантской платформе с огромными каблуками. Люська аж обзавидовалась. Она со своим маленьким ростом просто мечтала о таких шузах, но Люськин тридцать четвертый размер продавался только в детском отделе, фарцовщики тоже обувью такого размера не промышляли. Люське иногда удавалось покупать себе у спекулянтов кроссовки и сапоги тридцать пятого размера. Их можно было носить с носком, но туфли-то и босоножки с носком не наденешь! Босоножками невероятность девицы не ограничивалась. На голове у нее была сделана химическая завивка а’ля известная поборница прав чернокожего населения Америки Анжела Дэвис. В одном ухе у девицы была вставлена огромная серьга, символизирующая атом. Ядро с вьющимися вокруг него электронами. Такой портрет атома Люська помнила из школьного учебника физики. Серьга при каждом движении девицы тихонько позвякивала. Из-под фирменного халата торчали длиннющие ноги одетые в модные джинсы-бананы. А еще девица, даже не смотря на чудовищную химию, была невероятно красивой. Такой, какой всегда мечтала быть Люська.

«Где они еще халат-то нашли на такую длиннющую?» – удивилась Люська.

Девица с тоской посмотрела на проходящую мимо Люську и вежливо сказала:

– Здрасьте.

– Здрасьте, – ответила Люська и прошествовала в свой галантерейный отдел, про себя жалея девицу. Стоять в самообслуживании было настоящей пыткой и полным отстоем. Туда обычно ставили новеньких. Люська потом еще несколько раз прошла мимо девицы, благо дверь в подсобку находилась прямо в отделе самообслуживания. Люське очень хотелось получше рассмотреть новенькую продавщицу, а та откровенно изнывала. Ближе к вечеру, когда Люська в очередной раз шла мимо, та вдруг обратилась к ней с просьбой:

– Извините, вы не могли бы тут присмотреть, пока я в туалет сбегаю?

– Валяй, – ответила Люська. Девица убежала, а Люська разозлилась на заведующую. Ведь ни фига девчонке не объяснила, как она только еще тут не описалась! Небось, и не ела ничего.

Когда девица вернулась, Люська спросила:

– Есть хочешь?

Та кивнула и сглотнула слюну.

– Погоди немного, сейчас тебе беляш принесу. У меня остался.

Люська сбегала в подсобку, достала из сумки беляш и вернулась в отдел. Девица схватила беляш обеими руками и жадно вцепилась в него.

«Ну да!» – подумала Люська. – «Чтобы такую длинноту прокормить надо вагон с беляшами».

Словно в подтверждение ее мыслям девица умяла беляш в мгновение ока.

– Спасибо! – сказала она, вытирая губы ладонью, – Еще бы покурить!

С этими словами девица мечтательно закатила глаза.

– Сейчас научу, как курить в торговом зале, – заверила ее Люська. – Гляди.

Люська открыла дверь в подсобку, затем достала из кармана халата пачку сигарет Ту-154 и зажигалку. Она наклонилась за дверь, прикурила и вышла в торговый зал, держа руку с сигаретой в помещении подсобки. Затягивалась она за дверью, дым выпускала в подсобку и в целом выглядела, как продавщица, следящая за происходящим в самообслуживании и беседующая с кем-то в подсобке.

– Здорово! – похвалила Люську девица.

– А то! – загордилась Люська. – Сама придумала. Я в самообслуживании два месяца отстояла. Тебя как зовут-то.

– Панкратьева, – ответила девица и добавила. – Аня.

– А я Люся Закревская.

– О! Так ты та самая Закревская, с которой мне заведующая не велела дружить.

– С чего бы это? – удивилась Люська.

– А ты на всех оказываешь дурное влияние.

– Это точно. Только лучше бы она тебе рассказала про распорядок дня. Кто и когда тебя подменяет, чтобы поесть и в туалет сходить. Еду всегда бери с собой. У тебя на то, чтобы поесть, минут пятнадцать – двадцать, так что на улице не успеешь. И держись меня – не пропадешь.

Ближе к закрытию универмага Люська услышала громкий крик заведующей из отдела самообслуживания.

– Закревская! – ревела заведующая, как иерихонская труба. Люська попросила продавщицу из парфюмерии, находящуюся напротив ее галантерейного прилавка, присмотреть за отделом и кинулась в самообслуживание выяснять, в чем она еще провинилась.

Оказалось, что заведующая обнаружила новенькую Панкратьеву, курящую сигареты «Родопи» прямо в торговом зале. Конечно, Панкратьева все делала правильно, как ее и научила Люська. Наполовину она находилась в отделе, наполовину в подсобке. То есть, курила именно та половина Панкратьевой, которая была в подсобке. Та же, что находилась в торговом зале, бдительно следила за дамочками, покупающими стиральный порошок. Справедливости ради надо сказать, что так поздно вечером, прямо перед закрытием никаких дамочек с порошком в самообслуживании не наблюдалось.

К тому моменту, когда Люська появилась в самообслуживании, Панкратьева стояла, виновато опустив голову, а заведующая отчитывала ее.

– Аня, я же говорила тебе не общаться с Закревской, она тебя ничему хорошему не научит!

– При чем тут Закревская?! Я сама придумала. Тяжело же так целый день стоять. Курить очень хочется. А чего такого? Никто ж не видел.

– Ты мне Закревскую не выгораживай! Сама она придумала! Да у нормального человека до этого голова никогда не додумается. Ей-богу, уволю засранку! – гнула свое заведующая, глядя на появившуюся в отделе Люську.

– Да не знаю я никакой Закревской! Я в глаза ее никогда не видела! – настаивала на своем Панкратьева. Люська при этом делала круглые глаза и с интересом рассматривала заведующую.

– Так, так! Не видела! А кому Закревская беляш давала?

– О! Так эта добрая девушка и была Закревская? Она ж меня от голодного обморока спасла! У меня щитовидка барахлит, и бывают всплески инсулина. Если чего-нибудь в этот момент не съем, могу впасть в инсулиновую кому, как диабетик.

– Ты чего? Правда, что ли?

– Правда. Мне обязательно надо регулярно питаться.

– А Светлана Антоновна знает? – встревожено спросила заведующая.

Люська знала, что Светланой Антоновной звали директрису их универмага. Ситуация становилась все интересней. Видать, Панкратьева-то блатная. Вон заведующая аж вся пятнами пошла.

– Не знаю, – Панкратьева пожала плечами. – Они с мамой моей лучшие подружки, еще с детства. Может, и знает.

Заведующая растерянно посмотрела на Люську.

– Значит так, Панкратьева! – строго сказала она. – Вот это Люся Закревская. Назначаю ее твоим наставником. Она тебе все расскажет про распорядок дня, введет в курс дела и познакомит с коллективом.

После этих слов заведующая развернулась и отправилась в свой кабинет. Люська с Панкратьевой переглянулись и захихикали.

– Да она в целом-то тетка не плохая, – сказала Люська. – Только дура. Здорово ты ее напугала.

– Я не хотела. У меня и правда бывают такие состояния, но только очень редко. Это наследственное. У меня и мама, и бабушка проблемы со щитовидкой имеют. Слушай, а откуда она узнала, что ты мне беляш дала?

– Ой, а ты не с Луны случайно? Это ж нормальное дело. Советская торговля называется. Все друг на друга стучат и подставить стараются.

– Бррр! – Панкратьева передернула плечами. – То-то я смотрю, та продавщица, которая с ключом приходит секцию открывать и с сигнализации снимать, никогда одна в помещение не заходит. Обязательно кого-нибудь дожидается. Это, чтобы свидетель был, что она ничего не сперла?

– Ага. Вечером то же самое.

– А если они сговорятся? Например, мы с тобой. Мы же все сможем стырить. Ну, не все, а немножко, чтоб никто не догадался.

– Мы сможем. Только тырить тут особо нечего. Все ценное уже стырено, еще на подступах. Вот продавцы и страхуются на тот случай, чтобы стыренное на кого-то конкретно не повесили. А потом, когда ревизия придет, это стыренное на всех распишут и вычтут из зарплаты. Договор коллективной материальной ответственности называется.

– А я не подписала. Мне давали, а я отказалась. Я временный работник, только на каникулы, и по трудовому кодексу они не имеют право меня обязать этот договор подписывать.

– Ты на юриста что ли учишься?

– Не, на инженера. Просто люблю законы изучать. Я в детстве мечтала стать адвокатом и выступать в суде с речью.

– Это в каком таком суде с речью адвокаты выступают?

– В американском, конечно! Кому интересно адвокатом быть в нашем суде? Вот я и пошла в инженеры.

– А инженером у нас быть – самое клёвое дело, не иначе! – Люська развеселилась от души. Ну, и смешная эта Панкратьева.

– Ты сама-то продавцом чего заделалась?

– Я на повторе. В финансово-экономическом учусь, на бухгалтера.

Тут уже развеселилась Панкратьева.

– Ну, да! Вот это уже точно клёвое дело!

– Смейся, смейся! Я закончу институт, устроюсь бухгалтером в магазин и буду заниматься коммерцией.

– В спекулянтки пойдешь? Хорошее дело. Только ты лучше в продуктовый. Я б к тебе за продуктами приходила!

– Ну, да! Икру на инженерскую зарплату покупать, да колбасу копченую!

Вот так Люська Закревская познакомилась с лучшей своей подругой Аней Панкратьевой. С этого самого момента они с Панкратьевой стали улучшать друг друга. Несмотря на всю свою эффектную внешность, Панкратьева отличалась огромной застенчивостью и неуверенностью в себе. Она даже в автобусе стеснялась передать деньги за проезд в то время, как Люська давно уже ездила бесплатно, пребывая в уверенности, что договорится и найдет общий язык с любым контролером. Кроме того, Панкратьева верила в социализм и коммунистические идеалы, и при этом патологически не терпела любую несправедливость. С этим надо было что-то делать, и Люська изо всех сил раскрывала Панкратьевой глаза на окружающий мир. Даже научила ее ругаться матом. Люська совершенно искренне полагала, что для выживания в окружающей действительности просто необходимо уметь ругаться матом. Сама Люська научилась этому в первый месяц своей работы в универмаге и поняла, что это своего рода тайный язык работников торговли, без знания которого своим в их среде никогда не будешь. Люська ругалась красиво, просто виртуозно, чему и научила Панкратьеву. Потом, уже после Перестройки, Панкратьевой это здорово пригодилось, когда она стала работать с нефтяниками.

Панкратьева, в свою очередь, изо всех сил билась над Люськиным внешним видом, уверяя, что Люська настоящая красавица, только ей надо срочно изменить прическу, макияж и манеру одеваться. Короче, полностью взять и все поменять.

– Кто б говорил! – возмущалась Люська. – На себя посмотри, у тебя прическа, как у африканской деревенщины.

– Совершенно верно, – спокойно соглашалась Панкратьева. – Признаю свою ошибку. У меня волос на голове очень мало, они тонкие и жидкие, вот я и решила увеличить их количество с помощью химической завивки. Кто ж знал, что такое получится? А тебе просто необходимо попасть к Марку Шеферу.

Шефер был самым модным в Ленинграде парикмахером. К нему записывались в очередь за месяц, за стрижку он брал бешеные деньги – 15 рублей, но все равно пользовался огромной популярностью.

– Вот еще! Деньги на ветер выбрасывать, – не соглашалась с подругой Люська. – Я, вон, и так к Ленке Евстратовой хожу. Она с ним вместе на конкурс в Венгрию ездила.

– И что?

– Ничего. Стрижет она очень хорошо.

– Не спорю. Но твоя Евстратова хорошо стрижет то, что ты ей скажешь, а Шефер стрижет то, что тебе идет!

В конце концов, Панкратьева все-таки уговорила Люську пойти к Шеферу. Запись к великому парикмахеру, как водится, организовал Люськин папа. В последний момент Люська, конечно, попыталась проспать и прикинуться больной, но Панкратьева приехала заранее, выволокла ее из постели и терпеливо ждала, пока Люська нарисует лицо, без которого она за порог не выходила.

– Ты, Люся, даже не индеец на тропе войны, – издевалась Панкратьева, пока Люська рисовала свой образ. – Тебе с таким лицом в цирке выступать на пару с собакой Лютиком.

– Вот сейчас обижусь и никуда не поеду! – Люськиному возмущению не было предела.

– Еще как поедешь! Ты ж не хочешь папу подвести. К Шеферу не так просто попасть, а тебя из уважения к твоему отцу пропихнули вне очереди!

Последний раз Люська попыталась сбежать, когда они уже стояли перед обитой дерматином дверью в кирпичном двенадцатиэтажном доме в фешенебельной новостройке на проспекте Мориса Тореза. Но Панкратьева крепко держала Люську за руку и сказала, что даст ей в ухо, если она еще раз рыпнется. На звонок дверь открыл мужчина приятной наружности.

– Мы по записи, – сообщила Панкратьева. – От Закревского.

– Кто из вас Людмила? – поинтересовался мужчина. – У меня по записи один клиент, а не двое.

– Вот эта, – Панкратьева подтолкнула Люську к дверям.

– Проходите, мадам, – мужчина посторонился, приглашая Люську пройти внутрь.

– Спасибо, но я не мадам, а мадемуазель. Приличные мадемуазели к мужчинам в квартиры по одиночке не ходят. Без нее не пойду, – Люська довольно кивнула в сторону Панкратьевой, надеясь, что Шефер захлопнет дверь перед их носом.

– Я мешать не буду, – строго сказала Панкратьева, заталкивая Люську в квартиру и протискиваясь мимо Шефера.

– Только из уважения, Людмила, к вашему отцу, – со вздохом произнес тот. Он показал Панкратьевой на креслице в коридоре и велел ей сидеть тихо и не мешать. Люську он пригласил в небольшую комнату.

Комната была переоборудована в настоящий парикмахерский салон с раковиной, креслом и столиком с различными красками и инструментами. Единственное, что в комнате отсутствовало, так это зеркало. Окна тоже были занавешены, но освещение было очень яркое. Даже настоящий софит присутствовал.

Шефер предложил Люське сесть в кресло, включил полную иллюминацию и начал внимательно разглядывать Люську.

– Срежьте там с нее все к чертовой матери! – раздалось из-за двери.

– Ваша подруга тоже мадемуазель? – поинтересовался у Люськи Шефер.

– В некотором роде, – ответила Люська.

– Мамзель, которая за дверью, вас я попрошу помолчать и не мешать. Вы бы лучше своей прической занялись. Вам самой не помешает срезать все к чертовой матери.

– Согласна, ошибочка вышла, я бы давно сама срезала, да у меня голова маленькая, а плечи большие. Так что теперь только ждать пока отрастут.

– Тогда завяжите на затылке в пучок.

– А что? Хорошая идея, – было слышно, как Панкратьева зашебуршилась за дверью, а Люська удивилась, как он все это заметил. Ведь видел же Панкратьеву от силы минут пять. Может, и правда мастер? На этой мысли Люська успокоилась и посмотрела Шеферу в глаза.

– Ну что, мастер? Тяжелый случай? – поинтересовалась она у задумчивого парикмахера, – с моей рожей не так просто. Мне в пучок волосы не завяжешь!

– Нормальный случай. Я бы даже сказал – обычный. Но рожа у вас не такая уж и пропащая. Кстати, местами даже ни чем не хуже, чем у вашей подруги.

– Вот и я ей то же самое говорю! – раздалось из-за двери.

– Молчать, выгоню! Обеих! – взревел Шефер, и Люська от страха аж подпрыгнула в кресле. Ей уже совсем не хотелось, чтоб он их выгнал.

Шефер покопался на столе и протянул Люське ватный тампон и молочко для снятия макияжа.

– Людмила, смойте, пожалуйста, с себя все это безобразие, – сказал он, продолжая разглядывать Люську.

– А вы не боитесь? – поинтересовалась Люська. – Я ведь практически альбинос.

– Не боюсь. Мне необходимо увидеть ваш настоящий цвет лица.

– Синий! – вздохнула Люська и начала смывать с себя с таким трудом нанесенную раскраску. Конечно, одним тампоном она не обошлась.

Когда с косметикой было покончено, Шефер начал крутить Люськину голову в разные стороны.

– Ага! – довольно сказал он и начал что-то замешивать у себя на столе.

– Вот теперь можно разговаривать, – заметил он в сторону двери. Из-за двери раздался тяжелый вздох.

– А посмотреть можно? – жалостно спросила Панкратьева.

– Нет. Я терпеть не могу, когда смотрят.

– Поэтому здесь и зеркала нет? – догадалась Люська.

– Ага!

– А как же вы в салоне работаете? – удивилась за дверью Панкратьева.

– Я в салоне работаю мужским мастером. Стригу бокс, полубокс, косые височки и прочие неинтересные вещи. Женщин я стригу только здесь, у себя.

– Интересно как! А как же вы с Евстратовой вместе на конкурс в Венгрию ездили?

– С какой такой Евстратовой? – было видно, что Шефер искренне удивлен.

– Вот, зараза! Наврала! Евстратова Ленка – моя парикмахерша, – пояснила Люська.

– А я тебе говорила, что врет она все! – мстительно добавила из-за двери Панкратьева.

Шефер стал намазывать Люськину голову полученной смесью.

– Перекись? – принюхавшись спросила Люська.

Ей уже нравилось у Шефера и хотелось, чтобы он занимался ей подольше.

– Есть немного, – ответил он. – Только я вас попрошу, Людмила, никакой больше «Ириды». Категорически.

За дверью хихикнула Панкратьева.

Шефер замотал Люське голову и принялся мазать ей брови какой-то другой смесью.

– Я вам сейчас брови и глаза покрашу, запишу на бумажке, какая нужна краска. Когда к своей Евстратовой пойдете, скажете ей, чем вас красить.

– А голову?

– Голову только у меня.

– У вас дорого каждый месяц ходить.

– Красота требует жертв.

– Скупой платит дважды, – раздалось из-за двери.

После покраски Шефер начал Люську стричь, и она опять заволновалась. Казалось, что волос у нее на голове практически не осталось.

– Людмила, вы должны выбросить всю вашу косметику. Она вам совершенно не идет, – заявил Шефер, щелкая ножницами вокруг Люськиной головы.

– Как же это?

– А так. Вы женщина – лето.

Люська захихикала, а Панкратьева из-за двери радостно добавила:

– Ага! Только нос у нее синий.

– Правильно, красный нос только у снежной бабы, – заметил Шефер. – Вы, кстати, мамзель, хоть и не снежная баба, а женщина – зима.

– Да ну? – удивилась Люська. – Тогда почему у нее нос тоже синий? Или он с возрастом покраснеет?

– Насчет носа не знаю, а вот кожа у вашей подруги совсем другого оттенка, нежели у вас. Ей ни в коем случае нельзя использовать в косметике теплые цвета. Никаких кирпичных и морковных оттенков. Только бледно розовые, сиреневые, фиолетовые.

– Я это называю – покойницкие, – раздалось из-за двери. – Вы смотрели американский фильм «Зловещие мертвецы»? Там все покойнички явно такой косметикой намазаны. И губы у них синие.

– Ага, прям, как у тебя с твоей перламутровой помадой! – добавила Люська.

– Пусть будут покойницкие, – покладисто согласился Шефер. – А вот вам, Людмила, наоборот, необходимы цвета теплые, а вы волосы фиолетовой «Иридой» красили и тени себе сиреневые рисовали.

– Безобразие, – раздалось из-за двери. – Мы ее теперь кирпичиком перед выходом натирать будем.

– Кирпичиком не надо. Я вот сейчас примерно набросаю палитру, а вы потом уже переймете, – с этими словами Шефер открыл маленький плоский чемоданчик и у Люськи аж сперло дыханье. Чего там только не было! И тени, и пудра, и карандашики разные, и кисточки всевозможные, и куча еще всяческих прибамбасов, назначения которых Люська даже не могла себе представить. Вся эта роскошная красота еще и пахла при этом просто волшебно.

– Ух ты! Где взяли? – практично поинтересовалась она у Шефера, сразу прикидывая, сколько же вся эта красота может стоить.

– Чего там? – занервничала за дверью Панкратьева.

– О! Анька, тут такой набор для раскраски физиономии, что я уже в обмороке валяюсь, – пояснила Люська подружке.

– Это мне родственник из Штатов прислал, – Шефер задумчиво разглядывал все это несусветное богатство. – Тут на любой вкус есть.

– Хорошо тому, у кого родственники в Штатах! – вздохнула из-за двери Панкратьева.

– Молчи лучше! Тебе родственники в Штатах ни к чему. Ты светлое будущее и на родине дождешься. Коммунизм и все такое прочее, когда у каждой женщины будут французские духи, итальянские туфли и канадские дубленки.

– А зачем коммунистам вся эта иностранная капиталистическая дребедень? – поинтересовался Шефер. – У них в светлом будущем все свое будет. Джинсы подольской швейной фабрики и косметика завода имени Ильича.

– Хорош смеяться, – обиделась за дверью Панкратьева. – Я ж вам не ортодокс какой-нибудь, но иногда хочется верить, что все люди – братья и все такое.

– Это точно! Особенно в автобусе, такое бывает «все такое», что даже и не знаешь, брат он мне или любовник, – заржала Люська.

Во время этой дискуссии Шефер старательно разрисовывал Люську, и было видно, что ему это занятие самому до жути нравится.

– Ну вот! – довольно отметил он, разглядывая Люську. – Пользоваться автозагаром я вам категорически не советую. От него пигментация еще больше ухудшается. На туши не экономьте. Купите себе итальянскую, но много не наносите. Вам надо акцентировать глаза. Для этого хорошо подходит карандаш, но тени вам противопоказаны. Они удлиняют нос.

– Поглядеть-то можно? – спросила из-за двери Панкратьева.

– Можно.

Панкратьева открыла дверь и замерла с открытым ртом.

– Светлана Светличная! – выдохнула она имя известной кинематографической красавицы-блондинки.

– Прям там! – хмыкнула Люська, поднимаясь с кресла. – А чегой-то у тебя на голове?

Волосы Панкратьевой были собраны на затылке в пучок и перетянуты какой-то симпатичной клетчатой тряпочкой. Синие клетки хорошо гармонировали с голубой клетчатой ковбойской рубахой Панкратьевой.

– А, носовой платок! – радостно сообщила Панкратьева.

– Миленько, – заметил Шефер. – Но это же мужской. Вы пользуетесь мужскими?

– Конечно. Носовые платки для чего предназначены? Для сморканья! А в женский платок только раз и высморкаешься. Вот в мужской можно аж целых четыре раза! – гордо сообщила Панкратьева.

– Ну и мадемуазель! – развеселился Шефер.

– Не обзывайтесь, – ответила Панкратьева.

– Соплячка какая-то! – заметила Люська. – Покажите мне, наконец, меня в зеркале!

– Смотри и балдей! – Панкратьева отодвинулась, и взору Люськи предстало большое зеркало в прихожей Шефера. Люська с опаской заглянула в него и обомлела. Из зеркала на нее смотрела красивая блондинка с яркими, похожими на звезды глазами. Волосы Люськи стали совершенно белого цвета, причем их кончики были практически черные. Подстрижены они были очень коротко и стояли дыбом, от чего ее лицо приобрело задорное мальчишеское выражение. Новая Люська сама себе очень понравилась.

– Сколько с меня? – спросила она Шефера.

– Десять рублей.

– Вы ж вроде пятнадцать берете?

– Тогда чего спрашиваете? Я вам даю студенческую скидку. Мне просто самому очень интересно было, что получится. Надеюсь, вы теперь ко мне все время ходить будете.

– За десять рублей буду.

– Спасибо вам, добрый человек! – Панкратьева поклонилась Шеферу в пояс.

– Не за что, – Шефер присел в ответном книксене. – Вы, кстати, тоже приходите.

– Она не придет. Вы ж поняли, о светлом будущем мечтает и на инженера учится, – объявила Люська. – А инженерам ваши стрижки уж точно не по карману. Повяжет голову носовым платком и готово – богиня!

– А вы на кого, Людмила, учитесь?

– Я на спекулянтку, конечно! Вам духи французские не нужны?

– Нет. Мне нужна мужская туалетная вода.

– Так я вам устрою, говно вопрос!

– Эх, мало я с вас, Людмила, денег взял, – Шефер тяжело вздохнул.

– Ничего не мало. Вы ни минуты не пожалеете! У меня еще и сигареты есть Мальборо по рублю.

– Сигареты я бы тоже взял.

– Блок возьмете?

– Угу.

Люська полезла в свою огромную сумку, пошурудила там и достала блок сигарет Мальборо.

– Вот, и отлично, мы с вами в расчете! – радостно отметила она, протягивая сигареты Шеферу.

Шефер расхохотался. Однако сигареты взял.

– А вам, Людмила, можно уже и не учиться. У вас и так все хорошо получается.

– Марк, зовите меня просто Люся. Мы с вами подружимся, я уверена.

– Ох! Люська, – тяжело вздохнула Панкратьева.

Люська послала Шеферу воздушный поцелуй и довольная собой выкатилась из квартиры. Всю дорогу до дома она ловила непривычные для нее заинтересованные взгляды мужчин и старалась увидеть свое отражение в витринах и окнах метро. То, что ей удавалось увидеть, Люське однозначно очень нравилось.

А с Марком Шефером Люська действительно подружилась. И ничего странного в этом не было, потому что в городе Ленинграде не существовало человека, с которым не подружилась бы Люська Закревская, если бы того захотела.

Вот только с личной жизнью у Люськи была полная беда. Сразу после восстановления в институте Люська решительно и бесповоротно влюбилась в студента четвертого курса Славика Виноградова. Она ходила за ним хвостом и буквально мельтешила перед глазами. Конечно, она с ним подружилась, уж это-то она могла делать лучше всех, а вот дальше дружбы дело никак не шло.

Славик торговал иностранной техникой и поставил этот бизнес на широкую ногу. Люська была в полном восторге от его предпринимательского таланта, она понимала, что весь ее крутеж-вертеж импортной парфюмерией и ворованными сигаретами ни в какое сравнение не шел с размахом дел Славика. Славик, в отличие от Люськи, с учителями иностранного языка в детстве не занимался, однако свободно говорил по-английски, прилично изъяснялся по-немецки и почти освоил финский язык. Финны и немцы из ГДР везли ему американские джинсы, а импортную аппаратуру ему поставляли его чернокожие друзья, проживающие в общежитии финансово-экономического института. Славик и сам проживал в этом общежитии. В свободное от учебы и торговли время он сидел в наушниках и записывал модную музыку на аудиокассеты. Эти кассеты Славик продавал по три рубля. Времени на всякие амуры у него практически не было. Кроме того в общежитии родного института и амурные вопросы решались вполне примитивно и ни к чему не обязывали. Большим минусом общежития было то, что там периодически подворовывали и постоянно пытались влезть в комнату, которую Славик занимал вместе со своим чернокожим напарником из Замбии. Кроме того, к этой комнате большой интерес имела и администрация общежития. Интерес администрации Славик гасил десятью рублями, а вот со взломщиками бороться было гораздо тяжелее. Плюс к этому Славику светило распределение в родной город, находящийся в самой глубокой дыре бескрайнего Казахстана. А тут Люська Закревская. Когда Люська смотрела на Славика своими влюбленными глазами, казалось, что она не только готова идти за ним на край света, пусть даже и в самую глубокую дыру Казахстана, но и готова отдать ему все вплоть до родительской жилплощади и собственных накоплений. И Славик, к большому огорчению Люськиного папы, от Люськиной любви отказываться не стал. Свадьба отгремела аккурат перед распределением. Славик остался в Ленинграде, а Люськин папа снял молодоженам отдельную квартиру недалеко от родительского дома. Это чтобы Люська могла чаще видеться со своим любимым Лютиком. Лютик Славика невзлюбил, и как оказалось в последствии, был абсолютно прав. Еще Славика невзлюбил Люськин папа, Люськина мама и лучшая Люськина подруга Панкратьева. А Славик, в свою очередь, откровенно не любил Люську. Люська от этого душераздирающе страдала. Именно в тот ужасный период ее жизни у нее появились дурная привычка напиваться до беспамятства, бить в этом состоянии посуду и устраивать танцы на столе. Панкратьева, один раз присутствующая при всем этом безобразии заявила, что больше такое наблюдать не желает и готова даже положить их дружбе решительный конец, если Люська не одумается. Люська одумалась, но ненадолго. А как тут одумаешься, когда звонят тебе добрые люди и сообщают, в какой комнате институтского общежития можно обнаружить своего супруга, занимающегося той самой незамысловатой любовью, которой обычно в этих местах и занимаются молодые люди, не обремененные никакими обязательствами.

Люська зажмуривала глаза и никак не реагировала на эти сигналы, считая, что таким образом злые завистники строят свои козни ее счастливой семейной жизни. Она старалась везде быть рядом со Славиком, однако, после того, как ее забрали из гостиницы «Европейская», в институт пришла бумага о том, что Люська мешала отдыху иностранных гостей путем безобразного к ним приставания. На самом деле они вместе со Славиком были у его американских друзей, но когда началась облава на проституток, он прикинулся иностранцем, благо отлично шпарил по-английски, а Люська уже со своим «читаю и перевожу со словарем» да с кошмарным произношением никак на иностранку не тянула. Американцы, правда, честно пытались Люську у «спецуры» отбить, однако этим еще больше органы разозлили.

Проститутки от органов честно откупились, а у Люськи денег с собой не было. Хорошо в сумке оказался студенческий билет, иначе пришлось бы еще сидеть в ментовке до выяснения личности. Папе стоило больших трудов и нервов, чтобы не дать в институте хода этому милицейскому сигналу. Он сурово переговорил со Славиком, после чего Люська теперь сидела дома одна и ни на какие мероприятия не попадала. А Славик приходил с этих мероприятий довольный, пьяный и измазанный губной помадой.

Конечно, такое безобразие Люська долго терпеть не смогла и при очередном звонке от злобных завистников помчалась по указанному адресу, в родное общежитие финансово-экономического института, где и обнаружила Славика, ползающего по непонятной бабе. Единственное, что спасло Люську в тот момент, так это то, что баба эта была совсем не похожа на Софи Лорен, а смахивала на доярку из совхоза «Заветы Ильича». Люська вместо того, чтобы выброситься с пятого этажа общежития прямо на асфальт, очень удивилась и даже в задумчивости доехала до института, где училась Панкратьева. Эта отличница занятия никогда не прогуливала, поэтому Люська была уверена, что Панкратьеву в институте найдет. И не ошиблась. Они устроились на скамейке в садике неподалеку от института, закурили Люськино Мальборо и обсудили сложившуюся ситуацию. По всему выходило, что Люське надо разводиться.

– Люсенька! – уговаривала Люську Панкратьева. – В козьем болоте от шампанского пукают. Он вырос в Тьмутаракани, среди простых незамысловатых людей, и ты просто не можешь быть в его вкусе. Ему нужен большой бабец, который будет бить его сковородкой, чтоб не шлялся. От тебя Славик получил прописку и, слава богу, у тебя есть папа, который не допустит, чтобы он кроме этой прописки получил бы еще и жилплощадь. Разводись, не трать время. Ты еще встретишь человека, который тебя оценит по-настоящему.

Конечно, такого человека Люська, как ни старалась, так и не встретила, но со Славиком развелась. Папа с мамой радовались, а Люська страдала. Меняла мужчин, как перчатки, периодически напивалась, а однажды, проснулась у себя в съемной квартире и обнаружила в своей кровати незнакомого мужика. После этого Люська с разгульной жизнью завязала. В этом помогла еще и начавшаяся в стране перестройка. Для Люськиных предпринимательских наклонностей началось настоящее раздолье. Люська работала бухгалтером сразу в трех кооперативах, зашибала на этом приличную денежку и участвовала во всех мероприятиях по переводу государственной собственности в частные руки. На одном из тендеров в исполкоме Люська познакомилась с Михаилом Семеновичем Кразманом. Кразман учредил транспортную компанию, занимался перевозками, как автомобильными, так и авиационными, экспедицией грузов и мечтал на тендере приобрести себе какой-нибудь недвижимости. Для этого у него был припасен целый чемодан ваучеров и маленькая барсетка с долларами. Но как не пытался Кразман прибарахлиться, ничего у него не получалось. А тут вездесущая Люська. Она к тому моменту уже знала в тендерном комитете всех и могла в принципе купить что угодно, но у нее как раз не было того заветного чемодана с ваучерами, хотя небольшая долларовая барсетка тоже имелась. Чего уж тут удивляться, что они нашли друг друга. Кразман пообещал Люське долю в своем бизнесе, а Люська пообещала купить ему целое производственное объединение с промплощадкой и офисным центром. Обещания, данные друг другу, Люська с Кразманом выполнили в точности, и Люська стала компаньоном в транспортной компании. Конечно, она ушла из всех своих кооперативов и сосредоточилась на финансах частично собственного предприятия. Люськиным правилом по отношению с налоговыми органами было одно – «Шиш вам!». Она минимизировала налоги и выстроила жесткую финансовую дисциплину. Не хватало еще на штрафы попадать из-за того, что кто-то когда-то лопухнулся и вовремя бумажку не оформил. Вон сколько случаев, когда люди элементарный договор на обналичку нарисовать, да проштамповать забыли, поленились там, или на потом отложили, и все – пипец. Пришла проверка, и всех оштрафовали абсолютно на ровном месте, да еще в списки неблагонадежных зачислили. И, потом, некоторые несознательные элементы пытались и вовсе налоги не платить. Вот уж глупость, так глупость. Это если у тебя недвижимости никакой на фирме нет, или лицензий, так это еще, куда ни шло. Не, Люськиному предприятию такая политика ни капельки не подходила. Поэтому Люська с государством налогами делилась, но в разумных пределах, очень разумных, исключительно только, чтобы правила игры соблюсти. Налоговики ходили вокруг Люськиного предприятия кругами, и только облизывались. Люська взяток не платила. Еще чего не хватало! При всех несправедливых наездах она тут же бежала в суд и, как ни странно, все эти суды выигрывала, причем быстро. Сказывалась ее способность налаживать отношения. В результате налоговая инспекция успокоилась и уразумела, что с Закревской ничего не снимешь, только замучаешься оправдываться перед вышестоящими органами, почему проверки ничего не выявили. Кразман был очень доволен своим новым компаньоном. Пару раз они с Люськой даже переспали, как бы закрепив этим достигнутые договоренности, но Кразман был человеком женатым, а Люське не нравились мужики, годящиеся ей в отцы. Так что отношения между ними сложились дружеские, практически родственные, каждый занимался своим делом, причем успешно, и вырученные денежки позволяли им существовать безбедно.

Со временем Люська настолько отладила свою работу, что могла бы уже там и не появляться, руководя своими подчиненными по телефону и через компьютер. Сбылась ее мечта и можно было уже себе позволить невозможное и так любимое Люськой разгильдяйство. Люська с детства видела, как родители ни свет ни заря мчались на работу и приходили оттуда поздно вечером, совершенно измученные, поэтому она мечтала о другой работе. Вставать не под рев полоумного будильника, а когда проснешься, работать спокойно, без надрыва, в свое удовольствие и в приятной атмосфере, а главное иметь от всего этого большие деньги и независимость. Конечно, можно было бы считать, что теперь ее мечты сбылись. Однако Люська регулярно являлась на работу к десяти часам, вводила подчиненных в трепет и отправлялась к себе в кабинет играть в компьютерные игры. Одно дело правила нарушать, а другое дело – правила устанавливать. Уж тут никакое разгильдяйство непозволительно.

Наладив карьеру, Люська вспомнила о своем возрасте и решила родить ребенка. Еще немного, и рожать уже будет поздно, так что времени на то, чтобы найти своему ребенку достойного отца практически не оставалось. А бросать этот такой важный процесс на волю случая и предаваться мечтам о принце на белом коне, Люська себе позволить никак не могла. Она не Панкратьева, чтобы во всю эту романтическую дребедень верить. Поэтому Люська обратила свой взор на Ашота. Он работал охранником на автостоянке, где Люська хранила свой любимый ярко-красный автомобиль. Ашот регулярно звал Люську на свидания и зимой чистил ее машину от снега. Парень он был симпатичный, и Люська прикинула, что смесь ее на четверть еврейской крови с армянской кровью Ашота может дать очень интересный результат. Чего уж тут говорить, Ашоту, как и всякому нормальному кавказскому мужчине, очень нравились такие маленькие яркие блондиночки, как Люська Закревская. Так что заманить его в свои сети было, можно сказать, плевым делом.

Оглядевшись в Люськином богатстве, Ашот слегка обалдел и долго не верил своему счастью. Потом расслабился и даже бросил работу на автостоянке. Не гоже спутнику такой важной барышни охранять чужие автомобили. Люська пристроила его на работу к одним из своих многочисленных знакомых, и Ашот стал ходить в офис в костюме. Он теперь гордо назывался офис-менеджер и занимался обеспечением этого самого офиса всяким барахлом, типа канцелярии, кофе, билетов и водопроводчиков. Ашот организовывал починку мебели, замену лампочек и размещение командированных в гостинице. Ашоту такая работа очень нравилась, она у него хорошо получалась, хозяева офиса были довольны и платили Ашоту премии. Он даже поменял свою машину, взяв у Люськи денег в долг. О тайных планах Людмилы Владимировны Закревской он не догадывался.

Наконец, Люська забеременела, Ашот сначала до смерти перепугался, но потом взял себя в руки. Съездил к родственникам в Краснодар и, вернувшись, высказал готовность жениться. Однако, Люська, понадеявшаяся было на то, что из Краснодара Ашот уже не вернется, ему в женитьбе отказала. Хватит, прописали уже одного. Теперь у Люськи была собственная четырехкомнатная квартира в кирпичном доме недалеко от квартиры родителей. Да еще с евроремонтом и ванной джакузи. Люська этой квартирой очень гордилась и никого в ней прописывать не собиралась. У Ашота, ясное дело, Питерской прописки не было. Он был временно прописан в Ленинградской области в поселке Тайцы в общежитии совхозных рабочих.

А уж, когда родив ребенка, Люся назвала его Ванькой, не посоветовавшись с Ашотом, и более того, записалась матерью-одиночкой, Ашот обиделся не на шутку. Он хотел назвать сына Самсоном и дать ему свою фамилию. Люське же даже в страшном сне не могло присниться, что она может быть матерью не Ивана Владимировича Закревского, отчество Ваньке она записала свое, а Самсона Ашотовича Вартаняна!

Однако Люськин папа и в этот раз дочку свою не одобрил. Он считал, что Ашот, конечно, не принц Уэльский, но к Люське относится гораздо лучше, чем бывший ее Славик. А женщине нельзя быть одной, тем более растить мальчика без отца. Именно из-за папиного такого положительного отношения к Ашоту и вот этой вот всенародной жалости к мальчикам, выросшим без отцов, Люська и прожила с Ашотом практически десять лет. Все эти десять лет Ашот нестерпимо Люську раздражал, и она придумывала себе разные занятия только чтобы, как можно меньше бывать дома.

Ашот понимал, что Люська его совершенно не любит, и долго носил эту обиду в себе, а потом то ли на зло Люське, то ли по своей горячей южной натуре, переспал с секретаршей того самого офиса, где служил офис-менеджером. Причем сделал это прямо в том самом офисе, не утруждаясь поиском более подходящего места. Конечно, в этой ситуации тайное стало явным просто-таки моментально. Когда Люська об этом узнала, то испытала странное облегчение и дала Ашоту большого пинка, правда, оставив ему машину, купленную практически на Люськины деньги, и уговорив своих знакомых Ашота не увольнять. Так что в этой истории больше всех пострадала уволенная секретарша.