Тяжёлая корона

Елена

Себастиан не звонит.

Мой отец теряет терпение.

– Кажется, ты говорила, что привлекла его внимание, – глумливо произносит он.

– Так и есть, – отвечаю я, раздраженно поджав губы.

– Тогда почему он не звонит?

– Не знаю, – говорю я. – Возможно, он умнее, чем кажется.

Тишина со стороны парня едва ли мне льстит, хотя крошечная часть меня испытывает облегчение. Мне никогда не нравился этот план, и я никогда не хотела быть его частью.

– А может, он гей, – говорит мой брат.

Он отдыхает у нашего бассейна, одетый в до нелепого микроскопические плавки. Адриан любит красоваться и демонстрировать фигуру. У него тело гимнаста – поджарое, мощное, широкое в плечах и узкое в бедрах. Брат проводит много времени на солнце, но загар едва тронул его кожу, он светлый, как и я: пепельно-русые волосы и кожа, которая зимой становится бледнее молока, а летом лишь слегка золотится.

Мне всегда интересно наблюдать за Адрианом, потому что мой брат – живое воплощение того, как сложилась бы моя жизнь, будь я мужчиной. Но это он родился на две минуты раньше, первенец и наследник, а следом я – неожиданный близнец и нежеланная дочь.

– Он не гей, – говорю я Адриану. – Я бы это поняла.

– Не может не быть, – настаивает брат. – Как иначе он смог устоять перед красотой моей сестренки?

Он хватает меня за запястье и тянет к себе на колени, щекоча под ребрами в самом чувствительном месте. Я вскрикиваю и хлопаю его по рукам, пытаясь встать.

Я люблю Адриана и люблю с ним дурачиться. Брат мой лучший друг с самого рождения. Но мне не хотелось бы делать это на глазах у отца. Я чувствую на себе пристальный взгляд, скользящий по моему телу.

Я и близко не так раздета, как мой брат – на мне скромный слитный купальник, пляжная накидка и сандалии, и все же я вижу, как кривятся губы отца при виде моих обнаженных бедер, когда легкий халатик задирается.

Моя ненависть к нему словно газовая лампа, постоянно горит где-то внутри меня. Она никогда не затухает и лишь ждет подходящего топлива, чтобы вспыхнуть еще сильнее.

Папа хочет, чтобы я ходила по дому, одетая как монашка, чтобы его люди не глазели. Но когда он хочет использовать меня – как, например, тем вечером – то с радостью готов разодеть, словно уличную шлюху.

Натягивая накидку на ноги, я спрашиваю отца, пытаясь скрыть негодование в голосе:

– И что ты хочешь, чтобы я сделала?

Он задумывается на секунду, по-прежнему кривя губу, словно это моя вина, что Себастиан не звонит. Словно мне нельзя доверить даже простейшее задание.

Хотя он прекрасно понимает, что я не должна себя выдать. Галло умны. Если приманка будет слишком очевидной, они поймут. К тому же мужчинам не нравится, если что-то само плывет им в руки. Они хищники. Им нужна охота.

– Мы найдем способ столкнуть вас снова, – недовольно нахмурившись, говорит папа.

Он возвращается в дом, оставляя нас с Адрианом на террасе вдвоем.

С его уходом я испытываю невероятное облегчение.

Только наедине с Адрианом я могу почувствовать себя в доме уютно. Но даже тогда я знаю, что кто-то может наблюдать за нами. Один из братков, одна из многочисленных камер, развешанных по дому, или сам папа, стоя у окна.

Или его авторитет, Родион Абдулов. По моей коже пробегают мурашки, когда я оглядываю двор, чтобы убедиться, что его нет поблизости. Это главный товарищ моего отца, которого я ненавижу почти так же сильно, как папу. Родион представляется мне отцовским цепным псом – жестоким, безжалостным и слегка безумным.

Он вечно шныряет повсюду, приглядывая за мной даже тщательнее, чем отец, и жаждя сообщить ему обо всем, что увидит. Я всегда чувствую, как его поросячьи глазки скользят по моей коже.

Но, к счастью, не сейчас.

Адриану не приходится беспокоиться ни о чем из этого. Он может отдыхать на своем стуле, нежась в солнечных лучах, одетый во что пожелает.

За братом не наблюдают так пристально, как за мной, и у него гораздо больше свободы. Ему достаточно следовать правилам и делать в свободное время что заблагорассудится.

У меня нет ни минуты для себя. Все, что я делаю, все, что я говорю, разбирается позже по крупицам.

– Что случилось? – спрашивает Адриан.

– Ничего, – раздраженно говорю я.

Я скидываю халатик и сандалии и ныряю в воду.

Это бассейн олимпийского размера, расположенный в великолепном оазисе цветущих деревьев и скрытый за живой изгородью. Наш двор мог бы располагаться прямо за Версальским дворцом. Наш дом – это храм из мрамора и стекла, полный предметов роскоши, которых я никогда не видела в Москве: полы с подогревом и вешалки для полотенец, холодильник размером с гардеробную, шкафы размером с целую квартиру.

Но я все это презираю. В чем смысл жить в Америке, если я так же несвободна, как была дома?

Здесь для меня ничего не изменилось, а может, даже стало хуже. Потому что папа считает, что американский индивидуализм и гедонизм могут нас развратить. И он еще крепче взял меня в ежовые рукавицы.

Я надеялась, что мне позволят посещать уроки музыки в одном из многочисленных учебных заведений города, но отец строго запретил. Мне остается лишь заниматься самостоятельно, как и раньше, но я не знаю, когда и где смогу это делать – папа пока отказался покупать пианино для нашего нового дома. Он постоянно кормит меня «завтраками», делая вид, будто это будет наградой за какое-то особенное поведение. Но я думаю, отцу просто нравится отказывать мне в чем-то, в чем я нуждаюсь, в одной из немногих вещей, которые делают меня счастливой.

Адриан тоже прыгает в воду, хотя я знаю, что он предпочитает загорать, а не купаться. Он проплывает всю длину бассейна вместе со мной взад и вперед. Когда я отталкиваюсь от стенки и плыву кролем, он делает то же самое. Когда я переворачиваюсь на спину, он повторяет за мной. Брат плавает быстрее меня, хотя практически не тренируется. Адриан держится в одном темпе со мной, пытаясь увлечь меня в плаванье наперегонки.

Спустя несколько кругов я действительно ускоряюсь, но брат и не думает отставать. Прекрасно понимая, чем это закончится, я, тем не менее, прибавляю скорость, а затем изо всех сил отталкиваюсь от стенки, проплывая полбассейна под водой, и потом стремительно работаю руками, пытаясь доплыть до противоположной стенки быстрее него.

Пальцы Адриана касаются плитки на мгновение раньше моих, и он всплывает, ухмыляясь.

– Ох, – говорит он, – в этот раз ты меня почти уделала.

– Ага, как же, – фыркаю я. – Ты даже не напрягался.

– Немного все же напрягался.

Мы оба держимся за кромку бассейна и тяжело дышим.

Смотреть на лицо брата все равно что смотреть на саму себя в комнате кривых зеркал. Адриан не выглядит как другой человек. Он выглядит как я, только чуточку иначе.

Не будь у меня Адриана, я бы уже давно покончила с собой. С тех пор, как умерла наша мать, брат единственный человек, кто меня любит. Единственный человек, кто приносит мне счастье.

– Мне здесь невыносимо, – признаюсь я.

– Почему? – спрашивает брат. – Погода лучше. Еда лучше. И покупки! Ты можешь найти что угодно и знать наверняка, что это не подделка. Поэтому-то оно столько и стоит, – смеется он.

– Просто я думала… – вздыхаю я.

– Ты думала, что все будет иначе, – говорит Адриан. Он все понимает.

– Да.

– Будет, Лен, вот увидишь, просто подожди.

– Мне не нравится этот план с Галло. Я чувствую себя ягненком, привязанным к столбу и оставленным в снегу волкам на растерзание. Даже если вы пристрелите волка, это не значит, что он не успеет сомкнуть пасть вокруг ягненка.

– Я защищу тебя, – обещает Адриан. – К тому же… Ты не ягненок, Лена.

С широкой улыбкой брат обхватывает меня руками и утягивает под воду. Мы опускаемся на самое дно, крепко обнимаясь. Именно так мы провели первые девять месяцев нашей жизни – плавая в объятиях друг друга.

И теперь это наш единственный способ показать привязанность без посторонних глаз.

Два дня спустя папа бросает мне на кровать чехол с одеждой.

– Одевайся, – говорит он. – Время заняться благотворительностью.

Понятия не имею, что это значит, но мне хватает ума не задавать лишних вопросов. Я надеваю плотно облегающее ярко-красное платье на бретельках и с разрезом почти до бедра.

К нему я подбираю пару золотых босоножек, браслет и золотые сережки, а затем собираю волосы в гладкий высокий хвост, потому что мне нравится та резкость и свирепость, которую придает эта прическа чертам моего лица – к тому же хвост добавляет мне роста.

Губы и ногти я крашу тем же багряным цветом. Куда бы мы сейчас ни собирались, отец ждет, что я буду выглядеть безупречно.

Бронированная машина уже ожидает нас. За рулем сидит Тимур, который знает, что на меня лучше не смотреть. Но когда он выскакивает, чтобы открыть заднюю дверь, я замечаю непроизвольный блеск в его глазах, и понимаю, что хорошо подготовилась.

Мы с Тимуром дальняя родня по маминой линии. Он отчаянно предан моему отцу, потому что тот помог ему избежать сорокасемилетнего срока в тюрьме. Папа всегда начинает деловые отношения с услуги, чтобы партнеры чувствовали себя в долгу перед ним.

Я удивлена, когда рядом со мной садится Адриан в черном смокинге. Его светлые волосы зачесаны назад.

– Ты тоже едешь? – спрашиваю я.

– Разумеется, – ухмыляется он. – Не хочу пропустить представление.

– Какое представление? – резко спрашиваю я.

Брат бросает на меня загадочный взгляд, который просто сводит с ума.

– Скоро увидишь, – говорит он.

Я хмуро смотрю на Адриана, размышляя, стоит ли пытаться вытянуть из него информацию, или брат начнет дразнить меня еще сильнее. Я люблю его, но Адриан избалован и не всегда учитывает разницу между нашими положениями. То, что его забавляет, часто доводит меня до белого каления. Мы живем параллельные жизни, и у нас совершенно разные ставки. Брат всегда знает, что в итоге выйдет сухим из воды. У меня же таких гарантий нет.

Нам приходится ждать почти час, пока отец выйдет из дома. Возможно, он занимался делами, запершись в своем кабинете. А может, просто тянул время, чтобы нам досадить.

Папа тоже одет официально, в дымчато-серый смокинг, а его свежевымытые борода и волосы благоухают марокканским маслом. От отца пахнет сигарным дымом и водкой, так что, возможно, он проводил встречу с кем-то из своих подчиненных.

– Трогай, Тимур, – говорит он, едва сев в машину.

Мы с Адрианом двигаемся в угол, чтобы дать папе больше места. Оглядев нас, он удовлетворенно хмыкает, одобряя наш внешний вид.

– Никакой выпивки, – говорит папа Адриану.

– Будет странно, если я не выпью хотя бы бокал шампанского, – замечает брат.

– Только шампанское, – рычит папа. – Если я увижу, что ты пьешь что-нибудь крепче, я велю Родиону связать тебя и залить в тебя бутылку водки.

– Звучит не так уж плохо, – шепчет мне на ухо Адриан. Он говорит это так тихо, что слышу только я. Брат не такой дурак, чтобы огрызаться отцу.

Машина останавливается перед «Парк-Уэст», длинным плоским зданием почти без окон и с выкрашенными в темный цвет стенами. Должно быть, это какой-то выставочный комплекс – я вижу поток людей из высшего общества, направляющихся внутрь, так что ясно, что мы здесь на каком-то торжестве или ужине.

Я оглядываюсь по сторонам и замечаю темно-синий с золотом баннер с надписью «Чикагский благотворительный аукцион „Грин-Спейс“. Озеленим город вместе!».

Потрясающе. Возможно, папа поборется на аукционе за яхту.

Отец выходит из машины, мы с Адрианом следом. Брат подает мне руку, чтобы помочь подняться по ступеням на этих каблуках. Стоит нам выйти, как нас ослепляют вспышки камер. Вряд ли кто-то из чикагской прессы знает, кто мы такие, но мы с братом всегда составляем потрясающую пару. Каждый из нас красив сам по себе, ну а вместе мы просто неотразимы. Даже самые разодетые гости оборачиваются, чтобы поглазеть, и я слышу шепот тех, кто недоумевает, откуда мы взялись.

Папа идет впереди и выглядит довольным. Он считает нас своими активами, а потому наша красота имеет цену. Самого отца трудно назвать красивым, хоть он и привлекает внимание. Поэтому, чтобы обеспечить себе красивых детей, он женился на самой красивой женщине в Москве. Наша мать не была ни богатой, ни образованной. Ее отец был дворником, а мать заведовала небольшим детским садом в их доме.

Мамина лучшая подруга убедила ее принять участие в национальном конкурсе моделей «Свежие лица». Конкурс транслировался по телевидению, и зрители могли голосовать за понравившихся участниц. Из двадцати пяти тысяч девушек, принявших участие в конкурсе, моя мама получила подавляющее большинство голосов и более чем вдвое обошла обладательницу второго места.

Ее называли «Сокровищем Москвы» и «Принцессой севера». Отец смотрел конкурс и делал ставки на нее с самого начала. Когда мама выиграла, он получил три миллиона рублей – больше, чем весь призовой фонд. Мама же выиграла сумму, равную пяти тысячам долларов, шубу и пачку купонов на покупку косметики «Натура Сиберика», которая была спонсором мероприятия.

Папа зациклился на этой девушке и, используя свои связи, выяснил ее имя, адрес и место работы (обувной магазин).

На следующей неделе он пришел к маме на работу. И он был не первым – пожилому механику и обезумевшему от любви студенту уже пришла в голову та же мысль. Но им моя мать дала от ворот поворот. А вот избавиться от моего отца было невозможно. Он велел ей поужинать с ним и ждал у входа в магазин, пока мама не согласилась.

Две недели спустя они поженились. В том же году родились мы с братом.

Беременность сказалась на теле мамы, и она значительно подурнела в глазах отца. Он часто насмехался над дряблой кожей у нее на животе и растяжками на боках. И это уже годы спустя, когда в глазах большинства людей мама вернулась к своей прежней фигуре. Для меня она точно была красавицей.

У мамы были такие же фиолетовые глаза, как у нас с братом, только большие и круглые, как у куклы. У нее было лицо в форме сердечка с заостренным подбородком, тонкие и нежные черты лица и губы бантиком. Волосы матери, тонкие и светлые, облаком окутывали ее голову, мягкие, словно кроличья шерстка.

Она была тихой. Мама почти не разговаривала, если только мы с ней и Адрианом не оставались втроем. В остальных случаях она общалась с нами при помощи небольших знаков и жестов. Поначалу отец не понимал этого, но, когда позже узнал о них, пришел в ярость и обвинил нас в том, что мы плетем интриги за его спиной. На самом же деле мама просто пыталась избежать его внимания. Она делала все, чтобы оставаться маленькой и незаметной.

Когда мы оставались наедине, мама читала нам – всегда сказки или фантастические истории. Истории, которые уносят в другой мир, совершенно непохожий на тот, в котором мы живем.

Четыре года назад мама погибла в автомобильной аварии. Во всяком случае, так мне сказал отец.

Но он гребаный лжец. Мысль о том, что могло случиться что-то другое, что мама могла умереть от его рук, всегда будет снедать меня.

– Мы сидим за восьмым столом, – говорит папа нам с Адрианом.

Брат уже взял второй бокал шампанского с подноса официанта – папа не видел, как он выпил первый. Я до сих пор не уверена, стоит ли мне пить. Мне бы хотелось расслабить узел в моем животе. Но мне не хочется быть навеселе, если придется выполнять какое-то задание для отца.

Папа подходит к столам, на которых выставлены различные товары для участия в тихом аукционе, всякая банальная херня: путевки в отпуск, игры в гольф, спа-дни, памятные вещи с автографами, билеты на концерты, встречи со знаменитостями, изысканные блюда, ювелирные украшения, картины и так далее.

Все это один сплошной коллективный онанизм: богатые люди покупают предметы роскоши с огромной скидкой, компании, сделавшие пожертвования, списывают их на благотворительные расходы и наслаждаются бесплатной рекламой, а сама благотворительная организация присваивает средства, распределяя их между руководителями и исполнительными директорами, чьи зарплаты исчисляются шестизначными суммами. Если что-то остается, возможно, эти деньги направляют на благое дело.

Этим вечером я не в духе. Меня раздражает, что подобные мероприятия в Америке ничем не отличаются от московских. Сплошная коррупция. Доброта нынче в дефиците.

Пожалуй, шампанское мне все же не помешает. Я хватаю с ближайшего подноса пузырящийся бокал и выпиваю его залпом.

Адриан выманил у какой-то незадачливой официантки целый поднос шашлыков из мраморной говядины и с жадностью поглощает их.

– Хочешь? – предлагает он с набитым ртом.

Но не успеваю я попробовать, как папа хватает меня за руку и снова поднимает со стула.

– Пойдем, – говорит он. – Пора приниматься за работу.

– Что я должна…

– Вот, – говорит отец, вручая меня в руки довольно взволнованной рыжеволосой женщины в наушниках и с планшетом.

– О, здравствуйте, – говорит женщина. – Вы, должно быть, Елена! Большое спасибо, что вызвались. Мы хотели, чтобы девушек было ровно двенадцать, но трое отменились в последнюю минуту. Думаю, они перенервничали, что вполне объяснимо, но я все же оказалась в несколько затруднительном положении.

Женщина тараторит как пулемет, и хоть мой английский безупречен, мне трудно, когда люди говорят слишком быстро. Неправильно трактовав замешательство на моем лице, она добавляет:

– Кстати, я Маргарет!

– Приятно познакомиться, – говорю я, впрочем, неискренне.

– Нам туда! Все вот-вот начнется. Я покажу вам, где сидят другие девочки, а затем быстро расскажу, как все будет происходить.

Я не успеваю даже оглянуться на отца, как она увлекает меня за большую пустую сцену, на которой нет ни музыкантов, ни каких-либо других исполнителей.

Маргарет вталкивает меня в небольшую гримерку, в которой, похоже, толпятся еще одиннадцать девушек. Всем им от двадцати до тридцати – красивые, нарядно одетые и слегка взволнованные.

– Ждите здесь, пока не услышите свое имя, – говорит Маргарет. – Затем выходите на середину сцены – вы увидите на полу крестик. Ведущего зовут Майкл Кросс, и он преподаст настоящий мастер-класс, – она хихикает. – Майкл зачитает информацию о вас, и аукцион начнется!

– Аукцион? – глупо переспрашиваю я.

– Да! Но не волнуйтесь – сумма не важна. Главное – это все ради благотворительности! Свидания – каждый год самый популярный наш лот! И еще ни разу не было такого, чтобы за девушку не поборолись. Особенно за такую красивую, как вы.

Маргарет уносится прочь, оставляя меня стоять с открытым ртом.

Меня вот-вот продадут на аукционе свиданий.

Надо полагать – хотя с закрученными махинациями моего отца я уже ни в чем не уверена – сегодня здесь будет Себастиан Галло. Должно быть, папа увидел его имя в списке гостей и решил, что лучший способ напомнить ему о моем существовании – это буквально предложить меня ему на аукционе.

Этот план кажется безумным по ряду причин. Во-первых, я не видела Себастиана, когда пришла. Во-вторых, у парня уже и так есть мой номер. Если бы он хотел мне позвонить, мог бы сделать это бесплатно в любой день.

Пожалуй, мой отец действительно не в себе. Его ненависть к Галло толкает его на самые нелепые поступки.

– Не верь ей, – говорит мне угрюмая брюнетка.

– Что? – переспрашиваю я, выныривая из раздумий.

– Не верь Маргарет, – повторяет девушка. – За всех девушек борются, но не за всех платят равные суммы. Поверь, эти чопорные маленькие сучки будут напоминать тебе об этом до скончания веков, если их «продадут» хоть на пятьсот долларов дороже, чем тебя.

Она бросает негодующий взгляд на других девушек.

– Что ты вообще здесь забыла, Джемма? – насмешливо спрашивает ее блондинка с высокомерным выражением лица.

– Мой отец в попечительском совете благотворительного фонда, – отвечает Джемма, словно объясняя прописные истины малышу. – Когда пользователи социальных сетей начали называть аукцион свиданий «сексистским» и «морально устаревшим» и сравнивать его с торговлей людьми, он решил, что лучший способ заглушить эти обвинения – «продать» собственную дочь тому, кто больше заплатит.

– Я согласилась принять участие, потому что слышала, что сегодня вечером здесь будет Йан Хапп, – беззаботно произносит блондинка. – Если он захочет купить свидание, то пусть оно будет со мной.

– А тебя кто вынудил участвовать? – спрашивает Джемма, повернувшись ко мне.

– Э-э… мой отец, – отвечаю я.

– Тогда ты понимаешь, о чем я, – фыркает Джемма. – Это действительно сексизм, и это действительно Средневековье.

– Ну ты же не обязана выходить за него замуж, – закатывает глаза блондинка. – Даже трахаться не обязана. Если тебя покупает кто-то стремный, ты просто идешь с ним на ужин, выпиваешь галлон вина и больше никогда не отвечаешь на его звонки.

Слово берет стройная азиатка:

– В прошлом году мой кавалер отвел меня в «Тиффани» и купил мне ожерелье, очень красивое. Оно до сих пор у меня.

– А ты виделась с ним после? – спрашивает Джемма.

– Ой, нет, – качает головой девушка. – Ему было лет девяносто. Он уже вполне мог умереть, я не в курсе.

– Ну вот, – обращается ко мне Джемма с легкой улыбкой. – Ты можешь пойти на свидание со звездой бейсбола, а можешь получить подарок от старца. Возможности бесконечны.

– Кстати, я Елена, – представляюсь я.

– Джемма. Но ты это уже слышала.

– Слышала.

Мы улыбаемся друг другу. Теперь нам чуточку легче, зная, что по крайней мере нам есть кому поныть. Но стоит Маргарет снова влететь в гримерку, как это чувство испаряется. Женщина хлопает в ладоши, чтобы привлечь наше внимание, и кричит:

– Итак, дамы, мы готовы начать! Убедитесь, что ваш номер приколот на платье, чтобы вы знали очередность выхода. Ой, Елена, у вас его еще нет – вот, держите.

Она прикалывает к моему платью номер 12 – прямо над левой грудью, отчего я только сильнее ощущаю себя частью стада, запускаемого по одному на убой.

Я не в восторге от идеи идти последней. Это означает, что мне придется сидеть здесь и смотреть, как все по очереди выходят на сцену, пока мое напряжение лишь растет.

– О, а вот и мистер Кросс! – восклицает Маргарет.

– Привет, дамы! Уже предвкушаете? – говорит Майкл Кросс.

Это невысокий подтянутый мужчина с ослепительным белоснежным оскалом. Его волосы почти того же бронзового оттенка, что и чрезмерно загорелая кожа, отчего он слегка напоминает мне Лизу Симпсон.

В ответ раздается нестройное вялое бормотание от нескольких девушек и жизнерадостное «О, да!» от одной, которая, вероятно, вызвалась участвовать добровольно. Джемма лишь бросает на Майкла угрюмый взгляд.

– Похоже, ты первая, Обри, – обращается Кросс к блондинке, которая надеялась на свидание с, по-видимому, известным спортсменом. – Дождись, пока я назову твое имя, и затем выходи на центр сцены. Можешь стоять и позировать, пока я зачитываю информацию о тебе, затем начнется аукцион. Не стесняйся улыбаться и махать толпе, можешь даже послать воздушный поцелуй!

При мысли о воздушном поцелуе меня тошнит, но Обри кивает, словно делает в голове пометки.

– Что ж, дамы! Удачи… и счастливой охоты! – подмигивает нам Кросс.

Джемма смотрит на меня и так сильно закатывает глаза, что кажется, будто они уже не вернутся. Я бросаю ей ответный взгляд, в котором читается: «Еще не поздно заключить взаимный пакт о самоубийстве».

Кросс направляется на сцену, и я слышу, как его голос разносится из динамиков:

– Ну что ж, господа, и, разумеется, дамы – никакой дискриминации, участвовать в аукционе может любой желающий! Я знаю, что все вы ждете самую популярную часть нашего вечера. У аукциона свиданий «Грин-Спейс» длинная и славная история, и я горд сообщить вам, что за более чем двадцать два года проведения нашего мероприятия результатом этого филантропического сводничества стало целых СЕМЬ настоящих браков!

Джемма наклоняется ко мне, чтобы пробормотать:

– Сколько из них не развалились – это другой вопрос.

– Более того, – продолжает Кросс. – Мы собрали сотни тысяч долларов на озеленение Чикаго, и я нахожу эту цель очень благородной, ведь и сам вырос в районе, где не было ни деревьев, ни парка поблизости.

Он замолкает, чтобы дать возможность аудитории проникнуться его трагедией.

– Не говоря уже о том, что каждый год ему платят солидные деньги за проведение благотворительного вечера, – вставляет Джемма. На этот раз она говорит чуть громче, и Маргарет бросает на девушку предостерегающий взгляд.

– Лучший способ помочь украсить Чикаго – это сразиться на аукционе за прекрасные товары, которые мы для вас подготовили. Особенно за сливки нашего женского общества, сияющие звезды чикагского высшего света! Позвольте представить вам нашу первую холостячку – Обри Лейн!

Обри горделиво шагает по сцене под аплодисменты толпы. Выглядывая из гримерки, я вижу, что она не считает зазорным вертеться и позировать, словно модель из телепередачи, предлагая в качестве товара саму себя. Когда девушка останавливается на середине сцены, Кросс сообщает:

– Обри – магистр искусствоведческих наук, закончила Корнеллский университет и теперь покупает произведения искусства для нью-йоркской галереи. Она любит кататься верхом, плавать с аквалангом, дегустировать вина и путешествовать по миру. Ее любимый фильм – «Реальная любовь».

Чтение информации об Обри прерывается одобрительными возгласами и гиканьем. Девушка подмигивает своим поклонникам и, как и было велено, посылает им воздушные поцелуи.

– Как видите, – говорит Кросс, – Обри – восхитительная девушка, свидание с которой многие сочли бы за честь. Предлагаю начать аукцион с двух тысяч.

С этими словами Кросс переходит к торгам. Сумма быстро поднимается с двух тысяч долларов до пяти.

– И за сколько нас обычно «продают»? – сухо спрашиваю я Джемму.

– Все, что выше пяти – уже неплохо, – говорит она. – Выше десяти уже впечатляет.

Отлично. Теперь мне нужно надеяться не только на то, что Себастиан меня «купит», но и на то, что цена будет достаточной, чтобы польстить моему отцу.

Он никогда не простит мне, если я «продамся» за жалкие две тысячи.

О своей внешности я не волнуюсь – я знаю, что красива. Но я для них чужачка. У остальных девушек в зале наверняка сидят друзья, родные, молодые люди. Они хорошо известны чикагскому высшему обществу. Я же для этих людей никто. Или, хуже того, они могут знать, что мой отец – русский гангстер, и вряд ли сочтут это заманчивым.

Торги замедляются. Наконец Обри «продают» за восемь тысяч семьсот долларов. Не «впечатляюще», если верить Джемме, но близко к тому. Девушка выглядит довольной, когда спускается со сцены, хоть ее и не купил знаменитый Йан Хапп.

Из гримерки мне не видно зрителей, но я слышу, что они, похоже, шумят все громче с каждой минутой. Следующей на сцену выходит рыжеволосая девушка с кудряшками, и Кросс объявляет, что ее хобби – ездить на мотоцикле и читать. Похоже, для похотливых холостяков это звучит менее заманчиво, и девушка «уходит» всего за четыре тысячи четыреста.

Куда больше их внимание привлекает азиатка, которая, судя по всему, любит «прыжки с парашютом, автомобильные гонки и бейсбольную команду „Чикаго Кабс“». Свидание с ней покупают за двенадцать тысяч после ожесточенных торгов между братьями Калебом и Уолкером Литтенхаусами.

– Прости, Калеб, – говорит Кросс своим елейным голосом. – Похоже, девушка достается старшенькому. Но не беспокойся – у нас еще много прелестных дам ждут своего часа. Давайте пригласим нашу следующую холостячку! Должно быть, вы знаете ее отца, Рэнсома Ротуэлла, главу нашего попечительского совета. В знак преданности нашему делу он предлагает одному из вас пригласить на свидание его прекрасную дочь! Так что не подведите и тепло поприветствуйте пылкую красотку Джемму!

Джемма идет на сцену, ничем не напоминая о своей «пылкости» и едва удостаивая зрителей натянутой улыбкой. Никаких кружений и поцелуев – девушка смотрит на собравшихся, скрестив руки на груди.

Торги начинаются, а вместе с ними растет и напряжение Джеммы. Она не сводит взгляд с конкретного человека в толпе и даже качает головой, когда он продолжает повышать ставку.

– В чем дело? – спрашиваю я стоящую рядом брюнетку.

– Бывший Джеммы торгуется за нее, и ее это бесит.

– Кто ее бывший парень?

– Карсон Вудвард. Красавчик, конечно, но, боже, он такой ублюдок. Моя сестра раньше с ним встречалась. Она говорила, что он не может кончить, если не трахается напротив зеркала.

Я прыскаю, представив себе эту картину.

Я скрещиваю пальцы, чтобы Карсон не выиграл торги, но еще до того, как Кросс объявляет результат, по выражению ярости на лице Джеммы я понимаю, что именно это и случается. С пылающим лицом девушка гневно уходит со сцены.

Настал черед брюнетки.

– Удачи, – говорю я.

– О, за меня не беспокойся, – смеется она. – Мой парень заплатит, сколько бы это ни стоило. Он сидит в первом ряду.

Без тени сомнения девушка выходит на сцену. Мой желудок тем временем сжимается, потому что половина девушек уже прошла, и моя очередь приближается.

Я даже не уверена, что Себастиан вообще здесь. А даже если он и пришел на мероприятие, парень не кажется мне тем, кому приходится платить за свидания.

Когда Маргарет отворачивается, я подкрадываюсь к краю сцены, чтобы выглянуть из-за кулисы.

Трудно разглядеть толпу, когда прожекторы направлены на сцену, а верхний свет в остальной части зала приглушен. Я замечаю Себастиана лишь потому, что даже когда парень сидит, его кудрявая голова возвышается над всеми.

При виде него у меня екает в груди. Уж не знаю, от облегчения, что я могу, во всяком случае, попытаться выполнить то, чего ждет от меня отец, или оттого, что Себастиан выглядит еще красивее, чем я запомнила.

Парень выделяется даже в толпе богатых и привлекательных людей, и дело не только в росте – у него очень выразительные черты лица. Тусклый свет отбрасывает тени, подчеркивающие высокие скулы, а его губы кажутся одновременно строгими и чувственными.

Со скучающим видом Себастиан залипает в телефон. Он сидит рядом с красивой темноволосой кудрявой девушкой и ухоженным мужчиной в дорогом костюме. Они тоже не следят за аукционом: приобняв девушку за плечо, мужчина что-то шепчет ей на ухо. Ее плечи трясутся, будто она пытается сдержать смех.

Я отпускаю кулису.

Себастиан здесь.

Остается лишь надеяться, что он вступит в торги за меня.

Мне бы хотелось остаться и посмотреть, участвует ли он в торгах, но Маргарет замечает меня и жестом велит вернуться в гримерку.

– Не волнуйтесь, – говорит она. – Нет причин для беспокойства! Еще не было такого, чтобы за девушку не торговались.

– Я не волнуюсь, – отвечаю я, хоть это и не совсем так. Еще две девушки вышли на сцену, и мой выход все ближе.

– Вот, – говорит Маргарет. – Выпейте шампанского. Мне это помогает успокоиться.

Судя по всему, она уже прибегла к этому средству. Щеки женщины раскраснелись, а рыжие волосы начали выбиваться из прически.

Маргарет хватает бокал для меня и тянется за вторым для себя.

– Пока все неплохо! – говорит она и подносит свой бокал к моему в виде своеобразного тоста.

Я чокаюсь с женщиной и отхлебываю пузырящееся шампанское. Это немного помогает, хотя, возможно, дело в эффекте плацебо.

Следующей на сцену поднимается умопомрачительная брюнетка с волосами до пояса. Кросс объявляет, что у девушки собственный фитнес-центр, о чем свидетельствуют трицепсы, отчетливо выделяющиеся на тыльной стороне ее рук, и попа, словно выточенная из мрамора. Мужчины, похоже, тоже оценили их по достоинству, и красотка «уходит» по наивысшей за сегодня цене – семнадцать тысяч.

– Поверить не могу, что люди готовы столько платить за свидание, – говорю я Маргарет.

– Ну, это на благие цели, – отмечает она. А затем с неожиданной искренностью добавляет: – К тому же речь идет об эго. Они демонстрируют, сколько готовы потратить. Тот, кто заберет самую красивую девушку, негласно повышает свой престиж.

Понимая, что сболтнула лишнего, Маргарет исправляется:

– То есть вы все великолепны, конечно же! Но вы знаете этих мужчин.

– Лучше многих, – говорю я.

Я начинаю терять терпение. Я больше не волнуюсь, просто хочу, чтобы все закончилось.

Подошла очередь следующих двух.

Маргарет взяла еще шампанского, видимо, чувствуя, что ее работа подходит к концу и она может начинать праздновать. Шепотом женщина сообщает мне, что благодаря аукциону свиданий и тихому аукциону они собрали рекордную сумму пожертвований.

– И слава богу! – добавляет Маргарет. – После всей этой неразберихи с политкорректностью… – она громко икает, прерывая саму себя. – Мы переживали… чертовски трудно найти работу в сфере некоммерческой деятельности. Но я уверена, что совет будет доволен!

Вот и последние торги передо мной. Эта девушка не такая яркая, как другие, – на ней скромное длинное платье в цветочек и очки. Она кажется неловкой и стеснительной, и я боюсь, что много за нее не предложат. А она, кажется, из тех, кто может принять это близко к сердцу.

Однако стоит ей ступить на сцену, как ставки начинают сыпаться со всех сторон. В итоге девушку «покупают» за пятнадцать пятьсот – одну из самых высоких сумм за сегодня.

– Что это было? – спрашиваю я Маргарет.

– Это Сесилия Коул, – отвечает она так, словно это имя должно мне о чем-то говорить. – Ее отец – владелец «Вестерн Энерджи». Думается мне, знакомство с ним стоит пятнадцати тысяч, не говоря уже о перспективе доступа к трастовому фонду, если вдруг она поладит с тем, кто купил свидание.

Нетрезвая Маргарет приваливается ко мне в приступе дружелюбия.

– Я слышала, твой отец тоже влиятельный человек, – говорит она. – Но он немного пугает, правда? Возможно, дело в акценте…

– Дело не в акценте, – говорю я. – Дело в его характере и моральных принципах.

Маргарет смотрит на меня широко раскрытыми глазами, не понимая, шучу я или говорю правду.

Сесилия покидает сцену, и я понимаю, что, наконец, настала моя очередь.

– Похоже, лучшее мы приберегли напоследок, – проникновенно говорит Кросс в микрофон. – Наша последняя на сегодня холостячка – новое лицо в чикагском сообществе. Недавно она переехала к нам из Москвы! Так что будьте уверены, что в городе найдется немало мест, где наша новенькая еще не бывала и куда вы сможете отвести ее на свидание. Прошу вас поприветствовать Елену Енину!

На негнущихся ногах я выхожу на сцену, словно мои колени позабыли свою функцию. С этого ракурса свет кажется еще более ослепительным, и я едва сдерживаюсь, чтобы не прикрыть глаза рукой. Маленький крестик, который мы должны были увидеть, полностью растворился в блеске деревянного пола. Мне приходится по наитию искать место, где остановиться.

Я встаю лицом к толпе. Не то чтобы у меня была боязнь сцены, но я не люблю, когда на меня пялятся незнакомцы. Мне кажется, что зрители встречают меня тише, чем остальных девушек – раздается лишь пара выкриков. Возможно, дело в том, что у меня нет друзей, а может, и в том, что под светом софитов я выгляжу яростной и сердитой.

Первым я нахожу взором своего отца. Он сидит рядом с Адрианом, пристально глядя мне в глаза. Папа осматривает меня, словно архитектор, проверяющий строящееся здание, – в его взгляде лишь расчет и оценка, и никакой любви.

Затем я медленно поворачиваюсь, чтобы встретиться взглядом со Себастианом. Он больше не смотрит в телефон. Он смотрит на меня, приоткрыв рот, и выглядит удивленным. И – я надеюсь – заинтригованным. Интересно, его сердце бьется так же часто, как мое?

– Елена говорит на трех языках: английском, русском и французском. Она искусно играет на пианино и прекрасно катается на лыжах, – зачитывает Кросс. – И да, ваши глаза вас не обманывают, мне сказали, что ее рост составляет 5 футов 11 дюймов[11]. – Мужчина смеется.

Не знаю, действительно ли это так. Я давным-давно не измеряла свой рост, так что вполне могу быть выше шести футов. Но это не очень женственно, так что мой отец назвал наиболее приемлемую цифру, раздираемый, как всегда, желанием соблюсти условности и желанием похвастаться.

– Начнем торги со стандартных двух тысяч? – произносит Кросс.

Мне почти страшно смотреть в зал, чтобы узнать, поднял ли кто-то номерную карточку, но к моему огромному облегчению, в воздух немедленно взмывает пять или шесть карточек. Однако карточки Себастиана среди них нет.

– Три тысячи? – повышает ставку Кросс. – Четыре?

Количество желающих не уменьшается. Более того, столь явное рвение некоторых мужчин, похоже, побуждает к действию и других. Теперь в торгах участвуют семь или восемь человек, а Кросс говорит:

– А как насчет пяти тысяч? Шести?

Я не обращаю внимания на других мужчин, мой взгляд прикован только к Себастиану, я смотрю, не поднимет ли он номерную карточку. Но она упрямо продолжает лежать на столе перед ним. Похоже, парень ни разу не прикасался к ней за весь вечер.

Темноволосая девушка рядом с Себастианом наклоняется к нему и что-то шепчет. Он коротко мотает головой. Я не уверена, что речь шла обо мне, но сердце, тем не менее, начинает биться чаще.

– Семь тысяч? Восемь? Как насчет девяти? – продолжает повышать Кросс.

Торги ничуть не замедляются. Когда сумма переваливает за десятку, пара мужчин выходит из игры, но оставшиеся поднимают карточки все быстрее и быстрее, чтобы принять ставку.

– Двенадцать, – говорит Кросс. – Как насчет тринадцати? Это для вас, мистер Энглвуд. Теперь четырнадцать? И пятнадцать.

Основная борьба развернулась между неким Энглвудом – мужчиной лет сорока с густыми темными волосами и бородой – и молодым красавчиком, по виду похожим на финансиста, в броском дорогом костюме, сидящим в окружении таких же мужчин, которые его подначивают. Третий участник торгов значительно старше и похож на перса или араба.

– Шестнадцать? – произносит Кросс. – Семнадцать?

Внезапно, импульсивно, номерную карточку поднимает Себастиан. Он озвучивает свою ставку:

– Двадцать тысяч!

Даже пара за его столом выглядит пораженной. По губам девушки я могу прочесть: «Какого хрена?», а затем она с широкой ухмылкой переводит взгляд на меня.

На мгновение наши с Себастианом взгляды встречаются. Мне приходится вновь опустить глаза, потому что мое лицо пылает.

Мне не нужно смотреть на отца, я и так чувствую исходящие от него волны триумфа.

Перс выходит из торгов, но остальные двое продолжают.

– Двадцать одна! – предлагает Энглвуд, поднимая карточку.

– Как насчет двадцати двух? – спрашивает Кросс.

После секундного замешательства, заручившись одобрением своих приятелей, парень-финансист принимает ставку.

Я смотрю на Себастиана, на моем лице ни тени улыбки. И уж точно ни намека на воздушный поцелуй. Только взгляд, направленный на него, умоляющий… о чем именно? Я должна молить его бороться за меня. Но действительно ли я хочу этого?

Мне нравится Себастиан, и теперь я могу себе в этом признаться. Я была разочарована, когда он не позвонил мне. Крохотная частичка меня хотела увидеться с ним снова.

Но тем более парню не нужно вступать в торги за меня. Я могла бы нахмуриться или покачать головой, могла бы предостеречь его. Может, мой отец заметит, а может, и нет.

Вот что мне следует сделать. Мне следует дать ему понять, что нужно держаться от меня подальше.

Вместо этого я продолжаю просто смотреть. Я боюсь, что мой взгляд выдает волнение и стремления внутри меня.

– Двадцать пять тысяч, – повышает ставку Себастиан.

В зале повисает тишина. Это самая высокая ставка сегодняшнего вечера.

– У нас развернулась нешуточная борьба за новенькую, нашу белокурую русскую красавицу, – говорит Кросс, едва сдерживая ликование в голосе. – Как вам такое, господа? Кто-то возьмется перебить ставку младшего Галло? Есть желающие предложить двадцать шесть?

Он бросает взгляд за стол финансистов. Юнец в броском костюме, кажется, хочет поднять карточку, но вместо этого с раздражением бросает ее на стол. Похоже, на этом его финансовые ресурсы себя исчерпали.

Но Энглвуд не сдается. Он снова поднимает карточку.

– Тридцать, – холодно произносит он.

Мужчина бросает на Себастиана испепеляющий взгляд своих темных глаз из-под густых бровей. Понятия не имею, знают ли эти двое друг друга или мы все свидетели тому, как двое влиятельных мужчин делят территорию, но так или иначе напряжение в воздухе можно резать ножом.

Себастиан не обращает внимания на Энглвуда и не сводит глаз с меня. Я стою в свете раскаленных сияющих огней сцены, и мое красное платье пылает вокруг меня.

Пристально глядя на меня, Себастиан произносит:

– Пятьдесят тысяч.

Кросс пытается унять гул, поднявшийся от каждого столика.

– Ставка в пятьдесят тысяч! – говорит он. – Это новый рекорд, дамы и господа, и помните, что все ради благой цели! Мистер Энглвуд… ответите ли вы?

Губы Энглвуда превратились в узкую полосу под его темными усами. Он резко качает головой, и Кросс говорит:

– Продано! Мисс Енина отправляется на свидание с Себастианом Галло.

Я ощущаю волну то ли страха, то ли облегчения, нахлынувшую на меня. Меня вдруг бросает в холод прямо под светом жарких софитов. Кроссу приходится взять меня под руку и указать на ступеньки, ведущие вниз со сцены.

Как в тумане я бреду к столику отца. Он кладет мне на плечо тяжелую руку и тихонько произносит на ухо:

– Молодец. Теперь он вложил в тебя деньги.

Да, Себастиан вложился. На сумму в пятьдесят тысяч долларов.