Туда, где кончается Лес

Свиток первый, рассказывающий о событиях, случившихся задолго до встречи Нана и Симары

Землю укрыли заботливо волны темно-синего велюра,

Перетекавшие густой тьмой от одной линии горизонта до противоположной ей.

Ветер придавал слившимся с небосводом облакам новые изгибы и формы,

Когда они смещались или расступались, можно было узреть звезды,

Укрывшиеся небесным пухом и мирно под ним дремавшие.

Некоторые из них пробуждались, испуганные,

И с эклиптики падали к местности, над которой светились.

Оставляя на велюровом небе вышитый серебром хвост,

Скатывались по тучам к бесконечному густому лесу и, шурша листвой,

Исчезали в нем.

Светлячки и мотыльки,

Забивавшиеся в сшитые из листьев и паутины коконы,

Освещавшие и нагревавшие собой или наполнявшие своим пухом убежища,

Могли видеть свет.

Меж темных листков и жарких бутонов лабиринта, меж высоких травинок,

Закрывавших собой прочные стволы, мощные корни и протоптанные смельчаками пути,

Согревавших кости тех,

Кого пьянящий, дурманящий запах роз обрек на блуждание среди алых лепестков и погибель,

Меж шипов, наколовших алые пятна останков и составляющих бутона,

Пробивались остроконечные лучи и линии золотого света с прочной завесой блеска в них,

Будто в самое сердце лабиринта упала с небосвода одна из горящих звезд.

Взволнованно кружившие в воздухе искорки, подобно маленьким светящимся хирономидам,

Оседали на темно-зеленых листьях, покрывали их светящимися крапинами,

Напитанными теплом огня или Солнца оранжевыми отметинами.

В освещенных извилистых коридорах лабиринта мерцали тени,

Но они не принадлежали тихой и прохладной ночной дымке, разреженной светом.

Это была тень живого существа.

Здесь и там слышались острожные рысьи шажки и поскрипывание ржавого фонаря на изогнутой ручке.

Здесь и там лучи на доли секунд затмевала крупная масса, шуршавшая грубыми тканями,

Соприкасавшимися с гладкими листьями и цеплявшимися за острые длинные шипы розовых лоз.

Здесь и там алчно и возбужденно сверкали и исчезали во тьме два человеческих ока.

Пират со старым фонарем в руке пронырливым умом и цепким взором морского волка искал маленькое упавшее на землю Солнце,

Осыпавшее лабиринт лучами.

Разлившееся по саду жидкое золото завлекало его.

В грозу и шторм, когда морские разбойники пережидали непогоду в таверне,

Нагретой шумными голосами и большим очагом над ковром, где тревожно дремали крупные мангусты и кошки, болевшие от дождя,

Компанию пиратам составлял странствующий музыкант.

У огня на полу, согреваемый мехом и дыханием спавших зверей, он играл на гуслях и пел за гроши,

А грома раскаты и крупные капли, разбивавшиеся о глиняную крышу и закрытые ставни, ему подпевали.

Пел он про лабиринт из тысячи розовых кустов,

Который увидал однажды глубоко в лесу,

Про сокровище, что охраняют острые шипы и змеящиеся средь камней и осколков ореховой скорлупы цепкие лозы.

Жаром очага, усталостью и сытной похлебкой разморенные,

Ромом и крепкими запахами старого порта опьяненные

Пираты спали за грубыми столами и прямо на полу.

Один лишь из них, все еще крепко державший в руке кружку, слушал музыканта.

Да хозяин таверны, что любым гостям, щедро платящим и безродным, рад был,

Напевал тихо отдельные приятные слуху звучания, протирая бутылки и разбитые миски.

Затихли последние ноты песни, и сильное, волнующее желание охватило пирата:

Всюду мерещились ему сокровища, усыпанные кровавыми каплями лепестков,

Всюду слышался ему звон золотых монет,

Отображения которых роняла на столы заглядывавшая в слуховое окно Луна.

Он дождался, когда скроются небесные огни за тучами, и все отойдут ко сну.

Все кинжалы и сабли еще до заката разбойники сложили кольцом на полу пустой каморки и заперли ее до утра,

Поклявшись не отпирать ее до рассвета и избежать стычек на противной морским бродягам сухой земле.

Взял потому пират ржавый кухонный нож с уродливо изогнувшимся лезвием

И умертвил хозяина, певца, а затем и всех гостей в страхе,

Что и они могли сквозь хмельное забытье услыхать слова песни.

Взяв фонарь, пират в лес направился. Он зажег огонь, когда был уже далеко от города,

И свечение могли принять лишь за игры светляков или коварных болотных огней.

В небе затихли громы и померкли молнии.

Никто не мог увидать фигуру в камзоле из парусины и высоких сапогах,

Рыскавшую в кромешной тени густых дубовых ветвей и хищническим взглядом озиравшуюся,

Как только ее собственные шаги, коловшие под ногами щепки и опавшие ветки,

Становились похожи на шепот крадущихся искателей богатств.

Таких же, как алчный пират, в руках у которого горел украденный из таверны фонарь.

Отыскал морской волк,

Осыпавший ругательствами преследовавших и будто остерегавших его мудрых филинов,

Покосившийся старый дом, обросший вьющимися лозами роз,

Грозно глядевшую на сад высокую башню, в оконных стеклах которой отражался охраняемый взором неподвижного гиганта золотой огонь лабиринта,

И стал всматриваться в прорезавшие плотные заросли золотые лучи,

Узнать желая, где берет яркий свет начало свое.

К сердцу лабиринта путь отыскав, пират узрел не упавшую звезду,

А увитый лианами с особенно крупными ароматными бутонами купол,

Едва не ослепивший его.

Под плотным стеклом в золотой дымке словно собраны были все похищенные ночной мглой у дня вспышки Солнца и насыщенные краски,

Напитывающие вату облаков на закате.

В мерцающем златом тумане,

Когда завесы его, пронзенные лучами, смещались,

Зрим был цветок розы, выкованный из чистого золота.

Лепестки его были тонкими, как у живого цветка,

А на цветоложе умелая рука ювелира вывела аккуратные символы и узоры.

Розовый цветок горел, светился и зазывал, суля богатство нашедшему.

Лишь купол из стекла, не имеющий замков, засовов или цепей,

Охраняемый от похитителя одним только цветочным лабиринтом,

Находился между пиратом и сокровищем, которое он пожелал обрести.

Скрюченные пальцы в мозолях от влажных корабельных тросов и рукояти верного клинка,

Грязные пальцы в шрамах и мелких впадинах от укусов глубоководных рыб и попавших в сети воинственных сирен

Потянулись к куполу.

Руки, на которых раскаленные печати для клеймления выжгли черные метки и Веселого Роджера,

Дотронулись до купола и приподняли его,

Разливая перламутровое мерцание по пьедесталу и саду.

В тот же миг зловещий ветер вихрем закружил и взвыл над головой похитителя,

Срывать и ломать стал розовые кусты, шипы и иглы вонзать в жадные лапы пирата.

Вихрь поднял с травы и камней потерянные перья ворона, блестевшие черным звездным авантюрином,

Заставил их заплясать над землей в безудержном ритуальном танце,

Слиться в одну исполинскую массу.

Из облака черных вороньих перьев, трепетавших и источавших густой дым, пахнувший жаром и углями,

Тянувшийся к небу и заволакивавший его еще более темными грозовыми тучами,

Вышел к пирату, обращая к себе бордовые главы и иглистые персты цветов,

Хозяин сада.

Темный Милорд мрачно смотрел на пирата, робевшего пред подчинившейся великому магу непогодой,

Пред написанным колдовством грозовым небом,

Пред неподвластной простому человеку природой,

Переменчивость и вспыльчивость которой сулили мореплавателям беды.

Густой кровью лились ткани одеяния колдуна,

В ней на плечах его увяз возникший из перьев ворон,

Державший в кривом клюве кость для помешивания зелий,

На одном конце которой серебрилось неоконченное колдовское пойло.

Оглядел чародей похитителя, подошел к нему ближе, посохом колдовским сотрясая землю.

Милорд: Что же ты смел был, кровью дорогу выстилая в сад мой,

А теперь робеешь?

Где же, морской волк, храбрость твои и задор,

Полнящие сердце с каждым приемом хмеля?

Испугался ли ты могучего чародея, стоящего перед тобой,

Или отражения в стекле зверя, которого ты взрастил в себе самом?

Незримые и неощутимые узы сковали пирата.

Он не мог вымолвить ни единого слова,

Сделать ни единого шага,

И подошедший к нему колдун крепко ухватил его за просаленный ворот рубахи.

Милорд: Вор и убийца, разбойник и обманщик.

Мало тебе было крови невинных на своих ладонях,

Потому ты пришел украсть то,

Что хранит кровь святейшей из живых созданий этой земли?

То, что не дает увядать воспоминаниям о ней,

Под светом Солнца, усиленным куполом,

В тепле благоухания и огня, данных напившимися ее кровью розами,

Сохраняя ее черты и силуэт?

То, что и само сердце мое, окостеневшее и израненное, держит живым?

Разом осмелился ты троих убить:

Ее, чей внутренний свет сохраняет купол,

Покой которого ты решился нарушить,

Меня, преклоняющегося перед духом ушедшего времени,

И себя самого,

Ведь можно ли совершить что-то более низменное,

Чем отнять у живого создания жизнь из-за денег,

Чем золотой диск Солнца, величественный и греющий, променять на позолоченные круглые гроши, холодные и мелкие?

Строят астрономы и астрологи высокие башни, чтобы ближе быть к светилам,

Чтобы, устремив зоркий глаз подзорной трубы к небосводу,

Искры и точки на нем считать,

Образующие фигуры, линии и туманности.

Для простого человека звезды немы, но жестом указать могут путь,

А предсказатель не столько видит кометы и созвездия,

Сколько слышит их.

Падают звезды к ногам астролога,

И кристальный звон тысяч осколков льется по облачным желобам,

Рисуя на синем куполе за ними хвосты и перетекающие, тающие линии,

Множится и эхом разносится по башне,

Полной пыльных томов, карт созвездий и магических свитков.

Дрожат звездные осколки в небе, звенят, поют, нашептывают.

Видны с вершины купола все поступки, шаги и дела людей,

А потому астрологи, говорящие со звездами, знают каждого человека еще до встречи с ним.

Видел я, как ты под черным, словно чума, флагом

Бороздил волны, которым пожрать тебя тошно было.

Когда флот королевства Карнандес

Осторожный король приказал затопить в реке,

Зовущей в его земли враждебных соседей,

Чтобы создать плотину и стену,

Запрещающую вторжение,

Суетливо бежали от баркасов и бригов полные матросов и инженеров плоты.

Где-то блестели и скрывались за натруженными серыми спинами фиолетовые и темно-синие,

Выкрашенные дорогими красками

Плащи герцогов и советников,

Наблюдавших за свершавшимся в монокуляры.

Тебя завлекли золоченые знамена и гербы.

Ни единым лицом не обнаруженный в бурлящих волнах и всеобщем волнении,

Ты подобрался к галеону королевской семьи,

Который последним,

Как особый знак противнику,

Должен был уйти под воду.

Ты связал короля, королеву, двенадцать принцев и принцессу,

Снял с них злато, платину и серебро

Бросил несчастных по разным каютам,

Чтобы последние мучительные мгновения провели они порознь,

Без важных признаний и слов,

А после тараном пробоину сделал и бежал,

Как катятся вниз по сходням тонущих судов крысы.

Придворные и инженеры были слишком далеко,

Чтобы помочь.

Завидев плот, на котором к противоположному берегу спешил ты,

Никто и не подозревал, что не монарха и семью его несут волны к земле.

А галеон «Королева Аннетта»,

На прощание взмахнув знаменами и гобеленами,

Скрылся под водой.

И мурены теперь выстригают клыками дыры в витражных иллюминаторах,

И морские звезды пожирают деревяные мачты, выкрашенные кошенилью в бордовый.

Лежит галеон на самом дне устья реки.

Паруса его раздувают холодные течения, а не ветер странствий.

Так и пало Карнандес,

Королевство без короля,

Без короны,

Без наследников,

В пучину смятения, распрей, раздоров,

Бесконечных герцогских войн за престол.

Так и закончились светлые дни королевства Карнандес.

Буря настигла галеон, когда объявился морской разбойник.

Заклейменный и отпетый, но всегда избегавший казни.

Видел я, как ты, в придорожных кустах скрываясь,

Застигал всадников и грабил их,

Морду хищную скрыв под пиратской банданой.

И не важно было тебе, откуда и куда мчит его верный конь.

Их не спасали попавших в твои лапы хитрости и зашитые в шляпы монеты да письма.

Ты обыскивал их, ты искал золото.

Видел я, как сегодня ты,

Выслушав песнь музыканта,

Которого пытливое сердце завело в мой лабиринт,

Которого золотой цветок покорил и заставил петь о сверкающих лепестках,

Которого совесть и честь уберегли от воровства и порока,

Прикончил певца, хозяина таверны и всех гостей,

Прикончил капитана и команду, что в верности твоей не сомневались,

Ведь есть у бродяг морских поверье,

Что дружба, омытая седыми волнами,

Крепче канатов пирса.

Греясь в кресле у очага, дремала единственная дочка старика-хозяина,

Юное создание в кружевном платье и с разноцветными лентами в волосах.

Навсегда пропал с ее прелестного молоденького лица девичий румянец.

Там, где иной бы побоялся занести руку,

Ты занес лезвие.

Темнота не скроет от моего взора ничего.

Кровавые следы, оставляемые на земле твоими сапогами,

Осветят для меня звезды.

Видел я исчезающую палатку странствующего доктора.

Всегда молодого, адски-рыжего и бездушного.

Видел и зелья, которые ты,

Заспиртованных младенцев и змей в бутылях переставляя,

Снимал с полок и в сумку свою укладывал.

Отлучился хозяин-бестия,

Задремал ученик его у входа в шатер, тканью со звездами завешанного,

И никто остановить тебя не смог.

Кабы не рождение у кочевых собратьев хозяина мальчишки,

То горел бы ты, пойманный, в раскаленной добела лаве.

Когда в очередной раз ты притворялся больным у разбитой дороги и просил милостыню,

Что же ты не кланялся кибиткам бродячего цирка?

Цветные флажки, игральные карты и колокольчики на атласных лентах уберегли тебя.

Доктор в расшитом звездами синем плаще

На рождении сына предсказательницы присутствовал,

Пока ты хозяйничал в его палатке.

На руках держал он друга твоему сыну,

Неприятеля твоему сыну,

Врага твоему сыну.

Золотом и серебром щедро одаренный,

Отпаивал лекарь новорожденного травами целебными,

Чтобы одарить его выносливостью и физической силой,

Пока ты для своего сына искал яд.

Не радуют тебя ни звон ребячьего хохота, ни блеск любящих преданных глаз.

Только дребезг и сверкание грошей радуют тебя.

Ты нерожденного ребенка в теле матери убить пытался,

Не нужны тебе были жена и сын,

Ведь золотые горы на троих не делятся.

Ни на миг не слабело в черством сердце намерение

Отравить кровь свою же, но в более юном теле.

Однако слишком жить хотел казненный за одно только желание появиться на свет,

Он, будучи таким же плутом, как отец его, саму Смерть вокруг пальца обвел.

Малец рожден был и улыбнулся тебе, обличая поражение убийцы.

И медлит Дэви Джонс с тем, чтобы наслать кракена на корабль пиратов,

Когда ты находишься у его бездны:

Даже на дне морском стал бы ты со скелетов и сирен снимать жемчуга.

Нет и не было тебе судии,

Не боялся и не стыдился ты,

Когда речь шла хоть о горсти монет,

Ни королей, ни герцогов, ни простолюдинов.

Из-под гильотины ты мог сбежать,

Лишь затронутый волосок оставив на лезвии.

Лгать честнейшим и мудрейшим не страшился ты

На бесконечных судах и допросах.

Так что же робеешь теперь передо мной?

Знаешь, что простой человек, если бы судил тебя,

Был тобой обманут,

Но от меня, говорящего со звездами,

Не скрыть ничего.

Да только нет у меня секиры палача для незваного гостя,

Не стану я тебя, даже если в многократной вине твоей убежден, убивать,

В чем и клянусь.

Молви же слово теперь, когда ты снова смел.

И звезды между тем обволокла молочно-белая дымка рассвета,

Стали они неразличимы на небосводе.

Засыпали созвездия, объятые мягким туманом Млечного пути,

И утихал их серебристый шепот.

Разбойник морской, едва коснулись его опущенных плеч следы зари,

Перед Темным Милордом на колени упал,

Главу склонил, в мантию колдуна впился

Да завыл, горюя и убиваясь по уничтоженной в себе добродетели.

Пират: О, Темный Милорд, о, великий волшебник,

Тот, кого величают властителем небесных светил и людских судеб!

Не держи на бродягу, всеми отверженного и проклятого, зла!

Признаюсь тебе, ведающему земные и иные другие истины:

Я украсть золотой цветок хотел, пока слова твои не услышал!

Сердце разбил мое острый кинжал истины,

А через пробитую им, как разъяренным нарвалом в корме, дыру

Изверглись яд и желчь.

Десять сотен штормов мне, проклятому, на голову!

Открылись теперь мои глаза, вижу теперь я,

Сколько на счету моем краж и убийств!

О, мудрый волшебник, дай бродяге шанс искупить вину,

Пока ненависть к самому себе, бушующими волнами дерущая сердце,

Не наложила на его руки еще одно клеймо убийцы,

Пока она не отправила старого пирата с камнем на шее ко дну океана!

Мудрый Милорд, я украсть хотел твой цветок, а ныне раскаиваюсь

И прошу подарить мне его.

Много дадут в ювелирной лавке за золотые лепестки,

И на полученные со сделки деньги я

В родном холодном краю

Отстрою деревню, где каждый бездомный,

Такой, как я,

Получит кров и пищу.

Будь сто тысяч раз проклят черный флаг, под которым ходил я в море!

На твоих глазах, Темный Милорд,

Умер сегодня ночью преступник и родился с восходом герой.

Не коснусь и кончиком пальца более эфеса сабли,

Я теперь не пират.

Я отныне встаю на новый путь,

Но не говорю с кометами и созвездиями, как ты, мудрец,

И путеводной звезды мне нет.

Подари мне свой золотой цветок,

Пускай его сияние осветит мне дорогу.

Милорд: Ты мастак говорить красиво: много лет подряд за нос водил царей и герцогов,

Пока те спиливали рога оленей на охотах,

Ты приставлял им их собственные,

Много лет подряд грамоте и слогу обучали тебя письма от королевских любовниц.

Но если и поступки твои той же красоты полны,

То бери мой цветок.

Одно тебе условие:

Приведи ко мне деву,

Которую я бы женою свою сделать мог.

Пусть ее волосы будут красными,

Как кровь, как заря, как искреннее и наполненное жизнью сердце в человеческой груди.

Крайний срок тебе – затмение,

Ночь Черно-Белой Луны.

Если успеешь – заберешь у меня розу из золота.

Если промедлишь, я отпущу тебя, гость,

Ведь клялся не лишать тебя жизни,

Но отпущу ни с чем,

Пусть я, зная, сколько жизней решил ты у смерти выкупить его ценой,

Охотно отдал бы его.

Согласен ли ты?

Даешь ли мне слово, что не обманешь и не погубишь никого более на своем пути,

Что приведешь ко мне деву с алыми волосами,

А цветком, который за нее получишь,

Спасешь больше жизней, чем загубил за годы мародерства?

Пират: Даю слово! Клянусь!

Всеми морями мира клянусь тебе, мудрый колдун!

Увидишь ты в ночь Черно-Белой Луны

Женщину с кроваво-красными волосами на этом же самом месте,

А иначе – провалиться мне сей же миг под землю!

Отпустил Темный Милорд раскаявшегося пирата.

Расступились по волшебству багряные кусты,

Пропуская незваного гостя к знакомой ему тропе в город.

Зашуршали вздрагивавшие под ногами морского бандита травинки,

Исчез он в зарослях сухого шиповника,

Где на красных иглах покачивались черные вороновы перышки,

Пообещав привести чародею невесту.

Провожал бродягу недоверчивым взором волшебник,

Задаром приготовляясь отдать в случае неудачи цветок

Несчастному, осознавшему свою глубокую вину

И решившему флаг пиратский изорвать на бинты да на покрывала.

Несколько суток спустя,

Когда на небе проглядывать стала сквозь облака Черно-Белая Луна,

Но Солнце еще не успело упасть в привычном ритуале за горизонт,

Разбиться и рассыпаться по небу тысячами звезд,

Замерцал в лабиринте ржавый фонарик пирата с одной догорающей свечой.

Отразился слабый огонек в окнах дома, увитого розами,

Помноженные витражами и крошечными зеркальцами в оконных ставенках и рамах светлячки

Разбежались по кабинету колдуна,

Падая каплями света на его книги, стеклянные шкафы и вырезанный в каменном столе вечный календарь.

Не спал дни и ночи волшебник, ожидавший вестей от пирата,

Отправившегося на поиски невесты с огненными волосами,

И сразу узрел он ненароком поданный ему знак.

Сбежал вниз по лестнице,

Заставив пробудиться и раскинуть крылья спавшего на жерди черного ворона,

Отворил двери,

Вышел в цветочный лабиринт чародей.

Перед ним стоял вор рундуков с жемчугом, коралловыми бусами и ромом,

Перед ним стоял морской разбойник в одеждах из грубой парусины.

На руках держал пират деву, облаченную в черный плащ с капюшоном,

Цвет которого смягчала темно-лиловая дымка глубокого вечера.

С кончиков пальцев тоненькой руки,

Безжизненно нависшей над высокими кустами и едва ли не задевавшей нежной кожей иглы роз,

Сыпались мерцающие пылинки.

Это был снотворный порошок,

Давным-давно похищенный пиратом у доктора из исчезающей синей палатки со звездами.

Отравленная порошком девушка,

Почувствовав аромат дурмана от принятого напитка,

Прикоснулась к своим губам за миг до того,

Как обуял ее сон,

И искры колдовской отравы остались у нее на перстах.

Поспешил колдун к пирату, поднял с грязных, изборожденных раскаленным клеймом рук

Невесомую, как лепесток розы, девушку.

И пробудилась тогда невеста его,

Слабо оттолкнула колдуна неокрепшей рукой,

Которой качнула в воздухе, пытаясь развеять нависшую перед очами дымку дремы,

Сонно шаг от похитителя, отпустившего ее в избытке чувств, сделала,

Будто паря и вовсе не касаясь ступнями земли,

Да снова упала в траву.

Шипы роз пронзили и изорвали темный капюшон,

И из-под черной ткани неуемным потоком

Хлынули горевшие пламенем длинные локоны.

Каскадом сбегали они по хрупким плечам

И тонули в высокой траве,

Кровавыми реками бежали среди камней гранита.

Ярчайшее пламя затмило собой миллионы пылавших роз.

Рухнул на землю перед девушкой пораженный дивом чародей,

Прижал голову девы к своей груди, целовать стал ее руки от кончиков пальцев до локтя,

По которому скатился и лег складками на плечо кружевной белый рукав с кисточками и бусинами.

Милорд: Забирай… Забирай золотую розу,

Пусть принесет она тебе ровно столько же счастья,

Сколько горя принесла мне и моему дому.

Забери ее и оставь нас навеки,

Пока я не переменил своего решения.

Морской волк в спешке поднял стеклянный купол

И сорвал золотую розу,

Приставшую к камню,

Точно живой цветок, пустивший в землю или хрустальный резервуар с водой филигрань корней.

Скатилась в траву из самого крупного и самого яркого бутона в лабиринте вечерняя росинка,

Похожая на слезу,

И стал в тот же миг гибнуть прекрасный розовый сад.

Высыхали и грубели стволы и игольчатые ветви,

Сбрасывая скрученную прозрачную кору цвета нижнего крыла стрекозы,

Мертвели и вытягивались шипы,

Осыпались бордовыми и красными слезинками лепестки и листья.

Дыхание смерти бежало от центра лабиринта к его границам,

И когда пират, сбегавший с золотым цветком из сада,

Сделал последний шаг к лесной тропе,

Выведший его из зарослей роз,

Не осталось около дома волшебника ни единого живого цветка.

Скрылся морской разбойник, получивший желанное сокровище,

Между тем, подмигивая, раскрывая медленно всевидящие глаза,

Появились на небосводе первые звезды.

Обратились они к волшебнику,

На иссушенной траве осыпавшему поцелуями похищенную невесту,

Тонувшему среди багряных лепестков в клетке из гнутых колючих ветвей.

Убедили созвездия волшебника, что обманом золотой цветок получил пират,

Попросили мага взглянуть на ладонь, которую он прижал к кровавым локонам девушки.

Отнял руку от огненных потоков, бежавших по девичьим плечам, чародей

И увидел на пальцах своих красящую бордовую пыльцу мака.

А там, где главу девушки, опущенную на его грудь, придерживал он,

Выступило темное пятно на длинных волосах.

Пират, в раскаяние которого колдун поверил, обманул его,

В который раз солгал, дабы отнять последнее

У такого же живого человека, как он сам.

Закричал колдун, обращаясь к давно оставившему его пирату:

Милорд: Грозы мятежей и раздоров твоим кораблям, морской волк!

Я клялся, что не убью тебя, пират, но ныне честное сердце мое опустошено потерями!

Лишиться ее прикосновений, ее кротких взоров, ее дыхания… О, горе мне!

Горе тому, кто обманывал сам себя, но встретил более искусного лжеца на своем пути.

Я клялся, что не убью тебя, пират,

И, истекающий слезами, как кровью от предательски нанесенной раны,

Слово сдержать я должен.

Но взгляни на этот некогда живой сад!

Будь ты здесь, узрел бы,

Как жизнь невесомой дымкой чистой души поднялась над цветочным лабиринтом

И вознеслась к облакам,

Забрав с собой питавшие почву слезы.

Высохла земля и следами мук, болезни и скорой смерти покрылись сухие листья.

Не ожить им никогда впредь!

Ветви и корни были капиллярами, но внутри теперь – пустота и полости,

Которые заселят смердящие черви и жуки-могильщики!

Вовек не зажжется в саду огонь тысячи красных роз или одной золотой розы!

Когти гибели избороздили землю мою,

Навсегда останется она безжизненной,

Вечно будет обнажать шипы и кости!

Пират! Мерзавец! Ты должен заплатить за смерть смертью!

Ты отнял у меня память о той, кого я любил,

Но любишь ли ты кого-либо так, как я обожал ту,

Над могилой которой ты бесчестно надругался?

Позволено тебе было потревожить ее вечный сон,

Чтобы кровью чистейшей из женщин смыть черные метки со своих рук,

Чтобы, умывшись розовой росой, очистить свое сердце,

Но ты обманул ее и меня.

В самой большой части твоего сердца нет и крупинки любви!

Я не могу лишить тебя жизни,

Но я отниму жизнь у того, в ком течет твоя кровь.

Там, за скованными непрозрачным льдом волнами,

Ждет тебя сын.

Он станет таким же, как ты.

Он станет вором и плутом,

Предателем и врагом для всех.

Он будет так же, как ты, красиво льстить и складно лгать,

Но не сблизит это его ни с кем из людей,

Все будут гнать его прочь от своих дверей и ворот.

Когда ему будет восемнадцать лет,

Когда пробьют башенные часы двенадцать раз,

А среди густых туч на небе снова появится Черно-Белая Луна,

Означающая для твоего сына клеймо приговоренного к смерти,

Сгорит его сердце, обратится в уголь,

Тело осыплется прахом в тот же миг.

Когда наследующему твои злодеяния будет восемнадцать,

Он умрет.

Да и из отведенного ему срока проживет половину,

Каждую полночь обращаясь вместилищем для древнего горного духа.

Смертью заплатишь ты за смерть, пират!

Не должен быть прощен или забыт твой обман!

Гляди теперь в небо, жди Черно-Белой Луны,

С которой прервется род преступников и лжецов!

Ни единого следа не останется от тебя тогда на земле,

Даже последствия злодеяний занесет и затрет песок времени,

А кости и останки убитых тобой истлеют.

Ты пропадешь, пират!

Не понесут твою кровь,

Источая из нее по капле с каждым следующим поколением,

Правнуки и потомки.

Ты умрешь! И память о тебе умрет!

Гляди теперь в небо и жди, когда взойдет Черно-Белая Луна,

Предрекая твой конец!

Колдун призвал своего ворона и приказал ему

Пронести весть о проклятии над замерзшим северным морем,

Донести страшное известие до солгавшего ему пирата.

Вспорхнул с перчатки хозяина готовый отправиться в путь ворон,

Расправил большие черные крылья и выронил из них несколько перьев.

Падали они темными пятнами на иссохшие траву и уродливые мертвые ветви,

На камни и песок, где в агонии бились сраженные жаждой черви и личинки,

На выступившие из-под опустившейся земли и поднявшихся корней черепа и кости.

В центре собственного маленького кладбища

Сидел на земле колдун.

Руки его, опущенные на волосы одурманенной и уснувшей девы,

Больно покалывали качаемые скорбно воющим ветром былинки и ветви с шипами.

Не мог колдун отпустить девушку:

Узнал бы тогда свет о сделке его с обманщиком.

Не мог он убить деву

Хрупкую, юную, спавшую на его груди,

Прекрасную и беззащитную в своем тревожном забытьи.

Особым способом коснувшись волос девушки,

Чародей навсегда сделал их багряными.

Он нарек свою пленницу именем Симары, северного демона,

Запер в башне своей и одарил зачарованным золотым гребнем.

Расчесывала девушка свои волосы,

И воспоминания ее о прошлой жизни сбегали с золотыми зубьями вниз,

К кончикам алых локонов,

Покидали их и терялись в чаду жженых трав, заполнявшем колдовскую башню.

Становились от прикосновений гребня волосы девушки длиннее,

С каждым взмахом руки, опускавшей золотистые зубчики в красные волны,

Бежали кровавые реки все ниже и ниже,

Все дальше и дальше.

Стекали с плеч, с подоконника, на котором Симара полюбила сидеть и созерцать движения облаков по небесному куполу,

Обвивали башню, вскинутые в воздух и скрученные порывами ветра.

Бежали секунды и миги, шли декады и недели, текли по вышивавшим историю нитям годы.

Солнце и Луна многократно сменяли друг друга на небосводе,

Мириады звезд и вереницы созвездий на эклиптике кружились бесконечной каруселью.

Безжизненные кусты роз снова заалели:

Длинные волосы Симары, из юной девушки превратившейся в молодую женщину,

Ветер навил спиралями и серпантином на мертвые ветви, на длинные иглы,

Будто привязав деву к дому похитившего ее колдуна.

Позабыла она свое прошлое,

О котором изредка нашептывали непонятным ей шелестом крыльев случайно залетавшие в башню мотыльки и бабочки.

И хотя из омертвевшего сада тысячи дорог, спрятанных под густой листвой дубов и ив от взора Симары, в живой мир бежали,

Казалось девушки, что нет для нее места более милого, чем дом волшебника.

А на другой стороне земли, к которой вела одна из дорог от башни мага,

Вырос в удалого юношу единственный сын пирата.

Пламенное, неспокойное сердце, которое в восемнадцатилетие должно было сгореть до пепла,

Гнало молодца в путь.

Сверкавшие лезвия, всюду его настигавшие, стали для него серебристыми несущими опасность волнами моря,

Крики и вой неприятелей превратились в ветер, раздувавший паруса вечного странника,

Что завещаны были юноше склочным отцом.

Молодой человек, проклятый магом, даже в родных краях ощущал себя чужаком.

Бежал он, как предсказал говоривший со звездами чародей, от одной земли к другой,

Пока извилистая и длинная роковая дорога не привела его в столицу королевства Флердеруж

Ровно в тот день,

В который отец его много лет тому назад

Услыхал легенду старого города

И отыскал в зачарованном саду прекрасную золотую розу под стеклянным куполом.

В небе зловещей секирой палача блестел и заглядывал в окна юноши,

Где бы он ни прятался от неизбежной своей горькой судьбы,

Стальной серп молодого Месяца:

Всего несколько дней оставалось до свершения приговора,

Вынесенного Темным Милордом.

Ведал сын разбойника морского, какая участь ему уготована,

Знал, что последним, что узрит он в день своего восемнадцатилетия,

Станет Черно-Белая Луна,

Решившая в полночь на него обрушиться.

Ведал сын разбойника морского, что немного дней отведено ему,

Да только гадальные карты цыганок и кочевниц,

Коих немало встречал юноша в своих нескончаемых странствиях,

Непременно и неотвратимо предсказывали ему спасение.

Падая из рук прорицательниц

На застеленный скатертью и заставленный свечами сундук в кибитке,

Карты неизменно изображали три фигуры из ближайшего будущего,

Сущность которых загадкой казалась всезнающим гадалкам и проницательному плуту,

Вопрошавшему скептично о своей предрешенной судьбе.

Каждый раз три карты представляли взгляду юноши вора,

Белую бабочку, рвущуюся на волю из черного кокона,

И сорванный мужской рукой цветок розы,

Но не золотой, а ярко-красный, как пламя.