Как русский человек любит и восхищается своей Отчизной, точно так же я был нежен к своим родным краям.
Три улицы с пятью-шестью пожеванными от времени домами (в черни ночи смотревшимися особенно страшно) гармонично сочетались в единый небольшой колхоз, работавший во славу советского правительства.
Летом можно было привольно разгуливать по прибрежным перелескам, перетекающим в смешанные леса, и вдыхать сладкий запах гноящихся от солнечных лучей лип, купаться в незамысловатой в своем потоке речке, удить там же карасей, пасти коров, к которым вечно липнут большие зеленые мухи, и слушать стук собственного сердца, перебрасываясь парой-тройкой фраз с красивыми доярками, облюбовавшими животных, как своих собственных.
Зимой деревенька начинала жить в особенном ритме – замедлялась. В холода люди жались друг к другу, зажигали свечи, топили печки, лепили всей семьей табани, укрывались теплыми одеялами, жались к новорожденным овечкам и в их тепле засыпали. Чуть только отступал морозец, народ высыпался на улицу. Мальчишки и девчонки катались с горки, метали мокрый снежок и лепили снеговиков, весело помахивавших своими деревянными ручками.
В то время я увлекался Блоком и Есениным, читал взахлеб и не мог остановиться даже ночью. Такую необыкновенную страсть к книгам мне с детства привила бабушка, Лидия Федоровна, работавшая в тридцатых годах учительницей русского языка и литературы. В тяжелые военные годы она перестала преподавать и перешла помогать в тыл. После победы к работе в сельской школе не вернулась, стала подводить память. Помню, приносила мне книжку «Сказки на ночь» и подолгу читала под лучиной с чуть поблескивающим светом, а я, укутанный в толстый тулуп, накрытый поверх еще каким-то теплым старым одеялом, надоедливо шмыгал носом, потел и покашливал. Бабушкины сказки ставили меня на ноги быстро, но не только они. Еще очень помогала медсестра Тонька с ее лекарствами и баб Танино грушевое варенье.
Родителей у меня тогда уже не было. Отец погиб на фронте, мама умерла от сердечного приступа в сорок седьмом. Наверное, не смогла пережить такого страшного удара. Лиц их я уже и не помню толком. Бабушка иногда достает из-под кровати старые фотоальбомы и со слезами на глазах перелистывает. Вспоминает прошедшие года, а они вот, казалось бы, еще вчера были. Тринадцать лет как три дня пролетели. Заглядывать она мне в них разрешает, я и сам, бывало, плакал, не мог переносить бабушкиных слез, да и утешить ее хотелось, поддержать как-нибудь.
Так понемногу (как вода из только что родившегося источника) утекло мое детство. Маленькими шажками из загорелого хулигана, воображающего, что в руках вместо палки добротный свинцовый автомат я перебрался в еще более интересную пору, расцвет моей молодости.
Еще только зарождающейся молодости, простыми словами, юности. Такой период, когда тебе становятся менее интересны игрушки и все более привлекательными кажутся (или они всегда такими были) деревенские девочки, которых никоим образом ты пытался раньше не замечать.
Первой моей любовью, любовью будущего советского гражданина с хорошим жалованьем (как я тогда воображал), была одноклассница Верка. Веснушчатая, с огненно-рыжими волосами и бесконечно зелеными глазами, она восхищала меня. Тоненькая, еще только набирающая небесной манны, наполняющаяся женскими чарами и каким-то таинственным соком необыкновенного дерева, Вера поневоле притягивала взгляды всех наших парней, в числе которых были мои «бывшие боевые товарищи»: Сашка и Петька. «Рыжая» – так мы ее прозвали и звала вся школа после. Она сначала долго злилась на нас, колотила прилюдно, а мы и рады были. После все как-то на нет сошло. Перестала Вера на нас дураков обижаться. Сашка с Петькой уже тогда к другой девочке липнуть стали, Свете Беловой, которая в деревню к нам из города приехала, потому что у нее родители там вроде поругались. Сдружились с ней позже, когда она завесу с себя приоткрыла, перестала нас, подрастающих комсомольцев, чураться.
Но все это ничего. Дружили, играли, взрослели, менялись, работали, помогали, навязывали красные галстучки, кричали дружно: «Всегда готов!» и неотступно желали попасть в компартию. Веселились и жили, пока не пришло время выбираться из родительского гнезда, покидать родной дом и до боли знакомые края. Меня направили в Москву.
III
Пахло крепким табаком и паровозным дымом. Пассажиры спешили со своими сумками-чемоданами, раскрашенные и приодетые каждый в своего железного жука, неустанно щелкающего черными масляными поршнями. Поток перемешивался и толкался с теми, кто покидал паровозы, – они уже достигли пункта своего назначения и готовы были познавать новые дали. Всем, независимо от того, была ли эта маленькая сельская станция или большой городской вокзал, грезились большие перспективы и успешное, для каждого по-разному свое, будущее. Для меня такой станцией оказалась Подмосковная.
Еще не Москва с ее золотыми цветами, белокаменными архитектурами и красным величественным Кремлем, словно сказочный дракон, приземлившимся посреди «панелек» и «сталинок», но такая же манящая и пьянящая одним ее названием, звучащим повсюду из звонких граммофонов.
Укутанный в купленное по случаю переезда пальто и поправляя некстати смотревшуюся шапку, я старался не грести в потоке. В руках у меня был коричневый чемодан с кожаными ручками, который я старался, пока был на вокзале, держать покрепче, так, чтобы его нельзя было вырвать из моей ладони и мгновенно исчезнуть с награбленным. Все, что я привез в нем, – это кое-какие жизненно-необходимые вещи, пятнадцать рублей и бабушкин фотоальбом, который за день перед своей смертью она в горячечном состоянии мне завещала.
Там же на вокзале я поинтересовался, где можно в Москве временно остановиться, так как на дорогие и уютные гостиницы денег у меня не было. Один гражданин с лицом, поеденным оспой, подсказал мне домашний телефон некой пожилой дамы, Прасковьи И. А., любезно предоставляющей комнатушки за, как он тогда выразился, «сущие гроши».
– Но там, не дайте мне солгать, будет неимоверно грязно и не убрано!
– Я бы так не сказал, но в любом случае за пять рублей в месяц это лучшее, что вы можете отыскать в столице.
Спорить с ним я не стал, болезненно смотревшийся товарищ был прав по всем фронтам, и это больше всего меня в нем раздражало. Отделавшись от него, я первым делом поспешил к первому бросившемуся на глаза телефону-автомату, возле которого уже столпилась очередь.
Какая-то девочка с невероятно белыми волосами, проклевывающимися сквозь коричневую шапочку, стояла передо мной, и, когда я приблизился, она на секунду оглянулась. Потянулась одна минута, вторая, третья.
– А вы с кем хотите поговорить?
Снова она. Я отметил, что у нее типичная для большинства белокурых девочек особенность: в составной части к таким неимоверно белоснежным волосам идут бесконечно голубые глаза, как небо в ясную погоду или как водная гладь.
– С одной женщиной.
– Она ваша возлюбленная?
– Нет, что вы, нет. Она единственная, кто может предоставить мне жилье в этом городе.
– Вы к нам приехали? А откуда?
– Из Сибири.
– У вас там, наверное, очень холодно! Что же вы правильно сделали! Здесь вам будет намного лучше.
– Я тоже так думаю.
Девочка продолжала смотреть на меня своими глазами-алмазами. Наверное, ей просто скучно и она очень любопытная. Обычно в школах учат не заговаривать с незнакомцами.
– Знаете, как называется эта штуковина?
Малышка достала из кармашка солнцезащитные стеклышки, аккуратно приделанные к металлической выкрашенной в смоляной цвет оправе.
– Черные очки.
– Да, а вы знаете их свойства? Когда солнце бьет в глаза, нужно надеть их, и тогда оно затемняется, и не только оно. Мир вокруг затемняется! Вы представьте себе! Так же ведь и в жизни: мы непроизвольно надеваем на себя черные очки и сами себе светлое и теплое меняем на черное и безвыходное.
Я посерьезнел и взглянул на это милое дитя с другой стороны – как на взрослого человека. То, что она сейчас выпалила, было не что иное, как понимание чего-то высокого. Откуда же она извлекла такие знания? Неужели это стали преподавать в школах с такого возраста?
– Ты, верно, увлекаешься философией?
– Если только немного. Мама работает в архиве при историческом музее, там много всяких книжек, предметов искусства и прочей дребедени. Честно, мне нравится, когда большие человечки начинают воспринимать меня по-другому. Когда я начинаю заводить про очки, они уже не чувствуют, что разговаривают с ребенком.
– Вы меня поразили.
Девочка улыбнулась и спрятала очки обратно в кармашек.
– Если вы хотите поговорить о созидании мира и прочего-прочего, то мне что-то совсем не хочется. Уж простите, что вот так вдруг.
– Я и не думал об этом, – признался я.
– Я рада, что меня окружают понимающие люди. Меня, кстати, зовут Соня, а вас?
– Юра, – представился я в ответ.
– А по батюшке вас как? Вы же взрослый, мне неудобно будет к вам так обращаться.
– Борисович… Юрий Борисович.
Очередь к тому времени подошла к мужчине, одетому в шинель и постоянно покашливающему, верно, больному гриппом. За ним была Соня, и далее я.
– Не хотите познакомиться с моей мамой? – неожиданно спросила девочка после небольшой паузы. – Мама будет рада вам. Вы хоть и человек рабочий, это видно по вашим рукам, осанке и примерному телосложению (все же одежда скрывает некоторые мускульные величины), уверена, она не откажет вам в предоставлении комнаты.
– Думаю, это излишне. Вы и так слишком благосклонны, – попытался мягко отказаться я.
– Ну что же, очень зря, – вздохнула не без сожаления Соня. – Только бы вы знали, как необычайны на вкус мамины рыбные пироги! Пальчики оближешь! А чай, какой вкуснейший зеленый чай!
Соня мечтательно возвела глаза вверх, в серое небо.
– Думаю, просто познакомиться будет весьма неплохой затеей. Тем более мне же нужно наживать друзей в новом городе.
– Чудно! – радостно воскликнула девочка и даже прихлопнула в ладоши. – Что же мы тогда стоим? Идемте скорее!
Она резко схватила меня за руку, увлекая за собой. Такая быстрая, порывистая и энергичная. Мы шли Ленинским проспектом, вдоль желтых домов, мимо проносящихся и гудящих моторами машин и сладко пахнущих булочных магазинчиков. Улица, еще одна улица. Булочные сменились парикмахерскими, в которых девушки с яркими прическами и накрашенными губками постригали важных господ и их дам. На одной из улиц (кажется, это была Крупской) мы прыгнули в желтый трамвай. Соня еще пыталась заплатить за себя сама, но меня бы совесть замучила, если бы я позволил ей это сделать.
Четыре копейки – ии вот наш трамвайчик уже мчит, поскрипывая тормозами. Соня нашла себе место присесть, я остался стоять подле. Она улыбалась и изредка поглядывала на меня. Я старался не придавать этому значения.
Через пару-тройку остановок мы вышли. Это был Раменский бульвар. Как только мы вновь оказались на улице, Соня снова стала дергать меня за руку и шла так быстро, что почти переходила на бег. Она словно боялась, что может не успеть познакомить меня со своей мамой.
– Пришли.
Обычное серое пятиэтажное здание. В подъезде стоял кислый запах, от чего мне пришлось зажать нос. Соня лишь хихикнула.
– Просто на первом этаже живет баба Зина. У нее дюжина кошек, вот они и источают эти запахи.
Мы миновали лестничные пролеты и вскоре очутились возле одной из входных дверей, отделявшей личную жизнь от общественной. Соня своим тоненьким пальчиком дотронулась до дверного звонка. Там, в зазеркалье, волнами разлетелась трель маленьких птичек. Послышались шаги. Щелчки.
На пороге стояла женщина, точнее я бы не осмелился дать ей такую характеристику. Это была девушка лет так двадцати пяти, со светлыми волосами, веснушками на щеках, белесым шрамом, кончиком своего язычка выползшим на розоватый подбородок, и мягко-розового цвета губами. Я бросил быстрый взгляд на Соню. Девочка была неистово похожа на нее. Будто двух близняшек отлили, только каждую в свое время.
– Мам, это Юра. Точнее, Юрий Борисович. Мой новый друг, – пролепетала Соня и глазами, искрящимися от разливающегося удовольствия, воззрилась на нее.
Девушка взглянула на меня. Сначала недоверчиво, потом более мягко, потому что в то время, как она нахмурилась, я тут же посерьезнел.
– Татьяна Сергеевна, – представилась девушка. – Что ж, Юрий, пройдемте пить чай. Соня редко приводит гостей, но они у нас на вес золота.
Я глупо улыбнулся и кивнул. Пропустил вперед себя Соню, которая очень быстро сбросила с себя пальто и побежала мыть руки. Татьяна Сергеевна осталась сопровождать гостя. Зеленые глаза, наполненные какой-то неизвестной печалью, осматривали меня с ног до головы, пока я раздевался.
– Можете оставить чемодан здесь, – махнула рукой она на небольшую тумбу, стоявшую подле и, видно, предполагаемую специально для таких случаев.