Уроки любви

ЭПИЛОГ

Старый дом на Касл-Грин был наполнен новыми непривычными звуками: это было не тревожное поскрипывание рассохшегося паркета, не печальные вздохи высоких дверей и не тонкий перезвон фарфоровых чашек… Дом гудел изнутри, как растревоженный улей, и среди этого гула явственно можно было различить то стук молотков, то грохот обрушиваемых перегородок, то мужские голоса. А на крыше восседала пара веселых молодых кровельщиков в небесно-голубых комбинезонах, и замшелая прокопченная черепица, помнившая еще свадьбу королевы Виктории, уступала место своей новой яркой последовательнице.

Первый этаж был уже почти закончен, во всяком случае, спальня Селии сияла, как всегда, безукоризненным изяществом и чистотой. Правда, теперь эта безукоризненность постоянно нарушалась вторжением полуторагодовалой Пат, считавшей себя, а вовсе не прабабушку настоящей хозяйкой этой прохладной комнаты, выходящей окнами в маленький палисадник. Вот и сейчас она упорно порывалась выйти и отправиться наверх, где, облаченная в разноцветный от пятен краски холщовый балахон, Джанет сама занималась отделкой охотничьего зала.

– Но, джай, – Селия так и не смогла обращаться к правнучке по имени и потому звала малышку, хватавшую все подряд, той самой птичкой, которая по осени таскает в среднеанглийских лесах орехи, – мы можем сделать гораздо более интересную вещь – мы пойдем в Дом Камелий, где живут удивительные цветы.

Девочка, унаследовавшая от матери непреодолимую тягу к ярким краскам и причудливым формам, а от отца – серьезную вдумчивость и стремление все и всегда доводить до конца, отцепилась от бронзовой дверной ручки в виде лебединой шеи и вскинула на Селию чуть косо поставленные, золотисто-карие швабские глазенки.

– О-о-о! – важно протянула она, что означало решительное согласие.

И они вышли в прогретый июльским солнцем город, которому было суждено стать для маленькой Пат по-настоящему родным. И хотя она была еще очень мала, Селия в прогулках с правнучкой всегда выбирала самые красивые, самые, если так можно выразиться, английские места. Минуя Королевский театр, где когда-то, совсем в другой жизни, она познакомилась с худым и пылким юношей, уже давно покоящимся в земле, или поднимая глаза на торговый центр, построенный там, где больше шестисот лет назад отважные заговорщики пробирались по тайным подземным ходам, чтобы схватить любовника королевы графа Мортимера, Селия чувствовала, что теперь возможность жить ей дает только это ощущение кровной связи с английской историей и землей. И зная, что скоро и она уйдет по бесконечно длинной Дороге Пречистой Девы,[55] она торопилась вложить в малышку зерно, которое потом сможет дать прекрасный цветок любви к родной земле, той любви, что поддерживает, а то и спасает всякого англичанина, если для него настают тяжелые времена. И обитатели ближайших улиц уже привыкли к трогательной паре, каждый день медленно идущей в парк или к замку: крошечной, как кукла, искро-глазой девочке и бесплотной старушке с умело положенной на уже несколько отрешенное лицо косметикой.

Джанет присела передохнуть прямо посреди еще не обретшего своей прежней пышности и торжественности зала. Когда год назад она сообщила ни о чем не подозревавшим Селии и Стиву о рождении дочки, их реакция, помимо радости, была на удивление одинакова: они должны переехать в старый ноттингемский дом – как можно скорее и навсегда. Джанет было жаль покидать только что обретенную Германию – обретенную теперь уже не только языком и культурой, но и самой кровью, но Хорст, поглядев несколько дней на ее страдания, не выдержал и сказал, ласково щуря свои южные, не по-немецки горячие глаза:

– И все-таки нам надо это сделать. Патхен не потеряет от переезда то, что дано ей по крови, зато обретет вторую родину.

– Но ты?

– Мне сорок лет, и чувство родины во мне уже неискоренимо. К тому же я, в отличие от большинства соотечественников, всегда питал тайную симпатию к англичанам. В них так много того, чего не хватает нам. И знаешь, во мне еще достаточно авантюризма и жизненных сил, чтобы начать новую жизнь. А работать я смогу где угодно… Может быть, издалека что-то будет пониматься даже точнее и правильней.

Джанет благодарно уткнулась головой в теплое плечо под спортивной рубашкой.

– К тому же, – тут лукавые глаза Хорста стали и вовсе откровенно хитрыми, – там у вас, говорят, еще сохранились охотничьи угодья, а я с детства мечтал узнать, что же такое настоящая охота, по которой сходило с ума столько известных людей и о которой написано столько бессмертных строк!

– То есть, ты хочешь сказать, что мы заведем…

– Совершенно верно, – в очередной раз обрадовался их пониманию друг друга с полуслова Хорст, – кровного лаверака.[56]

Джанет подпрыгнула и повисла у него на шее.

Но перебраться в Англию они смогли только через год, пока подросла Пат и Хорст смог устроить свой перевод в Ноттингемский университет, для чего ему немало пришлось потрудиться с английским. И как-то, вникая в тонкости английских сегментных морфем, он вдруг подкинул учебник к потолку и притянул к себе читавшую рядом Джанет.

– А ведь неплохо было бы въехать в Объединенное Королевство респектабельной супружеской парой, а?

– Но, боюсь, что «миссис Райнгау» будет звучать немного хуже, чем «фрау Райнгау», – улыбнулась Джанет. На самом деле она, как и тысячи ее сверстниц по всей Европе, придавала мало значения официальному оформлению отношений, а поэзия пеннокружевных венчаний давно осталась для нее в прошлом. Главное – она любила и была любима, у нее была дочь и был дом. – Хотя, пожалуй, почему бы и не преподнести бабушке столь ценный для нее подарок.

И под томные, исподволь вынимающие душу венесуэльские песни нанятый катер всю душную, жаркую августовскую ночь плыл меж высоких берегов Неккара, от которых даже на расстоянии тянуло терпким хмельным запахом созревшего винограда. Джанет с Хорстом танцевали, как в тумане видя гостей, почти полностью состоявших из его университетских коллег.

А теперь, с наступлением теплых дней, они взялись за настоящий переворот в старом доме. Джанет решила оставить в неприкосновенности только охотничий зал, с которым у нее было связано слишком много воспоминаний, и комнату Селии. Все остальное должно было зажить новой жизнью, в представление о которой входили и просторная детская, чтобы из нее непременно был виден вечно готовый к бою лучник, и переделанная из необитаемой мансарды мастерская, и кабинет Хорста, по-средневековому мрачный, но по-немецки уютный, и спальня, созданная людьми, понимающими толк в плотских утехах, и даже небольшое, но крайне функциональное убежище под лестницей, предназначенное для Сент-Корсара, годовалого лаверака, купленного сразу же по приезде в Англию и уже натасканного в самом лучшем питомнике де-Коннора.

Джанет вздохнула, снова принимаясь за роспись окон, которую не доверила никому, и стала заканчивать прорисовку распластавшегося в беге грейхаунда, в которого она вкладывала всю свою страсть к прекрасному в природе вообще и к шелковому умнице Корсару в частности. Он и сейчас вертелся тут же, то отбегая в угол, охотясь за воображаемой дичью, то припадая на передние лапы и пытаясь отвлечь хозяйку от столь скучного, по его мнению, дела. Неожиданно пес встал в настоящую стойку, и нервная дрожь волной пробежала по его узкой спине.

– Что такое, Корсар? – удивилась Джанет. – Пат с Ба еще рано.

Но собака, крадучись, уже выходила из зала, а через секунду Джанет услышала стук когтей по лестнице и заливистый горячий лай. Кое-как закрутив волосы, она, не переодеваясь, побежала вниз.

Корсар кругами обегал высокого старика в белом как снег длинном плаще, а старик, брезгливо поджимая высохшие губы, величественно не двигался с места. В первое мгновение Джанет не поверила своим глазам, как будто ей явился призрак, призрак из какой-то иной, давно прожитой жизни…

В неотделанной и засыпанной известкой прихожей дома на Касл-Грин стоял Губерт Вирц собственной персоной.

Джанет молча остановилась, не дойдя до конца лестницы несколько ступеней. Наконец художник оторвал взгляд от беснующегося пса и увидел ту, ради которой проделал уже тяжелый в его возрасте перелет над Атлантикой.

– Мисс Шерфорд! – воскликнул он, и в его блеклых глазах Джанет почудился какой-то теплый, вполне человеческий отблеск.

– Простите – миссис Райнгау, – возразила она, останавливая по юности лет еще не справлявшуюся со своими страстями собаку. – Чем обязана такому необычному визиту? Надеюсь, моя картина была передана вам в полном соответствии с моим распоряжением? – Тон Джанет был довольно сух и высокомерен, поскольку она все же не забыла ни мелочности, ни презрительности своего деда, ни его высказываний о ее матери.

– Зачем же так, миссис Райнгау? – с болью произнес Губерт. – Я здесь потому что… я все понял. – И он бессильно опустился на старинный сундук, островком надежности – если не вечности – стоявший посреди ящиков с паркетом и мешков с мелом. – И сердце Джанет дрогнуло. Она сделала несколько шагов по направлению к поникшей старческой фигуре, но Губерт, вытирая щегольским и почти дамским платком выступившие слезы, выставил вперед другую руку: – Не надо, мне не нужна ваша жалость. Я знаю, что вы не можете простить меня.

– Послушайте, мистер Вирц, по крайней мере, пройдемте в… – она замялась, – в кухню. У нас, как вы видите, ремонт…

Губерт пошел за ней покорно, как ребенок.

Но не допив предложенного ему чаю, он отставил чашку, и глаза его с жадностью впились в измазанное краской спокойное лицо Джанет, а его рука осторожно, словно ощупью, стала подбираться к ее руке.

– Господи, – зашептал он, – те же пальцы… Как я мог не узнать!? Мой мальчик не ушел совсем, он остался в этом мире… Вот, – сказал он, – я привез показать вам фотографии. – Дрожащими руками Губерт достал из портфеля темно-красной кожи старый альбом, где фотографии были вложены в фигурные уголки. – Посмотрите, это Мэтью, когда был совсем крошкой, в Кале, где мы тогда жили… Пожалуйста, посмотрите…

Джанет взяла в руки потертый картон и едва удержалась от возгласа удивления. На нее со старой послевоенной фотографии глянуло лицо ее собственной дочери – в виде доверчиво и победоносно улыбавшегося мальчика. Она, сама не зная почему, вдруг суеверно захлопнула альбом.

– Но как же вы, – не выдержала она, – как же вы все эти годы не…

– Я не верил. К тому же Руфь, моя покойная жена, как-то обмолвилась мне, что мельком видела эту девушку Мэтью и что она показалась ей слишком… заурядной истеричкой, – с трудом выговорил Губерт.

– Эта девушка стала звездой всемирно известного канала и родила меня, которую вы, кажется, сочли неплохим художником, – задумчиво, уже без обиды и боли сказала Джанет, и старик уловил этот смягчившийся тон.

– Вы поймите, я был просто потрясен вашей работой, и та женщина… то женское, что было в ней, никак не могло связаться у меня с заурядной подружкой на час. И чем больше я смотрел на картину, тем сильнее укреплялась во мне мысль, или, точнее, чувство, что такое понимание доступно лишь голосу крови. Постепенно факты стали сопоставляться, я навел кое-какие справки, я перекопал весь архив Руфи – а это тысячи и тысячи страниц… И наконец я просто пошел к Стивену, которого знаю еще с начала шестидесятых, и поговорил с ним.

– И папа признался?!

– Нет. Но я понял все по его глазам. Я же художник, – скривился Губерт. – И потому отныне я хочу отдать вам то, что было недодано мной и Руфью.

– То есть? – Золотистые брови взлетели вверх. – Я ни в чем не нуждаюсь, поверьте.

– И все-таки. Я уже подписал все необходимые документы. К вам переходит тридцать процентов от всех переиздаваемых трудов Руфи, что составляет весьма немалую сумму, и двадцать пять – от продажи моих работ и все имущество по моей смерти. Если эти деньги не нужны вам, отложите их, у вас будут дети…

– У меня есть дочь.

Губерт судорожно закашлялся, и на глазах его снова показались слезы.

– В таком случае, разрешите мне увидеть ее, – еле слышно вымолвил он. – Только увидеть.

– Ну отчего же нет? – рассмеялась Джанет. – Пат с бабушкой, то есть с моей бабушкой, скоро вернутся из оранжерей, и вы сможете увидеть это чудо германо-английского происхождения. Вы приехали прямо из аэропорта?

– Нет, я остановился в «Бучеле» на Ангел-Роу.

– Это совсем неподалеку. Может быть, вы придете сюда часам к шести? Мой муж тоже вернется из университета, и я смогу сразу всем представить… нового родственника.

Губерт опустил свою по-птичьи взъерошенную голову.

А через несколько часов, после того как улеглось волнение и совершенно потрясенная услышанным Селия на некоторое время ушла к себе, а любившая новых людей Пат с радостью и любопытством подошла к новому дедушке, Джанет тихо потянула Хорста за рукав:

– Пойдем погуляем, пусть они немного освоятся без нас.

И они пошли в быстро сгущающихся сумерках, петляя по лабиринтам узких улочек в любимом Джанет районе возле церкви Святой Марии, куда ее в детстве водил Чарльз. Всю ночь Джанет и Хорст бродили по самому загадочному из всех английских городов, не отличаясь от десятков юных парочек, а когда бледные, робкие лучи солнца стали высветлять шпили церквей и громаду замка, вышли к памятнику тому, кто всю свою жизнь положил на прославление самого прекрасного и удивительного на этой земле – любви мужчины и женщины. Уставшая Джанет сняла туфли и присела на неостывший за ночь гранит, глядя прямо в мудро улыбающееся лицо каменного Лоуренса, который сидел на гранитной скамье как живой, сняв шляпу и закинув ногу на ногу. Но Хорст смотрел не на него… Он наблюдал, как вспыхивают в волосах его возлюбленной золотые искры рассвета, и думал, каким трудным был путь этой совсем еще молодой женщины, которой удалось, пройдя через все соблазны тела, прийти к великой любви души.