Трон любви. Сулейман Великолепный

В гареме все по-прежнему…

Косогор был белым от ромашек. Не белоснежным, потому что у этих цветов желтые сердцевины и темно-зеленые листья, но белым от лепестков.

Хотелось упасть и скатиться по нему, переваливаясь с боку на бок.

Но Настя понимала, что этого делать нельзя – не позволит большой живот. Она снова носила ребенка.

Какой живот, откуда у нее, девчонки, живот?

– Настя-а-а-а!..

Она хотела откликнуться и тут же испугалась: нельзя вспоминать прежнее имя! Она Хуррем, давно Хуррем. Хасеки, у которой дети, нет, откликаться на имя, данное при рождении, нельзя.

Пыталась оглянуться, чтобы увидеть, кто зовет, голос был знакомым, до боли знакомым, но оглянуться не удавалось. Ахнула и… проснулась.

Вокруг полумрак, в углу два светильника, пламя которых слегка колебалось от движения воздуха. Внутри требовательно толкнулся ребенок.

Сон пропал, тут же одолели мысли. Первое – дети, ради них жила, за них готова горло перегрызть любому. Улыбчивая девочка уступила место беспокойной матери. Иначе и быть не могло, Мехмед, за ним недоношенная из-за травли Михримах, Абдулла, потом Селим, а теперь вот внутри толкался следующий ребенок. Пятый год – пятый ребенок.

Роксолана устала, устала носить большие для своей хрупкой фигуры животы, ловить на себе неприязненно-удивленные взгляды, мол, что ж это за женщина, которая, словно дворовая сучка, без конца приплод приносит? Удивлялись, считали ведьмой, потому что не может быть, чтоб женщина беременела еще до окончания очистительного срока, причем уже который раз!

Но куда больше устала бояться – за детей, за себя, за очередную беременность. Отравить наложницу в гареме, даже если она кадина и Хасеки, не так трудно, не помогут никакие зеленые тарелки, якобы предостерегающие, что в еде на них есть яд. Ничто не поможет, даже султан не спасет, только Господь, а как его просить, если отреклась от веры предков, стала мусульманкой? Все равно просила: Бог един, он поможет.

Жизнь в гареме не сравнишь с жизнью в родительском доме, не бедствовали Лисовские в Рогатине, совсем не бедствовали, но все ж на золоте не ели и в шелках не ходили. А здесь было все – роскошь, о какой только в сказках слышала, слуги, самостоятельно шагу не ступишь, все норовят помочь, за детьми присмотрят, тебя оденут и обуют, остается только желания высказывать да капризно перебирать.

Но золотая клетка все равно клетка. Как часто Настя, еще не став Роксоланой, вспоминала ромашковый косогор и возможность побегать босиком по траве, как часто уже Роксоланой мечтала сбежать, вернуться в свой пусть не такой богатый дом, припасть к материнской груди, попросить у отца благословения… Когда стала Хуррем и до рождения Мехмеда приняла ислам, думала уже иначе: как к отцу подойдет, как в церковь войдет?

Нет, дом оставался там, за морем, за горами, за лесами… Не дойти, не доехать, только в мыслях и вернешься.

Но родилась крошечная Михримах, а потом Абдулла и Селим, потряслась Хуррем от страха за детей, пока султана не было в Стамбуле, а янычары били в днища котелков и разоряли столицу, и поняла – и в мыслях не вернется.

Где у человека дом, там, где он родился, куда тянет его сердце? Но теперь сердце Роксоланы было здесь, а она сама окончательно стала Хуррем. Не потому, что любила Сулеймана, любовь к мужчине преходяща, как и у него к ней, а потому, что здесь рождены и жили ее дети. Для женщины дом там, где дом ее детей.

Пока бунтовала в Летнем дворце, Повелитель взял на ложе Махидевран, словно возродившуюся из пепла, сильно похудевшую, жаждущую вернуть себе положение рядом с султаном. Пусть Сулейман быстро понял, что не та уже Махидевран, что былого не вернуть, эта минутная близость дала плоды – Махидевран родила девочку, названную Разие. Теперь у Повелителя была не одна принцесса Михримах, и хотя отношение разное – Михримах любимая принцесса, да и Разие пока слишком мала и криклива, конкуренция есть.

Бесконечные беременности вымотали Хуррем, хотя переносила их легко, но пятый раз… И все же сама не решалась пожаловаться, Фатима и Зейнаб поняли и без жалоб, посоветовались, и Зейнаб на правах старшей завела разговор:

– Госпожа, стоит ли так часто рожать?..

Хуррем рассмеялась:

– Да если так получается!

– Есть средство…

Махидевран просто светилась, хотя побывала у Повелителя на ложе всего раз, но, почувствовав, что беременна, ожила. И хотя Сулейман вернул из ссылки Хуррем и снова взял ее к себе, Махидевран надеялась, что после рождения ребенка снова станет для султана желанной. Она очень хотела родить дочь, потому что с завистью наблюдала, как Сулейман ласкает маленькую забавную Михримах.

Валиде с удовольствием наблюдала, как ожила старшая жена, как она снова почувствовала вкус к жизни, занялась нарядами и собственной внешностью, как похудела, несмотря на беременность…

У баш-кадины на эту беременность большие надежды. Родится красивая девочка, Повелитель полюбит ее больше Михримах, и тогда у Махидевран будут двое самых любимых детей – шехзаде Мустафа, которого не любить просто невозможно, и маленькая принцесса, наверняка красавица и умница.

Исполнилось только первое – родилась дочь. Красавица? Пока неясно, потому что ребенок слишком мал. Теперь у Махидевран было двое детей, но!.. Внимание отца все больше захватывал старший сын Хуррем Мехмед. И забавную Михримах, во всем копирующую брата, Сулейман предпочитал пока еще по-младенчески бестолковой Разие.

Дети все больше делились на «тех» и «этих». Умный и заботливый отец, Сулейман много времени уделял воспитанию Мустафы и общению с ним, тем более, что мальчик искренне увлекался верховой ездой и стрельбой из лука. Мехмедик для этого был еще мал. Но все же наследник больше времени проводил с янычарами.

Сначала это настораживало Махидевран, янычары не самая лучшая компания для шех-заде, но потом, поразмыслив, она решила, что ошибается. Конечно, янычары не способны облагородить ум Мустафы, поскольку сами нигде не учились, большее, что они умели, – владеть оружием и зачатками какого-то ремесла. Этого будущему султану мало, он должен быть образован, иначе придется во всем полагаться на визирей. Ну и пусть! На то и существуют визири. У Сулеймана есть образованный и умный Ибрагим, а знаменитый визирь Низам-аль-Мульк, о котором до сих пор ходят легенды!..

Кроме того, никакой визирь не спасет, если янычары восстанут. Янычары – вот сила, перед которой не устоит разум, значит, надо добиваться любви янычар.

Мустафа действительно был любимцем суровых воинов, которые видели в нем будущего султана и тоже умели просчитывать ситуацию. Конечно, они возились с симпатичным, приветливым мальчиком и просто так, потому что давно оторваны от дома, не имели собственных детей и не знали семейной заботы о себе. В янычары попадали по девширме – сбору дани «кровью», когда сообразительные и крепкие мальчишки из подвластных оттоманам территорий юга Европы забирались для службы на благо империи. Самых сообразительных отправляли учиться в дворцовую школу, которую окончил, например, Ибрагим, а просто крепкие учились владеть оружием, зубрили Коран, учили турецкий, забывая свой собственный язык.

Это происходило быстро, уже через полгода мальчики если и помнили что-то, то лишь песни своей родины. Их новой родиной становилась Османская империя, а домом – казармы янычар. Воинское братство для мальчишек заменяло семью, но для многих это было выходом. Часто родители, для которых прокормить каждого ребенка настоящая проблема, сами отдавали мальчиков султану, правда, по девширме забирали самых сильных, а хотелось отдать слабенького, сильные должны продолжать род…

У беспокойного братства на шех-заде был свой расчет: наследника нужно воспитать так, чтобы не хуже священных слов из Корана помнил, кому обязан своей силой и своим возвышением. Нет, не отцу, а им – янычарам. Особенно это проявилось во время бунта янычар, когда Стамбул просто трепетал от страха. Конечно, султан Сулейман сумел одержать верх, но хитростью, а не силой. А шех-заде испугался, детский ум схватчив на впечатления, в его памяти обязательно отложится испытанный ужас от силы янычар.

Возможно, не все янычары на это рассчитывали, но то, что наследнику нужно с детских лет внушить уважение к своей силе, понимали все. А еще любовь к тому, что любят они сами, – к оружию, походам. Султан должен водить янычар в походы каждый год, а не сидеть в гареме. У султанов предки через одного воевали. Прадед нынешнего Мехмед Фатих – Завоеватель – был грозным полководцем, сумевшим свалить заносчивую Византию и взять Константинополь. Конечно, Восточную Римскую империю практически уничтожили и до него, но Константинополь взял и назвал Стамбулом именно Фатих. Зато следующий – Баязет – был тихим и мирным, особенно в конце своей жизни, воевал только в случае необходимости. Отец Сулеймана султан Селим мог бы завоевать всю Европу, если бы не умер вдруг, готовясь к очередному походу.

Нынешний султан Сулейман воюет словно нехотя, хотя удачлив, сумел сделать то, чего не смогли его воинственные предки, – взял Родос, намного облегчив плавание турецким судам, и Белград, чего уж и вовсе не ожидали. Но дай ему волю, сидел бы дома со своими ювелирными побрякушками или книгами. Стихи пишет, беседы философские с улемами ведет, детей плодит. Себя окружил чужеземцами, один этот визирь-грек чего стоит…

А в походы если и ходит, то для янычар выгоды мало, до него падишахи сами в походах обогащались и воинам своим позволяли. Чего ради ходить в поход и головой рисковать, если вернешься, как с Родоса, таким же нищим, как и уходил? Янычар за саблю берется, либо чтобы научиться ею владеть, либо чтобы добыть себе что-то, но Повелитель запрещает грабить, на Родосе пальцем никого тронуть не позволил, всех осажденных выпустил с честью, у местных фураж покупал, пока крепость осаждали. Вот и получается, что бесполезно ходили.

Пусть бы и так, только тогда надо платить побольше, чтобы было на что себе покупать еду и одежду, а не латать старое. Вот султан Селим, тот понимал нужды янычар.

Воины надеялись, что и будущий султан тоже поймет, а для этого он должен знать эти нужды, как свои. Вот пусть и учится стрелять не у ненавистного грека, а у лучших стрелков янычарского войска… Заодно и плов с ними из одного котла поест, и суп похлебает. Что, жидковат супчик? Так густой не на что сварить… Вот пошли бы в поход, обогатились, был бы и суп гуще, и оружие лучше. А пока украшенная сабелька только шех-заде Мустафе, его янычары любят, ради него готовы последние монеты отдать, чтобы был подарок на загляденье. А шех-заде янычар любит? Понравился подарок?

Мустафе нравилось, даже жидкий суп тоже, он с восторгом раздавал обещания водить в походы, когда станет султаном, каждый год. И не в холодные северные земли Европы, куда раньше конца весны носа не сунешь из-за разлива рек и речушек, а в начале осени надо скорей возвращаться, чтобы не застрять в непролазной грязи или не подохнуть с голода в снегах. Оттоманам трудно быть победителями в Европе, они к теплу приучены, но султан совсем отвернулся от Персии, с которой испокон веку воевали, словно там богатств больше не осталось.

Но такого сильного противника, как персидский шах, в покое оставлять нельзя, он силы соберет и в спину ударит. С Персией воевать надо постоянно, чтобы не успевала голову поднять.

Шех-заде Мустафа обещал… Все чаще звучало: вот стану султаном.

Услышав о таком, первой испугалась валиде. Это сейчас внуку десять, и Сулейман не обращает внимания на его болтовню, но немного погодя и Мустафа подрастет, и кто-нибудь из янычар донесет, что тогда? Она не знала, как поступит сын – снесет ли мальчишке голову вместе с янычарами или ему все же оставит? Внука жалко, он еще совсем мальчишка, говорит с чужих слов, но и за сына тревожно, давно ли Стамбул был в руках этих смутьянов?

– Самира, позови ко мне Махидевран, только пусть одна придет, поговорить хочу.

Хезнедар-уста склонила голову, быстро скрылась за дверью. Она единственная, кому Хафса Айше могла доверять, знала, что не выдаст ни под плетью, ни если кожу полосами снимать будут.

Махидевран не шла – плыла, несла себя торжественно и красиво. Стан снова стройный, голова сидит горделиво. Вот так и надо было все время, а не с Гульфем грызться, чтобы не пришлось Хуррем султану подсовывать. Упустила свое время, а теперь пытается вернуть.

Хафса вздохнула: едва ли вернет. Она знала, что Сулейман снова подолгу ведет беседы с Хуррем, несмотря на то что она круглая, пятого ребенка носит, повитухи сказали – сын. Но сейчас валиде хотела поговорить со старшей невесткой совсем не о том.

Махидевран вошла, склонила голову, как положено, только глаза блестели, предчувствуя радость.

– Валиде…

– Проходи, Махидевран, присядь. Поговорить хочу.

Только сейчас баш-кадина заметила, что сама Хафса не улыбается.

– Как ваше здоровье, валиде? Ничего не случилось? У вас вид озабоченный.

– Есть о чем беспокоиться.

– Хуррем что-то натворила? Эта женщина никогда не угомонится, лучше бы ее шайтан забрал!

– Нет, Хуррем ни при чем. О тебе хочу говорить…

Махидевран чуть напряглась. Не такого тона она ожидала от разговора о себе, ведь, кажется, угодила Повелителю – родила дочь.

– …о тебе и о Мустафе. Как мой внук?

– Мустафа здоров, он не болеет, как эти недоноски Хуррем. Учится и много тренируется у янычар. Те его просто обожают.

– Вот об этом я и хочу говорить.

В темных глазах Махидевран мелькнула тревога, но она промолчала.

– Мне сказали, он все чаще произносит обещание «вот стану султаном…». И это перед янычарами.

Махидевран не сдержалась, всего на мгновение ее глаза триумфально сверкнули, блеск тут же погасила, глаза опустила, пролепетала:

– Он еще ребенок…

Но Хафса все заметила. Так и есть, это слова самой Махидевран. Глупая женщина забыла об осторожности!

– Он ребенок, Махидевран, но эти слова слышат взрослые. Что будет, если они дойдут до Повелителя?

Баш-кадина ахнула:

– Что? Повелитель не может сердиться на ребенка!

– Сердиться не будет, но в душе отложится. К тому же поймет, с чьих слов Мустафа такие речи ведет.

Махидевран испугалась, откровенно испугалась.

– Мустафу никто не учит, просто он слышит от янычар, что должен делать, когда станет султаном. Падишах должен уметь владеть оружием и не чувствовать слабости в походе, должен…

– Я знаю, что должен Повелитель. Постарайся, чтобы Мустафе не внушали, что он СКОРО станет Повелителем. Ты меня поняла? Всему свое время, пока пусть учится, но больше у отца, чем у янычар.

Баш-кадина не выдержала:

– У отца? Но как быть, если Повелитель все больше времени проводит не с шех-заде Мустафой, а с Мехмедом? Мустафа даже не обрезан до сих пор, а ведь ему десять!

Валиде нахмурилась, Махидевран права, Сулейману стоило бы много больше времени уделять наследнику, Мехмед второй, наследовать будет Мустафа. И про обрезание верно, давно пора устроить по этому поводу праздник. Плохо, что так сложилось, Сулейману все некогда, нужно выбрать время для старшего сына.

– Ты права, я поговорю с Повелителем. Но и ты осторожней с Мустафой и янычарами, это может довести до беды.

Когда за баш-кадиной закрылась дверь, стоявшая молча в стороне Самира подала голос:

– Неужели всегда так: сын против отца?

Хафса даже вздрогнула: хезнедар-уста озвучила самый большой кошмар ее жизни. Промолчала, но ответа не требовалось, Самира и без того понимала, что так.

Родившимся сыновьям радовались, желали их больше, но потом, когда сыновья подрастали, вставал тот же вопрос: власть, как ее делить? Селим, став султаном, а вернее, сместив отца, уничтожил не только своих братьев и племянников, но и собственных сыновей, могущих претендовать на престол, оставив одного Сулеймана. Хафса тогда поклялась мужу, что ее сын никогда не будет претендовать на власть при жизни отца. Только отец прожил после того недолго – всего восемь лет.

Сулейману никого не пришлось уничтожать, но что будет дальше? Мустафе сейчас десять, его отцу тридцать, Повелитель крепок и полон сил. Через десять лет Мустафе будет двадцать, в это время любого человека одолевают честолюбивые желания, а уж шех-заде особенно. Хафса знала, что годы летят очень быстро, пять лет правления Сулеймана промчались, как один миг, промчатся и эти десять лет, что тогда?

Она даже застонала от мысли о том, что должен чувствовать сам Сулейман, глядя на своего растущего сына. А на других? Сулейман любит Мехмедика, разумного, симпатичного, вечно улыбчивого, как его мать Хуррем. Что должен чувствовать Сулейман, зная, что ждет этих сыновей?

Хуррем внушает Мехмеду, что тот должен стать помощником брату, не пожалеть ради него своей жизни. Но это сейчас, а дальше? Что будет, когда они столкнутся между собой? И каково отцу понимать, что этого столкновения не избежать? Каково жить, зная, что предстоит борьба не на жизнь, а на смерть с собственным сыном и у сыновей между собой? А каково Хуррем, если она знает, что все ее сыновья должны быть уничтожены?

Как передавать власть, чтобы при этом не становиться братоубийцей? Иметь всего лишь одного сына опасно, смерть может не пощадить вдруг. А как в других странах?

Хафса почувствовала, что стало не хватать воздуха, сердце колотилось, словно намереваясь выскочить из груди. Так все чаще бывало после того проклятого бунта янычар, когда они с Махидевран сидели, трясясь, в гареме, а Хуррем с детьми на том берегу, ничего не знали о Хатидже Султан, Повелитель был далеко, и защиты почти никакой.

Хезнедар-уста засуетилась, открыла дверь, чтобы впустить свежий воздух, позвала лекарку, помогла прилечь, подала ледяного мятного шербета, он хорошо успокаивал. Эх, не стоит размышлять о таких вопросах, как власть, даже размышления ни к чему хорошему не приводят. Почему же люди так стремятся к этой самой власти, словно это лучшее в жизни, словно нет ничего дороже и желанней, словно без нее, проклятущей, невозможно счастье?

Устроив валиде, старательно укрыв ей ноги, пригасив пару светильников, чтобы не раздражали, Самира сидела, глубоко задумавшись. Она-то прекрасно знала, чего стоило Хафсе привести к власти Сулеймана, знала все секреты, все – от рождения нынешнего Повелителя до того дня, когда он опоясался мечом Османов. И теперь, как и Хафса, не знала, что дальше.

Она услышала, как валиде прошептала скорей для себя, чем для собеседницы:

– Махидевран своего не упустит…

А Хафса уже размышляла над словами башкадины о том, что Мустафе давно пора сделать обрезание. Махидевран права, пора, непонятно, чего Повелитель тянет. Но это означало, что шехзаде объявлялся взрослым, то есть способен стать султаном в случае чего… В случае чего… От этих слов едва снова не случился сердечный приступ, вернее, от понимания, что, может, потому Сулейман и тянет?

Валиде застонала…

Когда-то она сама выбрала для сына Хуррем, надеясь, что зеленоглазая пигалица хотя бы на время отвлечет Махидевран и Гульфем от свары меж собой и заставит больше внимания уделять собственному виду. Одалисок много, и куда более красивых, потому валиде могла не опасаться, что эта худышка слишком понравится султану, но ее необычность заставит жен поволноваться. А что вышло?

Пигалица захватила сердце султана надолго, так надолго, что Повелитель начал нарушать ради нее неписаные правила гарема. И даже долгое увлечение Сулеймана не помешало бы валиде, если бы не эти нарушения. Государство делилось на две части – огромную внешнюю, за стенами гарема, где Повелитель на виду, и внутреннюю – в гареме, за высокой оградой, в семье, скрытой от внешних глаз лучше, чем любое сокровище, с тысячами стражей, со своими законами и правилами. Эта часть, конечно, меньше, но ее влияние на султана огромно, это его семья, а там, снаружи, чужие люди.

Хафса Айше стала первой, кто получил официальный титул «валиде-султан» – «королева-мать», первая женщина империи. Именно она правила закрытой от чужих взглядов и таинственной частью – гаремом, в который вели Ворота блаженства. Она устанавливала законы этого государства в государстве, часто очень жесткие и даже жестокие законы. Она царила в этом мире, по праву считая себя и считаясь другими соправительницей султана. Да, соправительница, не вмешивающаяся в мужские дела вне гарема, но не допускающая вмешательство в дела женские внутри него. Повелителю позволительно увлечься какой-то наложницей, но ему непозволительно диктовать законы в гареме, это не его территория, это территория валиде.

Хафса создала свой мир, свое царство и не желала, чтобы кто-то, даже сын, даже Повелитель, Тень Аллаха на земле, вмешивался в правление этим миром.

Гарем не только жены или наложницы, это все женщины и дети семьи. Султаны давно перестали официально жениться, чтобы не повторить судьбу и позор несчастного султана Баязида I. Султан попал в плен к великому Тимуру, но, кроме того, попала в плен и его жена, Тимур сделал ее своей наложницей. Собственный плен Баязид еще мог пережить, но позор семьи нет, он лишил себя жизни.

С тех пор султаны предпочитали брать наложниц, не объявляя их официально женами. Они звались кадинами, имели много прав, кроме одного – воли. Все женщины султана, от башкадины (старшей жены, матери наследника) до служанки, стирающей белье, – рабыни султана. Не рабыни его кровные родственницы – валиде, сестры, тетки, если таковые имелись, дочери, племянницы…

Конечно, положение, содержание и возможности баш-кадины, той, что родила старшего сына, и даже гёзде – девушки, именем которой однажды поинтересовался Повелитель, – не сравнить, любая гёзде могла стать даже кадиной, женщиной, родившей султану ребенка, но баш-кадина только одна, та, которая станет следующей валиде-султан.

Сейчас это Махидевран, после смерти от проклятой болезни сразу двух сыновей – Махмуда, рожденного еще Фюлане, первой наложницей Сулеймана, и сынишки Гульфем Мурада, у Махидевран осталась одна соперница – Хуррем. Махидевран и соперницей ее не считала, ведь сын баш-кадины Мустафа был на шесть лет старше сына Хуррем Мехмеда, кроме того, Мустафа красив, умен и обожаем в Стамбуле, особенно янычарами.

Сулейман любил Мустафу, считал его прекрасным наследником и всячески подчеркивал это. Хуррем не оставалось никаких надежд, было ясно, что если не случится чего-то страшного, вроде той эпидемии, которая освободила дорогу к трону Мустафе, убив его братьев, то Махидевран станет валиде. И уж тогда Хуррем и ее отпрыскам придется совсем плохо.

Хафса Айше тоже любила красивого, умного мальчика, тоже считала его лучшим наследником, какого только можно найти, и хотя она видела, как на глазах растет и развивается такой слабенький сначала Мехмед, старший сын Хуррем, как он явно обгоняет в развитии Мустафу в том же возрасте, валиде предпочитала старшего внука.

Почему же сейчас вдруг стало не по себе?

Размышляя об этом, валиде поняла: из-за Махидевран. Баш-кадина, кажется, уже слишком откровенно примеряла на себя роль валиде. А вот это откровенная угроза не только самой валиде, но и султану. Хафса слишком хорошо помнила, как ее муж султан Селим пришел к власти. У Селима не было никаких шансов стать следующим султаном, ведь он был младшим из сыновей султана Баязида.

Из восьмерых своих сыновей Баязид предпочитал отнюдь не Селима. Судьба распорядилась так, что двое из принцев умерли уже взрослыми от болезней, один от пьянства, двух других вместе со всеми их сыновьями Баязид казнил за мятеж. Селим был третьим, кто мог сложить голову за выступление против засидевшегося на троне отца, но сумел бежать в Крымское ханство и тем спастись.

Но оставались еще двое, в том числе старший из шех-заде Ахмед, его право быть на троне. И хотя Ахмед не предъявлял пока своих прав, султан Баязид поспешил отправить его подальше от столицы, в чем и ошибся, потому что Селим вернулся с подкреплением, которое получил от тестя – крымского хана Менгли-Гирея, на дочери которого красавице Хафсе Айше женился, и с деньгами от него же. Подкрепление стало основой, а деньги переманили на сторону Селима янычар.

Другие сыновья были далеко, и Баязид отрекся от престола в пользу Селима, не купив тем себе ни свободы, ни даже жизни. Отрекшийся султан ответил на «великодушное» предложение сына остаться в Стамбуле:

– Двум клинкам в одних ножнах не бывать.

До Эдирны, куда просился на жизнь в родовом имении, не доехал, в Чорлу вдруг прихватили кишечные колики, которые и свели в могилу. В могилу неведомая болезнь свела и сразу нескольких придворных, которые позволили себе усомниться в естественности внезапной болезни, а также (на всякий случай) врача, который сопровождал бывшего султана.

Хафса не знала, читал ли ее муж книгу знаменитого визиря сельджукских султанов Низам-аль-Мулька «Сиясет наме» («Книгу о правлении»), но точно был согласен со словами визиря:

«Один преданный раб лучше ста сыновей: он желает господину жизни, а они желают отцу смерти».

Селим уничтожил двух сыновей и внуков от них, оставив одного – Сулеймана. Хафса тогда сделала все, чтобы ее сын был как можно дальше от трона, от Стамбула, от отцовского пристального взгляда.

Но Сулейман взрослел, а Селим не мог сидеть в Стамбуле, держась за трон, он сам твердил, что султан, предпочитающий гарем седлу, недолго остается султаном. Восемь лет правил Селим, опираясь на янычар, он был жесток и успешен, не зря прозван Явузом – Грозным. Явуз водил янычар в походы, Сулейман взрослел в Манисе…

Взрослый сын – это опасно, очень опасно… даже если он и речи не ведет о троне, а его мать покорно склоняет голову… Хафса, зная многое, боялась целых восемь лет, а потом приняла меры. Султан Селим, отложив намеченный, но пока не подготовленный поход на следующую весну, в месяце рамадан 926 года хиджры (сентябре 1520 года) внезапно скончался в… селении Чорлу от кишечной колики! Ох уж это Чорлу и эта колика… Всегда нападает на султанов в этом месте не вовремя… или вовремя?..

Колику не упомянули, свалив все на проклятую чуму. Никто не рискнул спросить, почему чума забрала одного-единственного человека из всей округи. Глупые не сообразили, а умные умели держать языки за зубами, оберегая головы на плечах.

Когда Сулейман взошел на трон, казалось, спокойствие обретено надолго, у него не было ни братьев, ни племянников, а сыновья еще совсем малы – сыну Фюлане Махмуду восемь, Мустафе пять, сынишка Гульфем Мурад и вовсе двухлетний живчик.

Но Махмуд, матери которого давно не было на свете, умер, как и его брат Мурад, старшим оказался Мустафа, а баш-кадиной его мать Махидевран. И это тоже не беспокоило, скорее радовало, потому что Мустафа прекрасный наследник.

Но незаметно шли годы, Сулейман правил уже пять лет, Мустафе исполнилось десять, и Махидевран стала совсем иначе смотреть на окружающих, даже на валиде. А уж когда оказалось, что она сыну внушает мысль о скором султанстве, да еще и привлекает к этому янычар… При одном воспоминании об этом Хафса обливалась холодным потом.

Совсем недавно янычары показали свою силу, перевернув котлы и подняв бунт, пока султана не было в Стамбуле. Пока их ярость была направлена на отсутствующего Ибрагим-пашу и Хуррем, которой, к счастью, тоже не оказалось в Стамбуле, но что будет завтра? Сулейман сумел справиться с бунтом и наказать виновных. Бунтари лишились своих командиров, получили задержанные денежные выплаты и на время успокоились.

Как надолго и чего они потребуют в следующий раз? Султан объявил поход в следующем 932 году хиджры (1526 году), поводом к бунту могло стать что угодно. Как долго сам Сулейман будет не замечать угрозы от старшего сына? Глядя на красивого совсем юного Мустафу, об угрозе думалось в последнюю очередь, но Хафса знала цену власти в этом мире, слишком хорошо знала…

Как скоро власть столкнет отца и сына? Как скоро понимание угрозы своей власти и жизни заставит Сулеймана посмотреть на Мустафу совсем иными глазами? А сам Мустафа, как скоро он поймет, что главное препятствие к власти собственный отец?

Когда-то Мехмед Фатих (Завоеватель) сказал, что лучше потерять принца, чем провинцию, и получил согласие духовенства на уничтожение любого претендента на власть, кроме самого правящего султана, будь это даже брат или сын.

Когда-то древний мудрец, кажется, его имя было Каутилья, но для Хафсы все равно, сказал, что правитель должен со дня рождения своих сыновей неотступно наблюдать за ними, потому что царские сыновья подобны ракам: они пожирают своего родителя. Если в сыне не проявится любовь к отцу, то его лучше убить.

Страшно, казалось, этого никогда не будет, а если и будет, то когда-то очень-очень не скоро, но теперь валиде вдруг поняла, что скорей, чем она надеялась. И дело не только в Мустафе или Сулеймане, дело еще и в Махидевран: желая получить власть над гаремом, она может перешагнуть через мешающего Сулеймана. Не потому, что Махидевран злодейка или безумно жаждет власти, не потому, что не любит Сулеймана или обезумела, а потому, что столкнуться им предстоит с Хуррем, с каждым днем набирающей влияние. И схватка эта будет не на жизнь, а на смерть. Ни одна из женщин не виновата в предстоящей схватке, у них просто нет другого выхода, потому что сын победительницы останется жить, а проигравшей погибнет.

Зачем рожать султану сыновей, кроме одного, старшего, если знать, что их убьют? Но как иметь всего лишь одного, если смерть каждый год собирает свой страшный урожай?

И так плохо, и эдак… Как же не будет болеть сердце у валиде, если это беда ее сына и ее внуков?

Хуррем скучала, она сидела, разглядывая вышивку, и вдруг попросила возившуюся со своими снадобьями Зейнаб:

– Расскажи еще о Нур-Султан?

– О ком, госпожа?

– О Нур-Султан, так ведь звали мачеху валиде?

– Да, госпожа, только к чему это вам?

– Расскажи! – строптиво потребовала Хуррем. Ей хотелось капризничать. Если спросила просто так, то теперь настаивала именно из каприза. Ее мало занимала какая-то там Нур-Султан, хотя уже слышала рассказы об этой замечательной женщине от Зейнаб.

Кажется, на нее хотела бы быть похожей валиде, но уж это Хуррем волновало мало.

– Я мало знала ее саму, к тому же давно это было… Но что знаю – расскажу.

– Только не пересказывай, как она в Москву ездила или хадж совершала, я и без того помню. Просто расскажи, какая она была.

Зейнаб начала говорить о том, чему НурСултан учила Хафсу: заботиться о сыне и надеяться на него, а не на мужа.

– Неправильно, потому что сама Нур-Султан так не делала.

Зейнаб вздохнула:

– Она не была валиде, ее сыновья после смерти их отца не могли ни на что рассчитывать.

– Почему хан Менгли-Гирей принял уже немолодую женщину с детьми и сделал ее своей женой?

– Не просто женой, госпожа, а настоящей советчицей. На ложе хан Менгли брал других красавиц, с которыми Нур-Султан уже не могла сравниться, потому что молодость ее прошла, но советовался всегда с ней. Никакого серьезного дела не начинал, пока с ней не обсудит.

– И военные?

– Военные нет, но переписку и с Московией, и со Стамбулом она вела. Умная женщина дружила с правителями! Здесь такое невозможно…

– Почему?

– Потому, госпожа, что Повелитель советуется только с Ибрагим-пашой, ему хватает.

Хуррем вдруг вскинула голову, задорно посмотрела на старую повитуху:

– А теперь будет со мной!

– Э… госпожа, чтобы с вами советовались, нужно знать столько, сколько знает Ибрагим-паша, а это очень много.

– Я тоже много знаю.

– Он другое знает.

Хуррем вздохнула:

– Я думала об этом, Ибрагим-паша умен, но он тоже знает не все. Думаешь, я зря купила Марию и столько с ней беседую? Повелителя интересует Европа, а Мария много знает, ее семья богата и влиятельна, в доме бывали многие художники, скульпторы, поэты…

– Кто?

– Ну, это те, кто рисует картины… Изображает людей на стенах или ткани.

– Повелитель интересуется этим?

Хуррем отмахнулась:

– Да, интересуется, но сейчас я хочу понять, почему правители переписывались с Нур-Султан. Что в ней было такое, из-за чего хан Менгли-Гирей не обращал внимания на ее возраст и внешность?

И снова Зейнаб повторяла все, что только знала и смогла вспомнить о Нур-Султан.

– Она писала письма сама?

– Не знаю, наверное, нет.

– Нужно самой! Я читаю хорошо, а вот пишу плохо. Найди мне переписчицу, умеющую красиво писать по-турецки и по-арабски.

– Можно у хезнедар-уста спросить или у кизляр-аги, в гареме есть переписчицы.

– Нет, у них я ничего спрашивать не буду! Найди переписчицу вне гарема.

Переписчица нашлась, она была в возрасте, но одного взгляда на маленькую, живую Пинар было достаточно, чтобы понять, что имя ей дали не зря, «Маленький источник» оказался весьма полноводным. Пинар не просто хорошо писала и ловко переделывала неуклюжие фразы, она еще и думала быстро и толково.

Пинар была бездетной вдовой, но брат, в доме которого женщина жила, вовсе не противился ее приработку написанием любовных посланий под диктовку знатных женщин.

Валиде и кизляр-ага, конечно, заартачились:

– К чему брать чужую, разве в гареме своих переписчиц мало? Вечно эта Хуррем чудит!

Но Хуррем только плечами пожала:

– Я буду платить Пинар из своих денег.

Сулейман удивился:

– Зачем тебе?

– Повелитель, я плохо пишу, приходится диктовать, а письма, написанные чужой рукой, все равно наполовину чужие…

Султан посмеялся:

– Ну, учись…

Она училась, высунув язык от старания, выводила букву за буквой. Но писала вовсе не письма, Хуррем переписывала книги и документы. Какие? А это была ее хитрость. Сулейман разрешил брать для переписки не только стихи, и подкупленный хранитель носил для Хасеки многие документы, о которых она и подозревать раньше не могла.

Хуррем не столько писала, сколько читала. Сначала она читала эти записки и письма, с трудом справляясь с зевотой, но потом стала понимать, о чем идет речь, вникать в суть. Первое время ей даже снились тысячи верблюдов из караванов с продовольствием, тюки с тканями и мешки с пряностями, просыпалась в холодном поту от того, что ничего не понимала в этих подсчетах.

Потом поняла: и не поймет. Ни к чему переписывать или зубрить цены на товары, запоминать, откуда что привозят, пытаться понять, какой товар в Бедестане для кого предпочтительней. Это все же дело Ибрагима, ему, как визирю, пристало заниматься организацией жизни в Стамбуле.

Постепенно Хуррем теряла интерес, по-прежнему училась красиво писать, но переписывала уже просто книги. Конкурировать с Ибрагим-пашой не получалось. Ибрагим прекрасно знал, что на деле привозится и продается, представлял, где находится та или иная провинция, чем славится и что собой представляет. А что она? Как можно изучать мир, не покидая пределов гарема?

Мария возражала:

– Есть монахи, которые не выходят из своих монастырей совсем, но пишут целые книги обо всем в мире. Госпожа, нужно читать не только записки бейлербеев или караванщиков, но и трактаты гуманистов, например.

– Кого?

– Тех, кто думает об организации государства.

Таких слов в лексиконе Хуррем не было, Марии пришлось снова и снова объяснять, в том числе и что такое государство. Это было тем более сложно, что служанка не знала таких слов по-турецки. На помощь пришла Пинар, она умела не только сочинять любовные послания от имени скучающих красавиц, но и разбираться в малознакомых текстах.

Зейнаб ужасалась: если кто-то узнает, чем занимается Хуррем вместо каллиграфии, им несдобровать. Когда люди не понимают происходящего, они начинают выдумывать гадости. Если увидят, что Хуррем читает и переписывает книги на чужом языке, непременно скажут, что это колдовские книги.

Она оказалась права, страстью Хуррем к необычным занятиям немедленно воспользовались.

В гареме знают все и обо всех. Конечно, бывают тайны вроде тех, которые хранила валиде, но обычно они зарождались вне гарема либо задолго до него. Скрыть что-то по эту сторону Ворот блаженства просто невозможно, кроме сотен любопытных глаз одалисок, готовых наблюдать просто от нечего делать, существовал еще присмотр евнухов, которые видели, слышали и даже улавливали носами все.

Хуррем что-то пишет!

Это не письма Повелителю, потому что они видятся почти каждый день, тогда что же? Разве может женщина так много писать, если она не переписчица? У самой Хуррем есть переписчица, тогда к чему ей умение водить каламом по бумаге? И воспользовались этим тоже быстро.

В гареме праздник – пригласили танцовщиц, надо же женщинам развлечься. Развлекаться намерены не только одалиски, но и сам Повелитель. Всех позвали смотреть. Хуррем одевалась с особой тщательностью, прекрасно понимая, что с нее глаз не спустят, разберут наряд по ниточке, а ее саму по косточкам. Все готово для выхода, осталось только тряхнуть головой, чтобы отбросить последние ненужные сейчас мысли и уверенным шагом направиться на всеобщее осуждение.

Этот лист, свернутый трубочкой и перевязанный красной ленточкой, Хуррем заметила сразу, едва бросив взгляд в угол, где обычно корпела над текстами под присмотром Пинар. Она не перевязывала свои бумаги красными ленточками, обычно это были зеленые или малиновые, такие любил Сулейман. Хуррем и сама не могла бы объяснить, что заставило стянуть, не развязывая, ленточку и надеть ее на один из своих листов, даже не глядя, какой именно, а тот, что был под ленточкой, бросить в жаровню и щедро присыпать сверху благовониями.

По комнате поплыл запах сандалового дерева и дурманящий аромат благовоний. Зато перебил запах горящей бумаги, лист занялся мгновенно.

Кивнув Фатиме: «Присмотри, чтобы сгорело полностью», Хуррем действительно тряхнула головой, вздохнула и вышла, гордо неся головку. Да, мала ростом, да, не щедра формами, лоб слишком высок, а глаза не слишком велики, но в глазах ум и смешинки, это гораздо привлекательней холодной безмозглой красоты.

Когда удалились от евнуха у двери, Гюль осторожно поинтересовалась:

– Госпожа, зачем вы это сделали?

Хуррем так же шепотом ответила:

– Не знаю. Что-то почувствовала. Это не мои записи, мало ли что в них…

Ей вдруг стало смешно: когда она попала в гарем, Гюль наставляла ее, кто есть кто, как к кому обращаться, как себя вести. Но вот теперь обращается «госпожа», потому что она действительно госпожа, а Гюль не стала даже гёзде. Не всем удается даже попасть на глаза Повелителю…

Хуррем вдруг решила, что Гюль нужно выдать замуж! Конечно, ей будет очень плохо без такой надежной служанки, но почему кальфа не может иметь мужа и детей? Хотя какой муж разрешит жене отсутствовать дома? Разве что евнух, который и сам все время в гареме…

Обычно кальфами становились уже немолодые служанки, приобретшие опыт и потерявшие надежду выйти замуж, но бывали и вот такие, как Гюль, – молодые, предпочитавшие посвятить жизнь своей госпоже, раньше бывшей подругой или подопечной. Гюль прекрасно понимала, что ее время прошло, в двадцать три года, не обладая потрясающей красотой, трудно надеяться на внезапную страсть Повелителя, к тому же она слишком ценила дружбу с Хуррем, чтобы даже подумать о таком. Нет, сердце Повелителя принадлежало Хасеки Хуррем, и этого Гюль даже в мечтах не посмела бы оспорить.

От мыслей о Гюль Хуррем отвлекло появление в зале султана. Повелитель всегда приходил последним, прекрасно понимая, что женщинам нужно дать время, чтобы обсудить (и осудить) наряды и поведение друг дружки. Конечно, Хуррем уже разобрали по косточкам, в очередной раз удивились странному вкусу Повелителя, избравшего Хасеки вот такую замухрышку. При этом перешептывании сам султан не осуждался, сплетницы неизменно приходили к выводу, что Хуррем просто околдовала Повелителя, с чем бороться, конечно, невозможно. Вывод: виновата она и только она!

Хуррем, как обычно, старалась не замечать завистливо-осуждающих взглядов, но все же почувствовала какое-то напряжение.

Стоило султану сесть на свое место, как в центр выбежала какая-то женщина. Все решили, что представление началось без разрешения на то Повелителя, и очень удивились. Но рабыня пала ниц с воплем:

– О, Повелитель!

– Что? – сдвинул брови Сулейман. Он даже не стал искать глазами кизляр-агу, которому давно пора было бы приказать евнухам убрать негодную с глаз падишаха.

Но ни кизляр-ага, ни евнухи не торопились, то есть двое дюжих чернокожих молодца подхватили нарушительницу спокойствия, но не утащили мгновенно прочь, а позволили ей кричать:

– Повелитель, я нашла это в комнате Хасеки Султан! – Рабыня протягивала лист бумаги, свернутый трубочкой и перевязанный красной ленточкой, той самой…

Хуррем вспомнила и рабыню, ее купили несколько дней назад, и девушка старательно попадалась на глаза то кизляр-аге, то валиде, и что было на листе, которым заменила сожженный.

Евнухи наконец потащили девушку прочь, но та бросила свиток к ногам султана. Сулейман жестом остановил евнухов. По тому, с какой готовностью они замерли, все так же держа рабыню под руки, стало ясно, что все заранее подготовлено. Хуррем подумала, что и евнухи новые…

– Хуррем… – тихо окликнул ее Сулейман.

– Я не пишу ничего, что могло бы не понравиться Повелителю. Достаточно прочитать написанное.

Султан внимательно посмотрел на возлюбленную, потом сделал знак, и ближайшая рабыня почти ползком метнулась к свитку и так же ползком к султану с листком в руке. Хуррем стоило усилий спрятать довольный блеск глаз, когда рабыня, которую все так же держали евнухи, продолжила кричать:

– Это письмо хану сефевидов, Хасеки Султан переписывается с шиитами!

Сулейман раздраженно махнул рукой, чтобы рабыню убрали. Было слышно, как она завизжала, видимо расставаясь с жизнью. Хуррем не успела попросить, чтобы не казнили, не выведав сначала, кто послал. По залу снова пронесся ропот: как ни боялись женщины навлечь на себя султанский гнев, сдержаться не смогли, слишком страшными были обвинения, давно ли сефевидский шах Исмаил, отец нынешнего совсем юного шаха Тахмаспа, приказал уничтожать гробницы суннитских святых, их тела сжигать и прах развеивать по ветру, убивать суннитских улемов, суфиев и поэтов, а имена трех праведных халифов, Абу-Бакра, Умара и Усмана, проклинать и ругать на площадях.

Большинство одалисок понятия не имели даже об этих халифах, но все знали, что персы для османов – это плохо, с ними бесконечные войны и много неприятностей, потому переписка с кем-то из близких к персидскому шаху равноценна предательству.

Сулейман развязывал ленточку медленно, явно о чем-то размышляя. Хуррем старалась не подать вида, что чувствует, потому что уже поняла – в руках у Повелителя ее листок, это она поставила вон ту маленькую кляксу, когда расшалившаяся Михримах подтолкнула под руку.

Ленточка не поддавалась, все в зале замерли, вытянув шеи в ожидании. Стараясь, чтобы голос не выдал разбиравший ее смех, Хуррем предложила:

– Я могу помочь Повелителю?

Тот фыркнул:

– Нет!

Сулейман просто сорвал ленточку и швырнул ее на пол, развернул свиток… Вокруг стало так тихо, что легкое журчание воды в маленьких фонтанах вдоль стен казалось грохотом водопада. Шеи у одалисок удлинились в полтора раза.

Брови султана недоуменно приподнялись, он хмыкнул и вдруг… разразился почти хохотом:

– Да, если это письмо шаху Тахмаспу, то Хасеки Султан выдала страшную тайну! Я прочту… Сливочное масло, мука, молоко, мясной бульон, тертый миндаль, желтки яиц…

Женщины обомлели, первой подала голос валиде:

– Что это?!

– Хасеки Султан, что это? – Сулейман обернулся к Хуррем.

Та чуть пожала плечами:

– Это рецепт миндалевого супа, Повелитель. Я упражнялась в переводе на персидский разных текстов, попался этот – перевела…

Глаза султана смотрели внимательно, он что-то понял, но вслух говорить не стал. Хуррем почувствовала, как по спине потек противный липкий пот. Только сейчас она осознала, какой опасности чудом избежала. Не замени она то письмо, едва ли сумела бы доказать, что это не ее рук дело. Даже если бы Сулейман поверил, остальные нет.

– Повелитель, у меня очень болит голова, вы позволите мне не присутствовать на празднике, будет слишком шумно…

Он кивнул:

– Да. Я тоже не буду смотреть. Приди ко мне, когда голова перестанет болеть, хочу поговорить. – И обернулся к все такому же притихшему залу: – Наслаждайтесь выступлением.

В полном молчании Повелитель удалился из помещения, следом шла Хуррем. Она гордо несла свою умную головку, насмешливо улыбнулась валиде и Махидевран, сидевшим рядышком, а за дверью немедленно вцепилась в кизляр-агу:

– Почему чужая рабыня входит в мои комнаты?! А если бы она отравила или убила шех-заде?!

Сулейман, слышавший, как Хуррем распекает кизляр-агу, на мгновение остановился, но потом понял, что Хасеки справится сама, и с легкой улыбкой зашагал дальше.

А Хуррем и впрямь наседала на кизляр-агу:

– Почему сегодня у моих дверей два чужих евнуха?! Где мои Бану и Каплан?

Тот с трудом отбивался, понимая, что сегодня Хуррем может позволить себе все, даже кричать на главного евнуха.

Уже возле своих комнат Хуррем вспомнила:

– А где была Фатима? Я же ее оставила в комнате?

Фатима стояла перед дверью в ожидании.

– Ты где была? Почему чужая смогла войти в комнату?

– Она вошла и сказала, что вы срочно зовете меня, госпожа. Она не оставалась в комнате, вышла следом за мной, а потом вдруг бросилась вперед, бежала, точно при пожаре. А потом…

Хуррем бессильно опустилась на подушки, сегодня она случайно избежала страшного обвинения. Что же теперь, самой не делать из комнат ни шагу?

Она проверила сгоревший листок, пошевелила пепел, убедилась, что ничего нового не добавлено, и вздохнула:

– Повелитель сказал, чтобы я пришла для разговора.

Гюль не выдержала:

– Госпожа, он так опасливо раскрывал листок…

– Мне показалось, что даже если бы там было действительно письмо, Повелитель не стал бы его читать вслух. И вообще не сказал бы о письме. О чем он хочет поговорить? Вдруг запретит писать совсем, чтобы не навлекать новую беду? Нужно подумать, кто мог подослать эту служанку? Кажется, кизляр-ага все знал, иначе как могли евнухи позволить ей подобраться к самому Повелителю?

– Вот и скажите об этом ему, когда будете беседовать, – посоветовала Фатима. – А еще нужно попросить Зейнаб, чтобы нарисовала перед дверью знак.

Праздник явно не удался, потому что, когда немного погодя Хуррем шла к покоям Повелителя, из-за каждой двери или занавеси на нее пялились любопытные, настороженные глаза. Да, сегодня она вышла победительницей, да и то только в этом сражении, еще неизвестно, что скажет султан. А что будет завтра? Она устала от постоянной ненависти, зависти, подглядывания, подслушивания, слухов, сплетен, чьего-то желания уничтожить, унизить, растоптать. Смертельно устала, но знала, что никуда не денется, будет бороться, пока жива.

А сейчас нужно улыбаться, улыбаться во что бы то ни стало, в ответ на эту самую ненависть и зависть, словно не замечая смертельной опасности для себя и детей, веря в свою счастливую звезду.

– Эвелл Аллах! Я стану валиде-султан!

Этот шепот услышала только Гюль, даже не услышала, скорее поняла по губам, по выражению лица Хуррем.

Ой-ой… чтобы Хуррем стать следующей валиде-султан, одного Хасеки мало, нужно еще, чтобы султаном стал Мехмед, а это невозможно, потому что старший шех-заде Мустафа. Гюль поежилась от понимания, что предстоит схватка между Хуррем и Махидевран не просто за внимание Повелителя, схватка смертельная. Выживет только один из сыновей, а значит, матери сделают все, чтобы сын соперницы погиб.

Стало по-настоящему страшно…

Сулейман сидел за столиком, разложив инструменты для ювелирной работы. Каждый из султанов владел каким-то ремеслом, это считалось обязательным. Султан Селим и Сулейман были хорошими ювелирами.

Евнух открыл дверь, впуская Хуррем, привычно пятясь задом, исчез, словно его и не было. Что за непостижимые люди! Они есть, но их словно нет, все видят, все слышат, всегда где-то рядом, двигаются бесшумно, появляются из ниоткуда и исчезают никуда.

Увидев, что султан занимается своим любимым ремеслом, Хуррем даже чуть воспрянула духом: может, Сулейман решил показать новое украшение? Но он поднял голову, кивнул на диван:

– Присядь, поговорим.

Присела на краешек в тревожном ожидании. Некоторое время Сулейман доделывал начатое, потом поднял голову:

– Ты ведь знала, что на этом листе?

Хуррем постаралась сдержать ухмылку, но это не получилось. Стрельнув на нее глазами, султан тоже усмехнулся. И вдруг…

– А что было в настоящем письме?

Хуррем растерялась:

– Не знаю… я сожгла, не успев прочитать…

Теперь султан нахмурился:

– Это было письмо от Тахмаспа?

– Я не знаю…

Пришлось рассказать обо всем подробно. Султан смотрел недоверчиво:

– Но почему же ты все-таки сожгла то письмо, не прочитав?

– Я не знаю, было ли это вообще письмо, просто лист, перевязанный красной ленточкой, я такой никогда не перевязываю. Испугалась, что там что-то негодное, и сунула в жаровню, а взамен надела ленточку на первый попавшийся свой лист.

Некоторое время султан размышлял, потом усмехнулся:

– А переписываться с кем-то из дома сефевидов можно…

– С шахом Тахмаспом?!

– Он еще ребенок, одного с Мустафой возраста. К тому же живет в изгнании, родственники прячут. С ним еще рано, но у него есть старшая сестра, заметно старше – Перихан-ханум. Эта знает все и обо всем, о ней отзываются как о девушке с очень твердым характером и способностью к управлению. Если наладить переписку с ней, то можно многое узнать из первых рук.

– Но с персидскими шахами все время война?..

– Да, османов и персов всегда старались столкнуть лбами, чтобы у османов не было сил воевать на два фронта – с Персией и с Европой. Но после смерти шаха Исмаила наследником остался десятилетний Тахмасп, сейчас они дерутся между собой за влияние на юного шаха, им не до нас. Но знать, что там происходит, нужно…

– У вас нет шпионов?

– Полно. Но иногда то, что не сделает десяток мужчин, может легко сделать одна женщина. Придумай, о чем можно попросить Перихан-ханум, о какой-нибудь женской хитрости, притирании, мази, духах…

Хуррем даже замерла от неожиданности. Повелитель дает ей задание, о каком она сама могла только мечтать, – переписка! Наладить отношения с противником, пусть даже с его сестрой, переписываться, как это делала Нур-Султан!

Глаза загорелись, но она помотала головой:

– Нет, принцесса юная девушка, нелепо было бы выпрашивать у нее секреты женской обольстительности. Пойдут слухи, что у султана Сулеймана жены сами не умеют красить ладони хной… Нет, не то…

Сулейман с интересом наблюдал за Хасеки, он не ошибся, предлагая стать помощницей хотя бы в таком деле. Все письма будут под контролем, зато узнать и впрямь можно многое.

– Я знаю, о чем можно попросить!

Теперь уже улыбку сдержать стоило большого труда, Сулейман даже поднялся, чтобы это не так бросалось в глаза. О, да, если Хуррем возьмется за дело, то сестра Тахмаспа обязательно станет ее подругой на расстоянии.

– Я попрошу у нее «Восемь райских садов» Амира Хосрова Дехлеви на фарси! Якобы у меня есть только на арабском…

Сулейман все же улыбнулся. Кому еще из наложниц он мог предложить такое, и кому еще пришла бы в голову мысль просить у иностранной принцессы поэму Хосрова, да еще и на фарси!

– Умница. Напиши письмо, дашь мне почитать. Ты сумеешь на фарси?

– Не знаю… Персидский знаю, но больше в виде стихов.

– Попробуй, я помогу.

– Вы хотите, чтобы я стала вашим шпионом?

– Почему бы нет? Иногда слово предпочтительней меча.

– Но меня не обвинят в переписке с шииткой?

– К хорошему человеку плохое слово не пристанет. К тому же я оповещу, что ты делаешь это с моего разрешения. Инш Аллах!

– А как найти эту принцессу, ее не прячут, как маленького шаха?

– Нет, принцесса им не опасна.

– Сколько ей лет?

– Четырнадцать-пятнадцать, не больше.

Отпуская Хуррем к себе в комнату, султан вдруг посоветовал, лукаво глядя на нее:

– И не жги бумаги, не заглянув в них.

Хуррем, возбужденная данным поручением, не сразу обратила внимание на эти слова. Сообразила уже у своей двери, встала столбом, даже губу закусив, чтобы не выдать посетившую мысль. Гюль осторожно поинтересовалась:

– Что, госпожа?

К себе Хуррем вошла молча, только убедившись, что дверь закрыта, зашептала:

– Почему кизляр-ага так медлил, не приказывая схватить служанку? Почему Повелитель не наказал евнуха за промедление? Кизляр-ага знал, что она скажет и покажет, но не только не остановил сам, он не боялся, что остановит падишах!

– И… что?

Хуррем только загадочно улыбнулась…

– Повелитель не сердился на вас, госпожа?

– Нет, напротив, он поручил мне начать переписку с сестрой шаха Тахмаспа, придумать повод для первого письма и написать его.

Только твердое знание правил поведения не позволило Гюль плюхнуться на подушки от изумления. Она слишком хорошо знала, что сесть, когда стоит госпожа, категорически запрещено.

– Зейнаб, ты слышала? Я буду переписываться с сестрой шаха, как Нур-Султан, – окликнула советчицу Хасеки Султан.

Старуха покачала головой, но глаза ее довольно блестели:

– Добилась своего?

– Пока еще нет, но обязательно добьюсь.

Вот в этом ни Гюль, ни Зейнаб не сомневались…

Поздно вечером в спальне Хуррем, прижимаясь к груди Сулеймана, вдруг тихо спросила:

– Как вы заметили, что я подменила лист?

– По чернильному пятнышку. Но я не думал, что подменила ты.

– А что вы написали на том листе, который я сожгла?

Султан тихонько рассмеялся:

– Догадалась? Там были стихи о любви.

– Прочтите?

– Если вспомню.

– Значит, сочините новые… У вас получается куда лучше, чем у Хосрова Дехлеви…

– Ах ты, лиса!

Вот этого не понимал никто! Женщина на султанских малиновых матрасах и зеленых шелковых простынях нужна для услады плоти, а не бесед в ночи. В том, что услада была, сомневаться не приходилось, результаты бурных ночей появлялись на свет каждый год, а в один год даже дважды… Зачем еще и вести беседы по полночи?

Вывод был единодушным: виновата околдовавшая Повелителя Хуррем. Только ведьма могла заставить такого мужчину так потерять голову.

В тот вечер в спальне долго звучали стихи, не все они были Мухибби, то есть самого султана Сулеймана, он прекрасно знал поэзию и хорошо читал, вкладывая в написанные другими слова собственную душу. Хуррем млела.

Это ли не счастье – рядом любимый мужчина, в комнате спали дети, рожденные от него, она получила поручение, достойное не всякого визиря и которое, уж конечно, Сулейман ни за что бы не дал Махидевран… Вот если бы Махидевран с ее сыном не было рядом…

Хуррем даже испугалась собственных мыслей, но внутренне поняла, что теперь они будут приходить постоянно.

Она начала переписываться с Перихан-ханум, задумка Сулеймана удалась. От умной принцессы, тоже преследовавшей собственные цели, султан знал о положении дел у соседей иногда лучше тамошних шпионов, удивляя всех своей осведомленностью. А для Хуррем такое задание было настоящим подарком, теперь она чувствовала себя не просто Хасеки, а помощницей Повелителя, его опорой. Сбывалась мечта быть нужной не только как мать его детей, не только женщиной для ночных услад, но и как советчица, много знающая и на многое способная.

Но одного так и не смогли понять ни Сулейман, ни Хуррем.

О ней ходили дурные слухи из-за стараний освоить каллиграфию. Это нелепо, потому что красиво писать учились многие, правда, никто с таким упорством, как Хуррем. Сулейман решил продемонстрировать, как относится к стараниям Хасеки стать по-настоящему грамотной, избрав для этого столь изощренный способ. Ведь если бы он просто объявил, что доволен Хасеки, это снова приписали бы ее чарам, а так…

Рабыня должна принести в зал письмо, отдать при всех султану с обвинениями в том, что Хуррем вообще что-то пишет. Служанка новенькая, пристрастий Хасеки могла не знать. Сулейман планировал отдать письмо валиде, чтобы вслух прочла она, но служанка стала кричать о переписке с шиитами, это подсказало Повелителю не отдавать лист, заглянув туда самому. Даже если бы там действительно было письмо к Тахмаспу, он не подал бы вида, но хитрая Хуррем подменила лист, подсунув рецепт супа.

Все получилось эффектно, но оставался вопрос: что же действительно было на листе, который Хуррем сожгла в жаровне, ведь теперь уверенности в том, что там стихи Повелителя, быть не могло. Кто научил рабыню кричать о шиитах? Почему ее убили сразу после выхода из зала?

Вызванный Сулейманом кизляр-ага клялся самыми страшными клятвами, что все сделал, как приказано, и ни о каких намерениях рабыни не знал.

– Кто и по чьему приказу убил рабыню?

– Евнухи, только безо всякого приказа, сами.

– Где они? Приведи.

Когда через минуту кизляр-ага вернулся, Сулейману показалось, что даже кожа его черного лица посветлела, видимо, это означало смертельную бледность:

– Повелитель, оба исчезли, вернее, один найден мертвым, а второй исчез. Я же нарочно сменил евнухов на новых в тот день, как вы приказали…

Главный евнух гарема был перепуган настолько явно, что сомневаться в его искренности не стоило. Султан устало махнул рукой:

– Иди и молчи об этом. Даже Хасеки не го вори.

В гареме есть враг Хасеки, враг сильный и хитрый, которому к тому же известны все шаги самого Сулеймана. Это плохо, очень плохо. Если бы Хуррем пытались просто отравить, можно уберечься, хотя и очень трудно. Но если вместе с ней пожелают запачкать султана…

Кому нужно опорочить не только имя Хасеки, но и Повелителя? Будь Мустафа постарше или Махидевран поумней, Сулейман мог бы заподозрить наследника и его мать, но мальчик совсем мал, а Махидевран способна только выцарапать глаза сопернице, но не создавать столь хитрую схему ее гибели.

Кто?

Страшней всего тот враг, о котором знаешь, что он рядом, но которого не видишь. Такой враг, кроме угрозы, порождает страх – худшее из человеческих чувств. Это из страха родятся остальные дурные чувства, против того, кого не боятся, не замышляют предательства; ненавидят тоже только тех, кого боятся; страх лишает человека осторожности и даже разума, делает безвольным, беспомощным.

Сулейман впервые задумался, каково жить Хуррем, ведь она вынуждена опасаться каждый день, каждый час за себя и детей. Опасается и он сам, но у него больше возможности защититься, и меньше врагов имеет возможность добраться до султана.

Вопрос «кто?» остался неразрешенным…

Султан Сулейман умен и красив, он высок, худощав, с орлиным носом и пронзительными голубыми глазами, то насмешливыми, то яростными, то спокойными, словно море в штиль… Лицо Повелителя не портит даже излишняя бледность кожи. От одного взгляда Тени Аллаха на Земле женщины теряют головы, Сулейман и сам любит женщин, умеет ценить женскую красоту, об этом говорят его стихи, написанные под именем Мухибби. Наложницы гарема никогда не страдали без внимания Повелителя.

Раньше не страдали, до того, как появилась эта роксоланка. Пигалица с маленькими глазками, маленькими губками, маленькими ручками захватила этими самыми ручками сердце султана и не выпускала. Одно радовало: Хуррем то и дело вынашивала очередного ребенка, а потому проводила на султанских зеленых простынях не так много ночей. Беременную Хасеки Повелитель звал только для бесед, иначе нельзя, можно повредить будущему ребенку.

Никто не задумывался о том, каково Хуррем видеть, как в спальню к Повелителю почти каждую ночь ведут какую-то красавицу. Да кому бы пришло в голову об этом задумываться? Это удел наложницы – побывать у Повелителя, в лучшем случае родить ему ребенка, в худшем и вовсе остаться ненужной.

Рабыня плачет? Рабыня не имеет права плакать, кому нужны ее слезы?

Рабыня ревнует? Как может рабыня ревновать?

То, что она названа Хасеки и носит пятого ребенка Повелителя, не значит, что она имеет права на Повелителя. Он хозяин, она рабыня…

Хуррем плакала, ревновала, изводилась, видя, как в его спальню ведут новую красавицу. Сулейман понял, коротко посоветовал:

– Будь мудрей, не ревнуй. Это неизбежно, но ты у меня самая любимая.

Она понимала, что когда каждый день новая, значит, нет ни одной. А он принял меры, от которых Хуррем стало еще хуже. Если раньше Повелитель прилюдно выбирал ту, которая придет к нему в спальню, и все видели, кто это, даже если потом о девушке просто забывалось, то отныне доставлять красавиц в спальню стали почти тайно. И теперь, обводя взглядом наложниц гарема, Хуррем должна была гадать: кто из них ночью побывал у султана?

Мало того, она быстро поняла, что для удобства водили не разных, а некоторых по несколько раз. Стало еще тошней, что делать: каждый вечер следить за султанской спальней, снова и снова заглядывать в лицо каждой одалиске, гадая, не она ли, или вообще спросить у кизляр-аги? Была минута, когда Хуррем уже решилась на последнее, даже перстень для евнуха заказала ювелиру, но потом остановилась.

В тот же день гарем будет знать о такой просьбе Хасеки, даже если сам кизляр-ага промолчит, это непостижимое сообщество – гарем – будет знать. Да и зная, что можно сделать? Расцарапать лицо, как когда-то сделала ей Махидевран? Без конца рыдать?

Бывали минуты, когда рождалось отчаянное желание схватить детей и бежать куда глаза глядят. Пусть в простую лачугу, пусть на погибель, но бежать от этой каждодневной, еженощной муки, когда заснуть не удавалось почти до утра от горя, от сознания, что в объятьях любимого другая. Но понимала, что, как бы ни было велико отчаянье, не побежит. Даже если Ворота блаженства откроют, не побежит. И потому, что не имеет права лишать детей того, что им уготовано во дворце, лишать царственного отца, а себя лишать любимого. Хасеки, Хуррем, Роксолана, Настя, кем бы она ни была, она уже всем сердцем полюбила этого непостижимого человека, не могла жить без его пронзительных голубых глаз, его рук, его ласкового, а временами насмешливого голоса…

А вот при мысли о судьбе детей во дворце становилось не по себе, потому что она могла быть счастливой только при жизни их отца либо если султан отменит страшный закон Фатиха. Падишах имел на это право, любое его слово само по себе становилось законом, Сулейман мог издать свой фирман против фирмана Мехмеда Фатиха, и брат больше не был бы обязан убивать брата, а дядя племянников.

Но когда однажды завела разговор об этом с Сулейманом, тот досадливо поморщился:

– Нет никакого закона Фатиха, он просто высказал собственную угрозу убить любого, кто попытается захватить власть, даже если это будет собственный брат. Улемы и муфтии согласились, что это разумно для империи. Султан Баязид тоже не убивал принца Джема, просто держал его подальше от своих границ.

Хуррем тогда прикусила язычок, чтобы не спросить еще о двоих: отце Сулеймана султане Селиме, который легко расправился и с братьями, и с собственными сыновьями, кроме одного, а еще о сыне Джема Пьере-Махмуде, которого вместе с его малолетним сыном приказал казнить на Родосе сам Сулейман.

Повелитель словно услышал ее мысли, усмехнулся:

– Но в одном Фатих был прав: лучше потерять принца, чем провинцию. Стоит одному поднять голову, как предъявят права на власть и остальные, повод всегда найдется. Знаешь, какой повод нашел Джем, чтобы опротестовать власть султана Баязида? То, что старший сын Мехмеда Фатиха рожден в тот период, когда Мехмед был временно отстранен своим отцом от власти. Понимаешь, якобы он, Джем, рожден султаном, а Баязид всего лишь шех-заде! Братья перестают быть братьями, а племянники готовы перегрызть горло дяде, когда речь идет о власти.

– Клянусь, мои сыновья не сделают и шага против законного султана, пока я жива!

Это было произнесено так горячо, что Сулейман на мгновение замер. Потом усмехнулся:

– Им это не грозит, они не старшие…

Страшная правда, которую не изменить, не исправить… Но Хуррем заметила, что султан все же задумался. Это хорошо, вода по капле камень точит, если постоянно напоминать об этом, можно приучить к мысли, что ее сыновья не опасны Мустафе и закон Мехмеда Фатиха можно отменить. Однако для этого нужно быть рядом с Повелителем постоянно.

Ее мысли тут же разрушил сам султан:

– Но все равно решать будет следующий султан…

– Мои сыновья никогда не поднимут руку на своих братьев!

Сулейман как-то недобро усмехнулся:

– Никогда не ручайся за других.

– Если я пойму, что это так, то скорее сама лишу их жизни.

– Хуррем, прекрати эти разговоры.

Сулейман просто не позволял снова говорить на эту тему, Хуррем поняла, что на время его нужно оставить в покое, но замысел свой не бросила.

А вот из-за любовниц однажды не выдержала, поняв, что спальню Повелителя готовят для ночи любви, расплакалась. Сулейман жестом отослал евнухов, показал, чтобы закрыли двери.

– Что, Хасеки, что случилось?

Хуррем старательно вытирала слезы, но те лились рекой, не останавливаясь, еще чуть, и ее начнут сотрясать настоящие рыдания.

– Простите, Повелитель, простите…

Но он заметил взгляд, брошенный в сторону спальни, все понял. Кликнул кизляр-агу:

– Скажи, чтобы приготовили спальню во дворце, я не буду сегодня ночевать в гареме.

Тот, привычно пятясь, исчез за дверью.

– Довольна?

– Повелитель…

– Говорил же: будь мудрей, не ревнуй.

Хуррем звучно хлюпнула носом, прикрылась рукавом, чтобы не увидел заплаканных глаз, покрасневшего лица.

– Довольна? Ради тебя я постоянно нарушаю правила.

И снова она с трудом сдержалась, чтобы не попросить нарушить всего одно: не брать больше никого к себе на ложе.