Увядание

1

Жду. Мы так долго находимся в темноте, что уже не в состоянии различать грань между сном и явью. Спим, сбившись в кучу, как крысы, всматриваемся в темноту и видим сны, наполненные мерным покачиванием.

Я точно знаю, когда кто-то из нас ломается – по звукам бьющегося о пол тела и крикам, которые металлическим звоном отдаются в ушах. Никто даже не шевелится. Мы уже давно не пытаемся разговаривать, лишь еще глубже погружаемся в окружающий мрак.

Открываются двери.

Свет нас страшит. Он подобен солнечному пятну, к которому стремится младенец в момент рождения, и одновременно ослепительному сиянию на выходе из тоннеля, куда человек попадает после смерти. Как и другие напуганные девушки, я кутаюсь в одеяла, не желая быть частью начала или конца.

Выходим, слегка пошатываясь, неуверенно переставляя ноги: мы разучились ходить. Сколько дней или, может, часов прошло? Над нашими головами простирается огромное открытое небо.

Встаю в ряд к другим девушкам, мужчины в серых шинелях нас пристально изучают.

Я понимаю, что происходит. Там, откуда я родом, девушки пропадают уже давно. Они словно испаряются, кто из собственной постели, кто с обочин дорог. То же случилось и с моей соседкой. Ее семья после этого как сквозь землю провалилась. Все они куда-то переехали: то ли пытались ее разыскать, то ли осознали, что она больше не вернется.

Теперь моя очередь. Да, девушки исчезают, но что происходит с ними потом? Их отбраковывают и убивают? Продают в сексуальное рабство? Сценарий вполне вероятный. Правда, остается еще одна, последняя возможность: стать невестой. Я видела их по телевизору, прекрасных, юных и очень грустных невест рука об руку с состоятельными мужчинами, которые скоро достигнут своего предельного возраста – двадцати пяти лет.

Остальные девушки так никогда и не попадут на телевизионный экран. Тех, кто не прошел проверку, отправят работать в район красных фонарей. Тела одних, полуразложившиеся, опаляемые безжалостными лучами солнца, будут обнаруживать прямо на обочинах дорог; у Сборщиков найдутся дела поважнее, чем разбираться с ними. Другие бесследно исчезнут, и семьям этих бедняжек останется только гадать о том, как сложилась их судьба.

Девушек забирают, когда им исполняется лет тринадцать и они вступают в детородный возраст. Из-за вируса ни одна из женщин моего поколения не доживает и до двадцати.

Нам измеряют обхват бедер, чтобы понять, насколько мы сильны, заглядывают в рот, чтобы определить состояние здоровья. Одну из девушек тошнит. Наверное, ту, что кричала. Она вытирает рот. Ее трясет от ужаса. Я стою неподвижно, даже не смотрю в ее сторону, не хочу, чтобы меня заметили.

Находясь в окружении живых мертвецов, явственно чувствую, как во мне пульсирует жизнь. Их сердца едва бьются, мое же бешено колотится. Долгая поездка в кромешной тьме нас объединила. Мы слились в единое безымянное существо, попавшее в невообразимый ад. Я не хочу выделяться! Не хочу выделяться!

Бесполезно. Меня заметили. Незнакомый мужчина неторопливо двигается вдоль шеренги. Он не выказывает никаких эмоций, когда мужчины в серых шинелях грубо осматривают нас. У него задумчивый и одновременно довольный вид.

Взгляд его притягательных зеленых глаз встречается с моим. Он улыбается. Золотой отблеск его коронок говорит о достатке. Странно, он слишком молод для того, чтобы иметь серьезные проблемы с зубами. Он не сбавляет шаг. Увлеченно изучаю собственные туфли. Идиотка! Мне не следовало поднимать глаз. Их необычный цвет – это первое, что во мне замечают.

Он что-то говорит серым шинелям. Они смотрят на нас и, видимо, приходят к согласию. Бросив взгляд в мою сторону, мужчина с золотыми коронками еще раз улыбается и садится в машину. Она резко, выплевывая гравий из-под колес, сдает назад, в направлении дороги, и уезжает.

Ту бедняжку, которую вырвало, отводят обратно в фургон, ее и еще десяток других конвоирует один из серых шинелей. От стройной шеренги нас осталось всего трое. Мы стоим поодаль друг от друга. Шинели опять переговариваются.

– Шагайте! – приказывают они, и мы подчиняемся.

Идти нам некуда, кроме как к распахнутой двери лимузина, припаркованного на гравии. Мы находимся в стороне от проезжих дорог, где-то неподалеку от шоссе. До нас доносится гул машин. Далеко, в пурпурной дымке, зажигаются огни ночного города. Я не знаю даже нашего приблизительного месторасположения: эта пустынная дорога совсем не похожа на шумные улицы моего родного города.

Мы шагаем. Две другие девушки идут передо мной. Залезаю в лимузин последней. От водителя нас отделяет тонированное стекло. За секунду до того, как захлопывается дверца машины, из фургона, в который собрали всех не прошедших отбор, доносится какой-то звук.

Я понимаю, что это первый из десяти выстрелов.

Просыпаюсь на атласных простынях. Меня мутит, все тело покрыто горячим потом. Сознание немного проясняется. Подтянувшись к краю кровати, свешиваюсь вниз головой. Меня выворачивает прямо на роскошный красный ковер. Я все еще давлюсь и отплевываюсь, когда замечаю, что кто-то уже очищает ковер тряпочкой для мытья посуды.

– На всех усыпляющий газ действует по-разному, – тихо говорит он.

– Усыпляющий газ? – бормочу я и нечаянно брызгаю слюной.

Хочу утереть рот белым кружевным рукавом своей сорочки, но он протягивает мне тканевую салфетку – такого же сочного красного цвета, как и ковер.

– Его пускают в салон через специальные отверстия, – объясняет он. – Чтобы вы не смогли понять, куда вас везут.

Вспоминаю о прозрачной перегородке, отделявшей нас от водителя. Она, как я теперь понимаю, воздухонепроницаема. Смутно вспоминаю свист, с которым воздух выходил из вентиляционных отверстий в корпусе автомобиля.

– Одна из вас не поняла, что с ней произошло, – продолжает парень, разбрызгивая белую пену на тот участок ковра, куда меня вырвало. – Чуть не выбросилась из окна спальни. Оно, разумеется, было заперто. И сделано из ударопрочного стекла.

Все эти ужасные вещи он говорит вполголоса, будто даже сочувственно.

Оборачиваюсь к окну. Оно плотно закрыто. Мир за ним ярко-голубой и зеленый, ярче, чем привычный мне. Дома за окнами лишь грязь да запустение маминого сада, который я так и не смогла привести в порядок.

Где-то дальше по коридору кричит женщина. Парень замирает, но уже через пару секунд продолжает соскабливает пену.

– Могу помочь, – предлагаю я.

Еще минуту назад мне не было стыдно за то, что хоть что-то испортила в этой комнате: я здесь не по своей воле. Но я также знаю, что парень не виноват. Он не один из тех Сборщиков в сером, что меня сюда привезли; он тоже мог оказаться здесь против своей воли. Я не слышала об исчезновениях мальчиков-подростков, но пятьдесят лет назад, до того как обнаружили вирус, девочки тоже были в безопасности. Никому ничего не угрожало.

– Не надо, – отказывается он. – Я уже закончил.

Он поднимает тряпку – на ковре ни пятнышка. Потом тянет за какую-то ручку, и в стене обнаруживается отверстие мусоропровода. Бросив в него тряпку, он отпускает ручку, и крышка мусоропровода захлопывается. Затем парень прячет баллончик с белой пеной в карман фартука, поднимает серебряный поднос с пола, куда прежде поставил его, и опускает на прикроватный столик.

– Если тебе получше, принимайся за обед. Обещаю, никакого снотворного.

Парень выглядит так, словно вот-вот улыбнется. Впечатление оказывается обманчивым. По-прежнему сосредоточенно он снимает металлическую крышку с миски супа и еще одну с маленькой тарелки. Она наполнена горячими, дымящимися овощами и картофельным пюре с озерцом подливки в центре. Меня похитили, чем-то накачали, заперли в четырех стенах, но при этом угощают изысканными блюдами. От таких проявлений галантности к горлу опять подкатывает тошнота.

– Другая девушка – ну, та, которая пыталась выброситься из окна, – что с ней стало? – спрашиваю я.

У меня не хватает духу поинтересоваться судьбой женщины, кричавшей где-то рядом. Не хочу о ней знать.

– Она немного успокоилась.

– А что с третьей девушкой?

– Проснулась сегодня утром. Наверное, Комендант взял ее с собой прогуляться по саду.

Комендант. Осознаю всю безнадежность своего положения, падаю на подушки. Комендантам принадлежат особняки. Они же покупают невест у Сборщиков. Последние патрулируют улицы, высматривая подходящих кандидаток, и похищают их. Кто подобрее, продают отбракованных девушек в проститутки, но те, с кем столкнулась я, загнали их всех в фургон и расстреляли. В снах, что я видела под воздействием усыпляющего газа, тот первый выстрел раздавался снова и снова.

– Давно я здесь? – спрашиваю я.

– Два дня. – Парень протягивает мне чашку с дымящимся напитком.

Я уже хочу отказаться, когда замечаю, что с края чашки свисает ниточка от чайного пакетика, и чувствую пряный аромат. Чай. Мы с братом Роуэном пили чай два раза в день, утром на завтрак и после ужина. Запах напоминает о доме. Мама обычно тихонько напевала у плиты, ожидая, когда закипит чайник.

С трудом сажусь. Беру чашку. Подношу ее к лицу и вдыхаю горячий пар. Это все, что я могу сделать, чтобы не разрыдаться. Должно быть, парень замечает, что до меня понемногу доходит, в какой переплет я попала. Он, вероятно, подозревает, что я могу что-нибудь выкинуть: разрыдаться или попытаться выброситься из окна, как та девушка. В общем, он медленно продвигается по направлению к двери и тихонько, не оглядываясь, выходит из комнаты, оставляя меня наедине с моим горем. Но вместо того чтобы лить слезы, я вжимаюсь лицом в подушку и издаю жуткий, первобытный вопль. Не думала, что способна на такой крик и подобную ярость.