Удача – это женщина

Глава 43 1963

Гонконг

Лизандра Лаи Цин превзошла самые смелые ожидания Мандарина. Она стала президентом корпорации «Лаи Цин Интернешенл», а мужчины находили ее чрезвычайно красивой женщиной, хотя сама Лизандра была достаточно умна, чтобы не эксплуатировать это качество. Наоборот, она носила подчеркнуто строгие костюмы, которые можно было даже назвать официальными, — зимой из шерсти темных тонов, а летом — из плотного немнущегося шелка, туфли предпочитала на низком, устойчивом каблуке, хотя могла похвастаться красивыми стройными ногами. Свои светлые волосы Лизандра собирала у висков и закалывала старинными гребнями из белого жада. У нее была белая и нежная кожа, а от матери ей достались глаза изумительного сапфирового цвета. Косметику Лизандра почти не употребляла, за исключением помады карминно-алого цвета — скромная уступка требованиям женственности. Впрочем, даже недоброжелатели Лизандры, не говоря уже о друзьях, считали, что косметика ей и в самом деле ни к чему — особенно при ее красоте, богатстве и реальной власти, которыми она обладала в полной мере. Всякий, оказавшись с ней рядом, неминуемо попадал под обаяние ее пронзительных голубых глаз и тонкого, почти неуловимого аромата, свойственного лишь ей одной. Этот аромат заставлял вспомнить утренний летний сад с нежнейшим запахом только что распустившихся лилий.

Лизандра сидела в одиночестве на верхнем этаже тридцатиэтажного небоскреба, принадлежавшего корпорации «Лаи Цин Интернэшнл» и находившегося на пересечении улиц Конно и Де Во, хотя официальным адресом корпорации по-прежнему считался адрес старинной набережной, где все еще стоял древний склад, с покупки которого Мандарин начал здесь свою деятельность. Когда небоскреб заменил старое здание корпорации, Лизандра настояла на том, чтобы часть прежнего декора и внутреннего убранства была сохранена и перенесена в новое помещение. Малахитовые колонны, столь любимые Мандарином, резьба и мозаики были искусно и весьма органично вкраплены в оформление огромного холла самого современного небоскреба Гонконга. И по-прежнему главный вход в здание корпорации охраняли бронзовые львы, не впускавшие злых духов внутрь помещения.

Было семь тридцать вечера. Солнце медленно опускалось в залив Виктории, окрашивая последними лучами закатное небо в оранжевый, золотой и пурпурный цвета. Серо-голубые воды залива вечером приобретали нарядный розоватый оттенок. Как обычно, Лизандра пришла в офис ровно в семь тридцать утра, но теперь в здании стояла полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем маятника больших настенных часов да приглушенными звуками, доносившимися с улицы внизу. Лизандра редко выходила из офиса в течение рабочего дня — большей частью люди сами шли к ней; в случае же непредвиденного делового обеда или банкета гости поднимались на тридцатый этаж в огромную столовую, при которой имелась кухня, не уступавшая по качеству и разнообразию блюд самым лучшим ресторанам города. Сама же Лизандра в деловых кругах имела устойчивую репутацию весьма хваткого и умного предпринимателя.

«Старик знал, что делал, когда избрал эту женщину в качестве своей преемницы, — говорили местные тайпаны, не скрывая уважения к Лизандре. — Ее просто невозможно обойти ни с какой стороны. У нее врожденный талант заключать выгодные сделки. Это нечто сверхъестественное — или же ей сопутствует удача».

Поговаривали, что Лизандра начала деловую карьеру в возрасте десяти лет от роду.

В ноябре 1941 года она отправилась с ежегодным визитом вежливости к дядюшке Филиппу Чену и его семье. Бак потом корил себя за отсутствие предвидения, но, в сущности, винить его было не за что — хотя в Европе и полыхала война, в Гонконге деловая жизнь продолжалась, как обычно: гавань была забита торговыми судами, и гигантские летающие лодки компании «Пан-Америкэн» осуществляли регулярные рейсы между Гонконгом и Атлантическим побережьем Соединенных Штатов.

Бака по-прежнему весьма почитали в Вашингтоне, хотя он и ушел в отставку, и нет-нет, да и вызывали в столицу на различные совещания или для консультаций.

Совершенно неожиданно министерство обороны предложило ему съездить в Гонконг с весьма щекотливой миссией в качестве представителя торговой делегации. Тогда еще не было видимых причин ожидать непосредственной угрозы со стороны империи Восходящего солнца, и японцы вели себя вполне мирно по отношению к британским владениям в континентальном Китае. Лизандра умоляла отца взять ее с собой, преданно заглядывая ему в глаза своими голубыми глазами, в которых дрожали слезы. «В конце концов, — рассудительно доказывала она матери, — Гонконг моя вторая родина, и рано или поздно мне придется туда поехать, чтобы выполнить желание дедушки Лаи Цина».

Именно эти слова сломили сопротивление Фрэнси — она слишком хорошо помнила последнюю волю Мандарина. Фрэнси взглянула на Бака и вздохнула. «Да, что верно, то верно. Мандарин и в самом деле очень хотел, чтобы ты приезжала в Гонконг как можно чаще».

Лизандра издала победный крик и повисла на шее у матери. «Вот видишь, мамочка, я права! — нежно мурлыкала она на ухо Фрэнси. — Пожалуйста, разреши мне поехать. Ведь я буду с Баком, а уж он обо мне позаботится, правда, Бак?»

Таким образом, Лизандра отбыла вместе с отцом в Китай, но Бак через три дня после приезда в Гонконг подцепил тиф, провел две недели в госпитале и был на носилках доставлен на борт корабля, отплывавшего в Америку. Тем не менее, было решено, что Лизандра побудет в Гонконге еще некоторое время в семье Филиппа Чена и его жены Айрини, а затем вместе с ними вернется в Штаты. Бак согласился, что это куда лучше для девочки, нежели сопровождать больного отца, находившегося на постельном режиме. А потом события стали разворачиваться с такой поспешностью, что никто не успел должным образом на них отреагировать.

Седьмого декабря японцы атаковали американскую военно-морскую базу на Гавайях и одновременно перешли границу между Китаем и Гонконгом. Аэропорт Каи Так подвергся тяжелой бомбардировке, и взлетно-посадочные полосы в нем были почти сразу же выведены из строя. Меньше чем через неделю, в день Рождества, гарнизон Гонконга капитулировал. Филипп Чен мгновенно изъял наиболее важные документы из сейфов в главном здании корпорации, включая и персональный сейф Лаи Цина, и спрятал их под половицами на кухне у себя дома. Это, разумеется, было не самое надежное место в мире, но выбирать не приходилось.

Фрэнси с ума сходила от страха за судьбу дочери и семейства Чен. Бледный и худой, Бак, едва оправившийся от болезни, нежно гладил ее по плечам и уговаривал успокоиться, в то время как она ругала себя на чем свет стоит за то, что отпустила девочку в такую даль.

— Это моя вина, — упорно твердил Бак сухими, потрескавшимися от жара губами. Он, как и Фрэнси, ужасно переживал за дочь и только усилием воли сдерживал эмоции. — Я взял ее с собой и должен был привезти обратно в целости и сохранности. И я вырву ее из лап японцев, чего бы мне это ни стоило.

На следующий же день Бак вылетел в Вашингтон.

Впервые в жизни пребывание на ранчо Де Сото стало для Фрэнси тягостным. Старый дом был наполнен Лизандрой — ее фотографиями, развешанными на стенах, ее одеждой, наконец, ее книгами, которыми были уставлены полки. Любимые собаки Лизандры как приклеенные ходили за Фрэнси. Все детство девочки прошло в этих стенах и на этих просторах. Здесь она родилась и росла, радуя мать и домочадцев… И вот все это могло оборваться по мановению руки какого-нибудь японского самурая… Не выдержав одиночества, Фрэнси вернулась в Сан-Франциско, а оттуда вылетела вслед за Баком в Вашингтон. Его имя все еще кое-что значило в этом городе, а сам Бак знал все мало-мальски выдающихся деятелей. Если для спасения Лизандры необходимо подергать за невидимые глазу ниточки и нажать на кое-какие кнопки, можно было не сомневаться, что Бак отыщет именно то, что нужно.

Филипп Чен следил за тем, как японцы конвоировали захваченных британских солдат в лагерь военнопленных в Каулуне. Вместе с множеством других китайцев он бежал параллельно колонне, торопливо раздавая англичанам лепешки, рисовые колобки, мелкие монетки. Потом он взял у молодого измученного солдатика тяжелый ранец и нес его до тех пор, пока рассвирепевший конвоир не принялся бить его, а заодно и пленного прикладом винтовки. Филипп потерял сознание и с минуту лежал на пыльной дороге без движения. Наконец ему удалось подняться, и он, пошатываясь, побрел назад, время от времени оглядываясь на несчастных парней, многим из которых, видно, так и не суждено было добраться до лагеря. После этого Филипп больше не сомневался в жестокости японцев и понял, что от них можно ожидать самого худшего.

Через несколько дней после водворения японцев в Гонконге стали появляться объявления, обязывавшие всех иностранных подданных явиться в военную комендатуру города, дабы их могли отправить в лагеря для перемещенных лиц на побережье неподалеку от порта Стенли, Только граждане китайской национальности получили разрешение остаться. Филипп и его жена Айрини после спешного совета решили спрятать единственную наследницу Мандарина в каком-нибудь укромном месте. Они любили девочку как собственную дочь и чувствовали себя ответственными за ее безопасность. Ао Синг, китайская нянька Лизандры, также принимала самое активное участие в судьбе своей маленькой воспитанницы, которую обожала.

Наконец Филиппа вызвали в японский штаб. Человек, который его допрашивал, пользуясь услугами переводчика, оказался весьма напыщенным и высокомерным. Для начала он, оскорбленный независимым видом Филиппа, приказал одному из солдат ударить его дубинкой по голове, чтобы тот кланялся пониже столь важному лицу. После этой процедуры, доставившей ему немалое удовольствие, японец приступил к главному.

— Завтра, — грозно сказал он, — ровно в одиннадцать часов дня императорская армия примет под свою охрану главное здание корпорации Лаи Цина со всеми содержащимися в нем документами, ценностями и авуарами. Необходимо, чтобы к этому времени вы явились в здание корпорации в сопровождении вашего тайпана, который своей подписью должен скрепить акт о передаче в собственность императорского японского правительства всех прав на владение корпорацией.

В глазах Филиппа вспыхнул гнев, но он усилием воли сдержал его, догадываясь, что японцы мало что знают о корпорации Лаи Цина, за исключением того, что она чрезвычайно богата и влиятельна в деловом мире. Они хотели наложить лапу на финансы и корабли, ей принадлежавшие, хотя, надо признать, многие суда уже лежали на дне залива Рипалс, потопленные в результате жестокой бомбежки города и гавани. Скорее всего, японцы ничего не знали о Лизандре.

— Тайпан был в Сан-Франциско к моменту вашего вторжения, — важно заявил Филипп. — Таким образом, он не сможет прийти и подписать подобные документы.

Японец пристально посмотрел на Филиппа.

— У нас по этому поводу имеется другая прямо противоположная информация. — Тут его голос сорвался на крик. — Наш информатор заслуживает доверия. Он — китаец. Мы знаем, что тайпан Лаи Цин здесь, в Гонконге, и надеемся, что он явится в здание корпорации к одиннадцати часам. В противном случае вы, мистер Чен и члены вашей семьи будете подвергнуты суровым репрессиям.

Домой Филипп вернулся в весьма возбужденном состоянии. Несмотря на небольшой срок оккупации, японская тайная полиция — Кемпейтай — уже успела снискать себе печальную славу в городе и своей жестокостью не уступала фашистскому гестапо. Филипп знал, что расправа с ним его домочадцами будет короткой. Он слыл богатым и влиятельным человеком в Гонконге и жил в великолепном доме в аристократическом районе города. Для японцев Филипп представлял собой ценную добычу, поскольку с его помощью они надеялись прибрать к рукам всю собственность корпорации.

— Ребенка необходимо переправить через китайскую границу и спрятать в какой-нибудь отдаленной деревне, — сказал он обеспокоенной жене, но та сразу решила, что это невозможно.

— Лизандра блондинка, да к тому же у нее голубые глаза, поэтому выдать ее за китаянку не получится, даже если мы пошлем вместе с ней Роберта. — Нежное и доброе лицо Айрини помрачнело от свалившихся на семью забот. Она с грустью смотрела на десятилетнюю Лизандру и четырнадцатилетнего Роберта, которые напряженно прислушивались к разговору взрослых.

— Без Лизандры я не поеду, — упрямо твердил Роберт. Он превратился в долговязого нескладного подростка, носил очки с толстыми стеклами, и Лизандра всегда подозревала, что он не слишком хорошо к ней относится, поэтому она очень удивилась, когда Роберт неожиданно сказал:

— Я остаюсь в Гонконге и буду оберегать Лизандру. Филипп отрицательно покачал головой:

— Нам необходимо уходить всем вместе, прежде чем японцы нагрянут сюда.

Лизандра быстро переводила взгляд с Филиппа на Айрини и обратно. Она давно смекнула, что из-за нее семье ее друзей угрожает страшная опасность.

— А что хотят от меня японцы? — спросила она с недоумением.

— Они требуют, чтобы тайпан явился завтра в главное здание и в присутствии японского генерала как представителя императорского правительства подписал документы об отказе от владения корпорацией и всеми ее материальными и финансовыми ресурсами в пользу Японии.

— А если я не подпишу, что тогда? Филипп пожал плечами:

— Тогда последуют репрессии.

Лизандра прекрасно понимала значение этих слов. Она замолчала и стала напряженно думать, как всегда делала в трудных ситуациях ее мать.

— Что ж, — сказала она наконец. — Все очень просто. Завтра я пойду в наше главное здание и как тайпан корпорации Лаи Цина подпишу необходимые документы. А когда мы выиграем войну, то заберем у них наше достояние назад.

Филипп улыбнулся, услышав эти слова, — Лизандра была всего-навсего школьницей, а собиралась тягаться с японскими генералами.

— Ты, может быть, и тайпан, — с добродушной усмешкой сказал он своей названной племяннице, — но пока тебе не исполнится восемнадцать лет, делами заведует твоя мама. Даже если ты и подпишешь бумаги, они не будут иметь никакой юридической силы.

— Но ведь так даже лучше, правда? Японцы решат, что добились того, чего хотели, и оставят нас в покое.

— Я не могу на это согласиться — слишком велика опасность. Ты не представляешь себе, детка, насколько эти люди безжалостны. У них нет ни чести, ни совести.

Лизандра снова взвесила все «за» и «против». Она отлично сознавала, что японцы не помилуют дядю Чена и тетушку Айрини, если она не явится на переговоры с японским генералом.

— Как тайпан корпорации Лаи Цина, — с достоинством обратилась она к Филиппу, пристально глядя ему в глаза, — я издаю свой первый приказ. Завтра, ровно в одиннадцать часов, вы будете сопровождать меня на встречу с японцами, во время которой я подпишу все необходимые документы, которые они от нас потребуют.

Филипп Чен очень любил своего достопочтенного отца Лаи Цина и свою любовь и преданность к нему перенес на его достопочтенную внучку Лизандру. Он подумал о Фрэнси и Баке, которые, конечно же, не одобрили бы подобный риск.

— Они полагают, что придет мужчина, — сказал Филипп, торопливо размышляя, как вывернуться из создавшегося положения. — Мы найдем кого-нибудь, кто пойдет на встречу с генералом под твоим именем.

— Ни за что! — крикнула девочка, и в ее голосе зазвенели повелительные нотки. — Дедушка оставил корпорацию мне, а значит, я отвечаю и за людей, которые в ней работают. Именно я подпишу бумаги, которые требуются японцам. — Внезапно ее личико исказилось от недетского страдания, и вся ее бравада мгновенно исчезла. Она подбежала к дядюшке Чену, обняла его слабыми ручками и, плача, воскликнула: — Разве вы не понимаете, что это наш единственный шанс на спасение? Вы — члены моей семьи, я люблю вас и не позволю, чтобы с вами обращались дурно.

— Когда японцы увидят, что Лизандра Лаи Цин — совсем еще дитя, они оставят ее в покое, — успокаивающе сказала Айрини. Но няня Ао Синг недоверчиво покачала головой и ушла от всех на кухню, где воскурила ароматические палочки в честь добрых богов и помолилась, чтобы слова Айрини оказались правдой.

На следующее утро Лизандра поднялась чуть свет и помчалась в комнату Роберта, которая находилась на том же этаже. Когда она вошла к нему, он поднял голову и стал сонно шарить рукой по тумбочке у кровати в поисках очков.

— Что случилось? — встревоженно спросил он девочку. — Неужели японцы пришли нас арестовать?

— Нет, не волнуйся. Просто мне надо у тебя кое-что спросить. — Она с заговорщическим видом приблизила губы к его уху. — Я подумала, что, когда стану достаточно взрослой, чтобы управлять корпорацией, твой папа, пожалуй, уже уйдет на пенсию. Роберт, прошу тебя, стань моим управляющим в Гонконге, когда вырастешь!

Роберт нашарил очки и не без торжественности водрузил их на нос.

— Вообще-то я собирался стать нейрохирургом. Боюсь, что в качестве управляющего от меня будет мало толку.

Лизандра не смогла сдержать вздох разочарования.

— Ну тогда, по крайней мере, пообещай мне, что подумаешь над этим как следует, — кротко попросила она. — Мандарин всегда говорил, что хорошие друзья — незаменимые в коммерции люди.

Филипп не хотел рисковать, поэтому сразу после завтрака Роберт с матерью должны были отправиться в Каулун к друзьям. Там они собирались переодеться в крестьянскую одежду и пробираться в глубь Китая, где в небольшой деревеньке жили их родственники. Когда Роберт и Айрини прощались с Лизандрой, та не выдержала, заревела и бросилась их целовать. Потом мать с сыном ушли, а Лизандра с волнением прилипла к окну. Сначала на улице появился Филипп и стал оглядываться, проверяя, нет ли за домом слежки. Затем он махнул рукой, и Айрини с Робертом вышли наружу через черный ход. Лизандра провожала их глазами, покуда они не скрылись, затерявшись в аллее, которая вела в многолюдные жилые кварталы города, где ютилась беднота.

По мере того как приближалось назначенное время, Лизандра и Филипп стали собираться. Ао Синг помогла девочке надеть лучшее платье из голубого хлопка, белоснежные носки и черные кожаные ботинки. Хотя погода стояла жаркая, Лизандра надела поверх легкого платья роскошный халат из тяжелого темно-синего шелка, вышитый золотыми и алыми шелковыми нитями. Поскольку японцы реквизировали для нужд армии все частные легковые автомобили в городе, она в сопровождении Филиппа и верной Ао Синг уселась в колясочку рикши и отправилась в здание корпорации.

Служащие компании, предупрежденные о визите японской военной администрации, собрались в огромном нижнем холле с колоннами и, тихо переговариваясь, нервно ожидали прибытия незваных гостей. Поэтому они были чрезвычайно удивлены и обрадованы, когда вместо чванливых японцев в холле появились управляющий корпорацией Филипп Чен и малютка Лизандра в роскошном одеянии Мандарина. Служащие мгновенно выстроились в стройную линию и почтительно склонились перед важными особами, когда те проходили мимо. Лизандра, не растерявшись, также вежливо поклонилась каждому из служащих и произнесла несколько слов приветствия.

Офис Мандарина, расположенный в дальнем конце холла на первом этаже, полностью сохранил свой прежний вид — все в нем осталось точно так же, как было при Лаи Цине. Никому не разрешалось пользоваться кабинетом, и его навещали лишь уборщики, которые поддерживали здесь идеальный прядок. Китайская чернильница Лаи Цина на серебряной подставке, кисточки для письма и старинные деревянные счеты были аккуратно расставлены на столешнице из черного дерева в таком порядке, что ими можно было в любой момент пользоваться. Лизандра с благоговением взирала на большой портрет Мандарина, висевший на стене, — она даже попыталась робко улыбнуться дедушке, одетому на портрете так же, как и она, в шитые золотом и шелком темно-синие одежды. Лицо Лаи Цина излучало доброту и мудрость, которые были ему присущи при жизни и о которых Лизандра знала не понаслышке. Чувствуя, как у нее от страха подгибаются ноги и потеют ладони, девочка тем не менее забралась на высокий троноподобный старинный стул из черного дерева, который стоял рядом с большим столом.

Умирая от ужаса в ожидании страшного японского генерала, Лизандра подумала, как было бы хорошо, если бы рядом с ней оказались мамочка и папа. Желая набраться мужества для предстоящего свидания, она снова и снова обращалась взглядом к портрету Мандарина, вспоминая те счастливые дни, когда он впервые взял ее с собой в Гонконг. Она знала, что в дни испытаний дедушка потребовал бы от нее выдержки и отваги, как требовал их всегда в первую очередь от самого себя.

Филипп Чен стоял за спинкой стула Лизандры, а с десяток служащих — директоров отделов — выстроились вдоль стены. Одна лишь Ао Синг затаилась на корточках в углу, ощупывая подушечкой большого пальца лезвие острого, как бритва, кухонного ножа, спрятанного под черным китайским одеянием. Ао Синг готова была убить всякого, кто только попытался бы причинить ее любимой воспитаннице малейший вред.

Ровно в одиннадцать часов послышались голоса, отдававшие команды на чужом языке, и по мраморным плитам в холле раздался топот многочисленных ног, обутых в подкованные металлом тяжелые военные ботинки. Дверь в кабинет Лаи Цина с грохотом распахнулась, и в ее проеме показался генерал, который внимательно осмотрел всех присутствующих пронзительными глазами-щелочками.

Лизандра сразу обратила внимание, что японец был чрезвычайно мал ростом — не выше ее самой, строен и носил под носом аккуратно подстриженные усы щеточкой. В отличие от бесформенных френчей солдат форма генерала отличалась великолепным покроем, золотые пуговицы и высокие черные сапоги ослепительно сверкали, а на хлипкие плечи была накинута длинная шинель, отороченная красным кантом. За его спиной виднелись силуэты пехотинцев, вооруженных винтовками, а рядом с генералом стоял молоденький лейтенант, по-видимому, переводчик.

Осмотревшись, генерал вошел в кабинет, небрежно похлопывая себя по ладони офицерским стеком, и начал сверлить глазами Филиппа Чена и высокопоставленных чиновников компании, которые, как один, стали низко кланяться. Потом генерал перевел взгляд на портрет Мандарина и несколько минут с любопытством его разглядывал. Затем японец заметил голубоглазого золотоволосого ребенка, сидевшего на месте тайпана одной из крупнейших торговых и судовладельческих корпораций мира. Глаза генерала налились яростью. Лизандра при виде генеральского гнева ужасно испугалась и зажмурилась, чтобы не видеть его искаженного гримасой лица.

Покраснев как рак, маленький японец пролаял что-то громким высоким голосом переводчику, который, явно нервничая, перевел его слова на безупречный английский, изученный лейтенантом, видимо, в бытность его студентом Стэнфордского университета в Калифорнии.

— Господин генерал спрашивает, по какому праву вы позволяете себе рискованные шутки в адрес эмиссара его императорского величества, выставляя какого-то ребенка в качестве тайпана корпорации Лаи Цина? Он требует представить ему настоящего тайпана, в противном случае репрессии последуют незамедлительно.

Лизандра встала и даже вытянулась на цыпочках, чтобы казаться выше ростом, подняла вверх подбородок, как это делала ее мать, когда сердилась, и звенящим голосом крикнула:

— Скажите генералу, что я и есть главный тайпан хонга Лаи Цина. Именно я буду читать документы, которые он принес мне на подпись, и решать, стоит ли их вообще подписывать.

Узкие глаза генерала буравили девочку, пока она говорила, а переводчик доводил смысл ее слов до сведения своего начальника, но на этот раз Лизандра не отвела взгляд и не закрыла глаза. Она с удовлетворением отметила, что генерал еще больше покраснел, поскольку никак не мог решить — пытаются ли хитрые китайцы одурачить его или говорят правду, утверждая, что эта маленькая девочка и есть главный тайпан хонга Лаи Цина.

Наконец японец с угрозой посмотрел на Филиппа Чена и, повернувшись к переводчику, пролаял очередной вопрос.

— Генерал спрашивает имя девочки и желает знать, почему во главе могущественного хонга стоит ребенок?

Лизандра важно кивнула:

— Скажите генералу, что я Лизандра Лаи Цин. В своем завещании мой достопочтенный дедушка Мандарин Лаи Цин назначил меня единственной наследницей своей империи. Вы уже знакомы с моим полномочным представителем в Гонконге господином Ченом, а теперь познакомились с директорами и менеджерами корпорации. Перелайте генералу, что я единственный человек на свете, который обладает правом подписать или не подписать те бумаги, которые он принес с собой. Кроме того, на мне лежит ответственность за все виды собственности, которая принадлежит корпорации, а также за судьбу ее сотрудников.

Генерал внимательно выслушал переводчика. Его гнев сменился неуверенностью. Он понимал, что если все происходящее — тщательно разыгрываемый спектакль, то скоро об этом узнает весь Гонконг и над ним будут откровенно насмехаться, что, в свою очередь, заставит его «потерять лицо», а «потеря лица», согласно самурайскому кодексу чести, смывается только кровью.

— Спросите девочку, где находится Большая печать Мандарина? — потребовал он.

Лизандра достала из ящика стола небольшую коробочку из розового сандалового дерева с золотой инкрустацией и извлекла из нее большую круглую печать из жада.

— Вот она. А теперь скажите генералу, что мне хотелось бы, наконец, ознакомиться с документами, которые он принес мне на подпись.

Трон из черного дерева, на котором сидел главный тайпан, оказался чрезвычайно скользким, и Лизандра стала потихоньку съезжать вперед, моля Бога о том, чтобы противный японец не заметил, что ноги у нее не достают до пола. Генерал продолжал сверлить девочку взглядом и приказал переводчику спросить, кто ее мать и где она проживает. Выслушав ответы Лизандры, генерал, наконец, окончательно уверился в том, что она и в самом деле наследница Мандарина.

Испытывая унижение от того, что ему предстоит согнуться в поклоне перед девчонкой, генерал, тем не менее, щелкнул каблуками и склонил голову, передавая Лизандре необходимые бумаги. В это время переводчик объяснял «главному тайпану», что, подписав документы, она тем самым передаст собственность корпорации во владение его императорского величества в лице его полноправных эмиссаров. Ей необходимо поставить на документах свою подпись, а потом приложить Большую печать, после чего бумаги должны быть подписаны ее управляющим, господином Ченом и всеми директорами отделов. Собственность корпорации, включая главное здание и корабли, стоящие на якоре в гавани, с этого момента переходит во владение японской империи.

Лизандра повернулась, чтобы мысленно посоветоваться с портретом дедушки Лаи Цина, затем перевела взгляд на высокомерного японского военачальника, а затем на дядюшку Филиппа Чена и замерших в печальном молчании сотрудников и поняла, что у нее нет выбора.

Взяв одну из старинных дедушкиных кисточек, она написала свое имя китайскими иероглифами, как ее учил Мандарин, и приложила к документу Большую печать хонга, после чего так называемый акт передачи собственности компании был завершен.

Аккуратно вернув печать в футляр, она с негодованием смерила взглядом стоявших перед ней японцев. Затем отодвинула стул и поднялась на ноги.

— Передайте генералу, — заявила она, — что он добился, чего хотел, — теперь это здание и все отделения корпорации принадлежат ему. Что же касается нас — то мы уходим.

Она выразительно посмотрела на Филиппа Чена и двинулась по направлению к выходу в сопровождении всех своих сотрудников, не сказав более ни единого слова. Генерал молча наблюдал за их уходом и успел заметить черные кожаные ботинки и белые носочки девочки, выглядывавшие при ходьбе из-под подола ее роскошного темно-синего шелкового халата. К груди она с силой прижимала коробку с Большой печатью хонга Лаи Цина.

В первый раз за долгие годы службы генерал не нашелся что ответить дерзкой девчонке — даже переводчик смотрел в сторону, не желая быть свидетелем унижения своего патрона.

— Она так просто от нас не отделается, — зловеще прошипел генерал, складывая в портфель документы, которые Лизандра оставила на столе. Его голос зазвенел от злости; набирая силу, и он мстительно повторил, но уже значительно громче: — Она так просто от нас не отделается!

Через некоторое время после инцидента Филипп Чен и весь директорат были арестованы тайной полицией Кемпейтай и доставлены в здание Верховного суда, где их пытали и допрашивали, а спустя несколько недель направили на каторжные работы, в частности, им пришлось ремонтировать взлетные полосы в аэропорту Каи Так. Лизандра Лаи Цин была также задержана японской военной полицией и отправлена в Маньчжурию, где находилась в заключении в специальном лагере совместно с другими важными пленниками. Спустя несколько месяцев ее вызволили из плена китайские патриоты, и после длительного и изматывающего путешествия через всю Россию она наконец прибыла в нейтральную Швецию. Первый человек, которого она встретила на шведской земле, не успев сойти с маленького неуклюжего самолета, был не кто иной, как Бак Вингейт, и Лизандра бросилась в его объятия, заливаясь слезами.

— Бак, милый Бак, — только и могла выговорить она в перерывах между рыданиями. Отец крепко прижимал девочку к себе и тоже плакал, гладя ее непокрытую растрепанную головку.

— Все хорошо, малышка, — нежно шептал он ей на ушко. — Ты теперь в полной безопасности! Скоро мы поедем домой к маме. — Бак благодарил Бога, что ему удалось сдержать обещание, данное Фрэнси, и доставить наконец Лизандру в Штаты целой и невредимой.

Они тут же вылетели в Лондон, а оттуда в Нью-Йорк, где маленькая странница воссоединилась с матерью. Приключения Лизандры хранились в тайне от всех, дабы не навлечь дополнительных репрессий на Филиппа Чена и его семью, до самого конца войны, когда Филиппа освободили из лагеря и он вновь встретился со своими близкими.

С внешней стороны жизнь Лизандры вернулась в привычное русло. Она снова стала ходить в школу, но пережитое оставило след в ее душе и сделало непохожей на сверстников. Фрэнси пыталась разговорить дочь, но та была не в силах рассказывать о своей жизни в лагере и вообще старалась вспоминать о ней как можно реже.

Первой удалось преодолеть этот барьер в душе Лизандры тетушке Энни. После школы Лизандра частенько захаживала к ней в отель выпить чаю и съесть парочку вкуснейших пирожных, которые выпекались у Энни на кухне. Более двух пирожных есть не разрешалось. «Как раз достаточно для девочки, которая не хочет растолстеть», — говаривала Энни, хотя сама с каждым годом набирала дополнительный вес. Вообще Энни с годами приобрела уверенность в себе. Ее волосы поседели, но карие глаза по-прежнему сохранили проницательное выражение, и в них светился недюжинный ум.

Разливая чай в большие синие чашки китайского фарфора, Энни как-то сказала:

— Твоя мама очень волнуется по твоему поводу, знаешь? Лизандра с удивлением взглянула на тетушку:

— Мама волнуется? С чего бы? Что я такого сделала?

— Это из-за того, что ты не сделала. Ты ведь так и не рассказала ей о лагере и о своих приключениях там.

— Мне не хочется вспоминать об этом, — воскликнула девочка, не отрывая глаз от шоколадного эклера, лежавшего перед ней на тарелке. Теперь пирожное уже не казалось ей столь аппетитным, как минуту назад.

— Знаешь, дорогуша, — мягко сказала Энни, — иногда для того, чтобы избавиться от дурных воспоминаний, необходимо рассказать о них, не побояться вновь воскресить то, что стараешься забыть. Только после этого можно сказать: ну вот, теперь я все припомнила и больше вспоминать о дурном не буду.

Лизандра всегда внимательно прислушивалась к словам Энни. Она была ее крестной матерью, но, кроме того, еще и преданным другом. Энни учила Лизандру говорить то, что думаешь, и не скрывать правды, какой бы она ни была. Энни умела войти в положение другого человека и никогда не пыталась судить людей, зато могла, как никто иной, рассмотреть любую проблему со всех сторон и указать собеседнику на те ее стороны, которых он раньше не замечал. Она не предлагала готовых решений, но всегда была готова подсказать, как найти правильный ответ. Вот и сейчас Лизандра поняла, что тетушка Энни говорит сущую правду.

Она посмотрела на Энни испуганными голубыми глазами.

— Мне просто не хотелось еще больше огорчать маму и Бака. Они и так достаточно натерпелись из-за меня, — взволнованно сказала девочка. — Я ведь знаю, они продолжают корить себя за то, что позволили мне поехать в Гонконг. А потом, сама не желая того, я поставила под угрозу жизнь многих людей — Чена и его родных, да и самого Бака.

— И свою собственную, — мягко напомнила Энни. Нагнувшись, она взяла в свои прохладные ладони горячие, напряженные руки девочки и успокаивающе погладила их. И неожиданно для самой себя Лизандра начала говорить. Она рассказала, насколько была испугана в тот день, когда ей пришлось подписать документы о передаче имущества корпорации японцам, какой ужас она пережила, когда Айрини и Роберт исчезли из дома, чтобы не угодить в руки тайной полиции, и она даже не знала, свидится ли с ними еще. Лизандра поведала Энни и о чувстве глубочайшей изоляции, которое настигло ее в японском лагере, о горестных размышлениях по поводу дальнейшей судьбы дядюшки Филиппа Чена. А когда за ней пришли китайские патриоты, она приняла их за японцев, явившихся, чтобы предать ее мучительной казни.

— Все думают, что я ужас какая храбрая, — говорила она, — захлебываясь слезами, — но это неправда, Энни. Я самая настоящая трусиха и тряслась, как заяц.

— Разумеется, тебе было страшно, милая, — успокаивающе проговорила Энни. — Только глупец не испугался бы в подобных обстоятельствах.

Энни сама немало пережила в жизни, но ее сердце было тронуто испытаниями, выпавшими на долю этого несчастного ребенка.

— И все это время я не переставала думать о мамочке, — продолжала Лизандра. — Я догадывалась, какие страдания ей пришлось пережить. Каждую ночь я вспоминала о ней, о Баке, о тебе, Энни, и засыпала в слезах. Иногда я пыталась представить себе, что нахожусь на ранчо Де Сото и под моей кроватью возятся мои любимые собачки. Вой ветра за стеной барака напоминал мне о другом, теплом и приятном, ветерке, который овевал наш домик и приносил с собой запахи полей и виноградников. Часто мне чудилось ржание моего пони в стойле. В такие моменты я хотя бы на время забывала о своем тяжелом положении и засыпала под утро, переносясь в мечтах в родные места.

— Но теперь ты дома, дорогая, на самом деле, а не только в мечтах. Некоторые воспоминания, от которых ты хочешь избавиться, в сущности, могут оказаться полезными для тебя в будущем. По крайней мере, одно можно сказать с уверенностью — и ты и твои близкие достаточно настрадались за последнее время, но худшее теперь позади, и тебе следует собраться и вернуться к привычной жизни. Твоей маме не раз приходилось так поступать. И позволь мне сказать тебе одну вещь: если ты испытываешь страх — это еще не значит, что ты трусиха. Даже самые лучшие солдаты боятся, поднимаясь в атаку или участвуя в сражении. Так что ты проявила не меньше храбрости, чем самые испытанные воины.

— Вы и в самом деле так думаете, крестная? — спросила Лизандра дрожащим голосом.

— Именно так я и думаю, черт возьми! — твердо ответила Энни, и на ее губах появилась улыбка, не менее очаровательная, чем в юности. — А теперь не будем больше говорить о грустном… Давай лучше пить чай и болтать о чем-нибудь забавном, хорошо?

Эта беседа принесла свои добрые плоды, и к Лизандре вновь вернулась ее прежняя уверенность в себе. Когда в Гонконг приезжал новичок в деловом мире, его со смехом предупреждали: «Берегитесь Лизандры Лаи Цин — помимо империи, она унаследовала в полном объеме и мужественность своего деда». После чего вновь прибывшему рассказывали с преувеличениями и шутками о том, как Лизандра, будучи школьницей, дала отпор генералу японской армии и заставила его «потерять лицо».

Энни сама немало пережила в жизни, но ее сердце было тронуто испытаниями, выпавшими на долю этого несчастного ребенка.

— И все это время я не переставала думать о мамочке, — продолжала Лизандра. — Я догадывалась, какие страдания ей пришлось пережить. Каждую ночь я вспоминала о ней, о Баке, о тебе, Энни, и засыпала в слезах. Иногда я пыталась представить себе, что нахожусь на ранчо Де Сото и под моей кроватью возятся мои любимые собачки. Вой ветра за стеной барака напоминал мне о другом, теплом и приятном, ветерке, который овевал наш домик и приносил с собой запахи полей и виноградников. Часто мне чудилось ржание моего пони в стойле. В такие моменты я хотя бы на время забывала о своем тяжелом положении и засыпала под утро, переносясь в мечтах в родные места.

— Но теперь ты дома, дорогая, на самом деле, а не только в мечтах. Некоторые воспоминания, от которых ты хочешь избавиться, в сущности, могут оказаться полезными для тебя в будущем. По крайней мере, одно можно сказать с уверенностью — и ты и твои близкие достаточно настрадались за последнее время, но худшее теперь позади, и тебе следует собраться и вернуться к привычной жизни. Твоей маме не раз приходилось так поступать. И позволь мне сказать тебе одну вещь: если ты испытываешь страх — это еще не значит, что ты трусиха. Даже самые лучшие солдаты боятся, поднимаясь в атаку или участвуя в сражении. Так что ты проявила не меньше храбрости, чем самые испытанные воины.

— Вы и в самом деле так думаете, крестная? — спросила Лизандра дрожащим голосом.

— Именно так я и думаю, черт возьми! — твердо ответила Энни, и на ее губах появилась улыбка, не менее очаровательная, чем в юности. — А теперь не будем больше говорить о грустном… Давай лучше пить чай и болтать о чем-нибудь забавном, хорошо?

Эта беседа принесла свои добрые плоды, и к Лизандре вновь вернулась ее прежняя уверенность в себе. Когда в Гонконг приезжал новичок в деловом мире, его со смехом предупреждали: «Берегитесь Лизандры Лаи Цин — помимо империи, она унаследовала в полном объеме и мужественность своего деда». После чего вновь прибывшему рассказывали с преувеличениями и шутками о том, как Лизандра, будучи школьницей, дала отпор генералу японской армии и заставила его «потерять лицо».

Прошло четыре года, и корабли корпорации Лаи Цина снова принялись бороздить моря и океаны, а могущественная компания вернула себе богатство и влияние в деловом мире. Эти четыре года Лизандра провела в закрытой аристократической школе в Вассаре, хотя сама мечтала только о возвращении в Гонконг. Она знала, что ее судьба отличается от судеб других девочек из богатых калифорнийских семей. Разумеется, она одевалась и вела себя так же, как прочие, но все эти богатенькие малышки мечтали только об одном — встретить красивого и обеспеченного джентльмена и выйти за него замуж, обзавестись детьми и собственным домом. Она же родилась Лизандрой Лаи Цин, тайпаном одной из крупнейших компаний в мире, и с нетерпением ожидала того момента, когда она сможет приступить к своим обязанностям, став полноправной владелицей основного капитала корпорации. «В тебе есть что-то от мистера Рокфеллера», — пошутила одна из подруг Лизандры, когда та наконец уезжала из Вассара в Гонконг.

Фрэнси и Бак отправились вместе с ней, а в аэропорту Каи Так их встречал Филипп Чен со всем своим семейством.

— Ты совершенно не изменился, Филипп, — сказала Фрэнси, обнимая «братца Чена». — Такой же серьезный очкастый молодой человек, каким был, когда помогал делать домашние задания моему Олли.

— Жаль, что боги не сохранили жизнь Олли и его нет с нами, — мягко проговорил Филипп, — но зато ты, Фрэнси, такая же красавица, как была.

Фрэнси улыбнулась ему, но в ее улыбке сквозила печаль.

— Даже я не в силах не замечать проступающую седину, Филипп.

— Мудрость приходит, с сединой и украшает человека.

— Ловко, — рассмеялся Бак. — Боюсь, что с Филиппом по части комплиментов мне конкурировать не под силу.

— Но это правда! — вмешалась Лизандра, с восхищением глядя на мать. Фрэнси оставалась такой же стройной и привлекательной, как и двадцать лет назад. Шелковая кремовая блузка и элегантный пиджак темно-синего цвета подчеркивали ее тонкую талию, а соломенная шляпа с широкими полями и шелковой искусственной гарденией, приколотой к тулье, придавала ей задорный, почти девичий вид. — Мама с годами только хорошеет.

— Так же, как и Айрини, — заявила, в свою очередь, Фрэнси, ласково кивнув головой в сторону жены Филиппа Чена — красивой и изящной женщины, одетой в алое шелковое платье с новомодной пышной юбкой. — И никаких седых волос! — добавила Фрэнси с восхищением, заключив в объятия прекрасную китаянку.

Роберт, сын Филиппа и Айрини, скромно стоял позади родителей, предоставив старшему поколению сколько угодно целоваться и обмениваться комплиментами. Лизандра обратила внимание, что он стал совсем взрослым.

— Роберт, — проговорила она, решительно протискиваясь к нему и с чувством пожимая ему руку, — ты прекрасно выглядишь…

Тут она замолчала, подыскивая нужные слова и внимательно разглядывая Роберта, который улыбался, глядя на Лизандру сверху вниз. Он был высок ростом и широкоплеч, как всегда, носил очки с толстыми стеклами в роговой оправе, скрывавшие его небольшие синие глаза. Густые черные волосы Роберта были тщательно причесаны и разделены на пробор. Но самое главное — в нем чувствовались достоинство и уверенность в себе. Казалось, что он прекрасно знает, как распорядиться своей жизнью. Впрочем, помнится, он этого никогда и не скрывал.

— Ты выглядишь очень достойно, — сообщила она наконец свое мнение и улыбнулась. — Как… как выдающийся нейрохирург!

Роберт засмеялся.

— А ты все такая же, только стала совсем тощая.

— Неправда! — с негодованием воскликнула Лизандра. — Я не худая, а по-модному стройная. — Теперь уже они смеялись вдвоем. — Черт, ты отлично знаешь, как меня поддеть. — Она чуточку неуклюже, но оттого не менее трогательно обняла Роберта. — Надеюсь, мы все еще друзья?

— Несомненно, — ответил тот. — Ты всегда можешь на меня положиться.

Тайпан корпорации Лаи Цина прибыла в Гонконг, чтобы вступить в законное владение дедовским наследством, в связи с чем в холле главного здания корпорации должен был состояться грандиозный прием. После длинного официального обеда Лизандра поднялась со стула, чтобы обратиться к собравшимся с речью. Фрэнси с гордостью наблюдала за дочерью. В парадных темно-синих одеждах, шитых золотом и шелком, она выглядела совсем ребенком, но говорила на безупречном «мандарине», а в своей речи обещала, что будет руководить компанией так же уверенно и твердо, как делал это в свое время ее дедушка Мандарин. Кроме того, она заявила, что будет молить Бога о ниспослании ей мудрости, которой обладал ее дед, а пока она очень рассчитывает на помощь сотрудников, дабы хонг Лаи Цина продолжал, как и раньше, славиться безупречно поставленным делом и абсолютной честностью в проведении сделок.

— Слушай, Бак, — прошептала Фрэнси на ухо мужу, с силой сжимая его ладонь своими тонкими пальцами. — Надеюсь, Мандарин не ошибся, назначив Лизандру своей преемницей. Она все-таки еще слишком молода — может быть, ей больше пристало ходить на свидания, на танцы, в общем, веселиться, как делают девушки в ее возрасте?

— Она отличается от девушек ее возраста, — также шепотом ответил Бак. — Мандарин начал ее создавать, когда она была еще совсем ребенком. Кроме того, ей достались от тебя собранность и целеустремленность — необходимые качества для руководителя. Поверь мне, если она решит, что ей надоели ее высокая должность, да и сама корпорация, она точно так же целеустремлённо пошлет все к черту.

— Надеюсь, что ты прав, — задумчиво проговорила Фрэнси. Через неделю они с Баком вернулись в Калифорнию.

— Я буду по тебе скучать, — сказала Фрэнси Лизандре перед отлетом.

— Но не так сильно, как я, — ответила дочь, прижимаясь к ней всем телом. На глазах Лизандры выступили слезы, когда она наблюдала, как Фрэнси и Бак поднимаются по трапу самолета. Перед тем как войти в салон, они одновременно повернулись и помахали ей на прощание, а Лизандра с комком в горле подумала о том, насколько хорошо они выглядят вдвоем — сразу видно, что их водой не разольешь, — и про себя в который раз тихо порадовалась счастью родителей. Но как только самолет скрылся в облаках, она решила, что ее жизнь будет разительно отличаться от жизни матери. Судьба предназначила ей быть тайпаном крупнейшего хон-га, а не домохозяйкой.

Целый год она проработала бок о бок с Филиппом Ченом, впитывая как губка все знания, накопленные управляющим за долгое время. Она брала с собой домой конторские книги и ночами внимательно их изучала, раздражаясь, когда ее слишком усердно приглашали на приемы и вечеринки. Она считала, что коктейли и танцы с бесчисленными молодыми людьми, которые казались ей глуповатыми, — бессмысленная трата времени. За очаровательным обликом юной блондинки скрывалась серьезная молодая женщина с твердыми правилами и убеждениями, готовая на все, чтобы соответствовать своему высокому предназначению. Но вот, когда ей исполнилось двадцать два года, она познакомилась с Пьером Д'Аранкортом.

Ему было сорок, и выглядел он чрезвычайно значительно — черные волосы с серебряной сединой, дерзко выдающийся вперед нос и чувственные губы. Он был высок и строен и совершенно не походил на всех тех мужчин, которых Лизандра знала. Впервые она увидела его на ипподроме «Хэппи Вэли», на скачках, в которых он принимал непосредственное участие.

— Кто это? — спросила Лизандра, с любопытством глядя на интересного жокея. Она только что поставила на него пятьдесят долларов.

— Принц Пьер, — ответил кто-то из присутствующих. — Время от времени он появляется в Гонконге, когда ему надоедают Париж, Нью-Йорк или Буэнос-Айрес. По национальности он француз и происходит из очень древней фамилии, но воспитывался большей частью в Аргентине — полагаю, именно поэтому он так хорошо ездит верхом.

— Я тоже так думаю, — прошептала Лизандра, поднимая к глазам бинокль, чтобы полюбоваться наездником-аристократом, который в этот момент уверенно мчался стрелой к финишу.

В следующий раз она встретила его на балу, который губернатор давал в своем дворце. Заметив, что он наблюдает за ней, Лизандра застенчиво отвела глаза. Ни разу за свои двадцать два года она не была влюблена. Она, разумеется, неоднократно ходила на свидания, но, как говорится, сердце ее оставалось спокойным. Фрэнси очень волновалась по этому поводу, но Энни считала, что просто время Лизандры еще не пришло. Ей приходилось чрезмерно много работать и совсем некогда было заглянуть в свою душу. В сущности, несмотря на сдержанность и хладнокровие, Лизандра оставалась совсем еще юной, неопытной девушкой, совершенно несведущей в любви.

Когда Пьер пригласил ее на танец, она растерялась. Он показался ей красивее самого Бака, и она, словно зачарованная, слушала его рассказы о сногсшибательной вилле в Аргентине, роскошной квартире на авеню Фош в Париже и фамильном замке на берегу Луары. По сравнению с ее полузатворническим существованием жизнь Пьера казалась нескончаемым праздником, ярким калейдоскопом занимательных событий, связанных с известнейшими именами из мира кино, театра и французской аристократии.

— А чем же вы занимаетесь в таком удаленном от цивилизации месте, как Гонконг? — спросил ее, в свою очередь, Пьер. Когда же она поведала ему, что стремится досконально изучить все нюансы финансовых и торговых операций, чтобы возглавить впоследствии корпорацию, которая досталась ей по наследству от дедушки, он искренне рассмеялся.

— Не пора ли, дорогая мисс, что-нибудь предпринять, чтобы изменить все это? Вы слишком красивы, чтобы похоронить молодость среди пыльных конторских книг.

Никто еще не называл ее красивой до этого человека, и Лизандра совершенно потеряла твердую почву под ногами. Она лишь улыбалась, будучи не в силах произнести что-нибудь подходящее в ответ. Ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы принудить себя оторваться наконец от этого все повидавшего и пережившего человека и вернуться за свой столик, где уже остывал ужин, но еще не один раз за вечер она ловила на себе его взгляды.

На следующее утро она обнаружила на своем столе в офисе очаровательный букет, составленный из крошечных бутонов роз желтого цвета, и записку, в которой Пьер выражал желание увидеться с нею вновь. Лизандра поставила цветы в воду и с некоторым смущением припомнила, каким проникновенным взглядом смотрел на нее во время танца Пьер. А какой приятный и глубокий у него голос — особенно когда он говорит комплименты. Целый день при воспоминании о нем у нее слегка кружилась голова и замирало в груди. Она ждала, что он позвонит, но этого не случилось, и в шесть тридцать вечера ора, затаив в душе глубокое разочарование, поехала в свою скромную квартирку в районе, где жили люди со средним достатком. Как всегда, дверь ей открыла Ао Синг, но сегодня она радовалась возвращению хозяйки больше обычного и время от времени прыскала в ладошку. Лизандра вошла в квартиру и остолбенела — комнаты были буквально завалены цветами: орхидеями и розами, жасмином, пионами и нежными кремовыми гардениями. Запах стоял одуряющий, а новая записка ясно давала понять, что принц Пьер весьма увлечен и рассчитывает на продолжение знакомства.

Зазвонил телефон, и Лизандра сразу поняла, что это месье Д'Аранкорт.

— Огромное вам спасибо за цветы, — замирающим от волнения голосом поблагодарила она. — Должно быть, вы опустошили все цветочные магазины в Гонконге…

Он засмеялся и предложил поужинать вместе в отеле «Полуостров». Лизандра вызвала настоящий фурор среди тамошней публики, состоявшей по преимуществу из чиновников колониальной администрации. На ней было богато украшенное вышивкой платье в национальном китайском духе, а волосы, собранные в высокую прическу, украшали драгоценные гребни из жада. «Они не знают, что у меня есть китайские корни», — с гордостью сообщила она Пьеру. Одну из подаренных принцем гардений она приколола к платью у плеча и Пьер сказал ей, что всякий раз, вдыхая аромат этого чудесного цветка, он будет вспоминать о ней. «Гардении созданы словно специально для вас», — говорил он ей, а она радостно улыбалась, чувствуя приятное возбуждение оттого, что находится рядом с самым привлекательным в Гонконге мужчиной. Проводив ее домой и поцеловав у дверей на прощание руку, Пьер вернулся к автомобилю, который ждал его на улице. Она видела, как он, отворив дверцу, обернулся и помахал рукой. Лизандра сохранила эту картину в памяти и ночью, ворочаясь без сна в постели, неоднократно возвращалась к ней.

Когда на следующий вечер она вернулась из офиса, то обнаружила, что ее дожидается маленькая посылка, запакованная в алую бумагу и перевязанная сверкающими ленточками. Лизандра прочитала на бумаге свое имя и адрес, написанные его рукой, и стала в волнении перекладывать сверток из одной руки в другую, размышляя, что бы такое могло в нем быть. Распаковав наконец сверток, она обнаружила маленький изящный веер из жада, отличавшийся такой тонкой резьбой, что можно было подумать, будто он сплетен из кружев. Но открытка, вложенная в посылку, очаровала ее еще больше. Пьер писал: «Я нашел эту вещицу на Голливуд-роуд. Я вспомнил вас и ваше платье в китайском стиле и понял, что веер должен принадлежать только вам».

Она тут же набрала его номер.

— Ваш подарок чрезвычайно экстравагантен, и я просто не в силах от него отказаться. Придется мне что-нибудь подарить вам взамен, — быстро проговорила она, стараясь скрыть свое волнение.

— Я не принимаю подарков от женщин, — ответил он неожиданно резко.

— О, я не имела в виду ничего дурного, — извиняющимся тоном пролепетала Лизандра. — Просто я… просто я хотела, чтобы вы тоже порадовались так же, как радуюсь я…

— Одного вашего признания для меня вполне достаточно, — галантно произнес он. — Впрочем, я все же кое-что попрошу у вас, и, пожалуйста, не вздумайте отказываться. Мне хочется, чтобы вы поужинали со мной сегодня вечером.

Лизандра вспомнила про обед, на который уже была приглашена, и решила, что любой ценой постарается от него отвертеться. Пьер повез ее в китайский ресторан в Каулуне. На ней было светло-голубое платье из простого льна, а в ладони она сжимала его подарок — веер. Пьер развлекал ее рассказами из истории своего рода, уходившего корнями в глубокую древность и известного задолго до начала царствования Людовика Четырнадцатого, «Короля Солнце» — единственного французского монарха, о котором у Лизандры имелись кое-какие сведения.

Она обедала с Пьером на следующий день и на следующий, а ее аккуратная небольшая квартирка теперь постоянно напоминала ботанический сад. Каждый вечер он дарил ей разные подарки: то гребни из жада, выложенные жемчугами и желтыми алмазами — «цвета ваших волос, мисс», то шелковые, вышитые золотом туфли с загнутыми кверху носами, которые в свое время принадлежали императрице Ци Си, но, по мнению Пьера, куда больше подходили ей. Последний подарок, поскольку она категорически запретила на нее тратиться, представлял собой дивной работы яйцо из перламутра, украшенное драгоценными камнями и золотой с серебром отделкой. Автором этого чуда, по слухам, был знаменитый Фаберже, и Пьер верил в это, потому что купил изделие у старого русского эмигранта.

Филипп и Айрини скоро узнали о новом воздыхателе Лизандры, однако то, что они узнали о нем, отнюдь не свидетельствовало в его пользу. «С его стороны это не более чем флирт, — обеспокоенно вздыхала Айрини. — А Лизандра такая молодая и неопытная. Надеюсь, она не позволит себе ничего лишнего». Жене Филиппа хотелось, чтобы рядом с Лизандрой был Роберт, который мог бы ей помочь дружеским советом, если возникнет необходимость. Но Роберт, к сожалению, находился в Джорджтауне, где учился в интернатуре.

Однажды Лизандра пригласила Пьера посмотреть на старый дом дедушки Мандарина на берегу залива Рипалс, который, согласно воле Лаи Цина, превратился в роскошный музей. Она также показала ему небоскреб корпорации и торговые корабли в гавани, которые принадлежали ей. Когда же Пьер заключил ее в объятия и принялся шептать слова страстных признаний, она с воодушевлением согласилась вступить с ним в брак.

— Давай пока не будем афишировать нашу помолвку, — предложил он. — Настоящий праздник мы устроим попозже, когда приедем в Париж и я познакомлю тебя со своими друзьями.

Лизандра чувствовала себя виноватой перед родителями, которые, конечно же, с огромной радостью приняли бы участие в помолвке и бракосочетании своей дочери, но Пьеру удалось рассеять все ее сомнения. Она слишком любила его, чтобы в чем-либо ему противоречить. На следующий день Пьер зафрахтовал яхту, и они отплыли в Макао, где Лизандра Лаи Цин в мгновение ока превратилась в супругу принца Пьера Д'Аранкорта после короткой и весьма скромной церемонии в очаровательной старинной португальской церквушке. Лизандра стояла у алтаря в платье из алых кружев (красный — цвет свадебных торжеств у китайцев) и держала в руках букет алых роз. Любовь абсолютно заслонила собой и бизнес, и корпорацию Лаи Цина. Единственное, чего она хотела, — это стать женой Пьера.

Сразу же после бракосочетания она послала телеграмму Фрэнси и Баку в Сан-Франциско, подписав ее «принцесса Д'Аранкорт». Те мгновенно отправили ответную телеграмму, в которой выражали недоумение по поводу столь скоропалительного решения дочери и требовали, чтобы она привезла мужа в Нью-Йорк, дабы они могли убедиться в его достоинствах. Пьер, однако, хотел сначала навестить старушку Европу и побывать в Париже. И вот, заказав лучшие каюты на французском пассажирском лайнере, они отправились в Марсель.

Нельзя сказать, что Пьер был особенно нежным и пылким любовником, но Лизандре не с кем было сравнивать, и она считала, что так и надо. Она и представить себе не могла, что муж рассматривает ее неопытность как досадную преграду для любовных утех, а ее преданность и обожание вызывали у него приступ зевоты. Любовь лишила ее наблюдательности, она видела только привлекательные стороны Пьера и с ревнивым чувством наблюдала за тем, как преображались другие женщины на корабле в его присутствии. Они так и норовили стрельнуть глазами в его сторону или начинали призывно вздыхать, когда он появлялся рядом.

Пьер не изменял Лизандре до самого Парижа. Когда же они поселились там в отеле «Король Георг», он стал часами просиживать у телефона, беседуя со знакомыми обоего пола. Роскошную квартиру мужа на авеню Фош она так и не увидела — Пьер заявил, что квартиру ремонтируют, поскольку он решил продать ее, чтобы купить новую, побольше. Затем он отослал Лизандру за покупками, сказав тоном, не терпящим возражений: «Не можешь ведь ты в Париже носить эти ужасные китайские халаты». Лизандра с обидой посмотрела на мужа — еще совсем недавно ее наряды ему нравились. Она не знала, где он бывает в дневное время, и ей стало казаться, что Пьер начал заказывать обед в номер для того, чтобы поскорее уйти из гостиницы. Предлоги для этого находились всегда: то он говорил Лизандре, что хочет навестить больную бабушку, то отправлялся играть в карты с друзьями, то ему срочно требовалось съездить в Дювиль, где он якобы вел переговоры о продаже пони, выращенных на его землях в Аргентине.

Они прожили в «Короле Георге» уже два месяца, когда Лизандра вдруг обнаружила в кармане его пиджака любовное послание. Хотя оно было написано по-французски, она достаточно знала язык, чтобы понять, что письмо написано не случайной знакомой Пьера, а женщиной, с которой он был знаком очень давно. Неожиданно она увидела, что в письме упоминается и ее имя, и вздрогнула от унижения и стыда: «Эта богатая китайская наложница, которая помогает содержать тебя на том достойном уровне, к которому ты привык…»

Любовные шоры упали с ее глаз, и перед ней во всей своей неприглядности открылась правда. Она вспомнила о матери, которую тоже называли «наложницей Мандарина». Лизандра не забыла, что эти истории больно ее ранили — ей было ужасно обидно за мать. В ее голубых глазах вспыхнули искорки гнева, и они приобрели стальной оттенок.

Послышался робкий стук в дверь, и когда она воскликнула: «Войдите!», к ее удивлению, в номер вошел управляющий.

— Принцесса, прошу меня извинить за вторжение, — сказал он с чрезвычайно смущенной миной, — но у меня есть определенные инструкции. Думаю, что это легкое недоразумение. Так сказать, небрежность со стороны принца. Вот счет, мадам, мы несколько раз представляли его вашему мужу к оплате, и он уверял, что заплатит, но до сих пор, — управляющий пожал плечами, — счет так и не оплачен. Я специально принес его вам, мадам, в надежде, что вы лично разрешите это недоразумение, ко всеобщему удовольствию.

Некоторое время Лизандра молча смотрела на управляющего — ей все стало ясно, и от этой ясности болезненно сжалось сердце. Она подумала о том, как легко удалось Пьеру прокрасться в ее сердце, пользуясь нежными словами и подарками. Потом вспомнила слова Мандарина, которые он произнес много лет назад в Гонконге, когда ей было семь лет от роду и его сотрудники надарили ей целую кучу подарков.

«Помни, — сказал он ей тогда, — подарки тебе дарят не потому, что люди уж очень тебя любят, а потому, что ты — Лаи Цин».

Пьер женился на ней не потому, что любил ее. В сущности, он и женился-то вовсе не на ней. Он женился на состоянии Лаи Цина.

Она выписала чек, и управляющий, низко кланяясь, удалился, вежливо закрыв за собой дверь. Через пять минут в номер была доставлена бутылка лучшего шампанского с извинениями по поводу вынужденно причиненного беспокойства.

Лизандра не стала терять времени — она вызвала горничную и приказала ей упаковать вещи, затем взяла ножницы и, открыв шкаф Пьера, принялась резать на полосы очень дорогие и прекрасно сшитые костюмы и пиджаки. Когда шкаф опустел, а на полу образовалась гора обрезков, она надела новое синее платье от Диора, откупорила бутылку шампанского и произнесла тост в честь Мандарина, своего любимого дедушки, чьи мудрые слова отныне должны были стать путеводными звездами в ее жизни. Отныне и во веки веков! Оставшимся в бутылке шампанским она облила шелковые галстуки Пьера и вышла в коридор, велев отнести багаж в холл. Затем она направилась на такси в аэропорт и купила билет на ближайший рейс «Париж — Нью-Йорк», а из Нью-Йорка уже вылетела в Сан-Франциско, чтобы выплакаться на материнском плече.

Великосветские сплетни не заставили себя долго ждать, и по Парижу распространились душераздирающие слухи о том, как принц Пьер, вернувшись в номер, обнаружил, что вся его одежда порезана на куски и валяется на полу. Говорили, что Лизандра скрылась в неизвестном направлении, оставив принца без гроша в кармане. Эта новость достигла Гонконга раньше, чем туда добралась виновница скандала. Слухи и сплетни немало способствовали созданию романтического ореола вокруг имени Лизандры Лаи Цин, которая окончательно сформировалась к тому времени, когда познакомилась с Мэттом Джерардом, то есть тринадцать лет спустя.

Солнце завершило свой путь по небосклону и медленно опустилось в воды Южно-Китайского моря. Лизандра со вздохом отошла от широкого окна офиса — Пьер был теперь не более чем неприятным воспоминанием. Она очень быстро развелась с ним, а ее адвокаты сокрушили все его попытки отсудить себе часть состояния жены. Все дело закончилось девятидневной истерикой в газетах, но оставило, тем не менее, в душе Лизандры болезненный след.

Роберт Чен вернулся в Гонконг и начал работать в муниципальном госпитале. Теперь он возглавлял неврологическое отделение больницы, основанное на щедрые дотации Мандарина. Роберт был ближайшим другом и доверенным лицом Лизандры. Так же как и она, он был, так сказать, женат на своей работе, и они с Лизандрой отлично понимали друг друга. Все свои силы и время она отдавала корпорации и встречалась с мужчинами исключительно по делу. После брака с Пьером влюбляться она себе больше не позволяла. До знакомства с Мэттом.

Было уже поздно. Лизандра взяла со стола свою сумочку и быстрыми шагами направилась к двери. Кивнув на прощание секретарше, она пошла к лифту, а вышколенная китаянка, подняв телефонную трубку, предупредила шофера, что мадам спускается вниз.

Лизандра уселась в поджидавший ее темно-зеленый «роллс-ройс» и велела везти ее домой. Автомобиль помчался по ярко освещенным улицам к просторной, роскошно отделанной белой вилле, едва видной снаружи из-за густых зарослей олеандров. Вилла располагалась на фешенебельной По Шан-роуд, и в ней Лизандра провела единственный и такой короткий год с Мэттом, совершенно не заботясь о том, что скажут об этом тайпаны Гонконга, да и вообще кто угодно.

Мэтт был прирожденным авантюристом, искателем приключений — она догадалась об этом с самой первой встречи. Этот симпатичный и легкий на подъем парень, художник, исколесил полмира с единственным потертым кожаным чемоданом, в котором хранились несколько рубашек, запасная пара джинсов и его главное богатство — краски и кисти.

Лизандра познакомилась с ним на выставке его работ в небольшой частной галерее на Натан-роуд. Она, впрочем, как и все присутствующие дамы, явилась на вернисаж в вечернем платье из шифона, мужчины были в смокингах и черных галстуках. Один только художник щеголял в потертых джинсах и плохо сшитой белой рубашке без воротника. Он был высок ростом, рыжеват и обладал поразительными серо-зелеными глазами, которые, казалось, пронизывали вас насквозь, и улыбался одними краешками большого, хорошо очерченного рта. Улыбка художника сделалась более выразительной, когда он заметил, что его деликатно, но внимательно разглядывают.

— Заранее приношу извинения за рубашку, — весело сказал он. — Как только я осознал, до чего шикарная у вас здесь галерея, и увидел на пригласительном билете «шампанское и канапе», я кинулся к местному портному, который проживает за углом, и в течение часа перемерил целую дюжину. — Тут его глаза радостно засветились. — Дело в том, что я весь последний год жил в хижине на пляже в Бали, и боюсь, что порядком подзабыл все правила хорошего тона.

— В любом случае вы не похожи на человека, который слишком заботится о соблюдении каких бы то ни было правил, — заметила Лизандра.

Минуту или две они без слов смотрели друг на друга. Потом он сказал:

— Полагаю, что у вас есть основания это утверждать.

Лизандра дольше, чем того требовали приличия, задержалась на вернисаже, и по мере того как количество гостей уменьшалось, они все чаще и чаще встречались глазами с художником. Наконец он протиснулся к ней и предложил, как будто они были сто лет знакомы:

— Оставайтесь. Давайте поужинаем вместе. Лизандра почувствовала, как ее сердце забилось, — она впервые встречала такого свободного человека, жившего по своим собственным законам.

Она отвезла его к себе на виллу, где накормила позднего гостя яйцами всмятку и напоила шампанским. Она ничуть не удивилась, когда он дотронулся рукой до ее щеки, а потом поцеловал, но поняла, что ее ощущения отличаются от всех испытанных раньше. Мэтт принялся расспрашивать Лизандру о ее жизни, и она рассказала ему о своей семье и заодно о Пьере.

— Я еще не встречала человека, который, стоило ему познакомиться со мной, не начинал сразу же думать о моих деньгах, — бросила она, с вызовом посмотрев на него.

Ответом ей был холодный, спокойный взгляд.

— Что ж, сейчас вы встретили именно такого человека, госпожа Денежный Мешок. Я думал о том, что ваша кожа по тону сопоставима лишь со свежайшими сливками, а цвет глаз в течение вечера менялся от аквамаринового до сапфирового. Кстати, ваши волосы должны свободно лежать на плечах и волной спускаться по спине. Их необходимо освободить от плена ваших гребней, усыпанных драгоценностями. Вы — дама из эпохи прерафаэлитов, и мне не нужны ваши деньги — мне нужно написать ваш портрет.

Лизандра с удивлением взглянула на художника:

— Вы не хотите со мной спать?

Мэтт ухмыльнулся и взял ее лицо в свои ладони.

— Одно другому не мешает.

Все это произошло ровно год назад. За плечами остался год страстной любви и не менее страстных стычек между любовниками. Лизандра хотела любой ценой следовать заветам Мандарина и продолжала заниматься делами корпорации. Она строго придерживалась установленного ею же самой для себя жесткого распорядка — выходила из дома в семь тридцать утра и не возвращалась раньше восьми или девяти вечера. Мэтт оставался на вилле и ждал ее возвращения, расположившись в кресле на веранде со стаканом виски в руке. Лизандру же ожидала бутылка с шампанским в серебряном ведерке со льдом — единственный алкогольный напиток, который она позволяла себе время от времени употреблять. Она не раз говорила себе, что ни один мужчина никогда не заставит ее пренебречь собственной личностью, выпестованной за долгие и трудные годы. Кто бы ни был ее спутник, она останется тем, кем она стала за последние годы жизни. К сожалению, по этой причине пропасть между двумя такими яркими личностями, какими были Лизандра и Мэтт, стала все больше и больше углубляться.

— Плюнь ты на все, — как-то ночью сказал ей Мэтт. — Пусть дела крутятся, как и раньше, но без твоего участия. В конце концов, корпорация не требует от тебя ежедневного многочасового присутствия. Парни, которые на тебя работают, в состоянии решить любые проблемы, даже стоя на голове. Поживи для себя ради разнообразия, побудь женщиной. — Он взглянул на нее спокойными серо-зелеными глазами и добавил: — Выходи за меня замуж, Лизандра.

Но Лизандра с негодованием отвергла его предложение, особенно ее рассердило то, что Мэтт имел смелость предположить, будто корпорация может обойтись без нее — главного тайпана! Мэтт ждал ответа, но она молчала.

Он покинул ее с такой же легкостью, с какой появился в ее жизни.

— Куда ты направляешься? — спросила она, озадаченно наблюдая за тем, как он складывал свои пожитки в видавший виды кожаный чемодан.

— К черту, — тихо ответил он.

— К черту?

— Да, к черту. Подальше от тебя, любимая, — ответил он с нежной улыбкой на губах.

Потом он перекинул дорожную сумку через плечо, взял в руку чемодан и, скользнув по растерянной Лизандре спокойными серо-зелеными глазами, повернулся и вышел из спальни, которую они делили последний год. Она видела, как он покидал ее красивый белый дом, респектабельную По Шан-роуд, чтобы исчезнуть из ее жизни навсегда.

… «Роллс-ройс» выехал на песчаную дорожку, которая вела к подъезду виллы, и остановился. Лизандра быстро выбралась из автомобиля и вошла в дом. По сложившейся за год привычке она машинально обвела взглядом веранду, но его, конечно же, там не было. Тогда Лизандра направилась прямо в спальню — «их комнату», как она стала ее называть с тех пор, как Мэтт уехал. Но теперь, без тюбиков с красками, которые он разбрасывал везде — они лежали даже на туалетной полочке в ванной, без дешевеньких часов, которые он купил за несколько долларов у странствующего торговца и которые обыкновенно тикали на низком столике у кровати, без его книг, занимавших одну из ее полок, без свитеров Мэтта, небрежно брошенных на спинку кресла и на кровать, — комната была похожа на пустую часовню, которую возводят над могилой. Она никого не ждала, поэтому быстро приняла душ и надела мягкое домашнее платье из кашемира.

Ао Синг, которая уже была в солидном возрасте и не могла ухаживать за Лизандрой как следует, сохранила, тем не менее, привилегированное положение среди слуг. Узнав по шуму мотора, что ее любимая «дочь» вернулась, она не заставила себя ждать и бесшумно появилась в спальне. Личико Ао Синг сморщилось, словно печеное яблоко, волосы стали совсем седыми, но она по-прежнему продолжала носить традиционное одеяние няньки — черную куртку из бумажной материи и такие же брюки.

— Оно пришло, молодая хозяйка, — сказала Ао Синг по-китайски, похлопывая по объемистому карману куртки. — Разве твоя старая мамушка не говорила тебе, что оно придет?

Лизандра озадаченно посмотрела на старушку:

— Что пришло, няня?

— Да письмо, которое ты ждала долгие месяцы. — Ао Синг достала из кармана почтовый конверт и протянула ей. — Вот, смотри. Ведь это от него, да?

Лизандра взяла конверт дрожащей рукой. Судя по штемпелю, послание прибыло из Австралии, с побережья недалеко от местечка Грейт Барьер Риф. В конверте лежала открытка, на которой были изображены небольшая хижина, полоска желтого песка и сверкающая, словно глыба сахара, скала на фоне небесно-синего моря. «Единственно, чего мне здесь не хватает, так это тебя», — прочитала Лизандра на обратной стороне.

Сердце ее учащенно забилось — точно так же, как при первой встрече с Мэттом, и она почувствовала, как ослабли колени.

— Вряд ли он предполагал, Ао Синг, что я все брошу и буду с ним жить на каком-то там пляже или на необитаемом острове. Сейчас, возможно, он живет там, а через месяц, глядишь, переберется куда-нибудь в Катманду, Новую Гвинею или Венесуэлу.

Ао Синг положила сморщенную руку ей на плечо и тихо сказала:

— Я, конечно, не столь мудра, чтобы давать тебе советы. Но я знаю одно — моя доченька несчастлива. А если даже такие огромные деньги не в состоянии сделать человека счастливым, значит, что-то не так в нем самом.

Китаянка ушла, а Лизандра еще некоторое время раздумывала над словами старой няньки. В руках она продолжала машинально вертеть открытку от Мэтта, а один раз даже ее поцеловала. Потом вышла на веранду и стала расхаживать по ней, глядя на яркие огни города. Она подумала о матери и Баке и о том, насколько они счастливы вдвоем до сих пор. Они познакомились с Мэттом, когда Лизандра приехала с ним в Сан-Франциско шесть месяцев назад.

— Он весьма отличается от прочих, — заметила тогда с улыбкой Фрэнси.

— Пожалуй, даже слишком, — ответила Лизандра. Мэтт прекрасно поладил с ее матерью, и даже Бак, который после первого скоропалительного замужества дочери весьма предвзято взирал на ее потенциальных женихов, заявил:

— Это честный человек, Лизандра, редкость по нашему времени.

«Пожалуй, даже слишком честный», — подумала тогда Лизандра. Она сознавала, что находится на распутье, однако не слишком хорошо понимала, какую дорогу ей следует избрать. Как обычно бывало в трудную минуту, ее мысли вернулись к дедушке Мандарину и к тому времени, когда она в первый раз оказалась с ним в Гонконге. Тогда он уже был глубоким стариком, а она — еще совсем ребенком. И неожиданно Лизандра вспомнила, как он говорил о некой «истине».

«Я не смогу, к сожалению, проследить, как ты, Лизандра, начнешь свое путешествие по бурным водам реки, имя которой — взрослая жизнь. Увы, я не увижу также, как распустится нежный цветок твоей женственности, — сказал он ей тогда. — Я оставляю тебе все, что нужно человеку для жизни на земле — богатство, власть и возможность преуспевания, и надеюсь, что твое существование будет осенено крылами счастья. До сих пор я всегда говорил тебе правду и рассказывал обо всем, за исключением одной Истины. Эта Истина — моя тайна. Знание о ней занесено на бумагу и хранится в сейфе в моем офисе в Гонконге. Однако заклинаю тебя, не пытайся узнать мою тайну до того момента, пока глубокое отчаяние не охватит тебя, а жизнь станет невыносимой. И если такой день придет, внученька, я молю тебя заранее извинить своего деда, а, кроме того, надеюсь, что моя тайна поможет тебе выбрать верную дорогу к счастью».

Лизандра бросилась обратно в спальню и торопливо надела джинсы, белую хлопковую майку и короткие ковбойские сапожки. Затем прихватила ключи от машины и бегом бросилась к гаражу, где ее всегда ждал голубой «мерседес» со сдвижным брезентовым верхом. Она вскочила в маленькую спортивную машину и поехала в сторону центра — второй раз за этот день.

Ночной охранник у главного здания корпорации сразу же узнал ее и немедленно пропустил внутрь. Оказавшись в своем офисе на тридцатом этаже, она сняла со стены древний китайский свиток с иероглифами, закрывавший ее маленький личный сейф, быстро набрала необходимую комбинацию из цифр и, открыв дверцу, вынула толстый конверт из плотной коричневой бумаги, который в свое время она забрала из старого несгораемого шкафа, принадлежавшего Мандарину лично. Дрожащими руками она вскрыла конверт и извлекла письмо, которое, согласно воле Мандарина, ей не следовало читать без крайней нужды. Присев за широкий письменный стол, она развернула послание Мандарина.

«Моей внучке Лизандре, моим будущим правнукам и внукам их внуков — всем, кого я люблю, но кого никогда не увижу. Это письмо дойдет до вас, когда я уже давно буду лежать в могиле, поскольку в тот момент, когда я пишу эти строки, дни мои сочтены. Самым горячим моим желанием было, чтобы это послание никогда не увидело света, но коль скоро судьба распорядилась так, пусть так и будет.

Я расскажу тебе, Лизандра, историю Мей-Линг. Но прежде чем открыть тебе истину, я должен открыть и ложь. Позволь мне объяснить все подробнее.

Мей-Линг было тринадцать лет, а Лаи Цину — девять, когда они были проданы в рабство их собственным отцом. Торговля женщинами чрезвычайно процветала в китайских провинциях. Торговцы составляли себе целые состояния, продавая и перепродавая молоденьких девушек. Несмотря на трудную жизнь и жестокое обращение отца, Мей-Линг была красивой, веселой и жизнерадостной девушкой, с блестящими темными глазами. У нее были гладкие черные волосы, достававшие до талии, которые она заплетала в косички, как большинство китайских девочек. Иногда она пыталась себе представить, как она будет выглядеть, когда станет взрослой женщиной, — и тогда она делала себе высокую прическу и закалывала волосы гребнями у висков или же собирала их в пучок на макушке и скрепляла длинной соломинкой, которая, на ее взгляд, вполне могла заменить золотую булавку. Иногда она делала вид, что на ней красивый шелковый халат, тогда она закутывалась в рогожку и ходила, покачивая бедрами, представляясь знатной дамой, например, женой важного и доброго человека, который приставил к ней множество слуг, чтобы они заботились о ней и ее детях. К сожалению, это был только прекрасный сон.

Когда торговец живым товаром оторвал Мей-Линг от ее младшего брата и увел с собой в каюту джонки, вся ее жизнь изменилась. В каюте он принялся хватать девочку за интимные места, и она так сильно кричала, что он ударил ее по лицу. Но она все равно продолжала кричать. Тогда он схватил ее руками за горло и едва не задушил от ярости, но вовремя вспомнил, сколько денег ему пришлось выложить за эту малютку, и жадность остановила его. И в самом деле, он мог „осчастливить“ сотню других девушек без всякого сопротивления с их стороны. Кроме того, продав девственницу, он мог получить значительно большую сумму.

Ударив ее еще несколько раз по голове, чтобы проучить, он швырнул ей кусок мешковины, чтобы она могла прикрыть свою наготу, а потом вынес ее — маленькую и дрожащую, словно больная собачонка, — на берег и швырнул в повозку.

В ушах у Мей-Линг все еще звенело от ударов, голова раскалывалась от боли, и она лежала на дне повозки почти без движения, в то время как та пробиралась по бурлящим от людского потока улицам Шанхая. Девочка молила богов о помощи, но помощь не приходила. Наконец повозка остановилась, и работорговец выволок ее в темный переулок. Схватив девочку за волосы, он втащил ее в темное здание, выходившее в переулок, и повлек за собой по плохо освещенным коридорам. В самом конце коридора открылась дверь, и Мей-Линг ввели в комнату. Там за длинным столом восседал важный старец. Его лицо покрывали морщины, а глаза были столь узки, что девочка недоумевала, как он мог разглядеть ими хоть что-нибудь, но, тем не менее, ощущала на себе его изучающий взгляд.

Торговец дернул Мей-Линг за волосы, чтобы она встала прямо. Он тыкал пальцем ей в грудь и бедра, на все лады расхваливая ее достоинства и особенно упирая на то, что она девственница. Мей-Линг покраснела от стыда, вынужденная выслушивать все это.

Старик, сидевший за столом, назвал свою цену, но работорговец в ответ разразился ругательствами и обозвал его собакой и жуликом. Потом, накричавшись и наругавшись досыта, торговец и старик ударили по рукам, сделка была заключена, и торговец ушел, оставив ее со стариком один на один.

Мей-Линг прижалась спиной к стене, но старик не стал ее трогать. Вместо этого он приказал ей следовать за ним, она же была слишком напугана, чтобы не подчиниться. Он отвел ее в погреб и оставил там, заперев двери на замок. Мимо в темноте прошуршала крыса, девочка закричала от страха и вскочила на ноги, но никто не пришел на ее крик и не помог отогнать мерзкое животное. Она подумала о младшем брате и поняла, что никогда больше не увидит его. Когда дверца погреба наконец распахнулась снова, Мей-Линг была слишком утомлена и напугана и не могла ни кричать, ни сопротивляться. Покорно она пошла вслед за стариком и уселась в тележку, запряженную мулом. Старик связал ей ноги и руки и забросал сверху соломой. Потом тележка медленно двинулась вперед, направляясь прочь из города.

Мей-Линг не знала, сколько часов они провели в пути, но вот повозка остановилась, старик извлек ее из-под соломы и распаковал, точно какой-нибудь сверток. Она стала разминать затекшие руки и ноги, потом приподнялась и обнаружила, что они находятся на окраине большой деревни. Старикашка завел ее в деревянную хижину, втолкнул внутрь и запер двери. Услышав какие-то звуки, она стала всматриваться в темноту. Когда глаза понемногу привыкли к сумраку, она заметила, что на нее смотрят несколько пар глаз. Мей-Линг в ужасе подалась назад и издала сдавленный стон, но нежный девичий голос успокоил ее:

— Не бойся, сестричка, мы все здесь его пленницы.

Какая-то девушка приблизилась к ней и взяла Мей-Линг за руку.

— Но ты совсем юная — ты еще носишь на голове хвостик, — воскликнула она.

— Мне тринадцать лет, — прошептала Мей-Линг, прижимаясь к шершавой руке своей новой знакомой.

Она услышала, как та тяжело вздохнула.

— Мне самой пятнадцать, — тоже шепотом сообщила она Мей-Линг. — Я была похищена из родной деревни, как и другие девушки. Некоторых из них, правда, соблазнили обещаниями хорошей работы — им говорили, что они будут работать в богатых домах в городе служанками или экономками. Других продали их же собственные отцы, поскольку не хотели давать за ними приданое и оплачивать расходы на свадебное торжество. Все мы теперь не знаем, что с нами будет дальше.

Девушка предложила Мей-Линг присесть с ней рядом и угостила рисом из маленькой мисочки. Несмотря на отчаяние и головную боль, Мей-Линг была очень голодна и поначалу набросилась на еду, но, поняв, что миска риса — все достояние ее новой подруги, взяла себе всего одну горсть. Затем и другие девушки предложили ей свои мисочки, и Мей-Линг тоже взяла из них по горсточке, поблагодарив всех от души. Потом, совершенно обессиленная, она положила голову на колени своей новой знакомой и крепко заснула.

На рассвете их подняли пинками неизвестные люди и приказали выйти наружу. Мей-Линг последовала за остальными. Наступил вечер. На небосводе тускло проступал лунный серп, и деревья отбрасывали на землю почти черные тени. Рядом тихо катила свои воды река — темная и глубокая. Мужчины потребовали от девушек скинуть халаты, но те стыдливо смотрели в землю и не торопились раздеваться. Надсмотрщики пустили в дело плетки, и тогда пленницы с плачем подчинились. Люди с плетками выстроили несчастных в одну линию и помирали со смеху, глядя, как девушки пытались руками прикрыть наготу. Потом они крепко связали им руки за спиной. Веревки грубо врезались в нежную кожу, так что малейшая попытка освободиться вызывала чудовищную боль. Затем явился старик и повесил на шею каждой из девушек небольшой плакатик с указанием цены. Подгоняя пленниц кнутами, надсмотрщики во главе со старцем погнали девушек в селение.

Мей-Линг шла последней в цепочке, низко склонив голову. Слезы душили ее, и она была благодарна сумраку, который хотя бы отчасти скрывал ее наготу. Но когда они подошли к деревне, оказалось, что и дорога, и улицы были ярко освещены бумажными фонариками. Поблизости от того места, где надсмотрщики заставили девушек остановиться, находился прилавок, за которым стоял торговец, продававший всем желающим рисовую водку. Тут же ошивались группками мужчины, многие из которых были уже пьяны. Они с вожделением оглядывали стройные гибкие тела и ухмылялись, обсуждая достоинства девушек. Старец потребовал от своих жертв, чтобы те подошли к покупателям поближе. Несчастные колебались и испуганно жались друг к другу, но удары плеток быстро заставили их подчиниться. Мужчины, желавшие приобрести живой товар, с энтузиазмом начали хватать и щупать девушек, грубо мять их груди. Опасаясь новых ударов, пленницы стояли смирно, позволяя покупателям делать с ними все, что заблагорассудится.

Мей-Линг хотелось спрятаться и убежать, как и всем остальным, но, подобно животному на бойне, она от страха не могла сделать и шага. Мужчины проходили мимо нее, разглядывая ее юные прелести и посмеиваясь. Они щипали ее за ягодицы, трогали ее маленькую грудь грязными лапами и, поплевывая в пыль под ногами, торговались со стариком о цене. Мей-Линг все ниже и ниже клонила головку — ей было так стыдно, что хотелось умереть. Одинокая слеза выкатилась из ее глаз. Она проползла по щеке и достигла краешка губ — слеза оказалась столь же горька, как и ее ужасная судьба. Грязный пятидесятилетний крестьянин торговался из-за нее как бешеный и беззубо ухмыльнулся, когда они со стариком ударили по рукам.

Мей-Линг на секунду задержала взгляд на своей новой подруге, но уже через мгновение новый хозяин поволок ее за собой. Та проводила ее глазами, потемневшими от обиды, печали и безнадежности — ведь женщин в Китае веками унижали, мучили и относились к ним хуже, чем к вьючному скоту, по крайней мере, продавали точно так же, как скот. Она покачала головой и одними губами прошептала слова прощания. Крестьянин швырнул Мей-Линг, по-прежнему обнаженную, в свою повозку, запряженную буйволом, и прикрыл рабыню гнилой соломой. Потом он повез ее в свой домишко на рисовых полях.

Хакка — так звали крестьянина — был жестоким и невежественным человеком. От него воняло, а во рту вместо зубов чернели какие-то корешки. Он овладел ею, словно дикое животное, а насытив свою похоть, ушел, оставив ее полуживой от ужаса и боли и покрытой собственной кровью и блевотиной.

На следующий день он снова загнал ее в повозку и отвез в соседнюю деревню, где продал другому крестьянину с прибылью для себя. Этот новый хозяин Мей-Линг был моложе, но не менее жесток и уродлив. Поначалу он тоже хотел воспользоваться ею в течение одной ночи, а затем продать, но ему приглянулась „девочка-жена“ — понравились ее черные блестящие косы, маленькие груди, похожие на нераспустившиеся бутоны, а кроме того, его чрезвычайно возбуждали крики, которые она испускала всякий раз, когда он овладевал ею. Он собирался поехать в Шанхай, а оттуда на корабле переправиться в Америку на поиски обетованной Золотой горы, и решил, что его малютка поедет вместе с ним. Когда она ему надоест, он сможет продать ее. В Америке было мало китаянок, и крестьянин надеялся получить за Мей-Линг хорошие деньги. Он собственноручно выбрил ей лоб и заплел волосы в одну толстую косу, так что она почти совершенно не отличалась от какого-нибудь шанхайского мальчишки, обрядил ее в черные полотняные брюки и куртку и заявил, что, если она хоть слово скажет кому-нибудь, кто она, он убьет ее на месте. Потом они поехали в порт и вступили на борт корабля.

Путешествие до Штатов заняло четыре месяца и оказалось чрезвычайно тяжелым и изматывающим. Всю дорогу Мей-Линг сидела бок о бок со своим хозяином, не отваживаясь раскрыть рта. Она была единственной женщиной на борту парохода и догадывалась, что может произойти, если мужчины об этом прознают. Еще хуже было бы, если бы крестьянин решился продать ее кому-нибудь из них. Она стала подумывать о самоубийстве и часто подолгу смотрела в угрюмые свинцовые воды, но ее хозяин не упускал ее из виду до тех пор, пока капитан не назначил ее своим боем — с этого момента ей пришлось выносить пьяную болтовню и ругательства грубого моряка.

Когда разразился тайфун, она стала молить богов, чтобы корабль развалился и все они утонули, но судьба не принесла ей желанного освобождения, а когда шторм успокоился, в районе Мендочино матросы выбросили китайцев в воду, и она поплыла вместе со всеми, надеясь обрести свободу и смерть в волнах океана. Но как только она стала захлебываться в ледяной воде, вековечный инстинкт самосохранения взял свое, и она неожиданно для себя начала бороться за жизнь. Беспорядочно колотя по воде руками и ногами, она выплыла на поверхность и ухватилась за кусок дерева, проплывавший мимо. Неожиданно рядом с ней вынырнула голова крестьянина, купившего ее. Он уцепился за дерево скрюченными пальцами и начал отталкивать девушку. „Ты не стоишь и гроша, — вопил он, отдирая ее руки от спасительного дерева. — Ты всего лишь баба. Твоя жизнь ничего не стоит“. Тут она услышала громоподобный рев гигантской волны, которая настигала их и через мгновение накрыла с головой. Мей-Линг снова погрузилась в темно-зеленую ледяную воду, заполнившую ее легкие. Девушка стала задыхаться и поняла, что гибнет. Волна сильно ударила ее о прибрежные камни, но, тем не менее, вынесла на берег у подножия крутой скалы и отхлынула прочь в океан. Раздался крик ярости и страха — она с трудом повернула голову и увидела крестьянина, который изо всех сил боролся за жизнь, но новая волна накрыла его с головой и утащила за собой.

Мей-Линг поднялась на ноги и, раскачиваясь на ветру, как тростинка, побежала к скале, хватаясь за камни и выступавшие из земли корни. Ее ноги скользили, а руки кровоточили от многочисленных порезов. Неожиданно она услышала за своей спиной неровные спотыкающиеся шаги. Она оглянулась и, к своему ужасу, снова увидела крестьянина, который с безумным видом следовал за ней — по-видимому, ему удалось зацепиться за пучки водорослей и, когда волна отхлынула, посчастливилось выкарабкаться на берег, где минутой раньше оказалась и Мей-Линг. Тогда девушка подумала, что как только хозяин догонит ее, так сразу же и убьет. Уж лучше бы ей утонуть, решила она, и от страха у нее на глазах выступили слезы. Океан зловеще шумел совсем рядом от Скалы. Было похоже, что тайфун стал опять набирать силу. Крестьянин оглянулся, испуганный шумом начинавшей снова свирепеть воды, и застыл в изумлении. Океан отступил от берега, обнажив широкую полосу каменистого, поросшего водорослями дна, но в отдалении уже собиралась, накапливая чудовищную силу, новая гигантская волна. Неожиданно превратившись в огромных размеров водяной столп, она ринулась на берег, с каждой секундой ускоряя свой разрушительный бег. В мощном порыве волна достигла скалы, на которую успела взобраться Мей-Линг, и с головой накрыла крестьянина.

Мей-Линг, прижавшись к шершавой поверхности скалы, с ужасом смотрела на бушевавшие внизу волны, но так и не смогла разглядеть ни одного живого существа. Ее хозяин тоже погиб вместе с прочими — из всех китайцев, находившихся на корабле, выжила только она.

Слишком испуганная и обессиленная, чтобы двигаться куда бы то ни было, Мей-Линг припала всем телом к жалким клочкам мха, покрывавшего вершину скалы, и стала ждать, когда рассвирепевший океан вернется и заберет ее с собой, но буря затихла так же неожиданно, как и началась.

Мей-Линг немного отдохнула, а затем стала подниматься вверх по крутому склону. Выйдя на сравнительно ровное пространство, она пустилась в путь, сама не зная, куда идет. Питалась она дикими плодами и ягодами, а также тем, что была в состоянии украсть или поймать собственными руками. Ночи в это время года стояли холодные, и когда она случайно наткнулась на маленькую деревянную часовенку, то вошла в нее, свернулась калачиком на лавке и заснула. Пастор, который обнаружил ее там, был краснолиц, поблескивал маленькими хитрыми глазками и постоянно говорил непонятные слова о Боге. Он отвел девушку в дом, где он жил, возглавляя общину тусклых людей с напряженными глазами, и объявил своей пастве, что решил спасти юную язычницу тем, что возьмет ее жить к себе, в „дом Бога“. Вечером он заставил ее встать на колени и долго гнусавым голосом распевал молитвы, потягивая виски. Потом он совершил над ней то же самое, что и все остальные мужчины до него.

Ее одели, как мальчика, в иностранную грубую одежду и держали взаперти. В отчаянии она спустилась из окна по водосточной трубе и убежала. Позже, к ее большому удивлению, она натолкнулась на группу китайцев, которые работали в поле. Спрятавшись за деревьями, она долго наблюдала за ними. Все китайцы были мужчинами, и Мей-Линг испугалась. Тем не менее, ее желудок сводило от голода, силы были на пределе, и она поняла, что дальше идти не сможет. Конечно, она могла бы найти тихое местечко в лесу, улечься под деревом и ждать наступления смерти. Но, с другой стороны, если это случится, она не увидит больше своего братишку, а ей так хотелось на него взглянуть перед смертью… Оставался только один выход.

Она тщательно обдумала родившуюся у нее мысль. На ней была мужская одежда, правда, не китайская, а иностранная. Она была все еще юной и неоформившейся девушкой-подростком и могла легко сойти за парнишку. Крестьянин выбрил ей лоб и заплел косу, то есть сделал привычную для китайцев мужскую прическу. Другими словами, она мало отличалась от тех мужчин, которые работали перед ее глазами в поле. Мей-Линг глубоко вздохнула. Она поняла, что для того, чтобы выжить, ей необходимо превратиться в мужчину. Она должна стать Лаи Цином.

Итак, любимая внученька, в течение двух лет Мей-Линг работала вместе с мужчинами из Той-Шаня. Каждый день превращался для нее в испытание, поскольку в любой момент ее могли разоблачить. Она была молодой и стройной и выглядела, как мальчик. Она также была весьма осторожна и тщательно прикрывала свое тело, но каждый месяц, когда у нее начинались менструации, ей приходилось скрывать свое женское естество с особой тщательностью. Работа оказалась очень тяжелой, но Мей-Линг не жаловалась, вместо этого она присматривалась к мужчинам. Она училась разговаривать, как мужчина, действовать, как мужчина, и думать аналогичным образом. Она жила мужской жизнью и через некоторое время уже ничем не напоминала ту юную девушку, какой была от рождения. Со временем она и сама стала забывать о том, что значит быть женщиной, и помнила только о тех страданиях, которые перенесла от мужчин.

Когда работа подошла к концу, она вместе со всеми двинулась в странствия по Калифорнии. Китайцы кочевали от города Санта-Клара до Сан-Жоакино, от Ойехо до Салинаса, собирая вишни и миндаль, лимоны, апельсины и салат, когда же сельскохозяйственный сезон завершился, большинство направилось в Сан-Франциско. Мей-Линг перебивалась случайными заработками, но большей частью она платила за пищу и кров теми деньгами, которые зарабатывала игрой во всевозможные азартные игры.

Сан-Франциско оказался большим и пугающим городом, но настроение Мей-Линг поднялось, когда она оказалась в китайском квартале. Улицы выглядели привычно, там можно было встретить храмы, похожие на китайские — с изогнутыми крышами и декоративным орнаментом в виде позолоченных драконов. Отовсюду доносились знакомые высокие голоса разносчиков товаров, мелькали привычные вывески лавочек и магазинов с яркими полотнищами, обещавшими процветание и здоровье покупателям и владельцам заведения. В воздухе ощущался запах ароматических палочек, на узких улочках на каждом шагу попадались детишки с хвостиками и косами на головах, важно шествовали предсказатели будущего, а прямо на тротуарах дымились жаровни и грелись чайники с жасминовым чаем.

С завистью Мей-Линг созерцала молодых нарядных китаянок, очаровательных в шелковых халатах всех цветов радуги и стеганых безрукавках, расшитых цветами. Она грустно окинула взглядом собственную поношенную одежду, посмотрела на потемневшие от загара и огрубевшие от ежедневной тяжелой работы руки. Ноги тоже были не лучше — разве можно было сравнить ее размашистый шаг в грубых пыльных ботинках с крохотными изящными шажками девушек, которые не шли, а раскачивались на крохотных изящных ступнях. Их голоса также разительно отличались мелодичностью и нежностью от ее собственного — грубоватого и низкого по тембру, истинно мужского. Мей-Линг до боли в сердце снова захотелось превратиться в девушку и носить головные гребни, изящные туфельки и непринужденно болтать с подругами о всяких пустяках.

Повинуясь этому порыву, она даже зашла в магазин, где торговали национальной китайской одеждой, и потратила с трудом заработанные деньги на яркую шелковую курточку и такие же брюки, объяснив продавцу, что покупает все это для своей сестры. Помимо брюк и курточки, она также купила туфельки и гребни для волос. Потом все эти сокровища она отнесла в крохотную каморку, которую снимала в подвальном этаже мучного склада. Там она сорвала с себя мужскую одежду и взглянула на себя, обнаженную, в обломок старого зеркала. Сейчас ей было почти шестнадцать лет, и ее тело не потеряло женственной красоты и изящества. Маленькие упругие грудки, тонкая талия и стройные бедра были по-прежнему хороши и соблазнительны. Мей-Линг наполнила ведро холодной водой и тщательно вымылась. После этого она натянула на себя приятные на ощупь вещицы из тонкого шелка и надела на ноги изящные матерчатые туфли. Распустив волосы, она тщательно расчесала их, уложила в высокую прическу и заколола булавками и гребнями.

Снова взглянув в зеркало, она была поражена совершившейся переменой. Вместо крестьянского паренька Лаи Цина на нее смотрело юное очаровательное существо. Она попробовала походить вокруг стола новой, женской, походкой, покачивая бедрами. Ноги в легких туфельках испытывали странную незащищенность и облегчение после тяжелых ботинок на толстой резиновой подошве. Набравшись храбрости, она выскользнула из каморки, каждую минуту ожидая, что ее поднимут на смех. Гладя под ноги, она медленно пошла в сторону маленького магазинчика, расположенного на близлежащей аллее, где щелкал огромным раздвижным аппаратом фотограф, запечатлевая нарядных китайцев, желавших отослать домой свои снимки. Фотограф, не говоря ни слова, сунул ей в руки бумажный веер и велел сидеть не двигаясь. Это была единственная фотография Мей-Линг.

Вернувшись в свою каморку, она сняла женский наряд, тщательно сложила его и убрала подальше — она уже настолько привыкла к роли Лаи Цина, что без грубой одежды сельскохозяйственного рабочего чувствовала себя неуютно.

Позже она нашла себе работенку в одном из игорных домов средней руки, где разносила напитки, убирала со столов и мыла полы. Короче говоря, вся грязная работа лежала на ней. В конце недели, получив за труды несколько жалких долларов, она проводила ночь за игорным столом и играла с переменным успехом — иногда выигрывая, а иногда — нет. Здешние игроки были куда пронырливее и опытнее, чем крестьяне, у которых она выучилась азам маджонга. Каждое воскресенье она посещала занятия по английскому языку в воскресной баптистской школе. У нее была крыша над головой, миска риса утром и вечером, и о большем ей мечтать не приходилось.

Ву Фенг, китаец, который арендовал игорный дом, платил деньги одному белому парню, который еженедельно приходил за своей лептой. Он был молод, высок и голубоглаз и носил курчавую бородку. Мей-Линг приходилось частенько обслуживать его и подавать рисовую водку. Мужчина говорил с ней мягким проникновенным голосом, и его глаза часто ощупывали ее фигурку, но Мей-Линг его не боялась — ведь она стала Лаи Цином и, стало быть, таким же мужчиной, как и он сам.

Однажды он не пришел за арендной платой, но прислал записку, в которой просил Ву Фенга отослать ему деньги на дом с посыльным Лаи Цином. Далее в записке был указан адрес.

Мей-Линг очень боялась выходить за пределы китайского квартала, поэтому она торопливо пробиралась по улицам, потупив глаза, чтобы не видеть по возможности лиц „иноземных дьяволов“. Дом бородатого мужчины оказался велик и очень красив. К дверям, выкрашенным черной эмалью, вели белые ступени, и Мей-Линг со страхом следила за тем, как бы ее грубые башмаки не повредили шлифованным мраморным плитам. Со страхом в сердце она дернула за шнурок звонка.

Дверь отворил мальчик-слуга — тоже китаец, одетый в белую куртку и белые нитяные перчатки. Хитро улыбнувшись „Лаи Цину“, он сказал: „Хозяин ждет тебя наверху“, и указал рукой в сторону широкой лестницы, покрытой алым дорогим ковром.

Мей-Линг стала неуверенно подниматься по ступенькам, но, когда она оглянулась, чтобы взглянуть на провожатого, то обнаружила, что тот уже ушел. Затрепетав от испуга, она поднялась еще на один пролет вверх и дрожащим голосом позвала белого человека по имени. Это имя было хорошо известно в Сан-Франциско, а теперь ей довелось воочию убедиться, насколько он богат и могуществен. Мей-Линг не думала, что на свете могут жить такие богачи. Она смотрела на дорогие вещи, выставленные в доме для всеобщего обозрения — на все эти сокровища белых людей, которыми они привыкли гордиться: шелковые ковры, огромные темные картины, серебряные и хрустальные вазы, — смотрела, и не знала, что делать дальше.

Вдруг она услышала, как мужской голос крикнул: „Войдите“, и двинулась по коридору на звук. Дверь в кабинет оказалась слегка приоткрытой, и она вошла. Хозяин дома сидел за широким столом, развалясь в кресле. Она поклонилась, и тогда он встал с места, подошел к двери и запер ее на ключ. Мей-Линг было снова испугалась, но потом вспомнила, что ее миссия связана с передачей значительной суммы денег и успокоилась, хозяин, очевидно, не хотел, чтобы прислуга проведала об этом.

Она достала сверток с деньгами из „секретного“ кармана и положила его на стол.

— Вот арендная плата, которую вам посылает Ву Фенг, достопочтенный сэр, — почтительно сказала она.

Хозяин дома некоторое время стоял, опершись на стол, и пристально разглядывая ее, а потом засмеялся.

— Спасибо тебе, Лаи Цин, — проговорил он, продолжая улыбаться. — А хотелось бы тебе заполучить эти денежки назад? На этот раз в свое безраздельное пользование? И снова положить их в „секретный“ карман?

При этих словах у нее перехватило горло, а глаза округлились от изумления, но она, тем не менее, спросила:

— Чем же может бедный Лаи Цин отплатить за такой подарок?

— Ты и в самом деле не знаешь? — последовал вопрос. Она почувствовала, как в голосе белого появились новые интонации и легкая хрипотца. Резко выбросив вперед руку, он схватил ее за плечо. Мей-Линг вздрогнула. Ей уже приходилось слышать подобные интонации в голосе мужчин, чувствовать на своем теле стальной капкан вожделеющих рук. Но ведь этот человек был уверен, что перед ним мальчик…

— Нет, сэр, нет… Вы не понимаете! — крикнула она. Но тот продолжал криво усмехаться:

— Что же это я не понимаю, малыш? Ты думаешь, я не понял смысла тех взглядов, которые ты бросал на меня, стоило мне появиться у Ву Фенга? Ты думаешь, я не в состоянии разгадать язык твоего тела, многозначительное выражение глаз и вкрадчивые движения твоих рук и ягодиц? Конечно же, я понял. Мы ведь отлично понимаем друг друга, мой маленький Лаи Цин? Я хочу получить от тебя то, что ты в состоянии мне дать, а ты хочешь получить то, что могу дать тебе я. — Он взял сверток с деньгами и протянул Мей-Линг. — Возьми. Я всегда щедр с теми, кто готов мне угодить.

Мей-Линг вывернулась из его рук и бросилась к двери. Белолицый господин рассмеялся — ведь дверь была заперта. Тогда Мей-Линг медленно повернулась и посмотрела прямо ему в лицо.

— Вы не понимаете, — снова сказала она на своем плохом английском языке. — Я не Лаи Цин. Я — Мей-Линг. Я — девушка.

Белолицый господин снова расхохотался.

— Неплохо, — с трудом проговорил он — его прямо-таки распирало от веселья. — Волк в овечьей шкуре.

Он грубо притянул Мей-Линг к себе и сунул руку ей между бедер. В изумлении он некоторое время рассматривал ее, как редкое животное, а затем, чуть не задохнувшись от смеха, потребовал, чтобы она сняла с себя одежду. Мей-Линг, дрожа от страха и унижения, отрицательно покачала головой, давая понять этому могущественному человеку, что скорее умрет, чем согласится выполнить его приказание. Но было уже поздно. Ее маскарад несказанно возбудил его похоть — для него она воплощала теперь соединение мужского и женского начал, — поэтому, буквально сотрясаясь от неудержимого желания, он бросился на девушку и повалил ее на пол. Задрав ей курточку до подмышек и спустив с нее черные скромные брюки, могучий краснолицый мужчина утвердился на ней и, не обращая внимания на ее стоны и крики, грубо овладел ею. Чтобы удовлетворить свою животную страсть, ему понадобилось всего несколько секунд, после чего он поднялся и спокойно застегнул брюки. Затем, усевшись вновь за письменный стол и поправив галстук, он холодно бросил:

— Можешь идти. И не появляйся больше в заведении Ву Фенга. Я не желаю более видеть тебя там.

Мей-Линг с трудом поднялась на ноги. Ее тело стало липким от излившейся в нее семенной жидкости, и ее трясло от отвращения и негодования. Ничего не ответив белокожему, она быстро привела в порядок свой нехитрый туалет и направилась к двери. Тогда он швырнул ей ключ от двери и пробурчал:

— Не знаю уж, какую игру ты затеяла, но предупреждаю, что она опасна и может кончиться для тебя плохо. Большинство мужчин куда злее меня и просто тебя убьют, узнав об обмане.

Мей-Линг тихо затворила дверь кабинета. Очень медленно она спустилась по роскошной лестнице и прошла через помпезный мраморный холл. Краем глаза она увидела, как в холле, словно чертик из коробочки, неслышно появился слуга-китаец, который полчаса назад открыл ей двери. Он подбежал к ней, взял за плечо и, хитро улыбнувшись, произнес:

— Мистер Хэррисон очень щедрый господин. Дай мне половину того, что ты положил в свой „секретный“ карман, и никто ничего не узнает.

Мей-Линг пустыми глазами взглянула на китайчонка и механически повторила вслед за ним: „Мистер Хэррисон“.

— Ну да, мистер Хэррисон, — нетерпеливо сказал слуга. — Гормен Хэррисон, мой хозяин, банкир. Он самый могущественный господин в Сан-Франциско.

— Я не взял у него никаких денег, — сказала Мей-Линг и, оттолкнув от себя мальчишку, побежала к выходу. Тогда имя „Хэррисон“ ничего для нее не значило.

Мей-Линг позже с трудом могла припомнить, как она добралась до Китайского квартала и до своей темной норы-жилища. Там она содрала с себя испоганенную одежду и долго мылась в холодной воде, намыливаясь с таким остервенением, что даже засаднило кожу. После мытья она надела женскую одежду и легла на матрас, раздумывая, как быть дальше. Всей душой она любила мать и брата, но точно так же ненавидела всех мужчин на свете. Когда все следы были выплаканы, она пришла к выводу, что не в состоянии ничего придумать. Ей придется и впредь всех обманывать. Главное, не допустить, чтобы впредь к ней прикасались мужчины, — если кто-нибудь из этих грязных скотов попробует к ней приставать, она, не моргнув глазом, убьет такого человека.

На следующий день Мей-Линг нашла себе другую работу — носить на рынок овощи и живых кур в двух больших плетеных корзинах на длинном бамбуковом шесте, а по ночам она работала в другом игорном доме — куда более бедном и загаженном. Этот дом находился на попечении тонгов — бандитов, которые, помимо игорных столов, снабжали своих завсегдатаев опиумом. Покой заведения охраняли рослые молодцы с острыми, как бритва, ножами за поясом. Впрочем, Мей-Линг было на них наплевать — за годы странствий она ко многому привыкла, а головорезы тоже не обращали на худенького мальчишку никакого внимания. Единственное, что хотела Мей-Линг — это заработать побольше долларов, поэтому она трудилась в поте лица. Однако спустя несколько месяцев она обнаружила, что беременна.

Мей-Линг плохо разбиралась в том, что происходит в организме женщины, и когда она поняла, что в ее утробе растет дитя ненавистного ей Гормена Хэррисона, что-либо предпринимать было уже поздно. Она работала до тех пор, пока увеличившееся чрево не стало для нее постоянным источником угрозы разоблачения, и тогда юноша Лаи Цин снова превратился в девушку. Она сменила квартиру и стала носить женскую одежду. Старая китаянка, имевшая опыт в такого рода делах, помогла ей разродиться, но потребовала слишком высокую плату за услуги, поскольку в китайской общине считалось зазорным рожать без мужа. Боль при родах была ужасная, и Мей-Линг считала, что умрет, но благополучно разрешилась от бремени и произвела на свет маленького белокожего мальчика.

Довольно скоро старуха ушла от Мей-Линг и оставила ее на произвол судьбы. Молодая мать лежала на спальном матрасике и поглядывала на младенца, завернутого в тряпки. Несмотря на белую кожу, у него были черные волосы и узкие глаза и он ничем не напоминал белокожего дьявола, изнасиловавшего Мей-Линг. Это был такой же китаец, как и она сама, и выглядел таким же беспомощным и напуганным жизнью в этом мире, как и его мать. Ее сердце прониклось любовью и жалостью к крохотному комочку плоти, она взяла его на руки, поднесла к груди и стала кормить.

Когда мальчику исполнилось два месяца, Мей-Линг поняла, что ей снова предстоит взяться за работу. Но было необходимо как-то пристроить ребенка. В многодетных китайских семьях существовал обычай отдавать детей бездетным родителям — при этом многодетная семья избавлялась от лишних ртов, а бездетные приобретали близкое существо и могли рассчитывать на уход в старости. Мей-Линг удалось найти такую семью — пару средних лет, оставившую всякую надежду обзавестись собственными малышами. Мей-Линг отдала этим немолодым людям своего мальчика и пообещала каждый месяц посылать деньги на его содержание. Потом она отвернулась, чтобы они не увидели ее слез, и быстро ушла. Так Мей-Линг снова превратилась в Лаи Цина.

Она вновь примкнула к группе сельскохозяйственных рабочих, но не забывала и об игре. Жизнь она вела одинокую и замкнутую, друзей в ее положении иметь было опасно, и она ограничила свое общение с внешним миром лишь зеленым столом игорного дома. Да еще она каждый месяц посылала деньги для своего сына, хотя ни разу в течение многих лет не отважилась приехать и посмотреть на него.

Год шел за годом, и вот однажды приемные родители прислали ей письмо, где говорилось, что мальчику исполнилось восемнадцать лет и он собирается вступить в брак. Мей-Линг незамедлительно отослала им все деньги, которые у нее имелись на тот момент, чтобы оплатить его свадьбу, но ее на торжество не пригласили. На следующий год ее поставили в известность, что у ее сына тоже родился сын, и она радовалась вместе со всеми. Так она стала бабушкой, хотя ей не могло быть более тридцати четырех лет. Она продолжала работать и играть по вечерам, если сезонные работы проходили неподалеку от города. А ночами ее ожидало абсолютное, сокрушительное одиночество. Одиночество на фоне Китайского квартала.

В день великого землетрясения Мей-Линг рано утром возвращалась в свою комнатушку на Керни-стрит. До самого рассвета она беспрерывно играла, и когда под ее ногами разверзлась земля, единственной ее мыслью было, что боги решили наказать ее за многочисленные грехи. Она заползла в первый попавшийся подъезд, в то время как весь мир рушился вокруг нее. Когда земля наконец перестала дрожать она открыла глаза, и перед ней предстали ужасные картины разрушения. Она тут же подумала о своем сыне и внуке, и ее сердце тоже задрожало, подобно тому, как недавно сотрясалась земля. О боги, ведь с ними могло произойти самое худшее!

Она вскочила и побежала по обезображенным улицам к дому, где жили единственные близкие ей существа. Но дома на месте не оказалось. В его руинах копались какие-то люди, растаскивая камни и деревянные перекрытия голыми руками, а неподалеку на потрескавшемся тротуаре одиноко сидел мальчик и безучастно наблюдал за происходившей вокруг него суетой. Мей-Линг бросилась к нему и взяла его за руку. Тот крепко ухватился за нее своей ручонкой и доверчиво посмотрел в глаза. Кто-то из толпы крикнул, что и старики, и молодая пара — родители мальчика, были мгновенно убиты, когда в доме рухнула крыша и прямо в комнаты взрослых обрушилась массивная кирпичная труба, но кроватка малыша находилась в дальнем конце домика, и он не пострадал.

Мей-Линг направилась к руинам, чтобы в последний раз взглянуть на своего мертвого сына. Она увидела его как бы впервые после долгих лет разлуки, и ее сердце разрывалось от печали — ведь он был молод, красив и мог добиться многого в жизни. Потом она сказала соседям, что забирает мальчика с собой и будет о нем заботиться. Те быстро выкопали из руин кое-какую детскую одежонку, и Мей-Линг, бросив прощальный взгляд на тело мертвого сына и развалины дома, в котором он жил со своей семьей, пошла прочь, держа малыша за ручку.

Теперь ты видишь, любимая внученька, что история Мей-Линг — это одновременно и история Лаи Цина. Когда Лаи Цин встретил Фрэнси Хэррисон на Ноб-Хилле, он сказал ей, что мальчик — сирота, которого он спас из-под развалин, но, как ты теперь знаешь, это была только часть правды. Мальчик, Филипп Чен, был родным внуком Лаи Цина и одновременно внуком Гормена Хэррисона. Сердце мое терзает печаль оттого, что я так и не смогла открыто признать кровное родство с Филиппом Ченом. Слишком сложными были обстоятельства его появления на свет, к тому же я укрывалась под личиной Лаи Цина, но в душе он всегда был для меня любимым сыном, поскольку своего сына я так и не узнала.

А сейчас я хочу сказать тебе самое главное, Лизандра. Ты — женщина, и, как женщине, тебе причиняют страдания чаще всего не другие люди, а твои собственные поступки и мысли. В силу обстоятельств я вынуждена была отказаться от своей женской сущности для того, чтобы выжить. Однако все мои последующие успехи, обретенное богатство и могущество так и не смогли восполнить эту потерю.

Ты будешь читать эти строки только в случае крайней нужды, поэтому хочу напомнить тебе, что ты, дорогая внученька, прежде всего — женщина. Не забывай об этом, когда будешь искать свою дорогу в жизни. Будь сильной и не избегай приключений. Ищи свою судьбу сама и не слушай непрошеных советчиков. Твоя судьба — быть женщиной. Отнесись к судьбе с мудростью и любовью».

Слезы струились из глаз Лизандры, когда она закончила чтение и положила бумаги Мандарина обратно в конверт. Ее сердце переполняли нежность и жалость к Мей-Линг. Если бы только она могла перевести часы жизни назад, чтобы маленькая китайская девочка прожила новую, счастливую жизнь.

Она долго думала о той печали, которую всю жизнь носила в душе Мей-Линг, и о жертвах, которые она принесла для того, чтобы выжить в этом жестоком мире. Как было сказано в ее письме? «Будь сильной…»

Лизандра захватила коричневый конверт с собой и поехала домой. В «их» с Мэттом «комнате» она подошла к зеркалу и долго рассматривала себя. Да, тридцать два года — это тридцать два года. Она все еще красива, но у глаз уже залегли крохотные морщинки, а другие — более глубокие и резкие — у губ. Лизандра представила себе унылую череду одиноких, лишенных любви и радости лет, которые ей еще предстояло прожить, и решила, что Мэтт говорил правду — корпорация Лаи Цина вполне способна обойтись и без ее мудрого руководства. Но вот она сама без Мэтта жить не сможет — теперь это ясно как день.

Лизандра тихонько помолилась, возблагодарив Творца за письмо, которое дошло до нее из прошлого и указало дорогу к счастью. Затем она достала небольшой чемодан, в который уложила вещи, необходимые, по ее мнению, для жизни на необитаемом острове. Их оказалось не так много. Подумав, она положила в чемодан большой флакон любимых духов с запахом гардении. Достав из сумочки письмо Мандарина, она подошла к камину и бросила его в огонь. Через мгновение бумага пожелтела и сморщилась, а потом рассыпалась мельчайшими частицами пепла, унося с собой тайну Мей-Линг. В этот момент Лизандра ощутила удивительную близость к Мандарину.

Она позвонила Филиппу Чену, сообщила ему о своем решении и попросила о помощи.

— Я всегда подозревал, что этим кончится, — задумчиво промолвил тот. Он знал Мэтта и любил его, поэтому порадовался за молодых людей и пожелал Лизандре счастья. Лизандре снова вспомнилось письмо Лаи Цина, и она сказала:

— Филипп… — Да?

Лизандра заколебалась, изо всех сил прижимая трубку к уху.

— Нет, ничего. Просто хотела спросить, знаешь ли ты, как сильно тебя любил Лаи Цин?

— Он любил меня, как собственного сына. Я знаю об этом.

Голос Филиппа был спокоен, а слова правдивы и не заключали в себе никакого скрытого смысла. И тогда Лизандра сказала:

— И еще я хочу сказать тебе, Филипп, что я тоже люблю тебя всей душой. И хочу поблагодарить… за все.

— Желаю удачи, малышка, — тихо проговорил он. — Мы будем вспоминать о тебе. Я же со своей стороны постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы корпорация не понесла убытков, пока ты не подыщешь достойного управляющего или председателя совета директоров.

Повесив трубку, она еще некоторое время размышляла о судьбах Филиппа Чена, Лаи Цина и Гормена Хэррисона, глядя остановившимися глазами прямо перед собой. Потом, встряхнув волосами, она снова вернулась к действительности и сделала несколько важных звонков деловым партнерам. После всех она позвонила Роберту.

Когда Лизандра поведала ему о своем решении, он расхохотался.

— Я ведь говорил, что тебе следовало с ним уехать, как только он об этом попросил.

— Ох, Роберт, может, теперь и вправду слишком поздно? Вдруг он меня уже разлюбил?

— И не надейся. Когда мужчина влюбляется в тебя — это пожизненно.

— Будем надеяться, что ты прав.

В трубке помолчали, потом Роберт коротко сообщил:

— Мне, знаешь ли, надо идти. Я должен был прийти в госпиталь уже пятнадцать минут назад. Желаю счастья, Лизандра.

— Буду тебе звонить, — ответила Лизандра и повесила трубку, ощущая ясно, как никогда, что именно в эту минуту закончилась определенная часть ее жизни.

Она взглянула на часы и заказала телефонный разговор с Калифорнией, дав телефонистке номер ранчо Де Сото. В Калифорнии было три часа пополудни. Трубку поднял Бак, и она почувствовала комок в горле, услышав его знакомый веселый голос.

— Как поживаешь, детка? Надеюсь, у тебя все нормально?

— Знаешь, Бак, я влюблена.

— Надеюсь, в этот раз тебе плакать не придется.

— Нет, Бак. Я просто счастлива — вот и все.

— Это все тот же Мэтт? — Да.

— Поздравляю, дружок. Он прекрасный парень. Личность. С таким человеком, как Мэтт, скучать тебе не придется.

— Значит, ты не возражаешь?

— Разумеется, если хочешь узнать мое мнение. Только обещай в этот раз пригласить нас с мамой на свадьбу, — со смехом закончил он.

Лизандра почувствовала, что ее щеки вспыхнули.

— В первый раз, когда он мне сделал предложение, я отказалась… Так что теперь потребуется его согласие.

Бак снова громко расхохотался:

— Мне кажется, дорогая, что ты относишься к тому типу женщин, которые умеют добиваться желаемого. Желаю удачи, и помни — твое счастье в твоих руках.

Тут трубку перехватила Фрэнси, и Лизандра сообщила ей о своем решении:

— Мне теперь кажется, что я всю жизнь неосознанно стремилась к тому счастью, которое ты обрела с Баком, мама. Думаю, на этот раз мое время пришло. Я, наконец, поняла, что любовь требует от человека полной самоотдачи.

Слушая взволнованный голос дочери, Фрэнси рассеянно наблюдала через окно, как во внутреннем дворике гарцевали две породистые лошадки. Из сада доносился аромат роз, посаженных между стройными рядами винограда. Насколько ее жизнь была беспокойной и полной трудностей в начале, настолько она стала безмятежной и счастливой сейчас. Фрэнси старалась не вспоминать о неудачном браке дочери с Пьером. Мэтт, по счастью, оказался совершенно другим человеком, и Фрэнси об этом знала. Несмотря на некоторую экстравагантность, в нем чувствовалась мужская основательность и надежность, ведь у него хватило силы воли покинуть Лизандру, когда ему показалось, что она хочет им верховодить. Это стоило ему больших усилий, поскольку Фрэнси знала, как Мэтт любил ее дочь.

Тем не менее, она спросила:

— Ты уверена, что не ошибаешься?

— Ах, мама, что ты говоришь? — В голосе Лизандры послышалось искреннее удивление. — Какие же гарантии могут быть в любви? Разве ты, встречаясь с Баком, имела какие-нибудь гарантии? Пьеру удалось убедить меня, что он от меня без ума. Но Мэтт любит меня на самом деле — я это знаю. Будущее же — в руках Бога… — Она помолчала. — Знаешь, мама, я прочитала письмо Мандарина. Ты догадываешься, что в нем было?

— Да, я знаю содержание письма, — ответила Фрэнси со вздохом. — Он рассказал мне обо всем, когда мы приехали в его родную деревню и посетили храм его матери — Лилин. Но я дала ему слово, что никому не открою его тайну. Даже тебе.

— Ох, мама, он был таким храбрым. И стольким в жизни пожертвовал. И столько сделал для нас всех. Поэтому я решила последовать его совету. Мне следует поторапливаться, мамочка, а то я опоздаю на самолет. Пожелай мне удачи, ладно?

— От всего сердца, дорогая. Удачи тебе и счастья. Фрэнси улыбнулась и повесила трубку. Так, с улыбкой на губах, она вышла на порог, где сидел Бак, поджидая ее. Она присела рядом с ним и взяла его за руку.

— Она говорит, что желает себе такого же счастья, как у нас, — произнесла Фрэнси, глядя Баку в глаза. — Как ты думаешь, она права?

Бак посмотрел на нее и подумал, что Фрэнси по-прежнему так же красива, как и в день их первой встречи.

— Провалиться мне на этом месте, если это не так, — ответил он с улыбкой.

На следующее утро Лизандра села в самолет и вылетела в Австралию, где ее ждал Мэтт.