Три метра над небом. Трижды ты

33

Вернувшись в офис, я замечаю, что дверь кабинета Джорджо открыта. Одной рукой он водит компьютерной мышью, другой держит телефон, по которому тихо с кем-то разговаривает.

– Да. – И он начинает смеяться. – Вот именно. Еще чего не хватало… За это тебе и платили. – Он кивает мне головой и продолжает: – Конечно, с моим шефом! Да, спасибо, это было легко! Так что заплатить должен был ты. – Потом он говорит что-то еще, чего мне не удается расслышать, и заканчивает разговор.

– Ну как прошел обед?

– Хорошо. Я был у отца.

– А, и как он?

– Отлично, ждет ребенка.

– И он тоже? Значит, это семейный дефект, вы очень плодовиты. Тут входит Аличе.

– Хотите кофе?

– Да, спасибо.

– Пожалуй, мне тоже, – говорю я и, прежде чем она уйдет, добавляю:

– Аличе, спасибо за конспекты проектов, они очень хорошо подготовлены. И последнее. Мы можем перейти и на «ты».

Она улыбается.

– Спасибо, но я предпочитаю обращаться к вам «вы».

– Как хочешь.

И все-таки она счастлива.

– Так, значит, они вам пригодились?

– Да, очень.

– Я очень рада.

Аличе идет за кофе для нас, и Джорджо вставляет один из своих метких комментариев:

– Ну и отлично, так она будет работать все лучше и лучше. Увидимся позже.

Я вхожу к себе в кабинет и вижу на столе тщательно запечатанный сверток. При нем – сложенная записка. Открываю ее.

«Ты всегда был со мной. Б.»

Всего одна «Б.», но у меня нет сомнений.

Я выхожу в коридор и зову Сильвию – секретаршу, дежурную в приемной.

– Слушаю вас.

– Кто положил этот сверток на мой стол?

Сильвия краснеет.

– Я…

– А кто его принес?

– Курьер, около полудня.

– Хорошо, спасибо.

Вижу, как Джорджо опускает очки. У него в руках какие-то листки. Может быть, проект.

– Ну и какой он?

– Замечательный. Очень хороший, мне кажется. Я тебе потом о нем расскажу.

– Хорошо, пока.

Я закрываю дверь. Сажусь за стол и какое-то время смотрю на этот сверток. Потом беру его, пытаюсь определить вес. Похоже на книгу. Может, это и впрямь книга, только большая. Разворачиваю бумагу. Я ошеломлен. Этого я никак не ожидал. В свертке альбом с фотографиями. К первой странице прикреплена еще одна записка.

«Привет. Я рада, что ты его открыл. Боялась, что ты можешь его выбросить, даже не развернув. К счастью, этого не произошло. У меня их всегда было два. Мой альбом – точь-в-точь такой же, как этот – может быть, потому, что я всегда думала, что когда-нибудь это случится. Я так счастлива, как уже давно не была. Как будто снова сомкнулся круг, как если бы вдруг нашлось то, что я уже давным-давно потеряла. Увидев тебя снова, я почувствовала себя красивой, интересной, какой я себя еще никогда не чувствовала, – или, во всяком случае, уже этого не помню. Да, правильнее сказать именно так, потому что когда мы были вместе, я испытывала то же самое ощущение. Теперь я не хочу надоедать, говорить что-то еще. Если ты случайно решишь его выбросить, то, пожалуйста, дай мне знать. Я над ним очень трудилась, и мне было бы неприятно, если бы все то, что я сделала с такой любовью, оказалось в мусорной корзине. Б.».

Опять одна только эта «Б.». Я смотрю на письмо. Ее почерк стал лучше. Он округлый, но теперь она уже не играет по-ребячески с некоторыми гласными. Нет, Баби, ты не была надоедливой. Ты заставила меня вспомнить нашу прежнюю жизнь. Как я умел делать тебя счастливой. Как умел понимать, когда ты в плохом настроении, и ждать, сколько нужно, чтобы вновь тебя обрести. Привередливую, требовательную. С этими надутыми губами.

«Я тебя предупреждала, что такая уж я есть», – твердила мне ты. Ты умела меня развлекать. Ты умела делать меня терпеливым, терпимым, хотя мне всегда казалось, что я никогда таким не стану. Ты делала меня лучше. Или, может, ты заставляла меня в это верить. Тогда, когда мне все казалось неправильным, когда меня терзало глубинное беспокойство, и я чувствовал себя, как тигр в клетке. Я был в постоянном движении, не мог успокоиться и по самым разным поводам ввязывался в драки. Я смотрю на свои руки. Небольшие шрамы, вывихнутые суставы… Это неизгладимые следы обезображенных мною лиц, угасших улыбок, выбитых зубов, сломанных носов, рассеченных бровей и губ. Запрещенные удары. Ярость, агрессия, злость, гнев – на меня словно налетал ураган. А потом, с тобой, наступал покой. Было достаточно, чтобы ты меня погладила, и я словно усмирялся. Зато другие ласки – нежные и чувственные – воспламеняли меня совсем другой дрожью. «Мы с тобой пара повышенной возбудимости; тебе, наверное, хватит», – говорила мне ты, когда я позволял себе лишнего спиртного. Иногда ты позволяла себе словечки женщины раскованной, без комплексов, даже непристойные, но всегда забавные. Как в тот раз, когда ты сказала: «Твой язык творит чудеса». Тебе нравилось заниматься любовью и смотреть мне в глаза – ты их держала открытыми до тех пор, пока не зажмуривалась от удовольствия и отдавалась мне без остатка.

«Только с тобой, – говорила она. – Но я хочу все. Хочу делать все».

Я погружаюсь в воспоминания, сладостно тону в них, в этих внезапных проблесках прежних времен. Она тает от нежности, она смеется, она на мне, она вздыхает и откидывает голову назад, она двигается все быстрее… И я, как дурак, возбуждаюсь и снова вижу ее грудь, такую красивую – два идеальных маленьких холмика, от которых я терял голову, и словно созданных для моих губ. Она моя. Когда я задерживаюсь на этих последних словах, ее образ разлетается вдребезги. Я вижу ее на пороге, с грустной улыбкой, она смотрит на меня в последний раз и уходит. Она не моя. Она никогда не была моей. С этой ужасной мыслью я открываю альбом. Первая фотография в нем – наша. Мы совсем юные. Мои волосы длинные, а ее – светлые-светлые, выцветшие от моря. Мы оба были загорелые. И наши улыбки ярко сияют. Мы сидим на заборе приморского домика, я это и сейчас помню: мы поехали туда в последнюю неделю сентября, когда родители Баби уже вернулись в Рим, и мы прожили тот день, как взрослые, как будто тот дом был нашим.

Мы затоварились в «Виничио» – единственном открытом там, в Анседонии, магазине, купив несколько бутылок воды, кофе на следующий день, хлеб, помидоры, немного нарезки и отличную моцареллу, которую привезли из Мареммы. И еще – два бифштекса, мелких угольков, красного вина, две уже хорошо охлажденных бутылки пива и большие зеленые оливки. Кассирша, слегка удивившись, спросила Баби: «Да сколько же вас?»

– Да нет, это для аперитива… – Как будто то, что пиво и оливки предназначались для аперитива, оправдывало все остальное. Мы расположились в саду ее дома, на бульваре Джинестра, в нескольких километрах от дома на утесе, куда я в наш первый раз приводил ее с завязанными глазами.

– Я знаю эту улицу, я всегда хожу по ней к морю. Дом моих дедушки и бабушки – на бульваре Джинестра, чуть дальше, – сказала она, когда я снял с ее глаз бандану.

– Да и я всегда сюда приезжал; мои друзья, Кристофори, живут в Порто Эрколе. И я ходил на пляж в Фенилью.

– И ты тоже?

– Да, и я.

– Ну надо же! И мы никогда не пересекались?

– Нет, судя по всему, нет. Я бы это вспомнил.

И мы посмеялись над иронией судьбы. Мы всегда ходили на один и тот же пляж, но в разные концы.

– Фенилья длинная, больше шести километров, и я иногда проходил ее всю, из конца в конец.

– И я тоже!

– И мы ни разу не встретились?

– Мы встретились сейчас. Пожалуй, именно тогда, когда нужно.

Я развел в садике костер, пока она накрывала на стол, а потом мы стали греться в последних лучах закатного солнца. Баби только что приняла душ, и я до сих пор помню, что на ней был мой желтый спортивный балахон, который я купил во Франции, во время путешествия с родителями. Ее волосы были мокрыми и поэтому казались темнее, и она пахла душем, который только что приняла. И еще я помню, как она расчесывала мокрые длинные волосы щеткой, закрыв глаза, балахон почти закрывал ее ноги, она носила кроссовки «Сайонара», а ногти были идеально накрашены красным лаком. В другой руке Баби держала бутылку пива, и время от времени из нее отпивала. А вот оливки ел только я. Потом, какое-то время спустя, она поставила пиво на забор, взяла мою руку и запустила ее под свой балахон.

– Но на тебе ничего нет… Ты без трусов.

– Точно.

И тут на «веспе» приехал Лоренцо, которого все звали «Лилло», – чувак из компании из Анседонии, который всегда, с самого детства, бегал за ней, хотя Баби не оставляла ему ни единого шанса.

– Привет, Баби, привет, Стэп. Что делаете? Все собрались у меня дома. Почему бы вам не присоединиться?

Баби под балахоном была голой, и там была моя рука, которая, несмотря на появление этого парня, продолжала свое дело. Баби посмотрела на меня, а я просто улыбнулся, но не остановился. Потом она повернулась к Лоренцо.

– Нет, спасибо… Мы останемся здесь.

Лоренцо несколько секунд молчал. Молчали и мы. Мне показалось, что он хочет настоять.

Но в конце концов он понял, что лишний.

– Ну ладно… Как хотите.

И, ничего не сказав, исчез на своей «веспе» в конце улицы. Баби меня поцеловала и увела с собой в дом. Мы занялись любовью, проголодались и поужинали в полночь. Было темно, я снова разжег костер, и мы грелись, попивая красное вино и осыпая друг друга поцелуями, словно нас ничто не могло разлучить. Все было настолько идеально, что мы могли бы остаться вместе навсегда. «Навсегда»… Какое ужасное слово! Я переворачиваю страницу, и у меня перехватывает дыхание.